Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера

В Ленинской комнате. На стене плакат «Я жду тебя, воин-освободитель»

Агитатор среди бойцов стрелкового подразделения

МИНЕРЫ НА ПЕРЕДОВОЙ

Отдых нашей дивизии был прерван довольно скоро. Дивизию срочно бросили навстречу рвавшимся к Волхову фашистам.

Выйдя к Тихвину, немцы, как оказалось, вовсе не отступились от задачи овладеть Волховом и его электростанцией. Однако натолкнулись на стойкую и упорную оборону. Бои шли с переменным успехом. Больше всех приходилось работать саперам и минерам. Нужно было укреплять наши позиции. Днем и ночью в мерзлой земле саперы рыли окопы, траншеи, ходы сообщений, блиндажи и огневые точки. А минеры — тоже сутками, ставили противотанковые и противопехотные минные поля и заграждения. Трудная и опасная это была работа. Водяные мозоли не сходили с рук. С вечера получаем приказ: «Срочно заминировать дорогу к позициям, ожидается танковая атака противника». Только установили противотанковые мины, как новый приказ: «Немедленно разминировать дорогу, дать выход нашим танкам». Так мы и «отдыхали» почти весь ноябрь сорок первого года.

Как бывший сапер, я чаще всего бывал в саперном батальоне и по командировкам, и, возвращаясь из полков, по-свойски заходил навестить друзей. Здесь было все свое, все знакомы, с этими людьми я чаще всего принимал непосредственное участие в боевых операциях.

В конце ноября вновь был получен приказ заминировать поляну перед нашими позициями. И вновь поползли минеры. Погода установилась ясная и морозная, но снега было мало, почва успела промерзнуть почти до метра, и чтобы поставить противотанковую или противопехотную мину, требовалось гораздо больше сил, энергии и сноровки. А главное: делать все приходилось теперь под огнем.

Немцы днем и ночью вели обстрел наших позиций, наши тоже никогда не оставались в долгу, и вот под этим почти всегда висящим над головой минера двухэтажным огнем ему приходилось работать — в темноте, с заряженной миной в руках. Малейшая ошибка, неосторожность заканчивались трагедией. Да что говорить, каждый знает: минер ошибается один раз. Минер общается со смертью на «ты», ему нельзя быть сентиментальным, кислым, при всех условиях он должен быть отважен, решителен и спокоен.

Минировать поляну вышел взвод младшего лейтенанта Гревцева, я присоединился. Начали с дальнего края опушки. Работали минеры парами. Рядом со мной лежал, распластавшись, старший сержант Васильев — крепкий, присадистый сибиряк, позади — солдат Орузбаев. Прежде чем поставить мину, нужно в мерзлой, как кость, земле вырыть для нее гнездо. А чем? Пехотная лопатка мерзлую землю не берет, а ломом или кайлом здесь орудовать нельзя: во-первых, в двухстах метрах, притаившись, прислушивается враг; во-вторых, в распластанном виде такими орудиями работать невозможно; в-третьих, поднять головы нельзя, если не хочешь, чтобы она была продырявлена вражеской или своей пулей. Вот тут как нельзя лучше годится знаменитый финский нож. Определив место постановки мины, Васильев быстро расчистил снег, собрал в кучку перед собой и, опершись на локоть левой руки, правой принялся быстро долбить ножом лунку, сберегая прыгающие из-под ножа кусочки земли, чтобы хватило полностью замаскировать мину. Я старался помочь, тоже собирал отлетающие куски. Закончив с лункой, старший сержант вложил финку в футляр на поясе, молча, не оборачиваясь, протянул правую руку назад. Орузбаев, лежавший у его ног, без промедления вложил в его руку готовую, заряженную, мину. Поставив мину в гнездо, старший сержант тщательно засыпал ее землей и хорошенько замаскировал, схватив пару жменей из кучки снега. Справа и слева от нас ползали другие пары минеров, но тишина была полная, все делалось молча, без слов.

Наконец командир взвода Гревцев подал знак отхода. И тут, будто по его команде, немцы открыли шквальный огонь из пулеметов и автоматов, а вскоре над головами зашуршали и мины, но рвались они где-то за нашими окопами. Не более пятидесяти метров отделяло нас от окопов, но добраться до них не было никакой возможности. Трассирующие пули яркими светлячками брызгали низко над головами, плотно прижимая нас к земле. Наши на огонь не отвечали, зная, что где-то впереди ползают свои. Пролежав неподвижно минут пятнадцать-двадцать, мы стали дрожать. Ледяной ветер пронизывал с ног до головы, холод беспрепятственно гулял по спине, коченели руки и ноги, только под грудью еще оставалось немного тепла. Лежать дольше без движения сделалось невозможно, один за другим люди поползли к окопам. Местность была настолько ровная, что пули, ударяясь о бруствер наших окопов, лопались перед нами, как кукуруза на сковородке. Воспользовавшись паузой в стрельбе, мы наконец скатились в окопы.

Так минеры ползали почти всю вторую половину ноября. И наконец была получена команда: «Снять мины, но далеко не отправлять. Быть наготове».

С величайшей осторожностью мины были сняты. Разряжать их не стали, просто сложили в кучи в разных местах леса недалеко от передовых позиций. Длительное время саперы охраняли эти смертоносные кучи, ожидая новой команды. Однако никаких приказов не поступало.

МЕЖДУ БОЯМИ

Погода между тем стала быстро портиться. Небо затянуло свинцовыми тучами, снова подул резкий северо-восточный ветер, посыпался мелкий снег. Холод стал прижимать все сильнее, похолодало в землянках и блиндажах, большинство их не отапливалось — не было печей или материалов для них, и тогда в ход пошло все возможное: выброшенные крестьянами старые ведра, кастрюли, чугунки, металлические коробки и прочий металлический хлам — только бы соорудить хоть маленькую печку. Все живое стремилось спастись от холода и потому забивалось поглубже в землю, благоустраивалось, утеплялось и приспосабливалось к зимним условиям.

Штабной блиндаж саперного батальона был достаточно вместителен (в нем свободно размещался весь штаб батальона) и сравнительно с другими благоустроен, здесь было тепло и даже горела добытая в селе керосиновая лампа со стеклом. Но на этом весь «уют» и заканчивался. Ни обшивки, ни даже подобия мебели. Это была обыкновенная квадратная яма в рост человека, покрытая двумя или тремя накатами из толстых бревен, засыпанных сверху метровым слоем земли, что вполне гарантировало безопасность от мин и снарядов среднего калибра.

На передовых позициях наступило затишье. Делать было нечего, и мы сидели в штабе саперного батальона, занимаясь кто чем. Старший адъютант лейтенант Файсман писал отчеты, приспособив чемодан вместо стола, ему диктовал цифры лежавший рядом начальник штаба старший лейтенант Логачев. Задумавшись, сидел на спальном мешке командир батальона старший лейтенант Рыбников. И вдруг все изменилось — принесли почту! Разом дела были отодвинуты в сторону, все бросились к почтальону. Усевшись поближе к свету, каждый погрузился в себя. Читали кто письма, кто газеты, кто журналы. Затем понемногу стали обмениваться мнениями, и вскоре блиндаж загудел и оживился.

Файсман вынул из конверта фотографию, с которой на него смотрели жена и маленькая дочурка. Увидев на конверте обратный адрес, я заинтересовался и стал расспрашивать. Оказалось, мы работали рядом. Окончив в 1934 году Горный институт, Файсман работал главным инженером Сталинского рудника в Каззолото «Степняк», куда я в том же году поставлял рудничную стойку и сам бывал там несколько раз. Как главный инженер рудника, Файсман получал высокую ставку, имел бесплатный коттедж, служебную легковую машину и ежегодную так называемую научную командировку, а фактически это был ежегодный премиальный куш в десять — пятнадцать тысяч. Разумеется, при выполнении и перевыполнении государственного плана. Ну а разве мы тогда знали, что такое невыполнение или недовыполнение Госплана?

Жена Файсмана окончила один с ним институт, работала вместе с мужем на том же руднике начальником лаборатории и также получала солидный оклад. Молодой, энергичный, с рыжими волосами и веснушчатым лицом, Файсман всегда был у нас лучшим чтецом.

Когда с письмами было покончено, началась громкая читка газет. Читали «Правду» — большую статью Алексея Толстого, в которой он с большой силой художника и с горячей душой патриота раскрывал тупой, звериный облик немецкого фашизма. Восхищаясь ярким, сочным языком писателя, Файсман с изумлением восклицал: «А ведь граф!»

СМЕРТЬ САПЕРА

Всем уже изрядно надоело безделье, особенно саперам, охранявшим кучи мин в лесу. Вдруг затрещал телефон. Комбат лениво снял трубку:

— Да, слушаю.

В трубке раздался чей-то зычный голос; смешиваясь с колебаниями мембраны, он превращался в малоразборчивый хрип. Вслушиваясь в трубку, командир заметно оживился. Мы поняли: какое-то важное и интересное сообщение.

— Ясно! Есть! — ответил комбат и положил трубку. Громко позвал: — Начштаба! Немедленно разрядить мины, уложить на подводы. Батальон подготовить к походу!

Все поднялись и заторопились. Мы с начштаба направились во вторую роту, охранявшую мины. Командир роты лейтенант Сычев приказал комвзвода младшему лейтенанту Гревцеву убрать мины.

— Васильев! — позвал комвзвода.

— Слушаю, товарищ младший лейтенант.

— Разрядите мины и подготовьте к погрузке, а я схожу в конобоз и пришлю вам подводы.

— Есть!

Обрадованный Васильев, отделение которого томилось в наряде по охране мин, выскочил из блиндажа и бегом помчался в лес. Подбежав к первому посту, снял с поста бойца Нурпеисова и приказал срочно передать всем остальным: приготовиться к погрузке. Сам же принялся быстро вынимать взрыватели, отбрасывая разряженные мины в кучу.

Меня ждали в политотделе дивизии, куда я и направился с попутчиком, младшим лейтенантом Гревцевым, он шел в обоз за подводами. Не успели мы отойти и трехсот метров, как в лесу раздался оглушительный взрыв. Высоко в небо взвился огромный столб черного дыма и пламени, дрогнула под ногами земля. Взглянув на Гревцева, я не узнал его: бледный, глаза выкатились на лоб, он весь дрожал, как в припадке. Я понял: произошло что-то страшное. Не сговариваясь, мы сорвались с места и со всех ног бросились обратно.

...В лесу дымились две громадные воронки, их окружали сваленные взрывом вековые ели. Устоявшие от взрыва деревья стояли обугленные и голые. Резко пахло газом сгоревшего тола.

На верхушках и ветках обгоревших деревьев висели небольшие обрывки шинели, шапки и кусочки ваты от стеганых брюк — все, что осталось от человека. Подбежал Нурпеисов, весь в слезах, запричитал:

— Ай, вай, вай! Васильев пропал! Ай, Васильев, Васильев! Наша кароша командир! Зачем ты адна раз ашибался?..

Не зная причин катастрофы, принялись расспрашивать Нурпеисова, но он плакал и плакал, и никак не мог успокоиться. Мало-помалу, сквозь акцент и слезы мы поняли, что, отправив Нурпеисова к другим постам, Васильев остался разряжать мины, которые охранял Нурпеисов:

— Моя хотел ему сказайт, что так бистра дергай мина не карашо, можно адна раз ошибайтся. Но моя стидна бил. Васильев — наша кароша камандир. Она сама кажнай раз ушила нас: осторожна обращай с мина.

Не выдержав страданий, он опустился на землю, поджав ноги калачиком, раскачивался из стороны в сторону, и вдруг запричитал по-казахски:

— Ой, Алла, Алла! Калай джаксы Адам! (О Боже, Боже! Какой был хороший человек!)

Это показалось мне комичным, но тяжелые переживания Нурпеисова передавались окружающим, следовало успокоить его. Собрав все силы, чтобы сделать лицо серьезным, я строго приказал:

— Боец Нурпеисов! Встаньте! Вы где находитесь — в ауле или на фронте?!

Нурпеисов быстро встал, принял положение «смирно», вглядываясь в меня: всерьез я говорю или шучу?

— Стоять вольно! — приказал я Нурпеисову. — Идите и выполняйте задачу, которую вам поставил старший сержант Васильев!

Войдя в форму, Нурпеисов козырнул:

— Есть! — Повернулся по-уставному кругом и побежал в лес.

Все стояли молча, охваченные тяжелым чувством. Хоронить было нечего, а траур на фронте носить не принято. Погиб замечательный человек. Но расходились мы с гнетущим ощущением нелепости произошедшего.

СТАРШИЙ ПОЛИТРУК ВАШУРА

В политотделе, куда я добрался только вечером, на меня сразу набросились с поздравлениями. Оказалось, мне присвоили очередное воинское звание: старший политрук. Поблагодарив товарищей, я поклялся, что буду честно носить это почетное звание и постараюсь оправдывать его. Велика и почетна роль политработников, но только они знают — насколько она тяжела.

В дальнем углу полутемной политотдельской землянки за низким столом сидел с отдельной коптилкой секретарь дивизионной партийной комиссии (ДПК) старший политрук Вашура, сосредоточенно работая над протоколами заседания ДПК по приему в партию, и, кажется, не замечал нашего шума. До войны мы не знали друг друга, хотя работали в смежных районах. Вашура работал секретарем парткома овцеводческого совхоза, я — в аппарате райкома. Он был намного моложе меня. Незадолго до войны Вашуру взяли в аппарат обкома, оттуда он и был мобилизован на фронт. Мне он казался чересчур деятельным. Он успевал справляться не только со своей непосредственной работой, но и каким-то образом прежде всех мог разузнать новости. Он первым из нас узнавал об оперативных планах дивизии. У него раньше всех появлялась оперативная карта нового района. Он напористо и энергично вмешивался в дела, казалось, ему неподсудные и совершенно его не касавшиеся. Мимо его внимания ничто не могло пройти незамеченным — такова была широта его интересов. Вместе с тем он был чутким, отзывчивым товарищем, его уважали и ценили.

Когда все утихло, я подошел к нему и присел на чурку напротив. Рассматривая меня сквозь мерцающий огонек коптилки, он протянул:

— О-о, товарищ старший политрук! Привет, привет! Поздравляю с повышением! — Потянулся через стол и пожал мне руку.

— Что-то у тебя появилось много работы, — окинув взглядом бумаги, заметил я.

— О да! Заваливают заявлениями — солдаты и офицеры! В иной день до тридцати — сорока оформлять приходится. Вот видишь, — он приподнял со стола целую кипу заявлений в партию. — В первые дни войны куда меньше вступало, а ведь сейчас положение гораздо более тяжелое. Собственно, это вполне закономерно. Люди не паникуют и не падают духом, наоборот, хотят усилить борьбу, во что бы то ни стало добиться победы, а коммунисты для них — образец такой самоотверженной борьбы, которая только и может спасти страну и обеспечить победу. Видимо так. Чем еще можно объяснить эту тягу людей в партию. Как ты думаешь?

— Ты прав, — согласился я, — ситуация изменилась, люди много испытали, видели и теперь более осознанно идут в бой и по-другому сражаются, они убедились на собственном опыте, что единственная возможность отделаться от ненавистной фашистской собаки — это размозжить ей голову.

Мне хотелось узнать у Вашуры, каковы ближайшие планы командования, ради этого, собственно, я и подошел, был твердо уверен, что уж он-то в курсе.

— Ну каковы? — переспросил он. — Прежде всего, нашу дивизию снимают с южного участка фронта. Пойдем мы на запад. Нам придают одну бригаду морской пехоты. Видимо, в ближайшем будущем будем наступать.

— Вот это интересно!

— Да, — подтвердил Вашура, — обязательно будем наступать. Хватит обороняться. Оборона без наступления — это гибель. Так учил Ленин.

Хотя это и составляло военную тайну, вскоре слухи поползли уже из различных источников: у Тихвина сосредоточивается большая ударная сила под командованием генерала Мерецкова, наступление этой силы ожидается со дня на день. Заметно улучшилось и снабжение армии. Артиллерийский полк дивизии получил несколько боекомплектов, стрелковые полки тоже пополнили боеприпасы и получили минометы и автоматы. В дивизии впервые была образована отдельная рота автоматчиков. Улучшилось продовольственное и вещевое довольствие. Прибывало пополнение. Фронтовые дороги из деревянного и ледяного настила связали нашу армию с тылами и базами снабжения в обход Тихвина.

РАБОТА ПОЛИТРУКА

«Немец у Москвы, а вы все болтаете!»

В последних числах ноября дивизия сосредоточилась на западном участке фронта в районе деревни Сорокино.

Установилось напряженное затишье.

Немцы спешно укрепляли свои позиции, жгли прифронтовые села и деревни, стога сена в лесах — в общем, явно готовились к упорной обороне и возможному отступлению. Как видно, слухи о предстоящем наступлении переползли линию фронта.

Я заметил, что лица солдат и офицеров стали деловито-суровыми, словно они были обозлены на кого-то. Все были до предела сосредоточенны, подтянуты — казалось, в любую минуту готовы вцепиться в горло врагу. Зато нас, политработников, слушали все с меньшим интересом, иногда открыто отмахивались, заявляя: «А что болтать! Немец уже у Москвы, а вы все болтаете!» — будто одни политработники были тому причиной. Однако на фашистские листовки никто не обращал внимания, их передавали нам с брезгливостью, молча. Анализ данных показывал резкое падение количества «пропавших без вести» — в эти списки зачислялись также попавшие в плен и изменники, добровольно перешедшие на сторону врага. Эти цифры и многое другое показывали, что несмотря на тяжелое военное положение моральная стойкость наших воинов возрастала. Суровость и напряженность солдат и офицеров свидетельствовали об усиливающейся ненависти к врагу.

Расчет 122-мм гаубицы обр. 1910/30 слушает, как один из бойцов читает вслух первомайский номер дивизионной газеты «В бой за Родину»

Немало, конечно, было и сомневающихся в способности страны выдержать и переломить бешеный напор врага. И это не были наши недруги. По большей части, это были люди слабые, потерявшие веру в силу духа и выносливость своего народа, партии и ее руководства. Они, как и мы, любили свою Родину и тяжело переживали ее потери в войне, но под воздействием временных факторов теряли надежду, выдержку и стойкость. На таких людей мы, политработники, всегда обращали максимум внимания.

Каждый день с напряженным вниманием и тревожным волнением мы вчитывались и вслушивались в передаваемые сводки Совинформбюро, все тяжелее и безотраднее становилось на душе. И вот первая радостная весть: «29 ноября 1941 года Южная группа войск, перейдя в контрнаступление, обратила противника в бегство, освободила город Ростов-на-Дону и продолжает преследование отступающего врага». Наконец! Это было начало! Трудно даже в самых высоких словах передать то чувство радости, восторга, которое охватило нас после этого сообщения! Не дослушав сводку, мы, как малые дети, повскакивали с мест, зашумели, обнимая и поздравляя друг друга. Секретарь политотдела младший политрук Шустиков умолял:

— Товарищи, товарищи, пожалуйста, потише, дайте возможность записать сводку.

Сводка была немедленно отпечатана на машинке в нескольких экземплярах, и в двадцать два часа мы отправились в части дивизии.

«Выдержим мы или нет?»

Обдумывая события и вытекающие из них свои задачи, я шел в полк майора Михайлова. Навстречу с передовой громыхали пустые походные кухни, переваливаясь на кочках и пнях; накормив бойцов сытным ужином, они не торопясь возвращались на свои базы; ездовые, скуртюжившись, сидели на облучках, лениво понукая лошадей, а повара, взявшись за поручни кухонь, шли сзади, так как усидеть сверху при таком бездорожье невозможно. Присмотревшись, в одном из поваров я узнал старого приятеля и, поравнявшись, поприветствовал:

— Здравствуйте, товарищ Руденко!

От неожиданности он быстро вскинул голову и торопливо козырнул мне:

— Здравия желаю, товарищ полит... Ох, извиняюсь, старший политрук! У вас, оказывается, уже шпала.

Я с гордостью подтвердил.

— Вот и хорошо, — сказал Руденко. — Очень рад за вас. Разрешите поздравить вас с повышением! — Не ожидая разрешения, он схватил мою руку и долго тряс, крепко сжимая.

Ездовой, отъехав немного, остановил лошадь.

Руденко всегда интересовался международной и военной обстановкой и тут тоже немедленно забросал меня вопросами:

— Ну как, товарищ старший политрук, у нас обстоят дела на фронте? Что нового? Как Москва, еще держится?

Я обстоятельно отвечал на все вопросы, подтвердив, что Москва «еще держится». Поначалу наша беседа носила живой и увлекательный характер. Руденко задавал острые, деловые, шуточные вопросы, внимательно слушал мои доводы и объяснения. Но постепенно я стал замечать, что интерес к моим ответам заметно падает. Он стал часто опускать голову, прятать глаза, я видел, что он напряженно думает, его волновал тяжелый, мучительный вопрос, который он хотел бы задать, но пока не находил подходящих слов или не решался. Наконец он взял себя в руки, поднял голову и взглянул мне в лицо:

— Товарищ старший политрук! Вы коммунист и работаете в политотделе. Я вам верю, как родному брату. Скажите мне правду, но так, чтобы можно верить: выдержим мы или нет?

Разумеется, я догадывался, о чем хотел спросить Руденко, потому что об этом меня «по секрету» спрашивали уже многие. Но тогда кроме собственной убежденности и умения убеждать других — у меня ничего, «чтобы можно верить», не было. Зато теперь я нес с собой документ, не верить которому было невозможно. Без слов я спокойно раскрыл планшет, достал экземпляр сводки и передал Руденко карманный фонарь:

— Ну-ка, посветите мне, поищу тут ответ на ваш вопрос.

Руденко заметно смутился и часто замигал глазами — готовился о чем-то просить, но я, будто не замечая, принялся громко читать сводку.

Когда, закончив чтение, я посмотрел на повара, то увидел совсем другого Руденко. Его побитое оспой лицо расплылось в широкой радостной улыбке, глаза его засверкали, заискрились, он готов был взлететь. Позабыв, что нас тут всего двое, радостно закричал, словно обращаясь ко многим:

— Ага! А что я говорил! Товарищ Сталин слов на ветер не бросает!

Не простившись, он сорвался с места и побежал к своей кухне.

— Подождите, — окликнул я. — Вот, возьмите, прочтите там всем у себя.

Руденко мигом вернулся, выхватил у меня сводку, бережно ее сложил и пристроил в бумажник. Я протянул руку:

— Ну, а теперь до свидания.

— До свидания, до свидания, товарищ старший политрук! Спасибо вам за сводку! Теперь я все тылы подниму!

Козырнув и повернувшись кругом, Руденко заторопился к своей кухне, встал на подножку и весело закричал:

— А ну-ка, Семен! Давай-ка скорости!

Кухня снова загромыхала и стала быстро удаляться, подпрыгивая на кочках.

Стояла глубокая ночь. Но в лесу не казалось темно. Спрятавшаяся в вышине луна хорошо освещала землю сквозь однослойные, как матовый плафон, облака. Сыпал мелкий, но густой снег, видимость была недалекой. Разлапистые ветви елей укутывались в теплые белые пелерины, такие тяжелые, что их клонило к земле, а стоило задеть, обрушивалась целая лавина. Отряхнув снег с воротника полушубка, я быстро зашагал в полк.

Комполка Михайлов и его комиссар

На КП полка все уже спали. Бодрствовали двое: командир и комиссар, оба сидели перед картой, расстеленной на широком самодельном столе. Фонарь «летучая мышь» тускло освещал помещение. Блиндаж был необыкновенно велик, в глубину не менее трех метров, а по длине и ширине напоминал большую комнату постоялого двора. Такие блиндажи обычно были у летчиков. Большая печка из двухсоткилограммовой железной бочки давала много тепла. Возле нее, притулившись на ящике, дремал связной. Было жарко и душно.

Комполка майор Михайлов, старый мой знакомый, был из молодых, но образованных и уже опытных командиров, дважды награждался орденом Боевого Красного Знамени — за бои в Испании и за умелое управление боем у деревень Гайтолово и Тортолово. В его полку я бывал не раз, здесь меня считали своим, и сейчас, когда я зашел в блиндаж, командир и комиссар заулыбались и как по команде воскликнули:

— Э-э, друг, что так поздно?!

— А разве на войне время суток имеет значение?

— А как же! — не согласился майор Михайлов. — Например, ночью идти в разведку считается лучше, чем среди бела дня.

— Не всегда и не при всех обстоятельства, — заспорил я.

Поздоровались, обменялись с каждым рукопожатием, и я сел напротив на вделанную в землю скамейку. Мы оживленно заговорили, тема сейчас была у всех одна — успешное наступление Южной группы войск. Сетовали, что это пока единственное наше наступление на многотысячекилометровом фронте.

— Этого недостаточно, — говорил комиссар, — надо наступать по всему фронту.

— И что ж вы сидите, чего не наступаете? — пошутил я.

— Представьте себе, мы готовимся, — улыбнулся Михайлов.

— Это странно!

Я поинтересовался, какие меры приняты в связи с сегодняшней сводкой Совинформбюро. Комиссар доложил, что секретари партбюро и комсомольского комитета уже ушли во 2-й и 3-й батальоны, а в 1-й он собирается идти сам:

— Да вот, получили приказ, надо кое-что подготовить, позже схожу.

Я предложил:

— Так вы работайте, товарищ Иванов, а я схожу за вас, сделаю что необходимо.

— Ну хорошо, — согласился комиссар. — Только имейте в виду, там есть открытая поляна, ее вам никак не обойти, так вот, ее необходимо переползти или быстро перебежать, иначе могут подстрелить. Днем там опрометчивых снимают снайперы, а ночью методично бьет пулемет. Так что будьте осторожны, — напутствовал комиссар.

— Не беспокоитесь, вон какой снег, видимость плохая. Проскочу, не в первый раз.

— Ну смотрите. Да не рискуйте без нужды, — предупредил комиссар.

На КП батальона

До КП батальона я добрался благополучно. Передовая молчала. На этом участке немцы укрепились в селе и, экономя осветительные ракеты, каждую ночь поджигали по одной избе с обоих концов села. При ясной погоде зарево пожара высвечивало фигуры бродящих по селу гитлеровцев и наши снайперы часто за ними охотились. Но сегодня из-за густо падающего снега горящие избы казались высокими бледно-желтыми столбами, а села как бы не было, вместо него между этими огненными столбами висела снежно-белая завеса. Страшное «представление».

В батальоне я встретил старых друзей, двух офицеров, с которыми впервые мы познакомились месяц назад в бараке на станции Волхов. Комбат старший лейтенант Гайворонский и младший политрук Осадчий встретили меня уже без смущения и подозрений, а комиссар поднялся и предложил мне свой стульчик. С ходу заговорили о текущих событиях. Оказалось, они уже знают о сводке, собрали агитаторов рот, проинструктировали и разослали по взводам.

— Это, конечно, хорошо, — одобрил я, — но этого мало. Вы сами, командир и комиссар, были на позициях?

— Не были, — добросовестно сознались они.

— Выходит, вы сами еще не поняли значения этого успеха нашей армии, не оценили его по достоинству.

Офицеры переглянулись, ожидая, кто первым начнет разговор. Я поспешил на выручку:

— Вам, кажется, трудно понять это событие. Вот вы и подумайте. Гитлеровцы за две недели разбили сильнейшую в Европе французскую армию. Победно прошли почти по всем остальным европейским государствам. Перекинулись в Африку и уже стоят неподалеку от египетских пирамид. И до сих пор они нигде не встречали силы, способной оказать им должное сопротивление. На этом основании Гитлер и Геббельс, надрываясь, вопят на весь мир о превосходстве своего оружия и непобедимости их армии. Вы что думаете, этот бешеный крик нас не касается? Наивная и слишком опрометчивая ошибка. И вот! — первый и крепкий удар в скулу проклятой фашистской морды. Гитлеровцы вынуждены попятиться назад! О чем говорит этот удар? Да просто о том, что мы можем бить фашистскую армию. Мы ее должны бить и обязательно разобьем, освободим нашу Родину от ненавистных захватчиков. Но если вы сами этого не поняли, то как же менее образованный, чем вы, солдат может осмыслить это самостоятельно? Это пока единственное, но очень важное событие!

Осадчий — партийной работник еще с довоенным стажем, сразу понял свою недоработку, опустив голову, виновато протянул:

— Да-а, об этом мы, кажется, не подумали.

Командир батальона все время сидел молча, внимательно слушал и теперь повернулся к Осадчему:

— Вот видишь, комиссар, как политотдел оценивает первое контрнаступление нашей армии. А мы с тобой его недооценили, не поняли всего, что оно может дать. — И, уже одеваясь, бросил комиссару: — Пошли!

Я попытался остановить его, убеждая не покидать командный пункт, но Гайворонский был неумолим:

— На позиции сейчас тихо, за меня остается старший адъютант.

— Тогда пошли, — поддержал я.

Распределив роты, мы пошли каждый в свою.

Ночь на передовой

В 3-ю роту я пришел уже на рассвете. Впереди сквозь редко падающий снег чернело село. К утру пламя угасло, только клубы белого дыма и пара еще поднимались на месте сгоревших изб. Стрельба с обеих сторон прекратилась. Стояла обычная предрассветная тишина.

Часовой смело окликнул меня и вскинул карабин на руку. Я сказал пароль и прошел в блиндаж.

В роте сводку Совинформбюро уже прочитали, но не на всех огневых точках. Я собрал в блиндаже командира роты, всех командиров взводов и агитаторов и рассказал о военном, политическом и хозяйственном положении страны, особо заострив внимание на успешном наступлении Южной группы войск и наших задачах. Последовало много вопросов, предложений, прогнозов, потому что людей, сидящих в блиндажах, окопах, на огневых точках, часто предоставленных самим себе, интересовало буквально все. По донесениям — газеты и журналы доставлялись на передовую регулярно. На самом деле на передовой их читали очень редко, а многие месяцами их даже не видели. Да собственно, в дни напряженных боев мы и сами редко читали газеты и журналы, не до них было. Вот, беседуя с людьми, я и старался ответить на каждый вопрос или высказывание и направить мысли людей к единой цели — пробуждению сознательной ненависти к врагу. Задача политрука: зажечь боевой дух воинов, чтобы человек мог осмысленно решать свои конкретные боевые задачи.

Беседа затянулась и, если бы не горячий завтрак, доставленный старшиной в термосах, продолжалась еще долго. Старшина гремел бутылками и консервными банками, распределяя продукты среди разносчиков по взводам, это отвлекало слушателей, и я внес предложение завершить беседу.

Сомневающийся

Позавтракав, отправились с политруком к дзотам. Низко пригибаясь, мы шли по ходам сообщения и траншеям к дальним огневым точкам. Политрук остался на ближней, а я пошел на самую дальнюю. Мне крайне хотелось обследовать самую глухомань и стык между батальонами.

Маленький дзотик в два наката возвышался небольшим бугорком на самом правом фланге батальона. Между дзотом и соседним батальоном лежало небольшое, метров двести, комбинированное минное поле. Село, занятое немцами, тут подходило совсем близко. Редкие еще не сожженные фашистами избы стояли одинокими островками, ободранные и искалеченные; нигде — ни тропки, ни следа, все уже запорошил снег; казалось, на всем пространстве вокруг нет жизни, нет ничего живого. Но это было обманчивое впечатление.

Откинув плащ-палатку, я с трудом пролез в дзот. Прямо перед входом на вырезанной в земле полукруглой тумбе стоял станковый пулемет, высунув дуло в сторону противника. После яркого дневного света поначалу я ничего не увидел, но постепенно стал различать людей и вещи. Разогнуться в рост было невозможно, и, войдя, я сразу оказался лицом к лицу с обитателями дзота. Здесь жил боевой расчет из трех человек. Они поочередно, стоя на коленях или сидя на корточках, наблюдали за противником. Это был наш форпост. От того, кто находится на этом посту, нередко зависела судьба боя. По обеим сторонам помещения располагались два места для отдыха. Третьему члену общества отдыхать не полагалось, поэтому для него не было и места. Посередине дзота один на другом стояли два ящика с патронами и гранатами — это был стол, на нем тускло мигала коптилка.

Я поздоровался, представился и присел рядом с солдатом, отдыхавшим до моего прихода на правом топчане. Первым мне представился командир огневой точки сержант Шахов, за ним — первый номер пулеметного расчета рядовой Шевченко, и второй номер — боец Джаксамбаев. Первым делом я проверил оружие. Оружие боевого расчета находилось в идеальном состоянии и наготове, прицел пулемета закреплен на 200 — максимальная дальность до противника. Похвалил солдат и начал разговор:

— Ну, как живете, товарищи?

— Хорошо, — ответили двое.

— Как питаетесь? Вовремя ли вам доставляют пищу? Дают ли водку?

— О-о, кормят нас неплохо и водочки приносят каждый день, — ответил за всех сержант.

— Кормять-то нас добре, та, мабудь, зря, — сурово добавил Шевченко и сплюнул в угол.

— А почему же зря? — спросил я Шевченко.

— Та потому, шо народ нас корме, обувае и одягае, а нимци, кажуть, уже разглядають в бинокль Красну площадь и на Кавкази наши орихи лускають. От як!

Вначале я подумал, что Шевченко — обычный украинский шутник, но, присмотревшись к нему, заметил, что лицо его было суровым, если не злым, на лбу и щеках залегли глубокие складки, и смотрел он мимо людей, куда-то в угол. Видно, было что-то у этого солдата, что-то тяжелое творилось на душе.

— Откуда вы, товарищ Шевченко?

— Та я с Пирятина, — нехотя ответил он.

— И давно там живете?

— Та я там родывся.

— Значит, ваша семья на оккупированной территории?

— Та ото ж, — недовольно ответил Шевченко.

— Так на кого же вы сердитесь?

— Та хиба ж я сердюсь? Тяжко мини — от шо! Читвертый мисяц ничего про дитей и жинку не знаю. Живи воны чи ни? Як воны там? — И, опустив голову, затих.

Наблюдавший за противником Джаксамбаев оторвался от амбразуры и повернулся к нам, с жаром заговорил:

— Ми кажнай ден гаварим Шевченка: потерпи маленко, может, асвабадим твоя семья. А он не терпит.

— Да, добре тоби Джаксамбаев терпить, як твои диты за четыре тысячи километрив от войны, а мои пид нимцим. А ты бачиш, яки воны люти? Вси хаты у людей попалылы, всю скотыну забрали. Вишають, убывають людей ни за що. От як!

Шевченко вел разговор смело, открыто и упорно, что, не скрою, мне очень нравилось. И я тоже открыто и в упор поставил свой вопрос:

— Какая же ваша думка?

— А яка моя думка? Моя думка така: як шо у нас е сыла, так треба быть нимцив и выганять их с нашой зымли. А як шо мы не можем з ными справиться, тоди ничого и руками махать. От як!

— Так вы уж договаривайте до конца, товарищ Шевченко, и выражайтесь поточнее: тогда, мол, нужно поднять руки кверху и встать на колени, склонить голову перед фашизмом. Так что ли?

— Та ни! Хиба ж я так сказав? — всполошился Шевченко.

— Сказал-то так. Да не досказал того, что хотел сказать. Вот тебе и помог товарищ старший политрук, — отозвался сержант Шахов.

— Ни! Цего я не хочу и на измену родине николы в свити ны пиду.

— Это хорошее ваше заявление, товарищ Шевченко, — сказал я, — но теперь ему мало кто поверит — вот в чем дело. Своей паникой и неустойчивостью вы сами подорвали к себе доверие у своих товарищей. Какой же вы солдат?

— Та шо вы, хлопци! Та невелиж вы мини не доверяете?! — обращаясь к товарищам, спросил Шевченко, он протянул руки, словно желая кого-то схватить за полы.

Смущенно и вопрошающе он смотрел то на Шахова, то на Джаксамбаева. Но те, отвернувшись, молчали. Опустив локти на колени и обхватив голову руками, Шевченко горько заплакал. Чувство потери семьи и доверия товарищей схватило его, будто железными клещами, и он не выдержал.

Все молчали, и я сидел и думал: сколько же сейчас у нас в армии таких шевченков! И обвинять их тяжело. Они ведь виноваты столько же, сколько и мы. Но, потеряв выдержку, стойкость и упорство в борьбе, они теперь представляли величайшую опасность для нашей армии, поэтому их надо знать и всеми возможными способами помочь им. Поднять их дух, вселить в них веру в наше правое дело, вселить надежду в победу.

У Шевченко подергивались плечи, остальные по-прежнему молчали,и я сказал:

— Что ж, товарищ Шевченко, вы знаете русскую пословицу: «Москва слезам не верит». А для солдата слезы — это самое последнее дело. Ты же земляк Тараса Бульбы и знаешь, как он не любил смотреть на казаков, распустивших нюни.

Шевченко вытер рукавом глаза:

— От же як тяжко бувае, ты дывись? Зо мною ще такого николы не було.

Беседа медленно восстанавливалась.

Расспросив бойцов, как часто они стреляют по противнику, как обеспечены патронами и гранатами, когда последний раз меняли белье, я постепенно перешел к положении дел на фронтах. Когда я сообщил, что на юге немцы уже бегут от ударов нашей Красной Армии, что уже освобожден Ростов-на-Дону и множество других населенных пунктов, Шевченко (он стоял теперь на коленях у пулемета и наблюдал в амбразуру за противником) быстро повернулся и недоверчиво уставился на меня своими красивыми глазами. Я понял, что для него одних моих слов недостаточно. Открыв планшет, я достал сводку и медленно, но громко прочитал ее. Глаза Шевченко вдруг заиграли, но, не веря мне, он смело попросил:

— А ну дайте мини сводку, товарыщ старший политрук, я сам ее почитаю.

— Пожалуйста, возьмите, я вам ее оставляю.

— От спасыби!

Шевченко повернулся к свету из амбразуры и стал внимательно читать про себя. Читал он долго и, кажется, некоторые места перечитывал, а потом повернулся к нам и весело закричал:

— Хлопци! Так там вже недалеко и до Пирятина!

— Правильно, — подтвердил сержант, — дойдем и до твоего Пирятина.

Беседа наша была прервана разносчиком пищи, который вошел к нам без стука.

Теснота в дзоте стала еще плотнее. Пришлось передвигаться. Я сел рядом с Шевченко, Шахов и Джаксамбаев напротив. Разносчик, присев на колени у порога, стал разливать горячий суп и раздавать продукты. Сержант пригласил меня пообедать, а Шевченко достал в изголовье фляжку с водкой и стал разливать по кружкам, я поинтересовался:

— Откуда у вас такой запас?

— Та Джаксамбаев у нас ны пье водку вовси, а ми с сержантом — тилки по велыким праздникам, — ответил Шевченко.

— Ну что ж, тогда выпьем за скорое освобождение Пирятина! — предложил я тост.

— Ни, — возразил Шевченко, — давайте выпьем за наше добре наступление та ослобожденя всий нашой земли!

— Правильно! — поддержали его товарищи.

После обеда разносчик засобирался, я тоже встал. Особо трогательно мы простились с Шевченко. Подавая ему руку, я сказал:

— Ну, до свидания, товарищ Шевченко. Не падайте духом и не поддавайтесь панике. Держите голову выше. Не может быть, чтобы мы не освободили свою родину от этих извергов.

Он крепко стиснул мне руку и, внимательно всматриваясь в лицо, с какой-то торжественностью произнес:

— Товарищ старший политрук! Я вирю вам, як своему ридному батьку, и буду воювать так, як мои прадиды, запорожски казаки! Никоды хвашисты не будут панувать над нами! От, шо я вам скажу! — Выпустил мою руку и, опустив голову, тихо добавил: — Знаете, шо я вас попросю: не кажить никому, шо ото я вам сказав таке погане. То я, мабуть, от того, шо дуже зажурывся.

— Ну, хорошо, — пообещал я Шевченко. — Никому рассказывать не буду.

Обрадованный, он поднял глаза, схватил опять мою руку и долго тряс.

Вскоре мы получили новую сводку Совинформбюро — о куда более внушительной и прямо-таки грандиозной победе наших войск. Шестого декабря 1941 года, перейдя в контрнаступление под Москвой, наши войска нанесли сокрушительный удар по отборным дивизиям гитлеровского рейха, которые, бросая оружие и боевую технику, обратились в бегство. И еще через три дня пришло известие об освобождении Тихвина. Нашей радости и гордости, казалось, не было конца.

НАСТУПЛЕНИЕ

Захват села

...Прямо на село наступала бригада морской пехоты. Наш полк должен был обойти село слева; собственно, ко дню наступления от села осталось лишь несколько рядов развалин, немцы все сожгли дотла.

На рассвете моряки штурмовали позиции немцев, но они оказали упорное сопротивление. Укрывшись в каменных подвалах и развалинах домов, гитлеровцы заливали огнем наступающих. Тогда артиллеристы, поддерживающие своим огнем наступающих, выкатили орудия на прямую наводку и дружно ударили по очагам сопротивления и огневым точкам противника, а моряки, сбросив с себя бушлаты, в одних тельняшках бурей ворвались в село.

Не ожидая столь яростной и стремительной атаки, немцы пытались завязать уличные бои. Но было уже поздно. Наш полк, обойдя село слева, вышел к полотну железной дороги Волхов — Тихвин и оказался в тылу у немцев.

Бросая оружие, технику и укрепления, гитлеровцы бежали через полотно в лес, направляясь в село, находившееся у них тылу, не подозревая, что оно-то и было целью нашего наступления. Моряки продолжали преследовать врага, а наш батальон вел огонь с фланга, отгоняя противника от села, которое стояло в трех-четырех километрах от железной дороги.

Батальон двигался слева, я шел с ним, и мы первыми достигли южной окраины села. Здесь, в тылу, гитлеровцы уж никак нас не ожидали! На улицах и во дворах поднялся страшный шум и гам. Немцы выскакивали из домов полуодетые, волоча за собой винтовки и автоматы, и гурьбой, кое-как отстреливаясь, бежали из села. Мы наступали со стороны огородов, и нам было плохо видно, что творится у домов. Но вот наши пулеметчики ворвались в село и, установив станковый пулемет, открыли огонь вдоль улицы по панически отступающему врагу.

Часам к семи утра село было полностью очищено от немцев. Но жителей в нем не оказалось ни души.

Батальон ушел вперед, и в село вступила саперная рота.

Танки врага отступили

Со двора во двор, из дома в дом мы обходили село, проверяя его на мины и «сюрпризы». Обследуя подвалы и чердаки, саперы обнаружили четырех не успевших удрать немцев, и теперь бегом гнали их куда-то по улице, а на противоположном конце улицы я вдруг увидел бегущих в страхе наших солдат и тут же ясно услышал гул моторов — танки! Стреляя на ходу из пушек и пулеметов, на шоссе показались немецкие танки. Танки были небольшие. Я насчитал их семь. Четыре устремились по улице прямо на нас. Три свернули к окраине села, где еще работали наши саперы. Толпы бегущих паникеров вместо того, чтобы укрыться за строениями и стрелять по врагу, продолжали бежать по улице через все село, надеясь скрыться в лесу, из которого мы наступали несколько часов назад. Белая поляна запестрела черными точками убитых и раненых. В отчаянии я смотрел на этих трусов! Они дорого заплатили за свой страх, но помочь им было уже невозможно..

Из числа бегущих мне все же удалось собрать вокруг себя человек двадцать пять-тридцать, в их числе оказался и один младший лейтенант, но, кроме винтовок и нескольких гранат, у нас ничего не было. Между тем немецкие танки, рассредоточившись по улице, остановились. Передний танк встал почти напротив двора, в котором мы находились. Стрелять из винтовок по танку, разумеется, было бессмысленно. Мы ожидали, что, поскольку танки остановились, из них выглянут, а может, и вылезут танкисты, вот тут-то мы их и подстрелим. Но танки продолжали стоять, а из них никто не выглядывал. Они явно чего-то или кого-то ждали. «Они ждут пехоту!» — вдруг осознал я и быстро приказал младшему лейтенанту:

— Берите с собой двадцать бойцов! Немедленно — бегом! скрытно — по дворам! — на западную окраину. Укроетесь там и встретите пехоту залповым огнем.

Действительно, через несколько минут на шоссе, откуда пришли танки, показалась колонна мотоциклов с колясками. Но, далеко не допустив их до села, по ним кто-то ударил с опушки леса. Несколько мотоциклистов свалились на шоссе. Остальные быстро повернули назад. Как потом выяснилось, эту встречу мотоциклистам организовали тыловики морской бригады.

Одновременно из-за железнодорожной насыпи ударила наша 37-мм полуавтоматическая зенитная пушка и сразу же подожгла передний танк. Из него выскочил танкист, но его метким выстрелом уложили на месте. Увидев горящий танк, остальные танкисты быстро развернули машины и скрылись в переулке.

Открыв беспорядочную стрельбу, немецкие танки вышли на другую улицу и на большой скорости стали уходить, оставляя село. Саперы, работавшие на северной окраине села, связкой гранат подбили еще один танк и взяли в плен двух танкистов — солдата и лейтенанта.

Пленный офицер показал, что немцы знали о нашем наступлении, но не придавали ему значения. Держал он себя довольно нагло, словно позировал перед объективом, под расстегнутой кожаной курткой на груди у него был Железный крест — высшая награда Гитлера. Выглядели оба фашиста лет на двадцать пять, рыжие волосы были подстрижены под «бокс», лица гладко выбриты, шеи лоснились, как у мясников. Наши бойцы с любопытством вглядывались в новоявленных «господ», словно хотели, детально рассмотрев, запомнить их приметы — на всякий случай.

Передовые части покинули село, продолжая преследование противника. В село уже входили тыловые части дивизии и сразу принимались за дело: трофейная команда убирала трупы убитых, санитары, выбрав две избы побольше, свозили в них раненых.

«Они думают запугать нас!»

В поисках дома для размещения политотдела я вышел на окраину села и увидел, что у большого двухэтажного дома собралась большая толпа солдат и офицеров. Подталкиваемый любопытством, я поспешил туда.

Солдаты стояли большим плотным кругом и что-то рассматривали. Подойдя поближе, я услышал возмущенные голоса:

— Вот изверги, что делают с нашими людьми!

Протиснувшись в середину, чтобы посмотреть, чем так возмущены наши солдаты и офицеры, я от ужаса попятился назад. Сердце защемило, в лицо ударил жар, кажется, я зашатался.

Передо мной лежало огромное, еще не погасшее пепелище, на котором фашисты заживо сжигали военнопленных красноармейцев и мирное население. Вперемешку с пеплом лежало множество еще не догоревших человеческих костей и черепов, немного в стороне несколько обугленных трупов: каждый был связан по рукам и ногам обыкновенной телеграфной проволокой — еще живыми их бросали в костер. Под раскаленной проволокой тело и мышцы полопались, белели кости. Опознать тела было невозможно, настолько они обуглились.

По количеству пепла, обгоревших костей было видно, что на костре этом жгли часто и много. Кого так жестоко и зверски уничтожали, поименно мы не знали, мы просто видели останки своих — их здесь истязали, мучили и умерщвляли. Кровь закипала от ненависти к проклятым фашистским извергам и садистам.

— Вот зачем они к нам пришли! — слышались возмущенные голоса из толпы.

Между тем толпа все возрастала. Кто-то, увидев это страшное зрелище, с душевным потрясением поворачивался и тихо уходил, но все новые люди прибывали к пепелищу, оглашая воздух криками возмущения и негодования:

— Ах вы, гады!

— Вот чего они захотели?

— Они думают запугать нас!

— Ну, погодите же, шакалы!

Долго выдержать это зрелище средневековой варварской пытки и казни людей было невозможно, в воображении неотвратимо возникали потрясающие картины страданий заживо сжигаемых людей, их страшные, душераздирающие крики, их предсмертная агония на костре, их медленная мученическая смерть.

С чувством глубокого презрения и негодования я тоже тихо выбрался из толпы и пошел вдоль улицы, как в тумане. Агитировать, призывать к мести здесь было излишне. Это за нас сделали своими руками сами фашисты.

Свернув в переулок, я вышел на центральную улицу, по которой сплошным потоком двигались артиллерия, пехота и различный транспорт, и возле одного дома заметил большую группу солдат, которые явно были крайне возбуждены. Подойдя, я увидел двух пленных немцев. Они стояли рядом, поддерживая друг друга, у одного из носа текла кровь. Поняв, что здесь произошло, я строго спросил:

— Кто учинил избиение пленного?

Опустив глаза, нахмурившись, все молчали. Один из военнопленных, поняв мой вопрос, показал на солдата:

— Камрад, — и, поплевав себе в кулак, показал, как тот ударил его товарища по носу.

Оправдываясь, солдат выкрикнул с возмущением:

— А что же они, сволочи, заживо сжигают наших людей?! Кто им дал такое право?!

— Но, может быть, эти в том не повинны, — пытался я урезонить.

— Неповинные?! — пробасил тот же боец.

— А вы видели костер смерти? Так пойдите посмотрите, что они, гады, делают! — закричали из толпы.

— Их, идиотов, надо всех бить без пощады! — снова и снова выкрикивали солдаты.

— Они все одним миром мазаны! — шумели бойцы.

Толпа быстро росла. Возрастало и возбуждение. Взвесив обстановку, я решил прекратить бесполезную полемику и поскорее увести пленных. Окинув толпу взглядом, строго спросил:

— Кто конвоирует пленных?

— Я, товарищ старший политрук, — выйдя вперед, доложил пожилой солдат.

— Вы что, один назначены?

— Никак нет, со мной еще один, — ответил солдат.

— Немедленно ведите пленных в штаб и никому не позволяйте издеваться над ними. Мстить надо на поле боя, а не в тылу издеваться над безоружными людьми. — И нарочито громко, так, чтобы все слышали, добавил: — Если они будут уличены в злодеяниях — будем их судить!

Толкнув пленных, показывая им путь, солдаты увели их в штаб. Толпа недовольно гудела, но стала медленно расходиться.

Подрыв на обочине

Наши войска в этот день продвинулись на двадцать пять-тридцать километров и все еще продолжали преследование врага, поэтому тылы дивизии не стали задерживаться в селе и, чтобы не отстать слишком далеко, торопились следом за наступающими. Узнав, что политотдел, не останавливаясь, проследовал вперед, я направился вслед за общим потоком.

Километров через пятнадцать я почувствовал усталость и хотел было сойти с дороги отдохнуть, но, вспомнив коварство врага, остановился. Немцы, отступая, как правило, минировали дороги, а на обочинах устанавливали, маскируя в снегу, противопехотные мины: стоило неосторожно сойти с дороги, как раздавался взрыв.

Я стоял посередине дороги и смотрел назад, оттуда шла крытая грузовая машина, часто стреляя мотором, видно, плохо работало зажигание. «Ну, — думаю, — сейчас помогу им отрегулировать зажигание и вместе доберемся до передовых частей». Солнце уже висело низко над лесом, ярко освещая идущую машину, и я четко видел, что на правом крыле у открытого мотора лежит человек, на ходу регулируя газ. Машина то останавливалась, то снова двигалась, меняя скорость. Вдруг раздался оглушительный взрыв, и над машиной взвился черный султан дыма, подбросив высоко в небо какое-то бревно. Поняв, что машина наехала на противотанковую мину, я бросился на помощь.

Оказалось, машина вышла из колеи, по которой только что прошел артиллерийский полк: отклонилась всего на полметра и тут же наскочила на противотанковую мину двойного заряда. Мина, очевидно, была заключена в деревянный корпус, потому что поражений осколками не было. Правое переднее колесо и крыло, на котором лежал человек, исчезли. Метрах в пяти от дороги на большой куче снега лежал человек. В кабине за рулем сидел солдат, широко открыв рот, выпучив глаза, он о чем-то просил. В будке машины стоял крик. Я попробовал открыть дверцу кабины, но ее заклинило. Тогда я с силой дернул за рукоятку дверцы и из кабины вывалился сидевший за рулем. Встав, он тут же побежал к лежавшему на снегу сержанту. Я последовал за ним. Когда, подбежав к сержанту, мы помогли ему сесть, он стал сразу ощупываться, потом тихим голосом проговорил:

— Я ничего не слышу.

Оказалось, это его так высоко подбросило взрывом, что издали я принял его за бревно. Однако, кроме барабанных перепонок, он, кажется, ничем другим не поплатился, хотя закоптило его изрядно, он был весь черный, как негр. Как потом я узнал, сержант был шофером, а боец, сидевший за рулем, его помощником.

Пока мы ухаживали за сержантом, из кузова вылезло человек шесть связистов, среди которых я узнал комсорга батальона связи Магзумова. Они тоже направились к нам, но я успел крикнуть:

— Стойте! Здесь мины!

И действительно, на обочине дороги я обнаружил противопехотные мины. Стараясь отступать по нашим следам, мы, взяв под руки сержанта, осторожно вывели его к машине. Долго держаться на ногах он не мог, жаловался на головную боль и боль в правом боку, мы уложили его в кузов автомашины. Солдат чувствовал себя лучше, но и он почти ничего не слышал.

В кузове машины располагалась радиостанция, которая не претерпела никаких повреждений, поэтому командир быстро связался со штабом батальона и подробно доложил о случившемся. Через несколько минут из штаба сообщили, что механик срочно выехал в автороту за запасными частями и приедет с ними часа через два. Ожидать в такое время два часа едва ли кто согласился бы, и мы решили продолжать путь пешком. Оставив командира рации, контуженого сержанта и его помощника с машиной, мы впятером отправились дальше по пути наступающих войск.

Солнце уже скрылось за еловые вершины леса, но все еще ярко освещало нависшие над ним тучи, широкое зарево заката полыхало красно-розовым пламенем, предвещая ветер; спеша догнать наши наступавшие части, мы быстро шли на запад, и вечерняя заря еще долго освещала нам путь.

ЛЫЖНЫЙ ДЕСАНТ

В подожженном селе

Придавленные добротной русской зимой, немцы рассчитывали зиму провести в деревнях и теплых блиндажах, но просчитались. А наша Родина, одев по-русски своих солдат и офицеров: в теплые полушубки, ватные брюки и шапки-ушанки, обув их в валенки и поставив на лыжи, вручив им новенькие автоматы и минометы, вдоволь снабдив боеприпасами и продовольствием, — благословила свою армию на разгром врага. Гитлеровцев начали бить повсюду: на юге, под Москвой и на севере. С величайшим энтузиазмом мы тоже били их — на своем участке фронта!

Немцы оказывали упорное сопротивление, пытались остановить или хотя бы затруднить наше наступление. Но не смогли. И тогда они стали уничтожать на своем пути все! Дотла сжигали села и деревни. Разыскивали и сжигали в лесах запасы сена. Взрывали церкви и школы, мосты и переправы. А население в массовом порядке стали силой угонять в Германию: кто отказывался — тут же расстреливали или заживо бросали в костер.

Чтобы предотвратить эту дикую, зверскую расправу над мирным населением, не дать фашистским каннибалам безжалостно уничтожать наши села и деревни, полк майора Смирнова был поставлен на лыжи. Перед нами (я был направлен с этим полком в качестве представителя политотдела дивизии) была поставлена задача опережать противника: обходя лесами, отрезать его от населенных пунктов, лишая возможности осуществлять свои варварские планы.

Снежные бураны закружили в воздухе мириады снежинок. На открытых местах со свистом гуляла пурга. Морозы крепчали, но среди дня и среди ночи они почему-то всегда были легче. Идя по лесам, мы утопали в снегу. Первая четверка лыжников, прокладывая лыжню для всего полка, всегда брела по пояс в снегу. Ее часто меняли, чтобы не задерживался темп движения. Вперед выходили все новые, свежие силы лыжников, пробивая путь для ускоренного марша полка. А сейчас это был уже не марш, а бросок: впереди в предрассветной мгле мы заметили сполохи пожара — немцы начали поджигать крупное село на берегу Волхова под названием Вындин Остров.

Напрягая силы, мы наконец выскочили на твердую, до блеска укатанную дорогу западнее села. Пурга еще не успела замести следы недавнего бегства по ней противника, но сейчас никакого движения по дороге уже не было. Как видно, немцы успели эвакуировать село, но к поджогу его только приступили.

Выйдя из леса, мы увидели село. Темной громадой оно раскинулось вдоль берега несколькими улицами. До него оставалось не более километра. Горевшие несколько домов на восточной окраине, подожженные фашистами, ярко освещали нам путь. Отделившись от батальона, ушедшего по опушке леса, чтобы отрезать путь отступления поджигателям к лесу, отряд автоматчиков на большой скорости устремился в село с тыла.

Немцы совсем не ожидали нас отсюда. Они энергично продолжали свое черное дело. В отсвете пожара нам хорошо было видно, как группы поджигателей с бидонами горючего и ярко горящими факелами на длинных шестах бегали от дома к дому, обливали каждый горючим и поджигали. Другие группы почему-то суетились у толстых стволов деревьев, украшавших село по обеим сторонам улиц.

Разделившись на группы по пять-шесть человек, мы заняли почти все улицы и двинулись на поджигателей. Внезапно с обеих сторон улицы захлопали короткие, но резкие взрывы, похожие на разрывы гранат, и на наших глазах красавцы деревья — вековые липы и тополя, запрыгав в предсмертной судороге, падали безжизненными трупами на землю.

— Проклятые! Они взрывают даже деревья!

Задыхаясь от злости и ненависти, мы как ястребы напали на опешивших поджигателей.

Услышав русскую речь и видя перед собой красноармейцев, фашисты не только не успели оказать нам сопротивление, но, кажется, и не собирались его оказывать: побросав бидоны и факелы, они снимали с плеч винтовки и автоматы и спокойно сдавались нам в плен, с улыбкой поднимая руки вверх, как бы говоря: «Ну что ж, вы выиграли, а мы проиграли. Поздравляем!» Это своеобразное поведение экзекуторов отдавало какой-то дикой глупостью и тупым зоологическим хладнокровием. Оно вызвало у нас невообразимый взрыв гнева, презрения к этим дегенератам! Стоявший рядом со мной автоматчик богатырского телосложения не выдержал. Торопливо сунув в руки товарища свой автомат, он побежал в соседний двор и, вооружившись там старой оглоблей, вдруг выскочил и набросился на стоявших гурьбой немцев, принялся изо всех сил колотить их, приговаривая:

— Ах вы гады! Жечь дома?! Взрывать школы?! Клубы?! Вам мало?! Вам и деревья мешают?! Этому учит Гитлер?! Этому?! Так я вам головы подправлю!..

Богатырски размахивая оглоблей, солдат бил и бил немцев, куда и по чему попало. Разбегаясь под ударами в разные стороны, проклятые неистово орали:

— Э-эй! Камрад! Камрад!

— Волк вам камрад в сибирской тайге! — кричал солдат, гоняясь за ними. — Я вас проучу, идиоты! Вы закажете и детям, и внукам-правнукам сюда ходить! Даже заглядывать!..

«Вот это истинно русское воспитание интервентов!» — подумал я и невольно расхохотался.

Бросив оглоблю, гадливо сплюнув, автоматчик, тяжело дыша, подошел к товарищу и молча потянулся за своим автоматом. Заметив мой смех, удивленно спросил:

— А чего вы смеетесь?

— От радости, — ответил я. Не понимая, солдат продолжал удивленно смотреть на меня. — Да-да, от радости! — подтвердил я. — За вас! За такого замечательного патриота!

Солдат, лукаво улыбнувшись, пробасил:

— А что же с ними, гадами, делать? Им только оглоблей и можно вбить в голову человеческие понятия. Ни чести, ни совести! Вы ж видите, что они делают, идиоты! Мало им, что людей, дома не жалеют, взялись уже деревья взрывать!

Быстро собрав всех остававшихся в живых немцев, мы погнали их к горевшим домам и заставили тушить пожар. Не сговариваясь, то же самое проделали, оказывается, и другие группы, ибо жителей в селе не было — кроме нас и поджигателей тушить пожар было некому.

Когда мы вернулись в полк, завтрак уже был готов. Сдав пленных немцев, мы, как следует подкрепившись и немного отдохнув, двинулись дальше, втягиваясь в большой лес. Полк по-прежнему держал курс на запад.

Солдаты и офицеры

Седьмые сутки мы на ходу питались и отдыхали. Глубокой ночью сон одолевал до такой степени, что, двигая лыжи по наторенной лыжне, мы на ходу засыпали и просыпались, только ткнувшись носом в спину впереди идущего. Солдаты отдыхали значительно больше нас по той простой причине, что они были одеты теплее. На них были новые валенки, полушубки, шапки-ушанки и теплые рукавицы, висевшие на плечах на шнурке, как у маленьких детей; и поверх хлопчатобумажных брюк они были одеты в ватные стеганые штаны. Вот почему они могли использовать даже самые короткие остановки — валились тут же, не покидая колонны, в снег и засыпали. Офицеры же не могли этому следовать по двум причинам.

Во-первых, неизвестно, от недостатка или спешки, но офицерам успели выдать только валенки и меховые жилеты под шинель.

Во-вторых, мы не могли оставить без присмотра солдат в условиях лютого мороза, ведь многие из них, особенно молодежь, засыпали настолько крепко, что не ощущали, как раскрывались во сне, потому легко могли обморозиться, оставшись навек инвалидом. Поэтому мы должны были ходить по рядам спящих солдат, поправляя свалившиеся шапки и рукавицы, застегивая открывшуюся грудь, прикрывая полы. Ведь у солдат нет другого отца, кроме офицера, который заботится о нем — его здоровье, его нуждах, его переживаниях; это мы твердо знали, и потому, когда солдаты отдыхали, мы оберегали их.

Между прочим, морозы в ту зиму стояли до того злые, что держаться без движения более десяти-пятнадцати минут было невозможно. При таком морозе уснуть на снегу для нас означало бы просто немножко домерзнуть — и конец, больше не поднимешься. Поэтому-то и приходилось утолять нехватку сна на ходу или стоя, прислонившись к стволу толстого дерева, благо двигались мы все время почти сплошным таежным лесом.

В начале похода я сильно страдал от холода и бессонницы и, откровенно говоря, думал, что не выдержу — либо замерзну насмерть, либо навсегда выйду из строя. Но по мере продвижения я чувствовал себя все лучше и лучше. Мороз и холод стали казаться мне не такими уж свирепыми, как прежде, и на седьмые-восьмые сутки я просто перестал обращать на них внимание.

Поселение беженцев

Полк двигался колонной по четыре. Тихо скользили на лыжах люди. Впереди, метров за двести-триста, шло головное боевое охранение. По сторонам — группы бокового охранения. За головным охранением двигался первый батальон; следом — штаб полка; дальше — все остальные подразделения. Такой извивающейся лентой полк вытянулся по лесу на довольно внушительное расстояние. Я шел в группе штаба за комполка майором Смирновым и комиссаром полка батальонным комиссаром Коровенковым, они о чем-то негромко переговаривались, остальные работники штаба шли за нами. Время перевалило далеко за полночь, и первая ночная дремота уже исчезла, весь организм, кажется, повернулся от ночного состояния к утреннему. Было тихо, буран улегся, и небо прояснилось, на его сине-голубом поле радостно засверкали звезды — не знаю, чему они радовались и радовались ли, но нам наблюдать их живое мерцание было очень радостно. Девственная природа, нетронутый снежный покров казались естественным состоянием — как же иначе?.. И вдруг головное охранение остановилось. Будто споткнулось. Наш путь пересекала довольно хорошо утоптанная лесная тропинка. Что за тропа? Откуда, куда ведет? Кто может ходить здесь, в такой глуши? Все насторожились. Была немедленно объявлена тревога, и все залегли, приготовив оружие к бою.

Тщательно обследовав тропу, установили, что ходят по ней давно, так как вертикальный ее разрез состоит из многих слоев; по обеим сторонам тропы обнаружились наледи — по тропе носят воду. Что за история? — недоумевали мы. Партизаны? Так почему нас никто не предупредил о них? Ведь это может кончиться очень плохо и для них, и для нас. Недоумение постепенно стало сменяться негодованием на плохую связь с партизанами и еще непонятно на что. В то же время мы удивлялись беспечности партизан, не выставивших охрану. А может, это вовсе не партизанская тропа? Может, это немцы заготавливают лес для своих надобностей? Но если так, то без немецкой охраны тут обойтись не должно. Выходило, в любом случае нужна тщательная разведка.

Высланная в оба конца тропинки разведка доложила, что в одном конце находится неглубокая криница с хорошей ключевой водой, в другом — жилые землянки, охраны возле них не обнаружено.

Окружив землянки, мы осторожно приблизились.

Это было целое поселение. По обеим сторонам сухого русла, сильно заросшего лесом, тянулась целая улица землянок, наполовину врытых в землю, причем никаких пристроек возле землянок не было. По всему было видно, что здесь проживают какие-то временщики, у которых, как говорится, ни кола, ни двора. Лишь небольшие поленницы дров украшали отдельные землянки.

Обитатели поселения, разбуженные нашим присутствием, стали осторожно, по одному выглядывать из своих убежищ, они робко прижимались к дверям и долго не хотели вступать с нами в контакт, пока окончательно не убедились в том, что это действительно пришла их родная армия-освободительница, а разобравшись, что это действительно свои, жители несказанно обрадовались. Над поселением пронесся веселый гул радости. Нас наперебой стали приглашать в землянки.

Было только четыре часа утра, рассвет даже не приближался, а до солнца было совсем далеко, но казалось, что утро уже пробивается к нам сквозь темноту, настойчиво и упорно, какое-то чувство утренней радости, надежды овладело нами, словно обещая скорый восход солнца. За ночь мы прошли большой и трудный путь, нигде не останавливаясь и не отдыхая, мы должны были опередить отступающих немцев и отстоять еще хотя бы несколько сел, но сейчас, среди своих, мы ощутили как бы право на усталость, и комполка, как видно, понял это настроение людей и отдал приказ на привал. Разумеется, кухни за нами не шли, мы пользовались лишь сухим пайком. Но сухомятка без горячего чая трудно идет, и командир разрешил зажечь костры, чтобы бойцы могли сделать чай и обогреться; мы уже привыкли, что немецкая авиация с наступлением холодов перестала летать не только ночью, но даже и днем. Красноармейцы весело захлопотали: бежали с котелками к кринице, разыскивали сухой валежник и тащили к кострам, прилаживали котелки над костром и варили кто чай, кто разогревал консервы, сало, хлеб. За короткое время лес озарился множеством костров и шумным гомоном массы людей. Подкладывая в огонь сухие сучья, солдаты густо облепили костры, наслаждаясь теплом и светом. Раскрылись портсигары, развернулись кисеты с замысловатой вышивкой, зашелестели в руках самокрутки, цигарки, и густой табачный дым вместе с дымом костров наполнил лес.

Легко одетые поселенцы вскоре попрятались в свои теплые землянки. Мы уже знали, что все они добрались сюда из села Большое Городище, в нем стояли тылы нашей дивизии всего полтора-два месяца назад. В каждой землянке жило по несколько семей, но что это были за семьи! Только женщины, дети, инвалиды и дряхлые старики, мы не увидели трудоспособных мужчин, женщин, юношей или девушек, мало было видно и подростков — всех силой угнали в рабство.

Войдя в одну из землянок, я сразу узнал хозяйку, в ее доме размещался политотдел, и старика Архипыча из соседнего дома, мы не один раз с ним беседовали, здесь же обитала его сноха с тремя ребятишками. В Большом Городище мы простояли больше месяца, кроме того, я работал несколько дней среди населения по эвакуации, так что меня там многие знали, и сейчас, как только хозяйка назвала меня по имени-отчеству, все стали пристально ко мне присматриваться.

— Да это же политрук! Помните, эвакуацию проводил? — пояснила хозяйка.

— Да, да, помним вас, помним! Как же! Темновато, так сразу и не признали, — оправдывались поселенцы.

Присматривалась ко мне, будто что-то припоминая, и сидевшая сбоку старушка, и вдруг проговорила:

— Да, вот и я вас узнала. Это вы приходили к нам перед немцем, советовали в тыл ехать.

— Точно, мамаша, я и к вам приходил. Не захотели вы тогда уехать, вот теперь и попали на «курорт», — пошутил я.

— Да где же всем-то было уехать? — горестно сказала старая женщина.

В землянке, действительно, было темновато. Коптилка в дальнем углу слабо освещала довольно обширное помещение, в нем, как в госпитале, почти вплотную стояли железные койки и двуспальные кровати, на которых сейчас безмятежно спали дети. Взрослые все уже были на ногах. Железная печка у самого входа хорошо обогревала это многолюдное жилище.

Обрадованный старик Архипыч заторопил сноху с чаем.

— Да, вот-вот закипит, — отозвалась та, накрывая маленький столик белой скатертью. Все засуетились, подавая на стол чайную посуду, разную снедь, заприглашали:

— Садитесь с нами чайку отведать, поди промерзли, зима-то нынче вон как крепко взяла с самого начала.

Раздевшись, я присел за столик, вокруг которого собрались все взрослые обитатели землянки, хозяева сразу забросали меня вопросами:

— Ну, как наша армия? Цела еще?

— Как Москва — у кого она, наша еще или...

— А Сталин на месте?..

Я по порядку отвечал на вопросы, а после чая более подробно рассказал о положении в стране, на фронте, как мы воюем. Слушали меня с широко раскрытыми от удивления глазами, восклицая время от времени:

— Ах, окаянные!

— Вот ироды! А ведь что они нам брехали? Мол, Красную Армию они давно разбили, а в Москве хозяином уже Гитлер, а Сталин, мол, сбежал из Москвы: на самолете за Урал.

Перебивая всех, горячо заговорил старик Архипыч:

— Эх, где мои тридцать-сорок?! Взял бы счас винтовку и пошел с вами бить этих иродов. Русские прусских всегда бивали, говорил Александр Васильевич Суворов.

— Совершенно верно, папаша! Исторически это совершенно верно, что русские прусских всегда бивали, об этом говорят факты истории, ведь и до сих пор в Ленинграде хранятся ключи от Берлина.

— Неужто?! — удивился Архипыч.

Я подтвердил:

— Да-да, точно, точно! Я где-то читал про это.

— Скажи ты на милость, вот так история! А может, немец потому и прет на Ленинград, чтобы, значит, отобрать у нас те ключи?

— Возможно, что и такую задачу поставили перед собой фашисты, но главная у них задача не эта. Главная их задача — уничтожить наше новое социалистическое государство и восстановить старый режим, вернуть власть буржуазии, помещикам и капиталистам, а всех трудящихся снова превратить в наемных рабов. Вот их главная задача.

— Ишь ты, куды загибают!— воскликнул старик и, опустив голову, о чем-то задумался.

Женщины сидели молча, внимательно слушали. Коптилка часто мигала, частями освещая лица. Мне хотелось узнать поподробнее о судьбе Большого Городища, его жителях, оставшихся в селе после нас, и я спросил:

— Ну а как теперь там, в Большом Городище?

— Э-эх, Николай Иванович! Было Большое Городище да теперь нетути. Все сожгли проклятые немцы. Даже церковь, что строили наши прадеды из плиточного камня, тогда ведь не было жженого кирпича, и ту взорвали, не оставили камня на камне. Вот ведь наказание. Антихристы проклятые! А ведь говорили, что, дескать, немцы — культурная нация. Вот теперя мы увидели ту «культуру». Ироды это, прости, Господи, а не люди.

Время торопило, и, поблагодарив хозяев за чай и гостеприимство, я распрощался и вышел из землянки. На улице стало светлее и прозрачнее. Запорошенные снегом деревья стояли, как наряженные красавицы в ожидании торжества. Костры уже потушили, бойцы торопливо укладывали в вещмешки котелки и продукты, собираясь в поход.

