Возвращение «Пионера»

Другой пролог. Через сутки, чуть больше

Костер оглушительно щелкнул, выбрасывая пучок искр. Остальные отшатнулись, поэтому я заржал и, наоборот, чуть придвинулся к огню – так, что кожа на скулах и даже глаза резко высохли и нагрелись, а от выставленной руки пахнуло паленым волосом. Есть, значит, у меня растительность на тыльной стороне ладони. Вернее, была.

– Давай-давай, сгори еще сейчас.

Мы сидели вплотную, но никого и ничего, кроме слоистого огня, видно не было. Голоса как будто сгущались из темноты – этот справа, другой слева. Прикольно.

– Это приказ? – осведомился я, обозначив, что если да, то прямо сейчас спляшу в огне, как болгарская девушка из «Клуба кинопутешествий».

– Кто же тебе прикажет, – снисходительно протянули с другой стороны.

– А во-от, – сказал я торжественно и вернулся на бревно, поерзав задницей, чтобы подвинулись. – Помните об этом, дети мои.

Справа прилетело по башке.

– Давай-давай, резвись, пока можно, – сказал я безмятежно. – Завтра под трибунал за такое пойдешь.

– Вот ведь. А у тебя эта, как ее, гауптвахта есть?

– Устроим, – сказал я. – Может, и пистолет выдадут.

Слева хмыкнули. Я завелся:

– Чего ржешь-то? Сейчас даже пилотам в самолетах выдают, чтобы в Турцию и в этот, Израиль, не угоняли. А у нас не самолет вообще-то.

– Ты куда угонять будешь, в Турцию или Израиль? – немедленно спросили слева.

Справа подхватили:

– А можно на тропические острова, чтобы тепло, апельсины, бананы, океан, птички всякие?

– Попугаи, – подхватил я и томно протянул: – Вы не были на Таи-ити?

По спине будто провели мокрым одеялом: от степи дунуло. Я завозился и тут же замер: справа меня с шуршанием накрыл кусок настоящего одеяла, теплого. И тут же другое одеяло накрыло слева – с головой.

Я проглотил едва не вылетевшее из горла «Э, чё творите-то», зажмурился и некоторое время висел в темной, но очень уютной тесноте. Спереди она была жаркой, сзади – согревающейся из прохлады, снизу – твердой и неровной, сверху – холодной, бесконечной и манящей, справа и слева – теплой и родной. Манящей вправо.

Можно было попробовать просунуть правую руку, приобнять там или просто потрогать, но это было неправильно и нарушало условия тесноты, которые никто никому не ставил, но которые все понимали и так. Как-то. Телом и душой. Теплом, которое поднимается, вытесняя холод сладкой дрожью.

Наверное, это и называется счастьем, вдруг остро понял я.

Я потер нос, в котором защекотало, и бодро сказал:

– Что там с углями, готовы? Картоху закладываем?

– Рано. Сгорит, – сказали слева, где все шибко умные и рассудительные.

Вот и ладушки. Шевелиться не хотелось вообще.

Жаль, язык у меня всегда готов шевелиться. Без согласования с остальным мной.

– Боимся, ребзя? – осведомился я вполголоса.

Справа фыркнули, а слева спросили:

– Сам-то как?

Я вытянул ноги к огню, пошевелил стремительно накаляющимися резиновыми носками полукед и сказал:

– А смысл? Лететь надо? Надо. Кто-то, кроме нас, сможет? Не сможет. Мы готовы? Готовы. Для нас все всё сделали? Ага. Так фигли тут выпендриваться? И фигли бояться?

– Страх – он же не спрашивает.

– А я не отвечаю.

– Лишь бы брякнуть чего, – одобрительно, кажется, сказали справа.

– Учись, мать, у дедушки, пока он жив.

Я зашипел, убирая скрючившиеся от жара ноги, и быстро, пока со всех сторон не принялись напоминать, что все тут старше меня, спросил то, о чем спрашивать вообще не собирался:

– Как вы думаете, нам Героев дадут?

– Размечтался, – фыркнули справа и тут же добавили почти без паузы: – А чего нет? Всем дают, а мы чем хуже?

