Вот роза... [СИ]

Лоре всегда хотелось розового варенья. Она читала о таком в старой книге персидских сказок и мысленно видела его — прозрачные розовые лепестки в светлом сиропе, тают на языке, оставляя во рту яркий аромат, который сильнее нежного лепесткового цвета.

Первое «не так» появилось, когда Инна показала в маленьком дворе темный куст, усыпанный желтыми с лихорадочным румянцем крупными розами:

— Это чайная роза. Ну, из которой розовое варенье. У меня бабушка варит.

Лора потрогала растрепанный цветок, теплые лепестки вяло посыпались, застревая на жестком зеленом глянце. Убрала руку — из-под рыхлого кочанчика сбежал, повисая на паутинке, прозрачный паучок.

— Вкусное? — спросила с надеждой, примеряя внезапный бледно-желтый к тому, нежному розовому, придуманному.

Инна пожала худыми плечиками, с одного падала на локоть широкая лямка черного передника.

— Да не очень.

И вдруг сморщила короткий ровный нос, тряхнула каштановыми волосами.

— Ба!

Когда, после пятого урока, она потащила Лору к себе, попить вишневого компота, то, как делала всегда, стащила с конского хвоста тугую резинку и, поставив на траву дипломат, аккуратно взбила волосы попышнее, протягивая их по плечам и груди длинными пальцами музыкантши.

Лора снова удивилась. Как это — розовое варенье «не очень». Так не бывает. Это все равно что сказать — мне не нравится радуга. Или — белоснежные крутые облака.

— Ба! — кричала Инна, широко и оттого некрасиво шагая, так что коричневый подол натягивался, и коленки становились похожими на кузнечиковые, — ба! А дай нам с Ларисой варенья, а? Ты где?

Лора послушно влеклась следом, не успевая смотреть под ноги. Во дворе Инны было всегда интересно, может быть, потому что сама она жила в квартире, а там что — двери да окна, коридорчик в обоях. А тут — плитчатый двор под виноградом, будка со спящим в ней лохматым Пиратиком, гнутый смешной кран рядом с кустом крыжовника, каменные ступени, серые, к деревянной двери в облупленной синей краске. И пристроенная к беленому дому веранда, сплошь забранная ромбиками и квадратами стекол. Лоре всегда казалось, там, за этими ромбиками должно быть сплошное волшебство. Но там была длинная пустота, с одной стороны ею владел стол под линялой клеенкой, а на нем — батареи банок и бутылок. И на пол кинут половичок из косматых тряпичных лент.

— С розы! — продолжала взывать Инна, исчезая за побеленным углом, где начиналось царство бабушки Гали: приземистая летняя кухня-времянка, за ней — проволочный забор с калиткой в огород.

Огород Лора не любила, в нем уж точно никакого волшебства — картошка и морковка, линии проволоки, за которыми пустырь, потом школьный стадион, и на нем — все еще пацаны со своим футболом.

— Из розы, — по серым ступеням спускалась, поправляя цветные воланы на вырезе блузки, мама Инны, тетя Ирина. Стройная, темноглазая, с круглыми щеками, чересчур, по мнению Лоры, румяными, и глаза такие — вечно немного красные, будто плакала только что.

— Вернее, из роз, варенье — из роз. Мы же не говорим, из яблока. Или — с яблока. Да, Лорочка?

Лора была благодарна тете Ирине за то, что не Лариса (пацаны не уставали, орали с первого класса «Крыса-Лариса») и потому улыбнулась, кивнула, соглашаясь. Хотя, как это — из роз. Какой-то получается извоз, изроз.

— А лучше всего сказать — розовое варенье, — будто услышала ее мысли тетя Ирина, осторожно поправила темные волосы, взбитые кудрями, и пошла к воротам, четко ступая лаковыми белыми лодочками.

— Бабушка сказала, на столе, где все, — Инна снова выскочила, с парой яблок в руке, показала яблоками на облезлый стул у виноградной извилистой лозы.

— Кидай сумку, пошли на веранду. И чай там сделаем.

Лора послушно сунула мягкую сумку на стул, усадила, как плюшевого медведя — та все время заваливалась набок. Бархатный стул во дворе — это тоже было смешно и немножко волшебно. Будто он убежал. Или прогнали. Когда она в первый раз пришла к Инне в гости, то потом представляла себе всю-всю домашнюю мебель в непривычных местах, под небом, а не под потолком. Кресло, укрытое ковриком с помпошками — на перекрестке со светофором. Телевизор на песке рядом с морским прибоем. Или идешь-идешь в лесу, и вдруг — диван. С подушками. Девочка, а девочка, посиди на мне, устала, наверное… Тут просилась на язык обычная детская страшилка, только вместо черной руки или красных кровавых туфелек был диван, и наверное, придется рассказывать, как он душит подушками опрометчивых девочек. Но диван среди орешника становилось Лоре жалко, тем более, ни разу не рассказав, она понимала, ее понесет, — расскажет, уж так расскажет. Сама напугается. Обратно дороги не будет, придется дивану жить в страшной рассказке.

— Инночка, чашки вымоешь, и чайник потом на место, — калитка в воротах открылась, закрылась, мелькнули над беленым забором темные кудри, — добрый день, Светлана Петровна, вы в магазин? А я вот…

На длинной веранде Лора, как делала всегда, прошла мимо стола в самый конец, разглядывая ромбики и квадраты, и теперь через них казалось — волшебство там, во дворе под виноградом. Инна перебирала пыльные банки, наклоняя их и рассматривая темные бочки. Вишневое, алыча, яблочное.

— А. Вот. А я буду с вишни, оно кисленькое такое.

На плитке с лохматым пестрым шнуром заскрежетал донышком чайник. Лора приняла в руки тяжелую литровую банку, разглядывая коричневую муть, что слоилась прозрачными неприятными плоскостями. Инна, отбрасывая на спину длинные волосы, отобрала банку, подцепила край жестяной крышки консервным ключом.

— Ложки там, в столе. Надо руки помыть, смотри, пыли сколько. А Руся мне сегодня плевал на парту бумажки, придурок такой. Я его линейкой по башке, а он еще харканул на пол, гад, ну, я бросила сверху промокашку, а Наденька орет, Шепелева, сейчас убирать будешь. Как он мне надоел, чучело противное. Мама мне, ах, Инночка, он, наверное, в тебя влюблен, конечно, влюблен… какие-то они, взрослые, ничего не понимают, пойдем, вот полотенце.

Чай встал в широких чашках янтарными озерцами, парящими в солнечном свете. Инна села, согнула ногу, упирая ее ступней в перекладину табурета. Нагибая банку, вывалила в глубокое блюдце, которое называла странно — пиалушкой, изрядную горку коричневого месива. Сунула туда Лорину ложку.

— Давай. Пробуй. И желание загадай.

Лора подцепила комок, он разваливался на прозрачные мокрые лепестки неприятного цвета, что-то они напоминали, такое, не сильно хорошее.

Инна сбоку смотрела, глаза у нее были темные, влажные, как у Бемби, пухлые губы сложились в лукавой усмешке.

— Эдька наш знаешь, как его называет? Варенье из тараканьих жопок. Ой. Ты меня только не убей!

— Инка! — закричала Лора, с трудом проглотив уже отправленный в горло приторный комок, — да ну тебя! Фу!

И с облегчением бросила чайную ложку на стол, чтоб не мешала смеяться.

Варенье, и правда, было так себе. И хорошо, что Инна ляпнула про слова брата, теперь можно им не давиться, а спокойно поесть вкуснейшего вишневого, раскусывая упругие кисленькие ягоды, которыми набит рубиновый прозрачный сироп.

А то, придуманное, было, конечно, ужасно жалко, и, допивая чай, такой горячий, что верхняя губа покрылась щекотными капельками пота, Лора решила, пусть в сказках все же будет другое, без всяких вареных рыжих тараканов.

Вымыв чашки, Инна смотрела на круглые часы, что висели над входом в комнаты, и задумываясь, считала в голове. Потом спрашивала, толкая Лору по тряпочному половичку в прохладу гостиной:

— Мне в музыкалку через час. Подождешь?

Лора кивала, усаживаясь в старое кресло, накрытое полосатым колючим паласиком.

— Только мне нужно гаммы, — предупреждала Инна, уже садясь на блестящий табурет, крутилась, встряхивая каштановыми локонами. И не дожидаясь ответа, раскидывала длинные руки, ставя пальцы. Клавиши отзывались послушно и скучно, повторяя одно и то же, будто бежали по ступенькам, и каждая имела свой звук.

— До… до-до-до, — вдруг останавливалась на лесенке Инна, стукая непослушную ноту сильным пальцем, — до-о-о…

За уличным окном мелькали воробьи, Лора переводила глаза на внутреннее окошко, что выходило на веранду, через его стекло снова видела квадраты и ромбики, и за ними — тоже маленькие серые тени, быстрые, невнятные. Казалось, это удирают в гущу винограда всякие «до» и «ми», утомившись отзываться на стук строгой хозяйки клавиш.

Время шло, гаммы то ускорялись, то плыли медленно, Лора сидела прямо, потом боком, потом поджав ноги и скинув самодельные шлепанцы на войлочной подошве. На веранде ходила бабушка Галя, маленькая, в яркой косынке на седой голове, старалась потише, звякала и внезапно гремела чем-то жестяным, испуганно замирала: не спугнуть горошины нот, что сыпались и сыпались с глянца клавиш.

Лора сидела и думала. О том, что мама станет ругаться, — пока пили чай и болтали о варенье, пока гаммы, а потом еще Инна станет бегать собирать большую папку с нотами, и расчесывать волосы, ну, и домой же еще идти полчаса не меньше, получается, когда мама придет с работы, у Лоры все еще не сделаны уроки. А еще о том, что Инна младше одноклассниц, так странно, родители сами решили отдать в школу на год раньше, и теперь ее подначивают девчонки, потому что — длинная дылда, худая, выше всех, а глаза раскроет и всему удивляется. Всему, о чем шепчутся на переменках. Про поцелуи, и кто из девятого кому дает. Насчет «дает» Лора и сама толком не понимала, как это. Но про поцелуи над Инной посмеивалась вместе со всеми. Хотя сама ни разу еще, ни с кем. Только влюблена была в Олежку Рубанова, и то совсем коротко, это Виолка вдруг стала на него смотреть, на физкультуре, и глаза закатывать, ой девки, ой не могу, смарите, какие мускулы у Олежека… Лора особенных мускулов не заметила, мускулы — это вот, как в мульфильме про Маугли, а еще Олежка совсем белобрысый, даже можно сказать, рыжий. Почти. Но если опытная Виолка сказала, понимала Лора, значит, так и есть. Так что — влюбилась. И теперь стучала сердцем, когда он заходил в класс, и даже иногда-иногда, совсем редко, вдруг говорил ей (ей!) «Лорка, дай физику скатать». Ну, вернее, один раз сказал «Лорка», честно поправила она себя, обнимая затекшие коленки под синим подолом школьной юбки, а два раза — Демченко. Но все равно прекрасно, не стал орать, как другие — эй, Крыска-Лариска!

— Фу, — Инна крутнулась на табурете, поджимая коленки, чтоб не удариться о пианино, — я все. Надоела эта музыкалка! Хорошо, в мае уже выпуск.

Вытянула ногу к полу, останавливая вращение.

— А сыграй что-нибудь? — попросила Лора, тоже опуская ноги в шлепанцы, — настоящее, чтоб не гаммы.

Инна кивнула. И, снова разводя руки, раскрыла пальцы, топыря мизинцы, будто хотела достать ими беленые стены, увешанные чеканками. Волосы свесились, закрывая лицо.

— Тада-дада-дада-дада-дам, тада-дадам, тадададам…

Ноты перестали быть горошинами и воробьями, теперь они, как те розовые лепестки, думала Лора, слушая знакомую, выученную вместе с Инной мелодию, будто пришел ветерок, снимает их по одному с большой растрепанной розы, вытягивает нежным шарфом и уносит вверх, закручивая спиралями.

— Тададам-тада-да-дам, — с силой негромко командовала пальцами Инна, и, тряхнув головой, как всегда, объяснила, — «К Элизе», Бетховен.

Когда они уходили, бабушка Галя, поворчав, что не стали борщ, свежий, только сварила вот, торжественно вручила Лоре поллитровую банку, укрытую пергаментом, туго завязанным тряпочной полоской. Инна фыркнула и захохотала, тесня смущенную Лору к ее сумке.

В банке было розовое варенье. То самое, из тараканьих жопок.

А в конце мая, когда седьмой класс сдал экзамены, классная собрала всех, уже нетерпеливо глядящих в широкие окна, на долгожданную летнюю свободу — ветер в серебряных листьях тополей, и мягкий пух, летающий ватными комками, сказала, оглядывая толпу:

— В этом году летние отработки будут не в школе. Сонин, вытащи линейку изо рта. Зубы сломаешь. Всем классом едем в раздольненский район. На десять дней.

— На картошку! — заорал Сашка Перебейнос, ногой толкая портфель Ольки Осиповой.

— Пошел вон! — та наклонилась, подхватывая с пола книжки.

— На розу, — скучно поправила классная, — да тише! А то двоек сейчас по поведению. Шепелева! Не посмотрю, что отличница!

— У меня экзамен, Надежда Петровна, — расстроенно отозвалась Инна, — в музыкальной.

— А у меня освобождение! — толстая Виолка застегнула на импортной рубашке карман с клапанчиком, собирая шею тремя подбородками, оглядела пышную грудь.

Классная закатила глаза, поправила кудри жесткого парика. Побарабанила пальцами по красной обложке журнала.

— Ну, конечно, сейчас начнете мне справки свои сувать. А работать кто будет? Пушкин? Ты, Шепелева…

— Я хочу, — возразила Инна, накручивая на палец конец хвоста, — я как раз хочу поехать, Надежда Петровна. Экзамен этот.

— А у меня освобождение, — снова напомнила Виолка.

— С Ченгулека справка, — подсказал с задней парты маленький Сиротенко, скаля кривые зубы, — с дурдома!

— Когда там твой экзамен, — устало-презрительно спросила классная, рукой отметая шум, — двадцать седьмого? Ну и успокойся, Шепелева, композитор ты наш, едем двадцать девятого, успеешь.

Лора сидела рядом с Инной, глядела на квадратное лицо под нейлоновыми кудрями. Ждала, боясь пропустить. Она сказала — на розу? Старшеклассники ездили, каждый год. На картошку, да. Еще на овощебазу — капусту перебирать. И на буряки их забирали даже из школы, осенью. На целую неделю, куда-то кажется, в Багерово. А тут — роза. Как это? И чего они шумят, ведь Наденька сейчас расскажет, как это все будет. Что нужно делать — с розой. В деревне раздольненского района.

