Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)

- Ухожу! Ухожу!..- крикнул я, улыбаясь. Встал и пошел в сад, где был расположен наш, 1-й, взвод.

Попыхивая огоньками папирос, в саду за составленными винтовками сидели офицеры.

- Скука!

- Да-а!.. А-адская скука!..

Пройдя между винтовками, я остановился около крайней группы офицеров.

- Не то выпить хочу,- лениво гудел капитан Темя,- не то постегать кого... Матом хотя бы...

- Воистину, господа, невесело! И отдых не отдых...

- Кому как!.. Вот Ягал-Богдановский баб отыскал. Каждую ночь пропадает.

- Пропадает?

- Пропадает...

Сквозь листья, шуршащие под ветром, пробежала тишина.

- А Пестряков... Знаете, что поручик Пестряков делает?.. На дереве сидит,- ей-богу,- и глядит, как девчонки какие-то раздеваются... В окно...

- Ну?.. Глядит?..

- Глядит...

И опять тишина зашуршала тревожными листьями...

- Пойдемте, господа, снимем его,- предложил капитан Темя.- Попугать никого не вредно! Ловлю дезертиров изобразим, что ли,- и за ноги его!.. А?..

- Идея!

- А ну, подымайся!

- Не темя, а голова, ей-богу!..

Офицеры встали и, обойдя винтовки, пошли к воротам.

- Эй! Кого ведете? Коммунистов? - уже в воротах окликнул кого-то поручик Горбик.- Сколько?

- Мобилизованных,- ответили с темной улицы.- Тридцать четыре... И то с трудом!.. Все разбегаются. И так - черт! - под кровати лазили!..

Ворота скрипнули в последний раз.

...Ночь цеплялась за кусты, плыла дальше и тихим ветром с Днепра качала траву над дорожками сада. В траве около главной дорожки лежал подпоручик Морозов. Запрокинув вверх голову, он смотрел на бегущие звезды.

Я долго ходил возле него. Мне хотелось заговорить с ним, но о чем говорить - я не знал.

- А на Днепре - оживление! - вошел в сад поручик Аксаев.- Кубанцы там... Говорят, переправляться будут.- Он вздохнул и продолжал, уже живее: - А рыб-то!.. Рыб сколько!.. Так, господа, и плещутся!..

Далеко на улице раздался хохот. Очевидно, поручика Пестрякова поймали за ноги.

Под следующее утро мы выступали из Александровска.

Было еще совсем темно. Мы уже садились на подводы, когда побежавшие за Ягал-Богдановским офицеры притащили его завернутым в шинель.

- Кто?

- Где?

- Когда?..

Горло его было перерезано. Во рту торчала еще не вынутая тряпка.

- А в доме никого не было,- шепотом рассказывали офицеры.- Ни баб этих, ни соседей... А в кармане - записка... Так и торчала... Во френче... Вот...

- Свети!

- Да свети же!

Чья-то папироса над бумагой поплыла красным огоньком вдоль неровных строчек:

"Благодарим за сведения. Возвращаем по принадлежности и кланяемся. Итак, до скорого свидания на Перекопе".

Мы тихо положили поручика Ягал-Богдановского в канаву, прикрыли крапивой и побежали по подводам.

- ...И молчать! Ясно? - Поручик Пестряков тер обожженные крапивой руки.- Отпускай вас на свою голову шляться!.. Будете сидеть, как приказано. Погибнешь с поблажками, черт! Молчать, значит! А там вывернемся! Как-нибудь!.. Бои ведь будут...

Весь следующий день нестерпимо палило солнце. Деревни и хутора бежали к Днепру. Но, окружив себя камышами, Днепр спокойно огибал испещренные хатами холмики и, только изредка подпуская нас к своим берегам, вновь уходил куда-то в сторону, оставляя степному жаркому ветру и деревни, и дорогу, и наш бесконечный обоз.

К вечеру, кажется второго дня, мы наконец подошли к нему вплотную. Слева от нас, за осенними золотыми садами, белели хутора. К северу, уже по другую сторону Днепра, виднелся Никополь. Над Никополем взлетали легкие дымки разрывов.

- Бабиев?

- Думаю,- Бабиев! - ответил поручик Пестряков, подымая к глазам бинокль.

Днепр перед нами качал упавшие в него тучи. Два буксира тянули ряд привязанных друг к другу барж.

Баржи относило в сторону, и они шли к нашему берегу, выгнувшись бумерангом.

- Кажется, раненые...- Поручик Пестряков медленно наклонил бинокль и, засопев, долгое время наставлял его на баржи.- Да... Раненые! Вот, подождите, расспросим.

- По па-а-двода-а-ам! - опять поплыла над ротами долгая команда.

- Расспросишь! Кувыркались чайки.

И опять Днепр упал за холмы, оставив нас все еще знойному вечернему солнцу.

Кружились стрижи...

За нами бежала пыль.

- Куда мы?..

А к вечеру кто-то принес известие, что идем мы на Каховку, в которой, несмотря на переброску нашей конницы на правый берег Днепра, все еще держались красные, пользуясь ею как базой для набегов и прогулок по нашим глубоким тылам.

