Вот хоть убей - не знаю

II

— Начнем с того, — начал Рысин, — что по метрике, по паспорту, ну, в общем, официальное мое имя — Георгий.

— Да неужто? — среди общего хохота переспросил Виталик. — Ни в жисть не поверим! А может, Бернар? Может, Себастьян?

— Заинтриговал! — с восторгом воскликнула Нина. — Началось!

— Заглохните! — невозмутимо переждав смех, сказал Рысин. — Все это я говорю по делу. Потом поймете, что к чему, а пока молчите. Так значит Георгий. Ну, допустим, Георгием меня в быту никто не называет, правда ведь? Жора, Жорж, ну Жорик там… Или вот — Гоша. Гошей — очень редко, правда…

— Гошей тебя только наш физкультурник называл, — вспомнил одноклассник, — да еще одна красоточка из двести четвертой школы.

— Галочка, — уточнил Рысин. — Ну вот, стало быть, Гошей — очень редко. А в детстве когда-то, в Сибири, Гошей меня звали все, кроме разве родителей. Гоша да Гоша — я уж и сам привык.

А была у нас там соседка по дому, из другого флигеля. Работала она на станции кем-то, я уж и не помню. И ее-то почти уж не помню. Только была она очень добрая и совсем одинокая. Но это все детали. Так вот, соседка эта почему-то меня особенно любила и называла Гошиком. Встретит во дворе, погладит по голове: «Как дела, Гошик?» Или сунет мне в рот вкусное что-нибудь: «Ешь, — скажет, — Гошик, ешь…» Чудесная женщина.

Яснее же всего мне помнится, как она утешала меня во всяких горестях. Прижмет, бывало, меня к боку, покачает-покачает и говорит: «Не тужи, говорит, — Гошик, все пройдет, все образуется!..»

Все это пока только вступление, граждане. А петрушка та произошла со мной в позапрошлом году, на Таймыре. Работали мы тогда на побережье, картировали метаморфические толщи, на мигматитах работали…

— Ну, пошла терминология! — с отвращением произнес Боб, да и прочие загудели недовольно.

— Верно, — с легкостью согласился Жора, — это все я обязательно растолкую, ведь вся суть в этих самых мигматитах-то и есть. А терминология у нас, геологов, не хуже прочих: из родимой Греции да из латыни. Так вот, значит, объясняю, что это за такое — метаморфические породы…

— «Мета» по-гречески «после», — встряла медичка Света.

— Правильно. Ну, а метаморфические породы и есть — «после». Образуются они из изверженных и осадочных первоначальных пород под воздействием высоких температур, давлений и химических преобразований. Ясно вам это, а? Ну я ж вам не лектор. Про гнейсы-то слышали? Полно их на Карельском перешейке. Слышали? Слава тебе, господи! Вот эти гнейсы образовались из первичных гранитов таким манером. А песчаники, например, при таких условиях превращаются в кварциты или там сланцы. Это элементарно. Сейчас любой двоечник это понимает.

— Валяй дальше, — поощрили Рысина слушатели.

— Дальше. Существенно еще то, братцы, что в условиях высоких температур и давлений, на больших глубинах, преобразования пород могут идти аж до стадии плавления. Плавятся породы не враз, а начинается это с более легкоплавких минералов: полевых шпатов, кварца. А эти минералы, прошу учесть, — светлые. Плавятся они и в полужидком этаком состоянии выжимаются вверх по трещинам в нерасплавленных породах, раздвигают их, ну и застывают потом светлыми полосами на темном фоне.

— Вроде зебры, да? — подсказала Сашуля.

— Умница, — похвалил Жора. — Стало быть, эти вот смешанные породы и называются мигматитами, на которых я тогда работал. Но тут придется еще кое-что уточнить. Среди мигматитов, братцы, различают кучу разновидностей, отличающихся строением…

— А короче нельзя? — снова не выдержал Боб. — Породы, породы… Мы ж не из той породы, мы же при технике всю жизнь. Неужели без этого нельзя? Ты нам сам случай давай!

— Нельзя короче! — озлился Рысин. — Без этого вы самой сути не поймете! Терпите, раз взялись слушать!

Виталька подмигнул Бобу и успокаивающе толкнул Рысина плечом: слушаем, мол, слушаем.

