Возвращение к себе

Глава 1

Отряд из пяти рыцарей и одного приблудыша вторые сутки пробирался по дороге, которая и дорогой-то называлась исключительно по недоразумению. Тропа чуть шире звериной петляла как басурманская вязь, сворачивая то в гнилой овраг, то на сыпучий холм. Узловатые корни не давали коню шагу шагнуть, а ветки, вцепившись в путника, норовили скинуть на землю, на худой конец глаз выхлестать, и пусть дальше катится.

Ехавшему в авангарде командиру маленького отряда иногда казалось, что они кружат на месте и уже никогда не вырвутся из колючих лап леса.

Впрочем, на ровных участках он проваливался в чуткую дрему. Но и под войлок усталости проникали фырканье лошадей, стук железа или редкое слово кого-нибудь из спутников. На очередной колдобине конь вскидывался, человек выныривал из теплой глубины полузабытья на зябкую поверхность яви.

Полянка объявилась, когда продираться сквозь чащобу не было уже ни сил, ни желания. Рыцарь свернул на солнечную плешку, отмахнув товарищам привал.

За спиной ожили, загомонили. Пока спутники спешивались, расседлывали и развьючивали, самое время было уйти подальше от назойливого внимания и такой же назойливой заботы товарищей. Как нашли его после гостевания у Святого Протасия, так и тряслись, словно слезливые мамки над беспомощным младенцем.

Бросив поводья - подберут - командир пошел с поляны корявой походкой кавалериста.

Рядом, за невысоким кустарником, обнаружилась широкая прогалина - трава по колено, тишина, и ни живой души.

Ну, что, - спросил вечный внутренний собеседник, - ушел, оторвался? Падай в траву, пока никто не видит, пусти слезу и колоти кулаками в безмолвную твердь Можно ее на зуб попробовать, можно лбом постучать. Что еще делают печальные рыцари в сагах? О! Выходят на перекресток в надежде, встретить удальца, который убъет-победит и самого рыцаря и его печаль, соответственно. Еще в странствия пускаются, искать дракона или колдуна злодея. Живет себе мирный злодей колдун, а тут я - к нему со своей тоской.

Рыцарь остановился в центре прогалины. Бежать дальше не имело смысла. Внутри начало помаленьку отпускать. Туго сжатая пружина боли, уже не грозила взорваться яростной, неконтролируемой вспышкой.

Вообще-то он давно привык к постоянной, гнетущей тоске. Так увечный привыкает к отсутствию руки или ноги… вернее к неудобству, связанному с их потерей.

Оно было с ним, в нем; неотвратимое и мертво-спокойное, как стоячее, черное, болотное окно. Но иногда тоска поднималась волной, грозя накрыть и затопить до смерти. Тогда он уходил подальше, чтобы не сорваться при друзьях. Перемогал.

Учился жить дальше.

Возвращаться, однако, пока не хотелось. Он опустился в траву: окончательно заглушить дрожь в душе, да и просто отдохнуть.

Посреди залитого ярым августовским солнцем луга раскинулся человек. По небу скользили мелкие, кудрявые облачка, таща за собой по земле прерывистую, прозрачную тень. Ветерок шевелил метелки овсюга над его головой. Рядом, в ветвях бузины верещала пичуга. Кто-то сновал у подножия трав. Осмелев, закопошилась мелкая живность, быстро переставшая опасаться, рухнувшего с высоты, великана.

Серая ворона падальщица, привлеченная блеском наборного пояса, осторожно наблюдала за таким редким в ее лесу явлением, но подлететь, попробовать 'на зубок' пока не решалась. Во-первых, непонятно умер он до конца или еще нет, во-вторых, над поляной нарезал круги пернатый хищник. Тоже примеривается пообедать? - помыслила ворона, - что ж, она подождет: добыча велика, и ей что-нибудь да останется, когда более сильные утолят голод.

Разумеется, молодая глупая ворона ошибалась, принимая лежащего за мертвеца: прощелкала клювом и не заметила, как он открыл глаза.

Человек, не мигая, смотрел в небо, впрочем, сейчас еще больше напоминая покойника.

Мог ли Роберт Робертин, блестящий граф Парижский, покидая восемь лет назад родину, думать, что возвращение обернется предательством, подлостью, позорной ловушкой, из которой он будет отчаянно искать выход. И не находить.

Облака над головой тянулись как стадо чистеньких кудрявых барашков. Небесный пастух - хищник - двигался плавными, широкими кругами, сужая их при каждом новом витке. Движение завораживало. Роберт лениво считал заходы. Мысли текли плавно, как полет птицы.

Тревога кольнула только, когда в одно мгновение мерное движение прекратилось, и птица, сложив крылья, камнем пошла вниз. В глубине человеческого сознания прорезался первобытный, позорный страх: сейчас эта тварь вцепится ему в лицо, в траву полетят кровавые ошметки…

А, может, так оно и лучше? Принять все свыше…

Но рука в латной перчатке уже вскинулась, готовая отбить снаряд, выпущенный из небесной катапульты.

С начала падения птицы сердце успело сделать три торопливых удара. Четвертый совпал со шлепком. Рядом послышался тихий клекот. Рыцарь одним движением вскинул себя на колено. Упершись одной рукой в землю, другой он приготовился смять птицу, если та все же вздумает атаковать.

А ведь только что помирать собирался, - ехидно пискнуло внутри. Роберт отмахнулся. Сейчас он был бойцом.

Сражения, однако, не последовало. Шагах в пяти, в траве клекотал, переступая лапками, крупный пестрый сокол. Обращенный на человека, черный глаз насторожено поблескивал. Резкое движение напугало птицу, но 'посланник небес' не торопился улетать восвояси. Он только отпрыгнул. За лапкой тянулся обрывок красного шнурка.

Ну, конечно! ловчий сокол потерялся или сбежал от хозяина. Такая птица могла принадлежать только человеку благородного сословия. Немудрено, что она, обмишурившись, полетела на блеск доспехов.

Плавно поднявшись, Роберт согнул перед собой руку. Сокол взмыл вверх и оттуда мягко спланировал ему на перчатку.

- Здравствуй, - серьезно сказал человек. - Я - Роберт Робертин, бывший граф Парижский.

Птица покосилась на говорящего, попробовала зачем-то клювом крепость брони и, только убедившись в ней, негромко и как-то даже степенно заклекотала.

- Извини, я по-птичьи, не понимаю. А было бы неплохо узнать, кто ты и откуда.

Утвердившись на руке, птица заметно успокоилась.

- Ладно, - усмехнулся Роберт. - Подарок, чей бы ты ни был… человека не боишься, сам ко мне пришел. Пойдем, представлю тебя друзьям.

По мере их приближения, - люди бросали свои дела. Поражало даже не то, что на руке Роберта сидел сокол, а что губы друга и командира нет-нет, да кривились в подобии улыбки. Такое случилось, наверное, впервые с возвращения в Европу. Они уже забыли его улыбку, а Дени, - мальчишка, важно называвший себя пажом, на деле же - бродяжка, подобранный в Марселе, - ее вообще никогда не видел.

- Лерн! - Высокий худощавый молодой мужчина в обтрепанном, когда-то зеленом плаще тотчас оказался рядом.- Смотри, кто почтил нас своим явлением.

- Откуда он взялся?

- С неба упал.

В процессе представления птица не проявляла ни малейшего беспокойства, но когда Роберт поравнялся с Дени, завертела головой и тревожно заклекотала. Мальчишка держал в руках полуосвежеванного зайца.

- Кинь мясо в траву.

Как только кровавый комок коснулся земли, сокол сорвался со своего насеста и начал рвать тушку, заглатывая куски. Спутники Роберта стояли кругом, рассматривая странного гостя.

- Говоришь, сам к тебе пришел? - проскрипел навечно сорванным голосом самый старый из них - Гарет.

- Я его не подманивал.

- Хорошая примета.

Роберт только дернул углом рта. Жизнь давно отучила его верить в приметы.

- Надо его как-то устроить.

- Это сложно, - вступил в разговор невысокий, ладно сложенный мужчина одного с Робертом возраста. Синяя, когда-то нарядная, туника не доходила ему до колен.

Кольчугу он успел снять и сейчас держал ее в руках. - Для такой птицы нужны специальные апартаменты и обученный слуга в придачу. Не станешь же ты его держать все время на привязи?

- Нет, конечно. Захочет лететь - пусть.

Срубив молодое деревце, Лерн соорудил для Дара - так назвали птицу - перекладину и закрепил возле шатра. Вопреки опасениям, да и здравому смыслу тоже, наевшись, сокол не улетел. Сначала он перепрыгнул на перчатку того, кого признал хозяином, потом покладисто - на предложенный насест. Теперь он сидел в тени, не обращая внимания на назойливое любопытство приблудыша. Только с приближением Роберта Дар открывал один глаз и чуть шевелился.

- Точно, хозяином тебя выбрал, - Гарет обернулся к Роберту зрячим оком, от чего сам стал похож на лохматую клювастую птицу. - Не веришь? Вот пусть кто попробует его взять - заклюет.

- Я попробую, - тут же подвернулся под трехпалую Гаретову лапу Дени.

На теле, больше похожем на скелет, светила дырами серая от грязи рубаха. Такие же штаны парнишка заправил в изрядно великоватые, но крепкие сапоги. А уж за узкий нож на поясе приблудыш хватался, когда надо и не надо. И вообще, суеты и неразберихи от него одного было больше чем от всей взрослой компании.

Не соблаговолив дождаться ответа, слегка приседая в коленях и ухватившись за рукоять шабера, мальчишка шагнул в сторону насеста. Но его остановил, а по правде сказать, чуть не сбил с ног окрик Роберта:

- Подойди!

И вроде не громко, не зло, но Дени, к которому благородный рыцарь впервые обращался напрямую, мигом оказался рядом.

Роберт рассматривал мальчика. Неказист. Большой, широкий нос такой же широкий тонкогубый рот, да еще острый подбородок. Совсем бы урод, кабы ни глаза: большие, желтовато-зеленые, наполовину прикрытые веками. А над ними - чистый детский лоб в кудели рыжеватых, никогда нечесаных волос.

Мальчишка выглядел настороженным, удивленным и… еще что-то, может быть надежда?

Но чем дольше молчал Роберт, тем той надежды становилось меньше. Уголки губ опускались.

Веки сдвигались в щелки.

Сейчас рыцарь рассмотрит свое приобретение, опрометчиво подобранное в канаве славного города Марселя, да так и невостребованное сначала по дороге в Париж, затем весь длинный путь к восточным границам Нормандии; вот сейчас рассмотрит и - конец! Чего еще ожидать от благородного, который за всю дорогу и со старыми-то друзьями не больше ста слов сказал.

Дени знал грамоту и счет знал, Конечно, они, может, и говорили, когда Дени не было рядом, но парень сильно сомневался, что многое упустил. Да и тот счет был больше до Парижа. После встречи рыцаря с братом, который теперь стал графом Парижским, и королем - самим королем! - рыцарь Роберт вообще замолчал. В самом только начале сказал, что никого не держит. Кое-кто, конечно, сделал ноги. Потом уже Дени узнал: то были случайные попутчики. Кто остался - друзья и побратимы. А собственных людей у графа и всего-то один - Гарет. И тот свободный.

Да и вообще, все они, как определил про себя Дени, - приблуды. То есть странствующие рыцари, конечно - ходили в Крестовый поход, жили в Иерусалиме, а все одно, никто по своим замкам не поехал - может, и замков тех нет - забрались вот в самые дебри без слуг, без оруженосцев. Но - благородные! И Дени к ним - ни с какого боку, потому что бастард.

Его матушка - единственная осталась в живых из полностью вырезанной семьи морранов.

Чудом ей удалось добраться из Кастилии в Марсель. Родственники приняли холодно.

Пришлось идти в услужение в дом состоятельного морского торговца. Там она прижила от хозяина двух детей, да и померла.

Пока отец был жив, Дени с сестрой не бедствовали. Но и отцу пришел час.

Родственники, конечно, набежали. Шутка ли, удачливый негоциант оставлял после себя крепко поставленное дело и немалый капитал. Вот только места среди наследников Дени и его маленькой сестренке не нашлось, хотя, кроме них, детей у купца не было. Закон он закон и есть. Ладно хоть, батюшка, когда занемог, договорился с сестрой матери, чтобы та забрала девочку к себе. Денег оставил, да приказал стеречь сестру пуще глаза, а самому Дени поопаситься наследников. Ты, - сказал, - большой уже, делу я тебя учил, деньги - вот, возьми, спрячь. Сестру устроишь, дальше сам пробивайся.

Не зря покойный батюшка волновался. Три месяца Дени не мог пробраться в дом, чтобы забрать девочку. Деньги, кстати, тоже там остались. Все это время он жил среди нищих, побирался, нанимался, когда повезет на любую работу, подворовывал. Но в дом он все же проник. Сестру забрал. С деньгами не получилось. Оставил на потом.

На обратном пути его батюшкины племянники и перехватили. Гнались до самого пригорода, примериваясь пытать, где деньги, что отец оставил помимо завещания. И схватили бы, да помешала ватага рыцарей. Увидев, что трое здоровенных парней окружили мальчишку, а тот ножик выставил и девчушку лет пяти собой закрывает, старший рыцарь злодеев разогнал и даже отрядил одноглазого, проводить детей.

Только злопамятные кузены все равно на следующий день подкараулили. И лежать бы Дени в канаве с перерезанным горлом, но опять вмешались вчерашние рыцари. Не иначе их Бог послал. Кузенов, впрочем, убивать не стали, только погнали прочь.

Главный их постоял, посмотрел на Дени, на маячивших в отдалении родственников, да и приказал одноглазому взять избитого до полусмерти мальчишку с собой.

Картина счастливого избавления от смерти мелькнула перед глазами приблудыша и пропала. Чем дольше стоял Дени перед суровым рыцарем, тем отчетливее понимал - идти ему осталось до ближайшей деревни. А там - побирайся, воруй, умирай под забором, в общем - живи в свое удовольствие.

И что с ним делать? - думал Роберт. Прогнать - сгинет. Оставить в ближайшей деревне? Все равно сгинет. Не те тут места. Здесь еще Салическую Правду помнят, живут общиной и чужака не потерпят. Тащить за собой? Сам ведь не знаешь, куда кривая вывезет. На этом перепутье за себя бы решить. Спутники - взрослые люди.

Коли решили идти вместе с изгоем - их дело. Этот же мальчишка, превратившийся в немой вопрос, в комок страха со щепотью надежды - весь на его совести.

Но такой уж был сегодня день, что Роберт решил махнуть рукой на все резоны.

- Я буду называть тебя Свиненком.

Мальчишка не шелохнулся. Только глаза ожили.

- К вечеру отмоешься. Гарет, найди ему чистую рубашку. Потом приведешь в порядок стремена. Для начала наших с Лерном коней. Завтра Гарет тебе покажет, как чистить кольчуги. Останешься Свиненком до тех пор, пока весь доспех и ты вместе с ним не засверкаете, как солнце.

Мальчишка не заголосил, не полез целовать руки, как стоял, так и рухнул в ноги рыцарю, глядя снизу, из глубины трав, сияющими зелеными глазами. У Роберта что-то сжалось внутри, но он отвернулся, не добавив более ни слова, только махнул рукой в сторону сваленной на землю амуниции.

Народ потихоньку зашевелился, пошел по брошенным делам. Только Лерн остался беспечно сидеть у поваленного дерева.

Ну, подумаешь, Роберт мальчишку к делу приставил. А с другой стороны, Лерн уже не чаял увидеть, как старый друг и побратим оживает.

С самого начала, с их первой встречи, Лерн всегда видел Роберта в движении. Тому не сиделось на месте. Его бурная, требующая выхода, энергия, к тому же, втягивала в свои завихрения окружающих.

Для них Крестовый поход начался в небольшом бургундском городке, где встретились, отделившееся от отряда Гуго Вермандуа, копье Роберта Парижского, и лотарингцы, которыми командовал Готфрид Бульонский. Весь дальнейший путь Роберт со своим отрядом неизменно находился в авангарде. Лерну такая позиция вполне подходила.

Там они познакомились, сошлись ближе, стали друзьями. Хотя, более непохожие натуры трудно было представить. Целеустремленный, уверенный в себе и своем деле Роберт Парижский и медлительный, ленивый, всегда иронично настроенный барон Гарнье Рено де Геннегау, по прозвищу Лерн составляли странную пару.

Они шли освобождать Гроб Господень. Этим было сказано все. Жизнь разделилась на ДО и ПОСЛЕ. После будет уже совсем другая жизнь, которую, по правде сказать, никто из них себе толком не представлял, но знали определенно - она будет прекрасна.

Облаченный в кольчуги, поток веры, страсти и благородства сбегал лесами Бургундии, полями Панонии, горами Фракии к подбрюшью Европы.

Когда первое препятствие - Босфор - остался позади, и под ногами захрустели разбросанные у Никеи христианские кости, Лерн впервые подумал, что Прекрасная Мечта, которая вот-вот должна была сбыться - сбывается, но как-то не так.