– Возрастом, – с раздражающей, как обычно, рассудительностью напомнили слева. – И вообще, я не уверен, что в невоенное время пионеры-герои возможны.

– Если не уверен, меня спрашивай, – посоветовал я. – Фотку Брежнева в пионерском галстуке видел? В Артеке там и так далее. Ну и все. А он сколькижды Герой у нас был?

Справа хмыкнули, слева зашевелились, явно готовясь рассказать древний анекдот. Это надо было опережать:

– Да-да, помним-помним, «к Жукову не полечу, у него звезды порохом пахнут, а у тебя липой». У нас-то не липой будут.

– Если справимся, – почти беззвучно сказали справа.

– Ты что? – спросил я, развернувшись так, что слетели оба одеяла. – Ты заканчивай. Заболела? Не готова? Очко на минусе?

– Так с девочками нельзя разговаривать, – отрезала она.

Обиделась. Вот и хорошо.

– Ты не девочка, ты бортинженер! – рявкнул я. – Тебя взяли, тебе доверили, тебя обучили, от тебя все на свете зависит! Ты это помнишь?

Даже в кромешной тьме было понятно, что она уставилась на меня с ненавистью и, наверное, готова заплакать. На левое плечо легла ладонь – полегче, мол. Я ее сбросил. Какое тут легче, блин. Тут всей тяжестью и со всего размаху надо.

– Если сомневаешься, давай сейчас, пока не поздно, доложим, в двухместном режиме на старт пойдем, как и планировалось, Главный говорил…

– Кончай базар! – прошипела она. – В двухместном захотел. Фиг тебе, понял? Вы люк от сопла не отличите, теоретики, куда вас одних в космос отпускать?

– Вот именно, – подхватил я, успокаиваясь. – Тебя почему отобрали-то? Ты, смотри, вот сейчас спать ляжешь, и тебе во сне команду дадут, что делать, – ты сделаешь?

– Да ладно, – протянула она презрительно и явно через силу.

– Ну и все, – отрезал я, как-то сразу успокаиваясь. – Значит, и там сделаешь, и где угодно, сколько угодно раз. Это и называется – справилась.

– А если мы сделаем, а она все равно…

– Тихо! – рявкнули уже слева – так, что мы оба вздрогнули и пришли в себя.

В самом деле, сидим под открытым небом, дебилы, и про такое говорим. А небо слышит. И она слышит.

Глупости, конечно, но никто же обратного не доказал.

Мы задрали головы и некоторое время пялились – привыкая к тьме после пламени и боясь привыкнуть совсем – в черное холодное небо с яркими звездами, невидимыми планетами и совсем будто не существующими кометами, умеющими, оказывается, превращать в несуществующее то, что вот только что существовало в сотнях тысяч километров от них.

Мир так устроен.

Взмах крыла бабочки на одном континенте пробуждает цунами рядом с другим, а неосторожное упоминание или даже мысль о космическом объекте заставляет, быть может, этот объект сменить траекторию, повернуться или пойти на голос. Это раньше было просто: вот Земля, вот Луна, вот Солнце, вот прочие звезды, сила тяготения есть – они взаимодействуют, нет – привет, плюют друг на друга. А теперь оказалось, что не плюют. Что всякий луч, коснувшийся твоего глаза, через этот глаз что-то делает с твоим мозгом. Каждая частица есть волна, омывающая разные части Млечного Пути. На каждое световое действие найдется магнитное противодействие. И вся Вселенная пронизана паутиной тонких, но тяжеленных нитей, которые, натянувшись, способны скомкать, перекосить и разодрать любой участок Галактики, если не всю Галактику, как зацепившаяся за застежку сапога петелька может разодрать и скомкать женский чулок. И никто не знает, не касается ли его локтя в этот миг одна из таких нитей – так, что неосторожное движение если не погубит мир, которого мы не знаем, то хлопнет пистоном, безобидным, когда лежит на ладошке, и смертоносным, когда этот пистон вмурован в капсюль патрона или бомбы. Смертоносным для одного человека. А мы готовимся спасти тысячи. Десятки тысяч. Миллионы. Не дать их убить. Завтра.