— Двадцать девятого! Двад-цать! Де-вя-то-го! Все у школы! В девять утра! С собой взять личные вещи, белье!

— Репетузы и лифоны…

— Перебейнос! Неси дневник!

— Надежда Петровна, я больше не буду! — Сашка выпрямился, преданно глядя на классную серыми глазами в густых ресницах.

— У кого причины, останьтесь, подходите, я запишу. А не так, чтоб перед автобусом я бегала, искала, куда делись. Вам ясно? С вами еду я, и еще Галина Максимовна. Ах, да. Личные вещи, белье, курточки и кофты, кеды, а то я тебя знаю, Осипова, припрешься на каблуках. Зубную щетку, пасту… На столе список, кто тупой, потом перепишете. Так, Осипова и Птичкина! Никаких помад. Никаких мазилок там. Пудр всяких. Ты что киваешь, Птичкина? Чему улыбаешься? Я тебе устрою косметику!

Она снова махнула рукой, придвигая к себе раскрытую тетрадь.

— Кто без справок, свободны. Утром, в девять, чтоб тут.

Лора застегнула сумку, вешая ее на плечо. В голове кружились, сплетаясь рассыпчатыми розовыми точками, нежные лепестки. Целых десять дней. На розе. Цветы кругом. Как хорошо, что Инна тоже поедет. Плохо, что едет Сашка, достанет там всех. И Руся Коротов. Этот будет Инну дразнить. Ну и конечно, прицепится со своей Крысой-Ларисой.

— Подождешь? — Инна щелкала замками потрепанного дипломата, который достался ей от старшего брата, — я скажу, про экзамен, на всякий случай. Пусть запишет.

Лора кивнула. И перестала улыбаться. У стола Наденьки наклонил большую голову, что-то вполголоса диктуя, Олежка Рубанов, солнце вспыхивало на стриженой макушке. Классная, кивая, быстро записывала слова.

Олежка поднял голову, и Лора отвернулась, краснея. Вышла из высоких дверей и встала, ковыряя ногтем наплывы краски на белом подоконнике. А вдруг он не поедет? Целых десять дней. Она ведь сразу подумала, десять дней они будут рядом совсем. Как в лагере. И там наверняка какие-то танцы. В клубе. Сашка рассказывал. У него брат десятый закончил, потому Сашка про старших всегда все знал. И про танцы деревенские рассказывал. Лора старалась не слушать. Потому что пацаны ржали, а Сашка показывал на старшеклассниц, шептал что-то, дергал бедрами и еще рукой, пальцы сложит, будто что-то трет ими. И все начинают ржать снова. Но наплевать, про что они там, главное же — танцы, музыка. И может быть, Олежка ее пригласит. А если нет, то есть белый танец, каждый вечер, обязательно. И за десять дней Лоре вдруг получится…

Из двери выскочила Инна, тут же стащила с волос резинку, встряхнула кудрями.

— Фу-у-у… Как здорово, что едем, да? Пошли?

— Сейчас…

Лора помедлила. Вдруг он сейчас выйдет. Но из кабинета доносился голос Олега, невнятные ответы классной. Инна топталась рядом, смотрела удивленно.

— Пойдем, да.

Запах. Вот это было настоящей сказкой. Огромные, насквозь дневные поля, уложенные рядами кустов с яркими розовыми пятнышками, светлое небо, пылящий по грунтовке старый автобус, полный шума и криков, лязга и рычания мотора. И в открытые окна — сильный, как уверенная рука, цветочный аромат. Совсем не такой, как из-под стеклянного колпачка маминых духов, духи лезли в нос, будто невидимая хитрая иголочка. А тут — казалось, ничего нет вокруг, кроме огромного запаха роз, такого странного среди пыли, жары и света.

Большой, думала Лора, подпрыгивая на бугристом сиденье. Держа на коленях тяжелую сумку, набитую вещами, хмурилась напряженно, подбирая слово, и не могла, снова повторяла про себя — он большой. Во весь мир.

За пыльными стеклами плыли и плыли ряды кустов, мириады розовых на них пятен. Рядом с шофером качалась женская фигура с неразличимым против света лицом, торчали хвостики косынки.

— Это посадки дамасской розы, — пробовала перекричать шум, — у нас тут…

Дальше цифры, гектары и тонны съедались смехом, криками и снова смехом. Женщина замолчала, наклонилась к шоферу и стала о чем-то своем с ним говорить. Лоре были видны два профиля, мужской и женский, кивали друг другу, клюя носами, потом снова мужской затылок, полустертый стеклом, которое отгораживало кабину.

Дома в книжном шкафу стояли вишневые тома энциклопедии, так что Лора прочитала все, что относилось к розам, на букву «Р» и на букву «Э», как подсказала мама, про эфирные масла, а еще на «П», где парфюмерная промышленность. Заодно и про комбинат «Крымская роза», где делали розовое масло. В голове осталось самое впечатляющее, про пять килограмм лепестков, из которых — всего один грамм драгоценного масла. Тот самый грамм, в прозрачной узкой колбочке с белой пробкой, которую мама откручивала и, вынимая, осторожно ставила точки тонкой пластмассовой палочкой, мокрой от масла. На висках. И на шее под волосами. Лепестки — они же такие легкие, думала Лора, пока Инна, прыгая на сиденье рядом, тыкалась в ухо губами, рассказывая всякие пустяки.

Вместе с запахом в опущенные стекла лезла, пыхая облачками, серая мука дорожной пыли. И вскоре девочки дружно, вслед за Настей, первой красавицей класса, затрясли головами, морщась и закрывая рукой носы.

— Фу-у-у! Пылища!

— Ужас какой!

— Кошма-а-ар, — выпевала маленькая чернявая Наташка, неизменная спутница королевы Насти; заглядывая той в милостивое лицо, дожидалась кивка и повторяла, — какой кошма-ар!

Лоре стало неловко от того, что пыль ей не мешала, вернее, казалась вполне маленькой платой за великолепие аромата, накрывающего мир.

Девочек поселили в доме, спрятанном в гуще заброшенного садика, наверное, раньше тут был какой-то клуб, думала Лора, оглядывая высокий каменный забор из шахматно уложенных кирпичей и перекошенные деревянные ворота с двумя створками. Или это просто дом? В нем были три просторные комнаты, набитые кроватями с железными спинками, по семь кроватей в каждой, а еще большая как бы прихожая, с обязательной печкой, побеленной разводами, и двумя старыми столами. Крошечные сени, наверное, сени, неуверенно думала Лора, тыкая свои кеды к стеночке в толпе пыльной рабочей обуви и суя ноги в тапки. Как хорошо, что мама заставила ее эти тапки взять, а сама Лора чуть не поссорилась с ней, стесняясь даже представить, как полезет в сумку, и оттуда вытащит газетный сверток с домашними, какой ужас, тапочками. В цветочек.

Но уверенная в себе королева Настя, оказалось, везла с собой тапки, бархатные, в загогулинах, в таком же свертке. И как без них, с благодарностью маме и Насте, думала Лора, когда после работы («после розы», так уже на второй день говорили привычно) в гуще старых деревьев топталась босыми пыльными ногами по мокрой цементной заплате под гнутым краном, подставляла одну ступню, другую, смывая холодной водой пыль и усталость.

Работали с самого раннего утра. В шесть, зевая, пили чай в большой прихожей, ели бутерброды с маслом и сыром. Умывались, шнуровали старые кеды, разбирали в сенях холщовые сумки с одной сиротской лямкой на плечо. Рассовав по карманам всякие девчачьи мелочи, пудру, зеркальце, монетки и носовые платки, вешали на плечо зыбкую пустую холстину и шли к воротам. Там уже бибикал тот самый автобус, с тем же шофером, и рядом с ним приземистая Валентина, бригадир школьников, которая пыталась рассказать о дамасской розе, в ту, первую поездку.

Она же научила их собирать цветки.

Кусты спали, держа на листьях капли росы, в дальней лесополоске распевались птицы, и — ни ветерка, так еще рано. Запах роз, сонный, будто он под одеялом, над ним — пахнет роса, и смоченная ею дорожная пыль, а еще — комковатая глинистая земля в проходах меж линиями кустов.

— Пальцами берете под цветком, нагибаете. Тянуть не надо. Ты там, красавчик, не дергай, не корову доишь!

Девочки поворачивались, посмотреть, кого это Валентина — красавчиком. Ну, разумеется, Сашку Перебейноса. Тот скалился, нарочно брался за ветку потолще, садился на корточки, окатывая себя щедрой росой. Потом вскакивал, лапал за плечи и лица визжащих девчонок. Лора видела, все Настю хотел намочить, но она благоразумно отступала подальше, зная, какой Сашка шатоломный.

— Аккуратно ломаете. Не мните его, в горсточку взяли и сразу в сумку. И следующий. Набивать не надо, пусть рыхленько лежат. Как доверху, высыпайте в мешки. Всем ясно?

Переждала нестройные крики, улыбаясь — на черном загорелом лице блеснул в уголке рта золотой зуб.

— В одиннадцать шабаш работе. Так что, не тяните кота за хвост. Давайте, шустренько!

В полдень вывалились из автобуса, медленно, шлепая усталыми ногами, зашли в дом и, не обращая внимания на грозные крики классной, насчет, куда на простыни грязными лапами, повалились на кровати, раскидывая руки.

— Кошма-а-ар, — певуче жаловалась Наташка, поднимая руку и снова бессильно роняя ее на постель, — вся исцарапалась, кошмар какой, да, Насть?

— Я тоже, — милостиво соглашалась Настя, поднимая обе — крепкие, с короткими крестьянскими пальцами.

Лора осмотрела свои руки. И ей снова стало неловко, за то, что царапин мало. Одна вот, длинная, пламенеет, самая первая. Полезла в гущу куста, а за ее спиной Валентина насмешливо распекала кого-то:

— Чего оставляешь цветы? Не подлезть? Ручки бережешь, да? А ты сумей, тоже мне, девочка, руки-крюки.

Лора дернула рукой, шипы проехались по коже, оставляя горящий след. Не оглядываясь, закусила губу и, сложив пальцы лодочкой, плавно повела кисть в самую гущу, где в тени глянцевых листьев прятались от нее влажные драгоценные цветки.

«Это не моя рука. Это такая хитрая медленная змейка, гибкая. И ловкая. Пробралась, ухватила. И обратно, с цветком в пасти».

Сказка удивительно помогла, рука-змейка ходила туда и обратно, принося Лоре добычу, и она, шепча мысленно благодарные слова помощнице, складывала цветки в легкую сумку. Та никак не тяжелела, хотя раздувалась постепенно рыхлыми боками из коричневой мешковины.

Так что, поднять руки, хвастаясь в сумраке старого дома царапинами-наградами, не получилось, и Лора закрыла глаза, совсем усталая и страшно довольная первым днем на розе. Рядом лежала Инна, тоже закрыв глаза и раскидав длинные ноги в старых техасах, широких в талии, наверное, это брата Эдьки штаны, сквозь дремоту подумала Лора. Открыла глаза. Потому что на веках плыли и плыли ряды кустов, бесконечные, покрытые яркими пятнами. И мелькала рука-змейка.

— Так, — металлическим голосом сказала классная, стоя в дверях и делая сумрак еще более густым, — в последний раз вижу, чтоб с немытыми ногами на постели. Сейчас все в столовую, на обед, потом сон. До пяти вечера. Потом полдник, политинформация, экскурсия. Ужин. И спать.

— А танцы? — удивился звонкий голос от окна.

— А тебе, Птичкина, все бы танцы, — презрительно согласилась Наденька, — поработать не успела, а уже плясать рвешься.

— Наде-ежда Петро-вна, — заголосили сразу со всех сторон, скрипя и звеня разболтанными кроватными сетками, — ну-у, Наде-ежда Петровна! Мы хорошо работали! А как же делу время, а потехе час?

— Я вам массовик-затейник? — удивилась классная, снимая с непривычных собственных русых волос косынку и пальцами взбивая короткие прядки, — я не решаю, вот в клубе по средам у них бывают какие-то танцульки, а сегодня понедельник.

Переждала разочарованные вопли и продолжила:

— И не факт, что вы туда пойдете. Это будет зависеть от поведения, и от ударного труда. Политинформации еще. Ну и Валентина пообещала, так вас укатает, с работой, про танцы забудете.

В спальне посветлело, простукали шаги, хлопнула дверь. За окном голос классной закричал весело, с предвкушением:

— Галочка, я уже! Ты полотенце взяла?

— На ставок удрали, — сонно сказала длинная Оля Осипова, подруга Птичкиной по помаде и пудре, — ой, девки, а я когда заходила, у забора местные пацаны. Толпой, прям. Свистели мне.

Настя со своей кровати у окна выразительно фыркнула.

— Ну не мне, — поспешно поправилась Осипова, — просто свистели вот. Там один такой ничего. Такой. Махал.

— Деревня, — презрительно сказала Настя в напряженную тишину. Все ждали с интересом, что ж он там дальше Осиповой. Но после вердикта завздыхали, ворочаясь, заговорили о пустяках, рассматривая исцарапанные руки.

Лора снова закрыла глаза. Ноги ужасно сильно ныли, болели ступни от комков сушеной глины, по которым топталась четыре часа подряд. Болели руки, в плечах и кистях, спину ломило, наверно, от напряжения, когда следила за рукой, чтоб не исцарапать. А еще страшно хотелось спать, просто падала в сон сразу же, как только закрывались тяжелые веки. Лора с испугом глаза открыла. Еще не хватало заснуть, и вдруг захрапеть или раскрыть рот некрасиво, у всех на глазах. Начнут смеяться, потом расскажут пацанам. Те будут дразнить в школе, как дразнили Верочку из восьмого, за то, что ночью в колхозе вдруг стонала, смеялась и плакала — ей снились кошмары.

Столовка была скучной, совершенно такой, как в школе, с большими окнами, пластиковыми столами на черных тонких ногах и неудобными дрожащими стульями. Девочки сели отдельно, куда пригнала их быстрая Валентина, раздраженно посматривая на золоченые часики, охватившие черную руку, видимо учителя попросили, поняла Лора, пока сами — купаться, на ставок. Интересно, у них тут ставок, а не сказали, и вряд ли кто взял купальник, только вот, как орал вредный Сашка, репетузы и лифоны, а с другой стороны, тоже мне счастье, думала дальше, хлебая пустоватый горячий борщ с бледными в нем палочками свеклы, ставок, наверняка там грязно, и гуси полощутся. Но все равно жалко, мама совсем случайно купила Лоре купальник, болгарский, у него плавочки с кольцами на боках, а в лифчике пластмассовые мягкие чашки, в них сразу видно, что есть грудь, причем так волшебно, именно своя, а не лифчик отдельно, ерзает по ребрам. Но купальник остался дома.

