Война без смертей не бывает

О Великой Отечественной войне уже написано столько ярких и правдивых книг, что, кажется, просто невозможно сказать о тех грозных годах что-то новое. Однако, думается, «Мясной Бор» — роман в трех книгах — останется в истории отечественной «ратной словесности», потому что приподнимает завесу тайны над трагической судьбой 2-й ударной армии в целом и ее командарма Власова, в частности.

Конечно, я не ставлю перед собой задачу проанализировать многочисленные сюжетные линии всей трилогии, а именно книг «Наступление», «Болотные солдаты» и «Время умирать». Мне хотелось бы подчеркнуть другое, более важное и глобальное. После прочтения «Мясного Бора» у меня осталось впечатление, что роман писателя С. Гагарина — это реквием по всем погибшим солдатам, чьи жизни были принесены на алтарь Победы.

Война без смертей не бывает — это аксиома аксиом. Только по-разному расставались с жизнями рядовые бойцы и командиры. Так, бывший московский школьник Степан Чекин был потрясен, когда увидел на тракте трупы своих недавних «медсанбатовских» попутчиков. «Они все были здесь, на дороге. Те красноармейцы, с которыми шел Степан. Уже потом, став бывалым фронтовиком, Чекин сообразил, что встретила их засада. Стреляли из рощи… Никто не ушел. А сейчас он очумело вглядывался в лица убитых, узнавал и не узнавал этих людей, так они отличались, мертвые, от тех, кого знал еще сегодня. Страха не было… Его сознание не могло вместить неожиданной и такой бессмысленной смерти. Он принялся зачем-то считать трупы. Их оказалось девять. «Девять», — повторил Чекин. И вдруг подумал: «А ведь я был бы десятым…» Степана спасла чистая случайность: он отстал от сводного подразделения, когда попросил деревенского старичка дать напиться водички, а тот от доброты своей души угостил его холодной бражкой, от которой у Чекина через сотню-другую шагов от гостеприимного домика закружилась голова. И так и не догнав легкораненую солдатскую братию, новобранец забрался в кусты и провалился в сонное небытие.

Страшная участь была уготовлена капитану Чеснокову. В медсанбат подчиненные доставили его потерявшим сознание и звавшим в бреду женщину по имени Таня. «В нас одним снарядом угодило… — рассказывал разбитной красноармеец с обвязанным лбом, связной Чеснокова. — Меня, значит, по лбу, а капитана по низу живота. Знает, что с ним приключилось. И Таню зовет, жена это его, перед войною поженились, а его из отпуска отозвали. Теперь вот застрелиться хочет, едва оружие отняли. И то сказать — какая теперь житуха у мужика! Пусть бы там ногу али руку снесло… Калека, это верно, да жить можно. А так… Ежели по совести, то я б ему сам пистолет в руку сунул». Ночью медперсонал разбудил выстрел. Как выяснилось, в маленькую каморку, где спал командир медсанбата, тайком пробрался капитан Чесноков и, вытащив пистолет из лежавшей перед постелью комбата на табуретке кобуры, застрелился.

Как-то объявили общий сбор особистов, много повидавший на своем веку Беляков и малоопытный пока еще Лабутин. Вокруг молодого особиста и стоявшего рядом с ним рослого, красивого красноармейца с простреленной левой рукой начали постепенно собираться ходячие раненые, медсестры и санитары.

Лабутин подошел к комиссару, сказал ему что-то, склонившись к уху, и тот кивнул.

— Товарищи красноармейцы! — крикнул Лабутин… Доблестные бойцы Второй ударной армии! Перед вами стоит человек, который недостоин больше этого звания! Он хуже ненавистного врага, хуже любого фашиста… В то время, как вы честно проливали кровь в боях с немецкими оккупантами, эта сволочь стреляла в себя! Он сам прострелил себе руку, чтобы спасти свою подлую шкуру… Смотрите!

Лабутин схватил обреченного за левую руку и резко ее поднял.

Лицо у парня искривилось, глаза наполнились слезами, он всхлипнул…

— Этот самострел изувечил себя, чтоб избежать смерти, — продолжал Лабутин. — Но разве вы все хотите ее? Нет! Каждому хочется жить, это так… Но лучше смерть в священном бою, чем то, что ожидает этого подонка… Собаке собачья смерть!

Последние слова Лабутин произнес с особой силой, срываясь на крик, и посмотрел на Белякова. Ему показалось, что старший товарищ насупился, и Лабутин решил перейти к деловой части процедуры. Он знал, что Беляков недолюбливал красноречия при свершении невеселых дел…

И Лабутин принялся читать приговор. Приговор был лаконичным: «На основании таких-то статей… приговорить к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит… Привести в исполнение на месте».