- Ложись!..

- Не расползаться, приказано! Ложись рядом!..

- Винтовок не составлять!.. Клади около!..

- Дневальный!

- Поручик Зайчевский!..

За опушкой черного леса молчала ночная степь. В степи бродила красная конница, кажется, 2-й Конной армии.

Два дня, отбиваясь от конных налетов, кружил по степям наш полк. И только теперь, ночью на второй день мы наконец остановились.

- Не понимаю, - удивлялся подпоручик Тяглов,- ведь правый берег нами уже занят. И откуда они?.. Ведь не мы окружены, они ведь...

- Кольцо в кольце, понимаете?

- Какое там кольцо!.. А Каховка?

- Господа, не теряйте времени! Господа, ложитесь!

Но есть хотелось больше, чем спать. Кухонь с нами не было. Хлеба едва хватало. В этот вечер не выдали вовсе. Офицеры ворчали.

- Ложись! - упрямо приказывал поручик Пестряков.- Во сне пообедаешь!

- Да подвинься!

- А не толкайся, говорю! Слышь?..

- Господа, не грызитесь!

В темноте бродили дневальные. Где-то очень далеко шел артиллерийский бой. Кажется, к северо-западу. Это дрались с красными генералы Драпенко и Бабаев.

Я лежал, слушая отрывки отдельных разговоров. Наконец повернулся лицом к орешнику.

- ...А стена камеры, вся как есть, была исчерчена,- кому-то за орешником рассказывал поручик Зайчевский - "Здесь сидели юнкера Владимирского военного училища такие-то и такие-то..." "Да здравствует Учредительное Собрание!" Я подошел к следующей надписи: "Долой Керенского! Вся власть Советам! Рабочие Путиловского завода Петров Иван и Петр Малинин". Кажется, в этом роде что-то. Не помню... Рядом была еще одна надпись: "генерал-майор" - не помню какой,- "Зинченко", кажется. А внизу: "Боже, царя храни!" - очень четко... Я взял карандаш и написал: "Прапорщик Зайчевский". "А лозунг?" - подошел ко мне какой-то сидящий со мной капитан. Лозунга у меня не оказалось... Ну и вот...

Меня все более клонило ко сну.

Передо мной, прорастая сквозь сон круглыми желтками, медленно вздувалась малороссийская яичница. На сале. И с помидорами...

"Вот бы ее ножом! - думал я.- Напополам, и еще раз напополам!.. Крест-накрест... Потом на вилку и в рот".

И я уже потянулся за вилкой, как вдруг шепот надо мной стал тревожнее.

Я быстро сел. Но сон, как извозчика на козлах, тихо меня раскачивал. Чтобы овладеть собой, я подтянул под себя ноги и прислонился к стволу убегающей в темноту ели.

Вокруг подпоручика Тяглова, только что пришедшего из штаба полка, толпились черные фигуры.

- Убили?

- Кого?.. Кого убили?..- услышал я тревожные вопросы.

- Туркула?..

- Но где?.. Когда?..

Недалеко от нас пасущиеся лошади мирно жевали траву. Кто-то ласково хлопал одну из них ладонью.

- Устала, бедняжка?.. Заморили?.. Ну, ничего, ничего... Выбьемся!..

- Да не Туркула вовсе!.. Господа, и не стыдно!.. Что за паника!.. Убили Бабиева...- рассказывал мичман Дегтярев.- Но вот, говорят (это, господа, хужее), вся наша конница с правого берега сбита... Вся... Никополь опять сдан... Говорят, наши части отступали в панике...

- И рубили их, говорят, рубили!..

- Подожди, и мы порубаем!.. Вот дорвется до них Туркул!..

А поручик Аксаев все так же ласково беседовал за кустами с какой-то лошадью:

- Отдыхай, Машка!.. Э-эх, отдыхай, милая!.. Это тебе, Машка, не навоз возить!.. Это тебе...

Я опять качнулся и, потеряв за спиною ствол ели, тихо опустился на траву...

- Вставай! Вставай! - прикладом в бок толкал меня подпоручик Морозов.

Рота построилась и, сдвоив ряды, молча пошла в лес.

Из леса в степь бежала узкая полянка. За ней, далеко через дорогу, уползали куда-то наши солдатские роты, уже рассыпанные в цепь.

Мы остановились в лесу,- поперек дороги,- развернутым строем в степь.

В лесу кричала иволга. "Дождь будет!.." - думал я.

На пне, сейчас же за нашей ротой, стоял генерал Туркул. Туркул смотрел в бинокль.

- Второй и первый, ваше превосходительство! - докладывал Туркулу оперативный адъютант.- Третий батальон еще в резерве.

- И пусть остается! Если нужно, двинем офицерскую. Пробьем цепь и смажем их к чертовой...

Но вдруг он соскочил с пня и, выбежав вперед, остановился перед строем.

- Третий!.. Третий, куда прете?

Сквозь лес, ныряя в кустах, шли роты 3-го батальона.