Немцы! Что же вы делаете?!

В деревню Рысино мы вступили часов в девять утра, когда оттуда выходила мотомеханизированная часть. Она пришла сюда, по-видимому, тоже недавно, потому что большие группы лыжников, автоматчиков и десантников еще сидели возле домов и торопливо завтракали, а повара, стоя у полевых кухонь, наперебой кричали: «Кому добавки? Уезжаем! Кому добавки?..»

Улица, на которую мы вышли, была до предела забита танками, бронемашинами, грузовыми автомобилями и солдатами, все бегали, торопились, кричали. Деревня напоминала поврежденный муравейник.

Чтобы пройти через село, нам пришлось немного обождать при входе на окраине. Однако часть почему-то задерживалась и задерживала нас. Пытаясь выяснить причину задержки, мы, группа офицеров, направились вдоль улицы и, протиснувшись между техникой, вышли на каменистый холмик, разделявший деревню надвое. В конце деревни колыхалась огромная масса бойцов, над ней возвышался, яростно жестикулируя, оратор. Слов мы не разбирали, но голос слышали ясно.

— Что там происходит? — обратились мы к пожилому солдату.

— А пойдите да посмотрите, что там происходит, — сердито ответил он, но тут же поправился и уже спокойно, понизив голос, добавил: — Там в двух домах заживо людей сожгли, вот наш комиссар и проводит митинг.

Мы заторопились к месту митинга. Но, когда мы подошли к плотной толпе, занимавшей всю улицу, митинг уже закончился, и вместо речей ораторов мы услышали громкую команду, прокатившуюся над толпой:

— По машинам!

Толпа задвигалась, заторопилась, раздвигаясь вширь, наступая нам на ноги, мы отступали, давая проход бегущим, и постепенно оказались на высоком крыльце соседнего дома, где уже никому не мешали. С крыльца хорошо было видно, как незнакомая нам боевая часть быстро строилась в походный порядок и, вытянувшись длинной серой лентой, уходила на запад. На улице стало более свободно, мы спустились с крыльца, прошли немного вдоль улицы и тут увидели страшное.

Два больших деревянных дома, стоявших вплотную, были превращены гестаповцами в камеры заключения, об этом свидетельствовали недогоревшие оконные коробки, заколоченные досками и опутанные колючей проволокой. На месте пожарища еще дымились догоравшие головни, а обуглившиеся крыши похоронили под собой тела погибших в огне. Из-под черных балок торчали обгоревшие руки и ноги. Но сгорели не все заточенные. Часть, выломав окна и дверь, пыталась спастись бегством, их хладнокровно расстреливали. Вокруг и особенно за домами лежало много расстрелянных. Но и этого для извергов показалось мало. Вытащив несколько десятков обугленных трупов, они разбросали их по обеим сторонам дороги до самого конца улицы, а за деревней прямо у дороги сложили огромную гору из тел расстрелянных военнопленных.

Эти невиданные по своей бесчеловечности и жестокости зверства вызывали не только гнев и ненависть к гитлеровским инквизиторам, вместе с тем они вызывали глубокое недоумение.

История донесла до нас, что немецкий народ является одним из культурнейших и цивилизованных народов Европы. Однако, насмотревшись на эти невообразимые, бесчеловечные, садистские зверства, творимые руками немцев, не хотелось верить истории. Человеческое сознание не в состоянии ассоциировать эту дикую жестокость с культурой и цивилизацией. Мы искренне удивлялись: неужели все эти дикие звери в образе людей, творящие на нашей земле столь бесчеловечную расправу над безоружными людьми ради алчных интересов капитала, выращены в цивилизованной Германии? Но если это верно, что все эти изверги действительно выросли и воспитывались в просвещенной стране, то делалось непонятным: кто же населяет современную Германию? Так и хотелось влезть на самую высокую гору, откуда была бы видна вся Германия, и могучим хором во весь голос всего человечества крикнуть:

— Эй, вы! Немцы! Что же вы делаете?! Где ваши сознание, гуманность и культура? Где ваши ученые, профессора и доктора наук? Где ваши философы и мыслители? Где ваши деятели культуры и искусства? Где они — все носители вашей культуры и цивилизации, кем некогда в действительности славилась Германия? Почему вы, те, кто определяет уровень культуры и цивилизации народа, так легкомысленно допустили Германию до такого позора? Где вы сейчас? Что с вами? Неужели вы все ослепли и лишились рассудка и, как безумцы, слепо последовали за Гитлером, подобно Еве Браун? Но ведь она слабая женщина, ослепленная временными успехами Гитлера. А вы?!

Как после угара, мы покидали это страшное зрелище. Все солдаты и офицеры, обнажив головы, в скорбном молчании проходили мимо жертв фашистского террора, крепко сжимая в руках свое оружие. Клятва возмездия отпечаталась на их строгих лицах.

Спасаем села

Время торопило, и, взяв лыжи на плечи, мы уже двигались в передовой колонне по хорошо утрамбованной дороге, следуя за мотомеханизированной бригадой. От длительного путешествия на лыжах хотелось выбросить их к черту и пройтись! — ногами, по твердой земле! Но этому желанию не суждено было сбыться. Развернув рацию, мы связались с дивизией, откуда получили приказ изменить курс, повернуть на деревню Леготково.

Свернув с дороги, утопая по пояс в снегу, мы двинулись через болота в заданном направлении. Пришлось снова встать на лыжи.

Марш оказался длительным и трудным. Сплошные девственные леса с частыми незамерзающими болотами сильно затрудняли наше движение. Приходилось часто останавливаться и уточнять азимут. Днем это сделать легче, но с наступлением темноты, которая здесь наваливалась слишком рано, дело осложнялось, приходилось подолгу петлять, обходя лесные болота, не значившиеся на карте.

Наконец мы снова натолкнулись в лесу на какое-то временное поселение мирных жителей, бежавших от гитлеровских разбойников. Два старика с большим желанием согласились вывести нас кратчайшим путем к деревне Леготково.

Через час хода мы вышли на опушку леса, за которой расстилалась обширная поляна, а за ней полыхало, объятое ярким пламенем, какое-то село. Выйдя вперед, став рядом с командиром полка, старики вытянули руки в сторону пожара и разом сказали:

— Вот это горит деревня Леготково. — И, простившись с нами, тут же повернули обратно.

Деревня горела вся! Будто ее одновременно поджег какой-то злой дух! От моря огня высоко в небе стояло алое зарево, огромные языки пламени корчились, извивались в темноте, выбрасывая клубы дыма. Догорая, дома с треском рушились, тучи искр бешеным фейерверком выбрасывало в темноту, как вулканическое извержение.

Идти через горящую деревню, сквозь море огня было невозможно, кроме того, выйдя на поляну, ярко освещенную пожаром, мы могли выдать себя врагу. Потому, обойдя деревню лесом, мы вышли на ее северо-западную окраину, оказавшись на дороге, ведущей из Леготкова на Чирково, куда гитлеровцы перекочевали после поджога. Защитить деревню Леготково мы не успели, и теперь, подожженная со всех сторон, она медленно догорала, умирая на наших глазах.

Тем временем высланная вперед разведка доложила, что мост через речку Черная в деревне Чирково охраняется немецкой заставой, но в селе присутствия немцев не обнаружено. Как потом оказалось, немцы не стали задерживаться в Чиркове; оставив заставу на мосту и группу поджигателей в деревне, они ушли в дальнее село Мыслино.

Отряду разведчиков и саперов было приказано ликвидировать немецкую охрану у моста и овладеть им, не допустив взрыва.

Зимой мост не был единственной переправой, реку можно было перейти в любом месте по льду, тем не менее немцы охраняли его очень тщательно как возможную танковую переправу, надеясь заманить на него наши танки и взорвать вместе с мостом. Установив противотанковую пушку и два пулемета на противоположном берегу реки против моста, немцы их тщательно замаскировали, подвели ходы сообщения и телефон.

Наши разведчики и саперы, одетые в маскхалаты, разбились на две группы, в стороне перешли реку и, пробираясь огородами, зашли немцам в тыл. Обрезав тянувшийся от моста в село телефонный кабель, разведчики незаметно подобрались к охране моста, без единого выстрела сняли ее и пошли по проводу от моста в село. Внезапно навстречу им выскочил немец-связист, он тоже по проводу бежал к мосту. Обезоружив его и узнав местонахождение группы поджигателей, разведчики взяли их в плен, также без единого выстрела. За короткое время село было полностью очищено от противника силами небольшого отряда разведчиков и саперов. Обследуя мост, саперы изъяли из-под него более двухсот килограммов взрывчатки.

Было уже два часа ночи, когда мы вошли в село Чирково. Пленные всячески угодничали и заискивали перед нами и вместе с тем стремились запугать. Охотно отвечая на вопросы, они в один голос утверждали, что Мыслино и Кириши сильно укреплены, что там сосредоточены большие силы немецкой армии:

— О! Кириш колосаль! — покачивая головами, прищелкивая языком, восклицали немцы.

Выполнив свою задачу, полк остался в селе Чирково на отдых. Дома в селе были все целы и не заминированы, так как немцы готовили его к поджогу. Жителей в селе не было.

Мы уже знали, что 21 декабря 1941 года наша дивизия соединилась с 4-й армией под командованием генерала Кирилла Афанасьевича Мерецкова, которая нанесла сокрушительный удар гитлеровцам под Тихвином и теперь преследовала их по пятам. С тех пор дивизия надолго осталась в составе этой армии. 54-я же армия, развернувшись вправо, очищала от фашистов левобережье Волхова.

Не успели мы разместиться и поесть, как в село прибыли штаб дивизии, батальон связи, саперный батальон и почти все тылы дивизии. Нам же было приказано немедленно выступить, нужно было поддержать наступление нашего правого соседа.

Соседний с нами полк наступал на село Мыслино. Гитлеровцы открыли по нему бешеный огонь из всех видов оружия, и полк залег — фронтальная атака полка оказалась сорвана.

Пользуясь темнотой, наш полк быстро проскочил на лыжах в обход села и ударил по немецкому гарнизону с фланга. Этот маневр удался хорошо, и немцы, боясь быть отрезанными, бросились в бегство, оставив село.

Марш-бросок

Наступило утро 30 декабря 1941 года. Наша дивизия получила приказ: обойдя стороной Кириши, срочно выйти в район села Черницы и овладеть расположенными там селами. Предстоял очередной марш в тридцать пять — сорок километров.

Оставив далеко справа Кириши, мы снова двинулись вперед.

Когда глубокой ночью, поддерживая своего правого соседа, мы участвовали в бою, никто из нас почему-то не чувствовал усталости, даже сон куда-то улетучился, сила и бодрость присутствовали в каждом на всем протяжении операции. Зато сейчас!.. Мы едва передвигали ноги. Занимался новый день, наступило ясное утро, но усталость овладела нами настолько, что хотелось одного: просто упасть, вот здесь, сейчас, просто в снег — лишь бы уснуть, хоть на минуту, и в сознании, кажется, ничего больше не оставалось, но, преодолевая себя, мы двигались вперед, вернее, брели — без лыж, по пояс в снегу.

Дело в том, что полк майора Смирнова, с которым я прежде шел, свернул влево, а я теперь шел с другим полком, у которого лыж не было. Правда, лыжи я не бросил, но сейчас они были для меня скорее помехой, потому что я не мог их надеть. Идти на лыжах в пешей колонне, значило бы расстроить ее и помешать нормальному движению, солдаты в колонне шли плотно, почти нога в ногу, поэтому мне пришлось бы идти либо сбоку, прокладывая себе одному лыжню, либо плестись в хвосте колонны, не видя, что делается впереди.

Ранним утром на пятнадцатом километре железной дороги Будогощь — Кириши, мы обнаружили большой деревянный барак лесорубов. Обитателей в нем не было, как не было и окон, дверей, а дощатый пол был почти весь сорван. Стоял барак в красивой еловой роще, похожей на тенистый парк, вековые ели с приподнятыми широкими кронами напоминали стройных нарядных балерин. Было тихо и как-то торжественно, разгоревшаяся утренняя заря, словно разноцветная рампа, ярко освещала всю рощу. Здесь и было решено сделать большой привал.

Затрещали яркие костры, солдаты доставали из вещмешков НЗ и, усевшись вокруг костров, завтракали, но усталость была настолько сильна, что многие, поднеся сухарь ко рту, в этой позе и засыпали. Голод, оказывается, перенести куда легче, чем отсутствие сна. Наверно поэтому я искал прежде всего местечко, где можно уснуть хотя бы на несколько минут. Но, обойдя все костры, убедился, что ни у одного пристроиться невозможно из-за перенаселенности. Поэтому я вышел из рощи на вырубленную делянку и здесь, к своему удивлению, обнаружил блиндаж. Оказалось, в нем уже пристроилось трое связистов; сгрудившись вокруг телефонного аппарата, они тихо о чем-то говорили. Блиндаж был весь промерзший, у входа лежал толстый слой льда — он был давно необитаем, и внутри было значительно холоднее, чем на улице, зато здесь оказалось спальное место: ложе, покрытое толстым слоем еловых веток и сухой травы.

Счастливо развертывая плащ-палатку, я приготовился лечь, но следом вошли начальник штаба полковник Алексеев и комиссар дивизии полковой комиссар Шаманин. Пришлось потесниться. Улегшись втроем, мы немного согрелись и тут же крепко заснули.

Проснулся я от сильного холода, меня трясло будто в лихорадке. Сон и усталость как рукой сняло! Я не вышел, а буквально выскочил их этого холодильника и принялся бегать, прыгать, совершать самые сложные физические упражнения — только бы согреться!

Вслед за мной из блиндажа вылезли начальник штаба и комиссар. Увидев меня, они расхохотались. Но, взглянув на их лица, я тоже не выдержал — оба были черные, как негры. Поняв, что я смеюсь по той же причине, они осерчали, лица их стали серьезными, даже злыми. Кажется, они тоже поняли, что подшутили над нами связисты, для освещения они жгли телефонный кабель, а «провод Гуппера» сильно просмолен, горит-то он ярко, но образует много сажи, которая, распространяясь по блиндажу, оседала, украсив нас не только снаружи, сажа забилась нам в рот, нос и уши. Вынув носовые платки, мы принялись вытираться. Вскоре наши платки стали похожи на скомканную копировку, но лица от этого не сделались краше: сажа въедалась в поры и от растирания наши физиономии заблестели, как лакированные. Да, без мыла от сажи не отделаться. Достав из полевой сумки кусок туалетного мыла, я стал умываться снегом, предложив мыло и соседям по блиндажу.

Полк уже вытянулся в походную колонну. Штабная группа дивизии задерживалась на месте, я пошел вместе с полком.

За все время наступательного похода впервые выдался погожий день — на небе ни тучки, и солнце светило так ярко, что, отражаясь от снега, резало глаза. И впервые за последние три месяца появилась авиация противника. Теперь следовало идти, минуя открытые поляны, укрываться от воздушного наблюдения, что значительно удлиняло наш путь, а лес, как назло, становился все реже, а большие открытые поляны стала попадаться все чаще. Однако мы шли, вероятно, в зоне, которая меньше интересовала противника, а, возможно, нам действительно удалось скрыть свое движение от немцев; во всяком случае нас они не бомбили, досталось частям значительно левее нас.

К вечеру мы сосредоточились в окрестностях села Черницы и с ходу завязали бой — и уже через несколько минут нас бомбила эскадрилья легких бомбардировщиков. Очевидно, оборонявшая село группа вовремя запросила поддержки, сообщив наши координаты. К счастью, бомбежка не причинила нам никакого вреда, помимо воздействия на нервы.

Между тем лыжный полк майора Смирнова, пройдя незаметно лесами, значительно опередил нас и, форсировав речку Пчевжа севернее села Черницы, вышел во фланг немецкой группе, засевшей в этой и другой деревне, на противоположном берегу реки. Одновременно подоспел артиллерийский полк и открыл орудийный огонь по обоим населенным пунктам.

Почуяв недоброе, немцы под покровом темноты поспешно оставили село. К двадцати часам мы стали занимать Черницы, а полк Смирнова очистил от немцев деревню на другом берегу.

Преследуя отступающего противника, оба полка покинули населенные пункты, их место незамедлительно начали занимать батальон связи, саперный и тылы полков.

Мы встречаем Новый, 1942 год

Я остался в селе Черницы ожидать прибытия политотдела дивизии, но его все не было, и, встретив свой родной саперный батальон, я присоединился к нему. Батальон, перейдя широкую пойму речки Пчевжа, разместился в деревне, находившейся на другом ее берегу. Деревня вытянулась единственной кривой улицей вдоль берега с юга на север. Все дома были почти целы, но большинство стояло без окон. Жителей в деревне не оказалось, и было видно, что покидали они село поспешно и совсем недавно, скорее всего их внезапно выгнали немцы, в домах остались нетронутыми все продукты, что случалось очень редко.

Штаб батальона занял большую избу на южном конце деревни. Нижний полуподвал дома почти у каждого жителя этих мест Ленинградской области, как правило, является кладовой, где хранятся все запасы продовольствия. В штабной избе солдаты обнаружили в полуподвале много картофеля, свеклы, моркови, квашеной капусты, огурцов и прочих овощей. В сарае, вплотную пристроенном к дому, оказалась большая поленница дров. Налицо были все условия для спокойной зимовки населения, но фашисты лишили людей этого счастья.

Зато наш знаменитый повар Миша Токарев, бывший инспектор общепита в Крыму, пришел в восторг. Все у него было, и он смог развернуть свой талант. Затянув разбитые окна плащ-палатками, солдаты затопили русскую печь, плиту и взялись активно помогать Мише Токареву.

Потрескивая, жарко горели дрова в русской печке, на плите, кипя в масле, жарились картофель и отбивные, в большой кастрюле варились жирные щи. На кухонном столе уже красовались пирожки с мясом, сдобные булочки и прочие домашние вкусности, а на большом эмалированном блюде, обнаруженном в подвале, высилась внушительная горка красиво оформленного винегрета. Ароматный запах первоклассного ресторана заполнил весь дом и, несмотря на усталость, никто не спал. Мы готовились торжественно встретить Новый, 1942 год.

Наступил последний час 1941 года, принесшего нашей стране столько бедствий и нежданных смертей тысяч и тысяч ни в чем не повинных людей. Что принесет нам Новый, 1942 год? На этот вопрос теперь, кажется, мог ответить каждый. Конечно, борьбу. Хотя разрекламированный фашистами на весь мир пресловутый «блицкриг» провалился, и от Москвы, Ростова-на-Дону и Тихвина немцы бегут, все-таки — вся борьба еще впереди. Но в груди каждого воина зрело чувство, что наша Красная Армия, как долго дремавший великан, только расправляется, разминает свои мускулы и, кто знает, какие чудеса героизма она еще покажет?

С таким чувством мы садились за первый фронтовой новогодний стол. Обильный, он был накрыт на довольно внушительную компанию. Посередине красовались медные и алюминиевые солдатские котелки, эмалированные и алюминиевые кружки. Однако ножей, вилок и ложек на столе не было. До решительной «схватки» эти орудия надежно укрывались в полевых сумках, вещмешках, карманах или за голенищами. Все было готово, и мы расселись по чинам за двумя большими столами. Во второй комнате напротив открытой двери тоже стояли загруженные столы, за которыми также сидели солдаты, сержанты и офицеры. В обеих комнатах горели уже не коптилки, а где-то найденные фонари «летучая мышь» со стеклами. Иллюминация была почти торжественная.

Время приближалось к полуночи, а начальника хозяйственной части лейтенанта Капитонова все еще не было. Командир батальона капитан Рыбников, то и дело посматривал на часы. Три минуты оставалось до Нового года, а Капитонова все нет. А ведь водка-то у него!

Командир, заметно нервничая, встал и с какой-то обидой начал:

— Ну что ж, товарищи, наверное, нам суждено встретить этот Новый год на сухую...

И тут дверь широко открылась! На пороге появился запыхавшийся, но радостный Капитонов в сопровождении старшины и двух солдат — и все с бутылками в руках! Новый год мы встретили по русскому обычаю — очень весело и хорошо.

Проснулся я от холода. Спустив ноги, сел на койке и первое, что увидел: плащ-палатка на окне прямо напротив моей койки была вся изорвана, в отверстия пробивался яркий солнечный свет и струился мороз. В доме было пусто. В чем дело? Что случилось? Где люди?

Поняв, что произошло неладное, я быстро оделся, проверил пистолет, гранаты и осторожно, тщательно осматривая все закоулки, вышел во двор. На улице было ясно и морозно. Над лесом южнее деревни кружились вражеские бомбардировщики, сбрасывая бомбы. Вдруг кто-то меня окликнул. Из-за угла выглядывал Миша Токарев, он стоял по пояс в свежевырытой щели, с лопатой, и с ним двое солдат, которые продолжали усердно углублять щель. А метрах в десяти от дома зияла свежая воронка от авиабомбы, на дне ее уже собиралась вода.

— Ох, как же вы крепко спите, — качая головой, укорил меня Миша. — Чуть дом не снесло взрывной волной, осколками весь изрешетило, а вы спите себе и хоть бы что. Наверно, сильно вы наморились, — он участливо посмотрел на меня.

Да, усталость была огромной, и впервые за две недели непрерывных наступательных боев и переходов мне удалось уснуть в тепле. Оттого и сон был таким глубоким.

ПЛАЦДАРМ. ЯНВАРЬ — АПРЕЛЬ 1942

Пушка выручила

Гитлеровцы отступили за Волхов почти на всем протяжении реки и укрылись за сетью созданных заблаговременно мощных узлов обороны, цепью дерево-земляных долговременных укреплений. В треугольнике Мга — Кириши — Чудово важнейшим для немцев был Киришский узел обороны, так как он представлял собой очень важное пересечение железнодорожных, шоссейных и водных путей сообщения, в силу чего являлся и важным плацдармом для наступления. Здесь немецкое командование и сосредоточило самую мощную группировку своих войск.

Эту группировку питала железнодорожная линия Чудово — Кириши, проходившая по левому берегу реки Волхов и находившаяся в полном распоряжении немцев. Необходимо было лишить Киришскую группировку врага этого важнейшего пути сообщения, вынудить противника доставлять все необходимое через болота, леса, ручьи и речки, а в случае операции и вовсе отрезать группировке возможные пути отступления. Наше командование решило во что бы то ни стало перерезать эту линию.

Местом для операции был избран район села Черницы, где река Пчевжа, разбившись на множество рукавов, довольно широким фронтом впадала в Волхов. Для форсирования Волхова место было самое удобное — оба берега низкие, к самому руслу подступают густой лес и кустарник: достаточно перебежать метров триста-четыреста по льду — и ты укрыт в лесу. Правда, преодолеть эти триста-четыреста метров значило играть со смертью.

Разгадав замысел нашего командования, противник усилил группировку, перебросив все свои резервы, в том числе танки и бомбардировочную авиацию. Завязались упорные и кровопролитные бои. Три дивизии участвовали в этой операции с нашей стороны. Не меньше сражалось и со стороны немцев. Днем и ночью за Волховом гремела канонада, немцы оказывали бешеное сопротивление, то и дело контратакуя нас, не считаясь с потерями. Бои продолжались всю первую половину января, прежде чем нашим войскам удалось, наконец, выйти к железной дороге и оседлать ее, преодолев расстояние в пять-шесть километров в глубину и столько же по фронту.

Политотдел дивизии все это время оставался в селе Черницы. Поселились мы на краю села, дом состоял из трех комнат и, в отличие от других, был приземистым и широким. Обитали в нем не столь уж старый хозяин с женой и не столь уж молодая их дочь-учительница. Были ли они действительно родственниками, трудно сказать; не доверять им не было оснований: пили, ели и жили они вместе, общались друг с другом по-домашнему, — и все-таки они казались нам слишком разными. Подозрительным было и то, что, кроме этой семьи, никого в селе не было. Оказалось, жители прятались в окрестных лесах и лишь спустя несколько дней, узнав, что село освобождено, начали постепенно возвращаться в свои дома. В общем, странная была семья, и мне она не нравилась, хотя находиться в политотделе мне случалось редко.

Наши войска вели бои в глубине плацдарма, и второго января я отправился за Волхов, на передовую.

Переход через Волхов был совсем небезопасен, так как на обоих флангах наших наступающих войск находились еще живые фашистские дзоты, откуда велась пулеметная стрельба по всему, что показывалось на льду. К тому же их артиллерия вела массированный огонь по переправе — ломая лед, и по местам скопления наших войск на правом берегу. Ночью, в пургу удавалось проскочить незамеченными, но погожим днем было очень опасно.

Выйдя к реке, я увидел на самом берегу наших артиллеристов, они вкапывали пушку в небольшой холмик, поросший кустарником, для стрельбы по дзотам прямой наводкой. За холмиком и в соседней роще скопилось много подвод с боеприпасами и продовольствием, но переезжать реку никто не решался, на льду уже лежало несколько убитых солдат в белых маскхалатах и несколько ездовых с лошадьми. На берегу коченели еще две убитые лошади, запряженные в сани, груз на санях, добротно увязанный, сохранился в целости, но людей возле, ни живых, ни мертвых, не было; видно, сумели вовремя уйти из-под обстрела. Подальше, ближе к середине реки, на льду стояли порожние розвальни с вмерзшими в лед оглоблями и дугой, из-под которой, оскалив зубы, торчала мертвая голова лошади; провалившись в свежезамерзшую полынью от снаряда, лошадь зависла в хомуте на оглоблях и так, живой, вмерзла в лед. Метров двести вниз по течению на середине реки лежали тела двух наших убитых разведчиков, словно предусмотрительно завернутые еще при жизни в белый саван.

Немецкие дзоты были ясно видны. Они метра на три возвышались над землей, как степные курганы скифов. Расстояние между ними было невелико, всего каких-нибудь два-три километра, однако оба дзота стояли на местах, где река делала крутой поворот, вследствие чего из них хорошо обозревались широкие ледяные дали реки как вверх, так и вниз по течению. Река в этом месте была полноводна и широка. Лед находился почти на уровне берегов, и густые лиственные и хвойные леса плотно подступали с обеих сторон, надежно укрывая войска от воздушного и наземного наблюдения. Особенно опасным и активно действующим был правый дзот, потому что он стоял у самого берега и близко к месту переправы, оттуда хорошо было видно наше передвижение по льду, из него-то в большинстве и подстреливали нас гитлеровцы. Левый дзот располагался несколько в глубине леса, из него наш берег был виден только напротив, середина реки не просматривалась, поэтому для переправы он был менее опасным.

Установив орудие, артиллеристы открыли интенсивный огонь сначала по правому берегу. Воспользовавшись этим огнем, я бегом устремился через реку. Из левого дзота тотчас же открыли по мне огонь, но пули свистели уже позади. Добежав до лежавших на льду убитых лошадей, я упал между ними и осмотрелся. Правый немецкий дзот уже молчал, левый все еще вел пулеметный огонь длинными очередями по холмику, на котором была вкопана наша пушка, стараясь вынудить артиллеристов прекратить огонь. Лежа на льду, я хорошо видел, как за холмиком, согнувшись, бегали ездовые, укрывая лошадей от пулеметного огня; как после каждой пулеметной очереди на холмике вздымались целые стайки серых фонтанчиков, но артиллеристы огня не прекращали. Развернув орудие влево, они хлестко ударили по левому дзоту, заставив и его замолчать. Вскочив, я побежал дальше. Перебежав на противоположный берег реки, я увидел почти ту же картину, что на правом, только без пушки. Множество порожних подвод скопилось в прибрежном лесу, не решаясь переезжать реку, но здесь на многих санях лежали раненые, коченея от холода; кровь, сочившаяся из ран, замерзала сосульками на их одежде, некоторые уже не подавали признаков жизни, другие, стуча зубами, умоляли ездовых скорее доставить их куда-нибудь в тепло. Сгрудившиеся вокруг меня ездовые, перебивая друг друга, спрашивали:

— Ну как, товарищ старший политрук, можно проехать?

— Да, кажется, теперь уже можно, — ответил я.

Но никто не решался рискнуть первым. Окинув взглядом лошадей, я выбрал одну, более шуструю и крепкую, и подозвал ее ездового:

— У вас одна или две лошади?

— Одна, — спокойно ответил ездовой.

— Поезжайте вы первым, — приказал я ездовому. — Дзоты, кажется, оба разбиты, а в случае чего, вам помогут артиллеристы, они строго следят за этими дзотами.

Ездовой не стал отговариваться. Вскочил в сани и, стоя, погнал лошадь галопом. Дзоты, оба, молчали. Глядя вслед только что укатившему от нас смельчаку, мы вдруг увидели на середине реки нашего офицера в почти парадной форме; небольшого роста, молодой, румяный, он быстро шагал по льду, четко печатая красивый строевой шаг, от быстрого, широкого шага полы его шинели разлетались в стороны, полевая сумка, набитая чем-то до отказа, болталась на поясе, как колокол. Шел он быстро, но спокойно, размеренно, было видно, что он куда-то спешил и, кажется, весь уже был там, в месте назначения. Окружавшие меня ездовые с затаенным дыханием смотрели на офицера, спокойно идущего через реку, каждую минуту ожидая... А офицер, не обращая ни на что внимания, хладнокровно и скоро шел по льду, приближаясь к нашему берегу. Это зрелище настолько воодушевило ездовых, что они тут же вскочили в сани и на рысях погнали своих лошадей к другому берегу.

Немецкие дзоты умолкли навсегда. Безопасность переправы была обеспечена.

«Братцы! Помогите, я умираю»

— Лейтенант Александров, — подойдя, представился офицер и сразу спросил: — Не скажете ли, товарищ старший политрук, где я могу найти полк 1080?

— Я и сам еще не знаю, где он, — ответил я. — Пойдемте вместе, он и мне нужен, будем вдвоем искать, хотя я тоже здесь первый раз, но части знаю, это наши части, нашей дивизии.

Офицер охотно согласился. Мы вышли на широкую дорогу, идущую через замерзшее болото к передовым позициям, и сразу попали в большой встречный поток порожних подвод, ехавших за новыми грузами. Обгоняя друг друга, ездовые спешили поскорее выскочить за Волхов, так как по площади плацдарма немцы били из всех видов оружия и регулярно бомбили его по несколько раз в день. Все обширное болото было перепахано снарядами и авиабомбами, дорога виляла между воронками, кое-где попадались маленькие рощицы редких чахлых елочек, но и они являлись некоторым укрытием от воздушных пиратов. Укрываясь в одной из таких рощиц от налета, мы неожиданно встретили еле-еле бредущего раненого солдата. Высокий, стройный, аккуратно одетый, с гордо поднятой головой он шел как слепой, от чрезмерной потери крови и сил его уже бросало из стороны в сторону. Ухватившись за елку руками, он вдруг остановился и с дрожью в голосе обратился в пространство:

— Братцы! Помогите добраться до ближайшего медпункта, я умираю.

Лица у него не было, оно все было изорвано и обмерзло кровавой маской, сосульки из крови покрывали всю грудь, полы шинели.

— Вы что-нибудь видите? — спросил я, когда мы поспешили ему на помощь.

— Немножко левым глазом, а правый совсем заплыл, — спокойно ответил солдат.

Порожние подводы на рысях пробегали мимо, ни одна не остановилась, чтобы помочь раненому.

— Место уж больно опасное. Видите, как бешено бьют немцы, — ответил нам ездовой, когда мы остановили его, чтобы уложить раненого на сани.

Действительно, интенсивность обстрела все возрастала, над нашими головы со страшным визгом проносились снаряды и рвались тут же, неподалеку, сотрясая землю и воздух; укрываясь от них, то и дело приходилось нырять в свежие воронки — но нельзя же этим оправдывать бездушие!

Отправив раненого, мы двинулись дальше. По дороге лейтенант рассказал, что окончил курсы «Выстрел» и теперь с назначением командира роты идет в полк, который он мне назвал. По разговору я понял, что по национальности он не русский, откуда-то с севера, коми-зырянин или чуваш. Мы прошли километра три-четыре, но знакомых я пока никого не встретил. Из расспросов встречных мы узнали, что на этом участке бой ведет 66-я дивизия, а слева от нее работает 3-я Гвардейская, следовательно, нам необходимо податься вправо. Свернув, мы пошли по направлению к большому лесу, темной стеной подступавшему к болоту, и здесь нашли наконец свою дивизию. Таежный лес был до предела забит транспортом, складами и солдатами, которые быстро растаскивали по блиндажам и землянкам сухой валежник, бурелом, здесь этого добра было немало. Но искомого полка здесь не оказалось, он был все еще где-то впереди.

«Вот так закурили...»

Только к концу дня мы добрались до КП полка, и уже ночью связные отвели нас в 1-й стрелковый батальон, где меня встретили как старого знакомого. Александрова после короткого знакомства отвели в роту, куда он был назначен, а я остался на КП батальона. Командир батальона Гайворонский, теперь уже капитан, все еще командовал своим батальоном, а вот комиссар был у него другой — мой довоенный друг, политрук Магзумов.

Молодой, энергичный и умный человек, Магзумов обладал поистине чудесным, мягким и каким-то объемным человеческим характером. Его нельзя было увидеть злым, сердитым или даже хмурым — никогда! Его лицо всегда сияло еле заметной и, кажется, свойственной лишь ему одному радостью, улыбкой. Преданнейший коммунист, неподдельный патриот, он до конца отдавал все свои силы, знания, способности делу, на которое его поставила партия. Казах по национальности, он любил русский язык и очень хорошо владел им, и лишь иногда можно было уловить легкий акцент.

Незадолго до начала войны Магзумов демобилизовался из рядов Красной Армии в звании помкомвзвода и стал пропагандистом, работали мы в одном отделе, и я, как старший по возрасту и по службе, всегда ему помогал, стараясь воспитать в нем сознательное отношение к делу, вдумчивость, критический анализ явлений жизни. Глядя теперь на возмужавшего, стройного, подтянутого офицера Красной Армии, я душевно радовался за своего брата-казаха Таласа Магзумова.

Рад был такому помощнику и командир батальона, было видно, что уважал он своего комиссара искренне, непритворно, они даже есть не могли порознь, один никогда не садился за стол без другого.

В землянку комбата были вызваны парторги рот и агитаторы, которым я рассказал о международном, внутреннем и военном положении нашей страны, о великом и символичном разгроме немцев под Москвой, на юге страны и здесь, под Тихвином, где дерутся и казахские дивизии, одна из которых, 316-я Панфиловская, стала легендарной. Потом выступали парторги и агитаторы рот, они наперебой убеждали меня, что и воины нашей дивизии не отстают от своих легендарных собратьев, перечисляли своих героев, восхищаясь их мужеством, стойкостью, солдатской выносливостью, — и я этому верил, потому что я все это сам видел и знал.

Под утро мы разошлись по ротам, где провели среди солдат беседы на те же темы. Настроение у солдат и офицеров было хорошее, чувствовалось, что все они борются с врагом с полным сознанием долга, не было здесь ни хлюпиков, ни опустившихся. Принимая живое участие в беседах, солдаты расспрашивали не только о событиях на фронтах и в тылу, их интересовало, кажется, все и на всем белом свете, и они с энтузиазмом на все реагировали. Меня поражала их неуемная любознательность! Говорил ли я о крепнувшем военном хозяйстве нашей страны, или поднимавшемся мощном партизанском движении и движении Сопротивления в странах, порабощенных фашизмом, или рассказывал об успехах нашей армии на отдельных участках фронта, или о помощи союзников — все их интересовало, все для них было важно.

Утром, сидя на корточках в мелкой еще траншее, я разглядывал ничейную территорию, то есть пространство, лежащее между передовыми позициями противников. Здесь еще не было глубоких и хорошо оборудованных позиций ни с той ни с другой стороны, не было ни минных, ни проволочных заграждений; здесь противников разделяла только высокая насыпь железнодорожной линии, но именно овладение этой насыпью и было той заветной мечтой командования нашего фронта и армии, ради которой сражались здесь целых три дивизии.

Итак, одна задача была выполнена — мы пробились, вышли к железной дороге. Но бои не только не прекратились, они даже не утихали. Вкопав танки в железнодорожную насыпь, немцы буквально заливали огнем наши позиции. Выбить же их из насыпи было очень трудно. Даже прямой наводкой из пушек полковой артиллерии взять их было невозможно, так как с противоположной стороны танки до самых орудийных башен были закопаны в насыпь, только ствол пушки лежал на рельсах, а пулеметчики вели огонь либо из-за башен тех же танков, либо из оборудованных в насыпи огневых точек.

Густой лес, в котором находились наши окопы, оканчивался впереди окопов метрах в двадцати-тридцати, дальше шла полоса отчуждения, вся вырубленная и расчищенная от лесин. Невысокие голые пни, торчащие на всей полосе, напоминали, что недавно здесь стоял такой же густой лес, как тот, в котором мы находимся. Слева виднелся виадук, под ним протекал ручей, а вправо вдоль линии тянулась открытая полоса отчуждения.

Ознакомившись с обстановкой и положением наших передовых позиций, я поговорил с командирами, политруками и парторгами рот.

— Возможно, — сказал я, — нам предстоит воевать здесь еще долго. — И посоветовал: — Следует поглубже зарыться в землю: укрепить и благоустроить все огневые точки, углубить и удлинить ходы сообщения и как можно лучше укрыть и обезопасить жилые землянки. Нужно сделать наши огневые точки, блиндажи и землянки неуязвимыми хотя бы для снарядов и мин среднего калибра. В то же время необходимо непрерывно — и днем и ночью, вести огонь по фашистам из всех видов оружия, не жалея патронов, не давать им возможности поднять головы: мы должны заставить их ползать на брюхе по нашей земле, а не расхаживать в рост — вот наша задача.

Через два дня я снова был на КП полка. С самого утра немцы открыли усиленный огонь. Били они слепо, по площадям, но так как сам плацдарм был еще небольшим, даже этот слепой огонь причинял нам немало вреда. А следом появились целые эскадрильи бомбардировщиков. Наш лес гудел, стонал и трещал.

Я сидел на КП полка, который представлял собой длинную землянку, наполовину врытую в землю (глубже не позволяла грунтовая вода), верхняя половина стен была выложена из торфяника. Накат был очень слабым. Вход в землянку завешен плащ-палаткой. В проходной части слева было вырыто углубление примерно на два штыка, справа возвышались земляные нары, покрытые толстым слоем еловых веток; в переднем левом углу на вбитых кольях был сооружен маленький столик для телефона и небольшой коптилки; выкопанная в стенке небольшая ниша приютила железную печку, в которой ярко горели сухие дрова.

Комполка подполковник Смирнов сидел на нарах с телефонной трубкой возле правого уха, облокотившись на стол, и время от времени покрикивал в трубку, управляя боем. Рядом с командиром сидел, свесив ноги, комиссар полка батальонный комиссар Коровенков, возле него, ближе к выходу, цепочкой расположились на нарах начальник штаба полка и его помощники, я сидел третьим от входа, за нашими спинами, привалившись к стене, полусидел секретарь партбюро полка. Грохот обстрела и бомбежки настолько въелся в каждого, что перестал вызывать хоть какое-то возбуждение, а стоявший в землянке полумрак постепенно навевал дремоту, видно, поэтому сразу несколько человек, будто сговорившись, одновременно изрекли:

— Ну, давайте закурим!

И в это же самое мгновение в дверях прогремел оглушительный взрыв. Взрывной волной погасило свет, всю землянку забило пороховыми газами, от опрокинутой печки распространялся едкий, удушливый дым, все кашляли и кричали:

— Зажгите свет! Дайте свет!

Потом стали появляться голоса:

— Меня ранило!

— Дайте санитара!

— Давайте скорее свет!..

Кто должен давать этот свет, этих санитаров, никто толком не знал. В темноте все кричали, суетились, толкали друг друга, задыхались от газа и дыма, но никто не предпринимал радикальных мер к ликвидации бедствия. У меня тоже жгло руку выше левой кисти. Превозмогая боль, я быстро достал из брючного кармана спички, почти по головам пробрался к столу, поднял опрокинутую коптилку и зажег свет. ПНШ[9] по разведке, оборвав плащ-палатку, закрывавшую вход, быстро выбрасывал из землянки дымившиеся головешки и, размахивая куском плащ-палатки, выгонял из землянки газ и дым. В землянке немного посветлело, дохнуло воздухом.

— Санитара! Скорей санитара!.. — кричал комполка.

Он все еще сидел за столом, но прижимая левой рукой правую, а телефонная трубка, болтаясь на шнуре, висела под столом, возле нее лежала отрубленная кисть правой руки командира. Комиссар полка, сняв пояс и расстегнув полушубок, старательно заталкивал обратно в живот свои вывалившиеся кишки и тоже взывал к санитарам. Начальник штаба хватался за свою левую ногу, а уполномоченный особого отдела — за бок. Сидевший же за спиной командира полка секретарь партбюро лишь спокойно произнес:

— Вот так закурили... — и смолк.

Прибежали фельдшер и санитар. Они быстро перевязали командира, комиссара и других раненых. У меня же оказался лишь кровавый подтек, вздувшийся черной шишкой, фельдшер примочил ее каким-то раствором и наложил на руку повязку.

Пока возились с ранеными, никто не замечал спокойно сидевшего на своем месте секретаря партбюро, и только когда увели всех раненых, мы обратили на него внимание и с ужасом убедились, что он мертв. Мы были поражены: когда же он успел проговорить «вот так закурили»? Я вскочил и побежал на ППМ[10], чтобы сообщить о смерти секретаря партбюро. Когда сидевшие в ожидании транспорта раненые командир и комиссар услыхали о смерти секретаря, они никак не хотели поверить, удивлялись в один голос:

— Да не может быть! Мы же ясно слышали, как он уже после взрыва сказал «вот так покурили». — И тут же заторопили фельдшера: — Ну-ка сходите узнайте, правда ли это?

Вернулись с фельдшером на КП, раздели убитого и стали осматривать. На левой стороне груди, прямо напротив сердца, обнаружилась единственная маленькая ранка, будто пробитая гвоздем, из которой струилась еще горячая кровь.

Удивительный, редкий случай, чтобы человек с пробитым сердцем еще мог говорить.

Принесли носилки, и мы бережно вынесли тело секретаря партбюро полка. Его отвезли в село Черницы и там похоронили на кладбище со всеми воинскими почестями.

Прощаясь с фельдшером на КП полка, я спросил о ранении комиссара полка, ведь я сам видел его распоротый живот. Фельдшер усмехнулся:

— Вы знаете, товарищ старший политрук, меня все чаще и чаще стала удивлять война. Только здесь, на войне, могут происходить такие неожиданные и самые невероятные, немыслимые случаи. Вы представьте себе: осколок мины так «аккуратно» распорол весь сальник живота комиссара, который у него, между прочим, достигает трех сантиметров, разрезал пленку живота — и не тронул ни одной кишки! А это гарантирует ему полное выздоровление. Конечно, если в рану не занесена инфекция.

Обрадовавшись такому обнадеживающему заключению, я горячо поблагодарил фельдшера:

— Вот и хорошо! И, будем надеяться, никакой инфекции!

При свете коптилки

Вскоре две дивизии ушли с плацдарма, а нашей дивизии было приказано укрепиться и не сдавать его врагу ни при каких условиях. Правый берег Волхова, от озера Ильмень до Киришей, был освобожден от фашистской нечисти, лишь в немногих местах немцы еще удерживали небольшие плацдармы на нашем правом берегу. Зато на левобережье наши плацдармы все увеличивались в числе и ширились территориально.

Военные события на нашем фронте складывались таким образом, что уже к весне 1942 года мы могли освободить от фашистской блокады наш многострадальный Ленинград, где разыгрывалась величайшая в истории человечества трагедия: в результате блокады здесь ежедневно умирали от голода тысячи жителей города. Для освобождения Ленинграда отныне образовалось два фронта: внутренний — Ленинградский, и внешний — Волховский. Задача у обоих фронтов была одна: прорыв и освобождение Ленинграда от блокады. Однако с ходу, зимой 1941/42, выполнить эту задачу не удалось.

Причиной тому было не только предательство генерала Власова, погубившего целую армию. Более веской и, я бы сказал, основой причиной было общее неумение воевать в современных условиях. А летом 1942 года, оправившись от зимнего поражения и перегруппировав свои силы, гитлеровцы развили столь бешеное наступление на юге нашей страны, что создалось крайне тяжелое положение для всей нашей армии и всей страны, и тут уж стало не до Ленинграда. Наступил двухлетний период оборонительной войны, ни в чем не схожей с обычным понятием «позиционной обороны».

Потянулись короткие, морозные и очень яркие февральские дни. Хотя еще господствовали трескучие морозы, хотя кругом еще лежали нетронутые сугробы, красовались заиндевелые рощи, но яркое солнце уже манило наружу. После полутемных, сырых и душных блиндажей хотелось подольше насладиться этим ярким светом, надышаться чистым морозным воздухом.

Но зима есть зима, она сурово загоняла нас в теплые блиндажи и землянки, где днем и ночью, изо дня в день, из месяца в месяц горели смрадные коптилки, возле которых нам приходилось и писать донесения, рапорты и доклады, и читать газеты и журналы, а иногда — художественные произведения и учебники.

Слабый свет коптилки дополнялся еще и невероятной теснотой. У одной или двух коптилок для всех не хватало места. Когда наша дивизия осталась на плацдарме в единственном числе, ее штаб и политотдел покинули село Черницы и обосновались в блиндажах среди березовой рощи на правом берегу Волхова, точно напротив плацдарма. На сей раз наш политотдельский блиндаж был хорошо благоустроен: дощатый пол, стены отшлифованы, устроены нары и очень тепло. На середине блиндажа стояли два столика, за одним из которых обычно работали секретарь политотдела Шустиков и инструктор-информатор Акулов; за другим столиком работала машинистка Валя. Нам же с товарищем Страховым ни за одним столиком места не отводилось. Но готовиться к беседе или докладу все-таки необходимо, и мы устраивались у работающих за спиной: лавируя материалом, ловили свет и так, строчка за строчкой, прочитывали нужный материал; повернувшись или подняв руку, сидящие за столиком загораживали нам свет, и мы поминутно просили их не двигаться, что, конечно, их раздражало, так как свою работу они считали самой важной в политотделе: что там какие-то пропагандисты — и гнали нас вообще от столов и света.

Но вот, с большими трудностями, материал прочитан. Необходимо записать свежие мысли, и снова вопрос: где? И тут мы нашли своеобразный выход. Мы спокойно забирались на нары и терпеливо выжидали, когда кто-то из занимающих стол и свет устанет и ляжет отдыхать. По своему фронтовому опыту я знал, что наиболее тяжелый сон одолевает людей примерно с двух часов ночи, поэтому, завалившись где-нибудь в уголке, я старался к этому времени выспаться. Пользуясь таким приемом, я выкраивал целых пять-шесть часов времени и великолепной обстановки для плодотворной творческой работы. И это мне всегда удавалось.

Саперы днем и ночью укрепляли передовые линии обороны: ставили проволочные заграждения, минировали опасные проходы от танков и пехоты, устанавливали МЗП и «сюрпризы». Но тишина на фронте временами бывала такой, что казалось: война закончилась, течет обычная жизнь. Но это только казалось. На самом деле война шла своим чередом, лишь изменяя на отдельных участках свои формы. Мы энергично укрепляли свои позиции, готовясь во что бы то ни стало удержать завоеванный плацдарм; а немцы, наверно, накапливали силы, чтобы разбить нас и вернуть утерянное или хотя бы улучшить свои позиции.

Обратная ситуация сложилась под Киришами. Здесь немцы спешили укрепить свои позиции на нашем правом берегу, стремясь удержать за собой этот важный для них плацдарм, а мы накапливали силы, чтобы раздавить и вышвырнуть их вон с нашей земли.

Так проходили дни, день за днем. В эту «мирную» работу то и дело врывались то активная ружейно-пулеметная перестрелка, то внезапные артиллерийские налеты, то разведка боем.

К концу февраля 1942 года наш плацдарм на левом берегу Волхова был уже полностью освоен и по-хозяйски обжит. Вражеские пули теперь не достигали нашей переправы, она стала безопасной, если не считать периодических артиллерийских налетов да иногда ее обстреливали немцы со своей береговой вышки, устроенной в еловой роще. Два больших немецких дзота на левом берегу, так досаждавшие нам, превратились в командные пункты двух наших стрелковых полков.

Стрелковые полки дивизии заняли оборону плацдарма, образовав дугу вокруг непроходимого болота, лежащего между левым берегом и линией железной дороги. Артиллерийский полк, расставив поудобнее свои дивизионы и батареи на правом берегу, готов был в любую минуту поддержать их своим точным и мощным огнем. Командный пункт, политотдел, тылы дивизии и полков находились на правом берегу — кто в блиндажах и землянках, кто в окрестных селах и деревнях, цепочкой раскинувшихся по берегам большого притока Волхова, реки Пчевжа. Противник как-то притих и, кажется, примирился с нашим присутствием за своей спиной.

Подарки фронтовикам

Родина тепло заботилась о нас, фронтовиках. Каждый день полевая почта приносила нам массу подарков. От целых коллективов предприятий и учреждений, от отдельных групп граждан и индивидуальных лиц. Среди подарков были самые различные вещи, предметы и продукты питания. А к знаменательному дню 24-й годовщины Красной Армии мы получили самые богатые дары. После тщательной проверки и анализа они поступили в политотдел дивизии для распределения.

Немедленно были составлены разнарядки, и мы снова пошли по частям, сопровождая подарки и строго следя, чтобы они дошли до солдат в окопах. В полках мы помогали распределить подарки по батальонам, а в батальонах — по ротам, и так дошли до бойцов переднего края.

Командир и политрук роты, распечатав привезенные посылки, так поделили гостинцы, чтобы хватило всем. Ночью солдаты и офицеры поочередно приходили на КП роты, где командир и политрук, поздравив каждого с годовщиной Красной Армии, торжественно вручали им подарки Родины. Продовольственные подарки с набором кондитерских изделий, колбасой, папиросами и даже чекушкой водки вызывали восхищение не меньше, чем вещевые — полотенца, носовые платки, теплые носки, перчатки, кисеты, портсигары и т. п. Почти на каждой вещице были вышиты, написаны или выгравированы добрые слова привета и пожеланий, и мы все разглядывали кисет из красного бархата с зеленой вышивкой: «Бей фашистских гадов!», носовой платок с вышивкой по краю: «Чтоб со скорою победой возвращался ты домой!», были и совсем простые слова: «От пионерки Томы».

Солдаты с нескрываемым восхищением рассматривали презенты, и каждый стремился прихвастнуть перед своими товарищами.

Предатель генерал Власов

Удалось прорваться и перейти линию фронта на нашем плацдарме бывшему председателю военного трибунала армии Власова. Я слышал его трагический рассказ и понял, что генерал Власов, кем бы он ни мнил себя, — всего лишь презренный предатель.

— Мы уже четко слышали канонаду военных кораблей, охранявших подступы к Ленинграду, — рассказывал председатель трибунала, — необходимо было лишь правильное оперативное управление войсками армии, чтобы быстро соединиться с войсками, защищавшими город. Наша армия, прорвав оборону немцев на берегах Волхова, уже фактически вышла на оперативный простор. Достигнув Любани, она имела возможность маневрировать и добиваться цели, но именно в этот момент Власов и бросил управление войсками армии.

Как опытный изменник, он хитро делал вид, будто потерял связь с войсками и командованием фронта. Радистов, посылавшихся командованием фронта для связи, Власов уничтожал или хитро избегал с ними встречи. На огромной площади прорыва, осуществленного корпусами армии, начался хаос.

Соединения и части армии, лишившись управления сверху, потеряли направления и в результате нередко сталкивались в бою друг с другом, принимая своих за войска противника. Из-за отсутствия кормов в кавалерийском корпусе начался падеж лошадей.

Раненые не эвакуировались. И, когда дезорганизация в войсках достигла апогея, Власов, забрав своих приближенных, ППЖ, ночью скрылся из расположения штаба армии и перешел к врагу.

Только после этого мы поняли измену и предательство Власова. Но было уже поздно. Дезорганизация и деморализация войск достигли невероятных размеров. Собрать войска и управлять ими стало уже невозможно. Часть из них устремилась назад и была спасена бросившимися на выручку войсками фронта. Были эвакуированы почти все раненые и кавалерийский корпус. Но немцы, подбросив свежие войска, успели окружить оставшуюся часть двойным кольцом. Член Военного совета армии, прорываясь к своим, в перестрелке с немцами застрелился последним патроном. Покончили жизнь самоубийством и многие другие офицеры штаба, не сдаваясь врагу. Остальные группами и в одиночку стали искать выход к своим... — завершил тяжелый рассказ бывший председатель военного трибунала.

Боевой гарнизон плацдарма

Дни шли своей чередой, сменяясь один другим, солнце светило все ярче, приближая весну. Но зима, казалось, не собиралась уходить, река, скованная льдом, по-прежнему спокойно белой лентой лежала, обозначая линию фронта. И все-таки весна, хотя и незаметно, постепенно подкрадывалась. Сначала появились сосульки на крышах домов, потом потемнели дорожки и тропки, проложенные по снегу, а затем поползли и маленькие ручейки, которые ночами еще промерзали до дна.

Укрепление плацдарма в основном было завершено. Впереди наших позиций теперь тянулась в несколько рядов колючая проволока. Между рядами проволочных заграждений лежали «спираль Бруно» и МЗП. В лесу были всюду расставлены мины, фугасы и «сюрпризы». Вырыты окопы, траншеи и ходы сообщений. Сооружено множество огневых точек и дзотов. Вся система обороны была достаточно насыщена огневыми средствами. Соорудили две линии обороны и третью — критическую. Через болото на правом фланге был выложен большой торфяной вал, вдоль которого шла линия обороны. Для полковой артиллерии было сооружено несколько запасных огневых позиций. Минометчики также оборудовали несколько огневых позиций, чтобы, меняя их во время боя, вовремя уходить от расчетного огня противника. После пристрелки полковая артиллерия и минометы стрельбы по противнику не вели — они были строго засекречены и открывать огонь могли только по приказу командира полка — в случае, если будет установлено нападение врага.

На высотке в густом лесу расположился штаб полка. На этой же высотке оборудовали подземный госпиталь с хирургическим отделением, достаточно снабженным инструментарием и медикаментами. Во главе госпиталя был поставлен хотя и молодой, но уже достаточно опытный хирург коммунист Коваленко. Готовились различные средства переправы и средства связи через Волхов. Штаб дивизии собирал и тщательно изучал данные за несколько лет о режиме разлива в этих местах Волхова, как и его притока Пчевжи. Словом, шла самая деятельная подготовка к обороне плацдарма.

Мы, разумеется, понимали, что немцы примирились с нашим присутствием на левом берегу не потому, что это якобы не имело для них никакого значения, а потому, что они не имели возможности в данный момент бросить против нас необходимые силы, так как их теснили на всех фронтах. И еще потому, что зимой они могли как-то обходиться без железной дороги, снабжая свою Киришскую группировку гужевым и автомобильным транспортом по дорогам, проложенным через замерзшие болота. Мы понимали, что с наступлением весны это «примирение» закончится, и противник будет вынуждены принять все меры, чтобы вытолкнуть нас обратно на правый берег, освободить жизненно важную для него железную дорогу и тем улучшить положение своей группировки.

Предполагалось, что попытку сбить нас с левого берега немцы предпримут именно в период большого разлива, когда помочь нам с правого берега будет крайне трудно, а местами и совершенно невозможно. Такой прогноз имел довольно веские основания. Во-первых, зима 1941/42 оказалась затяжной и снежной, леса были завалены снегом, и, хотя шла уже вторая половина апреля, снег в лесах продолжал оставаться нетронутым. Во-вторых, приток Волхова, река Пчевжа, впадающая с правого берега прямо напротив нашего плацдарма, могла, разлившись, отрезать нас на десятки километров от основных сил, на поддержку которых мы рассчитывали. Но фашисты почему-то не воспользовались этим обстоятельством — и проиграли битву.

Продолжая готовиться к схватке именно в период большого разлива, артиллерийский полк заготавливал плоты, чтобы поставить на них орудия и, замаскировав и закрепив их в залитом водой лесу, оттуда, с правого берега, поддерживать обороняющихся на плацдарме.

Одновременно решался вопрос, какими силами оборонять плацдарм. Было решено вывести с плацдарма все полки за исключением одного, гарнизон которого подобрать так, чтобы он устоял перед любым натиском врага. Времени до разлива оставалось мало, а работы по формированию гарнизона предстояло очень много: нужно было отобрать в гарнизон не менее восьмисот солдат и офицеров, тщательно их проверить и правильно расставить. В этой работе самое активное участие принимали работники политотдела дивизии.

В боевой гарнизон допускались все желающие, для этого не требовалось никаких формальностей, следовало лишь заявить о своем желании остаться на плацдарме командиру или политруку, можно было подать и письменное заявление. Никаких анкет, разумеется, мы не заполняли и людей не опрашивали, но изучали их различными способами и самым тщательном образом.

Беседуя с солдатами и офицерами, мы не рисовали им прекрасное будущее, а прямо говорили, что немцы обязательно попытаются выбить нас «со своего» левого берега, что предстоит очень упорная борьба, что плацдарм необходимо удержать в наших руках во что бы то ни стало и что в борьбе мы должны заменить число умением бить врага. Кроме того, мы объясняли, что «позиция обороны», с военной стороны, выгоднее: стойкость обороны в несколько раз увеличивает потери врага; и что на нашей стороне самое же главное преимущество: мы защищаем свою землю и мы должны ее отстоять, должны защитить свою свободу и независимость. И солдаты нас понимали. Они видели: мы от них ничего не скрываем, ничего пустого не обещаем, не запугиваем их и не сулим им легких побед, а говорим святую матушку-правду, какой бы она ни была. А воины, правильно ориентированные, понявшие свои цели и задачи, — непобедимы.

После проведенной работы в войсках было подано около восьмисот заявлений и почти тысяча бойцов изъявили устное желание вступить в боевой гарнизон. Однако в личных беседах при индивидуальном отборе попадались и такие, которые, будучи трусами, пустыми и бездарными людьми, все же плелись за общим потоком. Разоблачить таких людей не стоило большого труда, более того — они сами нам в этом помогали. Мы беседовали с политруком роты Пичугиным, изъявившим желание вступить в гарнизон, как вдруг он высказал сожаление по поводу того, что не умеет плавать.

— А зачем вам понадобилась эта спортивная специальность? — как бы в шутку поинтересовались мы.

— Да знаете, в жизни бывает всякое, — уклончиво ответил Пичугин.

— Что в жизни бывает всякое, это знают все, но почему вы сокрушаетесь об этом именно сейчас, когда до купального сезона еще почти два месяца?

— Гм-м... — промычал Пичугин, — вы думаете, что немцы будут ожидать купального сезона?

Всем стало ясно, на что ориентируется наш, с позволения сказать, политрук. Ясным было и то, что такого нельзя допускать до роты и на пушечный выстрел: можно ли доверить самый важный, самый ответственный участок нашей работы — душу бойца человеку, который заранее готовится бежать с поля боя?

Наконец подбор и укомплектование гарнизона были закончены. Назначены командир и комиссар полка. Подобран штаб и укомплектованы все службы. Гарнизон плацдарма твердо вступил на свою боевую вахту. Дивизия, усиленная одним лыжным батальоном, растянулась по правому берегу Волхова на целых двадцать пять километров. Штаб и политотдел дивизии уехали далеко от плацдарма, под Кириши. На старом месте остался лишь узел связи, он располагался прямо напротив плацдарма и хорошо связывал нас со штабом дивизии.

Гитлер — капут!

Тем временем весна подобралась уже вплотную. Повсюду появились большие проталины, побежали первые ручейки, талая вода постепенно смешалась со снегом, превратив все в жидкую снежную кашу. Ходить и особенно ездить делалось все труднее и даже опаснее: ступаешь вроде на снег или лед — и можешь оказаться по шею в ледяной воде. Выручали пока ночные заморозки, которые к утру так скрепляли ручейки и снег, что ходить можно было свободно. Но и этот наш помощник вскоре отказал, и весна быстро и дерзко вступила в свои права.

Дни становились все длиннее и теплее, на открытых полянах снег растаял уже полностью, а на бугорках появилась первая нежная зелень. В конце апреля на реке подняло лед. Сначала вода поколола его на большие куски, затем помяла на куски помельче и стала потихоньку сдвигать их вниз по течению.

Разыгравшиеся спутники Волхова — многочисленные ручейки, речушки и целые реки — все выше поднимали лед на реке. И вот наконец седой Волхов бодро встряхнулся, окончательно сбрасывая зимнюю спячку, зашелестел своим зимним панцирем и, набирая скорость, отправился в далекую Ладогу.

Я стоял на берегу Волхова, захваченный этим великим движением природы — красивым, живым, могучим и загадочным. По реке медленно, но неудержимо плыли огромные льдины и целые ледяные поля. На одних лежали трупы убитых немцев в серо-зеленых шинелях и в касках. На других — тела наших солдат, завернутых с ног до головы в белые маскхалаты. Проплыла льдина с вырванным с корнем кустарником, и за ней целое дерево с обломком кручи. Не было лишь традиционных зайчиков деда Мазая. Удивительно, куда подевалась эта животина с обширной фронтовой и даже прифронтовой полосы?

Но вот из-за леса на изгибе реки показалась огромная льдина, на которой красовалось некое ярко раскрашенное сооружение. Раньше нас его заметили немцы и почему-то открыли по нему бешеный огонь из минометов и огнеметов. Но огнеметы не доставали до сооружения, а мины рвались вокруг, не причиняя никакого вреда. Движимые любопытством, на берег сбегалось все больше и больше немцев, в бинокль мы хорошо видели, как они целыми толпами бежали к берегу от самой деревни Зеленцы. На нашем клочке берега, зажатом с обеих сторон немцами, собралось тоже немало любопытных. Минут через сорок льдина медленно подплыла к нам, и мы четко рассмотрели плывущее сооружение.

На льдине плыла виселица. А на виселице болталось чучело Гитлера. Гитлер был вполне экипирован — всеми атрибутами фюрера. Неизвестный художник с ярким мастерством изобразил его в парадной форме штурмовика, только без головного убора. Костюм был коричневого цвета. Сапоги лакированные. На груди — Железный крест со сверкающей белой обводкой. И подпоясан по форме, подтянутый, как на параде. С головы, закрывая половину правого глаза, свисала черная, как смоль, редкая, но жесткая прядь волос. Толстая веревочная петля, как галстук, сдавливала шею, от чего глаза вылезли из орбит и сверкали на солнце страшными бельмами. Огромный красно-синий нос алкоголика торчал кверху, а широкий, как лопата, язык такого же цвета свисал по груди, достигая концом кобуры парабеллума. На рукаве красовалась фашистская свастика в черно-красном обрамлении. Над виселицей на большом полотнище крупными буквами по-русски и по-немецки значилось: «Гитлер отправляется в поход на Москву». Впечатление дополнялось еще и тем, что в этом месте река действительно поворачивала прямо на восток в направлении Москвы. Так что и само произведение, и курс движения персонажа были поистине красноречивы.

Солдатские шутки! Хохот! Смеялись до боли в животе! Только теперь мы поняли, почему немцы открыли такой бешеный огонь из минометов и огнеметов. Они не хотели, чтобы этот немецкий символ увидели мы! Им это крайне не нравилось! Они так хотели его уничтожить! Но не смогли! Когда чучело проплывало мимо нас, мы тоже открыли по нему огонь, но уже не из минометов и огнеметов, а из пистолетов и винтовок. Кто метил в лоб, кто в глаз, а кто в открытый рот.

Боевая подготовка

Ледоход закончился. На левом берегу вода поднялась в уровень с кручами, а кое-где даже выплескивалась через них. Правый же берег напротив нашего плацдарма был затоплен на огромном пространстве. Нераспустившийся еще лес стоял наполовину в воде, а деревни Черницы и Мелехово по обоим берегам дельты Пчевжи, казалось, плавали в воде, как китайские джонки.

Ожидая нападения, мы продолжали укреплять и совершенствовать свою оборону. В целях введения в заблуждение воздушного наблюдателя противника мы соорудили на видном месте ложные огневые позиции с макетами пушек, направленных в сторону противника. В интересах живучести наземной связи со штабом дивизии связисты протянули в разных местах через реку шестнадцать воздушных линий связи и два подводных кабеля. Для перевозки оружия, боеприпасов, продовольствия и эвакуации раненых в одном из наиболее глубоких ручьев, далеко уходившем в лес, укрыли более тридцати лодок и баркасов. Все огневые средства обороны были всегда на боевом взводе. Все места возможного накопления противника пристреляны. В ожидании нападения боевой гарнизон жил напряженной жизнью.

А противник все молчал

Но вот двадцать шестого апреля над нами появилась «рама» — воздушный разведчик противника. Она кружилась на большой высоте с раннего утра до позднего вечера. Однако у нас все было укрыто, замаскировано, и ничто не выдавало нашего расположения, наших позиций и наших коммуникаций. Бревенчатая дорога, шедшая через болото, ежедневно маскировалась свежим мхом. Во время полета «рамы» специальным приказом запрещалось всякое движение на открытых местах, тщательнее маскировались все огневые средства, кроме ложных.

Вокруг лжепозиций приказывалось устраивать движения, которые демонстрировали бы активную подготовку к обороне: периодически подвозить от переправы к лжебатареям пустые ящики и укладывать их в штабеля (после ухода «рамы» ящики увозили обратно, а при ее появлении вновь привозили и укладывали в штабеля); возле ложных батарей периодически устраивались учебные тренировки. Словом, делалось все, чтобы ввести противника в заблуждение, дезориентировать его и не позволить получить о нас хотя бы приблизительное представление. Враг не должен знать ни нашего расположения, ни нашей системы обороны, ни наших коммуникаций — так был воспитан весь наш боевой гарнизон.

Наконец вода постепенно стала спадать, и освободившаяся земля начала покрываться зеленью. Осевший после половодья тонкий слой ила засох на поверхности гончарной коркой, закрыв собой солнце, и, кажется, сознательно стремился удушить молодые ростки. Но тщетно! Набираясь сил, они дружно подпирали корку снизу, прокалывали или опрокидывали ее вверх тормашками и все росли и росли.

Закончилось и половодье. А немцы все молчали. Но появление «рамы» над нашим плацдармом было зловещим. Всем был ясно, что немцы фотографируют наш плацдарм, стремясь разгадать наши силы, нашу систему обороны и наши коммуникации. И если на плацдарме все тщательно укрывали и маскировали, то дивизионные артиллеристы, снявшись с плотов, вытянули свои огневые вдоль правого берега, не позаботившись об их маскировке: они расположили свои огневые на открытых полянах вдоль дороги и отсюда готовились нас поддерживать.

В последних числах апреля меня отозвали с плацдарма, не прислав никого взамен.

В политотделе дивизии

В политотделе дивизии я не был месяца два и обнаружил здесь некоторые изменения. Мой друг, Страхов Михаил Васильевич, был назначен комиссаром в стрелковый батальон, на его место прибыл новый инструктор по фамилии Рак. Внешне он был похож на запорожского казака времен Богдана Хмельницкого: среднего роста, плотный в телосложении, немолодой, но красивый мужчина; черные, как смоль, усы его низко свисали почти до подбородка, подчеркивая национальную принадлежность, но говорил он на чистом русском языке и без акцента.

Появился в нашем политотделе и новый заместитель начальника вместо бывшего заместителя товарища Громова, у которого оказалось что-то не в порядке с партийной дисциплиной, в силу чего он очутился не у нас в политотделе, а в партизанском отряде. Прибывший носил звание старшего батальонного комиссара, но фамилии его и тем более отчества я так и не запомнил. Зато его комплекцию, его характер, манеры и поведение я запомнил очень хорошо. Это был сравнительно молодой, но уже обрюзгший человек, с отвисшим животом и одышкой. Говорили, что до мобилизации на фронт он работал секретарем горкома в каком-то провинциальном городишке. При первом же знакомстве он произвел на меня весьма неприятное впечатление: здороваясь, он почему-то брезгливо смотрел в сторону.

В политотдельской семье он не прижился. Все время своего пребывания в политотделе он постоянно держался чужаком. Никто из работников политотдела не питал к нему уважения. Зато насмешек было хоть отбавляй. Да и не смеяться над ним было невозможно. Например, все мы знали, что на передовых позициях он никогда не был, но зато делал вид, что «эта передовая» его просто замучила. Уходя из политотдела, он всегда громко объявлял, что идет на передовые позиции, но, обойдя один-два командных пункта, он, как правило, оказывался в тылу одного из полков и, отсидевшись там два-три дня, приходил обратно. Он видел нас, пришедших с передовой, еще не успевших привести себя в порядок, — и сей заместитель, возвращаясь в расположение штаба дивизии, всегда вымазывал сапоги до самого верха грязью, добавляя к этому часть брюк и часть шинели, и именно в таком затрапезном состоянии старался показаться начальству и возможно большему количеству работников штаба и политотдела. Затем он заходил в общую землянку политотдела и, обязательно грубо согнав кого-нибудь со стула, тяжело опускался на его место всей своей тушей и долго сидел, тяжело отдуваясь. Увидев кого-то из инструкторов, он пальчиком подзывал его к себе и подолгу допрашивал: где был, что делал, какие происшествия расследовал, что видел или слышал, кто герои ЧП, фамилии стрелков и офицеров... Все это он тщательно записывал в свой блокнот, выдавая затем эти данные за свои собственные, им самим добытые на передовых позициях.

Правда, надолго он у нас не задержался. После первого же партийного собрания его немедленно куда-то откомандировали.

Не встретил я в политотделе и Вашуры Петра Ильича. Его выдвинули заместителем начальника политотдела другой дивизии, а секретарем дивизионной партийной комиссии теперь стал бывший командир батальона связи майор Матвеев. Это был средних лет человек, на вид лет тридцати-тридцати пяти. Грамотный офицер-связник, он неплохо ориентировался и в общественно-политических делах. Я его хорошо знал главным образом потому, что в период формирования дивизии служил в его батальоне политруком роты связи. Майор Матвеев был человеком осторожным и крайне сдержанным, он не всегда мог высказать открыто свою точку зрения, независимую от начальства. Впрочем, этот недуг, кажется, свойственен большинству военных, но этим никогда не грешил его предшественник Вашура. Вместе с тем Матвеев выгодно выделялся своими деловыми и политическими качествами из среды других офицеров и как нельзя лучше подходил к должности секретаря дивизионной парткомиссии.

Секретарь партийной комиссии в армии — это фактически воспитатель коммунистов. Отбирая вместе с членами партийной комиссии самых лучших из людей в партию, он следит за тем, как коммунисты растут, как они выполняют уставные и программные требования, инструкции ЦК партии для военных коммунистов. Он же вместе с членами комиссии рассматривает и обсуждает нарушения и проступки, допущенные коммунистами, наказывает их за это, в то же время он решительно и стойко защищает права, интересы и достоинство коммунистов, когда на них кто-либо посягает. Опираясь на первичные партийные организации, партийные бюро полков и отдельных частей, партийная комиссия постоянно следит за идейной и моральной чистотой партийных рядов, помогая тем самым политотделам и командованию цементировать общие ряды солдат и офицеров. Эти задачи Матвеев, кажется, понимал неплохо.

В политотделе однако подолгу мы не задерживались. Сдав начальнику докладную или рапорт о проделанной работе, мы снова и снова отправлялись в боевые порядки. Там было наше постоянное рабочее место, поэтому и сейчас, пробыв несколько дней в политотделе и отчитавшись о работе на плацдарме, я был командирован в один из полков, расположенных у железнодорожного моста в Киришах.

