Войны Рима в Испании. 154—133 гг. до н. э.

§ 1. Успешное ведение войны Квинтом Цецилием Метеллом в Кельтиберии

Победы Фабия Эмилиана, однако, имели для римлян неожиданные и нежелательные последствия. Думается, что Вириат здесь единственный раз — если не считать заключения им позднее мира с Сервилианом — поступил как человек государственного ума. Он осознал смертельную опасность для лузитан целеустремленного ведения войны римлянами, какое продемонстрировал Фабий Эмилиан. В этот момент ему удалось склонить к отпадению от римлян кельтиберские племена ареваков, беллов и титтов (Арр. Iber., 66, 279). Если их прежняя борьба являлась косвенным следствием лузитанских побед, то теперь ситуация была совершенно иной. Почему кельтиберы поддались настояниям Вириата, мы не знаем (их отношения с лузитанами больше напоминали соперничество — Арр. Iber., 56, 237; Diod., XXXI, 42). Вероятно, это было проявлением пробудившегося чувства национальной солидарности. Или в них заговорила гордость, которой льстили просьбы со стороны Вириата?[172] Новая война в Кельтиберии с самого начала была опаснее, чем та, которая вспыхнула в 154 г., поскольку на сей раз охватила целые области Ближней и Дальней Кельтиберии.

Теперь с еще большей силой разгорелась та война, которую современники Полибия называли «огненной войной» par excellence: «Так необычны были ход этой войны и непрерывность самих сражений. Действительно, в Элладе и Азии ведомые войны кончаются, можно сказать, одной, редко двумя битвами, и самые битвы решаются одним моментом первого набега или схваткой воюющих. В войне с кельтиберами все было наоборот. Обыкновенно только ночь полагала конец битве, ибо люди старались не поддаваться усталости, не падали духом, не слабели телом, но всегда с новой отвагой шли на врага и опять начинали битву. Зима не только не прерывала войны в ее целом, она едва ли даже нарушала последовательность открытых сражении» (XXXV, 1, 2-5. — Пер. Ф. Г. Мищенко). Почти не вызывает сомнений, что Полибий излагал эти соображения в связи с началом войны в 154/153 г. Также почти бесспорно и то, что вспыхнувшая в 143 г. война полностью подтвердила справедливость сказанного, что, впрочем, было очевидно уже в связи с боевыми действиями, охватившими Дальнюю Испанию начиная со 148 г.[173]

Когда в 144 г. одержал свои победы Фабий, римляне решили доверить ведение войны против кельтиберов одному из консулов 143 г. На этот год консулами были избраны две весьма своенравные личности, патриций Аппий Клавдий Пульхр^{209}, впоследствии тесть Гая Гракха, и Квинт Цецилий Метелл^{210}, после подавления восстания Андриска заслуживший прозвище Македонского. Несмотря на эти славные деяния, Метелл был нелюбим народом за свою суровость и дважды терпел неудачу при домогательстве консулата (Auct. de vir. ill., 61,3). Можно уверенно предположить, что Метелл при своих полководческих дарованиях и опыте охотно взялся за дело. Мы знаем, что Аппий Клавдий всеми способами стремился обрести военную славу (Oros., V, 4, 7). И нам также известно, что консулы получили свои провинции по жребию, причем Аппию Клавдию досталась в качестве таковой Италия (Dio Cass., XXII, 74)[174]. Отправка сурового воина Метелла диктовалась отнюдь не соображениями государственного порядка. То же можно сказать и об Аппии Клавдии, который не снискал славы во время спровоцированной им войны с альпийским племенем салассов (Dio Cass., XXII, 74; Oros., V, 4, 7) и мог теперь стать наместником Ближней Испании. Но дело не только в соперничестве обоих консулов: Метелл находился в состоянии острой вражды (inimicitia) с другими представителями нобилитета. Мы знаем об этом в отношении Сципиона Эмилиана (Plut. Apopht. Caec. Met., 3; Val. Max., IV, 1, 12; Cic. De rep., I, 31; Brut., 81; Lael., 77; De off., I, 87) и близко стоявшего к нему Луция Фурия Фила (Dio Cass., fr. 82; Val. Max., III, 7, 5), так же как и консула 141 г. Квинта Помпея (Val. Max., VIII, 5, 1; Cic. Pro Font., 23; Dio Cass., fr. 82). Тем не менее Метеллу удалось получить в свое распоряжение значительные военные силы (Арр. Iber., 76, 322), соединив набранные им в Италии войска с теми, которые стояли в Испании (в 140 г. срок их службы достиг уже шести лет — 78, 334), войсками претора предыдущего года Гая Нигидия. О строгости Метелла свидетельствует тот факт, что он заставил своего собственного сына служить в центурии, хотя имел право держать его в своем окружении (Frontin., IV, 1, 11). О событиях первого года войны известно немного; действия Метелла против кельтиберов упоминаются как в целом удачные у Евтропия (IV, 16) и Иоанна Антиохийского (FHG, IV, 538, fr. 60). Кентобригу, город, чье местоположение точно не известно, но, бесспорно, находившийся в Ближней Кельтиберии[175], Метелл, будучи консулом, захватил при необычных обстоятельствах (см.: Val. Max., V, 1, 5). В его войске находился в качестве перебежчика знатный житель города по имени Ретоген^{211},[176] — признак того, что в Кельтиберии и на сей раз существовала проримская группировка (ср. 153—151 гг.). Метелл уже начал вводить в дело осадные машины, когда осажденные поставили его перед тяжелым выбором: они вывели перед осадными машинами связанных детей Ретогена, чтобы их убило следующим ударом. Сам Ретоген не просил пощады для своих отпрысков. Но Метелл прекратил осаду. Это решение произвело на врагов чрезвычайное впечатление: не только Кентобрига, но и другие кельтиберские города сдались римлянам (такой вывод можно, видимо, сделать из весьма путаных пассажей Валерия Максима).

Другие события, которые не имеют точной хронологической привязки, произошли также, видимо, в этом году. Мы знаем о них, поскольку они связаны с примечательными чертами характера полководца, прежде всего с военной смекалкой. Так, однажды он устроил искусственное наводнение, которое затопило лагерь врагов. Когда они в совершенном смятении стали пытаться спастись, он разгромил их, напав из предварительно устроенной засады (Val. Max., III, 7, 3; см. экскурс, § 2). В другой раз во время марша Метелл, чтобы колонна держала строй, распространил среди солдат слух о вражеской засаде. Естественно, все соблюдали строгую дисциплину, и когда солдаты столкнулись с настоящей засадой, они оказались к ней полностью готовы (Frontin., IV, 7, 42). То, что строгость Метелла не была самодурством, доказывает другой случай. Согласно ему, однажды во время осады один центурион объяснял полководцу, что можно захватить соответствующий пункт, пожертвовав лишь 10 людьми. Метелл спросил его, не хочет ли тот быть среди этих десяти (Plut. Apopht. Caec. Met., 1; неясно, относится ли этот эпизод к событиям в Испании)[177].

Мы ничего не знаем о том, где Метелл расположился на зимние квартиры в 143/142 г. Несмотря на достигнутые им успехи, была умиротворена отнюдь не вся Ближняя Кельтиберия (Liv., per. 53: «Проконсул Квинт Цецилий нанес поражение кельтиберам (Q. Caecilius pro cos. Celtiberos cecidit)», т. е. в 142 г.). Консулами 142 г. стали Квинт Фабий Максим Сервилиан^{212} и Луций Цецилий Метелл Кальв^{213}, брат Метелла Македонского. Политическая ситуация в Риме складывалась теперь в пользу Метеллов, поскольку полномочия Метелла были продлены на этот год благодаря новым консулам[178]. То, что Луций Метелл без труда добился пророгации для своего брата, понятно. Поскольку Сервилиан принадлежал по рождению к дружественному по отношению к Метеллам дому Сервилиев, то, по-видимому, его согласия также было добиться сравнительно легко (как известно, в 142 г. Луций Метелл получил Дальнюю Испанию в качестве провинции, см. экскурс, с. 109, 119). В этом году Квинт Цецилий Метелл завершил покорение Ближней Кельтиберии, завоевав Контребию. Этот город, столица кельтиберов, находился предположительно к юго-востоку от Бильбилиса в долине Хилоки, притока Халона^{214}.[179] Попытка овладеть городом с помощью правильной осады потерпела неудачу, несмотря на частичный успех, для чего, однако, полководцу пришлось до крайности усилить дисциплину: он немедленно вновь бросил в бой пять когорт, отступивших перед противником, и объявил им, что будет считать врагом всякого, кто обратится в бегство. В данном случае суровость принесла успех, осаждаемый пункт был действительно захвачен, но завоевание самой Контребии пока осуществить не удалось (Ampel., 18, 14; Auct. de vir. ill., 61, 4; при этом оба называют Контребию; Frontin., IV, 1, 23; Val. Max., II, 7, 10; Veil. Pat., II, 5, 2—3). В этих условиях хитроумный полководец прибег к совершенно иным средствам. Он снял осаду и начал, как казалось, без определенного плана двигаться по Кельтиберии в различных направлениях. Ни его собственное войско, ни враги не имели и малейшего представления о том, каковы его намерения. На вопрос по этому поводу одного из своих офицеров он ответил сентенцией: «Если бы я узнал, что моя туника проведала о моих планах, я бы ее тотчас сжег». Когда Метелл решил, что уже достаточно убедил всех в своей растерянности, то совершенно неожиданно атаковал Контребию и захватил ее внезапным нападением[180]. Тем самым он положил конец всякому дальнейшему сопротивлению в Ближней Кельтиберии.

