Возможность ответа

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПЛЕМЯ

Я добрался до материка и продолжал путь по суше. Меня подстегивало уже не только задание Михаила Дмитриевича и стремление проникнуть в Тайну. Пробудилось любопытство — жгучее, несокрушимое. Мне хотелось больше узнать о событии, а о нем рассказывали золотые таблички, найденные в трюме затонувшего галиона: о боге Аамангуапе, о древнем народе, — подтвердить или опровергнуть возникшие у меня гипотезы. Для этого надо было прежде всего добраться в края, о которых рассказывало послание царя. Но дорога туда была дальней, а то же самое любопытство, которое толкало и вело вперед, частенько задерживало в пути…

…На краю большой поляны несколько десятков людей построились в круг. На них почти не было одежды, если не считать набедренных повязок из листьев у нескольких женщин. Потом я узнал, что эту «одежду» носят лишь невесты. В Центре круга находился старый человек. К его ногам были привязаны большие раковины. Он раскачивался из стороны в сторону и пел что-то заунывное. Я хотел подобраться поближе, чтобы различить слова.

Вот старик начал подпрыгивать, раковины застучали, будто кастаньеты. Поскольку звуки были громкими и четкими, я предположил, что в привязанные к ногам раковины вложены камни. Старик завертелся волчком и в изнеможении упал на землю.

И тотчас круг распался на три части. В одной были только мужчины, в другой — молодые женщины в набедренных повязках, в третьей — мужчины и женщины разных возрастов.

Конечно, никто не мешает мне наблюдать жизнь племени издали. Однако хотелось познакомиться с этими людьми поближе. Как лучше это сделать?

Я вспомнил книги об ученых-исследователях: историках, археологах, биологах. Знакомство с новым племенем все путешественники начинали с подарков. Значит, и мне нужно в первую очередь подобрать подарки для племени. Но какие именно? В моем вещмешке имелись предметы, которые вряд ли смогут пригодиться этим людям. Разве что… кусок мыла…

Я достал его, разорвал обертку, подбросил на ладони. Да, пожалуй, это подходящий подарок. К тому же, я проверю их смекалку: поймут ли они его назначение? К мылу присоединю плитку шоколаду, немного семян риса и сорго.

На рассвете я отнес дары на поляну и разложил их на видном месте. Сам же взобрался на дерево и приготовился наблюдать.

…На поляне показалось несколько молодых воинов. Они почти одновременно заметили дары и бросились к ним, Отталкивая Друг друга. Самый ловкий из них уже протянул руку к мылу, но тут же с испуганным криком отдернул ее. В чем дело? Ему что-то показалось или он, хитрый, отпугивал соперников?

Как бы там ни было, никто из воинов не притрагивался к дарам. Они только кружились вокруг них, оживленно жестикулируя и обмениваясь хриплыми восклицаниями. Так продолжалось, пока на поляне не появились мужчины постарше. Один из них, высокий и крепкий, с властными жестами, видимо, вождь, решительно направился к дарам, схватил плитку шоколада, разломил ее, понюхал… Затем он подошел к старому засохшему дереву, отодрал от него кусок коры, сравнил с шоколадом. Подняв то и другое высоко над головой, чтобы видели соплеменники, он как бы приглашал их убедиться, что незнакомое вещество — просто-напросто кора дерева. А затем пренебрежительно швырнул кору и шоколад в заросли.

Та же судьба постигла семена риса и сорго, вероятно, вождь принял их за личинки насекомых.

А вот мыло ожидала совсем другая участь. Оно было не похоже на все, с чем сталкивался дикарь, и привлекало его и своей формой, и цветом. Он разломал кусок на несколько частей, самую большую оставил себе, остальные раздал своим приближенным. И сразу же весь свой кусок сунул в рот и стал жевать. Приближенные последовали его примеру, остальные с завистью смотрели на них. Чтобы подогреть их зависть и напомнить о том, кто они такие и кто он, вождь выпятил голый живот и с ухмылкой похлопал по нему ладонью. Но уже через несколько минут его поза и выражение лица изменилось, он словно прислушивался к тому, что творится в его утробе. Он схватился за живот и закружился по поляне с громкими стонами. Вместе с ним кружились и стонали его приближенные, отведавшие мыла «экстра». Видимо, в рекламе недаром говорилось, что мыло особое, способно растворять даже жировые пятна, не поддающиеся обычной химчистке.

Вождь и его приближенные стонали все громче, из их ртов текла пена и летели разноцветные мыльные пузыри. Да, на этот раз реклама мыла не солгала!..

Однажды, когда мужчины ловили рыбу, один из них заметил на противоположном берегу юношу и девушку, затаившихся в тени большого дерева. Мужчина громко закричал, обращаясь к товарищам и указывая на молодую пару. Рыболовы пришли в неистовство: загорланили, стали размахивать копьями и дубинами. Молодая пара поспешно отступила в глубь Леса.

Туда же тотчас устремилось несколько рыбаков. Они перешли вброд реку и скрылись в лесу. Остальные рыбаки бросились бежать к пещерам.

Вскоре на берег прибыли вождь и его приближенные. Сразу было заметно, что вождь волнуется больше остальных. Впрочем, тогда я не придал этому значения…

Вождь разделил воинов на две группы и послал их в погоню по разным направлениям. Мне показалось, что воины не согласны с вождем. Да и меня самого удивили направления, которые он выбрал для них. Но, может быть, он лучше всех знал броды через реку или единственную тропу через неприступные скалы, по которой могли спастись беглецы. Сам вождь с двумя воинами отправился в третьем направлении.

Я включил гравитаторы и быстро догнал беглецов. Прячась за деревьями, я мог наблюдать и за ними, и за преследователями. Рыбаки, первыми пустившиеся в погоню, могли бы настигнуть беглецов, но не торопились, ожидая подмогу. Метрах в двухстах за ними поспевал вождь с двумя воинами. Эти торопились изо всех сил. Вот вождь окликнул рыбаков, заставил их остановиться и подождать. А затем отправил их куда-то в сторону, поставив во главе отряда одного из своих сопровождающих.

Я подумал было, что он сбился со следа. Но спустя минуту с удивлением увидел, как вождь со вторым воином кинулись напрямик за беглецами.

А они-то были совсем близко. Несколько раз юноша отправлял свою спутницу вперед, а сам замирал и прислушивался к шуму погони. Затем догонял девушку.

Он уже сильно устал и глотал воздух открытым ртом. Пряди слипшихся от пота волос падали на лоб, и он с остервенением отбрасывал их, мотая головой. К тому времени, когда ближайших преследователей осталось двое, он велел девушке спрятаться за толстым разлапистым деревом, а сам бесстрашно двинулся навстречу им. В руке он сжимал короткую дубину с врезанными в нее звериными клыками и острыми осколками камней.

Я сравнивал его тонкую гибкую фигуру, неокрепшие мышцы с могучей фигурой вождя, и мне было жаль юношу, ибо я предвидел исход битвы.

Однако мои предположения не подтвердились. Усидев Преследователей, юноша что-то крикнул вождю и бросил дубину на землю. Вождь тотчас подбежал к нему и… обнял. К ним подскочил воин, сопровождавший вождя, похлопал обоих по спинам, подобрал дубину, брошенную юношей, и стал ходить вокруг них, останавливаясь и прислушиваясь к шуму леса. Несомненно, он оберегал их от остальных воинов. Что же все это значило?

Между тем юноша, волнуясь и горячась, о чем-то рассказывал вождю. По его жестам я определил, что речь идет о том, как ему удавалось уходить от погони.

Я подкрался близко к ним. Некоторые из произносимых ими слов и словосочетаний сопровождались одними и теми же жестами, я частично уже понимал их. И еще явственно ощущал своими приемниками чувство усталости, исходящее от юноши, и дружелюбие вождя, его соучастие в приключениях собеседника. Их образы в моем восприятии постепенно расцветали новыми гаммами красок, и я уже кое-что знал о доверии, связывающем их…

Внезапно воин, взявший на себя роль охранника, предостерегающе крикнул и поднял копье.

Слишком поздно.

Из-за деревьев появилось несколько воинов. Они выкрикивали угрозы и размахивали дубинами. Коренастый увалень метнул копье в юношу-беглеца, и тот едва успел уклониться.

Вождь явно растерялся, он не ожидал, что воины, которых он направил по ложному следу, сумеют обнаружить беглецов. Увалень, метавший копье и разъяренный неудачей, подбежал к девушке и занес дубину.

И тут неожиданно для самого себя я выскочил из укрытия, перехватил его руку и вырвал оружие. Потом я не раз спрашивал себя: что заставило меня действовать подобным образом? Тугомыслие? Или и того хуже — недомыслие? Ведь на этом расстоянии, включив передатчик «эмо», я мог попросту на некоторое время парализовать воина. Мне вовсе не обязательно было сыграть «явление народу».

Увалень застыл с разинутым ртом. Его маленькие глазки под низким лбом увеличились и, казалось, готовы были лопнуть. Не выдержав потрясения, он закрыл лицо руками и, пятясь, отступил в заросли. Испуг поразил и остальных его соплеменников. Через несколько мгновений пространство вокруг меня опустело. Слышался хруст веток под ногами убегавших, вопли.

Остались только те, которым некуда было убегать, — юноша и девушка. К тому же длительное ожидание погони и только что пережитая смертельная опасность притупила их чувства. Прижавшись друг к другу, они во все глаза смотрели на меня. Я улыбнулся и протянул руки ладонями вверх, показывая, что в них нет оружия. Одновременно я произнес подслушанную фразу-восклицание на их языке, обозначавшую «не бойтесь!» Юноша и девушка бросились ничком на землю.

Я подошел к юноше, попытался поднять его. Он вырывался из моих рук. Мне удалось удержать его на ногах, повернуть лицом к себе, взглянуть в глаза. Я включил передатчик мыслеприказа и почувствовал, как расслабились его мышцы под моими руками, взгляд стал осмысленным. Он оглянулся, поискал свою подругу. Убедившись, что она невредима, он рискнул нагнуться и поднять ее с земли, что-то приговаривая. Девушка прильнула к нему, пряча голову на его груди. И такую смесь страха и надежды, нежности и мужества воспринял я своими приемниками, что удивился силе чувств у этих примитивных созданий, еще только начинающих восхождение. Может быть, эта изначальная сила эмоций и была тем пороховым зарядом, который заложила в эволюцию экономная мать-природа?

Я произнес несколько слов-восклицаний на их языке, означавших: «Не убью вас. Не сделаю вам больно».

Юноша взглянул мне в лицо, правда, встретиться взглядами он еще боялся, и проговорил:

— Тельмолтаа. Ги мо.

Значения этих слов я не знал. Но он произнес еще несколько слов, понятных мне. Оказывается, он просил не наказывать, а помочь.

Я излучил волну спокойной ласки и положил руку ему на плечо.

— Все будет хорошо, — сказал я.

За несколько часов в обществе этих двух молодых людей я изучил несложный язык племени. Юношу звали Касит, девушку — Ла. Он выкрал ее у другого, враждебного племени и тем нарушил «запрет богов», предписывающий жениться только на девушках своего или соседнего, родственного племени.

Я спросил у юноши, зачем надо было нарушать запрет. Не проще ли было найти девушку по вкусу в своем племени? Или он не надеялся победить в состязаниях женихов?

Юноша гордо вскинул голову. Между толстых, выкрашенных в черный цвет губ ослепительно сверкнули зубы.

— Меня назвали Касит после испытаний на зрелость, — сказал он.

— Что означает это имя?

— Тот, кто может победить носорога, — торжественно ответил Касит.

— Значит, ты полюбил Ла? Ты, видел ее раньше? — высказал я догадку.

Он склонил голову:

— Ты спрашиваешь это нарочно, грозный бог. Испытываешь меня. Позволяешь сказать неправду. Но ведь тебе все известно. Как можно увидеть девушку из племени уйна? Касит в первый раз увидел Ла, когда крал ее. И Ла тогда первый раз увидела Касита. Но меня увидели и отец Ла, и ее братья. Они захотели убить Касита.

— Зачем же ты шел на все эти опасности? — спросил я, скрывая растерянность: своими ответами он разрушал мои догадки одну за другой.

— Меня послал вождь.

Неужели я ослышался? Или неверно истолковал его слова?

— Зачем ты нарушил запрет и решил красть девушку из племени уйна?

— Касит выполнял наказ вождя, своего отца, — невозмутимо отвечал юноша, решив, видимо, что, повторяя вопрос, я выполняю какой-то ритуал.

— Вождь? Тот самый, с которым ты виделся здесь? В лесу?

На одно лишь мгновение он позволил себе удивленно взглянуть на меня. Утвердительно кивнул.

— Вождь племени импунов. Амкар. Отец Касита.

— Зачем он это сделал?

Касит, глядя куда-то в сторону, пожал плечами:

— Другие не знают. Вождь знает.

— А ты?

Он смотрел в том же направлении. Я понял: знает, но не скажет.

— Отправимся с тобой к вождю вместе, — предложил я.

Испуг и надежда одновременно вспыхнули в нем. Я не мог определить, какое из этих чувств было сильнее в данный момент. Юноша что-то сказал Ла, и она низко наклонила голову. Он взял ее за руку.

— Мы идем с тобой, грозный бог.

Когда до пещер оставалось чуть больше трехсот метров, нас заметили. Молодой воин-охотник что-то закричал, и к нему стали сбегаться соплеменники. Толпа ощетинилась копьями, над головами взметнулись дубины. Я пока не предпринимал никаких действий, ожидая развития событий.

Вскоре в толпе показался вождь и его приближенные. Они пытались успокоить людей. Время от времени вождь, указывая на меня, провозглашал:

— Эламкоатль!

Это было имя главнейшего бога.

Толпа подхватила имя, шумно и дружно произносила его. Но в то же время люди по-разному реагировали на мое появление, одни кланялись, другие в ужасе отворачивались.

Возникла догадка.

— Вы уже встречались с подобными мне? — спросил я Касита.

— Да. Тогда мы жили в другом месте. Богов было много, — он растопырил пальцы обеих рук, три загнул.

— Они принесли вам дары?

— Дали нам сладкую смолу и обещали вернуться. Мы ушли.

От толпы отделилось несколько человек и направились ко мне. Это были послы. На вытянутых ладонях они несли дары: высушенных насекомых, ягоды, круглый блестящий камушек. Не доходя несколько шагов, они упали на колени, покорно склонив головы и положив перед собой дары.

Толпа напряженно следила за нами.

Пришлось принять дары, и толпа ответила единым вздохом облегчения.

Я поднял с земли одного из послов. Это был вождь, отец Касита. По его примеру встали и другие. Они поспешили отступить — подальше от меня и поближе к своим соплеменникам. Вождь остался. Он изо всех сил старался сохранять достоинство.

