Возможно, Беккет

Флягин полил пивом подмостки, сказал палачу: не поскользнись, – и мы скрылись за кулисы. Остаток пьесы наши разбуженные актеры сыграли, попивая полудемонстративно пиво, как нам показалась, с особым подъемом. После спектакля они бросились нас искать, чтобы набить нам морду. А мы и не скрывалась. Состоялся на лестнице очень трудный структуралистский разговор, где я не поскупился на комплименты в адрес их формально-экзистенциального театра и убедил их, что наша группа на этом фестивале занимается по просьбе самого Могучего "театром провокационным". И каково же было наше изумление, когда через год Формальный театр использовал прием "порчи действия" (мнимое обесточивание) в Гамлете-машине.

ххххххххх

Надо признать, что Новые тупые постоянно выступали как бы в нулевой роли непроявленных предтеч. Это была стратегия: истинное влияние на культуру происходит из тени, исподволь, шепотом, издалека, умалчивая, мелькая, намекая, смеясь, надкусывая, прокалывая, инфицируя, умалчивая, мелькая, намекая, прививая. Уже одно то, что слово "тупость" начало носить удалой оттенок творческой креативности – говорило о сдвиге в самом языке. С появлением "Новых тупых" на питерской сцене – Искусство перестало самодовольно угрожать смертным,

"и задышалось свободней, ВЕСЕЛЕЙ" (А. Матвеева).

"Искусство в который раз было спровоцировано на "проживание", и Тупым, обладающим особым драйвом и специфической харизмой, в какой-то мере удалось его соблазнить" (Скидан).

"Скандально известные Товарищи сделали все возможное, чтобы не подпасть ни под какое культурное определение и существовать лишь в качестве глухой молвы, анекдота и ошибки, не имеющей в конечном счете никакого значения" (Бренер).

"Заявившая о себе радикальная группировка "Новые тупые" под предводительством Максима Райскина дает нам счастливую надежду на то, что творческие потенции питерского искусства не ограничиваются ограниченной "Новой Академий" и несколько ограниченными "Митьками" (Гельман).

"У "Тупых" есть только одно сомнительное преимущество – их тупость (Драгомощенко).

"Тупые" так привыкли к своей нечленораздельности и психологии аутсайдеров, что в один прекрасный день мы все обнаружим, что они "давно не существуют" (Савчук).

ххххххххх

Сережа Завьялов – Максимке: Послушай, Макс, чего это ты там обретаешься с Тупыми? Из них ничего не выжмешь, это бесперспективно. Посмотри на Спирихина, если бы в нем что-то было, то кем бы он сейчас был. А чего он добился? Не будь дураком. Ты не на тех поставил.

Максимка – Сереже Завьялову: Так я и не собирался на Тупых что-то ставить. С чего ты взял?

Серёжа Завьялов – Максимке: Ну, тебя видели несколько раз в их обществе: вы что-то там куролесили.

Максимка – Сереже Завьялову: Так это мы шли пить на выставку водку, Спирихин залез на Достоевского (он любит залезать по пути на памятники) – ему, оказывается, интересно: куда это смотрит памятник? Достоевский, оказывается, смотрит на колеса машин, Лермонтов на железные ворота, Пушкин – в окно Европейской гостиницы, а верблюд Пржевальского ровно на струи фонтана. Только Петр Шемякина каким-то фантастическим образом смотрит сам на себя, отражаясь в подвальном окошке.

Серёжа Завьялов – Максимке: Я так и думал.

Максимка – Сереже Завьялову: Это, по Спирихину, "мертвые зоны", зоны, занятые взглядами мертвецов, где перестает присутствовать поток времени. Спирихин собирается использовать эти места для приостановки в организмах своих соратников умственных, физиологических и нравственных процессов.

Серёжа Завьялов – Максимке: Вот-вот.

Максимка – Сереже Завьялову: Подтверждение оздоровительных свойств этих зон он видит (смешок) в парочке Сфинксов, которые (смех), которые (смех), в общем, которые (неразб.)

Серёжа Завьялов – Максимке: (нерзб. с двумя цезурами на древнегреческом) Максимка-Максимка. Переводи лучше Феофраста, пока его никто не забыл.

ххххххххх

"Волей ибн неволей" название журнала (первоначальное) "Максимки".

