Возвращение резидента

ГЛАВА 11 Исповедь наемного убийцы

Курортный городок Гштаад постепенно засыпало снегом. Шла та единственная пора года, когда местных жителей здесь бывает больше, чем приезжих, тогда как во все другие сезоны число отдыхающих значительно превышает число гштаадцев.

Михаил и Брокман вели размеренный образ жизни. Вставали со светом, то есть в девятом часу, мылись, брились, завтракали, гуляли (однажды на прогулке Михаил незаметно сфотографировал Брокмана), обедали, играли в карты по маленькой, ужинали и ложились спать. На людях они говорили между собой по-немецки, а когда оставались одни — только по-русски. Брокман обладал достаточным запасом слов, потому что, как он рассказал, ему приходилось регулярно общаться с выходцами из России, да и как-никак его родным языком был все же русский, он пользовался им до десятилетнего возраста, пока жива была мать. В его выговоре слышался южнорусский акцент, но это ничего не портило.

Специальных лекций о нравах и быте в Советском Союзе Михаил Брокману не читал. Они устраивали, так сказать, вечера типа «спрашивай — отвечаем». У Брокмана имелся заготовленный заранее вопросник, составленный, по всей вероятности. Монахом. Михаил отвечал на эти вопросы.

Пили они мало, но раз в неделю посещали очень дорогой ресторан, расположенный на одной из вершин, окружающих Гштаад. Это был большой, рубленный из толстых бревен дом, где внутри, в центральном зале, горел, потрескивая сухими поленьями, камин, где ветчину развозили по столикам на горячей жаровне, в которой краснели крупные угли, и официант откидывал медово лоснящуюся шкуру с окорока, как плащ, и клал на тарелку тонко нарезанные душистые ломти нежнейшего розового мяса. Поднимались в ресторан и спускались вниз в обтекаемых кабинах подвесной дороги, за что брали тоже довольно дорого.

Прислушиваясь к себе, Михаил обнаруживал, что недавняя твердая решимость поквитаться с Брокманом за отца словно бы размягчается по мере того, как ползут эти однообразные дни.

Однажды, уже в начале марта, он сделал неприятное открытие: за ними следили. Когда они возвращались в отель после посещения ресторана на вершине, Михаил обратил внимание на высокого сухощавого человека лет тридцати, поджидавшего кого-то у нижней станции канатной дороги. Этот человек бросил на них мимолетный взгляд, но что-то в его взгляде не понравилось Михаилу. Брокман ничего не заметил.

Остановившись у входа в отель и оглянувшись, Михаил опять увидел сухощавого — он повернулся к витрине галантерейного магазинчика. Повернулся как раз в то мгновение, когда Михаил оглядывался. Не очень-то ловкий малый, если ему дано задание следить…

Брокману Михаил о своем открытии сообщать не стал.

Необходимо было срочно установить, действительно ли это хвост, а если да, то за кем следят.

Наутро Михаил, поглядев в щель между плотными шторами на улицу, увидел идущего со стороны вокзала вчерашнего провожатого. Тот, не останавливаясь, посмотрел на его окно, перевел взгляд на окно соседнего номера, где жил Брокман, — значит, успел установить, где обитает объект слежки. Но кто именно — объект?

После завтрака Михаил предложил Брокману прогуляться. Не успели они миновать миниатюрное здание вокзала, как он засек сухощавого. Вот, значит, какая система: этот доморощенный шпик центром своей паутины сделал вокзал. Что ж, правильно. Если люди приехали в Гштаад не на машинах, а на поезде, скорей всего они и уедут так же.

Теперь надо выяснить, к кому шпик приставлен.

Михаил похлопал себя по карманам.

— Черт, сигареты забыл.

— Кури мои, — сказал Брокман.

— Терпеть не могу, трава. — Брокман курил американские сигареты «Кент». Михаил предпочитал крепкие французские «Голуаз».

— Купим по дороге.

— Здесь «Голуаза» нет, а у меня еще два блока в чемодане. Иди, я тебя догоню.

Михаил вернулся в отель, поднялся в номер и вправду взял из чемодана пачку сигарет. Для верности посидел минут пять, а когда снова вышел, шпика не заметил. Он его увидел, когда догонял Брокмана. Сухощавый, услышав за спиной торопливые шаги, шмыгнул в стоявший при дороге продуктовый магазин.

Так. Значит, Брокманом кто-то сильно интересуется…

Они не успели уйти далеко — начался дождь, пришлось вернуться в отель. Сухощавый шпик проводил их, будучи, вероятно, уверен, что хорошо исполняет свою роль. Странно, что Брокман все еще не замечал слежки. Михаил не собирался раскрывать ему глаза…

Погода испортилась, и, кажется, надолго. Погода, что называется, не благоприятствовала горнолыжникам, начинавшим понемногу стягиваться в Гштаад: облака скрывали снежные вершины Бернских Альп, в долинах шли дожди вперемежку со снегом, часто туманы спускались с гор вниз, и днем в отеле зажигали свет.

Вот в такой пасмурный, туманный день и настал момент, которого терпеливо ждал Михаил Тульев. Вероятно, все же не от скуки развязался у Брокмана язык. Надо полагать, даже у самого ожесточившегося, органически неспособного на раскаяние, верящего только самому себе человека хотя бы раз в жизни возникает потребность излить душу. Набожные делают это на исповедях перед священником. Но Брокман, разумеется, в бога не верил, так же как и в дьявола, — он предпочитал верить своим хорошо тренированным мышцам, великолепной реакции и безотказному, содержащемуся в образцовом порядке оружию. Может быть, смутные воспоминания о матери, которая была очень набожна и во время воздушных налетов, когда они прятались в подвале — это было в Дюссельдорфе, — становилась на колени, шептала молитвы и каялась в каких-то своих смертных грехах, — может быть, толчком для внезапно прорвавшейся откровенности послужили именно эти полустершиеся детские впечатления, связанные с материнскими покаяниями и всплывавшие в безмятежно спокойной обстановке швейцарского курорта. Как бы там ни было, Брокман, лишь совсем чуть-чуть подталкиваемый к этому Михаилом, разоткровенничался и обнажил свое нутро, что называется, до самого дна, не утаив ни единого штриха своей страшной, несмотря на относительную краткость, биографии.

Исповедь состоялась в уютном теплом номере Брокмана, где они пообедали. Накануне вечером, возвращаясь с прогулки, Брокман поскользнулся на мокром осклизлом камне, подвернул ногу и слегка потянул связки. Вызванный хозяином отеля врач сделал ему массаж, растер больное место мазью «гирудоид» и наложил тугую повязку, велев дня два полежать в постели и гарантировав полное заживление. Поэтому и обедали в номере.

Брокман, в белом шерстяном свитере и серых лыжных брюках, лежал на кровати поверх одеяла. К кровати был придвинут столик, на котором стояло вино и ваза с жареным миндалем. Михаил сидел в кресле по другую сторону столика. Он курил и подправлял пилкой ногти.

— Давно хотел тебе сказать: что-то ты не очень похож на француза, — заявил вдруг Брокман вне всякой связи с предыдущим разговором, который касался различных травм, полученных собеседниками в прошлом.

— Видишь ли, — отвечал Михаил, — я француз только наполовину. Отец у меня русский.

Это и было толчком.

Брокман заложил руки за голову, полежал так, глядя в потолок, а потом начал свой рассказ, прерывая его лишь для того, чтобы отхлебнуть вина или прикурить.

Вот он, этот рассказ, записанный Михаилом на проволоку портативного магнитофона, лежавшего у него в кармане.

«Да-а, а у меня сам черт не разберется, кто я такой — в смысле национальности. Коктейль! Смотри сам, дед по отцу был, правда, чистокровный немец, а женился на шведке. Значит, отец стал шведский немец или немецкий швед, да? Мать была наполовину русская, а наполовину молдаванка. Кто же, выходит, я? Не понимаю, почему, но мать мне, сколько помню, все время твердила: ты русский.

Родился я в тридцать шестом году в городе Бердянске, на Азовском море. Там была небольшая колония немцев. Виноград разводили. Отец работал механиком, чинил трактора, где именно — сейчас уже не помню. Мать ухаживала за виноградником и растила меня.

Когда Гитлер захватил Украину, отец пошел служить в вермахт, а нас отправил к каким-то своим дальним родственникам в Германию.

Его приняли с помпой, мать рассказывала — в газете писали, что вот, мол, у фюрера везде есть верные друзья, готовые пожертвовать собой ради его святого дела, и вот вам пример — Иоганн Брокман, славный сын великого германского народа. И так далее — галиматья несусветная…

Отец попросился в танковые части и скоро дослужился до гауптмана.