Во время этой кампании прославился легат Метелла Квинт Окций^{215}, которого называли за его храбрость Ахиллесом (Val. Max., III, 2, 21). Он приобрел известность, прежде всего, благодаря двум поединкам с кельтиберами. В первом, в котором он участвовал без ведома Метелла, он убил своего противника и, торжествуя, возвратился в лагерь с вооружением врага (Val. Max., III, 2, 21; Ер. Oxyrh. 53, Z. 164). Во время второго он одолел знатного кельтибера Тиресия. Побежденный отдал ему меч и плащ, и они заключили дружеский союз на тот случай, если восстановится мир (Val. Max., III, 2, 21; Ер. Oxyrh. 53, Z. 164-166).

После усмирения Ближней Кельтиберии Метелл смог обратиться против ареваков и особенно против Нуманции (Арр. Iber., 76, 322)[181]. Ему удалось благодаря молниеносно проведенной операции застигнуть кельтиберов во время уборки урожая, то есть в июле^{216} — то же, надо полагать, подразумевается в словах о том, что Метелл «усмирил арбаков в Испании (Arbacos in Hispania domuit)» (Auct. de vir. ill., 61, 3). Пожалуй, нельзя согласиться с А. Шультеном в том, что это преувеличение анналистов в пользу Метелла^{217}. В еще оставшееся время он сумел подчинить равнинную территорию, так что сопротивление продолжали лишь укрепленные города Терманция и Нуманция[182]. Число защитников последней на тот момент определяется в 8000 человек (Арр. Iber., 76, 324; ср.: 97, 419: 8000 человек в мирные годы; Veil. Pat., II, 1, 4: число молодых людей никогда не превышало 10 000)[183]. На зимние квартиры Метелл расположился в усмиренной Ближней Кельтиберии[184] и там передал командование войском своему преемнику и личному врагу Квинту Помпею, консулу 141 г. Это войско состояло из 30 000 пехотинцев и 2000 всадников, все хорошо обученные — ничего другого, собственно, нельзя было ожидать от человека такого закала, как Метелл (Арр. Iber., 76, 325, чьи данные более достоверны, чем сведения Валерия Максима (IX, 3, 7); см. экскурс, § 1, и ниже, гл. III, § 8).

Вторичная отправка в Ближнюю Испанию консула соответствовала положению дел в конце 142 г. Метелл за два года своего пребывания в должности добился, бесспорно, крупнейших успехов и вполне заслужил прозвище «Кельтиберского» (Celtibericus) (Flor., I, 33, 10 = II, 17, 10). Однако он еще не привел к покорности Нуманцию, с чьей доблестью римляне с большим уроном для себя столкнулись в 153 г. В этом смысле объявление Ближней Испании консульской провинцией на 141 г. было мудрым государственно-политическим шагом, каковой и осуществился.

§ 2. Неудачи Квинта Помпея: Нуманция, Терманция

Квинт Помпеи^{218} был тем homo novus, который смог в 141 г. пробиться в ряды высокородных персон, получавших консульскую должность^{219}. Он должен был быть исключительно искусным тактиком в делах римской городской политики. К этому времени Помпеи стал популярным оратором^{220}, что наряду с «шахматными ходами», о которых мы ничего не знаем, обеспечило ему поддержку значительной части народа[185]. Как у выскочки (homo novus: Cic. Font., 23; Mur., 16) у него было особенно много inimicitiae (Cic. Verr., II, 5, 181: plurimae inimicitiae). О его друзьях мы ничего не знаем. Долгое время он пользовался расположением Сципиона Эмилиана, но также поссорился с ним из-за своей кандидатуры на консульских выборах, ибо поставил в невыгодное положение Гая Лелия (Plut. Apopht. Scip. Min., 8; см.: с. 125—126)^{221}. Он враждовал с Фурием Филом (Val. Max., III, 7, 5; Dio Cass., XXIII, 82), a также с Гнеем Сервилием Цепионом, своим коллегой по консулату, и братом последнего Квинтом Сервилием Цепионом, консулом 140 г. (Cic. Font., 23; Val. Max., VIII, 5,1). Столь же недоброжелательно относились к нему братья Квинт Цецилий Метелл Македонский и Луций Цецилий Метелл Кальв (Cic. Font., 23; Val. Max., VIII, 5, 1; о Квинте Метелле, кроме того, см.: Dio Cass., XXIII, 82). Удивительно, как при таком враждебном окружении Помпеи добился того, что в течение двух лет за ним сохранялось командование в Испании. Пророгацию на 140 г. он не мог получить по жребию, для этого требовалось постановление сената (см., напр.: Liv., XXXII, 28, 2 для 197 г._; XXXIII, 25,10 для 196 г.; XXXIII, 43, 2-5 для 195 г.)^{222}. Таким образом, остается предполагать, что и на 141 г. он получил командование благодаря особому постановлению сената или народного собрания. Упомянутые братья Сервилии, из которых один, Гней, консул 141 г., на основании сенатского постановления исполнял свои обязанности в Италии (Cic. De fin., II, 54), несомненно, пытались помешать этому, но не выступили открыто против сторонников Помпея в сенате или народном собрании.

Вопрос был в том, как покажет себя этот сомнительный человек в Испании[186]. Из Ближней Кельтиберии Помпеи повел свое войско к Нуманции и разбил лагерь близ города (к северу от него, на холме Кастильехо)^{223}. Уже в его первой военной операции, цель которой неясна, всадники Помпея понесли потери от нумантинцев (Арр. Iber., 76, 325). После этого он стал вызывать последних на бой, который те приняли. С помощью притворного бегства они поставили римлян в тяжелое положение в укрепленном предполье города^{224}.[187]

Потери в непрерывной «малой войне» от намного более слабого противника побудили Помпея временно оставить Нуманцию в покое и обратиться против Терманции (Арр. Iber., 77, 327). Этот город находился к югу от Дуэро на крайнем юго-западе современной провинции Сориа на совершенно неприступной скале. Эта местность представляет собою плоскогорье с глубокими речными долинами^{225}. Операция против Терманции представлялась ему легкой военной прогулкой. Однако здесь он уже в первом столкновении потерял 700 человек. Кроме того, термантинцы разбили его фуражиров во главе с военным трибуном. Третья попытка римлян в этот день также провалилась, многие их пехотинцы и всадники с лошадьми были загнаны в пропасть, остальные, напуганные событиями минувшего дня, провели ночь при оружии. С наступлением утра противники вновь сошлись для битвы, которая продолжалась до самого вечера без решающего перевеса какой-либо из сторон. Только ночь развела сражающихся (Арр. Iber., 77, 328).

Несмотря на то что Помпеи открыто объявил это не имевшее определенного исхода сражение своим успехом^{226}, он отступил от Терманции и атаковал городок Лагни, видимо, неподалеку от Альмазана[188]. При вести о приближении Помпея сюда поспешили 400 нумантинцев, чтобы оказать жителям помощь против римлян. Они были дружелюбно приняты населением.

Но через несколько дней после начала осады горожане утратили мужество и попытались добиться соглашения с римлянами. Они хотели сдать свой город и просили в обмен безопасности для себя. Однако добиться этого было возможно лишь за счет нумантинцев. Поэтому их выдачи Помпеи потребовал в качестве первого условия. Поколебавшись, лагнийцы в конце концов согласились выдать нумантинцев, как того от них требовали. Но еще до того, как условия договора были выполнены, нумантинцы узнали об этом и ночью напали на жителей. В завязавшемся бою многие из них погибли. Помпеи смог овладеть городом. Знатнейших граждан он предал казни, а город разрушил. Двумстам уцелевшим нумантинцам Помпеи, однако, даровал свободу, отчасти, как говорили, из сочувствия к ним, отчасти из расчета, поскольку хотел снискать расположение нумантинцев. После того как он добился, наконец, таким образом еще одного успеха, Помпеи оставил земли кельтиберов и направился в область эдетанов, которая примерно соответствует хинтерланду Валенции и Сагунта^{227}. Эту местность сделали небезопасной банды некоего Тангина^{228}. Можно предполагать, что здесь вновь идет речь об одном из лузитанских набегов, о каковых нам известно применительно к событиям данного года (ср.: Арр. Iber., 68, 289—291 — Апулей, Курий и Конноба). Помпеи одержал здесь победу и взял много пленных. Они были, как обычно, проданы в рабство. Чтобы избежать такой участи, одни убивали себя, другие — своих покупателей, третьи топили корабли, на которых их перевозили (Арр. Iber., 77, 331; ср.: 74, 306). Зиму 141/140 г. Помпеи провел, по-видимому, в области дружественных римлянам эдетанов[189].

§ 3. Новые неудачи. «Мирный договор» Помпея

Весной 140 г. Помпеи — его полномочия были, как уже говорилось, продлены — вновь двинулся против Нуманции (Арр. Iber., 78, 332). За это время он смог оценить положение города и составить определенный план операций: чтобы взять его измором, римский проконсул вознамерился полностью окружить его. С этою целью он решил отвести реку. Речь при этом должна идти о реке Мерданко, отвод которой поперек через равнину восточнее Нуманции в известной степени превращал город в остров. Охранять эту «речную границу» было намного проще. Нумантинцы попытались помешать работам римлян, совершая неожиданные вылазки, и даже с успехом сражались с войсками, которые спешили на подмогу своим из лагеря. В конце концов, римлянам пришлось вернуться в лагерь^{229}.

В другом месте нумантинцы добились успеха, нанеся потери римским фуражирам и убив предводительствовавшего ими военного трибуна по имени Оппий^{230}. 400 человек убитыми, в числе которых был и командир, римляне потеряли в результате нападения нумантинцев на тех, кто копал канал для отвода реки в другом месте (Арр. Iber., 78, 333). Если римлянам и удалось осуществить отвод Мерданко, то это не принесло нумантинцам ни пользы, ни вреда^{231}.[190] Весь план имел смысл только в том случае, если линия окружения надежно охранялась, а вылазки осажденных отражались. Но как раз этого-то обеспечить и не удавалось. Причиной сложившейся ситуации отчасти был недостаток военного опыта у Помпея[191], отчасти то, что войско из-за понесенных прежде потерь на долгое время лишилось былой боеспособности.