Максимка тоже первоначально был подвешен: не знал, куда приложить( инвестировать) знание 3-7 языков, философское образование и умение ползать по горам. А двери Новых Тупых, что без окон без дверей, были открыты. Панин провозгласил лозунг-тост: "Участвуют Все!" Нужна была свежая кровь (чтобы нейтрализовать старую), новые идеи. И свежий Максимка предложил тему для выставки "Фантомная боль" и себя в качестве куратора, автора разъяснительного текста. Максимка привел с собой подругу Елю (подругу жизни), друга Гарри Зуха и дочку (еще маленькую художницу) Симу. Флягин, не имея в наличии прочной семьи, привязался к ходившему тенью Олегу Хвостову – будущему своему сопернику, оказавшемуся не таким уж простым (а с затаенной гениальностью и трудолюбием пикассо-фанатика, если не дали-маньяка). Козин подключил сына (будущего штангиста, а пока духовно ищущего юношу) Митю Козина. Дизайнер Клавдия тоже участвовала, но как бы незримо. Были еще группы поддержки, сочувствующих, интересующихся, заинтересованных в промоушене, жаждущих знакомства и интервью. Сил, денег и надежд было затрачено больше обычного, но уж таков присмотр небес за Тупыми: что ничего из этого не вышло!

ххххххххх

Когда Максимка издал своего первого "Максимку", он устроил презентацию в Музее Политической Истории: красная обложка, мальчик в бескозырке. Критики нашли первый номер невнятным (дураки). Мне всегда было непонятно: как, на каких основаниях, то, что вторично и вне – присваивает себе тон суверенности. Критика должна быть льстива, заискивающа, комплиментарна, недалека, деликатна, поскольку не может разделить судьбу своего предмета, или же проделывать ту же работу, но тогда уже рискуя испытывать на прочность зыбкость своих оснований. Журнал был еще теплым, только что из Москвы – я держал его перед собой – я был разбит – и пытался держать речь в том духе, что (способен ли я что-то сочинить на ходу?), видите ли, даже за такую минимальную вещь как "Максимка", в общем-то, было заплачено многим... может быть, даже кровью... если время содержит так называемую кровь. Это только на первый взгляд незаметно – а ведь мы теперь живем в мире, в котором нет больше Курёхина. Ему не собрали денег на параллельное сердце – хотя свое он израсходовал – и он потух, как птичка. Этот любимец богов, этот баловень музыки с бесчеловечной душой кондотьера (надо ли сказать – Гаттамеллаты), лежащий в своем гробу, завершенный, как Аристотель. Кто-то должен был поднять его разбитую лиру. Да, кто-то – струны. Новым тупым достались от лиры рога... Так что эта алая обложка в Дворце Политической Истории, где танцевали Кшесинские, и этот мальчик в бескозырке, и все эти тексты – все это отсылает меня к боли, описанной Левинасом, к боли, которую невозможно испытать за Другого, но которую Другой всегда испытывает за нас. Страстная иллюзия (Господи, что я говорю?), что мы находимся под прицелом заботы Других (забыл, о чем там идет речь), подвигает нас к услужению и принесению жертв, где любая плата всегда будет казаться недостаточной, т.к. все, что у меня есть – это "я, которого-у-меня-нет". Только через это возобновляемое самоопустошение я может подойти к Другому как к равному себе – т.е. собственно стать Другим. Это равносильно смерти. Поэтому в культуре так мало свершений. Мало кто возвращается с опытом Другого, Другим, чтобы уже никогда не испытывать боли, но помочь другим, Тем, ее преодолеть... (так ли это?) Журнал "Максимка", как мы увидим, явился, чтобы подлить масла в огонь реального искусства, который пытается максимально осветить означенную дорогу... (всё?)... Спасибо за внимание.

ххххххххх

ФАТАЛИСТИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Жил да был фаталист на высокой скале,

Фаталистские песни он пел о заре:

Покуда вздымается в небушко грудь,

Все стонет и стонет букашкою грусть.

Послушай, букашка, давай не грусти,

Давай в синем море с тобою грести.

Давай запасемся грибами, гробом -

И нежные песни напишем в альбом.

Увидим акулу, увидим кита

И деву, и диву, и вал, и кота.

На крест полюбуемся и на стрельца,

Попьем, так и быть, среди бури винца.