- Батальонного сюда!.. Полко-о...

Но 3-й батальон переменил вдруг направление и бросился на нас.

На солнце, широким потоком падающем на орешник, сверкнули ручные гранаты.

- Сдавайсь! - кричал, размахивая кольтом, бегущий перед красноармейцами комиссар в погонах и с белой повязкой вкруг фуражки.Сдавайсь!..

И в тот же момент, под глухой треск разрывающихся гранат, левый фланг нашей роты повалился, и над ним, прямо на нас, метнулась пыль и звонкие осколки.

Мы побежали.

- Назад!..

В лесу, сейчас же за первыми кустами, Туркул нас обогнал. Обогнав, обернулся и сбил кулаком двух бегущих передо мной офицеров.

- Назад! Ура!

Когда, со штыками наперевес, мы вновь выбежали на полянку, красные уже кружились на земле под огнем пулеметов наших разведчиков, стоящих на соседней с нами поляне.

- Ура! - кричала офицерская рота. За ней, тоже с криком, бросилась команда разведчиков. Пулеметная стрельба сразу оборвалась.

Передо мной, прыгая через раненых, бежал подпоручик Морозов. Офицеры вокруг нас уже работали винтовками. Я помню, как взлетали кверху приклады и как острой молнией летели штыки к земле.

Не задержавшись на поляне, подпоручик Морозов зачем-то сбежал в степь и, пересекши дорогу, бросился туда, где цепи солдатских рот широким фронтом отбивали атаки красных цепей.

Я и еще несколько офицеров побежали вслед за ним. А на поляне за нами трещали быстрые выстрелы и уже носился хриплый и дикий хохот.

Было далеко за полдень.

Отдыхая после боя, 8-я рота лежала в степи. К лесу ее почему-то не оттягивали.

- Можете теперь идти,- сказал нам командир 8-й роты.- Скажите полковнику Лапкову, что замещали у меня раненых взводных... Счастливо!

...Сухая, как сено, трава лежала на земле примятая. В траве блестели обоймы и медные гильзы из-под патронов. Около леса стояли пулеметные двуколки. Слева из леса выходили санитары. Санитары несли носилки.

Я все более ускорял шаг, пытаясь нагнать подпоручика Морозова, идущего впереди меня и почему-то все более и более подающегося вправо. На ходу он то и дело наклонялся. Немного нагнав его, я заметил, что наклоняется он над ранеными. У некоторых он что-то отбирал и пускал потом по ветру какие-то мелко изорванные бумажки.

- Това-а... Товарищи!.. Пи-ить! - услыхал я вдруг чей-то голос. Я остановился. В нескольких шагах от меня лежал раненый красноармеец. За его головой торчала его винтовка, штыком в землю воткнутая подпоручиком Морозовым.

Подойдя к раненому, я наклонился и протянул ему флягу.

Зацепившись за траву, в ногах красноармейца тоже валялись какие-то клочки изорванной бумаги. Я поднял несколько и расправил. Это были изорванные листы его красноармейской книги.

"...бернии Новгороде" - прочел я на одном клочке. На другом: "...полка, 5-й роты", на третьем: "...волец, комму..."

Только тогда я понял, отчего подпоручик Морозов рвал красноармейские книги некоторых раненых.

Когда мы подымались к лесу, на опушке несколько офицеров 4-го взвода рыли могилу. Двое сколачивали большой березовый крест.

- И многих убило?

- Без малого - два отделения,- ответил мне поручик Устинов.- Ну и мы ж их перекололи! Всех!.. Впрочем, их там не так уж много было!

- И откуда Туркулу батальон померещился? Да еще третий, огромный такой!.. Рота, и то едва ли!..

- Сволочи! - пробасил третий офицер, поручик Макаров.- Удивляюсь, господа! Словно на Руси у нас своих сволочей мало! Вот сейчас,- смотрите,китайцев каких-то пригнали!

И, наклонившись, он вновь ударил по земле топором. Ель над ним задрожала. С ветвей посыпались шишки.

- На бедного Макара все шишки валятся! - засмеялся поручик Устинов.

Мы уже входили в лесок.

- Нет, брат, снимай и штаны и гимнастерку! Всё, брат, снимай!

Поручик Пестряков сидел на земле, вытянув вдоль корней кривые, как у кавалериста ноги. В руках он держал наган. Перед ним, окруженные офицерами, стояли человек 8 пленных - низкорослых и желтолицых, с редкими, острыми бороденками.

Один уже лежал на земле. Трава под ним краснела.

- Я!.. Подождите!.. Я!..- подбегая ко взводному, кричал поручик Горбик.- Вози-и-ться?! - И, подскочив к пленным, он ударил одного из них прикладом по голове.- Раздевайся, китайская кавалерия, мать твою в шелк!

- Нэ Китай! - бабьим голосом, закричал, хватаясь за голову, пленный.Нэ Китай!.. Башкирия!

Держа руки над головой, он прыгал под ударами, быстро дергая острыми плечами.

- Моя нэ Китай!.. Моя - Башкирия!.. Нэ... нэ... нэ Китай!

