Глава 9 КАК МОРИАРТИ ДОБЫЛ СВОБОДУ ДЛЯ БРАТЬЕВ ДЖЕЙКОБС

Четверг, 12 апреля 1894 года


В ночь на четверг инспектор Кроу не отреагировал даже на чары миссис Коулз. Все его силы и внимание ушли на работу с документами, заключавшуюся, прежде всего, в попытках разобраться с завалившими стол папками и бумажками.

— Планирование, — заявил он Таннеру. — Планирование и метод организации. Только так нам, может быть, удастся схватить этого злодея. Если, конечно, он злодей — не забывайте, что человек считается невиновным, пока не доказано обратное.

Короткий разговор с Майклджоном сыграл роль лучика света, позволившего Кроу поставить перед собой новую задачу: заново взглянуть на значимые преступления последних двадцати пяти лет, обращая особое внимание на пять лет, предшествующих 1891-му — году, когда Мориарти, по слухам, исчез.

Несколько человек получили задание просмотреть полицейские рапорты за последнюю неделю, и одно из донесений вызвало у него особенный интерес — неподтвержденное заявление о стрельбе в Лаймхаузе, возле доков.

До глубокой ночи просидел инспектор за столом, мучительно пытаясь поставить себя на место Мориарти, влезть в его шкуру.

В прошлом сей метод неоднократно доказывал свою полезность, хотя, конечно, тогда речь шла о мелкой сошке.

Лишь прибыв рано утром в Скотланд-Ярд, инспектор понял, что так и не проследил совершенно очевидную цепочку рассуждений. Майклджон жил в страхе — он разнервничался при одном лишь упоминании имени Мориарти. Да, детектив признал, что за давним мошенничеством стоял человек с таким именем, но в конце разговора даже это признание померкло в тени страха, буквально сочившегося из всех его пор.

Если человек, вполне вменяемый и неглупый, что подтверждала его прошлая и нынешняя работа, боится Мориарти, то явно не без причины. Придя к такому выводу, Кроу незамедлительно направил Таннера и еще одного детектива к Майклджону с заданием доставить его в Скотланд-Ярд. Однако опасения подтвердились: контора оказалась закрытой, и некоторые из работавших в том же здании вспомнили, что старик накануне говорил об уходе. Дальнейшие расспросы позволили установить, что Джон Майклджон рассчитался с помощником, собрал вещички и отправился утренним поездом в Дувр. Больше его никто не видел.

— Ужас, — заметил Энгус Кроу, — великая сила. Если бы на нем работали машины, мы могли передвигать целые города, и тогда нам не понадобились бы лошади, чтобы таскать эти проклятые коляски. Ужас движет многим.

И это правда. Одних ужас уносит за океан, других понуждает к молчанию. Каким будет следующий шаг Мориарти? Кроу не знал этого по той простой причине, что несколько человек — кое-кто из них даже состоял на службе Ее Величества — руководствовались девизом «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу». Некоторые ослепли, оглохли и онемели из-за денег, но большинство — от ужаса.


Серый, унылый, отталкивающий — таким был пейзаж обрамлявший исправительный дом Колдбат Филдс в Мидлсексе. Дома из красного кирпича, некогда привлекательные и радовавшие глаз, с течением лет как будто осели и съежились и выглядели запущенными и забытыми, потому что людей в них почти не осталось, и желающих жить поблизости от мрачных, колючих стен огромной тюрьмы находилось немного.

Стил — это ироничное прозвище родилось посредством урезания небольшого кусочка от имени некогда грозной французской Бастилии — располагался к востоку от Грей-Инн-роуд, между Фаррингтон-роуд и Феникс-плейс, лицом к Доррингтон-стрит. Площадь в девять акров окружала массивная, с контрфорсами, стена, скрывавшая все признаки жизни, за исключением лопастей топчака, монотонное движение которых можно было наблюдать в дневное время.

Лужок перед тюрьмой, аккуратный вид которому придавали пасущиеся на нем овцы, портило высокое полукруглое окно выступающей клином пристройки. Справа от окна находился воротный проем с почерневшей надписью вверху — 1794. Сами ворота — выкрашенные, кстати, в зеленый цвет, — относились к типу так называемых вертикально-складных, отличались немалой крепостью, были снабжены увесистыми молотками и зарешеченной дверцей и украшены громадными железными цепями. Закрепленные на стене по обе стороны от ворот черные таблички доносили до посетителей «Информацию относительно сроков заключения», сообщали о «взимаемых штрафах» и предупреждали о том, что передача продуктов, одежды и прочего для нужд заключенных запрещена.

