Воздушные разведчики

Силантьев Владимир Иванович

Воздушные разведчики

Аннотация издательства: Документально-художественная повесть журналиста Владимира Силантьева рассказывает о ратном труде летчиков - воздушных разведчиков и механиков дальнеразведыва тельного авиаполка, вместе с которыми в годы Великой Отечественной войны, окончив авиатехническое училище, он прошел от Москвы до Берлина.

Содержание

В небе Подмосковья

Дозорные Северо-Запада

Нам сверху видно все

Вскрываем оборону Германии

В небе Подмосковья

ЕДЕМ В ПОЛК

Война застала нас, девятнадцатилетних курсантов, в момент лагерного сбора под Ленинградом. Уже враг топтал нашу землю, уже горели после бомбежек Минск и Брест, а мы с раннего утра 22 июня, как и в мирное время, учились ползать по-пластунски, рыть индивидуальные окопчики, совершать длительные пробежки в противогазах. Старшина покрикивал: "Трудно в учении - легко в бою!" Популярной была в то время эта фраза, и очень скоро нам пришлось постичь ее глубокий смысл.

Старшину курсанты недолюбливали. Он был старше лет на пять и не находил с нами общего языка. Авиационная наука давалась ему с трудом. Да и внешне он был неказист: маленького роста, лысый, с яйцевидной головой. Когда он был во гневе, его команды сливались в сплошной визг.

А вот командир нашей роты сразу завоевал уважение. Молодой красивый лейтенант понимал, что мы еще не втянулись в суровую солдатскую жизнь, слабоваты наши мускулы и воля. В самый критический момент, когда мы все чуть не падали от усталости, он вдруг отдавал команду: "Стой! Отдых, ребятки!" И так всегда, во время строевых занятий или лыжных переходов, лейтенант угадывал этот момент, и его команды воспринимались нами как отцовская ласка.

Командир покорил нас также и тем, что казался идеалом справедливости. Не было случая, чтобы он не заметил нарушения воинского порядка. И не было случая, когда он не вынес бы благодарности за его соблюдение. Он удивил нас однажды, скомандовав старшине - такому же курсанту, как и мы: "Два шага вперед! Кругом! Смирно!" И перед строем объявил ему два наряда вне очереди за несвежий воротничок гимнастерки. До этого наряды за такой проступок получали только мы.

Ох уж эти воротнички и недочищенные кирзовые сапоги! Мы старались изо всех сил быть прилежными курсантами, настоящими военными. Но поначалу не умели толково распорядиться свободным временем, которого было-то всего один час. Курсанты-юнцы только теперь, попав в армию, поняли, сколько времени ухлопали зря на гражданке. Оказывается, за час можно побриться, выстирать воротничок, начистить сапоги, надраить мелком пуговицы, покурить и почитать книгу.

Ротный командир запомнился нам как честный, умный, располагающий к себе человек. К нему можно было запросто подойти и задать вопрос без положенного:

"Разрешите обратиться?" Помнится, как он, раскрыв пачку "Беломора", предложил окружившим его курсантам: "Закуривайте!" Как, помолчав немного, подтвердил достоверность с утра ходивших слухов:

- Да, ребята, началась война...

После этого - не поверите - как-то определеннее стало. Последние месяцы мы жили в напряженном предчувствии близости войны. Неопределенность всегда связана с волнением, а ясность, пусть даже негативного характера, приносит успокоение. Мы по своей воле решили стать офицерами, на всю жизнь связали себя с армией. И нас никто никогда не убаюкивал разговорами о мире. Мы серьезно готовились к тяжелой военной профессии.

Никогда не забыть, как мы шагали по Ленинграду после первомайского парада 1941 года и пели:

Эй, вы, фашисты!

Вы, фашисты разных стран, теперь держись!

Когда подчеркнуто громко мы выкрикивали "Эй, вы, фашисты!", никто из командиров не прерывал нас. Да, в 1939 году был подписан договор о ненападении с гитлеровской Германией. Для нас он теперь как бы не существовал. Мы настолько были уверены в своей силе и непобедимости, что ни у кого даже мысли не мелькало о возможности наших неудач в случае войны. И наше громкое солдатское "Теперь держись!", отражаясь от Зимнего дворца, раскатывалось по глади Невы и неслось к Балтийскому морю.

Во второй половине дня 22 июня нас построили по-ротно и объявили о начале войны. Мы строили догадки, куда нас пошлют воевать. В том, что учебе конец, никто не сомневался. Увы, мы ошиблись.

- Война началась, товарищи! Война с фашистской Германией, - говорил командир батальона. - Враг будет отброшен и разгромлен на его собственной территории. С нами пролетарии всей земли. И мы, авиаторы, будем бить фашистов! Получен приказ: поскольку началась война, курс вашего обучения сокращается с двух до одного года...

Мы приуныли. Выходило, что нам придется учиться еще несколько месяцев. За это время, думали мы, фашистов наверняка разобьют. Без нашего участия!

Наше начальство всерьез думало обучать нас еще почти полгода. Однако стремительно нараставшие события опрокинули эти планы. Спустя неделю нам объявили, что мы пройдем ускоренный курс и будем сдавать экзамены. В середине июля внесли другую коррективу: экзамены отменялись, всем присваивалось звание старших сержантов и всех направляли в действующую армию на Западный фронт.

Мы не знали, что враг прорвался к ближайшим подступам Ленинграда. Не догадывались, почему на Западный фронт добирались кружным путем, через Вологду: прямая магистраль Ленинград - Москва подвергалась фашистским налетам и была перегружена. Оставались считанные недели до того момента, когда немцы ее перережут, а позже замкнут кольцо вокруг Ленинграда.

Наконец мы в Москве. Она всегда прекрасна в погожие летние дни. Если бы не затемнение по вечерам, не военные сводки Совинформбюро на первых страницах газет, если бы не разговоры в метро и троллейбусах о том, что наши войска где-то снова отступили, ничто не говорило бы о страшной трагедии, обрушившейся на нашу страну. Москвичи верили, что вот-вот Красная Армия перейдет в контрнаступление, враг будет разгромлен, и продолжали, как в мирное время, спокойно трудиться. И мы, курсанты, были твердо убеждены, что скоро уничтожим фашистов и восстановим мир на наших границах.

Ровно через месяц после страшного 22 июня немецкое люфтваффе предприняло первую воздушную атаку на нашу столицу.

Мы размещались в казармах бывшего авиатехнического училища, которое находилось позади Восточной трибуны стадиона "Динамо". Когда в Москве раздались тревожные гудки тревоги, заметались в небе лучи прожекторов и захлопали зенитки, мы не знали, что делать. Не дождавшись приказов начальства, решили, что оставаться в казармах глупо, более того, нас могли принять за трусов. Надо идти и сражаться. Но куда и как?

Не успели мы дошагать до стадиона, как нас окликнул "патруль": девушки-москвички приказывали всем, кого встречали на пути, немедленно отправляться в метро.

- Куда, куда, чернобровые? - не без иронии стали переспрашивать мы девчат. - Мы же военные люди, нам бы как раз повоевать!

- Живо в метро, летчики! - скомандовала старшая.

- А как тебя зовут, красавица? - допытывался я.

- А никак! Видно, ваш брат воевать умеет только с девушками. Вон там, за поворотом, видите колонны? Это и есть метро. Шагом марш!

Станция метро "Динамо". Среди москвичей моего поколения едва ли найдется такой, кто ни разу не попадал здесь в послематчевую толчею футбольных болельщиков.

Не отличаясь особым комфортом, стадион предлагал посетителям определенные удобства. Одна из них - экономия времени. За пять-семь минут до начала матча можно было успеть дойти от метро до кассы, купить билет и добраться до своего места на трибуне. Стадион гостеприимно принимал болельщиков-велосипедистов, для них у Северной трибуны имелась небольшая стоянка. В теплые, погожие дни мне нравилось катить на стадион на велосипеде почти через всю Москву с Шаболовки, где недалеко от ажурной радиобашни находился мой дом.

Мы спустились по эскалатору и увидели напуганных женщин. Малыши плакали. Народ прибывал и прибывал. Не было места присесть или хотя бы прислониться к мраморной стене. Нам, молодым сержантам, стало не по себе, и мы вышли на улицу.

Прорвавшиеся "юнкерсы" сбросили бомбы на пакгаузы Белорусского вокзала, и нас послали туда на подмогу пожарным. Горели склады с гречневой крупой. Орудуя лопатами и задыхаясь от удушливого запаха тлеющих зерен, мы отгребали горящую ядрицу. Тогда она была дефицитом, и гречневая каша с топленым маслом считалась в нашем доме лакомством.

И хорошо помню, будто это случилось вчера, как я медлил начать схватку с огнем, потому что по рассыпанной крупе надо было ступать кирзовыми сапогами. Кто-то из пожарных отругал меня за сентиментальность, скомандовал "Вперед!", и я с болью прислушивался, как крупа хрустит под сапогами, крошится, смешивается с грязью и пеплом...

Когда потушили пожар, уже наступил рассвет.

Воздушные тревоги и прорывы отдельных вpaжecкиx бомбардировщиков продолжались. Но все равно тогда, в июле, не верилось, что враг подойдет к столице и над ней нависнет смертельная опасность.

Спустя некоторое время мы отправились в полк. Подмосковная электричка довезла нас до авиационного городка. Когда мы подходили к пропускной будке, я развернул командировочное предписание и вспомнил, как его подписывал незнакомый лейтенант пункта сбора летного состава, что размещался у стадиона "Динамо". Он несколько раз пытался прочитать мой документ, поставить подпись и печать, но в комнату все время входили какие-то люди, выглядевшие весьма странно. Некоторые в рваной одежде, небритые, один даже в лаптях, рубашке-косоворотке, подпоясанной веревкой.

Усталый от напряженной работы и ночных дежурств, лейтенант только спрашивал: "Откуда? С какого фронта?" И я отчетливо слышал, как входившие отвечали: летчик или штурман, сбит там-то, много дней выбирался из окружения, прошу направить в свой полк. Вот документы, вот номер полевой почты.

Много раз потом я вспоминал эту сцену, потому что в полк, где нам предстояло служить, также прибывало пополнение из числа авиаторов, которые уже в первые дни войны успели вступить в смертный бой с фашизмом.

ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ АВИАЦИЯ

Наш стационарный аэродром примыкал к шоссе Москва - Горький, с другой его стороны проходила линия пригородных электричек Ярославской железной дороги Мы были поражены размахом гарнизонного хозяйства и воочию убедились, что наша Родина не жалела средств для создания мощных военно-воздушных сил Аэродром имел бетонированные взлетно-посадочные полосы и асфальтированные стоянки. А вокруг были рас положены ангары, авиаремонтные мастерские, склады многое другое, из чего состоит сложное авиационное хозяйство. В примыкающем к аэродрому поселке, где жил летный и технический состав, высились отличные пятиэтажные дома. Рядом с ними был создан спортивный городок с настоящим футбольным полем. Таких и в Москве тогда было немного. И хотя мы считали себя авиаторами, в душе каждый признавался, что в училище ничего подобного себе не представлял и только здесь понял, где начинается настоящая авиационная жизнь.

Наша казарма также находилась в многоэтажном доме. После скромного курсантского провианта в училище гарнизонная столовая показалась нам рестораном. Вечером нас ждал еще один сюрприз: в гарнизонном Доме Красной Армии состоялся концерт. С массивными колоннами и расписными стенами вестибюля, с огромным зрительным залом и вращающейся сценой клуб казался шикарнее некоторых тогдашних московских театров.

А какой был концерт! Мне вспомнилось, как незадолго до поступления в училище я напрасно простоял в очереди у кассы Московского клуба железнодорожников. Ушел расстроенный, не услышав концерта Клавдии Шульженко. Уже тогда она была популярной эстрадной певицей. Пластинку с ее песнями невозможно было купить. И вот вдруг она появилась на сцене перед летчиками. Спела сначала зажигательную мексиканскую песню "Челита", а затем дважды на "бис" "Синий платочек". Мы были такими счастливыми в тот вечер и не предчувствовали, что на следующий концерт попадем через... четыре года.

Мне и моим товарищам авиация нравилась. Очень нравилась. Если бы не война, долгая и жестокая... Война резко изменит отлаженную жизнь гарнизона, позовет нас на разные фронты, разместит на полевых аэродромах. Жить придется в крестьянских избах, в землянках, а то и в лесу, во временных шалашах. И гарнизонная столовая, и концерт Шульженко останутся лишь приятными воспоминаниями.

Наш полк назывался весьма загадочно - 2 ДРАП. Стали допытываться, что сие означало. Пошли в штаб полка. Там мы встретили такого же, как и мы, старшего сержанта - адъютанта командира полка. Сам же командир и штабные офицеры находились где-то на аэродроме.

- Как расшифровывается ДРАП? - спросили у адъютанта.

- Дальнеразведывательный авиаполк, - сухо ответил он.

- А что мы будем делать?

- Вы что, с луны свалились? - возмутился адъютант. - Ясное дело воевать!

- Да ты не серчай, сержант. Объясни, что значит цифра 2 перед названием полка. Выходит, есть еще один ДРАП?

- Откуда мне знать? Слышал я, как начальник штаба говорил, что наш полк приказано было сформировать на базе учебной авиачасти, от которой осталась одна эскадрилья, вторая по счету. Вот от нее и получился этот номер.

- Ну спасибо, сержант, разъяснил, - поблагодарили мы, хотя и не совсем поняли, где и как нам придется воевать.

Пока шло формирование полка, летчики единственной боевой эскадрильи летали на разведку на старой технике. Полк вооружался новыми скоростными бомбардировщиками Пе-2. Они были запущены в производство в 1940 году и поступили в некоторые бомбардировочные полки незадолго до начала войны. В нашем училище не было ни одного учебного Пе-2. С нетерпением и любопытством мы ждали прибытия первой партии новых бомбардировщиков. Как-то они выглядят? Как летчики к механики их оценят?

Всем нам выделили помощников: по механику и мотористу. Их привели на аэродромную стоянку и предложили мне первому: "Подбирай свой технический экипаж!" А как подбирать? Обуты в башмаки и обмотки шинели у всех не по росту. Словом, пехота! Самолеты видели, наверное, на картинках. Так который из них лучше, хуже? Спросил у одного паренька:

- Фамилия?

- Григорьев!