СРАЖЕНИЕ ЗА ПЛАЦДАРМ. МАЙ 1942

«Вы должны помочь гарнизону»

Этот мост через Волхов я видел, правда издалека, еще в декабре 1941 года, а теперь я был от него не далее двухсот-трехсот метров, отсюда не только в бинокль, даже простым глазом он хорошо просматривался. Мост был взорван, одна его ферма, уткнувшись концом в воду, лежала на дне реки.

Немецкая оборона на правом берегу Волхова располагалась полукругом по обеим сторонам железнодорожного полотна, на расстоянии двух-трех километров от моста в глубину и километров пять-шесть по фронту.

От рабочего поселка Кириши не осталось и следа, за исключением химического комбината, который стоял у самого берега реки выше моста. Бои здесь не прекращались ни днем ни ночью. В результате плацдарм, первоначально захваченный фашистами, сократился в несколько раз, врагу пришлось засесть в долговременные укрепления, пытаясь удержать плацдарм в напряженной борьбе.

Долговременная система обороны противника здесь была четко видна. За многорядным забором колючей проволоки на некотором расстоянии была растянута «спираль Бруно». За ней — ряды железобетонных надолб и стальные противотанковые ежи. В высокой железнодорожной насыпи виднелись какие-то капитальные сооружения с ходом сообщений.

Ближе к воде в насыпи просматривалась вершина какого-то тоннеля, вход в него был замаскирован кирпичной стеной. Доты и множество огневых точек были до предела насыщены разнообразными огневыми средствами. В этих условиях действительно нужно было воевать не числом, а умением.

Закончив работу в полку, я возвращался в политотдел дивизии рано утром 9 мая 1942 года. Шел я далеко в обход передовых позиций, ведь пули летят на четыре-пять километров, а их следовало избегать: поперек пуль ходить не рекомендуется, иначе можно нечаянно столкнуться. Не однажды мне приходилось бывать под обстрелом, но сейчас была весна в полном своем цвету, и хотелось подольше ее видеть, получше ее узнать и подольше побыть с ней наедине. Неразумно рисковать в такое время.

Петляя по лесным тропкам, перепрыгивая журчащие ручьи, я неторопливо двигался к командному пункту дивизии, как вдруг из сотен орудий загрохотала артиллерийская канонада в районе нашего плацдарма. Я машинально выхватил из брючного кармана часы и зафиксировал — ровно девять часов.

«Так вот когда началось наступление немцев!» — вслух подумал я.

За оборону плацдарма я был спокоен, но такой бешеный и массированный огонь вызывал озноб. Поднявшись на высотку, я увидел, что над плацдармом висят целые эскадрильи немецких бомбардировщиков. Густой дым, газ, пыль, пар и пламя заволакивали не только плацдарм, но и все подступы к нему на правом берегу Волхова.

Грохот канонады все более нарастал, до командного пункта дивизии оставалось еще шесть-семь километров, и я заторопился. Перед дорогой я не позавтракал, и сейчас, через два с половиной часа пути, у меня разыгрался зверский аппетит, я готов был жевать зеленую листву, отыскивать съедобные коренья и глодать кору на деревьях лишь бы наполнить чем-нибудь желудок, и я утешался тем, что через час-полтора уже буду на месте.

Шел одиннадцатый час, до КП дивизии оставалось всего с километр, когда я увидел на линии железной дороги Кириши — Будогощь дрезину, возле нее суетилось несколько человек, и все почему-то махали мне. Решив, что ошибся, я продолжил свой путь и вдруг увидел, как от дрезины отделился человек и побежал мне наперерез. Недоумевая, я остановился, стало ясно, что махали именно мне и человек бежит за мной. Свернув с тропы, я не торопясь пошел навстречу. Всмотревшись, я узнал секретаря ДПК[11] майора Матвеева.

— Что же вы медлите! — еще не добежав, закричал Матвеев. — Скорей к дрезине, вас ожидает комдив!

Придерживая болтавшуюся на поясе полевую сумку, я что есть силы побежал за Матвеевым.

У дрезины все набросились на меня с упреками, якобы я задержал их почти на полчаса, что меня крайне возмутило, и я дерзко спросил:

— А если бы я вовсе не пришел?

Ответил комиссар дивизии:

— А мы предварительно позвонили в полк, узнали, что ты уже вышел и во сколько, потому знали, что скоро должен здесь появиться. — И, поняв мой вопрос, объяснил: — Ты ведь готовил гарнизон, знаешь всю систему обороны, нужно помочь им, немцы бешено там наступают.

— Кончайте! — крикнул с дрезины генерал. — Поехали!

Я быстро вскочил в дрезину, и мы рывком стронулись с места, удаляясь от КП дивизии.

Километров через сорок пять, сделав большой круг, мы оставили дрезину и пешком направились в деревню Мелехово, возле которой находился дивизионный пункт связи. Генерал с группой офицеров направился к связистам, а мы с майором Матвеевым — к переправе на плацдарм.

Гибель артдивизиона

Над полем боя высоко в небе по-прежнему кружилась «рама», теперь она уже не фотографировала местность, а корректировала огонь многочисленных вражеских батарей. Гром канонады продолжался с неослабевающей силой, хотя времени было более четырнадцати часов, и солнце смотрело к закату. Артиллерия противника била слаженно несколькими полками, накрывая массированным огнем большие площади. Бомбардировщики противника над плацдармом больше не появлялись, полагая, что свое дело сделали отлично. Наблюдая и взвешивая все происходящее на плацдарме, я думал, что едва ли мы найдем на нем что-либо живое.

Не доходя до берега с полкилометра, мы увидели картину полного разгрома нашего артиллерийского дивизиона, неосмотрительно растянувшего свои огневые позиции по дороге вдоль берега. Следы недавнего массированного артиллерийского налета были еще свежи, дымились воронки, в результате прямых попаданий некоторые орудия были перевернуты и изуродованы, ящики со снарядами разбросаны, снаряды рассыпаны, видны были и места взрывов снарядов от детонации. Мы увидели несколько трупов бойцов орудийных расчетов и лошадей, возле 76-мм орудия лежал труп убитого офицера. Живых артиллеристов здесь уже не было, они куда-то укрылись, забрав с собой раненых.

Мы были в середине порушенного дивизиона, когда издали нас кто-то окликнул. Оглянувшись, увидели в соседней роще офицера, взмахом руки он подзывал нас к себе. Это оказался комиссар дивизиона политрук Бражников, он и рассказал нам, что здесь произошло. Дивизион целый день вел ответный антибатарейный и отсечный огонь, вывел из строя не одну батарею противника и даже вынудил на некоторое время замолчать всю вражескую артиллерию. Но «рама» точно засекла их и скорректировала огонь пришедших в себя немецких батарей.

— Всего минут двадцать тому назад немцы ударили по нашему дивизиону одновременно из ста тридцати орудий, — докладывал нам комиссар. — Убили несколько человек и многих ранили. Уже четыре санитарных двуколки отправили с ранеными, и вот еще сколько осталось... — Он вдруг прервался и спросил: — А вы не на переправу ли идете? — И после нашего утвердительного ответа, покачав головой, твердо сказал: — Не переедете! Как раз сейчас немцы усилили огонь именно по переправе.

— Может, нам повернуть обратно? — пошутил Матвеев.

— Говорю это не для того, чтобы запугать вас, — возразил Бражников, — считаю, что переждать интенсивность огня целесообразно, иначе не выполните своей задачи.

— Это, может, и верно, — заметил Матвеев, — но ситуация там тревожная, придется идти.

Простившись с комиссаром, мы поспешили к берегу.

Река блестела на солнце, как зеркало. Спокойное, но мощное течение огромной толщей двигалось между двух берегов, как живая ртуть по желобу. Ни один из берегов не подавал признаков жизни. Все на них было издолблено минами, снарядами и авиабомбами. Большие и мелкие деревья лежали по всему берегу, срубленные снарядами, вывернутые с корнем авиабомбами, а устоявшие на корню плакали кровавыми ранами. Из каждой раны текли слезы: бесцветные, розовые, фиолетовые — вытекая из пробоин в деревьях, сок падал крупными каплями на землю, словно кровь из груди раненого. Но, истекая кровью, лес стоял все такой же могучий и гордый, он не падал духом и не сгибался перед врагом. Так же ли стойко и мужественно сопротивляются врагу защитники плацдарма?

Обнаружив у самого берега большую воронку от авиабомбы, мы немедленно забрались в нее. На дне воронки уже собралась грунтовая вода, и, чтобы не сползти вниз, мы, осунув сапогами землю, каждый для себя сделали по одной ступеньке, опираясь на которые полулежа стали наблюдать за действиями артиллерии противника.

Немецкие артиллеристы по-прежнему дружно били всей массой орудий по площадям. Били они в основном по реке, в места переправы, стремясь воспрепятствовать пополнению плацдарма людской силой, боеприпасами и продовольствием. Били и по нашим передовым позициям по обе стороны реки. Но действия немцев было нетрудно изучить: нужно лишь проверить интервалы, схему — и можно свободно выбирать момент. На левом фланге нашей обороны слышался рокот моторов танков. Там шел упорный бой. Артиллерийский дивизион перестал быть помехой, а новую артиллерийскую поддержку мы пока не наладили — вот почему, используя временное преимущество, гитлеровцы с остервенением рвались к берегу. Просидев непродолжительное время в воронке, мы полностью изучили ритм огня немцев: они давали залп через каждые пять минут; били сначала по левому флангу, потом по правому, потом по середине реки. Этот установленный шаблон они уже не изменят, так что можно спокойно переправляться. Выбрав момент, я выскочил к воде и закричал на тот берег:

— Эге-ге-ге-гей! Давай лодку!

Из бомбоубежища, вырытого прямо в круче, выглянул солдат и стал пристально всматриваться в меня. По комплекции я сразу узнал в нем Кирилла Семеновича Петрова — многоопытного солдата еще старой, царской армии, и снова закричал, называя его по имени-отчеству. Узнав и поняв меня, Петров прокричал:

— Пусть пробьют по середине, потом подплыву.

Махнув рукой в знак согласия, я вернулся в воронку. Как только прошел удар по середине реки, где как раз и предстояло нам переправляться, Петров немедленно появился на реке со своей лодкой. Плывя к нам, он успел подхватить большого сазана и несколько щук, оглушенных взрывом. Выскочив из воронки, мы быстро прыгнули в лодку. По реке, сверкая белыми брюшками, плыло множество убитой и оглушенной рыбы. Торопя лодку в обратный путь, Петров сумел ловко выхватить из воды еще несколько рыбин, приговаривая:

— Эк, канальи, сколько рыбы погубили! Ведь она теперь вся пропадет, и выловить невозможно, всюду стреляют.

Пока мы плыли, я заметил, что из шестнадцати воздушных проводов связи, перетянутых в разных местах через Волхов, осталось только два, остальные висели жалкими обрывками. Макеты орудий были все перевернуты и разбиты, повсюду валялись разбросанные штабели пустых ящиков. Объяснив Матвееву что это, я с гордостью сказал:

— Значит, мы трудились не напрасно, а вот немецкие летчики потратили свои «эллегербомбен» напрасно.

— Да-а-а, русская смекалка обходится немцам недешево, — согласился Матвеев.

Высаживаясь из лодки, мы спросили Петрова:

— Перевозил ты сегодня кого через реку?

— Нет, вас первых, — ответил Петров, — Правда, недавно приходили сюда командир и комиссар полка. Вот и вещи принесли, — он показал на чемоданы и свертки. — Но только они постояли тут, посмотрели через реку и обратно ушли.

Мы недоуменно переглянулись и, встревоженные, поспешили на КП полка.

Смятение на КП полка

К нашему изумлению, мы встретили на командном пункте полную растерянность. Командир, совершенно деморализованный, сидел в своей спальной нише, низко опустив голову, в другой нише, тоже невеселый, сидел комиссар. Связи с подразделениями полка они не имели и не знали, что творится на передовых линиях обороны. Не поднимая головы, командир доложил:

— Госпиталь переполнен ранеными, их поступает все больше и больше. Все резервы, кроме взвода разведки, израсходованы. Артиллерия с правого берега поддержку прекратила, и связь с ней оборвана. Подкреплений никаких не поступило. Да их и переправить к нам невозможно, вы сами видели, как бьют по местам переправы. Из дивизии передали, что комдив выехал к нам и сам будет решать вопросы. У меня же ничего больше нет, появись сейчас немцы на КП, так у меня и защититься нечем. Вот вам и вся обстановка, — закончил командир.

Обстановка действительно было очень тяжелая, и она усугублялась тем, что командование полка полностью потеряло управление боем. Только теперь я понял, как дорого иногда обходится нам примиренческое отношение к делу. Я же видел, я знал и заранее был убежден, что этот командир и этот комиссар не способны обеспечить руководство гарнизоном не только в боевой, даже в обыденной обстановке. В противоположность политотделу, проявившему максимум заботы и внимания в подборе личного состава гарнизона, штаб дивизии безответственно отнесся к подбору и назначению командира полка на столь важный и ответственный участок обороны. А я тогда промолчал, не поднял этот тревожный вопрос перед начальником политотдела, перед комиссаром и командиром дивизии, не добился вовремя их замены. А теперь вот, пожалуйста! Вставай и сам за них работай, если не хочешь погибнуть.

Нужно было срочно принимать какие-то меры. Мысль работала с напряжением и быстротой. Враг спешил, он оказывал бешеное давление на наш левый фланг, который оборонял 1-й стрелковый батальон, а командир продолжал безвольно сидеть, ничего не предпринимая. Майор Матвеев вопросительно смотрел то на меня, то на командира, ожидая с нашей стороны какого-то решения, но его пока ниоткуда не поступало, а сам он ничего не мог предложить, поскольку здесь вовсе ничего не знал, а из доклада командира полка ничего конкретного не явствовало. Я же понимал, что спасать нужно прежде всего левый фланг обороны: пока он будет в наших руках, мы можем удерживаться на плацдарме бесконечно долго, и наоборот: если немцам удастся выйти на берег, они едва ли выпустят отсюда хоть одну живую душу — перестреляют всех и каждого.

Так что же с ним, с этим левым флангом? Защищает ли его кто-нибудь? Есть ли там еще живые защитники? Об этом никто и ничего не знал, командир полка сообщил лишь, что посылал туда двух связных установить живую связь, но связные не вернулись, с тех пор обстановка на левом фланге остается неизвестной. По ходу событий можно было понять, что там кто-то есть — кто-то сдерживал натиск противника, иначе немцы давно бы вышли на берег и взяли переправу под свой контроль. Однако немцев на берегу пока не было. Следовательно, основное сейчас: во-первых, установить связь с 1-м батальоном, защищающим левый фланг; во-вторых, изыскать все возможные внутренние резервы для его поддержки, ибо раньше утра никакой надежды на получение подкреплений из дивизии нет. Эти соображения одобрили все. Но как связаться с батальоном? Откуда взять резервы? На это никто не мог дать ответ. На радиопозывные батальон по-прежнему не отвечал. Других средств связи с ним не имелось. А положение нужно было спасать, немедленно. Убедившись, что действовать тут некому, и обозлившись, не зная сам на кого, я чуть не в тоне приказа сказал командиру:

— Дайте мне двух автоматчиков, и я сам пойду в батальон. А вы займитесь резервами, они у вас найдутся на северном и восточном участках обороны, там немцы не наступают. Возьмите с этих участков часть людей, а оставшимся прикажите усилить интенсивность огня. Резерв держите пока у себя. Когда выяснится положение на левом фланге, тогда и будете им распоряжаться.

Эти предложения внесли какое-то оживление, а командир, вскочив с места, без слов выбежал из блиндажа. Через несколько минут он ввел двух автоматчиков и строго приказал:

— Пойдете с батальонным комиссаром в 1-й батальон. Все его приказы выполнять беспрекословно. Ясно?

— Ясно! — последовал ответ.

— Запасные диски к автоматам есть? — спросил командир.

— Есть, — ответили солдаты.

— Гранаты?

— По четыре штуки.

— Вот и хорошо. Смотрите! Комиссара не бросать ни при каких условиях!

— Есть! Комиссара не бросать ни при каких условиях! — повторили разведчики.

Контузия

Взяв автоматчиков, я направился на левый фланг обороны плацдарма. До КП батальона было не более трех километров, шли мы быстро, местами бежали, по пути я обдумывал причины молчания батальона. Возможно, погиб или ранен комбат и на КП не осталось офицеров. Или КП уже у немцев, но разрозненные группы защитников не дают им возможности полностью взять положение в свои руки. Ясно одно: ситуация крайне запутанная, непонятная и опасная, нужно быть исключительно внимательным и осторожным. Заговорил с идущими со мной разведчиками:

— Как же вы допустили, что командир полка ничего не знает о том, что творится на передовой? Вы же разведчики!

— А что мы можем сделать? — ответили солдаты. — Нашего командира отправили на передовую командовать ротой, а мы что? Вот послали нас с вами, мы идем.

— А когда вашего командира послали на передовую?

— Да еще с утра, как все началось.

Я понял, что вакханалия в руководстве и управлении боем началась сразу же после нападения противника. Обезглавить разведку в начале боевой операции — это значит ослепнуть и оглохнуть! И это делает командир! Собственными руками! В такой обстановке, когда разведка действительно является глазами и ушами в действиях командира! Допустим, командир допускает грубую ошибку, но, спрашивается, зачем же тогда при нем комиссар? Да, в том-то и беда! Комиссар оказался в масть своему командиру. Да ведь его и поставил сам командир — по приятельству, не по деловым качествам. Нельзя сказать, что эти люди — командир и комиссар — вообще никуда не годились. Нет, конечно. Как люди, как товарищи, как коммунисты они были вроде неплохи. Но к той роли, которая им поручалась, они были непригодны. У обоих не было решительно никаких задатков руководителя.

Так, разговаривая на ходу и обдумывая события, мы обогнули одну поляну лесом, так как в воздухе появилась «рама», и, пройдя еще километра полтора, оказались перед другой поляной, которую обойти было трудно, а в обстановке полной неизвестности и небезопасно. Поляна было немаленькая и лежала между двумя ручьями, как выпученный живот, в самом ее центре рос огромный цветущий куст черемухи. Через эту поляну, по самой ее вершине, с севера на юг проходила наша дополнительная — критическая, линия обороны; правда, пока эта линия была пуста, но окопы и огневые точки для пулеметов были вовремя заготовлены и содержались в исправном состоянии.

Оба ручья, омывавшие поляну, брали свое начало из одного и того же болота и были довольно глубокими, особенно весной, между ними и предстояло нам перебежать, а это около километра. Поляну еще не тронула война, она была девственно чиста и прекрасна, в надежде на удачу мы выскочили из леса и понеслись к противоположному краю. Но едва достигнув середины, услышали орудийную канонаду в тылу немцев и через несколько мгновений поняли, что снаряды летят прямо на нас. Мгновенно оглядевшись, я увидел впереди у самого куста черемухи дзот, крикнул солдатам: «Живо в дзот!» — а сам, заметив небольшую ямку с южной стороны дзота, до краев заполненную водой, плюхнулся с разбегу в нее.

И тут же вокруг нас загрохотали десятки разрывов снарядов различного калибра. Ямка, небольшая с виду, оказалась однако глубиной по пояс, на дне ее лежал еще не растаявший лед, а снаряды рвались со всех сторон и так близко, что меня засыпало землей то с одной, то с другой стороны. Вдруг совсем рядом раздался взрыв оглушительной силы! Теряя сознание, я осунулся в ямку, в голове пронеслось: «Конец!».

Не знаю, сколько времени я кис в этой ямке, но только, будто во сне, мне стало мерещиться, что вокруг моей шеи ползет холодная, как лед, змея, намереваясь укусить меня в вену ниже левой челюсти. Понимая смертельный исход укуса, я напряг все усилия, ловкость, чтобы молниеносно схватить ее ниже головки за горло, оторвать от моей шеи, отбросить подальше. И в этот момент очнулся. Открыв глаза, я увидел, что осел в ямку так глубоко, что вода подошла мне под самый подбородок и уже текла за воротник гимнастерки. Первая мысль была: «Пропали документы!» — и я тут же схватился за левый нагрудный карман, в котором находились партбилет, служебное удостоверение, командировка. Но было поздно, все документы раскисли.

Выбравшись из воды, я сел на край ямки. С меня струйками стекали вода и грязь, в сапогах был полно воды, а во всем теле ощущалась такая слабость, что я не усидел и свалился на бок, опять потеряв сознание. «Вот она, первая расплата за примиренчество», — почему-то мелькнуло в голове.

Когда я вновь пришел в себя, то увидел, что оба мои автоматчика уже вылезли из дзота, один из них кричал широко открытым ртом, и слезы ручьями текли по его лицу, другой был спокоен и деловито раздевал плачущего, стягивая с него через голову сразу гимнастерку с рубашкой.

«Должно быть, ранило парня», — подумал я. Вдохнул в себя несколько глубоких глотков свежего воздуха, собрался с силами и встал.

На большой площади вокруг нас не было живого места. Все было изрыто снарядами. От куста черемухи не осталось и следа — кажется, они специально метили в него.

Вылив воду из сапог и обтерев с себя грязь, я подошел к разведчикам и спросил спокойного, почему другой плачет. Ухаживающий за плачущим ответил, что его товарища ранило. Тщательно осмотрев ревущего разведчика, мы не обнаружили даже царапин, а между тем автоматчик продолжал базлать на всю поляну, приговаривая:

— Меня ранило! Ранило! Я умираю!..

— Куда же тебя ранило? — спросили мы.

— Меня ранило в спину! — сквозь слезы прокричал он.

Мы еще раз внимательнейшим образом осмотрели его голую спину. Ничего! Стало ясно, что это истерика и с перепугу парню мерещится, что он умирает. Подобных случаев я встречал немало, и все они, за редким исключением, происходили с молодежью из городских семей — изнеженные, не видевшие в жизни трудностей, они чаще других не выдерживали ужасов, трудностей и тягот войны. Чтобы привести парня в чувство, я со злостью хлопнул его ладонью по голой спине, поднял с земли его автомат, сунул в руки и строго приказал:

— Марш обратно на КП! Мне такие паникеры не нужны! — И, взяв другого разведчика, быстро пошел от плаксы.

Парень остолбенел. Перестал плакать. Опустив руки, он виновато стоял на месте.

— У-у-у, трусишка несчастный! — укорил его, отходя, товарищ.

Постояв, солдат надел на голую шею автомат и устремился за нами. Когда, обернувшись, я увидел его идущим сзади, то от души расхохотался. Смеялся и мой спутник. Не смеялся только виновник нашего веселья. Уставившись немигающими глазами, он с удивлением смотрел на нас, не понимая, чем вызван смех.

— Да оденься же ты! Приведи себя в порядок! — сказал я солдату, перестав смеяться.

Только теперь, оглядев себя, солдат понял причину нашего смеха, и сам засмеялся, повернув назад за гимнастеркой.

Мы его подождали. Он быстро оделся, подпоясался, собрал и прицепил гранаты и, приосанившись, подбежал ко мне с рапортом:

— Товарищ батальонный комиссар! Разрешите с вами идти дальше! Это я так, немножко испугался.

— Ну хорошо, хорошо, пойдем, — я отечески похлопал его по плечу, обрадованный благополучным исходом.

Засада

Мостом через ручей служила огромная ель, поваленная когда-то бурей. Наш берег был немного выше, ель лежала вниз вершиной, к нам корнем. Верхние сучья на ней давно были срублены, а сам ствол слегка стесан для удобства ходьбы, ведь это был наш единственный переход через ручей на пути от КП полка в 1-й батальон.

Подходили мы к ручью с большой осторожностью. Мы не знали, что с нашим батальоном и где противник, могла быть засада. Оставив обоих солдат за большим кустом, я пополз к переходу и, укрывшись за корневищем ели, высоко торчавшим над землей, долго наблюдал за противоположным берегом и его окрестностями. Ничего подозрительного я не обнаружил и только когда стал осматривать ручей, вдруг увидел, что в нем, зацепившись за торчавшие в воде сучья, плавал труп нашего солдата, еще один труп плавал ниже ели, задержанный кустом. Так вот, оказывается, где связные командира полка! И мертвыми они спасали нас! Стало ясно, что мост через ручей немцы держат под обстрелом. Но откуда они ведут огонь? Нужно было как-то вызвать огонь противника и обнаружить его.

Знаками я подозвал к себе обоих солдат, они подползли, и я объяснил им свой замысел: я перебегу через ручей, а они, не показываясь из-за укрытия, определят место огневой точки и обстреляют ее из автоматов. Вероятное направление врага я указал и предупредил, что стрелять нужно спокойно, но точно и уверенно.

Смелость, спокойствие и уверенность на войне — это половина победы. А нередко — и вся победа.

Проинструктировав солдат, я еще раз осмотрелся и, выскочив из-за корневища, скакнул на ель и стремглав побежал на другую сторону. Через мгновение позади хлестанула пулеметная очередь. Но я уже лежал под толстыми, высокими осинами на противоположном берегу. Не успел передохнуть, как две дружные автоматные очереди знакомых ППШ резко прочертили воздух. И все стихло. Улыбнувшись в душе, я подумал: «Хорошо, дружно работают мои ребятки».

В результате нашей разведки стало ясно, что в районе болота, где оборона плацдарма была наиболее слабой, немцам удалось глубоко вклиниться в наше расположение и выйти к правому ручью, за которым недалеко расположены командный пункт полка и госпиталь. Также стало понятно, что немцы обнаружили переход и взяли его под контроль. Следовательно, первая наша задача — уточнить, какими силами враг контролирует переход через ручей. Вторая задача: связаться побыстрее с 1-м батальоном, ранее занимавшим оборону от берега Волхова до болота, определить его нынешнее положение и силы.

Полежав немного под осинами, я стал осторожно осматриваться. Знакомая лесная чаща была тиха и спокойна, война пока не коснулась ее, деревья стояли стройные, без единой царапинки, их кроны уже покрылись распустившейся пахучей листвой; трава вытянулась до колен, местами робко зацветали первые лесные цветы. Где-то в болотистой чащобе, впереди и справа от нас, то разгоралась, то затихала стрельба. Слева, со стороны Волхова, стрельбы не было.

Жестами я стал подавать команду разведчикам: ко мне, по одному. Первым подхватился наш «трусишка»: мигом перебежал ручей и упал рядом со мной. Стрельбы не последовало. Переждав, проскочил и другой. И опять стрельбы не было.

— Неужели вы его срезали? — подивился я.

— Конечно, срезали, — уверенно сказал бывший трусишка. — Я видел, как он приподнялся, и влепил прямо в него.

— Молодец! — похвалил я.

Нужно было торопиться в батальон, именно там решалась судьба всего гарнизона. Сможем ли отстоять свой левый фланг? Хватит ли у нас сил, чтобы не дать им возможности выйти на берег Волхова и овладеть дзотом, в котором располагается командный пункт батальона. Ведь этот дзот в свое время строили сами немцы и предназначался он именно для того, чтобы контролировать переправу и реку на многие километры. Именно к переправе рвались немцы. Именно сюда они направили удар всех своих сил.

«Захват» дзота

Приказав разведчикам охранять мостик через ручей, я отправился в батальон, оставалось совсем недалеко до его КП. Показалось рискованным идти по дорожке, ведущей к дзоту: кто мог поручиться, что и на этой дорожке нет засады? Да и сам дзот — кто в нем? И я пошел в обход, через небольшое болото, сначала по лесу, а потом прямо по камышам по пояс в воде. Как только я вышел к болотцу, дзот стал хорошо виден. Возле него не было видно ни души. Осторожно подбираясь к дзоту по зарослям, я ни на минуту не спускал с него глаз — движения не было. Время клонилось к вечеру, немцы уже прекратили обстрел, и воцарилась такая тишина, что слышен был зуд комаров. Брести по илистому дну болота было крайне тяжело, а не допустить всплеска и вовсе невозможно, а я был уже в нескольких метрах от дзота, и всякий всплеск мог меня выдать. Я видел дзот только сбоку, а мне нужно было увидеть вход и определить, обитаем дзот или пуст, а если обитаем — то кем? «Избушка, избушка, повернись ко мне передом, а к болоту задом!» Не понимает по-русски. Обойдя дзот кругом и приблизившись вплотную, я увидел, что вход в него завешен немецкой мешковиной. «Эге-э-э, — думаю, — вот кто в нем обитает! Подождите же, гады! Айн минут! Счас вознесем вас к вашему богу!»

Вытащил из чехла противотанковую гранату, с которой никогда не расставался, выдернул чеку и, подбежав к двери, закричал:

— Эй! Отзывайся! Кто в дзоте?!

Тишина. «Ну, — думаю, — значит, немчура засела. Видно, выбирают момент, как бы срезать меня с автомата». Быстро отскочил за угол, замахнулся гранатой, опять прокричал:

— Хенде хох! Выходи из дзота по одному!

Вдруг мешковина зашевелилась, я с силой взмахнул рукой с гранатой и оцепенел от ужаса, еле-еле удержав гранату в руке — из-за мешковины показалось лицо... Зины, медсестры из пункта первой помощи батальона. Взвизгнув, она закрыла лицо руками. А я, не сдержав инерции, резко крутанулся и зашвырнул гранату далеко в Волхов. Обернулся, посмотрел на побелевшую сестричку и, тяжело вздохнув, признал:

— Да, Зиночка, все-таки есть у вас ангел-хранитель.

Всплеснув руками, она с удивлением проговорила:

— Товарищ батальонный комиссар! Откуда же вы появились? Ведь вы же от нас уезжали.

— Да, уезжал. А теперь опять к вам приехал, а вы так невнимательно меня встречаете. Вот, пришлось вызывать вас противотанковой гранатой.

— Да что вы! Я так испугалась, аж в глазах потемнело. Мешковину открыла, и тут глаза чьи-то зверские, и что-то кидают, прямо в лицо. Что же вы стоите? Заходите, пожалуйста, — пригласила Зина.

Но мне не хотелось туда заходить и ничего не хотелось. После всех резких и внезапных случаев этих полутора-двух часов я чувствовал себя каким-то ошеломленным... Вроде я у цели, правда, ничего еще толком не знаю. Потянуло почему-то на берег, хотелось сесть в легонькую лодочку и уплыть потихонечку... куда-нибудь... подальше.... от этого всего... что называется и есть война. Но куда ты от нее уйдешь, если она за тобой гоняется? Ее, проклятую кобыргу, нужно доконать. Только тогда от нее отделаешься. Солнце уже запряталось, но было очень светло, от высокой стены обступающего леса прямо на дзот падала вечерняя тень; стрельба совершенно затихла, и повсюду воцарилась какая-то могильная тишина: в окрестном лесу, на реке, болоте, кажется, все вымерло, даже лягушки, и те притихли. Постояв немного, я вошел в дзот.

Батальон без командира

В дзоте находилось человек семь-восемь защитников во главе с командиром взвода связи младшим лейтенантом Аверьяновым. Их никакое командование меня крайне возмутило, и я с бранью накинулся на Аверьянова.

— Какой же вы связист, черт вас побери, когда вы сутки сидите в своем дзоте, не имея связи с полком?! Кому вы нужны — такой, с позволения сказать, связист?! Вы же знаете, что успех боя зависит от хорошей и бесперебойной связи! Или вы этого не знаете?! Вы целый день держите командира полка в полном неведении! Что тут у вас творится?! Что вы за связист после этого?! Вы бездарный невежда и безответственный тип, а не связист-офицер! Из-за вашей бездеятельности погибли два связных от комполка. Я немедленно потребую от комполка отдать вас под суд военного трибунала! За эту вашу преступную бездеятельность!.. — грозил я Аверьянову. Младший лейтенант сначала пытался оправдываться, что у него перебило почти всех связистов, но, поняв, очевидно, что это не может служить оправданием, опустил голову и молча стоял передо мной.

— Где ваш радист? — спросил я.

— Вот он, в углу.

— Почему не отвечаете на позывные полка? — спросил я радиста.

— Рация не работает, товарищ батальонный комиссар, — вскочив, коротко доложил радист.

— Рация не работает! А голова у вас работает?! Чему же вы учились?! Или «чему-нибудь и как-нибудь»? Что теперь с вами делать?! Для чего же вы здесь нужны?! Вы же просто сорвали радиосвязь с полком, вы, можно сказать, вырвали эту связь из рук командира полка. Он надеялся на вас как на последнюю надежду, и вы лишили его этой надежды!

Своему возмущению я, кажется, дал полную свободу. А негодованию моему действительно не было предела! Все, стоя, выслушали мой разнос, и каждый про себя, очевидно, исповедовался в своих недостатках и ошибках, а медсестра Зина, ленинградка, вышла в другой отсек, чтобы не слышать моей брани, но, охваченный негодованием, я не замечал этого. Только успокоившись и взяв себя в руки, я заметил свою оплошность и тут же извинился перед ней. Она усмехнулась:

— Я никому бы не поверила, что вы можете быть таким злым и беспощадным. Но я вас не осуждаю. Если бы я была мужчиной, то, наверное, поступила бы так же, а, может, и еще жестче.

Услышав такое суждение из уст женщины, я искренне поблагодарил ее. Затем, повернувшись к Аверьянову, приказал:

— Бегом исправить линию связи со штабом полка. Радиста немедленно направить в полковую мастерскую для ремонта рации. Что на передовой?

Точно никто ничего не знал, но в один голос утверждали, что на передовых никого нет.

— Если бы там никого не было, вас тоже давно бы не было, всех бы давно перестреляли, — возразил я.

С этим, кажется, все согласились.

Оказалось, этим утром были ранены комбат и комиссар батальона, их эвакуировали на правый берег, о чем все еще не было известно в штабе полка.

— Вы вот ругаете, товарищ батальонный комиссар, — вдруг заговорил Аверьянов, — а мы за день шесть атак отбили.

— Откуда вас атаковали немцы? — поинтересовался я.

— А вот отсюда, по берегу, — указал Аверьянов.

Положение становилось все более загадочным. «В самом деле, — думал я, — если бы на передовых никого не было, немцы, несомненно, атаковали бы дзот со всех сторон, но кто-то вынудил их атаковать дзот с самого невыгодного направления.

Кроме того, если немцы уже шесть раз вырывались к берегу и все же не смогли на нем закрепиться, значит, заслуга в этом не только защитников дзота, кто-то с фланга беспокоит противника». Осмотревшись, я увидел, что в дзоте оставались солидные запасы патронов и гранат, завезенных сюда еще в апреле. У стены аккуратно сложены бумажные кули с пшеничными сухарями, стояли ящики с консервами, шпиком и с медикаментами. С таким запасом можно держаться долго.

По мере успокоения я стал чувствовать себя все хуже и хуже, разболелась голова, во всем теле возникла какая-то гнетущая слабость, и снова зашумело в ушах, голове, из уха опять потекла кровь, я ощутил, как уходят силы, терялось сознание. Контузия на поляне дала себя знать, к тому же я почти сутки не ел. Все это сломило мой организм, и мне пришлось лечь. Вдруг завизжал зуммер телефона. Не имея сил подняться, я лежа проинформировал командира полка о положении дел на левом фланге и попросил усилить охрану мостика-перехода, заменив оставленных там разведчиков, а вместе с подкреплением прислать командира батальона. В ответ успел расслышать, что они только собираются создавать резерв, выйдет подкрепление не ранее утра... — и упустил трубку, потеряв сознание, силы оставили меня.

Очнувшись, я почувствовал, что болит все тело, шум в голове и ушах не прекращался, резко подскочила температура, а в глазах опять замелькали темные круги и красные шарики. Возле меня хлопотала медсестра.

— Выпейте это, — предложила она, протягивая порошок.

Через некоторое время я почувствовал заметное облегчение.

Передовая и ее защитники

Время перевалило далеко за полночь. Утром немцы могут начать штурм. Медлить нельзя. Взяв с собой Аверьянова, старшину и двух солдат, я отправился разыскивать передовую и ее защитников.

Предположения мои были таковы: с первой линии обороны немцы выбили наших защитников, ворвались на плацдарм где-то в районе болота (что, конечно, их мало устраивало); а уцелевшие наши войска отошли ко второй линии и закрепились на ней. Поэтому я решил отправиться сразу на вторую линию, найти тех, кто отражал все попытки врага вырваться к берегу.

Восток уже занимался красной зарей, утренняя прохлада так и охватила нас, едва мы вышли из теплого дзота. Быстро рассредоточились и двинулись по лесу. Густая серая роса мелким бисером повисла на траве и кустарнике, размачивая добела наши сапоги. Коварная тишина всюду подстерегала угрозой. Шли мы осторожно, на некотором удалении друг от друга, держа оружие наготове. Шли прямо на север.

Достигнув окопов второй линии, которые в этом месте оказались пустыми, мы повернули и пошли на юго-запад. Проволочные заграждения, натянутые здесь прямо по деревьям, были не тронуты. Пройдя метров сто по окопам, нашли командира 2-й роты лейтенанта Филатова, он лежал за станковым пулеметом, рядом сидел солдат, набивал патроны в ленту. Увидев нас, лейтенант обрадовался и сразу махнул рукой, подавая знак укрыться, и полушепотом предупредил:

— Где-то близко разговаривают немцы.

Мы тоже перешли на полушепот.

— Кто у вас справа, слева? — спросил я.

— Слева у меня еще один станковый и один ручной пулеметы, у ручного — только сержант, а у станкового — комвзвода и сержант. Беда, что у нас патроны кончаются. Вот, на пол-ленты заняли у комвзвода. И все. А там будем драться одними гранатами. Справа у меня только два ручных пулемета. У них патроны тоже на исходе.

— А как у вас с питанием?

Лейтенант переглянулся со своим солдатом и криво усмехнулся:

— Никак. Скоро сутки как ничего не ели. Хотя бы глоток воды достать, так и то негде. На болоте немцы, а до Волхова далеко, да и оставлять огневые нельзя, могут каждую минуту навалиться.

Я сразу приказал старшине и двум солдатам вернуться в дзот и доставить сюда ящик с патронами, сухарей, консервов, сала, сахара и горячего чая, а также подвести командиру роты телефон. А мы с Филатовым решили до возвращения старшины обойти всю оборону, оставив у его пулемета Аверьянова.

Пять огневых точек с личным составом в девять человек — вот та сила, которая не пустила целый полк немцев, рвавшихся к берегу Волхова. Растянувшись на целый километр, пулеметчики вели огонь веером, создавая видимость большой силы, лес увеличивал этот эффект, искажая и скрывая истинное положение вещей.

По пути лейтенант Филатов вкратце рассказал мне всю историю боя.

— Взялись они ровно в девять утра, мы только позавтракали, — начал лейтенант. — Ударили всей своей артиллерией по нашему соседу, первой роте. Через каждые пять минут — лавина снарядов. И так целый час — били и били артиллерией, и все по первой. Думал, там уже никого живого. Да и все это понимали. А солдаты мои, увидев такую массу огня, стали глубже закапываться в землю, спешно делали подкопы в траншеях, лисьи норы. Только прекратился огонь, на первую роту цепями побежали немцы. И что вы думаете?! Тут же закувыркались! Первая рота вдруг ожила и таким огнем их встретила! Мы тоже, развернув свои пулеметы, стали поливать их огнем. Вы же знаете, какая там ровная поляна. Редким счастливчикам удалось выбраться. Потом немцы снова стали бить артиллерией то по первой роте, то по нашей. А к полудню бросили танки. После артналетов у нас осталось из четырех противотанковых орудий одно, а остались ли в живых ПТО[12] в первой роте, нам не было известно. Подняв всех солдат с противотанковыми ружьями, сам я побежал к орудию. Хотя там у меня ребята были надежные, но все-таки поддержать надо. Одно орудие у нас осталось, на него только и была надежда.

Четыре танка ползли прямо на первую роту. Два повернули к нам. Слышим, захлопали противотанковые орудия первой роты. Как они там уцелели?! Удивительно! Видно, хорошо готовились, вкопались как следует. Один танк перед первой ротой загорелся, другой подбили, он завертелся на месте. Два целых пытались взять подбитый на буксир, но в это время еще один загорелся. Пехота, что шла за танками, сразу повернула обратно. Офицеры кричали, заворачивали бегущих солдат. Тут подоспевшие еще четыре танка и заставили замолчать противотанковые орудия первой роты. Пока мы наблюдали, один из танков, шедших на нас, забуксовал, попал в болото. Мои пэтээровцы не выдержали и открыли огонь. Толку никакого, а себя обнаружили и вызвали на нас бешеный прицельный огонь из обоих танков. Единственное наше противотанковое орудие сразу подбили, и бороться с танками у нас стало нечем.

В два часа дня бой кончился — немцы сели обедать. А мы заспешили эвакуировать раненых. Многих переранило у нас, и погибло много. Раненый политрук долго помогал мне, пока не потерял сознание. В обед мы его эвакуировали на КП полка. После обеда немцы артиллерией стал бить по реке и правому берегу. Часа два били туда, а потом снова обрушили весь свой огонь против нас. И после каждого налета на нас бежала немецкая пехота. До самого темна атаковали. Пока держалась первая рота, мы, вместе, прочно стояли. Потом на ее участке все стихло, и мы увидели, как немцы, огибая болото, стали втягиваться в наш лес.

— Ну, а как же вы оказались на второй линии обороны? — спросил я Филатова.

— Когда все стихло, — продолжал он, — я проверил людей. Оказалось боеспособных девять человек. Что делать? Оставаться здесь, так нас могут обойти и с флангов, и с тыла, перестреляют всех. Я решил отойти, пока не поздно, на вторую линию, поближе к КП батальона. Думал я так. Может, там уже есть кто-нибудь, а если и нет никого, то всяко там будет ближе к командованию и, может, нам удастся получить кое-какую помощь. Вот так мы и оказались здесь.

Все это рассказывал мне командир на ходу, показывая одновременно своих героев и огневые средства. Мы шли то по мокрой, росной траве, то спускались в траншеи и шли по грязи, дрыгая ногами, чтобы оторвать от сапог налипшие комья.

Стало уже совсем темно. Яркое солнце показалось своим верхним краем над необъятными лесными просторами. Над рекой поднимался редкий сероватый туман. Ветра не было, но какое-то колебание воздуха временами подергивало листву могучих берез и осин. На земле же было настолько тихо, что шорох травы под сапогами, наверно, можно было слышать на расстоянии. И мне вдруг показалось, что я иду по полям колхоза, а его председатель по пути рассказывает мне о достоинствах и недостатках своего хозяйства... До чего же этот командир роты был деловитый, рассудительный, смелый и мужественный человек! Хотелось схватить его, затрясти, крепко расцеловать! Настоящий герой! Потеряв в неравном бою почти всю роту, он не потерялся сам, не упал духом, но совершенно разумно, смело, не оглядываясь назад, собрал своих последних бойцов и организованно отошел на новый рубеж. А здесь расставил свои небольшие огневые средства на возможно широком фронте и организовал новую неприступную оборону. В условиях сложившейся боевой обстановки — поистине суворовское решение!

Время поджимало! Согласно древнепрусскому шаблону, война должна начинаться в восемь часов утра, а стрелки часов показывали шесть двадцать. С лейтенантом Филатовым мы еще раз прошли на самый левый фланг его обороны, и я получил полное представление о состоянии обороны самого важного участка на всем плацдарме. Нужно было срочно укреплять этот участок, так как защищать его было фактически некому.

Подкрепление... тринадцать человек

Простившись с лейтенантом, я вышел к дзоту со стороны реки по минному полю, проходы через которое теперь были известны только мне одному. Тех, кто их знал, кроме меня, теперь на командном пункте батальона уже не было. Выскочив из леса на небольшую полянку, на которой и возвышался дзот, я увидел возле него группу новых солдат. Это оказалось первое присланное из полка подкрепление... тринадцать человек.

Почесав затылок, я принялся задело. Первое, выяснил, кто и каким оружием владеет. Оказалось, только двое знают станковый пулемет, трое — ручной, остальные знакомы только с винтовкой и автоматом. Из оружия это подкрепление имело ручной пулемет, три автомата и девять винтовок, и у каждого две гранаты, зато патронами все снабжены вдоволь. Пополнив вооружение желающих гранатами, мы немедленно направили их, бегом, в распоряжение командира роты, будучи уверенными, что уж он-то распорядится прибытком с умением и пользой. Связь с командным пунктом полка была полностью восстановлена и работала нормально. Радист вернулся с исправленной рацией.

Докладывая начальнику оперативного отдела штаба дивизии подполковнику Горшунову, появившемуся на плацдарме, обстановку, я нарисовал ему картину нашей обороны как довольно бледную:

— Если вчера этот участок защищали около трехсот человек с десятью станковыми пулеметами и восемью противотанковыми пушками, представляете нашу силу сопротивления сегодня — с двумя станковыми, пятью ручными пулеметами и гарнизоном в тридцать человек вместе со мной?

— Но вы, кажется, агитируете за то, что воевать надо не числом, а умением?

— Безусловно, мы приложим все силы и старание, чтобы оправдать это умное изречение, но, боюсь, как бы не пришлось вам потом упражняться стилем брасс или кроль, — отшутился я.

Перейдя на серьезный разговор, Горшунов сказал, что он доложит обстановку генералу, но никаких подкреплений до следующей ночи ожидать не приходится:

— Держитесь наличными силами. Чем мы можем вам помочь, так это артиллерийским огнем с правого берега, давайте только заявки и точные координаты.

В это время вокруг нашего дзота загремели взрывы. Связь сразу прервалась, и мы опять оказались в полной изоляции.

— Опять где-то перебило провод. Целую ночь ползали на четвереньках, закапывали, и вот тебе снова, — сокрушался Аверьянов.

— Разверните рацию, — приказал я. — Необходимо срочно вызвать артиллерийский огонь по противнику и передать координаты.

Радист торопливо снял чехол с рации и стал в ней копаться. Немецкая артиллерия била почти беспрерывно. Сегодня она била по дивизиону, создавая беспрерывный шквал огня. Основной удар приходился между второй линией и берегом реки, центром оказался как раз наш дзот, координаты которого немцы хорошо знали.

«Значит, сегодня они нажмут», — с тревогой подумал я и приказал:

— Немедленно подготовить ручной пулемет, оба автомата, винтовки и гранаты, после артиллерии следует ожидать атаки.

И действительно, только артиллерия перенесла огонь на переправу, мы услышали улюлюканье немцев.

Выскочив из дзота, я увидел роту гитлеровцев, они бежали к нашему проволочному заграждению через комбинированное минное поле. Несколько взрывов противопехотных мин и «сюрпризов» создали замешательство среди наступающих, но подбежавшие офицеры, грозя и стреляя из парабеллумов, гнали солдат вперед, на мины. И в этот момент, воспользовавшись заминкой врага, резко затрещал наш ручной пулемет, захлопали одиночные винтовочные выстрелы, четко заработали два наших автомата, а во фланг немцам ударил станковый пулемет Филатова. Неистовый крик огласил лес — оставляя массу убитых и раненых, немцы в панике откатились назад.

На некоторое время все стихло. Но связи ни с полком, ни с ротой Филатова по-прежнему не было. Взяв двух связистов, Аверьянов побежал устранять повреждения на линии. Радист все еще копался в своей рации, но она его не слушалась. Вот и передай заявку и координаты артиллеристам! А ведь мы видим немцев, мы знаем места их скоплений, мы могли бы дать точные координаты для наших артиллеристов — и как бы они нам сейчас помогли! А по милости неуча-радиста приходится самим отбиваться от наседающих немцев.

Через некоторое время немцы опять открыли бешеный огонь по дзоту, и опять, снова и снова, атаковали нас, причем каждый раз с одного направления. До самого вечера мы не выпускали из рук оружия. Весь день била по дзоту немецкая артиллерия, стремясь пробить дорогу к берегу для своей пехоты, но безуспешно. Дзот как завороженный стоял неуязвим. Вокруг на большом расстоянии все было изрыто тысячами снарядов, но в дзот ни один из них не попал. Да если бы и попал, то не причинил бы ему существенного вреда. Дзот был крепок — настоящий бастион. Его мог разбить только снаряд большого калибра, а тяжелой артиллерии немцы здесь не имели. Правда, впоследствии они ее подтянули. Но поздно. Она уже не могла изменить положения.

Безудержное стремление немцев вырваться к берегу определилось теперь вполне ясно. Они совершенно прекратили даже демонстрации наступлений на других участках обороны плацдарма и все свои силы сосредоточили на нашем левом фланге. Стало очевидным и то, что втягиваться в глубь леса, где проходила наша вторая линия обороны, немцы боятся — следовательно, за исключением первой линии, они ничего не знают о нашей системе обороны. Вдобавок, их разведка еще не нащупала нашу вторую линию, и это нас особенно радовало.

Как только все стихло и солнце скрылось за макушками елей, я побежал к лейтенанту Филатову.

Здесь почти все оказалось в порядке, за исключением трех раненых. Поделившись с ним своими выводами, я предложил усилить ночное наблюдение за проволочным заграждением, не допуская к нему и близко вражескую разведку.

— Если немцы обнаружат нашу вторую линию, нам несдобровать, — предупредил я Филатова. — Надо всю ночь вести обстрел из пулеметов по впереди лежащей местности, не позволяя фашистам свободно гулять по нашему лесу. Получите необходимое количество патронов и ночью не жалейте их.

Внимательно выслушав меня, Филатов тут же послал в дзот за патронами, приказав дополнительно собрать в дзоте и вокруг все пустые консервные банки. Я не понял:

— Зачем вам понадобились консервные банки?

Филатов лукаво улыбнулся:

— А мы из них наделаем ловушек для немецкой разведки. Ночью в лесу это очень помогает.

Вернувшись к полуночи на КП батальона, я заметил, что у Аверьянова забинтованы голова и левая рука, а вид такой, словно он только что похоронил родного сына. Я с беспокойством осведомился о его здоровье. Не поднимая головы, Аверьянов пробасил:

— Э-э-э, да это ерунда, нас с Шепиловым только поцарапало. А вот Гришу убило, — сказал он с горечью.

Гришу я знал. Это был молодой, небольшого роста курносый солдатик, юркий, всегда веселый и энергичный. Любые задания он выполнял с шуткой, быстро, четко. Только один раз я видел его в слезах, когда мы отступали под Синявином, и на Гришу какой-то шутник взвалил каретку пулемета «максим». Не выдержав тяжести, он упал вместе с ней и не то от боли, не то от страха горько заплакал, взывая о помощи. Слишком тяжела для него была ноша, он не мог с ней подняться, а я, увидев такое бедственное его положение, помог ему тогда, и с тех пор мы были друзьями. За веселый нрав и жизнерадостную натуру Гришу все в роте любили и относились, как к веселому шалунишке. Видимо, поэтому за ним и утвердилось это ласкательное имя — Гриша. Он стал сержантом, но по званию к нему никто не обращался, все знали его только как Гришу. Не удивительно поэтому, что его гибель так больно отозвалась в сердцах его товарищей.

Как только связь была восстановлена, телефон уже не умолкал, со всего плацдарма звонили дежурные телефонисты и телефонистки, спрашивая: «Правда, что Гриша погиб?», «А как хоронить будете, когда, где?..» Аверьянов коротко отвечал на все вопросы, но грусть не сходила с его лица, и трудно было понять, что больше его угнетало, собственные раны или гибель друга.

Новый комбат

Пошли третьи сутки, как мне приходилось командовать обороной левого фланга. Стояла глубокая ночь, в дзоте все спали; погрузившись в размышления, я мысленно представил, что нам обещает завтрашний день. Цель нападения на плацдарм и тактическое направление удара теперь обрисовались совершенно определенно: сбить нас с левого фланга и, взяв под контроль переправу, лишить защитников плацдарма подвоза боеприпасов, подкреплений, снабжения продуктами питания — изолировать, а затем уничтожить полностью. Следовательно, здесь, на левом фланге решается судьба всего плацдарма. Неужели этого до сих пор не поняли командир полка и командование дивизии? А если поняли, то чем объяснить такое, мягко выражаясь, недостаточное внимание к этому важнейшему участку обороны?

Ведь здесь каждую минуту можно ожидать применения немцами какого-то нового тактического приема, новых средств борьбы или нового оружия. А тут нет ни командира, ни достаточного количества людей, ни надежной связи, ни необходимой артиллерийской поддержки. Что это? Беспечность? Безответственность? В возмущении я схватил аппарат и стал часто нажимать на кнопку зуммера. В трубке послышался сонный голос командира полка. Взбешенный его бездеятельностью, даже забыв поздороваться, я со злостью спросил:

— Где же ваш командир батальона, которого вы обещали прислать еще три дня назад?! Кто здесь должен командовать? Вы что же — превращаете меня в самозваного командира батальона и прячетесь от ответственности? Ведь я вызвался только помочь вам выяснить обстановку, установить связь с батальоном. А вы уже и успокоились?! Даже взвалили на меня управление боем!

Услыхав неприятный для него разговор и не зная, что ответить командир, передал трубку подполковнику Горшунову.

— Ты чего ругаешься? — вдруг услышал я его голос.

— Да как же не ругаться! — накинулся я на Горшунова. — Брошу все и уйду отсюда! Я сейчас же напишу рапорт начальнику политотдела и комиссару дивизии об этом безответственном отношении к важнейшему участку обороны! Если командир полка держит опытных командиров там, где нет боев, тогда пусть сам идет сюда и командует.

— Ну подожди, не горячись, — успокаивал меня Горшунов. — Командира мы тебе пришлем.

— Почему это мне? — снова возмутился я. — Меня никто не уполномочивал быть здесь главнокомандующим. Я еле ноги таскаю, у меня из левого уха все еще сочится кровь и голова не перестает болеть, а я за вас тут вынужден еще и командовать.

Горшунов замолчал. Чувствовалось, что и ему нечего сказать. Помолчав, он сказал:

— Ну хорошо, потерпи еще немного, командир скоро будет. А скажи пожалуйста, подкрепление к вам прибыло?

— Да, прибыло.

— Ну и хорошо. Мы сейчас пошлем туда командира батальона, — заключил Горшунов и прервал связь.

Мы разговаривали открытым текстом, будучи уверенными, что к нашей линии связи теперь никакой вражеский разведчик подключиться не сможет, так как она у нас проложена под кручей реки, куда никакому лазутчику пробраться не удастся. Положив трубку на рычаг, я некоторое время сидел в возбуждении молча. Потом встал и вышел на воздух.

Ночь была по-майски тихая и теплая. Яркие звезды густо усыпали черно-синее небо. Ни ветра, ни шороха. Даже комары — и те улеглись. В нескольких десятках метров от дзота так же тихо нес свои волны древний Волхов. Лишь изредка шаловливый сазан всплеснет, выскочив из воды, и опять тишина.

Дремучие леса и дикие кустарники темными массами нависали над поблескивающей водой, далеко простираясь вверх и вниз по реке.

Тихие болота раскинулись на огромном пространстве, бывало, здесь ни пройти ни проехать. Едва ли можно найти более первобытные, более дикие, но вместе и более красивые, более богатые охотой и рыбной ловлей места на всем протяжении Волхова. Они похожи на заповедник. Но сейчас здесь, казалось, не было ничего живого, кроме воюющих армий да комаров.

Прогуливаясь по берегу, я повернул к дзоту и чуть не столкнулся со спешившим туда же офицером в сопровождении двух связных. Резко остановившись, он молодецки вскинул руку к козырьку фуражки и четко представился:

— Старший лейтенант Александров! Назначен сюда командиром батальона!

— Очень приятно, товарищ Александров. Здравствуйте, — сказал я.

— Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар! — по-уставному ответил он.

Его голос, осанка были чем-то знакомы, но где, когда я его встречал, сразу припомнить не смог. Он тоже ко мне присматривался.

— Кажется, мы с вами уже встречались? — спросил я.

— Да, встречались, товарищ батальонный комиссар, — подтвердил Александров. — Помните, еще в январе месяце, когда только завоевали этот плацдарм. Я шел с назначением в роту, и мы вместе с вами искали полк.

— Да, да, помню, помню! — И передо мной всплыла картина, как, чеканя шаг, он быстро идет по льду через Волхов, пренебрегая опасностью.

Мы обрадовались друг другу, как старые друзья, хотя нас связывала лишь одна непродолжительная и совершенно случайная встреча. Но таковы уж по своей природе фронтовые встречи.

Александров был небольшого роста, крепко сложенный, хотя лицом и казался худощавым. На левой стороне его груди уже красовался орден Красного Знамени. Весь он был собранный, аккуратный, подтянутый, молодая энергия била из него ключом, он и говорил, словно торопясь, выпаливал фразы скороговоркой. Глаза открытые, ясные, быстрые. Обмундирование и снаряжение на нем сидело плотно, красиво, словно специально подогнанное в мастерской. Теперь у него были не только военные знания, но и некоторый боевой опыт. Это был уже обстрелянный офицер.

— Пойдемте в дзот, — предложил я. — Теперь это будет ваш командный пункт.

— Пойдемте, — согласился он.

Познакомившись со всеми обитателями дзота, Александров попросил меня показать ему обстановку на месте.

Командир внимательно всматривался во все. Он замечал, где нужно почистить или углубить окоп, у кого не в порядке оружие и тут же приказывал прочистить его или смазать. Его интересовало, где и как хранятся боеприпасы. Расспрашивал у солдат, когда и что ели, что наблюдают или слышат впереди и многое другое. Все почувствовали, что в батальон пришел хозяин.

Когда мы подошли к огневой точке, на которой находился командир роты лейтенант Филатов, и я представил его Александрову, лейтенант быстро встал лихо вскинул правую руку к головному убору и отдал рапорт своему командиру батальона. Из доклада Филатова выяснилось, что немцы накапливаются в непосредственной близости к нашей передовой и к берегу.

— Всю ночь мы слышали позвякивание лопат, вбивание кольев и бульканье болотной грязи, — докладывал Филатов. — По всей вероятности, немцы прокладывают через болото лежневку...

Враг наступает

Командир дивизии Замировский, оказывается, не дремал! Изучив все данные и обстановку, сложившуюся на плацдарме, он понял, что для отражения натиска противника сил нашей дивизии недостаточно и вовремя поднял тревогу перед штабом армии. К нам направили подкрепления более внушительного характера. Подтянули армейские резервы. Была восстановлена и укреплена связь. Наладили регулярную переправу. На противоположном берегу, прямо напротив нашего дзота, в большом лесу расположились огневые артиллерийского полка, с его наблюдательного пункта, устроенного на вершине ели, хорошо были видны все подходы противника к нашим позициям и всякое движение в направлении нашей передовой. Дело с наблюдением за противником было поставлено настолько хорошо, что наблюдатели считали немцев поштучно, как баранов, и докладывали нам — командованию полка и дивизии.

К шести часам утра мы вернулись на командный пункт батальона. Не успели присесть, как услышали голос Аверьянова:

— Передаю трубочку третьему. — Он протянул трубку Александрову: — Вас срочно вызывает командир полка, уже второй раз, — доложил Аверьянов.

Наблюдая за разговором командира, мы заметили, как у него все шире открывались глаза: напрягаясь, он, кажется, вслушивался в получаемые сведения всем своим существом, а бегающие зрачки говорили о том, что он быстро что-то соображает.

— А во сколько будет подана картошка? — вдруг спросил Александров. — Ясно! Только предупредите их, пусть внимательно следят за мной.

Положив трубку, командир быстро окинул взглядом помещение, будто соизмеряя силы, и сказал:

— Немцы сосредоточили против нас более трехсот человек пехоты и по всем данным готовятся к штурму. Надо быстро вырыть вокруг дзота окопы глубиной хотя бы на два-три штыка. Установить пулемет на самом берегу, оттуда хороший сектор обстрела. Всем приготовиться к бою. Перед штурмом следует ожидать артиллерийский налет на дзот. Будьте осторожны. Сейчас шесть сорок. — Командир смотрел на часы. — В семь тридцать наши откроют артиллерийский огонь по сгруппировавшейся немчуре. Одновременно и мы должны открыть огонь из всех видов оружия. А сейчас я иду на передовую. Связной! Приготовь ракетницу. Какие ракеты у нас имеются?

— Всякие есть, товарищ старший лейтенант, — ответил связной.

— А зеленые есть? — спросил Александров.

— Есть и зеленые, — сказал связной.

— Хорошо! Товарищ Аверьянов! Вы остаетесь здесь за старшего. Организуйте немедленно рытье окопов вокруг дзота, а также его оборону на случай штурма, — приказал командир.

Взяв с собой двух автоматчиков, повесив на шею автомат, командир ушел, а мы, семь человек, остались в дзоте.

Привыкнув к немецкому педантизму, мы были твердо уверены, что война начнется ровно в восемь часов. Следовательно до начала штурма у нас остается около полутора часов. Аверьянов, несмотря на ранение в голову и руку, не ушел, продолжал выполнять свои обязанности командира взвода связи. Я видел, что ему тяжело, и несколько раз принимался уговаривать сходить в медсанбат подлечиться, но он и слушать не хотел. Собирая все силы, он крепился, не показывая слабости, наоборот: старался показать, что ничего особенного не произошло. Вот и сейчас он бодро встал, осторожно поправил повязку на голове и приказал всем, за исключением Зины, которой он передал дежурство у телефона, выйти на рытье окопов.

Работа закипела. Все, конечно, знали и хорошо понимали, что окопы вокруг дзота необходимы, что их надо вырыть как можно скорее — успеть за время, отведенное нам фашистами. Копать было легко. Под дерновой поверхностью лежал супесчаный грунт, он легко поддавался лопате и не прилипал к ней.

Задолго до начала штурма окоп, глубиной по грудь, был вырыт. Станковый пулемет, оставленный одной из групп пополнения, был установлен у самого берега на открытой площадке. Местом укрытия для пулеметчика служила сама река. Вокруг пулемета был сооружен защитный бруствер, аккуратно обложенный зеленым дерном. Так же был замаскирован бруствер окопа.

Вдруг где-то неподалеку от нас грохнула масса разрывов. Все решили, что, нарушив шаблон, немцы раньше времени открыли огонь, и стали прятаться кто куда. Мы ошиблись. Не таковы немцы, чтобы действовать вопреки схеме. На это способен только «дер-Иван», как презрительно называли нас гитлеровцы. Снаряды летели из многих точек, но все с правого берега и, со свистом пролетев над нашими головами, рвались в самой гуще сосредоточения немцев, готовых к штурму. В расположении немцев поднялись невероятный шум, паника, они находились в мелколесье, на заболоченной местности, где окопаться и укрыться невозможно, особенно сейчас, весной, а огонь нашей артиллерии корректировался с наблюдательного пункта, откуда их было видно, как на ладошке.

Осмелев, поняв, что бьет наша артиллерия, мы все повыскакивали из укрытий и, заняв свои места в окопе, открыли огонь по немцам из своего пехотного оружия. Затакал и наш станковый пулемет, давая то длинные, то короткие очереди. А над нами продолжали проноситься стаи снарядов в тыл немцам.

Над лесом взвилась зеленая ракета, описав полукруг высоко в небе. Мы тотчас же прекратили огонь. И сразу многоголосое «Ур-ра-а-а! Ур-ра-а-а!..» донеслось к нам из-за леса. Выскочив из окопа, мы тоже инстинктивно вознамерились куда-то бежать! Размахивая пистолетом, вперед выскочил Аверьянов, призывая к атаке!.. Я остановил его:

— Куда вы ведете людей?! Ведь за проволокой минное поле!

— Эх, черт возьми! И откуда оно взялось, это минное поле?! Вы знаете, как бы мы помогли нашим, ударив с фланга, — с обидой и горечью высказался командир взвода.

Между тем крики «ура!», прерываемые частыми вспышками автоматно-ружейной стрельбы, все удалялись от нас. Времени было уже 8.20, а немецкая артиллерия почему-то еще молчала. Посоветовав Аверьянову укрыть на всякий случай своих людей, я побежал в дзот.

— Быстро! Вызовите мне комбата! — попросил Зину.

Она принялась зуммерить, но в это время завизжал другой аппарат. Я снял трубку и услышал голос подполковника Горшунова:

— Ну, как там пришлась наша картошка? По вкусу?

— Ваша картошка попала прямо в баланду, — ответил я. — А насчет вкуса узнаем немного позже. Но почему до сих пор молчит немецкая артиллерия?

— А она и должна на время замолчать, так как наши специальные батареи вовремя позаботились об этом, — сказал подполковник.

Меня вдруг охватила какая-то радость и гордость за наших артиллеристов, за наше энергичное командование дивизии, и я громко закричал в трубку:

— Передайте нашим славным артиллеристам и командиру дивизии наше большое солдатское спасибо за их хорошую работу!

— Хорошо, хорошо, передам! У нас с ними хорошая связь. А где же твой командир? Ты что же, опять сам командуешь?

— Нет, теперь не командую. Но командира возле меня нет. Он повел людей в атаку.

— Да что ты! — удивился подполковник. — Вот какого орла мы тебе послали!

— Опять вы все «мне» да «мне» посылаете, словно я у вас тут какой-то наместник, — обиделся я.

— Да нет же, мы так не считаем. Но ты ведь там старший офицер и лучше других знаешь людей и обстановку. На кого же нам больше опереться, как не на тебя? — возразил Горшунов.

— Я, конечно, благодарю за доверие, но не пора ли кому-то еще побывать здесь и познакомиться с обстановкой? Четвертые сутки люди не видят горячей пищи. Уже и мостик через ручей сделан.

— Это ты правильно говоришь, мы это дело исправим, — пообещал Горшунов.

В районе атакующих послышались частые разрывы мин и снарядов, усиленно затрещала пулеметно-автоматная стрельба. Прервав разговор с подполковником, я выхватил из рук Зины трубку и закричал:

— Товарищ третий, что там у вас случилось?

— Немцы атакуют новыми силами, — ответил Александров. — Мы выгнали их из леса на поляну, но из леса с противоположной стороны наступают свежие силы, открыли пулеметный огонь и бросаются в частые контратаки. Филатов залег со своими людьми, ведет интенсивный огонь по наступающим цепям. Пошлите мне остальных людей и передайте обстановку выше. Потребуйте подкреплений. Нам очень трудно. Придется вернуться обратно, — добавил он.

Передав Аверьянову приказ командира, я вновь связался с Горшуновым и подробно передал ему сложившуюся обстановку. К обеду на командном пункте накопилось много раненых. Зина еле справлялась с перевязкой и эвакуацией. Работала быстро, уверенно, временами обращаясь к нам, чтобы помогли переложить тяжелораненого.

К вечеру вернулся на свой командный пункт и командир батальона, усталый и охрипший. В дзоте стоял полумрак, в дальнем углу мигала коптилка, густо гудели комары. Солдаты, одни сидя, другие полулежа, обмахивались от них зелеными вениками, неистово ругая бога и всех святых. Командир сидел у коптилки, низко опустив голову, о чем-то думая. Завизжал зуммер, и он нехотя снял трубку, устало ответил:

— Третий слушает. Да что атака? Атака была успешной, выгнали их из лесу за нашу первую линию. Да что толку?! Закрепить успех у меня нечем! Что вы мне даете в день по чайной ложке?! Разве это подкрепление?! Дайте мне больше людей! — закончил Александров и положил трубку.

Поздно вечером, впервые за все время боев, подошла кухня. Обрадовались ей, как долгожданной гостье. Загремели котелками, разыскивали ложки, кружки.

— Связной! — позвал командир. — Термосы есть у нас?

— Я не знаю, товарищ старший лейтенант, — виновато ответил связной.

— Как не знаешь?! Разыскать! В чем понесете ужин в роту?! — возмутился командир.

Связной забегал по дзоту, не понимая, где искать да и есть ли здесь таковые? Он еще ничего тут не знал. Знала здесь все только медсестра Зина — почти единственный старожил. Как домовитая хозяйка, она подбирала все потерянное, забытое, оставшееся без владельца, и хранила в местах только ей известных. Она же сохранила и термосы.

Позвонив Филатову, я предупредил, что скоро им принесут горячий ужин.

— Вот это здорово! — воскликнул он. — А у нас, кажется, начинается порядок. Знаете, как уже надоела сухомятка!

— Я-то знаю, но вот беда: «отцы города» недопонимают, — сказал я.

Гибель капитана Алексеева

Положение на левом фланге постепенно стало улучшаться. Теперь на нас работали два полка артиллерии, несколько батарей РГК[13], подошли «катюши». У немцев же артиллерия значительно ослабела, однако они не прекращали попыток сбросить нас в Волхов и вводили в бой все новые силы. Но и мы теперь получали подкрепления нарастающими темпами. Ночью к нам прибыл целый батальон мотомеханизированной пехоты. Правда, без «мото». Моторам у нас здесь нечего было делать. Зато какие люди прибыли! Солдаты на подбор! Чистые боевые орлы! Редко у кого не было орденов и боевых медалей. А у командира их, капитана Алексеева, вся грудь была увешена орденами и медалями.

Редко встречаются такие люди, как капитан Алексеев. В нем как-то сочетались и Рахметов Чернышевского, и Базаров Тургенева. Это был человек волевой, смелый, мужественный и закаленный — как Рахметов; и отчаянный, безрассудно упорный, фаталист, холодно смотрящий на мир, — как Базаров. Молодой, стройный и красивый, капитан Алексеев выглядел геройски во всех отношениях. Его команды были лаконичные, ясные и хорошо понятные. Исполнялись они быстро, четко и аккуратно. Как Наполеон, стоял он на берегу реки, командуя разгрузкой и эшелонированием батальона. Его постоянно окружала группа солдат и офицеров, готовых выполнить любой его приказ.

К сожалению, нам мало что пришлось узнать о нем. Будучи студентом третьего или четвертого курса мединститута, он добровольно ушел на фронт в июне 41-го. Окончил после первого ранения краткосрочные курсы командиров, и ему сразу поручили командовать ротой, а затем и батальоном. Бесшабашно смелый, исключительно сообразительный, умный и талантливый командир, и одновременно яркий, обаятельный человек, теплый и чуткий с товарищами, за что пользовался беспредельным уважением и любовью всех окружающих. Ему трудно было возразить, еще труднее было с ним не считаться. За семь-восемь месяцев войны он успел получить три ранения, орден Ленина, орден Красного Знамени, орден Красной Звезды и несколько медалей.

Получив такое солидное подкрепление, мы всю ночь расставляли силы, готовясь к новой схватке с врагом. А немцы тем временем готовились к новому решительному штурму.

Рано утром артиллерийские наблюдатели, не обнаруженные до сих пор немцами, сообщили, что против нас сосредоточено около полка пехоты, много ротных и батальонных минометов, что по лежневке подвозятся боеприпасы.

Александров сразу же высказал мысль, что хорошо бы дать по ним огнем «катюш». Доложили генералу Замировскому. Немцы находились от нас не далее двухсот метров, а местами и ближе, на что и указал генерал, предложив нам посерьезнее обсудить и подготовить этот вопрос. Генерал был прав. Фактически это означало вызвать огонь на себя, так как естественное рассеивание снарядов в полете достигает двухсот метров. Однако при таком скоплении вражеской пехоты идея огня из «катюш» была исключительно заманчивой. Посоветовались с капитаном Алексеевым, он без колебаний поддержал наш план. Мы передали точные координаты и свое согласие на огонь «катюш».

Огонь из реактивных минометов намечался на семь утра. К этому времени мы должны бесшумно, не потревожив противника, отвести свои подразделения метров на триста, чтобы после залпа быстро вернуть их на прежние позиции.