Свинцовую пулю получим под дых

И падая в волны, воскликнем: "Бултых!"

Жил да был фаталист на высокой скале,

Интересные песни он пел на заре.

Флягин где-то раздобыл настоящую гармошку и мы ходили с этой перламутровой гармошкой по Площади Искусств, издавая звуки Шнитке, и декламируя, наслаждаясь акустикой (город же построен, с учетом пожеланий средневековых и древнеримских глашатаев) это бесконечное, как змей, рондо. Мы были абсолютно трезвы. Но мы уже были мастерами вызывать на пустом месте творческое опьянение. С какого-то момента нам стало абсолютно не жалко тратить себя на ерунду (никогда не было жалко).

ххххххххх

Нельзя сказать, что у Флягина вообще ничего-ничего не было. Вообще-то он был художник и пытался не забывать, что он им есть. Когда Таня Пономаренко, оттаяв, выделяла нам залы, вставал вопрос о "произведениях". Отличительная же черта наших произведений заключалась в том, что все они находилась в нулевой стадии произведения, т.е. произведения наши до самого последнего момента крепко таились в небытии (из охотничьей книжки: "когда идет Охота на волчат, волчата крепко таятся"). Это современная стратегия: будет место – будут и песни.

Но где взять материалы для произведений? Опять шарить по помойкам?

Козин уже давно страдал от своей проволоки и автомобильных покрышек, от банок, от унесенных от семьи зеркал и ботинок. Он мечтал об европейском дизайне с чистыми линиями и белыми плоскостям, а не о горьком остроумии средне-русской (якобы возвышенной) смекалки.

Панин же, наоборот, покупал перед самым выступлением в финском магазине какого-нибудь дорого шнура, серебристого полиэтилена и выкручивался этим баснословным полиэтиленом, перегораживая и отсекая пространства на манер Христо. Однажды он не пожалел и жизнь, чтобы выпилить кусок золотистого льда с середины обманчиво застывшего Об. канала.

Но совсем плохо было Флягину: ни денег, ни запасов, ни спекулятивного хитроумия. У него была единственная заначка: четыре огромнейших белоснежных холста, загрунтованных и натянутых по последнему слову Киплика. И чернила. Школьная бутылочка фиолетовых не загнивающих чернил. Да перо с Почтамта. Все это он хранил для какой-то другой, Лучшей, жизни. Но время потихоньку истребило все его лучшие надежды, и он решил истребить и эти засекреченные / законсервированные на лучшее холсты.

В ночь перед выставкой он их расставил в зале и, напившись водки (настойки овса за 8 р. из аптеки, что была тогда очень популярна по всей стране), вымазавшись сам, вымазал об них все чернила. Боже упаси – это не стали картины: было решительно ясно, что здесь сводили счеты с самой идеей какого-либо изображения. Это был черновик трактата "О невозможности быть художником, о невозможности не быть им". Современная художественная ситуация, не оставив худ. никакого выбора, не предоставила ему взамен и никакой определенности.

Кругом, повсюду тождества различений, герменевтические, гадство, круги. Трактат был подвешен и стал считаться частью чего-то более целого. Что, в общем-то, и требовалось доказать.

ххххххххх

У нас никогда не было никаких "разборов матчей", и вообще, раз сделанное, уже никто никогда не обсуждал. Появившуюся статью, заметку прочитывали по диагонали и передавали с элементами церемонии обратно Флягину: сиё подшить.

У Флягина имелся в его борейском тупике, где он спал и питался салом с хлебом (иногда это была селедка с луком) старинный дубовый шкаф. В нем-то Флягин с аккуратностью старинного секретаря и держал Архив. Кроме Архива в том шкафу хранились запасные брюки, папка с рисунками и журналы по Искусству, которые Флягин брал напрокат в борейской лавке. Там же лежали и маленькие золотые очечки, в которых он был похож на памятник Грибоедову (мыслитель из чугуна).

Он хотел быть полезным (ходить за дровами, белить потолок, носить ранки);

хотел быть полезным как друг (выручить из беды);

хотел быть полезным как учитель (учить рисунку детей);

как поэт (написать книгу);

как герой (быть героем книги);

как сын (быть сыном своего времени, ну, на худой конец, Родины) —

но все это было как-то бесполезно.