Вечерняя смена надзирателей и охранников заступила на службу в половине шестого вечера, когда узники ужинали. Запирать камеры начинали в шесть часов.

В тот вечер Фредерик Стедман Элтон, один из старших тюремных надзирателей, вышел в ночную смену после двухдневного отпуска, предоставлявшегося через каждые полгода посменной работы.

Подождав вместе с другими, пока дверца в воротах откроется, он прошел в узкий двор, на одной стороне которого находилась будка дежурного охранника, а на другой замкнутый дворик, ведший к конюшням и кабинетам.

Двойные железные ворота, за которыми находился дворик, обнесенный кирпичной, с зубьями, стеной были открыты.

Охранники и надзиратели выстроились в три шеренги, готовясь к беглому осмотру, который проводил щеголеватый заместитель начальника тюрьмы. Заключенных в Колдбат Филдс считали вечером и утром, но пересчитывать надзирателей никто еще не додумался. Вот почему никто не заметил, что в этот день на службу явились три лишних человека в синей форме, и что один из них скрыл под мундиром маленький карманный пистолет.

Вообще-то, Колдбат Филдс состоял из трех составлявших единый комплекс тюрем: огромного, устрашающего вида центрального корпуса для особо опасных преступников и двух зданий поменьше по обе стороны от него, для бродяг и осужденных за мелкие преступления. Все три корпуса были построены по единому проекту: четыре длинных блока, расположенных полукругом, как спицы колеса.

В 1894-м долгая и несчастливая жизнь Стила близилась к концу, но численность его заключенных оставалась весьма значительной, в связи с чем многие из тех, кто по праву заслуживал места в главном корпусе, содержались в крохотных, холодных камерах соседней тюрьмы. Среди этих несчастных оказались и братья Джейкобс, Уильям и Бертрам, которым достались клетушки на втором этаже блока Б. Элтон был старшим надзирателем именно блока Б, и именно туда он направился сразу после проведенной заместителем начальника переклички.

Следом за Элтоном шли трое «лишних» надзирателей, двое вместе, третий чуть сзади, держа правую руку в кармане мундира.

Смена надзирателей занимает обычно около двадцати минут; одни уходят сразу же по прибытии сменщиков, другие вынуждены задерживаться, помогать пересчитывать возвращающихся с ужина заключенных и запирать на ночь камеры.

Прибывшие на смену постепенно расходились по своим корпусам и блокам. В блок Б Элтон вошел первым. Он поздоровался с дневным надзирателем, расписался в журнале и сказал, что все могут идти — при нем смена всегда проходила легко.

Три сопровождавших Элтона надзирателя задержались у двери, пропуская отработавших свое коллег, кивая в ответ на их приветствия и добродушные шуточки.

Согласно штатному расписанию на каждом этаже полагалось иметь по три надзирателя. Остановившись у входа, Элтон придержал назначенную на второй этаж троицу и, завязав неторопливый разговор, посоветовал подчиненным не спешить и не болтаться без дела, а сходить в административную часть и побаловаться чаем, пока он проверит и запрет заключенных. Ничего необычного в этом предложении не было: старшие надзиратели — их отличали по желтым нашивкам — нередко делали поблажки своим младшим товарищам.

Как только они ушли, трое «лишних» вошли в блок Б и направились на второй этаж. Один из них держал в руке связку ключей, полученных от самого Элтона.

В шесть часов тюрьма оживала, и в следующие двадцать минут в ее дворах и коридорах звучало угрюмое эхо неторопливых шагов; после трудового дня и скудного ужина заключенных разводили строем по блокам, этажам и камерам.

В унылых, обтрепанных тюремных робах люди и выглядели унылыми и обессиленными, что неудивительно, поскольку день начинался в двадцать пять минут седьмого со звука пушечного выстрела, в семь они уже приступали к работе и трудились до половины шестого с полуторачасовым перерывом на прием пищи. Одни гнули спину на топчаке, другие перетаскивали с места на место тяжелые пушечные ядра, третьи щипали паклю, четвертые чистили сточные канавы, но таких счастливчиков среди обреченных на изматывающую, монотонную и зачастую бессмысленную работу двенадцати с лишним сотен заключенных было мало. Тем не менее ветераны считали, что им повезло, ведь еще несколько лет назад попавший в Колдбат Филдс проводил дни в полном молчании, поскольку по действовавшей тогда экспериментальной системе любые контакты с внешним миром и даже разговоры с товарищами по несчастью запрещались.

