Воздух близкого лета

Спустя тысячу тысяч дней — что там, дела, семья?

А я — просто так, я в парке кормлю воробьев.

Но левую бровь ты подымаешь, как это делаю я,

Да и — будем честны — лицо у тебя мое.

И можно сказать: кого ж нам еще любить?

И нужно сказать — мне некого больше ждать.

Но я говорю: просто будь, продолжай быть,

И пусть не коснутся твоей головы ни седина, ни беда.

А надо мной перелетные ангелы, как над всякой блудной овцой,

А мне каждую ночь Господь заглядывает в лицо,

Посылает неровные строки, отгоняет мышь и сову,

В общем, чем-то таким я и живу.

Живу, до нелепости корявый свой мир любя —

Тысячу тысяч дней не видя тебя.

И созревает мой виноград, и осыпается сад,

Иногда кажется, все это — рай, но чаще — все-таки ад.

А на даче к нам приблудился коричнево-рыжий пес,

Я не гоню — у него шкура цвета твоих волос.

Есть саламандры, сильфы и т. д.,

Живущие в огне, в звезде, в воде,

Горящие, текущие струей,

Парящие над маленькой землей,

Несущиеся на хвостах комет,

Несущие и глад, и мор, и свет,

И огнь, и дух, и рцы ми, что еще, —

Их тьмы и тьмы, и им потерян счет,

Их легион, они везде, во всем,

Мы их вдыхаем, и едим, и пьем,

Они хохочут в нас, уходят вновь

В свои провалы, бездны; плоть и кровь

Им наша непривычна и смешна —

Столь неуклюжа, бренная, она.

Океанид скрывает океан,

И аонид гармония и гам

Врываются нам в уши — как небес

Гармония, как чудо из чудес,

Музыка, совершенная вполне,

Но недоступная тебе и мне,

Но непонятная, как ни лови,

Как ни тони в печали и любви:

Она непостижима, хоть умри, —

Быть может, и умрешь, смотри, смотри…

Так человеку, пасынку стихий,

Сквозь шум земной доносятся стихи.

Кто нынче — светлейший, победный,

Кого я не благодарю?

Застенчивый юноша бледный,

Глядящий в глаза январю.

Он в шарфике, в нерповой шапке,

Он строен и крепок на вид,

И держит в счастливой охапке,

Что сердце мое говорит.

Мы с ним распрощаемся скоро —

Я знаю себя наперед, —

И тихий, заснеженный город

В троллейбус его подберет.

Фигня, и война, и маневры, хоть плачь, хоть не плачь,

Целуй мои родинки или считай мои сны, —

Мой возраст уже конвоир, но еще не палач:

Мне осень пока не страшна, и не жалко весны.

Давай, покажу тебе фокус, давай, я солгу,

Потом посмеемся вдвоем над таким пустяком:

Я так далеко, я грозила, что море сожгу —

И чиркаю весело спичкою над коробком.

Спускай кровати с тормозов — вперед, вперед, девчата!

Вперед, наш дружный коллектив, больничный разнобой,

Мы паровозиком сейчас уедем из палаты —

И я, и Леля без ноги, и Барбара с ногой.

За нами — капельниц лапша, и простыни, как крылья;

Туда, где новая заря осветит наши дни,

Чух-чух, мы весело влетим, почти что без усилья,

Такая радостная я, хорошие они —

Под скрежет рам и стук колес, на сбившихся матрасах,

Вот так, под окрики сестер, глазеющих нам вслед,

Вперед, наш белый паровоз, мы души, а не мясо,

Вези-вези, нам дела нет, на свет, на свет, на свет…

Ты выглядишь не больше, чем на тридцать,

На этом фотоснимке крупным планом.

Мне за тебя легко не застрелиться:

Любовь-морковь, привычные обманы,

Всё волчьи скулежи да сучий потрох,

И вниз башкой — в похмельную блевоту.

…Я ружья чищу, весело и бодро

Насвистываю марши для охоты.

Почти не зла, спокойна, не жестока,

Из пластика прихлебываю Лету —

Портвейный яд подземного потока, —

Причувствываясь к новому букету.

Каждому, каждому по утрам

Недодавали — счастья.

Родина всем мировым ветрам

Сердце — и все, прощайся

С берегом — лодка, с парусом — порт,

С горлом — волна мелодии…

Яблоко — смерть моя, горький сорт, —

Вызрело в огороде.

В руки бери его, нежь глаза,

Ветром продуты листья

Яблонь, врастающих в небеса,

Яблонь — от смерти к жизни.

Нам обоим есть, что скрывать, мы поэтому дружим,

Сторонимся тех, кто знает про нас, что знает,

А мы думаем друг о друге: «А он не знает!» —

Это значит, что надо быть теплым, как с чаем кружка,

Это значит, что можно, окутав покровом тайны

Свой нелегкий секрет, свой скелетик в пеленках детских,

Улыбаться легко и радоваться по-детски:

«Нет, не знает…» — и это, Господи, не случайно,

Что такие уроды, что хуже, чем все другие, —

Нас, изгоев, задразнят, наверное, на перемене,

Значит, нужно вдвоем отбиваться, да, непременно,

Поцелуями в сердце залечивать невралгию.

Наши страшные тайны — украденные конфеты,

На контрольных шпаргалки, «люблю» впопыхах за школой…

Мы сообщники по безумию, правде голой,

Неприличным поступкам, промахам, волчьим билетам.

Мне ни чуточки не интересно и не известно

Про него, а он про меня не в курсах, конечно,

Что там было, гореть за что со стыда нам вечно,

Не отмыться теперь… Ничего не слыхала, честно.

Мир поматросил да отпустил:

Выдано, что заслужено.

Кто-то любил черный винил,

Кто-то — белое кружево.

Кто — в кегельбан играть, кто в слова,

Как это все считается?

Фол с королевой. Душа жива.

Шарик еще катается.

Помнишь ли, как мы тянулись

К темной прохладе костела

С бедных и шляхетских улиц —

Майских, пустых и веселых

(А из-под Божьего Тела

Бьют родники, воды бродят),

Где нам всего было дела —

Губы омачивать в меде,

Байки травить над Миндовгом, —

Здесь ли в годину печали

Сестры, ведомые долгом,

Страшную смерть принимали?

Кладбище — все в первоцветах,

Каины, авели — вместе…

Воздухом близкого лета

Тянет из тихих предместий.

Собираешь в кулак все, что можно собрать в кулак.

Собираешь в строку все, что сердцу сбивает ритм.

«То Господь, — говоришь, — то Господь подает мне знак,

То сияют мне золотом яблоки Гесперид».

Молодым остаешься, бессмертным, тобой дышать

И растаскивать по тетрадкам, горя от слез,

Будут пленницы нежные слова, карандаша,

Дщери нимф и харит, — умирать от любви всерьез.

«Отведи, мой Господь, отведи, приведи беду», —

Что бормочешь — и сам не знаешь, но Он поймет…

Прорастает античная яблонька во саду,

Плодоносит золотом и серебром цветет.