– Все это было. Никому этого не надо. А, пропадай, талантище! – и он шел в ларек за спичками.

ххххххххх

Никто и не отрицал, что "всё это было" "и будет и пройдет" (и пребудет). Одни Ничевоки чего стоили! Чего стоил один тотальный сюрреализм! Золотой век (золотой запас) культуры на все времена. "Я ищу золото времени" – так записано на могилке Бретона. Они все теперь Сиятельные трупы.

Но время должно возобновляться (пусть из пепла) поскольку это настоящее время. Сюрреализм был адаптирован цивилизацией, превращен в социальный и экономический дизайн. Сам дух сюрреализма общими усилиями постмодерна может превратиться просто в Труп (без изысканных прилагательных). Поэтому и необходима гальванизация мертвеца – если и не вернуть культуре её изначальную витальность и энергию креации, то хотя бы из гигиенических и санэпидемиологических соображений проветрить рекреацию. Т.е. Новые Тупые выступали с чисто профилактическими целями – так в жанре виртуального боевика вызывают самоубийц-чистильщиков, – а не с целью стяжать себе бессмертный хэппи-энд.

В этом смысле – в смысле общекультурной задачи, экзистенциальной сверхзадачи – мы могли бы быть куда полезнее, чем действующие в тот момент Митьки и бурно бездействующая, умасленная специфическими благовониями мумия Новой Академии, решившаяся, долго, правда, сомневаясь, поиздеваться над самим термином "История искусств".

Но была еще одна задумка: феноменологическое исследование возникновения фактов культуры – задание сверхсекретной важности. Мотивы. Личностные сублимационные мотивировки. Качество среды, взывающее в своей танатографической эросности к случайному вирусу символического самоотрицания – чтоб окрепнуть, если не извратиться. Способы, возможности и стратегий такого внедрения. Дозировка внедрения на различных этапах инфицирования. Защитные механизмы от механизмов нейтрализации со стороны среды: комплекс самосохранения агента. Четкость/смутность проявлености культурного феномена, за чертой которого (четкости-смутности) начинаются необратимые реакции кристаллизации, переводящие феномен в факт с последующим производством этого факта в пред-мет, с последующим произведением этого предмета в вещь (до этого, к сожалению, не дошло); разброс интерпретаций феномена (теперь уже ноумена) и критическая масса этих гештальтов (видов предмета с I стороны, который конституируется и конструируется исходя из априорной целостности предмета и отсутствия для наблюдателя на данный момент всех других сторон), позволяющая отбросить данное в – миф. Описание рычагов мифологизации. Бытие культом как возможная конечная цель развития всякого художественного феномена. Отдельное сюрреалистическое задание: исследование настроенности бытия-к-славе и бытия-к-ничтожеству и попытка их сведения к бытию-в-вот. (Тут уж от перформанса. что называется, далеко не отходи.)

1940: Бретон: "Чёрный юмор имеет мало общего с мрачным юмором это, скорее, взгляд, обращенный на "объективные случаи" и на саму жизнь. Взгляд трезвый и въедливый, который отсылает к определению "Юмор" Жака Ваше:

"Чувство театральной (и безрадостной) бесполезности всего."

Так что был еще и чисто поэтический заказ.

Батай: "Крайняя возможность, возможность того, что незнание опять станет знанием. Я буду разведывать ночь! да нет. Это ночь исследует меня. Смерть умиротворяет жажду незнания. Но отсутствие – это не покой. Отсутствие и смерть не находят во мне ответа и грубо поглощают меня, наверняка" – это уже не заказ, а импульс.

Помню, как в 91 году в переулке к Дому кино я сорвал объявление: "Ищу соратников для участия в новом поэтическом театре. Саша Скидан".

Это был знак.

"ХОЛОДНО и дует. И повсюду космос".

Это был Мэтр.

Вежливые письма Ильянена.

Это подарок.

Инга, это гений.

Но в чем-то я ошибся. Я ошибся.

ххххххххх

Приехал из Москвы великий Гарри Зух – и ужасный. В Москве все такие – великие и ужасные.

Решили с ним сделать "инвентаризацию" – акцию в Манеже, где было представлено свыше 600 единиц современного на тот день искусства. Выявить "самую лучшую" картину, подкрепив ее "самой худшей". Опрос зрителей. Опрос экспертов.