- Умора!

- С ума сойти!

- Ну и публика!..- хохотали офицеры.

- Ну, раз Башкирия, ничего не попишешь! Одевайся! - сказал поручик Пестряков, вставая.

Но поручик Горбик вскинул в плечо винтовку.

- Вот этого, поручик, этого,- врет! - уж больно на китайца смахивает!

- Да сто-о-ит ли? - Пестряков зевнул.- Пусть дышит, пу-у-у...

Но поручик Горбик выстрелил.

Через лес шел генерал Туркул.

Часа через два вдоль дороги перед лесом уже вытягивались подводы офицерской роты.

Мы спускались с опушки. Около свежего березового креста, бросавшего на дорогу длинную, тяжелую тень, я остановился и, поджидая подпоручика Морозова, оглянулся назад.

За крестом на зеленой лужайке лежали переколотые красноармейцы. У тех, кто не был еще раздет, карманы были выворочены.

- Коммунисты, думали... А у них и махорки нету! - сказал за моей спиной капитан Темя.

- Поручик Морозов!.. Поручик Морозов!..- крикнул я.- Да идем же!..

Подводы солдатских рот уже медленно двигались к юго-западу.

ГЛАВА О ВЫПАВШЕМ ИЗ СТРОЯ

В цепи за колонией Фридрихсфельд мы лежали с раннего утра.

Было не по-осеннему жарко. Казалось, солнце ползет не по небу,- по самой спине... Оно заползало под гимнастерку, под фуражку...

- В самый мозг заползает, проклятое!

- Типун тебе!.. Еще,- подожди,- накличешь морозы!..- сердито бросил мичману подпоручик Тяглов.- Молить нужно, чтоб держалась погода... А ты... В холода нам всегда не везет...

- Мне пить хочется, а не твои, дурак, нотации слушать!.. Молчи ты!..

Воды во флягах давно уже не было.

Цепь красных лежала за лощиной на кукурузном поле. Наша - на баштане. Мы лениво перестреливались. Но лишь стоило нам сделать попытку продвинуться, как пулеметная трескотня яростно бросалась нам навстречу, и мы вновь падали, ругаясь в христа и бога.

Баштан перед нами был изрыт колесами подвод и пулеметных двуколок. Откуда-то с левого фланга ползла пыль. Пыль залезала в рот,- глубже! - в горло, а сухая, сорная трава, упрямо проросшая над кочками, жгла лицо и руки... Уже ни о чем, только: пить!., пить!..- не думалось.

- Ура! - крикнул вдруг полковник Лапков.

Но огонь красных, точно коса бегущую под ветром рожь, подрезал вскочившую на ноги цепь, и офицерская рота, сразу поредевшая, вновь залегла.

Хорошо, что я упал за бугорок. Над бугорком, качая сухую траву, звенели пули...

- Дурак! Одну роту подымает! - ругался за мной поручик Пестряков.Скорей бы Туркул пришел!.. Тут весь полк поднять нужно,- всем фронтом...

- Ясное дело!

- Конечно, ясное!..

- Господа, не критикуйте, не зная!.. Туркул в глубокий обход пошел. Никого подымать не нужно!.. Выждать... ...А солнце ползло и ползло.

- Черт дери, патроны доставляют, а воду вот...

- Мичман, вы хуже солдафона!..

- Мичман!..

Мичман возле меня не унимался:

- Черт дери!.. Уже не пить,- плюнуть хочется!.. И то нечем!..

Я приподнялся на локтях и выглянул из-за бугорка. Мне показалось: на горизонте ползет туча... Но небо было чисто, и лишь над степью колыхалась пыль. Стрельба учащалась.

- Черт!..- выругался я, и вдруг увидел шагах в десяти от бугорка зеленый в полоску арбуз, еще не тронутый колесами двуколок. На нем круглым пятном играло солнце.

"Вот это повезло!.." - подумал я, но вылезать из-за бугорка побоялся.

За бугорком, качая траву, звенели пули...

...Прошел час. Солнце в небе склонилось к западу. Сухим треском перекликались винтовки. Пулемет сшивал даль с пылью...

Я вновь приподнял голову и стал смотреть на арбуз.

И пока я думал, можно ли подползти, и как подползти, и можно ли надеть арбуз на штык, и как надеть,- какая-то пуля, стегнув землю, ударила о зеленый в полоску край арбуза.

И арбуз раскололся.

И по красной мякоти потек сок.

За соком, медленно переворачиваясь, покатились черные семечки...

Я не выдержал. Вылез из-за бугорка и пополз к арбузу...

...- Санитар!.. Санитар...- кричал за мной кто-то.

Я лежал лицом в траве, пытаясь зацепиться за что-либо пальцами правой руки. Но сухая трава рвалась под пальцами, и сдвинуться с места я не мог. Левая рука, плечо, голова и шея быстро немели.

- Санитар!.. Санитар!..

Кто-то схватил меня за сапоги. Потом выше,- под колени.

Когда меня оттягивали назад, с неба быстрой дугой падало солнце...