Лора ела жидкое картофельное пюре, а за соседним столом дурковали пацаны, кидались хлебными корками, лезли друг другу в тарелки, а потом Колька Кент сунул ложку из борща в компот Вовке Сиротенко, тот покраснел, всхлипнул и стакан опрокинул. Прибежала на шум повариха, большая, в засаленном халате, с огромным хлебным ножом в толстой руке и стала орать на Кольку, а тот ухмылялся, вытягивая под стол ноги в старых школьных штанах с латаной коленкой. Передразнивал каждое выкрикнутое слово, и повариха, наконец, плюнула и ушла, приказав Сиротенко идти тоже. Тот пошел медленно, краснея оттопыренными ушами от насмешек, что неслись вслед. А потом появился в распахнутых дверях кухни, осклабился, поднимая заварное пирожное с кремом в виде белого лебедя. Скорчил рожу и медленно скусил сахарную голову на тонкой тестяной шейке, запивая красным компотом из нового стакана.

— Ночью сегодня будешь ты бедный, — пообещал Кент, но угроза утонула в общем смехе и подначках.

Лора взяла свой стакан, компот был теплым и слабеньким, водичка с сахаром и ломтиками яблок. Но печенье очень вкусное, посыпанное орешками и сахаром. Украдкой посмотрела на Олежку Рубанова. Тот сидел, так же, как все, вытянув под стол ноги, и так же, как у других, по моде этого лета, рубашка была расстегнута, показывая белую грудь с тонкой цепочкой, на ней — медальончик какой-то. Слушая треп Сашки, глянул на нее своими глазами, синими, под растрепанной светло-рыжей челкой. И Лора, стукнув сердцем, поспешно стала смотреть в окно, за которым раздолбанная дорога, вильнув, уходила к проволочному забору коровника, а вокруг — без краев, нет, не розовые плантации, а скучные поля с пучками зелени, наверное, те самые буряки.

— Меня от этого запаху уже тошнит, девки, — манерно сказала Тоня Величко, девочка маленькая, но уже с фигурой и очень нарядно одетая, в джинсовую курточку, трикотажную черную майку и аккуратные джинсики с отворотами, — теперь до смерти никакого этого масла, и мыла, фу, гадость эта ваша роза.

Лора про себя улыбнулась, но промолчала. И улыбнулась уже по-настоящему, фыркнула, когда Инна, нагибаясь к ее уху, прошептала:

— Во-во, буряки, конечно, лучше. Пусть попросится у Наденьки, вместо розы. На буряки.

Экскурсия оказалась по местному музею, а сам музей — крошечной комнаткой в сельсовете. Лора, дожидаясь, когда первая партия потопчется в комнате и вывалится наружу, гомоня и смеясь, стояла, почти прижатая к застекленным плоским стендам на беленой стене, которые укрывали десяток фотографий — черно-белых и цветных полинялых, скучных, с какими-то на них людьми, пожимающими друг другу руки на фоне тракторов.

Рядом Надежда Петровна, посматривая на часы, озабоченно трогала пальцем обгоревший на солнце нос.

Смотреть в самом музее тоже было почти нечего. Снова фотографии на стенах, и два столика с витринками, в них — флаконы и какие-то пробирки, бумажки с мелкими подписями. Лоре стало скучно. В толстых томах энциклопедии было интереснее, там куча картинок, разных, с плантациями, с чертежами перегонных установок. И хотя написано было сухо и коротко, но Лора умела что-то вообразить за мелкими буковками статьи. А может быть, книжка просто привычнее, для честности пыталась она уговорить себя, разглядывая стеклянные чашечки с горками сушеных лепестков и всякой непонятной пыли. Позади кто-то стоял, почти прижимаясь, она досадливо отвела локти, тыкнуть, если навалится, чтоб не снести витрину. И быстро поворачивая голову, оглохла от стука сердца. Там Олежка стоял. Вплотную к ней, так что она лопатками чувствовала, как дышит. Лора опустила вдруг тяжелую голову, показалось, сейчас подломятся коленки, роняя ее на стекло. Ничего не слыша, поняла, он сейчас скажет. Что-то. Заговорит. С ней. Не про уроки.

— Что застряли? — голос классной заставил ее дернуться, — все посмотрели? На выход!

За спиной опустело. Лора деревянно повернулась и пошла следом за пацанами, которые, шепотом предупредив друг друга «кто последний, тот козел», пытались пролезть в двери сразу толпой, сдавленно рыча и смеясь. А за их растрепанными головами мелькнула рыжая макушка Олега.

— Час на вечерние дела, — с облегчением посмотрела на запястье Наденька, — и спать, отбой. Что значит, рано? У вас в шесть подъем! Не глаза продрать и валяться, Осипова, а подъ-ем, знаешь такое слово?

Пацаны, подгоняемые трудовичкой Галиной Максимовной, орущей толпой повлеклись вдоль центральной улицы, да она и была тут одна, совсем крошечная ведь деревня, даже чужих тут нет, думала Лора, топыря руку кольцом, чтоб Инне было удобнее на ней висеть, один наш класс. И школы нет, только детский садик на две группы. В нем пацанов и поселили, в новом корпусе, ну и то не корпус, а просто в детсадовской ограде однокомнатный отдельный домик. И почему она не надела свой новый синий костюм, вот же дура и дура. Решила почему-то, вечером после экскурсии им разрешат просто погулять. А Наденька гонит, как цыплят. Тоже мне, трактористка Паша Ангелина, устала, ой кошмар, уж так устала, поленилась переодеться, пошла в старых вельветовых штанах и батнике.

— Вон клуб, — сказала Инна, замахала рукой в густых уже сумерках, пронизанных гудением комаров, — вон, сбоку. Надежда Петровна, а там пианино есть?

— Что Шепелева, соскучилась по своим тра-ля-ля? — классную почти не было видно, белела рубашка и светлела серая широкая юбка. Рука поднималась, отмахивая комаров сорванной веткой.

Инна пожала плечами, задирая Лорин локоть. Засмеялась смущенно.

— Никак не привыкну, что уже не надо гаммы там. Везде, куда попадаю с мамой — а где тут пианино у вас?

— Завтра общая политинформация, — милостиво сообщила классная, — как раз в клубе, все и увидите.

В спальне, когда все по очереди находились в туалетную будочку за домом, и к фыркающему крану, неся перед собой зубную щетку с колбаской пасты и полотенце на локте, и теперь укладывались, делая каждая из своей постели воображаемый домик, личное место, Настя сказала, сидя с поджатой ногой и расчесывая густые рыжеватые волосы:

— Теперь будут придумывать каждый вечер херню. То лекции, то политинформашки. Лишь бы мы не побежали подолами махать.

Лора, развешивая на спинке кровати полотенце, удивилась. Ей и в голову это не пришло. Что специально. Чтоб все время занять. Получается, не будет им никаких танцев. Если в среду, а потом в субботу, то два раза, а потом они уезжают. Вот черт.

Классная встала в дверях, оглядела сонных зевающих девочек. Сказала с подчеркнутой усталостью в голосе:

— Осипова! Несчастье ты. Немедленно сними эти свои. Папильошки.

— Надежда Петровна, — заканючила длинная Оля, закрывая руками мелкие бигуди по всей башке, — ну, Надежда Петро-овна… я высплюсь, честно-честно.

Лора ужасно хотела Инне сказать на ухо, не папильошки, а папильотки, были такие бумажки и тряпочки, мама как-то в кроссворде это слово нашла, и они потом смеялись, обзывая так мамины бигуди. Но Инна, оказывается, уже спала, запрокинув профиль и раскидав тонкие руки.

— Ладно, Осипова, — классная вдруг заторопилась, поглядывая на часики, — смотри у меня, если завтра, на работе. Так, всем спать, никуда не выходить. Я с Галиной Максимовной буду… буду. Мы будем с ней на крыльце. Снаружи.

Она еще постояла, держа руку на выключателе, отмахнулась другой от комара и свет в прихожей погасила. Комнату с кроватями сразу заполнила луна. Лора сидела, уже почти спящая, но было здорово смотреть на черные перекрестья теней и квадраты белого света. А еще она тайно ждала, когда все заснут, и тогда уже заснет она сама, чтоб, если вдруг захрапит или рот раззявит, никто не увидел.

Мимо прошла тень, Лора вздрогнула, поспешно сминая подушку, чтоб Настя, у которой белело кремом лицо, видела — она делом занята, а не просто сидит, как пень, непонятно зачем.

Настя выглянула в окно у двери, прислушалась. Возвращаясь, встала рядом с Лорой, запахивая ситцевый халатик.

— Снаружи, — усмехнулась шепотом, — кто б говорил, умелась Наденька, к Галине, так что никого там снаружи.

Лора кивнула, поправляя у ног сумку, запихивая ее поглубже под кровать. Не ложиться же, пока Настя стоит рядом. А то решит, что Лора не хочет с ней говорить.

Но Настя не уходила. Стояла на квадратиках лунного света, сунув руку в кармашек халата. Оглядывала спальню, уже полную ночных звуков — кто-то бормотал, кто-то тихо посвистывал носом, кто-то зачмокал губами, совсем как младенец. Будто чего-то ждала.

— А ты чего не ложишься? — спросила, сторожа глазом блестящее невидимым стеклом окошко.

— Я… я в туалет еще, — соврала Лора, нашаривая ногой тапочки.

— Отлично. Вместе пойдем. Я перекурю.

Она потянулась, взяла лорино полотенце и вытерла с лица крем, бросила обратно, размазывая остатки пальцами. И вдруг, насторожившись, схватила ее одеяло, сложенное в ногах кровати.

— Пошли. Быстрее!

— Я… — Лора поспешно встала, застегивая на бедрах пуговку такого же легкого ситцевого халатика, — да, иду.

Они проскочили темную прихожую, в сенях Настя зашуршала, шепотом ругаясь и расшвыривая тапочком стаю кед и мокасинов. В раскрытые двери глянул голубоватый лунный свет.

Лора встала на крыльце, непонимающе протягивая руки, в которые Настя сунула край одеяла.

Вдвоем, стоя на ступеньках, трясли одеяло. А снаружи, за каменным, в дырках, забором послышались вдруг голоса. Кто-то засмеялся, умолк выжидательно. Зашептались. Над белёной закраиной показалась черная голова.

— О. Девчонки. Приветики.

Рядом замаячила еще одна, порастрепаннее.

Настя свернула одеяло, сунула его Лоре. Та приняла, прижимая к халату.

— Чего надо?

— Так просто. А что, бухнуть не хотите?

— А у вас, что ли, есть? — Настя усмехнулась, поправляя густые волосы. Луна блестела в глазах и на зубах.

Черная голова покачалась, и вдруг после короткой возни на заборе сразу — согнутая фигура, черная, с руками на белом краю. И нога спущена уже сюда, к нам, испуганно поняла Лора, переминаясь, с дурацким одеялом у груди.

Парень звучно хлопнул себя по локтю.

— Ебаные комары, достали, — пожаловался светски, — а то, есть, конечно. Самограй есть. Еще бормотуха.

— Херни не пьем, — отрывисто сказала Настя. И величественно кивнула Лоре, — пошли.

— Мускат будет. Завтра если, — не сдавался вдогонку неразличимый ухажер, — та не уходите, девочки. Вас как зовут?

— Настя, — королева уже стояла в дверях, подталкивая Лору внутрь.

— А подружку как? Ну чо, мы завтра придем, да? Две бутылки. Мускат.

Лора молча остановилась, потому что Настя держала ее за халат, не рваться же, выдирая пуговицы. Но зачем ей эти непонятные, деревенские. Если Олежка же. Он сегодня точно хотел заговорить. А получается, завтра ночью нужно выйти и пить мускат с этими, которые матерятся на заборе? Вдруг он узнает?

— Лариса зовут, — сказала за нее Настя, — ладно, тащите завтра свои бутылки. Во сколько придете?

— А вас как? — внезапно спросила Лора из-за плеча королевы.

— Чо? — удивился второй, и успокоился, — а-а-а, меня Костя, Костя Забуга, а это — Петька Пачик. Чего?

Дернулся и пропал с забора, сдавленно выругался снизу, уже невидимый.

— Так спросила ж, — возмущенно отбивался от каких-то быстрых слов Петьки, который Пачик, — откуда я знал. Та ладно тебе.

— Пшел вон, — рявкнул Петька, повернулся к девочкам, — та не уходите. А курить есть? Может, покурим, то-се. За знакомство.

— Мы не курим, — отрывисто сказала Настя, и наконец, толкнула Лору внутрь, — бай-бай, мальчики.

Входя в спальню, где, уже настоявшись на тишине и лунном свете, царила сонная тишина, полная невидимых звуков — дыхания, поскуливания и быстрых бессмысленных шепотов, Лора, тоже шепотом, спросила:

— Так ты курить не пойдешь?

— А, на фиг, — беззаботно отозвалась Настя, — я спать.

Лора осторожно села на постель. Легла, стараясь не скрипеть пружинами. Под закрытыми веками поплыли, качаясь и кивая, кусты, усыпанные яркими нежными розами, взгляд Олежки, такой синий, и его растрепанная на широком лбу светло-рыжая челка, витринки, под которыми почему-то сигареты и бутылки с этикетками «Мускат», «Бормотуха», черные говорящие головы на смутно-белом заборе. И настино решительное лицо, поблескивающее от крема, руки, мерно встряхивающие одеяло.

Жалко, что нельзя помечтать про Олежку, как привыкла дома. Укладываясь, и как сейчас, натягивая до подбородка простыню, а ногу наоборот, высовывая и кладя поверх белого, придумать, как они вместе, ну, к примеру, собирают розу, и Олежка отдает Лоре свою полную сумку, чтоб у нее быстрее наставились галочки в бригадирской тетради. Потом берет за руку, уводит далеко, где дрожат листьями тонкие акации в лесополоске, цветут, свешивая белые грозди и их запах мешается с ароматом роз. И вот уже Лора самый знаменитый парфюмер, у нее свои духи в прелестном хрустальном флаконе и вечернее платье с голой спиной, она стоит, смеется, на голове прическа, с живыми розами, и вокруг фотографы, и все хлопают, а рядом Олежка, потому что он тоже… тоже, ну…

Она не успела придумать, кто же он там, заснула, а еще знала, тут нельзя мечтать, как дома, потому что в спальне, полной девчонок, ее мечты будто сказаны вслух. А в них ведь не только она. Вдруг Олежка обидится.

А в среду все же были танцы. После полдника, на который девочки сходили в столовку, и съели там по куску творожной запеканки, запивая ее густым, очень вкусным киселем, Галина вытурила мальчишек и повела их, орущих, в детсад, Наденька махнула рукой, чтоб не вставали и слушали.

— В семь часов, — оглядела проницательным взглядом подопечных, — в клубе, вернее, на летней эстраде, ваши танцульки.