Третьи сутки отряд под командованием Роберта Парижского блуждал в, невесть откуда взявшихся на ровном месте, невысоких, но диких горах. Ущельица сменялись перевалами, тропы стелились под ноги, перекрещиваясь и петляя, чтобы в очередной раз завести в тупик. Люди из редких, малочисленных поселков при виде воинов Креста разбегались, а те, кто не мог убежать, не разумели франкской речи.

Придерживаясь западного направления, отряд продирался сквозь нагромождения камней и заросли в надежде встретить своих.

Ехавший в авангарде Роберт первым свернул за, поросшую мелкими пыльными кустиками, скалу. Тропа ныряла под кроны деревьев. Далеко впереди в жидкой тени угадывался валун, перед которым дорожка разбегалась надвое.

Роберт не стал торопиться: осмотрелся, прикинул что-то, подал коня назад и объявил привал. Усталые, запыленные, злые люди с проклятиями придерживали коней.

Кое-кто тут же пополз с седла, оседая прямо в слежавшуюся придорожную пыль.

По тому, как двигался Роберт, как настороженно осматривался, Лерн понял: друга что-то беспокоит. Спрашивать не стал, люди измотаны, каждое лишнее слово может стать причиной ссоры. Если впереди чисто, стоит ли усугублять?

Они вдвоем отправились в разведку. Кони едва переставляли копыта, потом вовсе остановились.

Роберт вытащил из торока шлем с бармицей и, сдернув пыльный, насквозь пропотевший капюшон, надел на голову.

Первой мыслью Лерна было, что голова графа Парижского сварится не хуже, чем в котле с кипятком. Второй - что и его собственной голове не избежать печальной участи. Если Роберт осторожничает, ему, Лерну, вдвое стоит поопаситься.

Геннегау догнал друга шагов за тридцать до развилки. По обочинам, густо разросшиеся, кусты малины и орешника прикрывали неохватные старые стволы деревьев. Тусклые, зеленые кроны смыкались над головой, образуя длинную арку.

Полдень, пыльные листья, безветрие, волнистое, душное марево - картина напоминала старый выцветший гобелен.

Дальше они поехали стремя в стремя, держа наготове удобные короткие копья.

Вокруг ни шевеления, ни звука, но тревога уже стискивала сердце, заставляя, собрать остатки сил.

Из-за камня раздался тихий вскрик, следом, вихляя, вылетела короткая, как для детского лука стрела. Она ушла круто вверх, чтобы, ударившись о сучок, упасть к ногам лошадей.

Оба рыцаря мгновенно оценили обстановку: кто бы ни сидел за камнем, в серьезные противники он не годился. Кони рванули одновременно, и через три неспешных удара сердца, закованные в броню рыцари, выгнали на тропинку сарацинского мальчика с самодельным луком в одной руке и коротким пичаком в другой. Перед ними стоял подросток лет двенадцати, в длинной серой рубахе, которую здесь называли джелябой. Ни игрушечного лука, ни ножа он не бросил.

Лерн уже примеривался, куда воткнуть копье, когда Роберт вскинул руку. Свое копье он поднял, уперев пятку в стремя.

- Он же напал на нас! - возмутился барон, не понимая причины отсрочки справедливого наказания.

- Ты испугался?

- Нет, конечно, - обиделся Лерн.

- Ты, понимаешь наш язык? - обратился Роберт к сарацину. Тот замер, будто каменный.

То ли в самом деле не понимал, то ли решил молчать.

- Зачем он нам? - возмущению Лерна не было предела. - Нехристь, он нехристь и есть, - копья Геннегау не убрал и на всякий случай вновь приметился.

- Ты случайно дороги не знаешь? - Роберт обращался к другу, не поворачивая головы.

Потом по-гречески спросил о том же мальчишку, не получив впрочем никакого ответа.

Паренек так и стоял перед ними, не бросая оружия, но и не пытаясь пустить его в ход.

- Что-то тут не так, - задумчиво обронил Роберт.

- Может, он сумасшедший?

- Как же! Парень нас отвлекает, - несмотря на грозное предположение, Роберт продолжал безмятежно рассуждать. - Засаду бы мы услышали, в такой-то тишине. Значит что?

Значит, дает кому-то уйти.

- А если это сарацинские воины? Они разбегутся, пока мы тут мирно беседуем, - Лерн сам не очень верил в то, что говорил.

- Ты видел следы лошадей или вооруженных людей? Воины не ходят в сандалиях с деревянными подметками, босиком они тоже не ходят и на одном осле все вместе не ездят. А других следов я тут не нашел.

- Тогда, кто они? - Лерн был сбит с толку.

- Думаю, его семья. Он вышел отвлечь нас и дать им уйти подальше.

С этими словами Роберт приторочил копье и спрятал в седельную сумку шлем. Геннегау с удовольствием сделал бы то же самое, но упрямство заставляло терпеть раскаленный металл, сдавливающий голову.

- Возвращаемся, - граф Парижский, наконец, обернулся к другу. - Будем, как и раньше, продвигаться на запад.

Он медленно объехал мальчишку по широкой дуге. Лерн присоединился, так и не убрав копья и не сняв шлема, но через несколько шагов обернулся. Мальчишки на месте не было. Он будто растворился в воздухе, как темный эльф здешних лесов. Впрочем, какие тут эльфы? Здесь - иблисы, шайтаны, дэвы… тьфу! Кто они и как выглядят, христианин не очень себе представлял.

Ехали молча. Роберт думал, Лерн терзался. Оскорбление в виде пущенной в них стрелы осталось не отмщенным. Роберт, правильно истолковав его недовольное сопение, придержал коня:

- Ты помнишь деревню, Гизи? В нее первым ворвался отряд Роберта Нормандского.

Хотя, ворвался - громко сказано. Въехали и не очень спешно. Кто им противостоял?

Горстка стариков с серпами и мальчишки вроде этого.

Лерн не хотел вспоминать.

Они вернулись из поиска как раз к завершению бойни. Формальной причиной расправы явилось сопротивление, оказанное десятком жителей деревни двум сотням конных рыцарей.

Сотворенное благородными воителями, было чудовищно! Изрубленные куски тел, кровавые ручьи, вывернутые ноги женщин…

Для чего?! Для устрашения, - сказал кто-то из приближенных герцога Нормандского.

Пар выпустили, - пробубнил Гарет, по меркам Лерна - уже старик, везде следовавший за Робертом. - Нормандцы каждого десятого потеряли. Начали хоронить возле Никеи, потом: Каппадокия, Исаврия, Фригия… Да не в бою, а от жары да болезни животной. За войну остаются добыча и слава. А за смерть от поноса? То-то!

Этот понос Гизи боком и вышел.

Воспоминание уползало, оставляя по себе горький осадок. В глубине души Лерн был согласен с Робертом, но щенячья строптивость заставляла спорить:

- Если такое спускать, они начнут нападать на нас из-за каждого камня.

- Ты шел на войну или на прогулку?

Конечно, Роберт был прав. Лерн представил, как бы все обернулось, поступи они согласно обстоятельствам и здравому смыслу: убили мальчишку, догнали его семью…

Его передернуло. Куски изрубленной плоти, вывернутые ноги, кровавые полосы в пыли.

Что еще оставят за собой двадцать, озверевших от жары и усталости, заблудившихся рыцарей?

Париж и Сена остались далеко на юго-западе. Ореховые и буковые рощи сменились дубравами. Их в свою очередь потеснила густая чаща, где среди берез и осин брызгами крови рдели боярышник и рябина. Тут и там лес подметали черными подолами ели.

Густолесье встретило путаницей звериных троп, да редкими, худыми дорогами.

Язык поменялся. Дени, знавший только провансальское наречье, понимал встречных с пятого на десятое. Да и тех встречных становилось все меньше и меньше.

Весь закатный край неба обложила тяжелая, темно-синяя туча. Она всасывала последний кусочек солнца, а с ним и надежду на ведро. Завтра опять зарядит еще не осенний, а потому обильный дождь. Хорошо, если с утра - к обеду может и развеется. Если с полудня - вечером придется ставить шатры, промокнув до нитки.

Роберт давно хотел сделать остановку. Несколько дней необходимы были маленькому отряду, чтобы отдохнуть и обсушиться. Хорошо бы под крышей. Но подходящего места все не случалось.

Замки в этой местности стояли далеко друг от друга. Да и степень гостеприимства синьоров была такова, что, проезжая мимо очередной цитадели, путники думали не о ночлеге и плотном ужине, а о том, из-за какого именно поворота выскочит вооруженная баронская дружина, чтобы поинтересоваться, кто это шляется ввиду светлых господских очей невозбранно, а главное, что у него в сумах.

Роберт таких встреч не сильно опасался. Эти дружины были, как правило, смехотворно малы и плохо обучены, но поранят кого, коней напугают - не нарывался, объезжал родовые гнезда стороной.

С Прованса, почти с самой высадки на берег, его поразило огромное количество лихого люда, промышлявшего нынче на трактах.

Изъездив пол-Европы во времена своей беспокойной молодости, он ничего подобного не видел. Что уж говорить о начале Похода. Но тогда - понятно - огромная армия бедноты с примкнувшими к ней бродягами, ворами и разбойниками, первой двинулась на разграбление Востока. Через год под Никеей крестоносное воинство нашло их останки.

Еще в Провансе, когда он рвался в Париж, лелея зыбкую надежду, что все с ним случившееся - недоразумение, Роберт отклонил несколько предложений от серьезных торговых людей, двигаться в составе их караванов. Он торопился. Истории, которыми потчевали его купцы, казались выдумкой. Но первая же стычка в трех лье от Вильяно отрезвила, как ушат холодной воды, и заставила всю оставшуюся дорогу настороженно вглядываться в окружающий пейзаж. Поваленное ветром, лежавшее поперек дороги дерево, перевернувшаяся повозка, вокруг которой бродили, постреливая глазами, мрачного вида селяне, даже расположившиеся отдохнуть слепцы - все могло быть хитростью разбойников. Стоило задержаться, проявляя любопытство или сострадание, как из-за ближайших кустов выскакивала грязная ватага, вооруженная кто чем. Нападавшие надеялись на численное преимущество и внезапность. О том, что надеялись напрасно, говорил хотя бы тот факт, что Роберт за все время не потерял ни одного человека, ни лошади, ни поклажи.

Последняя стычка, даже принесла кое-какие трофеи: сапоги, которые оказались в пору только Дени, да лошадь предводителя. Лошадь опять же досталась мальчишке.

Каурая зверюшка не удалась ростом и, вообще, была столь неказистой, что никто больше на нее не позарился. А зря. Роберт скоро убедился, что лохматенькая кобыла здорова, вынослива и обладает каким-то своим, лошадиным умом. Она не спотыкалась даже на очень плохой дороге, не ломилась по чаще, находя удобные проходы, и уж подавно не взбрыкивала, норовя сбросить неумелого седока.

Как-то на привале здоровенный Хаген крикнул Дени: 'Мы теперь за тебя спокойны, Ты за этой лошадкой, как за каменной стеной: из боя вынесет, до трактира довезет… да там и накормит'.

Хаген с отвращением посмотрел в свою миску. Едать приходилось, конечно, и не такое. Разваренные холодные стебли, которыми он питался как-то на протяжении довольно длительного времени, были куда хуже. Но уж очень надоела эта репа.

Когда мяса побольше, еще ничего. Но сегодня под дождичком, да после целого дня в седле пустая пресная каша вызвала приступ бешенства.

Хаген посмотрел на, проворно орудующего ложкой Дени. Этот и опилки смолотит! Захотелось опрокинуть миску с тошнотворной кашей тому на голову. И опрокинул бы, не перехвати взгляд Соля. Неужели их аристократ собирался проделать то же самое? Даже раздражение откатило. Отодвинувшись в тень, Хаген приготовился наблюдать.

Оказалось, намерения друга он расценил с точностью до наоборот. Вместо того, чтобы размазать студенистое варево по физиономии приблудыша, Соль опрокинул свою порцию в его уже опустевшую миску. Дени мгновенно прижал чашку к себе и даже прикрыл рукавом. Личико заострилось - точь-в-точь лисенок, утащивший косточку и готовый ее защищать до крови. Следом, по замурзанному лицу прошлись радость, недоумение, смущение… а потом из-за перепуганной, оскаленной мордочки звереныша выглянул человек: мальчишка выпрямился, чинно поднял миску и начал есть, стараясь не торопиться. Попытался даже благодарить с набитым ртом, но Соль уже отвернулся.

Ишь, ты! Под забором, в своем Провансе, поди, за корку дрался до полусмерти.

Отвык, что люди могут быть - люди, а не все - звери.

А я его в - рожу: не забывай, кто ты есть! И не ответит, потому как подобрали, накормили, спасли, и может, например вот он, Хаген барон Больстадский, чуть что - сапогом.

Можешь? Когда сапогом - это ты хорошо помнишь.

Лицо выплывало из белого колышущегося тумана по частям. Сначала обозначились черные, будто вырезанные на плоской деревяшке морщины. Сходство с деревом дополнялось полной неподвижностью черт. Не трепетали крылья крючковатого носа, не кривился узкогубый рот. А глаза, вообще, не понять, зрячие - нет? Да и глаз почти не видно, спрятались в обвисших, морщинистых веках.

Кто таков? Почему застыл над ним, Хагеном? Нехорошее предчувствие, сродни ожиданию смерти, мешалось в сознании с заполнявшей все существо болью. В голове, разрывая черепную коробку, бухал колокол. Нарастающее раскатистое бу-у-ум сменялось легким перезвоном, будто к медному великану привесили гроздь серебряных колокольчиков. На бу-у-ум боль накрывала волной, на перезвон окатывала, вонзаясь в онемевшее тело тысячей мелких иголочек.

Хаген шевельнулся. По лицу старика прошла рябь, из щелок блеснули глаза. Хаген почувствовал, как в рот льется горячее и горькое. Онемел сначала язык, потом небо, потом белой пеленой стало затягивать, бессильный что-либо понять мозг.

Боль тонула в забытье. Набат в голове умолкал.

Это происходило много раз. Очнувшись, Хаген видел над собой старика или кусок испещренной коричневыми разводами стены, слышал набатный звон, с которым возвращалась боль.

Потом сознание гасло, чтобы через некоторое время все повторилось.

Но постепенно просветы в беспамятстве становились длиннее; звон сотрясал болью уже не все тело, а только голову. Вернулось даже ощущение времени. В какой-то момент Хаген осознал, что лежит здесь очень, очень долго. Что болен и… что кругом чужие.

Теперь он помногу спал или лежал с закрытыми глазами, стараясь восстановить в памяти события, предшествовавшие болезни.

Вспомнил Иерусалим, пеструю суету на узких, со следами недавних сражений улицах.

Вспомнил помазание Готфрида на княжество, формально носить корону Иерусалимского монарха тот отказался. Потом была экспедиция на юго-восток. Зачем? Долго, путано, медленно, восстанавливалась память: где-то в пустыне, по слухам, существовали медные рудники. Его послали на их поиски? Или сам пошел? Не вспомнил. Какие-то городки, деревеньки, белые и желтые дома, сухие, серые от пыли и зноя рощи, тропы, уводившие на восход; потом: каменная, всхолмленная равнина с дымкой гор на краю. А за этим - отчетливо как при вспышке молнии: кустик у дороги, растущий прямо из камня, и - лавиной - всадники в белых бурнусах. Еще вспомнил, как под звон шлема, вдавленного в черепную кость метко брошенным из пращи камнем, картина покривилась и начала распадаться.

За ним хорошо следили. Перемены, происходящие в недужном великане, не прошли незамеченными. Как-то раз неподвижного старика лекаря или надсмотрщика сменил невысокий, довольно молодой с гладким полнощеким лицом сарацин. На подбородке у него курчавилась редкая, смоляная бородка. В чуждых, черных с поволокой глазах светились искорки интереса, которые, впрочем, тонули в облаке излучаемого им презрения. Близко к раненому он не подходил, вещая от входа.

Хаген ни слова не понял из пространной гортанной речи. Ясно было только, что по мере ее произнесения человек все больше и больше раздражался. Под конец он поднял над головой руки и потряс ими, призывая кары небесные.

Надо было отвечать, Хаген собрался с силами и открыл рот. Поймет или не поймет гневный сарацин, в конце концов, неважно. Но набранный в грудь воздух не желал выходить словами. Вместо речи из горла вырывались хрипы и беспомощное мычание.

Хаген попробовал еще раз - лучше не стало. Он старался, пока были силы.

Усталость завертела предметы и лица безумным хороводом. Подкатила тошнота, а за ней страх. Случилось то жуткое, что может случиться с человеком, получившим удар по голове, - он потерял речь.

Двое суток после этого открытия Хаген пролежал, отвернувшись к стене. Много ли надо, изможденному хворью телу? К концу второго дня колокольный гул в голове стал нарастать, белая пелена беспамятства опять показала свои щупальца. Жажда высушила глотку так, что та казалась обожженной. Хаген терпел, как избавление, призывая смерть, которая казалась ему единственным выходом. Иначе впереди ожидало чудовищное, безгласное существование сарацинского раба, отличающегося от скота только умением ходить на двух ногах.

