Война Виллу

Среди пастушат деревни Виллу считался самым умным. Даже девчонки это признавали. И не потому, что весной он находил больше всех птичьих гнезд, или плел самые хорошие корзины, или вязал бы самые плотные метлы. Нет, Виллу неважно плел корзины, да и метлы его, того и гляди, грозили рассыпаться.

Виллу считался знатоком мировых проблем. Он очень умно объяснял и рассказывал. А когда началась война, именно у него можно было получить самые полезные сведения, потому что он всегда носил с собой какую-нибудь старую газету и читал ее по складам, сидя на кочке или еловом корневище. Виллу доставались лишь те газеты, которые хозяин уже отбросил в сторону, однако же в делах военных пастушонок был сведущ получше хозяина.

Хозяин, человек поверхностный, небрежный, читал газеты наскоро, словно за ним гнались. Некоторые сообщения и статьи он оставлял вовсе непрочитанными. А Виллу читал все подряд, читал с толком, с расстановкой, читал газету как стихи, как хитрую выдумку, которую можно и нужно дополнять, оживлять новыми мыслями, новой догадкой. И когда Виллу, складывая по слогам слова, наталкивался на такие вещи, о каких не имел ни малейшего представления, он обходился с ними, как с загадками или сказками, объяснить которые могло только воображение.

Он ложился на спину в мягкий мох, глядел широко раскрытыми глазами на облака и больших стрекоз, и губы его шевелились в бессвязном шепоте. Он мечтал долго и основательно, мечтал до тех пор, пока не переставали слышаться колокольчики коров и ему приходилось спешить за ними. Он мечтал о бомбах и пушках, мечтал о штыковых боях и «цепи линиях»[1], но о смерти и убийствах он не мечтал, нет.

Об этом он не мечтал!

В его воображении война была чем-то вроде шутки, смешной, странной игрой взрослых. Мужчины в блестящих одеждах и со звякающими шпорами мчались на всхрапывающих жеребцах или в ревущих и фыркающих автомобилях на огромные поляны, и тут начиналась свистопляска. Строили большие и высокие — выше самых высоких деревьев — крепости из камней, железа, глины; копали длинные извилистые рвы и хитрые подземные ходы, окопы, ямы и пещеры; втыкали в землю колья острыми концами вверх, натягивали колючую проволоку и пускали густой, горький дым, который ел глаза и нос и от которого люди засыпали, деревья желтели, птицы на лету падали замертво.

Ах! Это было так славно, великолепно, замечательно, это была игра взрослых, развлечение взрослых! Ни в какое сравнение с этим не идут игры пастушат! Что мальчишки, они кладут палки на плечи, размахивают ими, целятся и пытаются губами подражать звукам выстрелов. Они ставят ольховые шесты торчком и швыряют в них ольховыми дубинками, но ведь это только понарошку война. Они ловят вороненка, привязывают ему к лапкам пылящую дождевую губку и отпускают птицу лететь, и это их «цепи линия», летящая с вонючей бомбой, огненной бомбой. И они кричат и вопят и делают вид, будто боятся своей «цепи линии» и ее пылящей дождевой губки-бомбы, они забираются в кусты, прячутся от уничтожающего взрыва.

Затем, вволю наигравшись в свои детские игры, они бросают шесты или ольховые дубинки, вылезают из кустов, собираются на солнышке вокруг Виллу и упрашивают:

— Расскажи о войне!

И Виллу рассказывает. Рассказывает так, как он понимает войну, как он представляет ее наяву и во сне.

Он говорит об огненных бомбах, которые среди ночи, сверкая, со свистом рассекают черное небо; рассказывает о грохоте тяжелых колес по каменным дорогам; он утверждает, что «цепи линия» прилетела, словно большая стрекоза, и что она больше, чем соседский свирепый бык, и даже больше, чем длинная скирда. Она огромная, как часовня, как церковь, только без шпиля, а вместо шпиля у нее хвост, как у трясогузки или сороки. И хвостом она махала, ловила ветер, гребла, словно большим веслом, словно мельничным крылом, и шуршала, как старый еж, свертывающийся в клубок. Он, Виллу, смотрел, раскрыв рот, и видел: «цепи линия» опускается, распластывает крылья, как коршун, как большой орел, как огромный орел, и опускается все ниже, все ниже. Виллу пугается, сердце у него начинает отчаянно колотиться, мурашки бегут по всему телу, и он ложится между кочек, среди багульника и голубики, продолжая глядеть не отрывая глаз. Вскоре «цепи линия» уже так близко, что Виллу больше не смеет смотреть, он зажмуривается, затыкает пальцами уши, потому что боится взрыва, такого грохота на весь мир, какого еще он никогда не слыхал. Так он лежит, дрожа, между кочек, пока не перестает слышать шипение «цепи линии». Тогда он открывает глаза и даже чуть приподнимает голову и подсматривает из-за стеблей голубики: «цепи линия» приземлилась на поляне у края болота. И хвост ее так близко, что можно дотянуться и потрогать рукой. Но на это Виллу не решается. Палкой, пожалуй, он еще бы осмелился, но он без палки. И пока он так смотрит, из «цепи линии» выходят трое мужчин в касках и с большими навыкате глазами. Пыхтя, они тащат какую-то тяжелую вещь и прячут ее под раскидистой сосной во мху.