Требовался добровольный палач. Стоявший среди раненых Степан Чекин, попавший в медсанбат после довольно меткого выстрела немецкой кукушки, обводил глазами товарищей по несчастью, но видел, что «желающих привести» нет, они лишь хмуро смотрели на обреченного. «И Степан вдруг вспомнил, как на Невской Дубровке им давали пайку хлеба, похожего на мыло. Ее делили на части, чтоб растянуть на весь день, и хлебный запас никто не прятал, он лежал у каждого в блиндаже на полочке при нарах. Но вот хлеб стал вдруг пропадать. Обнаружить вора делом оказалось несложным, поймали с поличным. И все разрешилось само собой. Никаких тебе допросов у следователя, ни прокурора с трибуналом. Вытащили вора из блиндажа в траншею, там его и кончили по молчаливому приговору, списав все на немецкого снайпера. Такое время — голодное и жестокое.

Правда, сам Чекин в того подонка не стрелял, по молодости его освободили. Но солдатскую казнь одобрил, хотя, признаться, и жутковато было…»

Поняв, что исполнителя не найдется, «Лабутин зашел приговоренному за спину, а тот вдруг пал на колени, протянул руку к стоявшим в молчании людям и зашептал, с трудом разлепляя спекшиеся губы:

— Товарищи, помилуйте… Помилуйте! Товарищи, помилуйте…

А Лабутин медленно поднял наган и направил ствол в затылок парня… Приговоренный обхватил голову, заросшую волосами, будто пытаясь уберечь ее. И тогда Лабутин выстрелил. Потом для верности еще два раза…»

Едва не попал под трибунал старший лейтенант орденоносец Олег Кружилин. Он находился под следствием как командир Красной Армии, обвиненный в преднамеренном членовредительстве. После двух бессонных ночей старлей прикорнул в дзоте поблизости от горевшей железной печки и даже не почувствовал, как она «выстрелила» в него угольком. «Что и говорить, в дурацкое положение попал старший лейтенант Кружилин: прогорели его ватные брюки и он получил серьезный ожог, из-за которого в лежачем состоянии предстояло провести две-три недели. Когда Олег рассказывал военврачу третьего ранга на полковом медпункте о своей злополучной оплошности, поднялся сидевший в углу офицер и заявил военному медику, что отвезет незадачливого командира в… Особый отдел. «Кружилина выручил Фрол Игнатьевич Беляков. Он поверил Олегу и, рискуя навлечь на себя нерасположение прямого начальства, обратился через его голову к приехавшему в дивизию начальнику Особого отдела армии Шашкову.

Положение Олега было незавидным. Лабутин быстро закончил дело и готовился передать его в военный трибунал…»

Шашков не только «развалил» сомнительное дело на кавалера боевого ордена, но и назначил его командиром роты особого назначения, объяснив, что воевать придется в тылу врага, поэтому отбирать нужно только крепких и отчаянных сержантов или красноармейцев. Среди других в роту спецназначения были зачислены и старший сержант Фролов, Степан Чекин, его друг Авдей, связной Вася Веселов и солдат из бывших штрафников Георгий Клыков из Армавира. Последний когда-то носил кличку «Банщик» и был известен в уголовном мире как «вор в законе». Эта «особая пятерка» в полном составе отправилась в поиск за «языком». Перед последним броском к своим группа Фролова с пленным немцем была обнаружена противником в лесу. Командир пятерки решил, что Чекин будет добираться с добытыми трофейными документами в одиночку, а остальные отвлекут внимание немцев на себя. Неподалеку на поляне находилась деревянная часовня, в которой разведчики решили держать оборону до последнего, пробравшись туда вместе с пленным фрицем. Завязался бой с превосходящими силами противника. Вражеская пуля, ударившая в прикрепленный к стене чугунный светильник, на излете угодила Авдею в висок. Подожженная из огнемета деревянная «крепость» не сдавалась. Фролов, прикончив «языка» ножом, шагнул к пулемету и в этот момент сам получил смертельное ранение в грудь. Клыков, которому упавшее горящее бревно искалечило ступни, собрал последние силы и с зажатым в руке ножом стал продвигаться на коленях к выходу из пылающей часовни.

«…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат…

Обер-лейтенант Шютце подошел к Ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.

— Кто ты есть? — спросил Шютце…

Услышав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из рук. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке «Банщик», а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным…

Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.

— Бросьте его в огонь! — приказал Вернер Шютце».

Мерецков в начале войны имел неосторожность обрисовать «вождю всех народов» истинное положение на фронте, и поэтому июль и август 1941 года заместитель наркома обороны провел в тюрьме, где подвергался зверским истязаниям, которые особенно практиковал следователь Шварцман. Потом Сталин будто бы сменил гнев на милость, и генерала освободили из-под стражи. Вскоре Кириллу Афанасьевичу, еще не вконец затравленному, суждено было войти в кабинет Верховного Главнокомандующего.

«Мерецков застыл у порога и с замершим сердцем смотрел в спину вождя. Теперь он боялся этого человека. И страх никогда больше не оставлял Кирилла Афанасьевича, хотя он понял, как нужен Сталину, и довольно успешно, еще до конца сорок первого года, доказал, что умеет воевать в новых условиях».