На другой день три пары рук оторвали неподъемное тело великана от лежанки и перевернули.

В хижине стало непривычно тесно. Кто-то мельтешил перед глазами. Окрик заставил людей, отойти в сторону. У двери, рядом с давешним толстощеким сарацином, стоял пегобородый старик с узким надменным лицом. Голову старика венчала белая как облако, чалма.

Толстощекий разразился речью, но высокий старик прервал его движением руки. Чуть повернув голову, он отдал приказ. Хагену кинжалом разжали рот и напоили.

Третий день без воды… он не мог сопротивляться, не мог сжать зубы, чтобы чистый, прохладный поток не возвращал его к жизни.

Оттого, что смерть прогнали, оттого, что мука будет продолжаться бесконечно, стало невыносимо горько.

Очень молодой, огромный, хоть и исхудавший человек в обрывках серых тряпок, неподвижно лежал на вонючей подстилке. По грязным вискам катились слезы, промывая светлые дорожки к совершенно седым волосам.

Дальше его кормили и поили насильно. Втискивали в рот кончик полого рога или разжимали зубы и вталкивали те самые разваренные скользкие стебли, угрожая, если не будет глотать, выколоть глаз.

Силы помаленьку возвращались, он даже начал, борясь с дурнотой и неумолчным звоном в ушах, присаживаться на своей лежанке. Вместе с тем забрезжила крохотная, тонкая и зыбкая, как паутинка на ветру, надежда: прикидываться немощным, пока не вернутся силы, а потом уйти. Он уже давно заметил - настоящей охраны к нему не приставляли. Старик, который в первые дни постоянно находился рядом, на ночь стал уходить. Путь на волю был свободен.

Куда он пойдет? Хаген гнал от себя эту мысль, иначе отчетливое понимание, что слабый, безъязыкий, напрочь чужой этому чуждому миру, лишенный еды и главное воды - в лучшем случае он погибнет от жажды или достанется большой пустынной кошке, в худшем - его поймают, вернут и будут мучить, пока не замучат до смерти.

Беспросветное рабское существование было хуже, чем смерть в пустыне.

Высокий седобородый сарацин, когда-то силой вернувший Хагена к жизни, на этот раз появился в сопровождении щуплого, человека, на котором вместо обычной джелябы, поверх сомнительного цвета рубахи болталась долгополая безрукавка.

Мелкие смоляные кудри прикрывала маленькая круглая шапочка. В черных, навыкате глазах, Хаген с удивлением обнаружил сострадание. По знаку старика, гость заговорил по-франкски, страшно коверкая слова:

- Мулла спрашивает, слышишь ли ты его?

Хаген кивнул.

- Мулла, спрашивает, почему не отвечаешь? Не хочешь?

Хаген остался неподвижен.

- Не можешь говорить?

Кивок.

Мулла и толмач заговорили по-арабски. Хагену показалось, что толмач пытается спорить, на что мулла ответил коротким, несильным ударом своей палки. Толмач вновь обратился к Хагену:

- Мулла спрашивает, согласен ли ты, принять его веру? Подожди, - человек выставил перед собой руки. - Если ты примешь ислам, господин заберет тебя к себе, будет хорошо кормить и лечить. Потом ты станешь воином. Если откажешься, тебя или убьют, или прикуют к колесу, будешь качать воду для правоверных.

А как же выкуп? Хаген точно знал, что за знатного человека можно было получить немалые деньги.

Такая мена процветала с самого начала похода. Ни мулла, ни круглолицый кади не выглядели глупцами. Почему же не догадались? Кольчуга, оружие, одежда - все, что было с ним и на нем, говорило о его далеко непростом происхождении. Хаген приподнял голову и впервые, наверное, пристально себя осмотрел.

Увы, знакомыми оказались только обрывки гамбизона. Бедра прикрывала серая ряднина из местной бумажной ткани. Если он попал в плен уже в таком виде - немудрено, что разговора о выкупе никто не заводил.

Хаген бессильно откинулся на подстилку. Поди, объясни безъязыкий слепому…

Двое у порога опять заспорили. Мулла, видимо, не на шутку рассердился. Посох несколько раз прогулялся по склоненной спине толмача. Тот опять склонился над франком:

- Ты согласен? Мулла считает, я неправильно тебе объяснил, грозится привязать меня на площади к столбу. Я - только бедный иудей… - глаза толмача налились слезами.

Что можно было ответить? Хаген коротко и резко мотнул головой. В ушах отчаянно зазвенело. Глаза он прикрыл, но бешеное верчение не прекратилось.

Его еще дважды переспрашивали, и дважды он отвечал отказом. Мулла, не добившийся от упрямого франка толку, ударил уже не переводчика, а пленника: коротко, зло с оттяжкой. Оттолкнул толмача и вышел из хибары. Иудей, в последний раз оглянувшись на Хагена, канул следом.

Дни слились в один нескончаемый, мутный, однообразный поток. Какая никакая кормежка, а главное покой сделали свое дело - Хаген стал поправляться. Сначала он садился, опираясь на трясущиеся руки, потом начал вставать. Когда недужный великан впервые показался на пороге мазанки, посмотреть сбежалась половина деревни.

Расположившись кривым полукругом люди, - все мужчины, - лопотали, непременно тыкая в него пальцами, кое-кто угрожающе замахивался и начинал хохотать, призывая односельчан вместе повеселиться. Когда к мазанке подошел кади, люди замолчали, но ушли только после окрика. За кади плелся молодой, толстый, неопрятно одетый сарацин в засаленном фартуке. Хаген ко времени его появления уже изрядно устал. Не озаботившись поприветствовать местную власть, он откачнулся от двери и прилег на свое место у дальней стены.

В покое его на этот раз не оставили. Толстый, воняющий потом и дерьмом парень пристроил на щиколотку франка железное кольцо с цепью саженей в пять. Костыль, прикрепленный к цепи с другой стороны, вколотили в стену. Подергав сначала костыль, - не поползет ли, - потом кольцо на ноге пленника, толстый поднялся, улыбаясь пустой улыбкой идиота.

Теперь франк передвигался по мазанке и за ее пределами, позвякивая 'украшением'.

А там и работа нашлась - сразу за порогом поставили ручной жернов. Два камня.

Верхний вращался при помощи деревянной ручки. Под него подсыпалось зерно.

Струйка муки текла по желобку в подставленный мешок.

По смеху окружающих Хаген догадался, что дело ему досталось не самое почтенное, а прозвище 'ханум' - скорее всего оскорбление. Цепи хватало, чтобы отойти на четыре шага за жернов.

С утра он принимался за работу. Сначала серая каменюка казалась неподъемной, со временем он к ней приноровился, и работа перестала отнимать все силы. Вот тогда-то выздоравливающий франк и начал осматриваться.

С холма, к склону которого притулился ветхий домик, как на ладони открывался оазис. Да и не холм это был - скорее каменистая складка, поросшая колючими мясистыми стеблями. У подножия, на плоской равнине, среди камней и песчаных наносов, тянущихся до самого горизонта, гнулись все на одну сторону десяток серых от пыли пальм. Маленькую, убитую ногами площадь, окружали приземистые дома с плоскими кровлями, ближе к центру, сложенные из каменных блоков, дальше - саманные, мало чем отличающиеся от его убогого жилища. Одно здание венчала высокая, тонкая башенка. Шесть раз в день с нее доносился протяжный крик, и правоверные, побросав дела, становились на молитву.

Сквозь деревню, нанизывая ее, как спица пучок шерсти, шла дорога - полоска более светлой земли, расчищенная от камней и песка. По дороге иногда приходили караваны: три-четыре уродливых горбатых лошади, ослы под поклажей, реже - настоящие лошади, да десяток - полтора погонщиков. В такие дни на площади разворачивался торг.

Уже вошедший в какую-никакую силу Хаген, как-то перетащил свои камни поближе к углу мазанки. В однообразной, серой убогости его безгласного существования наблюдение за жизнью поселка было хоть каким-то развлечением.

Кто распорядился, кади или мулла, неизвестно, только ему не дали там сидеть, кнутом загнав обратно за угол. Теперь, чтобы видеть торг, ему надо было вставать и 'звенеть' несколько отпущенных шагов до угла. А работу не больно-то бросишь.

Если хозяевам казалось, что раб ленится, ему урезали и без того невеликую пайку.

Воды, правда, давали, как и раньше, - две чашки в день. Плохо только, воды этой ему уже не хватало. Мало того, что европеец не привык ограничивать себя в питье, он еще был на голову выше самого высокого жителя деревни, да и в кости шире.

Мерно вращался жернов. Хаген закрывал глаза. Из внутренней темноты начинали проступать холмы родной Бретани. Как много ключевой, озерной и речной воды плескалось вокруг.

Вода журчала под ногами. А порой, - давал же Бог такое счастье, - падала с неба.

Ее даже ругали, когда разливалась не в меру, Склонившись над жерновом, Хаген обдумывал возможность побега. Так загнанный в угол избитый лесной зверь, притворяясь сломленным, высматривает, вяло прикрытым глазом момент, когда можно будет, порвав путы и глотки, уйти в родную чащу.

Раньше ему и в голову не приходило различать сарацин, они казались все на одно лицо. Сейчас за неимением других дел он начал присматриваться к людям и вскоре стал узнавать жителей маленького поселка. В каменном одноэтажном доме, возле мечети, проживал мулла. По обширному, обнесенному саманным забором двору, с утра до ночи сновали люди - рабы и домочадцы. Среди серых бурнусов нет-нет да мелькали яркие женские накидки. Чуть дальше тускло желтел новенький дом кади - местного судьи. Молодой, плотный сарацин имел, по мнению Хагена, скверный характер. Что ни день он гонял кого-нибудь из по двору палкой. Доставалось и мужчинам и женщинам. Чем они провинились, франк, конечно, понять не умел, но судя по регулярности выволочек - только тем, что попали в зависимость к сволочи.

Ближе к окраине в добротном мазаном доме, обнесенном высоким забором, наоборот, регулярно доставалось хозяину от жены. Молчком, чтобы не привлекать внимания соседей, дородная, ярко одетая женщина, кидала в мужа чем попало, а то и таскала за бороду.

В покосившейся саманной избушке на краю поселка одиноко проживал старик, с изрезанным морщинами лицом. Это он выходил умирающего Хагена. Старик не больно-то ладил с местной властью. Кади, как-то даже замахнулся на него палкой, но ударить то ли не посмел, то ли поленился. Старика звали Али. Однажды он принес на помол полмешка проса. Бросив мешок у жернова, старик порылся в сумке и протянул Хагену небольшой сверток: четвертушку пресной лепешки, заботливо обернутую пальмовым листом. Оглянувшись по сторонам, Али быстро заговорил, помогая себе жестами - предлагал съесть лепешку. Хаген положил хлеб за пазуху, приложил руку к груди и поклонился. Не как раб, приставленный к постыдной работе - как рыцарь. Старик задумчиво посмотрел на него, покачал головой и побрел в свою хижину.

Народ постепенно привык к чужаку. В отдалении нет-нет да мелькали женские накидки.

Женщин подталкивало к нему любопытство, но страх перед ним же, а еще больше перед наказанием заставлял держаться на почтительном расстоянии.

Дни стали короче, ночи холоднее. Блекло-голубое небо налилось прозрачной синевой.

Наступила осень, По дороге зачастили караваны.

Дома в это время готовились к зиме: приводили в порядок хозяйство, ездили на охоту, в гости и на турниры. Хотя какие турниры в бретонской глуши? Название одно. На настоящее ристалище Хаген попал только в Руане, где собиралось крестоносное воинство Роберта Нормандского. Там ристалища случались через день.

Жернов размеренно двигался в мощных руках франка, мысли двигались следом, кружа и кружа на одном месте, пока все это не накрыла кривоватая тень.

Иудей, когда-то служивший мулле толмачом, разглядывал франка с прежней печалью в глазах.

- Ты поправился, - скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал он, безобразно коверкая франкские слова. Хаген так обрадовался родной речи, что бросил работу.

- Мулла грозился, посадить тебя в яму, но, видимо, пожалел.

Ага, пожалел! Хаген с видимым усилием приподнял жернов. У хлипкого толмача округлились глаза.

- Речь к тебе не вернулась?

Барон Больстадский мотнул кудлатой седой головой. Только сейчас до него дошло, что перед ним в черной безрукавке и засаленных штанах стоит надежда - тоненький, эфемерный путь на волю. Он лихорадочно соображал, как объясниться, но в голову ничего не приходило. Гулкий внутренний колокол дал о себе знать длинным предупреждающим б-у-у-м. Следом за ним могла прийти невыносимая боль, а то и судороги, раза два ломавшие непокорное тело.

Хаген замер, пережидая. И уже спокойнее: руками показал сначала на себя, потом ткнул в толмача и в сторону деревни. Потом жестом понятным в любой точке мира обозначил отсчитываемые монеты.

Поймет? Не поймет? Как еще объяснить, что если иудей выкупит франка у сарацин, тот вернет выкуп втрое. Три пальца взметнулись вверх. Я - тебе втрое!

Но иудей отрицательно покачал головой.

- Я только бедный толмач, помогаю моему господину торговать. Хожу по пустыне. В городах тоже бываю.

Хаген попытался зайти с другой стороны; приложил руку к груди, а следом изобразил большой крест.

- Что ты крестоносец и так понятно. Но имя? Начерти свое имя.

Сухим прутиком в пыли Хаген вывел, несколько букв. Толмач не успокоился, потыкал в землю, требуя, чтобы франк написал имя полностью. Вот это была мука! Хаген знал счет, даже запись счета понимал. С грамотой же было совсем плохо. Никогда в жизни благородный барон Больстадский, возводивший свой род к великому норманнскому конунгу Рагнару не думал, что в грамоте может быть польза.

Трусливые купцы и хлипкие монахи, всегда за небольшую плату готовы были написать послание или составить договор. Зачем рыцарю, немеряной силы пачкать руки чернилами? У него и так дел хватает! Вот и сиди теперь как умная собака, унюхавшая хитрую опасность, да не умеющая предупредить хозяина.

- Мне пора. Меня ждет господин. Он добрый человек, но ждать не любит, - проговорил толмач над склоненной головой гиганта.

Иудей уже отворачивался, когда Хаген вскинул руку. Он сообразил! Точно, виноват тот удар по голове. Разве можно такое забыть?!

Прутиком он нарисовал в пыли щит, а на нем свой герб - поле с тремя широкими полосами, перечеркнутое по диагонали мечом. Толмач не сразу понял, посмотрел на рисунок с одной и с другой стороны, потом поднял глаза на франка и спросил неуверенно:

- Это герб?

Кивок,

- Твоего господина?

Хаген выпрямил спину, вскинул голову и, чуть прищурившись, приложил кулак к груди.

Наверное, это выглядело дико. Но грязный, заросший до глаз светлой бородой франк вызывал не смех, а оторопь.

Толмач больше ничего не сказал, крутнулся на пятках и сбежал по тропинке с пригорка, утаскивая за собой свою тень. Из-за стены мазанки выметнулась еще одна тень и канула следом за гостем. В голове от возбуждения так гудело, что Хаген не придал этому никакого значения.

Возбуждение не отпустило даже ночью. Ворочаясь на жесткой подстилке, Хаген так и этак повторял про себя давешний диалог с толмачом. Выходило, что ни в чем он того не убедил. Ну, нарисовал герб. Дома и то по такому рисунку далеко не каждый распознал бы, кто его владелец. В крестоносном войске, где смешались сотни гербов, а у половины рыцарей их вообще не было, знанием геральдики никто себя особо не обременял. Однако поманившая надежда так взбудоражила, что Хаген без всякой последовательности вдруг в одночасье решился на побег, В ночи далеко разносился натужный, с подвизгами скрип. Хаген раскачивал и поддергивал железный штырь. Глаза заливало потом, колокол в голове бухал все сильнее и сильнее. Франк старался не обращать на него внимания. Наконец, с мерзким визгом металлический стержень вышел из гнезда. Цепь, чтобы не гремела, пришлось намотать на руку. Человек встал на четвереньки и раскопал в углу ямку, где сберегал кусочек лепешки и немного утаенного от хозяев зерна.

Скорее, скорее вытащить свое сокровище и - вперед на закат. Он не пойдет по дороге. Там патрули, караваны. Он затеряется в складках каменистой пустыни, найдет где-нибудь воду. Не может такого быть, чтобы не было вообще воды. Он найдет, напьется, отмоет грязь с зудящего тела, наденет чистую одежду… потом будет долго спать в тени… потом займется стеной… ее давно пора подновить.

Соберет людей… вот только туча…

Белесая, низкая, зловещая как сама смерть туча наползала с востока.

Последним проблеском сознания он увидел: на дне ямки лежал изгрызенный мышами пальмовый лист. Ни лепешки, ни зерна не было.

Лицом вниз Хаген провалился в гулкую темноту забытья.