Переждала визги и радостные вопли.

— Никаких помад, никаких накрашенных глаз, ты слышишь, Светлана Птичкина?

— Я что, крайняя, — пробубнила широкая длиннорукая Птичкина, у которой папа ходил в рейсы, и потому пузатая косметичка лопалась от начатых и забракованных мамой помадных карандашиков, коробочек с тенями, кругляшей пудрениц и цветных цилиндриков туши с иноземными надписями. За цветное богатство Свету Птичкину ценили подружки, и даже Настя в школе выбирала ее «ходить на переменах» — тесно прижавшись и держа друг друга под локотки, медленно прогуливаться мимо зеркал и стендов, шепчась о всяких секретиках. А Света дарила Насте то длинную палочку туши, то наборчик почти целых теней с блесточками.

— Мы с Галиной Максимовной лично, слышите, лично проследим, с кем вы там пляшете, и кто куда соберется удрать. Родители вас под нашу ответственность. Нам. Так что, никаких мини-юбок, и никаких там завивок и помад. Что, Шепелева?

Она удивилась поднятой тонкой руке. Инна ходила в скромных отличницах, да еще была младше всех и с ее стороны классная подвохов не ожидала.

— А макси можно? — темные влажные глаза смотрели обеспокоенно, другой рукой Инна поправляла собранные в косу каштановые волосы.

— Э, что? Макси. Какое макси, Шепелева? В смысле макси? Нет, конечно. Юбки до середины колена. Величко, ты слушаешь?

— Я в джинсах буду, — успокоила классную миниатюрная Тоня, оглаживая туго затянутые голубым коттоном бедра.

Наденька закатила светлые глаза и выразительно развела руками.

— Я бы твои джинсы, Величко, на месте твоей мамы… и всыпала бы. Господи! Вы не представляете себе, да? Какая жуткая на нас с Галиной Максимовной ответственность! За вас! Отвернуться невозможно!

— Угу. Мы ж сразу ка-ак побежим… — Инна фыркнула Лоре в ухо и та натянуто улыбнулась, беспокоясь все сильнее.

Во-первых, юбка ее синего летнего костюмчика, который так мечтала Лора надеть сегодня, была никак не до середины колена, а еле прикрывала попу. Во-вторых, Инна же спала и не знает, что да, как только отвернулась Наденька, Лора уже болтала с местными, почти согласилась пить с ними мускат и выходила с Настей почти покурить. Хорошо, что вчера Настя не стала ее звать, а исчезла ночью с Олей Осиповой и Наташкой Кацыкой. И еще Лора страшно мечтала о белом танце, чтоб пригласить Олежку. И может быть, после погулять с ним. Тут такая луна, лунища просто. И звезды, таких никогда в городе нет. А еще поет соловей. И пахнут розы. Ну, когда еще так? А то в следующем году погонят на буряки, как восьмые и девятые. Так что классная в своих мрачных высказываниях оказалась совсем права и чего уж тут фыркать.

Голубой шелк в крупные алые цветы подарила мама. Повертела кусок, прикладывая к груди, вздохнула и отдала Лоре:

— Ни туда, ни сюда, что бы не купить сразу два метра, сэкономила. Возьми, тебе как раз на юбочку.

Шелк был матовым, чуть бархатистым на ощупь, такой — странный. Мама сказала, японский.

Лора сразу представила себе девушку в кимоно, как на стереоткрытке, которая стояла у родителей в спальне на тумбочке, прислоненная к зеркалу. Маленькая Лора очень любила вертеть покрытую рифленым прозрачным слоем открытку. Девушка в розовом кимоно с белым веером в руке лукаво прищуривала глаз, а повернешь — открывала снова.

Ткань лежала у Лоры в шкафу, на ее личной полке. Временами доставалась, прикладываясь то к груди, то к бедрам. И стоя перед зеркалом Лора видела платье, или юбку. Но резать боялась, хотя на уроках труда, вместе с мощной черноволосой Галиной Максимовной они уже сшили себе по фартуку, юбке-четырехклинке и осваивали юбку-полусолнце.

А потом приехала в гости двоюродная сестра. Убила всех бабушек на лавочках, когда прошла через длинный двор с большущей сумкой, стукая по асфальту деревянными сабо и путаясь ногами в полах супер-модного макси-халата, отделанного золотыми ленточками. Была Элька настоящей красоткой, как две капли воды похожей на актрису Варлей, только глаза серые. И когда ходили вместе, привычно лучезарно улыбалась на комплименты и признания мужчин всех возрастов. Да, такая вот была сестра Лоры студентка Эльвира — мужчины не могли молчать, даже когда просто шли навстречу.

Она и взяла ножницы, стремительно обмерила смущенную Лору портновским метром, и, болтая о модах, платьях и босоножках, чик-чик, в полчаса раскромсала голубую красоту с алыми цветками на три куска, сложила хитро, тыкая длинным наманикюренным ногтем:

— Тут сострочи и тут. Мерять? Чего тут мерять, все само сядет. А верх, увидишь, как получится суперски.

Юбочка сшилась коротким колокольчиком, ловко облегающим круглые лорины бедра. А верх, это было настоящее швейное волшебство, когда Элька накинула квадратный лоскут с вырезом на кудрявую голову младшей сестры, стянула хвостики на талии, поверх стянула другие и завязала на поясе сзади пышным бантом, так что восхищенная Лора еле могла вдохнуть.

Элька пихнула ее к зеркалу.

— Ну? Видала, что из носового платка можно слепить, если ручки стоят?

И пошевелила красными ногтями, демонстрируя, чьи именно ручки.

Сестра гостила у них неделю, и очарованной Лоре остались в подарок юбочка с волшебной, как бабочка, майкой, кружевная блузка, собранная на невидимые резиночки, еще одна мини-юбка, секретно сшитая из старых папиных брюк (одну штанину Элька забрала себе), раскроенный недошитый макси-халат из цветастого штапеля, и голова, полная мечтаний и планов, прорастающих из рассказов студентки Эльки.

В сумке костюм почти не помялся, Лора бережно его разложила на кровати поверх застеленной простыни. Рядом Инна, шепотом ругаясь всякими смешными словами, пришивала пуговицу к своей запретной макси-юбке.

— Ого, — сказал за спиной Лоры голос Насти, — это чего у тебя такое?

Протянулась рука, подхватывая голубой квадрат с хвостиками завязок. По комнате захихикали девочки. Кто-то сидел, торопливо крася ресницы, кто-то у окна нагнулся над зеркальцем, уставя на бровь пинцет.

Настя повертела в руках лоскут, вопросительно посмотрела на Лору.

— Сейчас, — сказала та, радуясь, что сможет удивить, влезла в юбочку, застегивая пуговку на тугом пояске, — вот, это меня сестра научила, совсем просто, а получается, смотри, как.

Ткань легла по плечам мягкими волнами, Лора затянула хвостики завязок, увела руки назад, наощупь завязывая бант.

— Вот, — улыбнулась, переступая босыми ногами по гладкому крашеному полу.

В комнате повисла выжидательная тишина. Настя смотрела равнодушно, потом слегка закатила глаза, голубые, обведенные жирными стрелками туши. Молча скривила подкрашенные губы и ушла к своей кровати, на которой лежала кримпленовая зеленая юбочка и висел на спинке кровати батник, яркий, в желтые и зеленые огурчики, с перламутровыми частыми пуговками.

Лора беспомощно оглянулась на подругу. Костюмчик стал ей вдруг тесен, не вздохнуть, и юбка дурацкая, широкая, а еще эти крылышки на плечах. Инна подняла голову с ниткой, зажатой в зубах.

— Детский сад вторая группа, — внятно сказал шепот за спиной Лоры. И снова кто-то захихикал.

— Ой! — Инна выплюнула нитку, — о-о, Лорочка, ну как красиво! Это тот самый да? Который вы с Элей сделали? Красота! Тебе очень идет. И цвет идет. И цветочки идут.

— Правда?

Инна влезла в юбку, огладила бока, поправляя широкий подол. Взяла с кровати блузку с длинными пышными рукавами.

— А я как на базари бабка, да? В этой макси. Ну, мне все равно короткое нельзя, у меня ноги некрасивые. Худые.

— Нормальные у тебя ноги, — вступилась Лора, с горячей благодарностью за поддержку.

Девочки шли цветной стайкой, подламывая ноги на комках глины по обочинам разбитой поселковой улицы, из-за беленых и крашеных заборов на них смотрели, переговариваясь, женщины, и свистели пацаны. Лора держала Инну под руку, прижимаясь, будто ища защиты, ей казалось, ветерок, свободно гуляющий под широким колоколом короткой юбки, задирает ее так, что всем видны синие трикотажные трусики, запасные от школьной физкультурной формы. Смотрела с тоской на уверенную спину Насти. Та плыла в окружении свиты, и была такой недосягаемо взрослой в обтягивающей прямой юбочке, белых босоножках на платформе, маминых, наверное, и в батнике, точно повторяющем все изгибы крепкой спортивной фигуры. Рыжеватые густые волосы Настя забрала в конский высокий хвост и закрутила кончик блестящим спиральным локоном. Лора тут же пожалела, что сама она волосы распустила, наверняка, торчат во все стороны веником, потому что забыла взять у мамы бигуди, а даже если бы взяла, то не решилась бы крутить, под грозные вопли классной.

В светлых сумерках мелькали стрижи, издалека ворчал трактор и торжествующе, заглушая его железные звуки, щелкал в темной листве соловей. А еще пахло вечерними розами, тоже так — победительно, сильнее, чем гвоздичным одеколоном от комаров, и чем сушеной глинистой пылью, навозом с обочин, и новой густой травой, цвета — как настин батник, сочно-зеленой с яркими пятнами уходящего солнца.

Заходя вместе с Инной в широкие ворота клубного двора, стукая старыми босоножками по тротуару, обходящему стену, и останавливаясь в заднем дворе, где рядами наставлены скамейки без спинок и перед каменной ракушкой-эстрадой — группки ребят в клешеных брюках, Лора, наконец, подумала о главном. Вот он стоит, в приталенной рубашке, распахнутой донизу, в узких сверху, с широкими штанинами, модных брюках. Со своей ярко-русой челкой над синими глазами.

И задохнулась от радостного испуга и уверенности, что все сложится замечательно. Не может быть по-другому в такой волшебный, ослепительный вечер. С танцами.

Через три часа, сидя на жесткой скамейке и слушая, как за побеленным забором невидимый пес таскает гремящую цепку, звенит миской и иногда рычит, подбегая поближе, Лора, изгибая уставшую спину, напряженно отклонялась и думала растерянно и печально о своем радостном настроении. Которое всего каких-то три часа назад.

Насчет времени она знала точно, только что спросила у парня, который сидел рядом, курил и время от времени шарил рукой за спиной Лоры, пытаясь ее приобнять.

— Та десять, — ответил ободряюще, — нормально, как раз медленно если пойдем, успеешь к своей хате. А то, может, вылезешь после в окошко, а? И через забор. Я поймаю.

В подтверждение своей ловкости сплюнул, целясь подальше. Плевок заблестел в луне низкой звездочкой. Лора, отворачиваясь от блеска, отклоняясь от руки, теперь еще и затрясла головой:

— Нет. Ты что, Коля, нет. Нельзя мне. Нам.

— Та, — не поверил Коля, бросил попытки обнять Лору и, сунув руки в карманы, со вздохом вытянул ноги, приваливаясь к стене, — будто вот нельзя. А девки лазили ж. Как поселили вас, так уже два раза лазили. С Костяном и Пачиком бухали винище.

— Ну… — Лора не нашлась, что ответить и подняла руку — посмотреть на свои часики. Вздохнула выразительно:

— Поздно уже…

Коля выплюнул окурок, притоптав его подошвой, потянулся, вытащил руки из карманов и таки обнял Лору, крепко прижимая к своему боку. От него пахло сигаретным дымом и вином. А еще свежим молоком.

— Эх. Ну, ты чего такая деревянная, Ларисочка? А завтра давай на ставок? Скупнемся. Я за тобой на розу приеду, хочешь? Они там пока на автобусе, мы эхх, на мотоцикле как вжарим. У меня брательника мотоцикл, он в армии щас, сказал, вози, Колька девок, пока тебя тоже не забрили. Ну, я чего, я в армию хочу, там стрелять можно. Пашка в Германию попал служить, мамке прислал гипюра три отреза, папане зажигалку лихую. А мне во, смотри.

Он, к Лориному облегчению, убрал руку, покрутил, показывая на среднем пальце толстое кольцо с какими-то буквами на квадратике тусклого металла.

— Чисто золото. С булата перстень. Я думал, купил там, а то они сами делают. В общем, через два года повестка придет и бай-бай, Колян.

Лора встала, одергивая короткую юбку. Шлепнула на руке комара.

— Коль, пойдем, а? А то классная орать начнет.

— Та, — снова не согласился Коля, но встал, галантно свернул руку кольцом, дождался, когда Лора покорно просунет свою и повел ее обочиной, прижимая к распахнутой рубашке, когда оступалась на комках глины.

— Они там ваши, понапилися уже. С Валькой Чумой и Петрухой шофером. Чего улыбаешься? Не веришь? Мы ушли, а там как раз ваша эта бегала, искала другую, что у пацанов надзирает. Ой, где же, ну как ее.

— Галина, — потряслась Лора, — Максимовна? По труду наша учительница.

— А-гы-гы, — соглашаясь, заржал Коля, — потрудилась уже ваша Галина. Петруха налил полстакана бормотухи, ее и повело.

Лора вспомнила деловитую Наденьку, как та собрала вокруг себя разгоряченных танцами девочек и парней, оглядела стремительно и невнимательно:

— Так. Сейчас можете погулять, ровно час. Вы поняли? Чтоб в десять тридцать были в постелях. У девочек назначаю главной Таню Зарыкину, у мальчиков — Саша! Саша, не подведи, Перебейнос, я на тебя надеюсь. Чтоб к одиннадцати все уже…

— Вы же сказали, в десять трид… — пискнула Инна, и осеклась, когда кто-то дернул ее за рукав.

Оглядываясь и шепчась, хихикая, толпа быстренько повалила к выходу под гулкий шум на эстраде, где таскали провода студенты из соседнего села, назначенные обеспечить музыкой малолеток, смеялись и переговаривались.

Так закончились танцы. Лора стояла одна, ища глазами в редеющей толпе вдруг исчезнувшую Инну, и жалея о том, что они вообще были. Потому что Олежка весь вечер танцевал только с Тоней Величко. Она была такая красивая, миниатюрная, с аккуратно уложенной на плечо волной русых волос, в своих нарядных джинсиках и серой курточке, короткой, с кармашками. А еще — трикотажная черная маечка в обтяжку.