– Мафон куплю, – мечтательно сказали слева. – Фирменный. И кассет. Штук пять сразу.

Я задохнулся от смеси возмущения, удивления и любопытства. Во-первых, вот нашел о чем мечтать в такой момент. Во-вторых – вот уж от кого я не ожидал таких мечтаний. В-третьих, кого, интересно, он записывать собрался, весь правильный такой? Не хеви-метал же и не Арканю Северного. Высоцкого, небось, или вообще Пугачеву.

Спросить я не успел – справа, конечно, опередили. Куда более презрительным тоном, чем тот, на который я был способен:

– Размечтался.

Надо ей анекдот «Размечтался, одноглазый» рассказать, подумал я.

А она продолжила:

– Фирменный знаешь сколько стоит? Ты думаешь, тебе Ленинскую премию дадут или там Государственную? Или зарплату как у академика?

Слева вздохнули.

– Ну мы же не за зарплату, правильно? – спросил я. – И не за мафон.

– А за что? За счастье народное?

– За карто-ошечку, – протянул я, нагибаясь за газетным свертком. – Ветку мне подай, будь другом. Сейчас покажу вам, что такое настоящий пацанский картофан. А что запишешь-то? Аббаба-бонимэ?

– Да что угодно. Там же можно даже книги, например, записывать. Достать не смог – пофиг, в библиотеке взял, сам вслух начитал, и всю дорогу она с тобой, как музон, захотел – послушал.

Я, подумав, пока закрывал картошку углями, очень серьезно посоветовал:

– Можно сразу как «Бременских музыкантов» читать, с песенками. Самому сочинить, и, как диктовать задолбался, петь начинаешь.

Справа глумливо пропели старательным басом:

– Ла-ла-ла-лай ла-ла-ла.

Слева в тон повторили:

– Ла-ла-ла-лай ла-ла-ла.

И я завыл романтическим голосом:

– Куда ты, тропинка, меня привела!

– Интересно, что они поют? – проскрипел Главный.

– «Спят усталые игрушки», – предположил Обухов. – Им баиньки давно пора, а дозорный говорит, они не только поют, они еще картошку печь собрались. Завтра вареные встанут, а нельзя завтра вареными-то.

– Пусть. Старт поздний, подъем по такому поводу можем на часок сместить. Зато будет своя традиция перед стартом. Песни, костер, картошечка. Не хуже, чем «Белое солнце пустыни» смотреть и на колесо автобуса мочиться.

– Думаете, дойдет до традиции? В смысле, еще детишек до полетов допустят?

– Да куда денутся. Лишь бы эти…

Главный замолчал, застыв лицом к окну, за которым приплясывал далекий светляк костра. Светляк казался очень маленьким. Обычно пламя отбрасывает длинные тени, но тени от этого костра были невыносимо короткими.

Обухов отвернулся от окна и вполголоса сказал:

– «Куда денутся». Удачно пройдет – значит, дети должны летать. Неудачно – значит, никто никогда летать не будет.

Главный укоризненно скрипнул. Обухов, сунув руки в карманы, продолжил:

– Мочиться все равно придется. Перед стартом-то как иначе. Это у американцев подгузники, знай под себя ходят. А у нас даже дети не ссутся.

Главный скрипнул – кажется, с одобрением – и поехал к выходу. У двери он остановил коляску и сказал:

– Через часок все-таки отбой им сыграй. Не через дозорного, сам.

– Обижаете, Алексей Афанасьевич. Когда уж я не сам-то.

– Вот и молодец. Ну и про мочиться и прочее – пусть они тоже сами решат. Это их полет, их решение, их ответственность.

– Через сутки, чуть больше, само решится.

– Через сутки, чуть больше, все решится, – сказал Главный и выехал в дверь.

Через сутки, чуть больше, я вбежал в подземный ход, задыхаясь, и сказал:

– Все херово. На космодромной части все разрушено, котлован остался. На аэродромной фирмовых машин полно и флаг вместо нашего французский, что ли. Нас, по ходу, НАТО захватило.

– Бал-лин. А время-то какое?

– Получается, военное, – сказал я. – Ладно. Переходим к плану «Хэ». Что там первым делом уничтожать надо?