Элтон и младший надзиратель — его отличал серебристый значок — пересчитали своих подопечных в блоке Б. Увидев у входа в блок братьев Джейкобс — в грубых, бесформенных тюремных робах, штанах и шапочках, — Элтон лишь слегка поднял голову.

Вместе с другими заключенными они прошли на второй этаж, где находился лишь один дежурный надзиратель — высоченный, широкоплечий, крепкий парень в надвинутой на глаза фуражке. Надзиратель этот стоял между камерами, занимаемыми братьями Джейкобс, примерно посередине коридора. Такая позиция позволяла ему наблюдать за находящимися в камерах Роучем и Фрэем, которые уже разделись догола и сложили форму охранников. Оба выглядели глубоко несчастными, но смирившимися с неизбежным.

Как только Уильям и Бертрам вошли в камеры, Терремант — он был третьим надзирателем — начал запирать двери. За пару минут братья успели переодеться в форму, еще хранившую тепло Роуча и Фрэя, и вышли в коридор.

Троица медленно двинулась по коридору, останавливаясь у каждой камеры, запирая двери и желая спокойной ночи заключенным. Выполнив обязанности тюремщиков, они неторопливо спустились по лестнице. Терремант вернул ключи Элтону.

Все так же спокойно, без всякой спешки, трое направились к главным воротам, где смешались с дневной сменой. Усталые, спешащие домой, люди проходили мимо будки, задерживаясь на несколько секунд, чтобы отметиться. Терремант и братья задерживаться и отмечаться не стали, но никто этого не заметил, никто не обратил на них внимания, и они преспокойно вышли за пределы тюрьмы. На волю.

На Грей-Инн-роуд их ждали два кэба. Едва пассажиры заняли места, как сидевшие на козлах Харкнесс и Эмбер щелкнули кнутами, и оба экипажа тронулись в направлении Лаймхауза.

Без четверти восемь Билл и Берт Джейкобс уже поднимались по ступенькам в апартаменты Мориарти; каждый со стаканчиком джина.

Пребывание в Стиле, похоже, не отразилось ни на одном из братьев; скорее оно — если не обращать внимания на залегшие под глазами тени усталости — даже пошло им на пользу: фигуры подтянулись и окрепли, лица стали жестче. Обоим под тридцать, оба плотные, но не склонные к полноте, черты лица выразительные, четкие, линии носа и подбородка чистые, что редко встречается среди представителей их класса. У обоих ясные голубые глаза, одинаково легко отражающие и трогательную нежность, и устрашающую жестокость.

Иными словами, двое этих парней при соответствующей экипировке вполне могли сойти за джентльменов.

Мориарти встретил их так, как, наверное, встретил бы давно считавшихся пропавшими сыновей, по континентальному обычаю обняв каждого. Братья не скупились на выражение благодарности, но без раболепия и угодничества.

Когда все рассеялись, в дверях, держа за руку Хетти Джейкобс, появился Пейджет. Следующие несколько минут в комнате звучали неумеренные восхваления и благодарности, прерываемые всхлипами и обильными слезами.

Наконец Профессору удалось успокоить счастливую мать.

— Думаю, сейчас вашим сыновьям было неразумно возвращаться домой, — с улыбкой сказал он. — Пусть побудут какое-то время здесь. Разумеется, вы сможете видеться с ними сколь угодно часто.

Миссис Джейкобс в сотый, наверное, раз припала к его руке. По пухлым ее щекам все еще катились слезы.

— И как мне только вас благодарить? — пробормотала она. — Чем отплатить за вашу доброту?

— Вы — часть моей семьи, Хетти. Вам это известно. Никакой платы не требуется. Пока. Но Билл и Бертрам предложить за свою свободу могут многое. Мне нужны такие парни, так что, вытащив их из Стила, я оказал услугу и себе самому, а потому и радуюсь вместе с вами.

Когда миссис Джейкобс удалось наконец отослать. Профессор перешел к делу, а братья выпили и сели за стол. Ужин для них приготовили и подали Кейт Райт и Фанни Джонс — под бдительным присмотром приставленного Паркером человека.

— Рад, что вы вернулись. — Улыбка тронула губы Мориарти, но не коснулась глаз.

— Они тоже рады, — кивнул Пейджет. — Вы только посмотрите — ухмылка до ушей.

— Есть работа, парни. Много работы. Вы нужны мне в доме. Хочу дать вам особенное задание.

Далее Профессор рассказал о проблемах, возникших из-за Грина и Батлера; о предателе, проникшем под крышу Лаймхауза, и о назначенной на следующий день встрече с европейскими агентами.