Но такому положению дел способствовало и кое-что другое. В течение 140 г. та часть армии, которая стояла перед Нуманцией, была заменена новобранцами. Если же говорить о солдатах, получивших теперь отставку, то они уже шесть лет бессменно прослужили в Испании^{232}.[192] Это были те, кто находился в Испании еще при преторах Клавдии, Лелии и Нигидии. Но вряд ли они могли составлять весьма значительную часть армии, поскольку Метелл прибыл в 143 г. в Ближнюю Испанию с солидным пополнением. Однако в целом похоже на то, что была сменена большая часть армии Помпея[193]. Вряд ли в тот момент такая замена пришлась Помпею по душе, однако он, по всей, видимости, был виноват в этом сам. Вместе с рекрутами в Испанию прибыла комиссия из десяти сенаторов, которые оставались при Помпее вплоть до его возвращения в Рим (Арр. Iber., 78—79, 334—434). Однако такие комиссии сенат обычно посылал в новоприобретенные или усмиренные области, чтобы обустроить их в римском духе^{233}. Очевидно, сообщения Помпея об успехах первого года произвели такое впечатление (и это дополнительно объясняет продление ему полномочий), что в Риме уже рассчитывали на скорейшее окончание войны в Кельтиберии. Поэтому, с одной стороны, туда была направлена сенатская комиссия, а с другой, очередная замена отслуживших солдат новыми рекрутами казалась безопасной. То, что ситуация оказалась совершенно иной, будет показано ниже. Положение Помпея в Испании стало из-за этого еще более опасным, не говоря уже о том, что его противники из числа нобилитета ждали только повода, чтобы свалить его. Благодаря уму (ratio), рассудительности (consilium) и предусмотрительности (prudentia) (Cic. De rep., Ill, 28) Помпеи выпутался из тяжелой ситуации — в Испании связанной с нумантинцами, в Риме со своими противниками — и спас собственное политическое бытие, но лишь ценой порядочности (probitas), стыда (pudor), верности слову (fides) (Cic, Loc. cit.) и морального падения, своего и Рима.

Армия, которой располагал теперь Помпеи, — войска, получившие отставку, уже покинули театр военных действий — состояла, как говорилось выше, почти исключительно из необученных и совершенно не имевших боевого опыта новобранцев (Арр. Iber., 78, 334). Такую армию Фабию Максиму Эмилиану пришлось в 145 г. сначала тренировать в течение целого года. Однако для этого у Помпея не было времени, да он и не искал его. Теперь нужно было как можно скорее исправлять допущенные ошибки — теперь, когда его оружие лишь еще более притупилось. Результатом стала новая цепь неудач. Помпеи не хотел создавать впечатление того, будто он отступает, и поэтому собирался провести зиму в лагере перед Нуманцией (Арр. Iber., 78, 335). Однако солдаты жестоко страдали от холода, климат и вода были для них непривычны, к тому же среди них свирепствовала дизентерия, многие в результате умерли (Арр. Iber., 78, 336). Кроме того, не прекращались нападения нумантинцев. Однажды римский отряд отправился за продовольствием. Нумантинцы устроили засаду и раздражали оставшихся в лагере римлян своими атаками до тех пор, пока последние не выступили и, как и ожидалось, не попали в засаду. Римляне понесли большие потери среди не только простых солдат, но и офицеров знатного происхождения (на сей счет имеются совпадающие друг с другом сообщения Аппиана — Iber., 78, 337 — и Орозия — V, 4, 13). Столь же успешно нумантинцы осуществили нападение на отправившийся за провиантом римский отряд, когда он возвращался в лагерь, причем и здесь было много убитых (Арр. Iber., 78, 337).

Таким образом, провалилась последняя попытка Помпея добиться успеха в открытом сражении (о его неудачном ведении войны в целом упоминает Евтропий: IV, 17, 1). Он удалился с войском и находившимися при нем сенаторами в города — вероятно, в долинах Эбро и Халона, — чтобы провести там остаток зимы и ожидать прибытия своего преемника (Арр. Iber., 78, 338)^{234}. Его собственное положение стало незавидным. Судьба Гая Плавтия 146 г. показала, что может ожидать Помпея при сложившихся обстоятельствах. Но жители Нуманции и Терманции[194] также устали от войны, которая вопреки ожиданиям затягивалась и стоила им немалых потерь. К тому же их поля оставались невозделанными, и начала ощущаться нехватка продовольствия (Арр. Iber., 78, 339; ср.: Flor., I, 34, 4 = II, 18, 4). В этой ситуации Помпеи предпринял новый шаг. Между ним и кельтиберами начались переговоры. Официально Помпеи потребовал от врагов deditio (Арр. Iber., 79, 340), «поскольку только такой договор будет сочтен достойным Рима»^{235}. Это означало безоговорочную капитуляцию^{236}. Однако тайно проконсул дал кельтиберам определенные гарантии, которые никак не вязались с характером deditio, о чем он прекрасно знал. Согласно этим гарантиям, после выполнения известных требований кельтиберы становились «друзьями и союзниками», так что их политическая организация не была бы уничтожена (Diod., XXXIII, 16, 1). Теперь все вращалось вокруг вопроса о том, будет ли иметь место deditio или договор на определенных условиях. Помпеи потребовал выдачи заложников, военнопленных и перебежчиков, что и было выполнено (Арр. Iber., 79, 340—341). Были также удовлетворены и последующие условия, состоявшие в передаче римлянам 9000 плащей, 3000 шкур и 800 боевых коней (Diod., XXXIII, 16, 1). Кельтиберы должны были уплатить 30 талантов серебра, часть которых была внесена сразу. Когда нумантинцы собрались внести оставшуюся часть, уже приехал преемник Помпея, Марк Попилий Ленат, консул 139 г. (App. Iber., 79, 342).

С прибытием Попилия Лената стала очевидной двуличность Помпея, поскольку новый командующий должен был узнать, какие теперь отношения у римлян с кельтиберами[195]. Получив указания от Помпея, враги сдались. Теперь явились их посланцы с остальным серебром. Или во время обмена речей по данному поводу, или по требованию выдать оружие, которое, естественно, выдвинул Попилий и которое нумантинцы отклонили[196], им стало ясно, что их обманули[197]. Попилию пришлось стать свидетелем препирательств между своим предшественником и нумантинцами. Помпеи стал отрицать достигнутые договоренности[198], нумантинцы же уличали его, призывая в свидетели присутствовавших тогда еще сенаторов, префектов и военных трибунов Помпея[199]. Видя эти споры, Попилий отослал нумантинцев в Рим, где сенат должен был решить разногласия между ними и Помпеем.

§ 4. Победы Вириата над Квинкцием и Луцием Цецилием Метеллом, поражение от Квинта Фабия Максима Сервилиана

Прежде чем рассмотреть переговоры 139 г. в Риме, мы должны проанализировать события в Hispania Ulterior после побед Фабия Эмилиана в 144 г. Успехи Фабия были сочтены в Риме настолько значительными, что новая отправка консула в дальнюю провинцию уже не казалась необходимой. В то время как Квинт Цецилий Метелл прибыл в Ближнюю Испанию, а Аппий Клавдий Пульхр вопреки своему желанию остался в Италии, Дальнюю Испанию получил в 143 г. претор по имени Квинкций (см. экскурс, прежде всего § 4). Приняв командование над войском Фабия Максима Эмилиана — очевидно, в Кордубе, где оно, согласно Аппиану, располагалось на зимних квартирах (Iber., 65, 278), — претор снова повел его против Вириата. Он разбил последнего и принудил его к отступлению на гору Венеры (Арр. Iber., 66, 281). Оттуда, однако, Вириат нанес ответный удар, в результате чего римляне потеряли 1000 человек. Остатки их войска возвратились в лагерь (Арр. Iber., 66, 282, все нижеследующее повествование там также касается Квинкция). Одновременно он изгнал римский гарнизон, который с некоторого времени находился в упоминавшейся нами при описании событий 146 г. в Тукке^{237}.[200] Выйдя оттуда, Вириат опустошил область бастетанов, т. е. восточную часть провинции Дальняя Испания^{238}. Квинкций, не обладавший ни военным опытом, ни мужеством, не отважился оказать помощь местностям, которые подвергались опасности, но в благоприятное для боевых действий время года перешел на зимние квартиры в Кордубе. Единственное, что он заставил себя сделать, была отправка небольших отрядов во главе с Гаем Марцием[201] из Италики против неприятеля. Более о судьбе Квинкция мы ничего не знаем.

В такой ситуации было сочтено разумным вновь направить против лузитан консула. Из консулов 142 г., Луция Цецилия Метелла Кальва^{239},[202] и Квинта Фабия Максима Сервилиана[203], командование в Hispanis Ulterior, по-видимому, получил Метелл. Поскольку их политические позиции были близки^{240}, можно предполагать, что имело место полюбовное соглашение. Однако Луций Метелл также в целом неудачно сражался против Вириата. Какие-либо подробности об исполнении им своей должности нам неизвестны (Ер. Oxyrh. 53, Z. 167 под 142 г.; ср. Obseq., 22).

