Война по обе стороны экрана

В городе М

Один день одного корреспондента

Следователь на камеру бубнит: «…время такое-то, в присутствии понятых таких-то и эксперта такого-то я, следователь по особым делам…»

В этот момент раздается нарастающий свист, и вся наша группа бросается ничком на битый кирпич. Перед моими глазами – огромное колесо машины. Таким оно кажется, если смотреть на него снизу. «Азовсталь» совсем рядом, мы на окраине территории. Там оглушительно грохает прилет. По звуку ощущение, что какая-то небесная кухарка рассыпала стопку гигантских чугунных противней. Над одним из цехов поднимается облако пыли от взрыва.

Мы встаем, отряхиваться смысла нет. Следователь продолжает читать на камеру одному ему нужное заклинание. Перед ним стоит, опустив голову, человек с руками за спиной. Это следственный эксперимент, на который мы приехали в столь неуютное место. Группа минимальная: прокурорские, эксперт, мы – журналисты, спецназ и местные военные, в руках у них лопаты.

Но это было сегодня, я хотел рассказать о другом дне, начался он не так.

Дорога в Мариуполь

От водителя Димы разит спиртным так, что можно прикуривать или похмеляться. За руль он садиться не может, и как доехал до нас – загадка. Дима работал в такси все это время, и иногда мы просим его нас возить. Сегодня надо опять ехать по дороге, которую мы уже, кажется, знаем наизусть, и за руль приходится садиться мне.

Работа с событиями в Мариуполе приобрела уже такой график и расписание, что, если бы мне об этом сказали какое-то время назад (до 24 февраля), я бы вообще не поверил, что такое в принципе возможно. Так я не работал никогда. Чтобы каждый выпуск от тебя что-то хотели, а на вечерний желательно что-то отдельное – это сложно. Спать некогда, писать заметки для книги – тоже. Но тут есть один интересный момент. Ровно два года назад я прекратил пить и курить, резко, в один день. Это было во время длительной командировки в Сирию. Жизнь очень сильно изменилась в лучшую сторону, но я к тому это все говорю, что, если бы сейчас надо было еще и пить, и курить, я бы точно не справился. Каждый день независимо ни от чего вставать в шесть утра и писать большой и предполагающий определенную технологическую подготовительную работу текст – это не так просто, как кажется на первый взгляд.

Едем в Мариуполь. Сейчас уже очень многое, и даже по дороге, говорит о том, что ситуация в городе и вокруг него изменилась. Везде огромные очереди из машин с еврономерами АН (бывшая подконтрольная Украине часть Донецкой области). Машины уже в основном целые. Расстрелянные и без стекол, но на ходу – скорее исключение. У огромного количества автомобилей украинский флажок на номере заклеен чем попало, но в основном скотчем или изолентой. В очередях, когда есть время, я интересуюсь, зачем люди это делают, ведь номер – это формальность. Люди в ответ у меня интересуются, где в Донецке МРЭО и насколько там сложная процедура перерегистрации, как получить номера ДНР. Самый распространенный, усредненный ответ: после всего того, что с нами делала «эта страна» (да-да), мы не хотим иметь с ней ничего общего. Видимо, это какие-то флэшмобские законы – увидел у кого-то и решил сделать сам, но люди с заклеенными номерами очень активно высказываются о том, что Украина им никакая не родина, потому что Родина со своими гражданами себя так не ведет.

По дороге в Мариуполь – райцентр Тельманово, в современной украинской картографии – Бойково; правда, я сейчас совершенно не вижу никакой даже приблизительной вероятности, чтобы этот украинский топоним получил какое-то реальное наполнение. В Тельманово есть у дороги толстое дерево, у которого стоит бабушка и продает молоко, я всегда у нее его покупаю. Купил и сейчас. Заходим в магазин – в Мариуполе может очень резко настигнуть чувство жгучего стыда, если вдруг ты мог купить воды, макарон, консервов, хлеба, шоколадок детям – и не сделал этого. Это может и не произойти, если не встретишь того, кому это реально нужно. Но если встретишь, а дать ничего не можешь, на душе становится очень гадливо. Поэтому лучше в магазин заходить.