Нормальная фамилия. Не какой-нибудь Пробейголова или... Гутшабаш (были у нас такие механики). По такому же принципу выбирал и моториста.

А вот с летчиками и штурманами дело обстояло хуже. Командир полка Тюрин часто пропадал в Москв( то в управлении кадров ВВС, то в пересыльных пунктах подбирая летный состав. Требовались отличившиеся боях или очень опытные авиаторы - ведь не каждый годился в разведчики. Но выбор был небольшой. Летчике и штурманов не хватало. В нашей эскадрилье насчитывалось всего три боевых экипажа. Еще одна эскадрилья была укомплектована летным составом лишь наполовину И когда в середине сентября впервые весь полк построился на плацу - должны были зачитать приказ Верховного Главнокомандующего, - было заметно, что технарей больше, чем летчиков.

Из приказа стало ясно, что враг стремительно приближается к Москве. Напрасно мы ждали, что нас перебросят на фронтовой аэродром. Воевать будем из Подмосковья. Тут уже проходил фронт.

Наконец и в нашу эскадрилью поступили новые бомбардировщики. Мы хотели было, как полагалось, осмотреть моторы, но комэск старший лейтенант Климанов сказал:

- Отложить до утра! Успеете только раскапотить как стемнеет. В темноте-то что за работа...

И мы зашагали в казармы. Километров семь пути. Что поделаешь? Единственная в полку полуторка едва вместила летчиков, штурманов и стрелков-радистов, В унтах и меховых комбинезонах они не способны быстро передвигаться. А мы, "технари", хоть и проведу весь день в беготне и трудах, нашли в себе силы доплестись до столовой. Немного поковырялись в тарелках ц скорее в казармы - ноги гудят. Заснули сразу, едва сбросив обмундирование.

Подъем был ранний. Полуторка на этот раз находилась в нашем распоряжении. Когда мы подъехали к самолетам, то увидели под ними незнакомых людей, которые что-то мастерили в чреве бомбардировщиков. Одни были в форме, другие в штатском. Они не обратили на нас никакого внимания, продолжая заниматься своим д@. лом под руководством незнакомого майора.

- Морозов Михаил Яковлевич! - представился он инженеру эскадрильи Фисаку. - Начальник разведку полка. Вот устанавливаем фотооборудование...

Механики-фотоспециалисты монтировали внутри бомболюков стальные рамы. К ним они прикрепляли фо. тоаппараты. Появился рабочий из ремонтных мастерских и принялся выпиливать в створках центрального бомболюка большой круг. Я догадался: отверстие под объектив. Затем фотоспециалисты протянули электропроводку из бомболюка в кабину летчика. Там рядом с панелью приборов к имевшимся десяткам тумблеров прибавилось еще несколько - для включения фотоаппарата.

Механики работали весь день, но успели оборудовать всего два самолета. Майор сам проверял их работу и остался доволен. Фотоаппараты были настолько большими - чуть ли не с кухонную плиту, - что в центральном бомболюке совсем не осталось мест для подвески бомб. И это нас очень удивило.

- А чем же летчик будет бить фашистов? - спросили мы майора.

- Молодые, а забияки! - лукаво улыбнулся Морозов. - Вам бы только бомбы швырять. А ведь есть и другие задачи...

- Не понимаем, товарищ майор. Объясните!

- Много будете знать, скоро состаритесь! И майор, загадочно улыбнувшись, натянул на лоб фуражку и удалился вместе с фотоспециалистами.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

И вот настал долгожданный день: переучивание на новых бомбардировщиках закончено, полк готов к боевой деятельности Рано утром 3 октября наиболее подготовленные экипажи улетели в тыл фашистов.

Как заведено в авиации, механики поднялись раньше всех и затемно прибыли к самолетам, чтобы запустить и прогреть моторы, проверить все жизненно важные узлы машин и спецоборудования. Я со своей командой механиком Василием Григорьевым и мотористом Павлом Федотовым - помогал младшему технику - лейтенанту Григорию Бельскому, который обслуживал новенький Пе-2, закрепленный за командиром эскадрильи.

Рассвет чуть забрезжил, но чистое небо стало затягиваться облаками. Приподнятое настроение омрачилось опасением, что боевые полэты могут отменить. Облачность сгущалась. Но вот со стороны казарм показалась тень двигающегося грузовичка. "К нам или в соседнюю эскадрилью?" К нам, к нам!

Через борт затормозившей машины перепрыгнул боевой друг нашего Бати штурман Политыкин. Сам комэск уже вышел из кабины и слушал доклад Бельского.

- Товарищ командир, самолет к вылету готов! Все в порядке!

. - Вольно! Коли в порядке, то полетим, - спокойно ответил командир и начал пристегивать лямки парашюта. В этот момент я услышал, как моторист тихо сказал механику Григорьеву:

- Как же в порядке, когда бомбы не подвешены?

- Не твое дело, - ответил Василий. - Приказано стоять "смирно", так стой!

- Хошь - сгой, а я не буду! Ведь была команда "вольно", - упорствовал моторист. - А что бомб нема, пойду скажу старшому.

Мой моторист, хотя и младший по званию, годами был старше нас. Родом из псковской деревни, молчальник но себе на уме, иногда в час досуга вдруг осаживал иного механика-горожанина, мало смыслившего в том, как выращивают хлеб, пускавшегося в рассуждения о сельской жизни. За невозмутимость, хладнокровие и большую рассудительность его стали величать Пал Карпычем.

Моторист подошел ко мне и повторил вопрос, с которым обращался к Григорьеву.

- В следующий раз возьмет бомбы, - сказал я, - А сегодня Батя летит на разведку.

- То-то и оно, - успокоился Пал Карпыч.

Однако и на другой день комэск полетел на боевое задание без бомб. Так мы узнали, что наш полк - особого назначения. Его задача - вести дальнюю воздушную разведку. Полк отдельный, подчинен Главному командованию Красной Армии.

Сначала летчики и механики приуныли. Всем хотелось колошматить фашистов, уничтожать, забрасывая мощными фугасками. А тут вдруг приказ - не загружать самолет бомбами, дабы облегчить его вес и создать условия для увеличения скорости в случае нападения "мессершмиттов".

Был в полку лихой летчик Александр Барабанов. Судьба бросала его из одного полка в другой, и начальство не успевало представить к повышению. И Александр обычно знакомился так: "Барабанов, семь лет лейтенант". Он был скор на шутки и не раз злословил по поводу названия полка - ДРАП дальнеразведыва-тельный авиаполк.

- Нет бомб - не надо, - язвил он. - Мы кто? Мы "драповцы". Наше дело какое? Увидел "мессершмитт" - и драпать.

Но вскоре и он, и другие летчики осознали, что служба разведчика гораздо опаснее действий "бомбера" и, конечно, не менее нужная для разгрома врага. Полеты в глубокий тыл фашистов днем в одиночку, без прикрытия истребителей, на виду у врага требовали особого мужества, большого хладнокровия и высокого летного искусства.

В экипаже разведчика Клочкова самым опытным был штурман Алексей Никулин. На земле Алексей обращал на себя внимание однополчан доброй улыбкой, грузной медвежьей фигурой и новеньким орденом Красного Знамени на груди. В первые недели войны ордена были вообще редкостью, Никулин получил свой за восемнадцать бомбежек фашистов в самые горячие дни сражений.

Война началась для Алексея утром 22 июня. Он полетел на бомбежку железнодорожных узлов Голдай и Венгожево в Восточной Пруссии. Больше недели штурман храбро сражался с врагом, наступавшим на Вильнюс, Полоцк и Минск, совершая по два-три вылета в день. Полк таял на глазах.

На десятый день бомбардировщик Алексея был подбит. Это случилось на шоссе Слуцк - Бобруйск. Девятка "мессеров" атаковала три краснозвездных самолета, заходивших на бомбежку вражеской переправы. Один наш "бомбер" вспыхнул как спичка. Два других успели сбросить смертоносный груз на скопление фашистской пехоты и автомашин, но были изрешечены осколками снарядов немецких зениток. Снизившись до бреющего полета, оба подбитых бомбардировщика развернулись в сторону линии фронта. Алексей был ранен и не смог помочь летчику определить курс полета. Выручил второй уцелевший бомбардировщик, который взял на себя роль "ведущего".

Вот показалась передовая. Подбитые самолеты удачно приземлились на первом же прифронтовом аэродроме. Никулина отправили в госпиталь. А когда выздоровел, его вызвали на беседу к пожилому майору. Он был, как успели шепнуть Никулину, с фронта и подбирал кадры среди бывалых авиаторов. Так Никулин стал воздушным разведчиком. Его соединили с необстрелянным летчиком Клочковым. Командование рассчитывало, что побывавший в сражениях штурман передаст свой опыт молодому разведчику.

В первый же день боевой деятельности полка Никулин вылетел на фотографирование войск противника по маршруту Рославль - Орша - Смоленск. В небе рыскали десятки вражеских самолетов. По земле ползли вереницы мотоциклов и броневиков... Фашисты запрудили всe дороги на восток. Враг развернул мощнейшее наступление, поставив целью взять Москву к 7 ноября и устроить в этот день свой победный парад на Красной площади. .

Уже над Рославлем разведчиков обстреляли вражеские зенитки. Самолет как раз пролетал над железнодорожным узлом, и Никулин включил фотоаппарат, как вдруг машину тряхнуло.

- Командир! Из правого мотора бьет масло! - крикнул штурман.

- Командир! - сигнализировал стрелок-радист. - Перебит кран кольцевания горючего. Кабину заливаетбензином!

- Понял! - прокричал Клочков. - Закончим фотосъемку узла и повернем домой. Пойдем на одном моторе. Наблюдать за воздухом!

Разведчики с тревогой поглядывали на прибор, показывающий количество горючего в баках. Его стрелка быстро скользила к нулю. Из разбитого крана хлестал бензин. Хорошо, что несчастье приключилось в начале пути, когда горючего было израсходовано немного. Удалось дотянуть до своих и сесть на ровное поле в окрестностях Сухиничей.

Для ремонта самолета срочно выслали бригаду механиков. Но фашисты уже прорвались к Сухиничам. Разведчикам и прибывшим механикам угрожало окружение. Надо было уходить. Клочков приказал открыть бензокраны и поджечь машину. Факелом вспыхнула "пешка" - так мы любовно звали Пе-2... К горлу подступил комок, словно погиб дорогой человек. Ведь каждая новая машина в грозном 41-м году была на вес золота.

Боевой экипаж получил новый самолет и продолжал полеты. Во время фоторазведки Ржева у Никулина оборвался кислородный шланг. На высоте шести тысяч метров штурман провел около часа в полубессознательном состоянии. Последствия сказались - и Никулина на неделю отправили в санчасть. А в это время Клочков продолжал разведывательные полеты с другим штурманом.

В первые горячие дни не хватало и боевого опыта, ц летного мастерства. Порой, спасаясь от истребителей, разведчикам приходилось уходить в облака. Летчики еще не умели хорошо летать вслепую, теряли ориентировку. Клочков однажды сел на вынужденную под Калугой, на поле, окруженное лесом. Услышав эхо артканонады, экипаж понял: недалеко идут бои, оставаться возле самолета опасно.

Обидно! Выполнили боевое задание и немного не дотянули до своего аэродрома. Приземлились аварийно потому что вспыхнула красная лампочка расхода бензина. Через считанные минуты могло обрезать моторы. Сели с ходу на первое подходящее поле. Горючего едва хватило, чтобы зарулить самолет в просеку.

Разведчики сняли с фотоаппарата кассету с фильмом и принялись маскировать бомбардировщик. Долго и упрямо они обкладывали машину сломанными молодыми елями, отходили в сторону и обстоятельно разглядывали, не блестит ли сквозь ветви металл. Ничего не было видно, и авиаторы ушли.

Вскоре немцы оккупировали район, где была спрятана "пешка". В лес, однако, они боялись заходить, уже почувствовав силу партизан. Да и в ходе горячей московской битвы не было у фашистов ни сил, ни времени, чтобы обшаривать леса. В декабре, когда враг откатился назад, в лес направились наши механики и летный экипаж. "Пешка" была на месте! Заправили ее бензином и перегнали на наш подмосковный аэродром.

ВЫНУЖДЕННАЯ ПОСАДКА

Случилась вынужденная и в нашей третьей эскадрилье. Причина та же нехватка горючего. "Пешка" плюхнулась "на живот" в районе канала Москва Волга. Нам предстояло поднимать самолет на ноги и ремонтировать. Первым делом надо было сменить винты, которые при посадке с убранным шасси сгибаются в бараний рог. По рассказам вернувшегося летчика, других крупных повреждений он не заметил.

Грузим в полуторку два винта, инструменты, кое-какой провиант и под вечер отправляемся в дорогу. Нас трое: техник звена Алексей Трошанин, Григорий Бельский - хозяин попавшей в беду "пешки" - и я, "безлошадный", на подмогу.

В подмосковных лесах уже давно опали листья, пожухла на полянах трава. Лишь в буреломах, куда не попадали солнечные лучи летом и куда еще не пахнуло холодом осени, что-то зеленеет. Возможно, мох? С борта трясущейся на ухабах полуторки не разглядишь.

Ехали долго, кружным путем, километров семьдесят.

Часто останавливались, подрубали выскочившую из теса на узкую дорогу березку или осину: берегли от уда-пов лопасти винтов, которые не уместились в кузове и торчали за бортом. Острые, как лемех плуга, они и сами могли перерубить иную березку. Но винты берегли: они балансируются на специальном регулировочном стенде, и каждая щербинка, скол в металле нарушают эту ювелирную работу.

В лесу пусто и голо. Маршрут сверяли по военной карте, на ней были точно указаны все лесные дороги и даже тропы. Нам повезло: октябрьские дожди обошли этот лес стороной, и мы ни разу не засели в разъезженной колее.

Наконец добрались до деревни, где "на задах" плюхнулась "пешка". Трошанин пошел разыскивать председателя колхоза, чтобы тот выделил нам избу под ночлег.

- Да выбирайте любую, - сказал председатель, - все избы пустуют. Людей увела из деревни война. Остались одни старухи.

Совсем стемнело, когда мы добрались до места ночлега. Наш выбор пал на избу, стоявшую в поле на отшибе. Недалеко, в пятистах шагах, лежала злополучная "пешка".

- Выставили охрану у самолета? - спросил Трошанин у председателя. Тот замялся и ответил:

- Так нет людей... Да и кто его утащит? Чай, не теленок и не полушубок...