— Ты спас моего сына, могучий бог. Владей нами.

Я не пытался переубедить его в том, что я вовсе не бог. Это было бы бесполезно и опасно, во всяком случае, для юной пары.

В сопровождении послов мы направились к толпе. Касит и Ла старались держаться поближе ко мне, но сейчас соплеменники почти не обращали на них внимания. Люди склонялись передо мной, иные падали на землю, закрывая лица руками.

— Эламкоатль с нами! — ликующе выкрикивал вождь.

Так мне пришлось стать богом у племени импунов. Я старался быть добрым и мудрым богом, принести пользу тем, кто верил в меня. Когда-то Михаил Дмитриевич сказал мне: «Наше оружие — вера и сомнение. Но есть немало людей, чье оружие — только вера. Она помогает им вести тяжкую борьбу за то, чтобы жизнь не казалась бессмысленной. И хотя она порождает иллюзии и миражи, но для слабых это спасительные иллюзии, а для слепых единственное их видение. И если уж кто-то поверил, что ты способен сделать его сильным и счастливым, умей жалеть его, не принижая».

В качестве бога импунов я благословил Касита и Ла, и племя вынуждено было согласиться, чтобы они жили на его земле и под его защитой. И отменил обычай приносить кровавые жертвы.

Моим верным помощником стал отец Касита. Я убедился, что он не случайно является вождем племени.

— Виноват, я нарушил закон, запрет. Послал сына взять жену в другом племени. Что было делать? Когда берут в жены девушку своего племени, часто рождаются слабые дети. Когда женятся на чужих — дети сильнее. Об этом мне говорил отец. И я замечал то же самое. Нам нужны сильные дети, воины.

Так они, эти полудикари, не имея никаких приборов для экспериментов, отрезанные от мира, замкнутые в небольшом пространстве кочевий, обладая лишь умозрительной информацией о жизни своего племени, тем не менее сумели открыть один из главнейших генетических законов. Более того. Чтобы воспользоваться открытием, этот человек осмелился пойти против устоявшихся законов, против воли всего племени, отважился жить не так, как жили отцы, деды, прадеды — многие поколения. Надо было решиться на величайший опыт и послать на это собственного сына.

Просмотрев еще раз возникшие у меня мысли, прежде чем решить, какие из них спрятать на хранение в памятеку, а какие забыть, я подумал, что, может быть, одним из самых знаменательных явлений в борьбе человека за лучшую жизнь, осмысление мира была с древнейших времен борьба против самого себя, против ограничителей, созданных в собственном сознании. Они были необходимы, так как являлись одновременно и охранителями, помогающими поддерживать определенный, проверенный многими поколениями уклад жизни. А уклад этот гарантировал выживание в суровой борьбе со стихиями, с хищниками, с конкурентами.

Я смотрел с изумлением и восхищением на этого полудикаря, преклоняясь перед его героизмом, а он глядел на меня с почтением и страхом, боясь наказания. Осознав комичность ситуации, я улыбнулся, и, подбодренный этой улыбкой, он осмелился спросить:

— Великий бог, прощаешь меня?

— Ты поступил разумно, — ответил я, кладя руку на его плечо. — Можешь сказать об этом своим соплеменникам.

Он не стал медлить. Его приближенные тут же собрали на поляне всех взрослых людей племени, и вождь, стоя рядом со мной, огласил им повеление бога — отныне юноши могут брать в жены не только импунок, но и девушек из других племен.

Наблюдая результаты своих деяний, я несольно вспомнил легенду, записанную на золотом диске и табличках, и думал: «А кто же был тот „живущий на дне моря бог Аамангуапа“, научивший выращивать плоды, строить дома, врачевать? Не повторяю ли я чьи-то поступки, дела, не обрастут ли мои поступки легендой, и ученые будут спорить о боге Эламкоатле, ломать головы над загадкой его появления?»

Невольно вспомнились и другие загадки, терзавшие меня. Я подумал: но как же мы можем разгадывать загадки, связанные с другими людьми и временами, если не в силах проникнуть в тайну собственной жизни?

Я вспомнил женщину, вдову ученого, которую, как мне казалось, знал раньше, чем впервые увидел ее. Какие нити протянуты между нами, почему не могу забыть ее?

Смутное видение возникло из глубин моей памяти: берег теплого моря, я и она на надувном матраце. К нам кто-то медленно идет, увязая в песке. Это Михаил Дмитриевич. Он что-то говорит, смеется… Сиреневые облака, раскаленные по краям до ослепительного блеска, несутся на меня, твердеют в полете. Страшны их зазубренные грани. Они пробивают защитную пленку, и у меня появляется новое, неизведанное ранее чувство, еще более болезненное, чем чувство одиночества, которое подчас так мучает и мешает спокойно думать…

Где сейчас Людмила, что с ней? Мне так сильно захотелось ее увидеть, что я решился на крайнюю меру — сосредоточил энергию в первом и восьмом аккумулирующих органах, настроился на ее волну и сквозь клубы тумана увидел руки, подымающие тонкую ткань. Людмила раздевалась, готовясь ко сну. Ложбинка на правом плече казалась фиолетовой, смуглые полные колени заволакивались пеленой мерцающего тумана…

Мне пришлось прервать сеанс связи. Пятно света — вход в пещеру, где я находился, — закрыла тень. Это был вождь.

— Великий Эламкоатль! Охотники выследили большое стадо антилоп. Иди с нами — тогда охота будет успешной.

На второй день ко мне прибежал Касит, сын вождя.

— Великий Эламкоатль! В лесу появились злые боги. Они встретили одного из наших охотников и забрали его с собой.

— Зачем он им понадобился? — Я не скрывал недоверия.

— Этого не знает никто. Но Рап видел. Они спутали веревкой руки Мапуи и повели…

— Где твой отец?

— Он с несколькими воинами идет по следу богов. Что будут делать они с Мапуи?

— Этого я пока не знаю. Но постараюсь узнать. Идем.

— Ты сильнее! Ты победишь их! — без тени сомнения воскликнул Касит.

Вскоре мы догнали «богов». Они двигались цепочкой: передний прокладывал дорогу, задний делал зарубки на деревьях. Импуна Мапуи вел на веревке долговязый парень в пробковом шлеме и притороченной к нему противомоскитной сетке.

Я заметил шевеление веток сбоку от долговязого. На мгновение там показалось лицо вождя. Он подал какой-то знак пленнику. Мапуи, видимо, был слишком подавлен событиями, чтобы правильно сориентироваться. Он поднял руки, показывая, что они связаны веревкой. В то же мгновение один из «богов» полоснул по кустам из автомата. Послышался крик боли, шум веток это бросились бежать вождь и его люди.

— Беги! — шепнул я Каситу, а сам развел перед собой ветки и шагнул навстречу «богам».

В лицо мне смотрел ствол автомата, в спину уперлось что-то твердое.

— Советую не двигаться! — произнес немолодой человек с усталым лицом, чем-то напоминающим лицо отца: высокий морщинистый лоб, в меру выпяченный подбородок, резкие складки по углам рта. Портили его большие темные очки на хрящеватом носу. Голос у него был приятный, хорошо поставленный, и даже в данной ситуации слово «советую» звучало естественно и не угрожающе. Он выглядел спокойным, подтянутым, и пятнистая маскировочная куртка сидела на нем ладно, как смокинг, сшитый у модного портного. Еще раз блеснули стекла очков — он разглядывал меня с ног до головы, улыбка чуть раздвинула узкие твердые губы.

— Вы из людей Шакала?

— Что это значит? — спросил я и настроился на его волну. Нет, он не был спокоен.

— Пожалуйста, обыщите его, — бросил он кому-то за моей спиной, и я понял, кто в этой компании «богов» — главный.

Меня ощупали грубые руки, полезли в карманы…

— Вот, что я нашел, Кэп.

Главный осторожно взял футляр с набором инструментов.

— Интересно было бы узнать, что в нем, — обратился он ко мне.

— Это, в основном, хирургические инструменты, — ответил я, открывая футляр.

— Вы врач?

Кэп не дождался моего ответа и добавил:

— Если так, то весьма кстати. У нас — больной. Коротышка, покажи, пожалуйста, доку свою ногу.

Коренастый крепыш вытащил изо рта окурок, смял его в комок и щелчком послал в кусты. Только потом, морщась, закатал штанину, открывая опухшее колено.

Я дотронулся до опухоли, и его лицо исказилось от боли.

— Потерпи секунду, — сказал я и провел по ноге аретомом. — Вот и все.

— Вы не вскроете опухоль? — удивленно спросил Кэп.

— Она сейчас рассосется.

На лице Коротышки с пухлым детским ртом и носом-пуговкой появилась ухмылка. Она становилась все шире и шире, превращалась в улыбку.

— Что вы сделали с моей ногой, док? Она уже не болит…

— Согни ее, — попросил я.

Все еще с недоверием, осторожно он согнул и разогнул ногу, затем повторил то же. Восторженно посмотрел на меня:

— Да вы колдун, док! Как раз такого нам в джунглях не хватало, черт меня побери!

— Если колдун не из стаи Шакала, — холодно заметил Кэп, и его тонкие губы словно совсем исчезли с лица.

— Кто такой этот ваш Шакал? — вежливо поинтересовался я.

Тон моего голоса почему-то не понравился Кэпу.

— Должен вам заметить, что лишние знания не всегда полезны, — сказал он, и тонкие длинные пальцы его правой руки непроизвольно вздрогнули и напряглись. — Будьте добры назвать сумму гонорара, которая вас устраивает.

— Не стесняйтесь, загните побольше, — шепнул Коротышка.

— Меня не интересуют деньги.

— Вы из идеалистов! — Кэп склонил голову набок, словно желая лучше рассмотреть меня, губы сложились в скупую улыбку. Зато Коротышка недоверчиво и неодобрительно покачал головой.

— Ну что ж, мистер Идеалист, будете получать не меньше остальных.

— Но ведь я еще не дал согласия идти с вами.

Откуда-то из-за моей спины вышел верзила с рассеченной бровью и щербатым, слегка продавленным внутрь лицом. Он откровенно и недобро глянул на меня, подошел к Кэпу и зашептал (я отчетливо слышал каждое его слово):

— Ставлю десять против одного, он — из стаи Шакала.

Кэп досадливо дернул щекой, но ответил уважительно:

— На этот раз ты, кажется, ошибаешься, Ник. Скорее всего, он сам по себе. Поговори с ним, если желаешь.

Кэп отступил на полшага, а Ник сделал шаг ко мне, произнес сипло:

— Так сколько бы ты хотел получать для начала?

Я ответил без вызова, но твердо:

— Сожалею, но не могу идти с вами, если не скажете, кто вы такие и куда следуете.

Только что излеченный Коротышка подавал мне предостерегающие знаки. Ник с изумлением уставился на меня:

— Док, запомни мой первый совет: меньше будешь знать — дольше проживешь.

— А второй?

— Не говори «нет», когда тебя просят по-хорошему деловые люди. Нам, как женщинам, не отказывают.

Неуклюжая шутка понравилась его товарищам. Они заулыбались. Кэп вышел из-за спины Ника и, тоже улыбаясь, стал ближе ко мне. Коротышка, глядя на него, поспешил взять меня под защиту:

— Док шутит. Он пойдет с нами, разрази меня бог!

— Только в том случае, если буду знать, кто вы такие.

Ник сделал еще шаг ко мне, а Кэп занял позицию, чтобы успеть помешать ему. Одновременно он сказал, обращаясь ко мне, но его слова предназначались и Нику:

— Нам нечего скрывать. Мы геологи. Ищем нефть…

— Здесь?

— По данным вертолетной нефтеразведки, в этом районе есть нефть.

— А зачем вы схватили его? — я указал взглядом на Мапуи.

— Он согласился быть нашим проводником.

— На веревке?

— Так надежней. Подстраховка. Он ведь дикий. Нас предупреждали, что здесь обитает племя первобытных людей. Потом мы отпустим его… с дарами.

— Отпустите его сейчас.

— Вот как? Вы настаиваете?

Его голос стал чуть-чуть насмешливым.

— Впрочем… — Он на мгновение задумался и приказал парню, который вел Мапуи:

— Развяжи его.

Едва тот развязал веревки, Мапуи не стал раздумывать. Только кусты зашелестели…

Ник по привычке повел автоматом вслед, но Кэп сделал предостерегающий знак — и он опустил оружие.

— Недоразумение улажено, док?

Я кивнул головой.

— Значит, идете с нами.

Слова Кэпа не требовали от меня ответа — они звучали не вопросительно, а утвердительно. Он развернул карту и длинным пальцем провел закругляющуюся линию:

— Пройдем по ущелью. Вот здесь располагаются водоносные пласты. Предполагаю, что нефтеносные проходят почти параллельно. Пробы возьмем здесь и здесь.

Он говорил это Нику и Коротышке, но поощрительно поглядывал на меня, словно приглашая принять участие в обсуждении маршрута.

Я молчал, и он слегка изменил тактику. Теперь его слова были рассчитаны исключительно на «идеалиста».

— Если найдем нефть, этот край расцветет. Тут проложат автостраду. Построят города… И ваши дикари, док-миссионер, заживут по-иному. Цивилизация придет и к ним…

Итак, он принимает Меня за миссионера. Я не удержался от замечания:

— Не уверен, станут ли они счастливее.

Неожиданно Ник подмигнул мне, при этом части его рассеченной брови изогнулись в разные стороны, придав лицу неестественное и карикатурное выражение. Кэп поспешно отвел взгляд, пригасив брезгливость, и медленно произнес:

— Должен признать, что горечь ваших слов не лишена основания. И все же ни у кого из людей другого пути нет. Или посоветуете сбросить с себя одежду и присоединиться к вашим подопечным? Но станем ли мы тогда счастливее?..

Мы шли долго сквозь лесные заросли. Нас донимали комары и москиты. Попадали то в зону, где носились полчища крохотных злых мушек, то на нас пикировали здоровенные слепни. Деревья словно прижимались друг к другу, по их веткам карабкались лианы и цепкий ползучий вьюнок. Но вот появились гигантские деревья с желтоватой корой, похожие на сосны, но с листьями вместо иголок.

По извилистой тропинке мы наконец-то вышли из леса и спустились в долину, поросшую густой и высокой — в пояс — травой. Здесь, как сказал Кэп, нам предстояло брать первую пробу. Кэп вызвал по рации грузовой вертолет с нефтеоборудованием.

Вскоре вертолет приземлился. Не прошло и двух часов, как была установлена буровая. Труба из легированной стали с текоритовой насадкой, бешено вращаясь, вошла в тело земли, и неправдоподобно быстро в синее знойное небо ударил черный фонтан.