Убили его в сорок третьем, на Курской дуге… Вот тебе и дуга! Всем офицерским вдовам трупы прислали — мы тогда уже в Дюссельдорфе жили, а моей матери никаких героических останков, сгорел отец в своем «тигре» получше, чем в крематории… Да-а, это я потом видел, как может гореть железо, а в детстве не верил…

Плохо помню, всего ведь семь лет было, но как мать голосила и причитала — это запомнилось.

И еще бомбежки. Союзнички долбали с воздуха старательно. Я после, как вырос, про войну читал, историческое. Про налеты на мирных жителей в книгах ничего не упоминалось, но я-то помню, как один раз завалило нас с матерью в каком-то подвале. Потом долго на зубах кирпичная пыль скрипела. А всех отцовых родственников убило…

Причитала мать — с ума сойдешь! Ока в сорок пятом умерла от рака легких, курила слишком много. И вот, представляешь, с сорок третьего, как отец в России накрылся, и до самой смерти долбила она мне: «Твоего папу убили большевики, помни об этом». Для чего ей это нужно было, не знаю.

И в школе учитель, грустный такой дядя, все в платок посмаркивался, тоже о красных толковал, о том, как сгубили русские лучших сыновей германского народа. Тихо так плакался, как бы по секрету, и все вздыхал, руками разводил. Но хочешь — верь, хочешь — нет, а на меня и тогда уже никакая агитация не действовала. Я был парень самостоятельный.

Когда мать умерла, я продал старьевщику наше барахло, купил пачку жевательной резинки и американские сигареты и поехал в Гамбург. Какая была у меня цель, не помню. И вообще три года после смерти матери я вроде бы и не существовал. Всю Германию исколесил, и милостыню просил, и где-то на ферме коров пас, и почтальоном работал в каком-то городишке. А потом попал в монастырский приют для сирот. Учили там понемногу и работать заставляли, табуретки делали, а жрать в столовую — строем. Год мучился, а потом сбежал. Год по Рейну на барже-самоходке плавал, приютил меня старенький шкипер. Гравий возили, песок, цемент — в общем, что попыльнее, но все же тот год хороший был, много чего я повидал. И главное, все время в дороге, сегодня здесь, завтра там. Хотел меня шкипер усыновить, но тут надоела мне баржа, списался на берег и правильно сделал. Не надо бы шкипера обижать, конечно, да что поделаешь — взял я у него сто марок на разжив. Украл, значит. Сначала думал, после отдам, беру взаймы, хоть и без спросу. А вспомнил про должок видишь когда — только здесь, в этом шикарном Гштааде, чтоб его туманы съели. Шкипер небось давно помер.

На реке сильно я вырос и крепкий стал. Как-никак все время на воздухе, пища простая, здоровая, работы хватало.

Шкипер по-английски свободно разговаривал, меня поднатаскал. И на мандолине учил играть, но это ни к чему.

И вот, значит, заявляюсь я с сотней в кармане в Мюнхен. Дело было летом, в августе, кажется.

Ясно, одичал на реке, первым долгом в кино. Какой-то американский боевик крутили. А после кино зашел перекусить в соседний бар. Пива взял. До того я ни разу ни пива, ничего другого не пробовал. А тут выпил две кружки… И так себя прекрасно почувствовал, прямо в рыло кому-нибудь дать захотелось.

И подкатывает ко мне такой обтянутый типчик и румяный, как яблочко на витрине. Поюлил возле моего столика, присел и начинает разговорчик: кто, откуда, здешний, нездешний. А потом говорит: «Видите вон того господина за столиком у окна?» Правда, сидит такой гладкий, глазки заплыли, только что не мурлыкает. На столе трость и шляпа. «Вижу, — отвечаю, — но мне до него дела нет». Этот тип решил, наверно, что я деревенщина какой-нибудь, нечего особо церемониться, и объясняет без подготовки: «Вы ему очень нравитесь, он хочет с вами познакомиться». Я тогда еще плохо разбирался кое в каких делах, но сразу смекнул, куда он клонит, и врезал ему между глаз оч-чень плотно. И ноги в руки.

Удрал я классно, да недолго радовался… Повезло мне с тем типом — дальше некуда. Их там много оказалось, у этого, с тростью, целая банда. Надо было мне сразу смываться из Мюнхена куда подальше, а я еще два дня околачивался. Ну и нашли они меня. Думаю, не специально разыскивали, а просто случай.

Отделали на улице — отбивная по заказу. А после затащили в дом, дали еще как следует, а потом две недели лечили — самим дороже. И девчонку приставили — ухаживала, после у нас любовь была.

Этот, с тростью, заворачивал большими делами. Кокаин, морфий и проститутки. В банде человек сто, причем многие по-людски жили — где-то там на службе числились, жены, дети, счет в банке.

Приставать ко мне больше не приставали, но отлепиться от них не удалось. Да, по правде сказать, и понравилась новая жизнь. Отвезешь в другой город пакетики, запрятанные в специальные ботинки на два номера больше. Вернешься — пей, гуляй. Сам я к наркотикам не привык, хотя и пробовал. Да и не поощрялось это в нашем братстве — так шефы свою банду называли. Оно и понятно: наркоманы — народ ненадежный…

Братство, конечно, звучит красиво, но я скоро увидел, что законы в нем те же самые, как и у банкиров, и у больших дельцов, которые легально зарабатывают. Шефу — тысячу марок, мне — десять пфеннигов. Я попадусь — мне тюрьма с долголетней гарантией, а он по-прежнему будет себе тросточкой помахивать. Но я не в подворотне родился, мне тоже в «ягуаре» поездить хотелось. А уж если ставить на карту свободу, то по крайней мере против хорошего куша, а не полсотни марок за поездку. В общем, попробовал я сработать на себя.

Раз как-то получил очередную партию кокаина — полкило в двух пакетах, место назначения — Кельн. В аптеке купил десять пачек аспирина, растолок таблетки, отсыпал из пакетов кокаин, а в пакеты, понятно, аспиринчик добавил. А в Кельне эти пятьдесят граммов продал от себя одному жучку-одиночке. Сошло, никто ничего не узнал. А я на банковский счет две тысячи марок положил, там же, в Кельне. Еще, помню, клерк в банке все на меня глаза пялил — наверно, хотелось спросить, откуда у такого молокососа столько денег.

Потом я таким же образом отвез партию кокаина в Штутгарт, и тоже благополучно. И пошло как по маслу.

К началу пятьдесят девятого у меня в банке семнадцать тысяч лежало. До сих пор не пойму, как это мне сходило с рук. Скорей всего на пути от оптового поставщика до потребителя не один я химичил.

Но за шкуру свою я дрожал, признаюсь. Потому что за такие штучки у братства была одна расправа — нож под лопатку.

Может, удалось бы мне здорово разбогатеть, если бы не глупость дикая. Вернее, бдительность я потерял.

А дело было так.

Жил я в двухкомнатной квартире вдвоем с напарником. За квартиру платил шеф. Такую он систему завел, чтобы холостые члены банды жили попарно: следить друг за другом удобнее, всегда на виду.

Я-то был простым курьером, а напарник имел в подчинении человек пять сутенеров. Ему уж тогда под пятьдесят подваливало, и страдал он не то язвой желудка, не то печенью, желтый был, как лимон. Официально, для домовладельца, я считался его племянником. Иногда, бывало, выходим из дому вместе, встретим кого из соседей — он мне что-нибудь воспитательное проповедует, погромче, чтобы слышали. А сам — пробы негде ставить. В молодые годы о нем слава громкая ходила — головорез из головорезов. В банде он прошлой славой и держался.

Комната моя запиралась, но какой замок нельзя открыть? Я знал, что «дядя» у меня пошаривает, проверяет, потому что я несколько раз ловушки незаметные оставлял для контроля — волосок на чемодане приклею или там пол у двери пеплом припудрю. Никто не учил, своим умом дошел. Голова у меня рано работать начала, не то что у некоторых. Сила есть — ума не надо, — это кретины выдумали, которые могут разве что сумочку у припоздавшей девчонки вырвать или у пенсионера кошелек отнять. Не мужское дело…

Но я, говорю, немного обнаглел и один раз нарушил свое собственное правило — чтобы дома никаких следов.

В очередную поездку мой кельнский жучок предложил в уплату за товар часть наличными, а часть — золотом. Перстень у него имелся золотой, с черепом черненым, очень мне понравился. Теперь-то я знаю, что нет ничего лучше счета в швейцарском банке, а тогда польстился на цацку и был наказан. Мне бы продать его, даже выбросить совсем — и то лучше…

Короче, через неделю «дядя» устроил у меня тайный шмон и нашел перстень — я его в грязном белье держал.