Из консулов следующего, 141 г., Квинт Помпеи получил командование в Hispania Citerior; Гней Сервилий Цепион^{241}, брат одного из консулов 142 г. Фабия Сервилиана, остался в Италии (Cic. De fin., II, 54). Вместо него в Hispania Ulterior был отправлен в качестве проконсула его брат Фабий Сервилиан. Братья соперничали друг с другом, однако можно предполагать, что здесь речь шла о полюбовном соглашении. После неудач Луция Метелла положение римлян в дальней провинции, очевидно, ухудшилось. То, что они не хотели на этом успокоиться, доказывает отправка туда проконсула с соответствующими силами. Поскольку Помпеи мог принять войско Квинта Метелла, набор 141 г. проводился исключительно для армии Сервилиана. В результате он смог привести в Испанию два легиона с вспомогательными отрядами общей численностью не менее 18 000 пехотинцев и 1600 всадников (Арр. Iber., 67, 283; об указании Аппиана относительно следующего года см. экскурс, § 4). Кроме того, он обратился к нумидийскому царю Миципсе с просьбой как можно скорее прислать ему слонов (Арр. Iber., 67, 284).

Прежде всего Сервилиан направил часть войска против осаждавшего Тукку Вириата и освободил город от осады (Oros., V, 4, 12; Арр. Iber., 67, 284; см. выше, гл. III, § 4). Вириат двинулся против него с 6000 воинов, но, несмотря на всю их дикую отвагу[204], ничего не смог сделать с храбро сопротивлявшимися римлянами и вынужден был отступить, ничего не добившись. Когда же после этого прибыло остальное войско проконсула и присланные Миципсой 10 слонов и 300 всадников, Сервилиан разбил большой лагерь, оттуда атаковал Вириата, обратил его в бегство и начал преследовать (Арр. Iber., 67, 285). Во время преследования боевые порядки римлян нарушились. Вириат заметил это, и победа римлян превратилась в тяжелое поражение (ср. Арр. Iber., 56, 237, см. также выше, гл. I, § 3; Арр. Iber., 58, 245; 66, 281—282). Лузитаны снова атаковали римлян, которые потеряли при этом тысячи человек убитыми, загнали их обратно в лагерь, и попытались взять его штурмом. Римские воины едва ли были в состоянии оказывать сопротивление врагам у лагерных ворот. Большинство их, объятые страхом, попряталось в палатках, так что Сервилиану и его офицерам лишь с большим трудом удалось заставить их биться с врагом (Арр. Iber., 67, 286). В конце концов, ночь спасла римлян. В этом сражении отличился благодаря своему мужеству Гай Фанний, зять Лелия (67, 287 с указанием на его родственную связь с Лелием)^{242}. Но Вириат не оставлял римлян в покое[205], не прекращая атак, и нападал на них с помощью легкой конницы, так что Сервилиану пришлось оставить свой слишком далеко выдвинутый лагерь и отступить в район Итукки (Арр. Iber., 67, 287). На его счастье, Вириат испытывал недостаток продовольствия, и его войско уменьшилось. Поэтому он сжег ночью свой лагерь и удалился в Лузитанию. Сервилиан, не сумев вовремя застигнуть его, направился в Бетурию — северо-западную часть современной Андалусии^{243}.[206] Там он разграбил пять городов, которые держали сторону Вириата (Арр. Iber., 68, 288), затем двинулся в область кунеев и оттуда в Лузитанию против Вириата (Арр. Iber., 68, 289). Во время этого марша он столкнулся с двумя отрядами численностью 10 000 человек во главе с Курием и Апулеем, которые одновременно с Вириатом совершали набег на римскую провинцию.[207] Римляне не смогли отразить натиск противника и потеряли захваченную прежде добычу. Правда, Курий погиб в бою, и немного позже римляне смогли вернуть потерянную добычу (Арр. Iber., 68, 290). Однако Сервилиан, очевидно, изменил план действий и решил сам навести в провинции порядок в римском понимании. Он захватил находившиеся во власти Вириата города Эскадию[208], Тукку (здесь названа Гемеллой, см. выше, с. 166) и Обулкулу^{244}, все три — к югу от Кордубы. Другие города он разграбил, третьим даровал прощение (Арр. Iber., 68, 290). При проведении этих операций он взял в плен 10 000 человек. Пятистам из них он отрубил головы, остальных продал в рабство. После этого он расположился с войском на зимние квартиры (Арр. Iber., 68, 291; έξειμαζε («зазимовал») и последующие слова П. Вирек и А. Г. Рооз исключают из текста Аппиана; об испорченном месте см. экскурс, § 4).

§ 5. Успехи Вириата. Мирный договор

Несмотря на некоторые неудачи, итоги кампании 141 г. не были для римлян неблагоприятными. Большая часть дальней провинции была, очевидно, очищена от врагов, целый ряд городов вновь возвращен под власть римлян[209]. Кроме того, неуклонно ухудшалось положение Вириата (Арр. Iber., 68, 288), что немаловажно. Однако война еще не подошла к концу, о чем в Риме также знали. Поэтому на 140 г. Испания была вновь объявлена консульской провинцией. Из консулов этого года, Гая Лелия и Квинта Сервилия Цепиона^{245}, первый уже побывал в Испании во время своей претуры и успешно сражался там с Вириатом. Несмотря на это, командование в Hispania Ulterior получил Квинт Цепион, брат Фабия Сервилиана. Поскольку аналогичное разделение компетенции в то время, как правило, проходило не без конфликтов (ср. трения между Аппием Клавдием Пульхром и Квинтом Цецилием Метеллом в 143 г.: Dio Cass., XXII, 75), можно усмотреть в передаче командования Цепиону пренебрежение к Лелию[210]. Вновь налицо соотношение сил между партиями, которое, начиная со 143 г., год за годом обеспечивало консулат Метеллам или Сервилиям^{246}. Отъезд Цепиона в Испанию не обошелся без крупного скандала. После того как уже прошел набор для замены сражавшихся под началом Помпея солдат, был проведен второй набор для армии Цепиона^{247}. Как и в 151 г., его удалось осуществить лишь вопреки упорному сопротивлению уклонявшихся от службы граждан, причем последние нашли весьма активных заступников среди противников Цепиона. Возможно, под влиянием этого конфликта консулу 143 г. Аппию Клавдию Пульхру удалось провести закон, запрещавший два набора в один год (Ер. Oxyrh. 54, Z. 177—178, однако с сомнительными дополнениями). Народный трибун Тиберий Клавдий Азелл^{248}, враг Сципиона, который в том же году возбудил против него процесс^{249},[211] выступил с интерцессией в отношении энергично готовившегося к отъезду Цепиона. Консул отвел протест трибуна с помощью ликторов, которые применили грубое насилие (Ер. Oxyrh. 54, Z. 182—184).

В этих условиях отбытие Цепиона должно было значительно затянуться^{250}. У его брата Фабия Сервилиана благодаря этому оказалось время для проведения новой кампании в качестве проконсула в 140 г. Свой первый удар он нанес против лузитанского отряда во главе с предводителем по имени Конноба. Лузитаны были разгромлены, сам Конноба сдался и получил пощаду для себя, но всем его людям Сервилиан приказал отрубить руки. Вполне возможно, что среди них находились перебежчики, прежде всего из числа испанских вспомогательных войск^{251}.[212] После этого Сервилиан двинулся против самого Вириата, который отступил в Бетурию. Римский командующий преследовал его и достиг города Эрисаны[213], державшего сторону противника. Римляне начали окружать город и обнесли его рвами. Однако ночью Вириат сумел в него прорваться. С наступлением утра он перешел в наступление и атаковал занятых осадными работами солдат с такой яростью, что они побросали инструменты и обратились в бегство (Арр. Iber., 69, 293). Остальное войско, которое Сервилиан вывел из лагеря и построил в боевой порядок, Вириат разбил, начал преследовать и загнал в труднопроходимую местность, откуда было невозможно ускользнуть (Арр. Iber., Loc. cit.; поражение Сервилиана упоминается также в: Ер. Oxyrh. 54, Z. 185; Harax, fr. 27). Вероятно, это были те самые бои, в которых вновь отличился Квинт Окций и, видимо, нашел свою смерть (Ер. Oxyrh. 54, Z. 186—188, сообщает о заключении мира, однако X. Гундель^{252} относит это к более ранним сражениям того же года). О нем известно, что он находился в Испании в 143 г. в качестве легата Квинта Метелла, но затем по неизвестным причинам оказался в армии наместника Hispania Ulterior. Вириат мог уничтожить римское войско, однако понимал, что таким образом лишь усилит активность римлян и это приведет к еще одной войне[214]. Поэтому Вириат увидел здесь удобный случай для того, чтобы достойно закончить войну договором на «справедливых условиях (aequis condicionibus)» (Liv., per. 54). Римское войско было выпущено из окружения. Сервилиан в обмен подтверждал власть Вириата над областью, находившейся тогда в руках последнего, и признавал его «другом и союзником» римского народа (Арр. Iber/, 69, 294; договор также упоминается: Liv., per. 54; Eр. Oxyrh. 54, Z. 185 — 186; DiodL, XXXIII, 1, 4; Chtifax, fr. 27). Речь шла, по-видимому, о Бетурии, которую Вириат тем самым закрепил за собой[215]. Здесь, вероятно, мы наблюдаем, как лузитаны приблизились к более высокой ступени политической организации[216]. Этот договор был утвержден римским народом (Арр. Iber., 69, 294)^{253}. То, что народ был благосклонно настроен к ратификации такого договора, легко понять, если учесть события в начале года. Аппий Клавдий и Тиберий Азелл, без сомнения, добивались, чтобы и группировка Метеллов и Сервилиев поневоле не дезавуировала действия своего человека — Сервилиана^{254}. Сципион Эмилиан должен был к этому времени уже отправиться в дипломатическую поездку на Восток[217]. Учитывая его прежнее поведение, можно предполагать, что, присутствуй он тогда в Риме, то не одобрил бы договора[218].