— Так вот об этом самом строении. Светлые прожилки бывают самой разнообразной толщины и длины, а главное — самой разнообразной конфигурации. — Рысин пальцами в воздухе изобразил замысловатую змейку. Артерии-вены представляете? Ну, а среди мигматитов есть разновидности под названием «артериты» и «вениты» — тут по облику полная аналогия. Ну и наконец, еще одна разновидность мигматитов — «птигматиты». К сведению полиглотов, — покосился Рысин на Светлану, — «птигма» это по-гречески «складка». Это суть ее и определяет. Тонкие, аж тончайшие складочки, а изогнуты так, что порою диву даешься: змейки, спиральки, загогулинки, запятулинки, прямо арабская вязь; длинные, короткие… В общем разнообразие невообразимое. Вот тут и конец ликбезу. Запомните только одно: есть в природе, описаны в научной литературе, изучены, сфотографированы тонкие причудливые жилки — светлые на темном фоне. Уф!

Геолог Рысин перевел дух и продолжал так:

— А теперь представьте себе таймырское побережье в сентябре. Колотун. Снег уже выпал. Ветер с норда дует в морду. Карская волна о берег шлепает битым льдом. Работа еще не доделана, а до самолета — две недели всего. Да…

— У-у-ти, мой бедненький! — протянула к нему губы хозяйка.

— Да уж, не говори, — согласился герой Заполярья. — А в тот день, двадцать шестого сентября, как сейчас его помню, с утра не заладилось. Пошли мы в маршрут вдвоем с рабочим. Рабочий — в геологии человек случайный, романтик с легкой придурью, бывший работник трампарка. Ну пошли, а на первом же часе работы трампарк этот самый растянул какое-то сухожилие на ноге и похромал назад в лагерь. Двинулся я дальше один, прошел сколько-то, а тут (и сейчас нога этот камень под снегом помнит!) споткнулся я и со всего маха — носом в развалы. Молоток мой — в сторону, фотоаппарат — вдребезги, колени, локти — сплошь ссадина. Встал я, плюнул, выругался, да что там — минут пять орал без передышки, кулаками в небо тряс, а все равно легче не стало. Подковылял я к молотку, что отлетел метров на пять, сорвал с шеи свой покалеченный фотоаппарат да как трахну по нему этой кувалдочкой! Фотоаппарат, естественно, всмятку, а у молотка ручка пополам. Вот тут мне малость полегчало.

Закурил я, постоял, подумал: и маршрут продолжать без молотка не с руки: камни колотить нечем, и возвращаться больно уж неохота. Пара километров всего до берега моря, до скального обнажения мигматитов, а мне его осмотреть очень бы не мешало.

Подумал я, подумал, собрал в рюкзак металлолом да и двинулся дальше. Буду, думаю, в дневник поподробней записывать, можно и без образцов обойтись разок.

Ковыляю вперед помаленьку, а на душе — прямо каторга. Что, думаю, у тебя за жизнь такая кривобокая, друг дорогой? Что за специальность такая дурацкая: то голодный, то мокрый, то поломанный… Что за невезение такое, в самом-то деле? И кой тебе уже годик, Жора Рысин, и что ты в жизни еще собираешься увидеть хорошего?

Ковыляю, наблюдаю, записываю. Смотрю под ноги. Вот уже в развалах и мигматиты начали появляться. Поднял я голову, а побережье — вот оно. Скалы, останцы… Красноярские столбы помните? Ну, стало быть, представляете, какая у эрозии фантазия? Тут тебе и крепости, и колонны, и люди, и звери, и птицы. А передо мною, представляете, стоит арка. Две колонны и свод, высотой примерно в три моих роста. Останец мигматитов. Основа породы — темные гнейсы, а на их фоне белеют эти самые птигматитовые слойки, и на колоннах, и на своде. Самое главное — на своде.

Голос Рысина внезапно съехал на сип. Он встал, касаясь стола руками.

— Так вот, граждане, по всему своду идет белая птигматитовая жилка и образует она надпись! И надпись эту я прочел. И написано там, на арке белым по черному: «НЕ ТУЖИ, ГОШИК»!

Громоздящийся над столом Рысин говорил все громче и громче, а последнюю фразу почти прокричал, а прокричавши, опустился на место.

— Дай-ка авторучку, — попросил он Боба, и тот, с каким-то даже испугом, полез во внутренний карман пиджака.