В тот же вечер ко мне пришли два личных исполнителя шефа — пожалуйте на беседу.

В машине за город — там у них усадьба была, со старинным домом, с парком и озером.

Это в феврале было, погода промозглая, а они мне даже плаща не дали надеть, торопились.

Вводят в большую комнату, камин горит, у камина шеф покуривает. Поставили меня перед ним, он руку в карман, потом кулак разжимает — на ладони мой перстень. Спрашивает: «Откуда?» Говорю, на улице нашел, а меня сзади по уху — раз!

Поднялся, в черепушке колокольный звон, а он мне из газеты вырванный кусок под нос сует: «Читай!»

Оказывается, в Кельне ограбили какую-то старуху баронессу, обчистили родовое гнездо до перышка, и в числе ценностей мой перстень упоминается. Шеф спрашивает: «Так где ты нашел эту штучку?» Опять отвечаю: на улице. И по второму уху — трах! но тут я уже устоял. Думаю, надо как-то выкручиваться, иначе крышка. Каюсь ему: в гостинице, мол, украл. Увидел случайно, когда по коридору шел, что в номере дверь не закрыта, зашел, в ванной комнате на зеркале перстень лежит, ну и соблазнился. Брешу, а сам вижу, не верят ни одному слову. Шеф говорит: «Ты ведь с товаром в Кельн ездил?» С товаром, говорю, доставил по назначению. Расписок мы, понятно, не брали, шефу о доставке сообщали, наверное, по телефону, потому что он говорит: «Знаю, доставил, но все это мне не нравится, даже если допустить, что перстенек ты действительно украл. Тебе же наш закон известен». А закон был — не воровать, тем более по мелочам и в неорганизованном порядке. Я клятву давал, на ноже.

Приговор шефа был не очень строгий: держать меня под домашним арестом до выяснения дела. Перстень он оставил себе. Его громилы отвезли меня утром обратно, один остался со мной, сказал — поживем пока вместе. Думаю, докопались бы они до моего счета в банке, если бы не повезло мне в тот день.

А случилось вот что.

Когда мы вернулись в квартиру и громила Гирш — так его все звали — увидел, что спать второму человеку не на чем, он решил купить раскладушку с надувным матрацем. Для меня. «Дядя» мой был в то время дома, Гирш попросил его сходить в магазин, но у «дяди» живот болел, и воообще он тяжести таскать не любил. Тогда Гирш говорит, посмотри за Карлом — это за мной, — чтобы не уходил, дождался меня, а сам отправился за кроватью. И в этом было мое спасенье.

Через окно — исключено: седьмой этаж. Ждать потом другого такого момента глупо. Не знаю, как они там собирались наладить мое и Гирша питание, может, кто-то должен был доставлять нам жратву на дом, хотя бы тот же «дядя», но во всяком случае рассчитывать в другой раз на долгую отлучку Гирша я не мог. Надо было или оставаться овцой и ждать, когда прирежут, или уматывать немедля.

Не помню, сколько раз дал «дяде» по роже и под ребра, но улегся он на пол как миленький и до пистолета в тумбочке добраться не успел. Выскочил я из квартиры, поднялся на лифте на верхний этаж, там по коридору прибежал на пожарную лестницу, ссыпался по ступенькам во двор. Постоял, подышал и придумал, что делать дальше. Недаром говорю: голова у меня работала. И, по счастливому совпадению, то, что было мне нужно, находилось рядом.

Через пять минут я был на призывном пункте, а спустя часа три значился рядовым бундесвера и ждал отправки в казарму. Хорошенький, должно быть, вид имел Гирш, когда «дядя» рассказал ему, что произошло в его отсутствие. А я себя чувствовал, наверное, лучше, чем мой отец в танке на Курской дуге.

Здоровьем меня бог не обидел, медицинская комиссия предложила любой род войск — на выбор. Я решил податься в десантные части. И, надо сказать, не прогадал. На земле оно, может, и спокойней, но шагистику я с детства ненавижу, и потом у десантника на всю жизнь закалка, только не ленись учиться и не бойся потеть.

Про службу рассказывать долго не стоит — однообразно… Скажу лишь, что родитель мой дослужился у Гитлера до гауптмана, до капитанского чина, а я — до гаупт-ефрейтора, но с меня и этого довольно, и к тому же я свою голову за фатерланд не сложил. Хвала политикам — в Европе войну никто больше не начинал.

В шестьдесят первом уволился я из армии. Сначала было желание остаться по контракту, потому что побаивался я старых дружков. Но дошли до меня сведения, что полиция накрыла шефа.

Семнадцать заветных тысяч лежали целенькие, да ещё и проценты наросли, так что на первое время с голоду я не мог умереть, а потом, думаю, посмотрим. Можно собственное дело открыть. Но не вывернулось мне честное счастье. Замахнулся на автомастерскую — видно, в жилах это сидело, от отца, уж и присмотрел подходящую, а цена оказалась мне не по зубам: восемьдесят тысяч.

Пока разъезжал да мерекал, денежки растаяли. Да еще спутался я с одной красоткой невзначай, покутили месяц. И в одно распрекрасное утро проснулся я с похмелья в Копенгагене — ни красотки Маргариты, ни бумажки в портмоне. Нет, она меня не обкрадывала, все по чести… Просто прогуляли. Хорошо еще, за отель было заплачено, а то бы скандал…

Вот и получилось, что в двадцать шесть лет остался я такой же голый и непристроенный, как в девять, когда умерла мать. Правда, я многому был научен, но не тому, что дает человеку кусок хлеба с маслом.

Побросал я в кофр костюмы и белье, собрал с полу мелочь, посчитал — на завтрак с пивом хватит. Но я уже отвык медяками расплачиваться, а главный ужас — что же делать? Воровать? Но на это тоже уменье нужно. Грабеж я презираю. Можно, конечно, наняться подметать улицы, собирать с асфальта совочком собачье дерьмо, как черномазые и алжирцы. Но это совсем не по мне, лучше уж удавиться на галстуке в уборной.

Сдал я номер, спустился с кофром вниз. Портье глазам не верит: прибыл постоялец неделю назад, как миллионер, а сейчас сам свой кожаный сундук тащит. Этот портье был замечательный человек, я его на всю жизнь запомнил.

Одним словом, чутье мне подсказало, что надо поделиться с портье своей бедой, что он может выручить. Когда тот освободился, я попросил уделить мне пять минут. Он провел меня в темную, без окон, комнату для отдыха. Корчить из себя аристократа я не стал, вывалил все как есть, и портье не удивился.

Думал он ровно столько, сколько горит спичка, и попросил коротко рассказать, что я делал, как жил раньше. О братстве я умолчал, сказал, что учился в школе, а потом служил в десантных войсках. «В таком случае я дам вам совет, — говорит портье. — Поезжайте в Париж. На улице Мюрилло найдете контору месье Тринкье. Там для вас найдется подходящая работа». Я объяснил, что у меня даже на дорогу нет. Но он решил вопрос просто. Так как с кофром, по его словам, тащиться туда не имело смысла, лучше оставить на сохранение ему, а он даст мне немного денег на дорогу и на пропитание.

Добрый был человек, этот портье, но он не прогадал: кофр был у меня — первый класс и совсем новенький.

Прибыл я в Париж, нашел улицу Мюрилло, нашел контору, только это была не контора, а вербовочный пункт, а месье Тринкье оказался полковником в отставке. А набирали они людей для войны в Катанге, по заданию Моиза Чомбе. Этот черномазый проходимец собирался заграбастать все Конго, ему нужны были хорошие солдаты. Своих он не имел, приходилось нанимать за деньги.

Я им подошел по всем статьям. Условия для меня были самые великолепные: в переводе на марки две тысячи в месяц — счет я попросил открыть в швейцарском банке, — плюс страховка на случай ранения шесть тысяч.

Меня включили в отряд, которым командовал Боб Денар, и скоро я увидел, что это командир — лучше не надо. Вообще ребята подобрались крепкие, большинство — бывшие служаки вроде меня, но я был самый молодой.

Боб Денар Африку знал — он когда-то был комиссаром колониальной полиции в Марокко, так что нам, кто попал под его начало, можно сказать, повезло. А после я познакомился и подружился еще с одним славным человеком — Марком Госсенсом… Мы с ним много чего сотворили в этом чертовом Конго. Жаль, он потом погиб в Биафре… Да и не он один. Большие деньги даром не даются, за них кровь требуется..