Люди бросились к нему, набирали нефть в ладони, плескали ею друг на друга. Коротышка и высокий худой парень по прозвищу Овсяная Каша плясали от радости, высоко подбрасывая ноги. Остальные тоже веселились: каждый на свой лад. Ник выпустил в воздух очередь из автомата, механик, похожий на квадратный несгораемый шкаф, пил из фляги, не пьянея… Кэп глядел на них, стоя в дверях походной буровой, и улыбался. Его уже тоже успели вымазать нефтью.

— Вот это удача, док! — кричал Коротышка. — Такое случается раз в тысячу лет! Это вы принесли нам баснословную удачу.

Я вежливо улыбался в ответ, но, глядя на фонтан черной маслянистой жидкости, думал о парадоксах, которые случаются с ней в человеческом обществе. Она движет корабли и загрязняет моря, становится хлебом и оружием. Из-за нее вспыхивают войны и трупы тысяч солдат ложатся в землю, чтобы через многие годы, превратившись в черную кровь земли, обеспечить сытую жизнь и богатство потомкам тех, кого пытались когда-то завоевать.

Кэп слышал слова Коротышки и, скользнув рассеянным взглядом по мне, бормотал:

— Может быть, может быть…

Он разрешил своим людям вдоволь повеселиться, а затем позвал к себе Ника, и они уселись вдвоем на пригорке, разложив карту. Рассматривали ее и совещались долго. Затем Кэп велел нам собираться в путь.

— Пойдем бурить другие скважины? — спросил я у Коротышки.

— Это знает Кэп, черт побери. — Он беззаботно кивнул на своего начальника, и я понял, что его вполне устраивает роль подчиненного, за которого думают другие.

Тем временем вблизи буровой приземлились еще два вертолета, в которых прибыли новые рабочие.

— Скоро тут вырастет новый поселок, а то и город, — сказал Коротышка. А нас, небось, и не вспомянут.

Впрочем, и это обстоятельство не печалило жизнерадостного человека с автоматом в руках.

Мы двинулись в путь в таком же порядке, как шли сюда. Ник и Овсяная Каша — впереди, я шел за Коротышкой, а замыкал группу Кэп. Мы подымались в гору по узкой крутой тропинке, делая короткие остановки, чтобы отдышаться.

Однако не успели пройти и двух миль, как сзади, там, где оставалась буровая, послышались выстрелы.

— Шакал и шакалята! — закричал Ник.

— Вполне возможно. Возвращаемся! — приказал Кэп.

В небе расцвел огромный ослепительный цветок. Послышался грохот взрыва.

— Они зажгли нефть, — весело и как-то бесшабашно комментировал Коротышка.

— Зачем? — спросил я.

Он не ответил. Его круглые глаза блестели, как у пьяного, хотя пил он немного, короткие толстые пальцы нетерпеливо бегали по автомату, поглаживая его, подбрасывая, будто взвешивая. А ноги, пружинисто приплясывая, несли туда, где бушевало пламя: несли нетерпеливо, весело и стремительно, будто на праздник с танцами и песнями, где заждалась суженая. И ему было все равно в эти минуты, что суженая там отнюдь не молода и не красива, а в руках ее не цветы и подарки, а кое-что иное стальное и острое.

Я пошел рядом с Кэпом, снова замыкавшим группу. Его лицо напряглось, быстро играли лицевые мускулы, видимо, он опасался новых происшествий. Ему было не до меня и моих вопросов. Я это знал отлично, и все же спросил:

— Зачем они это сделали? Что им надо?

— Конкуренты, — с горечью бросил он, будто это короткое слово все объясняло.

По мере того, как мы приближались к буровой, температура воздуха быстро повышалась.

К Кэпу подбежал Коротышка. Автомат плясал в его руках. Он что-то крикнул, показывая в сторону. Мы свернули и вышли к буровой с наветренной стороны. Я видел, как зелень на деревьях свертывалась, покрывалась золотистой корочкой, присыпалась кое-где тонким слоем пепла, и вдруг все дерево вспыхивало, превращалось в свечу. Огонь урчал, трещал, визжал от удовольствия, орал от радости, превращал предметы в негативы, приближал их истинный вид. Мне пришлось включить дополнительную термозащиту.

Кэп дышал с присвистом, жадно хватал воздух, пытаясь восполнить запасы кислорода в легких и крови. Я рассмотрел узелки и язвы на легочной ткани и определил, что ему — бедняге — недолго осталось жить: два-три года.

Кэп наклонился и поднял из травы пустую кобуру.

— Ник! — закричал он. — Сюда!

Они принялись рассматривать предмет. Ник задумчиво произнес:

— Люди Шакала не носят «вальтеров».

Кэп показал ему две буквы — «с» и «е», вырезанные на внутренней стороне кобуры.

— О господи! — завопил Ник, хватаясь за голову. — Этого нам только не хватало!

Кэп неожиданно засмеялся дробным, лающим смешком. Я понял, в чем дело, и взглянул на его легкие. Они работали в бешеном темпе. Я не выдержал, потянул его за рукав:

— Идемте отсюда поскорее.

— Это еще почему? — Он подозрительно взглянул на меня.

— Вам вредно здесь оставаться. Слишком жарко.

— Будет еще жарче, — проговорил он, продолжая испытующе смотреть на меня.

— Знакомая штучка, а? — зарычал Ник, подбрасывая кобуру, и его рассеченная бровь сломалась под прямым углом.

— Не заводись, — сказал Кэп. — Потом разберемся с ним. Давай туда. Посмотрим, что можно спасти.

Но спасать уже было почти что нечего. Огонь распространялся очень быстро, с оглушительной какофонией, — высвобождалась энергия, накопленная миллиардами живых особей на протяжении тысячелетий. Их кровь и плоть там, в земных недрах, под чудовищным давлением постепенно превращалась в черную вязкую массу, которую научились использовать — опять же! — для движения. Сгорая в железных утробах, черная кровь двигала машины — машины для приготовления пищи и одежды, машины для убийства, машины для передвижения. И те, кто обслуживал их, пользовался ими, чаще всего не задумывались над тем, ЧТО или КТО везет их, кто совершает работу. Они не думали о жизнях, заключенных в нефти, превратившихся в нефть — промежуточный продукт, продукт перехода, возвращения в огненное родимое лоно.

Все время я ловил на себе напряженный взгляд Кэпа сквозь темные очки, и в конце концов мне стало смешно: подумать только, вот это существо по имени Кэп, которое скоро тоже должно стать капелькой черной крови земли капелькой нефти — и в этом виде подготовиться к переходу в пламя, существо, которое жадно жует воздух пересохшими губами, вбирает его дырявыми лоскутками легких, занято сейчас размышлениями, как проверить свои подозрения о моей принадлежности к поджигателям.

Я снова вспомнил о ней — и увидел ее.

— Не могу облегчить твое одиночество, — признался я.

— Тогда совсем не надо приходить, — ответила она устало.

— Но ты ведь ждешь меня.

— Не тебя, а его.

— Кого?

— Не все ли равно, если он никогда не придет.

— Не знаю, о ком ты говоришь.

— И знать не надо. Он — это ты.

— Но ждешь ты его, а не меня.

— Если его, то и тебя.

— Я запутался в твоих ответах. Говори яснее.

— Не могу. Сама опутанная. Ничего не понимаю.

И вдруг совсем другим тоном:

— Откуда ты взялся, милый?

Короткие рукава взлетели подрезанными крыльями, и руки — удивительные белые гибкие стебли — потянулись ко мне.

Мне было жаль ее, но все, что я мог сделать, это оборвать связь…

Большой южный порт галдел разноязыко, гудел двигателями автопогрузчиков. Вода отражала небо, и в нем, на белоснежных облаках, растекались пятна нефти. У причалов толпились, чуть ли не налезая друг на друга, белые лайнеры и черномазые буксиры, вислозадые баржи, яхты, похожие на чучела птиц, которые уже не смогут взлететь, угрюмые настороженные катера береговой охраны с зачехленными короткими стволами орудий и ракетных установок. Стрелы подъемных кранов переносили гроздья мешков и бочек из трюмов судов на берег и с берега — на палубы и в трюмы. Извивались, набухали огромные змеи-шланги, по которым прямо из нефтепровода закачивалась черная кровь земли в брюхо супертанкера «Сан-Пауло».

Ник несколько раз наведывался в бюро по найму матросов и непосредственно к шкиперу этого танкера. Коротышка увивался вокруг боцмана, и его попытки увенчались успехом.

Я уже понял, что именно на этом судне сосредоточены замыслы Кэпа и его людей, но не мог проникнуть в сами замыслы, в их содержание.

Коротышка вернулся возбужденный и доложил Кэпу, что его берут на танкер помощником механика. Кэп уединился с ним и с Ником, и они долго обсуждали план действий. Затем Кэп позвал меня и сказал, как о чем-то решенном:

— Док, пришла ваша золотая пора. На танкере «Сан-Пауло» очень нуждаются в услугах врача.

— Там кто-то заболел? — спросил я.

— Очень может быть, — уклончиво ответил Кэп. — Лучшего, чем вы, им не найти.

— А вам уже не понадобятся мои услуги? — поинтересовался я.

— Отчего же? Ваша доля в нашем деле не пропадет. Наоборот, — она увеличится после того… — он исподлобья поверх очков взглянул на меня, подыскивая подходящие слова, — после того, как команда танкера окончательно выздоровеет.

Рассеченная бровь Ника весело подпрыгнула, он раскатисто засмеялся.

Я не понял причины его веселья — видимо, Кэп сказал что-то остроумное.

— Итак, если вы не возражаете, Коротышка проводит вас на танкер, — с вкрадчивой ласковостью и, как всегда, учтиво сказал Кэп. — Я позабочусь, чтобы вы взяли с собой все необходимые инструменты.

И снова ухмылка появилась на изуродованном лице Ника. Но на этот раз в ней не было веселья. Пожалуй, она была жалкой и виноватой. В ней сквозила горечь. На короткое мгновение мне приоткрылось в этом человеке нечто иное, чем знали о нем все другие.

Коротышка явился с небольшим чемоданчиком. Поставил его у двери.

— Это послал вам Кэп. Тут весь набор инструментов, разрази меня бог.

Я поднял чемоданчик — он был достаточно тяжел, — щелкнул замком. Пружины откинули крышку. Сверкнули в своих гнездах скальпели, лазерные световоды, зажимы, стетоскоп, измерительные микроаппараты. Чемоданчик был до отказа набит инструментами и аппаратурой. Он был слишком тяжел.

— Пойдемте, док, — нетерпеливо сказал Коротышка и двинулся к двери.

По узким сходням мы поднялись на корму супертанкера. Коротышка по-свойски здоровался с матросами, он успел уже со многими познакомиться. Легко касаясь надраенных медных поручней, по-молодецки взбежал на палубу, представил меня сухопарому старпому.

Старпом заинтересованно и дружелюбно посмотрел на меня, задал несколько вопросов и повел к капитану, который оказался таким же поджарым, как он, с выступающими твердыми губами, большими залысинами и внимательными изучающими глазами. Под глазами уже намечались мешки. На этот раз они свидетельствовали не столько об усталости, сколько о больных почках. Я отметил, что нефрит у капитана быстро прогрессирует, и сказал ему о необходимости диеты. Он недовольно поморщился, приложил палец к губам, прося помолчать о болезни. Позже, когда старпом ушел, извиняюще улыбнулся:

— Вы точно подметили, док. Это является лучшей рекомендацией.

— Но лучшей рекомендацией будет ваше излечение.

Он отвел взгляд:

— Это — родовой «подарок». От деда — отцу, от отца — мне.

— Знаю. Впервые вы почувствовали неладное лет восемь назад. В тропиках.

Он испуганно заглянул мне в глаза:

— Все врачи говорили о неизлечимости…

— А я этого не говорю. Считаете это большим недостатком для корабельного врача?

Он скупо улыбнулся.

— Более того, я утверждаю противоположное.

— Чтобы завоевать мое расположение и… вселить несбыточую надежду? Его губы чуть дрогнули, и я заметил это. Капли пота выступили на высоком лбу.

Я подошел к нему вплотную, положил руки на поясницу, надавил на окончания нервов. Прежде, чем он успел опомниться, я сделал несколько движений пальцами.

— Ну как, колики прошли?

Он растерялся, одновременно прислушиваясь к своему телу и готовя ответ. Но вдруг недоверчиво-радостное выражение осветило его лицо, ставшее мальчишески-открытым.

— Пожалуй, с таким доком невозможно умереть. Итак, будем считать, что вы приступили к своим обязанностям.

На палубе меня ожидал Коротышка, чтобы отвести в каюту. Он нетерпеливо поглядывал на часы, его короткие толстые пальцы почему-то стали нервными и суетливыми. На мгновение мне почудились огонь и дым, послышался грохот взрыва. Что это? Последствия приключения в джунглях?

— Однако, док, долго вы пробыли с капитаном. А ведь нам надо спешить, черт побери!

— Почему?

— Я думал, наш Кэп сказал вам. Через двадцать минут необходимо покинуть танкер, разрази меня бог!

— Но почему?

Выражение бесшабашной пьяной ярости промелькнуло на его лице и исчезло. И снова мне почудились огонь и дым.

— Кэп ждет нас ровно в девятнадцать. Идемте поскорей в вашу каюту, черт побери!

— Но в таком случае мы заглянем в нее попозже, после свидания с Кэпом.

Его зрачки заметались, как две блестящие дробинки.

— Ладно, давайте ваш чемоданчик, я заброшу его в каюту.

Он выхватил у меня чемоданчик, слетел по трапу. Вернулся через две минуты.

— Пошли поскорее. Кэп уже нервничает, черт побери!

Я услышал то, что он произнес про себя:

«Взрыв через пятнадцать минут».

— Какой взрыв?

Он даже чуть присел от изумления:

— Разве я говорил о взрыве, разрази меня бог?!

Его зрачки-бусинки заметались еще быстрее. А я снова увидел огонь и дым…

— Ответьте на мой вопрос.

— Взрыв… (я чувствовал напряжение, с каким он ищет ответ). Взрыв негодования. Ведь Кэп нервничает, черт побери!

Он чего-то недоговаривал. Чего-то главного. И нервничал. Впервые за все время нашего знакомства я видел его таким встревоженным.

Мы сошли на пирс. С верхней палубы нам помахал рукой капитан. Чувство тревоги передалось мне от Коротышки. Я невольно ускорил шаг — наверное, поддался воспринятому желанию.

За углом ближайшей улицы нас ждал автомобиль с работающим двигателем. За рулем сидел Ник, на заднем сиденьи — Кэп. Увидев нас, Ник опустил руку на рычаг передач. Коротышка, распахнув передо мной дверку, доложил:

— Все в порядке, Кэп!

Его круглое лицо было непривычно напряженным, он к чему-то прислушивался.

