Токвиль А., «О демократии в Америке» (Введение).
«И вы считаете, что это хорошо? — воскликнул мой приятель X., которому я сказал об этом, — Насмешка, ирония, критика — все нужно. Ребенок, не способный к насмешке, будет покорным и недалеким в юности, и вы, насмешник, будете упрекать его в „конформизме“. Я за французскую насмешливость, пусть даже и на свой счет».
Что мне еще нравится в СССР — это долгая молодость, к чему мы, в частности во Франции (я даже думаю, в романских странах вообще), так мало привычны. Молодость богата обещаниями. Отрочество у нас быстро переходит от обещаний к жизни. В четырнадцать лет все кончается. В выражении лица уже не прочитывается удивление перед жизнью, нет уже и следа наивности. Ребенок почти без перехода становится молодым человеком. Игры кончились.
Медные купола и золотые шпили.
По крайней мере, мне так много раз говорили. Но все непроверенные «данные» кажутся мне подозрительными так же, как и поступающие из колоний. Я с трудом верю в привилегию этого колхоза, освобожденного от выплаты 7 процентов годового дохода, обязательной для всех других колхозов, не считая индивидуального налога от 35 до 39 рублей с человека.
В приложении помещены некоторые более точные сведения. Я располагаю многими другими. Но я не силен в цифрах и в экономических вопросах не считаю себя достаточно компетентным. Кроме того, хотя эти сведения были получены мной самим, поручиться за их точность я не могу. Опыт, приобретенный в колониях, научил меня не доверять «данным». И наконец, самое главное — по этим вопросам уже высказывались специалисты, и я не буду к этому возвращаться.
Во многих других колхозах речь вообще не идет об индивидуальных жилищах. Люди спят в общих спальнях, живут в общежитиях.
Эта деперсонализация позволяет также предположить, что люди, которые спят в общих спальнях, страдают от промискуитета, невозможности уединиться, меньше, чем они страдали бы, сохраняя индивидуальность. Но сама эта, всеобщая в СССР, тенденция к утрате личностного начала — может ли она рассматриваться как прогресс? Что касается меня, я не могу в это верить.
Благословляю тебя! Единственная надежда! (лат.)
Или, по крайней мере, знает только то, что укрепляет его веру.
Правда, увидев наше нескрываемое изумление, студент добавил: «Я понимаю, мы понимаем теперь, что это абсурдный довод. Иностранный язык, даже если он не может ничему научить, может оставаться средством для обучения».
Спустя некоторое время я слышал, как этот чудо-ребенок исполнял на своем Страдивари Паганини и «Попурри» Гуно, и должен признать, что это было поразительное исполнение.
Эжен Даби, с которым я говорил об этом комплексе превосходства и к которому он со своей необычайной скромностью был особенно чувствителен, протянул мне второй том «Мертвых душ» — он его как раз тогда перечитывал. В начале тома помещено письмо Гоголя. Даби отчеркнул в нем несколько строк: «Многие из нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: „Смотрите, немцы: мы лучше вас!“ Это хвастовство — губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь… Нет, по мне, уж лучше временное уныние и тоска от самого себя, нежели самонадеянность в себе».
Это русское хвастовство, о котором сожалеет Гоголь, нынешним воспитанием развивается и поощряется.
Недавний закон о запрещении абортов поверг в отчаяние всех, кому низкая зарплата не позволяет создать свой дом, завести семью. Он поверг в отчаяние многих и по другим причинам. Разве не обещали в связи с этим законом нечто вроде плебисцита, всенародного обсуждения, с результатами которого должны были посчитаться? Громадное большинство высказалось (правда, более или менее открыто) против этого закона. С общественным мнением не посчитались, и к всеобщему изумлению, закон прошел. В газетах печатались, само собой разумеется, только одобрительные высказывания. В частных беседах, которые у меня были с многими рабочими, я слышал смиренные упреки, робкие жалобы.
Этот закон отчасти можно считать оправданным. Он направлен против очень прискорбных злоупотреблений. Но что думать, если встать на марксистскую точку зрения, о другом законе, принятом еще раньше и направленном против гомосексуалистов? В соответствии с этим законом они приравниваются к контрреволюционерам (инакомыслие преследуется даже в сексуальной сфере), подвергаются высылке на пять лет с повторным осуждением на тот же срок, если в ссылке не последует исправление.
И как оборотная сторона всего этого — какой сервилизм, какое угодничество у прислуги! Не в отелях — там она держится с большим достоинством, что, впрочем, не мешает искреннему радушию и сердечности, — а у той, которая имеет дело с руководителями, «ответственными работниками».
Хочу добавить: в севастопольском парке калека-мальчик на костылях останавливается перед сидящими на скамейках с просьбой о подаянии. Я долго наблюдаю за ним. Из двадцати человек, к которым он обратился, подают восемнадцать. Но, несомненно, это сострадание вызвано его увечностью.
Похоже, что я выдумываю, не правда ли? Увы, нет! И пусть не стараются меня уверить, что дело в неловком усердии какого-нибудь не очень умного чиновника. Совсем нет, там было много людей довольно высокопоставленных и уж во всяком случае хорошо разбирающихся в таких делах.
X. мне объясняет, что к слову «судьба», употребленному мной в разговоре об СССР, принято добавлять какое-нибудь определение. Я предложил: «славная». X. одобрил и сказал, что это слово может удовлетворить всех. С другой стороны, он же мне советует воздержаться от слова «великий», когда речь идет о монархе. Монарх не может быть великим.
Не заставляли ли меня заявлять, что французская молодежь меня не понимала и не любила, что отныне я обязуюсь писать исключительно для рабочего класса и т. п.
Человеческим, всечеловеческим (нем.).
Но, возразят мне, что мы станем делать сегодня с Китсами и Бодлерами, Рембо и Стендалями? Они представляют для нас интерес лишь потому, что отражают жизнь отмирающего, развращенного общества, продуктом которого они являются. Если они не могут возникнуть в новом современном обществе, тем хуже для них и тем лучше для нас, ни они, ни им подобные ничему не могут нас научить. Сегодня нас может научить только такой писатель, который чувствует себя совершенно свободно в новом обществе и которого воодушевляет все то, что мешало старым писателям. Иначе говоря, тот, кто все одобряет, всему аплодирует и считает себя счастливым.
Но именно писания этих аллилуйщиков очень мало содержат поучительного, и совсем не к ним следует прислушиваться народу, который хочет развиваться. Лучше всего учит то, что заставляет думать.
Что касается литературы, которую можно было бы назвать зеркальной, то есть взявшей на себя только функцию отражения (общества, событий, времени), мне уже приходилось говорить, что я о ней думаю.
Самосозерцанием, самовосхищением может быть озабочено только еще очень молодое общество. И достойно сожаления, если это его единственная забота.
В другой церкви, в районе Сочи, мы присутствовали на танцах. На месте алтаря пары кружатся под звуки танго или фокстрота.
Трудодень делится на десять равных частей.
Должен ли я напомнить, что теоретически рубль равен трем французским франкам, то есть иностранец, прибывающий в СССР, обменивает три франка на один рубль. Но покупательная способность рубля ниже покупательной способности франка. Кроме того, многие продукты — и из самых необходимых — стоят еще очень дорого (яйца, молоко, мясо, масло в особенности). Что же касается одежды!..
Впоследствии я узнал, что в этом образцовом городе разрешалось жить только преступникам-доносителям.