В Безымянном, где мы когда-то давно снимали две палатки МЧС для беженцев, сейчас огромный палаточный город, на сотни, если не тысячи человек. Машины вдоль обочин стоят чуть ли не на километр за околицей, в сторону Мариуполя. Здесь медицина, питание и вода, помощь детям, внесение в базу МВД. Народищу – толпы. С воем в сторону Мариуполя и обратно носятся скорые, очень много скорых. Их три типа: новенькие «газели» или «уазики» с высокой крышей, «фиаты» и «ситроены», которые остались, я так понимаю, еще с украинских времен (но бортовые надписи сделаны по-русски). Один раз я видел кавалькаду автомобилей ФМБА. Вспоминая хаос и нерв во 2-й больнице, которые мы застали в один из первых дней, когда только попали в город, я радуюсь, и на душе становится спокойнее – тем святым врачам, которые все это пережили, подмога пришла, не бросили. И я имею информацию, что в Мариуполь приехали во множестве специалисты из Донецка, которых как раз так не хватало, и уже ведут работу на постоянной основе.

Потерялись немножко

Переезжаем бывшую линию боевого соприкосновения – противотанковые рвы уже давно засыпаны. Трехметровые волнорезы треугольной формы, которые Украина расставляла во множестве на пути в Новоазовск и через которые надо было проезжать змейкой, уже просто отодвинуты с дороги в кювет, судя по следам – не так давно и решительно. Видимо, танкистам ДНР надоело вырисовывать замысловатые зигзаги между ними. Поверх украинской символики, которыми они были разукрашены, размашисто написано «Ахмат – сила!». На всех.

За горизонтом начинают виднеться девятиэтажки Восточного, но мы сворачиваем влево, на Сопино и Пионерское. В город заезжаем через Виноградное – большой величественный красный храм Архистратига Михаила на высоком берегу. На уровне него дорога перегорожена сожженной и развороченной коммунальной техникой, в которой сделан проезд. Под холмом стоит наш русский «Тайфун» на спущенных колесах – машина, с которой мы столько всего пережили в Сирии. Этот «Тайфун» доехал только досюда.

Накануне мы случайно проехали прямо, вдоль берега. Там скверик и набережная с недавно посаженными соснами, многие не прижились. Пляж, кафешки, прибрежные виллы. Еще чуть вперед – террикон «Азовстали», и фонтанчики пыли – это прилеты. Бегущий нам навстречу военный с автоматом в руках, всеми возможными жестами показывающий – сюда нельзя, уезжайте быстрее. У нас и так все сложилось, мы развернулись и уехали, конечно. Быстрее, чем в обычном режиме. Случилось то, что довольно часто случается в городе, где идут боевые действия, – мы не туда заехали.

По программе сегодня у нас съемка в школе в районе Восточный. Там очень колоритная директор взяла в свои руки бразды правления, наладила поставку, учет и раздачу гуманитарной помощи и вообще всех жизненных процессов, сюжет должен был получиться хороший. Но на въезде в город встречаем коллег с других каналов. Вроде бы есть возможность поговорить с людьми, которых загнали на «Азовсталь» националисты. Зловещие разговоры об этом идут все это время: что не выпустили последнюю смену, что специально свозили туда людей. Ожидать от этих выродков чего-то такого можно вполне, ведь мы все помним полный театр женщин и детей со штабом «Азова» в подвале. В театре мы, кстати, побывали. Зрелище очень тяжелое, тел лично я не увидел и трупного запаха не почувствовал, но в любом случае – во всем произошедшем должны разбираться и разберутся специалисты.

В поисках пленников «Азовстали»

В поисках этих людей, которых вроде бы вывели с завода, едем все глубже в пыль и грохот, опять, по ощущениям, опасность возрастает все более. Разбитый кинотеатр. В подвале – люди. Истории стандартные: обстрелы сильные, сидим месяц, во времени потерялись, ничего не знаем. Вышедших с «Азовстали» нет. На кровати в полузабытьи лежит раненый. Получил осколок у входа в подвал, нога выглядит плохо. Человек – тоже. Никакой помощи не получал и не получает – рана замотана грязной тряпкой. Решаем его вывозить. Это первый и, наверное, единственный раз в моей жизни, когда телеканалы Первый, «Россия», НТВ и «Звезда» что-то делали совместно и вообще не в интересах телевидения. Погрузили раненого в багажник. И уезжать, уезжать быстрее. Сопровождающий военный обещает остающимся, среди которых есть и люди с детьми, что за ними обязательно приедут. Сегодня. Люди остаются и верят. Дети смотрят на нас с интересом и надеждой. Больше я о них на настоящий момент ничего не знаю.