Техник звена решил по-своему. Он приказал мне потеплее одеться, прицепить пистолет и идти к самолету. Дорогу показывал председатель. Трошанин время от времени подсвечивал фонариком. Надолго включать побаивался - нарушалась светомаскировка.

- Кажись, прошли мимо, - остановился председатель, - посвети-ка вокруг, лейтенант!

Луч скользнул по копне неубранного сена, по пашне и вдруг отразился от чего-то блестящего, металлического. Вот она! "Пешка" лежала на склоне овражка, зарывшись винтами в стерню. Трошанин заглянул в кабину летчика и, убедившись в том, что там все на месте, даже часы, которые легко снимаются и могли соблазнить нечистого на руку, сказал мне:

- Вот что. В этой темноте сам дьявол "пешку" не отыщет. А найдет - так не утащит. Караул отменяю. Идем спать. Завтра пораньше встанем и займемся землекопными работами.

Утром мы пошли на колхозный склад, председатель выдал нам три лопаты, лом и топор. Трошанин объяснил план действий

- Будем поднимать на ноги "пешку" так: сначала выкопаем ямы под мотогондолами и выпустим шасси. Затем выроем наклонные траншеи перед передними колесами и выкатим самолет на поле. Ясно?

Бельский засомневался:

- Надо бы подъемники достать. Так вернее будет. Машина лежит косо, подкопаешь - скатится в овраг.

- Достались мне двое белоручек! - повысил голос Трошанин. - Вот что хватит баланду травить. За лопаты!.. - И закруглил помягче:

- Да не сомневайтесь, поднимем "пешку". Мне уже приходилось таким макаром ставить самолеты на ноги.

До обеда мы выкопали яму под левым люком, за которым пряталось одно колесо. Самолет стало кренить, и Трошанин решил прекратить работу, найти чурбан, чтобы закрепить хвост "пешки".

После обеда работа двигалась медленнее. Мускулы налились свинцом. С большим трудом мы одолели вторую яму под правой гондолой и уговорили Трошанина забраться в кабину, попробовать, пойдет ли шасси с помощью аварийного выпуска. Полной гарантии не было. При ударе "пешки" о землю и скольжении по полю всякое могло случиться: могло порвать створки люка, сорвать шланг гидросистемы выпуска шасси.

- Копайте глубже, ленивый народ! - посмеивался Алексей. Он работал наравне с нами. - Копайте с запасом! Выгадаешь копейку - потеряешь рубль.

Так оно и получилось: когда пустили в ход аварийный выпуск шасси, колеса вывалились из люка и уперлись в землю на дне ямы, шасси полностью не выпустилось.

Трошанин ругал себя за то, что не устоял против наших уговоров:

- Поспешили - людей насмешили... Хватит на сегодня. Аида в избу!

Следующим утром мы возились еще часа два, прежде чем "дожали" шасси и в кабине загорелись зеленые сигнальные лампочки. Теперь оставалось выкопать траншеи перед каждым колесом, освободить моторы, на которых пока держался фюзеляж, прицепить к стойкам шасси тросы и с помощью колхозного трактора выкатить "пешку" из ямы. Работа спорилась. Видимо, мы же набили руку, стали заправскими землекопами. Подкатил колесный трактор и с третьей попытки вытащил самолет, подогнал его к избе и развернул носом на проезжую улицу. "Пешка" как бы встала в строй деревенских домишек.

За работой мы отвлеклись от тревожных дум и не слышали отдаленного, нарастающего гула артиллерийской канонады. Уже после войны, из мемуаров наших видных полководцев мы узнали, что фашистам удалось прорваться к каналу Москва - Волга. Но тогда мы и не подозревали, что враг так близко. В деревенской глуши Подмосковья мы находились в полном неведении того, что сообщают сводки Совинформбюро. И председатель колхоза озадачил нас, когда в ответ на просьбу продать нам продукты сказал:

- Какие у нас продукты - картошка да молоко. Берите даром - все равно пропадут. Приказано сниматься.

- Как сниматься? А разве... - переспросили мы.

- Слышите канонаду? Подходят немцы... Так что не взыщите. Мясом не побалую: велели скотину гнать на восток. А картошку и молоко найдете на складе. - И председатель ушел, мрачный и встревоженный.

Мы стали обсуждать положение, но беседа не клеилась, каждого одолевали нерадостные думы. Я гнал от себя мысль, что нас вот так вдруг могут окружить немцы, взять в плен. Офицерским пистолетом много не навоюешь. И тут Трошанин предложил снять с самолета скорострельный пулемет и, если придется, им обороняться.

Трошанин сам проделал эту работу и поставил Бельского с пулеметом в ночной караул. Я подумал - мне не доверяет: молод еще. Трошанин предупредил, что очень трудно удержать в руках тяжелый авиапулемет во время боевой стрельбы: наверняка вырвется из рук, хотя у Бельского не руки, а медвежьи лапы.

- С рук не стреляй! - поучал Трошанин. - Найди опору. С плеча тоже не стреляй - переломит ключицу.

Эта инструкция касалась и меня, так как завтра моя очередь идти в караул.

Бельский остался у самолета, а мы вернулись в избу и заснули тревожным сном. Предстоял тяжелый рабочий день - смена винтов.

Удобнее и безопаснее эту задачу решать вчетвером. Мы рассчитывали на помощь председателя или тракториста, но они уже покинули деревню. Трошанин взялся вытянуть роль и третьего и четвертого. Он приподнял свою лопасть над головой, положил ее на высокую стремянку. Вся тяжесть винта - а он весил более 130 килограммов - легла на меня и Вольского. Я вижу, как лицо напарника стало краснеть от натуги. У меня тоже учащенно забилось сердце.

- Держи, не выпускай! Иначе покалечимся! - прокричал Трошанин.

Вскочив по стремянке на верхний капот мотора, он нагнулся, уцепился за лопасть и стал ее медленно поднимать. Вот винт наконец встал в нормальное вертикальное положение. Но покоился он пока на наших руках. Бельский еще более покраснел, а я до того обессилел, что казалось, не выдержу и лопасть вот-вот выскользнет из рук. А настал, оказывается, самый ответственный момент. Теперь мы, как жонглеры, должны были манипулировать винтом в воздухе, чтобы "посадить" его на шлицы вала редуктора.

Со вторым винтом мучились не меньше. У нас тогда не хватало опыта. Через два года мы проделывали эту же операцию за полчаса.

К счастью, другие повреждения не требовали серьезного ремонта. Устранили течь масла, привязали проволокой порванные створки люка шасси. Утром, как договорились, прибыл командир эскадрильи и стал обмерять шагами поляну, с которой ему предстояло взлететь. Она, тянулась в глубь леса, прерываясь посередине неглубоким оврагом.

- Попробуем, - сказал Климанов и улыбнулся. - Не хватит разбега - сложу шасси и в овражек. Вам, землекопы, снова придется поднимать самолет...

Пока командир измерял поле, мы прогрели моторы, но долго не гоняли: залили в баки минимум бензина - одну бочку, чтобы не утяжелять самолет.

Батя медленно надевал парашют. Я заметил, что почти все летчики перед вылетом становятся молчаливыми) и задумчивыми. Видимо, концентрируют внимание, обдумывают будущий полет.

Наконец командир пожал всем руки, сказал обычное "Поехали!"-и исчез в кабине. Вот заревели моторы, отпущены тормоза, и "пешка" сорвалась с места Мы побежали за ней, думая быстро оказать помощь, если что случится. "Пешка" рвалась вперед, но, спотыкаясь колесами о рытвины, кочки и стерню, скорость набирала медленно. Вот она уже на краю овражка. И в этот миг ^пмэск потянул на себя штурвал. Самолет перелетел пвоажек но казалось, вот-вот ударится колесами о землю Мы 'закричали "ура!", когда ясно увидели, как машина повисла в воздухе и через полминуты скрылась в низких облаках.

Мы заспешили в обратный путь на свои аэродром. Погнутые лопасти винтов улеглись в кузов, и грузовичок помчался. Зима в тот год началась рано. На вегру в кузове здорово продувало. Ледяной ветер обжигал лицо, чувствовалось, что подмораживает. Скоро стемнело, и остаток пути я провел в напряженных размышлениях о том, что будет с нами завтра. Батя подтвердил наши сведения о продолжающемся наступлении немцев на Москву. Он сказал, что полк получил приказ готовиться к перебазированию в тыл. Гарнизонное хозяйство начали эвакуировать на восток еще раньше.

ДЕРЖИМ КЛЯТВУ

Вот мы и дома. Гарнизон опустел. На аэродромных стоянках понастроили землянки. В них ночами разведчики коротали долгие часы, когда объявлялась воздушная тревога. И мы не прочь были укрыться под многослойным накатом от вероятной бомбежки, но шагать от гарнизонной казармы до аэродрома километров семь и обратно казалось тяжелее пехотной службы. А воздушные тревоги объявлялись два-три раза за ночь. Едва дойдешь до землянки, как дадут отбой. Только-только войдешь в казарму, снимешь сапоги - снова тревога.

Фисак объявил нам троим перед строем эскадриль-ских механиков и техников благодарность за ударную работу на месте вынужденной посадки. Сверх того, он дал нам день отдыха. "Отсыпайтесь", - сказал он.

Я вернулся в пустую казарму, прилег на кровать, закрыл глаза, но заснуть не смог. Все думал, как там дела на аэродроме, как воюют разведчики. Ведь и от их полетов зависит, отстоим ли мы Москву.

Воздушные разведчики храбро сражались в небе Подмосковья. Наш первый Батя вместе со штурманом Политыкиным выполнил много важных заданий. В дни грозного наступления врага на столицу разведчики об-иаружили большое скопление танков в окрестностях Волоколамска и Можайска. По их донесениям действовала штурмовая авиация.

Как тяжело добывались эти ценные сведения! Приходилось летать в плохую погоду, на обледеневших самолетах. Облачность и туманы закрывали объекты разведки. И тогда вылеты приходилось повторять. Фотографирование в плохую погоду не удавалось, а командование ВВС настойчиво требовало точных, подтвержденных фотоснимками данных.

Так было с разведкой танковой колонны в районе Волоколамска и Можайска. В первый полет Климанов пошел рано утром и вернулся расстроенный, озадаченный.

- Ни пехоты, ни техники не обнаружили на всем участке разведки, доложил он командиру полка.

- Странно, - сухо сказал Тюрин. - А наземная разведка сообщает, что прорвалась танковая колонна. Боюсь, наш генерал будет недоволен. Пишите донесение.

Политыкин достал планшет, расположился на хвосте самолета и начал что-то писать. Так было заведено: сразу же после полета, не покидая стоянки, экипаж писал донесение о визуальной разведке. Прочитав листок, исписанный Политыкиным, Тюрин спустился в штабную землянку и попросил соединить его по телефону с каким-то генералом, который для нас был тогда инкогнито. Ему быстро ответили, и командир стал докладывать о полете Климанова. Конечно, генерал остался недоволен, приказал вылететь снова и разведать дополнительно другой участок шоссе, по которому могли прорваться фашистские танки.

Экипажу следовало бы дать отдохнуть - как-никак были в воздухе два с половиной часа. Для подкрепления сил не мешало бы выпить чайку перед повторным полетом. Но такое никому и в голову не приходило. Политыкин тут же вытащил карту и принялся рассчитывать новый разведывательный маршрут. Тем временем "фотики" закончили работу и доложили, что на пленке пусто, не снято ни одного военного объекта.

Климанов слетал вторично и снова ничего не обнаружил. Лишь в ходе третьего полета по другому маршруту Климанов увидел фашистскую танковую колонну. Она растянулась на десятки километров и двигалась на Москву.

В свой последний боевой полет наш первый Батя, Алексей Иванович Климанов, вылетел на Пе-3. На этомварианте бомбардировщиков "петляковых" не было предусмотрено место для стрелка-радиста. Разведчик был сбит вражеским истребителем снизу, с хвоста. Немного прожил и провоевал бесстрашный летчик, но мы его не забыли. Недаром в народе говорят, что жизнь измеряется не годами, а трудами. В ту годину многие не возвращались. Полк набирался опыта, неся тяжелые потери. За несколько недель напряженной фронтовой жизни погиб костяк полка - степенные, семейные летчики и штурманы. Некоторые из них налетали тысячи километров в гражданской авиации и оказались сбитыми в первых же вылетах на разведку.

Все "пешки" оказались легкоуязвимыми для атак "мессеров" с нижней полусферы. Стали думать, как защитить самолет. Механики по вооружению во главе с техником-лейтенантом Александром Помазанским предложили установить под крыльями эрэсы - те самые снаряды-ракеты, которые принесли славу артиллерийским "катюшам". Идея родилась после того, как на аэродроме приземлились истребители ПВО. Под крыльями Яков мы увидели несколько черных ракет, покоившихся на стальных салазках, и стали расспрашивать механиков Яков:

- Что это за чудо у вас под крыльями?

- Секрет, ребята! - ответил один малый улыбаясь.

- Расскажи, дружище!

- Реактивные снаряды. Каждый бьет наверняка, если даже разорвется в двадцати пяти метрах от стервятника.

- Не может быть!

- Точно! Взорвавшийся эрэс образует смертоносный шар осколков с радиусом в 25 метров.

Помазанский предложил оригинальное решение для огневой защиты самолета-разведчика. Снаряды выпускались не по ходу полета, а назад: ведь разведчик не обязан вступать в воздушный бой, его задача - во что бы то ни стало доставить кассету с разведфильмом. Таким образом, "пешка" оснастилась мощным оборонительным оружием: верхнюю заднюю полусферу прикрывали пулеметы штурмана и стрелка-радиста, а нижнюю - реактивные снаряды. А когда "мессеры" атаковали в лоб, летчик открывал огонь из переднего пулемета.

Над усовершенствованием системы обороны первого w-2 группа механиков-оружейников работала сутки без перерыва. Наконец Помазанский вошел в землянку командира эскадрильи и доложил:

- Самолет готов! Прошу осмотреть, принять и облетать.

Под плоскостями на узких металлических балках висели по четыре реактивных снаряда. Управление ими осуществлялось из кабины штурмана, куда были выведены включатели PC. Теперь оставалось проверить, как поведет себя самолет в воздухе с дополнительной нагрузкой, как сработают включатели и где разорвутся реактивные снаряды. Испытания прошли великолепно. В течение недели все наши самолеты были оборудованы смертоносными ракетами. Их работу проверяли в боевой обстановке.