Верховный Главнокомандующий предписал Мерецкову в сентябре вылететь на Северо-Западный фронт, чтобы «разобраться в обстановке, помочь командованию правильно оценить, в чем состоит его воинский долг». Вместе с Кириллом Афанасьевичем вылетели 9 сентября Булганин и Мехлис. Сталин поставил Мерецкова в известность о том, что у Мехлиса «особые полномочия». Уже через два дня «доверенное лицо» Сталина стало с лихвой отрабатывать аванс кремлевского усача, начав свою «особую деятельность» с командующего 34-й армии генерала Качанова, которого Мерецков знал еще по Испании.

«Прибыв в штаб Качанова, Мехлис устроил форменный разнос, слушать командарма не стал, отошел с Булганиным в сторону, дело было на поляне, у штабной палатки. Вдвоем шептались, Мерецкова не приглашали, он был при них вроде как и не представитель Ставки, а практикант-стажер, недавний еще арестант.

Потом Мехлис подошел к группе растерянных командиров и громогласно объявил:

«Согласно особым полномочиям, которыми наделил меня товарищ Сталин, за потерю управления войсками гражданин Качанов приговорен к расстрелу. Решение окончательное, обжалованию не подлежит и приводится в исполнение на месте!»

Приговор привел в исполнение порученец Мехлиса, посредственный журналист Фисунов, еще до войны работавший с Львом Захаровичем в «Правде»…

Чем дольше длилась война, тем мрачнее становился «великий полководец». К середине сорок второго Сталин и вовсе извелся.

«…В ночь на 23 июня вождь спал плохо. Опять снился сон, кошмар которого мучил Сталина с прошлогодних июньских дней. Ему представлялось, что входят вооруженные люди, поднимают его с постели и зачитывают решение некоего высшего совета, приговорившего «вождя всех времен и народов» к расстрелу.

«За что?» — спрашивал в смятении Сталин, зорко всматриваясь в лица пришельцев — надо ведь запомнить каждого, чтобы принять впоследствии меры.

«За потерю управления государством», — бесстрастно отвечали ему незнакомцы, и вот именно то, что Сталин прежде не знал и поэтому не мог ни с кем из близких соратников идентифицировать, выводило его из душевного равновесия…

Этот проклятый сон, который вновь привиделся вождю, привел его в состояние глухой злобы и остервенения к окружающим. Утренний чай показался Сталину недостаточно горячим, и вождь раздраженно смахнул стакан рукою со стола, грубо обложил Поскребышева площадной бранью, с явным удовольствием четко выговаривая русские матерщинные слова. Досталось и Лаврентию Павловичу, когда он прибыл с привычным докладом по части козней, которые затеваются или могут быть против товарища Сталина. Смиренность, с которой выслушал ругань Берия, успокоила вождя, и тот спросил:

— Ты можешь увидеть чужие сны, Лаврентий?

— Могу заставить рассказать любые сны!

Сталин поморщился, отстраняюще повел рукою.

— Не то, — сказал он. — Надо, чтобы человек видел, что снится другому… Увидел и запомнил. Понимаешь?

Берия растерянно заморгал.

— Надо поручить, — неуверенно сказал он. — Ученых у нас в учреждении много. Заставим поработать в этом плане, товарищ Сталин.

— Мне имена, имена нужны! — воскликнул Верховный.

Он понимал, что требует невозможного, но знал и другое: не знать ему покоя до тех пор, пока не установит тех, кто входит по ночам в спальню и приговаривает его к смерти именем народа».

В окружении 2-я ударная армия показала воистину чудеса храбрости, но на голодном пайке и с мизерным запасом боеприпасов много не навоюешь. Пришло время «царице болот» умирать. Ежечасно подвергаясь смертельному риску, после трех недель скитаний по лесам и болотам командарм в деревне Пятница, в пятнадцати километрах к северо-западу от станции Чудово, попал в руки полицаев. «Исследование дальнейшей судьбы генерала Власова в немецком плену, а затем во главе Комитета освобождения народов России и Русской освободительной, вплоть до виселицы во внутреннем дворе Бутырской тюрьмы, выходит за временные и пространственные границы нашего повествования», — выносит почти в самом финале третьей книги романа вполне логическое резюме автор «Мясного Бора».

Символична последняя сцена произведения. К «окруженцу» Кружилину, у которого кончились патроны, стали без опаски приближаться ландзеры. Олег «сполз с бруствера, немеющей левой рукой нащупал припасенную гранату, придвинул ее к лицу, надежно стиснул зубами кольцо и замер». Когда ландзеры обступили офицера-красноармейца, старший лейтенант Кружилин после того, как его ткнул сапогом один из немецких вояк, вскинул голову и выдернул чеку. Так погибали защитники Мясного Бора, многим из которых за мужество и героизм не были возданы даже заслуженные посмертные почести.