— Это были лазутчики, они заложили в наше болото огненную бомбу, — говорит Виллу. — Со страха прячу голову между стеблей голубики. Снова начинает гудеть и свистеть, а когда чуть приоткрываю глаза, вижу взлетающую «цепи линию», а хвост ее еще волочится по кустам вереска. Я вскакиваю, бегу следом, да где там, разве поймаешь! Исчезла! Улетела, как птица. А жужжит будто оса или слепень. Все время: зз, зз, ззз! Потом сделалась маленькая, словно комар, но тут наползла туча, густая черная туча, и больше уже ничего не было видно.

— А бомба, которую они под сосну подложили? — спрашивают мальчишки.

— Я побоялся пойти посмотреть, — отвечает Виллу.

— И она все еще там?

— Нет, — снова начинает объяснять Виллу. — Несколько дней спустя я показал Хектору их следы, и он, принюхиваясь, пошел к сосне; вдруг шерсть на загривке у него стала дыбом, и он принялся лаять. Скалит зубы, скребет землю и лает, словно хочет кого-то загрызть; иногда сунется носом и тут же снова отдернет. Я вылез из-за куста, чтобы посмотреть, что же там такое, и вижу: большая черная змея, такая черная, что даже сверкает, глаза слепит, когда смотришь на нее, поднялась на хвосте, сама толстая и шипит. Я выломал подходящую дубинку — и к ней. Подбегаю, да как врежу ей разок хорошенько — она и лопнула! Будто старая дождевая губка. Только пыль полетела.

— А бомбы так и не было? — спрашивают мальчишки.

— Не было. Нашел только большую глубокую дыру, туда бомба ушла, утонула на дно болота. Она ведь такая тяжелая, что трое больших мужчин насилу ее тащили…

Такую и еще много подобных историй про войну рассказывал Виллу мальчишкам, и они слушали навострив уши, потому что ведь Виллу читал газеты, читал каждый день, старательно читал, пока не заснет.

Но затем случилось, что брат хозяина вернулся домой с войны, и Виллу надеялся получить от него самые верные сведения. Нетерпение его было столь велико, что он, не дождавшись вечера, пораньше загнал скотину домой — так жаждал он точных сведений о войне. Однако надежды Виллу не оправдались. Солдат хотя и сидел в кругу семьи посреди комнаты, но не произносил ни слова. Ни звука не произнес, даже рта не раскрыл. Он сидел, тупо уставившись перед собой. Могло даже показаться, будто он вовсе не брат хозяина этого дома и будто это не его родственники, те, вокруг него. И есть он не пошел, когда его позвали: он все сидел и тупо глядел перед собой.

Хозяин окликнул брата по имени, но брат забыл на войне свое имя. Хозяин велел хозяйке, чтобы она принесла брату поесть, но хозяйка закрыла глаза фартуком и убежала, всхлипывая, в заднюю комнату. Батракам и батрачкам еда не шла в глотку, и они заторопились во двор. В комнате остались лишь трое: хозяин, его брат и Виллу. Брат сидел посреди комнаты, хозяин стоял понурившись перед ним, а Виллу испуганно, вопросительно глядел на них из самого темного угла.

Почему не разговаривает солдат? Почему он не идет есть? Неужели война такая? Почему хозяйка прикрывает фартуком плачущие глаза?

Но ответов не было, потому что солдат все сидел, а молчащий брат его все стоял опустив голову. Это было жутко, Виллу охватила дрожь, он полез на сеновал и как мог поглубже зарылся в сено, словно хотел спрятаться от чего-то ужасного.

Может быть, завтра солдат перестанет молчать? Может быть, завтра он поднимет глаза и ответит вопрошающим взглядам?

Нет, ни завтра, ни послезавтра он не произнес ни слова, и Виллу носил в груди гнетущую неизвестность. Временами, правда, губы солдата начинали шевелиться, но не для слов, а для странной, непонятной усмешки. И Виллу начинал думать, что война — это тупое молчание солдата, едва заметная его усмешка, хмурое лицо хозяина и заплаканные глаза хозяйки.

Виллу, больше не читает газет, и когда другие пастушата упрашивают его рассказать военную историю, он отходит в сторону и молчит. Он любит быть в одиночестве, лежать между кочек на стеблях голубики, думать и размышлять, вспоминая хозяйского брата, молча сидящего дома.

Солдат тоже думает и размышляет? О чем? Ах, если бы он сказал об этом Виллу, намекнул хотя бы двумя словечками! Если бы он рассказал, почему он забыл свое имя и песни и почему он никогда не ходит к деревенским качелям, где заливаются смехом девушки? Почему он не садится есть вместе со всеми за стол и не идет вместе с ними работать в поле, где ждет осыпающаяся рожь? Неужели он не видит, что на глаза хозяйки, когда она кормит его, навертываются слезы, а губы ее болезненно подергиваются?

Никто не отвечает на вопросы Виллу, и поэтому он любит лежать между кочек на стеблях голубики и думать, размышлять. Так он становится посмешищем среди мальчишек, мишенью для издевок, дурачком среди сверстников, но все равно тревожно бьющиеся мысли не покидают головы Виллу ни вечером, ни утром, ни днем, ни даже ночью во сне.