Когда-то, когда еще была жива мать, а Хагену уже исполнилось восемь лет, после нескольких дней удушливой влажной жары, неподвижное синее до боли в глазах небо заволокло дымкой, вслед за которой на горизонте появилась и стала наползать низкая, необычно белая туча. Вокруг забегали, засуетились. Отец метался по двору замка, отдавая приказания. Разбросанная там и сям утварь спешно заталкивалась под навесы. В конюшню сгоняли лошадей, малышню и женщин заставили убраться в донжон под надежную кровлю.

Хаген несказанно удивился, увидев отца, который в сопровождении двух воинов из замкового отряда направлялся к воротам. Каждому оттягивал руку большой прямоугольный щит. Нападение? Тогда почему не запирают ворота? Наоборот, раскрыли пошире.

Подстрекаемый любопытством, мальчик выскользнул из помещения и, огибая донжон, побежал в сторону маленького огородика, в котором мать выращивала травы и цветы.

Остановившись между грядок, он с недоумением и нараставшей тревогой начал прислушиваться. Ржание коней, загнанных в душный сарай, да блеяние и мычание подходившего стада мешалось со свистом ветра.

Быстро-быстро работая руками и ногами, мальчик забрался по приставной лестнице на крепостную стену. Но в обозримом пространстве не видно было ни души. Даже птицы попрятались. Поднятую стадом пыль, разметало ветром.

Хагену стало не по себе. На замок, на такую знакомую, насквозь безопасную округу надвигалось нечто. Гроза? Частые в этих местах летние грозы его не пугали.

Наоборот; мальчишки с радостным визгом выскакивали под дождь и плясали в отблесках, молний как бесенята. Если сейчас и надвигалась гроза, то какая-то неправильная.

А может это Гнев Божий?!

Родители как-то взяли непоседливого отпрыска с собой в Фержан. Отец Гаузлин, тамошний епископ на проповеди стращал благородных прихожан тем самым Божьим Гневом.

Правда, Хаген особо не прислушивался. Больше всего ему тогда хотелось, вместе с фержанским наследником Сеульфом удрать от взрослых и поскорее заняться насущными детскими делами. Но слово, произнесенное в торжественной тишине храма, запало в память и вот теперь всплыло, пугая неизвестностью до дрожи в коленях.

Хаген кинулся к приставной лестнице. Он хорошо помнил, где поднимался. Но кто-то ее убрал, не заметив на стене детскую фигурку, Осталось одно: бежать к надвратной башне, от которой вниз спускались каменные ступени. Уж их-то никакой доброхот не смог бы утащить.

Это началось, когда до башни оставалось шагов пятьдесят, да еще завал из камней, там где недавно обрушился один из зубцов стены. Мальчик прикинул, что не полезет напрямик, обогнет препятствие по краю.

Он уже почти перебрался, шагнул с невысокого парапета вниз, когда между лопаток ударило что-то твердое. Еще один камень просвистел рядом, не задев. Мальчик собрался обернуться и посмотреть, кто вздумал развлекаться в такой момент, но очередной камень звонко стукнул в затылок. Из глаз в мгновенно наступившую темноту брызнул фонтан искр. Хаген рухнул на четвереньки.

Он не успел понять, что происходит, когда на спину обрушился поток мелких необычно холодных камней. Боль и страх парализовали. Гнев Божий хотел раздавить, разорвать на кусочки его тело, оторвать пальцы, которыми он пытался прикрыть голову. Ребенок весь сжался, пытаясь противостоять тому, что обрушилось сверху.

И тут в жутком наказании наступила передышка.

Как Хаген потом ни вспоминал, не мог вспомнить остаток пути до квадратной башни.

Единственное: сквозь заливающую глаза кровь, он разглядел отца с прочным щитом в руках.

Отец подоспел в последний момент. Вторая градовая атака была не в пример страшнее первой. С неба летели уже не горошины - бесформенные куски льда.

Прикрываясь щитом, барон Хериберт втащил под крышу бесчувственное тело сына. На память об этом дне ему на всю жизнь остались белесые шрамы на руках и ногах.

В тот раз все обошлось более или менее благополучно. Кое-кого несильно ушибло.

Проломило крышу поварни; - слабая была крыша, все равно, перекрывать, - да посекло трех овец, которых тут же зарезали на жаркое. Только Хаген слег.

Лицо опухло так, что закрылись глаза. Жар высушил и растрескал губы. Но хуже было то, что потрясенный организм ребенка, не принимал ни пищи, ни воды. Мать, от лекарственного огородика которой осталась перепаханная черная полянка, достала старые запасы трав, но отвар не держался внутри, тут же извергаясь рвотой. Только и оставалось, часто менять влажную повязку на лбу.

На третьи сутки, выплакав над неподвижным, горевшим в жару сыном все слезы, она попросила, барона послать к соседям за священником.

Барон Хериберт, трое суток занимавшийся восстановлением хозяйства, изрядно все же попорченного стихией, и буквально валившийся с ног от усталости, молча выслушал жену и велел оседлать своего Ворона.

Хагена обтерли, поменяли заскорузлые от крови повязки, перенесли на сухое.

Священник, которого в Больстадском замке поминали не так уж часто, позаботится о его душе, а тело, как могли, приготовили.

Отец вернулся неожиданно скоро, но вместо священника на заводной лошади трясся длинноволосый, пегий от седины, худой мужчина. Дремучая борода доставала до пояса. На, высыпавших во двор, любопытных барон рявкнул так, что все попрятались.

Друид слез с лошади и стал в центре двора, поводя носом, точно собака, берущая верхний след. Не спрашивая барона, он, двинулся именно туда, где лежал умирающий ребенок.

Не нужны оказались громогласные окрики синьора. С пути лесовика и так все разбегались, забиваясь по щелям, лишь бы прошел мимо, не заметил.

Мать, вцепившись в лежанку, на которой распластался умирающий Хаген, с ужасом глядела на друида. Отцу пришлось силой выводить ее из комнаты.

- Ты останешься, - сказал колдун старой няньке Гудре. Да та и не собиралась уходить, всеобщее смятение ее как будто не коснулось. - Ты тоже можешь остаться, - разрешил он барону.

В другое время и с другим… Хериберт одернул сам себя. Этого он бы не смог убить. Во всяком случае, в одиночку. И не потому, что тот отличался какой-то особой физической силой, скорее внутренней, отличной от обычной человеческой… чужой.

Отец Хагена прижался спиной к двери, опасаясь делать резкие движения, опасаясь отвлекать колдуна, еще больше опасаясь спугнуть слабую тень надежды, появившуюся вслед за этим непонятным человеком.

Время тянулось, друид действовал: изредка говорил что-то Гудре и та срывалась с места, убегала выполнять поручение. Комната быстро заполнилась тазами, тряпками, горшочками и мисочками. В воздухе пополз густой аромат трав. Сбегав в ледник, Гудра притащила, полное кожаное ведерко льда, потом с поварни - кипятку, сухие холсты…

В один момент у Хериберта все же появилась решимость покончить с колдуном прямо сейчас, наплевав на собственные страхи и кары, которые могут за тем воспоследовать; друид обернул ребенка мокрой холстиной и обложил его льдом, после чего начал вливать в раскрыт рот мальчика тягучий коричневый настой.

Потом кулаки разжимались. Он сам привез лесовика. И, либо Хаген выживет, либо умрет… без покаяния. Это было его, барона Хериберта, решение.

Он простоял у двери всю ночь. А утром, когда блеклый свет зари притушил пламя факелов, Хаген просто спал. Выпроставшиеся из отечных складок веки, изредка вздрагивали.

Дыхание, еще совсем недавно, хриплое и неровное, стало тихим и размеренным.

Убегавшись за ночь, Гудра, присела у изголовья и, то ли спала, то ли отрешилась.

Только голова тихонько дергалась. В ногах лежанки, прямо на полу, привалившись к стене, сидел лекарь, свесив большие, в набухших венах, руки.

Всех детей, от четырех до десяти лет, вывели во двор. Колдун в надвинутом на глаза капюшоне шел мимо, изредка останавливаясь, присматриваясь.

Таково было условие: кроме серебра в сделку входил ребенок. Любой, который ему понравится! С деньгами Хериберт расстался легко, друид запросил немного, а вот отдавать своего человека не хотел. Но таков был договор. Что будет с ребенком, барон старался не думать.

Никто не заметил, откуда вывернулась девочка лет пяти, маленькая и худая, с мягкими светлыми вихорками. Она была сиротой. От кого прижила ребенка непутевая Дигла, никто не знал. Пока была жива - не спросили, умерла - подавно не спросишь.

Девочка росла как травка в поле: спала, где придется, ела на поварне вместе с остальной дворней, отличаясь от других детей только тем, что предпочитала шумным играм одиночество. Да еще имя. На данное при крещении, она не отзывалась, а как кликала ее мать никто не помнил. Девочка сама подошла к лесовику, и тот встал, будто споткнувшись. Дальше они пошли вместе. Детская ручонка утонула в огромной, почерневшей ладони друида.

Народ провожал их молча, с неодобрением кося в сторону барона. Как же это, мол?

И пусть - сирота. Но вот отдали невесть на что… однако, возразить никто не посмел. Барон стоял на крыльце чернее тучи, как всегда в минуты гнева сжимая и разжимая кулаки.

Из всей этой истории Хаген помнил едва ли десятую часть. Остальное рассказали. В основном старая Гудра, Но и та долго не говорила о ребенке, отданном отцом Хагена в оплату за его жизнь. Когда подросший наследник все ж узнал правду, дела давно минувшие легли на сердце неожиданной тяжестью. Разговор с отцом ничего не поправил. Тот не стал разубеждать отпрыска. Да, отдал! Но по тому, как отец напрягся, сцепив за спиной руки, Хаген понял, что история не забыта, а приказ - выкинуть все из головы, не что иное, как желание оградить сына от мук совести.

Юноша отнюдь не успокоился. Год, осторожно, обиняками, Хаген расспрашивал людей, а потом, в одиночку, отправился в северную чащу. Не будь наследник Больстада хорошим охотником, ни за что не прошел бы. Друид, забравший на муки христианского младенца, должен был понести наказание. То, что он спас самого мстителя от неминуемой смерти, по мнению Хагена, значения не имело.

В укромном лесном урочище, защищенном болотами и чащобой, на краю изумрудного, свежего даже в летний зной луга, стоял дом под двускатной дерновой крышей. Хаген уже прошел половину поляны, когда на порог вышел высокий, худой, заросший до глаз диким волосом друид в просторной серой рубахе, а следом девочка-подросток, угловатая тоненькая с мелкими чертами лица. Ничего особенного - но Хагена поразили синие, пронзительного свечения глаза девчонки. Друид обнял синеглазку за плечики:

- Ну вот, а ты не верила, что он придет.

С тех пор, если назревало что-то нехорошее, связанное со смертью, болью или предательством, Хаген хоть мимоходом да вспоминал ту градовую тучу. Перед последней экспедицией в пустыню, он принял дробный стук копыт за градовый заряд.

Еще посмеялся потом - придет же такое в голову посреди горячих песков.

Сейчас, лежа в своей хижине, связанный по рукам и ногам бретонец, видел кусочек необычно бледного неба, с которого на голову готова была сорваться смерть.

Его тащили, немилосердно дергая за цепь. Каждый раз, когда пленник падал, его поднимали ударом плети. Заминки в пути сопровождались гневными криками кади, да хихиканьем идиота-молотобойца, который тянул Хагена, намотав цепь на руку.

Возле колодца стояли караванщики. Кроме них здесь собрались, наверное, все обитатели поселка, исключая женщин. Хаген разглядел лучника со снаряженным небольшим, мощным луком. Что бы ни предпринял франк - далеко ему не убежать, даже доведись раскидать толпу. Для лишнего остережения, лучник тщательно прицелился и пустил стрелу. Та колупнула твердую землю возле босой ступни, франка.

Хлипкое железное кольцо на щиколотке расклепали, заменив на внушительный ошейник, с не менее серьезной цепью и замком. Когда возня с железом кончилась, люди разом отхлынули. Хаген остался посередине площади под злыми взглядами иноплеменников.

После короткой, обращенной больше к народу, нежели к нему речи муллы, в круг вытолкнули толмача. Лицо в синяках. Длинная, черная безрукавка продрана.

- Мулла назначил тебе новое наказание, - толмач замялся, на что последовал хлесткий удар палкой по икрам. Больше речь переводчика не прерывалась:

- Ты - пыль под ногами правоверных. Собачий навоз. Мулла в последний раз спрашивает, согласен ли ты, принять истинную веру?

Если бы в этот момент вернулась речь! Но безгласный рот напрасно силился вытолкнуть слово. Только мычание. Хаген оборвал его и отрицательно мотнул головой.

- Ты будешь вместо осла, крутить колесо, поднимая воду для правоверных. На ночь тебя будут опускать в яму. Ты в ней сгниешь.

Крутить тугое колесо, круг за кругом обходя колодец с рассвета до заката - это вам не сидеть в теньке у жернова. Хаген понял это быстро, даже очень быстро - в первый же день. Когда солнце, стоя в зените, накалило все вокруг, на голову обрушился железный водопад. Каждый шаг отдавался болезненным звоном в затылке.

Но как только ноги человека замирали, их перепоясывала длинная плеть. Этой же плетью поднимали, когда падал.

В сумерках измученного франка оттащили от колодца и сбросили в яму. Еще накануне Хаген непременно попытался бы выбраться наружу, используя намертво закрепленную наверху цепь. Сегодня он не мог ничего, только лежать на песке, медленно проваливаясь в забытье.

Ночью он проснулся от холода. В яму заглядывали огромные, чуть подрагивающие звезды. Почти голый, почти мертвый, немой, очень молодой человек сотрясался от беззвучных рыданий. Связных мыслей не было, только обрывки образов: мать в своем садике, хилый младший брат, с вечно прищуренными слабыми глазами, отец со щитом в руке…

На следующий день и после его уже не так нещадно гоняли; кормили по утрам, отводили в яму еще до заката. Только, по большому счету, все это было уже не важно. Какая разница, сколько дней на земле протянет его тело? Что не убили сразу, и мука будет длиться и длиться, воспринималось, как злонамеренная, изощренная пытка.

Он потерял счет дням и сильно ослаб. Отмеренный свыше срок жизни, должен был вот- вот закончиться. Тело не сопротивлялось.

Теперь он еженощно просыпался и подолгу спокойно смотрел на звезды. Иногда приходили видения, жаль только, отец со щитом в руках больше не появлялся. Увидеть его хоть мельком было, пожалуй, последним желанием Хагена.

Он все не умирал. Его оставили в покое, не теребили больше вопросами веры, относились просто, как к скотине. Существование сводилось к самым простым движениям: встать и не упасть, сделать шаг и не упасть, сползти в холодную как могила яму, уснуть и не просыпаться.

Под пальмами крохотного оазиса раскинул свои шатры маленький, очередной в нескончаемой череде, караван. Толстый турок купец путешествовал на верблюде, двое его соплеменников, тоже ехали на двугорбых великанах. Были еще двое в длинных серых рубахах, поверх которых, пестрели замысловатой вышивкой, плотные суконные безрукавки. Из разговора у колодца Хаген уловил - болгары, погонщики. Один из них подошел совсем близко; стоял, глазел, чуть не касаясь, толкавшего ворот франка.

Надсмотрщик заговорил с ним вполне мирно, но настойчиво - верно советовал, отойти. Тот не споря, развернулся и ушел.

Хаген продолжал свой путь вокруг выложенного камнями устья колодца. До заката оставалось совсем немного. Он теперь, как животное, чуял приближение сумерек. Вечер -ведерко воды, миска вареной травы, забытье…

Голоса доносились смутным гулом. Изредка гортанный крик разрывал эту муть, болезненным уколом проникая в глубины сознания.

Откуда-то пришла и угнездилась тревога. Хаген попытался отрешиться и не смог. А, ведь, осталось совсем немного. Он это чувствовал. Зачем его беспокоит эхо, долетевшее из внешнего мира?

Привели и увели коней. К колодцу подошел второй погонщик в пестрой безрукавке.

На голове, как и у первого - черная чалма. Свободный конец, свисавший обычно на плечо, у этого прикрывал лицо. Не обращая внимания на крик надсмотрщика, он долго смотрел на франка. Что-то в фигуре болгарина было неправильным. Или показалось? Колыхнулась тень интереса. Франк даже прищурился, чтобы лучше рассмотреть незнакомца. Зря, слезы тут же залили глаза. Когда Хаген описал полный круг - погонщика на месте не было. Но в сумерках, которыми теперь было сознание, остался след неправильности…

Хаген, как обычно, проснулся в середине ночи. Огромные холодные звезды безмятежно смотрели на дно ямы, где распласталась костлявая, вздрагивающая в ознобе фигура. Вернулось беспокойство. В темноте, за краем ямы кто-то пыхтел и возился. Хаген приподнялся, но тут же был придавлен, рухнувшим сверху телом.

Второй человек не упал - мягко спрыгнул вниз и стащил с, задыхающегося франка, мертвого охранника. Дальше случилось вовсе невероятное: человек подхватил Хагена подмышки и поставил на ноги.

- Ну и воняет тут у тебя.

Что к нему обратились на родном языке, мягко растягивая слова, как это делают уроженцы Иль де Франс, дошло не сразу, а когда дошло - ослепило. Обморочная волна накатила сразу за вспышкой понимания.