§ 6. Возобновление войны Квинтом Сервилием Цепионом

Уже при отъезде из Рима Цепион показал, на какую бесцеремонность он способен[219]. Во время своего командования в Испании он проявил немалую энергию, но также и беззастенчивость. Поначалу казалось, что его силам не найдется применения. Прежде чем Цепион прибыл в Hispania Ulterior со своим войском, в составе которого находилось 600 римских всадников (во всяком случае, так много их было там позднее — Dio Cass., fr. 78), война с Вириатом закончилась[220]. С самого начала все помыслы и желания Цепиона были направлены на возобновление войны (Арр. Iber., 70, 296—297). Он стал изображать заключенный Сервилианом и утвержденный народом договор как недостойный Рима (Ер. Oxyrh. 54, Z. 185—186: deformis pax; Арр. Iber., 70, 296: άπρεπέσταται συνθήκαι; Diod., XXXIII, 1, 4: συνθήκαι… άπάξιοι 'Pωμαίον), в результате чего вновь всплыло то же самое понятие, которое доминировало во время дискуссии в 152 г. по поводу Марцеллова договора. Но на этот раз оно не сыграло такой роли, как в 152 г., поскольку аннулирование договора означало бы резкий выпад в адрес Сервилиана^{255}. В противоположность тому, что имело место в 152 г., теперь уже действительно имел место договор aequis condicionibus. Однако это не стало препятствием для Цепиона. Он засыпал сенат все новыми и новыми письмами с просьбой о разрешении возобновить войну (Арр. Iber., 70, 296)[221]. В конце концов ему удалось склонить сенат дать половинчатое согласие: позволялось наносить различными способами ущерб Вириату (Арр. Iber., 70, 297). Цепион, очевидно, воспользовался этим разрешением, однако не был им полностью удовлетворен. После дальнейших усилий он, наконец, добился, по-видимому, в 140 г.[222] формального постановления сената, которое поручало ему возобновление войны^{256}.[223] Об уловках, с помощью которых римляне перешагнули скрепленный клятвами договор, ничего не сообщается^{257}.[224] Если учесть, что на границе с лузитанами было неспокойно, то для Цепиона не составляло большого труда сообщить в Рим о каком-нибудь инциденте, в котором Вириат предстал бы как зачинщик (ср.: Арр. Iber., 68, 289—290; согласно этому фрагменту, в 141/140 г. наряду с Вириатом против римлян сражались и другие лузитанские банды). Так что желанный предлог появился. Совершенно невероятно, что Вириат действительно не придерживался договора, когда ему подсказывало это политическое чутье^{258}.

Как только у Цепиона были развязаны руки, он развернул наступление против Вириата и вторгся на подконтрольную ему территорию, в Бетурию[225]. Он захватил город Арсу[226], которую Вириату пришлось оставить, и начал преследовать отступавшего противника, который при этом разорял территории, где он проходил, пока не настиг его в Карпетании (Арр. Iber., 70, 298). Цепион имел значительный численный перевес над лузитанами, и Вириат поэтому не осмеливался на сражение (Арр. Iber., 70, 298—299). В этой тяжелой ситуации он вновь осуществил свой типичный маневр, при котором использовал весь свой опыт и особенности местности. С меньшей частью войска Вириат построился на холме как бы для сражения, а большую часть своих сил вывел через незаметное для римлян ущелье. Как только он увидел, что его люди находятся в безопасности, с оставшимися воинами Вириат ушел, не опасаясь более римлян, причем с такой быстротой, что преследователи потеряли его след (Арр. Iber., 70, 299-300; 62, 260-264; Frontin., II, 13, 4)^{259}.

Операции римлян в кампании 140 г. против лузитан на этом закончились. Консулами 139 г. были избраны уже упоминавшийся Попилий Ленат^{260} и Гней Кальпурний Пизон^{261},[227] люди, в политическом отношении близкие друг другу[228]. Что касается их отношений с другими политическими группировками, то можно предполагать их близость к Фульвиям и Эмилиям Лепи дам, которые как раз в это время добились немалых успехов в достижении магистратур[229]. Помпеи уже два года находился в Испании. В 139 г. Hispania Citerior была вновь объявлена консульской провинцией (возможно, по настоянию консулов, поскольку, как казалось, военная обстановка сама по себе этого не требовала), а Попилию было поручено командование там. Учитывая отношения между консулами, дело было решено полюбовным соглашением. Пизон, очевидно, вел дела в Риме. Командование Сервилию Цепиону в Hispania Ulterior было продлено, так что теперь он мог продолжать войну с лузитанами, которой так желал.

Как кажется, в начале кампании 139 г. Цепион обратился не против самого Вириата — осторожность в отношении противника и недоверие к собственным войскам, видимо, давали для этого достаточные основания. Вместо этого он предпринял поход в область веттонов, которые, как мы уже видели, выступали в качестве союзников лузитан (Арр. Iber., 56, 235; 58, 244), вероятно, в нынешней Эстремадуре. Цепион даже проник до земель галлаиков в северо-западной Испании, так что он должен был пересечь Дуэро (Арр. Iber., 70, 300). Примерно на полпути между Тагом и Аной он заложил укрепленный пункт Кастра Сервилиа^{262}. Равным образом, по-видимому, к этому походу Цепиона восходит более поздняя дорожная станция Цепиана (Caepiana) в южной Португалии, местоположение которой неизвестно^{263}.

§ 7. Переговоры Вириата с Марком Попилием Ленатом и Цепионом. Убийство Вириата по наущению Цепиона

Во время этого похода, который не затронул самого Вириата, на последнего обрушился удар со стороны Марка Попилия Лената. Попилий, прибывший для ведения войны с кельтиберами, поначалу был обречен на бездействие, поскольку должен был ожидать решения сената по поводу договора, заключенного Помпеем. Теперь угроза, возникшая еще и со стороны армии ближней провинции[230], побуждала Вириата к мирным переговорам, несмотря на предшествующий неудачный опыт (Diod., XXXIII, 19; Dio Cass., XXII, 75; Auct. de vir. ill., 71, 2). После того как Цепион вновь начал войну, Вириат предпочел вступить в переговоры не с проконсулом дальней провинции, а с Попилием Ленатом. Ему, однако, пришлось разочароваться, если он ожидал мягких условий. На этот раз, в отличие от предыдущего года, диктовали условия римляне. Его положение предводителя лузитанских отрядов было, как и прежде и судя по дальнейшим событиям, небесспорным. Если простые воины были ему преданы (Арр. Iber., 72, 319; Diod., XXXIII, 21а), то отношения Вириата со знатными людьми в его войске были явно натянутыми. Правда, при той популярности, какой пользовался последний, они не имели возможности самостоятельно выступить против него[231], несмотря на то что сами командовали небольшими отрядами (Dio Cass., XXII, 75). Уже история его брака показывает, насколько прохладными были у него отношения с собственным тестем Астолпой (Diod., XXXIII, 7, 1—4). Последний принадлежал к числу состоятельных и знатных лузитан, которые имели разносторонние дружественные связи с римлянами (Diod., XXXIII, 7, 4). Поэтому то, что они держали сторону Вириата, могло истолковываться римлянами как измена. Так что их положение меж двух огней было весьма сложным, тем более что они явно не пользовались симпатиями у простых лузитан. Затруднительность ситуации, в которой они оказались, иллюстрирует описанный выше пример города Тукки.

Как мне кажется, для ведения переговоров Вириат лично прибыл в лагерь консула и своей лишенной показного блеска манерой поведения снискал репутацию настоящего воина[232].

Попилий по обыкновению римлян выдвигал требования одно за другим — вновь налицо скрытая форма deditio, — и Вириат выполнял их по мере предъявления[233]. Так, он отрекся от всех, кого римляне считали перебежчиками. Часть их лузитаны казнили сами, среди них и Астолпа, часть была выдана римлянам, которые наказали их отсечением рук (Dio Cass., XXII, 75). Следующее требование римлян касалось выдачи оружия. Это требование — оно явно не стало бы последним — привело к провалу переговоров. Ни сам Вириат, ни его войско не могли заставить себя претерпеть такой позор (Dio Cass., XXII, 75; Auct. de vir. ill., 71, 2). To, что после прекращения переговоров дело дошло до борьбы между Вириатом и Попилием, совершенно невероятно[234]. Думается, что после прояснения вопроса о договоре с нумантинцами консул должен был уделить все свое внимание этим событиям.

Теперь непосредственным противником Вириата, который все это время, как кажется, оставался в Карпетании, вместо Попилия стал Цепион. Римляне пока сохраняли уважение к Вириату. Он, очевидно, вернулся на гору Венеры, в то время как римляне разбили свой лагерь на южном берегу Тага^{264}. По-видимому, Цепион боялся вступать в борьбу с Вириатом. Вместо этого он стал демонстрировать свои барские замашки, которые уже испытал на себе народный трибун Азелл. Грубость проконсула породила отчуждение между ним и его войском, в особенности всадниками, при том, что он не снискал реальными успехами авторитета, пусть даже и вопреки отвращению, которое он вызывал. Солдаты отводили душу, насмехаясь над ним за глаза. Цепион прекрасно знал об этом, но, естественно, не мог отыскать зачинщиков. Поэтому он решил прибегнуть к коллективному наказанию и дал всем служившим у него римским всадникам чрезвычайно опасное задание: они должны были, не имея прикрытия, нарубить дрова на холме, находившемся в руках Вириата^{265}, — занятие, при котором римляне, как известно, обычно несли потери (см. выше, с. 82). Его офицеры, военные трибуны и легаты пытались уговорить Цепиона отменить приказ, но безуспешно. Всадники же были слишком горды, чтобы молить Цепиона о прощении. Они отправились выполнять распоряжение проконсула, причем к ним присоединились всадники союзников и другие добровольцы. Им удалось справиться с заданием. Однако когда всадники вернулись, то стали укладывать свежесрубленные поленья вокруг палатки Цепиона, чтобы сжечь ее. Цепиону не оставалось ничего иного, как спасаться бегством с претория (Dio Cass., XXII, 78; Ер. Oxyrh. 54, Z. 195 — 196, с серьезными дополнениями). Как развивались события дальше, мы не знаем, однако сомнительно, что Цепион еще имел власть для суровых наказаний.