Самый высокий рейтинг получила средних размеров работа женщины-художницы, нарисовавшей – что бы вы думали? – натюрморт с кабачками, конечно (дело было в августе). Самой отвратительной оказалась картина в человеческий рост В. Лукки – ничего не изображающая конкретно, окромя душевного каприза самого Лукки. Эксперты и зрители сошлись во мнении. Почему? Зрительские симпатии понятны: конкретное и абстрактное, опрятное и неряшливое, домашне-кухонное и вселенско-клиническое – выбор всегда в пользу первого. Но что эксперты? Они выбрали то же самое, но по другой логике. По какой? Вопрос для знатоков. Таким образом, общими усилиям, гений был замучен, а разбойник увенчан.

Постмодернистский выбор всегда есть выбор в сторону большего конформизма.

Гарри Зух уехал обратно в Москву инвентаризировать московский Манеж, а Новые тупые остались в Питере, продолжать свою деструктивную, нонконформистскую деятельность. Она все более обессмысливалась, все более устаревала, все более походила на топчущегося во дворике Литейного 58, нечесаного, с трупными пролежнями, ископаемого. Эпоха тупости затухала. Эпоха чистоты помыслов. Сиятельной искренности. Ненормальности и ненормативности. Нестяжательства вечности, минуты для.

Подсела печень. Истощился внутренний юношеский эротизм. Потянуло на еду из кастрюли, к телевизионному Иконостасу.

В 30-х годах в Ленинграде существовала группа "Ничевоков". Они активно провозглашали "ничего", яростно "ничего не делали", "ни к чему не стремились". Все остались живы. В 80-х у одного из них спрашивают: "Вот вы всю жизнь проработали бухгалтером, Вы, наверное, часто вспоминали о тех временах, когда были Ничевоком?"

Ответ: Нет, никогда не вспоминал.

Вопрос: Почему? Ведь, наверное, это для Вас была самая интересная пора?

Ответ: Потому что я ничего не помню.

ххххххххх

Мы шли с Флягиным по мосту Лейтенанта Шмидта.

– Смотри, – сказал я Флягину, перевесившись через перила. – Видишь, плывут звезды: Панин, Козин, Максимка, вон плывет звезда Еля, звезда Флиссак, Баскин, Пиликин, Межерицкий, плывет Савчук, Скидан, Секацкий, Кострома, Африка, Америка.

– Нет, – сказал Флягин, – ничего не вижу, забыл очки.

– Сволочь, ты, Флягин. Смотри, плывет Флягин, Спирихин – окурки космоса… Проплыли…

– Пойдем отсюда, – сказал Флягин. – Сдадим бутылки.

– Гад ты. Я хотел с тобой поделиться. Ведь ты никогда не замечал, какое быстрое у Невы течение: это самая короткая, быстрая и страшная река в мире.

– Идите вы в жопу, любители искусства! сказал нервный Флягин. Да. В жопу. Идите! Идите вы в жопу! Да, да!

Февраль-апрель 2001

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ТУПЫМ

Текст был написан, когда Товарищество еще работало в полную силу, поэтому часть художественных подвигов осталась за кадром. Тут как раз подоспела и слава, и возможности широкого ее употребления. Панин, Флягин и Козин, уже представляли питерское искусство за границей на равных с мэтрами Пушкинской. Хвостов круто раскрутился. "Ракурс" отвел пять разворотов Тупым как художественному явлению. Венеция умоляла Флягина не опаздывать на следующую Бьеннале на самолет… Но трагические события начала века – почти одновременный уход со сцены 80-ти % участников движения в мир реальности, как говорится, в силу сложившихся обстоятельств, победили реальность артистическую. "Товарищество Новые Тупые" одним прекрасным утром стало историей. Недавно, уже здесь (в Мюнхене), одна галеристка-беженка рассказывала, как она когда-то наслаждалась перформансом одной группы – типа "Типичные Идиоты" – где они из одного человека сделали роскошный торт, клумбу, драгоценную шкатулку, завернули как подарок и преподнесли на руках какому-то Толстому парижскому художнику. Это было так непонятно прекрасно, так свежо, чисто, искренно…

– А помните, там еще снег с розами пошел из огромного мешка, и, чтобы человек не задохнулся, ему вставили в рот четыре пластмассовых соломинки!

005, Вена