Я сначала попал в личную охрану Чомбе, и стрелять долго не приходилось. Он хитрый был и осторожный, но, по-моему, глуп, как страус. Важную персону из себя корчил. Надует щеки — блестят, как начищенный сапог, на солнце зайчики пускают. Черный-то черный, а жар хотел белыми руками загрести…

В тот раз шла какая-то возня между политиками. Моиза все хотели уговорить, чтобы он успокоился.

Больше всего интересов в Конго имела бельгийская компания «Юнион миньер». Золото, уран, алмазы качали оттуда, как говорится, денно и нощно. Чомбе, когда до власти дорвался, тоже себя не обижал, хватал сколько мог. Иначе откуда бы у него такие деньги — целую армию содержать?

Наши, из Европы, кто вместе со мной прибыл и раньше, верили только европейцам и держались друг за друга, потому что местные вояки, служившие Моизу, были ненадежные, им и сам-то Моиз не доверял.

До конца шестьдесят второго года прокантовался я спокойненько в Элизабетвиле. Кормежка приличная, хочешь выпить на досуге — пожалуйста. Зарплата на твой счет в банке регулярно поступает — казначей не обманывает, копии переводов аккуратно вручает.

Но потом за Чомбе всерьез взялись. У Тан, новый секретарь ООН, нагнал в Катангу голубых касок, и нам очень кисло пришлось.

Первый раз стрелял я по живым людям, когда Моиз Чомбе перебрался, чтобы не попасть в плен, в маленький городок, где были медные рудники. Нас окружили, и приказ от Боба Денара был — отстреливаться до последнего. Чомбе ждал транспорта, чтобы смыться, а мы держали оборону. Мы хорошо отбивались. Правда, противник в лобовую атаку не лез, но страху лично я натерпелся.

Спасибо Денару, он сумел нас, оставшихся в живых, вывести из кольца — оно в одном месте разомкнуто было. Чомбе улизнул в неизвестном направлении, а мы, разбившись на группы, целый месяц продирались сквозь джунгли… Откровенно говоря, не могу вообразить, как бы я снова сумел совершить такой поход.

Но молодость все вытерпит. В тот раз вынес я из джунглей всего одну царапину — укололся плечом о какую-то колючку, после нарывало, и остался след, как от прививки оспы.

Когда в лесу разделились на группы, Денар сказал, что всякий, кто вернется в Европу, сможет разыскать его, если понадобится, в Париже, в ночном кабаре «Черный кот».

Мы с Госсенсом в конце концов добрались до Дакара. Чего это стоило — не расскажешь. В Дакаре мы устроили сами себе карантин, чтобы немного очухаться. Отмылись, оделись по-европейски. Дождались, пока из Швейцарии не перевели деньги, а потом он — в Бельгию, я — в Париж.

Теперь-то я ученый был, деньги зря не мотал. Гульнул немного, и шабаш, сел на диету.

Слова Денара насчет кабаре «Черный кот» я всегда помнил и изредка туда наведывался.

И однажды мы там встретились, и он шепнул, что наклевывается крупное дело — на сей раз, кажется, все будет обставлено намного солиднее и протянется дольше. База и заказчик тот же — Моиз Чомбе. Я просил Денара иметь меня в виду.

Повидался и еще с одним из наших. Тот приглашал с собой в Мадрид, к Майку Хору, который формировал свою команду, но я отказался, потому что о Майке я слышал и он мне не нравился. Хор — полковник из Южно-Африканской Республики. Он тоже на Чомбе работал, но под его началом мне служить не хотелось. Его недаром в Африке называли «бешеным Майком». Он из идейных, хотя денежки любит не меньше других. Майк считал себя главным борцом против коммунизма, а меня от этих одержимых тошнит. Они от крови пьянеют, а у меня характер другой. Люблю чистую работу. Если кто-нибудь хочет, чтобы я подставил свою грудь под пулю или стрелял вместо него — пусть платит, а идеи оставит при себе, гарнир из лозунгов я не ем…

В общем, завербовался я к Денару, ему можно было верить и служить, а про идеи он не распространялся.

Насколько понимаю, обстановка в Конго была тогда для Чомбе очень выгодная. Там раздоры шли, а он грозился установить твердую власть. Во всяком случае, нам, наемному войску, он жалованье платил действительно твердое, и ставки были выше, чем год назад. И набралось нас, белых, гораздо больше.

В Мадрид мне все-таки пришлось попасть, потому что там назначили пункт сбора. Из Испании в Конго переброска велась самолетами. Организовано все было четко, как по расписанию. Чьи были самолеты — не интересовался.

Наш транспорт сел на столичном аэродроме сразу вслед за личным самолетом Чомбе. Моизу там устроили пышный прием.

Разместили нас кого по казармам, кого по частным домам, и началась гульба.

Народец подобрался пестрый, были и уголовники, даже знаменитые, например, Карл Шмидт по кличке Мини-Шмидт. В нем росту всего сантиметров сто пятьдесят пять, от силы сто шестьдесят, но мал, да удал. Про него легенды ходили. Он сумел на пару с помощником угнать из-под носа у охраны два грузовика с оружием и патронами, и не где-нибудь, а в Западной Германии, и потом кому-то продал эти грузовики вместе с содержимым. Говорили, заработал колоссальные деньги. Полиция выписала ордер на его арест по-немецки, по-английски, по-французски и по-испански, а он от всех полиций улизнул. Его черта с два и найдешь — маленький очень…

Однажды нас, четыре взвода, подняли ночью по тревоге и на транспортерах перебросили километров за сто от Элизабетвиля. Там ребята из отряда Майка Хора попали в осаду, требовалось их выручить.

Ну, мы дали черномазым как надо. Две деревни спалили. Семерых повстанцев повесили. А перебили человек сорок.

Тогда я первый раз увидел человека, которого ранили стрелой в грудь, нашего, белого. Не хотел бы быть на его месте…

За полтора года много чего навертелось. На войну это мало было похоже. Скорее на облаву. То они, черные, на нас наскочат, то мы их подловим.

Но, видно, Моиз Чомбе не очень-то умел вперед глядеть. Да и откуда ему было уметь? Он ведь до того, как в правители попал, в Элизабетвиле вшивенькой коммерцией промышлял, мелкая сошка. Золота и алмазов он наворовать при первой авантюре успел и при второй не терялся. Но для того, чтобы такое громадное государство в узде держать, мозги иметь надо.

В октябре шестьдесят пятого опять пришлось нам драпать из Конго.

Против Чомбе все время борьба шла, но несогласованно, и к тому же он сильную поддержку имел от тех, кому такую сволочь выгодно было держать у власти.

Наконец нашелся генерал, который собрался с духом и сверг Чомбе. Это был генерал Мобуту. Слава аллаху, в шестьдесят пятом через джунгли пробираться не пришлось. Организованно отбыли на самолетах в Испанию. И командиры сказали людям, чтобы те, кто захочет снова вернуться в Конго под знаменем Чомбе, держали связь с вербовочными пунктами, которые будут открыты во многих городах: в Риме, Париже, Брюсселе, Льеже, Женеве, Бордо, ну и, конечно, в Мадриде и Лиссабоне. А кто окажется в Родезии или ЮАР, то и там найдет вербовщика, когда пожелает. Бешеный Майк на пенсию пока не собирается.

Месяца два я жил в Мадриде тихо-спокойно, девушка у меня была не хуже Маргариты, да и не такая пьяница. Компанию водил исключительно с нашими, из командос. У всех такое настроение, что не сегодня-завтра нас опять позовут, поэтому держались дружно. Тогда я и познакомился с Гейзельсом и Франсисом Боненаном. Это были не нам чета — хитроваты, таких под пули в джунгли не погонишь. Кому как, а мне они не понравились. Но Гейзельсу, врать не буду, должен сказать спасибо. Он мне сильно помог, пристроил к делу.

Пройдоха Боненан втерся к Моизу в доверие и знал все его планы. Незадолго до рождества сошлись мы большой компанией в номере у Гейзельса обсудить положение. И Гейзельс сообщил, что в ближайшее время, то есть в шестьдесят шестом году, нам на работу в Африке рассчитывать нечего. Так ему сказал Боненан, а тому можно было верить.

Приуныли мы. Год, конечно, можно и пересидеть, но денежки-то текут, а за простой никто не платит.

Когда расходились, Гейзельс меня задержал. Чем я ему понравился, трудно было понять. Но он без всякой корысти выразил желание мне помочь. А может, его корысть состояла в том, что ему был сделан заказ на парня вроде меня и он получал за это комиссионные. Точно утверждать не буду, но Гейзельс не из тех, кто упустит возможность заработать. Короче, он дал мне адрес и записку к человеку по имени Алоиз и объяснил, что у него на службе я при известном старании смогу обеспечить себе приличную жизнь. После я понял, почему Гейзельс выбрал именно меня. Я успел приобрести репутацию самого меткого стрелка и никогда не терял спокойствия. А это у нашей бражки ценилось.