— Мне нужно, чтобы вы постоянно были рядом. Смотрите, слушайте и будьте готовы пустить в ход кулаки. На следующей неделе у нас большой праздник. У Пейджета во вторник свадьба. Потом на очереди одно дельце, которое должно принести хороший барыш — серебро, драгоценности, картины, наличные. — У тех троих, что предложили мне этот капер,[63] хорошая репутация, но с ними должен быть кто-то, которому я полностью доверяю. Одна голова — хорошо, а две — лучше, да и крепкое плечо лишним не будет. Мне будет спокойнее, если вы отправитесь туда вдвоем.

— Можете рассчитывать на нас, Профессор, — сказал Уильям.

Его брат кивнул.

— Можете доверить нам саму жизнь, сэр.

— Хорошо, — кивнул Мориарти. — Время нелегкое, и мне потребуются крепкие и преданные парни. На завтрашней встрече держитесь поближе. Там будут также Пейджет и Ли Чоу. Помните, что в мое отсутствие вам надлежит подчиняться им, как мне самому.

Устроив на ночь братьев, Мориарти направился к Спиру. Пострадавший сидел, опираясь на подушки, рядом с верной Бриджет. Мориарти с удивлением обнаружил, что она читает больному старый журнал «Харпер». Тот факт, что Спир слушает ерунду, предназначенную для домохозяек из среднего класса, вызвал у Профессора улыбку, но еще больше его удивило то, что Бриджет умеет читать.

— Вижу, скучать тебе не приходится, — заметил он. — Она так и сидит с тобой все время?

— Если и уходит, то на минутку.

Голос прозвучал слабо, но взгляд, которым обменялись Спир и золотоволосая Бриджет, означал только одно.

— Ты ведь хорошо о нем заботишься?

— Почему бы и нет? — Она пожала плечами. — Он один из немногих мужчин, кто был добр ко мне.

Спорить с ней Профессор не стал и, задав несколько общих вопросов, удалился — ждать новостей от Паркера, который с несколькими своими людьми отправился на вокзал Виктория, встречать прибывающий с континента поезд.


Паркер видел — с поезда сошли все четверо. Первым — маленький, худосочный Жан Гризомбр из Парижа, вор, специализирующийся на редких драгоценностях и на протяжении многих лет работавший во французской столице с бандой грабителей и головорезов. Некоторое время назад Мориарти предложил ему что-то вроде альянса. С тех пор они сотрудничали — весьма успешно и не стесняя друг друга обязательствами. Затем, уже вовремя своего трехлетнего пребывания в Европе, Профессор часто встречался с Гризомбром, как и с другими партнерами по бизнесу, пытаясь договориться о создании более широкого и прочного союза.

Француз прибыл в компании двух молодых людей — гибких, подтянутых, опасных, — манеры и внешний вид которых выдавали в них апашей.

Паркер отправил своего человека — проследить за кэбом и убедиться, что гости разместились в «Ройял экзетер», где для них были зарезервированы номера.

Гость из Берлина, Вильгельм Шлайфштайн, оказался высоким, представительным господином, смахивающим скорее на банкира, чем на организатора криминального бизнеса, — окладистая борода старила его, по меньшей мере на пару десятков лет. На самом же деле немцу было тридцать девять. В молодости Шлайфштайн занимался коммерцией и даже поступил на службу в банк, но ушел из него после обнаружения недостачи в несколько тысяч марок и несоответствия в балансовых книгах.

Начав с относительно малого, Шлайфштайн поднялся до положения ведущего специалиста по банковским мошенничествам и сбору информации, представляющей интерес для любителей дорогих украшений. Он также собрал солидную воровскую шайку, которую наводил на тщательно выбранную цель, перевозящую или имеющую при себе крупную наличную сумму.

Часто посещая Берлин после 1891 года, Мориарти узнал о существовании большой банды, занимающейся торговлей «живым товаром». Эти люди не только имели свою долю с уличной проституции, но и управляли рядом крупных борделей. Тогда же он познакомился с человеком, сопровождавшим сейчас берлинского гостя — здоровенным, ростом под семь футов, малым по имени Франц, исполнявшим при Шлайфштайне обязанности личного слуги и телохранителя.

Отправленный за этой парой сыч позже доложил, что немцы остановились в дорогом отеле «Лонге» на Нью-Бонд-стрит, сутки проживания в котором, включая питание, обходились в целый фунт.