Вместе с группой воздушных разведчиков, отличившихся в боях под Москвой, Саша Помазанский получил в Кремле из рук Михаила Ивановича Калинина орден Красной Звезды. Этой высокой наградой было отмечено его рационализаторское предложение.

...День 7 ноября 1941 года выдался нелетным. Густой снег засыпал бомбардировщики и взлетную полосу. Механики дружно взялись за лопаты. На взлетной полосе появились тракторы-снегоочистители. Когда мы смели снег с крыльев, неожиданно подкатила полуторка с двумя летными экипажами. Пока разведчики в толстых меховых комбинезонах неуклюже перелезали через борт грузовика, из кабины выпрыгнул начальник штаба полка Лернер и с ходу принялся журить инженера.

- Почему не убрали снег? - отчитывал он технарей, поправляя ремень кожаного реглана. - Срочно расчехляйте моторы! Два самолета приказано послать на разведку.

Мы пожали плечами. С ума сойти - лететь в такую погоду! И естественно, расчехляли машины с прохладцей. Нам думалось, что начальник штаба решил проверить нашу боевую готовность в день праздника. Он слыл энергичным, заводным, был душою полка и смело летал на разведку в роли штурмана. Мы решили, что на этот раз он не полетит - одет легко, а эти два экипажа подняты и экипированы в унты и меховые комбинезоны по учебной тревоге.

Но мы ошиблись. Две "пешки" ушли в этот день на визуальную разведку войск противника, подтягивавшего резервы по Минскому и Рязанскому шоссе к Москве.

Когда экипажи улетели, Лернер объяснил нам, что произошло.

- Товарищи техники и механики! - начал он торжественно. - Сегодня в Москве, как всегда в день годовщины Великого Октября, состоялся военный парад!

Майор волновался и говорил сбиваясь. Когда же мы услышали о параде, которого никто не ожидал, наступила наша очередь волноваться. В строю все радостно

зашумели.

- Тихо!.. Тихо!.. - призывал к порядку начальник щтаба. - Это еще не все. На параде выступал наш вождь, товарищ Сталин!

Многоголосый шум снова заглушил слова майора. Сталин перед войной выступал с речами очень редко. Но в ноябре 41-го все выбилось из привычной колеи. И сам факт проведения парада, и выступление Сталина воодушевили летчиков. Многие боевые экипажи направились к командиру полка Тюрину и просили разрешения немедленно отправиться на задание.

Стихийно возник митинг. Воздушные разведчики клялись:

- Мы еще раз заверяем нашу родную партию, что до последнего удара сердца будем отстаивать нашу Родину и ее столицу Москву! Перед лицом своих товарищей по оружию, перед нашими боевыми знаменами, перед всей Советской страной мы клянемся, что не посрамим славы русского оружия, не допустим врага к столице!

ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ

Если бы знать, что ждет впереди? Сколько продлится эта страшная война! Кто из нас останется в живых?.. Эти мысли упрямо лезли мне в голову, когда вечером 7 ноября в офицерской столовой я вглядывался в усталые лица двух экипажей, слетавших в тот день в тыл врага.

Один самолет вел Никита Остапенко, чернобровый, немного сутуловатый украинец, а другой - русский па-рень Николай Поспелов. Оба благополучно вернулись, хотя Остапенко задержался и заставил всех сильно поволноваться.

Радиосвязь с ним прервалась в момент, когда разведчики были за линией фронта. Уже стало темнеть, вернулся Поспелов, а Остапенко все нет и нет. Посадочная полоса не была оборудована прожекторами. Из-за маскировки всякая подсветка аэродрома строго запрещалась. Как-то выйдет из положения Никита? Но он не растерялся, включил бортовую фару и мягко приземлился.

Герой сегодняшнего дня Никита стоял в окружении товарищей и оживленно жестикулировал. Похоже, что делился впечатлениями от полета. Рядом с ним Алексей Никулин и другие однополчане. Все в меховых ун-тах, готовые хоть сейчас взлететь в небо. А Никулин в хромовых, начищенных до блеска сапогах словно собрался на парад. Говорили, будто после того злосчастного полета, когда он работал, задыхаясь на высоте без кислорода, штурман не сможет больше активно летать - врачи запретили.

Если бы знать, что ждет впереди!

Снежный буран, начавшийся в праздники, вскоре утих, и полк получил срочное задание Верховного Главнокомандования разведать войска противника, наступавшего на участке фронта Малоярославец - Юхнов. Задание должен был выполнять экипаж Остапенко.

Когда он взлетал, небо над аэродромом просветлело. А вот в районе разведки шел снег, и самолет обледенел. Высота облаков - триста метров. Вынырнув из них, Остапенко увидел огромную колонну танков и мотопехоты, двигавшихся по шоссе от Малоярославца на Москву.

Никита дал команду штурману:

- Приготовься! Сейчас зайдем в облака и скрытно спикируем на танковую колонну. В этот момент включай фотоаппарат!

Командир приказал стрелку-радисту быть готовым отразить пулеметный огонь танкистов, но гитлеровские пулеметчики почему-то не обратили внимания на пролетавший самолет. Скорее всего они приняли его за свой или не ожидали появления русского разведчика в такукю отвратительную погоду.

Прошло несколько секунд, прежде чем фашисты разглядели на крыльях красные звезды и, спохватившись, открыли ураганный огонь. Однако этих секунд замешательства хватило на то, чтобы разведчики закончили съемку. Теперь домой.

Вдруг Остапенко увидел четырех "мессеров". Они шли параллельным курсом и поджидали, когда "пешка" выйдет из зоны огня. Немецкие истребители не решались подойти ближе, опасаясь попасть под огонь своих. Но как только опасность миновала, бросились в атаку советского разведчика. Остапенко выручили облака, и он ушел от преследования. Доставленные им фотодонесения оказались очень ценными, командир полка объявил благодарность всему экипажу.

Если бы знать, что ждет впереди! Остапенко пройдет сквозь все опасности и без единой царапины доживет до Дня Победы. Его друг Анатолий Попов тоже останется цел, но за четыре года войны жизнь Попова не раз будет на волоске от смерти. Однополчане не перестанут удивляться, как ему удается выходить победителем из сложнейших ситуаций.

Вслед за Остапенко Попов также вскоре полетел на разведку войск противника, двигавшихся от Юхнова на столицу. Видимо, гитлеровцы приняли меры для перехвата постоянно появлявшихся в небе русских разведчиков. Два "мессера" поджидали "пешку" и, вынырнув из облаков, навалились на разведчиков.

Огненные трассы заскользили по обшивке фюзеляжа и ударили в один из моторов. Анатолий начал бросать машину из стороны в сторону, мешая стервятникам вести прицельный огонь. Однако враг все же сумел поджечь самолет и ранить штурмана Иванова.

Попов понял, что задание ему не выполнить. Надо думать о том, чтобы спасти экипаж и самолет. Он резко ввел машину в крутое пикирование, развил скорость в надежде на то, что струя воздуха сорвет пламя. Но маневр не принес желаемого результата. Разведчики только потеряли высоту и поставили себя в безвыходное положение. До земли осталось менее пятисот метров. С такой высоты опасно прыгать с парашютом.

Впрочем, эта мысль никому и в голову не приходила. Куда прыгать? Внизу враг. До линии фронта и своих войск ох как далеко! Ожидая каждую секунду взрыва бензобаков, Анатолий развернул машину и взял курс на восток. Пламя перекинулось на крылья, фюзеляж, в кабину и подбиралось к центральному баку. Штурман. истекал кровью. Да и сам летчик превозмогал сильную боль от ожогов...

Когда наконец долетели, как им казалось, до передовой линии, самолет стал падать. Летчик выпустил щитки, чтобы снизить скорость при посадке. Впереди редкий лес. Раненая "пешка" врезалась крутящимися винтами в огромный сугроб, чуть было не скапотировала, но не взорвалась. Прошло еще несколько минут прежде чем разведчики смогли выбраться из своих кабин. Летчик с трудом открыл прозрачный колпак над головой, так как пулеметной очередью "мессера" заклинило запоры. Выбираясь через него, Попов задел лямками парашюта за кресло и долго не мог их высвободить. Наконец он упал в сугроб и, увязая в снегу, отполз от бомбардировщика метров на двадцать. И в этот момент баки взорвались...

Но злоключения разведчиков не кончились. Из леса с автоматами в руках двигались на них черные фигуры Немцы или свои? Издалека нельзя было определить. По тому, как автоматчики осторожно приближались, хоронясь за кустами, стало ясно, что они окружают. Разведчики выхватили из кобуры пистолеты и взвели курки. Они поклялись друг другу, что живыми не сдадутся.

Когда автоматчики окружили авиаторов, раздался голос их командира:

- Гитлер капут! Хенде хох! Сдавайтесь, руки вверх! Тут летчики заметили на их шапках звездочки, и Попов зло крикнул:

- Скорее, помогите! Мы ранены!

Сколько еще атак "мессеров" отбил Попов! Сто семьдесят раз попадал под огонь зенитной артиллерии, шесть раз возвращался на одном моторе. Но счастливая звезда, летное искусство и находчивость сберегли летчику жизнь.

В ходе битвы за Москву, да и позже неприступным для разведчиков оставался железнодорожный узел оккупированного Смоленска. Через него гитлеровцы перебрасывали живую силу и бронированную технику для захвата столицы. Смоленск был прикрыт плотным огнем зениток и истребителей, базировавшихся на двух аэродромах. "Мессеры" постоянно барражировали на разных высотах, и сфотографировать Смоленск днем редко кому удавалось. Разведчики несли потери.

Однажды Анатолий отправился на аэродром с новым нашим комэском Дмитриевым. Едут на полуторке и молчат.

- Крепкий орешек этот Смоленск, - заговорил вдруг комэск. - А наш генерал упрямо требует разведывать его каждый день. Что-то надо придумать...

- А я придумал, командир! Поверь, я задание выполню! Каким образом, елки-моталки? На бреющем, черт бы их побрал, - озорно сказал Попов.

- Ты что, с ума спятил? Тебя не только зенитки - пехотинцы палкой сшибут. Запрещаю...

- А я попробую, командир. Будь что будет, где наша не пропадала!

- Ну ладно, только я ничего не слышал, и ты мне ничего не говорил.

Оба улыбнулись и крепко обнялись. Анатолии весело спрыгнул с грузовичка на снег, не стал слушать доклад старшего авиамеханика о готовности самолета, на ходу крикнул: "Верю, верю, все в порядке!" - и скрылся в кабине...

К железнодорожному узлу Смоленска он подошел с запада, откуда фашисты меньше всего ожидали появления советского разведчика. Небо над Смоленском расчистилось, и вражеские эшелоны можно было сфотографировать с высоты шести тысяч метров. Вместо шаблонного полета на большой высоте, удобной и безопасной для фотографирования цели, он спустился до двухсот метров.

На этой высоте смелый летчик, пролетая над двумя смоленскими аэродромами, забитыми вражескими самолетами, выпустил шасси, имитируя посадку. А когда фашисты распознали его уловку и открыли ураганный огонь, было поздно. Разведчик сфотографировал все объекты, прижал машину еще ближе к земле и ушел домой. Наши "фотики" никогда раньше не видели объекты Смоленска, снятые таким крупным планом.

Одновременно с наступлением на Москву враг продолжал сжимать кольцо вокруг Ленинграда, и наш полк вел воздушную разведку войск противника, блокировавшего город на Неве. Однажды Поспелов получил приказ разведать оккупированный аэродром Гатчины. Штурман Галушка скрупулезно рассчитал маршрут и предупредил командира, что полет будет долгим, горючего едва хватит. Взяв курс на Ленинград, разведчики вско-Ре достигли Торжка и вдруг увидели впереди идущую "о их курсу шестерку бомбардировщиков.

- Фрицы! - закричал штурман. - "Мессершмиты-110". Сворачивай, командир!

- Однн момент! - спокойно возразил Поспелов. - А что, если рискнуть: подстроиться к ним и лететь вместе до Гатчины? Как ты думаешь, штурман?

- Нас скоро опознают, командир. Накроют! - вмешалея стрелок, слышавший через шлемофон весь этот разговор.

- Сержант Баточка, наблюдать за воздухом строго приказал Поспелов.

- Есть, товарищ командир!

- И приготовь пулемет к бою!

- Слушаюсь!

А Поспелов продолжал рассуждать вслух:

- Я думаю так: чем "пешка" отличается от "мессера стодесятого"? У "пешки" дутик - хвостовое колесо - убирается, а у "мессера" - нет. А размерами и конфигурацией оба самолета схожи. Те же два мотора два киля. Издалека, в облачности, не различишь. Риск^ нем?

- Рискнем, командир, тем более мы пойдем сзади и хвоста нашей "пешки" фрицы не увидят...

- Поехали! - скомандовал Поспелов и прибавил газ обоим моторам.

Через минуту "пешка" пристроилась к "мессерам", и фашистские летчики приняли ее за свой бомбардировщик.

Так и летели разведчики неопознанными вплоть до Гатчины. Всю дорогу Поспелов держал пальцы на гашетке своего пулемета, готовый открыть огонь, если враги разгадают его уловку.

Но вот показалась цель разведки. Немецкие самолеты встали в круг для посадки. Их ведущий уже стал снижаться. И в этот момент Поспелов развернул "пешку" и быстро помчался над аэродромом. Штурман Галушка включил фотоаппарат, и разведчики одним заходом зафиксировали на пленку стоявшие в капонирах под маскировочными сетями вражеские самолеты. Одновременно штурман и стрелок подсчитывали на глаз количество боевой техники врага.

Поспелов тем временем бросил "пешку" в крутой крен для повторного захода. Появившись снова над капонирами, прижал самолет к земле до бреющего полета и нажал на гашетку. Не дожидаясь команды, его примеру последовали штурман и стрелок. Сверху было хорошо видно, как засуетились на земле фашистские летчики и механики, бросились бежать из капониров в землянки, но пулеметные очереди прошлись по их спинам, и черные фигуры распластались на снегу. Теперь-то гитлеровские зенитчики сообразили, что среди прилетевших на посадку бомбардировщиков один оказался краснозвездным и открыли по нему мощный огонь. "Поздно' 'Поспелов потянул штурвал на себя, и "пешка" быстро нырнула в облака.