Вечерело.

Уже перевязанный, я лежал на подводе. Рядом со мной лежали какие-то солдаты. Солдаты стонали.

Надо мной стоял подпоручик Морозов.

Расположенная около перевязочного пункта офицерская рота пела "Журавушку".

- Ну прощай! Должно быть, больше не увидимся... Счастливый!..- тихо говорил мне подпоручик Морозов.- А и здорово же тебя заквасило!.. В плечо, говоришь, потом выскочила и в шею?..

Мимо подводы проходили жители Фридрихсфельда, коренастые немцы, с глазами, спрятанными под брови. Пробежало несколько офицеров.

- Пленных ведут!.. Пленных!..- кричал, пробегая, капитан Темя.- И наловили же!.. Ну и Туркул!.. Ну и молодчага!.. Поручик!.. Поручик Горбик!..

- В ружье! - где-то скомандовал вдруг полковник Лапков.

Я инстинктивно дернулся вперед. Но, вспомнив о ранении, улыбнулся.

- Становись!..- командовал полковник. Но команда прошла надо мной,мимо... Я чувствовал себя выпавшим откуда-то, куда был я крепко ввинчен, и чувство это было радостным...

Подводчик задергал вожжами. Поручик Пестряков, Аксаев, мичман Дегтярев, капитан Темя и подпоручики Тяглов и Морозов быстро бежали через улицу.

- Морозов! Морозов!..- еще раз крикнул я.

Но подпоручик Морозов стоял в строю. Он не мог оглянуться,- полковник Лапков скомандовал уже: "Равняйсь!..".

Через полчаса наши подводы медленно шли на Федоровку.

Ни с кем из офицеров 1-го Стрелкового имени генерала Дроздовского полка я больше не встречался.

* * *

Лазарет - не позиция. В лазарете много думаешь...

Ночь...

Ржавчина около гвоздей проела жесть кровли. Концы отставших листов грохотали и бились под ветром. А Глащуку, ефрейтору 2-го Конного, казалось: совсем близко, на Малаховом кургане, бьет в тишину и ночь одинокая пушка.

Я дни и ночи лежал на одном боку. На правом. Дни и многие бессонные ночи видел пред собой только Глащука. Видя его каждый день и каждый день с ним беседуя, научился наконец отгадывать, о чем думает он, когда собирает морщинки вкруг вздернутого носа, и когда, вдруг подымая брови, сразу же наполовину суживает лоб, и когда, улыбаясь, расплющивает губы вдоль усеянных веснушками щек.

Здесь, в Севастополе, четыре месяца тому назад Глащук лечил свою первую рану. И вот он ранен вторично. Привезен сюда же. Доктор - старый знакомый.

- Ну и рана! - сказал он.- Здорово!

Бегая по разбитой руке, кровь Глащука стучала молоточком (я знаю,- у меня она стучала так же!) - слабо, но часто-часто: в плечо, в локоть... А пушка на Малаховом и гудела, и била, и ухала: "Раз! раз!.."

..."Военный хирургический госпиталь № 5" занимал целое здание. В рамах окна палаты № 8 прыгали стекла. По рамам бил ветер. Бобров, вахмистр Назаровского полка, второй сосед Глащука, рвал с себя одеяло. Кричал: "Эй, казаки! Станишники!.." Приподнявшись с постели, Глащук звал сестру. Видно, опять спросить думал: "Можно ли, сестрица, чтоб руки не срезали? Доктор говорит, что нельзя... А может, можно?.."

Но сестра к нему не подходила. В другом конце палаты умирал поручик Лебеда, гвардеец.

Ветер вновь сорвался с крыш и ударил о рамы. Окно зазвенело. Глащук вздрогнул, а ветер метнулся дальше. На море. И еще дальше. За море. В ночь...

Стало тихо... Пушка умолкла, отставшая жесть легла на кровлю мертвым парусом. На дворе, около ворот в лазаретную кухню, залаяла собака.

Глащук съежился. Я знаю, он опять решил, на этот раз уже твердо: не даст доктору резать руку! Кому своим мясом собак кормить хочется?! Вчера ему вахмистр Бобров объяснял (а вахмистры, полагать надо, народ знающий!), что лазаретные доктора отрезанные конечности,- это руки и ноги солдат, значит,- в татарские деревни продают. Татары ими собак кормят...

- Эй, казаки!.. Станишники!..

- Руку спасти нельзя,- сказал вчера Глащуку доктор,- ее нужно срезать. А то заражение пойдет дальше, дойдет до сердца. Тогда - смерть!..

Без руки Глащука и домой, в Екатеринославскую, пустят (об этом Глащук говорил со мной каждый день),- беспременно пустят... В полном здоровье ему, конечно,- "нет!" - скажут. Коммуна там, а он 2-го Конного ефрейтор. Кадет, значит... Глащук решил: дам!.. Пусть режет руку!

- Эй, казаки! Станиш-ники-и!

...Под утро ветер обогнул город и ушел куда-то на Бельбек.