Мы отъехали несколько кварталов, когда небо за нами осветилось. Послышался глухой взрыв. На этот раз все происходило не в моем воображении, а в реальном мире. Кэп оглянулся, покровительственно положил руку на мое плечо:

— Вы молодец, док.

Я сбросил его руку:

— Не понимаю…

— Сейчас поймете.

Ник заложил крутой вираж и через узкий извилистый переулок выехал на небольшую площадь. Внизу открылась панорама порта. Там, где недавно стоял «Сан-Пауло», вздымался огненно-черный фонтан. Густым дымом затянуло левую часть порта, едкий запах гари ощущался и здесь, где мы находились. Иногда долетал треск, и фонтан огня на месте супертанкера увеличивался за счет новой клокочущей струи. Тревожно выли гудки. Суда спешили отойти от опасного места, какой-то буксир столкнулся с военным катером. Возник новый очаг огня.

Нечего было и думать отбуксировать горящий супертанкер от пристани. Машины с пожарниками и солдатами мчались к порту, но вряд ли они могли помочь.

— Мы заплатили сполна, — сквозь зубы проговорил Кэп. На его щеке бешено играл какой-то мускул.

Коротышка заулыбался во весь рот, закатывая глаза. Он стал похож на пьяного и восклицал сквозь раскаты смеха, сдержать который уже был не в силах:

— Маленькая мина в чемоданчике, черт побери! Маленькая мина — и бо-о-льшой-бо-о-ольшущий пожар! Спасибо, док, благодетель вы наш!

Я уже начал понимать причину происшедшего, свою роль.

— Мина находилась в моем чемоданчике?

Молчание Кэпа подтвердили мои подозрения.

— Но вы же говорили о нефти, которая так необходима. Вы же искали ее, чтобы принести пользу людям. А теперь сами зажгли? — Это было настолько иррационально, что логические системы мозга давали сбой.

— Это не та нефть, черт побери, это плохая нефти! — постанывал от истерического хохота Коротышка.

— Молчать! — прикрикнул Кэп, и он осекся, зажал рот рукой, давился беззвучным смехом.

— Док, помните пожар в джунглях? — спросил Кэп.

— Помню…

Мой бедный мозг все еще отказывался верить в реальность происходящего. Абсурдность превышала допустимый коэффициент. Мои муки усугублялись воспоминанием о высоколобом капитане супертанкера. Я обещал его вылечить. Теперь он избавился от всех болезней.

— Вы вовлекли и меня в это… — я не находил нужного слова.

— Иного выхода не было. Это так же верно, как и то, что теперь у вас, док, нет пути назад. Мы все связаны одной веревочкой.

Новые, неизведанные дотоле чувства просыпались во мне. И все же любопытство, желание понять, до конца постигнуть абсурдное было сильнее всего…

— Объясните.

— Уже объяснял. Месть за пожар в джунглях. Карательная акция с дальним прицелом. Око за око, мистер Святоша. Разве не так предписывает Библия?

— Значит, теперь очередь мстить — за вашими конкурентами. А затем снова вы. И так без конца?

— Пока кто-то не победит. Окончательно.

— Окончательно — это когда не останется нефти? Или тех, кто ее добывает?

Он пожал плечами:

— Странный вы человек, док. Но, во всяком случае, мы благодарны вам. Получите свою долю сполна.

Где же вы, Михаил Дмитриевич, учитель? Почему ничего не рассказывали о таких людях? Правда, вы говорили, что мне придется встречаться с разными людьми — хорошими и плохими. Но я не мог представить, что встречу настолько плохих, абсурдно плохих. Или же ненависть всегда абсурдна? Почему вы ничего не отвечаете мне, учитель? Не знаете ответа? Или я должен пройти через это сам? Сам найти иллюстрации к вашим «Урокам политики»? Да, сознаюсь, тогда я напрасно отмахивался от них. Все люди казались мне похожими на вас, как щенку, который вырос у ласкового хозяина и которого никогда не обижали. Поэтому вы и швырнули меня в гущу? Чтобы я, получив свою долю пинков, наконец-то чему-то научился? Разве ничего другого не оставалось? Ведь я никогда — намеренно употребляю нелюбимое вами слово не смогу забыть капитана супертанкера, которого обещал вылечить. И никогда, слышите, никогда не осознаю, как может проявлять такую абсурдную жестокость вот этот его брат по несчастью, которого, кстати, тоже называют капитаном. Что же мне делать, учитель, и почему вы молчите? Разве уже и по этому поводу «все давно сказали» и мне надо теперь самому «испробовать и посчитать варианты»?..

Я бы ушел из отряда Кэпа тотчас, если бы уже мог вычислять их действия. Но мне не хватало главного элемента в этой серии уравнений. Не мог же я оставить незаполненным такой пробел.

— Что вы намерены делать дальше?

— Восстановим буровую. Вот только…

Он раздумчиво смотрел на меня, сведя брови. Я ждал.

— Вот только придется привлечь ваших подопечных… У нас не хватит людей для такого объема работ…

— Они не сумеют обращаться с оборудованием.

— Научим. Для их же блага. Неплохо заработают, приобщатся к цивилизации. — Он говорил о том, что намеревался совершить, как о чем-то сбывшемся. — Дикари обучаются быстро, ведь память их чиста, впитывает все, что в нее бросают. Вот так, между делом, проведем психологический эксперимент.

Он взглянул на меня поверх очков, и мне показалось, будто в переносицу ткнули чем-то острым и холодным…

…Обратный путь в джунгли был долгим. Мы петляли по горным тропинкам, кружили вокруг озера, сквозь прозрачную воду которого отчетливо просматривалось каменистое дно. Кэп высылал дозорных, пытался установить, нет ли погони, не следят ли за нами.

Коротышка, утверждавший, что джунгли для него — родной дом, делился со мной своими знаниями.

— Видите, док, большой белый цветок? Это, черт его побери, ядовитый лакс. Неосторожная букашка сядет на него — уже не взлетит. Верно говорю. Цветок вытянет из нее все соки, переварит полностью, разрази меня бог! Даже шелухи не останется. А ведь какие красивые лепестки, черт побери. Если человек до них дотронется — на коже вспухают волдыри. Придумана же такая западня! Патер говорил — специально для грешников. Красивая оболочка — ядовитая начинка. И так все на этом свете, разрази меня бог! Я вот думаю: и для чего столько погибели на нашу голову понадобилось создавать всемогущему?

— Думаешь, лакс создан специально, чтоб тебя караулить? — вмешался в разговор Ник и угрюмо покачал головой.

— А для чего же, черт побери, такая пакость существует? — запальчиво спросил Коротышка.

— Ты, сам по себе, тоже бываешь опасен — и не только для лакса. Ты сам по себе, и он — сам по себе. А когда столкнетесь, тогда и начинаете выяснять отношения. Оно, конечно, приятно думать: вот я, цаца великая, пуп на ровном месте. Да ведь это только кажется, что мир придуман богом специально для тебя. Как бы не так!

Я с интересом приглядывался к Нику, к его вдавленному лицу с нечистой пористой кожей, к толстым губам, между которыми то и дело блестят желтые, вкривь и вкось насаженные зубы. Оказывается, этот угрюмый человек, эта машина разрушения умеет иногда и размышлять. Пожалуй, я недооценивал его.

— А мне наплевать, что там задумал бог. Я смотрю со своей точки, черт побери!

— Со своей кочки, — небрежно поправил его Ник. — Все мы смотрим со своих кочек и поэтому не видим дальше собственного носа.

— Разрази меня бог, но если этот цветок создан и не на погибель нам, то, во всяком случае, он для нас бесполезен.

— Это другое дело, — согласился Ник, и тогда у меня вырвалось:

— Он не может быть бесполезным.

Три лица повернулись ко мне, три лица — три выражения.

— Полагаете, что его яд можно использовать для лекарства? — еще раз удивил меня Ник.

Я улыбнулся:

— Вы сами только что напоминали, что мир не создан специально для человека.

— И что же вытекает из этого? — поинтересовался Кэп.

— Красота уже сама по себе не бывает бесполезной. Она свидетельствует о гармонии частей, а значит, о совершенстве конструкции, о чистоте идеи. Если же говорить о красоте природы применительно к человеку, то уже само созерцание ее лечит…

— Благотворно влияет на души? — В спокойном голосе Кэпа пробивалась ирония.

— Я сказал достаточно, чтобы вы меня поняли. А соглашаться или не соглашаться со мной — это ваше дело.

Прошло всего восемь дней, а новая буровая уже готова. Неподалеку строится вторая. На первую буровую временно назначили мастером Овсяную Кашу. Под его началом находился десяток человек из племени импунов, вторую буровую ставили импуны под руководством Ника. Коротышку Кэп назначил начальником охраны, состоящей из двадцати воинов. В заместители себе Коротышка взял — не без моего совета — Касита, сына вождя. Ведь он был довольно смышленым малым. К тому же мне казалось, что тот, кто испытывал несправедливость и преследование, будет больше сочувствовать другим. Я не мог тогда знать, как глубоко ошибаюсь…

С удивлением наблюдал я, как быстро менялись импуны. Они начали напяливать на себя разноцветное тряпье, которое выпрашивали, выменивали и просто воровали у белых. Один щеголял в армейских брюках, другой — в шортах. Третьему не удалось пока достать брюк, и он обходился набедренной повязкой, но зато на шее у-него болтался шарф, а на руке — ремешок от часов.

Навыки работы прививались медленно, трудно. Зато быстро и легко импуны усвоили некоторые жесты и повадки, даже походку белых. Они научились небрежно сплевывать в сторону, как Овсяная Каша, ходить вразвалочку, как Ник, употреблять «черт побери» и «разрази меня бог».

По мере того, как я размышлял над этим «приобщением» к цивилизации, мне становилось все грустней и беспокойней. Почему люди так быстро усваивают худшее, почему так карикатурно начинается для них цивилизация? Я составлял формулы и уравнения, выводил зависимости, сравнивал с тем, что читал в книгах, и делал свои выводы.

Больше всего меня занимал вопрос: что теряют импуны в этом процессе? Как быстро? Каков баланс между потерями и приобретениями?

Я понимал, конечно, что видимое, пестрое, яркое усваивается быстрей, что импуны вначале не могут разобраться в различной ценности и значимости вещей, явлений. Импун видит, что пришельцы сильны, могущественны, и тоже хочет стать таким. А определить, в чем стоит и в чем не стоит им подражать, он еще не может…

Сегодня я долго шел за одним импуном. Его фигура и походка казались знакомыми. Но на нем были ярко-зеленые шорты, короткая малиновая безрукавка оставляла открытой поясницу. Он был обут в сандалеты и красные носки. Непривычная обувь терла ноги, он слегка прихрамывал. Вместо пояса он повязал разноцветную тесемку. На тонкой разлохмаченной веревке болталась потрепанная сумка.

Он оглянулся, и я узнал в этом чучеле Касита, сына вождя, назначенного по моей подсказке помощником Коротышки. Он отвесил мне поклон:

— Всегда рад видеть тебя, дорогой Дог!

Так импуны теперь называли меня, образовав новое имя — титул он прежнего — «бог» и услышанного от белых — «док».

— Я тоже рад видеть тебя, Касит. Как поживаешь?

— Теперь меня зовут Кас-Бос. Я большой начальник, поживаю хорошо. Никто больше не смеет меня обижать. Многие меня боятся и слушаются. И мой отец большой начальник, почти как я. А ты как поживаешь, добрый Дог?

— Можно мне посмотреть, чем ты теперь занимаешься? — спросил я вместо ответа.

— Надо только предупредить почтенного мистера Коротышку, — уклончиво ответил он и благосклонно кивнул головой. — Пойдем со мной.

Почтенный мистер Коротышка встретил большого начальника Кас-Боса совсем не так, как тот предполагал. Только мое присутствие сдерживало Коротышку от крепких словечек и зуботычин.

— За что только тебе, черт побери, деньги платят? Ты такой же дикарь, как и эти твои родственнички, разрази меня бог! Два дня столбы поставить не можете, лентяи! Лишь воровать горазды. Извините меня, док, но эти ублюдки украли уже четвертое сверло!

Он снова повернулся к Кас-Босу:

— Иди к этим… своим, черт побери! Бей их, пытай, убей сколько хочешь, но пока не принесешь сверла, не показывайся мне на глаза! Держи!

Он бросил Кас-Босу длинный хлыст с шипами. Тот проворно поймал его, привычно свернул, поклонился:

— Не беспокойтесь. Кас-Бос все сделает. Заставит ублюдков отдать сверло. Кас-Бос знает, как их заставить.

Он направился на стройплощадку, постукивая себя по бедру хлыстом.

Я следил за ним издали.

На площадке в это время находилось несколько импунов. Четверо из них ставили столб. Кас-Бос подошел к ним, несколько минут постоял, переваливаясь с носка на носок, склонив голову набок, приглядываясь, явно кому-то подражая. Рабочие заторопились, сразу стали суетливыми и неловкими.

Я вспомнил, какими точными и изящными были движения этих людей на охоте, на ловле рыбы — всюду в привычной обстановке.

— Когда вы научитесь чему-нибудь стоящему? — закричал Кас-Бос, повысив голос ровно настолько, чтобы его слышал Коротышка.

— Мы научимся, Кас-Бос, — торопливо проговорил импун с маленькой удлиненной головой.

Я вспомнил, что видел его в лесу, среди тех, кто преследовал Касита и его невесту.

— Конечно, научитесь, Тагир. Даже ты! — обрадованно закричал Кас-Бос. А я помогу вам!

Описав в воздухе свистящую дугу, хлыст с размаху обжег плечо Тагира, оставив вздувшийся рубец. Бедняга покачнулся, едва не выпустил столб.

— Ну, ну, шевелись! — продолжал Кас-Бос под свист хлыста, оставляющего кровавые метки на спинах и плечах Тагира и трех других рабочих.

— А с тобой у меня разговор особый, Тагир, — вкрадчиво заговорил Кас-Бос. — Ты ведь у нас лучший охотник. Умеешь читать следы зверей, как зарубки на деревьях. Можешь преследовать зверя столько дней, сколько пальцев у тебя на руке… Кас-Бос помнит твое уменье…

Тагир сжался, напряглись и задеревенели мускулы спины.

— Помнишь, как ты преследовал одного беглеца, беднягу? Догнал бы его, поймал, если бы не добрый белый Дог!

Тагир затравленно оглянулся, на мгновение наши взгляды встретились.

— Такому великому охотнику, как Тагир, нетрудно узнать, кто украл у белого начальника сверло, — прошипел Кас-Бос.

— Тагир не знает, Кас-Бос, — дрогнувшим голосом ответил бывший охотник.

— Не верю. Наговариваешь на себя, — почти ласково проговорил Кас-Бос, и я удивился его превращению.