Этот эпизод, однако, не означает, что римская армия перестала признавать дисциплину. Вмешательство офицеров показывает, что голос разума не умолк, даже если им не всегда удавалось заставить командующего выслушать их. Мы не знаем, насколько Вириат был осведомлен об этих событиях. Чем дальше, тем больше мощь римлян должна была ему представляться подобной гидре, у которой отрастают все новые и новые головы на месте отрубленных. Что же касается его лузитан, то здесь он не мог быть уверен, что они продержатся долго. Прошли времена первых победоносных возмущений, первых сокрушительных ударов по римлянам, консолидации сил. Уже в период начавшихся неудач была одержана победа над Сервилианом, которая могла бы решить дело в пользу лузитан, если бы римляне с помощью крючкотворства не изменили слову. Иначе как чувством бессилия не объяснишь переговоры^{266},[235] которые Вириат начал в 139 г. с Цепионом лишь после того, как попытка прийти к соглашению потерпела провал из-за требований римлян. На этот раз он вел переговоры не лично, но отправил к римскому консулу трех своих вернейших, как он считал, друзей^{267}. Их звали Авдас, Диталкон и Минур[236]. Они были друг другу родственниками и друзьями и происходили из города Урсон (из группы лузитан, оказавшейся меж двух огней, о которой шла речь выше). В ходе переговоров — мы не можем точно сказать, кто первым подал мысль, — возник план убийства Вириата. Даже если Цепион не сам высказал это предложение, все равно он сразу согласился с ним. Кроме того, он обещал трем лузитанам безнаказанность и личную безопасность (это имело немалое значение, если вспомнить о судьбе других знатных лузитан: Dio Cass., XXII, 75). Он также сделал свое предложение более заманчивым с помощью богатых подарков, обещая новые после умерщвления Вириата. Для скрепления договоренности Цепион и трое убийц обменялись клятвами (Diod., XXXIII, 21). Возвратившись к Вириату, эти трое, чтобы их вождь чувствовал себя в безопасности, стали тешить его надеждами на лучшее будущее. Они утверждали, будто римляне готовы пойти на мир (Diod., Loc. cit.). Исполнение своего замысла заговорщики организовали с учетом образа жизни Вириата. При этом, принимая во внимание его популярность, все зависело от того, удастся ли им скрыться, оставшись нераскрытыми. Вириат мало спал (Diod., XXXIII, 1, 2; 21а; Арр. Iber., 71, 312) и даже во сне не расставался с оружием (Арр. Iber., 71, 312 и 315; ср. Diod., XXXIII, 1, 2), чтобы всегда быть готовым ко всему. Его друзья имели право в любое время, даже ночью, заходить к нему (Арр. Iber., 71, 312; Diod., XXXIII, 21). Поэтому убийцы смогли проникнуть в палатку спящего Вириата, не возбудив подозрений[237]. Одним точно нанесенным ударом они пронзили ему горло так, что он не издал ни звука (Арр. Iber., 71, 313-314; Diod., XXXIII, 21). Когда, наконец, лузитаны следующим утром, забеспокоившись, вошли в палатку полководца и обнаружили, что он мертв, убийцы давно уже ушли обходными путями, на которых мало кто появлялся, к Цепиону, где оказались в безопасности (Diod., XXXIII, 21). Когда же они потребовали обещанных им даров, он оказался глух к их настояниям (Арр. Iber., 71, 314). Он представил как уступку то, что разрешил им владеть тем, чем они обладали и прежде, для разбора же прочих требований отослал их в Рим (Арр. Iber., Loc. cit.). Там, однако (между тем начался уже 138 г.), сенат отказал им (датируется по: Ер. Oxyrh. 55, Z. 201—202; Auct. de vir. ill., 71, 3). Сенат, конечно, был проинформирован письмом Цепиона в том смысле, что трое убийц предложили свои услуги по собственному почину. Поэтому последние получили гордый и лицемерный ответ, что римляне никогда не приветствовали убийство полководца своими солдатами[238]. Такой образ действий вызвал всеобщее одобрение (Oros., V, 4, 14), тогда как в остальном сенат не мог скрыть, что все поведение Цепиона не слишком достойно. Его победа омрачалось упреком в том, что он «не заслужил, а купил ее»^{268}.[239] Цепион увековечил свое имя в дальней провинции возведением укрепленного маяка недалеко от устья Бетиса, который вызывал немалое восхищение, и до сих пор городок Чипиона (Chipiona) носит имя римского консула^{269}.[240]

Традиция об убийстве Вириата при ближайшем рассмотрении обнаруживает удивительные совпадения. Там, где встречаются расхождения, они либо оказываются только кажущимися и объясняются различными сокращениями исходного источника, либо касаются незначительных моментов, которые оспариваются на основании главных источников или как позднейшие искажения. О количестве изменений, которые могли возникнуть в результате сокращения, можно судить, сравнив подробный рассказ Диодора (XXXIII, 21, exc. Esc.) и краткую заметку того же автора (XXXIII, 1, 4, exc. Photii). Из XXXIII, 21 ясно и однозначно вытекает, что лузитаны предлагали Цепиону убить Вириата, исходя из своекорыстных мотивов; в XXXIII, 1, 4 говорится, что Kαιπίων… Ύρίατθον… διά των οίκείνων έδολοφόνησε (тот же глагол, что и в ХХХIII, 21). Вряд ли, как мне кажется, кто пришел бы к мысли, что за краткой заметкой скрывается рассказ, изложенный в XXXIII, 21, если бы не знали наверняка, что это так.

Известно, что Вириат был убит соотечественниками. Об этом сообщают, согласуясь друг с другом, все авторы, за исключением Веллея Патеркула, который не останавливается специально на этом вопросе. Известно, далее, что убийство произошло с ведома Цепиона: об этом или прямо сообщается, или на это достаточно ясно намекается у Аппиана, Диодора (2х), эпитоматора Ливия, Флора (у него вместо Цепиона указан Попилий), автора сочинения «О знаменитых мужах», Валерия Максима, Веллея Патеркула. Оксиринхская эпитома хранит молчание на сей счет. Поздние авторы — Орозий, Евтропий, Иоанн Антиохийский — также не могли обойти этот вопрос (отчетливее всего у Иоанна), причем у них убийство совершается без ведома Цепиона; убийцы требуют задним числом награды, но Цепион отклоняет их претензии со словами, что римляне никогда не приветствовали убийство полководца собственными воинами (Евтропий, Иоанн). Рука об руку с вопросом об осведомленности Цепиона часто недвусмысленно упоминается о подкупе, совершенном им. Речь идет об обеспечении безнаказанности (Diod., XXXIII, 21; Val. Max., IX, 6, 4) и дарах (Арр. Iber., 71, 311 и 314; Auct. de vir. ill., 71, 3). Только у Аппиана сообщается (но это отчасти подтверждается упоминаниями в Оксиринхской эпитоме (55, Z. 201—202) и в сочинении «О знаменитых мужах»), что Цепион не сдержал обещания после того, как все совершилось, и отослал убийц в Рим. Там требование награды было отклонено (Оксиринхская эпитома, «О знаменитых мужах») и принято решение, обоснованное теми словами, которые Евтропий и Иоанн Антиохийский ошибочно вкладывают в уста Цепиона[241].

Что касается вопроса о том, от кого исходила инициатива убийства Вириата, то источники дают ответ на этот вопрос: лузитаны. Психологическая ситуация, в которой оказались убийцы, подробно и правильно описано у Диодора (XXXIII, 21; у Иоанна Антиохийского с большими искажениями и с передачей лишь общего смысла). Этому описанию не противоречит другой подробный рассказ, содержащийся у Аппиана. О позиции лузитан до подкупа их Цепионом там ничего не сообщается, ведь Аппиан вообще не принимает во внимание известное нам из Диодора противоречивое положение лузитан, о котором мы неоднократно говорили выше[242]. Противоречие снимается, на мой взгляд, следующим образом: по Диодору (21) практически был заключен договор между Цепионом и убийцами, лузитаны убили Вириата без согласия со стороны Цепиона. В зависимости от того, на что обращают внимание авторы при всей своей краткости в качестве conditio sine qua поп, на участие Цепиона или, с другой стороны, на истинных виновников, возникла та или иная версия, как то демонстрирует появление соответствующих пассажей у Диодора — XXXIII, 1, 4 и 21.[243]

Таким образом, можно утверждать, что традиция приписывает лузитанам лишь предложение убить Вириата. Вопрос же о том, действительно ли они первыми заговорили об этом, остается нерешенным, однако даже если Цепион не был инициатором, его роль в этом деле выглядит в высшей степени сомнительной.

Смерть Вириата завершила целую эпоху в отношениях между римлянами и лузитанами (Diod., XXXIII, 21а; ср.: Iustin., XLII, 2; Flor., I, 33, 15-17 = II, 17, 15-17). Она позволила римлянам вскоре успешно завершить столь долго ведшуюся ими в основе своей оборонительную войну, так что теперь они смогли перейти в наступление. Этот перелом сказался немедленно и дал писателям повод в заключении рассказа о погребении Вириата еще раз дать оценку его личности (Diod., XXXIII, 21а и Арр. Iber., 71, 315—72, 319; то же самое и у Ливия, как показывает периоха 54-й книги), что частично уже делалось ранее при первом его появлении и применительно ко времени наивысшего могущества.