Подготовка к приему огня была проведена быстро, вовремя и аккуратно. Было сверено время по часам генерала. До залпа оставалось пятнадцать минут. Командир батальона приказал всем укрыться в дзоте и до конца залпа наружу не выходить.

Минут за десять до залпа я еще раз вышел из дзота, чтобы проверить и поторопить, если кто-то не укрылся, и увидел, как к дзоту идет капитан Алексеев, его сопровождали двое связных и лейтенант. Капитан был в форменной фуражке танкиста, при всех орденах, будто приготовился к параду. Он спокойно уселся на сухую кочку с южной стороны дзота и, закинув нога на ногу, стал рассматривать окрестности. У его ног улеглись на траве трое сопровождавших.

— Товарищ капитан, — обратился я к Алексееву, — зайдите пожалуйста в дзот. Через три минуты будет дан залп из «катюш», находится здесь небезопасно.

— А ну его к чертовой матери, этот ваш дзот. В нем комары доконают хуже «катюш», — не оборачиваясь и продолжая спокойно смотреть куда-то за Волхов, грубо отмахнулся капитан.

— Ну, если вы не хотите, то не подвергайте опасности своих подчиненных, прикажите им зайти в дзот, — сказал я.

— Ничего не случится, — не поворачивая головы, ответил капитан.

Время истекло, и я поспешил в дзот. Только успел переступить порог, как загрохотал и сотни разрывов. Одновременно раздался гулкий взрыв с южной стороны дзота, и мы услышали отчаянный крик людей. Повернувшись, я выскочил наружу.

Капитан Алексеев лежал опрокинутый вверх лицом, весь изрешеченный осколками. Остальные, все израненные, катались по траве, взывая о помощи. Подбежав к капитану, я подхватил его под руки, хотел приподнять и посадить на пригорок. Но он уже был не здесь, кровь фонтанировала из груди, живота, стекала по лицу, его открытые голубые глаза медленно тускнели, и, не шевельнувшись, он умер. Опустив его тело на траву, я встал и обнажил голову. Вот она, фронтовая смерть. Иногда нелепая, неожиданная и страшная. Иногда совсем не фатальная, не роковая.

Зина быстро перевязывала раненых товарищей капитана, а я стоял и рассматривал место разрыва снаряда. Никакой воронки, как от разрыва обычного снаряда, не было, только слегка взрыхленная и поцарапанная в разные стороны от центра земля, что говорило о большой поражаемости снарядов «катюши».

В расположении немцев после залпа поднялся жуткий крик, снаряды попали в самую гущу скопления, утренняя тишина позволяла нам ясно слышать этот страшный вопль, а лесное эхо усиливало и разносило его окрест.

Через несколько минут мы услышали, как заработали наши пулеметы и автоматы, возвещая, что наши роты благополучно вернулись на свои места и уже поддают жару перепуганным фрицам. Спустя некоторое время немцы стали слабо защищаться, отвечая пулеметным и автоматным огнем, но осталось их, видно, совсем мало.

Александров все это время не выпускал трубки из рук. Потом бросил ее и со злостью сказал:

— Я ни черта отсюда не вижу! Связной! Пошли на передовую! — И Аверьянову: — А ты, лейтенант, смотри! Чтобы связь работала бесперебойно! — Забрал связных и убежал на передовую.

Часа через два к берегу подошел небольшой баркас. Четыре крепких солдата приплыли за телом капитана Алексеева. Они соорудили из винтовок носилки и бережно унесли на них погибшего командира.

К вечеру немцы были полностью выбиты с наших позиций. Продвинувшись на километр-полтора вперед по берегу, мы вышли из леса и закрепились. Отсюда хорошо обозревалась и обстреливалась вся поляна, по которой наступали немцы.

Всю ночь и следующий день немцы уже не проявляли интереса к берегу Волхова — всю эту ночь они вывозили с поля боя своих убитых и раненых. И мы им не препятствовали, так как это было и в наших интересах. Поняв это, немцы прихватили даже немного и утра. Трупы солдат и сержантов немцы складывали в фургоны, как дрова, а за трупами офицеров приезжали с гробами. Тридцать три гроба увезли немцы с поля боя. Это только после одного залпа дивизиона «катюш». Сколько вывезено с поля боя трупов солдат и сержантов, определить было невозможно. Недаром «катюши» наводили панический ужас. Опасность «катюш», как оказалось, еще и в том, что слышать можно только сам залп, полет и падение снарядов услышать абсолютно невозможно. Они падают совершенно бесшумно, как снег на голову, а это лишает жертву возможности укрыться или вовремя уклониться от снарядов.

Начштаба оперативного отдела дивизии подполковник Горшунов

Понеся большие потери и убедившись, что пробиться к берегу не удастся, немцы изменили тактику. Используя прорыв нашей обороны в районе 1-й роты, они решили по-тихому вклиниться поглубже в наше расположение — попытать счастья на этом пути. Но тут перед ними оказался стоящий сплошной и густой, как полынь, заболоченный березняк, а комары осаждали всякое живое существо миллиардами. Это вынудило немцев изобрести для своих солдат и офицеров новую и довольно-таки бутафорную экипировку. Они обули всех в болотные сапоги, а поверх касок надели зеленую вуаль, которая, по мнению немецкого командования, должна была надежно защитить солдат от комаров.

После удара «катюш» сутки прошли спокойно. Воюющие стороны никакой борьбы не вели. Выдвинувшаяся вперед наша рота усиленно вкапывалась в землю берега. На помощь ей были посланы саперы.

Следующие сутки тоже прошли тихо.

Закончилась первая половина мая. Весна подходила к концу, благоухая всеми ароматами. Дни стали длиннее. Стояла тихая, ясная погода. Уже с утра, часам к девяти, становилось нестерпимо жарко.

Подкреплений нам больше не присылали, да мы их и не просили. У нас теперь был полный батальон и кое-что в резерве. Убедившись в непригодности командира полка, штаб дивизии направил на плацдарм своего начальника оперативного отдела подполковника Горшунова. Фактически всеми боевыми операциями на плацдарме руководил со второго дня нападения именно он, а не командир полка. Голоса комполка мы почти не слышали. Однажды, бои уже затихли, он вдруг появился у нас на КП батальона, но так же, как появился, так внезапно и исчез, не проронив ни слова. Мы просто были поражены столь молниеносным и столь безгласным визитом командира полка. Зачем, собственно, он прибегал к нам?

Но вот у нас на КП появился и подполковник Горшунов. Пользуясь временным затишьем, мы с комбатом повели его по местам недавних боев. Но не успели мы дойти до второй линии обороны, где теперь оставался лишь промежуточный пост связи, как неподалеку от командного пункта и в разных местах болота взвились одна за другой несколько разных по цвету ракет. От неожиданности мы остолбенели. Ракет такого цвета у нас в полку, да и вообще, мы не видели. Черная, фиолетовая, розовая и коричневая. Причем дымили эти ракеты почти от самого ствола ракетницы и пока не упадут на землю. Что за комедия? Несомненно, это были сигналы противника. Вдруг почти рядом с нами взвилась еще одна ракета, ярко-розовая.

По этим ракетам мы поняли, что немцы через болото широкой волной глубоко вклинились в наше расположение и находятся от КП полка не далее двухсот-трехсот метров. От нас же они были совсем близко. Мы стояли среди леса втроем, вооруженные только пистолетами. Дзот остался позади, до него около километра, а до передовой, где находятся наши основные силы, тоже еще далеко. На какое-то мгновение нас охватило отчаяние. Каждый понимал, что ситуация крайне осложнилась и грозит нам смертельной опасностью.

Что делать? Куда бежать? Что предпринимать? Бежать обратно на командный пункт батальона далеко, на передовую — еще дальше. Между тем судьбу полка решали считанные минуты. Наконец подполковник спросил:

— Здесь нигде нет поблизости телефона?

— Как же, есть! Шагов тридцать-сорок отсюда.

И, сорвавшись с места, мы что есть сил побежали к посту связи. Еще не добежав до землянки телефониста, подполковник полушепотом закричал:

— Скорее вызовите «Днепр»!

Увидев наши возбужденные лица, телефонист стал торопливо зуммерить, громко крича в трубку:

— Днепр! Днепр!

Подполковник тут же цыкнул:

— Тс-с-с! Ты что?! Тише кричи! Возле нас немцы!

Замигав, телефонист осекся. Еще чаще нажимая на кнопку зуммера, он теперь полушепотом, еле-еле слышно произносил:

— «Днепр»! «Днепр»! Передаю трубочку.

— Слушай, Новиков! — произнес подполковник. — Возле тебя в двухстах метрах немцы. Усиль охрану КП. Пошли разведку к западному болоту. Боя без нужды не принимай. Не теряй с нами связь.

Оторвавшись от телефона, подполковник приказал Александрову:

— Бегите в роты. Разверните их лицом к прорвавшимся немцам. Вышлите сюда подвижной отряд автоматчиков. Ни минуты промедления!

Александров, как встревоженный олень, затрещал по лесу, бегом удаляясь от нас по направлению к ротам.

— Ах, черт возьми! Хоть бы парочку пулеметов сюда, — с горечью проговорил Горшунов.

— В дзоте есть ручные пулеметы, — сказал я.

— Ну, так скорее звоните туда и прикажите, чтобы их срочно тащили сюда, — передавая мне трубку телефона, сказал подполковник.

Схватив трубку, я вызвал Аверьянова и громко зашептал в нее:

— Немедленно пошлите сюда два ручных пулемета с запасными дисками. Подберите хороших пулеметчиков и направьте сюда ящик патронов и ящик ручных гранат. В нескольких шагах от нас немцы.

Промежуточный пост связи находился в маленькой землянке, вырытой прямо в стене траншеи. В ней едва размещался сам связист со своим аппаратом, поэтому мы говорили по телефону у входа, стоя в траншее. Траншея была глубокая, в полный рост, подполковник стоял в ней, не достигая головой даже бруствера, и о чем-то напряженно думал. Затем, обратившись к телефонисту, приказал:

— Ну-ка, вызовите еще раз «Днепр».

Взяв трубку, Горшунов сказал:

— Вот что! Немедленно разверни второй батальон влево и придвинь его к болоту. Ни в коем случае нельзя выпускать немцев с болота на сухое место, где бы они могли вкопаться. Понял? Надо заставить их до ночи бродить по болоту. Вот так! Ни минуты промедления! Ясно?

Через несколько минут из дзота прибежали два пулеметчика и два подносчика патронов и гранат. Они были все мокрые, как искупавшиеся, и задыхались от жары.

— Слушай, у тебя тут нет хоть немножко воды, — обратились они к телефонисту.

— Есть тут немного, — показал тот на термос.

Солдаты с жадностью набросились на воду, не давая друг другу досыта напиться. Вскоре подбежал Александров с двадцатью автоматчиками во главе с лейтенантом Филатовым.

— Ну что, сделано? — торопливо спросил подполковник командира батальона.

— Все сделано, товарищ подполковник. Роты развернул лицом к противнику и выдвинул поближе к болоту. Сейчас они вкапываются и рассредоточиваются так, чтобы своим правым флангом примкнуть к нам. Налаживают связь и огневые средства, — доложил Александров.

— Сколько им потребуется для этого времени? — спросил подполковник.

— Через полчаса все будет готово, — уверенно ответил комбат.

Автоматчики все попадали в траву, тяжело дыша от пробега. Лейтенант Филатов стоял возле нас в траншее, часто вытирая носовым платком мокрое от пота лицо.

— Вот что, товарищ старший лейтенант, — сказал Горшунов. — Один ручной пулемет немедленно установите в конце траншеи на правом фланге с задачей: не допустить фашистов к ручью. Группе автоматчиков выйти в верховье ручья и при обнаружении там гитлеровцев смело атаковать. Здесь также необходимо иметь боевую группу.

Мне было известно, что Александров дальше траншеи еще не был и с местностью знаком пока недостаточно. Мне же на всем плацдарме был знаком каждый кустик, поэтому я предложил вывести группу автоматчиков на исходные позиции и установить ручной пулемет в конце траншеи. Подполковник охотно согласился, тем более что комбат ему сейчас был крайне необходим.

Взяв группу автоматчиков и двух пулеметчиков с ручным пулеметом, мы быстро достигли конца траншеи. Здесь находился небольшой дзот с двумя амбразурами. Установив в нем пулемет и указав пулеметчикам сектор обстрела, я с отрядом автоматчиков отправился дальше.

Сигналом для начала огня была условлена атака отряда автоматчиков, так как отряд направлялся против головной группы противника, глубоко проникшей в наше расположение. Выведя к ручью автоматчиков, я подробно ориентировал их командира по карте и на местности:

— Метров через триста-четыреста отсюда ручей заканчивается, начинается сплошное болото. Вверху ручей неглубок, его свободно можно переходить вброд. У самого верховья ручья берет свое начало небольшая, еще не заросшая визира[14], которая идет строго с востока на запад и обрывается на опушке леса в районе позиций 2-й роты. Это единственный ориентир на болоте, которого, вероятно, придерживаются и немцы. Судя по ракетам, они уже достигли верховья ручья, их следует искать именно там, где-то слева или справа от ручья. Двигайтесь предельно осторожно и внимательно, — посоветовал я автоматчикам, — враг может появиться отовсюду и внезапно, а обнаружив, действуйте всей силой: максимально быстро и наступательно.

Не успел я вернуться на наш импровизированный КП, как затрещали дружные автоматные очереди, и тут же со всех концов вступили пулеметы, автоматы, захлопали винтовочные выстрелы и минометы. В лесу трудно было понять, кто и откуда бьет, стреляли, как видно, все — и наши, и немцы.

Прыгнув в траншею, я поспешил к подполковнику. Он по-прежнему стоял и внимательно вслушивался в разыгравшийся бой. Здесь уже установили ручной пулемет и два ротных миномета. Командир батальона стоял в траншее рядом с подполковником, готовый выполнить любое его задание.

Через некоторое время гитлеровцы стали робко огрызаться. По траншее с недалекой дистанции ударил пулемет, земля с бруствера посыпалась на голову подполковника, он съежился и немного присел, не то укрываясь от пуль, не то из-за неприятного ощущения посыпавшейся за воротник земли. Определив направление и примерное расстояние, откуда бил пулемет, наши минометчики быстро стали кидать в трубки минометов маленькие, величиной с крупный огурец, мины. «Огурчики» быстро заставили замолчать немецкий пулемет.

Но в верховьях ручья и вокруг всего болота стрельба не прекращалась. Бой разгорался все сильнее. Над лесом вновь замелькали ракеты разных цветов. Немцы метались по болоту, как слепые, ища спасения и взывая о помощи, — они были у нас в надежном мешке.

Поняв ситуацию, Горшунов отдал приказ комбату поднять роты в атаку и выйти на позиции 2-й роты, закрыв немцам выход из мешка. А сам, схватив трубку, приказал командиру полка вызвать отсечный огонь артиллерии по подходам резервов противника, а также немедленно поднять в атаку 2-й батальон с задачей выйти в район позиций 2-й роты и соединиться с 1-м батальоном, наглухо закрыв немцам выход с болота.

Минут через десять-пятнадцать заговорила наша артиллерия. Дружно били батареи, отсекая резервы противника, спешившие на помощь своим несчастным воякам, попавшим в наш огневой мешок.

Комроты Филатов

Часа через два на наш наблюдательный пункт принесли тяжело раненного командира отряда автоматчиков лейтенанта Филатова, пуля раздробила ему колено правой ноги. Рана сильно мучила Филатова, нестерпимая боль и большая потеря крови резко изменили его лицо. Из жизнерадостного, полного энергии человека он сделался бледным, слабым и беспомощным, поминутно хватался за разбитое колено и со слезами на глазах корчился от боли. Смотреть на его страдания было тяжело и больно, очень жалко было такого командира и человека, хотелось помочь, облегчить его боль и страдания. Но помочь ему могли теперь только опытные врачи, а они находились от нас не так близко. Мы не стали его расспрашивать о бое, сразу отправили в батальонный пункт медицинской помощи, чтобы оттуда поскорее эвакуировали в госпиталь.

— Товарищ батальонный комиссар, — обратился ко мне подполковник Горшунов, когда унесли Филатова, — подайте реляцию на представление его к награде орденом Ленина. Вы его больше знаете и лучше других, а я сам продвину дело о его награждении. Замечательный командир.

Я не смог оставить Филатова в такое тяжелое для него время и пошел следом на ППМ. Там ему сразу сделали перевязку, а я позвонил, чтобы послали лодку за раненым и приготовили санитарную машину для отправки его в госпиталь.

После перевязки лейтенант несколько успокоился, но стал дрожать, постукивая зубами. Губы у него посинели и тоже дрожали. Сам он весь съежился от озноба. Подсев к нему, я спросил:

— Вам холодно или вы от боли дрожите?

— Да, — тихо ответил он.

Я не стал переспрашивать. Скрестив руки на груди, он, кажется, грел пальцы под мышками, но потом вынул правую руку и скорее показал, чем сказал, что хочет выпить водки. К сожалению, я не имел привычки носить с собой водку и, несколько сконфузившись, стал всех спрашивать:

— У кого есть водка?

Но ни у кого не оказалось. Видя мое разочарование, сестра сказала, что у нее есть немного спирта.

— Давайте поскорее, — попросил я.

А Филатов, услыхав о спирте, закивал головой, дескать, давайте, давайте. Выпив спирта и закусив шпиком, он успокоился. Через некоторое время на лице его стала поигрывать кровь, он заметно ободрился. Голос стал нормальным, и, кажется, забыв о боли, он стал рассказывать, как они разгромили целый батальон немцев:

— Когда мы вышли на визиру, то неожиданно столкнулись с одним немецким солдатом, тащившим бидон с кофе. Не дав ему пикнуть, схватили его и обезоружили. Я спросил солдат, куда он несет кофе. Тот открыто сказал, что несет его в батальон, который расположился на обед по ту сторону ручья. Болотную воду, говорит, пить нельзя. «Правильно», — сказал я ему. Хорошо, что мне, хоть и поневоле, пришлось преподавать в школе немецкий язык: у нас не было преподавателя по иностранному языку, а я по немецкому в аттестате имел пятерку, вот мне и поручили вести уроки немецкого. Солдат оказался словоохотливым, и я в подробностях расспросил его, где и как расположился батальон. Мне сначала стало даже неприятно: думаю, нападать на обедающих людей... Но потом как вспомнил, что они, гады, делают с нашими людьми, не считаясь — женщины, старики, дети, так меня взяла такая злость, что даже стыдно стало за свою «гуманность». Быстро, без сомнений, повел своих к месту расположения их батальона.

Я внимательно слушал лейтенанта и, не сводя глаз, все время наблюдал за ним. Я боялся, что ему вот-вот станет плохо. Но чем дальше он рассказывал, тем больше росло его возбуждение, он все чаще стал жестикулировать, дополняя свой рассказ.

— Потом, — продолжал лейтенант, — мы перешли ручей и почти вплотную подошли к батальону. Их было много. Человек до трехсот. Сидели группами и поодиночке, что-то ели, вылизывали банки, другие растянулись на траве, прикрыв морды зеленой вуалью. Я приказал ребятам вести огонь как можно прицельней. И мы как жахнули с двадцати метров, так, верите, трава закраснела. А потом они опомнились и стали, кто живой, укрываться за деревьями, кочками и отстреливаться, даже из пулемета. Но тут с другого фланга заработали наши автоматы, и мы услышали: «Ура-а-а!» — смотрим, наши бегут с КП полка. В это время пуля меня ударила в колено, и я упал, не помня себя от боли.

Лейтенант вдруг скривил лицо, опять потянулся руками к коленке, словно его только что ранило.

Подошла лодка. Лейтенанту стало хуже. Его бережно вынесли на носилках в лодку и перевезли на правый берег.

Плацдарм отстояли

Бой между тем разгорался. Но теперь можно было ясно различить, что наиболее интенсивная стрельба идет с нашей стороны, с позиций 1-го и 2-го батальонов. Немцы лишь изредка открывали огонь в различных местах болота, никакой организованной и целенаправленной борьбы с их стороны уже не чувствовалось. К вечеру расправа над проникшим далеко в наше расположение врагом в основном была закончена.

Первая линия обороны была восстановлена полностью, на всем протяжении. 1-й и 2-й батальоны, развернув свои фланги, соединились в районе 1-й роты и полностью восстановили положение, временно нарушенное немцами.

Только отдельные эсэсовцы еще метались по болоту, ища выхода. На их вылавливание и прочесывание всего болота были брошены все наличные силы, в том числе все службы штаба полка. Некоторые наши солдаты и офицеры уже успели нацепить на себя зеленую немецкую вуаль, содранную с убитых, раненых и плененных немцев, но скорее для потехи, чем для защиты от комаров. Комары-то ведь наши, русские, они хорошо жили со своими хозяевами и не особенно их обижали, а вот фашистов они ненавидели и безжалостно их кусали. Бедным завоевателям пришлось обороняться не только от русского народа, но и от русских комаров.

Участвуя в прочесывании болота, уполномоченный особого отдела капитан Бодров и помощник начальника штаба полка по разведке внезапно наскочили на спрятавшегося в кустах эсэсовца. Швырнув гранату в русских, немец схватился за автомат, но метким выстрелом из пистолета кто-то перебил ему руку. Бросив автомат, фашист схватился за раненую руку и во все горло заорал. Разорвавшаяся граната обожгла кисть руки Бодрову и оборвала на нем гимнастерку, но большого вреда ему не принесла, зато вогнала в его руку почти все свои пороховые газы и, кажется, навечно ее татуировала.

На ночь по всему плацдарму были выставлены усиленные посты и группы секрета. Полковая разведка работала всю ночь, было выловлено еще несколько эсэсовцев. Утром организовали сплошное прочесывание, но нигде никого не было обнаружено.

Так раз и навсегда было покончено с попытками немцев выбить нас с завоеванного плацдарма. Потерпев ряд ощутимых поражений при попытках выйти к Волхову или вклиниться в наше расположение, они никогда больше не испытывали наши силы. Правда, фашисты не оставляли нас в покое и потом. Периодически они устраивали налеты авиации, артиллерийские обстрелы и даже отдельные вылазки, но это уже были не попытки выбить нас с левого берега, а обычные боевые действия воюющих сторон, длительное время находящихся в состоянии обороны. Не может армия месяцами сидеть в окопах, ничего не делая.

Через три дня после разгрома я возвращался на командный пункт полка, и мне захотелось посмотреть на то место, где несколько дней тому назад лейтенант Филатов со своими автоматчиками разгромил батальон гитлеровцев, проникших в наше расположение.

Вот и оно, логово, где располагались фашисты. Повсюду на помятой траве чернели пятна засохшей крови, валялись обрывки серо-зеленых немецких мундиров, металлические коробки из-под пулеметных лент, множество рассыпанных патронов, гранат, мин; и везде пустые консервные банки и круглые, плоские баночки из-под сливочного масла из цветной пластмассы с завинчивающимися крышками; кое-где на траве и на ветвях деревьев висела рваная зеленая вуаль. Вот и все, что осталось от завоевателей. Их трупы уже были подобраны и зарыты нашей трофейной командой, а те, что плавали в болоте, остались там навечно, пополняя собой химический состав болотной грязи, их никто не вылавливал.

Однако какую же смертельную опасность для командного пункта, а вероятно, и для всего нашего плацдарма представлял этот немецкий батальон, так глубоко, тихо и незаметно проникший в наше расположение! И не прибегни они к ракетной сигнализации, мы так и не обнаружили бы их. А ведь они были почти у цели, каких-то двести-триста метров отделяло их от КП полка, где ничего не подозревали, где весь гарнизон составлял не более тридцати человек, вооруженных в большинстве своем пистолетами. Следовательно, немцы ничего не знали о нашем расположении и системе обороны. Это спасло нас. В числе почти тысячного коллектива защитников плацдарма не оказалось ни одного предателя, который выдал бы врагу наши секреты.

Значит, труд коллектива политотдела дивизии, занимавшегося подбором гарнизона для обороны плацдарма, не пропал даром. Знай немцы, что в трехстах метрах от них находится командный пункт полка, разве остановились бы они на обед?

А на командном пункте полка я встретил того же командира и того же комиссара полка, которых видел в первый день нападения противника на плацдарм, с которыми я был хорошо знаком еще до нападения. Но сейчас я не узнал их. Это были совершенно другие люди — веселые, жизнерадостные и энергичные. Такими боевыми и деловыми я никогда еще их не видел. Они бегали по блиндажам, что-то проверяя, в руках шелестели бумаги и какие-то официальные бланки. Поначалу я ничего не понял. Потом все выяснилось.

Оказалось, было получено из штаба дивизии распоряжение: срочно представить к правительственным наградам всех отличившихся в боях за плацдарм солдат и офицеров. И теперь весь штаб был занят... оформлением наградных листов! А это совсем другое дело! Это не то, что управлять боем, руководить и направлять к единой цели части и подразделения, быть в курсе всех событий, видеть и чувствовать поле боя, знать героев битвы, вовремя снабжать сражающихся всем необходимым и т. п. Теперь же шла речь лишь о выполнении распоряжения, притом только на бумаге. Правда, распоряжения срочного! Распоряжения важного! Да к тому же интересного!! Первое: нужно не пропустить ни единого работника штаба — и даже тыла полка. Второе: распределить кому что — кому там орден Ленина, кому орден Красного Знамени. А в-третьих, нужно учесть и некоторых вышестоящих! Ведь кто знает, когда еще подвернется такой случай? Надо суметь все это сделать! И срочно! Это вам не баран начхал! Вот тут-то и показали себя командир и комиссар полка — на что они способны! Правда, многие герои, отдавшие свои жизни и пролившие свою кровь на поле боя, остались незамеченными. Но кто бы их заметил, если в полку никто этим не занимался. Комиссар-то ведь не вылезал из своей ниши в блиндаже на протяжении всех боев.

ОТДЫХ НА КП ГЕНЕРАЛА

Через несколько дней меня откомандировали на командный пункт генерала. Помимо генерала Замировского, здесь было несколько начальников отделов штаба дивизии, много представителей от различных частей доселе мне неизвестных, а также ряд представителей штаба армии. Это был уже не промежуточный узел связи дивизии, а целое управление: штаб армейской группы войск, специально созданной для защиты нашего плацдарма. Вот, оказывается, какое «кадило» раздул генерал! Молодец! Будь на его месте какой-нибудь пессимист или просто неповоротливый человек, все бы погибло. В эту группу войск, в частности, входили: артиллерийский полк РГК, который, оказывается, и усмирял немецкую артиллерию, так заедавшую нас в первые дни нападения, два дивизиона «катюш», дивизион тяжелых минометов и некоторые другие части.

По распоряжению комиссара дивизии товарища Шаманина меня на некоторое время закрепили при этом штабе, главным образом чтобы я смог отдохнуть и подкрепить силы после контузии и перенапряжения за время боев. Действительно, обстановка на фронте позволяла передохнуть, противник, получив ощутимые контрудары, зализывал раны, присмирел и, кажется, примирился с нашим присутствием на левом берегу.

Замечательно было и место отдыха. Штаб располагался в тенистом, хорошо очищенном лесу на берегу реки Пчевжа. В лесу было светло и уютно, как в весеннем парке, все в нем радовало — и лесные цветы, и живые муравейники, и душистый запах еловой хвои, и роскошные кустарники... Не было лишь певчих птиц и прочих обитателей леса, они улетели, убежали, уползли или скрылись подальше от нашествия новой, арийской, породы диких хищников.

Связавшись с политотделом, я попросил, чтобы сюда ежедневно доставляли свежие газеты и журналы, прислали несколько комплектов шахмат, шашек и домино, волейбольную сетку с мячом и небольшой набор художественной, политической и военной литературы.

Под старой раскинувшейся елью мы соорудили большой стол, на который каждый день выкладывались пресса, литература, и здесь же играли шахматисты и шашисты. Волейбольную сетку мы растянули на небольшой полянке неподалеку от штаба, а столик для домино вкопали прямо у входа в блиндаж генерала, так как он был основным инициатором этой игры, большим ее любителем и азартным игроком. Так, постепенно, мы превратили штаб армейской группы войск в нечто похожее на дом отдыха. Незначительная деловая работа перемежалась с чтением периодической и более основательной литературы, играми любителей в волейбол и настольные игры.

Как ревностный игрок в домино, генерал всегда был одним из активнейших ее участников. Но, когда проигрывал, становился мрачным и злым. Ища, на ком выместить злость, он ни за что ни про что набрасывался на первого попавшегося на глаза подчиненного и принимался костить его на чем свет стоит. Несчастная жертва, не понимая, откуда свалилось лихо, обычно стояла молча, растерянно хлопая глазами; возражать, выяснять, не соглашаться или оправдываться — всего этого генерал не терпел и не допускал. Впрочем, этот порок у генерала был не случайным. Его военная карьера сложилась своеобразно.

До революции он жил в Западной Белоруссии в небогатой крестьянской семье. В детстве, пока он был единственным сыном, его выучили в церковно-приходской школе читать, писать и считать. Когда начали появляться и подрастать сестры, учиться дальше стало не на что, и он пошел батрачить. По тем временам он считался уже грамотным, и, рекрутированный в армию, был произведен в старшие унтер-офицеры. Эта категория военных в то время считалась основным воспитателем солдатских масс. На нее опиралось и офицерство. Старшему унтер-офицеру предоставлялись большие права для наказания солдат, вплоть до избиения. В этом звании Замировский прошел и всю Первую империалистическую войну.

Во время революции он, как и подавляющее большинство трудящихся, оказался на стороне советской власти, в рядах ее защитников и, как бывший командир взвода, стал командовать ротой, а затем и батальоном. В часы затишья на фронтах Гражданской войны он учился на различных курсах и сборах, а после войны окончил среднее военное стрелковое училище, командовал батальоном, а затем был выдвинут на должность заместителя командира полка по строевой части. Потом он уехал на учебу в Москву, где, я думаю, без отличия окончил Военную академию. После академии командовал полком, а незадолго до войны служил начальником штаба дивизии. Участвовал в боях на Халхин-Голе и у озера Хасан. Был на Финском фронте и освобождал свою родину, Западную Белоруссию. Таковы, в основном, ступени его карьеры.

Освобождая через двадцать лет свое родное село, он встретил младшую сестру, которая его не узнала. Смутили ее не обмундирование, не знаки различия и не личное оружие, даже не ордена полковника: гладко выбритое лицо брата, его толстая шея и непомерно большой живот — вот что повергло ее в полное недоумение. Тщательно и с подозрением осмотрев брата с ног до головы, она вдруг произнесла:

— А говорят, что в Советском Союзе нет буржуев.

Рассказывая об этом эпизоде, генерал хохотал до слез, потешаясь над наивностью своей сестры.

Звание генерал-майора Замировский получил в первые же месяцы войны, когда мы были еще под Мгой, командуя нашей дивизией, которую он же формировал, будучи подполковником.

Военные звания, полученные в академии, и большой опыт командования, кажется, полностью удовлетворяли генерала, и он уже не заботился о дальнейшем росте своего интеллектуального и профессионального уровня. Никогда я не видел в его руках теоретического журнала «Военная мысль» или какого-то другого специального либо художественного произведения. Пообедав и укладываясь отдохнуть, он, как правило, брал журналы «Крокодил» или «Огонек» и, разглядывая карикатуры и фотографии, безмятежно засыпал. Зато он знал множество старых солдатских анекдотов и различных афоризмов, которыми мог часами забавлять окружающих. Любил, как ни странно, рукоприкладство и почему-то считал его чуть ли не обязательным военным атрибутом.

При всем том он любил свою Родину и был беззаветно ей предан. Он ненавидел врага и всеми силами, как истинный патриот защищал Родину.

К сожалению, его эрудиция ограничивалась чисто практическими вопросами. Читая его боевые приказы на наступление или на перегруппировку войск, нельзя было не заметить, что они написаны грамотно, в полном соответствии с боевым уставом, — но только ли это необходимо современному советскому генералу?

Игроки в домино, как правило, самоподбирались парами. Чаще всего я играл на пару с начальником артиллерийской службы дивизии, а генерал — на пару с представителем штаба дивизии. В результате мы с партнером так хорошо сыгрались, что легко определяли расклад костей на руках и к концу игры точно знали, у кого и что осталось — а потому чаще выигрывали. Проигрывая, генерал морщился и пыхтел, но до обеда тянул. Потом порывисто вставал и молча уходил обедать. Зато когда ему наконец удавалось дать нам «козла», он весь загорался, сиял, смеялся, шутил, острил — и сразу приглашал всех обедать.

В столовой у него всегда стоял наполненный водкой изящный, с красивым фигурным краником бочоночек литров на пять. Генерал брал стаканы, наливал водку и, все еще охваченный восторгом от выигрыша, подавал нам с партнером, громко объявляя:

— Внимание! Первыми пьют «козлы»! — И заливался громким хохотом.

Такое «наказание», правду сказать, нам с партнером понравилось, и мы почти каждый день до обеда водили их «козлами», а перед обедом, видя, что генерал притаился с одним или двумя дуплями, лукаво подсовывали ему шестерку или пустышку. Не замечая нашего ехидства, он тут же вскакивал и, ударяя по столу своими дуплями, по-детски громко кричал:

— «Козлы»! «Козлы»! — И, выбравшись из-за стола, командовал: — Ну, теперь обедать! Шагом марш!

Однажды у нас с партнером игра сложилась так хорошо, что мы и сами были не рады. Кости неизменно выпадали так, что наши противники не вылезали из «козлов». Генерал помрачнел, заметно нервничал и часто вертелся, скрипя стулом. В это время мимо нас проходил начальник административно-хозяйственной части дивизии капитан Попов, мой односельчанин, работавший до войны заведующим райфинотдела; грамотный, деловой и энергичный офицер, он по своей комплекции не уступал генералу. Вдруг генерал, бросив кости на стол, резко вскочил и с криком и бранью набросился на Попова:

— Ты что тут шатаешься?! Ты что, бездельник, тут ловишь ворон?! Тебе делать нечего?!

— Товарищ генерал-майор... — попытался было что-то объяснить Попов.

— Молчать! Бездельник! Я тебя сгною на передовой! Я те покажу, как бездельничать и баклуши бить! Ты у меня еще потанцуешь! Начальник штаба! — воззвал генерал. — Немедленно напиши приказ! На передовую его! Подбери мне другого начальника АХЧ!

Целых два часа генерал костерил Попова на чем свет стоит, но, зная причуды генерала, Попов безмятежно стоял, опустив голову, ожидая пока генерал перегорит. Все игроки тихонько ретировались, я остался за игорным столиком один и прослушал всю эту арию от начала до конца. Когда все утихло и генерал успокоился, я спросил:

— За что вы, товарищ генерал, его так отругали?

— Ничего! Будет бояться! — ответил он.

Вот, оказывается, на чем была основана его «военная доктрина»: его обязательно должны бояться. Не вступая в полемику, я все же заметил ему:

— А мне кажется, что вас должны больше уважать, чем бояться.

— А мне наплевать на то, что тебе кажется, — грубо ответил генерал и, круто развернувшись, ушел в блиндаж.

Хотя противник не проявлял тенденции к новому решительному нападению, иногда он вынуждал нас серьезно волноваться за судьбу плацдарма. Подполковник Горшунов, ставший теперь командиром полка на плацдарме, то и дело запрашивал у нас срочной помощи. В один из таких моментов штаб группы решил перевести запрос штабу армии и, чтобы придать просьбе солидность и убедительность, на телеграмме учинили две подписи: командира группы войск и комиссара группы войск. Но если командир группы был назначен официально приказом, то комиссара никто не назначал ни официально, ни фактически. Несмотря на это штабные работники все же поставили эту подпись и напротив нее напечатали почему-то мою фамилию. Когда мне принесли телеграмму, я возмутился и отказался поставить свою подпись.

Однако штабисты, да и сам генерал, принялись уговаривать меня, утверждая, что в этом нет ничего плохого, что главное — поскорее получить просимую помощь, что переделывать телеграмму уже некогда, а промедление может вызвать излишние и неоправданные жертвы и тому подобные доводы.

Взвесив все эти доводы и особенно тот, который касался жертв, что мне самому было слишком хорошо известно, и не углядев в этой подписи той вредоносной «бациллы», которая впоследствии привела к неожиданным и нежелательным последствиям, я в конце концов согласился и подписал телеграмму.

Не так расценили мою подпись в штабе армии. Там поднялся настоящий переполох.

— Какой-то комиссар?! Откуда он у вас появился?! Кто назначал?! — кричали во все трубки.

Член Военсовета армии Бодров давал взбучку по телефону комиссару дивизии Шаманину. Начальник штаба армии кричал на генерала Замировского. Начальник оперотдела штаба армии кричал на своего подчиненного в нашей опергруппе, и, кажется, один начальник политотдела армии не принимал участия в этой экзекуции. Создавалось впечатление, что случилось нечто невероятное и куда более страшное, чем нападение врага.

Увидев меня, начальник оперативного отдела засмеялся:

— Ну, брат, ты и наделал делов со своею подписью.

— А при чем тут я? Ведь это вы ее придумали! — ответил я.

— Да ты не огорчайся, весь этот шум единого слова не стоит. Просто у какого-то армейского штабиста проявился особый, чиновничий, зуд. — И, помолчав, добавил: — Да, все-таки какая высокая оперативность! А когда атаковали ваш плацдарм, мы сумели добиться существенной помощи только через неделю, когда генерал охрип от круглосуточных просьб и убеждений.

— А как же с помощью, которую мы просили? — спросил я.

— Какая там помощь?! Ты же видишь, все заняты твоей подписью!

— А вы все уговаривали: «ничего нет плохого»... Может, если б не подключили меня, помощь уже бы пришла, — сказал я.

— Как бы не так! — возразил начальник оперотдела. — Вы думаете, нам просто понравилась ваша фамилия?

Шумиха, вертевшаяся вокруг моей подписи, почему-то непосредственно меня не задевала — на меня никто не кричал, меня никто и ни в чем не упрекал, никто ни о чем не спрашивал, даже не беседовал со мной на злободневную тему. А ведь самозванцы, если они преследовали корыстные цели, угрожали интересам народа, возбуждали, как правило, не только бурную реакцию общественного мнения, но и жестоко преследовались по закону. По всей вероятности, между мной и настоящими самозванцами все-таки была какая-то разница. Но в таком случае, для чего же понадобился весь этот шум? С какой целью он был поднят?

Наконец телефонист и меня позвал к трубке, и я услышал голос комиссара дивизии — не поздоровавшись, он закричал:

— Ты что там наделал?! В какие такие там комиссары затесался?! Сколько шума поднял!

— А вы не скажете, товарищ комиссар, кому и для чего понадобился этот шум? Мы ведь просили срочной помощи для Горшунова, на него враг наседает, — спокойно спросил я.

— Ах, так, ты еще и оправдываешься?! Ну так вот, что я тебе сообщаю! Член Военсовета армии собственноручно перекрестил твой наградной лист и лишил тебя ордена!

— Откровенно говоря, мне жалко этот ордена потому, что он принадлежит мне по праву, об этом вы и сами хорошо знаете. Но если у члена Военсовета поднялась рука, чтобы «перекрестить» мой наградной лист, то, наверно, этот член Военсовета — сам очень смелый и мужественный человек. Передайте ему от лица службы горячую благодарность! — ответил я комиссару.

— Да как ты смеешь говорить такие дерзости?! — вскрикнул комиссар.

На этом вся шумиха и закончилась. А была ли все-таки получена помощь, мне узнать не посчастливилось, потому что вскоре я оттуда уехал.

ПОД КИРИШАМИ. ОСАДА ВРАЖЕСКОГО ПЛАЦДАРМА. ИЮЛЬ 1942. ПОДГОТОВКА И ШТУРМ

Пополнение боевых порядков

За ненадобностью штаб армейской группы войск стал постепенно рассасываться, его работники возвращались на свои прежние места, я вернулся в политотдел своей дивизии, штаб которой по-прежнему размещался под Киришами.

В Киришах немцы все еще занимали большой плацдарм, на нем могла бы дополнительно разместиться не одна дивизия противника, плацдарм был сильно укреплен, так что окопались на нем фашисты достаточно прочно. Они держали в своем распоряжении, хотя и подорванный, железнодорожный мост, но в целях наступления использовать его не могли, так как все пути подхода к мосту как на Мгу и Чудово, так и на Будогощь, были давно отрезаны нашими войсками. В целом Киришский плацдарм потерял для противника не только стратегическое, но и тактическое значение. Тем не менее держался за него враг крепко.

Перед нами стояла задача смять Киришскую группировку войск противника и выбросить ее за реку.

Началась подготовка к наступлению.

Помимо нашей дивизии, под Кириши прибыла 44-я стрелковая дивизия с Ленинградского фронта, формировалась дивизия в Ленинграде, поэтому почти полностью состояла из жителей города. Сосредоточились под Киришами и все огневые средства, работавшие ранее на поддержку защитников плацдарма под Волховом. Однако для уничтожения группировки противника этого было явно недостаточно. Началось усиление за счет армейских резервов.

В результате кровопролитных боев на плацдарме под Волховом и здесь, под Киришами, в мае месяце наша дивизия понесла значительные потери и остро нуждалась в пополнении. Особенно резко ощущался недостаток в среднем офицерском и сержантском составе. Но надежд на пополнения у нас не было. Дело в том, что в это время на юге страны и в Крыму враг перешел в наступление, ожесточенные бои шли на довольно широком фронте, рассчитывать на скорое пополнение не приходилось, полагаться можно было только на свои, внутренние, ресурсы.

В этих целях тщательно подчищались тылы дивизии. Все способные носить оружие заменялись в тылах выздоравливающими и легко раненными. Впервые в дивизии появились девушки-радистки, телефонистки, машинистки, даже на передовую вместо солдат-санинструкторов пришли в роты девушки, которые с величайшим мужеством и достоинством несли свою службу и выполняли свой долг в самых тяжелых боях и обстоятельствах. Таким образом постепенно пополнялись боевые порядки дивизии, и она вновь обретала свою боевую форму, готовясь к предстоящему сражению.

Трудно было. Вместе с тем все яснее становилось, что и гитлеровцы уже не в состоянии развивать наступление одновременно на всех фронтах, как это они делали в прошлом, 1941 году, вынуждены маневрировать и группировать свои силы, чтобы организовать наступление на одном-двух участках или направлениях. Отсюда вытекала наша задача: сорвать или максимально затруднить этот маневр противника, не дать ему возможности взять с нашего фронта ни одной дивизии, ни даже ее части, подразделения, ни единого солдата и тем усилить свои силы на юге нашей страны.

Снайпер Ченов

Разъясняя сложившуюся обстановку солдатам и офицерам, мы ставили перед ними задачу: максимально активизировать наши действия — не жалея патронов, не давать возможности оккупантам свободно ходить по нашей земле ни днем ни ночью, прижать их плотнее к земле, заставить ползать на брюхе, как гадов. В этих целях в широких масштабах было проведено обучение солдат снайперскому делу через специальные школы и месячные курсы. А Родина в кратчайший срок снабдила нас в достаточном количестве специальным оружием с оптическим прицелом, и наши снайперы повсюду вышли «на охоту». На всем протяжении нашего фронта гитлеровцев теперь подстерегал острый глаз замаскировавшегося советского снайпера.

В снайперы мы подбирали преимущественно бывших охотников и отличных стрелков. Была разработана специальная система учета и контроля сраженных снайперами немецких оккупантов. Каждому снайперу был открыт лицевой счет уничтоженных им гитлеровцев, и мы ежедневно и ежемесячно подводили «баланс» этой своеобразной статистике в целом по дивизии. Это снайперское мероприятие наряду с другими нашими действиями принесло видимые результаты. Мы так прижимали немцев к земле, что они вынуждены были отгораживаться специальными стенами, валами и другими заграждениями, чтобы иметь возможность выпрямиться. В пределах досягаемости винтовочного выстрела они уже не могли ходить в полный рост.

Опытного алтайского охотника Ченова война заставила переквалифицироваться в превосходного снайпера. Он ходил по берегу Волхова с биноклем и внимательно высматривал на другом берегу места передвижения и скопления гитлеровцев; заметив «добычу», быстро отрывал для себя ячейку или укрывался за надежной преградой и, тщательно замаскировавшись, приступал к «охоте» за немцами, как за самым опасным зверем. К вечеру на его лицевом счету почти каждый раз появлялись новые записи. Опытный охотник, он никогда не шел назавтра в то место, откуда стрелял вчера. «Волк никогда не вернется туда, где однажды он вырвался из капкана», — говорил Ченов. Каждый день он бил с нового места, откуда немцы его не ждали.

Удивительно и интересно было наблюдать, с каким вниманием и тщательностью относился снайпер к своему оружию. Придя с «охоты», он никогда не спешил к котелку, прежде всего он брался за чистку и смазку винтовки. Тщательно и подолгу чистил ствол и ствольную коробку, протирал затвор и оптический прицел, всматривался через него вдаль, а затем, щелкнув языком, что означало его восхищение прибором, снова закреплял на винтовке. Обернув казенную часть винтовки промасленной салфеткой, бережно ставил ее в пирамиду и часто, вздыхая, говаривал:

— Эх, дали бы мне домой эту винтовочку, я бы не пропустил с ней ни одной лисицы.

— А что, разве лису труднее бить, чем фашистов? — однажды спросили Ченова.

Подумав, тот серьезно ответил:

— Почти одинаково. Оба зверя хитрые.

Как-то в середине июня мы пошли «на охоту» вдвоем.

На самом левом фланге дивизии, на границе с нашим левобережным плацдармом, немцы установили пулемет и часто подстреливали из него наших, которые шли или ехали правым берегом на Черницы или обратно. Пробовали снять этот пулемет минометным огнем — безрезультатно. Делали артиллерийские налеты, тоже не помогло. Пулемет продолжал работать с той же точки, закрыв дорогу наглухо. Другой же дороги на Черницы не было.

Узнав об этом, Ченов вызвался снять пулеметчика. Но так как он не знал его местонахождения, а мне оно было хорошо знакомо, я вызвался его проводить; кроме того, мне очень хотелось понаблюдать за работой знатного снайпера.

Идти нам было далеко. Выйдя рано утром, мы шли по заросшей проселочной дороге, идущей из Киришей на Черницы. Дорога шла берегом Волхова, то густым многовековым лесом, то, выглянув на небольшую полянку, уходила в редколесье и поднималась на невысокую песчаную горку, то спускалась в болотистую низину, уводя подальше от берега, то приближалась к нему. Шли мы сначала быстро и редко заговаривали, торопясь поскорее добраться до нужного места. Но с каждым следующим часом пути энергия наша слабела, шаг становился короче, а все усиливавшаяся жара высасывала из нас последние соки. Идти становилось все тяжелее, во рту пересохло, фляги обоих давно опустели, стало трудно даже языком пошевелить. Наши гимнастерки вначале были мокрыми от пота, хоть выжимай, теперь они покрылись слоем соли и тарахтели, как пересохшая шкура. Пить болотную воду было опасно, а до ручья еще далеко. Волхов, хотя и сверкал и улыбался нам водной гладью сквозь частые стволы деревьев, но выйти к нему мог только неопытный человек, мы же хорошо знали, что на том берегу, притаившись в кустах, как хищный барс, сидит, подстерегая неосторожную жертву, коварный враг. Глоток воды мог стоить жизни, а фронтовики хорошо знали цену жизни и за такую дешевку ею не рисковали. О! Как хороша и бесценна эта жизнь!

«Какой он красивый!»

Выйдя на возвышенность, мы продолжали идти по ровной местности. Редкий еловый лес кончался где-то впереди, метров через триста-четыреста. Вдруг, слышим, справа неподалеку раздался сухой треск, похожий на взрыв капсюля, и вслед жалобный полудетский крик. Выхватив пистолет и поставив его на боевой взвод, я кинулся бежать на крик, второпях не подумав, что это могла быть хитроумная ловушка вражеской разведки. Ченов бежал рядом, сняв с плеча винтовку и на ходу освобождая ее от промасленных тряпок.

Подскочив к невысокой ели, мы увидели, как еще мало похожий на солдата мальчишка ссаживал с дерева такого же молоденького бойца. Тот, который спускался, плакал и ругался, обзывая за что-то своего товарища дураком, а тот, который помогал, почему-то был бледен, страшно испуган и весь в крови. Не вдаваясь в расспросы и выяснения, мы помогли спуститься плачущему и тут же перевязали обоих раненых. Как выяснилось, оба они были 1925 года рождения, после непродолжительного обучения в Боровичах недавно прибыли на фронт. Оба были связистами, а здесь тянули или ремонтировали линию связи, идущую от штаба дивизии на Черницы. Через поляны они линию подвешивали на шестах, а в лесу закрепляли ее прямо на деревьях, для чего лазали на них поочередно. Роста они были почти одинакового, но тот, которого сняли с дерева, был немного покрепче своего товарища и, по-видимому, командовал своим другом. Но попало, кажется, одинаково — что командующему, что подчиненному.

— Ленька полез на дерево, — рассказывал подчиненный, — а я подавал ему гвозди, изоляторы и другое, а когда делать было нечего, я потихоньку вбивал в дерево вот эту штучку, — он поднял с земли и показал нам снаряд от 20-мм авиапушки, их почему-то валялось здесь очень много, — Ату я не хотел забивать, так просто взял, чтобы руки зря не висели. И вдруг она как рванет! Чего она взорвалась? Не знаю...

— Дура! — не выдержав, включился в разговор Ченов. — Ведь это же снаряд от пушки, которую на самолетах устанавливают.

Широко открыв глаза, солдатик с нескрываемым удивлением смотрел то на нас, то на снарядик, а затем, вертя его в правой руке и по-детски улыбаясь, вдруг проговорил:

— Какой он красивый!

— Вот те и красивый, — с иронией сказал Ченов. — Смотри, паря, на фронте много всяких «красивых» штучек, да вот беда: все они либо стреляют, либо взрываются. Даже детские игрушки и те взрываются. Вот что, паря, тебе надобно знать.

Но солдат, похоже, все еще не верил, что в руках у него действительно снаряд. Продолжая его внимательно рассматривать, он с удивлением произнес:

— Какой же это снаряд в палец толщиной?

— И вот этот снарядик «в палец толщиной» вывел из строя двух воинов, оторвав два пальца на левой руке забивавшему его в дерево и отрубив ему кончик носа, а сидевшему на дереве вогнал несколько осколков в ступню правой ноги и в мягкое место.

Чувствуя себя виновником происшествия и не ощущая пока, видимо от шока, особой боли своих ран, а может быть, вообще был более мужественным, солдат, забивавший снаряд молотком в дерево, не плакал и даже не подавал вида, что ему больно. Тот же, которого сняли с дерева, все время горько, по-детски, плакал, обливаясь слезами.

— Ну-ну, будя! Разревелся, как в зыбке! — строго прикрикнул на него Ченов и заботливо спросил: — Как идти-то дальше будете, ведь мы-то уйдем?

Оба солдата забеспокоились. В самом деле, один из них идти не может, а до штаба дивизии 18—20 километров. До Черниц значительно ближе, но там нет медсанбата, да и все равно придется возвращаться на КП дивизии. Солдаты сидели на траве и вслух рассуждали, как быть, хотя сумка с телефонным аппаратом лежала рядом с ними. Видя такую растерянность, я попросил их подсоединиться к линии и вызвать мне комиссара батальона связи. Поддерживая один другого и с помощью Ченова солдаты быстро подключились к линии и вызвали комиссара. Коротко передав историю происшествия, я попросил комиссара прислать какой-нибудь транспорт за ранеными, так как один из них ранен в ногу и идти совершенно не может. Комиссар пообещал немедленно послать машину. Услышав это, оба солдата заметно повеселели и на прощание искренне благодарили нас за помощь.

Выйдя снова на дорогу, мы шли некоторое время молча, переживая каждый по-своему это происшествие. Хотя оно было и не особенно трагичным, но в таких случаях до трагедии очень недалеко: а попади осколок не в нос, а в глаз или в висок?..

— Детишки! Все бы им играть! — вдруг проговорил Ченов как бы в пространство.

Взглянув на него, я понял, что он как-то особенно переживает случившееся.

— Да, молодежь, — согласился я. — Жалко ребят.

— Вот такой же пострел и у меня где-то воюет. Долго ли до беды?.. — с заметным беспокойством произнес Ченов.

«Охота»

Солнце стояло в зените, жгло нещадно. Земля так накалилась, что это ощущалось даже сквозь сапоги. Жажда делалась все сильнее, и, хотя время обеда уже прошло, но пить хотелось еще больше, чем есть. Мы снова заспешили, словно боясь опоздать к обеду на сенокосный табор. У ручья дорога свернула и пошла вниз, к Волхову.

— Где-то здесь, на пересечении дороги с ручьем, пулеметчик и подстреливает наших почти каждый день, — объяснил я Ченову и хотел было идти вниз, по дороге.

— Погоди, товарищ батальонный комиссар, — вдруг остановил меня снайпер и деловито добавил: — Дальше не пойдем. Надо малость пообедать, а потом осмотреться.

Возражать не стоило, так как я у Ченова был всего лишь проводником, он — главное лицо, да и упоминание об обеде пробудило голод. Спустившись к ручью, мы перво-наперво умылись чистой холодной родниковой водой, потом, устроившись поудобнее у самой воды, плотно пообедали сухим пайком, и за обедом я подробно объяснил Ченову, где примерно следует искать немецкого пулеметчика. Покурив, мы разом поднялись.

— А ты куда, товарищ комиссар? — остановил меня Ченов.

— Как куда? С вами!

— Нет, товарищ батальонный комиссар, вы бы лучше не ходили, теперь уж я и сам его разыщу, а то не ровен час...

— Ничего, ничего, вы за меня не беспокойтесь, — успокоил я снайпера.

— Ну, глядите сами, — смущенно отступал Ченов, — дело-то небезопасное.

— Пошли, пошли, — поторопил я.

Мы спустились в низину, где ручей разделялся на несколько рукавов и, петляя между кустов, все ближе подходил к реке. Здесь наш берег опускался до уровня противоположного, от наблюдения противника нас защищали только кусты, и шли мы уже очень осторожно. Пробираясь среди небольших деревьев и кустарников, Ченов, словно кошка, бесшумно, ловко и гибко нырял, не задевая веток, а меня то и дело предупреждал:

— Товарищ комиссар, ты не хватайся за ветки, не шевели.

Но, как ни старались мы быть осторожными, все-таки чем-то себя выдали. Едва мы выползли на берег и сняли бинокли, как стеганула короткая очередь из пулемета. Я рывком бросился вправо, к ручью. Сразу последовала вторая, длинная, очередь, уже точно адресованная именно мне — пули легли впереди в полуметре, срезав свежевырытый кротом бугорок земли. Я снова рванулся бежать и с разбегу плюхнулся прямо в ручей.

Теперь немец твердо знал, что здесь кто-то есть и не отставал от меня несколько минут, строча то длинными, то короткими очередями, не зная, что пули мне были уже нипочем, я стоял, правда, по пояс в воде, защищенный невысокой кручей. Пули, встречая на своем пути ветки деревьев, кустарника, жутко трещали вокруг меня, но я их довольно хорошо знал теперь. В начале войны, по неопытности, я считал, что гитлеровцы стреляют разрывными пулями, так резко они трещали в лесу; позднее, когда мне пришлось услышать огонь наших пулеметов, оказалось, что наши пули в лесу трещат еще резче.

Стоя в воде, я тяжело дышал и слегка вздрагивал, вода была холодная да и немец задал мне такого «жару», что не дрожать было просто не под силу. Только счастливая фортуна спасла меня от смерти. Но где же Ченов? Что с ним? Неужели его убило? Припоминая первое и последнее направление огня, мне казалось, что я увлек пулеметчика за собой вправо, тогда как Ченов, кажется, метнулся в другую сторону. Решив, вероятно, что с нами покончено, немец перестал стрелять. Пробравшись за изгиб ручья, я осторожно вылез из воды, укрылся за возвышенностью, лег на спину и задрал ноги, выливая воду из сапог; полные воды, они стали слишком тяжелыми, сильно затрудняли движение. Усевшись поудобнее, я стал думать, что же мне теперь делать. Живого или мертвого, Ченова нужно разыскать; может, он ранен и ему необходима помощь; хорошо, что место пулемета найдено, теперь его можно обходить, укрыться от него... Рассуждая таким образом, я поднял голову и вдруг увидел Ченова: тихо пробираясь меж кустов, он полз прямо ко мне.

— Если бы не ты, товарищ комиссар, пришлось бы неделю здесь ползать, уж больно хитро замаскировался немец, — полушепотом заговорил Ченов. — Но теперь я его засек, теперь он от меня не уйдет.

Вынув из чехла финский нож, он быстро срезал тонкую березку, очистил от веток, отрубил вершину — мигом в его руках деревце превратилось в шест. Ченов снял с себя каску и, передав мне то и другое, сказал:

— Я сейчас снова поползу к берегу, а ты надень каску на шест и минут через пять, как доползу, показывай над кустами, чтоб немец ее увидел. Слишком высоко не поднимай и подолгу над кустами не держи. Ну, сам понимаешь. Надо, чтоб немец подумал: высматривают из-за кустов. Понял?

— Все понял, досконально, — кивнул я.

— Ну вот, я пополз, — обрадовался Ченов и быстро уполз в направлении к берегу, взяв с собой лишь винтовку и саперную лопату; вещмешок и гранаты оставил возле меня.

Через условленное время я потихоньку поднял каску над кустами и сразу опустил. Спустя минуту повторил, но подольше подержал каску. Немец почему-то не стрелял. И вдруг — сухой треск винтовочного выстрела в том месте, куда уполз Ченов. И опять тишина. Глянул, а Ченов уже возле меня.

— Их два, — еще на ходу зашептал снайпер. — Одного я уже уложил, другой не показывается. Помани-ка его еще, а я побегу обратно. — Он опять шмыгнул в кусты.

Выждав, я вновь поднял каску. В тот же миг по ней ударила пулеметная очередь, и я, не желая того, вдруг выронил из рук шест. Каска упала на землю и покатилась в ручей. Я заторопился за ней, на четвереньках бросился догонять — и в это время прогремел второй выстрел Ченова, а через минуту, не успел я и каску достать из ручья, появился Ченов, но уже не ползущий, а в полный рост. Улыбаясь, он громко сказал:

— Все, товарищ батальонный комиссар! Теперь можно идти домой. Больше возле немецкого пулемета никого нет.

Мы двинулись в обратный путь. Когда дошли до того места, где обедали у ручья, я предложил Ченову отдохнуть, попить перед дальней дорогой и заполнить водой наши фляги. Он охотно согласился. Уселись на траву, он закурил, а я снял сапоги, выжал носки, портянки и повесил на кусты просушиться.

Не знаю, то ли от удачно выполненного задания, то ли по другим причинам Ченов был в приподнятом настроении, его лицо, слегка поцарапанное оспой, сияло. Сняв пилотку, он сидел передо мной, обхватив колени руками, и, улыбаясь, рассказывал, как все было, а я слушал и смотрел на него, очарованный этим человеком. Немного утолщенные губы часто приоткрывались в усмешке, обнажая два ряда белых, крепких зубов. Волосы у него были густые, а сейчас, обильно смоченные испариной, торчали вверх, как щетина на хребте дикого кабана. Высокий мужественный лоб перетянули две пока малозаметные морщинки. Сила и жизнелюбие присутствовали во все его облике, даже в немногословной точности его рассказа:

— Я видел, как ты увел немца от меня. Он следил по верхушкам кустов, куда ты бежал. Потому так долго гонялся за тобой. А я тихонько выполз на берег и прикрылся ветками. Пока он гонялся за тобой, я его в точности засек. Их там было двое. Когда я убил пулеметчика, другой, наблюдавший рядом в бинокль, подполз к пулемету и стал возиться с убитым. Потом оттащил его в сторону и сам лег за пулемет. Он долго не показывался, а когда ты поманил каской второй раз, тут он и заговорил своим пулеметом. Но опять же, каналья, не показывается.

Я лежу, наблюдаю. Потом гляжу: немец вытянул шею, приподнялся из-за бруствера с биноклем и стал всматриваться в берег. Тут я его и прихлопнул. Он так и повис на пулемете. Я ему залепил прямо в бинокль. — Помолчав, добавил: — Это будет уже сто один немец на моем счету.

На командный пункт полка мы пришли поздно вечером, когда уже все поужинали. Ченов, как обычно, принялся за чистку своего оружия, а мне подали ужин.

— Ну как ты их выслеживаешь через такую широкую реку? — интересовались окружающие.

— А я сначала наблюдаю в бинокль, а когда обнаружу фашиста, тогда беру его на мушку через вот этот оптический прицел. Ты знаешь, какой он сильный?! Глаза у немца — с консервную банку.

— Ну это ты, брат, загибаешь, — возразили ему.

— Не веришь, поди проверь, — отмахнулся Ченов.

Массовая подготовка снайперов и умелое их использование приносили известный эффект в борьбе против оккупантов в условиях позиционной войны, поэтому, оценив его, советское правительство установило награждение снайперов орденами, вплоть до присвоения звания Героя Советского Союза.

Снайперское движение, даже массовое, разумеется, не могло играть решающей роли в сковывании сил противника. Основную роль в этом деле должны были играть активные боевые действия частей и соединений на всех фронтах, и особенно на узловых участках, овладев которыми можно было создавать серьезные затруднения и угрозу врагу. Поэтому в Киришах никогда не бывало длительного затишья. Здесь немцы не чувствовали себя спокойно ни днем ни ночью. Иначе было нельзя. На этом узле немцы держали несколько дивизий. Пассивная оборона могла позволить противнику забрать отсюда часть войск и усилить ими главное направление удара. Вот почему боевые операции следовали у нас одна за другой.

А сейчас готовилось новое наступление.

Снова и снова просматривались все тылы, штабы и отдельные части, выискивались даже малейшие возможности, чтобы пополнить поредевшие боевые порядки. Все способные носить оружие солдаты и офицеры направлялись в части, на передовую.

Мы оба ошибались

Вернувшись из полка, где занимался вопросами снайперского движения, я тут же был командирован в тыл дивизии для проверки выполнения приказа главного командования по вопросам учета, хранения и отпуска частям продовольствия и особенно водки. В этом деле наводился строжайший порядок и контроль: каждый килограмм продовольствия и каждый грамм водки должны строго учитываться, правильно храниться — без потерь, и сопровождаться четкими официальными документами до самой передовой; документы должны оформляться четко, аккуратно, без помарок, как банковские бумаги. За нарушение этих правил грозил военный трибунал, а за растрату — смерть. А можно ли снисходительнее относиться к питанию армии в условиях войны? Опыт показывает, что нельзя.

Пользуясь отсутствием должного учета и контроля, в первые месяцы войны некоторые работники тыла так запустили отчетность по снабжению, что часто не было возможности разобраться, сколько получено, сколько израсходовано и что имеется в наличии. Такое положение, безусловно, вело к растранжириванию продуктов, к пьяным оргиям в тылах и другим злоупотреблениям. Возвращаясь из тылов дивизии, я попутно зашел в родной саперный батальон.

Блиндаж теперь у саперов был на редкость благоустроенный: стены и пол дощатые, даже струганные, потолок аккуратно подшит вагонной доской, в стену вделано большое застекленное окно с глубоким туннелем, уходившим кверху; солнце в блиндаж, конечно, не проникало, но и его света было достаточно. Перед окном стоял небольшой кухонный стол, окрашенный желтой масляной охрой, имелось несколько стареньких стульев, а у командира батальона была даже железная койка.

Поздоровавшись со всеми, я прошел в дальний угол и сел рядом с начальником штаба Логачевым. Здесь же находились комиссар батальона Коваленко, командир батальона капитан Рыбников, старший адъютант Файсман, начфин и другие офицеры штаба. Компания весело шумела, острила, и вдруг мы заметили, что Файсман, разбиравший почту и «без отрыва от производства» активно участвовавший в общем хоре, помрачнел, съежился и притих, словно его чем-то пришибло.

Некоторое время он сидел неподвижно, уставив глаза в стол, затем лицо его и без того красное и веснушчатое, побагровело, вздулось, глаза налились кровью и, казалось, вот-вот брызнут слезой какой-то горькой обиды. Внезапно он порывисто встал и выскочил из блиндажа. Но тут же, будто что-то забыв, вернулся и уже с порога неистово закричал:

— Я знаю, кто хочет меня погубить! Это проделки майора Токарева! Я ему покажу, как сводить личные счеты! Я сейчас же пойду к начальнику штаба дивизии! — И, схватив со стола какую-то бумажку, он скрылся за дверью.

Мы решительно ничего не понимали, что могло так сильно взбудоражить всегда спокойного и даже веселого Файсмана, все недоуменно переглядывались, как бы спрашивая друг друга: в чем дело, что случилось? Я снял трубку и позвонил начальнику инженерной службы дивизии майору Токареву.

— Чем вы так обидели Файсмана? — спросил я Токарева.

— Откуда вы взяли, что я его обидел?

— А оттуда, что он сейчас побежал к начальнику штаба дивизии на вас жаловаться.

— На меня?!

— Да, на вас.

— Да он что, очумел у вас, что ли? Что с ним произошло?

— Да вот и мы никак не поймем, но он упорно твердит, что во всем виноваты именно вы, сводите с ним какие-то личные счеты.

— Я с Файсманом? Личные счеты? Это какие такие счеты? Из-за чего? Что он, жену у меня отбил или родителей моих обидел? Так ведь они живут далеко отсюда, в Средней Азии. Странно. Очень странно. Чем я мог его обидеть? — удивлялся майор Токарев. — Между прочим, я давно его не видел. Может быть, он заболел? Вы этого не заметили? — вдруг с каким-то беспокойством спросил майор. — И такое ведь бывает!

— Да нет, выглядит он хорошо и на здоровье не жалуется. Да, собственно, от чего бы ему болеть? Разве что от смеха? Мы тут от души нахохотались, вспомнив, как в конце прошлого года Файсман по недосмотру чуть не до дна выпил кружку чернил.

— Да, да, помню этот трагикомический случай, он тогда две недели ходил с фиолетовым языком, — майор Токарев раскатисто захохотал в трубку.

Не успели мы обменяться мнениями по поводу непонятного поведения коллеги, как он снова появился в дверях. Но теперь уже совсем не похожий на себя, лицо бледное, глаза ввалились, потускнели, и весь он как-то осунулся и поник, будто его только что приговорили к смертной казни. Ни на кого не глядя, он молча прошел в передний угол и сел на койку рядом с командиром, низко опустив голову. Переглянувшись, мы тоже примолкли.

— В чем дело? — повернулся к Файсману командир батальона капитан Рыбников.

Не поднимая головы, тот подал ему ту самую бумажку, с которой бегал в штаб.

— А при чем тут майор Токарев? — с нескрываемым удивлением спросил командир, прочитав бумагу.

На это, как видно, Файсману ответить было нечего, и он продолжал молчать, не поднимая головы. Склонившись к командиру, я успел прочитать выписку из приказа комдива: Файсман назначается старшим адъютантом 3-го стрелкового батальона 1-го стрелкового полка.

Так вот что, оказывается, так сильно изуродовало человека за какие-то нескольких минут! Вот каковы подлинные причины такого недостойного и мерзкого поведения! Мне стало нехорошо. Кровь возмущения и негодования ударила в виски. Я не мог смотреть на этого презренного труса и негодяя, хитрого и бессовестного делягу!

Версия с майором Токаревым провалилась с треском, а подлинные причины его волнений обнажились до крайности, но командир и комиссар принялись успокаивать и уговаривать Файсмана, разъясняя, что обстановка, сложившаяся в дивизии, настолько требует этого, что на передовой не хватает грамотных офицеров, что наш долг быть там, где мы нужнее, что он, напротив, должен гордиться этим назначением и тому подобные увещевания. Но Файсман по-прежнему сидел, не поднимая головы. Не выдержав, я вмешался в разговор и резко спросил его:

— Вы что же, серьезно решили, что вам положено только пользоваться всеми благами советской власти, а защищать ее вам не нужно?!

— А я где нахожусь, в глубоком тылу, что ли? — буркнул Файсман.

— Нет, вы находитесь не в глубоком тылу, а всего лишь в тылу дивизии и, засидевшись в нем, вы, как жалкий трус, испугались стрелкового батальона! Кому же, как не вам, защищать власть, давшую вам бесплатное высшее образование, равенство, материальное и культурное обеспечение этого равенства, свободу и национальную самостоятельность всем народам, населяющим нашу страну, в том числе и еврейскому народу, честь которого вы здесь представляете?! Кто же более других должен быть заинтересован в защите советской власти, если не еврейский народ, который впервые в истории ощутил себя равным среди других народов Советского Союза, который впервые почувствовал свое человеческое достоинство?! А теперь всего этого фашисты так зверски и беспощадно хотят лишить еврейский народ?! Зачем вы позорите свой многострадальный народ?! Где же ваша национальная гордость?! Как следует расценить ваше поведение? Что это — черная неблагодарность или презренная трусость?! И вы еще носите партийный билет! Вот, оказывается, вы какой! А нам казалось, вы всерьез ненавидите фашизм!

Файсман вдруг выпрямился и как-то испуганно-пристально посмотрел на меня. Словно очнувшись от кошмара, он быстро встал и молча начал быстро собираться. Торопливо и энергично укладывая вещи в чемодан, он вдруг весело и уверенно заговорил:

— Нет, извините товарищи! Я?! Я — не трус! И я это докажу на деле — как и полагается коммунисту!

Он преобразился, с лица его слетели угрюмость, подозрительность, обида, оно приняло свой прежний вид и даже посветлело. В блиндаже как-то облегченно вздохнули и постепенно заговорили, стараясь показать, что ничего особенного не случилось.

Собравшись, Файсман со всеми дружески простился и подошел ко мне, крепко сжал мою руку и, глядя в лицо, сказал:

— Спасибо вам, товарищ батальонный комиссар! Сначала я вас испугался и даже возненавидел. Но что с вами поделаешь, если вы правы?!

— А мне дифирамбы не нужны, — почувствовав некоторую иронию в словах Файсмана, ответил я. — Коммунисты должны делом доказывать свою преданность Родине и партии.

— Да, это тоже правда, — подхватил он. — Но вы не думайте, что я криводушничаю. Я выполню все, что в моих силах.

Простившись с друзьями, я вышел вместе с Файсманом. По пути я рассказал ему и показал на карте, где располагается его батальон и как до него добраться, коротко охарактеризовал командира батальона. О причинах его столь недостойного поступка я, конечно, не расспрашивал, наоборот, старался ничем не показать, что меня это все еще волнует. Также вел себя и он, хотя я видел и чувствовал, что он тяжело переживает случившееся; при таком состоянии вынуждать его на исповедь не следовало, это стало бы для него мучительной моральной пыткой; если человек понял и осознал свои ошибки, ему следует помочь их исправить.

Поравнявшись с командным пунктом дивизии, мы еще раз простились и крепко пожали руки. Файсман пошел на передовую в свой стрелковый батальон, а я свернул к блиндажу политотдела. Позднее я вновь встречусь с ним, и узнаю, что ошибался, — он не был трусом.