Все бы хорошо, да только адрес у этого самого Алоиза был не очень подходящий — Нью-Йорк.

Зайцем туда не полетишь, не поплывешь, платить надо. И неизвестно, может, зря протрясешься.

Засомневался я, опять пошел к Гейзельсу через неделю, а он меня увидел и говорит: «Ты еще здесь?!» И объяснил, какой я дурень, что до сих пор торчу в Мадриде, тогда как уже мог бы делать под руководством Алоиза доллары. Умеет он убедить…

Мы, правда, как-то упустили из виду, что для поездки в Штаты на длительный срок нужна специальная виза, но Гейзельс взялся все устроить. И действительно, через несколько дней у меня было разрешение на въезд в Штаты с правом пребывания на полгода и с последующей возможностью продлить срок, если пожелаю.

В начале марта я прилетел в Нью-Йорк. По адресу, который дал мне Гейзельс, нашел небоскреб на Манхэттене, весь набитый офисами и бюро. Алоиз оказался солидным человеком лет пятидесяти. Он сидел в комнате за двойными дверьми. На двери — номер из серебристого металла и табличка: «Адвокат». В кабинете стол и два кресла и больше ничего.

Алоиз прочел записку Гейзельса — там по-английски было написано, что ее предъявитель, то есть я, — тот самый парень, который нужен Алоизу. Так мне еще в Мадриде сам Гейзельс объяснил, потому что читать по-английски я не умею. Разговор немного понимаю — шкипер все-таки целый год меня учил, кое-что запомнилось, а читать и немецкие-то книги или газеты особенно некогда было.

Но проблема с языком сразу отпала, потому что Алоиз говорил по-немецки как настоящий немец.

Ни о чем не спрашивая, он дал мне ключ от квартиры, написал на листке из блокнота адрес и растолковал, как туда проехать. Предупредил, что больше я никогда не должен появляться в его офисе, сказал, чтобы я поселился в этой квартире, обжился, а он скоро меня навестит. Потом вырвал из блокнота лист, посадил меня в свое кресло, дал авторучку и попросил написать расписку, что я получил сто долларов. Пока я писал, он отсчитал сотню пятидолларовыми бумажками. Не нравилась мне эта процедура с распиской, но капризничать не приходилось — ведь я к нему пришел, а не наоборот.

Вручив деньги, Алоиз сказал, что лучше было бы дать однодолларовыми бумажками, но таких у него нет.

Я удивился, и он объяснил, что, во-первых, от меня за милю пахнет иностранцем, а во-вторых, сразу видно, что я не из богатых, поэтому чем мельче купюры, тем мне более к лицу.

Сказал бы он такое в Конго, я бы из него решето сделал, но разговорчик-то происходил в Нью-Йорке.

А вообще Алоиз был прав. От американцев я заметно отличался. И загар африканский с меня еще не сошел. «Впрочем, — сказал Алоиз, — ты можешь выдавать себя за фермера с юга. У них, — говорит, — тоже вот такие физиономии — лоб белый, а остальное — как у мексиканцев». Мы в Африке пробковые каски от солнца носили, поэтому у меня действительно половина рожи как сметана, а половина черномазая. Шляпу в городе снимешь — глядят, как на клоуна. Я к тому о загаре распространяюсь, что из-за него-то едва и не влип на первом же деле. Потом Алоиз вынул из стола фотоаппарат, поставил меня к светлой стенке и сделал несколько снимков.

Подробности жизни в Нью-Йорке рассказывать неинтересно, скажу только, что поместил меня Алоиз в однокомнатной квартире, с холодильником, с телефоном. На третьем этаже огромного старого дома по соседству с Гарлемом.

Дня через три он заехал ненадолго вечером. Спросил, умею ли я водить машину. Это я умел. Он сказал, что в моем распоряжении будет «форд», не новый, но вполне на ходу. Только одно условие: к дому я на машине никогда не должен подъезжать. Чтобы жильцы не видели меня в машине. Значит, я должен ее парковать где-нибудь подальше, лучше на западной окраине.

Алоиз снабдил меня схемой нью-йоркских улиц и загородных автострад, чтобы я как следует ее изучил. А под конец положил на стол мои водительские права.

Неделю я осваивался с машиной и с уличным движением. Нудная работенка. Но зато когда вырвешься из города на какую-нибудь скоростную автостраду — уже удовольствие, особенно для того, кто любит быструю езду.

По указанию Алоиза я съездил в одно местечко, километрах в двухстах от города. Там лес большой, по опушке идет дорога, а за лесом перед речкой — большой овраг. В тот день, когда я туда ездил, уже после возвращения, Алоиз пришел ко мне и принес в чемоданчике тяжелый длинноствольный пистолет с глушителем. Я таких раньше в руках не держал. Алоиз предупредил, чтобы я брал его только в перчатках.

Тут у нас впервые зашла речь о моих обязанностях и о его обязательствах. Он не юлил, выложил все как есть.

Я должен отправить на тот свет незнакомого мне господина — Алоиз обязуется уплатить три тысячи долларов. Просто и ясно, как апельсин. Все, что называется подводом, то есть необходимые сведения об этом господине, Алоиз брал на себя. Пока мне полезно съездить в тот овраг и пристрелять пистолет. По утверждению Алоиза, эта пушка способна пробить человеческий череп со ста метров. Он дал мне под расписку еще двести долларов и сказал, что они в мой гонорар не входят. Вроде дополнительной платы за вредность профессии…

Ну, смотался я в овраг, нацепил на куст бумажку и расстрелял две обоймы по девять патронов. С разных дистанций. Бой у пистолета оказался отличный, мушку ни вправо, ни влево двигать не пришлось, ни поднимать, ни укорачивать. Только прикоптил ее немного, чтобы не отсвечивала, и из восемнадцати всего одна пуля мимо мишени, когда я не с локтя стрелял на сто шагов.

Вскоре Алоиз показал мне моего клиента. Мы сидели в машине, а он вышел из какого-то административного здания, облепленного вывесками и табличками. Его сопровождал насупленный чернявый парень моих лет, по виду — боксер. Алоиз сказал, что это шофер и телохранитель. Клиента я хорошо запомнил и в лицо, и фигуру тоже. Мне показалось, что он очень похож на Алоиза. Да так оно и было… Клиент сел в свою машину на заднее сиденье, телохранитель — за баранку…

Алоиз дал мне адрес любовницы клиента, где он бывает раз в неделю, по четвергам.

Перед тем как сделать дело, мне надо провести тщательную рекогносцировку, наметить удобную позицию и пути отхода. Все это — по моему собственному выбору, но одно условие нужно соблюсти обязательно: я брошу свою машину недалеко от места происшествия и оставлю в ней водительские права на имя Ричарда Смита. Права эти, совсем новенькие, как и мои, Алоиз сунул в карман на тыльной стороне спинки моего сиденья. Алоиз, между прочим, когда являлся ко мне, всегда был в перчатках. А я по его требованию без перчаток не садился за руль… Да, пистолет я тоже должен был оставить в машине…

Гонорар Алоиз обещал принести наутро после исполнения, но я потребовал гарантий. Он ведь мог меня и надуть.

Неприятный разговорчик произошел тогда. Алоиз все твердил, что мне же известен его офис. Куда он, мол, денется. Но не это меня убедило. Знаю я, как оно бывает… Сегодня сидит человек в кабинете, а завтра приди — там другой. «Кто такой мистер Алоиз? Здесь нет и никогда не было мистера Алоиза! Вы ошиблись адресом». Он справедливо сказал, что, когда я к нему явился, он мне поверил, в зубы не глядел. Ему достаточно было рекомендации Гейзельса, и если я считаю возможным иметь дело с Гейзельсом, с какой стати мне подозревать в нечестности его, Алоиза? Это он правильно говорил, я ему поверил.

Ты спрашиваешь, не боялся ли я идти на убийство? Не мучился? Совесть и прочее?