А потом рядом возник Коля, это с ним Лора печально протанцевала последние три танца, прощаясь с мечтой о прекрасном Олежке Рубанчике. Сказал уверенно, так же как сейчас, сворачивая руку кольцом:

— Ну, пошли, что ли? Провожу.

…Уже подходя к старому саду, что темнел макушками деревьев за побеленным, в дырках, забором, Коля остановился, поворачивая Лору к себе и притягивая к голой груди.

— Пусти, — она испуганно выставила оба локтя, упираясь, — да пусти же!

— А поцелуемся, а? Лорчик, ну давай. Разочек только. А я тебе… черт, ты дурная совсем?

Ступил назад, потирая шею, куда Лора чувствительно заехала локтем. Молча отвернулся и зашагал, опустив голову. Лора помедлила и пошла следом.

— Коль? Ну, ты чего? Если я не хочу, так что теперь. Мне притворяться, что ли?

— Та ладно, — неожиданно мирно сказал отвергнутый Коля, — пошли уже, пока вам воротА не закрыли. А то полезешь через забор. Как другие девки.

Замурлыкал что-то, поддал ногой комок глины. Лора пошла быстрее, рядом. Нерешительно сунула руку под его локоть. И дальше шли уже хорошо — молча и мирно, приноравливаясь к шагам друг друга.

Я сейчас лягу и засну, думала Лора, шагая то мелко, то врастяжку, и плевала я на всяких олежек и величко, пусть танцуют. Главное, так пахнет розами, и луна висит, клонится широким лицом, и такие звезды. А Коля вовсе неплохой мальчик, даже обидно, что я совсем в него не влюблена. Если бы влюблена, можно и поцеловаться, но это же в первый раз, никогда еще ни с кем. В первый нужно так, чтоб…

Она подумала, подбирая мысленное точное слово. Чтоб по-настоящему. Торжественно.

И улыбнулась тому, какое слово пришло смешное, как про праздничный монтаж со стихами, которые выкрикивают октябрята, надуваясь от гордости.

— Ты красивая, — отметил Коля, тоже, то мельча шагами, то идя широко, как привык, — я тебя сразу приметил, такая вот. Ну, такая, в общем. Кучерявая. И нарядная. У меня у мамки с такого есть платье, только этот, как его, кримплен, да? Ей дядя Василий привез отрез, когда с Москвы возвращался, ну, через Москву, с северов. Синее такое платье. С розами. Мамка смеется, та шо те розы, кругом розы.

— А мне нравится, — возразила Лора.

Они уже подходили к приоткрытым большим воротам.

— Та, — мудро сказал Коля, — ото когда все время воняет, мы привыкши, ажно смешно, понаедут такие, как вы вот, и ахают, ах ароматы какие. Вон, на комбинате, где цех фасовки, там ароматы. Там уже масло. Духи. Одекалоны разные. Красивое такое все. Вроде даже не наше вовсе.

— Коля, пришли. Пора мне.

Она аккуратно вынула руку, благодарно улыбнулась белым вихрам над неразличимым в сумраке лицом.

— Погодь. Завтра будем гулять? Давай, а? Я не буду приставать, вот клянусь. Я тебе одну штуку покажу, секретно.

— Клянешься? Ну… ладно, да. А штука эта…

— Сказал же — секрет. — Коля засмеялся, качнулся на подошвах, стоя с глубоко засунутыми в карманы руками, — ты завтра в девять часов выйди. Да? Просто погуляем.

Лора кивнула, берясь рукой за шершавую от старой краски створку.

Он уходил, темнота съедала сначала брюки с ботинками (школьные брюки, вспомнила Лора, и еще пиджак был, тоже школьный, на танцы пришел пацан — в школьной форме), потом белые вихры, похожие на ляпнутую в темноте сметану. Потом — пятно белой рубашки, такой немодной, пузырем заправленной в брюки, но по моде расстегнутой до самого ремня. Кажется, он неплохой пацан, снова подумала она, уже ступая внутрь двора и стараясь, чтоб потише, жалко, что я совсем его не люблю.

Идя почти наощупь к белеющей двери над высоким крыльцом, Лора вспомнила, в сумке лежит начатая пачка печенья в смятой пергаментной бумаге. И радостно захотела съесть ее всю, жалко, что нет молока, ну ничего, решила, поднимаясь по ступеням, запью водой.

Дверь открылась раньше, чем она взялась за железную ручку, распахнулась, показывая повернутые к ней лица, освещенные желтой лампочкой под потолком. Лора растерянно встала на порожке.

— Демченко, — обвиняюще сказала классная, быстро подойдя и снова отступая в середину прихожей, оперлась на стол бессильной рукой, — о боже, это Демченко! И что нам теперь?

Лора переступила ногами. Непонимающе глядя на сидящих у столов девочек, скинула босоножки, путаясь в тугих ремешках. Наденька оторвалась от стола и заходила туда-сюда, руками держась за виски и восклицая что-то несвязное. Девочки послушно следили за нервными передвижениями.

— Она еще! Шлялась где-то. Ну что за примадонны! Я не по-ни-маю! Мы вам. Все вот. А вы? Мне что теперь? Нам что? В милицию бежать, да?

— Тут нет милиции, Надежда Петровна, — подсказала Тоня Величко, поправляя волну русых волос. Вздохнула, вытягивая ноги в джинсах и тапочках.

Классная безнадежно махнула рукой, упадая на табурет в торце стола.

— Что расселись? Идите спать. Слов нет у меня!

По ступеням зашуршали шаги. Девочки, которые начали было подниматься, сели опять, уставив любопытные взгляды на двери, в которых возникла мощная фигура Галины Максимовны в спортивных штанах и цветастой широкой рубашке.

— Что? — умирающим голосом спросила классная. А трудовичка подняла толстые плечи, разводя руками. Наденька ахнула, и снова берясь за виски, упала на спасительный табурет.

Девочки, шепчась, уходили в комнаты, садились на корточки, вынимая из сумок зубные щетки, шуршали пакетиками, встряхивали полотенца.

— Таня Зарыкина исчезла, — шепотом рассказывала Лоре Инна, выдавливая пасту из мятого тюбика на щетку, — мы все вернулись, а ее нет, и потом другие вернулись, а Тани нету, ты вот последняя пришла. Никто не знает. А пацаны говорят, приезжали с соседней деревни взрослые, на мотоциклах. Ну, танцы же. А вдруг Таня с ними? Уехала?

Настя со своей кровати фыркнула, уселась, поджимая ноги, так что край халатика обтянул бедра, показывая кружевные трусики.

— Угу. Похитили Зарыкину, она ж красотка.

Наташка Кацыка и Оля Осипова послушно захихикали. Таня Зарыкина красоткой совсем не была, широкая и нескладная, тяжелая в движениях, но одновременно быстрая, будто все время шла с кем-то драться. И бледное лицо с некрасивым продавленным носом и маленькими серыми глазами — хмурое, решительное. Была она отличницей и вечной старостой, потому Наденька ее и назначила проследить за порядком, понимала Лора. С холодком в спине понимая и дальше, а куда же делась тогда некрасивая хмурая Танька, вряд ли где-то ходит под ручку с местным каким-то коляном. В дверях первой спальни встали сразу две фигуры, толкаясь, ступили внутрь, оглядывая девочек обличающе. Лора отвлеклась от испуганных размышлений, когда палец классной указал на нее.

— Демченко! Я тебя спрашиваю! Ты где шлялась, когда все уже, буквально все собирались спать? И подойди, когда взрослые с тобой!

Лора, держа на весу зубную щетку, подошла, спиной ощущая насмешливые и сочувственные взгляды. Классная, под многозначительное молчание трудовички оглядела ее лицо, шею и плечи, укрытые синим шелком. Палец тыкнулся в ключицу.

— Вот! Пока мы тут. С Галиной Максимовной. Она — в засосах вся. Ясно, где шлялась!

Лора непонимающе смотрела на раскрытый в крике рот. Галина Максимовна тяжко стояла рядом, молчала, тоже упершись каменным взглядом в ключицу, которую сама Лора увидеть никак не могла, только ощущала там в ней, щекочущий зуд на месте предполагаемого, этого, как прокричала Наденька, засоса.

— Это синяк, Надежда Петровна, — сказал за спиной Лоры голос, — я видела, днем еще.

— Ты еще, Шепелева! Нарядилась, как чертишо в своей макси. Синяк ей! Вся шея в засосах! Я еще посмотрю, где ты была, с кем таскалась.

— Я не была. И не таскалась, — у Инны задрожал голос.

— Она не таскалась, — хрипло поддержала подругу Лора, с ненавистью глядя на классную полными слез глазами.

Что ж за фигня получается. Она так сопротивлялась провожающему Коле, и пришла вовремя. Не лазила через забор пить мускат и курить с местными пацанами. И оказалась крайней — которая шляется позже всех и приходит в засосах. Самой оказалась виноватой. Да еще Инну приплели, которая вообще еще детский сад вторая группа.

Галина Максимовна пошевелилась, опираясь рукой о дверной косяк.

— Вы, — вопросил густой голос с легким запахом спиртного, — вы хоть понимаете, что там с ней может случиться?

В спальне повисла тишина. И вдруг ясный, немного удивленный голос ее нарушил.

— Понимаем, — ответила Инна.

— Ах, — трудовичка задохнулась, не имея сил говорить, обвела публику негодующим взглядом, — она! Она еще и понимает! Да я. В ваши годы! У меня сын, между прочим, а он перешел в десятый. Недавно пришел и спросил, мама, а как родятся дети, в пробирках, да? А я ему, Петенька…

Но что именно рассказала наивному Петеньке целомудренная мама, девочки не узнали. На улице затарахтел мотор, усилился, стих, послышались негромкие голоса, кто-то засмеялся. И тихо зашуршали шаги, все ближе, а потом их накрыло новое тарахтение, уже удаляясь.

— Та-ак, — сказала классная в испуганное лицо Тани Зарыкиной, которая осторожно открыла двери и встала столбом, как недавно Лора, ошарашенная толпой девчонок и воинственными лицами обеих учительниц.

— За-ры-ки-на… И что ты нам скажешь? А? Ты где была, Зарыкина?

Испуг сменился привычным хмуро-сердитым выражением. Таня переступила с ноги на ногу, пряча за спину руки.

— Каталась, — с вызовом сообщила она, — на мотоцикле. С мальчиком. Нет, с пацаном.

— Ты, ты! — классной опять не хватило дыхания, и на помощь ей вступила трудовичка.

— Да ты понимаешь, Зарыкина, что там могло с тобой случиться?

Из глубины комнаты кто-то сдавленно, но очень ясно захихикал.

Лора еле успела ступить вбок, давая классной пройти, та стремительно подскочила к Тане, прячущей руки за спину, и оглядела на этот раз ее шею, с низкой больших красных бусин, плечи под лямками ситцевого сарафана.

— Вот, — закричала, торжествующе тыкая пальцем, — вот и вот! Вся в засосах, вернулась, ну вся же, смотрите! А руки? Ты что там, в руках? Немедленно! Ты!

В спальне уже откровенно веселились лицами в подушки, или прятали смех, утыкаясь в плечи и бока подружек.

— Руки, — взвизгнула классная, хватая и тряся костистое плечо.

Таня вырвалась, резко вытянула вперед обе руки.

— Да нате!

Смех в спальне утих. Кто-то ахнул восхищенно. С дрожащих пальцев свисали, поникая роскошными лепестками, крупные водяные лилии, белые, желтеющие от тусклой скучной лампочки. Свешивали почти к самому полу толстые гибкие стебли.

— И никакие не засосы, — крикнула некрасивая Таня, — у нас поломался. Мопед поломался, когда мы обратно. Стасик его починил. И меня довез. Я сама попросилась, чтоб лилий нарвать. Он рассказал. Где.

В доме встала полная тишина, короткая, понимала Лора, глядя то на цветы, то на сердитые и смущенные лица учительниц. И в ней внезапно, показалось ей, оглушительно, два или три раза ударили об пол тяжелые капли воды, со стеблей дивных цветков, похожих на лотосы, что на картинках в энциклопедии.

— Так, — снова сказала спасительное слово классная. Оглядела всех очень строго, — так… короче, до выходных никаких танцулек и никаких вам гулянок, а еще с завтрашнего дня весь класс выходит на розу дважды. Утром, как всегда. И еще вечером три часа на закате. А как вы думали? — повысила голос, чтоб перекричать недовольный шум, — вы ехали работать? Вот и… Ну и скажите спасибо Зарыкиной, и конечно, Демченко, и Шепелевой. Всем спать! Я сама прослежу. Чтоб никаких…

— Засосов, — шепотом подсказала Настя, которая так и не встала со своей кровати.

Когда все, наконец, улеглись, ворочаясь и дзынькая пружинами, классная тихо закрыла двери, прошлепала шагами через гостиную и маленькие сени, закрыла и там, но не гремела замком, а потому что туалет ведь снаружи, понимала Лора, укладываясь щекой на подушку, — чей-то сердитый голос ясно сказал, на все две комнаты с девочками и одну пустую, с голыми кроватями:

— Ну, спасибо, Зарыкина, Демченко, Шепелева. Теперь из-за вас, как в тюряге будем.

— Заткнись, Птичка, — вдруг вступился ленивый голос Насти, — если бы не эти, Наденька все равно нашла к чему приебаться. А вечерняя работа, так то они еще в первый день базарили, что будет. Это ей в тему прибрехалось просто.

Птичкина не стала возражать, засопела, обиженно ворочаясь. И не выдержав, заржала, когда голос ее соседки Осиповой манерно пропел:

— В проби-ирках, дети рОдятся в пробирках, вы поняли, идиотки?

— Бе-едный Петенька, маму спрашует, про проби-ирки…

— А мама такая, уй, ты мой Петенька, конечно, в проби-ирках.

— Девки, я не могу, а Галина такая — да ты понимаешь, что там могло? А Шепелева пищит, понимаю, конечно!

— Самая умная, умнее Петеньки!

— Зарыкина, а там проби-ирки были, не? Где твой Стасик мопед поломал?

— Та идите вы, — огрызнулась довольная Зарыкина, кинула за голову мосластые руки, — не было пробирок.

— Так вы сами, да? Без проби-ирок.

— Девки, хватит ржать, все, спим. А то утром Наденька вам устроит.

— Пробирками, Насть. По башке.

Дни поплыли один за другим, одинаковые, как розовые кусты на плантациях. Ранний подъем и монотонная работа. Сумка на боку, легкая, которую Лора щупала, проверить, наполняется ли. Потом пройти по комковатой земле к краю поля, высыпать сумку в стоящий с раскрытой горловиной мешок, и обратно, туда, где зеленый оборванный куст отмечал ее работу. С другой стороны двигалась Инна, болтала, рассказывая пустяки. Лора смеялась и что-то рассказывала в ответ. Иногда бросали сумки под куст и вместе уходили в лесополоску, оглядываясь и ища укромное место среди густых акаций и скумпий — пописать.