Смерть всегда рядом

Пронюхав о подготовке к наступлению, противник внезапно бросил на нас авиацию. Трое суток подряд они интенсивно бомбили боевые порядки батальонов и командные пункты полков. Начинали бомбежку рано утром и заканчивали поздно вечером. Средств для противовоздушной защиты в то время у нас было мало, а истребительной авиации в нашем распоряжении не было вовсе, поэтому в воздухе немцы чувствовали себя безнаказанно и изощрялись как хотели. За все время налетов мы сумели сбить всего пять-шесть самолетов, а налетали они сотнями. Казалось, в этих налетах принимали участие авиационные фирмы и компании всей Западной Европы. Здесь были не только Ю-87, Ю-88, «хейнкели» и другие марки самолетов самой фашистской Германии, в наше небо свой смертельный груз доставляли французские, итальянские и прочие самолеты, произведенные в Европе. Рано утром первыми появлялись тяжелые, тихоходные и неповоротливые «юнкерсы». Только отбомбятся, их тут же сменяют пикирующие бомбардировщики, а затем уже шли все прочие марки. И так три дня, день за днем, без перерыва.

Пикирующих бомбардировщиков мы до сих пор не встречали, для нас они явились «новинкой», тем более что теперь это были не просто пикирующие бомбардировщики, а бомбардировщики с чисто фашистской выдумкой. Немцы приделали к этим самолетам оглушительно ревущие сирены: по мере ускорения пикирования они сбрасывали со своих бомбардировщиков не только бомбы, но и специально устроенные ревущие пустые бочки. Это был еще один специальный метод воздействия — фашистский прием из серии пресловутых психических атак. Брезгливое отвращение — вот все, что вызывали у нас эти глупые фашистские фокусы.

Во время этой трехдневной бомбардировки я находился в одном из стрелковых батальонов, который располагался в небольшом отдельном околке леса; хорошо видимый с воздуха, он казался очевидным объектом для бомбежки. Но вражеские летчики почему-то нас не трогали. Все три дня они бомбили соседние с нами батальоны и НП полков. Зато разворачиваясь в обратный путь, почти все самолеты летели через нас, и мы, пользуясь случаем, открывали по ним огонь из винтовок трассирующими пулями. Вероятно, наша стрельба все-таки доставляла фашистским летчиками какое-то беспокойство. И вот, в последний день бомбежки, один гитлеровский ас из последней эскадрильи пикирующих бомбардировщиков решил проучить нас. Когда эскадрилья, отбомбившись, легла на обратный курс, этот ас вдруг отделился, покружил немного и внезапно, взревев всеми своими сиренами, повалился в пике прямо на нас. Мы бросились по щелям. Совсем рядом ахнул взрыв! — две авиабомбы, сброшенные самолетом, точно ударили по нашему околку. Стоном зашелся лес, его шатнуло, и через мгновенье вывороченная с корнем огромная ель рухнула вдоль нашей щели, укрыв нас собой, словно желая замаскировать от воздушного пирата. Но было поздно. Он уже сделал свое черное дело и улетел. Мы стали выбираться из щели. Не тут-то было! Большой сук пригвоздил нас с комиссаром к земле, пронзив мою полевую сумку и плащ-палатку комиссара, с которой тот никогда не расставался. В нескольких миллиметрах от нас наша смерть ушла глубоко в землю, не пожелав и нас прихватить с собой.

Подбежали солдаты и отвалили ствол. Выбравшись из щели, мы радостно смотрели на окружавший нас мир. Он, кажется, похорошел и стал каким-то светлым-светлым. Мы вдруг увидели вокруг себя множество цветов, которых прежде не замечали. И трава, казалось, зазеленела ярче, свежее, словно ее только что омыло дождем. Желанным оазисом манила роща, суля тенистую прохладу своей сени. А небо! Голубое! Чистое, как подвенечный наряд девушки! Хотелось обнять все это! Весь этот прекрасный мир, данный человеку для жизни! И благодарно расцеловать, и поклониться ему!..

Штурм

Своей массированной бомбежкой гитлеровцы, конечно, задержали наше наступление, но сорвать его не удалось. Более того, благодаря хорошей маскировке, рассредоточению и особенно благодаря глубокому вкапыванию в землю войск и боевой техники, немцам не удалось нанести нам существенного ущерба, потери за три дня бомбежки — двое убитых, шестеро контуженых и один разрушенный НП полка.

Приведя части в порядок, мы начали наступление. В результате упорных боев, противник был полностью выбит из леса, что называется, в чисто поле. Здесь у него была заранее подготовлена критическая линия обороны с долговременной системой укреплений. Но это не дало ему преимущества: теперь враг оказался, как рак на мели, так как мы хорошо видели всю его систему обороны — все основные сооружения и огневые точки, и получили возможность точнее корректировать огонь нашей артиллерии и других видов боевого оружия. Исключение составляли огневые средства, которые поддерживали противника из-за Волхова и Тигоды.

Плацдарм немцев у Киришей значительно сократился, и теперь составлял не более трех-четырех километров по фронту и километра два-три в глубину. Линия их обороны теперь проходила небольшим полукругом вокруг железнодорожного моста и химкомбината. Основным местом сосредоточения и переправы через Волхов стал химкомбинат. Здесь находились командование группировки, склады боеприпасов и продовольствия. Других строений, кроме кирпичных корпусов химкомбината, в Киришах не осталось. Железнодорожный мост был подорван по-прежнему лишь с одной стороны.

У-2. Бронепоезд. Подкоп

Началась длительная осада немецкой обороны в Киришах.

Сложность заключалась в том, что химкомбинат стоял под горой у самой воды и плохо нами просматривался.

Для усиления огня на наших рельсах появился бронепоезд, а по ночам к нам прилетала бомбардировочная авиация — знаменитые У-2. Теперь мы действительно били немцев и днем и ночью. А ночи-то какие? — Белые, ленинградские. Всю ночь, как бороздящие поле трактора, тарахтели в воздухе наши У-2. Им были хорошо видны с воздуха очертания обороны немцев, они сбрасывали по две-три бомбы точно на головы гитлеровцам и возвращались на свою базу за новой порцией смертоносной ноши. Мы не знали, сколько рейсов за ночь делал каждый самолет, но гудели они всю ночь без перерыва, и казалось, что в небе их несметная сила. Днем они, конечно, не летали, потому что могли оказаться легкой добычей «мессершмитов», зато «мессерам» была не по зубам ночь.

Случалось, перед рассветом землю заволакивал густой туман, и нашим летчикам было трудно ориентироваться, где проходит наша линия обороны, а где немецкая. Тогда летчик, покружив в поисках цели, выключал мотор и, бесшумно планируя над нами, громко кричал с неба.

— Эй вы! На земле! Кто вы, немцы или наши? Бомбить буду!

Если мы слышали, что самолет кружится над немцами, мы молчали, и летчик немедленно сбрасывал свои бомбы, тут же разворачиваясь обратно. А если самолет летал над нами, мы дружно палили из ракетниц и винтовок трассирующими пулями, указывая пилоту немецкую линию обороны.

Бронепоезд тоже часто нападал на гитлеровцев, но до одного случая мы и не представляли, какая это грозная сила.

Однажды перед закатом солнца мы увидели, как бронепоезд, выскочив из-за леса, на всех парах устремился к мосту. Мы замерли от удивления. Неужели, думаем, пойдет на мост? Не может быть, чтобы немцы до сих пор не заминировали и эту его сторону. Вдруг над мостом взвились высоко в небо черные клубы дыма, огня, и вслед прогремел сильный взрыв. Две фермы с одного «быка» подпрыгнули вверх и рухнули, одна упала взорванным концом в воду, а другая зависла на полуразрушенной опоре. Заскрежетав всеми своими тормозами, бронепоезд резко затормозил и остановился над самой пропастью, оказавшись в тылу у немцев на высокой предмостной насыпи. Он словно навис над немецкой обороной! И внезапно заработал всей своей огневой мощью! Ударил одновременно из нескольких орудий и пулеметов. Сверкая огнем и сталью, он обрушил на головы врагов такую лавину огня, что даже нам, наблюдавшим издали, стало жутко.

Немцы совершенно растерялись. На правом берегу у них артиллерии не было, а левый берег, где была сосредоточена вся их артиллерия, почему-то молчал. С полчаса бронепоезд беспрепятственно вел прицельный кинжальный огонь вдоль окопов немцев, не давая им поднять головы. Но вот из-за Волхова последовал массированный удар вражеской артиллерии. Какое-то время она пристреливалась, а затем снаряды стали ложиться вокруг бронепоезда. Продолжая стрельбу из всех видов оружия, бронепоезд начал тихо пятиться назад.

Пристрелявшись, немцы стали попадать и по бронепоезду, но особенно интенсивно били по полотну железной дороги позади бронепоезда, стремясь разрушить ему путь отхода.

Выйдя на нейтральную зону, бронепоезд вдруг остановился. Из вагонов выскочила группа солдат. Они несли перед собой что-то длинное — бревна или рельсы, и принялась споро восстанавливать разрушенное полотно дороги. Придя в себя, гитлеровцы открыли по ним беспорядочный огонь из всех видов оружия. К бронепоезду понесли двух раненых или убитых.

— Братцы! Что же мы молчим! — вдруг вскрикнул кто-то певучим голосом. — Ведь наших бьют!

— Ах вы, гады! — выругался стоявший позади меня офицер и бросился куда-то бежать, я узнал командира дивизиона 120-мм минометов.

И через несколько минут грянул огонь из всех стволов дивизиона тяжелых минометов! Он прижал немцев к земле, а вскоре заставил и совсем замолчать. Заработал и наш «бог войны» — артиллерийский полк РГК! Он ударил по заречной артиллерии врага и сразу же придавил ее.

Тем временем, исправив путь, бронепоезд тронулся и, развивая скорость, скрылся за тем же лесом, откуда пришел.

Наряду с активными наступательными боевыми действиями наше командование применяло и так называемые осадные действия. Полукруглая подкова обороны немцев в Киришах, огибая железнодорожный мост и химкомбинат, упиралась правым, западным, флангом в глубокую и почти сухую балку, которая служила естественным стоком весенних вод в реку. По этой балке немцы свободно расхаживали, снабжая свои обороняющиеся части всем необходимым. Помешать им мы никак не могли, мы их просто не видели, все передвижения скрывали высокие берега реки и сухой балки.

Командование дивизии решило лишить врага этого удобного пути снабжения и выйти на возвышенность, занимаемую немцами. Кто-то предложил сделать подкоп к немецким окопам и взорвать их. Сухая балка пересекала и нашу линию обороны, из нее и повели туннель. Работа началась и проводилась в глубокой тайне. Насколько глубока была тайна можно судить по тому, что даже мы, работники политотдела дивизии, решительно ничего не знали, хотя длилось это больше месяца.

Перед очередной атакой мне дали задание провести работу с людьми в одном из батальонов и сообщили, что сигналом к атаке будет служить мощный взрыв. Где и когда будет произведен взрыв, мне не объяснили, заявив, что все знает командир батальона.

И вот, рано утром, в предрассветной мгле сосредоточившись вдоль балки, батальон приготовился к атаке, ожидая сигнала.

И грянул взрыв! Невиданной силы — земля заколебалась под нами! И впереди себя мы увидели колоссальный столб огня, дыма и земли. Прозвучала команда:

— В атаку! За Родину! За Сталина! Ура-а-а!

Через несколько минут весь батальон, заняв огромную, еще горячую и дымящуюся воронку, стал быстро вкапываться в ее крутые стены.

То ли расчеты были неточные, то ли дальше копать по каким-то причинам было невозможно, но взрыв не задел окопов противника. Он страшно напугал немцев, но прошел рядом с их проволочным заграждением, слегка присыпав их землей.

Как бы то ни было, но, пока немцы очухались, у них под носом оказался целый наш батальон.

Затем наш батальон взял под контроль и весь правый фланг противника. Теперь гитлеровцы не могли пользоваться сухой балкой и вынуждены были срочно рыть от берега Волхова к своим окопам специальные ходы сообщения. Ну, и чем это не выигрыш?

Солдат Шарапов

Шел первый летний месяц второго года войны. Буйная зелень одела весь лес и поляны, все живое набиралось новыми соками и красками. Но война продолжалась. То вспыхивая ярким пламенем местных боев. То озаряясь удивительными ЧП. И каждое ЧП требовало тщательного изучения и объяснения. Расследование некоторых из них было в ведении штабов, но в основном этим занимался инструкторский аппарат политотдела. Для прояснения одного случая я был направлен на наш плацдарм за Волховом, где произошло событие, привлекшее к себе внимание всей дивизии.

Коротко, произошло следующее. Средь бела дня, а точнее, во время обеда, когда почти вся 3-я рота ушли с позиций на свой КП получать обед, на позиции роты внезапно ворвалось более ста гитлеровцев, и, кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не геройский поступок солдата Шарапова.

Мне не удалось выяснить, по чьему распоряжению (хотя, вероятно, никакого распоряжения на сей счет не было) в этой роте установился недопустимый на передовых позициях «порядок», при котором солдаты три раза в день оставляли свой боевой пост и шли за двести-триста метров на КП, чтобы получить там паек, а на огневых позициях оставалось очень мало людей, к тому же таких, которые по своему служебному положению не могли самостоятельно принимать решения.

Хотя командный пункт роты находился и недалеко от передовых позиций, но при таком «порядке» наблюдение за противником ослаблялось, и не удивительно, что эту беспечность и ротозейство первыми заметили не наши командиры и политработники, а враги. Изучив, когда наши огневые ослаблены, именно в это время немцы ринулись в атаку.

Разумеется, такая беспечность не упала с неба, она объяснялась условиями, в которых находилась рота. Участок обороны, занимаемый третьей ротой, проходил через болото, часть которого находилась у нас, но большая — у немцев. Наступательных операций противника на этом участке не предполагалось, тем более средь бела дня, так как здесь невозможно было сосредоточить и укрыть не то что сотню, даже несколько человек: болото простиралось на несколько километров в сторону противника, и на нем, кроме кочек и осоки, ничего не росло. Кроме того, с нашей стороны через все болото был выложен торфяной вал в рост человека, который защищал наших бойцов от шальных пуль и наземного наблюдения противника. Больше того, на своей части болота гитлеровцы никакой линии обороны и оборонительных сооружений не имели вовсе. Вот почему в роте постепенно развилась расхлябанность, которая и привела наконец к ЧП.

Правда, мы много чести приписали врагу, заявив, что он первым заметил нашу беспечность. Дело обстояло иначе. Один предатель из этой роты за неделю до случившегося перебежал к врагу и, желая выслужиться перед ним, не только рассказал об установившемся беспорядке на нашей передовой, не только выдал расположение огневых точек, но и вызвался скрытно вывести отряд противника к нашему торфяному валу. Ночью, когда порывистый ветер с дождем дул с нашей стороны, заглушая все шорохи, изменник привел крупный отряд немцев к нашему торфяному валу, за которым отряд и укрылся с обратной стороны, ожидая намеченного времени атаки.

Болото на большом пространстве шло вдоль берега Волхова почти до берега речки Тигоды, впадающей близ Киришей в Волхов. Там, где болото уходило подальше от берега, всюду рос лес, а там, где оно приближалось к реке совсем близко, рос только кустарник. Поэтому торфяной вал, перегораживая болото, своими концами с обеих сторон упирался в лес.

На одном из концов вала, как бы замыкая его собой, в небольшой полоске леса находилась огневая точка станкового пулемета, которым управляли два человека: первый номер — сержант Катушкин, и второй номер боевого расчета — солдат Шарапов.

В день ЧП сержант Катушкин, взяв с собой оба котелка, не торопясь пошел на командный пункт роты за обедом, а второй номер, будучи младшим по службе, да и по возрасту, остался у пулемета.

День был жаркий и душный. Болото, испаряясь, наполняло воздух торфяно-кислым запахом. Плескавшийся в десяти метрах Волхов также немало своей влаги отдавал солнцу. Дышать под открытым солнцем было нечем. Поэтому второй номер расчета не вылезал из своего дзотика, сидел тихо, посматривая иногда в амбразуру, обращенную в сторону противника.

И увидел. Со стороны немцев в амбразуру полз большой черный жук с двумя рогами и большими глазами, посаженными сверху прямо на лоб: по каретке вполз на пулемет, прополз по кожуху туда и обратно и, спустившись по казенной части, направился к выходу из дзотика. Поняв его намерение, Шарапов повернулся спиной к амбразуре, взял палочку и стал регулировать движение жука, направляя его кратчайшим путем к выходу. Выход, однако, был крутой, и жук никак не мог его форсировать, Шарапов помогал ему палочкой, но у жука не получалось удержаться на палочке, он опять и опять падал в дзот. Так, занимаясь своим детским делом, наш герой не заметил, как в нескольких десятках метров от него большая группа немцев, перебравшись через проволочное заграждение и торфяной вал, устремилась к дзоту, где располагался командный пункт роты и где в данный момент спокойно, ничего не подозревая, с веселыми шутками разливали по котелкам суп и кашу, раздавали хлеб, тушенку и водку.

Услышав неподалеку странный галдеж, Шарапов выглянул из дзотика и вдруг видит, что огромная толпа в касках, серо-зеленых мундирах, с винтовками и автоматами бежит к ротному дзоту. Он оторопел, не зная, что делать. Он четко видел перед собой большую группу врагов, бегущих в атаку на командный пункт его роты! Но он никак не мог сообразить, что же ему делать — что предпринять?!! В его руках в данный момент не было никакого оружия. Его винтовка и пулемет находились сзади, в яме дзота. Из винтовки один он скольких врагов может убить? А пулемет очень тяжелый и громоздкий — одному с ним не справиться. Эти рассуждения молнией пробежали и зажгли тот же вопрос: что делать?!! Он продолжал смотреть, как враги, улюлюкая, бегут к дзоту... Да, сейчас они добегут — опять заработала мысль — и блокируют дзот, и уже не выпустят из него живым никого, а сам он, оказавшись у них в тылу, станет совсем легкой добычей... Эти ли соображения, какие другие чувства взбудоражили Шарапова, но только, не помня себя, он прыгнул к своему пулемету, обеими руками схватился за каретку — и выдернул эту махину! Развернулся, бухнул его наружу перед собой и, выправив ленту, ударил во фланг бегущим. Хватит им и грубой наводки! Фашисты закувыркались под огнем его пулемета, а он вопил во все горло:

— Ага, сволочи! Попались! Попались!..

Услыхав бухнувшие пулеметные очереди, из дзота стали выскакивать солдаты и почти в упор расстреливать атакующих. Совершенно ошалевшие от шараповского огня, немцы внезапно натолкнулись на встречный из дзота и пришли в состояние неописуемой паники. Те, что были еще недалеко от торфяного вала, бросились через него назад, остальные, отрезанные от леса пулеметным огнем Шарапова, бросали оружие и, подняв руки кверху, что есть силы взывали, прося пощады.

Впервые Шарапов увидел живых и мертвых врагов. Впервые он увидел, как кипит вода в кожухе его пулемета. Все это его поражало, радовало и удивляло. Он мужал на войне. Его способности мыслить, соображать и быстро ориентироваться в обстановке росли и развивались в боях, под воздействием военных событий. Ему едва исполнилось семнадцать лет, когда он был мобилизован в Красную Армию в одном из прифронтовых районов. Роста он был невысокого, курносый, с белыми вихрастыми волосами, серыми русскими глазами и слегка вздернутой верхней губой. Телосложения был крепкого и чем-то напоминал тяжелоатлета. Говорил он на хорошем русском языке, но с вологодским оканьем. Наскоро обученный, он впервые прибыл на фронт два или три месяца назад и, попав в нашу дивизию, был назначен вторым номером пулемета «максим» в 3-ю роту 1080-го стрелкового полка. И вот — солдат вырос в героя. Шарапова представили к награждению орденом Красного Знамени.

Солдат и генерал

Прочитав написанную мною реляцию, командир дивизии генерал-майор Замировский почему-то сильно заинтересовался героем-солдатом и на третий день сам приехал посмотреть на него, поближе с ним познакомиться. Встретив командира дивизии, мы с командованием полка повели его на место происшествия. Посмотрев на Шарапова и пулемет «максим», стоявший в тесном и глубоком дзотике, комдив возмутился и грубо, в присутствии Шарапова, заявил:

— Врете! Это чья-то глупая легенда! — И, указывая на Шарапова, с твердым убеждением сказал: — Он же ни за что не поднимет сам станковый пулемет в собранном виде! — И тут же приказал Шарапову: — Ну-ка, вытаскивай пулемет из дзота!

Шарапов спустился в яму, влез в свой дзотик и стал возиться с пулеметом. Но тот не поддавался, и Шарапов никак не мог вытащить его наружу. Глядя на этот эксперимент, я почувствовал, как кровь ударила мне в лицо. Неужели меня подставили?! Неужели в погоне за героем меня ловко ввели в заблуждение, скрыв что-то важное? Хотя я прибыл к месту происшествия еще тогда, когда пулемет стоял там, откуда Шарапов бил из него немцев, когда трупы убитых им гитлеровцев только убирали, однако сам я не видел, как Шарапов вытаскивал пулемет. Да и вытаскивал ли он его вообще?! Все это я записывал со слов самого Шарапова, сержанта Катушкина, командира и политрука роты, солдат-очевидцев. И хотя записанное не вызвало у меня тогда никакого сомнения, теперь я видел собственными глазами, как солдат Шарапов мучился, чтобы вытащить пулемет из дзота и никак не мог этого сделать. Это совсем поколебало мою веру в то, что я сам же описывал в реляции. Зато командир дивизии открыто торжествовал! Наблюдая за возней Шарапова, он с каким-то злорадством то и дело повторял:

— Вот, видали? Я же вижу, что этому пацану ни за что не поднять станковый пулемет в собранном виде! Да еще вытащить его из этой ямы?! Я его, чертягу, потаскал на своем веку, я хорошо знаю, сколько он весит.

Шарапов был маленького роста и к тому же еще очень молодой солдат.

Услыхав слова комдива, Шарапов, стоявший в яме дзота, вдруг поднял голову и недоумевающе-пристально, снизу вверх, внимательно посмотрел на генерала. Потом, по-детски насупившись, с негодованием спросил у комдива:

— Так вы считаете, что немцы тут сами подохли?

— Нет, конечно, — с иронией ответил генерал. — Но ты сам сейчас доказал свою неспособность вытащить пулемет из дзота.

Тут Шарапов, уже сквозь слезы, вдруг закричал:

— Ага! Значит, вы думаете, что мне тут помогали его высаживать сами немцы?!

Он бросился в дзотик, с каким-то остервенением схватил пулемет обеими руками за колеса каретки и не то что высадил — буквально выбросил его наружу.

— Нате! — выкрикнул Шарапов и, сев на край ямы, горько заплакал.

Комдив явно смутился. Зато мне так и хотелось броситься и расцеловать своего молодого, даже юного героя! Только рамки субординации не позволили мне этого сделать! Шарапов, даже не сознавая того, в точности воспроизвел картину своего подвига — посредством чего только и можно было убедить командира дивизии. А это, как мы видели, сделать было нелегко. Подтвердились слова Людвига Фейербаха: в критические минуты человек способен на невероятные действия, превышающие его физические возможности.

Хотя в данном случае, может быть, и не было такого превышения, поскольку вес пулемета не превышал веса своего владельца, тем не менее, учитывая то обстоятельство, что Шарапову приходилось действовать в крайне неудобных условиях: вытаскивать пулемет из глубокого и низкого дзота, с узкой дверью и поднимать его перед собой на руках, как спортивную штангу — подвиг его следует определить как весьма трудный и даже невероятный. Особенно если учесть, что солдат Шарапов был еще очень молод.

Его командир, первый номер расчета сержант Катушкин, подтвердил в присутствии комдива, что Шарапов в момент вылазки немцев действовал один, так как он, Катушкин, в это время находился на КП роты, где получал обед на двоих.

Только после этого командир дивизии просиял и быстрой скороговоркой произнес:

— Вот это другое дело! Молодец, Шарапов!

Солдат немедленно перестал плакать. Оправив пилотку, гимнастерку, он быстро выпрыгнул из ямы и, вытянувшись в струну, стал перед командиром дивизии. Протягивая руку солдату, генерал произнес:

— Приветствую и поздравляю тебя с твоим геройским подвигом! Представляю тебя к правительственной награде — ордену Красного Знамени!

— Служу Советскому Союзу! — по-молодецки лихо бросив правую руку под козырек, громко и смело ответил на приветствие командира дивизии солдат.

Прощаясь с Шараповым, генерал быстро достал часы из брючного кармана и, отстегнув цепочку, протянул солдату:

— Вот тебе подарок от меня лично. Люблю солдат, которые умеют в самой сложной и трудной обстановке найти свое место в бою. Молодец, солдат! — И еще раз пожал руку Шарапову.

Когда командир дивизии ушел со своей группой офицеров и телохранителей, Шарапов все еще стоял в положении «смирно», держа на руке часы, подаренные генералом. Он весь сиял от радости, а на его почти детском лице висели две невысохшие светлые слезинки. Я с любовью смотрел на этого молодого русского солдата, от природы смекалистого, смелого, мужественного и гордого. Конечно, он еще не знал всех уставов внутренней и гарнизонной службы, согласно которым солдат не имеет права вступать в пререкания с командиром, а тем более с командиром дивизии. Однако он твердо знал, что на фронте солдат прежде всего обязан умело бить врага, всюду и при всех условиях, где бы он ему ни попался. Таков закон войны. А привычка огрызнуться, видно, осталась у него с недавнего детства. Простим ему эту привычку! Она ведь не вечна.

Корреспонденты

Я уже собирался уходить с плацдарма, когда туда прибыли два работника редакции дивизионной газеты, журналист Кондратский и поэт Анатолий Чивилихин. Я знал, что они еще зимой начали писать книгу «Боевой путь дивизии», куда заносились все выдающиеся боевые события нашей дивизии и их герои. Ну а наш случай был тем более захватывающим, что его не смог обойти даже сам комдив, и уже по одному этому он не мог не попасть в книгу истории дивизии. Мне не раз приходилось помогать редакции в сборе материала, и я охотно рассказал корреспондентам о подвиге Шарапова. Узнав из моего рассказа, что сам командир дивизии приезжал на плацдарм и ходил к герою на его огневую позицию, корреспонденты расхрабрились и тоже пожелали повидать его собственным глазами, пригласив меня сопровождать их. Я согласился, приятнее было возвращаться в политотдел дивизии в их обществе.

Пошли мы берегом Волхова.

Стояли жаркие летние дни, вода в реке прогрелась почти до максимума, солдаты, свободные от дежурства, спешно раздевались и, торопливо осмотрев небо, весело прыгали в реку, а услыхав команду «Воздух!», поспешно выскакивали из воды и разбегались по щелям, нарытым здесь по всему берегу. «Воздух» же действительно был небезопасен. Фашистские наблюдатели, заметив, что наши солдаты и офицеры смело купаются в реке, стали почти ежедневно насылать на них своих «асов». Вот и сегодня один из них внезапно выскочил из-за леса и на бреющем полете брызнул по реке пулеметной очередью. Хотя выскочить из воды успели не все, жертв, к счастью, не было. Вовремя нырнув, купающиеся ловко уходили из-под обстрела.

Постояв немного в густом лесу, пока улетел фашистский самолет, мы пошли открытым берегом в третью роту, командный пункт которой возвышался на берегу, как степной скифский курган. Шли мы неторопливо, разговаривая, любуясь прекрасными прибрежными рощами и широкой гладью реки. Мы были уже на траверсе дзота, когда из-за него, а может быть, именно по нему ударил немецкий пулемет. Стая пуль, словно ночные нырки, просвистела над нашими головами. Мои корреспонденты как ошпаренные рванулись в стороны — Чивилихин к берегу, Кондратский к болоту. Попадав на землю, перепуганные, оба смотрели на меня непонимающими глазами. Давно не видев подобной трусости, я от души расхохотался. Видя, что я стою на месте и смеюсь, они как-то нехотя поднялись с земли и чуть ли не на цыпочках, потихоньку, стали приближаться ко мне, словно боясь, что и я могу взвизгнуть, как пуля.

— Чего вы разбежались? — сквозь смех спросил я.

— Как чего?! Ведь стреляют! — разом ответили оба.

— Ну и что же?

— Как «что же»? — почти со злостью переспросили они. — Может и убить.

— Гм-м. Вообще-то, пуля, разумеется, может убить человека, если только она попадет в опасное место. Но, во-первых, ту пулю, которая тебя убьет, ты никогда не услышишь. А во-вторых, та пуля, которую ты слышишь, никогда тебя не убьет. Ну, а в-третьих, ведь было хорошо слышно, что пули ушли гораздо выше нас, чего же их бояться?

— Эге-э, товарищ батальонный комиссар, такая философия нам не подходит. Бежим скорее к дзоту!

К счастью, Шарапов оказался на командном пункте роты, и нам не пришлось идти на его огневую точку. Взяв необходимое интервью, мы в тот же день вернулись на командный пункт дивизии.

ВТОРОЙ ШТУРМ

«Ни шагу назад!»

Готовилось новое наступление на Кириши.

Собственно говоря, Киришей как населенного пункта давно уже не существовало. На месте села лишь кое-где оставались полузасыпанные кюветы да дренажные канавы. От домов, зданий и сооружений не осталось даже фундаментов. Сохранилась лишь группа кирпичных строений бывшего химкомбината внизу, у самого берега Волхова, причем и эти строения были полуразрушенные, но немцы все-таки гнездились в этих развалинах, не имея ничего лучшего для укрытия.

Задача перед наступающими ставилась одна: выбить фашистов из развалин химкомбината, раз и навсегда очистить правый берег Волхова от оккупантов.

Военное положение на юге нашей страны становилось все более и более тревожным. Наши войска оставили Миллерово, Ворошиловград, Ростов-на-Дону и другие города. Немцы развили стремительное наступление на Кавказ и в излучину Дона — в направлении Сталинграда. Судя по сводкам Совинформбюро, отступление наших войск на юге страны скорее было похоже на позорное бегство.

В силу ли возникнувшей неблагоприятной ситуации на юге страны или по каким-либо другим, неведомым нам причинам мы по-прежнему не получали сколько-нибудь удовлетворительных подкреплений, за исключением небольшого числа выздоравливающих из местных госпиталей и медсанбатов. Между тем перед нами ставились все новые и новые боевые задачи.

Готовясь к очередному наступлению, командование дивизии, что называется, подмело все тылы, штабы, артиллерийский полк и даже медсанбат. Все, способное носить оружие, было собрано по всей дивизии. Подготовка к наступлению длилась всего неделю. И вот, разделившись на две группы, наступающие стали готовиться к выходу на исходные позиции. Боевым приказом было установлено, что наступление должно вестись обеими группами последовательно, одна за другой, используя артиллерийский вал. Подробно указывалось: как только первая группа достигнет окопов противника, вторая группа должна немедленно поддержать первую, дав последней возможность развивать наступление дальше, вплоть до химкомбината.

Все было готово. Солдаты были хорошо и полностью экипированы. Оружие, боеприпасы и неприкосновенный запас проверены и оказались в должном порядке. С рассветом на одной из красивых полянок в большом лесу были выстроены обе боевые группы. К нам прибыли командир, комиссар и начальник штаба полка. Командир объявил, что сейчас, перед выступлением на исходные позиции, будет объявлен приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина, который слушать приказано со вниманием. Несмотря на команду «смирно», ряды зашевелились. Начальник штаба вышел на середину и стал громко, членораздельно читать приказ:

— Наш советский народ, — говорилось в приказе, — горячо любил и продолжает любить свою Красную Армию за те ее героические подвиги, которые она совершила в годы Гражданской войны, в период разгрома японских империалистов на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. Своими ударами под Ростовом-на-Дону, под Тихвином и под Москвой зимой прошлого года Красная Армия показала, что она может бить оккупантов и бить очень хорошо и умело. Однако в нашей армии почему-то взяли верх отдельные трусы и паникеры, которые нередко увлекают за собой части армии на позорный путь бегства от врага. Эти распоясавшиеся трусы и паникеры дошли до того, что, отступая на Южном фронте, не только без боя оставляют врагу города и села, но даже «забыли» взорвать за собой единственный железнодорожный мост на Кавказ через реку Дон в городе Ростов-на-Дону, по которому гитлеровцы на их же плечах ворвались на Кавказ.

Теперь советские люди, видя, как Красная Армия бросает врагу свои родные села и города, а сама утекает на восток, стали ненавидеть и проклинать ее...

Начальник штаба читал, и эта горькая правда оглушила нас, как обухом по голове. Хотя мы и не намерены были отождествлять себя с теми трусами и паникерами, о которых говорилось в приказе, но ведь мы тоже были частью той армии, которую наш народ стал «ненавидеть и проклинать». Строй замер, слушая это горькое, но правдивое обличение. Строй стоял в положении «смирно», но солдаты волновались, их лица были возбуждены, а глаза словно слепы, они явно переживали и напряженно думали. Приказ заканчивался строго и повелительно: «Ни шагу назад!»

Этот приказ — «Ни шагу назад!» — произвел на нас огромное, нет, величайшее впечатление и воздействие. Когда мы слушали его, нам казалось, что строгий выговор с последним предупреждением дает нам не Главнокомандующий, а сама наша добрая и любимая, наша ласковая мать-Родина, которая уже не в силах дальше терпеть недостойное поведение своего любовно воспитанного детища. Хотя факты, приводившиеся в приказе, целиком и полностью относились к войскам Южной группы, тем не менее чувство ответственности за судьбу Родины всколыхнуло душу каждого солдата и офицера, всей армии. Каждому теперь хотелось на деле доказать свое мужество, стойкость и умение беззаветно бороться с ненавистными захватчиками.

После объявления приказа Верховного Главнокомандующего проводить какое-то инструктивное совещание или беседу о задачах солдата и офицера в бою было излишним, каждый сам обдумывал, что он должен делать, чтобы изгнать гитлеровских захватчиков с родной земли, смыть позор, которым покрыли нашу армию трусы и паникеры.

Прозвучала команда:

— Вольно! Можно закурить!

И солдаты медленно, кучками начали расходиться, доставали кисеты, портсигары и, тихо переговариваясь, закуривали.

— Вот это отчитал нас товарищ Сталин, — негромко проговорил один.

— А что?! Правильно отчитал! Давно уже так надо было! — высказался другой и с возмущением добавил: — Это надо так бежать, что мост оставили целехонький?

— Да-а-а, — со вздохом протянул третий, — такую тяжкую правду может народу сказать только Сталин.

Прорыв

Выйдя на исходные позиции, один отряд сосредоточился впереди на опушке леса в сухой длинной дренажной канаве, второй — за ним, в лесу. Перед нами до самого химкомбината лежало открытое поле, издолбленное снарядами, минами и авиабомбами. Куда ни глянь — всюду воронки и глыбы, вывороченные из нутра земли. Воронки были разных размеров и глубины. В их лабиринте отрядам и предстояло не просто продвигаться, а штурмом овладеть немецкими окопами и, преодолев их, ворваться в химкомбинат, что означало, согласно приказу, окончательный разгром всей Киришской группировки врага.

Первый отряд не должен оглядываться назад, он должен стремительно последовать сразу за огневым валом нашей артиллерии. В сделанные им «ворота» в немецкой обороне должен устремиться второй отряд и, расширяя прорыв в обороне противника, оказывать активную поддержку первому. Так предусматривалось боевым приказом на наступление.

Все было готово. Ждали начала работы артиллерии.

За время подготовки к наступлению, кажется, все было предусмотрено, отработано, расписано и проверено. Казалось, что и дело у нас пойдет как по маслу, и через час-полтора, самое большое через два, мы сможем торжественно доложить командованию о выполнении боевого задания. Но, черт возьми, как иногда все оказывается не похожим на действительность?! Уж как мы стремились пореальнее представить себе ход боя во всех его возможных вариантах — и самых лучших, и самых худших! Имея за плечами уже немалый опыт боевых действий! И все же наш абстрактный и отработанный план в действительные боевые события не вписался. После того как приказ отдан, дело зависит исключительно от исполнителей. К сожалению, не все исполнители умеют творчески подходить к выполнению приказов. Но что сказать о тех командирах, которым не дано даже просто толково его исполнить?!. Всего на несколько минут или даже секунд промедлил второй отряд с выступлением — и вся стратегия битвы полетела вверх тормашками.

Заработала наша артиллерия десятками стволов различных калибров и систем. Снаряды рвались впереди отряда на широком фронте, застилая дымом, фонтанами земли прежде хорошую видимость. Командир первой группы дал команду: ближе подтянуться к огневому валу. Гром канонады и масса взрывов смешались с клубами дыма, пыли, свистом осколков и огнем. Никакой команды, вообще человеческого голоса расслышать было невозможно. Продвижение группы, казалось, диктовал сам вал артиллерийского огня — по мере его удаления отряд все плотнее придвигался следом. Как вдруг! Прошуршав над головами, в центре наших цепей с резким треском разорвалась крупнокалиберная мина, разметав группу солдат во все стороны.

— Двое убито и четверо ранено, — доложили командиру о результат плохой стрельбы наших минометчиков.

Схватив трубку, командир группы, неистово выругавшись, крикнул:

— Какой там у вас шалопай бьет по своим?! Вышвырните его из артиллеристов! Это халтурщик, а не артиллерист!

Отряд на какое-то время заколебался — и артиллерийский вал ушел далеко вперед. Гибель от своего же снаряда произвела крайне тягостное впечатление на всю группу. Она отпугнула солдат от артиллерийского вала. Нужны были экстренные, энергичные меры, чтобы восстановить нарушенный подъем, — какой-то психологический толчок. Комиссар группы политрук Гонтаренко, толкнув командира, прокричал ему в ухо:

— Надо ободрить солдат! Поднять в атаку! Фрицы очухаются! Тогда не прорваться! — И, выхватив пистолет, сам что есть силы закричал: — Товарищи! За Родину! За Сталина! Вперед! Ура-а-а! — И бросился вперед.

Словно выброшенные катапультой, рванулись вслед бойцы, и через несколько минут отряд ворвался в окопы противника. Командир группы, выхватив из-за пояса ракетницу, послал в небо одну за другой три зеленых ракеты, что означало: «Первый отряд овладел окопами противника, продвигается дальше. Для второго отряда ворота открыты».

Тут-то, по примеру первого, и следовало устремиться вперед второму отряду. Но он почему-то замешкался. Тем временем немецкая артиллерия дала массированный отсечный огонь и накрыла своими снарядами весь второй отряд на его исходных позициях. Командир отряда был убит на месте. Комиссар и представитель политотдела дивизии Ярухин тяжело ранены. В общем, от второго отряда мало что осталось. Он почти полностью был выведен из строя.

Между тем первый отряд, прорвав оборону противника и оставив окопы врага позади для второго отряда, продолжал стремительное продвижение вперед, к химкомбинату. Справа и слева еще продолжалась ожесточенная схватка — в немецких окопах шла рукопашная: короткие автоматные очереди, одиночные выстрелы винтовок, глухие хлопки ручных гранат... Но командир и комиссар группы, пригибаясь к земле, бежали с большой группой солдат вперед. Встречного огня не было: химкомбинат громила наша артиллерия, загнав врага в подвалы, а в окопах немцы ослепли — из-за дыма и пыли, поднятых лавиной наших снарядов, ничего не было видно. Но с флангов наш отряд начали мало-помалу обстреливать. Первыми жертвами этого обстрела оказались связисты, тянувшие линию связи вслед за отрядом.

Увидев, что гитлеровцы начинают восстанавливать свою оборону за спиной отряда, командир крепко выругался:

— Где же второй отряд?! Какого черта они там копаются?!!

— За действия второго отряда ответит командир. Наше дело — вперед! — прокричал комиссар.

Командир, сплюнув и еще раз выругавшись, поднял свой отряд и устремился к химкомбинату. Наступавшие уже четко видели зияющие пробоины в стенах зданий, пустые дверные и оконные проемы. Командир подал ракетой сигнал: прекратить артиллерийский огонь. Наша артиллерия немедленно замолчала. Но, когда отряд выскочил на самую вершину, за которой начинался спуск к строениям, из комбината затрещали пулеметы и автоматы, запели ротные мины. Перед командиром и комиссаром вспыхнули стайки земляных фонтанчиков, пули со всех сторон засвистели свое: «Тювф! Тювф! Тювф!» — отряд накрыли обстрелом почти со всех сторон! Схватившись за живот, упал тяжело раненный комиссар отряда. Безжизненно свалился связной командира. Послышались крики раненых, зовущих на помощь. Раненный в ногу, упал командир взвода младший лейтенант Свиридов. Потери отряда все увеличивались. Из комбината теперь изрыгали огонь и смерть каждая пробоина, каждый дверной и оконный проем, каждая щель. Среди наступающих рвались мины, а над их головами, в наш тыл, со свистом проносились одна за другой целые стаи вражеских снарядов. Связь с полком была прервана, все попытки восстановить ее не достигали цели.

Окончательно придя в себя, гитлеровцы открыли по отряду бешеный огонь из всех видов оружия. О взятии химкомбината теперь не было и речи. Отряд оказался в огненном кольце врага. Положение стало исключительно тяжелым. Люди инстинктивно искали спасения — возможность гибели превратилась в реальность. В такой ситуации одна и единственная мысль пронизывает все существо каждого человека: самосохранение. Трудно сказать, какой из органов человека, какое из его чувств в этот момент работает наиболее интенсивно, но, кажется, даже сознание не успевает за действиями тела.

Несмотря на тяжелое ранение комиссар отряда, сориентировавшись в доли секунд, рывком бросился в образовавшуюся неподалеку воронку от авиабомбы, где уже укрывались командир отряда, несколько солдат и офицеров. Отряхиваясь от пыли, он с удивлением смотрел на командира. Ему казалось, что он первым прыгнул в воронку — но как в ней оказался командир? Этого он понять не мог. Он помнил: когда ударила первая очередь из химкомбината, командир был от него слева, и в этот момент комиссар первым и рванулся к воронке. Когда и как мог обогнать его командир? Это было невозможно. И разум отказывался это понимать.

К счастью, воронка оказалась очень большой и с довольно крутым конусом, на дне ее был круг сырой земли, указывающий на близость воды. От пуль воронка была надежным укрытием, но от снарядов и особенно мин она почти не защищала. Опытные солдаты, не ожидая приказа, немедленно принялись подкапываться, но у большинства не оказалось лопат. В целях облегчения себя во время атаки они побросали свои лопаты на поле боя, и теперь каждый воочию убедился, какую недопустимую и опасную ошибку он совершил. То же некоторые проделали с касками, за что и поплатились жизнью. Хотя каска и не гарантирует жизнь, но всякому понятно, что череп — не такой уж прочный, чтобы выдержать удары пули, осколка снаряда или просто обломка камня или кирпича, а каска эти удары выдерживает.

Оказавшись без лопат, многие солдаты работали голыми руками, стараясь вырыть хотя бы сиденье в склоне воронки, другие орудовали касками, вгрызаясь даже в нетронутый грунт. Некоторое время воронка походила на поврежденный муравейник, все инстинктивно торопились поскорее врыться в откос, выкопать нору поглубже и тем обезопасить себя от осколков; одни вкапывались недалеко от поверхности, следующие под ними, третьи — еще ниже, и постепенно в воронке оказалось несколько ярусов лисьих нор, расположенных амфитеатром. Противник не ослаблял обстрела, но в воронке люди чувствовали себя в относительной безопасности.

В окружении

В горячке боя и труда люди не заметили, как день склонился к вечеру, жара начала спадать, хотя небо все еще было ясным и безоблачным, а в подкопанной части уже можно было укрыться в тень. С реки дул свежий ветерок, немного продувая воздух.

Артиллерийская канонада затихала, а пулеметные очереди лишь изредка вздымали фонтанчики на земляных валах вокруг воронки — гитлеровцы пристреливали свои пулеметы для ночной стрельбы. Солдаты, сделав перекур, продолжали вкапываться.

Командир сидел в своей вырытой нише, привалившись спиной, занятый размышлениями. Комиссар устроился рядом, положив обе руки на рану, как бы прикрывая ее от постороннего глаза, и страдальчески смотрел на муравьиный труд солдат. Командиру хотелось, чтобы ее вовсе не было, этой воронки, чтобы прямо от его ниши и до полка вела глубокая траншея, и по ней шла постоянная, так необходимая ему связь и поступало подкрепление... Но это лишь промелькнуло мимолетной фантазией. Фактически же отряд сидел в двух круглых воронках, вырытых нашими авиабомбами, окруженный со всех сторон врагом.

Приведя себя в порядок, командир стал осмысливать возникшую обстановку. Куда делся второй отряд, что с ним произошло — оставалось неизвестным, и теперь его отряду придется расплачиваться за всех. «Что ж, — с горечью подумал командир, — таковы новые условия», — и, осторожно выглянув из воронки, он стал внимательно осматриваться.

Левее, метрах в тридцати виднелась такая же воронка, оттуда, как и он высматривая, выглядывало несколько человек. На поле боя лежало много убитых из его отряда. Но были и раненые — повернув головы, они смотрели в его сторону. До оставшейся позади линии обороны немцев было с полкилометра, ее хозяева занимались приведением своих позиций в порядок.

Сзади — окопы врага, впереди — химкомбинат, слева — железнодорожный мост, справа — опять немецкие окопы. Круг замкнулся. Никакой связи с полком нет, радист был убит еще при форсировании линии обороны, рация находилась при нем. Из оружия командир обнаружил 2 ручных пулемета, 10 автоматов, 7 винтовок, до 30 ручных гранат. Воронки, в которых засел отряд, хорошо видны противнику со всех сторон, так как находились на самой вершине господствующей высоты. По нашим воронкам немцы могли вести прицельный огонь со всех сторон, из любого вида оружия, а для снайперов они были лакомой мишенью. Но это обстоятельство давало в руки отряду то преимущество, что можно было вести круговой прицельный огонь.

В целом сложившаяся обстановка была крайне тяжелой. Наступательных действий отряд вести не мог. Но и долго сопротивляться они не смогут, слишком мало осталось людей, оружия и боеприпасов, а каково наличие НЗ и совсем неизвестно. О воде никто пока не напоминал.

Это положение отряда ясно видели и понимали все. Однако паники, уныния или растерянности ни на одном лице командир не заметил. Это обрадовало и удивило. Откуда это? И тут же в его ушах прозвучало: «Ни шагу назад!» Он не то что заметил, он общим со своими людьми настроением почувствовал, что всех пронизывает единое чувство, одно непреодолимое желание: выстоять и во что бы то ни стало выйти победителями.

Солдаты энергично вкапывались на двух третях диаметра воронки. Заднюю, юго-восточную часть никто не занимал, иногда она ловила пули и снаряды. Изредка с поля боя доносились тяжелые стоны раненых и отчаянные призывы о помощи. Но до ночи никто не мог прийти им на помощь. Те, которые находились неподалеку и хоть как-то могли двигаться, сами переползли в воронку, а тех, кто подальше, и тех, кто не мог двигаться без посторонней помощи, просили голосом и знаками потерпеть до темноты. Но легко сказать — потерпите.

Никаких медикаментов в отряде не было. Санинструктор вместе с аптечкой погиб. Помощь друг другу люди оказывали кто чем и как мог. Командир взвода младший лейтенант Свиридов, спустившись на самое дно, доставал из разрытой ямы сырую прохладную глину и прикладывал ее к своей раненой ноге, от этого он чувствовал себя лучше, даже начал шутить, покрикивая:

— Эй! Кто там желает в лазарет? Спускайся ко мне, честное слово полегчает.

Первая ночь в воронках

Когда солнце село и дневная жара спала, все работы по укреплению лагеря были приостановлены. Некоторые солдаты, достав НЗ, жевали сухари, шпик. Командир достал портсигар, закурил впервые за этот тяжелый день, повернулся к комиссару:

— Ну, товарищ комиссар, что будем делать?

— Воевать будем, что же нам больше делать, — вздохнув, спокойно ответил комиссар.

— Воевать-то воевать, да надо подумать, чем и как. Надо бы как-то собрать и подсчитать силы и что-то придумать насчет связи с полком. Они же не знают, что мы живы.

— Все это верно, — согласился комиссар. — Кроме этого необходимо немедленно собрать НЗ у всех и распределять его в определенное время и равными частями. Кто знает, сколько нам придется загорать в этой яме.

— Согласен, продукты, оружие и боеприпасы необходимо собрать и наверху, — поддержал командир.

— Посоветуйтесь по всем этим вопросам с людьми, послушайте их мнение и предложения, — посоветовал комиссар.

— Так и сделаем, и сейчас же, — согласился командир.

Они подозвали поближе всех обитателей воронки. Людей оказалось двадцать восемь здоровых, одиннадцать раненых, из них трое тяжелых. Сколько успело вскочить во вторую воронку, пока было неизвестно.

Вполголоса командир доложил обстановку, в которой оказался отряд, и поставил задачи. Комиссар от выступления отказался, говорить ему было трудно, болела рана, но и своим присутствием он поддерживал командира. Состояние комиссара ухудшалось с каждым часом.

Предложения командира и комиссара солдаты одобрили и сами внесли ценные предложения. Один солдат предложил собрать на поле боя все индивидуальные пакеты, а также выделить одного или двух человек для ухода за ранеными:

— Ведь они больные, тут нужно постоянно заботу, а кто это будет делать? — спросил солдат.

Другой сказал, что хорошо бы собрать наверху пехотные лопаты:

— А ну-ка, немцы начнут нас обстреливать минами, куда будем деваться? Ведь блиндажей у нас нет, так надо хотя бы подкопы да ниши вырыть поглубже. А чем? На всех — четыре лопаты.

Третий предложил организовать группу разведки:

— Может, где-то и найдем проход через немца, свяжемся с нашими и эвакуируем раненых.

Сразу была сформирована группа разведки из пяти человек, которой было поручено разведать возможные проходы в линии обороны противника, возможные пути связи с полком и эвакуации раненых. Всем остальным было приказано: группами по два-три человека поочередно делать вылазки ночью для сбора оружия, боеприпасов, продовольствия, индивидуальных пакетов, сбора раненых с поля боя.

— Тебя, Митрич, назначаю старшим по уходу за ранеными, — сказал командир солдату, внесшему это предложение.

С наступлением темноты в воронку стали сползаться раненые; двух, с перебитыми ногами, притащили волоком на плащ-палатках. Сносили ручные пулеметы, автоматы, патроны, гранаты, продовольствие... Задолго до рассвета воронка заполнилась обитателями до предела. Оружие и боеприпасы значительно пополнились. Продовольствие же пополнилось незначительно. Когда посчитали людей и продовольствие, на каждого пришлось по два сухаря, по сто грамм шпика и по одному куску сахара.

Не было только воды, и все ее источники для отряда были закрыты. Первые сутки прошли как-то незаметно, но на вторые раненые умоляли достать хоть глоточек воды. Они, как умирающая рыба, широко раскрыв рот, глотали вместо воды прохладный и влажный предрассветный воздух.

Враг атакует ночью

Работы по укреплению были в основном закончены. На поверхности по периметру были вырыты глубокие ячейки для пулеметов. Установили связь со второй ямой, там оказалось двадцать один человек здоровых и девять раненых. Командиром в ней был назначен лейтенант Сундеев. Гарнизон обеих воронок готовился к боевой операции по выходу из кольца противника.

Вдруг в воронку кубарем скатились два наших разведчика и тихо доложили командиру:

— Справа наступает много фашистов.

— А где же остальные разведчики? — с тревогой спросил командир.

— Наверху в засаде, мы оставили им свои патроны и диски. Немцы их не заметили, и ребята с фланга им зададут жару!

— Вот это молодцы! Вот это умно сделали! — похвалил командир.

Наблюдатели доложили, что большая группа ползет к воронкам и от химкомбината.

— Эге, задумали нас прикончить, — ухмыльнулся командир. — Беги скорее к Сундееву, передай, пусть займется группой с химкомбината, а мы будем встречать тех, что справа.

— Есть! — ответил разведчик и нырнул в темноту.

Весь гарнизон воронки, ощетинившись, приготовился к встрече врага. Раненые, кто мог, тоже вооружились. Младший лейтенант Свиридов, устроив поудобнее свою раненую ногу, сел на рыхлую кучу земли, взял автомат, приготовив еще два диска, и внимательно всматривался в предрассветную мглу, ожидая врага. Другие раненые, кто мог что-то делать, помогали здоровым: набивали патронами диски к ручным пулеметам, собирали и подавали патроны, гранаты, диски, а несколько пожилых солдат спешно надевали на свои винтовки штыки, готовясь, в случае необходимости, схватиться с врагом в рукопашную.

Командир напряженно вглядывался в движение наступающих гитлеровцев, разгадывая их замысел. Фашисты ползли темной массой, тихо, рассчитывая, как видно, захватить гарнизон врасплох, рывком навалиться и уничтожить обороняющихся. И командир понял это, предупредил:

— Без команды не стрелять.

Внезапно немцы вскочили во весь рост и, заулюлюкав, гурьбой устремились к воронке.

— Пулеметчики! Огонь! — скомандовал командир. — Автоматчикам не стрелять! Подпустить противника ближе и расстреливать только наверняка! Стрелять поточнее, зря патроны не тратить!

— Ползущих от химкомбината забросать гранатами! — громко скомандовал командир — с расчетом, чтобы его услышали и во второй воронке.

Десятки гранат покатились с горки навстречу ползущим снизу, от химкомбината, и стали рваться среди атакующих. Спасаясь от рвущихся гранат, немцы подхватывались и бежали во все стороны. И тут по ним открыли уничтожающий пулеметный огонь из второй воронки. Среди наступающих произошло замешательство. Строй их был нарушен, замысел разгадан и сорван. Они вынуждены были залечь, а наступавшие с химкомбината повернули обратно. Но основная группа противника, наступавшая справа, продолжала атаку, она то залегала и открывала бешеный пулеметно-автоматный огонь, то снова бросалась в атаку. Но вот командир группы вновь заметил, как несколько унтер-офицеров бегали по рядам, поднимая солдат в атаку. Лавина фашистов приближалась, готовая всей своей массой навалиться на обороняющихся, и командир, уловив момент, резко закричал:

— Автоматчики! Огонь!

Автоматчики дружно ударили по бегущим навстречу гитлеровцам, но небольшая группа немцев с левого фланга успела вырваться вперед и, бросая гранаты, стала прыгать в воронку. Вот тут-то и пригодились штыки. Солдаты с примкнутыми штыками бросились им навстречу, на лету подхватив на штыки четырех эсэсовцев, перебросили их через себя, как снопы, на дно воронки. Однако один здоровенный пруссак, схватив руками за винтовку ниже штыка, всаженного ему в брюхо, потащил за собой на дно воронки и нашего солдата. Но и там наш солдат никак не мог вырвать винтовку и штык из брюха немца. Ухватившись за винтовку мертвой хваткой, немец никак не выпускал ее из рук. И тут подоспел к схватке младший лейтенант Свиридов, выхватив пистолет, он почти в упор выстрелил в голову врагу.

И эта, казалось бы, самая удачная атака противника, захлебнулась.

Но сражение еще не закончилось.

Снова разгорелась пулеметно-автоматная стрельба: с химкомбината застрочили пулеметы, помогая своей атакующей группировке.

Стало светать. Теперь можно было легко определить силы противника, все вокруг лежащее поле боя хорошо просматривалось. Стало ясно, что с химкомбината была лишь демонстрация, рассчитанная на то, чтобы отвлечь внимание обороняющихся, сбить их с толку и распылить силы. Основная сила противника, до трехсот человек, находилась справа, заливая автоматно-пулеметным огнем воронки. И эта группа вновь готовилась к решительному штурму.

В рядах обороняющихся появились жертвы, увеличилось число раненых, а враг все не ослаблял своего натиска.

В целях усиления гарнизона своей воронки командир приказал Сундееву перебросить к нему человек десять автоматчиков, поскольку главным объектом нападения немцы избрали именно первую воронку. Но не успел он договорить, как внезапно поднявшиеся всей лавиной гитлеровцы вновь загоготали и рванулись в очередную атаку.

— Огонь! — закричал командир.

Резко ударили несколько наших пулеметов и автоматов; стреляя на ходу, из соседней воронки на помощь командиру бежало около десятка автоматчиков; а из своей засады во фланг бегущих немцев неожиданно ударили из автоматов три разведчика. Ряды наступающих заметно поредели. В их рядах возникла невообразимая паника, и вся лавина схлынула, откатилась назад, бросая убитых и раненых. Офицеры и унтер-офицеры криком, выстрелами в воздух и в собственных солдат пытались остановить, развернуть откатывающуюся массу, но сделать уже ничего не могли и сами падали, сраженные нашим огнем.

Солнце поднялось над вершинами леса, осветив поле боя, оно еще струилось теплой кровью, убитые еще шевелились в предсмертной судороге, громко стонали раненые, проклиная кого-то и отчаянно взывая о помощи. Но ни стой, ни с другой стороны никто не приходил им на помощь.

Метрах в ста пятидесяти юго-восточнее воронки, окопавшись в какой-то яме, сидели три наших разведчика. Голодные и без воды, они решили не рисковать, перебегая открытое поле, остались в своем укрытии до следующей ночи.

Это благодаря их бдительной разведке и внезапному удару во фланг удалось отбить в десять раз превосходящие силы противника и нанести ему огромный урон. Внезапное нападение такой силы могло кончиться для гарнизона трагедией. Теперь все это отчетливо понимали, и хотелось по-братски обнять, поблагодарить каждого разведчика.

Командир вышел из своего наблюдательного пункта и, окинув взглядом весь лагерь, ища кого-то взглядом, спросил:

— Разведчики, которые ночью докладывали мне о готовящемся наступлении немцев, живы?

Все почему-то стали оглядываться вокруг себя, словно за их спинами где-то укрывались разведчики. Из стрелковой ячейки вышли два молодых солдата с автоматами на шее и доложили:

— Мы разведчики, докладывавшие вам ночью о наступлении немцев.

— Объявляю вам благодарность перед строем за бдительную службу! — сказал командир и каждому крепко пожал руку.

— Служим Советскому Союзу! — дружно ответили разведчики.

Весь лагерь стоя приветствовал своих бдительных разведчиков. Обращаясь ко всему гарнизону, командир произнес:

— Благодарю всех вас, товарищи, за мужество и стойкость в борьбе с врагом!

— Ура-а-а! — внезапно пронеслось над мертвым полем боя, отдаваясь эхом в стенах химкомбината и широко окрест.

В ответ с химкомбината ударило одновременно несколько пулеметов и автоматов, сбивая рыхлую землю с бруствера вокруг воронки. Все инстинктивно присели.

Один по одному импровизированный митинг стал расползаться. Воронка теперь уже значительно расширилась, из круглой и конусообразной она превратилась в лабиринт щелей, ниш, пещер и лисьих нор; в западной части были вырыты три больших ниши, напоминающие первобытные пещеры, в одной из них находился командный пункт, в двух других разместили раненых.

Обозленные неудачей, немцы обрушили на стойкий гарнизон воронок всю мощь своей артиллерии. Почти весь день они били и били по вспаханному снарядами полю. Но его зарывшиеся в землю обитатели как заговоренные не поддавались мести врага. Лишь два-три снаряда угодили в юго-восточный склон, где вообще никого не было.

Колодец

...На исходе были третьи сутки. Продовольствие заканчивалось. Сохранялся лишь небольшой запас для раненых. Но теперь мучили не только голод, но и жажда. Жажда мучила все сильнее. Но воды по-прежнему не было.

Особенно тяжело было раненым. Изнывая от жары, боли и потери крови, они все время просили воды. Даже спокойно лежавший с распухшим животом комиссар не выдержал и полушепотом произнес:

— Кажется, выпей сейчас стакан воды, я бы воскрес.

Группа солдат под руководством Митрича, убрав трупы со дна воронки, еще с ночи взялась копать колодец в самом центре воронки, но неожиданная атака немцев сорвала эту работу, и теперь к ней приступили более организованно и энергично. Пришлось вновь очистить дно воронки от трупов, теперь уже в большинстве немецких, и работа закипела. Одни копали, другие выносили землю и грязь касками, вещмешками за пределы воронки. Липкая грязь появилась уже давно, но воды все не было. Сырая и твердая глина лежала над водоносным слоем тяжелым пластом. Голодным, измученным жаждой, духовно и физически переутомленным людям работать было тяжело, они часто менялись и отдыхали, но перспектива докопаться до воды и несколько дней хоть раз освежить душу глотком свежей воды подгоняла всех и придавала силы.

К утру пробили глиняный пласт и докопались до плывуна. Наконец показалась вода, но ее было очень мало. Копать же дальше стало невозможно, так как по мере углубления песок-плывун обваливался и вместе с водой заполнял все дно колодца, скрывая под собой воду.

— Нужно было вставить сруб, но из чего его соорудишь? Нет не то что доски, даже обломка палки, — сидя в колодце, рассуждали солдаты.

— Кроме того, если вычерпывать песок из колодца, то вслед за ним начнет обваливаться и глина, и тогда весь труд пойдет насмарку. Да-а, без сруба не обойтись Но будь и доски, и бревна, все равно ничего не сделаешь, ведь нет ни пилы, ни топора, — говорили солдаты.

— Погодите хныкать, — вдруг заговорил Митрич, — вокруг вон сколько камней, тащите-ка их сюда.

Выгнав всех из колодца и заставив стаскивать к нему камни, Митрич сам выложил из камней сруб и остановил плывун. Вода стала набираться в колодце, она была желтой и мутной, но холодной и вкусной. Ее было немного, черпать можно только кружкой, но победа была одержана — в лагере появилась вода!

Гарнизон ожил. Поднимаясь, раненые с протянутыми руками наперебой просили воды, однако неограниченное ее употребление грозило опасностью. Посоветовавшись с батальонным комиссаром, командир установил строгую норму: не более одного литра в сутки на человека. Контроль был поручен все тому же Митричу.

Попытка связи

Продукты в гарнизоне кончились более суток назад, выдавались последние порции раненым, а положение гарнизона все не менялось. Попытка установить живую связь с полком закончилась тяжелой неудачей. Обнаружив наши действия, немцы наглухо закрыли все возможные проходы, и теперь отряд находился в еще более плотном кольце окружения, причем почти на глазах у своих. Но свои ничего не знали об отряде. А как подать весть о себе, отряд тоже не знал.

Зная расположение нескольких наблюдательных пунктов артиллеристов, устроенных на высоких елях, командир часто поглядывал в их сторону и думал: «Наблюдатели, сидящие на этих НП, должно быть, видят гарнизон. Но как с ними связаться? А если придумать определенную систему сигналов? Не годится, ведь НП не могут выдавать противнику свое местонахождение, а наш отряд находится на территории противника, который не замедлит их засечь и уничтожить. И этот вариант не подходит...» Подошел солдат:

— Товарищ капитан, разрешите доложить.

— Докладывайте. Что у вас? — произнес командир.

— Ребята, которые вчерась перебежали к нам — автоматчики, сказывают, в их воронке есть рация, но у них нет радиста, а у нас ведь младший лейтенант Свиридов — радист.

— Ну-ка позови ко мне тех, кто «сказывает», — приказал командир.

Метнувшись по щелям и лисьим норам, солдат вскоре вернулся в сопровождении двух автоматчиков:

— Вот они сказывают, товарищ капитан.

— Ну-ка, докладывайте, что там у вас за рация и откуда вы ее взяли? — потребовал командир.

— Вчерашней ночью наши сняли ее с убитого радиста, когда собирали оружие на поле, — доложили автоматчики.

— Так что же вы молчали до сих пор?! — с гневом спросил командир.

— А зачем она, радиста-то нет.

— Как так нет радиста! Кто вам это сказал?!

— Лейтенант Сундеев, — не задумываясь, ответили автоматчики.

— Ах ты, Сундеев, Сундеев!.. — выругался капитан и, достав из нагрудного кармана блокнот, что-то написал на листке и, вручив его автоматчикам, послал их за рацией.

Среди ночи наблюдатели вновь доложили командиру:

— Ползут. Не так чтобы много.

По тревоге все быстро заняли свои места. Уже был прорыт ход сообщения ко второй воронке, гарнизон двух катакомб стал единым. Командир вышел на наблюдательный пункт. Вдруг позади ползущих немцев взвилась яркая осветительная ракета, и обороняющиеся, как на ладошке, увидели всех гитлеровцев. Их, действительно, теперь было немного. Вскочив и загалдев, они ринулись в атаку на первую воронку. Но дружно ударившие пулеметы и автоматы положили их на землю. Из темноты понеслись громкие ругательства.

— Доннер веттер, русски Иван! — кричали немцы, коверкая русские слова, добавляя добрую порцию отборной русской матерщины.

Наступавшая ватага была пьяна.

— Не понравился наш прием, — не отрываясь от наблюдения, проговорил капитан.

— Да-а, а ведь был на редкость хорош, — прокомментировал кто-то из темноты.

Сделав еще одну, столь же неудачную попытку атаковать, немцы затихли до утра.

Только к девяти часам утра наконец удалось услышать по рации полк, а затем и дивизию, но из-за слабости питания командир успел передать лишь обстановку и принять благодарность дивизии, приказ: «Держаться!» — и обещание скорой помощи. Когда конкретно и в какой форме придет помощь, выяснить не удалось, питание погасло.

Минувшей ночью умерли еще двое — тяжелораненые, с перебитыми позвоночниками. Утром скончались раненный в голову и двое с перебитыми ногами. К вечеру умер комиссар группы политрук Гонтаренко. От заражения крови у него начался воспалительный процесс; к вечеру его распухший живот вздулся до невероятных размеров, он часто просил воды и страшно мучился; пытались прикладывать к животу смоченные холодной водой полотенца, но это приносило мало облегчения. Часам к девяти он вдруг успокоился, боли прекратились, и неожиданно для всех он поднялся и сел. С величайшим удивлением и радостью смотрели на него окружающие, он слегка улыбнулся, как бы извиняясь за свою неловкость, и тихо попросил пить. Солдат, постоянно присматривавший за ним, быстро спустился к колодцу, чтобы зачерпнуть свежей воды. Посидев несколько секунд, комиссар спокойно лег и закрыл глаза. Умер, как уснул. Это была мужественная смерть еще молодого комиссара, более четырех суток он боролся со смертью, скрывая от окружающих мучительные боли и страдания. Измотав его последние силы, смерть пришла к нему внезапно. Выкопали отдельную могилу неподалеку от воронки и ночью похоронили комиссара.

Вернувшись с похорон, командир обратился к солдатам:

— Товарищи! Почтим память нашего мужественного комиссара трехкратным залпом в сторону врага из всех видов оружия! — И, вынув пистолет, скомандовал: — За смерть нашего отважного комиссара! В сторону врагов! Огонь! Огонь! Огонь!

Услышав этот салют, немцы приняли его за наступление гарнизона и открыли беспорядочный огонь, заговорила даже артиллерия, вокруг воронок засверкали сполохи разрывов. Эта беспорядочная стрельба продолжалась около полчаса, затем стала пореже и наконец совсем затихла.

На восьмые сутки...

Вкопавшись глубоко в землю, солдаты теперь сидели в своих лисьих норах спокойно.

Шли дни, а обещанной помощи все не было. Давно закончились боеприпасы, и свое, отечественное, оружие гарнизон сложил в штабеля. По ночам, в промежутках боев, солдаты собирали на поле боя немецкие винтовки и автоматы, патроны, гранаты, этим оружием в основном и защищались. Но проклятое немецкое оружие капризно, без смазки оно отказывалось действовать, а ружейного масла не было. Но и тут выручила солдатская находчивость и русская смекалка.

Собирая на поле боя оружие, солдаты, естественно, искали одновременно и что-нибудь съестное. Да разве у немцев поживишься? Изредка попадались маленькие баночки из-под мясных консервов да круглые, из пластмассы, завинчивающиеся баночки со сливочным маслом или пустые. Тщательно собирая жир и масло на тряпочки, солдаты спешили прежде всего смазать им не свои, уже несколько дней пустые желудки, а оружие. После чего оно отлично работало.

Рано утром, еще до восхода солнца, пролился обильный дождь. За какие-то час-полтора он заполнил воронку чуть не до половины. Колодец залило. Дождевая вода стояла в воронке, как в котле.

Пошли седьмые сутки окружения и пятые, как последний раз что-то ели. Первые три-четыре дня голод страшно мучил людей, но потом в желудках будто пересохло, только изредка тянуло пить. Силы людей заметно таяли. Прекратились ночные вылазки, все больше отлеживались в своих норах.

Немцы почему-то перестали тревожить гарнизон и, кажется, решили не обращать на него внимания. Кончились немецкие боеприпасы, их оружие солдаты выбросили вон и вновь разобрали свое, так как берегли небольшое количество патронов отечественного производства на всякий случай и без надобности ими не стреляли.

Только на восьмые сутки неожиданно ударили наша артиллерия и «катюши» по немецким окопам. Все вскочили, поняв, что пришла долгожданная помощь, и открыли огонь по немцам с тыла. А затем, выскочив из воронок, побежали к немецким окопам, через которые с криками «Ура-а!» спешили навстречу свои. Артиллерия перенесла огонь на фланги немцев и на химкомбинат. Встречные солдаты кричали:

— Скорее бегите к лесу, там вас ждут машины и повозки!

Но легко сказать — бегите. Люди все чаще падали и уже не в силах были подняться.

Не успел отряд добежать до опушки леса, как по ней ударила немецкая артиллерия. А потом снаряды стали рваться и среди лежавшего отряда. Заметив неподалеку щель, командир отряда хотел прыгнуть в нее, но только поднялся, как оглушительный взрыв разнес его на куски.

Из тридцати четырех человек, выбравшихся из окружения, в медсанбат попало только двадцать два. Остальным это не удалось.

Из оказавшихся в медсанбате никто не помнил, как они в него попали. Лишь некоторые помнили, как добежали до леса и там попали под артиллерийский обстрел. Что произошло дальше — никто не мог вспомнить. Подобрали их санитары. Не то спящими, не то полумертвыми. Доставили в медсанбат, где потом их откармливали целых две недели пока полностью к ним вернулись силы.

В ПОЛИТОТДЕЛЕ АРМИИ. АВГУСТ 1942 — ОКТЯБРЬ 1943

Отказываться не положено

Уже больше месяца я исполнял обязанности выбывшего по ранению комиссара полка. Боевых действий за это время на нашем участке фронта не происходило, и полк отдыхал.

Немцы в Киришах теперь не представляли для нас прежней опасности, так как, собственно, из Киришей они уже были выбиты и прижаты к железнодорожному мосту, держались они лишь на небольшом плацдарме вокруг химкомбината, не имевшем уже никакой ценности. Активных действий они не совершали, только отбивались, когда на них наседали. Но мы их не беспокоили, чему гитлеровцы были только рады и старались отблагодарить нас тем же.

Следует отметить, что, исключая майскую 1942 года попытку выбить нас с плацдарма на левом берегу Волхова, немцы не предпринимали больше нигде на участке нашей армии попыток к наступлению. Они старались лишь удержаться на тех рубежах, которые занимали. Но и это им плохо удавалось. Повсюду и почти непрерывно мы теснили противника. На юго-востоке нашей страны немцы так же были повсюду остановлены, хотя там все еще шли жаркие бои.

Командиром полка у нас был подполковник Дружинин. Это был уже пожилой штабной офицер. Его я не знал вовсе. Как и я, он был назначен недавно, всего за неделю до моего назначения. В военном деле, в особенности в штабных делах, подполковник разбирался неплохо, но имел слабость к спиртному и к женщинам, причем у него слабость эта была какой-то уродливой: распущенной, вульгарной и пошлой. Мне это страшно не нравилось, и подполковник это хорошо видел и понимал. На словах он, как правило, соглашался с моими замечаниями и даже сам осуждал свои поступки, но, к сожалению, таковы приемы всех подобных «деятелей». При мне он старался держаться и вести себя деловито, даже корректно, но стоило ему остаться одному или улизнуть куда-то, как он «набирался» до такой степени, что никого не узнавал. Мне не довелось побывать с ним в какой-либо сложной боевой обстановке, где можно было бы увидеть и оценить достоинства и недостатки его как командира, но мне все же казалось, что его назначение командиром полка, стоящего на передовых позициях, скорее было похоже на диверсию, чем на внимательный подбор и расстановку кадров.