Велики были горе и скорбь лузитан из-за смерти их любимого предводителя (Арр. Iber., 72, 316; Liv., per. 54). К этому примешивался страх за собственные жизни, осознание новой опасности и гнев за то, что они не смогли найти убийц (Арр. Iber., 72, 316). Не беспокоясь о римлянах, чей лагерь находился на некотором удалении от лузитан (как можно заключить на основании Диодора — XXXIII, 21 fin.), и не испытывая беспокойства с их стороны, лузитаны устроили погребальные торжества, великолепие которых должно было еще раз превознести заслуги этого человека^{270}.[244] Тело поместили в высокую поленницу, было убито множество жертвенных животных, пешие и конные воины двигались вокруг костра и восхваляли мертвого в духе варварских laudatio funebris[245]. Затем поленницу подожгли, и все расселись вокруг нее и ждали, пока пламя не погаснет (Арр. Iber., 72, 317). Погребальные торжества завершились — прах Вириата был тем временем, по-видимому, захоронен — грандиозными состязаниями на могиле, когда в память о выдающейся храбрости покойного выступили 200 пар единоборцев (Арр. Iber., 72, 317; Diod., XXXIII, 21, число названо у Диодора). Прощаясь с героем, вызывающим у них симпатию, авторы особо выделяют то, что было характерно для него и его деятельности, — замечательные качества Вириата и как воина, и как полководца (Liv., per. 54; Diod., XXXIII, 21a; Арр. Iber., 72, 318), его справедливость при распределении добычи[246], во время которого он из своей доли вознаграждал храбрейших воинов (Diod., XXXIII, l, 3; Арр. Iber., 72, 318), и факт, обусловленный этим, — войско никогда не выказывало ему неповиновения^{271}.[247] Завершают характеристику указания на продолжительность командования Вириата (правильнее всего восемь лет, 147—139 гг.)[248] и констатация того, что он весьма часто брал верх над римлянами (так у Ливия, per. 54; другие формулировки — Oros., V, 4, 14; Eutrop., IV, 16, 2; Veil. Pat., II, 1, 3; Diod., XXXIII, 21a; Iustin., XLIV, 2, 7).

Здесь мы имеем дело с остатками элогия^{272}, типичного также в том отношении, что он содержит характерные хронологические замечания^{273}. Вириат мог бы пополнить ряд тех, кого Ливии удостоил элогия[249]. На своем исходном месте элогий появляется еще у Ливия (per. 54), равным образом в связи со смертью Вириата он дан у Орозия (V, 4, 14), Евтропия (IV, 16, 2: он включает в себя и вводную характеристику), Веллея Патеркула (II, 1, 3: отсутствует собственно рассказ и указание на годы) и Иоанна Антиохийского (fr. 60). Флор сочетает элементы начальной и заключительной характеристики и поэтому дает указание на число лет предводительства Вириата до рассказа о самих событиях. Юстин (XLIV, 2, 7—8) совершенно самостоятелен в последовательности рассказа о деяниях Вириата и число лет приводит сразу после упоминания его имени. У всех авторов (за исключением Юстина) заметны следы ливианского порядка изложения, отличия же у Флора и Евтропия могут быть легко объяснены их методом сокращения материала.

Однако бросающиеся в глаза совпадения с последовательностью повествования у Ливия присутствуют не только у Аппиана и Диона Кассия, но и у Диодора, который никак не мог зависеть от Ливия (о «трехступенчатости» возвышения Вириата см. выше, с. 131). Связующим звеном является периоха книги Ливия, которая, прежде всего, требует сопоставления с Аппианом (Iber., 71, 316—72, 319) и Диодором (XXXIII, 21а). На «порою дословное» совпадение между Аппианом и Диодором указывает также А. Шультен, который усматривает здесь влияние Полибия^{274}. У этих трех авторов приводятся следующие восемь пунктов в неизменном событийном ряду почти полностью без существенных дополнений (о дополнении у Диодора будет идти речь ниже):

1. Смерть: периоха Ливия, Диодор (XXXIII, 21), Аппиан (Iber., 71, 311-315).

2. Скорбь: периоха, Аппиан (71, 316), у Диодора не упоминется.

3. Погребение: периоха, Диодор (XXXIII, 21а), Аппиан (Iber., 72, 317).

4. Оценка как солдата и полководца: периоха, Диодор, Аппиан (Iber., 72, 318).

5. Справедливое распределение добычи: в периохе не упоминается, Диодор, Аппиан (Iber., 72, 318).

6. Отсутствие мятежей: в периохе не упоминается, Диодор, Аппиан (Iber., 72, 318).

7. Число лет: периоха, Диодор, Аппиан (о различиях говорилось выше).

8. Резюме о его успехах: периоха, Диодор, у Аппиана отсутствует; в Iber., 63, 265 оно явно предваряется наряду с указанием на число лет.

В связи со всем этим можно уверенно сделать вывод о том, что у всех трех авторов налицо не только одни и те же сообщения, но и их определенный порядок.

Кроме того, помогает сопоставление различных сохранившихся фрагментов о личности Вириата у Диодора (XXXIII, 1, 1—3; 5; 21а). Отдельно следует рассмотреть эксцерпт Фотия, поскольку здесь, естественно, сведены различные главы Диодора о Вириате, причем событийный ряд отдельных сообщений изменен. Поэтому из того, что сообщения, которые тесно связаны с рассказом о смерти и погребении (характеристика — XXXIII, 1,2; общая оценка — 1,3), стоят перед историческим повествованием, ничего не следует. Пассаж XXXIII, 21а дает дополнительную информацию по сравнению с периохой Ливия и Аппианом, сходная с которой находится также в XXXIII, 1, 2: воздержность (continentia) — прежде всего, «непродолжительный сон»; те же черты continentia мы находим во вводной характеристике Вириата у Диона Кассия (XXII, 73), к чему еще вернемся. Я предполагаю это потому, что фраза Диодора (XXXIII, 21а): «Он был умеренным и неутомимым… выше всякого наслаждения (ύπηρχε δέ καί νήπτης… ήδονης κρείττων)», — вероятно, является вставкой по отношению к его источнику независимо от того, что то же самое говорилось уже в начале истории Вириата. Соответствующим образом обстоит дело с Diod., XXXIII, 1, 5 (как 21а о доблестях и образе жизни). Эти сообщения, исходя из последующей заметки о Плавтии, должны были стоять в начале истории Вириата. Нельзя сказать, что подбор таких сообщений внутренне противоречив, однако бросается в глаза, что здесь, как и в 21а (и Арр. Iber., 72, 318) при описании погребения речь идет об общей оценке; вновь, как и там, добавляется, что Вириат из собственной доли добычи одаривал храбрейших воинов. Там, однако, имелось замечание в связи с отсутствием каких-либо мятежей в течение всего его предводительства (с указанием на продолжительность последнего), так что оно должно стоять там и в его исходном варианте. Представляется, что дело здесь обстоит так же, как и в случае с пассажем о continentia, только наоборот: Диодор привел это сообщение вначале, а затем еще раз изложил его в том месте, где оно стояло в источнике. Для его повествовательной техники это могло означать, что он прочитывал крупные фрагменты материала и затем сводил воедино большие связные куски.

То, что удивительно цельная характеристика у Диона Кассия (XXII, 73) является элементом этой концепции личности лузитанского вождя, доказывает сравнение с Диодором (XXXIII, 1, 1^—3), где еще сохраняются важнейшие черты этой вводной характеристики. Обоих авторов объединяют пять пунктов в одинаковом событийном ряду, причем Дион Кассий отчасти более, отчасти менее подробен, чем Диодор, что обусловлено обобщающим характером эксцерпта Фотия:

1. Указание имени и народа, к которому принадлежит Вириат.

2. Сообщение о том, что Вириат был пастухом (у Диона — элемент «трехступенчатой» карьеры Вириата).

3. Благодаря телосложению и тренировке — быстр и силен.

4. Воздержность (continentia).

5. Помимо выдающихся физических качеств налицо и полководческие способности.

Это совпадение, как мне кажется, доказывает, что основные черты и порядок изложения при создании образа Вириата должны восходить в конечном счете к общему для всех авторов источнику. Этим источником, судя по другим сообщениям о Вириате, которые встречаются у Диодора в прочих местах в дополнение к предыдущим и о которых еще будет идти речь, является Посейдоний[250]. В какой мере стилизация у Диона Кассия присуща ему, а в какой — его предшественнику, сказать нелегко.

Характеристике, подобной той, что дает Вириату Дион Кассий, Ливии удостаивает Ганнибала (XXI, 4). Там также делается сильный акцент на его continentia и одинаково выдающихся качествах как солдата, так и полководца и, наконец, на простоте в обращении (у Диона Кассия это выражено рефлектированно, у Юстина (XLIV, 4, 8) более конкретно). То место у Ливия (XXI, 4,9), где наиболее ярко описаны пороки Ганнибала (vitia Hannibalis), у Диона отражено в резюме о ви-риатовых методах ведения войны, которое носит, пожалуй, несколько односторонний характер, но в целом вполне правильно. И в этом можно усмотреть сознательное дистанцирование, поскольку у римлян храбрость (fortitudo) обретает ценность лишь при условии сохранения disciplina и на службе res publica[251]. Несмотря на это, мне кажется, что определенные черты у Диона Кассия свидетельствуют скорее в пользу философа Посейдония: суть сводится к изображению взаимодействия «природы» (φύσις) и «упражнения» (άσκεσις) и соотношения незаурядных телесных и душевных качеств. Сила обаяния его личности основывается на парадоксе между его низким происхождением и выдающимися способностями, и в чисто стоическом духе его превосходство объясняется неприхотливостью[252]. С пассажем Диона Кассия (XXII, 73, 2) можно сравнить, в конце концов, фрагмент Посейдония (F 59): «Жители Италии были настолько неприхотливы, что еще в мое время в хороших семьях детям давали пить преимущественно воду, но есть давали лишь то, что было»^{275}.