- Kуpc! - потребовал командир от штурмана. Но перебил стрелок:

- Можно передать по радио разведданные? - спрашивал он разрешения командира.

- Какие данные? Вот проявят разведфильм, и будут данные.

- Но я успел сосчитать все самолеты! - докладывал стрелок.

- И сколько же?

- Тридцать два, товарищ командир, и один неисправный, без мотора.

- Ну, ты считал в четыре глаза, - вмешался штурман - я насчитал всего двадцать восемь бомбардировщиков.

- Не сходится цифирь-то, - упрекал Поспелов, - но вот что. Передай на базу: задание выполнили, обнаружили около тридцати самолетов. Матчасть в порядке. Возвращаемся домой.

- Есть передать! - обрадованно воскликнул стрелок-радист.

Да, если бы знать, что ждет впереди!

Три богатыря - летчик Поспелов, штурман Галушка и стрелок Баточка благополучно прилетели на базу. Они презирали смерть и не знали, что она близка. Вскоре летчики не вернулись из очередного полета над фашистским тылом! Память о них осталась в наших сердцах, все годы войны их боевые подвиги вдохновляли новые экипажи разведчиков.

ПРЕДАННЫЕ ДО КОНЦА

Незадолго до своего последнего вылета стрелок-радист комсомолец Баточка подал заявление о приеме в партию. "Хочу идти в бой коммунистом!" - писал он в своем заявлении.

Так он ответил на призыв партии к фронтовикам встать в ее ряды, храбро и самоотверженно сражаться с врагом. Как-то во время беседы политрук нашей эскадрильи Пронькин сказал, что этот призыв обращен ко всем воинам, находящимся в действующей армии.

Иван Иванович имел в виду и нас - старших механиков мотористов. Он пояснил, что фронтовикам, отличившимся в сражениях Великой Отечественной, предоставляются льготы при вступлении в партию: сокращается кандидатский стаж. Заканчивая беседу, Пронькин сказа что в жестокой борьбе с фашизмом все специалисты нужны Родине - и механики, и радисты, и саперы, и врачи.

После беседы политрука мы как-то по-новому стали смотреть на свою военную профессию. Раньше нам казалось, что призыв партии "Идти в бой коммунистом!" нас не касается. Ведь в бой мы не ходили, пулеметных амбразур телами не закрывали, даже не имели возможность встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом Проза всегда трудных, порой очень тяжелых, физически изнурительных военных дней - вот наш удел. Выходит мы ошибались. Своей добротной и безотказной служ^ бой, как говорил политрук, мы заслуживаем право стать коммунистами.

Об этом я думал, когда вернулся с беседы политрука. Сосредоточиться мешали разговоры товарищей и раздававшиеся время от времени взрывы смеха после чьей-то удачной шутки. Я невольно прислушался к разговору.

- Видели, ребята, на аэродром села девятка английских "харрикейнов"? говорил мой механик Григорьев. - Горбатые, как старухи! Я сам видел, как механики садились на хвост "харрикейнам" и сидели там, пока они рулили...

- Зачем? Захотели прокатиться на лошадях?

- Да нет, говорят, что эти машины с растопыренными ногами легко капотируют Вот механики и сидят на хвосте, чтобы истребитель не перевернулся...

- Не может быть! А еще в песне поется: "Англичанин-мудрец изобрел за машиной машину..."

- То песня, - продолжал Григорьев. - Рассказывают, что один летчик вырулил на старт, забыл, что у него на хвосте сидит механик, дал газ и взлетел...

- Ну и ну! Механику - крышка?

- Нет, летчик уже при взлете почувствовал тяжесть на ручке руля высоты, догадался и быстро приземлился. Механик отделался испугом да обморозил руки...

- Шарлатан тот летчик! - начались комментарии. - Англичане тоже хороши - поставляют нам такой самолет!

После критики "харрикейнов" разговор сам собой перебросился на американскую авиационную технику. Наш полк получил на опробование двухмоторный бомбардировщик "бостон". Для дальней разведки он годился поскольку имел солидный радиус действия. Механикам нравилось, как ровно работают его моторы. Однако шасси у самолета оказалось слабым. Дважды во время посадки на грунтовых аэродромах оно ломалось. Кто-то из механиков заметил:

- А союзники, видно, сдержат слово, откроют скоро второй фронт. Иначе они не прислали бы нам свою технику.

- Держи карман шире! Уверен, союзники будут тянуть со вторым фронтом и ждать, пока мы и немцы обескровим друг друга... - возразил другой.

Этот разговор, я знал, будет продолжаться до полуночи пока кто-нибудь из любителей поспать не крикнет' "Кончай травить, братцы. Дайте сон доглядеть!" Посте этого спорщики перейдут на шепот и проговорят еще час до прихода дневального, который выключит свет.

Я не стал ждать, чем кончится этот разговор, вышел перед сном подышать воздухом. Мысли продолжали крутиться вокруг беседы политрука, размышлений товарищей о ходе войны, о смысле жизни, о судьбе нашего поколения.

Помню, мой отец был очень расстроен, ко1да прочитал в газетах указ о том, что выпускники десятилетки при поступлении в институт не будут освобождаться от службы в армии. Я как раз заканчивал десятилетку, и отец очень хотел, чтобы я стал инженером. Но указ отодвигал его желание на неопределенный срок. Фашисты уже развязали вторую мировую войну, и наше государство предпринимало все посильные меры, чтобы укрепить обороноспособность.

Что ж, в армию так в армию! Зачем тянуть? Может, война разразится завтра? И мы договорились не ждать, быть к ней готовыми.

"Мама родная!" - воскликнули хором одноклассницы, увидев нас остриженными "под нуль". Нашелся, "Равда, среди нас "предатель": Юрка Верховцев явился в класс, как всегда, с вьющимся чубом. Не сдержал честного слова, которое давал, когда мы сговаривались постричься наголо. Мы его, "очкарика", простили - У^ него был "белый билет". Лишь пожурили малость! оольшинство наших ребят вернутся домой, пройдя всю войну, а он будет убит под Москвой, записавшись в армию добровольцем-ополченцем.

Конечно же, мы мечтали о мирных профессиях интересовались кто техникой, кто искусством. Про свои увлечения я исчерпывающе узнал из школьной характеристики, которую мне выдали для поступления в военное училище. Все в ней было верно: не отдавал себя целиком учебе, увлекался волейболом, школьным джаз оркестром, фотоделом, стихами, выпускал стенгазету Словом, разбрасывался. Меня поразило, что учитель истории - он же директор школы Кожевников - знал про меня все.

Одного, однако, не учел учитель истории. Меня сильно увлекал кинематограф. Новые фильмы я смотрел в первый день их выхода на экран, занимая, как король, всегда одно и то же кресло в бывшем московском кинотеатре ЦПКО имени Горького, что находился у Крымского моста. При кинотеатре работала служба заказа билетов по телефону. Причем заказ принимался и на определенное кресло.

Кинотеатр славился также отличным джаз-оркестром, который начинал играть в фойе за полчаса до начала вечерних сеансов. Перед премьерой музыкального фильма оркестр исполнял его мелодии. Оркестрантов заранее снабжали нотами. Кстати, ноты и слова песен продавались перед сеансом и для зрителей. Так "Любимый город", "Катюша", "Три танкиста" и другие массовые песни предвоенных лет моментально становились популярными.

Я играл на баяне по самоучителю, усвоил азы нотной грамоты. Впрочем, ноты легко прочитать, если уже слышал мелодию. И так же легко спеть:

Тучи над городом встали,

В воздухе пахнет грозой...

На следующий день я насвистывал и напевал в школе новый мотив. Друзья-мальчишки завидовали. Девчонки убеждали, будто у меня отличный слух и мне следует учиться в консерватории. Я снисходительно слушал девчонок, в душе радовался похвалам, но... В детстве я переболел корью с осложнением на среднее ухо. Пенициллина тогда не существовало, и врачи проткнул" мне барабанную перепонку. Мой брат, тоже переболевший корью, подвергся более сложной операции. Теперь есть антибиотики, и такие болезни считаются пустяковыми. Но тогда я ошибочно считал, что лишен идеального слуха необходимого музыканту, и решил поСтупать в Институт кинематографии. Война перечеркнула мои мечты и мечты моих товарищей.

Все мы были призваны в армию. Все мы пошли на фронт воевать с нацистами. Из ровесников Октября и из тех кто лет на пять помоложе, состоял преимущественно наш полк.

Мы не знали старой жизни, при которой родились жили наши родители, но по их рассказам она была жестокой, бесправной и беспросветной. Мы читали щемящие' душу стихи об "убогой и обильной" Руси, мысленно боролись вместе с Дубровским против помещичьего произвола, возмущались "салтыковщиной" и "Человеком в футляре", после недолгих размышлений целиком отдавали свое сердце "Оводу" и Павке Корчагину, самым справедливым и смелым из наших литературных героев.

Нас не надо было убеждать в правом деле Советской власти речами и философскими трактатами. Наши родители вышли из рабочих и крестьян. Иные, полуграмотные, как, например, мой отец, командовали производством и, случалось, умирали, надорвавшись настройке, завещая, чтобы мы доучились, стали инженерами и учеными, образованными людьми.

Наша школа четко давала нам понять, что хорошо, а что плохо. Причем все - и жизнь с ее прошлым и настоящим, и человеческие помыслы, и черты характера - рисовалось двумя красками: белой и черной. Никаких полутонов и компромиссов. "Если враг не сдается, его уничтожают!" - категорически утверждал Максим Горький. Мы знали наизусть и полностью разделяли проникновенные и глубоко выстраданные мысли Николая Островского о том, что "жизнь человеку дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...". Но как прожить? Отдать жизнь "самому прекрасному в ми-Рё - борьбе за освобождение человечества".

...Сначала я хотел написать эту фразу почти без изменения в своем заявлении о приеме в партию и отнести его политруку. Но потом подумал: при чем тут освобождение человечества, когда сейчас на карту поставлена судьба Родины? Не годится...

Мне вспомнились размышления А. П. Чехова о смысле жизни. Он призывал прожить ее "бодро, осмысленно, красиво". "Сейчас, когда враг у стен Москвы?" - думал я... и отверг Чехова В то время я увлекался Горьким, и его рассуждения о том, что человек испытывает истинное счастье, когда "живет и работает для других", казались мне прекрасными, полностью отвечавшими моим убеждениям.

... Когда политрук Пронькин прочитал эти слова в моем заявлении (разумеется, без ссылки на источ ник), он снял фуражку, почесал затылок и сказал:

- Красиво! Ребята написали о том же, только попроще. А в общем-то, правильно...

Спустя три месяца нас приняли в партию.

Дозорные Северо-Запада

СРЕДИ ХОЛМОВ ВАЛДАЯ

И вот наступил долгожданный момент нашего наступления. Фашисты отброшены от Москвы. Красная Армия продолжает освобождать русские города и деревни. Настало время и для воздушных разведчиков расположиться поближе к отодвинутой на запад линии фронта. Одна из эскадрилий должна перебазироваться на аэродром Калинина, а нашей третьей надлежит занять самый передовой форпост на Северо-Западном фронте, на аэродроме, расположенном среди лесов и холмов Валдая. Первыми туда отправились механики для встречи самолетов-разведчиков.

Утром мы выехали в двух фургонах, приспособленных под фотолаборатории. Настроение у всех приподнятое, боевое.

Когда проезжали Москву по шоссе Энтузиастов, я искал глазами будку телефона-автомата. Надеялся, что машина остановится, и я смогу сообщить домашним, что уезжаю на другой фронт. Мы миновали Таганку, выехали на Садовое кольцо, свернули на улицу Горького и покатили по Ленинградскому шоссе. Тут я спохватился и решил написать записку домой, сложил ее в виде фронтового письма-треугольника и бросил прохожим. Авось догадаются опустить в почтовый ящик.

...О бесчинствах фашистов мы читали в газетах, видели их в кинохронике. А теперь, проезжая сожженный Клин, стали очевидцами их варварства. От деревянных домов остались только остовы печей. Дом-музей П. И. Чайковского осквернен. Не верилось, что все эти злодеяния - дело рук человеческих.

Мы увидели затем разрушенный Калинин и тщетно пытались отыскать хоть один уцелевший дом. Нам xoтелось обогреться, вскипятить чайник, разогреть сухой паек - говяжью тушенку. Один дом показался неповрежденным, но, когда вошли в подъезд, целой оказалась только наружная стена. Крыша и перегородки рухнули. По лестнице поднялись на второй этаж, но и там не нашли того, что искали, - кухонной плиты. Развели костер из досок, кое-как согрели чай, а консервы съели холодными.

Небольшой аэродром, куда мы добрались через сутки, подвергался очень сильным бомбардировкам. Бомбы разрушили четырехэтажные каменные жилые дома бы Офицеров и их семей. В квартирах, что уцелели, гулял ветер были выбиты все стекла, разрушены водопровод и отопление. Мы поселились в деревянных двухэтажных домиках, обитых почерневшими от времени досками. В домиках давно никто не жил, и нам пришлось первым делом добывать дрова и топить печи. Устав после дальней дороги, очень неохотно принялись пилить и колоть вязкие сосновые бревна.

Мы не знали, что тут придется провоевать долгие два года войны. Решающие события развернутся под Сталинградом и Курском, а Северо-Западный и Ленинградский фронты будут ждать своего победного часа. Он тоже придет!

Первый год был тяжелым. Многого нам не хвата-до - мастерства, исправных самолетов, боевых экипажей. В эскадрилье воевали разные летчики. Щеголеватый и многоречивый Александр Барабанов очень хотел сбить "мессера". "Хоть бы одного горящим увидеть!" - то ли в шутку, то ли всерьез бубнил он. Летал при орденах, в парадной гимнастерке, аккуратно постриженный и гладко выбритый.

Были летчики - полная ему противоположность, как, например, Иван Ширяев, неразговорчивый и задумчивый. Улетал небритый - у летчиков было такое поверье: побреешься перед полетом - попадешь в переплет. Иван надевал гимнастерку поскромнее, как приказывало начальство, без знаков отличия, на случай, если собьют и придется спуститься на парашюте в тыл врага.