Начало августа. В конце дня вдруг получаю телеграмму: предлагалось явиться в политотдел армии. Для чего и по какому вопросу — из телеграммы не явствовало. Комиссар и политотдел дивизии тоже не помогли, лишь заявили, что, мол, вызывают, так надо ехать.

Может, для утверждения комиссаром полка, подумал я, но почему тогда в отдел агитации и пропаганды? Поломав голову, я не смог прийти к какому-то определенному выводу.

На второй день, оседлав лошадей, рано утром двинулись со связным в путь и во второй половине дня достигли цели. Явившись в отдел агитации и пропаганды, я встретил там уже знакомого мне подполковника Сазикова Федора Степановича, месяца полтора назад он приезжал в политотдел нашей дивизии и тогда же беседовал со мной на различные темы фронтовой жизни. Потому сейчас встретились мы скорее по-приятельски, чем по-военному; увидев меня, он обрадованно воскликнул:

— А-а-а, Николай Иванович! Здравствуйте, здравствуйте! — Улыбаясь, крепко пожал мне руку: — А мы вас ожидали еще вчера.

— Да, знаете, последнее время я нахожусь в тылу, и ваша телеграмма попала мне в руки только вчера во второй половине дня, поэтому вчера я прибыть никак не мог, — объяснял я.

— Ну хорошо, хорошо. Пойдемте к генералу. — И он тут же повел меня к начальнику политотдела армии.

В большой комнате, перегороженной деревянным барьером, (это была канцелярия политотдела армии), за столами сидели немногочисленные сотрудники, стучали пишущие машинки, и, кажется, не замечая нас, все сосредоточенно работали. В дальнем углу за письменным столом сидел и тоже сосредоточенно работал начальник политотдела армии генерал-майор Емельяненко. Видел я его впервые. Это был слегка смугловатый южанин среднего возраста, крепко сложенный, выше среднего роста. Выглядел он молодо, бодро и далеко не истощенным. Никакой натянутости, чопорности и так называемой начальственности в нем не было. Наоборот, это был типичный партийный деятель, простой и доступный всем, с приятным и мягким характером.

— Ну вот, прибыл тот самый батальонный комиссар, о котором мы с вами разговаривали, — доложил генералу подполковник Сазиков.

— Вот и хорошо. Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! — Генерал энергично встал, вышел из-за стола и подал мне руку.

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор, — по-уставному ответил я.

— Полагаю, вы уже договорились, — обращаясь к Сазикову, сказал генерал. — Ну что ж, идите устраивайтесь поудобнее и работайте.

Поняв, что меня хотят взять в аппарат политотдела армии, я поначалу растерялся. Перспектива работы комиссаром полка интересовала меня куда больше: работа с людьми, с массой солдат и офицеров, которых я любил и которые мне в этом тоже не отказывали, — среди них я чувствовал себя свободно и на месте. В больших же аппаратах работать не любил.

В них никогда не видно результатов твоего труда, там он растворяется, как мыльная сода, превращаясь потом в нечто усредненное. Я решил заявить о своем несогласии, но невольно впал в раздумья. Заметив это, генерал повернулся к Сазикову. Вскинул левую руку на уровень глаз и посмотрел на часы:

— Вот что. Я сейчас уезжаю, а вы заготовьте приказ на товарища. Буду через два часа. — Повернулся и вышел.

— Ну вот и все, — улыбаясь, сказал Сазиков. — Теперь пойдемте домой.

Когда вышли из канцелярии, подполковник заметил:

— А вы знаете, что в армии отказываться от назначения не положено?

— Я-то, скажем, не знаю, но откуда вам это известно, если вы, как кажется, находитесь в армии меньше моего?

Он усмехнулся:

— Так говорят военные.

— Ну, раз военные, то и быть по-военному!

Мы оба рассмеялись.

Аппарат политотдела

Мое пребывание в аппарате политотдела армии как раз совпало с целой серией радикальных мер партии, правительства и Верховного Главнокомандования, направленных на укрепление армии. Проведением этих реформ и мероприятий в жизнь — в основном непосредственно в войсках, и определялась работа политотдела армии в указанный период.

Официально мне было поручено наблюдение за армейской и дивизионной печатью, но практически я мало этим занимался. Кадры в армейской и дивизионной печати были достаточно подготовленные, профессиональные, и выпускаемая ими продукция была высокого качества. Кроме того, политотделы дивизий давали этой печати правильное идейно-политическое направление; только изредка приходилось отмечать некоторые шероховатости, отклонения от действительных событий или забвение на время того или иного участка работы.

Аппарат редакции и типографии армейской газеты был тоже немаленьким. В составе редакции было несколько квалифицированных журналистов, два писателя, один из них все же что-то писал, но другой, кажется, полностью дисквалифицировался и заботился больше о том, чтобы не пропали его сто грамм и не опоздать бы в офицерскую столовую. Разумеется, в редакции были также технические служащие, машинистки и младший обслуживающий персонал. Типография, хотя она и не производила никакой другой продукции, кроме армейской газеты, считалась тем не менее самостоятельным хозрасчетным предприятием с четырьмя-пятью рабочими и директором во главе. Она совершенно официально принимала заказы редакции армейской газеты и также совершенно официально отчитывалась о своей деятельности какому-то далекому и единственному хозяину. Это было наше своеобразное «промышленное предприятие», действующее на фронте, и выпускало оно такую продукцию, против которой никакое оружие врага не действовало.

Меня по-прежнему тянуло к войскам, на передовую, там, как правило, я и находился.

На базе нашей армии, которой в свое время, под Тихвином, командовал генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков, были созданы штаб и политуправление Волховского фронта, поэтому оголенный штаб и политотдел армии пополнялись многими работниками. А в политотделе, кроме того, создавалась еще совершенно новая группа агитаторов, которая формировалась при нашем отделе агитации и пропаганды. Этот отдел был самым крупным, в нем было сосредоточено больше работников, чем в каком-либо другом.

Был у нас и свой Дом Красной Армии, который сокращенно назывался ДК. При ДК был небольшой, но неплохой ансамбль песни и пляски, особенно в нем выделялись два молодых цыгана-танцора и три девушки — студентки Ленинградского института физической культуры, и среди них — знаменитая Чижик из кинофильма «Фронтовые подруги». Удивительно, но эта маленькая, шустрая девушка с челочкой и в жизни была такой же, как в фильме. Впоследствии этот маленький коллектив ДК вырос в большой и разнообразный по жанру ансамбль, смотреть и слушать который было истинным наслаждением. Руководил этим коллективом опытный капитан.

Штрафные роты и батальоны

Первое важное мероприятие Верховного Главнокомандования, в котором мне пришлось участвовать, — организация и комплектование штрафной роты и заградительного отряда. Это было совершенно новое и, казалось бы, несвойственное нашей армии явление. Однако война вызвала к жизни и такой анахронизм. Конечно, созданные при армиях штрафные роты и при фронтах — штрафные батальоны ни в какое сравнение не идут с царскими арестантскими ротами или гитлеровскими штрафными, где людей забивали до смерти, морили голодом, унижали и всячески издевались над ними. Нет. В наших штрафных ротах и батальонах, хотя режим был и строгим, но в них ни в коем случае не допускались произвол, издевательство и унижение достоинства человека. Что касается вещевого и продовольственного довольствия, то, исключая сто граммов, они были такими же, как в обычных частях и подразделениях армии. Те из штрафников, кто искренне осознавал свою вину, здесь ее искупали. Каждый раненный в бою, проявивший мужество и стойкость, уходил отсюда полностью реабилитированным, а те, кто проявил героизм и отвагу, получали еще и ордена.

Первоначально штрафные роты комплектовались из рядовых и сержантов, проявивших трусость и неустойчивость в бою и осужденных военными трибуналами. Однако впоследствии в штрафные роты направлялись не только трусы, паникеры и осужденные трибуналами, которых становилось все меньше и меньше, большинство рот стало пополняться из тюрем и лагерей особого режима; в основном, это были деклассированные элементы и разного рода рецидивисты из уголовного мира.

Должен сказать, мне показалось довольно странным поведение этих людей. Несмотря на то что за плечами этих бандитов, воров-рецидивистов и грабителей числилось не одно убийство, не одна дерзкая воровская, грабительская или уголовная операция, — боя они боялись, как черт ладана. Я почему-то думал, что эти люди, должно быть, очень смелые, решительные и до безумия отважные, если шли на такие страшные преступления, как убить или под угрозой убийства ограбить человека.

Однако при первом же с ними знакомстве оказалось, что это самые подлые, самые низкие и самые ничтожные трусы, не достойные уважения — до чего же морально и политически опустошены эти люди! Мне приходилось беседовать со многими из них, но они, оказалось, очень боятся серьезных бесед, а еще больше — человеческого к ним отношения. Как только логикой беседы подводишь их к тому, что они вынуждены обратиться к собственному сознанию, они тут же вскакивали как ужаленные и кричали: «Э-эй, начальник, ты это куда загибаешь?!!» — и, отвернувшись, переставали тебя слушать. Вот уж поистине горбатые, которых только могила исправит. Жалкие это были люди. Они действительно не вызывали к себе никакого уважения. Это были люди без идеи, без цели, без воли и без Родины. Не было для них ничего святого.

Семинар пропагандистов

Повеяло ранней осенью. Под Сталинградом и в окрестностях Грозного шли ожесточенные бои. У нас же, напротив, наблюдалось какое-то непонятное затишье.

В сентябре меня вызвали в политуправление Волховского фронта на семинар. На этом семинаре особенно сильное впечатление произвел на меня один подполковник с какой-то украинской фамилией, который, собственно, и был фактическим руководителем семинара от начала его и до конца. Поразил он меня своей исключительной и в то же время совершенно внятной способностью буквально на ходу анализировать и тут же определяться с действием по конкретной газете и ее материалам. Ему достаточно было окинуть взглядом ту или иную газету, и он сразу же замечал ее основные достоинства и отрицательные стороны как в оформлении, расстановке материала, так и в содержании газеты в целом. По нескольким номерам газеты он довольно легко и определенно замечал степень влияния и руководства газетой со стороны издательства, связь газеты с читателями и т. п.

Это был действительно знаток своего дела, которое он, очевидно, любил и которому отдавал всего себя без остатка. И насколько он был высок в своем профессиональном развитии, настолько же он был прост и скромен в общении с людьми, с товарищами по работе. В личных разговорах и беседах он был настолько внимательным и близким, что, казалось, с тобой говорит родной отец, желающий тебе помочь всем, чем он только может. Как руководитель семинара он подолгу задерживался в каждой секции и как-то незаметно включался в обсуждение того или иного вопроса — и сразу чувствовалось, как он умело, не выпячивая себя и не навязывая своих взглядов, выводов, замечаний и предложений, ведет секцию к определенно сформулированной мысли.

Логика его бесед была настолько простой и ясной, что не понять ее или оспорить было совершенно невозможно. В своих беседах с нами он особенно делал ударение на том, чтобы газеты подавали материал подробно и аргументированно, чтобы, прочитав его, солдаты и офицеры черпали из него руководство для себя, учились на нем, подражали описанным героям.

— Мало назвать героя по имени и отчеству, — замечал он, — нужно, чтобы журналист поподробнее, но без излишеств, рассказал о самом подвиге, об условиях и обстановке, в которых был совершен поступок, и тех мыслях и чувствах, которые владели человеком в момент свершения.

— Но ведь это же самому журналисту надо быть героем, чтобы столь глубоко и всесторонне описать его, — шутили мы.

— В какой-то мере — да, — отвечал подполковник. — Нельзя же писать о герое, ничего не зная о нем. Такой герой и его подвиг скорее были бы похожи на малозанятную назидательную небылицу, нежели на подлинный героизм, что только оттолкнуло бы читателей.

На заключительном совещании присутствовало почти все командование фронта. Выступил и начальник политуправления фронта, носивший тогда звание подполковника. Это был сравнительно молодой человек, быстро выросший до высокой должности, а вернее, просто назначенный какой-то властной рукой. Его краткое выступление на совещании не произвело на меня впечатления. Я считал, что начальником политического управления фронта должен быть крупный политический деятель, а этот был, скорее, похож на начинающего работника, боящегося как бы не промахнуться, не оступиться, после каждого абзаца он вопрошающе смотрел на слушателей, будто спрашивая: «Ну как? Правильно я сказал? Не ошибся?» В его выступлении не чувствовалось твердости, авторитетности руководителя, партийного деятеля.

Совершенную противоположность ему представлял командующий фронтом армии Кирилл Афанасьевич Мерецков. Мне он понравился, как говорится, с первого взгляда. В нем было все необходимое для крупного военачальника. Внешний, полный достоинства и уверенности, вид. Четкая целенаправленная речь. Властное, но тактичное поведение. Такого командующего слушаешь, ему веришь, за ним идешь.

Упразднение института комиссаров

Не успел я обобщить материалы семинара, составить для себя программу действия, как был получен Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об установлении полного единоначалия и упразднения института военных комиссаров в Красной Армии». Это мероприятие советского государства, конечно, не упало с неба и не являлось чьей-то выдумкой, хотя поначалу и ошарашило нас своей неожиданностью и дерзкой новизной. Год с лишним войны показал, что институт военных комиссаров в нашей армии изжил себя, уже не является необходимостью и не диктуется, как прежде, жизненными интересами страны. Стало ясно: на нашего командира теперь вполне можно положиться и, с другой стороны — потребовать от него всей полноты ответственности за все стороны жизни и деятельности части или соединения, в том числе и за идейно-политическое и морально-этическое состояние воинского состава.

Командирам полков, бригад и выше теперь предоставлялись большие права не только в области дисциплинарной практики, но и поощрений, вплоть до награждений солдат, сержантов и офицеров орденами и медалями. Этим же Указом вводились единые воинские звания. Теперь из батальонного комиссара я превратился в майора. Вслед за этим был введен новый порядок принятия воинской присяги и положение о Боевом Красном Знамени воинской части.

Эти мероприятия партии, правительства и Верховного Главнокомандования потребовали от политорганов большой и кропотливой работы в войсках. Пробыв пять-шесть дней в политотделе, едва успев обобщить материалы и сдать их начальнику, мы снова и снова шли в армейские части и соединения.

Ночное путешествие

Затянувшаяся осень 1942 года вымещала — за что?! — свою злость на нас, поливая почти беспрерывными холодными дождями; по неделе и больше солдаты на передовой не видели солнца и почти не высыхали, одежда была постоянно мокрой, а плащ-палатки настолько промокли и задубели, что годились на бубен. Окопы и особенно ходы сообщений были залиты дождевой водой, и если из окопов ее все время вычерпывали, то в ходах сообщений она стояла местами выше колен, а постоянная ходьба превращала почву в жидкий глинистый раствор. В более низких местах эта жижа иногда доходила почти до пояса, и хорошо, если немцы не стреляли, а если в таком месте попадаешь под обстрел, то мало, что бредешь в этой жиже, приходится еще и окунуться в нее.

Благо — наша родная спасительная русская шинель! Подсушишь малость, потер ее, похлопал, почистил — и она опять прежняя. А чтобы жижа не попадала в сапоги, мы обычно заматывали верхнюю часть голенищ обмотками — тогда смело бреди куда хочешь.

Под Киришами теперь и наши, и немецкие окопы проходили по открытому полю. КП рот и батальонов располагались тут же или в непосредственной близости от передовой, в зоне артиллерийского и минометного огня. Пробираясь к КП в эту осеннюю непогоду, я иногда думал: многие писатели и поэты воспели знаменитые белые ночи, но приходилось ли им бывать в этих и подобных местах Ленинградской области в дождливую осеннюю ночь? Видно, не приходилось. О, если бы они здесь побывали в такую вот пору! Я уверен, они нарисовали бы картину и о «черных» ленинградских ночах, но только куда более мрачную, чем Дантов ад.

В одну из таких ночей я пробирался к командному пункту полка. Было светло, когда выходил, и я отказался от связного в дивизии, поскольку сам знал здесь каждую лежневку, каждую дорожку, даже тропинку. Но, когда я отошел от КП дивизии километра на три-четыре, густые черные тучи затянули небо и пошел мелкий, но частый дождик, превратившийся затем в обложной проливной дождь. Темнота надвинулась неожиданно, а предстояло пройти еще несколько километров.

Накинув на голову капюшон плащ-палатки, полтора-два километра я миновал сравнительно успешно: видел под ногами деревянный настил и мог уверенно ступать на заранее намеченное бревно, кое-что еще видел и вокруг себя. Но чем дальше я продвигался, тем глубже вползал в темноту. Дождь еще более усилился, и темень плотно обступила меня. Я перестал различать что-либо под ногами и вокруг, временами даже приходила мысль: не ослеп ли я? Однако, протирая глаза от дождя и пота, я убеждался — глаза на месте. Почему же я ничего ими не вижу? Продвигаясь вперед, я пользовался теперь лишь зрительной памятью. Я хорошо помнил, где лежневка должна поворачивать и где, то есть через какое примерно расстояние, уходят от нее тропинки и ответвления. Будто слепой, я шел, стуча сапогами по бревнам, опираясь на сухую суковатую палку. Временами я сбивался с дороги, но тут же ощупывал ногами и палкой вокруг себя и по различным предметам определял свое местоположение и направление дальнейшего пути.

Время приближалось к двадцати двум часам, уже пора было сворачивать. Здесь, неподалеку от лежневой дороги, располагались тылы полка, я должен обойти их и выйти на небольшую полянку, за которой в густом бору и находится командный пункт.

Свернув с лежневки, я сразу оказался в какой-то луже. Вода доходила чуть не до колен, и я инстинктивно схватился за голенища: подтянуть повыше, не почерпнуть воды. Но дальше так идти рискованно — наберешь воды. Я рванулся обратно к лежневке, нащупал выступающее бревно, сел и, достав из полевой сумки обмотки, принялся обертывать верхнюю часть голенищ и колени. Ну вот! — теперь мне и море по колено. Я смело пошел дальше.

Пройдя несколько сот метров, я оказался в густом лесу. Палка теперь была не нужна, только мешала, цепляясь за ветки деревьев, забросил ее, вытянул вперед руки и, как слепой, шел между деревьями, отводя ветки в сторону. Куда я шел — трудно сказать. Если раньше основным ориентиром мне служила лежневка, резко отличавшаяся от всех других примет, то теперь все мои ориентиры-деревья были похожи одно на другое и в темноте определиться по ним стало невозможно. Но идти необходимо, не будешь ведь ночевать, стоя под дождем, тем более где-то рядом находится КП. Теперь я двигался, ориентируясь только по памяти и ветру. Внезапно мои руки уперлись во что-то мягкое — шерстистое, живое и теплое. Прямо в ладоши мне дохнула и захрапела лошадь. Испуганно отскочив от нее, я тут же натолкнулся на вторую. Но эта спокойно, без нервных всхрипов отступила в сторону.

Почувствовав присутствие человека, вокруг зафыркали другие лошади. Я остолбенел и совершенно растерялся. Но постепенно пришел в себя и принялся соображать, где нахожусь. Стало ясно, что я несколько отклонился вправо и попал в расположение тыла полка. Что небольшая беда. Теперь меня занимал вопрос, как благополучно выбраться из этого лошадиного окружения, ведь я по-прежнему ничего не видел; кромешная тьма вокруг не прояснялась, а в таком мраке я мог натолкнуться на какую-нибудь строгую и пугливую лошадь, и она тут же прикончит или покалечит меня, как неопытного и глупого щенка; а как лошади бьют задними копытами, я не раз видел и сам испытал в детстве и молодости — волки, и те опасаются нападать на лошадь сзади; а есть еще и такие лошади, которые кусаются, как собаки. Я стоял неподвижно, боясь даже шевельнуться. В расположении этого тыла я был весной; летом, проходя мимо, видел, что коновязи тянутся с востока на запад, а мне нужно отсюда на северо-запад, следовательно, необходимо нащупать коновязь и потом по ней ориентироваться.

Не сходя с места, я стал разговаривать с лошадьми: «Тпру, тпру, тпру, приймись!..» — и, выставив руки, нащупывать коновязь. Но, двигаясь в темноте в неопределенном направлении, я мог нечаянно попасть руками прямо в рот кусачей лошади — тогда прощайте пальчики. Нет! Этого допускать не следует. Вспомнил, что вторая лошадь, о которую я толкнулся, смирно отступила. Значит, с ней смело можно заводить знакомство. Повернувшись, я обласкал ее, нащупал повод и по нему добрался до коновязи.

Но где, с какой стороны я стою? Куда мне отсюда идти — вправо, влево, вперед, назад? Определить стороны света было не по чему. Карманный фонарь и компас я не захватил с собой, а ветер совершенно стих, и дождь не хлестал, не сек, а просто лил — по нему тоже не сориентируешься. Я стал восстанавливать в памяти свой путь — от самой лежневки до того места, когда я уперся руками в лицо лошади. Выходило, что до лошадей я шел с юга на север. Теперь мне следует пройти по коновязи вправо до ее конца и оттуда, повернув направо, идти на северо-запад.

Пробравшись под шеями лошадей до конца коновязи и сделав пол-оборота вправо, я смело зашагал вперед. Через непродолжительное время я был уже на КП полка.

Беседа с бывшим комиссаром

На КП мне, особенно сейчас, делать было нечего, работу в полку я откладывал на заключительную часть своей командировки. Сейчас моим основным заданием было проверить ротные партийные организации и выяснить, как они скомплектованы: как расставлены коммунисты в роте, как они проводят партийно-массовую работу, оказывают ли влияние и какое на свои роты, как ими руководят парторги и многое еще. И так как передовая здесь проходила по чистому полю, соприкасалась очень близко с немецкими окопами и хорошо просматривалась противником, нужно было торопиться, чтобы попасть на передовую до рассвета. Всякое сообщение здесь происходило только ночью, и вовсе не потому, что днем оно было опасно, а главным образом потому, что нельзя было показать врагу свои пути сообщения, иначе противник, пристреляв их днем, и ночью не даст нам покоя; более того, мы ведь и сами чаще всего брали «языков» на их же путях сообщения. Пути сообщения или, как их принято называть, коммуникации — это вены, по которым течет вся армейская жизнь на фронте. Перережьте хотя бы одну из них — и вы нанесете существенный урон врагу.

В полку, несмотря на глубокую ночь, застал кипучую деятельность. Штаб был весь на ногах, бодрствовали почти все, за исключением сменившихся дежурных. Начальник штаба давал своим помощникам указания, те уходили, возвращаясь с докладами. Я вышел на улицу. На опушке леса стояло несколько походных кухонь, вокруг толпились разносчики пищи со своими термосами и вещмешками. Здесь же стояли подводы, груженные продовольствием и боеприпасами, с которых старшины получали снаряжение для своих рот. Единственным источником света были открытые дверцы котлов походных кухонь, в которых ярко горели дрова, веером разбрасывая свет в черную тьму. С помощью этого света тут же оформлялись документы.

Да!! Осенние ленинградские ночи... Какие же они черные! Полюбовавшись этой ночной суетней, я зашел в блиндаж командира полка и его заместителя по политчасти. Оба они были мне хорошо знакомы. Замполитом здесь был уже знакомый нам бывший комиссар полка подполковник Коровенков. Солидный сам по себе, он и по характеру был человеком покладистым и уравновешенным, в деле — стойкий, смелый и мужественный. В полку он пользовался неизменным авторитетом.

Правильно поняв суть и направленность реформы института военных комиссаров, он быстро перестроил свою работу, так что в полку этого почти не заметили. Его авторитет и влияние в полку остались прежними. Зато теперь он имел куда больше возможностей для работы с партийными и комсомольскими организациями, мог уделять больше внимания политическому воспитанию солдат и офицеров, теперь он имел больше времени для работы над военной, политической и художественной литературой, и вообще он имел теперь гораздо больше возможностей для политической работы, чем прежде.

— Будучи комиссаром, я так же нес всю полноту ответственности за эту работу, но в дополнение к этому я еще отвечал, наравне с командиром, и за боевые действия, и за сам боевой приказ, над которым нередко просиживал ночами, — говорил подполковник Коровенков.

— Все это верно, но разве Указ Президиума Верховного Совета освобождает вас от ответственности за боевые действия полка? — спрашивал я.

— Нет конечно. Я бы сказал, даже наоборот. Но все дело в том, что теперь я несу ответственность за боевые действия лишь морально, тогда как прежде я нес эту ответственность наравне с командиром не только морально, но и юридически. А это не все равно. Теперь я не подписываю приказ наравне с командиром, как прежде. В силу этого у меня появилось больше свободного времени и, откровенно говоря, я этой реформе только рад, — заключил подполковник.

Беседуя со мной, подполковник Коровенков почему-то морщил нос, то и дело оглядывался по сторонам и время от времени к чему-то принюхивался. Он был некурящий, и обоняние у него было развито. Я же, замечая его беспокойство, совершенно ничего не ощущал. Наконец он встал и, глубоко потянув носом в себя воздух, произнес:

— Что за комедия? Откуда это у нас тянет конским потом?

Понюхав свои руки и висевшую на вешалке плащ-палатку, я покраснел до ушей и вынужден был сознаться, что виновником неприятного запаха следует считать меня, и тут же коротко рассказал историю неожиданной ночной встречи с лошадьми в тылу полка.

Слушая мой рассказ, командир и его заместитель по политической части хохотали до слез.

— Так, — говоришь, — лошади устроили тебе довольно теплый прием? — потешался Коровенков. — Ну, брат, считай, тебе повезло, что не встретился с нашей пегой кобылой, на которую ездовой жалуется чуть не каждый день — изорвала на нем зубами уже две шинели, а на днях оторвала последнее ухо шапки-ушанки. Вот бы ты попался ей ночью. Она бы разделала тебя под орех, — и снова по-детски захохотал.

— Да, хорошо же вам смеяться, — отшучивался я, — интересно бы на вас посмотреть, какой вы имели вид, оказавшись в моем положении.

Тем временем ординарец подал чай. Я вышел из блиндажа, снял обмотки с колен, нащупал в темноте рукомойник под густой елью и тщательно вымыл руки с мылом. Темнота по-прежнему висела черным ковром. Дождь почти перестал, лишь изредка проносился мелкой моросью. С юго-востока временами начал подувать небольшой ветерок, играя темными вершинами леса. Вздрагивая, деревья сбрасывали с себя мириады капель, обдавая ими всех, кто пытался под ними укрыться. Повара и старшины по-прежнему хлопотали возле кухонь и повозок. Огнем из открытых дверок котлов все так же освещался небольшой дворик, образованный из подвод и самих кухонь. Разносчики пищи уже заканчивали приемку, торопливо завинчивали термосы, прочно завязывали вещевые мешки, доверху набитые хлебом, солью, сахаром, маслом, водкой, консервами и прочей снедью.

За чаем я постепенно осмотрелся в блиндаже. Он был разделен на три части: приемную и две спальни. Пол и стены ошелеваны[15], потолок подшит фанерой. Было сухо, чисто, тепло и уютно. На столе, за которым мы сидели, стояла настольная электрическая лампа с зеленым абажуром, ярко освещая поверхность стола, покрытого плотным голубым листом бумаги. Отраженный голубоватый свет мягко заливал всю приемную. Фронтовой быт заметно хорошел.

Проверка ротных парторганизаций

Позавтракав и поблагодарив гостеприимных хозяев, я быстро оделся и вместе с группой разносчиков отправился на передовую. Под утро ветер начал усиливаться, разрывая черные тучи на клочья, в просветах стали появляться звезды, и темнота стала меняться, преображаясь в светлую серую мглу. Заблестели многочисленные после дождя лужи. Лишь оставшийся позади лес стоял неприютной темной стеной.

Выйдя из леса, мы некоторое время шли открытым полем. Потом спустились в овраг, который становился тем шире и глубже, чем ближе подходил к Волхову. Из этого оврага ход сообщения вел к передовой линии, в гору, и вода минувшего дождя еще текла по нему бурным потоком нам навстречу.

Шлепая по воде, часто оскальзываясь, мы молча двигались один за другим, как хунхузы[16] в горном ущелье; дно хода сообщения было настолько скользким, что не упасть здесь мог только искусный эквилибрист, мы же, поскальзываясь, хватались за глинистые обочины, и руки наши были почти до локтей в глине, а пальцы слепило холодной, липкой грязью.

В пять часов утра мы уже были в 3-й роте 2-го батальона. Из окопов и огневых точек солдаты выплескивали воду. Над блиндажами медленно вился сизый дымок. Там поочередно отдыхали и обсушивались сменявшиеся с дежурства бойцы. На передовой стояла тишина. Солдаты, кажется, уже по привычке, переговаривались вполголоса, ведь до окопов противника здесь не далее сорока — пятидесяти метров. Вообще же, немцы теперь занимали в Киришах очень маленький плацдарм — вокруг моста и химкомбината. Но как же они загородились!! В два ряда лежала «спираль Бруно», за ней — рогатки с колючей проволокой, затем МЗП, а у самых окопов возвышался густо перевитый колючей проволокой забор.

К тому же все это расстояние до предела было насыщено разного рода минами и «сюрпризами». Впереди наших окопов я не заметил никаких заграждений, что давало гитлеровцам возможность делать ночные вылазки.

Беседуя на эту тему с солдатами и офицерами, я замечал на их лицах эдакую легкую ироническую улыбку:

— Да где уж им вылазить?! Боятся, как бы мы к ним не полезли! Вон как обгородились, видали? Третий месяц здесь сидим, а что-то не замечали, чтоб немцы к нам лазили.

— Наоборот, наши разведчики иногда лазят к ним, да тоже без толку, — возражали мне собеседники.

Эта самоуверенность, даже бахвальство очень мне не понравились, и я резко изменил тон и саму тему беседы.

— Беспечность на войне — величайшее зло, а зазнайство — недопустимый порок. Вы стали забывать, какого жестокого, хитрого, коварного и вероломного врага перед собой имеете, — упрекал я солдат и тут же рассказал, к чему привела подобная же беспечность, допущенная на плацдарме за Волховом летом 1942 года, в результате которой могла погибнуть вся рота, если бы не отважный поступок молодого солдата Шарапова. И заключил: — Никогда не кладите врагу пальцы в рот, обязательно откусит.

Только опираясь на живые и многим известные факты из фронтовой действительности, удалось несколько поколебать эту недопустимую беспечность. Солдаты мало-помалу стали осознавать свою ошибку и, соглашаясь со мною, давали обещание исправить ее, повысить бдительность. Тема повышения бдительности и боевой активности стала затем ядром большого разговора на собраниях ротных партийных и комсомольских организаций.

Численность стоявших в обороне рот была небольшой. Да, собственно, большому числу людей здесь и делать было нечего.

На нашем фронте в течение 1942 и 1943 годов фашистам приходилось только обороняться. Начиная с прорыва блокады Ленинграда у Синявина, их повсюду теснили. Лишь в редких случаях, на отдельных участках они пытались улучшить свои позиции, но и тут успеха не имели. Сейчас же гитлеровцы вели себя довольно мирно и старались ничем нас не огорчать.

Основные события в это время по-прежнему разыгрывались на юго-востоке страны, в районе Орджоникидзе — Грозный и под Сталинградом. Здесь шла величайшая битва, исход которой трудно было предсказать.

Самые упорные и кровопролитные бои шли теперь на улицах Сталинграда. Ни о каких тактических и стратегических планах Верховного Главнокомандования нам тогда, разумеется, ничего не было известно. А именно об этом нас и забрасывали повсюду вопросами.

Но что мы могли сказать тогда, если наши войска на юго-западе страны еле-еле сдерживали натиск врага? Ссылаясь на военную тайну, мы деликатно уходили от этих вопросов. Пользуясь уже надоевшими установками, мы продолжали говорить, что в настоящее время ведется линия на изматывание сил противника в оборонительных боях, чтобы, собравшись с силами, перейти затем в решительное наступление. Но в это уже мало кто верил. Мы, и конечно не только мы, не подозревали тогда, что говорим людям правду, что силы для решительного наступления уже готовятся. В этих мучительных беседах проходили у нас ночи напролет в теплых и душных блиндажах на передовой.

Парторг роты Телегин

Хотел я проведать еще две роты, 1-ю и 2-ю, но пришлось выбирать, так как время уже не позволяло посетить каждую. 2-я рота занимала более выгодные позиции, и у нее были хорошие подходы и связь, и я поспешил в первую, которая занимала позиции на самом левом фланге и упиралась почти в самый берег Волхова.

Командный пункт этой роты располагался на высоком склоне, с которого открывался широкий вид на Волхов и далекие просторы левобережья вверх по Тигоде — одному из притоков Волхова, где еще хозяйничали немцы. Слева через луг стоял темный, густой бор, подходивший к самому берегу могучей реки. За бором располагалась среди кустарников батарея артиллерийского полка.

Еще с утра подул резкий, порывистый северо-восточный ветер, он усиленно гнал мутные облака, и к полудню тяжелые тучи затянули все небо. Временами проносился мелкий и холодный дождь, переходивший иногда в ледяную крупу. Стало холодно и сыро, темновато и неуютно. Ветер против течения поднимал на реке высокие волны, временами срывая верхушки, брызгами выбрасывал их на берег. Волхов шумел, волновался, пенился, бился о берега, словно сказочный богатырь. Река приобрела какой-то суровый вид, вода потемнела. Такая погода в сочетании с затишьем на передовой уводила мысли далеко от войны, солдаты ходили вялые, сидели в окопах и блиндажах нахохлившись. Нетрудно было догадаться, где они сейчас мысленно бродят.

Приближалась вторая военная зима. Тяжелая для всех, она кажется во сто крат тяжелее солдату в окопе, у которого к тому же где-то живет семья: жена, дети, старики. Как они вступают в зиму? Запасли ли хлеба, овощей, продуктов, есть ли теплая обувь, одежда? Может, они все еще обивают пороги — хотя и редко, но встречаются еще бездушные чиновники и бюрократы. Ох! как тяжело отражалось на моральном состоянии солдат и офицеров изредка проявлявшееся бездушие и невнимание к их семьям.

Парторг роты старший сержант Телегин оказался на редкость активным и деловым коммунистом. Партийная организация под его руководством жила полнокровной жизнью. Все коммунисты имели те или иные партийные поручения. Боевой листок роты здесь выходил часто, хотя и нерегулярно. В нем можно было прочесть и о личном счете снайперов, и о ночной работе пулеметчиков, увидеть смешную карикатуру на завшивевшего немецкого вояку, и советы, когда лучше чистить оружие, и многое другое. Словом, рота не скучала, а партийная организация не бездействовала. Обходя боевые посты и огневые точки, я вдруг заметил, что на каждой из них висели либо у входа, либо просто укрепленные на стене окопа, или прикрепленные на двух палках — различные политические призывы и разного рода военные афоризмы, аккуратно выжженные на небольших дощечках, вытесанных топором из полена. Меня это сильно заинтересовало, и я попросил парторга рассказать, как они это делают.

— Да вот, как-то сидим в дождь, — начал парторг, — кто дремлет, кто тяжко вздыхает или задумался. Но нам-то, коммунистам, вешать головы и почивать на лаврах не положено! Думаю, чем бы занять людей? Говорю:

— Вот живем мы хотя и на передовой, а неплохо было бы и нам иметь в блиндажах, на постах и огневых точках настоящие лозунги и всякие там призывы, чтобы они всегда напоминали нам о наших задачах и обязанностях, о долге воина и тому подобное.

Ну, меня поддержали.

Но где их достать, эти лозунги? А кроме того, бумажные тут не годятся, они тут сразу раскиснут. Вот коммунист, товарищ Завсеголова, и говорит:

— А ежели написать лозунги на дощечках?

— Опять же, красок у нас нет никаких.

Так мы в тот раз ни к чему и не пришли. Долго я ломал голову над этим вопросом. Потом обозлился и говорю:

— А почему это я один должен думать? У нас в роте одиннадцать коммунистов.

И я тут же раздал партийные поручения всем коммунистам. Товарищу Завсеголова поручил натесать дощечек, товарищу Корнееву подобрать лозунги и призывы, а товарищу Пушталову написать лозунги. Пушталов сначала запротивился, говорит:

— Чем я буду тебе писать, гвоздем, что ли?

Я ему в шутку и сказал:

— Ну, если ты мастер писать гвоздями, так и напиши ими.

Он вдруг задумался, а потом и говорит:

— А знаешь что, парторг? Можно писать и гвоздем. На дереве-то ведь можно выжечь буквы?

— Можно, — говорю.

И Пушталов охотно взялся за это дело. Потом ему стали помогать другие, в том числе и беспартийные товарищи, и вот так у нас появились лозунги, призывы и всевозможные военные афоризмы. Как я уже сказал, в этой работе активное участие принимали и многие беспартийные товарищи. Среди них оказалось очень много энтузиастов, эрудитов и просто широко образованных людей, которые сами приходили нам на помощь.

— Это хорошее начинание у вас. Его следует передать и в другие роты, — поддержал я.

«Кто здесь командует?»

Закончив работу в ротах, я зашел на командный пункт батальона. Заместитель командира батальона по политической части Блохин встретил меня как-то недружелюбно. Он был почему-то мрачным и, кажется, на кого-то зол. На мои вопросы отвечал нервно, отрывисто. По всему было видно, что он чем-то недоволен, хотя, правду говоря, его редко можно было видеть довольным, вечно он на что-то брюзжал.

Правда, когда он был комиссаром, выглядел он совсем иначе, куда более бодро и даже заносчиво, а в батальоне — так просто «царь и бог»; на совещаниях или семинарах в полку, а тем более в дивизии — всегда ведущий оратор. Теперь же его словно подменили.

Осторожно, чтобы не задеть самолюбия и властолюбия Блохина, я стал выяснять причину такого его пасмурного состояния, но Блохин подчеркнуто делал вид, что он вообще ни с кем не хочет разговаривать, только изредка, отвернувшись и безнадежно махнув рукой, тянул:

— Э-э, да что тут говорить... — опускал голову и, уставив глаза в точку, сидел молча.

Разговор явно не клеился и, чтобы не стеснять раздосадованного замполита, я собрался уходить.

— Уйду я с этой работы! — неожиданно проговорил Блохин. — Подам рапорт и буду просить командную должность. Что я хуже буду командовать, что ли?! — Встал и вопросительно посмотрел на меня.

— Да, пожалуй, роль командующего для вас более подходит, а в политработники вы явно не годитесь, — иронически заметил я.

Блохин вспыхнул, но тут же смутился. Посмотрел мне в глаза, отвернулся и тихо сказал:

— Не могу я, понимаете, не могу! — Смолк ненадолго, резко вдруг повернулся и чуть не во все горло закричал: — Я имею образование не меньшее, чем любой командир! И командовать могу не хуже любого из них! Не хватало еще, чтобы мне заявляли: «Кто здесь командует?»

Только теперь я понял, что Блохин все еще никак не может поделить власть с комбатом.

Немало появилось подобных комиссаров и отдельных командиров, которые после Указа о единоначалии не могли поделить между собой власть, нанося определенный вред делу. Политотделам пришлось потратить немало труда, прежде чем удалось донести до каждого понимание Указа и воспитать правильные взаимоотношения между командиром и его заместителем по политической части.

Новая присяга

На командный пункт полка я вернулся утром, когда солнце уже выглядывало из-за вершин леса, плавя легкий иней утреннего заморозка, припудривший деревья. Небо очистилось от свинцовых туч, северо-восточный ветер почти затих, напоминая о себе лишь легким покачиванием вершин.

В полку готовились к торжественной церемонии по случаю принятия Боевого Красного Знамени полка и нового текста военной присяги. Оркестра в полку тогда не было. В первый год войны было не до оркестров. Напрягая все силы, мы тогда еле сдерживали бешеный натиск врага, и я даже не помню, когда и где были сданы на хранение музыкальные инструменты полков и дивизии, или, быть может, они так же, как и множество защитников Родины, погибли.

Из штабного блиндажа на поляну был вынесен большой, на крестовинах, стол, затянутый алой скатертью. На столе поставили массивный чернильный прибор из хрустально-чистого небьющегося стекла; этот брус стекла, подобранный возле разбитого самолета, был сделан каким-то искусным фронтовым мастером, который изобразил в нем крепость с двумя башнями. Тут же лежала и ручка с пером, сделанная, очевидно, тем же мастером и из того же материала. А рядом с чернильным прибором возвышалась стопка бумаг с текстами присяги.

Через всю поляну в четыре шеренги выстроились свободные от дежурства солдаты и офицеры полка. Командир полка и его заместитель по политчасти стояли возле стола, группа штабных офицеров сразу за ними.

Поднявшееся выше солнце стало ласково пригревать, залив своим ярким светом поляну, на которой готовилась торжественная церемония. Аккуратно одетые в добротную полевую форму, подтянутые и гордые, стояли солдаты и офицеры, ожидая начала церемонии. Впереди шеренги стояли разведчики и автоматчики с автоматами на шее.

Начальник штаба, выскочив из блиндажа, о чем-то тихо доложил командиру полка, а тот, склонившись к своему заместителю по политчасти, тоже о чем-то сообщил ему, и они тут же, отступив влево, оба вышли из-за стола вперед. В это же самое время из штаба вынесли Красное Знамя полка.

— Товарищи офицеры! Под знамя, смирно! — скомандовал командир и, не отнимая правой руки от головного убора, строевым шагом пошел навстречу знамени.

Встретив знамя, командир, преклонив правое колено, взял свисавший перед ним конец знамени и поцеловал его. Встав рядом со знаменем, он вернулся к столу. Знаменосец, увешанный орденами, с двумя ассистентами, подойдя к столу, сделал поворот кругом и встал лицом к строю. Все замерли в торжественном молчании.

Заместитель командира полка по политической части произнес краткую речь, разъяснив при этом положение о Боевом Красном Знамени полка и значение нового текста присяги. После этого командир полка подошел к столу, взял текст присяги и громким голосом перед лицом всех солдат и офицеров прочитал: «Я, сын трудового народа...»

Прочитав до конца весь текст, он взял ручку, осторожно обмакнул перо и подписал присягу. То же повторили замполит полка и все офицеры штаба. Затем начали по порядку подходить строевые офицеры, старшины, сержанты, а за ними и все солдаты. Они так же брали со стола листочек с текстом присяги, громко читали его. Затем подписывали и, гордые, возвращались в строй.

Я стоял в группе штабных офицеров и с приподнятым настроением смотрел на эту торжественную церемонию осени 1942 года, а в моей памяти возникла такая же церемония осени двадцать четвертого.

Мы тогда не читали и не подписывали текста присяги, потому что эту процедуру тогда могли бы выполнить не более 20—30% из всего числа солдат. Остальные были еще неграмотными. Их только начинали обучать грамоте, тут же в полку, на вечерних курсах ликбеза.

В седьмую годовщину Октябрьской революции, получив зимние буденовки, новые японские ботинки с обмотками, новые шинели и все прочее обмундирование, мы стояли в торжественном строю на тогда еще неблагоустроенной площади Хабаровска и смотрели на трибуну, где находились руководители Дальбюро ЦК РКП(б), Дальревкома, Дальбюро ВЦСПС.

Председатель Дальревкома Я. Б. Гамарник с бумажно-белым лицом и черной, как смоль, бородой и усами, громко читал текст присяги, а мы хором, как ученики мусульманской школы, повторяли за ним каждое слово присяги. Этим и заканчивалась вся церемония по принятию военной присяги, и, поскольку присягу не подписывали, то, естественно, она лишь морально накладывала ответственность на воинов. Теперь присяга обязывала нас и морально, и юридически.

Сила и значение военной присяги теперь возросли так же, как возросли общая культура, сила и боевая мощь нашей Красной Армии.

Партизаны

Вернувшись на командный пункт дивизии, к своему удивлению, я встретил здесь четырех молодых партизан, только что перебравшихся к нам через линию фронта. Они сообщили командованию очень важные сведения и рассказали:

— Между двумя фронтами — Волховским и Ленинградским — нам становится все труднее и труднее работать. В этом «мешке» немцы чувствуют себя очень плохо, поэтому они разорили здесь почти все села, деревни и многие города, а жителей угнали в Германию. В каждом оставленном в целости городе, селе или деревне теперь размещаются большие немецкие гарнизоны. Фактически мы лишены своей базы — народа, который нас питал, поддерживал и воодушевлял. Все леса и дороги заняты и сильно охраняются захватчиками. Нам, партизанам, укрыться фактически уже негде, поэтому принято решение: податься на юг области, куда-нибудь поближе к Пскову и Новгороду.

Слушая рассказ молодых партизан, мы с трудом верили, что в этом действительном мешке между нашими двумя фронтами, заполненном до предела войсками противника, могли еще жить и действовать партизаны. Объективные условия здесь прямо-таки были противопоказаны для партизан. И вот тебе — сами живые свидетели!

Что нас особенно поражало, так это чарующее спокойствие, мужество и деловитость молодых партизан. Они с олимпийским спокойствием рассказывали нам о своих действиях в гуще врагов и с таким же хладнокровием собирались в обратный путь, причем они наметили переправу через Волхов в таком месте, где, нам казалось, из-за немецких солдат — яблоку упасть негде.

— Верно, — поддержали партизаны. — Полтора-два месяца назад здесь действительно было такое положение, но сейчас оно резко изменилось. Гитлеровское командование забрало отсюда много солдат и офицеров, на их место доставили власовцев, и придвинули туда концлагеря военнопленных и гражданского населения. Власовцы теперь обслуживают все тылы и несут охрану дорог и прочих коммуникаций. Вот под их видом и при их помощи мы и пробрались к вам и таким же путем думаем вернуться обратно. В устье Тигоды нас ждут наши люди, а вот — немецкие пропуска, которыми снабжены все власовцы. Кроме того, мы все уже хорошо освоились с немецким языком, манерами и многими бытовыми традициями немцев, что они особенно уважают и поэтому охотно, без подозрения, вступают с нами в разговор, считая, очевидно, что им все же удалось нас онемечить, — со смехом говорили партизаны.

В штрафном батальоне

Обратный путь в политотдел армии был труден. Необходимо было пройти по бездорожью пешком десять-пятнадцать километров, а затем на попутной автомашине или повозке добираться до Будогощи. Не всегда удавалось подъехать. Приходилось часто преодолевать весь пятидесятикилометровый путь пешком, независимо от того, лето это или зима, осень или весна, ночь или день, сухо ли или грязь, по которой иногда приходится брести по колено. Война требует силы, несгибаемой воли, закалки и мужества от всех — солдат, офицеров, генералов и маршалов. Она не считается ни с чинами, ни с рангами: Не умей, например, бегать как хороший стайер командир нашей дивизии генерал-майор Замировский, он мог погибнуть в самом начале войны, его тогда спасли ноги.

Политотдел армии размещался в небольшой деревушке. Всего одна улица, и та кривая. Жителей в деревне было очень мало, большинство успели вовремя эвакуироваться в тыл, а часть была захвачена немцами, трудоспособных фашисты поспешили угнать в свою «цивилизованную» Германию. По этим причинам большинство изб в деревушке пустовало, они и пригодились нам для размещения политотдела.

При входе в деревню в двух или трех домах, отрезанных речкой, разместились редакция армейской газеты, типография и весь их персонал. За речкой, возле болотистой поляны стояла на отшибе большая изба офицерской столовой. И на противоположном конце деревни размещался наш дом Красной Армии — ДК, вместимостью пятьдесят-семьдесят зрителей.

Впоследствии мы вырыли клуб в земле — в центре деревни, на самом высоком месте. Его вместимость была в два-три раза больше и полностью обеспечивала не только нас, но и местное население. Здесь часто давались хорошие концерты и показывались кинокартины. Словом, ДК был настоящий. Его коллектив значительно пополнился ленинградскими профессионалами и участниками художественной самодеятельности.

В политотделе я встретил своего земляка, майора Цымбыла, которого знал по Петропавловску, где до войны он работал председателем Горпромсовета, а сейчас служил у нас начальником снабжения ПОАРМа[17]. Секретарем армейской партийной комиссии прибыл подполковник Абишев — высокий, худощавый казанский татарин с добродушным лицом и вечной улыбкой.

Пополнившись всеми штатными единицами, коллектив политотдела армии мужал, набирался сил, крепчал и закалялся в работе. В целом это был коллектив немаленький, да и по характеру своей деятельности он представлял собой штаб всей партийно-политической жизни армии. Отсюда направлялась вся многосложная партийно-политическая работа каждой части и соединений армии.

Вскоре мне пришлось вновь побывать на плацдарме. Теперь он расширился почти до деревни Зеленцы и речки Тигоды. Немцы были зажаты в тесном клину у Киришского моста через Волхов, укрепились за высокой насыпью и удерживали пока предмостное укрепление.

У железнодорожного моста через Тигоду, на самом опасном месте стоял фронтовой штрафной батальон, который, очистив от гитлеровцев все устье Тигоды, укрепился под самой насыпью железной дороги, наверху которой еще гнездились огневые точки противника.

Линия фронта здесь шла по железной дороге Чудово — Кириши, от деревни Зеленцы до реки Тигоды. С северной стороны насыпи были немцы, с южной — наши. Наверху же насыпи контроль пока сохраняли за собой немцы, так как у них там еще с конца 1941 года существовали укрепленные огневые точки.

Штрафной батальон представлял собой довольно активную боевую единицу. Он не сидел без дела. Каждый день чем-то досаждал врагу. Состав батальона не шел ни в какое сравнение с составом штрафной роты. Здесь находились только бывшие офицеры всех рангов. Это грамотный и более культурный народ, но допустивший в свое время трусость и неустойчивость в бою или совершивший то или иное преступление, осужденное народным судом или военным трибуналом, и теперь они искупали тут свою вину кровью. Здесь так же, как в штрафной роте, раненые и погибшие в бою полностью реабилитировались. Им возвращалось прежнее воинское звание, ордена и все привилегии, которыми они пользовались до суда, а проявившие храбрость и отвагу в бою награждались орденами на общих основаниях.

Сознавая справедливость наказания, люди здесь сражались с полным сознанием долга и воинской чести. С тем же сознанием они готовы были искупить свою вину кровью, даже ценой собственной жизни. С таким составом батальона командирам и политработникам работать было куда легче, чем в штрафной роте, где на одного штрафника из числа солдат, сержантов и старшин приходилось десять рецидивистов уголовного мира.

Обмундирован батальон был по-разному. Были одетые в солдатские шинели и кирзовые сапоги, положенные в батальоне по форме, другие — в офицерских шинелях со споротыми знаками различия, в хромовых или яловых офицерских сапогах, на головах — солдатские шапки-ушанки, офицерские шапки, папахи, даже фуражки. Все зависело от того, кто когда прибыл в батальон. А так как состав его то и дело менялся, то и пестрота в обмундировании оставалась постоянной.

Интересное зрелище представлял собой батальон и по личному составу. Тут были и бывшие молоденькие худощавые лейтенанты, и покладистые майоры и подполковники, солидные полковники и толстопузые интенданты-снабженцы.

Характерная особенность. В штрафной роте люди охотно рассказывали о себе, как правило, нещадно перевирая и стремясь доказать, что попали сюда ни за что ни про что; в штрафбате об этом никто не заикался, и приказания здесь выполнялись по-уставному быстро, точно и четко, умело и грамотно.

Обходя огневые точки, я заметил увесистого солдата, пудов на десять, как Черчилль. Несмотря на такую свою тяжеловесную комплекцию, он энергично выпрыгнул из дзота, вытянулся и четко доложил:

— Товарищ майор! На огневой точке все спокойно. За время дежурства — никаких происшествий. Докладывает командир расчета солдат Барыгин!

Меня поразила эта недопустимая «дисциплинированность» на передовой. И как бы в подтверждение, сидевший где-то на насыпи замаскированный немец ударил по нас из пулемета. Барыгин кубарем скатился в дзот, я следом и, увидев его перепуганное лицо, в шутку спросил:

— Ну что, товарищ командир, может, еще вылезем — поговорим по-уставному?

Сконфуженный, он криво усмехнулся.

— У вас что, командиры ввели такой порядок? — спросил я.

— Никак нет, товарищ майор! — выпрямившись на коленях, возразил командир расчета. — Привычка военного, товарищ майор!

— Ну и привычка! Хорошо, что немец оказался мазилой и пули рассеялись.

Адъютант комбата капитан Файсман

Перебрался за штрафной батальон вдоль линии железной дороги и направился в соседнюю часть.

Более полугода я не видел места плацдарма, не знал, кто его теперь охраняет, какие там дислоцируются части. Меня необоримо тянуло на это место.

И вот я здесь: границей между штрафбатом и его левым соседом служила бывшая наша линия обороны, когда плацдарм был еще сравнительно небольшим клочком земли за Волховом. Сейчас, проходя этот участок, я внимательно вглядывался в землю, чтобы случайно не набрести на свои же противопехотные мины, расставленные нами в начале сорок второго... и неожиданно встретил старого друга товарища Гайворонского! Он обходил с двумя автоматчиками свой правый фланг, примыкавший к штрафному батальону.

Ни о чем не спрашивая, он подхватил меня под руку и потащил к себе на КП. По пути я поинтересовался, жив-здоров ли его комиссар Осадчий, ведь мы не виделись уже больше года. Он удивленно взглянул:

— А вы не знаете? Погиб он, под Киришами, еще в январе.

— И кто же теперь заворачивает у вас политикой?

— Теперь у меня замполитом капитан Магзумов.

— Магзумов? — удивленно переспросил я.

— Да, Магзумов, — подтвердил Гайворонский.

— Вот неожиданная встреча! — обрадовался я.

— А вы разве его знаете?

— Знаю и, кажется, больше вашего.

В блиндаже я сразу оказался в крепких объятиях Магзумова. Он трепал меня, вертел, разглядывая со всех сторон, словно стремясь открыть во мне что-то новое, ему неизвестное. Засыпал вопросами, стараясь поскорее узнать обо всем: об изменениях в дивизии, о родном Казахстане и о Балкашке, где остались его старики и любимая девушка. Рассказывая, я тоже внимательно его рассматривал. Он сильно возмужал, культурно вырос, окреп идейно, довольно свободно разбирался в политике, а звание капитана просто вросло в него. Одно ему мешало — казахский акцент; как ни старался он яснее, четче выговаривать русские слова, ему это не всегда удавалось; например, он никак не мог выговорить «Николай Иванович» — обязательно скажет «Мекаляй Ибаныш», зато «Шустиков» — выговаривал точно, «Борис» или «Петя» — тоже правильно.

Гайворонский сидел сбоку, внимательно наблюдал за нашей встречей, не вмешиваясь и не перебивая. Не знаю, сколько времени мы проболтали с Магзумовым, только вдруг распахнулась дверь, и в блиндаж вошел... Файсман.

— О, кого я вижу! — воскликнул я. И вдруг вырвалось: — И сам не рад...

— Нет, зачем же?! Наоборот, очень рад вас видеть, — возразил Файсман. — Вы знаете, с тех пор как ушел из саперного батальона, кроме вас, никого еще не встречал ни из батальона, ни из штаба дивизии, ни даже из политотдела дивизии. Вот, оказывается, как до нас далеко.

— Да нет, не так уж и далеко, если я за шестьдесят километров до вас добрался.

Все удивились и чуть ли не разом спросили:

— Как? Почему за шестьдесят километров? Разве тут будет шестьдесят?

— Куда?

— Ну, до Киришей.

— Так ведь я давно Кириши оставил.

— Как оставил?!

— Так и оставил! Бросил их и ушел в Будогощь!

Все с недоумением и интересом ждали моего откровения, и я коротко рассказал, что уже более трех месяцев работаю в политотделе армии, а со своей дивизией имею лишь периодическую связь. После такого известия прежний интерес ко мне заметно упал, мое сообщение для них оказалось неожиданными и каким-то далеким.

— А какая же теперь наша армия? — вдруг спросил меня Гайворонский.

— А вы что, не знаете? — удивился я.

— Представьте себе, не слыхал. Знаю, что фронт у нас Волховский, а в какую армию входим, не знаю, — откровенно признался он. — Знаю, что в сорок первом под Волховом воевали в 54-й армии, а вот после этого... В какой армии брали Кириши, Черницы и этот плацдарм? Сами знаете, какие бои шли, не до того было. Да и на что они нам, эти армии? Мы с ними дела не имеем. Полк, дивизия — вот наше начальство, этих мы знаем.

И действительно, об армии на передовой часто знали меньше, чем о фронте. На передовой почти каждый солдат хорошо знал, что он находится на Волховском фронте, но в составе какой армии, мало знали даже из числа офицеров. Зато свой полк и дивизию каждый знал хорошо. Это объясняется тем, что полки и отдельные части дивизий никогда не меняются — это постоянные единицы. Фронт — тоже более стабильное соединение. Что же касается армий и корпусов, то они подвергаются более частой передислокации, переходят из фронта во фронт. Кроме того, армейские работники редко доходят до передовой, большинство их заканчивают свои командировки дивизией или, в лучшем случае, полком, особенно те, кто пришел в армейский аппарат сверху.

Беседа наша теперь приняла совершенно иной характер. Если прежде меня все спрашивали, то теперь уже я расспрашивал своих собеседников и друзей:

— Ну, а вы, товарищ Файсман, как попали в первый батальон?

— Да, собственно, в третьем батальоне, куда меня назначили, мне не пришлось работать, я там пробыл всего несколько дней, и меня перевели сюда, с тех пор здесь и работаю. Но знаете, товарищ майор, если бы сейчас предложили вернуться в саперный батальон — ни за что не согласился! Вы знаете, какая здесь интересная работа? Трудная, опасная, но живая, боевая — здесь видишь войну в глаза, чувствуешь себя непосредственным ее участником и понимаешь, что от тебя зависит успех или провал боя, всей операции, стараешься отдать делу не только самого себя, но и направить на его успех все, что тебе подчинено и что поручено. И вот представьте, я не только привык к этой работе, но, откровенно говоря, полюбил ее; кажется, если бы меня вернули обратно в батальон, я бы оттуда либо сбежал, либо заплесневел там. — И, усмехнувшись, спросил меня: — А, когда меня переводили в стрелковый батальон, я ведь тогда струсил, помните?

— Ну, как такое не помнить, помню все хорошо, — подтвердил я.

— Вы знаете, — продолжал Файсман, — мне до сих пор стыдно и тяжело, когда вспоминаю, а иногда становится даже страшно. И как я вам благодарен, что вы тогда так зло меня пробрали! Вы меня словно разбудили. Я тогда от обиды и страха совсем потерял чувство меры, не отдавал отчета, что делаю. Если бы не вы, меня расстреляли бы, как жалкого труса. До сих пор не знаю, что меня толкнуло тогда вернуться, не пойти в штаб...

— А разве вы не ходили? — спросил я.

— Нет. Не ходил. И это меня спасло. Попади я тогда на глаза Замировскому, он бы меня расстрелял собственноручно, для комдива достаточно одного слова «трус». А когда вы на меня обрушились, что я жалкий трус, что по случайной ошибке ношу партийный билет, что я... — он захлебнулся и почти сквозь слезы продолжал, — будто я заодно с фашистами, тут с меня сразу слетело все, словно резким ветром обдуло, тут только я понял и, кажется, нутром ощутил всю глубину, всю тяжесть своей ошибки, своего недостойного офицера — я уже не говорю, коммуниста! — поведения.

Он сидел напротив меня и все говорил, говорил, словно хотел выложить все и сразу — все, что тяжелым грузом лежало у него на душе. Временами он был весел, смеялся — словно в последний раз хотел поиздеваться над проявленным тогда малодушием; а временами мрачнел и впадал в глубокое раздумье.

Командир батальона и его замполит сидели рядом, внимательно слушали эту неспровоцированную исповедь и многого не понимали, было видно, что они впервые слышат об этой истории да еще из уст самого человека, и эта его откровенность опять удивляла и поражала их.

— Неужели это с тобою было такое, адъютант? — спросил комбат.

— К сожалению, было, — подтвердил Файсман. — Но теперь, кажется, я не похож на прежнего Файсмана? — усмехнувшись, он прямо посмотрел на комбата и замполита.

— А мы тебя, каким ты нарисовал себя, никогда не видели, так что нам и сравнивать не с чем, — сказал Магзумов.

— Ну, тем лучше, — улыбнувшись, сказал Файсман.

— Если бы услышал из чужих уст такое о моем адъютанте старшем — никому б не поверил! — воскликнул Гайворонский.

— Ладно, — сказал Файсман, — хватит об этом. Наверное, уже замучили майора своими расспросами да исповедями. Вы, видно, забыли, что у нас сегодня торжественный день.

— Почему торжественный? — поинтересовался я.

— Да потому, что сегодня утром мы получили приказ: капитану Гайворонскому присвоить звание майора, а мне — капитана, — сообщил Файсман.

— О, это действительно праздник! Поздравляю вас с достойным повышением, друзья! — Вскочив с места, я горячо поздравил каждого.

— Тогда, капитан, организуй-ка торжественный ужин — по такому случаю! — распорядился комбат.

Время действительно приближалось к ужину, и Файсман, еще посидев с нами, куда-то исчез.

— Неужели он действительно так плохо показал себя? — обратился ко мне Гайворонский. — Вы знаете, просто не верится. Такой, я скажу, бесстрашный, смелый, энергичный и инициативный человек, и вот, оказывается, когда-то струсил. У меня сменилось не менее семи-восьми адъютантов, но такого смелого и делового еще не встречал. Сам все спланирует, лично проверит, организует и выполнит. В батальоне все знает — до мельчайших подробностей, ничто его не застанет врасплох. А противника изучил!.. Даже разгадывает его намерения. Вот такой это человек. Что его толкнуло на эдакую трусость?.. — сокрушался майор.

— Да, замечательный человек, — подтвердил Магзумов. — А вы знаете, какой он агитатор и чтец?!

— Он и действительно был таким, сколько я его знаю. Но при назначении его в стрелковый батальон он растерялся и порядком струсил. Ведь более одного года он нигде не был, кроме штаба дивизии и блиндажа отдельного саперного батальона. Привык к этой обстановке, просто засиделся на одном месте. А когда его пошевелили да еще направили на передовую, не на шутку струсил, у вас здесь опасно.

— Опасно-то опасно, — согласился комбат. — Но как же можно так демонстративно проявлять трусость?

— А вы сами разве никогда не трусили? — спросил Магзумов.

— Гм-м, что значит — не трусил? Вы хотите сказать, не испытывал страха?

— Ну допустим, хотя бы страха, — согласился Магзумов.

— Так ведь чувство страха и появление трусости — не одно и то же. За то, что человек внутренне испытывает страх, но не проявляет его в действии, его ведь никогда не судят. Страх одолевает и меня, и тебя. Чувство страха присуще каждому живому человеку. Но нельзя же по мотивам страха отказываться идти в бой.

— Вы, кажется, меня убедили, — сыронизировал Магзумов. — Но, к вашему сведению, Файсман как раз и не проявил трусости в том виде, в каком вы ее трактуете. Если бы он проявил свою трусость, как вы говорите, в действии, его бы осудили, а раз он лишь испугался, но не допустил нарушения приказа, судить его не за что.

Обернувшись и посмотрев на Магзумова, комбат произнес:

— Гм-м, а ты, оказывается, годишься в замполиты.

Магзумов только усмехнулся.

Появился Файсман с двумя солдатами, нагруженными едой, и разговор наш прервался. Посыпались шутки-прибаутки, анекдоты.

Во время ужина Магзумов не отставал от меня и все расспрашивал, кто еще остался в дивизии из старых работников, прежних наших друзей, говорили об армии, он поинтересовался:

— Вас что, командировали к нам?

— Нет, никто меня к вам не командировал, — ответил я. — Да, собственно, я и не знал, что вы тут дислоцируетесь, меня командировали к вашим соседям, в штрафной батальон. Ну а потом, как магнитом, потянуло сюда, захотелось снова посмотреть на эти места, этот клочок земли, перерезавший железную дорогу Чудово — Кириши, по нему немцы снабжали свою Киришскую группировку, и наша дивизия в январе сорок второго отвоевывала этот плацдарм. Мы тогда остались одним полком, насчитывавшим всего восемьсот штыков, и все-таки плацдарм отстояли. А потом, в мае, все повторилось: опять немцы во что бы то ни стало решили уничтожить, выбросить нас на правый берег Волхова. Я здесь исходил, облазил на собственном брюхе каждый квадратный метр, каждую тропку, кустик, не исключая и болота. Сколько здесь осталось лежать... и лучших моих друзей... Все здесь кажется мне родным, близким: и лес, и болото, берег, даже сам воздух — все теперь свое, родное. Тем оно и дорого, что все тут полито собственной кровью, и сам я получил здесь тяжелую контузию, не слышу теперь левым ухом...

Магзумов слушал меня, не отрывая своих черных, как угли, глаз, будто впервые увидел, да и все задумались, каждому, наверно, было о чем вспомнить.

Поздно ночью я уходил из батальона. Командир и замполит проводили меня до самой переправы. Файсман остался на хозяйстве.

Тепло простившись с друзьями, я сел в лодку и покинул плацдарм, благо, он уже не обстреливался как прежде.

Политинформация

Зима сорок второго — сорок третьего годов явно запаздывала. Природа будто нарочно создавала благоприятную обстановку для борьбы с врагом. Если в прошлом году Волхов покрылся льдом еще накануне Октябрьских праздников, то теперь он все еще шумел своими мутно-серыми волнами. В отличие от прошлого года река украсилась рыболовецкими бригадами, их создали в отдельных частях для улучшения питания. Эти рыболовецкие бригады, спокойно выбирающие сети и невода, обильно забитые рыбой, как бы символизировали собой изменяющийся ход войны, а богатые уловы превращали рыбаков в азартных игроков, готовых даже в этой студеной воде рыбачить и днем и ночью. Немцы, повсюду теснимые нами, вели себя «корректно», но все еще цепко держались на захваченных рубежах.

В течение лета и осени сорок второго гитлеровцы лишь теряли захваченные ранее рубежи и плацдармы на нашем и Ленинградском фронтах. Авиация их куда-то пропала.

На юго-востоке страны и под Сталинградом фронт так же стабилизировался, хотя кровопролитные бои не прекращались. Чувствовалось, что гитлеровцы иссякли, сил для поддержания наступления у них явно не хватало. Ну, а если нет больше сил, чтобы наступать, то хватит ли у них сил, чтобы защититься? — рассуждали мы. Назревал критический перелом в войне.

Вскоре после праздников мы получили новый боевой устав пехоты. Это был документ, теоретически обобщающий опыт первого года войны. Новый устав воспитывал войска армии в наступательном духе, в духе маневра и взаимодействия всех родов войск, в духе напряжения всех физических и моральных сил. Это произведение доказывало, что наша армия осваивает все то новое и полезное, что родилось в сражениях. Вместе с тем выходило, что войну по-настоящему мы только начинаем.

Действительно, уверенность в войсках с каждым днем поднималась и крепла. К тому же мы стали получать, хотя и неофициально, скорее конфиденциально, сведения о том, что под Сталинградом готовится мощный контрудар, что наша эвакуированная в глубокий тыл промышленность высокими темпами наращивает выпуск военной продукции и начинается снабжение армии — пусть пока понемногу — новыми самолетами, танками, боеприпасами. Улучшается и снабжение продовольствием. Обо всем этом мы особо не распространялись, так как сообщались нам эти сведения доверительно и всякий раз подчеркивалось: «пока хранить все в тайне». Но удивительное дело! Как мы ни старались сохранить тайну, о ней нам стали говорить все новые и новые лица, причем отнюдь не представители ЦК или Главного политического управления Красной Армии. Один ездовой, с которым случилось мне часа два ехать с передовой, подробнейшим образом, почти слово в слово, сообщил мне «по секрету» все, что недавно я слушал из уст Деборина, просившего нас, слушателей, сохранить все это в тайне.

Победы фашизма в войне мы, конечно, и в мыслях не допускали, однако теперь наши территориальные потери, потери населения и общие экономические потери были настолько велики,что, казалось, выгонять гитлеровцев с нашей земли нам придется многие годы. Уж больно далеко они к нам пролезли. Страшно было смотреть на географию войны, а слушать ее статистику просто жутко.

Надежду на обещание Сталина открыть в 1942 году второй фронт на западе мы уже потеряли, ибо год этот был уже на исходе, между тем никакой тенденции к открытию второго фронта союзники даже не обозначили. Более того, создавалось определенное впечатление, что наши союзники изо дня в день ждут нашего поражения.

Но не суждено было недругам дождаться этого. Уже в середине ноября сорок второго наши южане, которые еще недавно панически бежали от немцев, забыв взорвать за собой единственный в то время железнодорожный мост через Дон на Кавказ, теперь нанесли тяжелое поражение немцам под стенами Владикавказа, разгромив крупные силы противника. Почти одновременно был нанесен удар на Центральном фронте, в районе западнее Ржева.

Стоял ноябрь 1942-го. Мы на себе узнали: одного боевого духа, поднявшегося после разгрома немцев под Сталинградом, и желания победить мало. К этому необходимо добавить умение воевать и хорошее материальное обеспечение. Мы это хорошо знали, и потому с чувством высокого долга и воинской обязанности мы приступили к учебе.

Новый боевой устав пехоты

Новый боевой устав пехоты открывал перед нами неограниченные возможности к повышению и совершенствованию боевых качеств личного состава армии, ее командиров и военачальников.

По всему фронту началась повседневная, кропотливая и настойчивая учеба. Все офицеры и генералы дотошно и въедливо изучали новый боевой устав. Писались приказы на наступление и проводилась игра по картам. Затем войска выводились на местность: отрабатывались взаимодействие и маневр с боевой стрельбой, штурмом вражеских дотов и узлов сопротивления; взятия высот и укрепленных районов, форсирование водных преград с помощью подручных средств и многое другое.

На полевые учебные занятия в 58-ю стрелковую бригаду прибыл весь Военный совет армии. Командующий армией генерал-лейтенант Гусев Николай Иванович прибыл верхом на коне; как старый кавалерист, он и сейчас не расставался с лошадьми, предпочитая их «виллису». Это был замечательный генерал. Образованный и культурный, он обладал достаточно широкой военно-политической эрудицией и был уважаем в войсках; как бывший политработник обладал приятным мягким характером и легко умел находить путь к сердцам солдат и офицеров.

Легко, по-молодецки, спрыгнув с коня и вручив поводья коноводу, генерал сразу же направился к берегу реки, где сейчас развернулся показательный горячий бой за овладение водным рубежом противника. С «вражеского» берега бил пулемет без кавычек, но с одним боевым патроном через каждые двадцать-тридцать холостых, чтобы пули все-таки посвистывали. Вражеские доты, дзоты и прочие огневые точки были тщательно замаскированы. Но вот в результате разведки боем все они были выявлены и отмечены на карте. По ним тут же ударила «наша» артиллерия, а пролетающая эскадрилья штурмовиков сбросила авиабомбы и обстреляла реактивными пушками. Имитированный грохот и настоящие огонь, дым, земля смешались перед наступающими. Застрочили пулеметы прикрывающих наступление, и тут же в реку полетели доски, бревна, фашины из сухого хвороста, куги, камыша, плащ-палатки, набитые сеном, соломой или стружкой, деревянные бочки, ящики и тому подобные материалы, следом бросались солдаты, офицеры. Ломая тонкий утренний ледок, они гнали все эти средства переправы к противоположному берегу, опираясь на них и энергично работая в воде руками и ногами; автоматы и винтовки, обильно смазанные, были прочно закреплены за спинами, чтобы не болтались и не мешали плыть; рядом на плотах, лодках, баркасах переправлялись пулеметы, минометы и противотанковые пушки. Форсировав реку под огнем противника, солдаты быстро перебегали, энергично окапывались и поочередно вели огонь по амбразурам противника.