Хаген очнулся, когда его уже вытащили из ямы. Второй 'болгарин' тоже был здесь.

Молча и споро отомкнув замок, они сняли цепь. С ошейником возиться не стали.

Теперь-то какая разница!?

В отдалении, в черной тени пальм, стояли кони. Обмотанные тряпками копыта тихо шлепали в пыли. Люди торопились. Невысокий, коренастый 'погонщик' легко вскинул полуживое тело на плечо и бегом понес к лошадям.

Пока, его поднимали в седло и привязывали, Хаген озирался по сторонам. Ему казалось, сейчас распахнутся шатры, откроются ворота и со всех сторон на похитителей кинутся разъяренные сарацины.

Заметив его волнение, один из спасителей тихо ободрил:

- Не волнуйся. Весь поселок спит. Просыпаться начнут только к полудню. Шербет, которым угощались вечером твои друзья и наши хозяева, варил сам граф Альбомар.

Не знаешь такого? Хороший лекарь хоть и рыцарь.

То есть, сейчас, сей момент, за ними не погонятся, понял Хаген. И ладно. Усталый мозг стало заволакивать привычным уже туманом. Он не увидел, как два всадника, ведущие третью лошадь в поводу, свернули в пустыню - подальше от человеческого жилья и проезжих дорог.

Слава Всевышнему, уже пол дня как с неба не упало ни капли. И хотя над головой медленно тащились плоские, серые тучи, в разрывах, меж ними нет-нет да голубело.

Надежда на сухой ночлег еще окрепла, когда в полдень дождь так и не пошел.

Ехали, особо не растягиваясь. Отставать никто не хотел. Места пошли совсем уже дикие. Впереди стеной стоял сплошной, матерый лес. По узкой тропке, - и ту едва разыскали, - отряд втянулся под сумрачные кроны. Все, даже неугомонный Дени, примолкли. Его кобыла, обычно живо интересующаяся окружающим, шла нога за ногу, вроде и не артачилась, но и энтузиазма не проявляла.

Роберт несколько раз придерживал коня, пристально осматривая, стиснувшие тропу необъятные стволы. Неровный в этом месте подлесок то совсем отступал, то сгущался. На маленькой полянке заросшей разнотравьем, остановились.

- Хаген, пойдешь замыкающим. Всем надеть шлемы. Лерн, не забудь про кольчугу, -Помолчал, глядя как люди с некотором недоумением, но без возражений надевают доспехи. - Гарет! - Одноглазый, бросив отвязывать торока, повернулся к командиру зрячим оком. - Мальчишка кольчуги отчистил?

- До блеска. Чуть совсем не стер.

- Дай ему итальянскую байдану.

Лерну пришлось спешиться, чтобы натянуть без малого пуд вороненого железа. Он единственный, не считая приблудыша, путешествовал налегке.

Если бы не Хаген, который сгреб Дени в охапку и забросил на спину, присевшей лошади, мальчишка ни по чем бы на нее не влез. Облегченная Робертова броня свисала ему ниже колен. Никогда не носивший ничего тяжелее рубахи, мальчик двигался в доспехе медленно и тяжко как в воде.

- Не растягиваться. Идем друг за другом.

Стремя привычно спружинило. На плечо опустился Дар, раньше дремавший у Роберта за спиной на специальной жердочке.

В настороженном молчании люди прошли пару перестрелов, потом еще столько же и еще. От долгого напряжения начало мерещиться блики по сторонам тропы. Люди оглядывались, выискивая источник тревоги.

Это была даже не поляна - вытоптанная плешь. Черные рыхлые комья земли пропитались соком размочаленной травы. Кое-где виднелись бурые мазки.

Роберт еще успел подумать, что прошло не меньше суток… когда Дар с криком взмыл вверх. От неожиданно мощного толчка, человек сильно отклонился назад. Это и спасло: бронебойная стрела, рванув край плаща прошла вскользь по кольчуге, теряя силу, унеслась в сторону Лерна, рванула плащ ему, чтобы под конец, совсем уже на излете, запутаться в кольчужном воротнике Дени.

Толкнув коня коленями, Роберт заставил его отступить под прикрытие густого подлеска.

- Гарет, Соль уводите коней. Хаген, Лерн - ко мне!

Вот так вот! Ехали себе мирно, не нарывались. Чувствовал же, как зверь чует, настороженную западню.

Роберт спешился.

Лошадь - в кусты. Хлопок по крупу - давай, убирайся! Ноги - прочно упереть в землю. До глаз закрыться щитом.

Справа и слева сдвинули плечи друзья. Закованные в броню, прикрытые с трех сторон щитами - они были трудной мишенью.

- Вряд ли их много. Было бы слышно, - пробасил Хаген. - Спереди нас не взять, сзади, если что, наши шумнут. Подождем.

Каждый оглядывал свою сторону. Слушали. Лес молчал: ни голосов, ни звона оружия.

Даже птицы перестали возиться в кронах, впрочем, их, наверное, распугал Дар.

Мгновения утекали как капли в клепсидре. Ничего не менялось. На них не нападали, ни одна веточка не дрогнула в полдневном безветрии. В сотый наверное раз, обежав глазами поляну, Роберт крикнул:

- Я граф Парижский! Кто здесь, отвечайте!

Молчание. Правда и новых выстрелов не, последовало.

- Отходим.

Трое рыцарей медленно попятились к кустам, за которыми, топтались их кони.

- Стойте! - голос раздался совсем не стой стороны, откуда, прилетела стрела. - Если ты и впрямь Роберт, скажи, что ты вынес из Храма во второй день штурма?

- Ничего.

- А с кем ты держал лестницу Вифлеемских ворот, пока не подоспели воины Танкреда?

- Бенедикт! Это ты Бенедикт?!

- Я, Роберт. Можешь вложить меч в ножны, только скажи сначала, что ты тут делаешь?

- Мне надо добраться до замка Филиппа Барна. Я везу послание его вдове.

Кусты впереди расступились. Из них на поляну вышел, или скорее выплыл подобно ладье, Бенедикт Критьенский в полном боевом облачении - Барон де Критьен или Маленький Бенедикт, как его звали в отряде Роберта Нормандского.

Устрашающих размеров рыцарь сильно хромал. Да и лицо, которому положено было пламенеть, как у всякого рыжего, отливало серым.

- Когда умер Филипп? - крикнул Бенедикт с полдороги.

- Шесть месяцев назад. На Крите открылась рана в груди. Изошел кровью. - Роберт шагнул навстречу старому знакомому. На середине поляны они обнялись. Вблизи еще больше стала заметна бледность гиганта.

- Ты ранен? - спросил Роберт, - У меня, тут кони рядом, люди. Если, нужна помощь…

- Сколько вас? - барон часто дышал. По заросшим рыжей щетиной щекам катились капли пота.

- Пятеро и мальчишка, но кажется уже просто пятеро. Твоя стрела..?

- Самострел. Я их на каждой тропе поставил. Прости, если пострадал твой человек.

Не вас я тут дожидался.

На многострадальную вытоптанную и политую кровью поляну начали выходить с одной стороны - настороженные люди Роберта, с другой - четверо кольчужников - люди Бенедикта.

Пятый, треща кустами, выводил на проплешину баронского коня. Животное под стать хозяину - высоченный, с толстыми бабками тяжеловоз.

Дени, к слову сказать, оказался жив и здоров. Стрела влетела между тощей шеей мальчика и широким воротничком из плоских колец, только оцарапав кожу, да в тех кольцах и застряла. Несмотря на благополучный исход, бледный как полотно приблудыш жался к Гарету.

Бенедикт кое-как взгромоздился на свою драконоподобную скотину и отмахнул, следовать за собой.

Замок Критьен отделяла от внешнего мира изрядная полоса дремучего, почти не населенного леса. Пришлому было ой как не просто разобраться в путанице троп и дорожек.

Только по участившимся вырубкам, да следам, оставленным бортниками и углежогами, Роберт догадался о приближении замка. Тропа постепенно превратилась в широкую укатанную дорожку. В колеях стояла черная, припорошенная хвоей вода. Роберт отметил, что хоть дорогой раньше пользовались постоянно, в последнее время забросили.

Свежая гарь - раскатанный по бревнышку, хутор - добавила вопросов.

Замок царил над окрестностями. Подножьем ему служила небольшая возвышенность, окруженная болотистым рвом. Перед воротами ров сужался. Его края укрепили стволами деревьев, торчком вбив их в мягкий грунт. Они же служили опорой для подъемного моста. Вокруг рва валялся срубленный, но не свезенные пока в замок лес. И нигде ни души.

Стало ясно - Критьен готовится к осаде.

Оставив отряд на опушке, Бенедикт двинулся к воротам. После короткого разговора со стражей, хозяин махнул гостям, проезжать. Тяжелый, набранный из целых стволов мост с невыносимым скрипом опустился, но ворота открыли, только когда все собрались на краю рва - предосторожность далеко не лишняя, когда ждешь нападения.

Предки Критьена хорошо понимали, где живут. На широкой, плоской вершине холма, под прикрытием стен, раскинулся целый поселок.

Кроме обязательного для замка донжона, во дворе теснились хозяйственные постройки.

Вдоль стены лепились сколоченные на скорую руку хижины, а то и просто навесы.

Мычали коровы, блеяли овцы, гомонила детвора - это крестьяне из деревни и окрестных хуторов переселились в замок, отсидеться в смутное время за надежными стенами.

Побросав работу, люди настороженно рассматривали незнакомых рыцарей. Кто невзначай брал в руки косу, кто топор, а кто и оглоблю. Из закопченной каменной каморки с плоской крышей выглянул чернобородый кузнец с молотом на плече.

Высокий, но уже тяжелый в плечах парень с рыжей шевелюрой, сильно напоминающей кудри Бенедикта, взял под узду лошадь господина, тихо переговорил с ним и только после этого повернулся к напряженно застывшей толпе:

- Господь послал нам гостей. Это друзья. Они пришли с миром. Наш господин воевал вместе с ними в Святой Земле.

Толпа, однако, не выказала восторга. Кто-то крикнул:

- Те тоже были крестоносцы.

- Это - не они, - тяжело, с одышкой выговорил барон и полез с коня. К нему кинулись, помогли утвердиться на ногах.

- Не взыщи за такой прием, Роберт. Люди напуганы. Спешивайтесь, и пошли в дом.

Этальбер, - позвал он рыжего молодца, который толи командир ополчения, толи просто помощник, - пусть лошадей почистят и накормят. А нам - помыться и поесть.

Люди много дней в пути. Да смотри, чтобы на стенах все время были дозорные.

Как ни холоден был первый прием, настроение, наконец-то оказавшимся под крышей людям, он не испортил. Дородная баронесса Адельберга командовала, прислугой. В зале расставляли столы. Барона уложили на широкую скамью. Знахарка начала отдирать грязные, пропитанные кровью и гноем, повязки. Роберт следил за ее руками. Когда снимали последний слой бинтов, Бенедикт закряхтел и заскрипел зубами. От длинной, с серыми вывернутыми краями рубленой раны на бедре, несло тухлым мясом. Колено и даже голень распухли. Но опасная как сама смерть краснота так далеко не распространилась, Знахарка промыла рану, положила на нее чистую тряпочку, пропитанную остро пахнущей мазью и начала аккуратно бинтовать ногу полоской холста.

- Почему рану сразу не зашил? - спросил Роберт.

- Тебя рядом не было. Некому было присоветовать, - проворчал Бенедикт, усаживаясь.

С него сняли гамбизон. Под ним тоже оказалась пропитанная кровью холстина. С верхней раной все было более или менее нормально. Стрела пробила кольчугу, но Бенедикта спас изрядный слой жира. Оперенная смерть скользнула по ребрам, не причинив большого вреда. Роберт, однако, подивился, как Маленький Бен вообще держался на ногах.

Демон междоусобной распри, притихший перед Походом, да и в первые годы войны, очнулся от спячки. Пошли мелкие разборки и крупные стычки - передел собственности и захват оставшихся без хозяев-защитников земель. Кровавая каша варилась в котле, зовущемся Франкским королевством. А тот, кто должен был своей властью установить порядок, разогнав претендентов на чужое добро, сам уподобился разбойнику, прибирая к рукам, все до чего мог дотянуться.

Голос Бенедикта оторвал от невеселых мыслей:

- Иди Роберт, Адельберга велела нагреть воды, кто-нибудь из девушек поможет тебе мыться, - барон хихикнул и подмигнул. После перевязки боль немного отпустила, и он пришел в доброе настроение.

В отведенной ему комнате топился камин, исходила паром огромная бочка горячей воды.

Привыкнув на Востоке к ежедневным омовениям, Роберт и по возвращении старался содержать тело в чистоте, что воспринималось окружающими, по меньшей мере, как каприз или опасная странность. Сейчас он с наслаждением забрался в бочку, окунулся с головою и уже начал растираться, куском чистой рогожи, когда мочалку у него отобрали.

Перед бочкой стояла крепкая полнокровная дворовая девка в белой рубашке. В мокрых по локоть руках она держала рогожу, втирая в нее бледно розовые цветки. С рук стекала пена.

- Это мыльная трава. Меня послали помочь вам. Вот и холст чистый, госпожа дала вытираться.

Бочка доходила девице до груди. Бойкие руки засновали по плечам мужчины, рубашка девушки тут же пропиталась водой. Прямо у носа Роберта заколыхалась пышная облепленная мокрой тканью грудь.

По тому, как девушка тихо посмеивалась, как наклонялась над ним, норовя прижаться, Роберт понял нехитрую игру румяной веснушчатой помощницы. Прежде чем отдаться на волю закипавшему возбуждению, он покосился на ее голову - слава Богу, не рыжая.

Потом она его вытирала. А потом… приняла все как должное. Может, и удивилась маленько, когда вместо того чтобы повалить на кровать, мужчина, развернув ее спиной, наклонил над лавкой и, задрав юбки на голову, приподнял руками тяжелые ягодицы.

После трехмесячного воздержания, разрядка наступило быстро. Роберт отошел, плеснул на себя воды из бочки, потянул из кучи одежды свежую тунику.

- Меня Нидой зовут. Если господин спросит - меня тут все знают, - раскрасневшаяся девица, опустив глаза долу, стала помогать Роберту, одеваться. - Если что надо, только кликните.

- А барон?

- А что барон? Не понимает разве? Сказал: 'Иди, помоги графу'.

- Так это он тебя послал?

- Я же говорю.

- Ладно, иди, Нида, - вытащив из кошеля серебрушку, Роберт сунул ее девушке. Та ойкнула от радости и, зажав монетку в кулаке, выскочила в дверь.

Трапеза была позади. Вымытые, переодетые в чистое соратники начали клевать носами еще за столом. Этикет, однако, не позволял вставать раньше хозяина и они, как могли, старались поддерживать разговор. Барон Критьен после трех кубков кислого местного вина, порозовел и только морщился, когда приходилось поворачиваться. Лерна и Хагена он встречал в Палестине. С Солем познакомился только сейчас.

Первым сдался Дени: уронил голову на руки и тут же за столом уснул. Гарет, который перед едой заставил мальчишку отмыться до хруста, а потом раздобыл ему новую, по росту рубашку, покосился на барона и Роберта: как-то отнесутся к такому непочтению.

Бенедикт заметил, усмехнулся:

- Отнесите в дальний угол, туда сегодня свежей соломы натаскали. Пусть спит. Я смотрю, вы все устали. Этальбер, Адель разведите гостей по комнатам. Нида, чертова девка, помоги барону Рено, а то он сам дорогу не найдет.

Девица стрельнула в сторону Роберта глазами, но, не встретив отклика, и слегка все же покраснев, повела Лерна к лестнице на второй этаж.

- Или она тебе дорогу укажет? - спохватился Бенедикт.

- Мне уже… в смысле - сам дорогу найду, - чуть улыбнулся Роберт такой заботе старого друга.

- Тогда давай еще посидим. Или спать пойдешь? - В голосе Бенедикта не чувствовалось радости.

Не о Палестине, надо думать, речь пойдет. Как ни муторно было Роберту разбираться в местных распрях, отказать хозяину он не мог.

Рассказ барона, однако, не то что заинтересовал - сильно встревожил.

Около месяца назад в замок прискакал мальчишка из дальнего аллода. Мелкие вольные хозяйства еще сохранились в этих краях, примыкая к владениям барона на севере. С ними Бенедикт не очень и общался, но и не ссорился, полагая - пусть останутся буфером между ним и более могущественными соседями.

Мальчишка прискакал весь в крови, без седла, на отцовский лошади. Какие-то люди, по виду крестоносцы, напали к исходу ночи на усадьбу. Хозяева свободных аллодов испокон веку умели защищать свое добро от непрошеных гостей. Но крестьянин, даже хорошо вооруженный, не соперник обученному воину. Разбойники перебили всех, включая детей. Малец потерял сознание, когда его огрели по голове. Кровь залила лицо - приняли за мертвого.

В сутолоке грабежа, никто не заметил, как очнувшийся паренек выбрался из кучи трупов и уполз в кусты. Конь отца, отбившийся от остального скота, прибежал к нему на тихий свист…

- Много аллодов пострадало?