Коллеги с НТВ отправляются с раненым в багажнике в Новоазовск. Человеку получилось помочь, хотя уже в приемном покое он от избытка напряжения и общего истощения теряет сознание. Потом уже я узнал – ногу ему сохранили.

Мы пытаемся вернуться к своему первоначальному плану – едем к 5-й школе. Большой проспект, где надо ехать по встречке, потому что наша полоса завалена. Останавливает боец – кто такие, куда. Спрашиваем проезд – показывает. На всякий случай интересуемся: там нормально? Нормально. Но опять доехать не получается. Встречаем машину, которая кажется мне знакомой, за рулем ее человек, который тоже мне кажется знакомым. Выходим.

Это сотрудник МВД ДНР, с которым мы задолго до 24 февраля пересекались по съемкам на какую-то совершенно мирную тему, не имеющую отношения к войне. Сейчас он похож на какого-то очень серьезного спецназовца, хотя, повторюсь, тогда такого впечатления не производил. И главное – сейчас он не просто так выглядит, от него исходит ощущение мощной уверенности в своей правоте и своих возможностях, это чувствуется и дорогого стоит. Разговор в стиле «как ты поживаешь» переходит на рекомендации передвигаться по городу аккуратнее – переодетых азовцев вылавливают постоянно. Я успокаиваю – мы работаем оперативно, с раскрытым ртом не стоим. Повнимательнее, говорит, могут к машине подойти и в окно запросто гранату кинуть, а распознать такого заранее сложно, все уже по гражданке и с белыми повязками. Хм, ладно.

Подходит боец: «Командир, дом полон укровской формы». Идут смотреть, нас просят пока не заходить. Входят со всеми предосторожностями. Никого. Форма действительно скинута, несколько комплектов. Естественно, трусы тоже. Почему это происходит, я писал ранее. Судя по интерьерам, жили тут пенсионеры, салфеточка на телевизоре, соответственный гардероб в шкафу. Боец на вытянутой руке прикидывает на глазок размеры штанов и куртки с украинским флажком. «Будем теперь по городу их искать, в бабушкиных стрингах». На кухне – какие-то недоеденные блины.

Снова в школу

Школа номер 5, до которой мы в итоге доехали, – огромное здание позднесоветской постройки, как и весь район Восточный, на несколько сотен учеников. Разбит только третий этаж с одной стороны, остальное – целое. В окно разгружается огромный «поднятый» КамАЗ с водой, крупой, консервами. Находим директора. Ничего объяснять не нужно, она все понимает. Виден опыт, контроль и страшная усталость. Рассказывает про наборы. Получателей – 5000 человек. Все учтено, списки на детей – отдельно. Пока в каждом наборе не будет мясных консервов, раздачу не начинают, чтобы было одинаково у всех.

Цепочкой мужчины перекидывают баклажки с водой. Протекающая называется «раненый», ее отставляют в сторону. Все очень споро и четко. Снаружи стоят люди и спрашивают: когда начнут раздавать. Интересуюсь у директора – не влезут ли. Она кивает на ополченца с «мосинкой» и ОП-6, который сидит на диване и чистит ее. На ногах – сапоги «дутики». Сам – электрик, сильно немолодой, пришел в военкомат по собственному желанию. С коллегами – на охране школы.

Директор показывает пункт помощи для детей. Он отдельно, в соседнем здании. Так же все посчитано и учтено. Детям выдают сгущенку. Это главная валюта (после сигарет). Потому что воды нет, молока нет. Рядом ящики с вещами – люди из уцелевших квартир приносят что есть для тех, у кого нет ничего и квартира не уцелела. Семейная пара набирает вещи для детей… Пятимесячный – умница-мальчик – спит в коляске, девочка пяти лет тоже умница. Она сразу берет в руки батон колбасы «Чеченская халяль» и все это время, пока мама роется в коробке с вещами, уже не отпускает ее.

Спрашиваю у директора про смысл, что думают люди, о чем они думают. Вздыхает и задумывается. Люди за этот месяц пережили столько, что сейчас им будет очень сложно навязать как-то позицию, с которой они не согласны. Конечно, из тех, кто выжил. Наша беседа происходит на фоне импровизированного кладбища, которые сейчас в каждом дворе – холмики, самодельные кресты с написанными маркером именами и фамилиями, датами жизни. Дожди, конечно же, смоют эти надписи, они уже начали расплываться. Я разговаривал об этом явлении с работником Прокуратуры ДНР – город ждет волна масштабной эксгумации. К нам подходит мужчина: а вы не раздаете газеты? Я, говорит, все время не успеваю за газетами. Интернета нет, а хочется новостей. Книги в каждой квартире есть, но что там в мире? Киев не взяли? Я, честно, очень долго собираюсь с мыслями, чтобы ему ответить.