Командующий, как молодой, весь в поту, бегал от группы к группе, ставил все новые, более сложные боевые задачи, «выводил» из строя действующих неумело, неповоротливо, безынициативно, без требуемого напряжения всех физических и моральных сил. Словом, добивался того, что требовалось в настоящем бою. Штурм некоторых дзотов, высот и укрепрайонов переигрывался, по приказу командующего, несколько раз, пока Военный совет не признавал его удовлетворительным.

Для подавления крупных дотов противника на прямую наводку выкатили даже 152-мм орудия. А какой вражеский дот выдержит тяжелый кулак этого «бога войны»? А когда были «взяты» два следующих укрепрайона в глубине расположения противника, — тут даже ледяная вода, в начале обжигавшая тело и особенно голые, исцарапанные руки, стала превращаться в пар, который маленькими змейками струился с каждого из участников форсирования; тяжело дыша, они то и дело обтирали пот, градом катившийся по лицам.

В общем, «бой» был организован очень хорошо. С яркой наглядностью и необходимым напряжением и умением, с проявлением широкой инициативы и хорошей выдумкой, применением военной хитрости и смекалки со стороны солдат и офицеров.

Теоретическая учеба перемежалась с творческим ее применением на практических полевых учениях. В этом творчестве проявлялось много нового, смелого и оригинального. Партийные и комсомольские организации, агитаторы и политработники все это подхватывали и через боевые листки — «Молнии» и дивизионные газеты широко распространяли опыт, делая его достоянием всех солдат и офицеров. Учеба проходила почти каждый день, а тактические учения на местности проводились днем и ночью, в хорошую погоду и в ненастье.

Одновременно тщательно изучались позиции противника, его опорные пункты, укрепления и подходы к ним. Затем точно такие же позиции и укрепления строились на наших учебных полигонах. Командование добивалось максимального приближения учений к условиям предстоящих боев.

Хотя пополнений мы не получали, наоборот, у нас еще и забрали куда-то несколько частей, тем не менее мы чувствовали, что готовится серьезная боевая операция и у нас.

Потом поползли слухи, что на наш фронт прибыли видные представители Ставки Верховного Главнокомандования, маршалы Жуков и Ворошилов. Позднее мы узнали, что по ту сторону Волхова, в районе Войбокало, проходили важные учения с боевой стрельбой и участием всех родов войск, которые инспектировали сами представители Ставки.

Тем временем под Сталинградом произошли события величайшего военного и политического значения. Была окружена трехсоттридцатитысячная ударная группировка немецко-фашистских армий под командованием фельдмаршала Паулюса.

Вскоре после Сталинградской эпопеи за шесть дней боев ударом с двух сторон в районе Синявинских болот была прорвана блокада Ленинграда. Проход по железной дороге к многострадальному городу был открыт. Полуторагодичный период почти полной изоляции Ленинграда закончился. Теперь Ленинград имел свободное сообщение со страной. Хотя полностью блокада с города пока не была снята, враг явно не хотел уходить из-под Ленинграда, цепко и отчаянно держался за каждый бугорок под городом и левый берег Волхова. Гитлер не снял из-под Ленинграда и с Волховского фронта ни одной дивизии для усиления наступления на юго-востоке, наоборот: первые экземпляры нового вооружения — «тигры», «пантеры» и «фердинанды» появились почему-то именно здесь, под Ленинградом.

ЯНВАРЬ — ОКТЯБРЬ 1943

Новая форма и новое название нашей армии

В разгар осенне-зимних боев 1942—1943 годов был получен Указ Президиума Верховного Совета СССР «О введении новых знаков различия — погон, и изменении формы одежды военнослужащих». В центральных газетах были показаны новая форма и погоны, дано подробное их описание.

Вторая военная зима была уже в полном своем уборе. Накатанные зимние дороги и пешеходные тропы блестели на солнце отполированные солдатскими сапогами, санными полозьями и автомобильными шинами; по бокам дорог стояли густые закуржавелые еловые чащи, надежно укрывая своим нарядом продвигающихся по ним путников. Воздух пахнул чистым снегом, просушенный тридцатиградусным морозом. Снег, сыпучий и хрусткий, в лесу доходил почти до пояса, а на открытых полянах его так спрессовало морозами, что не брала лопата.

Передовые позиции часто полностью заметало снегом, и тогда солдаты откладывали винтовки, автоматы и брались за лопаты, откапывали и очищали от снега окопы и ходы сообщения, отбрасывая снег в сторону противника. Снежные холмы возвышались теперь над окопами с обеих воюющих сторон, огромными валами тянулись вдоль фронта. Все было заметено, завалено снегом, укрыто от людских глаз, и казалось, что люди там ходят где-то глубоко под снегом. Огневые точки оказались намного ниже уровня снега, но их все-таки было хорошо видно, потому что по несколько раз в сутки они огнем «прочищали» местность перед собой, и эта их «чистка» оседала темной копотью на белом снегу. Блиндажи тоже были заметены толстым слоем снега, и вход в них часто шел по снежным тоннелям.

Вторую военную зиму наша армия встретила уже по-хозяйски. Теперь у нас были хорошие, благоустроенные блиндажи и окопы, ходы сообщений были вырыты в полный профиль, огневые пулеметные точки освещены и утеплены, заблаговременно наладили печное хозяйство, заготовили еще летом дрова, а во многих блиндажах появились даже керосиновые лампы. Все предполагали, что нашему фронту предстоит еще не одна зимовка.

Моя 310-я стрелковая дивизия была переведена из нашей армии, и я больше не встречал ее. Под Киришами теперь стояла 44-я стрелковая дивизия, и я стал ее нередким гостем. Здесь я познакомился и, прямо можно сказать, подружился с редактором дивизионной газеты, майором, фамилию которого не только трудно запомнить, но даже и выговорить — очень редкая украинская фамилия.

Это был смуглый южанин, лет тридцати пяти, невысокого роста, с серыми глазами и черными густыми бровями, сросшимися над переносицей; обладая особо пытливым характером, он был активным собеседником, очень общительным и трезвым политическим деятелем, хорошо понимал задачи армейской печати, и его дивизионная газета постоянно занимала ведущее место среди других дивизионок. Он чаще других редакторов посещал политотдел армии, нередко спорил там, добиваясь положительного решения того или иного вопроса.

Бывая в его редакции, я всегда старался встретиться с ним, и мы, как правило, подолгу беседовали, обсуждая текущие вопросы внутренней и международной политики партии, искали исторические параллели и пытались заглянуть в будущее: какой будет страна после войны. Приятно отметить, что наши мнения по важнейшим вопросам никогда не расходились, и мне кажется, что иначе и быть не может с людьми, исповедующими единую, марксистско-ленинскую, идеологию и твердо стоящими на ее позициях.

Вот и сейчас я шел в 44-ю дивизию с задачей проверить, как идет обсуждение Указа и какова морально-политическая подготовка личного состава к введению новой формы одежды, погон и офицерских званий для командиров и политработников. Нужно было изучить реакцию солдат и офицеров на новый Указ, как они понимают и воспринимают эти нововведения. И вопрос этот был далеко не праздным.

Еще не забылись ненависть и презрение к золотопогонникам из белогвардейщины и армий интервентов, которыми дышали в годы Гражданской войны рабочий класс и крестьянство, а они составляли костяк нынешней Красной Армии. Эту ненависть к погонам знали не только мы, ее хорошо знали и наши враги, и потому, попадая в плен, они прежде всего спешили сорвать со своих плеч погоны. В то же время нам не чуждо было и историческое прошлое Красной Армии и Военно-морского флота, не однажды в истории русская армия покрывала себя неувядаемой славой в борьбе за сохранение целостности и независимости нашей Родины, при выполнении своего союзнического долга — и русские солдаты и офицеры всегда были при погонах.

Шел я один, день был ясный, мороз, потрескивая, шел рядом со мной по верхушкам деревьев; по широкой укатанной дороге шагалось легко и даже приятно, в высохших за ночь валенках ногам было мягко и тепло, овчинный полушубок с белым меховым воротником легко лежал на плечах, не создавая препятствий для движения. Плотно упакованный в офицерское снаряжение, я шел быстро, все шире и шире шагая.

Мне так не удалось подъехать на всем сорокапятикилометровом пути, но дошел я до дивизии сравнительно рано, и, что меня удивило — я почти не устал, чувствовал себя бодро и готов был идти дальше.

Зима — это моя родная стихия. В Сибири полных шесть месяцев проходят в зиме, а другие шесть месяцев заняты весной, летом и осенью, поэтому организм сибиряков к зиме приспособлен больше, чем к остальным временам года. Что для меня пурга, мороз? Это естественные разновидности зимы, без которых и зима не зима. Такое мнение о зиме у всех сибиряков. Зима — не помеха ни в труде, ни в отдыхе, ни в борьбе.

Погоны

Задержавшись немного в политотделе дивизии, я спешил до темноты добраться до передовой. Блиндаж, в котором я оказался, был обширным, в нем размещался почти взвод солдат. Отсюда ходы сообщения вели к окопам и огневым точкам. Солдаты во взводе были всех возрастов, профессий и национальностей; если бы этот взвод находился в Испании, его обязательно назвали бы интернациональным.

Командир взвода младший лейтенант Борисов встретил меня радушно и, собрав свой взвод, представил солдатам. Поначалу беседа у нас проходила несколько натянуто и сухо, официально, но мало-помалу мы знакомились и доверие, интерес друг к другу становились все глубже, постепенно располагая к свободному обмену мнениями.

Молодой солдат Мамед-оглы из Азербайджана, долго и внимательно слушавший разговор, вдруг спросил:

— А что такая погона?

— Не «погона», а погоны — два их, значит. И не «такая», а такое, — поправил его сосед.

— Ну хватит тебе преподавать русский язык, — оборвал его другой боец. — Ты лучше скажи все-таки, что же такое погоны? Человек спрашивает, да и я вот толком не знаю, что такое. Я их отродясь не видел.

— Не видел?! — удивлением переспросил Мамед-оглы.

— Да, не видел, — спокойно ответил боец.

Сосед, подозрительно нахмурил брови, всматриваясь в лицо солдата, и вдруг захохотал на весь блиндаж:

— А ведь верно, ребята, откудова же ему знать, что такое погоны, если в то время, когда их носили, его еще и в задатке не было.

В блиндаже весело загудели. Боец, поддержавший Мамеда-оглы, недовольно озираясь, громко спросил:

— А чего вы смеетесь? Я правду говорю, что никаких погонов не знаю, никогда их не видал и сейчас не знаю, для чего они, с чего сделаны и как ими пользоваться, а вы смеетесь.

— Так тебе ведь уже читали и толковали что к чему, а ты все свое: «не знаю, не знаю», — закричали на него со всех сторон.

После этого коллективного окрика солдат явно смутился и, опустив глаза, замолчал. Видя, что молодым солдатам все еще многое непонятно, я спросил:

— А все-таки, кто поможет молодым солдатам понять, что же такое погоны, для чего они нужны и как ими пользоваться? Я ведь их тоже не носил, хотя и видел на солдатах и офицерах старой царской армии и на колчаковцах в Сибири, но тогда я к ним не присматривался, они пугали меня.

Из-за спины сидевшего впереди солдата поднялся пожилой солдат и, задвигав своими толстыми, черными с проседью усами, заговорил:

— Оно, конечно, для молодых солдат, погоны — это новинка. Но и для нас, стариков, они тоже — интересная новость. Давно мы их носили. Почитай, двадцать лет, не меньше, тому назад. Но тут стариков мало, один-два и обчелся, а остальные — все молодежь. И то нужно сказать, что мы, ленинградцы, все, не считаясь с возрастом, добровольно пошли на фронт. В других областях наш возраст не мобилизовался. Ну, а молодежь, конечно, не только не носила погонов, но большинство даже не видали их. Разве что в кино или в театре.

— Ну, такты вот и расскажи им толком, — показывая рукой вокруг на сидевших слушателей, поторопил его другой пожилой солдат.

— А ты сам-то почему не расскажешь? — спросил усатый. — Ты ведь тоже в старой армии носил погоны.

— Ну что ж, носил-то носил и даже Георгия заслужил, а вот рассказать толком не могу.

— Ну так ежели не можешь, так хоть другому не мешай, — предупредили его откуда-то из темноты.

Солдат почему-то съежился и замолчал.

Начавший разговор черноусый продолжал стоять, ожидая пока все стихнут, и, переступив с ноги на ногу, продолжил:

— Мне вот пятьдесят два года, поэтому и довелось носить погоны. У меня и сейчас они есть дома, в Ленинграде, — хорошие, красивые погоны солдата лейб-гвардии Семеновского полка. Да, в Первую мировую оказались мы ненадежными стражами для царя, он нас живо спровадил на фронт, заменив ополченцами. Ну а те через год-полтора и вовсе его прикончили. Когда уезжал на фронт, я свое гвардейское обмундирование оставил на хранение своей подруге, девушке, с которой встречался. Тогда я был молодой, еще не женат. Ну она, молодец, все сохранила, а когда через полтора года я вернулся с фронта и мы поженились, тут Гражданская началась, голод, обмундирование пришлось в ломбард заложить, так и проели мой мундир. А вот погоны остались. Тогда они никому не нужны были. И сейчас, наверно, валяются где-то в комоде.

— Ну а какие они? С чего сделаны, как их употребляют? — нетерпеливо спрашивали солдаты.

Рассказчик неожиданно шагнул к столу, взял лежавшую на нем обложку с ученической тетради, сложил поперек втрое, подогнул с одной стороны уголки и, показывая это свое произведение, начал объяснять:

— Вот это погон. И величины он примерно такой, только вот здесь, снизу, — он перевернул сложенную бумажку, — пришита узкая тесьма, чтобы, значит, прицеплять погон к хлястику, пришитому на плечах шинели, мундира или гимнастерки. Вверху, вот здесь, у подогнутых углов, делается петелька для пуговицы, которую опять же пришивают на плечах шинели, мундира или гимнастерки, вот здесь, прямо у воротника. Только тогда у нас воротники в мундирах и гимнастерках были стоячие, а не отложные, как сейчас. Только в шинели воротники остались такими же, какими тогда были. Сшит погон из материи и разной там парусинки, а сверху покрыт хорошим сукном, какого там нужно цвета — красного, бордового, черного. Одним словом, какие войска: пограничники носили зеленые погоны, пехота — бордовые, а у нас были алые и такого же цвета петлицы. Ну, да что говорить, гвардия была отменная. У нас еще были алые лацканы и разные там окантовки, шнурки, манжеты. А шапка была — боже мой! Бывало, как нарядят... — он расхохотался и сквозь смех докончил, — не то что люди, лошади шарахались! — Несколько успокоился и продолжил: — Оно, конечно, цари придумывали для своей гвардии смешные формы ради своей же потехи. Такого теперь не нужно. А вот погоны солдату обязательно нужны. Какой я солдат без погонов? Я вот смотрю на себя — какой-то крестьянин в армяке, а не солдат. Без погонов — будто комолый, ей-богу! — Разведя руки и вздернув плечи, постоял, оглядывая удивленными глазами присутствующих, шагнул на свое место и спокойно сел.

Солдаты, выслушав очевидца, согласились с ним безоговорочно, потому что с возражениями, поправками или замечаниями никто не выступил. Новая форма одежды, погоны и офицерское звание входили в наш армейский ритуал, как нечто само собой разумеющееся, неотъемлемое, необходимое и даже обязательное.

«Дикая» огневая точка. Март 1943

В эту зиму мне еще раз довелось побывать под Киришами. На этот раз с инспекцией 125-го полка той же 44-й стрелковой дивизии. Предстояло проверить бытовую обстановку на передовой: нет ли перебоев в доставке горячей пищи, насколько регулярно она приносится, как часто меняется белье, нет ли случаев вшивости и т. п. Бытовое состояние армии имеет большое значение, а в условиях войны — это альфа и омега побед и поражений. Командир или военачальник, упускающий из поля зрения бытовые условия солдат и офицеров, не может рассчитывать на уважение к себе, а следовательно, и на успех дела.

125-й полк занимал позиции от берега Волхова западнее химкомбината, огибал комбинат и доходил почти до линии железной дороги. По численности полк был небольшим, причем на передовой находился один батальон, остальные были на отдыхе. Большего обстановка на фронте пока не требовала: немцы, закопавшиеся глубоко в землю, зарывшиеся в снег, не проявляли желания к активным действиям, да и у нас сейчас не было достаточных сил, чтобы атаковать и выбить врага из Киришей; этим равнодействием, собственно, и объяснялось относительное спокойствие на нашем участке фронта.

Подходы к передовой полка были хорошие, за исключением одной огневой точки на самом правом фланге, выдвинутой далеко вперед, причем разместилась она на самом возвышенном и открытом со всех сторон месте, так что ее хорошо видели и часто обстреливали немецкие батареи, находившиеся далеко за Волховом. Телефонный связи с этой огневой точкой не было, так как линию связи там перебивало по несколько раз в день, а ее исправление стоило много крови и не одной жизни, поэтому связь с дзотом не восстанавливали и, кажется, вообще забыли о нем. Живая связь осуществлялась лишь по инициативе самих обитателей дзота, из роты туда вообще никто и никогда не ходил, считалось, что ходить туда можно лишь за собственной смертью. Однако огневая точка жила и действовала, охраняя и защищая слабый фланг полка. Время от времени оттуда приходили солдаты, получали продукты, боеприпасы, дрова и снова уходили обратно, словно на какую-то метеостанцию.

О существовании огневой точки я узнал случайно. Пробираясь на самый правый конец фланга полка, я неожиданно увидел далеко оторванный большой снежный холм с искусственным валом возле него. Указывая на это искусственное сооружение из снега, я спросил шедшего со мной командира роты, что это за холм.

— А-а, это наша пулеметная огневая точка, — как бы спохватившись, вспомнил старший лейтенант. — Там живет командир взвода младший лейтенант Павлов, которого, кстати, я еще ни разу не видел, и два солдата.

Меня заинтересовала эта одинокая огневая точка, и я, не сказав больше ни слова старшему лейтенанту, решил во что бы то ни стало сходить туда. Днем добраться туда было невозможно, местность вокруг была открытая, на возвышенности и хорошо просматриваемая, а ходов сообщения к дзоту не было, к тому же немецкая линия обороны находилась от него не далее двухсот метров.

Дождавшись ночи и поужинав, я стал собираться в путь, попросив командира роты дать мне проводника. Услышав о моем намерении, он явно смутился, открыл рот словно хотел что-то сказать, но так и застыл. Моя просьба его явно обескуражила и поставила в весьма затруднительное положение: туда из его роты никто не ходил, следовательно, и дороги никто не знал. К счастью, в это время в блиндаж вошел солдат, весь запорошенный снегом, и, еще не отряхнувшись, доложил:

— Товарищ старший лейтенант! Прибыл за продуктами и боеприпасами!

— А-а, вот как раз и человек оттуда! — обрадовался комроты. И, как бы извиняясь, добавил: — Знаете, товарищ майор, они сами приходят, когда им что-то нужно. — Он произнес это с таким спокойствием и равнодушием, будто эта огневая его совершенно не касается, и ходить туда командиру роты незачем, и вообще она не имеет никакого значения.

Меня же эта огневая интересовала все больше и больше, и я с нетерпением ждал момента, чтобы туда отправиться.

Доложив о цели прибытия, солдат шагнул в сторону, спокойно развязал свою шапку-ушанку и, осторожно сняв, стряхнул с нее снег у самой печки, снял с плеч вещевой мешок, вынул оттуда, похожие на багажные, ремни, снова натянул шапку и направился к выходу. Увидев, что он уходит, я быстро поднялся, чтобы последовать за ним, но старший лейтенант меня остановил:

— Куда вы, товарищ майор?

— Так ведь солдат уходит, — торопливо сказал я.

— Нет, он еще не уходит. Он сначала сходит за дровами, метров триста отсюда, потом получит у старшины продукты и боеприпасы, а уж потом пойдет. Да вы не беспокойтесь, когда будет уходить, вам скажут. Без вас не уйдет, я предупредил старшину.

Часам к двенадцати ночи, получив все необходимое, солдат собрался в обратный путь. В блиндаж он не зашел, чтобы лишний раз не таял снег на полушубке, ожидал меня наверху, у входа. Выйдя из блиндажа, я увидел у его ног большую вязанку колотых дров, за плечами висел до предела набитый вещмешок. При моем появлении он быстро вскинул вязанку за спину:

— Ну, теперь пошли, товарищ майор.

Некоторое время мы шли большим лесом. Где-то вверху свистел ветер еловой хвоей, словно корабельными снастями, тихо падала мучнисто-белая снежная пыль — густо сплетенные еловые ветки будто сквозь сито пропускали бушевавшую над лесом пургу. Хотя никаких светил в небе не наблюдалось, в лесу почему-то было светло. Стволы деревьев тесно толпились вокруг, словно желая преградить нам путь, но мы, обходя их, упорно продвигались вперед. Никакой тропинки вроде не было, но я чувствовал, что проводник ведет меня точно по ней, ибо стоило чуть отклониться в сторону, как я немедленно проваливался по пояс. Стало ясно, что солдат проходил здесь не один десяток раз.

Шли молча. В пути солдат несколько раз перекладывал вязанку с дровами с одного плеча на другое. Видя это, я все время думал, как помочь ему, облегчить ношу. Предложить поочередно нести вязанку? Он из-за скромности не согласится, а другого способа помочь ему я не видел. Но вот я заметил молодую, высокую и тонкую ель, перебитую осколком снаряда и зависшую своей кудрявой вершиной на соседнем дереве. Подбежав, выломал из нее длинную палку и, вернувшись на тропку, догнал солдата.

— Ну-ка, снимай вязанку, — приказал я.

Поняв мой замысел, он смущенно произнес:

— Да ну! Что вы, товарищ майор! Я и сам донесу, теперь осталось недалеко. Вот выйдем на опушку, а там метров триста-четыреста — и дома.

— Снимай, снимай, — настоятельно потребовал я.

Солдат повиновался. Осторожно снял вязанку с плеч, положил перед собой на тропинке, Мы продели палку под ремни, взялись за концы и понесли уже вдвоем.

— Что же у вас топить нечем? — прервав молчание, спросил я солдата.

— Нет, почему же? Дрова у нас есть, еще и с запасом. Но нельзя же расходовать до последнего полена, — деловито ответил солдат, было ему под пятьдесят. — Сейчас вот пурга, и то немец строчит из пулемета, а когда вёдро, так здесь пройти трудно даже ночью. Уж больно близко мы возле них расположились. Им виден наш каждый шаг. С осени и в начале зимы, бывало, по неделе и больше не могли пройти в роту. Даже голодали по несколько дней. А ну-ка теперь не потопи неделю?

Впереди слева затрещала пулеметная очередь, но солдат, не обращая внимания, спокойно продолжал идти вперед. Наконец вышли на опушку леса, перед нами открылась широкая снежная поляна, затянутая белой вуалью пурги. Здесь, на открытом месте, ветер и снежная пыль бушевали безудержно, что-нибудь различить сквозь метель было очень трудно, но солдат ориентировался на местности очень хорошо.

— Присядьте на вязанку, товарищ майор, и немножко пригнитесь, — предложил солдат, а сам выдвинулся вперед и, присев, стал пристально вглядываться в серо-бурую ночную мглу.

Внезапно от немцев резанула короткая пулеметная очередь. Но светлые линии трассирующих пуль скользнули далеко впереди. Солдат встал во весь рост и спокойно вернулся ко мне, молча сел рядом. Не выказывая ни малейшего волнения или беспокойства, достал кисет и стал закуривать.

— Ну, что показала разведка? — спросил я.

Закурив и выпустив изо рта облако дыма, солдат неторопливо ответил:

— А вот сейчас ударит по нам, тогда и пойдем. У них ведь все делается по правилу. Если немец, скажем, ударил сейчас по нашей землянке, то следующей очередью он пройдется по опушке леса. Потом помолчит с четверть часа и снова зайдет по тому же маршруту. И так изо дня в день.

Он сидел и курил спокойно, не укрывался за вязанку дров и не подавал вида, что его беспокоит предстоящая стрельба немцев. Я молча наблюдал за ним и убедился, что он спокоен, потому что давно уже изучил шаблонную схему огня немецких пулеметчиков и теперь уверенно поджидал очередной стрельбы, заранее зная, куда будут стрелять.

Закончив курить, он поправил вещмешок на спине и сел на корточки — будто к прыжку приготовился. Внезапно над нашими головами сверкнула стая трассирующих пуль, посыпались сбитые ветки со снегом, я инстинктивно пригнулся, а солдат тут же вскочил и торопливой скороговоркой вполголоса прошептал:

— Ну, товарищ майор, теперь надо бежать поскорее.

Подхватив вязанку, мы бегом устремились вперед.

На открытой поляне тропинка темным горбом возвышалась над снежным покровом. Свирепый северо-западный ветер срывал с тропинки все, что не было втоптано, и, гоняя густую поземку, толкал нас в левое плечо. Мелкая снежная пыль, завихряясь, била в лицо, я торопливо поднял воротник, чтобы хоть немного защитить лицо, шею и уши от вертящейся колющей снежной пыли. Впереди и слева раскинулась необозримая однообразно-белесая снежная пустыня с неровными барханами сугробов, справа неподалеку темнела стена леса. Солдат то быстро шел, то бежал впереди меня, и я, держась за палку, спешил следом. Вдруг он куда-то провалился, а я, стараясь задержаться, выпустил палку из рук. Вязанка, затарахтев поленьями, свалилась куда-то вниз, и я услышал:

— Это ты, Кирюшка?

— Да, я, — ответил мой солдат. — Я не один. Пропусти майора.

— А где же он?

Только теперь мой поводырь обнаружил, что меня нет возле него. Я же стоял, все слышал, но никого не видел. Но вот мой спутник вновь откуда-то появился, как привидение, молча схватил меня за руку и потащил за собой вниз.

— Зажги свет, Саша, — попросил Кирюша.

Щелкнула кнопка фонаря, ярко осветила нас и вокруг. Я увидел нечто похожее на хозяйственный дворик: небольшая поленница, старое ведро, лопата, ящики с патронами и гранатами, узкая щель в стороне вела, видно, к уборной, слева виднелась маленькая дверь в дзот.

Сняв вещмешок, мой ведущий открыл дверь и пригласил:

— Залазьте, товарищ майор.

Согнувшись чуть не втрое, я с трудом пролез в дзот.

Собственно, какой это дзот? Это была обычная огневая точка для станкового пулемета, находиться в ней можно было только лежа, сидя или стоя на коленях; разогнуться во весь рост невозможно. Но здесь было тепло, сухо и светло. На небольшой деревянной полочке, вделанной в стену, горела маленькая пятилинейная керосиновая лампа, ярко освещая два кубических метра жилья. Немного выше лампы виднелась дуга каретки станкового пулемета «максим». По обеим сторонам от входа — два места для отдыха расчета. У самого входа в маленькой нише угнездилась миниатюрная печка, сделанная из полуведерного крестьянского чугуна. Чугунок этот стоял вверх дном, которое было аккуратно вырублено и вместо него вставлена жестяная труба. Дрова в печку закладывались сверху, как в самовар, и почти такими же мелкими чурочками. Под печкой устроено маленькое поддувало, поэтому маленькая печурка раскалялась вместе с трубой докрасна, наполняя землянку жаром.

— Командир взвода (которого, кстати, у него не было), младший лейтенант Павлов! — отрекомендовался взводный, когда я влез в дзотик.

— Здравствуйте, товарищ Павлов!

— Здравия желаю, товарищ майор! — Подавая правую руку, младший лейтенант перекинул в левую небольшую книжку, которую читал лежа до моего прихода; бросив взгляд на обложку, я успел прочесть: «Виктор Гюго. Девяносто третий год».

Поздоровавшись, я поспешил тоже перейти с четверенек в сидячее положение. Мое посещение было настолько неожиданным, что вначале командир заметно растерялся и не знал, что делать, то брался за книгу, перекладывал с места на место, то беспричинно тянулся к лампе, убавлял и прибавлял свет, потом вдруг схватился за одежду, будто собираясь куда-то идти. Понимая состояние командира, я поспешил завязать разговор.

— Ну как тут у вас идет война? — в шутку спросил Павлова.

— Да какая теперь война! Позанесло снегом и нас, и немцев, как полевых мышей, — с улыбкой ответил младший лейтенант. — Вот осенью, когда мы здесь только окапывались, вот тогда была война. Да, собственно говоря, нас только месяц-полтора назад артиллерия перестала долбить, а то ведь не давали покоя ни днем ни ночью.

В землянку влез мой спутник и стал раздеваться. Уступив ему место, Павлов сел у двери напротив меня.

— Ну как, все получил? — спросил младший лейтенант.

— Все, — лаконично ответил солдат.

— Ну, ложись отдохни, к утру сменишь Куницына, — приказал командир.

Я снова спросил:

— А сколько времени вы здесь находитесь?

— Да я уже точно не помню. Сколько мы здесь, Федотов? — спросил он моего спутника. — С октября или с сентября?

— С двадцать первого сентября прошлого года, — полусонно ответил солдат.

— Да, да, с двадцать первого сентября, — подтвердил командир.

— Все трое?

— Да, все трое.

— И ни разу вас не подменяли?

— Нет, не подменяли, — с каким-то равнодушием ответил командир.

— За все полгода ни разу? — допытывался я.

— Ни разу, — с тем же спокойствием ответил он.

— А кто-нибудь из полка или дивизии за это время был у вас?

— Нет, никого не было. Вы первый. Правда, один командир роты был месяца три назад, но он давно уже выбыл, а новые не удостаивают нас своим посещением.

— Ну а в баню вы ходите?

— А где же она?

— Как где? В полку.

— О, мы даже не знаем, где он располагается, этот наш полк. Я летом был в штабе полка, когда приехал из училища, а теперь и не знаю, где он находится, — с горечью ответил Павлов.

— Ну а как же с бельем? Белье меняете? А как стираете?

— А-а, с этим у нас в порядке. Получаем чистое, грязное относим, сдаем старшине. Вот и сегодня получили комплект чистого.

— А как газеты, журналы — получаете?

— Да. Иногда получаем, но редко. Мы ведь в роту ходим два-три раза в месяц. Да, я и забыл спросить! Федотов, газеты принес?

— Принес, — полусонно ответил солдат.

— А где же они?

— А там где-то, у Куницына.

Солдат, стоявший на посту у входа, видно, слышал наш разговор, тихонько открыл дверь и подал младшему лейтенанту небольшой сверток газет и журналов.

Отложив в сторону газеты, Павлов подполз ближе в печке, приподнял полуостывшую трубу и набросал в печку полешек. Поставил трубу и отполз, сел на прежнее место. Дрова в печке захлопали, затрещали, и наши два кубических метра жилья стали быстро наполняться теплом.

— Да вы раздевайтесь, товарищ майор, — предложил Павлов, — а то дрова разгорятся, так станет жарко.

Действительно, в дзоте становилось все жарче и жарче.

Сняв снаряжение и полушубок, я почувствовал себя значительно легче и свободнее. Но посидев с час в полусогнутом состоянии, почувствовал, что стали ныть ноги и поясница, встать же и распрямиться было невозможно.

— Как же вы тут живете, вот уже более полгода? — спросил я Павлова. — Чем занимаетесь повседневно? Какой у вас распорядок дня?

— Прежде всего, — начал командир взвода, — мы все время ведем наблюдение за противником — и днем и ночью. Утром ежедневно проводим зарядку во дворе, затем чистим оружие, пополняем пулеметную ленту патронами и проводим уборку помещения, освежаем его; очищаем двор от снега. Ну, разумеется, завтракаем, обедаем и ужинаем, подогреваем пищу на этой печке, а иногда и варим ее во дворе. А вечерами, как стемнеет, в перерывах стрельбы немцев, бегаем по одному к лесу и обратно. А иначе уже превратились бы в инвалидов. Ну, что еще делают на войне? Конечно, стреляют. Когда нет опасности, наш «максим» работает редко. Но безработным мы его не оставляем ни на одни сутки. Мы, конечно, не то что немцы — палят лишь бы палить. Мы наблюдаем и, как заметим, что они осмелели, начинают показываться на валу, так мы их и снимаем оттуда.

— А как к вам относятся немцы?

Задумавшись, командир ответил не сразу.

— Если бы вы пришли к нам осенью или на два-три месяца раньше, — сказал Павлов, — когда еще снегу было немного, вы бы не спрашивали, вы сами увидели бы и почувствовали, как они к нам относятся. Мы поесть не могли, когда бы в котелки не сыпалась земля. Здесь все вокруг перепахано снарядами. А сейчас немцы отгородились большим снежным валом и только ночью постреливают. Осветительные ракеты бросать перестали — и так светло, и на снегу все видать далеко.

Время подходило к утру, иногда раздавался богатырский храп Федотова, мои вопросы иссякли, клонило ко сну. Заметив это, младший лейтенант встал со своего места:

— Ложитесь, товарищ майор, отдыхайте, а мы сейчас будем менять дежурного.

Я с облегчением вытянулся вдоль глиняной стены, упершись головой в тумбу со станковым пулеметом, и прикрылся слегка полушубком, а Павлов стал будить солдата. Уже в полусонном состоянии я видел, как вошел Куницын, весь заиндевелый, замерзший. Федотов еще собирался, а младший лейтенант куда-то вышел. Развязав шапку-ушанку, Куницын поднес ее поближе к печке и стал счищать с нее намерзший лед и снег, потом снял пояс, скинул шинель, вытащил из нее телогрейку и осторожно развесил шинель над печкой.

По лицу — Куницын и Федотов были средних лет и выглядели значительно старше своего командира, оба были добротно сложены и закалены трудом. Я не вдавался в расспросы, поэтому не знал — рабочие они, крестьяне? Но по их мускулистым рукам, по лицам было видно, что это труженики, выросшие и закалившиеся уже при советской власти. Оба были грамотны в пределах своей работы и, как все советские люди, не только регулярно читали газеты и журналы, но живо интересовались вопросами внутренней и международной политики и неплохо в ней разбирались.

Проснулся я часов в десять утра. Оба солдата почему-то спали рядом со мной, а командира в землянке не было. Я осторожно оделся, толкнул ногой дверь и задним ходом, на четвереньках, вылез во двор.

Младший лейтенант стоял на специально вырубленной в снегу ступеньке возле толстого снежного вала и смотрел в сторону противника. Он был гладко выбрит, одет в полушубок и подпоясан по форме офицерским ремнем с портупеей. Офицерская шапка-ушанка сидела на нем красиво и как-то гордо. Дворик был уже подчищен от снега.

Увидев меня, командир спрыгнул со ступеньки, встал «во фронт» и вскинул руку к головному убору:

— Здравия желаю, товарищ майор! Здравствуйте!

— Доброе утро, — я пожал ему руку. — Ну, что там видно?

— Ничего нового пока нет.

— Местность красивая.

— Желаете?

Я поднялся на ступеньку и осмотрел лежащую вокруг местность. Она действительно была красива. Волхов прорезал лесистые чащи и многочисленные болота, теснившие его с обеих сторон; далеко на запад берега лежали низкие, а приближаясь к Киришам, вдруг поднимались, образуя рельеф, использованный здесь для железнодорожного переезда через реку, ажурные фермы моста были хорошо видны на белом фоне снежного поля, одна из ферм уже давно кисла в воде реки, взорванная немцами. Припудренные снегом леса простирались далеко за Волхов, почти вплотную окружая нас с юга и запада. Снег всюду лежал толстым покровом, из-под которого торчали полузанесенные глыбы земли, вывороченные снарядами.

Дворик теперь показался мне совсем другим, чем ночью. Это была широкая площадка перед входом в дзот, как видно, ежедневно тщательно очищаемая от снега и потому лежащая значительно ниже его верхнего уровня. Снег, выбрасываемый в сторону противника, образовал своеобразный холм, перерезанный пополам, он защищал гарнизон от холодных северо-западных ветров и скрывал от глаз противника всякое движение внутри. Воздвигнутый обитателями дзота снежный вал возвышался над огневой не менее чем на два метра, поэтому за ним, на площадке более ста метров, с успехом мог бы заниматься зарядкой и более крупный гарнизон, чем наш. Слева вели наверх ступеньки, вырубленные в снегу, по которым ночью мы и спускались во дворик.

Местность вокруг была открытой и возвышалась почти над всем плацдармом немцев. Отсюда хорошо были видны все позиции противника влево и вправо, вплоть до насыпи железной дороги. Это огневая точка почти вплотную упиралась в верхнюю часть дуги немецкой обороны, потому представляла для них наибольшую опасность. Она фактически контролировала всякое движение немцев на большом пространстве в зоне досягаемости пулеметного огня.

Стоявший рядом Павлов молча следил за моим обзором.

Когда мы спустились со ступенек, он горячо заговорил:

— Вы представляете, товарищ майор, как немцы хотели нас выбить отсюда — во что бы то ни стало! Мы втроем доползли сюда со станковым пулеметом осенью прошлого года, во время последнего в том году наступления — нужно было прикрыть фланг для развития наступательной операции. Рано утром мы окопались здесь, установили пулемет, задача была: прижать немцев плотнее к земле, не дать им возможности своими контратаками воспрепятствовать наступлению. По сигналу мы открыли огонь. Вода в кожухе кипела; вначале мы ее часто меняли, а потом вода кончилась. Но с атакой что-то не получилось. А мы только обнаружили себя — пользы никакой, и мы превратились в мишень для немцев. Правда, мне говорили: если сорвется наступление, можно отступить в лес; но, когда я осмотрелся, оказалось, что нам-то и бежать некуда: стоит нам вылезти из своего небольшого тогда укрытия — перестреляют, как куропаток. Немцы открыли по дзоту бешеный огонь из всех видов оружия.

Правда, артиллерия нас тогда еще не нащупала. Потом я стал присматриваться и обнаружил, что отсюда немецкую оборону видно, как на ладошке. Думаю, разве же можно упускать такую позицию?! И мы — давай копать! К вечеру выкопали окоп полного профиля. Укрыли пулемет. Сделали для него специальную ячейку. Тут только немцы поняли наше намерение и снова накрыли нас огнем из всего, что могли. Три раза опрокидывало наш пулемет, но ни одного из нас так и не царапнуло. Тогда они решили смешать нас с землей. Артиллерия заваливала нас снарядами, но, вспахав все вокруг, они так и не смогли нас выбить. Но, знаете, здесь снаряд не так опасен, как мина: снаряд бьет вкось, а мина падает почти вертикально и попадает в окоп. Хорошо, что мы поделали крутые зигзаги и хорошие подкопы, а то бы несдобровать. Две мины разорвались в нашем окопе, но ни одна не задела нас.

На следующую ночь мы принялись таскать бревна из леса. Сначала для себя маленькое укрытие сделали, а потом, постепенно, соорудили и вот этот дзот — мины перестали быть для нас опасными. Теперь нам опасен только тяжелый снаряд.

Почти неделю мы не могли связаться со своими. Голод нас уже замучил, а немцы все не давали нам покоя. Ну, думаю, эдак они, если не убьют нас, так голодом уморят, надо как-то пробираться к своим. Но что делать — бросить огневую точку и станковый пулемет? Мои воспротивились:

— Как можно бросать завоеванное! Забыл приказ Сталина «Ни шагу назад!»? Ты, — говорят, — иди сам да неси нам что съестное, а мы тут будем держаться.

Вот это, думаю, солдаты! Вот это люди!

— Ну хорошо, — говорю, — попробую сам пробраться, но если меня долго не будет, вы тогда снимайтесь и уходите отсюда, ведь от того, что вы помрете тут с голоду, пользы никому не будет. Кроме того, нам было сказано: в случае неудачи с атакой мы можем отступить в лес.

А они мне:

— Да что ты, младший лейтенант, запричитал о нас. Ты беги скорей да неси поесть, да патронов и гранат побольше, а что нам делать — сообразим и сами.

Вот такие у меня солдаты, товарищ майор, — не без гордости сказал Павлов. И продолжал: — Ползком, короткими перебежками добрался я в роту. Доложил командиру об обстановке, значении нашей огневой точки и нашем решении не бросать такую важную огневую позицию. Увидев и выслушав меня, командир роты так обрадовался, что вскочил, схватил меня и принялся трясти что есть силы. Хороший был командир. Умный. Да выбыл он по ранению. Я ему говорю:

— Да не трясите вы меня, все равно ничего не вытрясете, потому что я вот уже четвертые сутки ничего не ел. Лучше дайте мне что-нибудь съесть да ребятам понести, они столько суток не евши.

Он возмутился:

— Как же ты допустил до этого! Да какой же ты после этого командир?! — И давай меня костерить.

— Некогда было, — говорю. — Блиндаж себе строили. Все ночи были заняты, а днем к вам не пробраться.

— Как?! Вы уже и блиндаж построили?!

— Да, — говорю, — построили.

Он уставился в меня и будто онемел. Потом вдруг как закричит:

— Старшина! Выдай им продукты на неделю и два литра водки. И распорядись, чтобы тотчас же тянули линию связи, пусть идут вместе с младшим лейтенантом. А сейчас накорми его хорошим ужином. Идите.

Да, пошли мы в блиндаж к старшине. Он поставил передо мной котелок борща, мясо и кашу. Налил сто грамм водки. Выпил я, хорошо поел... а встать не могу! До того опьянел, ну никак не могу подняться с места. Старшина хохочет, а мне не до смеха, стало как-то дурно, и я свалился, уснул.

Только под утро вернулся к своим, с двумя связистами. Принесли ребятам горячую пищу, термос кипятку, продуктов на неделю, ящик патронов и десятка два ручных гранат. Установили телефон. Мои ребята обрадовались, обнимают, целуют нас. Вот с тех пор мы и ходим поочередно за продуктами, боеприпасами и дровами, — закончил младший лейтенант.

Буран, так сильно бушевавший ночью, прекратился еще рано утром. Умеренный ветер, стихая, продолжал еще дуть с северо-запада, но уже настолько ослабел, что не мог сорвать ни единой снежинки. Тучи поредели, и временами сквозь них по-мартовски ласково проглядывало поднявшееся солнце. Ночной мороз заметно ослабел, почти не чувствовался.

— Ну, пойдемте завтракать, товарищ майор, — пригласил Павлов, и мы полезли в дзот.

Было около двенадцати, солдаты отдохнули и приготовили чай, один из них стал одеваться, готовясь идти на дежурство, но командир взвода остановил его:

— Подождите, днем немцы не ходят в разведку, так что мы сейчас позавтракаем и товарищ майор сделает нам доклад.

С удивлением и восхищением я наблюдал за этим маленьким, но стойким и мужественным гарнизоном, за его трудной, но размеренной и по-фронтовому красивой жизнью. Трудно было понять, что тут преобладало, — сознательная воинская дисциплина или дух дружбы, товарищества? Одно было несомненно: душой этого маленького гарнизона был его командир — младший лейтенант Павлов. Душой умной, трудолюбивой, мужественной и бескорыстной.

После завтрака я рассказал вкратце о международном, внутреннем и военном положении нашей страны или, как говорят докладчики, «о текущем моменте». А развернувшаяся затем беседа затянулась, время приближалось к двадцати часам, и нужно было собираться в обратный путь, гостеприимные хозяева настаивали, чтобы я поужинал с ними, но пришлось деликатно отказаться, пояснив, что время моей командировки истекло и нужно торопиться — дело военное, нарушение дисциплины недопустимо.

Младший лейтенант вышел проводить меня.

— Ну, товарищ майор, вы бегать умеете? — обратился ко мне Павлов. — А то до леса у нас пешком не ходят.

— Да когда-то бегал, — отшутился я.

— Ну, тогда побежали, а в случае чего пулей падайте налево с дорожки, дорожка выше уровня снега.

Подтянув ремни и нахлобучив шапки, мы побежали к лесу.

Благополучно достигнув опушки леса, тяжело дыша, мы наконец перешли на шаг. В глубине леса мы тепло простились с лейтенантом, и, не заходя в роту, я направился в дивизию, а оттуда с попутной машиной вернулся в политотдел армии.

Мой доклад об «открытии» мною «дикой» огневой точки и ее мужественного гарнизона вызвал у генерала Емельяненко живой интерес, но и немалое возмущение. Имея привычку все проверять лично, он убедился, что действительно об этой огневой точке, кроме командира роты, никто ничего не знал ни в дивизии, ни в полку, ни даже в батальоне. По его требованию мужественная тройка была заменена другим составом и на полный месяц отправлена в армейский дом отдыха, а огневая точка была расширена, укреплена и связана с общей линией обороны.

Дрезина командующего

Со Сталинградской и Кавказской группировками немцев давно уже было покончено. Отступив за реку Миус западнее Таганрога и к небольшому городку Севск западнее Курска гитлеровцы готовились к летнему реваншу. Они готовились к нему усиленно, широко и всесторонне и, как подобает фашистам, шумно.

Мы тем временем спокойно читали в сводках Совинформбюро: «существенных изменений на фронтах не произошло» — и интенсивно готовились к достойной встрече наступления врага.

Поговаривали тогда, что на Центральном фронте и в глубине Курской дуги готовится критическая линия обороны, и, в случае прорыва, враг будет встречен здесь всеми видами оружия, в том числе и еще не применявшимися во Второй мировой войне, на которое жертва агрессии, безусловно, имела полное право.

Перебазированная и перестроенная на военный лад наша промышленность стала заметно и все более интенсивно насыщать фронт новыми видами военной техники, оружием и боеприпасами, танками и самолетами. Всюду и во всем чувствовалось, что мы растем и крепнем.

С наступлением лета 1943 года положение на фронтах все еще не менялось, по-прежнему лаконичны были сводки Совинформбюро с неизменным сообщением «ничего существенного не произошло», только изредка сообщалось, что где-то в районе Курска, над Орлом или Белгородом происходят крупные воздушные бои. Наши войска по-прежнему усиленно учились и лишь кое-где проводили разведку боем или локальные боевые операции с целью улучшения позиций на отдельных участках фронта. Вражеская авиация появлялась у нас редко и шла, как правило, на большой высоте. Мы ходили и ездили теперь вполне свободно и днем и ночью. К тому же между Киришами и Будогощью постоянно курсировал зенитный бронепоезд.

В один из таких июньских дней большая группа офицеров штаба и политотдела армии собралась ехать в Киришскую группу войск. Мы сели в дрезину командующего армией, к которой был прикреплен большой крытый вагон системы «пульман». В вагоне находилась небольшая группа солдат и старшин, получавших с армейских складов различное имущество. В этот же вагон погрузил свою газетную бумагу, типографские краски и прочие материалы редактор дивизионной газеты 44-й стрелковой дивизии. Словом, и дрезина, и вагон были загружены до предела.

Дрезина с прицепленным вагоном стояла на четвертом пути, прямо против открытых дверей вокзала. Остальные пути были свободны. Сидя на своих местах, мы ждали, и уже довольно долго. Не было почему-то моториста дрезины. За время этого бесплодного ожидания по нашему пути подошел и встал позади, почти вплотную, зенитный бронепоезд. Через непродолжительное время по тому же пути, но уже спереди подошел вынырнувший из-за леса паровоз и, пыхтя, медленно остановился перед нами. Прислуга паровоза, не торопясь, перекидываясь шутками, принялась чистить поддувало паровоза, выгребая горящий шлак прямо на полотно дороги. Моториста меж тем все не было.

Разморенные духотой, мы сидели в дрезине уже второй час, тянуло ко сну, и некоторые уже сладко дремали. Чтобы встряхнуть себя и немножко освежиться, я вышел на воздух и остановился в тени дрезины. Светло-голубое небо было чистым и где-то в далекой глубине слегка подернуто дымкой. Окрестности Будогощи почти вплотную облепил лес, только справа от нас раскинулось широкое неприветливое болото. Паровозники, закончив чистку колосников, влезли на тендер и, так же весело переговариваясь, копались с углем, а зенитчики, стоя у орудий, толкали от безделья друг друга и громко хохотали.

Осмотревшись, я вдруг подумал, какая выгодная для врага сложилась цель бомбежки, будто кто-то сознательно подставил нас: слева — вокзал, сзади — бронепоезд, а впереди — паровоз, появись сейчас вражеская авиация, нам и выскочить некуда. И только успел подумать, как часто захлопали зенитные орудия. Вскинув голову, я стал внимательно всматриваться туда, где уже разрывались белыми хлопьями снаряды зенитной артиллерии, шумно заговорившей с бронепоезда. Высоко-высоко в небе, прямо над нами медленно плыли шесть тяжелых «юнкерсов». Ну, думаю, если они не сбросились, теперь их груз для нас уже безопасен, бомбы полетят через нас. Как вдруг вижу: побелевшая от трения в воздухе громадная авиабомба летит прямо на нас. Мгновенно определив место ее падения, я как кошка прыгнул на левую сторону дрезины и плюхнулся между рельсами. Страшный взрыв ахнул над головой, жалобно застонали доски вагона и обшивка дрезины, посыпалось стекло мелкими осколками. Успел сообразить: первая взорвалась между паровозом и дрезиной, следующая ударит непременно точно, подхватился, бросился через пути под откос, к болоту, за мной устремились еще несколько человек, в ушах появился знакомый свист, метнулся еще вперед — и упал на колыхавшуюся зыбкую твердь болота. Рявкнул взрыв! Затрещали в ушах перепонки, что-то свалилось на меня, что-то невероятно тяжелое... Словно в глубоком сне мне чудилось будто бежавшие за мной четыре — ни меньше, ни больше — дюжих парня рухнули на меня крест-накрест и так беспощадно давят, что дышать мне совсем невозможно, силюсь высвободиться, напрягаю все силы, неистово ругаясь, кричу: «Что места вам не хватило на земле, что вы навалились на меня?!» — но звука нет, это все только кажется, последним усилием шевельнулся под ними, почувствовал, как на спине что-то раскололось, заколебалось, и опять потерял сознание... Снова очнулся — ощутил, что по мне кто-то топчется и копает лопатой, больно придавило ногу... Мысль, что меня завалило землей, — пронзила молнией, стал судорожно выворачиваться, кто-то, помогая мне, весело закричал:

— Ага-а! Один живой! Шевелится!

Бомба, очевидно, была больших размеров, так как, пробив всю железнодорожную насыпь, достигла болота, и вспухший вал болотной грязи обрушился на нас. Двух упавших позади меня прошило осколками, и они погибли, а трое, и я в том числе, отделались контузией.

Высвободившись из-под земли первым, я сел. В голове стоял невероятный шум, болели виски, в ушах какое-то тупое то ли гудение, то ли звон, а перед глазами метались желтые, красные, черные блики, все тело болело, голова закружилась, меня качнуло, я повалился и тут же уснул.

Разбудил меня врач, давая что-то понюхать. Полежав немного, я почувствовал улучшение и встал на ноги. Посмотрел на себя и чуть не упал в обморок — с ног до головы я был вывалян в смолисто-черной болотной грязи, а увидевший меня редактор не смог удержаться от хохота.

Для меня стало ясно, что идти в таком виде на люди невозможно, нужно было где-то уединиться. Но где? Редактор схватил меня за руку и потащил:

— Пойдем, я знаю тут близко полевую баню, там помоемся и почистимся.

Между прочим, он тоже был изрядно испачкан, но не грязью, а типографскими красками, которые были разбрызганы взрывом разорвавшейся возле вагона авиабомбы.

Обмывшись в бане и приведя себя немного в порядок, мы разошлись. Но только дошел до окраины Будогощи, как стало очень плохо, и очнулся я уже вечером в госпитале — раздетый, под одеялом, на койке. Кто и как меня доставил туда, совершенно не помнил.

Переночевав в госпитале, я почувствовал себя хорошо, только слух не улучшался. Ощутив, что могу ходить, видеть и соображать, попросил врача выдать мое обмундирование и заявил, что уйду в политотдел. Врач вначале заволновалась и запротестовала, но поняла, что меня не удержать и что я не лежачий больной, и согласилась отпустить меня, добавив угрожающе:

— Ну, смотрите! Будет плохо, немедленно приходите!

Вернувшись в политотдел, я заметил, что все смотрят на меня широко раскрытыми глазами, словно чему-то удивляясь. Оказалось, кто-то поспешил передать, что я погиб под бомбежкой.

— Ну, теперь наверняка переживет войну, — шутили друзья.

Не знаю, удалось ли нашей контрразведке выловить засевшую в Будогощи шпионскую группу, но действовала она довольно активно и, я бы сказал, открыто и нагло. Предатели, как видно, полагали, что мы ожидаем командующего армией и потому срочно вызвали эскадрилью бомбардировщиков. Трудно предположить, что при свободных путях зенитный бронепоезд был подведен к нам сзади случайно, как и паровоз спереди. Дрезина была блокирована явно преднамеренно — чтобы не ушла раньше времени, Придержали где-то и моториста. А может быть, и моторист был в их компании.

Расстрел

Ранней весной от нас ушла 58-я стрелковая бригада, и вот теперь она снова вернулась в нашу армию и находилась пока в резерве, продолжая учиться и пополнять свои ряды. Однажды утром меня вызвал замначальника политотдела армии полковник Твердохлебов и заявил:

— Товарищ майор! Вам необходимо срочно выехать в 58-ю стрелковую бригаду, где поручается вам присутствовать в качестве представителя политотдела при приведении в исполнение смертного приговора над одним изменником Родины.

Об этом изменнике я уже знал немало вызывавших дрожь подробностей, потому приказание полковника Твердохлебова для меня не являлось неожиданностью, однако присутствовать при казни человека мне не приходилось, и это вызывало во мне какое-то неприятное волнение. Тем не менее — приказ есть приказ. Я вышел от полковника и направился к военному прокурору, вместе с которым мы и выехали к месту казни.

Сама же история измены вкратце такова. Ранней весной 1943 года этот тип прибыл в 58-ю бригаду с одной из выздоравливающих команд в качестве пополнения. Родом он был из Смоленской области. В 1941 году, вскоре после оккупации области, он дезертировал из рядов Красной Армии и перебежал к врагу.

Вернувшись в родное село, изменник сразу же был замечен и оценен фашистами. Вскоре он был назначен полицаем в селе. Выслужившись на этом посту, предатель был выдвинут на работу в гестапо, где показал свои способности садиста и палача. Оттуда этот дегенерат был направлен в секретную школу шпионов. После окончания шпионской школы гестаповцы прострелили ему руку, соответствующе обработали рану и перебросили через линию фронта, здесь изменник пристроился к эвакуационному эшелону и попал в один из тыловых госпиталей, где прошел курс лечения и в общем потоке выздоравливающих попал на фронт, в 58-ю стрелковую бригаду, где он и выполнял задание пославших его гестаповцев.

Особенно удивило и поразило следователей, что этот на вид бесхитростный и плюгавый изменник ухитрялся все время таскать при себе, в обычном солдатском вещмешке, врученную ему гестаповцами рацию, которую он закопал в землю только когда передал последние сведения врагу, собираясь вернуться к своим хозяевам.

Такой случай ему представился, когда бригаду вывели на исходные позиции для наступления. Добыв каким-то путем экземпляр боевого приказа на наступление и собрав много других важных сведений, предатель снова махнул к немцам ровно за два часа до наступления наших войск, но неожиданно, уже на нейтральной полосе, провалился в яму, в которой находился наш секрет.

Как обученный шпион, он долго запирался, выкручивался и прикидывался простаком. Но пока шло следствие, Советская армия освободила район Смоленской области, где ранее орудовал этот изменник, и наша контрразведка добыла там многочисленные документы и фотографии, полностью уличающие и разоблачающие предателя.

Насколько это был гнусный и отвратительный тип видно уже из того, что, почуяв возможную карьеру у немцев, он бросил жену и двоих малых детей в самом тяжелом положении, в ограбленной оккупантами деревне, и, несмотря на то, что хорошо оплачивался и снабжался, ничем не помог своим детям, которые при нем же умерли от голода. Жители его родного села и партизаны, в том числе его жена, прислали нам свой общественный приговор, в котором разоблачали и проклинали этого гнусного и бесчеловечного предателя.

Только после этих неопровержимых улик предатель сдался. Он сам разыскал и указал место, где была зарыта рация, и дал много ценных показаний, надеясь, очевидно, вымолить себе жизнь. Военный трибунал приговорил изменника к расстрелу перед строем.

Когда мы приехали, личный состав бригады был уже выстроен. Солдаты стояли в форме буквы «П», лицом к свежевырытой могиле. Через некоторое время привели изменника, поставили затылком к могиле, лицом к строю. Комендант сорвал с него шапку и бросил в могилу. Я стоял в группе командира бригады, его заместителя по политчасти и начальника штаба и с двадцати-двадцати пяти метров рассматривал этого выродка.

На вид ему было не более двадцати восьми — тридцати лет. Среднего роста. Коренастый и обрюзгший, как мясник. Черные волосы сидели на голове густой копной, свисая на низкий и тупой лоб. Глаза свои он никому не показывал, лишь изредка исподлобья окидывал ими затихший строй. Он не волновался, ни о чем не спросил, не издавал никаких звуков, стоял, как истукан, молча.

Выйдя на середину, военный прокурор стал громко читать приговор военного трибунала, чеканя каждое его слово. Ряды солдат замерли и, кажется, приросли к земле, никакого движения, никакого случайного звука. Каждый старался услышать все, что было сказано в приговоре. Напряжение возрастало.

Оно достигло своего апогея, когда, закончив читать приговор, прокурор обратился к рядом стоявшему коменданту особого отдела с приказом:

— Товарищ комендант! Приведите приговор в исполнение!

Молодой лейтенант быстро подскочил к изменнику, повернул его лицом к могиле и, отойдя назад к автоматчикам, громко скомандовал:

— По изменнику Родины! Огонь!!!

Резко затрещали короткие очереди автоматов, из спины и затылка предателя фонтаном ударила кровь из множества отверстий, продырявленных пулями автоматов. Его тело, как трухлявый тюфяк, повалилось на землю и перевернулось окровавленным лицом кверху.

Не только строй солдат, но и все командование бригады на какое-то время охватило неуправляемое оцепенение. В течение нескольких минут никто не подавал никакой команды, хотя каждому хотелось поскорее отвернуться и уйти от этой падали. Затаив дыхание, солдаты стояли неподвижно и смотрели широко раскрытыми глазами на этот окровавленный мешок. Прокурор, комендант и автоматчики так же стояли на своих местах и, кажется, чего-то ждали. Видя это замешательство и поняв, что тут необходима чья-то инициатива, я повернулся к комбригу и полушепотом, но в приказном порядке, прокричал:

— Командуйте «кругом»!

Только после этого, не меняя положения, не своим голосом он закричал:

— Кр-ру-угом! Командирам развести свои подразделения по местам!

Повернувшись, мы тоже пошли за подразделениями.

Шли молча. Перед нашими глазами все еще мельтешила отвратительная, плюгавая, тупая и бесчеловечная фигура изменника и предателя родины. Фигура низкая, злобная и страшная. Сколько же горя и страданий, сколько крови и вреда несут своему же народу, своей отчизне и даже своим детям эти ползучие гады! Откуда они у нас появляются? На какой почве они вырастают? Неужели здесь сказывается недостаточность нашей системы воспитания?

Охваченные этими мыслями, мы незаметно пришли в деревню, где размещался штаб бригады. Заместитель командира бригады по политической части пригласил нас зайти в недавно оборудованное здание офицерского собрания. В красивом доме в нескольких комнатах стояли шахматные столики с набором фигур, столы для игры в домино, бильярд. В одной комнате на большом столе лежало несколько колод игральных карт, здесь же висели различные музыкальные инструменты, в соседней комнате располагалась небольшая библиотека. Осмотрев помещения, мы зашли в буфет.

Сев за стол и гадливо сплюнув, комбриг заговорил.

— Вы понимаете, какое отвратительное состояние вызвала эта экзекуция? В бою видишь, как падают под пулями врага твои лучшие друзья, товарищи, наконец даже твои близкие люди, но почему-то никогда не ощущаешь такого гнетущего состояния. Как после публичной казни. Что так давит? Не понимаю! То ли ненависть, то ли презрение, или, может быть, отвращение, черт его знает! Но вот, поди ж ты. Перед тобой такая гнусная личина, а тебя всего переворачивает, будто действительно переживаешь какую-то трагедию. В чем тут дело, товарищ прокурор?

Усмехнувшись, прокурор спокойно ответил:

— Очевидно, в том, что публичная казнь, собственно, и рассчитана на это «гнетущее состояние». Ведь что такое казнь, наказание или принуждение вообще? Они ведь рассчитаны не только и даже не столько на устрашение самого наказуемого, сколько на воздействие, на воспитание окружающего общества. Для правосудия, а следовательно, и для нашего советского общества главное состоит не в наказании, а в том, чтобы предупредить других от подобных преступлений и проступков.

Ведь если благодаря этой публичной казни в вашей бригаде не появится больше изменника, предателя или шпиона, то можете ли вы себе представить, сколько будет спасено жизней? Каков будет успех бригады? Как командиру бригады, вам, я думаю, вполне понятно, что могло бы произойти с вашей бригадой, если бы расстрелянному нами изменнику удалось тогда — за два часа перед боем, перебежать к противнику с вашим боевым приказом на наступление.

— Да-а, — протянул комбриг, — могло произойти самое страшное... Мы считаем, что если командиру удалось хотя бы теоретически, абстрактно раскрыть замысел противника, то и тогда успех дела обеспечен. А тут в руках врага оказался бы боевой приказ. В нем расписаны все детали наступления. Имея в своих руках такой документ, можно и упредить, и устроить ловушки, засады, увлечь в ложном направлении и вообще наголову разбить противника.

— Вот! Все это могло произойти и с нашей бригадой, если бы расстрелянному нами изменнику удалось перебежать к противнику, — резюмировал подполковник. — К счастью, этого не случилось благодаря нашей разведке, выбравшей удачное место для секрета. Мы выиграли тогда бой. Ну, да что теперь об этом говорить.

— Девушка! — обращаясь к буфетчице, воскликнул комбриг. — Коньячку на стол и рюмочки по числу офицеров.

Фронтовые парадоксы

Членом Военного совета Волховского фронта прибыл генерал-лейтенант Л. 3. Мехлис. За ошибки и упущения в политическом руководстве войсками на Керченском полуострове весной 1942 года, в результате которых были потеряны сама Керчь, весь Крымский полуостров и понесены большие потери в людях и технике, он был снят с поста члена Военного совета Керченской группы войск и разжалован из армейского комиссара первого ранга в дивизионного комиссара. Но через некоторое время он вновь был назначен членом Военного совета — теперь уже Волховского фронта.

Нельзя сказать, что в связи с этим назначением мы ощутили какое-то особое оживление в партийно-политической работе, но это, видимо, объясняется тем, что весь конец 1942 и начало 1943 года командование фронта было занято разработкой плана и интенсивной подготовкой операции по прорыву блокады Ленинграда. Эта операция была весьма сложной и ответственной — второй, после победы под Сталинградом, крупнейшей операцией Красной Армии. Сложность ее заключалась в том, что предстояло овладеть укреплениями противника, которые он создавал в течение полутора лет.

Понятно поэтому, что план и сама операция разрабатывались и подготавливались с предельным вниманием, чтобы успех дела не вызывал никакого сомнения. Вся работа велась под руководством Г. К. Жукова и К. Е. Ворошилова — представителей Ставки Верховного Главнокомандующего.

В результате планирование операции, ее учебно-тренировочная подготовка, а затем и осуществление были проведены блестяще. Но, повторяю, это отняло у командования фронтом много сил, времени и внимания.

Хотя операция прорыва, в сравнении со Сталинградской битвой, была миниатюрной, ее значение для населения и защитников разблокированного Ленинграда и всего Ленинградского фронта трудно переоценить. После прорыва блокады и город, и войска Ленинградского фронта могли отстаивать свои рубежи более твердо, оказывать врагу более стойкое сопротивление.

Огромно и военно-политическое значение этой победной операции. После Сталинграда, успешных операций на Северном Кавказе, прорыва под Ленинградом все мы, фронтовики, воспрянули духом: пришел и наш черед бить немцев! Мы можем и обязаны их бить, разгромить и изгнать вон с нашей земли!

Однако судьбы войны пока решались не на Волховском фронте. До нас черед дошел лишь в январе 1944-го. В сравнении с другими фронтами, Волховский фронт считался более спокойным. Два с половиной года он не сходил с места. Трудно назвать другой подобный фронт, исключая, разумеется, Ленинградский, но последнему некуда было продвигаться: впереди был сильнейший враг, позади — море. Нашему же фронту задача пока не менялась. Но время шло, и события развивались своим чередом.

Генерал действует

Лето 1943 года у нас действительно прошло спокойно. Это, конечно, не значит, что мы сидели сложа руки. И все-таки в наших частях и соединениях, как в отстойнике, постепенно накапливались нежелательные осадки.

На одном из совещаний агитатор политотдела армии Федоров докладывал начальнику политотдела:

— В сорок четвертую стрелковую дивизию я прибыл впервые. Разыскав штаб, я обошел все его отделы. Побывал также в роте разведки, в комендантском взводе, на кухне, в офицерской столовой, где сытно пообедал, на складе АХЧ. И куда бы я ни пришел, меня никто не остановил, не задержал и даже не спросил, кто я такой и почему болтаюсь по всему расположению штаба дивизии.

Генерал молча слушал и барабанил пальцами по столу, глядя куда-то поверх Федорова, потом резко спросил:

— И что же там делает комиссар штаба? Это его прямая обязанность организовать охрану, чтобы не проникла в штаб ни одна вражеская мышь.

— Мне кажется, комиссар штаба в этой дивизии развивается лишь в собственном поперечнике и ни о чем другом не заботится, — с обидой ответил агитатор.

Генерал круто повернулся к нему, они оказались почти лицом к лицу, и в упор спросил:

— Ты когда из дивизии?

— Вчера вечером, — спокойно ответил Федоров.

— Ну вот что, — глядя на часы, сказал генерал. — Через полтора часа приходи ко мне на квартиру, продолжим разговор.

Федоров поднимался по ступенькам в квартиру генерала, как вдруг его окликнули из стоявшего у крыльца «виллиса», в нем сидели шофер и какой-то солидный солдат. Не обратив внимания на улыбавшихся шутников, он продолжал подниматься на крыльцо, как вдруг услышал:

— Капитан Федоров! Иди, садись в машину. Поедем в «твою» дивизию.

Вглядевшись пристальнее, он узнал генерала в сидевшем рядом с шофером солдате и не удержался от смеха, проговорил извиняясь:

— Не узнал вас, товарищ генерал.

— Тем лучше. Значит, я хорошо замаскировался. Поехали, — обращаясь к шоферу, приказал генерал.

Не доехав с полкилометра до КП дивизии, генерал приказал шоферу свернуть в лес и отправился один на командный пункт дивизии, оставив машину с шофером и Федоровым в лесу, уже на ходу приказав:

— Через час быть на КП.

Беспрепятственно повторив весь путь Федорова по всему хозяйству штаба дивизии и убедившись в правдивости доклада агитатора, он зашел в блиндаж командира дивизии и его заместителя по политической части. Проходя мимо адъютанта, который в это время грозно кричал на кого-то в телефонную трубку, генерал по-солдатски козырнул ему и также беспрепятственно прошел в кабинет комдива.

— Хорошо, что я не диверсант, — улыбаясь, заговорил генерал, — но что могло бы случиться с вашим штабом и с вами, если бы я оказался им?

Ничего не понимая, командир дивизии и его замполит, узнав генерала вскочили с мест и наперебой стали спрашивать:

— Товарищ генерал, что с вами? Почему вы в таком виде? Что случилось?

Сбросив солдатскую шинель, генерал зло закричал:

— А я хочу вас спросить! Почему вы! в «таком виде»?! Почему вы! в таком беспечном состоянии?! Почему вы! опустились до такой преступной халатности?! Где ваша фронтовая бдительность?! Где охрана штаба?! Что у вас делает комиссар штаба?!

— Несколько дней назад, — успокоившись немного, продолжал генерал, — мой работник — в форме капитана! — обошел все отделы вашего штаба: разведроту, офицерскую кухню, склады и самого «бдительного» часового — комендантский взвод, а сегодня — в форме солдата! — я проделал тот же маршрут, и ни его, ни меня нигде и никто не только не задержал, но даже не спросил: кто я такой, почему расхаживаю по расположению штаба дивизии? Это что такое?! Как это называется на военном языке, я уже не говорю, на фронтовом?! Почему вы подвергаете свой штаб и самих себя смертельной опасности?! Кто вам дал на это право?!

Поняв наконец «шутку» генерала, комдив и его замполит стояли теперь навытяжку, опустив глаза.

— Соберите начальников отделов штаба дивизии, командиров частей и начальников штабов, — распорядился генерал. — А комиссара штаба дивизии немедленно ко мне.

В штабе поднялся настоящий переполох. Через непродолжительное время на всех выездах и въездах, на всех проходах и тропинках были выставлены часовые. Установлены пароль и пропуск. Пищеблок был закрыт для всех посторонних. У складов выставлена охрана.

Закончив поздно вечером совещание, генерал обратился к комиссару:

— Ну а вы, товарищ Гинсбург, побыстрее собирайтесь, поедемте со мной. Вам тут больше делать нечего. Порядок на командном пункте навели без вас. Побудете немного в резерве, пока подыщем вам подходящее место, где-нибудь в стрелковом батальоне.

Услышав такое намерение начальника политотдела армии, комиссар побледнел и не мог сдвинуться с места. Генерал с презрением рыкнул:

— Что вы сидите, раскапустившись?! Собирайтесь! Живо!

Еле оторвавшись от стула, Гинсбург медленно побрел к выходу. Вызвали машину и стали ожидать комиссара штаба. Наконец он появился. Два солдата в обеих руках с трудом тащили его громоздкие вещи; еще два больших чемодана, пыхтя и отдуваясь, тащил сам Гинсбург. Все вылезли из машины и стали укладывать вещи штаба. Но не тут-то было. Вещи никак не умещались в американском «виллисе». Правда, вещи можно было все же как-то втиснуть в кабину, но тогда негде было бы поместиться самому комиссару и капитану Федорову.

— Вот это хозяйство! — наблюдая за погрузкой вещей, тяжело вздохнул генерал и повернулся к комиссару: — Вот что, товарищ Гинсбург, возьмите подводу и приезжайте в политотдел армии завтра. Сейчас мы вас не поднимем, у вас слишком много вещей. — Приказал солдатам: — Вынимайте все обратно!

Когда все было выгружено, генерал, садясь в машину, крикнул:

— Капитан Федоров, садись! Поехали!

Как правило, после доклада политуправлению фронта о вскрытых недостатках по охране штаба в одной из дивизий следовала обычная в таких случаях директива о повторении данного опыта во всех других частях и соединениях фронта. Вместо этого к нам вдруг зачастили работники политуправления фронта.

Первым прибыл некий майор. Пошептавшись о чем-то наедине с Гинсбургом, он тут же уехал, не сказав никому ни слова. Вслед за ним прибыли два подполковника. Они также прежде всего посекретничали с Гинсбургом, но затем явились к начальнику политотдела армии и дипломатично, окольными путями, стали добиваться направления Гинсбурга в резерв политуправления фронта.

— Зачем же он вам нужен, такой «хороший», в резерве управления? — в упор спросил генерал у этих ходатаев.