- Три.

- Что за ними?

- Если прямо на север - узкая полоса каменистой пустоши. К ней примыкают мелкие баронские поместья. Вольные как Барн. На северо-запад - норманны, на восток - Вермандуа.

- Еще где-нибудь остались вольные аллоды?

- Как раз по их границам.

- Как ты думаешь, на могущественных соседей не похоже?

- Нет, похоже, кто-то прорубает ко мне коридор. Это шайка доходила до самых стен замка. Видел по дороге гарь? Запалили хутор, не думали, что мы быстро выйдем на подмогу. Убрались они тогда без боя. Даже скот угнать не успели. Но это - в первый раз.

- Был и второй?

- Четыре дня назад. Я собрал людей, расставил на дорогах. Сам понимаешь - это не войско. Крестьяне да замковый отряд, всего человек тридцать. Выехали вместе, а в лесу разделились. Задача была - сигнал подать, как только заметишь чужих.

- Ты на них первым нарвался?

- Правильно понимаешь. Только получилось - не я их, они меня врасплох застали.

Мы впятером - против пятнадцати. Вооружены они были очень хорошо. И знаешь, что самое паршивое? Воюют не по правилам, а как в Палестине - ни объявления, ни вызова. Обычная засада, будто зверей загоняют.

- Может, это залетная шайка из отребья? Они к благородному обращению не склонны.

- Черта-с-два! Прости меня Господи. Ты сможешь отличить в бою обученного воина от бродяги или вчерашнего крестьянина?

- Смогу, конечно.

- Эти - битые.

- В лицо, часом, никого не признал?

- Шлемы почти у всех с наносьем и нащечниками. У кого нет, лицо тряпкой обмотано.

Кольчуги хорошие - немецкие. У одного сарацинская. Мечи разные: и наши и сарацинские.

В общем - моих всех положили. Мы даже сигнал не успели подать.

- Ты-то как? Ускакал или отбился? - в первое верилось слабо. Невозможно было представить Бенедикта удирающим.

- Мальчишка, который из пожженного аллода прискакал, тихонько за нами увязался.

Я ему, понимаешь, не поверил тогда. Он все твердил, мол, рыцари на них напали.

Но не поверил! Чуть не прогнал. Потом, когда от других хуторов вести пришли - оставил. Так вот он сначала в кустах хоронился, а когда понял, что за остальными сбегать не успеет, прополз на поляну. У Мишо рог был. Мишо на самой опушке убили.

Парнишка рог вытащил и затрубил. Меня тогда уже в балку загнали. Болото. Стою в воде, мечом машу, чую, скоро руки отнимутся. Бедро разрубленное онемело, а эти все лезут. Загнали по пояс в воду, но уже сообразили, что на мечах меня не взять. Так что они сделали: двое вроде атакуют, там большим числом и не развернуться, а третий отбежал на пригорок, я мельком глянул - лук у него в руках. Был бы лук посерьезней, лежать бы мне в том болоте. Помнишь, как ты меня учил от стрелы уходить? Зацепить, конечно, зацепит, но не убьет. Сам знаешь - с тридцати шагов никакая броня не спасает. Словил, в общем, я стрелу под кольчугу.

Чувствую, вскользь прошла - возьми да и брыкнись в воду. Вроде - все. Думаю, сообразят, что на сигнал мои люди сбегутся. Так и получилось. Пока своих дожидался, нахлебался маленько, и на год вперед всех пиявок в округе накормил.

Когда меня Этальбер вытащил - веришь, нет - гроздьями висели.

- А мальчишка?

Бенедикт несколько раз тряхнул головой, разгоняя нехорошее, что встало перед глазами.

- Что от него осталось, в мешке несли. День я отлежался, по вассалам людей послал - предупредить, да самострелы на тропах насторожить.

- Думаешь, вернутся?

- Ох, не знаю! Там, где тати мальчишку рубили, земля плотная каменистая, травы почти нет. Между камней я и нашел… - Бенедикт завозился, поднимаясь, - пойдем, покажу.

Раскрасневшаяся от вина физиономия барона, вмиг покрылась испариной.

- Сейчас постою немного, привыкну.

- Может в другой раз? Тебе бы отлежаться.

- На том свете отдыхать будем, - обозлился барон на собственную слабость.

В спальне, со дна сундука, Бенедикт достал маленький резной ларец.

- На, смотри.

Под крышкой, завернутая в кусочек полотна, лежала женская подвеска. В полпяди примерно. В центре венчика из красно-фиолетовых на просвет рубиновых лепестков остро сиял крупный неровно ограненный алмаз. От него гроздью спускались мелкие чистые, оправленные в золото, камешки.

- Оттуда, - Роберт так и эдак поворачивал подвеску. - Ни у кого раньше такой не видел?

- Нет.

- Ты прав, такая вещь не могла заваляться в сумке у бродяги с большой дороги, - Роберт бережно завернул украшение в тряпицу и опустил на дно ящичка.

- Прости, Бенедикт, но я так и не понял… ну 'прорубили' к тебе коридор, вольных положили, вассалов припугнули. Но зачем? Почему именно ты?

- Тебя в детстве математике обучали?

Роберт с новым интересом посмотрел на Бенедикта. Трудно было предположить, что рыжий рубака знает такие слова.

- Было что-то такое.

- Я - точка равновесия.

- Это как?

- Смотри, - толстый с поломанным плоским ногтем палец барона стал рисовать на лавке рекогнацию. - С северо-запада и запада у нас Нормандское герцогство, туда не суйся, ладно, если ноги унесешь. На востоке - графство Вермандуа - пожиже, но и они спуску не дадут. По границе с теми и другими мелкие поместья, которые, ясное дело, тяготеют к могущественным соседям. Их тревожить опасно. А я - в середине. Сижу мирно, ни с кем не ссорюсь. Свои порядки соблюдаю.

А теперь сообрази, что будет, поселись тут, лихой приблуда, принципами не обремененный?

Нацепит такой хват графскую орифламу на палку, и пошел грабить нормандское приграничье. Потом - наоборот - рогатый нормандский шлем, чтобы всем понятно было, кто тут воюет - и в порубежье к Вермандуа. Пока те и другие между собой разберутся, если вообще разберутся, знаешь, сколько добра можно нащипать?

А на стороне правду искать вряд ли кто станет: до Парижа далеко, до Папы еще дальше. Так что удар по мне этому злоумнику очень даже выгоден. И, ведь, почти удалось! Адель с ополчением долго бы не продержались. Дети малы еще воевать.

- Этальбер?

- А что Этальбер? Я еще мальчишкой был, отроком, когда его мать - такая же сопливая как я - в замок в подоле принесла. Отец ее родителям виру заплатил, на меня покричал, не сильно правда - у самого ватага таких же рыжих под ногами вертелась.

Но мать покойная девчонку не прогнала, к делу приставила, сама ребенку имя выбрала, учила сама. Я и не видел, как он вырос, все больше в странствиях, да на турнирах пропадал. Женился перед самым Походом. И с тех пор на сторону больше ни-ни, так, разве иногда, только.

Улыбка смягчила грубые черты баронского лица, под толстыми веками хитро скосились зрачки.

Жил человек, не тужил. Сам себе хозяин. Ни перед кем не гнулся. Мир посмотрел, детей народил, людей своих берег, хоть и спуску в случае чего не давал, с соседями не ссорился. И вот - поди ж ты…

Случись обычная междоусобица, Роберт ни за что не стал бы вмешиваться. Подерутся - перенесут межу. Помирятся - детей поженят. Такова жизнь.

А тут даже его, измотанного восьмью годами войны и плена, а потом поставленного перед невозможным для себя выбором, озленного и почти безучастного к тому, что его непосредственно не касалось, поняло.

Он так задумался, что очнулся только после короткого тычка. Барон Критьен для верности еще раз толкнул его в плечо. -… спрашиваю, как ты? Когда вернулся? Почему сам к вдове Филиппа едешь? Конечно, если обещал лично послание отвезти, тогда - да. Только ведь не с руки самому графу Парижскому по лесам шататься. Отправил бы людей.

- Я уже не граф.

Роберт смотрел в лицо старого знакомого, ожидая, когда размягченная вином, воспоминаниями и присутствием сиятельного нобиля, физиономия прихмурится, а в глазах вспыхнет настороженность с искрой презрения.

- Не может быть! - Бенедикт резко выпрямился и тут же охнул, схватившись, за бок.

- Еще как может! Только давай без подробностей. Ладно?

Роберт ничего не хотел объяснять. Не хотел, чтобы доверительный разговор старых друзей, связанных общей войной и общим миром, перешел в другое, возможно подлое качество. Он поднялся и, не глядя на барона, сделал шаг к двери.

- Сядь Роберт! - Критьен ни мало не озаботился тем, что свом ревом перебудит половину замка.

- Орешь, как олень на гону, - Роберт обернулся к Бенедикту. Суровое, обрамленное, тронутыми сединой длинными, темными волосами, лицо было печально.

- Я от того ору, что ты меня не в ту армию записал. Сам сказал, а сам смотришь, да ждешь, когда я тебя начну выпроваживать, да делать вид, что того графа в глаза не видел, а тебя вообще знать не знаю.

Если бы мы с тобой ТАМ не побывали, я, может, и остался бы недоумком. Только я еще до Иерусалима своими глазами видел, как одни по такырам шальные стрелы ловили, а другие в это время сумки набивали. После штурма вообще началось! Тебе то, что рассказывать! Сам помнишь, какой дележ шел, до смертного боя, до резни.

Если бы тогда все не передрались…

А ты отказался. Сказал, мол, не затем сюда пришел. Взял только военную добычу и - опять служить, границу христианского королевства, блюсти. Веришь, нет? Если бы ты тогда ввязался в дележку, думаю, еще хуже было бы. А ведь глядя на тебя, устыдились некоторые. Я, например. По сторонам посмотрел: на город этот пыльный, нами и солнцем пожженный, на сарацин, тех, кто жив остался, на купцов итальянских да местных, которые на свежих костях торговать пустились - тоже свою долю забрал и - домой, домой. Спасаться, пока не озверел окончательно.

Барон выдохся. Сидел, ссутулясь на своей лавке, глядя в пол. Роберту стало неловко:

- Прости, Бенедикт. Я и, правда, нехорошо подумал. Только за последние полгода…

Восемь лет всего прошло, а я будто в другую страну вернулся. И места для меня в ней не нашлось. Прости еще раз. Завтра договорим, если захочешь.

Он легко нашел нужную дверь. Камин погас, но в комнате еще держалось уютное тепло, приправленное запахом древесного дыма. Несмотря на тяжелый день и трудный этот разговор, Роберт с удивлением отметил, как до предела скрученная внутри пружина - отпускает. И хотя трезвый и циничный внутренний голос предостерегал: подожди радоваться, что не оказался Бенедикт Критьенский сволочью, на душе стало легче.

Что маленький, даже хорошо вооруженный отряд попробует напасть на укрепленный замок, вероятность все же была небольшая. Если только они не были разведкой, вслед за которой грянет настоящая сила. А потому барон всемерно укреплялся.

Из кузницы доносилось размеренное буханье, перемежающееся пристукиванием молоточков, на стены затаскивали камни и корчаги со смолой.

Хаген обнаружился на самом верху - помогал людям разобраться со старой, лет пятьдесят, наверное, не используемой катапультой. Раздевшись по пояс, и обвязав голову рубашкой, работал с видимым удовольствием. Столпившиеся вокруг помощники были мало не на голову ниже седого гиганта. Соль у баронской коновязи придирчиво осматривал животных. Лерн, надо полагать, тоже пребывал где-то тут. Рачительный Гарет вытащил на солнышко седла и, не обращая внимания на тревожную суету, старался просушить и починить поизносившуюся за дорогу конскую амуницию. Не видно было только Дени. Но за него Роберт не беспокоился. В пути не пропал, не заблудился, в укрепленном замке подавно ничего с ним не случится.

У пустых возов, Бенедикт что-то объяснял столпившимся вокруг вилланам. Те собрались за травой для скота. Одних их за ворота барон не отпускал, только в сопровождении оружных.

Хорошо было хоть ненадолго сбросить постоянное бремя настороженности. Сев у стены донжона на солнышке, Роберт прислонился спиной к теплым камням и прикрыл глаза.

Все вокруг крутилось и творилось без его участия.

И, слава Богу.

Граф Парижский брел по мертвому Иерусалиму.

Наполнившая воздух в начале штурма, сизая пыль не оседала, наоборот, становилась плотнее. Тут и там раздавались удары, звон, скрежет, крики, хохот…

Но город все равно оставался мертвым. Все жившее здесь вчера, горевавшее человеческим горем, и радовавшееся человеческой радостью сегодня либо вырезали, либо загнали в подвалы и катакомбы.

Улицы разбегались и пресекались, жуткой головоломкой уходя вверх и вниз, обрываясь из-под ног лестницами. На пыльных, засыпанных мелкой каменной крошкой, плитах валялись трупы и части трупов. Чем ближе Роберт подходил к Храму, тем больше их было. Похоронные команды еще не начали свою работу.

Роберт не чувствовал левой руки - удар буздыхана пришелся в плечо. Правая была не многим лучше. Вообще все тело болело и мелко тряслось. Слезились глаза.

Порванная во многих местах кольчуга, звенела при каждом шаге, выбившимися колечками. Пропитанный своей и чужой кровью, гамбизон помаленьку высыхал, царапая кожу.

Целиком сегодняшний день вспомнить было невозможно - только отдельные эпизоды, яркие как болезненные видения.

Они ворвались в Вифлеемские ворота, рубя все, что попадалось на пути. Мелькнул чей-то разинутый рот, и такая же разверстая рана, как второй рот на шее; случайно отбитое копье - он его не видел, махнул мечом совсем по другой надобности… потом провал… потом лестница без перил, каждую ступеньку которой надо было отбивать у неприятеля. Люди кричали, срывались вниз… на их место вставали другие.

Потом была площадка. С нее открывалась часть города: холм Мория, купол Храма.

Толком он ничего не разглядел, понял только, что там, как и здесь идет бой.

Мелькнула мысль о Бригитте. Она была где-то там.

Подъем продолжался. Защитники башни ожесточенно сопротивлялись, ступени стали скользкими. На одной такой залитой кровью плите христиане остановились. Уже не оставалось сил. Хуже - не осталось времени. Время кончалось.

Онемевшая левая рука болталась как тряпичная, Роберт продолжал махать мечом, отбиваясь от напиравших сверху орущих людей, в развевающихся на ветру широких бурнусах, и белых головных повязках.

Короткое затишье наступило внезапно. На площадке остались он, да еще, ревущий, как бык, гигант в обрывках синего нарядного плаща поверх кольчуги. К тому времени Роберт уже потерял шлем. Голова гудела от удара и усталости. Мельком глянув вниз, он увидел франков по одному подбегающих к подножию лестницы. Первые двое или трое уже прыгали по ступеням.

- Держись, - крикнул Роберт незнакомцу, с которым столько времени сражался спина к спине, - наши подходят.

- Держусь, - гигант, воспользовавшись передышкой, сам сбросил шлем. На плечи упали мокрые, рыжие кудри.

Дальше опять провал.

Только на самом верху, на смотровой площадке, заваленной трупами нападавших и защитников, Роберт огляделся. Раненый в плечо, Рыжий сидел у стены, безуспешно пытаясь остановить кровь. Левая, не пострадавшая рука дрожала. Конец тряпки вырывался.

Повязка, соскальзывала, только напрасно промокая кровью. Роберт пошел к нему. В две трясущиеся руки, они кое-как справились.

- Я - Бенедикт Критьенский, а ты?

Дома, среди турниров и торжественных вызовов, на состязаниях, а то и на дуэлях, в пространстве, пронизанном томными взглядами красавиц, подобная бесцеремонность могла покоробить. Но здесь, у забрызганной кровью, горячей от июльского солнца стены, сидели уже не чужие друг другу люди,

- Роберт Парижский.

- Слышал о тебе.

Роберту нечего было ответить. Он не знал, где находится Критьен. Но какое это имело значение?

Он откинулся головой на горячий камень, закрыл глаза и погрузился в короткий полуобморок-полусон.

А сейчас он брел по улицам мертвого города к Храму.

Граф Александр Сильвестр Оберан Альбомарский по прозвищу Соль, сидел на плоском камне у входа. С другой стороны от окованных медью высоких резных дверей, привалившись к стене, полулежал незнакомый воин. Услышав шаги, Соль поднял голову. Роберт споткнулся, будто налетел на невидимую стену. Никогда он не видел у мудрого, благороднейшего из благородных, гордого потомка римлян такого лица: заострившиеся черты с печатью обреченности, бледно-серая кожа и пустые - ПУСТЫЕ! - глаза.

- Соль, это - я, Роберт, - сорванным голосом окликнул граф.

- Роберт?

- Соль, ты ранен?

- Нет. Не сильно.

- Ты меня видишь?

- Да, - он отвечал таким же хриплым, как и у Роберта голосом. Крови видно не было. Удар по голове? Но раз не обеспамятел - ничего страшного.