Хлыст взметнулся снова, на мгновение обвил плечи Тагира, шипы вошли в кожу. Кас-Бос бил с оттяжкой, сдирая кожу и приговаривая:

— Постарайся, Тагир, прошу тебя, ты ведь можешь…

— Не знаю, не знаю, — стонал Тагир.

— Эй, Овал! — крикнул Кас-Бос высокому и худому рабочему, копающему траншею. — Замени Тагира. Он не может делать два дела. Мы с ним поговорим наедине в лесу.

— Не надо, — умолял Тагир.

— Кому сказано, Овал? — пригрозил Кас-Бос, и рабочий, оставив лопату, взялся за столб.

Но и Тагир продолжал держаться за тот же столб, как за спасительную соломинку. Хлыст ударил по его рукам с такой силой, что они разжались.

— Отойдем в сторонку, Тагир, — тяжело дыша, «попросил» Кас-Бос. — Так, так, иди вперед, вперед…

— Из ублюдка выйдет толк, разрази меня бог! — поощрительно воскликнул Коротышка, любуясь своим учеником. — Пойду за ними. Интересно досмотреть представление.

Я молча последовал за ним. Он удивленно оглянулся, но ничего не сказал. Через несколько шагов оглянулся снова. Словно оправдываясь, но в то же время и с нотками зависти, проговорил:

— Верите ли, док, я бы не мог додуматься до таких штучек, которые вытворяют над своими сородичами эти ублюдки.

Мы остановились за толстым деревом невдалеке от Кас-Боса и его жертвы. Не знаю, видел ли нас Кас-Бос, скорее всего, заметил, но виду не подал.

— А теперь, когда мы одни, Тагир, Кас-Бос говорит: можешь не называть вора. Но сверло верни.

Тагир не полез в ловушку.

— Как же я верну? Ведь не знаю, где оно.

На этот раз хлыст обрушился на несчастного с такой силой, что сбил его с ног.

— Ты был ловким только когда выслеживал одинокого беглеца, приговаривал Кас-Бос. — Со многими — против одного. Теперь боишься против многих? Украл не один, да?

Плечи и спина Тагира превращались в сплошную кровоточащую рану.

— Он забьет его и ничего не добьется, — сказал я Коротышке. — Тагир ведь в самом деле не знает, где сверло. Прикажи прекратить избиение.

— Вот как, док? Не знает? Что ж, я верю, разрази меня бог! Но тогда укажите вора сами, если вы ясновидящий.

Он заметил, что я несколько растерялся, и добавил:

— Если вы знаете, что Тагир не крал, черт побери, то вам известно, кто вор.

Послышался шум ветвей, и среди деревьев показались Овал, Мапуи и еще несколько импунов. Кас-Бос вынужден был опустить хлыст. Избитый стонал.

— Разве человек должен становиться шакалом? — грозно спросил Мапуи, надвигаясь на Кас-Боса.

— Ты способен убить родного отца, если тебе прикажут белые волки! — закричал Овал.

«Однако же, — подумал я, — они уже называют белых не богами, а волками. Быстро же происходят метаморфозы в человеческом сознании».

Кас-Бос отступал от разгневанных соплеменников шаг за шагом в нашу сторону. Коротышка вынул из кобуры пистолет. В его круглых глазах появилось веселое хмельное выражение, и я знал, что оно означает. Он был готов поупражняться в стрельбе по «живым мишеням». Я положил ему руку на плечо. Он резким движением сбросил ее.

Кас-Бос, спасаясь от расплаты, уже был рядом с нами. Мозг его излучал множество хаотических сигналов. Среди них был один — повторяющийся. Я настроился на него…

Импуны заметили нас и остановились в нерешительности. Коротышка щелкнул предохранителем.

— Теперь я могу сказать, кто украл сверло, — быстро произнес я.

— Кто же? — спросил Коротышка; готовый нажать на спуск.

— Кас-Бос! — сказал я громко, чтобы обвиняемый слышал.

Коротышка вздрогнул от неожиданности, взглянул на меня — не смеюсь ли? Убедившись, что я серьезен, спросил:

— Зачем он это сделал, черт побери?

— Чтобы поиздеваться над теми, кто когда-то преследовал его.

Вид Кас-Боса не оставлял сомнений в правдивости моих слов.

— Прости, Великий Дог. Я должен был отомстить.

Я немедленно построил в своем воображении несколько моделей поведения различных существ в данной ситуации. Модели отличались одна от другой деталями, но были разительно похожи концовками. Такими их делала сама ситуация.

Как только я менял местами жертву и преследователя, когда это было возможно, — диаметрально менялось их поведение. Голубь клевал сокола, олень растаптывал волка, не проявляя никакого милосердия. Наоборот, как я знал из опытов некоторых ученых, травоядные зачастую оказывались намного опаснее хищников. Жестокость в этом мире была не выдумкой человека, а являлась необходимостью замкнутого мира и порождала жестокость с такой же непреклонностью, с какой действие вызывает противодействие. И чтобы быть до конца последовательным, я спросил себя: а будь на месте Кас-Боса Михаил Дмитриевич? Я произвел в воображении еще пару подстановок и вздохнул с облегчением, ибо получалось, что человек мог действовать не так, как предписывала Программа экономности. И всякий раз, когда он так поступал по своей программе гуманности, появлялась великая возможность и великая надежда.

— Эти люди не поехали бы без вас, док, поэтому на некоторое время нам придется расстаться, — сказал Кэп, глядя куда-то в сторону.

— Вы сообщили, что в лабораториях работают над лекарствами группы интерферона… — напомнил я.

— Значит, договорились. Передавайте привет от меня старому Суслику.

Машина тронулась. Отказавшись сесть в кабину рядом с Ником, я остался в кузове вместе с восьмью импунами, среди которых были Мапуи и Тагир. Пожалуй, для них вербовка в исследовательский центр была неплохим поводом освободиться — из-под власти Кас-Боса и уйти от расправы.

Автомобиль подбрасывало на ухабах, пыль забивалась в нос, в рот, скрипела на зубах. Люди кашляли, терли покрасневшие глаза.

Машина останавливалась, но ненадолго. На второй остановке я спросил Ника:

— Кэп мне все сказал?

Ник отвел взгляд:

— Не могу ручаться за себя, не то что за другого.

Мне не понравились его слова, и я опять спросил:

— Им там будет хорошо? Не опасно? Лучше, чем на буровой?

— Вы сами говаривали, док, что все относительно. Работа как работа.

Он недоговаривал чего-то тревожного, расплывчатого, не поддающегося расшифровке.

Машина свернула на асфальтированную дорогу, проехала немного, свернула еще раз вдоль высокого каменного забора и остановилась у массивных металлических ворот. Толстый Вербовщик пошел в бюро пропусков. Ник вылез из кабины и разминался. Он сбросил куртку, и я залюбовался его мускулистым телом.

Вскоре из проходной вместе с вербовщиком вышел худой старик с загорелым лицом. Он был чем-то похож на суслика, и я вспомнил слова Кэпа. Маленькие блестящие глазки-бусинки рассматривали нас с добродушным любопытством.

— В таких случаях говорят: слезайте, приехали, — улыбнулся он и протянул руку, помогая мне слезть. — Рад с вами познакомиться, док. Микробиологией занимались, небось, только в студенческие годы?

Он не дожидался моего ответа и продолжал:

— Здесь вам будет хорошо. Ведь почти в каждом человеке с детства живет исследователь и стучится тихонько в наши внутренние окошки и двери. А мы не всегда понимаем его голос, нет, не всегда. Иногда не открываем ему, иногда гоним, нередко — прогоняем навсегда…

Его рука, сжимавшая мою, была холодной и потной. Я осторожно высвободил свою руку, и он кольнул меня укоряющим и уязвленным взглядом.

— Прошу вас, док, пойдемте. Помоетесь с дороги, отдохнете. Поешьте. У нас преотличнейший кофе. А о своих людях не беспокойтесь. Ими займутся. Они тоже будут здесь благодушествовать. Вот отдохнете — и повидаетесь с ними снова.

Он подхватил меня под руку и повел через внушительную проходную с двумя решетчатыми дверьми, за которыми стояли охранники, в большой ухоженный двор. Неестественно ярко зеленели подстриженные газоны, дорожки были посыпаны оранжевым песком. Вдали за деревьями виднелись три многоэтажных здания, три огромных аквариума из стекла и бетона, три четкие геометрические формы: шар, куб и усеченная пирамида.

Мы вошли в здание-куб. Скоростной лифт поднял нас на шестой этаж. Мы свернули направо по коридору, облицованному бледно-голубым пластиком. Навстречу попался человек в белом халате, кивнул моему спутнику снизу вверх, задрав подбородок:

— Добрый день, профессор. Мышки прибыли?

— Да, да, преотличнейшие экземпляры. Чистейшая порода, пребывавшая в изоляции. Так что не извольте беспокоиться.

Профессор открыл одну из дверей, пропустил меня вперед. Комната напоминала ту, в которой я жил в подводном городе, — выдвижные стол и кровать, встроенные в стены шкафы, телеэкран, узел связи с небольшим пультом и экраном.

— Располагайтесь. Душевая близехонько, за той дверью. Ваш Ник будет жить в соседней комнате. Он зайдет за вами через часок и отведет в кафе.

Мягкой раскачивающейся походкой он пересек комнату, ткнул длинным узловатым пальцем в наборный диск на пульте связи:

— Номер моего телефона 22–53. Может быть, вам захочется поболтать со мной, пофилософствовать…

Он вдруг круто повернулся, его глазки-бусинки, напоминающие глаза Коротышки, вспыхнули ярко и неистово:

— А вы любите философствовать?

— О чем?

— О жизни, мире, о их совершенстве и несовершенстве, различнейших механизмах и тайных колесиках, которые мы с вами, коллега, называем интимными; о своих взглядах на эти колесики бытия. Э-э, я уже понял, что они у вас есть — свои взгляды, только вы их редко высказываете, редко позволяете себе это удовольствие. Ну, не буду вас утомлять. Отличнейшего вам почиваньица.

Он медленно, до еле слышимого щелчка, закрыл за собой дверь.

Что-то мне не нравилось в этом здании и в самом профессоре, но я пока не мог разобраться в своих подозрениях. Кэп говорил, что мы поедем в микробиологический исследовательский центр, где изучаются способы борьбы с некоторыми болезнями, в том числе вирусными, и проверяют воздействие лекарств группы интерферонов. Упомянул он, что вирусы здесь используют и как генетические модели, а это меня особенно интересовало, тем более, что, по его словам, здесь мне предстояло встретиться с одним из крупнейших микробиологов и генетиков нашего времени — так он величал «старого Суслика», профессора. Кэп обещал, что завербованные импуны будут работать в Центре проводниками экспедиций, а также уборщиками и лаборантами в вивариях и вольерах. Вот только… он почему-то энергично помогал вербовщику прельстить их высокими заработками, а сам до этого жаловался, что не хватает людей для работы на буровых. Но разве такая маленькая логическая неувязка давала повод для подозрений?

Я принял душ, опустился в мягкое кресло на роликах и мгновенно перенесся к ней.

— Ты так давно не приходил, — сказала Людмила.

— Я приближался к тебе.

Ее брови вопросительно изогнулись, как два лука, натянутые, чтобы пускать стрелы.

— Узнавал людей, их взаимоотношения. Ставил себя на место других, пытался понять себя.

— Понял?

— Ты должна помочь. Ты знаешь что-то неведомое мне, что-то очень важное…

— Может быть, догадываюсь. Но догадку нечем проверить.

— А если вдвоем?

— Нет, только больше запутаемся. Прежде всего, я должна разобраться в себе, в своих чувствах. Тогда выяснится, существенно ли то, что я давно подозреваю.

— …Или существенно лишь то, что есть сейчас? Это ты хотела сказать? Ну что ж, значит, пока каждый из нас пойдет своей дорогой.

И вдруг она вскинулась, углубились омуты глаз:

— Будь осторожен, умоляю. Ты можешь погибнуть вторично!

— А разве я уже погибал? Когда?

Ее губы испуганно сжались, и я поспешно прервал связь. Прозвучал тихий звон в глубинах моего сознания, будто оборвалась стеклянная нить, еще совсем недавно протянутая между нами…

Я записал в своей памяти несколько бит новой информации. Разговор был небесполезен.

По-комариному пищал зуммер. Замигало табло «разрешите войти». Я нажал кнопку на пульте связи. Створки дверей разошлись. Показывая в улыбке неровные зубы, появился профессор.

— Ник сказал мне, что вы хотели бы посмотреть наши лаборатории. С превеликим удовольствием лично исполню ваше желание.

— А я как раз собирался вам звонить по этому поводу.

«Он пришел, не дожидаясь моего звонка, — подумал я, — он сделал это неспроста».

Мы поднялись в лифте на два этажа, прошли к эскалаторной дорожке, она повезла нас по длинному коридору мимо светящихся панелей.

— Не возражаете, дорогуша, если мы слегка подзагорим? Впрочем, возражайте не возражайте, другого пути к нашим питомцам нет. В этих панелях — альгузиновые лампы. Ультрафиолет в соединении с зи-лучами, чтобы мы на себе не привезли непрошеных гостей к нашим нежным микробчикам. О, вы не представляете, насколько уязвимым и хрупким оказывается иной вибриончик в пробирке, где укрыться ему некуда. Но выпустите его из пробирки, откройте двери в иное — предназначенное! — обиталище, и он преобразится. Станет могучим, неистребимым. К слову сказать, все живое, вся жизнь такова, — уж мы-то об этом знаем, дорогой коллега, — хрупкая и неистребимая, верно?

Глазки-бусинки Суслика мгновенно посветлели и глянули на меня с детской доверчивостью.

— И заметьте себе, они все прекрасны, наши микробуленьки, без классификаций и разделений. Каждый — чудо совершенства. Это ведь мы, бяки, разделили их на «полезных» и «вредных», впрочем, для своей пользы. А они, бедняжки, не ведают о классификации. Они просто живут и развиваются, как и мы…

— Да, — сказал я, чтобы не дать угаснуть разговору, — они просто живут. Живое живет в живом и за счет живого.

— Вот именно, дорогуша. Согласно основному и непреложному закону природы…

Мы сошли с эскалаторной дорожки перед дверью, на которой светилась цифра 6. Суслик, шмыгнув носом и что-то прошептав, поднес руку к светящейся цифре — и дверь ушла в стену.

— Здесь у нас всюду электрические замочки. Ключи к ним — папиллярные узоры. Но великие хитрецы научились снимать отпечатки пальчиков у тех, кто имеет допуск в «святую обитель» к нашим питомцам, изготавливать оттиски и таким образом подделывать «ключи». Пришлось ввести и дополнительные меры безопасности. Теперь эапирающееся устройство открывается при условии, если одновременно предъявляются отпечатки пальцев и произносится пароль. Подделать все это практически невозможно, дорогуша, во всяком случае пока, так что мы можем спать спокойненько.