На лбу поручика-гвардейца золотой кокардою лежало пятно солнца. Поручик еще спал. В палате говорили: "Выживет!.. Такие вот, худые да тощие,- они живучие..."

Густая, золотая пыль широкими дорожками подымалась от одеял и стремилась к окнам. Глащук уже тоже проснулся,- ворочался. Он научился ворочаться одними ногами, не двигая ни плеч, ни груди, на которой держал туго забинтованную руку.

- Господин вахмистр! Господин вахмистр!.. Видно, Глащуку вновь захотелось спросить насчет собак и деревень татарских... Может, неправда?.. Но вахмистр не отозвался...

- Господин вахмистр! Господин вахмистр!..

Вахмистр, очевидно, спал.

Глащуку, как тяжелобольному, разрешили курить в постели. Потому Глащук курил даже и тогда, когда не хотелось. Он научился зажигать спички одной рукой, держа коробок ладонью и мизинцем, чиркая при этом большим и указательным. Когда спичка вспыхивала, коробок падал на одеяло.

- Автоматично!.. У меня приспособление, что пулемет,- автоматично! повторял Глащук, забавляясь.

- ...Вас на перевязку... Вас... Тебя. Вас не надо еще... Подождете! уже обходила койки сестра Людмила.

Потом, семеня длинными ногами в серых штанах, в палату вошел врач Азиков. Он остановился в дверях, как раз там, где, ударяясь о косяк, ломалась пробившаяся в палату полоса солнца.

Кивая нам головой, врач оправлял очки. Очки очень не шли его молодому, бритому лицу. Впрочем, врач обыкновенно носил пенсне. Но перед обходом он снимал его. "Солдаты не любят!" - думал он. Врач Азиков думал вообще очень много. Еще больше он разговаривал с офицерами. Чаще всего о своей клиентуре в Москве, которая "ходит теперь черт знает к каким врачам... По-ду-ма-ешь!.." Думал он еще и о русском народе, о роли интеллигенции и о ее заданиях. Офицерам он говорил, что понимает солдат и умеет с ними разговаривать. Очевидно потому, говоря, например, о нагноении, он начинал с яровых хлебов и кончал земельным законом генерала Врангеля.

- А, Глащук, здравствуй!

Доктор склонился над кроватью Глащука, тонкий и длинный, как удочка.

- Ничего, брат!.. Ничего!.. Думал я о тебе!.. Много думал!.. Дело твое вовсе не пропавшее!.. Снимем руку, да, брат, снимем, ничего не попишешь!

- Господин доктор!..

- Но стоит ли, брат, из-за пустяков беспокоиться!.. Вернешься домой в Екатерикославскую... Теперь, при современных, брат, земледельческих орудиях и одной рукой крестьянствовать можно.

- Господин доктор!..

Потолок надо мной вдруг плавно качнулся и побежал вверх голубыми полосами. В голубом небе загорелось солнце. По залитой солнцем дороге качалась, уходя куда-то, нагруженная соломой арба. Высоко на арбе стоял Глащук. Правил одной рукой, туго намотав на нее вожжи...

- Ну и слабость! - услыхал я далекий голос доктора, когда холодной рукой взял он меня за пульс.

Проснулся я в обеденное время. Два санитара возле кровати вахмистра ставили на пол носилки. Ворочали большое, желтое тело. Короткая пижама с красным крестиком на кармашке не прикрывала его живота. Живот был перевязан. На перевязке алело кровавое пятно, круглое как пуп.

- Седьмой за ночь! - сказал санитар-пленный.- Бери его за ноги и поворачивай!

- До сердца дошло!

- Что это дошло? - спросил я.

- Да заражение.- И Глащук стал здоровой рукой щупать больную. Он подымался по руке все выше и выше. Ему казалось: боль ползет к сердцу...

- Пусть режет! - сказал он, вдруг оборачиваясь ко мне.

Прошло недели две.

В окно лил дождь. На стекле, сквозь мутные потоки, сочился осенний серый день. Возле окна стоял Глащук. Правый рукав его лиловой пижамы беспомощно болтался.

- Зацепить бы куда... Мешает!

Сестра Людмила обещала английскую булавку. Потом забыла. У нее было много дел: поручик Лебеда, гвардеец, поправлялся...

Когда Глащук двигал левой рукой, над правым его плечом, почему-то быстрее здоровой руки, подымался короткий обрубок, круглый, как банка из-под французских консервов.

- А ну, дай-ка устрою!..- сказал новый сосед Глащука, молодой, кучерявый фейерверкер Попелюх, и, перевязав рукав узлом, укоротил его вдвое.

И вот пустой рукав Глащука стал болтаться матерчатой куклой с крохотной головкой-узлом и в широкой, бледно-лиловой юбке со сборками.

- Ну как, Глащук?..

- Ну что, Глащук?.. Поправляешься?..

- Покорно благодарим! Поправляемся. О комиссии еще не могло быть и речи, а Глащук уже поджидал ее.

- Отпустят по чистой,- говорил он, подсаживаясь то на одну, то на другую койку.- Отпустят, и проберусь я, значит, через фронт да в свою Екатеринославскую. Насчет того, чтоб сомневаться, теперь уже никак невозможно! Инвалида пустят... У Деникина с Троцким соглашение имеется...