Граф Парижский шагнул к храмовой двери.

- Стой! - Соль попытался ухватить друга за край одежды. - Не ходи туда.

- Почему? Оцепление меня пропустило.

- Не ходи.

- Что там?

- Не ходи!

Бригитта! Роберт рванулся к двери. Тяжелая створка покачивалась на одной петле.

Он протиснулся между искореженными половинками и замер на пороге сумрачного зала.

Все огромное пространство от входа до дальней, покрытой веселенькими арабесками стены, заполняли трупы. Сотни, тысячи трупов. Женщины, старики, мужчины, дети.

Почему так много детей? Всюду взгляд выхватывал из этой свалки маленькие, неподвижные тела. И ни одного воина! Все они были при жизни обычными, мирными людьми…

Здесь не было сражения!!! Здесь была бойня. Люди пришли искать спасения к Богу.

А Он…

Роберт очнулся. На лицо лилась вода. Над ним склонилось багровое лицо с большим похожим на клюв носом. Правый глаз воспаленно поблескивал, левый прикрывала широкая, промокшая кровью повязка.

Гарет плескал воду из фляги. Роберт видел это, чувствовал, но чувствовал как-то не так; будто кожа на лице онемела.

Кое-как повернув голову, он увидел, что лежит на площади у высоких дверей Храма.

Рядом сидел Соль, вперив невидящий взгляд в пространство.

- Граф, говорят, вы с каким-то бароном первыми ворвались на башню Вифлеемских ворот? А мы с Бригиттой в числе первых были у Храма.

Маркиз де Бо улыбался напоказ всеми своими неровными зубами. Улыбка на костистом, обрамленном жидкой бородой, лице походила на оскал черепа.

- И что? - граф Парижский не хотел задавать этого вопроса. Само вырвалось.

- Бригитта - настоящий воин. Она показала, на что способна.

- Вы вошли в Храм?

- Ворвались! Неверные падали направо и налево.

Детские тела были везде: под ногами, на алтаре, в нефах, они были даже в маленькой часовне… и на самом Священном Камне…

От них ему теперь было не уйти.

Граф Роберт Парижский Робертин не мог покинуть торжественную службу в храме Гроба Господня.

- Ты уезжаешь?

- Какое тебе дело?

- Просто спрашиваю. Но почему?! Только-только началось самое интересное. Неужели ты откажешься от дележа?

- Я забрал свою долю военной добычи.

- А земли?

- Я не за тем сюда шел.

- Мы все шли освобождать Гроб Господень, - красивые губы женщины дрожали от возмущения. - Но это не значит, что я откажусь от своей доли земель в Палестине.

- Бригитта, откуда у тебя это кольцо, подвески и обруч? Их раньше не было.

- Кольцо подарил маркиз. А подвески и обруч я добыла сама. Ты, наверное, забыл что я - воин?

- С кем ты воевала, Бригитта?

- Ты не завтракал? - голос Бенедикта вырвал Роберта из воспоминаний;

- Нет еще.

- Пойдем.

Вытирая на ходу руки о край туники, барон повел своего гостя в дом. На столе стояли миски с вареным мясом и овощами. Посередине на доске покоился пышный каравай. В камин для света бросили пару поленцев.

Ведь можно и так, - подумал Роберт, - каждое утро садиться за такой же стол и чтобы рядом копошились дети - вон их рыжие головенки мелькают в зале - чтобы жена толковала о хозяйстве, а во дворе вертелась повседневная жизнь, которая и есть - жизнь.

После еды сидели, потягивая кисловатое вино. Роберту не хотелось вносить сумятицу собственных проблем в мирное течение утра, но барон ожидал продолжения вчерашнего разговора. Пора было расставить точки над 'i'.

- Ты когда из Святой Земли уехал? - спросил Роберт.

- В 99 - осенью. К лету 1100-го был дома.

- После взятия Иерусалима, когда начался всеобщий дележ, я почти сразу ушел в пограничье.

Хотя, это сейчас более или менее понятно, где та граница проходит. Тогда все было зыбко. Какие-то земли освобождались, какие-то переходили из рук в руки по несколько раз. Я со своими людьми, кто пожелал, конечно, ушел на юг к Аскалону.

Слава Богу, хватило ума собрать тогда такие регулярные отряды, иначе все рассыпалось бы, еще не начавшись.

Потом были, три года патрулирования той самой эфемерной границы: разведка, поиск, стычки. И нападать и убегать случалось. Выучился арабскому…

Сельджуки и египетские отряды захватывали людей. Кого продавали в рабство, кого возвращали за выкуп. Торговля рыцарями стала на Востоке прибыльным делом. Бывало и такое: увозили в пустыню, раздевали и бросали просто так, в назидание. Война как война. День за днем.

Хаген попал в плен раненым, потерял речь, да и надежду уже потерял, когда до нас с Солем дошли слухи, что какой-то франк, прикованный к колодезному вороту, качает для правоверных воду. Пришлось наняться погонщиком в караван. Благо, Соль лучше меня по-арабски, да и другие языки знает. Как тогда с больным Хагеном к своим выходили, не спрашивай. Думал, все - конец. Но вышли, а там и меня зацепило.

Сюда в глухомань юго-восточного порубежья долетали только отголоски сражений, бушевавших в Тивериаде, Антиливане, Эдессе и Галебе. Главным образом, новости приносили воины, заступавшие на смену тем, кто погиб или отправился домой.

Многие, не выдержав испытания пустыней, отчаивались завоевать свое княжество.

Со смертью Готфрида Бульонского всеобщий хаос и раздор настолько усилились, что Роберту одно время казалось - до полного краха остался один шаг. Балдуин, помазанный на престол Иерусалима, вскоре после кончины Блюстителя Гроба Господня, попытался навести хоть какой-то порядок. Лагерь Роберта перестал испытывать недостаток в провианте и ору-жии. Но вместе с тем в порубежье хлынули толпы рыцарей и простолюдинов самого сомни-тельного свойства. Приходилось мириться и с этим. Откажись Роберт - остался бы с горст-кой верных людей, которых что ни день становилось меньше.

Назавтра назначили выход большого обоза с ранеными в Иерусалим. Там, в больнице при Храме, с давних времен обосновалась община монахов настолько искусных в врачева-нии, что слава о них распространилась далеко за пределами Палестины.

Соль отправлялся с обозом. Во-первых, он сам был неплохим медикусом, во-вторых, кроме него некому было доверить командование обозом. Да и сам граф Альбомар настолько измотался за последнее время, что вот-вот мог свалиться с ног. И лучше ему там будет, - решил Роберт. Вдалеке от непрерывной мелкой, но такой же как и крупная, убийственной войны, в тишине монаше-ских келий, в заботе о страждущих, возможно к блистательному Солю вернется душевный покой, утраченный на пороге Храма в день взятия Иерусалима.

Хаген, которого они нашли в крайне плачевном состоянии в забытой Богом сирийской деревне, до сих пор болтался между жизнью и смертью. Его устроили на одной из телег. Ря-дом уложили Гарета. Накануне, к вечеру, у того приключился сильный жар на смену кото-рому пришел понос. За прошедшие сутки Гарет потерял, наверное, треть собственного веса. На Роберта смотрел, глубоко запавший, лихорадочно блестящий глаз.

- Держись, старик, - Роберт, наклонившись над Гаретом, говорил тихо, чтобы не тревожить уснувшего Хагена. - Тебе только до Иерусалима дотянуть, там монахи мертвого на ноги поставят.

- Ничего со мной не будет. Отлежался бы и здесь. - Голос бывшего слуги, а нынче рыцаря штурма был необычно слаб. - Вели, Роберт, чтобы меня назад в шатер отнесли. Не хочу тебя оставлять.

- Ну что ты как нянька над младенцем?

- А я и есть нянька. Душа за тебя болит.

- Уймись, старик! Выздоровеешь, отдохнешь в городе, за добром нашим присмот-ришь, и назад. Не торопись особенно.

Но Гарет не хотел слушать разумные слова. С незнакомым чувством стеснения, Роберт заметил слезы у того на глазах.

- Роберт, душа у меня за тебя…

Его позвали. Сегодня ночью предстояло идти в рейд. Небольшой отряд сельджуков, как шакалы рыскавших в порубежье, напал на армянское сельцо. Всех вырезали, похватали, что смогли унести - и в пустыню. Роберт надеялся догнать разбойников, но надо было поторапливаться. Уже давно никто так нагло не орудовал на его участке границы. Сарацины знали - он не оставит ни одной попытки нанести урон ему или людям, которых он ох-ранял.

Кони стояли оседланными, люди почти все уже собрались. Отдав последние команды, он вернулся к обозу. Гарет лежал, сонно смежив веки. Роберт недолго постоял и уже соби-рался уйти, когда старик открыл глаза:

- Послушай, - голос звучал еще тише, чем прежде, - меня отравили.

- Брось. Это просто болезнь. Полвойска ею переболело. Дня три-четыре и подни-мешься.

- Отравили. Будь осторожен. Я твоему отцу клялся на кресте, что буду беречь тебя пуще самого себя.

- Так это когда было? Лет тридцать прошло, наверное?

- Неважно. Не ходил бы… душа… - голос затих, глаза закрылись. Роберт приложил ла-донь ко лбу больного. Кожа холодная, но живчик тоненько пробивался.

- Я ему дал сонного отвара, - сказал подошедший Соль. - Дорога тяжелая, да и живот закрепит. Только знаешь, Роберт, боюсь, он прав, непохожа его болезнь на обычную, что у других случается сплошь и рядом.

- И ты туда же! Ладно, хоть, Больстад молчит, а то и он бы взялся уговаривать.

- Не гневайся. Возможно, я не прав, но… и у меня…

- Душа?

- Она.

- Все, я пошел. Выходите одновременно с нами. Отряд у тебя в подчинении надеж-ный.

Думаю, доберетесь без происшествий. Только прошу тебя, Соль, довези их!

- Береги себя, Роберт.

К разоренному армянскому селу вышли с рассветом; передохнули, сменили коней на заводных и двинулись на восток. Следы уводили в сторону порубежного оазиса.

Мусуль-манский поселок встретил настороженно. Здесь находники не тронули никого - единовер-цы. На вопросы франков, жители оазиса отвечали неохотно. Куда ушел отряд сельджуков? А вон туда, нет - туда, нет - не знаю. На том и весь сказ.

Вода в колодце, слава Богу, оказа-лась чистой, удалось нацедить полные бурдюки и фляги. Залетный отряд ушел в безводные места.

Если бы ни свежие следы, Роберт отказался бы от преследования. Всю дорогу он ловил себя на том, что хочет обернуться, будто спину буравил недобрый взгляд.

Накаркал старый черт!

День преследования по солнцепеку ничего не дал. Сельджукский отряд, гораздо лучше знавший местность, без особого труда уходил по балкам, прятался за невысокими, покрыты-ми серой сожженной солнцем растительностью, холмами. Роберт решил, что завтра утром развернет людей обратно. Ему и раньше, если поиск заводил в глухие, опасные места, иногда приходилось отказываться от преследования. Гораздо больше воинской славы командир франков ценил жизнь своих людей.

Поздно ночью, когда раскинули походные палатки и расставили часовых, выяснилось, что новичок итальянец, вопреки приказу графа захватил с собой флягу вина. Люди, прибы-вающие из Европы на кораблях венецианцев в последнее время, зачастую были далеки от идеала пилигрима. Роберт уяснил себе это давно. Дома, то есть в своем укрепленном лагере, он примерно наказал бы ослушника, здесь же под негостеприимными колючими звездами пустыни ограничился выговором. Да и фляжка была не столь уж велика, чтобы его воинство перепилось. Роберт пить отказался, но прилипчивый итальянец, чувствуя, должно быть, за собой вину, подсел к графу и под назойливые уговоры все же плеснул вина в его кружку с водой. Роберт еще некоторое время бодрствовал, даже проверил посты…

Сон навалился как толстая, пыльная кошма: ни продохнуть, ни выбраться. Несколько раз ночью выныривая из поморока, Роберт пытался и не мог открыть глаз; понимал, что надо проснуться - не хватало сил.

Пробуждение обернулось продолжением ночного кошмара. Тяжелая как чугун голова едва поворачивалась на затекшей шее, глаза слезились. Потянулся протереть… и только то-гда понял, что связан. Звуки за тонкими стенками палатки оформились в чужую речь. Топта-лись и всхрапывали кони, звякало оружие. И - никаких признаков боя.

Его за ноги выволокли из палатки и оставили лежать у входа. По всей ложбинке были разбросаны тела людей. Их резали сонных. Часть палаток уже свернули, приторочили к сед-лам. Одежду, доспехи, сапоги с убитых успели снять. Напавших было до оторопи мало - пятеро. По виду - поджарые, легкие - битые волки пустыни.

Сельджук в бурнусе из краше-ной шерсти и такой же чалме склонился над Робертом:

- Попался, христианская собака!

- Ты кто? - спросил Роберт на его языке.

- Я Касым бей, подданный эмира Кербоги, да пролит Аллах его дни. А ты должно быть эмир аль Париг?

Роберту и раньше приходилось слышать такую интерпретацию собственного имени. По всему - речь должна была пойти о выкупе. Он подтвердил догадку Касым бея.

Назовись чужим именем, могут и зарезать, сочтя дешевым товаром.

- Это плохо, что ты понимаешь по-нашему, - пробормотал Касым, еще ниже склоня-ясь над пленником. - Придется отрезать тебе язык.

- Полагаешь, выкуп за немого будет больше?

На вопрос Роберта кое-кто из ватаги сельджуков обернулся. Разговором заинтересова-лись. Это заметил и Касым. Выхватив короткий, кривой нож, он встал коленом на грудь франка:

- Ты прав, не стоит портить товар. Но если произнесешь еще хоть слово - останешь-ся без языка.

Роберту завязали глаза. Пить не дали. Во рту с самого пробуждения стоял тошнотвор-ный металлический привкус. Его перебросили через седло и привязали. В голове скоро начало мутится так, что часть пути он провел в забытьи. Очнулся, когда, не развязав глаз, его кому-то передали.

Пленника погрузили на скрипучую арбу и, слава Богу, напоили. Только по тому, как солнце припекало бок, он сообразил - везут на юго-восток. Еще через двое суток произош-ла очередная передача.

Новые хозяева - работорговцы, ни мало не заботились об удобстве передвижения знатного франка. Невольников, привязывали к длинному шесту попарно. Восемь разнопле-менных, усталых, голодных, покрытых пылью рабов, тащились, едва переставляя ноги.

Надежда на переговоры о выкупе с его теперешними хозяевами, растаяла после первой же попытки. Под свист кнута, оставлявшего на спине, вздувающиеся, темно-фиолетовые по-лосы, Роберту объяснили, что вырежут язык, если произнесет хоть слово.

Пленник не понимал, что происходит. Приказ Касым бея? Обычай? Что-то еще…, но постоянно ловил на себе косые, ненавидящие и одновременно трусливые взгляды охраны.

За две недели пути убили двоих. Один на полдороге к очередному колодцу, ломая строй, сел на землю и закашлял кровью. Веревку аккуратно отвязали, оттащили скрюченное, содрогающееся в конвульсиях тело, за ближайший холмик, за которым быстро наступила тишина. По хмурым лицам погонщиков Роберт догадался - люди потеряли деньги и очень о том горевали. Однако, когда другой раб попытался бежать - убили не рассуждая.

Роберт давно за ним наблюдал. То ли человек ждал подмоги со стороны, то ли высмат-ривал и запоминал дорогу. Трудно было не заметить его постоянного напряженного внима-ния. Но охрана, подуставшая за время пути, присматривала в основном за франком, плюнув на остальных.

У очередного колодца рабов отвязали и по двое стали подводить к поилке для лошадей и верблюдов. Шагавший впереди, беспокойный раб, изловчившись, накинул веревку на шею ближнего охранника. Роберт потом не раз прикидывал: будь они в паре, удался бы побег или нет? Местность вокруг простиралась холмистая, с оврагами и небольшими скальными массивами. Существовала крохотная вероятность, что при известной и очень большой доле везения, им удалось бы уйти. Но, скорее всего, печальная участь одного постигла бы обоих.

Напарник бунтаря, вместо помощи товарищу, кинулся на землю, прикрывая голову ру-ками.

Справиться с охраной и живым балластом человек не смог. Его в шесть рук оттащили от надсмотрщика и тут же на глазах у остальных рабов перерезали горло. Щелкая бичами, надсмотрщики прогнали своих подопечных к воде и обратно мимо мертвого тела.

До того как попасть к работорговцам, Роберт и сам дважды пытался бежать, но его хо-рошо стерегли - попытки пресекались в зародыше.

На медном руднике, куда пригнали невольников, прошла последняя окончательная пе-редача рабов, сопровождавшаяся придирчивым осмотром, и клеймением. На плечо графа Парижского опустился раскаленный железный кружок. Отныне он был клейменый раб.

Ему опять запретили говорить. Теперь уже новые хозяева насторожено косились на длинноволо-сого франка. Впрочем, волосы скоро обрили.