Встречались и совсем неопытные летчики. Некоторые возвращались, не долетев до линии фронта, и утверждали, что барахлят моторы Однажды комэск одному из таких не поверил и решил сам опробовать самолет. Вылетел и тут же вернулся. Извинился перед молодым разведчиком и разразился гневной тирадой в адрес Фисака:

- Неисправный самолет выпускаешь в полет! Кто старший механик самолета? Разберись и накажи!

И ушел. Фисак даже не успел сказать комэску обычную свою фразу: "Подожди, майор, не кипятись.. "

"Пешку" закатили на стоянку. Прежде чем раскапотить моторы, отошли в сторонку и закурили. Стали думать-гадать, в чем дело. Вдруг малоразговорчивый Пал Карпыч, принявшийся за свою работу - мойку замасленных мотогондол, - воскликнул:

- Товарищ инженер, глядите-ка! Винт погнут! Мы вскочили с бугорочка, на котором обдумывали план действий, и подошли к правому мотору. Одна лопастей винта была чуть погнута. Видно, молодой летчик при взлете слишком высоко поднял хвост бомбардировщика и один из винтов чиркнул по земле.

- Неси кувалду, - приказал инженер. Через десять минут Фисак вошел в командирскую землянку и доложил, что самолет готов к вылету.

- А что обнаружили? - спросил комэск Дмитриев.

- Пустяк! - успокоил инженер.

По инструкции винт надо было снимать, заменить лопасть, отрегулировать балансировку на специальном стенде - это бы заняло целый день. В полевых условиях поступили проще - выправили лопасть на глазок с помощью кувалды. Вместо наковальни использовали пустой стальной баллон: моторы на "пешке" запускались сжатым воздухом. А заменить лопасть и отрегулировать винт решили после боевого полета. Однако обошлись без замены, поскольку самолет летал отменно.

О происшествии с винтом напоминала лишь облупившаяся от ударов кувалды краска на конце лопасти. Черного лака в тон старой окраске на складе не нашлось, была лишь ядовито-желтая эмаль. Я покрасил ею кончики всех лопастей и нарисовал круги на коках винтов. Побывавшая в переплетах моя первая и ставящая любимой "пешка" выглядела нарядной, непохожей на другие машины. На ее килях я вывел цифру 1.

А вот на новой "пешке" Бельского моторы начали барахлить. Все винтики перебрали, а причины не нашли. Хотели было поменять двигатели, но вдруг пришла весна, резко потеплело, и "движки" вдруг перестали шалить. Что за чертовщина? Оказалось, в бомболюках самолета были установлены дополнительные бензофильтры. В инструкции о них не говорилось ни слова. Вскрыли фильтры и обнаружили в них лед. Вот где собака зарыта! Лед закупоривал бензосистему, а когда по весне подтаял моторы полностью стали получать свою пор горючего.

Так мы - летчики и механики - набирались опыта, так выполняли приказ Верховного, который гласил: нель научиться воевать, не овладев в совершенстве военной техникой.

Однажды на "пешке", которую закрепили за Иваном Маровым, вылетел на разведку Яков Власов. Мы едва успели с ним познакомиться, так как всего неделю назад он прибыл в эскадрилью. На нашем "тихом" Северо-Западном фронте на различных участках шли время от времени "бои местного значения". Приближалась весна 42-го. Приближалась по календарю, но снежные сугробы, завалившие дороги, еще не осели. Солнце в ясный день припекало спины, и в вечных бегах, в толстых ватных куртках и шапках-ушанках становилось жарко.

Маров готовил свои самолет тщательно и не спеша. Я завидовал его ловкости и силе. В широких карманах у него всегда под рукой были плоскогубцы и отвертка. Этим простым инструментом он ухитрялся улаживать почти все мелкие неисправности. Работал молча и команды отдавал короткие и ясные. Да и неисправностей у него было меньше, чем у товарищей по эскадрилье. "Везет же человеку, - говорили иные механики. - Получил отличный самолет". Но это из зависти к умельцу Марову.

Всякий малознакомый летчик вызывал у Марова чувство беспокойства. Вот почему он встретил Власова без особой радости. Что поделаешь - такой характер. А зря! Власов проявил себя смелым летчиком. Он хорошо выполнил сложный полет на разведку вражеских аэродромов. В ясную погоду Яков пролетел на виду у фашистских зенитчиков, сквозь отчаянный огонь и избежал смерти.

Экипаж уже сообщил по радио об удачных результатах разведки. Вместе с Маровым мы вглядывались сторону небольшого пригорка, поросшего высокими снами. Оттуда обычно приходили из разведки наши "пешки". Вот-вот Власов должен был приземлиться.

Но недалеко от аэродрома молодого разведчика поджидал фашистский ас, вылетевший на "свободную охоту". Фашисты любили нападать на уставшие экипапажи, которые к тому же расслабляли внимание, думая, находятся уже дома, вне опасности.

Разведчики не ожидали внезапной атаки. Они не успели ударить по врагу из пулеметов. А фашист, выпустивший длинную очередь, сразу попал и в летчика и в штурмана. Власов, истекая кровью, просил штурмана помочь ему удержать штурвал, но тот не отвечал. Он был мертв. Молодой разведчик, стиснув зубы и превозмогая страшную боль в ноге и животе, вел самолет на свой аэродром. Власов помнил наказ комэска: "Во что бы то ни стало благополучно доставить разведфильм".

Летчику следовало сесть с ходу, так как силы у неге были на исходе. Но пока смертельно раненный пилот старался выровнять подбитый самолет, он потерял высоту. Высокие сосны на пригорке аэродрома закрывали от Власова взлетно-посадочную полосу. Он не знал, свободна ли она для приземления, боялся столкнуться с взлетающим самолетом. И летчик стал заходить на посадку, делая полагающийся в таких случаях маневр по кругу.

Наблюдая за самолетом, я подумал про себя: "Молодец, как аккуратно разворачивается". И в этот миг произошло невероятное. "Пешка" будто остановилась, затем медленно перевалилась на нос и понеслась к земле. Самолет глубоко врезался в снег и промерзшее болото. Истекающему кровью Власову не хватило минуты, чтобы завершить полет и сохранить машину.

"Прощай, боевой друг и товарищ! Мы отомстим фашистам за твою смерть!" вывел я крупными буквами в эскадрильском боевом листке. Хотел сочинить стихи, но мысли путались, и ничего стоящего не получалось. И тогда я написал знаменитые строки:

Безумству храбрых поем мы песню!

Безумство храбрых - вот мудрость жизни!

Надо же так случиться; не успел я поставить восклицательный знак, как в землянку заглянул Пронькин. Он позже всех вернулся с кладбища, замерз и устал.

- Зачеркни это! - тоном приказа сказал он.

- Но это же слова Максима Горького!

Знаю, и я за партой сиживал... К Власову эт| не относится. - Немного помолчал и добавил:

- Ценны лишь те подвиги, которые совершены с полной сознательностью. Это сказал Ромен Роллан.

Я не стал спорить. У политрука, я знал, свое мнение о разведчиках. На первое место он ставил такие их качества, как хладнокровие и честность, а храбрость и удаль без трезвого расчета осуждал. Пока я переделывал боевой листок, Пронькин курил и бросил лишь короткую фразу: "Похоронили Власова... Считай, что крепкие корни пустили мы тут, среди холмов Валдая..."

ТАЙНА ЯЩИЧКА НЗ

Первая военная зима выдалась суровой. Сильные морозы чередовались с обильными снегопадами. Когда небо расчищалось от облаков, солнце щедро заливало расставленные, как на параде, в ряд наши самолеты. Сколько месяцев прожили здесь, а вражеские бомбардировщики нас ни разу не беспокоили. Мы перестали маскировать елками "пешки". По другую сторону взлетно-посадочной полосы расположились эскадрильи Яков. Их тоже ленились маскировать.

Все чаще наши "пешки" возвращались изрешеченными пулями. Нам приходилось на морозе их латать, менять пробитые агрегаты и детали. Работали слаженно, помогали друг другу.

После очередного боевого вылета машина Бельского вернулась с простреленным бензобаком. Мы сначала не заметили повреждений. Бензобаки на боевых машинах обтягивались специальной резиной. В случае единичного пулевого прострела бензин начинал растворять резину, отверстие почти всегда затягивалось. Обнаружили в крыле пробоину, всего одну и мелкого калибра. Если бы летчики не сказали, что были обстреляны "мессерами", мы бы ее и не заметили. Но долго и упорно обследуя обшивку крыльев и фюзеляжа, как полагалось после воздушного происшествия, нашли то, что искали. Бельский свернул цигарку и сказал:

- Снимай щит в крыле, будем искать течь!

- Тьфу, тысячу шурупов надо открутить! - встретил я без энтузиазма его слова.

- Ага. Ты начинай, а я чуток перекурю... Сняв щит, мы увидели, что резина вокруг бака набухла. Наш диагноз точен: бак пробит, бензин пока скапливается в резиновом мешке. А мы уже осмотрели моторы, заправили машину горючим, в общем, порядком устали и заканчивали работу. И вот теперь предстоит вызывать бензозаправщик, сливать из баков бензин, не выливать же горючее на снег, затем надо было вытас кивать бак из-под крыла и ставить новый. Вот подвали ло работенки! А мы-то думали вскоре вернуться в казарму и уже отпустили механика и моториста.

- Еще неизвестно, есть ли на складе новый бак, -сказал Бельский. - Я пойду посмотрю, а ты отворачивай штуцера, готовь бак к демонтажу.

И Бельский скрылся в сумерках. Я ему позавидовал - он мог согреться в ходьбе. А я остался на лютом морозе. Сильный ветер предвещал пургу.

Размонтировать гораздо легче, чем собирать. Когда Бельский вернулся, мы легко сняли бак, а вот новый ставили до полуночи. Проклятые штуцера не хотели завинчиваться. Два ввернули, а другие не пошли. Пришлось начинать все сначала. Мы разобрали все, что уже смонтировали, вытащили новый бак из крыла, опустили на снег и стали "прогонять" штуцера. Затем снова ставили бак на место. И так три раза. Намучились до чертиков. Распухшие от мороза пальцы не сгибались и мы с превеликим трудом навинчивали самые обыкновенные гайки крепления. Бензозаправщик, в который мы слили бензин, вернулся в точно назначенное время, чтобы снова заправить самолет. Но мы не уложились приказали ему приехать еще раз. Наконец к полуночи работу закончили.

Шагая сквозь пургу к гарнизонной столовой, мы окончательно выбились из сил. Весь день с раннего утра ничего не ели. В полуночный час в столовке ни кого не было, кроме дневального, который предложи нам кастрюлю компота и буханку черного хлеба. Едва успели сесть за стол, как началась воздушная тревога Усталые, разморенные теплом и едой, мы и не собирались покидать уютную столовую. Но одновременно с воздушной тревогой загромыхали разрывы тяжелые фугасных бомб. Фашисты развесили осветительные бомбы и легко выбирали мишени.

Еще днем мы обратили внимание на группу новеньких МиГов, приземлившихся на аэродроме. Их перегоняли на Ленинградский фронт, но некоторые остались) возможно, из-за неисправностей. Днем над аэродромов пролетел немецкий воздушный разведчик. Оставляя на большой высоте белый след, он был отчетливо виден, но успел удрать от погони наших истребителей.

Ветхое здание гарнизонной столовой содрогалось о взрывов фашистских фугасок. Со стены отлетела штукатурка, солидный кусок мела упал на наш стол, чуть ли не в компот. Ох как трудно было нам подняться и покинуть теплое помещение, но оставаться в столовой было опасно.

- Надо уходить! - сказал Бельский. - Захвати буханку - пригодится.

И вот мы на крыльце. Мороз снова перехватил дыхание. Взглянули на протоптанную нами в сугробах тропку от столовой к нашему экскадрильскому дому и ахнули. Две глубокие воронки перепахали нашу дорогу домой. Зажигательные бомбы сыпались на домики. Решили идти в сторону соснового леса, подальше от аэродрома. Увязая в сугробах, мы преодолели километровый путь и укрылись под ветками могучих валдайских сосен. Но и тут взрывы отдавались оглушающим эхом. Казалось, бомбы падали возле нас. Немного отдохнув, мы двинулись дальше.

Наши блуждания, к счастью, скоро закончились. Мы набрели на какую-то избушку и постучались. К нашему удивлению, на крыльце появился однополчанин сержант Якубов. Не спрашивая, зачем явились, он пригласил нас быстро пройти в избу. "Ну и холодище, - сказал он, - плотнее закрывайте дверь!"

Так мы случайно оказались на эскадрильской радиостанции. Там всегда дежурили наземные радисты. Их всего-то было двое, но без них эскадрилья не могла бы выполнять свою задачу. Днем во время боевых вылетов радисты поддерживали двустороннюю связь с разведчиками, находившимися за линией фронта, а в перерывах передавали шифрованные радиограммы с раз-ведданными в центр, в Москву. И конечно, они принимали все приказы и указания, направлявшиеся из центра в разведэскадрилью. В горячие дни Якубов и его товарищ Борисов круглые сутки находились на радиостанции, отстукивая морзянку. Один приходил в столовую и забирал пищу на двоих за весь день. Работали радисты безотказно и на праздники всегда отмечались благодарностями. А вот где находилась их радиостанция, мало кто знал.

Сначала мы обрадовались встрече с Якубовым, полагая, что находимся в безопасном месте. Но не успели обменяться и двумя фразами, как услышали свист фугасок. Одна разорвалась совсем близко.

- Сматывайтесь отсюда! - встревожился Якубов. - Фашисты обнаружили нас и сейчас устроят "концерт". Рядом ветка "железки" с бензоцистернами, Склад горюче-смазочных материалов. Бегите, ребята, пока не поздно! Я бы с вами, да не могу покинуть радиостанцию.

- Мы тебя не оставим! - твердо сказал я, а про себя подумал: "Будь что будет!.." Бельский меня поддержал:

- Нехорошо оставлять товарищей в беде. Сейчас мы тебя угостим...

Григорий достал нож, долго примерялся, и наконец буханка была разделена ровно на три части. Странно, каких-нибудь полчаса назад от голода подташнивало, а теперь совсем не хотелось есть. За стенами избы то и дело ухали разрывы фугасок, заглушая наш разговор, i Тело между тем размякло, ноги онемели, и сознание на - ^ чало туманиться... Помню, несколько раз я просыпался ', от грохота. Якубов наклонялся ко мне и убеждал:

"Уходите, фашисты остервенели, еще сильнее бьют по бензоскладу!" Но я снова засыпал тревожным сном.