Смотря что считать боязнью… Страшно было влипнуть, ясно. Но бояться нужно было больше этому господину, которого я не знал даже, как зовут, и про которого Алоиз, для того, кстати, чтобы моя совесть не слишком страдала, сказал, что он очень, очень плохой человек, по нем даже не вздохнет никто, а все будут рады увидеть его в гробу. Вот я заодно и насчет совести объяснил, но если этого тебе мало, скажу еще вот что. Убивать одних по просьбе других — это же моя профессия, я к тому времени уже три года только тем и зарабатывал. Получается, что совесть здесь ни при чем. А три тысячи долларов на дороге не валяются. В Африке за такие деньги надо три месяца потеть. А тут один выстрел… Нет, про совесть не будем рассуждать. Банкиры же спокойно спят, правда? У богачей аппетит хороший? А чем они лучше меня? Сами стрелять не умеют? Так за них стреляем мы. Вся разница… О совести пусть пекутся попы и монахини, а нам жить надо. В общем, поехали дальше. Или тебе надоело? Не надоело? Тогда попивай винцо и слушай. В первый раз в своем прошлом копаюсь, даже самому занятно…

Поехал я на рекогносцировку. Картинка такая: дом, где жила милая моего клиента, стоит на тихой стрит, ширина проезжей части метров пятнадцать, да тротуары с двух сторон — метров шесть. Напротив — точно такой же десятиэтажный дом во весь квартал. Эту стрит пересекает широкая авеню, на которой движение оживленное. До угла — сто метров. На углу — закусочная в полуподвальном помещении. Парковаться можно на платной стоянке чуть дальше закусочкой по авеню.

В первый же четверг я установил, что клиент паркуется на этой стоянке. Телохранитель проводил его до подъезда, а сам пошел в закусочную. Это было в семнадцать ноль-ноль. Ровно в девятнадцать телохранитель был у подъезда, и прямо тут же ему навстречу появился из парадного клиент. Видно, очень деловой человек, все расписано по секундам — когда ковать деньги, когда любить. С таким не соскучишься…

Все это хорошо, плохо другое: огневой позиции в доме напротив, чтобы стрелять из окна, не было. Там лифт, лестничной клетки нет. Запасная лестница выходила во двор.

Но я подумал: раз Алоиз все равно велел бросить машину неподалеку и если клиент, на мое счастье, свой «паккард» ставит отсюда за сто пятьдесят метров, то можно стрелять из автомобиля. Так и решил, хотя при этом варианте надо было считаться и с телохранителем. Он по мне тоже может выстрелить. Но шансы у нас неравные. Я все-таки буду в машине.

Одно затруднение ликвидировать я не мог: дело происходило в марте, на этой улице даже и в солнечный летний день, наверное, бывало темно, а сейчас в семь вечера фонари еще не зажигали, и за десять шагов не разберешь, кто по тротуару идет — мужчина или женщина. В квартирах свет горит, но окна зашторены плотно, а реклам никаких нет. Но я на свое зрение надеялся, а для уверенности купил бутылочку рыбьего жира, целую неделю пил — помогает глазам в темноте, это меня еще шкипер на Рейне научил.

По всем расчетам, мне надо стрелять минимум два раза, хотя пули и разрывные, попади в любую точку корпуса — человеку крышка. Но если клиент уже ученый, он обязательно после первого выстрела ляжет, попали в него или не попали. Стало быть, второй выстрел, по лежачему, для страховки необходим. Третий тоже не исключен, потому что телохранитель секунды через три сообразит вытащить свою пушку. Но я надеялся на темноту, да и «фордик» у меня был черный. Не хотелось бы трогать телохранителя, он-то наверняка наш брат, из тех, кто стреляет за других…

Все я вроде расписал, как по нотам, оставалось дождаться следующего четверга, потому что тянуть я не люблю. И все бы гладко и сошло, если бы не мой африканский загар, вернее, если бы я о нем не забыл. А главное, Алоиз меня предупреждал. Да и не ошибка это, а просто штука в том, что, когда идешь на такое дело, надо глядеть не на неделю вперед, а немного дальше.

Никаких правил я не нарушил, а просто два раза зашел в закусочную на углу поесть. Ничего там не пил. Только пожевал. Но когда жевал, то шляпу снимал. А без шляпы я приметный.

Каждому известно: заставьте трех разных свидетелей рассказать об одном и том же происшествии — такой винегрет получится, что сам папа римский не разберется. Но мою клоунскую рожу семь человек одинаково запомнили и описали, а все из-за проклятого загара.

Настал тот день, тот четверг. Без четверти пять я притопал пешком на угол, зашел в закусочную, взял чашку молока, сел к окну. Точно в семнадцать прошел клиент с телохранителем. Я допил молоко и отправился за машиной — далеко ее оставил, минут сорок ходьбы. Надел перчатки, сел за руль, покурил, достал из чемоданчика пушку, дослал патрон в патронник и спустил предохранитель, чтобы не забыть в последнюю секунду — знаешь, как иногда фотографы забывают снять крышечку с объектива. И поехал кататься вокруг по довольно пустынным в этом районе стритам.

К углу, где закусочная, я прибыл без двух минут семь. Притормозил, вижу — телохранитель наискосок переходит улицу. Дал ему пройти метров тридцать и тихо так ползу следом. Стекло правой дверцы было у меня опущено.

Все произошло по расписанию. Стрелял я метров с пяти, целил в грудь. Клиент упал на тротуар, как переломился, сторож его ничего не понял, растерялся, потому что выстрела не слышал — у моей пушки такой тихий звук был, похоже, как будто камешек в воду бросили — тиньк…

Второй раз стрелять не стал, нажал на акселератор, рванул вперед до следующего угла, завернул, тут же — стоп, машину запер и резвым шагом до подземки — там недалеко было. Пистолет я оставил под сиденьем, на полу.

Через час я был дома. Выпил сразу полбутылки виски, принял душ, допил и лег спать. Утром распечатал другую бутылку, опохмелился и стал ждать Алоиза. Он пришел, когда стемнело.

Сначала ничего не говорил, кинул на стол в кухне конверт с деньгами, посидел, пока я считал, а потом достал из-под плаща сложенный лист, вырванный из газеты, расстелил его, ткнул пальцем в фото, на котором была знакомая мне сцена: на тротуаре клиент лежит, над ним стоит телохранитель. Только странно мне показалось, что он в аппарат смотрит, а рукой в живот своему хозяину тычет. Не сразу дошло, что это он уже после полицейским, наверное, показывал, как все случилось.

Все правильно, говорю я Алоизу, так оно и было. А он говорит: читай, дурак. Я объясняю, что читать по-английски не умею. Тогда он сам прочел. Под фото были написаны неприятные вещи. Крупным шрифтом выделялись слова насчет того, что за два часа до убийства в закусочной видели человека со странным лицом: лоб белый, остальная часть очень темная.

Пятеро постоянных посетителей закусочной, кассирша и раздатчица молочных продуктов утверждают, что человек этот вызывал неопределенные подозрения своим поведением, но чем именно — не сообщалось. Раздатчица и кассирша сообщили также, что подозрительный субъект посещал закусочную несколько раз в последние две недели перед трагическим происшествием — это они не врали. Непонятно мне было только, чем я мог вызвать подозрения, кроме загара.

Я спросил у Алоиза, что там сказано про убитого. Он разозлился, потому что мне не о том думать теперь надо, но все же сказал, что пострадавший содержал какую-то посредническую контору, в прошлом привлекался к суду по делу нелегальных игорных домов, но за недоказанностью обвинения оправдан.

Да, Алоиз был, как всегда, прав: мне нужно было думать о собственной безопасности. Водительскими правами и машиной, а может, и пистолетом он пустил полицию по следам неизвестного мне Ричарда Смита, но куда я сунусь со своей приметной рожей? Еще слава аллаху, что перед соседями никогда шляпу не снимал…

Дело обернулось так, что Алоиз видел один выход: я должен исчезнуть из Нью-Йорка и вообще из Штатов.

Договорились, что он доставит в квартиру запас продуктов на неделю, чтобы я из квартиры носа не высовывал. Тут же и смотался в магазин, притащил коробку с разными консервами. А пока ходил туда-назад, ему неплохая мысль в голову пришла: попробовать свести мой загар какими-нибудь средствами. Но это еще требовалось проверить, есть ли такие средства.

Я куковал два дня на консервах. Наконец является Алоиз, выставляет на стол два флакончика — в одном белая жидкость, густая, как сливки, в другом голубоватая. Это его одна знакомая дамочка научила.

Черт его знает, что это были за снадобья, во всяком случае, пахли приятно. Втирал я их по три раза на день, морду щипало, думал, протру шкуру до дыр. И представь, через неделю посмотрелся утром в зеркало — розовенький такой бутончик, поросеночек из-под свинки. Чудеса косметики!

Двадцать шестого марта я улетел в Мадрид. Алоиз, конечно, меня не провожал. Мы простились, когда он привез мне билет. Расстались большими друзьями, он, признался в своем великом уважении ко мне, а я признался в уважении к нему.