Стража неотступно следовала за невольниками. Из барака их вели в карьер, наблюдали там за работой, а вечером провожали полуживую, спотыкающуюся толпу обратно. И так день за днем. Одуревшие от жары и бесконечного однообразия надсмотрщики, иногда уст-раивали себе развлечение: провинившегося раба привязывали к, врытому на площадке перед бараками, столбу для наказаний, над головою рисовали мишень и устраивали состязание лучников. В тот памятный день одна из стрел вошла точно в переносье высохшего как скелет старика с пепельно-серой кожей. Вряд ли это была оплошность, скорее - раб уже не представлял интереса для своих хозяев, и его приговорили, совместив рядовое уничтожение порченого товара с развлечением.

Ноги трупа обмотали веревкой. Из шеренги рабов выдернули двоих: Роберта и юношу араба с обезображенной оспой лицом. Железные ошейники обоих соединили короткой це-пью. Рабам вручили концы веревки и погнали в сторону дальних отвалов. Впереди шел фа-кельщик. По бокам и сзади, - все те же крепко выпившие стражники.

Еще в дороге, после второй неудачной попытке побега, Роберт понял, что если не заго-нит на самое дно сознания все, что собственно, было графом Парижским, потомком королей и гордостью франкского рыцарства - сойдет с ума. Сознание патриция не хотело мириться с рабским состоянием тела. Оно будоражило, не давая спать по ночам, в краткие часы отды-ха, толкало на непокорность и дерзость. И вот в очередной раз, лежа под кнутом сарацина, с каждым обжигающим сердце ударом, он загонял свое я на самое дно души, в глубины суще-ства. Осталась только цель - выжить. Он все равно уйдет. Разорвет этот свитый из смерти аркан и уйдет. Тело содрогалось от ударов, в луже мочи, а разум твердил: 'Это не ты, ты - далеко, Тебе просто надо остаться живым. Живым и относительно здоровым, чтобы в нуж-ный момент выпустить на волю Роберта Робертина'.

Они долго с натугой тащили, оказавшееся не таким уж легким тело. Стражники гоготали. Руки трупа раскинулись и цепляли все, что попадалось на дороге.

Казалось, покойник в последнем, отчаянном усилии хватается за землю. Почему-то именно это забавляло пьяных надсмотрщиков больше всего.

Роберт не раз замечал, как большие черные птицы кружат над дальним отвалом.

Секрет открылся, когда они подтащили тело к раю заброшенной выработки. Свет факела выхватил на дне, начисто обобранные зверьем и птицами, выбеленные солнцем кости. Веревку распу-тали, и тело раба полетело вниз, увлекая за собой поток мелких камешков. Тут так хоронили.

Но стража не торопилась возвращаться. Как оказалось, развлечения еще не кончились.

- Что пялишься, длинноволосый? И тебя туда столкнут, хоть ты и колдун. Ха! Хри-стианский колдун сдохнет, и достанется на корм стервятникам!

Чужеземный колдун? Так вот чего они боятся - надо же! Ерунда. Только не нарывай-ся, - шепнул внутренний голос. Но чернобородый иранец, бывший в толпе стражников заво-дилой, опять принялся задирать Роберта:

- У вас, христиан, мужчины как женщины. У тебя длинные волосы, значит ты - женщина. Ха-ха. А знаешь, что делают с женщинами?

Чернобородый потянул пряжку на поясе штанов.

А это уже было за гранью. Вопрос, выжить - умереть, в данном случае, не имел права на существование. Молчаливый раб отступил перед ринувшимся из глубин сознания рыца-рем.

Подхватив увесистый камень с острыми краями, Роберт пошире расставил ноги и при-гнулся.

Оставался юноша за спиной. Если он будет мешать, Роберт просто размозжит ему голову, а потом прикроется телом как щитом. Франк быстро оглянулся. Молодой араб под-хватил, оказывается, такой же камень и встал спиной к спине напарника.

Мгновения растянулись в нить, давая додумать последнюю мысль - он убьет первого, кто сунется, и будет сражаться, пока его самого не убьют. Другого - не будет.

Чернобородый перс давно служил на руднике. Будучи изрядно пьян, но все же сообра-зил - дело кончится не просто кровью - трупами. Невысокий широкогрудый франк, у ко-торого под грязной, в разводах, кожей перекатывались желваки мускулов, меньше всего по-ходил на слабую женщину, скорее на загнанного в угол дикого барса. Такой способен в бою за свою жизнь и честь унести с собой и жизни неосмотрительных охранников.

Вниз их гнали ударами кнутов. Юноша споткнулся. Роберт не раздумывая, подхватил его и взвалил на плечи. Сил почти не оставалось, но он знал, что дойдет.

На пятачке перед бараками, у столба для наказаний, связанному исполосованному би-чами франку обрили голову.

Возможно, стражники связывали его длинные волосы с колдовскими способностями и, таким образом старались оградить себя от мести, но добились иного - Роберт избавился от вшей, которые нещадно донимали его в последнее время.

Стараниями рябого история стала известна остальным обитателям барака. Рабы уже не так сторонились, вынужденного все время молчать Роберта. Как-то утром он обнаружил у изголовья длинный лоскут серой тряпки. Сосед, спавший справа, знаками объяснил, как надо обматывать голову от жгучего весеннего солнца. Для верности он потыкал пальцем в зенит. Осмотревшись, нет ли поблизости стражи, Роберт тихо прошептал по-арабски:

- Я понимаю твою речь. Говорить запретили, но слушать-то я могу.

Доброхот тут же отполз подальше.

Он теперь был занят: все время смотрел и рассчитывал, рассчитывал и смотрел. Воз-можность бежать отсюда должна была объявиться. Он уже точно знал, когда идет смена над-смотрщиков, когда наезжает на рудник толстый, вечно недовольный управляющий; дaжe дни праздников, когда вся охрана напивалась, несмотря на строгий запрет, записанный в их священной книге - Коране. О праздниках Роберта предупредили товарищи по несчастью.

Он уже не был изгоем. В отличие от своих хозяев, лишенные всего, кроме невыноси-мой жизни, рабы меньше боялись франкского колдуна. Да и охрана, убедившись, что ника-кой волшбы от франка не видно, стала сквозь пальцы глядеть на его разговоры.

Сближению способствовало и то, что Роберт никому не отказывал в помощи, бывало, и из карьера выно-сил, когда заморенный непосильной работой человек, падал от усталости или заходился обычным тут кашлем.

Здесь, как и везде, уважали силу, а невысокий кривоногий христианин с тяжелыми плечами был чудовищно силен. Как-то по знаку начальника стражи, - поспорили они там что ли, - он отвалил глыбу руды, с которой не справились перед этим трое. Но Роберт не обольщался. Силы остались от вольной и сытой жизни владетельного синьора. Пройдет еще немного времени, и он как остальные ветераны рудника, начнет падать к концу дня от уста-лости или кашлять, выплевывая на камни куски вонючей крови.

Он уже наметил себе в спутники троих, не самых сильных, но, похоже, еще не слом-ленных, когда случилось…

Немилосердно палило весеннее солнце. А что будет летом? Говорили, что в самые жаркие полуденные часы рабов загоняют под навес, и дают пересидеть смертоносное время в тени. Но уже сейчас солнце свинцовым водопадом поливало головы. К радости рабов, надсмотрщики, которых сегодня прибавилось вдвое, вынуждены были жариться на солнцепеке вместе со своими подопечными. Раздраженная, уставшая стража уже не обра-щала внимания на разговоры. Пусть их, пока управляющего с высокими гостями нет.

- Кого ждем? - прогнусавил Роберт, не разжимая губ.

- Селима Малика, племянника визиря Аль Афдаля, - отозвался рябой Мусса.

- Эй, Амир, ты из Аль Кайры, наверняка с Селимом знался?

Толпа рабов отозвалась тихим смехом.

- Я врагу такого не пожелаю… да будут долгими его дни.

- Кого? Врага или Селима?

- У врагов бея долгих дней не бывает.

- Крутой?

- Тайная стража и мамелюки.

- А чего он сюда пожаловал?

- Так это ж его рудник.

Разговор потихоньку захватил всех. Оказалось, грозное имя Селим Малика известно многим. Но слух Роберта выхватил из общего тихого гула иное: -… когда на Сарипском руднике двое бежали…

- Что? - переспросил он.

- Повесили там каждого десятого. А христиан приколачивали к крестам.

- Там были христиане?

- Мало. Их гонят на дальние рудники. На нашем ты первый.

Роберт по-новому оглядел своих товарищей по несчастью. Значит, если он вырвется отсюда, каждого десятого… Мусса, Амир, Махомма или вон тот, превратившийся уже в дряхлого старика, долгожитель, который так ни разу с ним и не заговорил…

Плечи, будто придавило невидимым грузом. Что ж, у него еще оставалось время поду-мать.

Кто знает, может оно растянется до самой его смерти.

Сухощавый высокий, средних лет араб с красивым замкнутым лицом для начала про-следовал на рудник. Многочисленная свита карабкалась следом. Пестрые халаты мешались с яркими накидками, остро вспыхивали драгоценные камни, из-под самодовольно сияло золо-то. И над всем этим - как чайки - ослепительно белые чалмы.

После рудника Селим Малик изволил осмотреть рабочий скот. С выражением легкой брезгливости на лице, он взирал на шеренгу связанных по двое, трое рабов.

Зажатая над-смотрщиками, грязная, вонючая толпа, казалось, уже не дышит.

Одно движение брови сиятельного, и любого ждет смерть. Ни за что, просто в назида-ние.

Роберт опустил глаза и до боли сжал кулаки. Все что от него требовалось - остаться песчинкой в этом живом бархане, каплей в море, ворсинкой в нити, до смертельного стона скрученных человеческих судеб. Но тот, другой, уже рвался из глубин. Роберт не мог его удержать.

Их глаза встретились.

Черные, чуть навыкате, непроницаемые и равнодушные глаза владыки и светлые, по-лыхающие внутренним огнем, глаза франка. Чем дольше продолжалась эта дуэль, тем боль-ше хмурился всесильный, не привыкший к неповиновению, даже безмолвному, А Роберт уже не мог отступить - некуда было. Но поединок не дали довести до логи-ческого конца, то есть до мгновенной смерти непокорного. Под руку бея подлезла низко склоненная голова управляющего рудником. Жирный, источающий страх и благоговение сарацин, что-то быстро затараторил, оглядываясь в сторону христианина.

Конец, - подумал Роберт. Не надо быть мудрецом, чтобы догадаться: Селим Малик недоволен положением дел на руднике. Сейчас толстый, потный от страха управляющий постарается отвести от себя часть сиятельного гнева. Попался строптивый франк - пре-красно. На колдуна можно свалить и бедную жилу, и вялую работу, и плохую погоду, и, что птицы не поют.

По мановению руки сиятельного управляющий шариком откатился в сторону. Роберт понял - осталось собрать в кулак волю и достойно встретить конец. Поняли и окружающие. Даже рябой откачнулся от франка. Еще миг назад равные ему, сейчас они старались отгородиться от чужого несчастья. Монолитное за мгновение до этого стадо разделилось: на них, - кого не коснулось и, его - кто был, считай, уже мертв.

Веревку разрубили. Роберт, привычно расправив плечи и высоко держа голову, шагнул вперед. К уху царедворца склонился один из приближенных - грузноватый араб с темной даже для сарацина кожей. Он что-то неспешно и без видимого подобострастия проговорил.

Селим Малик изволил приподнять бровь, выказывая заинтересованность. Роберта про-драло холодом по спине: что если сейчас обсуждается способ особо изощренной казни для него, раба и иноверца?

Пленника погнали к столбу для наказаний, но с полдороги, повинуясь окрику Селима, стража свернула в сторону и остановилась за спинами приближенных. Сюда едва долетала речь управляющего, который взялся огласить волю бея. Царедворец, само собой не мог оск-вернить себя разговором с рабочим скотом.

Подкрадывалась слабость, за ней на мягких лапах ступала надежда. Роберт старался за-гнать ее поглубже. Это только отсрочка: сейчас кончится речь и племянник визиря распоря-диться начать казнь. Зажмурившись, франк чуть покачивался в так толчкам крови в ушах.

Когда натянулась веревка, Селим Малик уже сидел на золотистом, как новая монета, жеребце, свита торопилась по своим лошадям, а Роберту предстояла пешая прогулка в неиз-вестность.

Значит, племянник великого визиря забрал тебя к себе? - барон Критьенский отер со лба пот. В зале становилось жарко. Речь гостя затянулась, но Бенедикт внимательно слушал. Сам не так давно мог попасть в точно такую же передрягу.

- Не совсем, но, в общем, так примерно и случилось. Потом - переговоры о выкупе.

Потом дорога домой. Только…

- Что?

- Когда я вернулся, графский трон уже занимал мой сводный брат. Ты же знаешь, если в течение года и одного дня не объявляется законный владелец, лен переходит к наследнику. Король так и сделал. Когда шла речь о выкупе, он поставил условие: или я остаюсь у сарацин, или отказываюсь от притязаний на свой лен и ухожу в монастырь.

- Ты согласился?!

- У меня не было иного выхода…

- Так ты уже монах, или собираешься?

- Ни то, ни другое.

Продолжать Роберт не стал. Подробности не имели значения. Главное Бенедикт уже знал: блестящего графа равного по рождению королям, больше не существовало.

Остался просто рыцарь, у которого кроме оружия да слова, данного умирающему другу, ничего нет.

- Держишь?

- Держу!

- Взяли!

- Роберт, хватай голову, зацепится.

Бенедикт и Хаген рывком подняли оленя и, разом хакнув, забросили в повозку. Туша заняла ее целиком. Голова свешивалась, царапая землю короткими летними рожками.

Изма-занные кровью, землей и зеленью, седой и рыжий, богатыри довольно наблюдали, как воз-чик, понукая лошадь, выводит тележку на дорогу.

Олень удачно попал под выстрел одного из настороженных Бенедиктом самострелов.

Охотникам не пришлось искать подранка. Он лежал тут же на тропе, к которой они прибе-жали по сигналу наблюдателя. Уже неделю, как Бенедикт, по совету Роберта рассадил людей по всем тропам и дорожкам, ведущим к замку с севера.

За неделю страхи в Критьене заметно улеглись, чему нимало способствовало присутст-вие хорошо вооруженных, опытных воинов. Кое-кто из крестьян уже собирался покинуть цитадель и вернуться на свои подворья. Бенедикт пока колебался: отпускать, не отпускать. С одной стороны - опасно, с другой - век за стенами не просидишь.

Роберт предложил барону провести разведку - выехать на север, до границы сожжен-ных аллодов, а понадобится, так и дальше, чтобы проследить, откуда прибыли непрошеные гости. Но пока замок не был готов к любым неожиданностям, Критьен наотрез отказался от-пускать людей в рискованный поиск.

На сегодняшний день основные работы были закончены. Крестьяне, старавшиеся не за страх, а за совесть, даже свезли в замок вырубленный вокруг лес, и подняли его на стены.

Олень, как нельзя более кстати, выбежал на стрелу. Бенедикт собирался объявить в замке праздник: устроить пир, открыть пару бочонков вина. Люди неделю, работавшие как проклятые, должны отдохнуть и повеселиться.

Повозка скрипела колесам в окружении крестьян и воинов замкового отряда. Трое ры-царей ехали, чуть отстав. Не спешили, но держались кучно. Кавалькаду замыкал Роберт.

На латной перчатке клекотал Дар. Когда из туши извлекли огромную, величиной с дротик стрелу, обрезки мяса достались ему.

Разговор вертелся вокруг охоты. Оба норманна: нейстрийский - Бенедикт и бретон-ский - Хаген, выросшие вдалеке от городов, в глуши, любили и понимали толк в этом деле. Здесь, в почти не заселенных древних лесах севера, не устраивали из охоты пышных забав. Зверя терпеливо скрадывали, чтобы потом положить одной стрелой или ударом копья.

Роберт помнил другие охоты, больше походившие на увеселительные прогулки, чуть приправленные терпким вкусом опасности и звериной крови. Одна из таких охот чуть не закончилась для него смертью. Посланное каким-то недоумком копье, пробило плащ и прошло между боком юного Роберта и отставленной в сторону рукой. В руке он сжимал широкий охотничий меч. Только что на него выскочил из зарослей молодой кабан. Окажись это матерый секач, Роберт уже тогда, умеющий трезво оценивать свои силы, уступил бы дорогу. Но тут добыча была как раз по нему.

Выскочившие на поляну вслед за кабаном загонщики, потом божились, что копье вы-летело прямо из кустов. Наверное, охотник сам хотел завалить зверя, не уступая добычу юн-цу, но промахнулся и скрылся от позора.

Повзрослев, Роберт не раз задавался вопросом: так ли уж случаен был тот бросок ко-пья?

До замка добрались благополучно. Хмурые усталые лица людей светлели, по мере того как распространялась весть о празднике. Улыбающаяся, рослая Адельберга не успевала от-давать приказания. Ватага добровольных помощников сбилась с ног, а Роберт опять поймал себя на мысли, что вот она - жизнь, мимо которой он, сколько себя помнил, мчался на тур-ниры и сражения.