К обеду автобус забирал усталую толпу, в доме умывались и, надев вместо рабочих штанов легкие сарафаны и юбки, медленно шли в столовую, уже здороваясь с тетками в огородах и смеясь местным пацанам. Те, суя руки в карманы, шли чуть поодаль, по двое и трое. Мололи всякую чушь, все больше, эй, ты, да чо вечером, давай я приду.

С пацанами шел и Колян, кивал Лоре издалека, но не лез общаться, и она не знала, обижаться или наоборот, радоваться, что под внимательными взглядами Насти и ее свиты не придется поддерживать с деревенским мальчиком светскую беседу. Днем Коля оказался совсем щуплым, худеньким и исключительно белобрысым, и правда, волосы, как сметана, вспомнила Лора первое их свидание. Ей все хотелось напомнить Коляну о том, что обещал показать секрет, а не получилось, потому что стали работать по вечерам, а в перерывах неумолимо хотелось спать, наверное, от непривычного режима, и после обеда, укладываясь чуть-чуть поваляться в доме, девочки засыпали до самого полдника.

— Слышь, — сказал Коля, в пятницу, когда Лора уже заходила в столовую, последняя, следом за орущей что-то Осиповой, — та погодь.

Она остановилась на крыльце, неловко переминаясь и отмечая, как изнутри любопытно смотрят девочки, рассаживаясь за столом.

— Завтра танцы… — Коля замолчал выжидательно, дернул ногой, пытаясь достать гуляющую бронзово-рыжую курицу. Та заквохтала, побежала, хлопая крыльями.

— Да?

— А я не буду. Мне нужно с мамкой ехать, в район.

— Да, — неопределенно сказала Лора, беспокоясь, что стоит, как пень, на крылечке, а издалека, гуляючи, приближаются по дороге учительницы. Ну и не говорить же ему, ах, как жалко, а то еще обрадуется тому, чего нет.

Коля подумал немного, опуская белесую голову. Вынимая руку из кармана, тронул пальцем острый кончик носа.

— Я в понедельник тока вернусь. К ночи уже…

— Коля, меня там зовут уже.

— Погодь. Я сегодня приеду, на розу прям. Хочешь?

Классная приложила руку ко лбу, внимательно глядя, как они разговаривают. Лора заторопилась сильнее.

— Нет. Ну, как приедешь? Нас в автобусе считают.

— Та не. Я раньше приеду. Покатаю тебя, потом обратно. Успеешь. Ты тока подруге скажи, пусть соврет чего. Ну, не сделаешь норму, один раз можно.

— Ладно, — быстро кивнула Лора, уходя и отворачиваясь, — хорошо, да. Пока.

Настя, вытягивая под стол стройные ноги, обтянутые легкими брючками, прокомментировала, разглядывая сердито молчащую Лору, которая садилась напротив, придвигая к себе тарелку с рассольником:

— Наша Джульетта поимела свидание. С Ромео. О чем базарили, Крыс-Ларис? О коровах?

— Ни о чем, — Лора взяла кусок хлеба и занялась едой.

Все это было странно и как-то совершенно не так, размышляла она уныло, когда брели обратно, волоча по пыльной дороге уставшие ноги, этот Коля, ненужный совсем. И почему-то она согласилась. А еще Олежка, она ведь видела, как танцуют они с Тоней Величко, но на другой день он вроде и не замечал ее. Так же, как раньше, улыбался и ей, и всем остальным, одинаково. И Лоре улыбнулся тоже. Даже, проходя мимо них по розовым рядам, забрал полные сумки, ее и Инны, кинул себе на плечо:

— Сидите, я отнесу. Все равно свою тащу туда.

И они сидели, привалясь плечами, в душистой тени, сладко зевая и ленясь говорить.

Он через пять минут принес обе сумки, отчитался, что галочки Валентина поставила. И не успели они сказать спасибо, нырнул в соседний ряд и исчез.

Поднимаясь и снова вешая на плечо изрядно надоевшую сумку, Лора даже хотела спросить у подружки, как Инна думает, нравится ли Олежке она — Лора. Но та с упоением рассказывала о котятах своей полосатой кошки Маруси и Лора решила, да совсем еще детский сад, откуда ей понять-то.

После обеда все снова спали. И Лора заснула тоже, хотя волновалась все сильнее, уже сильно жалея, что согласилась на тайное свидание в розовых кустах. Если узнает Наденька, будет скандал, она до сих пор на них смотрит проницательно и качает головой, вот, мол, Демченко-Зарыкина-Шепелева, кто бы мог подумать! Да еще придется просить Инну, чтоб соврала, если Лору вдруг будут искать.

Просыпаясь под сонный гомон в комнате, она села на кровати, продолжая думать тяжелой головой прерванную сном страшную мысль. А вдруг у него тоже сломается мотоцикл? Ведь вообще никто не поверит! После того мопеда Таньки Зарыкиной.

Собирать розу вечером было совсем по-другому. Цветки, нагретые дневной жарой, уже остывали, и совсем рядом таилась роса, но не успевала. Потому лепестки были теплыми, будто живыми, доверчиво сонными, но не тем освежающим ночным сном, а таким, когда вдруг задремлешь на горячем песке у морской воды, и кажется, нет тебя, ты вся ушла в солнце и в ветерок.

Или они — котята, думала Лора, вспоминая болтовню Инны. Розовые котята спят на кустах.

Сейчас Инна молчала, не до конца проснувшись, медленно сламывала и совала в сумку цветы, зевала, широко открывая рот в тени смешной соломенной шляпки с обвислыми полями. И пока Лора мерно срывала розы на своей стороне, мелкими шажками продвигаясь вперед, отставала все больше.

— Ну как? — Настя вынырнула внезапно, из-за спины, и Лора поцарапала руку от неожиданности.

— Что?

Настя встала рядом, быстро и резко сламывая розовые головки и суя в сумку.

— Не надоело пахать?

— Надоело, — улыбнулась Лора, окидывая взглядом желтеющие закатным солнцем ряды кустов, такие бескрайние.

— Пошли перекурим.

Отвела рукой ветки, ныряя в соседний ряд. Закачались крупные цветы, будто просыпаясь и оглядываясь. Лора посмотрела назад. Там, далеко, маячила белая шляпка Инны.

Нырнула следом, в пустую колею, увидела проход в кустах и нырнула в следующий ряд. Настя сидела на траве, разбросав ноги, держала в руке глянцевую сигаретную пачку.

— Будешь? — похлопала рядом с собой, приглашая.

Лора, садясь и расправляя подол штапельной старой юбки, покачала головой.

— Нет. Я так. Посижу просто.

Настя чиркнула спичкой, вдохнула и, поднимая профиль с ровным красивым носиком, выпустила дым. Сразу же затянулась снова.

— Ты паси, вдруг Наденька, — предупредила между затяжками, — хотя она далеко, с Петькой шофером там шуры-муры разводит.

Лора послушно кивнула, незаметно задерживая дыхание, когда теплый воздух наполнялся едким запахом сигаретного дыма.

Настя курила молча, без перерывов затягиваясь, а потом, суя окурок под подошву и вминая его в сушеную глину, спросила:

— Тебе Рубанчик нравится?

Лора от неожиданности закашлялась, покраснела, опуская голову. Не глядя на Настю, неловко пожала плечами.

— Ясно… Короче, я что узнала тут. Думаешь, он с Тонькой роман крутит? А нифига. Он поспорил, что Сашку обгонит. По поцелуям. Теперь вот Тонька. И еще. Так что, если начнет к тебе лезть, гони на хуй. И Шепелевой своей скажи.

— Да Инка на него и не смотрит, она же выше на голову почти. Ну и вообще.

Настя кивнула.

— Детский сад вторая группа. Короче, я тебя предупредила.

Нагнулась, подбирая большой кусок глины, и со всего маху швырнула его в куст напротив. Большая роза, яркая, уронила голову, роняя теплые лепестки. Настя прикусила губу, такую же розовую, как бесконечные цветы вокруг, взяла еще один комок, взвесила на руке, снова швырнула, метя в цветок рядом. Лора тоже взяла кусок глины. Он был таким сухим, что пересыхало во рту, и крошился. Но тяжелый, кололся мелкой слюдяной крошкой.

Размахнулась и тоже кинула. Куст качался, встряхивая глянцевыми листьями, медленно сыпались с него лодочки лепестков, поникали под точными ударами розовые головки.

— Ладно, — когда на кусте не осталось ни одного целого цветка, Настя встала, вытирая пыльные руки об штаны, — пойду, а то девки потеряют, орать начнут. Я вот…

Она передумала продолжать и быстро непонятно улыбнувшись, исчезла в проломе растрепанной зелени. Лора посидела еще, чтоб Настя ушла подальше — не смотреть на решительное, хмурое, как у Таньки Зарыкиной лицо. И встала, когда почти над головой послышался обеспокоенный голос Инны, та, наконец, проснувшись, обнаружила потерю подруги.

Розы тыкались в согнутую ладонь, падали в сумку, шевеля теплыми лепестками. Сверху летали, размахиваясь, как на качелях, стрижи, из соседних рядом слышался смех Птичкиной и клоунский голос Осиповой — она кого-то там передразнивала. А Лора, совершая мерные движения, думала, вспоминая Настины слова. Больше, конечно о том, что та сказала насчет Олежки. И не могла никак поверить. У него такое прекрасное, такое доброе лицо, и глаза такие… Ну, ладно Сашка Перебейнос, он известный всей школе козел, даже странно, что ему всего пятнадцать, а прославился сильнее, чем десятиклассники некоторые. Но Олежка?

И, унося сумку к мешкам, где скучала на ящике Валентина с раскрытой тетрадкой, подумала и о другом, но быстро и невнимательно: о чем же не стала говорить Настя, в самом конце, когда сказала «я вот…», а после сразу ушла.

За переживаниями Лора совсем забыла про уговор и Инна толкнула ее локтем, шепча, хотя вокруг никого не было:

— Ой, Лорка, смотри, вон твой стоит, который тебя в столовку провожал всегда!

Колян стоял рядом с черным мотоциклом, далеко, у самой лесополосы, белея головой и рубашкой в пятнах теней. Увидел, что девочки повернулись, и махнул рукой, снова суя ее в карман брюк.

Лора беспомощно огляделась, волнуясь и не понимая, как быть. А еще, наверное, совсем покраснел от солнца нос, не вытаскивать же пудру, мазать лицо на глазах у Коляна, хотя вот Осипова совсем не стесняется, красит ресницы, выкатывая светлый глаз и прикусив губу, прямо на лавочке под деревьями, где сидят все вместе, болтая и перекидываясь насмешками.

— Ой, — шептала Инна, толкая ее между розовых кустов и оглядываясь, — вы кататься, да? Кататься. На мотоцикле. Ты иди, я Наденьке скажу, что ты побежала в кусты, что сама придешь, пешком, Лорка, я скажу, ну что живот, ты не переживай, я тихо скажу, чтоб не услышали пацаны. А ты там смотри, чтоб руки он не лез чтоб. Руками. К тебе. Обещаешь?

Лора выскочила на край плантации. Оглянулась. Но Инна уже белела шляпкой далеко, старательно обрывая цветки над сумкой.

— Сидай, — Коля уселся, ставя ногу на торчащую педаль, — руками берись. Та крепче.

Мотор зарычал, Лора закрыла глаза. И умолк снова.

— Через живот берись, — Колян убрал ее руки со своих плеч и уложил на своем животе, так что Лора прижалась к его спине грудью, — а то свалишься. Шлем висит, ну нам недалеко ж ехать, я медленно поеду.

— Хорошо. Мы недолго, да?

— Та успеем.

Под бодрое тарахтение мотора Лора дернулась, испуганно вжимаясь попой и бедрами в горячую кожу сиденья, вцепилась покрепче в худые бока под распахнутой светлой рубашкой. Волосы кинулись в лицо, защекотали, ерзая, перебирая сами себя. А по бокам уносились высокие акации и низкие пышные скумпии, горели солнечными цветами темные заросли дрока. И мерно мелькали, удаляясь на повороте, ровные ряды розовых кустов.

— Мы едем туда? — прокричала Лора, радуясь скорости и ветру, — где секрет?

— А? А… Да. Кружок сперва сделаем, вокруг поля.

— Хорошо!

Ей хотелось петь, а еще кричать. И чтоб они ехали в сто раз быстрее, так было прекрасно, хотя на заднице наверняка будут синяки, думала, подпрыгивая вместе со старым мотоциклом, и рассмеялась, — ага, засосы, как орала классная.

Обогнув поле, через край набитое одинаковыми гнутыми колосьями овса, они выскочили на обочину другого, с длинными ровными стеблями кукурузы, машущими нежными метелками из тайных свертков, где зрели початки. Коля замедлил скорость, мотор мирно затыркал, будто мотоцикл пошел пешком. И лорины волосы чуть успокоились, она убрала одну руку, прихватывая пряди и суя их под воротник линялой рубашки.

— Щекотишься, — засмеялся Коля.

Мотоцикл проехал еще немного и встал, замолчав и накреняясь. Коля выставил ногу.

— Слазь. Не ездила никогда так?

— Нет. Здорово.

Коля откинул подножку. Отряхивая руки, поправил ладонью белые волосы над лицом, сплошь в бледных веснушках. Показал за край поля, языком вылезающий на скучную пашню.

— Ставок. Не суйся тока на вид, там ваши загорать легли.

Лора обошла его, выглядывая из-за купы высоких стеблей. Удивленно подняла брови. На другой стороне зеркала воды, сверкающего желтизной от низкого уже солнца, сидела Галина, согнув мощные колени. А рядом, на квадрате покрывала лежала Наденька, раскинув руки, белеющие незагорелым исподом. И какой-то мужчина с краешку, массивный и черноволосый, жестикулировал, видимо, рассказывая смешное — женщины всплескивали руками и хохотали.

— Я думала, они там, с автобусом. На розе.

— Та, — сказал Коля голосом умудренного жизнью человека, — скажешь. Им оно надо? Вас привезли и опа — загорать-купаться. Потом забрали и снова гулеванить. Курорт.

— С гусями, — согласилась Лора.

— А что? Нормальные гуси. Тут у берега топко, а то и мы бы скупались. Хотя, увидят. Хочешь если, ночью приедем.

— Ой, нет. Если бы море. А тут не хочу. А кто это с ними, дядька какой-то. Из Приветного вашего?

— Не, — Коля зацепил кукурузную метелку, сорвал и пощекотал мягкими волосками лорину щеку, — то с Раздольного, со студентами учитель. Ну, помнишь, что музыку крутили в среду? Завтра тоже они будут. Какой-то для вас театр. Постановка. Не сказала вам училка?