Прибывшего этим же поездом итальянца — полного, любезного господина — звали Луиджи Санционаре. Сын пекаря, он поднялся на вершину уголовной иерархии, став в тридцать три года одним из четырех самых разыскиваемых людей в Риме, причем, искали его не только questori,[64] но и собратья из криминального мира.

Санционаре привез с собой двух смазливых, смуглых молодых людей, привлекающих внимание своей кричаще пестрой одеждой. Единственного из всей четверки, его сопровождала женщина — брюнетка с оливковой кожей, источающая красоту и чувственность, одним лишь взглядом воспаляющая воображение мужчин, будоражащая кровь и заставляющая оглядываться ей вслед. Если итальянец хотел привлечь к себе внимание, он, несомненно, преуспел, поскольку все мужчины на платформе, словно зачарованные, или, что более современно, впав в гипнотическое состояние, буквально не сводили с нее глаз, пока она, дерзкая и заносчивая, шествовала мимо них.

Команда Санционаре остановилась в «Вестминстер Пэлас» на Виктория-стрит, и люди Паркера быстро узнали, что синьорина Адела Асконта разместилась по соседству с синьором Санционаре.

В сравнении с другими гостями Эстебан Бернардо Зегорбе выглядел определенно скромно. Невысокий, аккуратно и неброско одетый, он сам вынес из поезда свой чемодан, без лишнего шума нанял носильщика и едва не ушел от раскинутой Паркером сети. Но все же не ушел, поскольку позднее стало известно, что испанец снял комнату в скромном «Сомерсет-Хаусе» на Стрэнде.

Из всех гостей меньше других Мориарти знал Зегорбе. Рекомендуя надежных людей, Профессору посоветовали обратиться к этому тихому, неприметному жителю Мадрида, который принял приезжего англичанина в уютном, но далеко не роскошном доме, внимательно его выслушал, согласился — в принципе — с предложением заключить некое подобие альянса и впоследствии вел дела между ними без лишнего шума и с дотошной честностью.

Мориарти знал, что испанец контролирует немалую долю столичной проституции и имеет долю в многочисленных незаконных предприятиях, например, занимается торговлей «белыми рабынями». И тем не менее во многих отношениях Эстебан Бернардо Зегорбе оставался для Профессора загадкой.


— В чем дело, Пип? Ты такой странный.

Фанни сидела за самодельным туалетным столиком в панталонах и сорочке. Наблюдая за ней, Пейджет не в первый уже раз приходил к выводу, что она совершенно не похожа на тех женщин, которых он знал. Во-первых, как подсказывал ему собственный скромный опыт, панталоны носили только шлюхи высокого разряда, хотя они неплохо смотрелись и на тех высокомерных дамочках из среднего класса, рисунки которых ему доводилось видеть в журналах. Он вспомнил, как рассматривал принесенный откуда-то Эмбером журнал и как смеялся над объявлениями о продаже корсетов и прочего белья. Были еще открытки — Спир говорил, что они из Парижа, — с молодыми женщинами в цветных, отделанных кружевами панталонах. Те картинки неизменно повергали Пейджета в ужас. Как и теперь вид сидящей за столиком Фанни.

И все же он не мог избавиться от ужасного подозрения, снова и снова зарождающегося в его бедной голове. В последнее время оно не давало ему покоя. Фанни Джонс, девушка ниоткуда, выглядела порой настолько чуждой ее нынешнему окружению, что иногда, особенно по ночам, ему недоставало смелости даже прикоснуться к ней. Возможно, то, что он чувствовал, и было той странной штукой, которую называли любовью, хотя что именно это значит, Пейджет не очень-то понимал.

Облечь одолевавшие его страхи в слова он не мог, хотя они и крепли день ото дня. Если выяснится, что Фанни агент Грина или подослана к Мориарти полицией, что ему делать? У Профессора ответ на все один, и от одной мысли об этом Пейджета бросало в дрожь.

— Пип? — снова окликнула его Фанни. — Тебя что-то беспокоит? Наша свадьба? — Она поднялась со стула и, подойдя сзади, обняла за шею и ткнулась носом ему в затылок. — Свадьба, да? Не хочешь на мне жениться?

Никогда не отличавшийся обходительностью в отношениях с женщинами, Пейджет повернулся и крепко ее обнял. Как объяснить, что именно этого он хочет больше всего на свете? Как признаться — даже самому себе, — что ради нее он готов на все, даже если придется расстаться с Мориарти.

— Я люблю тебя, Фан, — только и сказал Пейджет. — Я люблю тебя, и во вторник мы поженимся. Ни о чем другом я и думать не могу.

Загрузка...