Обширное помещение лаборатории было так густо уставлено приборами, что «бесполезной» площади не оставалось. Во встроенных в стены термостатах хранились сотни колб, чашек, пробирок с культурами микробов. Микроскопы, фотоаппараты и кинокамеры соединялись в хорошо продуманную систему так, чтобы объект можно было рассматривать в различных лучах спектра и одновременно — фотографировать. Всюду виднелись шкафы, ультрацентрифуги, колонки для электрофореза, установки для спектрального анализа…

Я остановился у аппарата, который не мог никак опознать.

— Последнейшая новинка, ИСЭУ — идентифицирующая система электронных универсалов, — заулыбался профессор. — Автоматически производит электрофорез, подсчет частиц и элементов, спектральный анализ. А затем опознавательное устройство производит дифференциацию по спектру, выделяет отличительные цвета и оттенки, показывает их на экране и фиксирует на ленте. С его помощью удается по излучению абсолютно точно идентифицировать белки, даже гены…

Волнение сбило у меня привычный ритм дыхания, пришлось сделать регулирующее усилие. Неужели наконец-то я нашел то, что было так необходимо? Вот уж, действительно, не знаешь, где найдешь! Скрывая волнение, я спросил:

— Можно мне познакомиться со схемой аппарата?

— Конечно, дорогой! Можете и поработать на нем. А теперь пойдем в следующую лабораторию. Там здравствуют и благоденствуют иные чудесные зверюшки. Они тоже микробушки, но уже на иной ступени — в сравнении с «гигантами», которые благоденствуют в этих вот шкафах. И находятся они на самой грани между живыми и неживыми. Вы, конечно, поняли, что я говорю о малютках-вирусах.

Вирусологические лаборатории были здесь оборудованы по последнему слову техники, и в каждой из них имелся ИСЭУ. Походка профессора изменилась, стала пружинистой и стремительной. Он показывал мне приборы, и его лицо лоснилось от удовольствия, а ноздри длинного крупного носа раздувались.

— Уверен, что вы чувствуете волнение исследователя. Ведь в этой лаборатории мы, можно сказать, находимся у самых истоков жизни. Тут начинаются тончайшие ее отличия, которые приводят к гигантским последствиям, смею утверждать. Два-три атома убрать, добавить, заменить; всего лишь два-три крохотусеньких кирпичика — и жизнь меняет русло, течет в иную сторону, приобретает иные свойства, может рухнуть или произрасти небывало. Разве это не замечательно? Не потрясающе интересно? Вот вы, медики, ужасаетесь, удивляетесь: откуда взялась какая-нибудь страшнейшая вирусная пандемия? Вы изобретаете средство против нового вируса, вы пытаетесь догадаться, откуда он пришел, чтобы поставить заслоны на пути малютки, а он преспокойненько развивается и пожинает обильную жатву миллионы и миллионы жизней.

Глаза профессора вспыхнули, расширились, видя воображаемые картины. Его щеки налились красными прожилками, губы дрожали.

— Сейчас я покажу вам оружие, перед которым все пушки мира — ничто.

Он подошел к термостату и вынул из него две пробирки.

— Мы берем вирус, который находится вот здесь, — он поводил первой пробиркой перед моим носом, — и меняем в его молекуле, состоящей из пяти миллионов двухсот пятидесяти тысяч атомов, всего-навсего три атома фосфора. И что же? Мы получаем суперубийцу. Одной этой пробирки, — он поднял над головой вторую пробирку, — достаточно, чтобы уничтожить сто миллионов людей! И заметьте себе, только людей. Останутся города, машины, засеянные поля — все, что люди произвели. Даже коровы останутся мычать в своих хлевах. Только тех, кто готовил урожай и строил города, не будет. Смотрите внимательно!

Он вставил обе пробирки в ИСЭУ, повращал верньер. На экране аппарата появились два луча. Один — голубой, другой — темно-синий, почти черный.

— Как видите, аппарат безошибочно различает их. Может быть, дорогуша, мы, люди, способны наделять своими человеческими свойствами даже приборы и машины. Вот и наш ИСЭУ — символист, он окрасил первый луч в голубой цвет один из цветов жизни и благоденствия, а второй — в черный цвет смертушки. И это, берусь утверждать, соответствует действительности!

Нос Суслика вытянулся еще больше, руки жестикулировали:

— Дорогуша! Здесь собраны материалы бесценные! И здесь расписано, какой малютка становится опасен лишь после мутации, какое действие он способен оказать в зависимости от возраста человека, от генетических особенностей, от уровня питания… Уже сегодня нам многое известно, а завтра с вашей помощью…

— С моей помощью? — Я намеренно не скрывал удивления.

— Ну да, с помощью материала, который привезли вы, дорогой…

— ??

Его движения стали более скованными, лицо потускнело:

— Простите, голубчик, я имел в виду работников, прибывших с вами. У нас тут — острая нехватка рабочих рук.

Я проговорил медленно:

— Насколько заметил, у вас в лабораториях много автоматики.

— Да, это верно. Но на некоторых работах необходимы только человеческие руки.

— Даже те, которые привыкли совсем к иному занятию?

— Даже те.

— С нетерпением буду ожидать начала работ.

— Можете начинать хоть сейчас, голубчик. Проверьте на ИСЭУ некоторые штаммы… Вот вам список их. По этим наименованиям их легко отыскать в шкафах. А вот — цветная таблица излучений. Попробуйте сами начать, уверен — разберетесь. А я загляну к вам через часик-два.

— Хорошо, — ответил я, беря листы.

— Можете пользоваться справочной библиотекой нашего Центра. Она довольно значительна, занимает примерно четырнадцать больших вычислительных машин ИБМ-80. Ввод в нее здесь, — он указал на телетайп с экранами. — Ответ получите максимум через шесть минут после заказа. Если в библиотеке не найдется сведений, машина-библиограф подскажет, где их можно получить. Действуйте.

Он поднес руку к двери, что-то пошептал — и она послушно ушла в сторону.

— Желаю успеха, — проговорил он уже из коридора, в то время, как дверь скользнула на свое место.

Конечно, Суслик не мог предполагать, с какой скоростью я способен работать. Память вычислительных машин, в которых хранилась библиотека, я просмотрел минут за сорок, и машина-библиограф едва успевала получать для меня информацию из других библиотек.

Я отнюдь не пользовался телетайпом и другими медлительными механизмами, я просто подсоединил к вводу библиотеки свой мозг, использовав для этого контактные концы. С этого момента на все время контакта библиотека стала как бы продолжением моего мозга, и я перекачивал в свою память моря информации, пересортировывая и обобщая ее по-своему.

Моя работа была в разгаре, когда дверь лаборатории неслышно скользнула в сторону. За ней стоял Суслик. Он доброжелательно улыбнулся и направился ко мне.

— Ну, что успели сделать, дорогуша? Познакомились с малютками?

Я протянул ему обработанную таблицу.

Он просмотрел ее, удивление граничило с восхищением.

— Да вы же незаменимый помощник, дорогуша! Можно подумать, что вы всю жизнь только этим и занимались.

Его лучащиеся глаза-бусинки вдруг укололи меня быстрым подозрительным взглядом, рыхлая кожа на лбу вся покрылась морщинами и складками, как плохо натянутый чулок:

— Помнится, говорили, что вы чудодейственный врач…

Я перебил его:

— Пожалуй, я бы сделал больше, если бы мог проверить некоторые сведения, узнать методику экспериментов.

— В чем же дело?

— Машина сообщила, что методика секретна, и требуется специальный допуск: код и шифр.

Он нахмурился:

— Что именно вас интересует?

— Скажем, как были получены данные о способности бактериофагов группы «Т» перерождать клетки и вызывать эпидемии. У вас собрана чрезвычайно любопытная информация. Но чисты ли эти опыты?

Его обрадовала скрытая похвала, содержащаяся в моих словах, однако взгляд стал еще более жестким и подозрительным.

— Будьте спокойны, голубчик. Опыты были поставлены чисто, это я гарантирую.

— Но механизмы эпидемий Т-2 и Т-6 нельзя досконально изучить в лабораторных условиях.

— Почему?

— Для этого не годятся ни мыши, ни собаки, ни даже обезьяны…

— У нас был другой, надлежащий материал.

Я вспомнил, когда впервые услышал от него слово «материал», и у меня появилось подозрение. Я отмахнулся от него, потому что подозревать в таком действии любого человека было стыдно и бессмысленно.

Дверь лаборатории снова скользнула в сторону, пропуская нескольких людей. Все они уважительно здоровались с профессором, с любопытством посматривали на меня, особенно единственная среди вошедших женщина лет двадцати семи, крашеная блондинка с маленьким невинно-обиженным ротиком. У нее была больная печень, в левом легком имелось затемнение.

— Наш новый сотрудник, — представил меня профессор.

Пришлось поочередно пожимать им руки — большие, маленькие, мягкие, жесткие, теплые, холодные, выслушать от каждого несколько доброжелательных слов.

После церемонии знакомства профессор увел меня из лаборатории. Мы направились в корпус, где размещались жилые комнаты сотрудников и где меня ждал Ник. Но, доехав со мной на эскалаторе до коридора, соединявшего два корпуса, профессор вспомнил, что ему нужно заглянуть еще в одну лабораторию, и распрощался.

Ник ожидал меня в своей комнате. Вид у него был неважный. Большие сильные руки устало лежали на столе, существуя как бы сами по себе. Биоизлучение вокруг головы слиняло до бледно-желтого цвета.

Я посоветовал ему хорошенько отдохнуть, сказав, что обойдусь пока без его услуг. Он двинул рассеченной бровью, поднял на меня светлые с красными прожилками глаза.

— Хороший вы человек, док, только…

— …странный и словно не от мира сего, — кончил я за него фразу, уже созревшую в его мозгу.

Он удивленно прищурил глаза:

— Можно подумать, что вы читаете мысли, док. Выходит, свой мозг надо держать на запоре. Этого только еще не хватало.

— А как поживают наши подопечные, импуны? Тоже, наверное, устают здесь с непривычки?

Мне не понравилась его улыбка.

— Нет, они почти не устают.

— Хотелось бы их увидеть.

— Они работают и живут в другом корпусе. Номер три.

— Ладно, отдыхайте, — сказал я. — Не буду мешать.

Коридор был пуст. Решение оформилось сразу.

Я смутно представлял себе схему межкорпусных коридоров. Но еще когда мы шли сюда впервые, заметил, что все корпуса соединены между собой. Итак, если наш именуется номер один, а лабораторный — номер два, то из него должен быть выход в корпус номер три. Уже знакомый эскалатор привез меня в лабораторный корпус. Здесь мне повезло — я встретил женщину, с которой меня недавно знакомил профессор, и спросил у нее, как пройти в третий корпус.

— В виварий? Мы бываем там чрезвычайно редко. Да и к чему ходить туда? Можете заказать любой материал — и вам его доставят в лабораторию.

— Мне нужно навестить своих друзей. Они там работают.

— У вас ТАМ друзья? — удивленно, даже испуганно, забыв о кокетстве, она смотрела на меня.

— Да, да. Как туда пройти?

— Нужно спуститься на лифте в цокольный этаж. Оттуда в третий корпус ведет подземный коридор, но…

— Большое спасибо, — я быстро пошел к лифту, не слушая дальнейших объяснений.

Через несколько минут эскалаторная дорожка привезла меня в третий корпус. Еще издали мой нюх уловил неприятный запах гниющего мяса, крови, острые запахи немытой шерсти животных. Я сошел с эскалаторной дорожки перед лифтом. Наугад нажал кнопку девятого этажа. Лифт здесь работал не бесшумно, как в первом и втором корпусах, а слегка дребезжал. Сквозь дребезжанье до меня донеслись приглушенные визги, рычание. Выйдя из лифта, я оказался в длинном коридоре. В него выходило множество дверей. Некоторые из них были наполовину решетчатые. Заглянув в них, увидел собак, волков, обезьян. Но больше всего здесь было шимпанзе и гамадрилов. От их воплей и уханья закладывало в ушах. Приходилось включать дополнительные звуковые фильтры.

Но вот двери с решетками окончились. Дальше виднелись иные двери глухие, узкие. Мне показалось, что я слышу человеческие голоса, стоны.

— Что вы здесь делаете? — раздался за спиной удивленный окрик, шум шагов.

Я обернулся и увидел спешащего ко мне здоровенного детину с автоматом. Он остановился передо мной.

— Ищу своих друзей, — ответил я, не понимая причины его встревоженности.

В это время с той стороны, где был лифт, раздалось поскрипывание башмаков, и я увидел профессора. Запыхавшись, он говорил с трудом, объясняя охраннику:

— Это мой человек. Он попал сюда по ошибке.

— Почему по ошибке? Разве импуны не здесь? — удивился я.

— Сейчас они в другом месте. Пойдемте, я вам все объясню.

Он подхватил меня под локоть и потащил к лифту. Идя с ним, я думал об опытах на ИСЭУ, которые мне необходимо закончить. Но и судьба импунов уже начала тревожить меня…

Одну за другой я вставлял кассеты с образцами в камеру ИСЭУ, и луч менял цвет — иногда резко, иногда — почти неощутимо. Но всякий раз, когда в исследуемом веществе была частица органики, ИСЭУ четко различал ее. Бледно-серый или желто-серый луч тотчас окрашивался в зеленые, синие или красные тона.

Я исследовал различные клеточные структуры и компоненты, составлял сложнейшую классификацию и теперь пытался упростить ее. Вставил в кассету пробирку с кристаллизованным вирусом. В таком виде вирус мог находиться столетиями почти в любой среде, возможно, даже в космическом пространстве, включенный в метеоритное вещество.

Я вставил новую кассету в ИСЭУ — и возник темно-серый с голубым оттенком луч. По моей классификации, он свидетельствовал, что исследуется неживое вещество с элементами органики. Затем, вынув кассету, я воздействовал на вирус кислотными остатками и поместил пробирку в термостат. Применил стимуляцию электротоков, чтобы подстегнуть процесс декристаллизации.

И когда я поместил ту же кассету после обработки в камеру ИСЭУ, произошло чудо — на экране появился зеленый с розовыми подцветками луч луч жизни.

ИСЭУ подтвердил, что вирус — единственное из существ — мог быть живым и неживым в зависимости от фазы развития. Наконец-то у меня появилось необходимое свидетельство, ключик к сейфу жизни, представитель одновременно — живой и неживой природы.