Прошло еще три дня...

Утром, когда раненые ждали первый чай, врач Азиков пробежал через палату, встревоженный. Ни над кем не остановившись, он долго беседовал со старшей сестрой. Потом сестра Людмила беседовала о чем-то с поручиком Лебедой. Глащук подслушал знакомое слово: "эвакуация".

- Поручик Лебеда!.. Поручик Лебеда!..- кричал я, приподнявшись.

...- Мы, значит, в Красной Армии тогда служили. Как наступал Юденич на Петроград,- рассказывал рядом со мной фейерверкеру Глащук,- в городе Петрограде тоже тогда за эвакуацию говорилось. В Москву, это, во вторую столицу, значит... Ну и поедем мы то же самое и сейчас во вторую столицу генерала Врангеля. В Симферополь-город или еще куда... Главное, чтоб комиссия, значит, вовремя...

Я лег на спину, потом поднял голову и вновь сел на койку.

- Поручик Лебеда!.. Поручик Лебеда!.. Но поручик Лебеда не подошел. Подошел штабс-капитан Рощин - марковец:

- Слыхали?..

- Что случилось?..

- Слыхали?.. Армия Буденного проскочила нам в тыл... Эта проклятая Каховка!.. Сейчас, по слухам, Буденный где-то около станции Салтово стягивается и прет прямым путем на Ново-Алексеевку... Понимаете?.. А связь с Джанкоем?.. А тыл нашей Второй армии?..

Вдруг он вскочил с моей койки.

- Поручик!.. Поручик Забелин!..

Через десять минут поручик Забелин, тоже сводно-гвардеец, пошел в город.

У него были связи...

В ожидании поручика Забелина и новых известий мы сидели почти молча. Только юнкер Соловьев напевал, как и всегда, свою любимую песенку:

Раз в ночных потьмах,

мах, мах,

Шел с монахиней монах,

нах, нах...

- Господа, узнал! - перебил его вечером вернувшийся из города поручик Забелин.- Наши части вышли из мешка. Положение, кажется, спасено... Господа, кто в карты?..

- Мы еще повоюем, черт возьми! - как сказал Тургенев! - Штабс-капитан Рощин подвинул к моей койке столик с шашками.

Он завел такую речь,

речь, речь,

Где бы нам с тобою лечь,

лечь, лечь,

уже опять запел юнкер Соловьев.

Прошла еще одна неделя. Об эвакуации перестали и говорить.

Но вот 29-го октября, уже к вечеру, когда серое небо тяжело ложилось на окна, всех трех сестер нашей палаты куда-то спешно вызвали.

- Списки!.. Представьте списки температурочных!..- в коридоре около уборной кричал кому-то врач Азиков.

- В чем дело?..

- Господа, что случилось?..

Потом в палату вошел поручик Лебеда. Его сломанная в мундштуке папироса висела над нижней губой. Он нервно жевал мундштук, все глубже в рот забирая папиросу.

- Господа!.. Красные перешли Сиваш, сбили Фостикова с кубанцами и вошли в тыл Перекопской группе... Кутепов с Армянского Базара отходит на Юшунь...

- Поручик!..

- А вы слыхали, поручик?..

- А Врангель?..

- А где Врангель?..

- Лебеда!..

- Поручик Лебеда!..

Я поднялся и тоже пошел к койке поручика Лебеды. Стуча костылями, меня обогнал юнкер Соловьев. Одна его нога, туго забинтованная, торчала за ним, как руль за лодкой. С другого конца палаты быстро шел подпоручик Кампфмейер,- танкового дивизиона,- с обожженным лицом, а потому сплошь перевязанным бинтами. Над бинтами торчали уши,- острые и густо покрытые волосами.

- Поручик, а Донской офицерский полк?..- глухо из-под бинтов спросил он.

- Поручик, а не слыхали вы...

- Оши-ба-юсь?.. Я о-ши-ба-юсь?..

- Юшуньские укрепления!..

- Наша тяжелая артиллерия...

- Господа!

- Господа, Слащева теперь бы...

- Слащев...

- Уже, господа, поздно!

Мы быстро обернулись.

В дверях стоял врач Азиков.

- Только что пришло сведение,- сказал он.- Юшуньские укрепления прорваны. Враг уже в Крыму...

- Доктор... это... это проверено?..

И опять стало совсем тихо. Прошлепали чьи-то мягкие туфли.

- Господин доктор!.. Господин доктор!..

- Пшел к черту с твоей комиссией!..- крикнул на Глащука Азиков.Господа! Господа, сегодня ночью мы грузимся на пароходы... Господа, за границей мы отдохнем... Господа, новые пути борьбы... Господа...

Я тихо отошел к своей койке и лег, уткнув в подушку лицо. Плечо мое ныло. Ныла и шея. Просачивающийся сквозь перевязку запах гноя кружил голову.

Пуля из шеи все еще не была вынута...