Алоиз высказал надежду, что наши отношения на этом не прервутся, а, наоборот, будут крепнуть. Просил меня завести в Мадриде личный почтовый ящик, чтобы он мог в случае необходимости послать мне депешу. У него были предчувствия, что мои услуги могут понадобиться еще неоднократно.

Ну я-то всегда готов, я солдат, завербованный его величеством долларом, а также ее величеством маркой, а также его превосходительством фунтом, и избавь нас господь от ее преподобия итальянской лиры, ибо считать до миллиона не умею, а приземлись я не в Мадриде, а в Риме и обменяй доллары на лиры — сразу стал бы миллионером. А итальянским миллионером я быть не хочу. Дружки мои в Мадриде лапу еще не сосали, но порядком порастряслись и потому с нетерпением ждали трубного гласа.

Я кое-кого угостил, расспросил. Гейзельса тогда не нашел, но там другие были, вхожие к Моизу Чомбе, вернее, к Боненану, и хорошо осведомленные. Ходили слухи, что катангский коммерсант обязательно хочет стать премьер-министром Конго, как будто уже и планы подробные составлены. И этому можно было верить, так как Чомбе, по дурости ли или потому, что был порядочный нахал, свои ближайшие намерения никогда в секрете не держал. Но дни шли, а по тревоге нас никто не поднимал.

Я начинал уже подумывать, где бы найти новую работенку, когда получил письмо от Алоиза. Это было в начале мая, уже наступала жара, и очень кстати оказалось его письмо, потому что надоело мне жариться, загорать больше не хотел, тянуло куда-нибудь посевернее, а Алоиз приглашал на свидание в Цюрих, где он собирался быть транзитом. Мою дорогу он оплачивал, так что я ничего не терял. Я послал телеграмму: согласен.

Седьмого мая мы встретились в цюрихском аэропорту. Алоиз летел дальше — не то в Стамбул, не то в Багдад, у него было всего два часа свободных, и мы провели их в старом темном ресторане неподалеку от железнодорожного вокзала, там столик от столика отделен деревянными перегородками…

Но нам хватило для разговора и тридцати минут. Задание было такое же — убрать человека. Я настроился поторговаться, но Алоиз сам назначил более высокую плату, чем первый раз, — пять тысяч долларов. Дорога в оба конца — его, и еще триста на мелкие расходы. Две с половиной он выложил тут же как задаток, другую половину — когда исполню и вернусь. Грех было отказываться.

Он показал мне портрет пожилого человека. Лысина большая, глазки маленькие, лоб в морщинах, нос толстый и длинный, как баклажан, губы закрывает. Не чересчур симпатичный, в общем.

С ним можно было все разыграть как и с первым, но Алоиз боялся повтора, потому что тогда для полиции уже возник бы определенный почерк, а это нежелательно. Раз есть почерк, можно сравнивать и сопоставлять разные там причины и следствия, глядишь, до чего-нибудь я докопаются. Так объяснял мне Алоиз.

Значит, метод должен быть другим. Но мне нравилось то оружие, которое нам верно послужило с первым моим клиентом, и Алоиз сказал, что пистолет опять можно использовать такой же и он у него имеется, но все остальное, то есть обстоятельства, нужно придумать по-новому. Никаких отвлекающих штучек — вроде прав на имя Ричарда Смита — он мне обеспечить на сей раз не сможет, значит, уже непохоже на случай с первым клиентом. Для меня это было хуже, но подвод Алоиз дал первоклассный. Я запомнил распорядок дня нового клиента, Алоиз нарисовал расположение его загородного дома, откуда он в восемь утра отправлялся на работу в город и куда возвращался каждый вечер, задерживаясь иногда часов до двадцати двух, но не позже.

Алоиз велел перерисовать этот план, я перерисовал, а свой листок он сжег в пепельнице. Потом он дал мне ключи от квартиры в Нью-Йорке и назвал ее адрес — это была не та квартира, где мне пришлось вытравлять прошлый раз загар с лица. Алоиз сказал, что я найду там пистолеты двух разных систем и могу воспользоваться любым, по выбору, а кроме того, в шкафу на кухне есть три мины с часовым механизмом. Мины миниатюрные, но большой взрывной силы. Одна в виде коробочки с ваксой для ботинок, а две другие сделаны под игрушки, какие вешают в автомобиле перед ветровым стеклом, — обезьянка и Микки Маус. Алоиз подробно растолковал, как ставить мины на боевой взвод и включать часовые механизмы. При желании с помощью тонких проводов, которые тоже лежали в шкафу, их можно законтачить, скажем, на акселератор или на тормоз. Алоиз упомянул, что у клиента две машины, и в одной висит Микки Маус, а в другой — обезьянка. Мне же придется взять автомобиль напрокат. Да, он еще предупредил, что пистолеты пристреляны, целить надо под яблочко. А главное условие состояло в том, чтобы я управился за десять дней — ровно столько он будет отсутствовать в Штатах.

Вот такой предусмотрительный попался мне наниматель. Лучше не бывает…

Следующая встреча, значит, через десять суток в этом же ресторане, и я получу остальную часть гонорара. Он улетел на восток, а я тем же вечером — на запад, за океан.

Паспорт у меня был в полном порядке, таможенный досмотр меня не страшил, перед ними я чист.

Чтобы не тянуть резину, скажу сразу: минами я не воспользовался, а пристрелил клиента у него дома, из пистолета. Вечер был душный, он вышел на веранду, включил свет, сел в кресло-качалку, положил газету на колени, надел очки. Я стрелял из-за угла соседней виллы — она пустовала. Пуля попала ему в лицо, и он сделался белый, как рубашка. А на стене позади него большое красное пятно образовалось — с велосипедное колесо. Пуля-то разрывная… Так он и остался сидеть, отвалившись на спинкукресла. Я спокойно уехал, сдал прокатный «кадиллак» хозяину, оставил в квартире пистолет, и в аэропорт.

Быстро обернулся, два дня пришлось Алоиза в Цюрихе дожидаться. Жалел, что не прихватил тот пистолет — замечательная машина. Но можно было нарваться в аэропорту, рискованно…

Алоиз рассчитался честь честью. О происшествии он уже знал, а откуда — неизвестно. Об этом случае газеты почему-то не писали. Наверное, ему кто-то из Нью-Йорка сообщил. Я тогда подумал, что у него и контроль налажен. И впервые любопытство меня разобрало: кто он такой есть, этот Алоиз? Но спрашивать человека вот так прямо — мол, скажи, пожалуйста, что ты за гусь? — было бы невежливо. Он хорошо платит — этого достаточно. За три месяца я заработал восемь тысяч долларов. Служба у Чомбе казалась мне теперь напрасной тратой времени.

До мая шестьдесят седьмого года я получил от Алоиза еще несколько заданий. Одно пришлось выполнять без пистолета, можно сказать, голыми руками, а мне это противно. Да чего-то и перемудрил, по-моему, Алоиз в тот раз. Ему обязательно требовалось так обставить дело, чтобы клиент вроде бы сам упал и ударился о ступеньку крыльца. Пришлось глиняный слепок ступеньки добывать, потом Алоиз доставил мне железный уголок, и вот этим уголком ударил я старика в висок… Было это недалеко от Парижа… Нет, лучше без таких штучек работать… Мне после старик целый месяц снился, хоть иди свечку ставь… Но прошло… Все проходит…

Да-а… А потом мы с Алоизом разошлись. Это целая история, и я до сих пор не разберусь, правильно я поворот сделал или поспешил, прогадал или выгадал. Может, и прогадал, но очень уж: соблазнительная подвернулась комбинация… Если тебе не надоело, могу рассказать. Не надоело? Ну, так слушай…

В мае шестьдесят седьмого, когда у нас в Мадриде уже точно было известно, что вот-вот начнется отправка в Конго — уже мы и зарплату за месяц получили, — приходит мне вызов от Алоиза. Ну, я уже привык, что если он приглашает, значит, все подготовлено, больше двух недель не задержусь. Отправка раньше июня вряд ли начнется — это мне удалось разузнать. В общем, лечу в Нью-Йорк.

Опять, как всегда, квартирка в старом доме, где половина жильцов — эмигранты. И без дела не высовываться. Алоиз сам приходит, дает инструкции, а тебе остается только ждать сигнала.

Ну вот, настает день, Алоиз показывает мне живого клиента, которого я обязан сделать мертвым, сообщает его расписание жизни, маршруты езды и прочее, снабжает оружием. И назначает крайний срок.

А на следующее утро — я как раз брился в ванной — раздается звонок: кто-то просится в квартиру. «Кто бы это?» — думаю. У Алоиза есть ключи, да и не в его правилах ходить по утрам. Решил не открывать. Снова звонок, длинный, настойчивый. Мне стыдно стало, что я затаился и даже не дышу. Пошел открывать.