Самодостаточность (αύταρκεία) играет большую роль также и в материале, который дополнительно излагает о Вириате Диодор (XXXIII, 7, 3; 8), подобно анекдоту о временах могущества Вириата, где приводятся примеры столь часто упоминаемой continenta героя (XXXIII, 7, 2: лишь немного хлеба и мяса). Все сводится к стоическому «жить по природе» (άκολούθως τή φύσει ζη) (7, 7). Проблема образования затрагивается: хотя Вириат и нуждается в «общем образовании» (έγκύκλιος παιδεια) (7, 7), однако он опирается на αύτοδίδακτος καί αδιάστροφος φύσις (7, 3), на свою неиспорченную природу, будучи в известной степени человеком «золотого века» в посейдониевом смысле^{276}, чему очень хорошо соответствует многократно засвидетельствованная источниками простота образа жизни (Diod., XXXIII, 1, 1; Dio Cass., XXII, 73, 2; Auct. de vir. ill., 71, 1). Он определенно уподобляется с помощью эллинистических терминов^{277} как благодетель (εύεργέτης) и спаситель (σωτήρ) своих соотечественников мудрецам незапамятных времен.

Вновь вернемся к лузитанам. Отряды Вириата после его погребения выбрали себе нового предводителя по имени Тавтал (Арр. Iber., 72, 320; у Диодора (XXXIII, 1, 4) — Тавтам) и под его руководством предприняли еще одну наступательную акцию против побережья, цель и объект которой не до конца ясны. Целью мог быть Сагунт или, что также вероятно, Новый Карфаген[253]. Во всяком случае, римляне отогнали лузитан и те были вынуждены в итоге пересечь Бетис с юга на север. Но здесь их вновь атаковал Цепион, и они, наконец, прекратили сопротивляться (Арр. Iber., 72, 321). Тавтал и его войско сдались (Арр., Loc. cit.; Diod., XXXIII, 1, 4). Идя на эту deditio, лузитаны действительно были готовы выполнить все требования победителей, а Цепион соглашался предоставить им гарантии того, что будет рассматривать их как подданных Рима. Они должны были выдать оружие, а за это получали землю для поселения, так что теперь у них не было нужды совершать разбойничьи набеги (Арр. Iber., 72, 321; Diod., XXXIII, 1, 4) — запоздалое после долгих бедствий выполнение обещаний, данных Гальбой и нарушенных в 150 г. до н. э. Эта поселенческая акция началась, по-видимому, уже в 138 г. до н. э. и в таком случае должна была быть продолжена и завершена консулом этого года Децимом Юнием Брутом, который получил командование в Дальней Испании. Брут предоставил лузитанам для заселения основанную им колонию Валенцию и область вокруг нее[254]. Тем самым спокойствие в Hispania Ulterior в целом на длительное время было восстановлено.

§ 8. Переговоры в Риме по поводу Помпеева «мирного договора»

Часть описанных событий в Дальней Испании и связанных с ними событий в Риме произошла еще до весны 139 г. и тем самым до переговоров, которые начались в Риме по поводу мирного договора Помпея с нумантинцами. Это, с одной стороны, трудности, связанные с отъездом Квинта Цепиона в его провинцию (Ер. Oxyrh. 54, Z. 182—184) и предположительно принятие закона, запрещавшего два воинских набора в течение одного года (Ер. Oxyrh. 54, Z. 177—178), заключение Фабием Сервилианом мира с Вириатом и его утверждение народным собранием (Арр. Iber., 69, 293—295; Liv., per. 54; Ер. Oxyrh. 54, Z. 185-186; DiocL, XXXIII, 1, 4; Charax, fr. 27). С другой стороны — решение возобновить войну с лузитанами, принятое по настоянию Цепиона (Арр. Iber., 70, 296—298). Все это образует фон для переговоров, во время которых последние решения, направленные против Вириата, продемонстрировали ужесточение политики римлян. Большинство сената открыто отвергло умеренную политику по отношению к врагам в Испании[255]. С этой позицией сената и, естественно, с жестокой враждой различных влиятельных лиц, о которых мы уже говорили, должен был считаться Помпеи, и это во многом определило его поведение.

После прибытия Помпея и нумантинцев в Рим был созван сенат, перед которым обе стороны изложили свои позиции. Это заседание сената вел, по-видимому, Гней Кальпурний Пизон, к ведению которого, вероятно, относились дела в Италии. Нумантинцы снова объяснили, что заключили договор с Помпеем, а тот категорически отрицал это, причем он утверждал, что речь шла о deditio, которую теперь нумантинцы не хотят признавать[256]. Сомнительно, смог ли Помпеи убедить кого-либо из сенаторов в том, что он говорит правду[257]. Скорее стоял вопрос о том, найдет ли Помпеи достаточное число сторонников, которые согласятся с его аргументацией (вопрос о его популярности см. выше, гл. III, § 2). Возможность принятия договора (не важно, с какими последствиями для Помпея), насколько мы видим, даже не ставилась на обсуждение. Многочисленные противники homo novus'a в самых резких выражениях высказывались о «в высшей степени» позорном, по их мнению, договоре[258], который был заключен без согласия сената. Поэтому они предлагали расторгнуть договор и выдать Помпея нумантинцам (Cic. De off., III, 109). Весь этот спор, равно как и позднейшие дебаты по поводу Манцинова договора, демонстрируют единство мнений по двум пунктам, хотя противоположная точка зрения, основывавшаяся на соображениях совести, все же давала себя знать[259]. Во-первых, договоры, заключенные полководцами, нуждались в признании сената, чтобы обрести правовую силу^{278}, — для партнеров Рима по соглашению обстоятельство крайне невыгодное. Во-вторых, по отношению к ним непризнание заключенного договора означало его нарушение, которое, однако, могло быть искуплено выдачей римской стороной врагам лица, заключившего договор (это имеет решающее значение)^{279}. Помпеи ожесточенно защищался от упреков и требований своих врагов (Cic. De off., III, 28), поскольку речь шла о его политическом существовании, даже о жизни и смерти. Уже защитительная речь Помпея содержала упреки в адрес его предшественника Метелла^{280}.[260] На последнем этапе своей кампании Помпеи фактически располагал лишь войском из новобранцев (Арр. Iber., 78, 334). Причины этого, я полагаю, мы можем узнать. Оказавшись в столь опасном положении, Помпеи не побоялся представить замену войск как происки врагов.

Что же касается нумантинцев, то сенат постановил продолжить войну. Если при этом сенат хотел сохранить хоть какую-то видимость права, которая была так важна для римлян[261], то он мог добиться этого лишь одновременной выдачей Помпея. В этом решении, бесспорно, отразилось, с одной стороны высокомерное стремление римлян уничтожить врага, а с другой — намерение свалить ненавистного выскочку, проникшего в ряды нобилитета. Тем не менее нумантинцы не слишком пострадали от римского крючкотворства, хотя и заплатили значительную контрибуцию (Diod., XXXIII, 16, 1; Арр. Iber., 79, 341-342), о возвращении которой не шло и речи. Что же до военной ситуации, то она вряд ли изменилась в худшую для них сторону.

Очевидно, законопроект (rogatio), согласно которому Помпея надлежало выдать нумантинцам, был предложен народу по инициативе большинства сената[262]. Но вновь дала знать о себе популярность Помпея (Veil. Pat., II, 1, 5). Отчасти он мог вызвать у народа доверие к своей версии событий, отчасти же сработали личные моменты, обеспечившие ему благосклонность народа, когда он обращался к нему с просьбами (Cic. De off., III, 109). Поэтому при голосовании Помпеи, «хитрый злодей» (callidus improbus) (Cic. De fin., II, 54), одержал победу. Законопроект был отклонен (Cic. De off., III, 109). Для нумантинцев же (Claud. Quadrig., fr. 73 HRR; Dio Cass., XXIII, 79, 3), да и для нас тоже, моральная вина осталась на римлянах, и речь о ней еще пойдет в эти годы (Арр. Iber., 83, 359). Она равным образом ложится и на сенат, поскольку мы не можем одобрить римский принцип расторжения договора при одновременной выдаче лица, его заключившего, и на суверенный народ, который вдобавок одобрил решение «предварительной инстанции» — видимо, в основном по личным причинам[263].

Враги Помпея, однако, не успокоились. В 138 г. до н. э. против него был начат процесс о вымогательстве[264], на котором свидетелями обвинения выступили две пары сиятельных братьев — Квинт и Луций Метеллы и Гней и Квинт Цепионы. Но и из этой схватки Помпеи вышел победителем (Cic. Pro Font., 23; Val. Max., VIII, 5, 1). В 137 г. вновь встал вопрос о его поведении в Испании в связи с Манциновым договором. Вновь Помпеи ощутил на себе вражду широких сенатских кругов. Однако сенат решил более не возвращаться к его делу как к уже решенному в свое время (Арр. Iber., 83, 360, см. также ниже гл. IV, § 3). В 136 г. Луций Фурий Фил и Квинт Цецилий Метелл вновь открыто назвали его своим врагом (Val. Max., HI, 7, 5; Dio Cass., XXIII, 83). Однако в это время должен был произойти перелом, ибо уже в 133 г. Кв. Помпеи оказался в числе злейших врагов Тиберия Гракха^{281}.