Другой мужчина подходит и с торжествующей улыбкой показывает начищенную пряжку ремня ВМФ СССР, с якорем. «При Украине это была реальная уголовка – такое носить. А уроды могли и убить». Уроды – это азовцы. Женщина на электросамокате – в обесточенном городе это является определенным манифестом. Подходим поговорить – заряжать разрешают военные, от генератора. Пешком не находишься. Рассказывает, как пыталась покинуть город с детьми и больным отцом. На выезде, перегороженном коммунальной техникой и с заминированным участком дороги, стояли азовцы и издалека кричали: «Вертайтеся до дому. Выезда нет, там опасно. Вертайтеся до дому. Або с детьми садиться в автобус, мы вас вывезем». Три автобуса стояли рядом, в которых сидели люди. Куда повезут – никто не говорил. Так и уехали они – никто не знает куда.

Вспоминаю театр и разговоры о гражданских на «Азовстали». «А вы почему не сели к ним в автобус?» – «Я им не поверила. Человеку, которому не веришь, станешь разве доверять жизнь своих детей?» Отец в итоге все это не пережил – инфаркт. Дети живы. Самокат на ходу и заряжен. Кстати, «Теслу» я в городе встречал неоднократно, дважды разные – на ходу.

У подъезда мужчина варит в кастрюльке гороховый суп. «Супруг вот мой…» – кивает на него школьный директор. Супруг, по профессии водитель, рассказывает: «Она у меня девушка решительная, я с ней не спорю». На всех раздачах и учетах, кстати, сидят школьные педагоги. В случае критической ситуации – это невероятно гибкий кадровый резерв, способный на четкое решение любых, самых нетривиальных задач. И просто очень порядочные люди.

Эвакуация

Директор сама, кстати, учитель русского языка и литературы. В матрице новой украинской государственности – не имевшая профессионального будущего.

Чеченцы привезли в школу медикаменты. Уважаемый аксакал, глава конкретно этой миссии, произносит обязательную мантру: фонд имени Героя России Ахмада Хаджи Кадырова по распоряжению Героя России Рамзана Кадырова… Просто имена и фамилии лидеров Чечни, без регалий, их не называют – своя специфика. Терапевт, назначенная командовать фельдшерским пунктом, перечисляет, в чем самая большая потребность. Именно это чеченцы и привезли. Записываем интервью с еще одним командиром, имеющим отношение к лекарствам, которого с собой подвел, в свою очередь, чеченский командир. Какие там взаимоотношения и политесы – разбираться некогда. Капитан, с морпеховскими нашивками. В процессе этого интервью я понимаю, что он рассказывает что-то невероятное. Морпехи-черноморцы прямо сейчас проводят эвакуацию из больницы номер 4, где идет бой. На бэтээрах вывозят за два-три квартала, где нет стрелкового и прямой наводки, там перегружают в гражданский транспорт волонтеров, которые уже вывозят из города. Неходячие люди, после операций, с ампутированными конечностями, в тяжелом состоянии, застрявшие в больнице с начала марта. Среди них дети, которых с утра вывезли уже шестнадцать, а всего – уже больше ста человек. Весь район, в том числе и где происходит перегрузка, – под сильным минометным обстрелом. «Поехали, посмотришь…» – приглашает меня командир морпехов и замолкает.

И тут наступает достаточно тонкий момент, который есть в работе каждого журналиста. Очевидно, что об этом рассказать нужно. Очевидно, что история нетривиальная. Очевидно, что опасно. И в какой пропорции эти ингредиенты коктейля нашей работы смешаются сейчас, должен решить именно я и именно в этот момент. Смотрим карту (без офлайн-карт не суйтесь никогда в город, в котором идет война, но их наличие, конечно, ничего не гарантирует). Вроде бы район нормальный, насколько он может быть нормальным вблизи «Азовстали». Но гораздо ближе к заводу, чем кинотеатр, где мы были совсем недавно, но, кажется, уже так давно. Я решаю ехать. Наш водитель Дима, впервые для себя попавший вообще в такой тугой переплет, лепечет что-то про «поехали отсюда», ему все не нравится. За морпехом на запыленном «каблучке» Kangoo едем на точку эвакуации – ко второму роддому.