Всю ночь в темное окно хлестал дождь. За окном шумела Северная бухта. Кто-то на Понтонном мосту махал красным и зеленым фонариками.

Поручик Лебеда, штабс-капитан Рощин, юнкер Соловьев, поручик Забелин, подпоручик Кампфмейер, фейерверкер Попелюх,- кажется, все,- собирали вещи. Глащук тоже снял наволоку с подушки и запихивал в нее все, что имел - хлеб, штаны, ботинки, полотенце... Над его правым плечом прыгал круглый, короткий обрубок. Кукла под ним раскачивалась направо, налево: трепала широкую в этот день розовую юбку со сборками.

- Господа, а Глащук в Симферополь едет... На комиссию!..- засмеялся юнкер Соловьев. Но никто не подхватил, и смех его сейчас же оборвался...

Санитарные автомобили пришли под утро, 30-го, когда только что начало светать.

Мы грузились при полной тишине. Город еще спал... Казалось, о катастрофе еще никто ничего не ведает...

Большой, грузный транспорт "Ялта", точно буксир, тянул на тросах старую, негодную миноноску. "Ялта" то и дело меняла ход. Когда скорость ее увеличивалась, тросы натягивались и рвали ее назад; "Ялта" вздрагивала и скрипела. Когда же ход ее вновь замедлялся, узкий миноносец нагонял нас. "Сейчас, сейчас нагонит!.." - казалось нам. Врежется острым, по прямой линии бегущим, носом, в высокую и грузную корму "Ялты"... И расчленит ее, и рассечет надвое...

Мы вышли из рейда 30-го в 12 часов ночи, когда уже переполненный войсками и беженцами город и гудел, и качался за нами в красных языках пламени. Горели военные склады. Над зданием американского Красного Креста яростно носился бурый дым.

- Догорает аль только зачинается?

- А не все ли равно?.. Эх!..

- Севастополь!.. Россия!.. Прощай, Россия!..- звенел под ветром чей-то женский голос.

- Твою мать!.. Матери твоей!.. Твою мать!.. Матери!..- ругался возле женщины рослый казак-калединец.

"Ялта" то и дело меняла ход. Гафель над кормой нырял в низком небе.

...Было холодно. Ветер бил о мачты сплошными полосами косого дождя. Я хотел спуститься в 4-й трюм, туда, где лежали раненые нашего лазарета. Но, заглянув в трюм, глубокий, темный и холодный, как колодец, я вновь пошел вдоль палубы.

Частыми островками на палубе сидели кучки прикрытых брезентом солдат. Вода под ними стояла до уровня бимсов. По воде бежала черная рябь...

За трубой миноносца краснело небо. Севастополя уже не было видно. Он ушел в темноту,- под волны. Но красное небо в воде не тонуло. Оно скользило по волнам и бежало от горизонта до низкой, серой кормы миноноски.

Я повернулся, обошел несколько живых островков и пошел на нос "Ялты". На носу, прислонясь к борту, кто-то курил. Круглый красный огонек папиросы мигал под дождем, как звездочка.

Меня тряс холод. Я сел на скрученные канаты и задумался. Но пуля в шее заставила меня вновь поднять голову. Как раз в это время мимо меня прошел Глащук. Я узнал его по пустому рукаву гимнастерки, который бился за ним, как черный дым над трубой "Ялты". Шинели у Глащука не было.

- Не попасть тебе в Екатеринославскую! - сказал Глашуку штабс-капитан Рощин, когда "Ялта" выходила из рейда.- Теперь уж не попасть!.. Не-ет!.. Потому море...

О чем думал Глащук?..

Я думал о том, что вот, не верстами скоро, а днями будем считать мы расстояние от России...

- ...Да, брат, не гадали!.. Не гадали, брат, не думали!..- услыхал я с носа голос доктора Азикова. Доктор силился перекричать ветер. Голос у него был резкий и звенел надтреснуто.

Я повернул голову и, напрягая зрение, увидел его бритый подбородок, едва освещенный огоньком тревожно вспыхивающей папиросы. Над ней, в полной темноте, блестели два круга - пенсне.

- Да, брат Глащук!.. Таковы, брат Глащук...- И вдруг огонек папиросы быстро взлетел вверх.

Я вскочил, но опять сразу же упал на колени. "Ялту" рвануло на дыбы. Она взбросила нос в грузное, низкое небо...

- Когда доктор падал за борт, его не было видно,- рассказывал около трюма штабс-капитан Рощин.- Казалось, летит окурок... Быстро, быстро... И не вниз, а назад...

Из черного трюма неслись крики. Какая-то женщина рожала. Кто-то плакал. Кажется, сестра Людмила.

- Су-у-дить?.. Уж не мы ль с вами судить его будем!..- вновь заговорил штабс-капитан.- Следствие?.. Бросьте, Лебеда!.. Наша песенка...

Набежал ветер.

"Ялту" качало и подбрасывало...

За нами и вокруг нас шли к югу серые корпуса длинноносых кораблей...

Над морем светало...

Германия. Фихтенгрунд

Апрель - сентябрь 1925