— Какая еще постановка, — расстроилась Лора.

Она, много чего передумав после беседы с Настей, вдруг подумала и о том, что Олежка получается, совсем не влюблен в Тоню Величко. А она, Лора, до сих пор влюблена в него. Может быть, Настя просто решила ее напугать? С чего бы ей предупреждать какую-то средненькую Лариску, с которой она даже на переменках не ходила вместе. Зато, быстро думала Лора, она разозлилась из-за шелкового костюма, скривилась, вроде он совсем дурацкий, но видно же было, разозлилась. Можно сказать, позавидовала. Да, а что? Это же Элька шила, а Элька куда великолепнее даже королевы Насти.

— Я говорю, рано еще, насчет секрета.

— Что? — Лора шагнула назад, отводя от своего лица мягкие нити кукурузной метелки.

— Приехали, говорю, рано, — объяснил Коля, — хочешь если, давай посидим тут, у меня шкура есть. Баранья. А как дядь Серега пойдет, тогда и поедем.

— А когда он пойдет, твой дядь Серега? — Лора снова выглянула, беспокоясь, не начали ли собираться курортные дамы.

— Та скоро уже. Отсюда как раз видать.

Коля вернулся к мотоциклу, вывернул из сумки на его боку сверток. Нагибаясь и пятясь, расстелил между высоких стеблей серую небольшую овчину, рваную по краям, и сел, поднимая к Лоре лицо — конопатое, со светлыми глазами под белыми невидными бровями.

— Садись.

Лора подумала и села, подбирая вокруг бедер подол юбки. Не стоять же столбом, пока он тут сидит, почти под ногами.

В ровной зелени шебуршились какие-то птички, попискивали, пересвистываясь. Тени ложились вперекрест, наползая одна на другую, и тихо шевелили себя под ветерком мягкие метелки — желтые и коричневые. Коля вздохнул, поднимая ребра, закинул руки за голову и лег, светя в полумраке зелени впалым животом, над которым топырился кожаный старый ремень.

— Это на силос кукуруза, скоро покосят ее. Уберут вместе с горохом.

Он засмеялся удивленному лориному лицу, пошарил рукой рядом с овчиной и вытащил тонкую плеть с листочками и стручками.

— Хочешь? Тут полно, — ловко открыл стручок, высыпая ей в ладонь горошины, которые лежали так тесно, что стали похожи на кубики.

Лора, смеясь, жевала, тоже вытаскивала длинные плети, оказалось, их тут невидимо, под важными высокими стеблями, ловила стручки и высыпала горошины в ладонь.

Коля время от времени поднимался, куда-то сквозь стебли внимательно глядя, потом укладывался снова. А Лора, наевшись, снова заволновалась. Им еще ехать обратно, мало ли, не торопятся взрослые, но там Валентина, у нее список. А ведь еще секрет, на него тоже нужно время.

— Ну что там твой дядь Серега?

Коля пожал плечами, сел, выплевывая прозрачную чешуйку стручка.

— Не свезло нам, Лорчик. Я думал, уйдет, а он торчит там, пень старый. Да посидим еще.

— Нет. Я не могу. Если ничего, то давай уже поедем. Коля? Поедем, да?

— А ты меня поцелуй, — предложил Коля, обнимая ее плечи, — и сразу поедем. Ты погодь. Ты чего?

Лора вскочила, перекашиваясь от того, что ее рука осталась крепко взятой рукой мальчика. И почти упала на него сверху. Ерзая коленками по мягкой овчине, потребовала звенящим голосом:

— С ума сошел? А ну, пусти! Пусти, я сказала!

Коля немного обиженно засмеялся. Убрал руки. Поднял лицо к ней, стоящей сердито уже поодаль.

— Ага… Пешком побежишь? Тогда точно запасут тебя.

— То есть. Если я тебя поцелую, ты меня, значит, довезешь? А так нет? Фу. Ты на базаре, что ли?

Солнце уже скрылось за колосьями дальнего поля, вокруг запищали бодрые комары. Лора ступила в сторону, выглядывая из-за стеблей. Пока они торговались насчет поцелуя, с дальнего бережка исчезло покрывало и трое купальщиков. У нее сжалось сердце. Теперь времени, только доехать. Вот попала…

— Ты что думаешь, — мрачно сказал за ее спиной Коля, — вот прям, нету у меня никого, да? А что я сделаю, если ты мне понравилась. Я тебе сразу ото и сказал, честно. А тебе жалко, один всего разочек поцеловаться? Блин, ваши девки вон, прямо в саду зажимаются за сиренью. Эта ваша. Длинная такая, которая ржет, как лошадь. И еще эта — в техасах. С курткой. И еще черненькая такая. На татарку похожая. Наташка.

— Погодь, — прервала его Лора, — в техасах? Тоня Величко?

— Не знаю. Русявая такая. Она с Пачиком крутит. Мускат бухали, и такая вся, ох, я только шампанское дома пью.

— Ничего себе…

— Вот я и говорю. Я ж, не потому что мне завидно, я по-другому совсем. Просто понравилась.

Лора посмотрела на часики. Шагнула обратно к овчине и решительно села, сгибая коленки и натягивая на них подол.

— Давай, — закрыла глаза, подставляя лицо.

Сверху была тишина. Она совсем было собралась глаза открыть, но приоткрытые губы овеяло теплым дыханием. И теплые, почти горячие, к ним прижались другие губы, чужие. Не ее. Тут она все же открыла глаза, не удержалась, и пока поцелуй продолжался, смотрела на вдруг потемневший глаз, почему-то один, наверное, я сама смотрю одним глазом, подумала мельком, и открыла второй, но тут же закрыла, потому что его лицо было так близко, что глаза пришлось больно скосить. Потому и он смотрит на меня — одним глазом. А почему вообще смотрит? Когда в кино, там вовсе по-другому. Ну, хорошо, а сама, почему я тогда смотрю? Нужно, чтоб оба с закрытыми. Но если я закрою, он, значит, будет на меня смотреть. Как будто я сплю, а кто-то чужой сидит и на меня…

Тут поцелуй внезапно кончился. Лора села прямо, поправляя рукой волосы. Коля, неровно дыша, качнулся к ней плечом, с которого сползла рубашка. Вытер тыльной стороной ладони рот.

— Ну как? — спросил хрипло.

— Ну что? — одновременно спросила она, — теперь едем?

Мальчик, заслоняя головой макушки кукурузных стеблей, подал ей руку, и Лора встала, молча, прислушиваясь к тому, что внутри. Уселась на теплое сиденье мотоцикла, уже правильно кладя руки поперек худой напряженной фигуры.

— Вон, — Коля кашлянул и повторил погромче, — вон, сбоку у ставка, где цех старый. Там.

Они уже поворачивали, выруливая на грунтовку, спрятанную с одной стороны беспорядочными кустами и деревьями, и Лора молча кивнула, сообразив, что исчезнувшие за деревьями рыжие и серые строения, перед которыми забор перечеркивал домик сторожа и рядом совсем крошечный домичек собачьей будки, это и есть место обещанного секрета.

Но случился поцелуй, первый, он стал для Лоры ее собственным секретом, в котором нужно было разобраться. Как-то, еще неясно как. И для второго секрета в ней пока не было места. Так что и жалеть о нем она не стала.

Коля высадил ее там же, где забирал, рядом с тонкими гнутыми акациями, над которыми вместо стрижей уже летали неслышными уголками летучие мыши. Неподалеку белела шляпка, поднялась, будто взлетая в сумраке, это Инна встала с травы, и ждала, переминаясь и деликатно не подходя ближе.

— Ну, — сказал Коля, не слезая с мотоцикла, только ногой упираясь в траву, — я поехал. Да?

— Пока…

Лора немного растерянно смотрела, как выровнял машину, крутанул ручку, заставляя мотор зарычать сильнее. Он сейчас исчезнет в светлом предвечернем сумраке, поняла, и ей оставаться одной, с ее первым поцелуем.

— Коля?

Светлая голова повернулась, показывая почти неразличимое в тени деревьев лицо. Но не сказал ничего, просто ждал. Лоре стало горячо и стыдно. Чего она будет напрашиваться. А хотела спросить — когда он вернется, из своего района, то придет ли увидеть ее? Потому что в четверг они уезжают. Казалось десять дней — целая вечность, а вот оказалось другое — завтра суббота с каким-то театром, потом через день понедельник, когда он совсем вечером вернется, потом — среда, и может быть, снова танцы или еще что в клубе. И все. Они уедут.

— Пока, — снова сказала она.

Коля кивнул. И через полминуты был слышен лишь звук мотора. А еще — вопли с другой стороны, и автобус посигналил раздраженно и густо.

— Шепелева! — надрывался строгий голос классной, — Демченко! Ше-пе-ле-ва!

— Мы тут, Надежда Петровна! — завопила Инна, таща Лору за руку, — идем уже!

Школьники стояли и сидели толпой, смеялись, переговариваясь, и на фоне голов в косынках и кепках монументом высилась могучая фигура трудовички Галины.

— Я, — шептала, торопясь и широко шагая, Инна, — хочешь, я скажу, что у меня, живот. Но ты нормально успела, вот только-только нас начали кричать. Я скажу…

Но не пришлось, потому что Галина, мельком осмотрев подруг, набрала воздуха в грудь и заорала, пугая летучих мышей и заставляя временно умолкнуть лягушачий далекий хор:

— Кацыка! Сиротенко! Да где вас носит? А? Кого еще нету? Петрушкиной? Вы совсем с ума посходили тут? Ночь на дворе! Кацыка!

Лора с Инной высыпали последние лепестки в мешок, сели рядом с толпой таких же мешков, одинаковых, важно и молча стоящих в ожидании, когда за ними приедут. И стали ждать, когда подтянутся последние заплутавшие.

В пыльном автобусе, пока еще горела в салоне лампочка, Лора, пробираясь вслед за Инной, пару раз поймала на себе взгляды девчонок, и Настин заинтересованный взгляд тоже. Но тучей налетели комары, и свет погас, ехали, прыгая на пыльных сиденьях, почти все молча, или что-то говорили негромкое, устали и никто не орал песен, не смешил всех сразу.

Лора, приваливаясь к плечу Инны, шепотом рассказала главное, про поцелуй, та ахнула, отклоняясь и пытаясь рассмотреть подругу в темноте салона. Но говорить было неудобно, и все вопросы Инна оставила на потом.

После ужина сидели на постелях, сверкая вымытыми пятками, валялись, болтая, ходили друг к другу в гости. Уложив на коленки книжки и картонки, писали открытки, читали вслух, хохоча и падая навзничь от смеха. Это классная, она принесла целую стопку открыток, села за стол, раскидывая их веером:

— Так. Кто хочет домой написать, пять копеек штука. Тематические.

Захотели все — новое развлечение. Лора с Инной тоже купили по две открытки, внезапно оказалось, болгарские, на них веселые девушки в национальных костюмах собирали розу в плетеные корзины на локте.

— Птичка, смотри, а вон ты там, за кустом, твоя рожа перекошенная! — орала Оля Осипова, закрываясь подушкой от нападения Птичкиной.

— Совсем не похожа, Ёська-авоська, — возражала Птичкина, отбирая подушку с чужой кровати, чтоб снова кинуть.

— Похожа-похожа! А за халабудой, смотрите, девки, это ж Крыс-Ларис на мопеде катается.

Лора на своей кровати закусила губу, перевернула открытку. На ее, такой же, за рядочками розовых кустов, полных цветов и женщин, маячили пряничные домики с красными крышами, шла улица, обрезанная рамочкой, и на ней — маленький черный мотоцикл с двумя седоками. Еще там была лошадь с телегой и кусочек автобуса, уже уехавшего с открытки.

— Вот дуры, — зашептала Инна, сурово оглядываясь на веселье, — услышит Наденька, накинется.

— Хватит вопить, Осипова, — рассеянно сказала классная, пересчитывая мелочь и ссыпая ее в карман, — лучше собери все открытки и сложи на стол. Утром Петр Иванович заберет, в райцентре бросит. Так. И всем спать!

Она поднялась, привычно пережидая дежурные вопли насчет «да еще десять часов только, да можно мы часик всего погуляем, ну вокруг дома, Надежда Петровна-а-а», похлопала по столешнице, напоминая Осиповой, куда сложить открытки. И ушла, прикрывая за собой двери.

Лора подписала имя под тремя короткими строчками, чистую открытку сунула в сумку. И села, глядя на девочек, которые обступили ее кровать, разглядывая, как диковинку.

— Ты что, правда, на мопеде каталась, Крыска-Лариска? — уточнила Осипова, забирая у нее открытку, — с пацаном местным?

Все захихикали. Инна, нахмурясь, сверкнула темными глазами, пересела со своей кровати на лорину. Та подумала и отрицательно мотнула головой.

— Нет, Осипова. Не каталась. На мопеде.

— Тонька! Ты соврала, что ли?

— Ничего я не врала, — обиделась Тоня Величко, поправляя волну волос, — это она сейчас…

— Это был мотоцикл. А не мопед.

За спинами допрашивающих коротко засмеялась Настя. Лоре стало приятно, что она сумела отбрить языкатую Олю, которая никогда рта не закрывала, вечно молола всякую чушь, про всех.

— Ой, скажити пажалуста, — протянула насмешливо Оля, — ой какии мы деловые! На мотоцикли каталися. Лягушек ловить ездили, да, Демченко? Или пасочки лепить?

Лора пожала плечами, и, от злости на дурацкую Олю не слыша своего голоса, поправила:

— Зачем лягушек. Целоваться ездили. На кукурузное поле.

— Ой, скажити… — неуверенно продолжила Оля, но тут Лора встала, резко отворачиваясь, пихнула сумку с пола на простыню, и, выкопав оттуда пакетик с пастой и зубной щеткой, повесила на локоть полотенце:

— Инк, ты идешь умываться?

Они топтались в сенях, нашаривая свою обувку, а в комнате смеялись уже над Олей Осиповой, и она обиженно пыталась оправдаться:

— Ну и что? Зато он задохлик совсем. Чуча белобрысая. Мне по плечо.

— Кто ж виноват, что ты такая шпала, Осипова, — ласково попеняла Настя, и все закатились смехом.

А потом был странный для Лоры вечер. Пока не вернулась классная, совсем поздно, к полуночи, девочки выскальзывали на улицу, исчезая в черной тени деревьев, там тихо смеялись и возмущенно что-то бормотали, мешая тихие голоса с мальчишескими, а кто-то черный сидел на высоком каменном заборе, сторожа, чтоб предупредить о возвращении Наденьки. Инна заснула быстро, как ребенок, раскидав тонкие руки и свесив с подушки каштановые пряди, а над Лорой встала неразличимая фигура, сказала Настиным тихим голосом:

— Пошли перекурим, Демченко.