Теперь, после серии опытов, я мог сказать профессору с полной уверенностью, что гипотеза о происхождении вируса, как бывшего клеточного компонента, ложна; что вирус и другие живые структуры, некие существа-вещества, — возникли до появления клетки; что они были одним из звеньев в мостике перехода от неживого к живому. Я вспомнил огромные массы водорослей, объединившиеся в «чудовище», в некую живую комету, и нашел для них место в своей классификации. Это было еще одним подтверждением ее правильности. Значит, разделение условно? В том числе Главное разделение? Значит, и такие резкие переходы в организации вещества, как те, которые называют смертью, не являются «роковой чертой» — необратимостью. В природе они обратимы как свет и темнота, как звук и тишина. Это просто переходы от одной структуры к другой, от одного состояния к другому. Уравнение получалось огромным, состоящим из многих тысяч величин, но его можно было сокращать за счет повторяющихся частей. И внезапно я вспомнил поэтическую фразу и мельком подумал, что язык поэзии бывает таким же точным, как язык математики. Фраза звучала так:

Об этом же говорила и начальная часть уравнения.

Следующая его часть описывала окончание поэтической фразы:

Теперь предстояла еще одна проверка — на этот раз весьма болезненная, ибо она должна была подтвердить или опровергнуть мои догадки о тайне моего происхождения. Но, может быть, не стоит ее предпринимать? Может быть, не нужно лишних мучений? Ведь после перехода черты пути назад не останется. Многие ценности для меня изменятся, явления поменяют акценты. Я не смогу остаться прежним, сохранить прежние отношения с дорогими мне людьми. Многое изменится в моем мире, в моей личной Вселенной, которая мне, как и каждому существу, кажется неизмеримо важней, чем настоящая единая Вселенная, в которой живем все мы. Кажется… Только кажется… Но если я разрушу ее…

И все же… Я выкрутил два винта и вытащил направляющую втулку из камеры ИСЭУ. Теперь камера стала намного больше. И тогда уже без колебаний я вставил в нее собственный палец и второй рукой нажал на кнопку пуска.

На экране индикатора возник сложнейший луч — серый с многочисленными желтыми и черными переходами. И все же — сомнений не оставалось — это не был луч живого…

На складе, куда Суслик позволил мне заходить после того, как я починил вышедший из строя аппарат, пылилось немало деталей, которые мне пригодились для нового миниатюрного ИСЭУ. В его конструкцию я ввел изменения и теперь мог — участок за участком — обследовать весь организм. Так я узнал немало любопытного о себе и понял смысл и значение обрывков фраз и даже недомолвок, сопровождавших меня со дня появления на свет, или — как принято говорить у людей — со дня рождения.

Одновременно я составлял математическое описание вирусной частицы. Для этого пришлось провести дополнительные опыты. Я составил три формулы частицы: полную — в белковой оболочке; частичную — для «невидимой» фазы вируса, когда он существует в клетке только как «чертеж»; измененную — для кристаллизованной частицы. Я наткнулся на удивительную закономерность — во всех трех формулах соблюдались одни и те же взаимоотношения частей, хотя в первом случае, как «утверждал» луч ИСЭУ, вирус был живым, а в третьем неживым. Некоторые участки формул повторялись полностью. Эти закономерности я отразил в уравнении. Некоторые части его были мне хорошо знакомы по тем уравнениям, которые я составлял раньше. И хотя тогда я еще не мог знать, какое значение в моих поисках займет это уравнение, мной почему-то овладело состояние напряженного ожидания. Это было проявлением удивительнейшей интуиции…

Я несколько раз обращался к профессору с просьбами о посещении импунов. Всякий раз он переносил визит к ним «на завтра».

Однажды, проходя по коридору лабораторного корпуса, я услышал из-за одной двери знакомый голос. Мгновением позже проанализировав сигналы, я определил, что это голос импуна Тагира.

Я попытался открыть дверь обычным способом, поднеся руку к индикаторной щели и произнеся слова пароля, но ничего не добился. Дверь была усилена специальной прокладкой, и поэтому мне было плохо видно сквозь нее. Силуэты людей и очертания предметов расплывались. Показалось — кто-то лежит на кушетке, кто-то над ним склонился. Я постучал в дверь. Тотчас в верхней ее части засветился квадратик — это включилась телекамера. Теперь меня видели изнутри — на телеэкране. Открылась переговорная решетка, и я услышал голос профессора:

— Что вам угодно, док?

— У вас находится Тагир: Хочу повидаться с ним. Вы обещали, — напомнил я.

— Здесь нет никакого Тагира, дорогуша. Вы что-то напутали, голубчик.

«Он может не знать имени», — подумал я и уточнил:

— Импун, Тагир.

— Никакого импуна, — стоял он на своем. — Если бы я не был так занят, то позволил бы вам самим, дорогуша, убедиться. Потерпите немного, я освобожусь — и мы навестим ваших импунов.

— Отпустите! — послышался умоляющий голос-стон за дверью. Несомненно, это был голос Тагира.

Я сильнее застучал в дверь.

— Док, не мешайте опыту.

Я уже успел заметить, что чуть ниже переговорной решетки, там, где прокладки не было, имелось как бы прозрачное для моего взгляда оконце. Я заглянул в него и увидел Суслика и еще какого-то незнакомого мне человека. Они стояли у операционного стола под рефлектором. Незнакомец подавал Суслику скальпель. А на столе, привязанный к нему ремнями, лежал Тагир. Он порывался встать, но ремни удерживали его.

— Вы солгали мне! — закричал я. — Это — Тагир! Что вы делаете с ним?

— Я уже говорил вам, дорогуша, что вы ошиблись, — отвечал Суслик, не подозревая, что я вижу его сквозь дверь.

Она затрещала под моим нажимом, и они оба испуганно встрепенулись.

— Ладно, — профессор, снимая перчатку, подошел к двери и поднес руку к опознающему устройству.

Дверь ушла в стену.

Я поспешил к Тагиру.

— Только не прикасайтесь к нему! — предупредил профессор.

— Что с ним?

— Заболел. Необходима срочная операция.

Голос его был ласков, он пытался скрыть свои истинные чувства. Но я воспринял смесь ярости, страха, насмешки. Особенно меня удивила скрытая насмешка. Что она означает?

— Великий Дог, возьми меня отсюда, — простонал Тагир.

— Ему необходима срочная операция, — напомнил Суслик.

Я повел взглядом на приборы. Работали далеко не все.

— Без наркоза?

— Под местным.

— По какому поводу операция?

— Опухоль в правом легком, дорогуша.

— У него нет опухоли в правом легком.

— Можно подумать, голубчик, что у вас имеется рентгеновский аппарат.

— У него нет опухоли. Вы лжете, — сказал я, расстегивая ремни, удерживающие Тагира на столе.

Суслик и его помощник пытались мне помешать. Пришлось легонько оттолкнуть их. Профессор отлетел в одну сторону, его помощник — в другую. Суслик, видимо, ушибся, в его голосе прибавилось ярости, но прозвучал и стон:

— Я вам все объясню.

— Сначала выслушаю импуна. Говори, Тагир.

— Не верь им. Великий Дог. Обещали много платить. Ничего не Платили. Кормили сытно. Но нам было тесно, нечем дышать. Хижина маленькая — нас много. Кололи Наруи толстой иглой — он заболел. Унесли его, сказали вылечат. Он не вернулся. Потом кололи Суэна. Тоже заболел. Взяли — он пропал. Потом — Усаина. Не вернулся. Теперь — меня. Нехорошие, злые боги…

— Что может понимать дикарь, — пренебрежительно перебил его профессор. — Среди них начиналась эпидемия. Пришлось срочно лечить.

— Естественный материал для чистых опытов? Так вы это называете? — напомнил я.

Опираясь на мою руку, Тагир с трудом встал со стола.

— Пойдем к твоим братьям. Вместе с ними уйдем отсюда, — предложил я.

— Дверь! — воскликнул Тагир.

Я обернулся. Дверь бесшумно скользнула на свое место, а за ней исчезли Суслик и его помощник. Тагир с ужасом смотрел на нее.

— Не волнуйся, Тагир, дверь — не преграда, — сказал я и подумал: преграда совсем не там, бедный мой дружок, вовсе не там, где ты ее видишь. Преграда — в моих установках, в Программе, созданной Михаилом Дмитриевичем. Он давал мне читать много книг. Но об атом в них ничего не было. Он давал мне читать только определенные книги в соответствии с программой обучения. Почему? Это знал только он. Вызывать его по мыслепроводу до Импульса-Вызова он запретил.

— Пойдем! — сказал я Тагиру, первым подошел к двери и нажал на нее.

Дверь выгнулась, затрещала. Где-то раздались звонки, включилась сирена. Я увеличил усилие — и выломал дверь. За ней в коридоре уже суетились несколько охранников с автоматами в руках, профессор. Ник.

— Перестаньте бузить, док, — умоляюще сказал Ник. Он выглядел не так, как всегда. Не осталось даже намека на уверенность и хладнокровие. Автомат дрожал в его руках. Он не хотел стрелять в меня.

— Я вам все объясню, дорогуша, и вы поймете, ибо вы — истинный ученый, — зачастил Суслик.

— Уже слышал: эпидемия, вы хотели их спасти, — отрезал я, не скрывая иронии.

— Нет, вам я скажу правду, голубчик…

Я посмотрел в бегающие глаза-бусинки, заглянул в мозг. Трудно было проанализировать светящиеся ручейки импульсов. Суслик лихорадочно искал приемлемое решение, затрачивая на это всю энергию своих аккумуляторов.

— Немедленно отведите Тагира к другим импунам.

Тагир весь сжался, и я повернулся к нему:

— Они не посмеют сделать тебе плохо. Скоро увидимся.

Ник стал так, чтобы прикрыть меня от охранников.

— Я сам прослежу, дорогуша, чтобы Тагира отвели к его соплеменникам, не беспокойтесь. А затем приду к вам, и мы объяснимся начистоту…

Суслик широким жестом, как обходительный хозяин, пригласил Тагира пройти в другой корпус.

— Я провожу вас, док, — предложил Ник.

Мы пошли вместе. Охранники провожали нас напряженными взглядами. Я отлично помнил о деле, которое нужно завершить, прежде чем покинуть лабораторию.

— Обстоятельства могут сломить любого человека, док, — проговорил Ник.

— Мне нужно в лабораторию, — сказал я.

Он пожал плечами, говоря этим жестом: поступайте как вам угодно. И быстро, понимая, что времени у нас мало, попытался образумить меня:

— Напрасно ввязываетесь в это дело, док. Никому ничем не поможете, а себя загубите. Они уже вызвали Кэпа. Это самый страшный человек, которого я встречал, хотя… тоже несчастный. Когда-то стремился в науку. О нем говорили: редкий талант. Выдавали векселя. Но таланта не оказалось. Ни крупицы. А он уже привык к надеждам, которые на него возлагались. Его стали травить — за все, в чем ошиблись, в чем завидовали. Кончилось тем, что он озлился на весь мир, а особенно на тех, кому, как он считает, незаслуженно повезло родиться с «искрой божьей». Ну и ненависть у него, я вам доложу, док, — он непроизвольно поежился, — холодная, расчетливая. Он умеет ждать своего часа, как змея в укрытии. А вас он считает талантливым везунчиком. И потому мой вам совет, док, исчезните с его пути. Лучше всего уходите сами сейчас же.

Как ни странно. Ник совершенно искренне беспокоился обо мне. Половинки рассеченной брови плясали — каждая сама по себе.

— Послушайте меня, док, уходите. Когда приедет Кэп, будет уже поздно. Он сделает вас «материалом для опытов»… Ну, если не хотите уходить один, я помогу вам связаться с импунами. Уходите с ними, а?

— Почему вы хотите спасти меня?

— Это мое дело, док. Считайте, что вы мне кого-то напомнили…

Я увидел, как изменилась пляска импульсов на сером веществе мозга, они замигали чаще в зрительных отделах, на мгновение там появилось и потухло изображение лица, похожего на лицо Ника, но более молодое.

Если бы он знал, бедняга, как мы с ним не схожи! Впрочем, не больше, чем с остальными… Но если бы он узнал? Стал бы волноваться и переживать за меня?

— Решайтесь, док.

— Уже решил, дружище.

Он удивленно и внимательно посмотрел на меня, оглянулся, быстро сунул руку в карман и протянул мне маленький пистолет:

— Возьмите хоть это, док.

— Не нужно.

— Это нужно всем. Да, да, док, к сожалению. В таком мире мы живем. Это нужнее, чем хлеб и вода, потому что с его помощью можно отнять или защитить и хлеб, и воду. Я много думаю над этим, но выхода нет. Вы очень добрый человек, док, но вы никому не поможете без этого…

Он горько улыбнулся и добавил:

— Впрочем, и с этим не поможете. Но, может быть, хоть защитите себя или дороже продадите свою жизнь. Одним словом, берите.

Он почти насильно сунул мне в руку пистолет и, сказав: «Я подежурю здесь», остался в коридоре.

В лаборатории я достал из стенного шкафа-термостата несколько запаянных ампул с различными бактериальными культурами. Проверил их своим карманным ИСЭУ, записал показания в общее уравнение. Нет, я не удивился, увидев уже знакомое начало… Я торжествовал победу своей мысли, своей догадки. Но не рано ли? Нужно уточнить данные еще на десятках уровней. От результатов зависит так много для меня, для Михаила Дмитриевича, для Ника, для импунов — для всех людей, которые захотят узнать правду о себе и своем мире…

Я рассматривал пистолет и думал над словами Ника. Действительно ли вот этот блестящий металлический предмет имеет такую власть над людьми? Оружие, придуманное и созданное, чтобы отразить врагов, становится фетишем и бумерангом? Впрочем, сколько творений человеческих постигла подобная участь. Так бумеранг стал одним из символов человеческой цивилизации — ее замыслов и свершений.

Оружие, как утверждает Ник, опора власти, поэтому оно — само по себе получило особую власть над теми, кому служит. Оно — глазастое безразличное чудовище — внушает страх перед смертью, таящейся в нем. А этот страх один из важнейших рычагов эволюции, который человек научился использовать в борьбе против себе подобного.

Я повернул пистолет, и черный зрачок завораживающе глянул на меня. Возникло какое-то сложное чувство. Я проанализировал его. Смесь омерзения, осуждения, любопытства… Страха не было… Почему?

Я не мог сразу ответить на этот вопрос, и любопытство выступило на первый план. Стал анализировать дальше, вычислять, сравнивать. Где-то в дальних уголках подсознания жила уверенность, что пистолет мне не страшен. Она была настолько сильной, что я определил ее как абсолютную. Как она попала туда? Вместе с Программой? Что-то вроде модели врожденного инстинкта? Это вы заложили ее, учитель?