Сделав кислую мину, подполковники тут же исчезли.

Вслед за подполковниками прибыл полковник. Он тоже с ходу бросился к Гинсбургу. Последний же, видя настойчивость и упорство генерала и боясь как бы действительно не угодить в стрелковый батальон, изрядно перетрусил и за несколько дней пребывания в резерве политотдела армии сильно похудел и вообще как-то опустился, хотя резервисты питались вместе с нами, в одной столовой и одними продуктами.

Переговорив о чем-то с Гинсбургом, полковник демонстративно похлопал его по плечу и ободряюще заявил:

— Выше голову, Мотя (имя Гинсбурга, как мы потом узнали, было Мотель), не оставим тебя в беде.

К начальнику политотдела армии полковник так и не обратился. Но на второй же день после его возвращения в политуправление фронта была получена грозная телеграмма, требующая немедленно откомандировать Гинсбурга в их распоряжение. Возможно, все это делалось без ведома начальника политуправления и самого члена Военного совета фронта, однако в это верилось с трудом.

Узкое совещание

Вскоре после этого события в нашу армию приехала комиссия ЦК ВКП(б) для проверки деятельности армейской партийной организации. После обследования частей, дивизий и отдельных аппаратов армии, в которых деятельное участие принимали и мы, работники политотдела армии, комиссия ЦК созвала широкое армейское совещание с участием представителей частей и соединений, на котором были обсуждены итоги проверки, сделаны выводы и даны практические предложения по устранению вскрытых ошибок и недостатков.

Вслед за этим широким совещанием было созвано совещание работников аппарата политотдела армии, после которого председатель комиссии объявил:

— Все участники совещания могут быть свободны, за исключением начальников отделов и работника, осуществляющего надзор за печатью.

Этим работником был я. Что бы это значило? Я был озадачен.

Когда дверь была закрыта, председатель комиссии, обращаясь к оставшимся в зале, сказал:

— Мы оставили вас, товарищи, чтобы ознакомить с материалами обследования редакции и типографии армейской газеты. Дела здесь обстоят неважно, и, что особенно плохо, нам так и не удалось до конца вскрыть ошибки и недостатки, которые процветают в этом коллективе из-за сознательной и, я бы сказал, продуманной запутанности и запущенности дел. Странным и нездоровым нам кажется и тот факт, что весь состав редакции, от редактора до курьера и конюха, оказался одной национальности, все — евреи.

— Чем это объяснить, товарищ майор? — обращаясь ко мне, спросил председатель комиссии.

Застигнутый врасплох, не имея ни малейшего представления об особенностях этой национальности, я бы сказал, довольно неопределенных для меня особенностях, я ответил вопросом на вопрос:

— А что если бы там оказались все только русские, украинцы или, допустим, белорусы?

Посмотрев на меня удивленным, но вместе с тем спокойным и выразительным взглядом, он так же сдержанно, но твердо и решительно произнес:

— Наивный вы человек, товарищ майор. Поскольку вы с виду уже немолодой человек, а следовательно, и немолодой работник, то кому-кому, а уж вам-то давно должен быть известен наш партийный и советский принцип подбора и расстановки кадров. Как же вы так легкомысленно относитесь к этому очень важному делу? Вы что, действительно считаете этот факт случайным? Или вы и сами подбирали свой аппарат по строго национальному принципу, а может — сватовства или кумовства, подхалимства? Ведь если по такому «принципу» будет подобран аппарат, то от такого «аппарата» — добра не жди. Не случайно, даже нам, людям с большим опытом инспекторской и ревизионной работы, не удалось до конца распутать все те безобразия, которые творятся в этом коллективе.

Это «отеческое» внушение меня сильно задело, и, как только совещание закончилось, я немедленно отправился в редакцию армейской газеты. Я все еще никак не мог поверить тому, что сообщил нам председатель комиссии ЦК.

Конечно, думал я, какая-то доля правды в его сообщении есть, но тому, что там все поголовно евреи, вплоть до конюха и курьера, я не верил. Многих работников редакции я знал лично — да, они были евреями, но это еще не говорило о том, что и все остальные, вплоть до обслуживающего персонала, — тоже евреи. «Кому и для чего понадобилось бы тащить на фронт обслуживающий персонал? — рассуждал я. — Ведь это же не ведущая, не определяющая группа работников, во всех редакциях она, как правило, комплектовалась из местного населения». Однако опровергнуть сообщение председателя комиссии ЦК и тем более доказать обратное мне было нечем. Не было фактов. Я еще не вникал в этот вопрос и сейчас, направляясь в редакцию с твердым намерением добыть факты, я незаметно для себя подошел к речушке, за которой находилась вторая часть деревни, в ней-то и располагалась редакция армейской газеты.

Разговор в редакции

Несмотря на вечерний час в редакции еще было людно и шумно, одни журналисты сдавали материалы секретарю и готовились к новым командировкам, другие — только что вернулись из частей и делились с товарищами свежими новостями и впечатлениями; ответственный секретарь редакции — эта рабочая лошадка всякого издательства, принимал от корреспондентов материалы, быстро просматривал и так же быстро раскладывал по своим тематическим полочкам, давал какие-то наставления отъезжающим и вообще был занят, что называется, по горло. Тем не менее мне тоже необходимо было иметь дело именно с ним, с товарищем Вишневским.

Выждав момент, я попросил у него картотеку штатного состава рабочих и служащих редакции и типографии. Просматривая ее, я удивился: множество русских, украинских, белорусских и даже литовских фамилий, но имена и отчества — неизменно еврейские, не скрывалась и национальная принадлежность.

Перебрав всю картотеку, я тяжело вздохнул. Я был окончательно сражен. В моей голове вновь прозвучал вопрос председателя комиссии: «Вы что, действительно считаете этот факт случайным?» Нет, теперь я уже не считал этот факт случайным. Теперь я отчетливо видел проявление реакционного национализма в его самой отвратительной, безобразной, наглой и беспринципной форме. Кажется невероятным, чтобы среди народности, которую фашизм безжалостно и зверски истребляет поголовно, среди народности, которая в нашей советской стране впервые в мировой истории обрела полную реальную свободу, гарантированную Конституцией, чтобы среди этой народности, словно в знак черной неблагодарности, могли появляться элементы, которые, игнорируя национальное равенство и свободу, существующие в нашей стране, проводят политику двойной игры. Внешне они рядятся в одежду патриотов, а внутренне делят наше советское общество на «своих» и «чужих». Невероятно, но это факт! Вот она, гнусная идеология буржуазного национализма. От нее не так уж далеко и до политики «разделяй и властвуй».

Закончив просмотр картотеки, я сидел, погруженный в глубокие раздумья. Ночь между тем легла на землю темным покрывалом, но я этого даже не заметил. Вспыхнула яркая лампочка, свет ударил по глазам, и я словно очнулся от долгой спячки. Нахмурившись, окинул взглядом большую комнату редакции, плотно уставленную столами и стульями, но никого кроме ответственного секретаря редакции Вишневского в ней не было, это он включил свет над своим столом, остальные уже разошлись.

— Вы чем-то озабочены, товарищ майор? — продолжая просматривать бумаги, спросил Вишневский.

— А что, разве заметно?

— Да. Заметно. И даже очень. Но, кажется, я догадываюсь, что вас так волнует.

— И что же именно?

— Вас волнует подбор кадров в нашей редакции, не правда ли?

— Может быть.

— Но вы думаете, что он волнует только вас одного?

— О, далеко не так.

— По национальности я тоже еврей, но мне противна эта идеология национализма. В наших советских условиях — это какой-то анахронизм, какая-то гнилая болячка, разъедающая здоровое тело.

— Да, это безусловно верно, — подтвердил я, — но скажите, кто же является носителем этой заразы? Вам ведь виднее, вольно или невольно вы все-таки участвуете в проведении этой политики, а мне разобраться в этом очень трудно. Я русский, хотя ношу украинскую фамилию и родился на Украине. Всю сознательную жизнь я прожил в Казахстане, но ничего подобного я там не наблюдал.

— Вы, кажется, подозреваете и нас с редактором как участников такого «подбора». Но это уже несправедливо. Когда я приехал сюда, аппарат в основном был укомплектован. Редактор же приехал намного позже меня. Хотя, правду говоря, и при нас пополнение подавалось одной и той же рукой. Но чья конкретно это рука, мне совершенно неизвестно. Известно лишь, что она находится за пределами нашей армии, где-то выше, но где именно, я не знаю. Это уж ваше дело и дело комиссии ЦК добираться до корней. — И уныло добавил: — Неприятно, конечно, оказаться в моем положении, ведь как-никак ответственный! секретарь. Но знаете, поначалу все это бросалось в глаза, волновало и даже возмущало, но, утонув в этих вот бумагах, — он показал на ворох корреспонденции, лежащих на столе, — забываешь иногда не только о политике, даже о времени, поесть не успеваешь, очень много работы.

Все перечисленное — факты. Эти явления, как и другие, подобные им, процветали открыто, о них знали многие на фронте. Говорили, что за ними внимательно и постоянно следит член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б) и член Военного совета Ленинградского фронта А. А. Жданов. В кругах армейских и фронтовых политработников тогда открыто говорили, что Л. 3. Мехлис был отозван с Волховского фронта по требованию Жданова. На его место был прислан товарищ Штыков — деятельный партийный работник. Я видел его еще в начале войны, когда мы дрались с немцами в Мгинском районе, тогда он работал секретарем Ленинградского обкома ВКП(б) по сельскому хозяйству и приезжал зачем-то в нашу дивизию с группой генералов и гражданских лиц. Внешне он казался каким-то мужиковатым, но уже тогда в нем был виден активный и энергичный работник, смело и напористо вникающий в суть вопросов.

После изменения политического руководства фронта работа в армии заметно оживилась. Оживилась не только партийно-политическая, культурно-просветительская и воспитательная работа, одновременно активизировались и боевые действия фронта.

Дело разведроты. Михаил Иванович Калинин

Еще одно интересное и в то же время неприятное событие этого периода запомнилось мне на всю жизнь.

Приехавший с московского совещания фронтовых агитаторов все тот же капитан Федоров докладывал нам об итогах этого совещания:

— Интересные примеры работы в войсках приводили агитаторы многих фронтов, армий, дивизий, но самым волнующим и ярким было выступление Михаила Ивановича Калинина. Всю свою речь он построил на фактах, живых примерах и документах. Мы слушали его, и нам казалось, что он всюду был, все видел и все знает, причем знает о нас много такого, о чем мы и сами не знаем, не слыхали и даже не подозреваем. Верите, я чуть не упал со стула, когда Михаил Иванович, перечисляя недостатки работы в войсках, вдруг заявил: «Какова же цена нашей агитационной, пропагандистской и партийной работе, если, например, 44-я стрелковая дивизия, которая вот уже два года стоит под Киришами, за все это время не взяла ни одного «языка»?!»

Сидевший на председательском кресле начальник политотдела армии генерал-майор Емельяненко вытянул шею, пристально вглядываясь в лицо докладчика, и с каким-то ужасом на лице переспросил:

— Прямо-таки вот так и сказал?!

— Да, прямо так и сказал, — подтвердил докладчик. Покопался в планшете и передал бумаги генералу: — Вот, пожалуйста, стенограмма выступления Михаила Ивановича Калинина. Здесь все зафиксировано.

Не дослушав доклада, генерал передал руководство совещанием подполковнику Сазикову и вышел. Сел в свой «виллис» и уехал в дивизию.

Так началось «дело разведроты». При расследовании фактов выяснилась гнусная и преступная роль в этом деле командира разведроты старшего лейтенанта Файнберга.

Разведывательные операции рота проводила строго по плану, но ни одна из них не достигала цели и не приносила успеха. Из-за своей трусости Файнберг договорился с определенной группой разведчиков, и они всякий раз выбирали такое место для операции, где их не могли ни видеть, ни слышать товарищи по дивизии, затем имитировали бой и, по договоренности, наносили ранения одному-двум из своей группы; возвратившись, докладывали о неудаче операции. Два комсомольца-разведчика, не согласившиеся на эту подлую измену, были убиты группой Файнберга. После тщательного расследования данная разведрота была расформирована, а конкретные виновники осуждены военным трибуналом.

Нас преобразуют в корпус

Киришская группировка немцев была, наконец, разгромлена. Войска противника откатились далеко за речку Тигоду по направлению к Чудову. Киришский железнодорожный узел был полностью и навсегда освобожден нашими войсками. Еще один железнодорожный путь к Ленинграду был открыт. Город теперь зажил настоящей боевой жизнью. Его снабжение улучшалось с каждым днем, возрастала и крепость его обороны, и уже никто не сомневался, что рано или поздно Ленинград будет освобожден полностью и окончательно.

Возвращаясь поздно вечером из войсковых частей, преследовавших отступающего противника, я неожиданно, впервые за все время войны, увидел возле Киришского железнодорожного моста, взорванного немцами, множество ярких электрических огней и был приятно поражен этим зрелищем. Оказалось, уже на второй день после освобождения Киришей туда прибыла ремонтно-восстановительная бригада со своей мощной передвижной электрической станцией и, несмотря на близость фронта, немедленно приступила к восстановлению моста. Работа велась интенсивно и днем и ночью. Фашистская авиация теперь уже не являлась тому препятствием: будучи в жалком состоянии, она едва справлялась с боевыми задачами. Оказавшись через полтора года на месте бывшего нашего плацдарма за Волховом — я не узнал его! Вместо дремучих лесов, окаймлявших болота, по которым проходила наша линия обороны, теперь лежала голая, лишенная всякой растительности, местность. Откуда-то появившиеся барханные пески пересыпались под ногами, как в Каракумской пустыне. Некогда зеленевшее осокой кочковатое болото теперь было черным, словно перепаханное плантажным плугом.

Кладбище павших в боях воинов, заложенное нами на красивой опушке на склоне холма, ныне сиротливо лежало у подножия голой возвышенности. Высокая насыпь полотна железной дороги, проходившая в теснине густых лесов, возвышалась сейчас над голой степью, сверкая ребрами шпал, мостов и переходов. Только кое-где торчащие пни от деревьев, сбитых снарядами, минами и авиабомбами, напоминали, что некогда здесь был лес. На огромном пространстве вокруг Киришей лишь изредка виднелись куски ободранного леса. А ведь до войны все здесь утопало в роскошной зелени непроходимых лесов.

Иван + Соня =...

Дело шло к осени. В связи со значительным улучшением позиций на участке нашей армии и повсеместным изгнанием врага за Волхов, штаб и политотдел армии переместились в другое место, поближе к передовой линии фронта. Но не успели мы обжиться на новом месте, как был получен приказ о ликвидации нашей армии и создании на ее основе корпусов.

Началось распределение работников по другим армиям и новым корпусам. Наконец получил назначение и я.

Одним из наиболее близких и уважаемых моих товарищей в нашем отделе был агитатор майор Любецкий Иван Николаевич, мы с ним одними из первых начали свою службу в политотделе армии. Он еще оставался на месте, и, собравшись в путь, я зашел к нему проститься. Время поджимало, я торопился, открыл дверь, сделал шаг в комнату — и отпрянул! Посередине комнаты освещенные утренним солнцем, весело улыбаясь, горячо обменивались любезными-комплиментами, держась за руки, майор Любецкий и молоденькая девушка в гражданском платье.

В селе, где располагался политотдел, и в окрестных селах гражданского населения не было. В оставленной нами деревне и в Будогощи таких девушек я не встречал, а в армии все женщины носили военную форму. Эта же одета была хотя и скромно, но элегантно, аккуратность и строгость как-то удивительно хорошо сочеталась в ней с простотой. Откуда она? Наверно, из Ленинграда, подумал я. Стоя перед Любецким, она вертелась на своих каблучках, весело щебетала, пристально всматриваясь в своего визави, словно первой открыла доселе никому неизвестный и самый драгоценный элемент таблицы Менделеева. Не выпуская из рук девушку, Любецкий повернулся ко мне и весело закричал:

— А-а, товарищ майор! Заходи, заходи, дорогой! Знакомьтесь: моя невеста, — он слегка подтолкнул девушку ко мне. — Приехала повидаться и познакомиться лично. До сих пор мы были знакомы только по письмам да фотографиям, а сейчас вот... — Он схватил девушку за обе руки и, притянув к себе, хотел было поцеловать, но она деликатно уклонилась, погрозив ему пальчиком.

Все еще не отпуская ее, Любецкий стал горячо объяснять:

— Вы представляете ее путь?! Из Ярославля, в Будогощь, оттуда... в неизвестном направлении! Попробуй, найди нас! И как она нашла?! Просто удивительно! Вот героиня! — любуясь невестой, восхищался Любецкий.

Шагнув навстречу, девушка протянула мне пухленькую ручку и тихим голосом назвала свое имя:

— Соня.

Я тоже представился.

— Ну, что же ты стоишь?! — воскликнул Любецкий. — Снимай шинель, садись, а мы с Соней сейчас что-нибудь придумаем с завтраком.

На столе появилась бутылка мадеры трех- или четырехлетней выдержки, из своей дорожной корзины девушка достала искусно зажаренную рыбу, домашнее печенье, разного рода сдобу, Любецкий открыл несколько банок рыбных и мясных консервов, и наш маленький стол уже ломился от изобилия.

Сердечно поздравив молодых, я поблагодарил за угощение, пожелал им семейного счастья и попросил разрешения отбыть в назначенную мне часть.

Ну, а что же произошло с этой милой парой? — спросит читатель. — Как сложилась дальнейшая их судьба, устояла ли их любовь? Обо все этом и многом другом могут рассказать они сами, герои моей повести — Иван Николаевич Любецкий, ныне он полковник, а может, уже и генерал, он по-прежнему служит в Советской армии; и его жена — мать четверых взрослых детей. Я же в этом деле — ни бум-бум.

В ПОЛИТОТДЕЛЕ КОРПУСА. НОЯБРЬ 1943 — МАЙ 1945

Поиски места назначения

В тот день мне предстояло проделать большой и трудный путь, за одни сутки нужно было пройти более ста километров и разыскать свой корпус. Основным ориентиром была некая Малая Вишера, где-то там, возле этого райцентра, происходило переформирование нашей армии. Отыскал бывшего секретаря армейской парткомиссии подполковника Абишева — мы были назначены в один корпус, и часам к одиннадцати мы отправились.

По прифронтовым дорогам шло довольно оживленное движение и днем и ночью. Дороги и мосты были всюду исправны, служба регулирования движения на дорогах поставлена удивительно четко, всюду был виден безукоризненный порядок, чувствовалось хорошо организованное и налаженное военное хозяйство. Тем не менее найти на фронте, в незнакомой обстановке, ту или иную воинскую часть или соединение было делом нелегким. Первые несколько километров мы шли пешком, пока не вышли на большой перекресток с пропускным пунктом, на одном из дорожных указателей значилось: «На Малую Вишеру». Мы обрадовались, можно сесть на попутную машину. Однако регулировщица нам заявила:

— Не имеете права. Сначала получите разрешение командира дорожного батальона.

Делать было нечего, фронт есть фронт, здесь нельзя доверять лишь знакам различия и просьбам, необходима тщательная проверка. Разыскали в придорожном лесу добротный, глубокий и крепкий блиндаж командира дорожников и от него узнали, что на Малую Вишеру прямого сообщения нет.

— В том направление машины идут только случайные и очень редко, — сказал командир. — Отсюда вы можете проехать километров на сорок поближе, до разъезда, а дальше, оттуда до Малой Вишеры двадцать пять километров, — снова пешком или, если удастся, по железной дороге, но ее там часто обстреливают немцы дальнобойной артиллерией, и поезда практически не ходят, если только случайно подвернется какой-то транспорт. А самый надежный «транспорт» — «одиннадцатый номер», по шпалам.

— Так эдак можно протопать до Малой Вишеры часов десять-пятнадцать, а мы должны прибыть на место завтра утром, — возразил Абишев.

— Возможно, у вас и получится. Но я тут помочь вам ничем не могу, — спокойно сказал командир.

Разумеется, мы поблагодарили его и за такую информацию.

Все-таки, воспользовавшись попутной машиной, мы проехали сорок-сорок пять километров в нужном направлении. Сошли мы в районе торфоразработок, но сейчас никаких работ здесь не велось, сухой торф лежал в небольших штабелях длинными, так и не вывезенными рядами. В лесу на окраине участка виднелись барак и небольшой, но аккуратный домик с парадным крыльцом, возле которых происходило довольно оживленное движение. Это оказалась рота резерва, от них мы узнали, что до Малой Вишеры напрямую, по лесам и болотам, километров тридцать, а до известного нам разъезда — двенадцать-пятнадцать.

— Между Малой Вишерой и разъездом поезда ходят часто, — ободрили нас, — так что вы рискуете попасть на место значительно раньше, чем вам обещали.

Естественно, мы направились на многообещающий разъезд. Шли быстро, хотя и без дороги, руководствуясь только указанными нам ориентирами.

Когда мы добрались до разъезда, на поля и леса уже легла ночь. Никакой оказии на Малую Вишеру вечером и ночью не предвиделось. На путях стояло десятка полтора-два вагонов, груженных лесом и торфом, ожидая отправки на Малую Вишеру, но паровоза возле них не было, его ожидали к утру. Пришлось нам заночевать на разъезде.

До войны, как видно, здесь велась значительная погрузо-разгрузочная работа, сохранилось несколько домов барачного типа и частных коттеджей, среди них выделялось здание конторы. Особых разрушений не было, но война все-таки прошлась и по этому захолустью, вокруг разъезда мы увидели несколько больших и малых воронок от авиабомб и снарядов, стекол в окнах почти не было, в некоторых зданиях взрывной волной вырвало двери. Жителей не было, хотя небольшая группа рабочих и служащих все еще хлопотала на разъезде.

Поговорив с рабочими, мы узнали, что они и их семьи живут сейчас примерно в километре отсюда в землянках и заброшенных блиндажах, а здесь жить опасно, немцы уже не раз обстреливали разъезд дальнобойной артиллерией.

Договорившись с охранником, что он разбудит нас ночью, если появится паровоз, мы пошли на ночлег в соседний домик, сохранивший исправными ставни и двери.

В домике оказалось несколько деревянных топчанов, железная койка, стол и две длинные скамейки, а в двух других комнатках на полу лежал толстый слой спрессованного сухого сена; вероятно, не так давно здесь жила рабочая бригада, а может, небольшое воинское подразделение. Пожевали сухой паек, запив холодным чаем из фляг, и улеглись отдыхать.

Только к одиннадцати часам утра прибыл наконец долгожданный паровоз. Быстро прицепившись к составу, он помчал нас в райцентр. Уже на подъезде к городку — мы стояли на тормозной площадке — был отчетливо слышен резкий свист снарядов, а затем они летели уже через нас, куда-то вперед, в сторону фронта, находящегося отсюда на расстоянии тридцати-сорока километров.

Когда мы сошли с поезда на станции Малая Вишера, оказалось, что минут за десять до прибытия нашего состава станцию обстреляли: немцы приловчились свой поезд с дальнобойными орудиями подгонять поближе к железнодорожному мосту через Волхов и часто обстреливали районный центр.

Разыскав в Малой Вишере коменданта, мы узнали от него только местонахождение штаба армии, в составе которой формировался наш корпус. О существовании самого корпуса он не знал и даже не слышал.

«Отдать вас под суд?..»

Четвертого ноября 1943 года мы наконец разыскали свой корпус.

Управление корпуса расположилось в пятнадцати-семнадцати километрах юго-западнее Малой Вишеры, в большом девственному лесу. Штаб и все его службы размещались здесь не в блиндажах и землянках, как обычно на фронте, а в небольших специально построенных, вполне пригодных для жилья и работы деревянных, рубленных из бревен домиках с маленькими застекленными окнами, столами и даже топчанами. Хотя домики внутри и не были оштукатурены или ошелеваны, а в большинстве из них не было деревянных полов, тем не менее жилье было вполне благоустроенным, даже проведено электричество. Лесная чаща вокруг была довольно густой, и домики в ней настолько терялись, что поначалу было трудно найти ту или иную службу или отдел штаба. Лес выглядел как парк из смешанных, разумно подобранных пород. Хвойные, как всегда, украшали «общество» своим вечнозеленым нарядом, а лиственные, давно осыпавшись, свистели на ветру голыми ветвями, их некогда зеленая листва теперь лежала вокруг упругим и мягким бледно-желтым пластом, прилипая к подошвам и волочась за ногами. В глубине чащи еще сохранился, укрывшись от свирепых северных ветров и морозов, роскошный зеленый кустарник. Стояла классическая поздняя осень.

Обычного в это время в здешних местах холода еще не чувствовалось, но и приятного тепла уже не было. Ежедневные ночные заморозки вытягивали последнюю влагу из почвы, превращая ее в белый иней, которым припудривали высохшую лесную траву. Особой, такой надоедливой в этих краях, сырости этой осенью не было, но и пыли не наблюдалось. Фронтовые дороги, гладко отполированные колесами повозок и автомобилей, серебром блестели не только днем под лучами яркого солнца, но и в лунную ночь.

Домики управления корпуса были расставлены в беспорядке по всему лесу, охватывая около полутора-двух квадратных километров, поэтому нам пришлось долго плутать в поисках места обитания начальника политотдела корпуса. Разыскали мы его только к концу дня, когда в лесу уже стояли сумерки.

Преодолев большое расстояние на разных видах транспорта и пешком, осилив множество трудностей в розыске самого корпуса, мы и не подозревали, что встретим такой, мягко говоря, неприветливый прием со стороны нашего нового начальника. По предписанию мы должны были явиться к месту назначения четвертого ноября к десяти часам дня, и мы явились в назначенный день — правда, к шести часам вечера, но своей вины в этом не видели и даже ничего похожего не ощущали, считая, что все же смогли добраться вовремя.

Приняв рапорт и сопроводительные документы, начальник политотдела корпуса полковник Епифанов окинул нас исподлобья безразличным взглядом, руки не подал и даже не пригласил нас сесть. Помолчав и по-прежнему не глядя на нас, полковник вдруг тихо, будто сам себе, произнес:

— Ну, что же с вами делать? Отдать вас под суд, что ли?

Была ли это своеобразная шутка, или это было серьезное стремление припугнуть нас сразу, дескать, смотрите у меня, в будущем никакого потворства и снисхождения не будет! — во всяком случае на нас такой прием произвел не вполне радостное впечатление. Однако внешне полковник не выразил признаков агрессивного настроения.

Мы не знали его биографии, тем не менее было видно, что это рабочий человек, с развитыми кистями рук, узловатыми пальцами. Его слегка скуластое лицо с черной копной волос и такими же черными глазами свидетельствовало о каких-то его далеких азиатских предках, хотя говор был чисто волжский.

Среднего роста, хорошо сложенный, с развитой грудной клеткой он обладал тихим, спокойным и каким-то кротким голосом. В то же время по натуре он был упорным и настойчивым.

После нашего объяснения о причинах несвоевременной явки полковник смирился и, вызвав ординарца, приказал поместить нас в домик № 3.

Оказалось, несмотря на опоздание, мы с подполковником были первыми прибывшими из работников политотдела корпуса.

Устроившись в одной комнатушке, мы невольно вернулись к нашей встрече с начальником.

— Ну и прием устроил нам полковник, — первым заговорил я.

— А ты что, рассчитывал на триумфальный прием? — откликнулся Абишев.

— Ну, может, и не триумфальный, но и не на такой.

— Гм-м, — как-то неприязненно хмыкнул Абишев, — может, тебе еще медаль повесить за то, что во время войны ты опоздал на целых восемь часов?

— Зачем же? Медали никто не просит, но человеческое отношение к людям должно быть всегда, даже и на войне.

Между прочим, проработав затем с полковником Епифановым более двух лет, я никогда не видел в его действиях ничего опрометчивого, неразумного, неприятного или грубого. Наоборот, я проникся к нему искренним уважением и всегда старался выполнить любое его задание. Нам суждено было дослужить в одном корпусе до Победы и даже больше, вплоть до ликвидации корпуса после войны.

Новые коллеги

Один за одним стали прибывать остальные работники политотдела корпуса. Прибыл на должность инспектора чем-то вечно недовольный майор Звонков. Хмуря брови, он долгое время разговаривал с нами нехотя — видно, считал это ниже своего достоинства, и постоянно подчеркивал, что до войны работал начальником или замначальника политотдела не то водного, не то железнодорожного транспорта, явно давая понять, что своим нынешним назначением крайне недоволен. Нам же так и хотелось спросить: «Мы-то при чем?»

Затем прибыл капитан Воробьев. Он был среднего роста, с широкой, до самого затылка, лысиной, с открытым, добродушным лицом, серыми глазами и приятным театральным баритоном. Остроумный и веселый собеседник, он, оказалось, до войны работал в Астрахани директором не то оперного, не то драматического театра; как специалист своего дела он и здесь призван был возглавить сферу культурно-массовой и просветительской работы.

Потом прибыл Саша Лебедев. Капитан по званию, он прибыл с назначением на должность помощника начальника политотдела корпуса по комсомолу. Бывший танкист, Саша волей судеб попал в стрелковое соединение. Хотя недовольства своим назначением он и не высказывал, тем не менее часто сетовал, что не удалось получить назначения в танковую или механизированную часть, уж больно ему по нраву механизация. Откровенно говоря, мы ему в этом сочувствовали. Стоило завязать разговор на его любимую тему, как он готов был бесконечно рассказывать о жизни и боевых делах танкистов; более того, стоило появиться в нашем корпусе какой-либо танковой или мотомеханизированной части, как, бывало, Сашу оттуда не вытащишь. Выше среднего роста, с лицом, слегка поцарапанным оспой, он, как и многие танкисты, плохо ходил в строю. Ступни его ног во время ходьбы как-то странно заворачивались внутрь, казалось, что он огребает ногами, как веслами, под себя, от этого он часто сбивался с ноги, нарушая строй.

Вскоре приехал заместитель начальника политотдела, обладатель зализанной лысины на торчком стоявшей голове. Это был сухой педант и страстный приверженец формы. В своей деятельности он страшно дорожил внешним лоском и любил, чтобы форма всегда и при всех условиях блестела всеми своими гранями. Содержание, смысл, цель — это неважно. Лишь бы по форме было красиво. Где он получил такое «марксистское» воспитание, кто ему привил этот сухой педантизм, это зазнайство и высокомерие — неизвестно, но только проработали мы с ним недолго. Как внезапно он однажды у нас появился, так же внезапно он и исчез.

На его место прибыл подполковник Ященко. Это был человек средних лет и среднего роста с приятным баском; от широкого лба до самого затылка блестела роскошная лысина, и лишь где-то возле ушей и на нижней части затылка чернели некогда красивые волосы.

Несмотря на чисто субъективные особенности отдельных наших товарищей, коллектив управления корпуса сложился хороший и деловитый. Командовал корпусом генерал-майор Соловьев, начальником штаба назначили генерал-майора Абашкина, начальником связи — полковника Панина, начальником тыла — полковника Федорова, эти и другие работники управления были хорошими, опытными, деловыми и преданными Родине людьми. С ними было легко и приятно работать. Оттого и корпус всегда выполнял свои боевые задачи.

До конца войны не было ни одного случая, чтобы кто-либо из управления нашего корпуса в чем-то скомпрометировал себя, проштрафился или неудовлетворительно выполнял свои обязанности. Все работали честно, добросовестно и в полную меру своих сил и способностей. Что же касается политотдела корпуса, то это была единая и дружная семья, способная решать самые сложные задачи. После того как был укомплектован аппарат политотдела и управления корпуса, к нам стали поступать дивизии, бригады и отдельные спецчасти — корпус начал комплектоваться как боевое соединение.

Мы, работники политотдела, все время пропадали в дивизиях, бригадах, полках, батальонах и ротах, инспектируя их боевую и политическую подготовку. Проверяли ротные партийные и комсомольские организации; обучали их практике работы в боевой обстановке; читали личному составу лекции и доклады, освещая вопросы международной, внутренней и военной политики нашей партии; проводили беседы, разъясняя боевые и политические задачи; вели культурно-просветительскую работу и развивали художественную самодеятельность; постоянно обращали внимание на вопросы снабжения, обслуживания, быта солдат и офицеров, заботились о налаживании и улучшении питания и так далее.

Всю свою работу в частях и соединениях мы стремились подчинить задачам укрепления твердой воинской дисциплины и воинского порядка, четкого и своевременного выполнения приказов командира, воспитания высокого чувства советского патриотизма и честного исполнения воинского долга. Только осознанное отношение ко всем этим и другим вопросам войны со стороны солдат и офицеров способно создать прочную, стойкую и непобедимую армию. Солдат, не понимающий необходимости твердой дисциплины и порядка, беспрекословного, точного и своевременного выполнения приказа командира, не может быть надежным солдатом.

В частях и подразделениях шла повседневная упорная и кропотливая учеба. Детальнейшим образом изучалась материальная часть как отечественного, так и вражеского оружия. На учебных полях до мелочей отрабатывались вопросы взаимодействия в бою частей, подразделений и различных родов войск и оружия, вопросы атаки и штурма укрепрайонов и отдельных укреплений, форсирование преград и преследование. Словом, корпус готовился к наступательным действиям.

Встреча на концерте

Почти полных два месяца шла самая настойчивая, самая трогательная и самая кропотливая подготовка к наступлению, и, когда все уже было готово, в наш корпус приехала большая концертная бригада из Ленинграда.

Зима в том году почему-то не торопилась, даже в декабре мы все еще не видели большого снега и сколько-нибудь чувствительных холодов. Разбившись на группы, концертная бригада разъехалась по частям и соединениям корпуса и приступила к показу своего искусства. С увлекательными, живыми, красивыми и потому интересными концертами артисты объехали почти все наши части, давая по несколько концертов в сутки.

Закончив гастроли, бригада артистов вернулась в управление корпуса, где тем временем шла активная подготовка к заключительному концерту. В большом темном бору сооружалась импровизированная эстрада, в «зрительном зале» в слегка промерзшую землю вбивались толстые колья, на них прибивались длинные доски-лавки. Крыша, стены, перегородки, костюмерная и гримировочная тщательно обтягивались брезентовыми чехлами танков и обычными солдатскими плащ-палатками. Электрики налаживали освещение. Занавес сшили из простыней. Армейские художники хлопотали над украшением сцены. Всем ходом работ руководил капитан Воробьев, вспоминая при этом, как досталось ему во время подготовки театра в Астрахани к гастролям знаменитой балерины Ольги Лепешинской.

Наконец все было готово.

Концерт начался рано, ровно в три часа дня. Под конец концерта, когда в лесу уже было темно и яркий свет электрических лампочек залил эстраду, подошла запоздавшая группа танкистов и заполнила собой все обочины и проходы зрительного зала. В это время выступала ведущая артистка ансамбля, зрители тепло и радушно принимали каждое ее выступление, и, когда она закончила свою программу, ее долго не отпускали. И вот, когда она в последний раз, раскланиваясь, прощалась со зрителями, к сцене вдруг подбежал офицер-танкист, сдирая на ходу шлем с головы, и закричал во все горло:

— Лидочка! Ты ли это, родная? — И, вскочив на подмостки, направился к артистке.

Испугавшись чего-то, она вдруг отпрянула к боковине эстрады, а офицер — в недоумении, с широко раскинутыми руками, остановился посередине сцены. Ее замешательство продолжалось всего несколько мгновений; пристальнее всмотревшись в офицера, она вдруг сорвалась с места и опрометью бросилась к нему в объятия. Наблюдая эту сцену, зрительный зал замер от удивления, не понимая в чем дело.

— Наверно, брат с сестрой встретились, — шептались зрители.

А на сцене происходило что-то необыкновенное, волнующее и трогательное. Встретившиеся вцепились друг в друга, плакали и смеялись, целовались и теребили друг друга, на лице каждого, кажется, не осталось живого места — сухого и нецелованного, а они все целовались и целовались, обливая друг друга теплыми слезами радости. Наконец, поняв, вероятно, что оказались на виду, они убежали за кулисы, а зрительный зал неожиданно разразился взрывом бурных аплодисментов.

Концерт продолжался, но почему-то потерял свою прежнюю привлекательность. И артисты, кажется, играли уже не так, и зрители вроде бы стали не те. На все наложила свою волнующую печать эта необыкновенная встреча на сцене. Кто и с кем так горячо встретился на этой импровизированной прифронтовой эстраде, оставалось загадкой. Однако у нас имелись вполне реальные шансы первыми проникнуть в эту тайну, так как та самая артистка занимала комнату в нашем домике.

Когда мы вернулись, артистка со своим офицером уже были дома. Оба выглядели возбужденными, веселыми и радостными. Капитан представился и с каким-то достоинством и гордостью сказал:

— Знакомьтесь, моя бывшая жена Лида.

— К счастью, мы уже знакомы. Но почему «бывшая», — с удивлением спросили мы.

— О! это длинная и тяжелая история, виновниками которой, кажется, стали мы сами. У Лидочки и у меня давно уже нет родителей, — начал капитан, — нам никто не мешал, никто ничего не нашептывал. Мы жили сами, и все было хорошо. Но вот случилось, мы вдруг разошлись. Какая-то неуместная шутка разрослась потом в целый скандал. Сгоряча я быстро оформил развод и уехал из города подальше, а Лидочка осталась в Ленинграде. Несмотря на разрыв, я тяжело переживал разлуку. Я горячо любил Лидочку и все время думал о ней, но писать ей не находил в себе сил. Мешала какая-то досада, обида наверно, а на кого, я и сам хорошо не понимал. В общем, я не писал ей. Ждал, наверно, что она первая напишет. А тут война. И она, разумеется, уже не могла написать мне по той простой причине, что не знала, где я. Не правда ли, Лидочка?

— Да! Правда, миленький, правда! Ох! как я томилась все эти годы, как страдала, — она склонила голову на плечо капитана. — Только никто этого не знал. Я все время думала о тебе, переживала, боялась чего-то и плакала. Правда, меня многие сватали, — лукаво глянув в глаза капитану, сказала женщина, — но я любила только тебя и все ждала, и почему-то верила, что вот-вот мы встретимся.

— Вот и я жил той же мечтой, — подхватил капитан, — а война меня как-то схватила и захлестнула, я стал терять всякую надежду. И вдруг эта встреча — внезапная, неожиданная! Радостно явилась к нам сама. Как я рад этой встрече! А ты, Лидочка, — поцеловав ее в щеку, спросил капитан, — ты рада?

— Ой! не спрашивай, Федя. Я так рада, как я счастлива! — Она еще теснее прижалась к нему.

— А ведь вы теперь чужие люди, официально разведенные, — как бы упрекнул их Абишев.

— Ну, это уж, товарищ подполковник, чистые формальности, их не так уж трудно исправить! Самое главное, что мы снова нашли друг друга!

А время между тем торопило, пора учебы и подготовки к наступлению завершилась, этой ночью, в 22.00, мы выступали, нужно было успеть подготовиться к длительному маршу. Глянул на часы и наш новый знакомый:

— Ну что же, Лидочка... — как-то через силу, сухо произнес капитан. — Время нашей встречи окончено. Я командир. Долг. Меня ждут. — Быстро вынул из планшетки блокнот, написал что-то, вырвал листок и протянул жене:

— Мой адрес. Пиши, родная. Если останусь жив, окончательную встречу отпразднуем в освобожденном Ленинграде. А сейчас — до свидания.

Он хотел прижать ее, расцеловать, но она вырвалась со слезами на глазах:

— Так скоро?!

— К сожалению, да, — подтвердил капитан.

— Нет! Нет! Подожди, Федечка! Я оденусь! Я провожу тебя!

Когда они ушли, мы судорожно, но облегченно вздохнули. И приступили к сборам.

ПЕРВЫЙ УДАР ВОЗМЕЗДИЯ. ЯНВАРЬ 1944

Села-кладбища

Близилось наступление.

К местам сосредоточения мы продвигались медленно и скрытно, тихо и незаметно, только по ночам. Нельзя было показать врагу ни малейших признаков нашей передислокации, дабы не раскрыть наших замыслов, тем более места и времени их осуществления.

Небольшое расстояние до берегов Волхова мы преодолевали несколько ночей. Двигаясь в направлении Новгорода, мы ехали древним узким трактом, по его обочинам росли вековые деревья, посаженные еще руками крепостных, в ночной мгле мимо нас проплывали темные корпуса казарм, построенных при Аракчееве, ночью, а иногда и днем мы видели обширные пространства, на которых до войны стояли большие села и небольшие деревни, а сейчас жуткими мертвыми всхолмиями угадывались развалины и пепелища, уже успевшие зарасти высоким диким бурьяном. Все эти многочисленные села и деревни разрушили и сожгли немцы. Летом 1941 года. Без всякой в том нужды. Здесь не проходила линия фронта, эти села никем не использовались в качестве опорных пунктов или позиций. За что же их уничтожили?! За что убили тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей — женщин, стариков и детей, а живых угнали в «цивилизованную» Германию, обрекли на муки рабства?!

Жуткий вид этих СЕЛ-КЛАДБИЩ, этих свидетельств человеческой трагедии, рождал гнев в наших сердцах, наполняя душу ненавистью к подлому, тупому, жестокому, не ведающему сострадания и жалости врагу.

Сосредоточение

Сосредоточились мы на левом берегу Волхова. Еще в начале 1942 года здесь был завоеван небольшой плацдарм, затем его расширили до необходимых размеров и перерезали железную и шоссейную дороги Новгород — Чудово. Стрелковая бригада, державшая плацдарм, потеснилась вправо, прикрыв его с севера, а мы своим корпусом, вытянувшись на юг, ближе к Новгороду, охватили почти все остальное поле битвы.

В ночь с 13 на 14 января 1944 года я бегал по берегу Волхова у понтонного моста, успевшего к этому времени крепко вмерзнуть в лед, и направлял колонны танков и самоходных орудий вдоль берега, вверх по реке. Всю ночь откуда-то из темноты появлялись и одно за другим выходили на мост все новые и новые подразделения, шли «тридцатьчетверки», KB и самоходные орудия, под утро проследовали наземные пункты управления авиацией — и всю ночь сквозь грохот движения и моторов, подбежав в голове колонны, я кричал-говорил с командирами. Ночь выдалась очень морозная, но ясная. Высокое темно-синее небо густо усеяли мерцающие звезды, несильный, но резкий северный ветер гнал то широкими, то узкими полосами поземку по полям, льду русла; от гусениц проходившей техники облаками поднималась мелкая, густая снежная пыль; подхваченная ветром, набивалась за воротник, в рукава, резала лицо, затрудняя дыхание, — тяжелая была ночь, но от возбуждения и восторга я даже не чувствовал холода. Конечно, я не раз бывал в танковых частях, подразделениях, но тогда они были рассредоточены по лесам и трудно было представить их численность, ударную силу. И сейчас, когда вся эта мощь двинулась и почти целую ночь с грохотом шествовала мимо меня — я изумился! Численности! Силе! И пришел в неописуемый восторг! Поначалу я пытался считать, но скоро сбился и бросил это бесполезное занятие! В груди не хватало места от радости и гордости за нашу Святую Родину, сумевшую даже в условиях тягчайшей войны собраться с силами и дать фронту все необходимое — для битвы и для разгрома врага! Никогда еще я не видел такого количества и такой силы и мощи танков, а самоходную артиллерию в броне я вообще видел впервые.

Наступление

Пропустив все танки, самоходки и автомашины с боеприпасами, я направился следом. Чем ближе я продвигался к Новгороду, тем выше поднимались берега реки, переходя местами в холмы. Здесь почему-то нарушалось общее правило рек: правый берег обычно бывает высоким и обрывистым, левый — низким и пологим, — я же видел перед собой два высоких берега, отлого снижавшихся к руслу. Здесь, у самой кромки льда, по левому берегу шла довольно наторенная рокадная дорога, надежно укрытая от наблюдения и огня противника. Оба берега в этом месте были голые — ни леса, ни кустика вокруг, поэтому техника маскировалась в многочисленных ручьях и оврагах, спускавшихся к реке. Лес виднелся где-то далеко впереди и справа. Там и находились сильно укрепленные позиции врага.

14 января 1944 года началось наступление. Внезапно рано утром все вокруг загремело, заухало, засверкало. Рев «катюш» смешался с грохотом артиллерийской канонады, гулом бомбардировщиков и штурмовиков, они летели над нами на запад, и где-то высоко в небе, охраняя их, гудели наши истребители. Уже через несколько минут штурмовики и бомбардировщики возвратились за новым смертоносным грузом. Снова и снова они бомбили проклятых фашистов. Над позициями немцев стоял какой-то рев или стон, дымом и племенем заволокло весь горизонт. В атаку ринулись армады наших танков и самоходных орудий, неся на своих спинах десантников, густо облепивших броню.

Сопротивление противника заметно слабело час от часу. Наше господство на земле и в воздухе было почти абсолютным. Истребительная авиация врага была не в состоянии не то что парировать, даже сдерживать наши удары с воздуха. Заметив это, солдаты шутили: «Видать, донаступались фрицы, теперь у них и защититься нечем». В какой-то степени это было похоже на правду.

Сломив сопротивление противника, наши танки и орудия устремились вперед, добивая по пути последние очаги сопротивления. Стремясь вернуть свои укрепленные рубежи, немцы бросили навстречу резервную мотомеханизированную дивизию. Но было поздно. Еще на марше ее встретили наши танки и самоходные орудия и, зажав с двух сторон, разбили вдребезги, что называется, в пух и прах.

Когда я вскоре проходил по дороге, где лежала разбитая немецкая мотомеханизированная дивизия, от ужаса у меня на голове волосы поднимали шапку. Такого побоища, наверно, не видело и Куликово поле.

Невысокая насыпь шоссейной дороги, проходившей среди мелкого березняка, была на протяжении двух-трех километров буквально завалена трупами и разбитой техникой. Разбитые танки, бронетранспортеры, мотоциклы и бронемашины. Тела убитых валялись, как бревна, разбросанные взрывами, и так густо, что пройти, не наступая, не было возможности. В разных позах. В разной одежде — в кожаных пальто и меховых куртках, в серо-зеленых шинелях и в стеганых ватниках, утепленных сверху обыкновенной мешковиной; на ногах вообще черт знает что: кожаные и полукожаные сапоги, суконные бурки и рабочие ботинки, затолканные в плетеные из соломы боты-лапти, на других были старые подшитые валенки, были и в хромовых сапогах, обмотанных сверху обрывками старого цветастого крестьянского одеяла; головы убитых поверх форменных головных уборов были закутаны шарфами, женскими полосатыми и клетчатыми шалями, вязаными шерстяными женскими косынками и просто обрывками детских байковых одеял. Общее впечатление было — какая-то рвань. И повсюду — в разбитых машинах, в опрокинутых бронетранспортерах, в перевернутых тараном наших танков бронеавтомобилях и танках виднелись или валялись на земле целые и разорванные крестьянские подушки в цветных ситцевых наволочках, шерстяные, байковые и стеганые одеяла; гонимые ветром, перья из разорванных подушек роями носилось между разбитыми, сгоревшими и опрокинутыми машинами и орудиями. Из-под сиденья одного перевернутого бронетранспортера вывалился рулон яркой ковровой дорожки, содранный с пола какой-то уютной русской избы, тут же валялся раздавленный фигурный самовар. А из разбитого танка вывалилась целая галантерейная лавка: красивые парфюмерные коробки с золоченой маркой «ТЖ», дамские чулки, бусы, серьги, гребенки, брошки, отутюженные женские шелковые шарфы.

— Вот это побили! — неожиданно вырвалось у меня.

Остатки «голубой дивизии» франкистской Испании

Гитлеровцы в панике отступали, стремясь выскочить из мешка, который им приготовили наши два фронта. Войска Волховского фронта широкой полосой преследовали противника и, успешно отражая сопротивление, двигались на запад — навстречу Ленинградскому фронту.

Зимний солнечный день поднимался с востока ярким и сверкающим. Фронт ушел вперед уже на несколько километров. В воздухе стояла какая-то торжественная тишина. После ураганного боя — на фоне разрушенных блиндажей, взорванных дотов и дзотов, разбитых танков и бронемашин, перевернутых орудий, множества трупов и еще не всюду подобранных раненых — такая тишина вызывает целую гамму чувств и размышлений. Но нельзя было, не время давать волю своим чувствам и размышлениям. Шла священная война с диким захватчиком, стоны миллионов задавленных фашизмом людей взывали о помощи; нужно было воевать, идти вперед, чтобы полностью очистить нашу священную землю от поработителей и помочь всем народам Европы, оказавшимся под пятой фашизма.

Идти по шоссе из-за трупов было невозможно, и я свернул, чтобы найти иной путь, общечеловеческий, вышел на небольшую высоту и оглядел окрестности. Далеко позади остался лежать под голубым покровом толстого льда теперь уже навсегда освобожденный седой Волхов. На юге расстилалось древнее Ильмень-озеро, покрытое белой скатертью льда и снега. А справа, вдалеке, виднелись развалины тысячелетнего Новгорода, на его окраине возвышалось одинокое похожее на больницу кирпичное здание — единственное уцелевшее в городе. Дорожные батальоны уже хлопотали над расчисткой дорог и завалов; веселые регулировщицы, обнаружив ящики немецких разноцветных ракет, салютовали в честь нашей победы.

Штаб и политотдел нашего корпуса разместились в усадьбе разграбленного немцами совхоза. До нашего прихода здесь располагался штаб «прославленной» испанской фашистской «голубой дивизии». На ее месте мы захватили многочисленные склады военного имущества, сама же дивизия позорно бежала, не приняв боя. На месте стоянки фашистской «голубой дивизии» нас всюду преследовал запах лимона. В канцелярии, в солдатских общежитиях, на складах — куда ни загляни, повсюду в нос ударял этот запах, и только выйдя на воздух, ты ощущал свой — родной, русский аромат еловой и сосновой хвои, а леса тут были обширные.

Кроме натуральных лимонов здесь осталось множество ящиков с алюминиевыми тюбиками, в которых содержались... опять-таки лимонные таблетки. Этими таблетками запаслись почти все наши солдаты и офицеры, они хорошо растворялись в чае, приятно его сдабривая. Вот, собственно, и все, что осталось в памяти от этой «голубой дивизии».

Фаустпатроны

На возвышенностях, откуда река Луга берет свое начало, гитлеровцы намеревались задержать нас надолго. На этой сильно пересеченной местности они настроили множество оборонительных опорных пунктов и узлов сопротивления. Здесь же мы впервые познакомились с фаустпатронами. Взяв штурмом небольшую деревню, она являлась важным опорным пунктом в системе обороны немцев, мы обнаружили в одном из дворов несколько ящиков с упакованными снарядами необычной формы. Весь снаряд состоял из метровой металлической трубы диаметром полтора-два дюйма, на конце которой была укреплена стальная болванка диаметром пятнадцать-шестнадцать и длиной двадцать — двадцать пять сантиметров. Несмотря на необычную форму, нетрудно было понять, что это боевой снаряд, но ни его название, ни назначение и боевые свойства нам тогда еще не были известны.

При взятии деревни были подбиты три наш их танка: два Т-34 и один KB, шедшие один за другим, причем у двух передних Т-34 были разворочены левые борта, а с шедшего за ними KB была сбита орудийная башня и отброшена метров на пять за кювет шоссе. Такие тяжелые повреждения, естественно, заинтересовали нас, они могли быть нанесены только прямой наводкой орудия большого калибра, поэтому, взяв деревню, мы принялись тщательно разыскивать огневые позиции этих орудий. Но, несмотря на все наши усилия, никаких признаков таких орудий ни в деревне, ни в ее окрестностях обнаружено не было. Да, собственно, со стороны, откуда были подбиты наши танки, никаких позиций и быть не могло, так как с той стороны к шоссе примыкало болото, и хотя стояла уже середина зимы и болото сковало морозом, тем не менее для огневых позиций тяжелых орудий это место совершенно не годилось. С дальних же позиций при навесной траектории таких повреждений никакая известная нам артиллерия нанести не могла.

Продолжая поиски огневых позиций загадочного орудия, нанесшего нашим танкам столь тяжелые повреждения, мы вдруг обнаружили именно с левой стороны шоссе, метрах в сорока-пятидесяти от подбитых танков, какие-то лежбища, выкопанные в снегу и специально замаскированные, где по всем признакам лежали солдаты противника, укрывшись за снежными брустверами. Однако, рассуждали мы, если бы отсюда стреляли по нашим танкам из какого-либо противотанкового орудия, то следы орудия или какие-нибудь принадлежности все-таки остались бы на месте. Но ничего подобного найдено не было, даже обычной копоти, оседавшей на снег после выстрела из любого орудия, не было обнаружено — снег вокруг лежал чистый и нетронутый, кроме следов лежки человеческих тел. Однако следы на снегу, притом свежие, показывали, что группа солдат противника проследовала из деревни к лежбищам и обратно. Следовательно, наши танки были подбиты только отсюда, именно с эти лежбищ и ни с какого другого места. Но чем, каким оружием? Только спустя некоторое время, из слов военнопленных немецких солдат мы узнали, что наши танки у той деревни были подбиты именно фаустпатронами.

Откатившись далеко за линию железной дороги Новгород — Луга, немцы задержались на ранее подготовленных позициях в районе Лужских высот. Бои шли за каждое село, за каждую высотку, за каждый узел шоссейных и железных дорог. Но единожды сбив противника с его сильно укрепленных позиций, мы гнали фашистов все дальше на запад. Стремясь добыть для себя хоть какую-нибудь передышку, немцы упорно сопротивлялись в расчете на то, что им все же удастся «планомерно» утянуть ноги с нашей земли, которая теперь очень сильно жгла им пятки. Видя это желание гитлеровцев, мы неотступно преследовали их по пятам, заходили глубоко в их тыл и лишали немцев столь желанной ими «планомерности» отступления.

В ТЫЛ ВРАГА

Спасаем лошадей

Наш корпус сосредоточился на очередном рубеже. Сопровождая последний артиллерийский полк на новые позиции, я переходил через болото по льду, как вдруг в полынью провалилось последнее в обозе орудие и потянуло за собой лошадей. Орудие тянули цугом три пары, я видел, что через одну-две минуты тяжесть орудия утянет за собой ближайшую пару, за ней неминуемо последуют остальные — мы теряли лошадей! Выхватив из футляра, всегда висевшего на поясе, финку, я подскочил к лошадям, крикнул ездовым, прислуге:

— Рубите постромки, нагрудники, спасайте лошадей! — и сам принялся резать постромки.

Лошади бились, сопротивляясь, отпрыгивали, осаживали на задние ноги, не поддаваясь тяжести, влекущей их в бездну. В этой суматохе я был сбит лошадьми в полынью, но успел резко прыгнуть назад и уцепиться за противоположный край льда. С помощью подоспевших солдат удалось благополучно выбрался из полыньи. Лошадей спасли, но я успел промокнуть до пояса и набрал полные валенки ледяной воды и грязи болота. Сразу же уселся на лед, снял валенки, вылил жижу, хорошенько отжал хлопчатобумажные и шерстяные носки, байковые портянки и смог переобуться.

Только к вечеру я добрался до политотдела и тут уже почувствовал себя плохо. Зазнобило, ломило в суставах, разболелась голова. Врач констатировал грипп. Температура поднялась до 39,6. И тут в блиндаже появился ординарец:

— Товарищ майор, вас срочно вызывает полковник.

С трудом, но я все-таки поднялся. Но до блиндажа начальства еле добрел. Вяло представился. Полковник Епифанов, как правило, не обращал на меня никакого внимания, так и сейчас своим обычным тихим голосом, но совершенно ясно и четко он отдавал приказание:

— Полк майора Демишева командируется в глубокий тыл противника с задачей оседлать важный узел дорог и небольшой городок Оредеж, чтобы отрезать немцам пути отступления по дорогам, заставить их отступать по лесам и болотам. В лесах и окрестностях Оредежи полк должен соединиться с партизанами и совместными действиями выполнить задачу. Вы пойдете с полком в качестве представителя политотдела корпуса. — Он посмотрел на часы и тем же тихим голосом завершил: — Через час две дивизии произведут мощный удар на узком участке фронта, подготовят вам проход в обороне противника, вы должны быстро проскочить в этот разрыв, избегая боя, в тыл противника и выйти к намеченной цели.

Я стоял, слушал, а перед глазами плыли и плыли желтые, красные, черные круги, я очень плохо видел и слышал полковника, но, напрягая силы, старался запомнить каждое его слово.

Силы мои заметно слабели. Голос упал до такой степени, что я его сам чуть слышал, даже слова выговаривались с трудом, высокая температура в моем теле, кажется, разлагала его, как соляная кислота металл. Выслушав приказ начальника, я хотел было сообщить о своей болезни, но, подумал, что он может заподозрить меня в трусости; безусловно, он и сам видел, что я нездоров, и я махнул рукой: если суждено умереть, так уж лучше в бою, чем в душной землянке или госпитальной палатке, — и попросил полковника дать мне двух связных, так как не надеялся на свои силы, что смогу самостоятельно дойти до полка.

Вышел на мороз и, по мере удаления от КП корпуса, неожиданно стал ощущать какое-то улучшение, температура уже не так жгла губы и лицо, голова посвежела, перестало клонить в сон.

Упряжные лайки

Полк сосредоточился на передовых позициях. Ровно в 24.00 загремела канонада и начался бой. Вслед за атакующими полк устремился в прорыв. Увязая в снегу, напрягая все силы, мы бежали в тыл противника в заданном направлении. Наконец был отдан приказ перейти на шаг, но не терять темпа движения. Через пять-шесть километров мы чуть не напоролись на немецкую батарею или целый артиллерийский дивизион. Тихо, без единого шороха, обошли неприятеля стороной и продолжали движение. Ночь была темная и пасмурная, сыпал мелкий снежок, юго-восточный ветер мел снежинки, старательно скрывая наш след. Шли колоннами по четыре, проваливаясь в глубокий снег, под которым хлюпала болотная вода. Только на открытых полянах, спрессованный ветром и морозом, наст выдерживал тяжесть человека, но открытые поляны мы переходили только ночью и после самой тщательной разведки.

Благодаря тому, что еще с вечера мне пришлось заменить мокрые валенки на кожаные сапоги, я шел теперь легко и спокойно, ноги были в тепле и сухими. Но те солдаты и офицеры, которые были обуты в валенки, страдали неимоверно. Валенки их давно промокли насквозь, у некоторых даже слышалось чавканье, и, стоило остановиться на привал, тут же начиналось переобувание. Снаружи валенки обмерзали и покрывались толстым слоем льда, становились скользкими и тяжелыми, поэтому их оббивали, а портянки и носки меняли, по возможности, на сухие.

Перед утром первого дня мы неожиданно оказались вблизи какой-то деревни, в которой вдруг залаяли собаки. Наши собаки-лайки в упряжках подняли ответный лай! Мы шарахнулись в глубь леса и бежали не менее пяти-семи километров, оставив засаду автоматчиков на случай преследования. Остановившись, командир прежде всего набросился на начальника штаба, топографа и ПНШа по разведке, ругая нещадно за безответственный азимут, а затем взялся за дрессировщиков-водителей собачьих упряжек:

— Вы же можете со своими бестолковыми собаками сорвать операцию и погубить весь полк! Заткните им глотки! И чтобы они больше не пикнули, иначе перестреляю их к чертовой матери, а груз переложу на вас! Ясно?!

— Ясно! — хором ответили дрессировщики.

Отойдя в сторону, они стали обсуждать, как быть.

— Ну что ты с ней, проклятой, поделаешь, — с обидой говорил один из дрессировщиков, — она же тебе не скажет: «Внимание! Буду лаять!» — учуяла других собак или зверя какого, птицу и лает.

— И откуда в этой несчастной деревне оказались собаки?! — возмутился другой. — Наверно, немцы еще не побывали.

— Откуда, откуда, может, это немцы как раз и были, может, они за партизанами с собаками гоняются.

Наконец группы засады и разведки догнали полк и доложили: в деревне войск противника не обнаружено, ожидать преследования не следует.

Дневка

Дело шло к утру, в небе появились голубые просветы, но ветер стихал, а мороз усиливался. День обещал быть ясным, и дальнейшее продвижение полка было бы рискованно, в такую погоду особенно активничала вражеская авиаразведка. Нужно было искать место для дневки.

Километров через семь-восемь обнаружились в редколесье множество стогов сена и несколько сараев, доверху набитых сеном. Кажется, лучшего места для дневки полка и желать не нужно. Здесь и остановились.

Почти весь личный состав разместился в сараях, материальную часть укрыли в стогах. В полку было много собачьих упряжек. Все продовольствие, материальную часть, боеприпасы тянули собаки, санитарная рота тоже шла на собаках. Некоторые упряжки были по четыре-пять пар — например, укрепленный на лыжах станковый пулемет тащили четыре собачки, а нагруженные финские фанерные лодочки тянули восемь-десять. Лодочки на месте дневки тоже замаскировали в сене; тут же, под стогами, свернувшись в калачик, с большим удовольствием спали собаки.

Все было размещено, укрыто и замаскировано до рассвета. С командиром полка и замполитом мы в последний раз обошли все сараи и стога, где разместились люди и материальная часть, еще раз все осмотрели и проверили. Кажется, все было в порядке. Народ весь уже позавтракал, собачки тоже накормлены, охрана повсюду выставлена, выставили и воздушное наблюдение. Теперь и нам можно было поесть и отдохнуть.

Штаб полка разместился в самом большом и высоком сарае, стоящем на опушке леса, он был почти доверху набит шуршащим душистым сеном, и весь наш замаскированный лагерь был виден из него очень хорошо. Кроме штаба, в сарае разместились также взвод разведки и почти вся рота автоматчиков, так что сарай был буквально битком набит. Но, как говорят: в тесноте да не в обиде — все устроились хорошо; можно сказать, даже с комфортом.

Выпив свои сто грамм и плотно позавтракав, я затолкал ноги поглубже в сено и, завернувшись в воротник полушубка и плащ-палатку, безмятежно уснул.

Проснулся я к вечеру, позже всех, когда люди уже пообедали, сидели курили и оживленно переговаривались, тихо посмеиваясь. Выглянув в слуховое окно крыши, я увидел, что солнце уже садится. Кажется, так сладко и так долго я не спал за всю войну — проспал целый день! Но каков он, этот зимний день?..

В лагере царило оживление. Собачки, выспавшись и хорошо отдохнув, к тому же и несколько продрогнув, кувыркались под стогами, терзая зубами друг друга; тут же сидели дрессировщики и строго следили за «правилами игры», не допуская нарушений. Собачки то и дело пытались выскочить на простор, но дрессировщики строго пресекали такие попытки.

Командира и начштаба в сарае уже не было. Полк готовился к продолжению похода.

Ночной бросок. Освобождение Оредежи

С последними лучами солнца мы снова двинулись в путь. Шли мы все время лесами, лес здесь казался нехоженым, нескончаемым и в некоторых местах был настолько густым, что станковые пулеметы и лодочки застревали между деревьями. В таких случаях наши собачки, напрягая все силы и отчаянно визжа, пытались все-таки стащить свою поклажу с мертвой точки, но, если груз несмотря на все их усилия не двигался с места, все собаки упряжки садились на задние лапы и, жалобно скуля, умоляюще смотрели на людей, словно говоря: «Ну, помогите же нам вырвать застрявший груз!» И любопытно было смотреть, с какой радостью и азартом они неслись потом, догоняя свой караван. Удивительные животные лайки — какие они старательные и труженики!

Шли всю ночь, почти не отдыхая, — мы спешили к назначенному времени и месту встречи с партизанами. Наступил рассвет, но никаких следов партизан все еще не обнаруживалось. Только к вечеру мы вышли на лагерь партизан, но там их не оказалось, все шалаши и землянки были пусты. Передневали в лагере и, поужинав, двинулись по следу. При выходе из леса на партизанской тропе вдруг обнаружили труп партизана и насторожились, но при обследовании оказалось, что он был пристрелен, очевидно, своими: возможно, это был разоблаченный предатель или изменник, а может быть, провокатор или шпион. Партизаны от этой сволочи тоже не были застрахованы.

След партизан терялся у большой поляны. Было еще светло, потому выйти из леса мы не решились, к тому же на противоположной стороне, в дальнем углу поляны, виднелось село, там мог размещаться вражеский гарнизон. Посоветовавшись, мы решили свернуть и идти на Оредеж самостоятельно, не гоняясь за партизанами.

На третьи сутки вышли к окрестностям Оредежи, сосредоточились на северо-западной опушке леса, примыкавшей близко к городку, и долго наблюдали за ним. Лежали мы в снегу, прямо в левый бок нам дул резкий северо-восточный ветер, в таких условиях долго лежать на одном месте невозможно, нас быстро заметало густой поземкой, приходилось часто менять место. К утру холод усилился, но нам это было только на руку — холод загонял немцев за печку.

Разведка доложила, что на восточной окраине городка стоит дальнобойная пушка, обращенная в сторону нашего фронта, возле нее замечена охрана. Выход шоссе на западе городка никем не охраняется. Патрули на улице появляются очень редко. Гарнизон в городке небольшой, размещается в трех домах на центральной улице.

Было решено: одна группа захватит пушку на восточной окраине городка, другая — оседлает шоссе, выходящее из города на запад, перекрыв немцам пути отступления, а основными силами ворваться в городок и захватить или уничтожить немецкий гарнизон.

Перед утром наш полк без шума ворвался в городок и к восходу солнца Оредеж полностью была в наших руках.

Днем к нам в Оредеж прибыли два партизанских полка. На следующее утро сюда же прибыл штаб нашего корпуса.

Увидев меня, начальник политотдела прежде всего спросил:

— Ну, как ваше здоровье?

Я с удивлением посмотрел на него.

— Вы думаете, я не видел, что вы больны? Я видел. Но у меня не было выбора, — как бы извиняясь передо мной, произнес полковник.

— Нет-нет, товарищ полковник, я не этому удивляюсь. Я удивляюсь, что уже забыл о болезни. Когда вы вызвали меня, я действительно был очень болен, но потом я ничем не лечился и совершенно не понимаю, когда и от чего выздоровел. Сейчас я чувствую себя совершенно здоровым и готов к выполнению любого задания.

Внимательно посмотрев на меня, полковник сказал:

— Наверное, постоянное напряжение и морозный воздух вылечили вас.

— Возможно, — согласился я.

Принимаем партизан в корпус

В Оредежи мы простояли недолго, мне в составе комиссии штаба корпуса было поручено принять всех партизан и включить их в состав действующих частей нашего корпуса. Так, первые на нашем пути партизанские полки закончили свою мужественную и славную эпопею.

Тяжела и опасна жизнь партизана оккупированной территории в глубоком тылу врага, где на каждом шагу их подстерегает опасность и нужно скрываться не только от оккупантов, но и от предателей, изменников и шпионов; где снабжение людей продуктами, одеждой и обувью, оружием и боеприпасами стоили партизанам большой крови; где постоянного или хотя бы длительного места расположения организовать было невозможно. Изо дня в день, днем и ночью, круглый год партизаны должны находиться в боевом движении, то преследуя врага, проводя диверсии в его гарнизонах, то уходить от преследования превосходящих сил, скрывая свои следы. Не всегда и не везде партизаны могли пользоваться даже землянкой и костром. Летом можно было хотя бы раз-два в месяц отоспаться в лесной глуши. А зимой? Можно ли себе представить людей, спящих на двадцати-тридцатиградусном морозе под открытым небом? И это днем и ночью в течение четырех-пяти зимних месяцев!

По спискам партизан было принято более восьмисот человек, однако старых партизан — со стажем с 1941—1942 года насчитывалось всего три-четыре десятка. Командование партизанских полков и партизан со стажем было приказано откомандировать в Ленинград, а остальных партизан распределить по частям.

Любопытно, что партизанский стаж и численность этих полков, как красочная диаграмма, показывают успехи на фронтах нашей армии. В 1941 году партизанский отряд насчитывал тридцать четыре человека, а вот в 1943 году, когда стало ясно, что оккупантов бьют и гонят в три шеи, в партизаны вступило уже четыреста сорок человек, а за два месяца 1944 года — более четырехсот двадцати.

В нашем районе основным источником пополнения партизанских отрядов в 1943—1944 годах являлись части так называемой Русской освободительной армии (РОА), или проще говоря, власовцев, которые, почуяв беду, хлынули в партизаны искупать свою вину перед Родиной. Комиссар партизанского полка рассказал, что один командир власовцев привел к ним весь свой батальон, со всем оружием, боеприпасами и продовольствием. Комиссар очень хорошо отзывался об этом человеке, который геройски погиб при выполнении задания. Разумеется, среди таких новобранцев встречались и предатели, и шпионы, и провокаторы, но у партизан к этому времени были хорошо налажены разведка и контрразведка, предателей выявляли и расправлялись с ними по законам военного времени.

Закончив прием и распределение партизан, мы собрались с командованием партизанских полков в одном из домов, чтобы оформить и подписать соответствующие акты.

После церемонии подписания решили, по предложению партизан, отметить это событие. Открыв фляги, партизаны угостили нас своим самогоном. Хлебнув немного, я долго держал эту сивуху во рту — и выплюнуть неудобно, и проглотить противно. Ничего не поделаешь, раз уж пьют партизаны, пришлось и нам поддержать компанию. Заканчивали торжество уже нашей «русской горькой».

Партизаны, распарившись в теплой комнате, разогретые спиртным стали раздеваться. С большим интересом я наблюдал, как раздевался майор — комиссар одного из полков. Сначала он снял брезентовый плащ, за ним полушубок, потом ватную телогрейку, за ней меховой жилет и суконную гимнастерку, под ней оказалась еще одна — хлопчатобумажная, следом теплая байковая рубашка, и только затем я увидел нательное белье.

— А сколько же на вас штанов? — не выдержав, спросил я.

— Да, наверно, и штанов столько же, если не больше, — спокойно ответил комиссар. И, заметив мое любопытство, спросил: — Вы удивляетесь?

— Да, — откровенно сознался я.

— Странно. А как же иначе? В другой одежде мы бы давно промерзли, как «русаки» в сибирской тайге.

— Так ведь тяжело все время находиться в такой одежде.

— Э-э-э, дорогой мой майор, привычка, — улыбнулся комиссар.

ВОЛХОВСКИЙ ФРОНТ ВЫПОЛНИЛ СВОЮ ЗАДАЧУ

Освободив Лугу, мы повернули на Струги, где соединились с войсками Ленинградского фронта.

Волховский фронт, блестяще выполнив свою задачу, перестал существовать.

Отныне город Ленинград и вся Ленинградская область были полностью и навсегда освобождены от фашистских захватчиков. Под напором двух наших фронтов враг откатывался в Прибалтику, за реку Нарву и Чудское озеро.

Наш корпус поступил в распоряжение Ленинградского фронта и был срочно переброшен на берега Нарвы. Командование же Волховского фронта, взяв с собой несколько лучших дивизий, в том числе и мою 310-ю, повернуло на Карельский фронт, где возглавило борьбу с немецко-финской армией.

Наш корпус остался на Нарве, где еще шли упорные бои с целью овладение плацдармом на левом берегу реки, и мы с ходу включились в эту борьбу: не должна Нарва стать рубежом, за которым смогли бы отсидеться захватчики.

В результате зимних боев враг был изгнан за Нарву на всем ее протяжении и правый берег полностью очищен от оккупантов. Были захвачены обширные плацдармы на левом берегу, более того, они были постепенно раздвинуты в ширину и глубину и укреплены. Тем самым был завоеван широкий плацдарм для наступления, и мы с нетерпением ждали, когда же опять дойдет до нас очередь, неужели нам суждено так и остаться при единственном, первом, ударе?