Проснулся рано утром, как ни странно, от тихого голоса Якубова, говорившего по полевому телефону. Бомбежка прекратилась, и комэск Дмитриев интересовался, цела ли радиостанция. Якубов ответил: "Цела, порвало лишь провода антенны". И сказал комэску о нас. Тот приказал немедленно позвать к телефону Бельского, но Григорий сладко спал, и мы не смогли его разбудить. Тогда я подошел к телефону.

- Давно вас ищем! - послышался знакомый голос в трубке. - Где вы пропадаете? Немедленно отправляйтесь на аэродром. В вашу "пешку" угодила бомба. Самолет, кажется, сгорел.

Когда мы доплелись до стоянки и увидели на том месте, где стоял наш самолет, груду искореженного металла и пепла, защемило сердце. Воздух вокруг был пропитан удушливым, тошнотворным запахом сгоревшего алюминия. Лишь метрах в тридцати чудом уцелел деревянный сундук, в котором мы хранили инструмент и кое-какие личные вещи. Но, приблизившись, мы увидели в нем огромную дыру от осколка бомбы.

Сняли замок, открыли крышку и замерли от удивления. По днищу были разбросаны куски фанеры, галет, шоколада, сухарей. Две банки со сгущенным молоком. Откуда они взялись?

Бельский строго сказал мне:

- Все аккуратно собрать, чтобы ничего не пропало! Надо будет сдать начальнику продсклада.

Едва осознавая слова Бельского, я воскликнул:

- Елки-моталки! Так вот она, тайна ящичка НЗ!

Каждый самолет-разведчик укомплектовывался небольшим фанерным ящичком, в котором хранился неприкосновенный запас - НЗ - на случай вынужденной посадки экипажа. Содержимое бортпайка нам было неизвестно, так как он упаковывался на продскладе и вручался под расписку. Ящичек доставлял нам одни хлопоты. Люки в самолете не запирались, и мы вынуждены были между полетами его где-нибудь прятать, и обычно засовывали в сундук с висячим замком. Иногда забывали вовремя вернуть НЗ на место, в кабину летчика, за что получали нагоняй от инженера, так как вылет задерживался.

Хорошо помню, как ночью, поставив, наконец, новый бензобак, мы сложили инструмент в сундук и положили туда же ящичек с бортпайком. И вот самолет сгорел, а ящичек остался.

Подошел моторист Пал Карпыч и, увидев раскрошенную плитку "Золотого ярлыка", спросил, что это за штука.

- Шоколад, ну, большая сладкая конфета... - тоном знатока ответил я, хотя сам один только раз видел его в московской кондитерской.

- А можно попробовать? - смущенно переминаясь с ноги на ногу, попросил псковский парень, не выезжавший из своей деревни дальше районного центра.

- Валяй... - разрешил Бельский. Пал Карпыч откусил шоколадку и стал медленно жевать.

- Горько, а говорили, что сладкая конфета...

- Может быть, прокис. Дай я попробую, - сказал Бельский.

По тому, как он вертел плитку, неуклюже ее разломил и стал сосать, как мороженое, можно было догадаться, что он тоже не едал шоколада, а если и пробовал, то давно позабыл его вкус.

...Так начался для нас новый фронтовой день.

НЕБЕСНЫЕ ПЕСНИ ВАНО

Над нашими стоянками, над соснами Валдая беспрестанно кружит стальная птица. Уже полчаса, запрокинув головы вверх, мы с замиранием сердца следим, как тяжелый самолет проделывает сложные фигуры пилотажа, будто легкий истребитель. Из землянок высыпали все летчики и механики не только нашей эскдрильи, но и соседнего истребительного полка.

Воздушная карусель "пешки" встревожила начальника гарнизона. Незнакомый майор прикатил к нам на стоянку и стал строго допрашивать нашего нового Батю - Малютина, что происходит с самолетом-разведчиком. В этот момент "пешка", круто спикировав, помчалась к земле. Казалось, все кончено, самолет врежется в землю. Но нет, в последний момент бомбардировщик выровнялся и как истребитель взвился в небо.

- Он что, пьян? - грозно говорил майор, имея в виду летчика пикировавшего бомбардировщика. _ Прекратить сейчас же воздушное хулиганство!

- С чего вы взяли, что летчик хулиган? - спокойно сказал капитан Малютин. - Шасси полностью не выпускается. Вот он и кувыркается в небе, чтобы их "дожать".

- Прикажите садиться на фюзеляж! - настаивал майор.

- Опасно. Одно колесо выпустилось нормально, а другое болтается. Штурман сообщает, что полчаса качает ручку аварийного выпуска шасси, но без толку...

- М-да, редкий случай, - поостыв, заметил начальник гарнизона и спросил:

- А кто летчик? Придется садиться на одно колесо. Новичок не посадит.

- Летчик боевой, Вано Гахария, дважды орденоносец. Другому я бы не разрешил так куролесить в небе...

- Сколько у него осталось горючего?

- Минут на пятнадцать.

- Прикажите садиться. Что будет, то будет! Мы побежали к взлетно-посадочной полосе, к тому месту, где, мы полагали, должен остановиться после торможения попавший в беду самолет. Туда же подъехала противопожарная машина и санитарный фургон. Затаив дыхание мы ждали момента, когда самолет Вано опустится на одно колесо. Боялись, что не обойдется без трагедии. В обычных-то условиях из-за огромной посадочной скорости "пешка" в момент приземления вела себя хуже иного истребителя. Немногим летчикам удавалось сажать ее сразу на три точки. Ударившись передними колесами, самолет порой, словно ретивый конь, вздымался на дыбы, затем следовал еще удар о землю. Наконец машина начинала плавно катиться и рулить. Шасси было очень крепкое и выдерживало любой "козел", даже шины не лопались.

Как-то справится Вано с аварийной посадкой? Вот точно вышел на полосу, плавно опустил машину на одно колесо, какое-то мгновение удерживал самолет в горизонтальном положении, а когда скорость погасла, бомбардировщик накренился в сторону полувыпущенного колеса, чиркнул крылом по земле. "Пешка" описала вокруг крыла ровный полукруг, сделав красивое па, и замерла.

"Ура!" - разом закричали мы и бросились к самолету Комэск сжал Вано в объятиях, а начальник гарнизона объявил ему благодарность. Затем обнимали штурмана.

Пока расспрашивали разведчиков о том, что случилось, инженер Фисак уже успел осмотреть колеса. В полете сорвало гидрошланг и вытекла жидкость из системы выпуска шасси.

Как бы там ни было, а ремонтировать самолет предстояло мне - он был закреплен за моим техническим экипажем.

Этот самолет отличался от обычных "пешек". На нем был установлен дополнительный бензобак. Дальность полета значительно увеличилась, разведчики могли летать глубже в тыл врага. Для оперативной разведки это очень важно. Но дополнительный бак занял место стрелка-радиста, самолет лишился пары зорких глаз. Этот вариант "пешки" назывался Пе-3. Все помнили, что наш первый Батя - Климанов был сбит под Москвой на Пе-3, будучи атакован с хвоста.

Через два дня мы сменили чиркнувший о землю винт, отремонтировали помятую часть крыла, и Вано Гахария был послан комэском облетать Пе-3. Он предложил мне подняться с ним в испытательный полет.

- С огромной радостью! - воскликнул я.

- А хорошо подковал коня? Не подведет двух джигитов?

Выруливая, Вано молчал. Перед взлетом крикнул мне через шлемофон: "Поехали!" А как только взлетели, запел. И пел свои то грустные, то веселые грузинские песни. Пел во время всего испытательного полета. Лишь однажды, когда он бросил машину в крутое пике, на миг прервался и скомандовал: "Сядь на кресло штурмана и крепко держись за спинку моего сиденья. Иначе при выходе из пике полетишь назад, побьешься". Едва я успел выполнить его команду, как меня прижало к сиденью: "пешка" выходила из пике. И снова Гахария затянул песню.

Храбрый человек, мастер воздушной разведки летал легко, с упоением, а на земле в часы досуга веселил нас доброй шуткой. Он в совершенстве владел бомбардировщиком и выполнял боевые задания на "отлично". Однажды, еще в дни обороны Москвы, его экипажу была поставлена задача: в любую погоду вылететь и разведать число фашистских самолетов на аэродромах близ оккупированных тогда Смоленска и Орши. Эти разведданные требовались командованию для нанесения ночного бомбардировочного удара нашей дальней авиацией. Подумав немного, Гахария сказал с лукавой улыбкой:

- Задание я, кажется, уяснил. Но знаешь, дорогой командир, надо изменить время вылета. Разведку произведу в момент обеденного перерыва у фашистов. Я знаю, они педанты, все вернутся на свой аэродром пообедать. Тут-то мы их и сфотографируем...

С доводами Гахария согласились. В ходе полета разведчики поддерживали радиосвязь со штабом полка. Вот принята первая радиограмма: "Перешел линим фронта. Все в норме". Спустя десять минут разведчик передал: "Два истребителя преследуют нас с тыла. Увеличиваю скорость. Иду на цель". После нескольких тревожных минут ожидания радист отстучал: "Проходим аэродром Смоленска. Сфотографировали до 60 самолетов". Затем экипаж сообщил, что изменил курс и приближается к Орше. Теперь надо подождать не менее получаса, когда разведчики передадут: "Задание выполнили, возвращаемся на базу".

Конечно, все эти радиограммы понимали лишь стрелки-радисты да принимающие радиоспециалисты. Их четкая работа обеспечивала полк оперативной информацией. В зависимости от ее характера быстро принимались решения. Иногда объект разведки менялся во время полета.

Гахария любил присутствовать при дешифровке разведфильмов. Ведь он не всегда мог точно рассказать, что удалось сфотографировать с высоты шести-семи тысяч метров. На пленке объекты выглядели микроскопическими. Только глаз фотоспециалиста-дешифровщика мог безошибочно определить, сколько обнаружено вражеских зениток, вагонов, автомашин, самолетов, какого типа и даже в каком состоянии они находятся.

Результаты фотосъемки аэродромов Смоленска и Орши просматривал лично начальник разведки Морозов. Он сравнил их с фотодонесениями трехдневной давности и заметил:

- Фашистской техники стало гораздо меньше. Куда подевались их "юнкерсы"?

- Товарищ начальник, возможно, невзирая на обед, фашисты улетели на бомбежку? - сказал Гахария и предложил:

- Разрешите сделать повторный вылет. Наши ночники-"бомберы" получат свежие разведданные...

Повторный полет разрешили. Гахария попросил "фотиков" зарядить кассету высокочувствительной пленкой. По зиме рано темнело. Когда он снова появился над аэродромом Смоленска, самолетов там оказалось вдвое больше: "юнкерсы", отбомбившись, вернулись на свою базу. Ту же самую картину разведчики обнаружили на аэродроме Орши. И вновь радист отстучал: "Число самолетов увеличилось вдвое". Умело сманеврировав, разведчики ушли от поднявшейся с аэродрома четверки "мессеров" и вернулись домой без особых происшествий. А ночью наши бомбардировщики, имея точные данные о расположении "юнкерсов" на вражеских аэродромах, отменно громили фашистов.

- Послушай, механик, - однажды заговорил Вано. - Мне нравится твой самолет - красивый, как девушка. Не нравится только, что не можешь подвесить мне дюжину бомб.

- Не положено разведчику, товарищ командир. Да и негде - фотоаппарат занял все место.

- А в отсеках мотогондол ведь есть место?

- Есть, но мы заполняем его листовками, обращенными к советским людям на временно оккупированных территориях.

- Выходит, я бумажками фрицев бью. Ты человек или шашлык? Снаряди меня бомбочками. В нашем ауле столько погибло парней. Я за них отомщу!

Вано получил печальное известие из дома. В те дни он возвращался из разведки с полностью расстрелянными патронами своего бортового пулемета. А однажды прилетел без эрэсов. Объяснил, что выпустил их в бою с "мессерами". Сказал только нам, а комэску не стал докладывать. Мы догадались: Вано снова штурмовал пехоту либо автомашины фашистов. Да, бесстрашия ему было не занимать.

Много блестящих полетов совершил Иван Эрастович Гахария. Его перевели в нашу эскадрилью, когда он уже был награжден двумя боевыми орденами Красного Знамени. Но долго провоевать на Северо-Западном фронте ему не пришлось. В расцвете летного мастерства, сил и молодости он был сбит над своей территорией. Сбит глупо, нашим же Яком. Летчик-истребитель принял "пешку", летящую в кучевых облаках, за "Мессершмитт-110". За тяжелую ошибку майора истребителя разжаловали в рядовые.

Трагедия произошла весенним утром 1942 года в районе города Осташкова. Гахария летел на аэродром подскока в Андреаполе, где должен был дозаправиться горючим и отправиться на боевое задание. Вместе с разведчиками погиб механик Аркадий Фетисов, который должен был выпустить "пешку" в боевой полет.

Известие потрясло нашу эскадрилью. Мне в особенности было не по себе, так как накануне мы поссорились с Аркашкой, и вот по какой причине. Начштаба эскадрильи Кулагин вызвал меня и сказал, что Фетисов отсутствовал на вечерней поверке и был вне казармы всю ночь. "Я влепил бы ему по десятое число, но командир решил его не наказывать, - сказал грозно начштаба. Велел "проработать". Собирай комсомольское бюро и будь построже с ним!"

Я был секретарем бюро. Ребята говорили, что Аркашка влюбился в гарнизонную библиотекаршу, симпатичную девушку в солдатской гимнастерке, и часто где-то пропадает. Перед заседанием бюро я разыскал Аркадия, чтобы выяснить, правду ли говорят о нем. Он не отпирался. "Прорабатывали" Аркадия на лужайке перед деревянным двухэтажным домом, где была наша казарма. Солнце клонилось к закату. Мы присели на свежую, по-весеннему пахучую траву и не собирались наказывать влюбленного механика. Ясное дело - любовь.

Аркадий сесть с нами не захотел. То ли презира| нас за никчемный повод для заседания бюро, то л| боялся запачкать голубую коверкотовую гимнастерку ' синие бриджи. "Щеголь!" - подумал я, вспомнив, что он успел сшить себе комсоставскую выходную форму первые дни, когда все думали о другом - о трагедии нависшей над нашей Родиной. Уже здесь Аркадий обменял положенный ему полугодовой рацион табака на хромовую кожу, разыскал в деревне сапожника, и вот теперь стоит перед нами в изящных сапогах, будто на параде. "Зачем вырядился?" - шепнул мне Иван Маров, член бюро. А я подумал: уж не собрался ли Аркашка после "проработки" к своей подружке?