Ясно вижу, как ваши губы брезгливо поджимаются при виде пистолета. Вам-то пришлось бы его опасаться. Он может оборвать вашу жизнь. Но, зная вас, не могу представить себе, чтобы этот черный зрачок заставил вас поступить так, как угодно тому, кто его направляет. В любой ситуации вы Поступили бы так, будто его и вовсе нет, — обычная застенчивая улыбка блуждала бы по вашему лицу, неспешны и слегка неуклюжи были бы движения. Разве что разок-другой недоуменно пожали бы плечами… Может быть, страх смерти для того и существует, чтобы, перешагивая через него, разумные существа научились добывать наибольшую свободу из всех мыслимых…

Я передернул ствол, послал патрон из магазина в патронник. Вытянул левую руку и прицелился в нее. Указательный палец правой руки лег на спусковой крючок и плавно нажал.

Грянул выстрел — и в дверь затарабанил Ник.

Я открыл ему.

— Вы живы, док?

— Мертвый не открыл бы вам.

Он отпрянул:

— У вас в глазах отчаянье, док. Господи, такое страшное отчаянье. Что случилось?

— Ничего особенного, дружище. Проводил опыт.

— В кого вы стреляли?

Он заметил разбитый экран осциллографа, перевел дух. Бедняга, он так испугался за меня. Я почувствовал доброе щемящее чувство к этому человеку, вынужденному против воли творить зло.

— Забыли поставить на предохранитель? Запомните, док, с оружием шутки плохи.

— Плохи, — подтвердил я и ласково положил руку ему на плечо, давая порцию дополнительной энергии. — Но за меня можете не беспокоиться…

Он внимательно посмотрел мне в глаза. Захотелось рассказать ему о своем открытии. Но этого делать не следовало. Все, что я мог позволить себе, это добавить к сказанному:

— …во всяком случае, в этом отношении.

Он смотрел на меня непонимающим взглядом.

— В конце концов. Дорогуша, прежде всего — наука. Надеюсь, и вы разделяете эту очевидную истину нашего века, — цедя, смакуя каждое слово, проговорил Суслик, и его глаза-буравчики утратили острый блеск, посветлели, стали мягкими и задумчивыми.

Жаль было разбивать его иллюзии. Но промолчать я не мог. А вдруг он чего-то не понимает и мне удастся рассеять его заблуждение?

— Это не истина, а только утверждение, — сказал я, Стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче.

— Не истина? — воскликнул он. — Но что же выше науки, что является, по-вашему, большей ценностью?

— Многое. Например, жизнь людей… — сказал я твердо, ибо эти слова Михаила Дмитриевича уже неоднократно проверил на личном опыте. Я даже помнил, как учитель это сказал, соглашаясь с отменой своих опытов из-за опасности загрязнения озера.

А ведь передо мной сейчас тоже ученый. Но насколько же разительна разница…

— Я с радостью пожертвую своей, если только понадобится, — быстро проговорил Суслик.

— Верю вам. Но вы не имеете права жертвовать жизнью других.

— Без достижений науки их было бы гораздо меньше, а существование их оказалось бы гораздо хуже. Голод и болезни…

— Верно, — сказал я. — Для этого и существует наука…

— Расскажу вам о себе — может быть, вы поймете, — раздраженно проговорил он. — Родился в семье мелкого чиновника. Жили в бедности, перебивались кое-как. Другим, таким же как мы, иногда везло: продвигались по службе, получали наследство… Но и тогда, пожалуй, никто из них не смог бы внятно ответить на вопрос: зачем он живет? Чтобы наплодить себе подобных унылых жителей планеты, которые тоже не смогут ответить на этот вопрос? До какого-то класса я рос, как все мои сверстники: дрался, дружил, боялся учителей. Иногда спрашивал себя: зачем вся эта жизнь и как долго будет она продолжаться? Однажды у нас появился новый учитель. А надо вам сказать, что у меня были кое-какие способности к точным наукам, выделявшие меня из середнячков…

Он запнулся, подозрительно посмотрел на меня и совсем по-мальчишески предупредил:

— Не подумайте, что я хвастаю.

— И в мыслях не было, — поспешил успокоить его я, но, видимо, это мне не вполне удалось.

— Ну так вот, новый учитель и промыл мне мозги. Он спросил: предпочитаешь истлеть, как эти посредственности? Предпочитаешь оставить после себя лишь двух-трех балбесов, которые будут продолжать ту же бессмыслицу? Или хочешь узнать нечто, неизвестное пока никому другому? Хочешь узнать высшую истину, доступную разве что богу? И смысл всего сущего откроется тебе…

Ноздри его крупного нервного носа раздувались, на щеках вспыхнул склеротический румянец, лицо как бы удлинилось и стало значительней.

— Вы уже догадались, что я ответил ему? Да, да. И никогда, слышите, никогда я не жалел об этом своем решении, даже погибая в джунглях Амазонки, даже блуждая в джунглях жесточайших противоречий, когда казалось, что все мои искания и жертвы были напрасны. И тогда, понимаете, и тогда…

У меня возникло подозрение:

— Там, в джунглях Амазонки, вы встретились с Кэпом? Он спас вас?

— Кэп? Этот наемник, жалкий садист, бедный завистник? Да за кого вы меня принимаете, хотел бы я знать? А я, старый дурень, разоткровенничался перед вами, как еще не откровенничал ни с кем другим. Сам не знаю, что со мной стряслось. Вот осел! Да вы и не слушали, вы думали о чем-то другом. О чем же?

— О вас, — поспешил успокоить его я. — О вас и о науке.

Впрочем, я думал еще и о парадоксах, которыми наполнена человеческая жизнь… Мальчик из бедной семьи. Первый ученик в школе, потом — в университете. Добрый малый, наивно-беззащитный. Презирающий наемников и садистов. Беззаветно любящий науку. И вот не ненависть и не зависть, а именно эта любовь к науке — беззаветная, не знающая границ… Достаточно было поставить ее «превыше всего», сделать из науки некоего идола, выпестовать ложную истину и возвести ее в принцип… Действительно, «такая малость» — и он уподобился вирусу, в РНК которого переставили несколько атомов. Как он тогда сказал: «…Два-три крохотных кирпичика — и он из мирного полуголодного обывателя превратился в преуспевающего убийцу, способного за считанные дни уничтожить миллионы людей». Но так ли уж крохотны эти «кирпичики», если на них строится весь фундамент? Вот о чем мне надо поразмыслить… Тогда я не мог знать, что вскоре придется лично убедиться, на что способны «два-три кирпичика»…

— А импуны? Ваши принципы разрешают ставить опыты над ними?

— Не стану отрицать очевидного, — сказал профессор. — Да, мы проводим опыты с человеческим материалом. Но разве есть иной путь? Миллионы людей погибают от болезней. А чтобы научиться излечивать, необходимы опыты и материал для них. В некоторых случаях — только человеческий. Ничего не поделаешь, дорогуша, как говорили римляне — третьего не дано. Опыты на животных здесь не годятся. Так не гуманно ли загубить нескольких, чтобы спасти тысячи?..

— Или сотни, чтобы спасти миллионы?

— А хотя бы и так! — подтвердил он запальчиво. — К тому же это дикари, их жизнь ничего не стоит. Для общества она почти бесполезна.

— Кто может определить? Вы?

— Взял бы на себя такую смелость.

— Вспомните об открытиях древних мудрецов. А ведь они, с вашей точки зрения, тоже дикари. Они не знали даже телефона…

— Вы красный?

Я пожал плечами. На этом можно было прекратить разговор, но любопытство не давало мне покоя: неужели этот ученый не может понять простых вещей?

— Кто бы я ни был, но есть ведь язык фактов.

Я приглашал его на дискуссию, но он не принял моего вызова.

— Вы красный, — сказал он убежденно и таким тоном, как будто это определение было сильней фактов.

— Ну что ж, поставим точку. Мне пора к импунам. Ваш вербовщик обманул их. Обещал большие заработки и легкую работу. А обманывать очень нехорошо. Или вы и это подвергаете сомнению?

Он пристально посмотрел на меня, отвел взгляд и пробормотал:

— Странно… Красные не такие наивные…

— Мне пора, — напомнил я, слегка отталкивая его, так как он загораживал дверь.

Он шел за мной по коридору, продолжая говорить, увещевать. Он не хотел считаться ни с фактами, ни с логикой, как жестко запрограммированная система. Видимо, он верил в то, в чем пытался убедить меня, прежде всего в свое неоспоримое превосходство над импунами и в право распоряжаться их судьбой. Я удивлялся, почему он не зовет охранников и не пытается меня задержать. Оказалось, что я недостаточно знаю его…

Радость импунов при виде меня невозможно передать словами. Сначала они распластались на полу, бормоча благодарственные молитвы, пытались коснуться моей обуви, одежды. Они смеялись и плакали, обнимали Тагира, который удостоился моего покровительства.

— Собирайтесь, уходим отсюда, — сказал я им.

Они даже не спрашивали, каким образом я уведу их, не думали о толстых стенах, о закрытых дверях, об охранниках, — их вера в меня была сильнее всяких сомнений.

Очень скоро нехитрый скарб был уложен. И тут в коридоре, там, где оставались Суслик и двое охранников, постоянно дежуривших у комнаты импунов, послышался громкий шум, возгласы. В дверях показался Коротышка. За ним стояли Кэп, Ник, многочисленные охранники. Бряцало оружие.

— Хэлло, док, — сказал Кэп. — Рад видеть вас живым и бодрым. Я не ошибся: вы — везунчик!

Я вспомнил страшный смысл этого слова в его устах.

— Зачем вы прибыли? — спросил я и прочел ответ в его мозгу.

— Нет, — ответил я на его невысказанное предложение. — Вы не сумеете обмануть меня. И не пытайтесь. Придется вам уезжать с теми, с кем приехали.

Он отпрянул, вид его говорил о крайней степени удивления. Но сразу овладел собой. Из-за его спины Ник делал мне знаки, умоляя быть осторожным.

— Мне очень жаль, док, но вы становитесь на пути науки, — медленно проговорил Кэп. Он даже позволил себе сложить губы в улыбку. — А перевоспитывать вас поздновато. Мне бы, конечно, хотелось поговорить с вами в иной обстановке…

— Я ведь предупреждал, что больше вам меня не обмануть, — перебил его я.

Импуны сбились в кучу за моей спиной. Сейчас они представляли как бы единый пульсирующий, интенсивно излучающий организм — с едиными чувствами.

Кэп тяжело вздохнул, кивнул Коротышке, и тот поднял автомат на уровень моей груди, говоря:

— Видит бог, мне очень не хочется дырявить вашу шкуру, док. Но приказ есть приказ.

И тут вперед, отведя автомат Коротышки и заслоняя меня, пробился Ник. Он попросил:

— Не спешите на тот свет, док, — и заговорщицки подмигнул мне. — Ради бога, док, будьте благоразумны.

Он надеялся, что нужно только выиграть время — и он сумеет помочь мне и импунам уйти отсюда.

— Ну как, поговорим? — спросил Кэп.

Яростно-веселые, уже затуманенные жаждой крови глаза Коротышки выжидающе смотрели на меня. Он, бедняга, помнил, что я вылечил его в джунглях, но ничего не мог поделать со своей природой, с больным участком в левом полушарии мозга Конечно, болезнь могла бы не разгореться, не будь для этого надлежащих условий. Интересно бы узнать стал ли он маньяком-садистом лишь в отряде Кэпа или пришел туда уже «готовеньким». Скорее всего он еще в детстве отбирал у сверстников школьные завтраки или деньги на завтраки, следуя примеру пьяницы-отца, избивающего домочадцев. Из многих инстинктов, с которыми он появился на свет, стимулировались далеко не лучшие…

— Жду ответа, док.

Я отрицательно покачал головой и волевым усилием включил дополнительную защитную оболочку, образуя щит для импунов.

— Ну что же, пусть каждый идет своим путем в ад, — улыбаясь, сказал Кэп в кивнул Коротышке.

— Не стреляй, опасно! — предупредил я и протянул руку, чтобы выхватить у него автомат.

Но Коротышка уже успел нажать на спусковой крючок, целясь в мою руку. Тут же он взвыл от боли. Его плечо окрасилось кровью — туда попала отброшенная защитным полем пуля.

Кэп отшатнулся к стене. Темные очки слетели с переносицы, и я увидел его глаза. Светлые, холодные, они глядели с ножевым прищуром из-под надбровных дуг, как из-под двух козырьков.

— Вы не дослушали меня. Стрелять опасно для вас самих, — пояснил я, наблюдая, как кровь отливает от щек Кэпа, как его лицо становится похожим на гипсовую маску. Но больше меня занимала причудливая игра нервных импульсов в его мозгу, пути их распространения, возникающие связи между клетками и узлами.

Бедняга, если бы он знал правду о своих умственных способностях! Ошибались те, кто считал его бездарным. И он сам в конце концов ошибся, поверив им. Кстати, у него должно быть мощное воображение. Если бы он только не растрачивал его на выдумку ловушек для ближних, на устройство всяких пакостей для тех, кому завидовал, то мог бы многого достичь.

Мне пришлось поломать несколько дверей, в том числе и две бронированных, прежде чем мы выбрались с территории исследовательского центра. Много раз в нас стреляли. Возможно, кто-то из стрелявших был убит собственной пулей, но этого я предотвратить не мог, а моих предостережений они не слушали…

С Тагиром и его товарищами я расстался на тропинке, уводящей в джунгли. Импуны упрашивали меня идти с ними, и пришлось проявить твердость, чтобы не поддаться взрывам биоизлучений, сопровождавших их отчаянные призывы.

— Что ты будешь делать, когда вернешься к племени? — спросил я у Тагира.

Его глаза сверкнули:

— Сначала уничтожим предателей.

Он имел в виду вождя, его сына и некоторых их приближенных.

— А потом?

— Мы пойдем далеко в джунгли — к пещерам. Возродим обычаи. Все будет как прежде.

Я покачал головой:

— Прежнего нельзя вернуть.

— Можно! — Он топнул ногой. — Можно! Мы сбросим одежду, которую дали злые боги, мы запретим нашим женщинам принимать подарки и дарить за них ласки. Вернемся к прежней жизни, будем охотиться.

Он смотрел на меня вопросительно, но в его взгляде был и вызов.

— Желаю успеха! — сказал я и быстро стал подниматься по тропинке. Я думал: бедный Тагир, вы можете уничтожить тех, кого называете предателями, сбросить чужие одежды, увести племя на прежние места, но к прежней жизни вы не вернетесь. Ибо как только вам не повезет на охоте или случится засушливый год, люди вспомнят время, когда они не зависели от охоты, а продукты можно было купить в лавке. Сильнее любого яда подействуют воспоминания о колбасе, конфетах, мороженом, которые ваши дети и вы сами пробовали когда-то. И женщины будут тосковать о разноцветных тряпках и стеклянных бусах… Бедный Тагир!