Они сидели совсем отдельно, Настя курила, пряча огонек сигареты под деревянным столом, спрашивала о всяких подробностях, впрочем, вполне деликатно, и Лора, немного стесняясь, но все же, отчаянно желая похвастаться — рассказала. Как ехали, как сидели, ждали дядь Серегу, а потом поцеловались и уехали обратно. Рассказала почти все, кроме своих мыслей насчет Олежки Рубанчика, и еще не сказала, про некрасивую хитрую торговлю, насчет «поцелуешь, тогда и отвезу обратно». Это рассказывать было стыдно. За себя и за Коляна тоже. А еще это как-то совсем не укладывалось, думала Лора быстро. Ну, как розовое варенье из сказки, которое в жизни оказалось таким — из тараканьих жопок и не особенно вкусным.

— Иду! — вполголоса отозвалась Настя на чей-то требовательный шепот из темноты, и поднялась, отряхивая круглые крутые бедра.

— Завтра театр этот дурацкий. Студенты припрутся. Прикинь, кукольный. Вроде мы детский сад. Но потом танцы.

— Хорошо, — засмеялась Лора, тоже вставая. Она не хотела идти туда, в темные деревья, и с неловкостью прикидывала, как бы отказаться, чтоб не обидеть Настю. Но та не пригласила.

— Танцы… — повторила задумчиво, — слушай… ну завтра…

— Что?

— Нет. Ничего. Иди спать, все равно скоро Наденька припрется.

Засыпая, Лора немного погрустила о том, что завтра не будет Коляна, это не очень правильно, они же поцеловались, значит, вроде как вместе, и хорошо бы теперь танцевать уже по-другому, пусть девчонки видят. А потом он пойдет ее провожать. Пусть Олежка обзавидуется, какая Лора классная, в нее влюблен мальчик, пусть худой и белобрысый, зато катались на мотоцикле.

Грусть размылась, исчезая куда-то, а на ее место в сонную уже голову пришла испуганная и сладкая мысль. Завтра танцы. И там будет Олежка. А вдруг он все-таки ее пригласит? Наверняка пацаны тоже растрепали, что Лора каталась на мотоцикле, и значит, она уже не детский сад вторая группа.

Никогда бы Лора не подумала, что ей понравится кукольный театр. Она даже в детстве кукольных представлений терпеть не могла. Но в субботу, сидя на длинной скамейке в облаке гвоздичного одеколона, которым все брызгались в надежде отогнать комаров, хохотала вместе со всеми, глядя на грубо свернутых из цветных тряпок героев, которые скакали над краем ширмы.

Ширма тряслась, тени показывали, как стоят и ходят, натыкаясь друг на друга, кукольники, иногда ругаются и сами хохочут, сгибаясь так, что ведьма или домовой пропадают со сцены и после выныривают снова, болтая в свое оправдание всякую чушь. И зал, то есть ряды скамеек, заполненные школьниками и принаряженными деревенскими, взрывался от нового приступа смеха.

Сбоку, скрестив руки на груди, стоял руководитель театра. Худощавый и светлоглазый мужчина в русой короткой бороде и таких же русых подстриженных кудрях. Дожидаясь паузы в действе, меланхолично вставлял пару слов.

Например, говорил:

— Ну, все. Пошла плясать губерния…

Или:

— Импровизируют, черти. Тоже надо…

И все снова смеялись и хлопали.

Потом артисты покинули ширму, гуськом пошли между рядов, протягивая ребятам кукольные ручки. Те их пожимали, девочки визжали, когда арлекин или петрушка набрасывались на них, обнимая за шеи и тыкаясь в лица тряпичными поцелуями. А Сашка Перебейнос сорвал аплодисменты, приняв боксерскую стойку и разыграв кулачный бой с печальным Пьеро, который азартно отлупил соперника по растрепанной голове, с завыванием читая какие-то грустные вирши.

Режиссер шел позади, театрально хватаясь за голову:

— Разрушители концепций! Во что превратили комедию дель арте! Впрочем, всем ура и спасибо!

Лора, стоя и хлопая вместе со всеми, нащупала в сумочке непонятно зачем взятую открытку. Протянула русобородому, когда остановился рядом, раскланиваясь.

— А дайте автограф! Пожалуйста!

Мужчина улыбнулся, с удивлением разглядывая горящее лицо и улыбку. Вытащил из нагрудного кармана шариковую ручку и чиркнул пару размашистых строк.

— Почему я, кудрявый эльф? — спросил, возвращая.

Лора засмеялась.

— Так вы же главный. Спасибо вам.

Мужчина приложил руку к карману с шариковой ручкой и раскланялся, под новые аплодисменты. А на эстраде, где уже свернули ширму, загудел микрофон, заныли старые дребезжащие колонки, распеваясь.

Лора танцевала. Рядом старательно танцевала Инна, стесняясь и не зная, куда девать длинные руки в пышных рукавах белой блузки. Скачущие песенки сменяли одна другую, пока ребята не стали кричать, скандируя:

— Медляк, хотим медляк, ну Галина Максимовна-а-а!

Большая фигура трудовички махнула черной против света рукой, покоряясь. И колонки заныли сладко-печальное:

Лора, задыхаясь, отошла к беленой стене, локтем ощущая руку Инны, встали рядышком, глядя, как толпа разбирается парами, и, топчась, пары медленно заполняют пятачок перед высокой эстрадой.

И вдруг, между плеч, голов и опущенных друг к другу лиц — одно, под растрепанной светло-рыжей челкой, глаза, прямо в глаза Лоры, и показалось, сразу в сердце.

— Ой, — сказала Инна, дергая Лору за руку, — ой, сюда идет.

Но та не слышала, смотрела, не отрываясь. А он шел, улыбался и протягивал руку, приглашая.

После первых печальных слов, таких радостно-медленных, случилась в музыке пауза. И Лора шагнула навстречу протянутой руке, вкладывая в нее свою. Оглянулась, невнимательно досадуя на какую-то помеху. Кто-то с другой стороны шагнул, точно так же, как она сама, и замер, когда Лора сделала следующий шаг, уже прижимаясь к груди под распахнутой рубашкой.

— Что? — сказал Олежка сверху, щекоча ее ухо теплыми губами и еще сильнее прижимая к себе.

Лора молчала, боясь снова оглянуться, боясь увидеть на этот раз совсем ясно то, что думала — показалось. Настя, в своей обтягивающей мини-юбочке, в батнике с модным рисунком, с тщательно завитыми локонами по плечам, шагнула, протягивая руку навстречу Олежке Рубанчику. И осталась за их спинами.

Вечер субботы после танцев был для Лоры таким, словно она попала в сказку. И не одна. Музыка стихла, а сказка только началась. Галина Максимовна, собрав мальчишек, оглядела их строго и сказала таким же строгим гудящим голосом:

— Завтра выходной, утром на розу не едем. Так что, гуляйте до половины двенадцатого, но!

Могучая рука поднялась, сжимаясь в кулак.

— Если хоть кто из вас полезет драться, нахулиганит, или еще чего доброго, попробует выпить!.. Я вас этими вот руками… И не посмотрю, что уже большие. Вам ясно?

— Ура! — вразнобой закричали пацаны, оглядываясь на стайку цветных девочек, своих и нескольких местных, стоящих поодаль в деревянных позах, — ура и ура, мы будем самые тихие! Самые-самые!

— Угу, — поморщилась трудовичка, выразительно поднося руки к ушам, — оно и слышно. В одиннадцать тридцать, как штык, спать. Мы с Надеждой Петровной лично проверим.

Лора, будто плывя внутри себя, улыбалась, стоя в уже расходящейся толпе, искала глазами Инну, а той как-то не было видно. И вдруг рядом возник Олежка, тронул ее опущенную руку.

— Погуляем?

И они ушли, ни разу не обернувшись. Хотя Лора подумала с раскаянием, о том, что Инна, наверное, станет ее искать, но сразу подумала и дальше, та зевала под конец вечера, скорее всего, вернется в дом, и сразу заснет, как привыкла дома, под крылышком мамы-медсестры и папы-врача, в полдесятого уже в постели, в любой день в любом месте — сама так говорила. Про Настю Лора подумала тоже, очень быстро и коротко, и не стала дальше, потому что непонятно, то ли Настя врала ей про Олежку специально, ведь он похоже, нравится ей самой. То ли…

Но тут Олежка что-то спросил, и все мысли вылетели у нее из головы.

Они шли медленно, приноравливаясь к шагам друг друга. Болтали, смеялись, рассказывали пустяки, спрашивали и слушали. Лора половины не понимала ни из его слов, ни из собственных, потому что держала его под руку и он прижимал ее локоть к своему боку. А еще наклонялся, чтоб тихо сказать и тогда дыхание щекотало ей ухо.

Где-то там, в темноте, иногда появляясь на свету, гуляли еще какие-то тени, неважно, чьи. Вдалеке кто-то закричал, на него закричали в ответ, но драться не стали, засмеялись, расходясь. И Лора сильно обрадовалась этому. Потому что ведь еще воскресенье, и половина недели, совсем ни к чему сердить взрослых, чтоб гнали их после ужина сразу спать.

— Надо за дома уйти.

— Что? — она подняла лицо к его лицу.

— Тут фонари, звезды плохо видно. Нужно там, где темно. Вон, где роза начинается. Пойдем?

— Пойдем. Она была утренняя. Еще вечерняя. Теперь будет ночная.

— Что?

— Ну, роза. Мы ее утром видели. И вечером. А что розы делают ночью, мы не видели.

— Я видел, — засмеялся Олежка, — сейчас покажу.

Он вел ее за руку, и она шла, послушно, стараясь не спотыкаться, чтоб не задерживать шаги. Позади тихо-тихо гомонила деревня, сонно лаяли собаки и иногда голосил проснувшийся петух. А тут, где начинались темные ряды, исходящие тонким запахом цветов, стояла тишина, так странно, тоже полная звуков, но маленьких, не нарушающих ее совершенно. Нежно трещали сверчки, пискнула птица, зашелестели листья, которые Олежка задел, подводя Лору к небольшому, заросшему мягкой травой пригорку. Отпустив ее руку, снял рубашку, расстелил на траве.

— Вот. Садись.

Она села, тихо смеясь. И сверху на них опустилось небо. Такое огромное и прекрасное, полное крупных звезд, будто там, на небесных кустах расцвели тысячи тысяч цветов.

Лора опустила глаза, щурясь в темноту. Олежка сел рядом, раскрыл ладонь. Там лежал нежный зеленый огонек, чуть шевелился. Она тронула пальцем, боясь раздавить.

— Сейчас, — он приподнялся, усаживая светляка на ее волосы, — вот. Красиво. Жалко, ты сама не видишь.

— Все равно. Спасибо.

Он наклонялся, обнимая ее плечи. Щека коснулась ее щеки. И губы тронули уголок рта.

Лора отклонилась, стесненно кашлянув. Поправила волосы, чтоб не лезли Олежке в лицо.

— Ой. Я уронила, да?

— Ничего. Я еще найду. Потом. Ну?

И снова она, отворачивая лицо, подалась в сторону. Сказала, извиняясь голосом:

— Я не могу. Ну, понимаешь… в общем, давай сегодня не надо?

Касание исчезло. Лора села свободнее, переводя дыхание и улыбаясь.

— Почему не надо?

Голос мальчика изменился, совсем чуть-чуть. Она не услышала изменений, занятая решением важной проблемы. Вчера был поцелуй. И Коля уехал. Нельзя так поступать, нужно дождаться. Он вернется, и она скажет. Скажет, извини, я не могу. И еще раз извинится. Свинство, конечно, с ее стороны, но он тоже поступил не очень-то благородно, когда пугал, что не отвезет домой. Все равно нужно сначала ему сказать. А там — еще вторник, среда… и они вместе уедут, начнется лето, их общее лето с Олежкой, и это будет сплошное счастье.

— Ну, ты что? Ларис?

— Я не могу. Сегодня, — повторила она, теряясь от его настойчивости, — ну я не хочу рассказывать. Просто вот, давай, во вторник. Даже в понедельник. Совсем вечером. Тогда вот. Да.

Сказала и как прыгнула в воду, ахнув от того, что он уже почти состоялся, ее настоящий поцелуй.

— Но ты же пошла. Со мной. И что, будем сидеть просто так?

Теперь она заметила, что сидят уже отдельно. Спине стало холодно. И звезды-цветы вдруг будто притушили яркость. Но вот он снова взял ее руку. Обнял, прижимая к голому плечу. Лора закрыла глаза. Так прекрасно. Он понял. Они будут сидеть, тесно-тесно, пока не настанет время идти обратно. И резко открыла глаза, отпихивая его руки и поправляя вырез майки-бабочки.

— Нет! Ну, я же сказала. Попросила. Олежка… пожалуйста.

— Ты из-за этого, что ли? Хмыря деревенского с мотоциклом?

— Ну… да. Понимаешь. Он думает, что мы, что я с ним. А я должна ему сказать. Потому что получается нечестно. Но я скажу, в понедельник, обязательно. Олежка. Ты обиделся, да? Ну, пожалуйста. Не обижайся.

Мальчик хлопнул себя по коленкам. Лора вздрогнула, пугаясь, что совсем обидела его. И мучаясь от того, что не умела решить проблему еще как-то. Вот же дурочка, кляла себя мысленно, напряженно следя, что он скажет или сделает.

— Все равно я не понял, Ларис, а почему понедельник? Скажи сейчас прямо. Пока еще не погнали нас спать.

— Он уехал. С мамой. Получается нечестно совсем. Ты чего?

Олежка смеялся, опустив голову. Поднял, блеснули в темноте глаза.

— С ма-амой? Так завтра и скажу нашей Кацыке, что она теперь его ма-ма! Уехал, значит? А я думаю, чего они с Наташкой шифруются, на свет не выходят. А он, значит, партизанит, тебе набрехал и лазит там с ней, за клубом.

Лора непонимающе смотрела на еле видное лицо над широкими плечами. Слушала смех. Такой — неприятный, ехидный. И вдруг, поняв, тяжело покраснела, так что показалось ей, сейчас от подступившей к лицу крови лопнут щеки.

— Как лазит? Не уехал?

— А вот скажи, Ларисочка, он тебя, когда туда-сюда катал, он говорил, если не поцелуешь, пешком пойдешь? Говорил?

— Это он рассказал? Тебе? Про нас?

— Глупая ты еще. Это у них фигня такая, у всех. Для приезжих девок. Сперва, ой девочка, давай покатаю на мопеде. А потом — пешком пойдешь. А вы дуры, верите.

Лора встала, взмахивая руками, чтоб удержать равновесие. Звезды плыли, кривясь и смаргиваясь в мокрых глазах.