Как понять в воюющем городе, что ты едешь не туда, куда надо? Во-первых, все становится сильно громче. Во-вторых, с улиц пропадают люди. Те редкие из них, которых встречаешь, не идут куда-то, а перебегают. Домашние животные – растерянные и убегающие как раз в обратном направлении от того, куда направляешься ты.

Kangoo с капитаном ускоряется – мы следом, я тоже хочу уже доехать до какой-нибудь стены, за которой можно остановиться и убраться с широкого и совершенно безжизненного проспекта, со свисающими до земли проводами, между которыми надо лавировать, и с сожженными машинами, которые надо объезжать, в конце него – заводские трубы и смог от разрывов. Там – «Азовсталь». Глаз выдергивает угловой магазин – видимо, там торговали одеждой, или это был какой-то склад. Взрывом через выбитое окно из него выбросило гору манекенов телесного цвета, теперь разбросанных по земле в нелепых позах, а у стены – сваленных бесформенной массой. У них стоит пес и смотрит на единственные подвижные в округе объекты – наши машины. С тоской и раздумьем на морде. Пес с ошейником, на коротких ножках, глаза умные. Он явно домашний, и явно он уже очень давно совсем один. В клубах пыли передняя машина заворачивает между домов, и пыли становится еще больше, едем уже поперек каких-то газонов, смятых детских площадок, прямо по земле – сыпучей, как мука.

Великий и могучий

Каре сталинских двухэтажек – когда-то это был уютный дворик. Машины ставим за дом. Посередине двора – наезженные загнутые огромные колеи. Я понимаю, что это разворотный круг бэтээров. У подъезда – очаг, закопченный чайник, люди. Большими буквами на двери подъезда – дети, люди. На земле – носилки с людьми, они в отключке. На стульях сидят тоже. С забинтованными руками, ногами. С ампутациями. По нашим следам прилетают два микроавтобуса. У водителя «газели» полный рот золотых зубов, улыбка в белой бороде – блестящая. Машины свои, бензин и кормежка – откуда придется. Люди мотивированы на помощь очень сильно, хотя история для них совершенно бескорыстная – никакого заработка не то что нет, но можно еще и машину потерять или жизнь.

Невдалеке очень громко. Начинается очень сильный стрелковый бой, что-то явно происходит. Приходит солдат – в толстовке, с автоматом, одетый просто с невероятной небрежностью. Стоим за стеной. Оператор снимает погрузку, я лихорадочно думаю над текстом стендапа, а ему хочется поговорить. Он из девятого полка. Кто следит за событиями – поймет примерное направление нашей дальнейшей беседы, но мне уже некогда – в клубах пыли из-за домов с тихим и уверенным урчанием, почти бесшумным для своих габаритов и в шуме канонады, показываются два бэтээра. Я понимаю, что они как-то очень странно выглядят, и не сразу понимаю почему. На броне, прямо сверху, навалены люди, на вещах, на одеялах. С перевязками. Такие же, как только что сидели у подъезда на стульях и которых только что увезли на микроавтобусах. Бэтээры останавливаются на кругу, который я так безошибочно определил как место разворота. Откидываются боковой люк и ступенька. В проеме появляется миниатюрная бабушка в зимней шубе.

Я даю ей руку, пытаюсь что-то спрашивать, но интервью не идет (много лишнего, а сбить человека на нужное не получается, а на рассказ «от Адама и Евы» времени просто нет, запоминаю только фразу: я видела, как украинцы подорвали вход). Начинают снимать лежачих с брони. Прямо в процессе этого подскакиваю к солдату – рассказывает, что обстановка сложная, сильные обстрелы, и из минометов бьют сильно. Вывозим сколько получается, в первую очередь – женщины и дети. Людей еще очень много. Из-за корпуса БТР появляется командир – отставить никому не нужную в данный момент времени фотосессию и немедленно продолжить разгрузку раненых с другой стороны боевой машины. Эта команда раздается полностью матом, печатного слова нет ни одного. Солдат слушается, и меня больше для него не существует. С противоположной стороны вынимают и вынимают людей – измученных, обессиленных, окровавленных, загипсованных, забинтованных, с аппаратами Илизарова. «Быстрее!» – так же подгоняет командир своих бойцов. Бэтээры уносятся в клубах пыли с таким же негромким и уверенным урчанием, а я еле-еле успеваю на их фоне записать стендап, попытка была единственной.