Разговора с Аркадием не получилось. Мы говорили, что сейчас не время для любви, а он спрашивал: "А когда время?" Вечером, увидев меня в казарме одного, он сказал:

- Я не думал, что ты сухарь. А еще пишешь стихи... Ты думаешь, я повеса. Та девчонка хорошо разбирается в повесах. Она быстро "отшила" одного такого... Может быть, за это я ее серьезно полюбил, а вы...

Утром он улетел. И погиб. Ему не было и двадцати лет. Он был первым экскадрильским механиком, которого мы похоронили на Северо-Западном фронте.

ИСПЫТАНИЕ СИЛЫ ВОЛИ

Смерть подстерегала каждого из нас. В повседневных трудах, которые отнимали у нас все силы, мы забывали об опасности. Война же, жестокая и суровая, принимала все больший размах. Ее фронты на северо-западе уперлись в неприступный блокированный Ленинград, в леса и болота Валдайской возвышенности. На юге гитлеровская бронированная машина докатилась до Сталинграда и кавказских нефтепромыслов. Вчитываясь в сводки Совинформбюро, мы хмурились, едва обменивались мыслями, так как положение на фронте было яснее ясного - снова отступление. Молодцеватые летчики и механики взрослели, и не только потому, что многие перешагнули свое двадцатилетие.

И во второй год войны редко самолеты возвращались с боевого полета исправными. Авиамеханикам приходилось устранять неполадки, работая день и ночь. Случалось и так, что сутками не отходили от самолетов, трудились в лютый мороз. Одни не имели возможности отлучиться от самолета и погреться в землянке, другие боялись зайти туда, так как тепло печурки размаривало и засыпали стоя. А надо было работать. Летчики с болью смотрели на измученных авиаспециалистов и вместе с тем были им благодарны за полную исправность боевых машин, на которых они летали в глубокий тыл фашистов...

Мой первый самолет уже достаточно много послужил. На нем предстояло сменить моторы, так как на исходе был их 100-часовой моторесурс. Моторчики вскоре забарахлили, и мы начали их демонтировать в полевых условиях. Фисак выделил на помощь Володьку Майстрова, рыжего, в веснушках москвича, моего товарища по ленинградскому училищу.

Предложил свою помощь и Гриша Бельский. Став техником звена, он никак не мог привыкнуть к тому, что остался без своей "пешки", и стремился всем помогать как обычный механик. Нам же хотелось попробовать себя на самостоятельной работе - не век же жить! с нянькой, но от помощи не отказывались.

Авиационный мотор состоял, казалось, из миллиона винтиков и болтов, гаек и гаечек, шестерен и шарниров. А сколько было вокруг него тяг, тросов, патрубков! Они переплетались, как капилляры кровеносной системы. Чтобы отличить один патрубок от другого, их красили в разные цвета. Снимаешь капот с мотора и любуешься яркой мозаикой: какое хаотическое нагромождение красок! Но нам, авиамеханикам, эта красота редко доставляла удовольствие, чаще хлопоты...

- Эй, баянист, тонкие пальчики! Иди-ка сюда! - кричал мне Бельский.

Своими толстыми лапами он не мог протиснуться сквозь хитросплетение трубопроводов и навернуть там малюсенькую гайку. А уж как он, бедняга, старался: в стужу, сняв меховую куртку и закатав рукав гимнастерки, он пытался сквозь патрубки достать до злосчастной гаечки, но тщетно: его "медвежья лапа" не пролезала.

Пробую навернуть гайку я. Сбрасываю куртку, закатываю рукав. Холодный металл, как огонь, обжигает кожу. Но я все же дотягиваюсь до болта, пытаюсь накинуть на него гайку, но палец уже прихватило морозом, и он не сгибается. Мать честная! Гайка выскальзывает и, попрыгав на мотораме, падает в снег.

- Осторожно, медведь, не топчи вокруг! - кричит мне Гриша.

И мы оба, забыв накинуть на плечи куртки, начинаем шарить по снегу в поисках пустяковой железной гаечки. Но ведь за другой нужно топать целый час на склад. Вот почему эта проклятая гайка кажется дороже золота. Когда мы наконец ее находим, я снова пытаюсь ее навернуть. Теперь-то не ускользнет. Я примораживаю ее слюной к указательному пальцу и просовываю руку сквозь патрубки.

- Есть! Пошла! - киваю головой Бельскому.

- С меня причитается, - отвечает он.

Еще бы! Ведь на гайке я оставляю кусочек своей примороженной кожи.

К этому не привыкать. Все механики ходят с ссадинами, с распухшими и обмороженными пальцами. Но я горжусь, что мне с моими "музыкальными пальчиками" доверяют изящную работу. Горжусь, как Иван Спивак, украинец-великан, которого всегда приглашают туда, где надо "сработать за двоих", скажем, поднять винт, занести хвост самолету. Иван-великан никогда не отказывался выручить. Но и ел он, как и работал, за двоих. И поэтому мы договорились с поваром технарской столовой накладывать Спиваку двойную порцию, выделяя ее, конечно, из нашего общего котла. Хотя нам самим "харчей" не хватало. Что ж, ведь шла война.

Я закурил. Пачку табаку, которую нам выдавали раз в неделю, я отдавал обычно мотористу Пал Карпычу. А вот теперь сам закурил. Курение убивало чувство голода. Целый день физической работы на свежем воздухе, многокилометровые марши из военного городка до аэродрома и обратно истощали силы. Все мы похудели, осунулись. Чтобы утолить голод, от которого мы просыпались по ночам, часто собирали в валдайских чащобах чернику и клюкву. Вслух, разумеется, на недостаточное питание не жаловались.

Мы могли за три дня сменить старые моторы на новые. Такой срок считался нормальным. Но Батя-Малютин просил инженера ускорить работы.

- Три дня простоя - немыслимо! - говорил он. - От меня требуют летать и летать на разведку, А на чем, дорогой инженер? Ты уж постарайся, чтобы "пешка" была готова к завтрашнему утру. Да, завтра! Отряди еще механиков. Они рады будут помочь. Все равно слоняются без дела... "безлошадные"...

- Да нельзя, командир! Получится толкучка. Механики будут только мешать друг другу. Это же ювелирная работа. По три человека на мотор достаточно.

- А ты попробуй в две смены, круглосуточно. Потом отдохнете...

- Ночью работать нельзя. Кто позволит нарушать светомаскировку на аэродроме?

- Ну придумайте что-нибудь. Я тебя прошу. Не на чем же летать!

К тому времени в эскадрилье всего-то было две исправные машины, и вот одна - мой Пе-3 - вышла из строя. Вторая пока летала, но у нее тоже порой барахлили моторы. От нас, механиков, зависело, сможет ли эскадрилья выполнять приказы командования. Батю мы уважали и к его просьбе отнеслись с полным пониманием и сочувствием. Мы не стали устанавливать электроподсветку - пришлось бы сооружать над моторами шатры, на что ушло бы много времени. Решили крутить гайки на ощупь, благо мы теперь наловчились и могли, как говорится, работать с закрытыми глазами. В морозную погоду небо обычно бывает чистым, безоблачным. И мы надеялись, что подсветит "месяц ясный". Так оно и случилось. Но не учли того, что ночью мороз усилится до тридцати пяти градусов.

В полночь, когда мы уже здорово устали и двигались медленнее, пришлось все чаще покидать рабочие места, пританцовывать и бегать вокруг самолета, чтобы согреться. Вскоре уже ни "танцы", ни пробежки не спасали нас от мороза. Двух механиков пришлось срочно отослать в землянку, так как у них побелели щеки.

В землянке находились Фисак и Трошанин. Они остались на аэродроме и часто наведывались на стоянку, где механики крутились вокруг раскапоченной "пешки".

- М-да, боюсь, слово не сдержим, - сомневался инженер. - Подведем Батю. Сами намучаемся, да еще в моторе что-нибудь напортачим. Придется работу отложить до утра...

- Есть идея! - сказал Володька Майстров. -Можно закрыть моторы чехлами и под чехлами работать.

-o Не поможет. Морозище сильный и ветер свирепый. Вот если бы под чехлы подвести тепло авиационных печек... - сказал Трошанин.

Бензиновые авиапечки устанавливались в стороне от самолетов, их тепло подавалось по трубам в сопла радиаторов для подогрева моторов перед запуском.

- Рискованно, - засомневался я, - чего доброго, в темноте не заметишь, как выльется бензин из печки, вспыхнет...

- Не вспыхнет, - возразил Трошанин. - При таком морозе можно бросить спичку в бочку с бензином и она не загорится.

- Шутите, товарищ техник-лейтенант! - ответил я, твердо убежденный, что правда на моей стороне.

- Зачем же, не тот момент, - сказал Трошанин. - Айда на стоянку! Я вам докажу.

Нехотя мы побрели обратно к "пешке". Трошанин приказал Федотову наполнить ведро бензином, слив его из бензобака.

- Не жалей, до самого края наливай! Пригодится мыть мотогондолу, поучал Трошанин. - А теперь отнеси ведро в сторонку и брось в него зажженную спичку.

- Боюсь, пожар будет...

- Не бойся, дай сюда коробку!

Произошло невообразимое. Трошанин несколько раз бросал в бензин горящие спички, а они шипели и тухли, будто падали в воду.

- Несмышленыши! - улыбался техник-лейтенант. - А еще училище кончали. При очень низких температурах бензин не испаряется, поэтому и не загорается. А ну быстрее несите печки! Зачехляйте моторы!

Работа скоро возобновилась и не прекращалась до утра. Трошанин приказал принести огнетушители и песок с лопатами и сам зорко следил за огнем, полыхавшим под моторами. Тепло печек, похожих на огромные примуса, проникало под чехлы, и мы не мерзли, как раньше. Когда стыли ладони - соскакивали со стремянок и грели руки над огнем. Правда, Федотова пришлось освободить от монтажа - ему поручили заправлять печки бензином, подкачивать в них воздух.

К утру мы закончили монтаж и установили полковой рекорд замены моторов за одни сутки. Поджидая Малютина, который собирался сам опробовать в воздухе Пе-3, мы по-прежнему грелись у бензиновых печек. Федотов продолжал старательно хлопотать возле них. За ночь у него вся куртка вымокла в бензине. Он хотел было закурить, уже свернул цигарку и достал спички.

- На стоянках не курят, - сказал я ему почти машинально.

Он не возразил, отошел в сторону шагов на тридцать и чиркнул спичкой. Хорошо, что я провожал его глазами и видел, как Федотов нагнулся над зажженной спичкой. Вдруг пропитанная бензином куртка вспыхнула. Горел человек! Мы бросились к мотористу, сбил| его с ног и стали заваливать снегом.

- Отставить! - кричал Трошанин. - Быстро несите чехол! Накрывайте!

Федотова потушили. И надо же так случиться, что этот момент на стоянку подъехал Батя. Он все видел. Трошанину пришлось держать ответ. Малютин, приехавший в отличном настроении, готовый всех нас расцеловать и объявить благодарность за ударную работу, конечно, изменил свое решение. Выслушав Трошанина, он сказал сухо:

- Потом разберемся... Самолет готов?

- Готов, товарищ капитан! - рапортовал я. Прошло не более четверти часа, как "пешка" загудела моторами. Комэск забрался в кабину и резко по-рулил по снежной дорожке. Моторчики работали на славу.

СНАЙПЕР РАЗВЕДКИ

С подмосковного аэродрома к нам прилетел новый по тем временам самолет Ту-2. Внешне очень похожий на "пешку", но сразу видно, что "ноги" у "Туполева" подлиннее, а корпус помощнее. Нам рассказывали, что этот двухмоторный бомбардировщик превосходит "петлякова" в скорости, дальности и грузоподъемности. Мы гордились, что наш полк одним из первых получил новую технику.

На самолете прилетел незнакомый летчик. Мы дружно ему махали руками, чтобы он случайно не свернул с накатанной дорожки в рыхлый снег, где порой застревали наши "пешки". Оставалось немного до стоянки, как Ту-2 провалился. Не дожидаясь, пока спустится экипаж, мы принялись откапывать колеса и в двадцать рук толкать машину. Увы, то была не "пешка". Бомбардировщик даже не шелохнулся

- Виноват, механики! Прошу прощения, - услышали мы приятный голос за спиной. Обернулись. Незнакомый командир Ту-2 поздоровался с нами и сказал с сочувствием:

- Не мучайтесь! Пошлите за трактором!

Командир вроде бы не приказывал, как полагалось начальнику, а давал совет как товарищ. Он снял шлемофон, и ветер коснулся его вьющихся волос. Подкатила полуторка, и наш комэск Малютин увез незнакомого майора и его экипаж в гарнизон.

Быстро достать трактор не удалось. "Туполев" стоял незамаскированный посреди лесной поляны. Он был так высок, что срубленные для маскировки ели были малы. Механики новой машины нас успокоили:

- Обойдемся без маскировки. Наш командир скоро полетит на разведку. Он такой!

Какой "такой", нам было неясно. Едва мы успели вытащить самолет на рулежную дорожку и бегло с ним познакомиться, как снова появился статный и подтянутый майор. Он спешил отправиться в боевой полет. Мороз в тот день был градусов под тридцать пять. Масло в моторах загустело, винты еле проворачивались. Механики возились до сумерек, и бесполезно: вылет перенесли на следующий день.

Замерзшие и расстроенные хозяева "Туполева" долго отогревались в землянке у печурки, а затем рассказали нам про своего командира. Его звали Валериан Федорович Столяров. Он уже около года воевал в нашем полку, был заместителем командира полка. На его груди красовались три ордена.

Столяров принадлежал к старшему поколению наших разведчиков. Он родился в 1909 году в селе Покровка, в Поволжье. Кончил семь классов и пошел работать. Сначала расклеивал плакаты на рекламных тумбах, потом стал учеником слесаря. Его поколение жило бурной жизнью комсомольцев первых лет Советской власти, и Валериан участвовал в работе агиткультбригады. Молодой слесарь мечтал летать. В тридцатых годах тысячи юношей на всю жизнь стали добровольными пленниками неба. Всю свою энергию отдавали они созданию наших военно-воздушных сил.