— Вот смотрите.

Прямо на тыльной стороне огромной своей белой кисти, без знаков препинания, без заглавных букв, слитно, единым словом написал Рысин эту фразу «НЕТУЖИГОШИК».

Слушатели, повскакавшие с мест и сгрудившиеся за спиной Рысина, молча уставились на его кисть, лежащую на столе рядом с опрокинутым фужером. На эту кисть, на эту фразу, образованную полукругом букв, непривычно сжатых по высоте и растянутых по дуге.

— Вот так там было написано, — растерянно проговорил Гошик. — За точность начертания ручаюсь. Я там, под этой аркой, до вечера просидел, полдневника изрисовал. В лагерь уже в темноте пришагал. Думал на другой день взять у ребят фотоаппарат, сделать снимки…

— Ну и что? Вернулся?

— Да нет, — криво усмехнулся рассказчик, — тут уж как положено по закону мирового свинства: утром начальство неожиданно пригнало вертолет: мол, потом не достать будет, кончай работу! В тот же день и улетели. А на базе… И вот что, братцы, — перебил себя Рысин, — когда я под этой аркой сидел, такой я покой почувствовал, так мне вдруг хорошо стало. И правда, думаю, не тужи, брат Гошик, не стоит… Пройдет вся эта невезуха, и судьба твоя образуется, все, как надо, получится… И детство мне вспомнилось, и соседка-старушка, и голос ее вспомнился, и лицо. А главное, эта надпись ошарашила меня только в самый первый момент. Потом уж я не думал, откуда, мол, она, не ломал голову — как же это может быть? Сидел себе просто, курил, думал обо всем хорошем…

— Но откуда ж она, эта фраза, а, Жорка? — затряс его Виталий.

— Откуда я знаю? Спроси о чем-нибудь полегче.

— Ты это брось! — даже покраснев от возмущения, настаивал однокашник. — Ведь это не выдумка какая-нибудь, ты же рассказал, как было! Я ж тебя, Рысь, знаю. Если бы ты заливал нам тут, я бы сразу почувствовал. Правду говорил?

— Правду.

— А объяснение? С точки зрения геологии? Ну эти самые пиг… птиг… жилки эти белые? Они что, любые формы могут иметь?

— Я же сказал — самые разнообразные. Да тут ведь и не в этом дело. Тут дело в «Гошике» и в «не тужи». В самом сочетании. Ведь один только человек на свете меня так называл и говорил так, да и то — когда это было? Вот и представьте себе вероятность такой надписи.

— Значит, тебе померещилось просто! — запальчиво прокричал Синицын. Ты же встряхнутый был!

— Доказывать не собираюсь, — холодно отвечал Рысин.

— А я верю! Ах, я верю, верю! жарким шепотом заговорила Сашуля. Можете не верить! — оглядела она всех с вызовом.

— И я верю.

— И я!

— Ты, брат, просто обязан сообщить об этом случае куда следует, сказал Рысину Боб, а Коля кивнул согласно.

— А куда следует? — поинтересовался Гошик. — Да и потом — что я туда могу представить? Рисунки из дневника? Фотографий ведь нет… Будет тот самый случай, который «вполне вероятно — легенда». Вот и Синица так считает.

— Ничего я так не считаю! — буркнул однокашник. — Просто говорю: ищи объяснение!

— Ищу, ищу… — отозвался Рысин с иронией.

Коля Шустов, сколько-то помолчав, заявил, что случай действительно из ряда вон выходящий, деваться некуда, а объяснения ему могут быть самые невероятные, бесполезно и голову ломать.

— Вплоть до пришельцев, — ляпнул он. — А что? Лазер все плавит, компьютер-то все рассчитывает…

— Все. Дошли до ручки! — прервал Николая Синицын. — Раз уж пришельцев вспомнили — гаси лампу!

— У-у-ти, мой пришельчик, Гошик ты наш дорогой! — смешно и нежно запричитала добрая хозяйка. — Скоро мы тебя, Гошик, на Ирке оженим?

— Теперь уж скоро, — улыбнулся ей Рысин, — теперь-то уже вот-вот.

— Но как все-таки это можно объяснить, мальчики? — спросила Сашуля, растерянно обводя всех огромными под стеклами очков глазами.

— Вот хоть убей — не знаю, — ответил ей Рысин.