Дима проветрился

Водитель Дима стоит за стеной совершенно протрезвевший, вздрагивая от каждого взрыва, и тихо говорит, практически сам с собой: поехали, пожалуйста. Пишем интервью ждущих на стульях отъезда на микроавтобусах волонтеров. Истории рассказывают страшные. Азовцы, заходя в больницу, сразу предупредили: вы для нас скот, если будете мешать – убьем. Делайте что хотите. Все.

Люди спустились в подвал. Из врачей осталась только семья Щепетильник – отец, мать и сын, все трое – врачи. Помогали, как могли. Далее дословная расшифровка женщины в розовой куртке (говорит очень эмоционально, срываясь на плач): «Пусть вы прокляты будете, вэсэушники, которые нас якобы защищали! Вы стреляли в нас, сидели на четвертом этаже… Говорите, что вы нас защищаете, да вы стреляли в нас… Пусть вы прокляты будете… Зеленский, если бы ты знал, как они тебя обсирали». (Это уже в сюжет не вошло.) И далее, она же: «Вот, на старости лет…» (Показывает культю ноги.) «Зеленский, пусть твои дети будут в ответе за это за все».

Все – абсолютно все – рассказывают, что приход наших войск был как глоток свежего воздуха. Добрые и отзывчивые, пришли помогать. Первым делом дали воды, многие не пили вдоволь и нормального качества воды с самого начала событий.

Кто желает порассуждать об ответственности за все происходящее, знайте, пожалуйста, что в полностью разрушенном городе наши, русские войска встречают как освободителей. Украинцы вели себя как оккупанты и даже хуже. Я объясню. Обычные оккупанты не ненавидят людей на захваченной территории, они им, как правило, безразличны, и задачи, которые они решают, лежат никак не в эмоциональной плоскости. Эти же ненавидят все русское, и в первую очередь русских людей и русскую землю, которой, безусловно, является истерзанный и уничтожаемый именно ими и именно поэтому Мариуполь. «Донбасс будет украинским – или безлюдным». Ведь были эти слова, мы их помним. И не дай бог им сюда вернуться для воплощения своего черного и пещерного украинства (против которого в здоровом и нерадикальном ключе лично я ничего против не имею). Мариуполь сейчас – город неожиданных встреч. Уже уезжая, встречаем депутата Саблина (Шпагина, как его называют в шутку чеченцы, показывая жестами фехтование). Он сам родился и вырос здесь, сейчас отвечает за межпарламентские контакты с ДНР. И привозит, и привозит сюда тонны еды, воды, лекарств… Лучший друг директора школы номер 5 и всех, кто имеет отношение к гуманитарной помощи и ее распределению. Записываем интервью, говорит он много, но я спрашиваю главное, что интересует лично меня. Как город будет входить в зиму. Ответ получился интересный – в зиму однозначно город будет входить с отоплением, водоснабжением, электричеством, газом, канализацией и прочими благами цивилизации. Я хочу в это верить, очень. Но возможно ли это? Сейчас, отвечает, мы делаем за два дня то, на что обычно уходит два месяца. Время невероятно сжалось.

Мы прощаемся, едем на выезд из города – по его широким и пустым проспектам, уворачиваясь от лохмотьев свисающих и валяющихся проводов. Я вспоминаю, что мы так и не отдали ни воду, ни хлеб, ни шоколад. Проезжая перекрестки, встречаем людей с детьми. Чем дальше, тем больше. Даем им шоколадки – они радуются. Родителям предлагаем хлеб – они радуются тоже. Малыш на трехколесном велосипеде от избытка чувств предлагает мне свою змейку из треугольничков. На Олимпийской улице, за которой уже поля, видим женщину, стоящую у калитки дома, разрушенного полностью. Ситуация распространенная, значит, что люди живут или в летней кухне, или в каком-то сарае. Останавливаемся и предлагаем хлеб. Женщина, хромая, начинает идти к нам, и я понимаю, что мы сделали все правильно: с такими ногами ни за какой гуманитаркой она не доковыляет. Она начинает плакать и обнимать оператора, который сидит на пассажирском сиденье. Просит воды – мы даем ей и воды тоже, конечно же. «Когда это все кончится, милые, родные, когда, скажите?»