В первый момент, когда распахнулась дверь, я решил — все, тут тебе и крышка. Глупое положение: стою с намыленной рожей, в руке безопасная бритва, а передо мной — кто бы ты думал? Не угадаешь… Телохранитель того первого клиента, брюнет с нахмуренными бровями. И вместо того чтобы получить пулю в лоб, слышу вежливый такой голос: «Извините, можно к вам на минутку?» И так я от неожиданности поглупел, что говорю: «Пожалуйста, прошу вас». Мог бы и поостеречься — может, он при открытых дверях не желал со мной кончать, при закрытых же безопаснее. Но он прошел в комнату первый, я сзади. И начинается разговор.

— Меня зовут Мортимер, — сообщает гость. — Я имею дела с тем же человеком, что и вы.

Я думаю: за кого он меня принимает? Если сам псих, то я-то пока в своем уме.

— Какого человека вы имеете в виду? — спрашиваю.

— Алоиза, — спокойно отвечает он.

Кто хочешь удивился бы, но я приучил себя никогда рот по-глупому не разевать.

— Ну и что дальше? — интересуюсь.

— Мне известно, чтó вы должны организовать для Алоиза, — объявляет он все так же спокойненько.

Что прикажете делать, когда вам говорят такие вещи? Я предложил ему сесть и закурить. Закурили.

— Так расскажите, что же я должен организовать? — прошу я.

Мортимер вежливо и совершенно правильно излагает задание Алоиза.

— Кто же вы такой? — спрашиваю.

— Я тоже работаю на Алоиза, — отвечает Мортимер. — Этим все сказано.

Но у меня одно с другим как-то не вяжется. Он ведь был телохранителем того убитого клиента. Если он работал на Алоиза, зачем было Алоизу нанимать меня и устраивать целый спектакль? Продолжаю выяснять:

— А вы давно на него работаете?

— Нет, всего полгода.

Ага, думаю, значит, просто сменил хозяина. Спрашиваю дальше:

— А до него вы у кого работали?

Мортимер мог бы и не отвечать или наврать чего-нибудь, но он, видно, пришел не комедии разыгрывать, а по делу. Очень он был серьезный и смотрел из-под бровей.

— Раньше я тоже ходил по частному найму, — объясняет, — но немножко другой профиль.

— А именно?

— Я был охранником, телохранителем. Моего хозяина убили. У меня на глазах. Кто же после этого будет меня нанимать?

Это он справедливо рассуждал. И мне понятно стало, что после того случая Алоиз прибрал Мортимера к рукам и заставил служить себе. Все как полагается, как у порядочных людей. Для интереса оставалось только узнать, кем же был его прежний хозяин — из этого можно было построить догадку насчет того, что за тип Алоиз. Вернее, что за персона, какого калибра. Если мой первый клиент был и у Алоиза первым… В общем, если знать масть того клиента, можно и масть Алоиза определить. Тут уже получается целый расклад.

— Если не секрет, — говорю, — чем занимался ваш несчастный прежний работодатель?

— Всем понемногу, — отвечает Мортимер.

— Почему же его убили?

— Он мог сделаться конкурентом.

— Кому?

— Алоизу.

— А в чем?

Мортимер посмотрел на меня с сомнением — не валяю ли я дурака. Но мне правда ничего не было известно.

— Он хотел заняться тем же делом, каким занимается Алоиз.

— Адвокатом работать?

Теперь я действительно немножко балдой прикидывался. Мортимер пошел в открытую.

— Алоиз принимает заказы на убийство, — сказал он, — а такие, как мы с вами, их исполняем.

— Понятно, — говорю, — продолжайте.

И тут он меня ошарашил — положил на стол ключ. Я спрашиваю:

— Ну и что?

— Это от вашей квартиры. Можете убедиться.

Чем дальше, тем непонятней. Пока я раздумывал, что бы такое сказать, Мортимер решил, видно, все прояснить.

— Если я ошибусь, то есть если мы с вами не сговоримся и вы осведомите Алоиза об этом разговоре, мне будет плохо. Но я думаю, вы все-таки согласитесь на мое предложение.

— А что вы хотите предложить?

У Мортимера тоже голова не соломой набита была. По виду — боксер, а соображает как профессор. Вот какую комбинацию он разработал.

— Я знаю человека, которого вы должны убрать, — сказал Мортимер. — У него много денег, и ему еще нет пятидесяти. Алоиз заплатит вам семь тысяч и мне пять…

— А вам за что? — задал я идиотский вопрос.

— За вас.

Час от часу не легче.

— Как это за меня?

Мортимер подбросил ключ на ладони.

— Я должен спрятаться у вас в квартире. После того, как исполните поручение. И убить вас. Пистолет у меня есть. Точно такой же, как ваш.

Видно, я не очень-то обрадовался, потому что Мортимер посчитал нужным меня успокоить.

— Так всегда бывает… Вы не американец, и вы не знаете таких типов, как Алоиз. Сколько поручений вы уже выполнили?

— Семь, — отвечаю.

Он говорит:

— Вот видите. Это очень много. Вы становитесь слишком опасным для Алоиза. Даже если он вас любит, все равно ему необходимо от вас избавиться. Сразу восемь концов в воду.

— Считая и этого? — уточняю я.

— Да.

Он понятно все объяснил, только еще не добрался до главного.

Я прошу:

— Выкладывайте ваше предложение.

Мортимер простенько так объяснил:

— Мы предложим этому человеку жизнь и возьмем с него… ну, скажем, двести тысяч. Он уедет куда-нибудь подальше, потому что это не шутки и он все понимает.

— А что будет с нами?

— Мы тоже уедем.

Откровенно говоря, я не мог вот так сразу, в одну минуту, все взвесить. Я думал.

— Сто тысяч на брата, — говорит Мортимер. — Посчитайте, сколько от вас потребуется трупов, чтобы заработать такую сумму.

Деление и умножение я помнил. Но это тоже не шутка — надуть Алоиза.

— А если Алоиз захочет нам отомстить? — говорю я.

Мортимер опять объясняет:

— Человек, которого вы должны убрать, не конкурент ему. Это простой заказ со стороны. Те, кому он мешает, заказчики, будут довольны его исчезновением. Алоиз потеряет на этом сколько-то тысяч. Вы вернетесь в Европу, я тоже найду себе местечко потише. На нас тратить деньги Алоиз не станет, а сам он стрелять не умеет.

— А вы уверены, что этот человек не пошлет нас к чертям собачьим? — говорю я.

— Думаю, не пошлет.

Одним словом, убедил меня Мортимер, и мы не откладывая, в тот же день посетили клиента у него дома. Он был один, если не считать прислуги — старой негритянки. Я думал, он примет нас за обыкновенных шантажистов, но когда Мортимер рассказал ему честно, как обстоит дело, клиент скис и поверил, что мы не только себе добра желаем. Наверно, ждал уже чего-то такого. Он даже захотел убраться из Штатов сию минуту. И хочешь, верь, хочешь нет, попросил, чтобы один из нас не покидал его. Дело упиралось в деньги — наличных двухсот тысяч у него при себе, конечно, не имелось, поэтому договорились так: он делает необходимые распоряжения банку, чтобы можно было получить деньги в Европе, Мортимер заказывает три билета на ночной самолет, и мы обеспечиваем клиенту безопасность на все время, пока он с нами…

Вот такие дела… Расплатился клиент в Роттердаме. Он отправился в Биарриц, где отдыхала его семья — жена и дети. Мортимер подался куда-то не то в Англию, не то в Шотландию, а я вернулся в Мадрид. И как раз успел к отправке. Меня зачислили в отряд полковника Денара, и мы улетели на транспорте в Кисангани.

Это была последняя попытка Моиза Чомбе заполучить Конго. Но вышла полная ерунда.

Самолет Моиза захватил его дружок Боненан и вместо Конго посадил его в Алжире. Кто ему за это заплатил, не знаю, но наверняка крупно он заработал.

Пятого июля мы все же выступили, хотя Чомбе и не прибыл.

Шло у нас так, как бывает, когда играешь в карты: сначала все хорошо-хорошо, а потом все плохо-плохо.

Там действовал, кроме нас, еще отряд полковника Шрамма. Он и поднял мятеж. А мы его поддерживали.

Но что-то в механизме было разлажено. Никакой неожиданности не получилось, солдаты национальной армии встретили нас и дали по всем правилам. Денара ранило, его отправили в Родезию, а нас передали под команду Шрамма. Восемь дней мы дрались в Кисангани, но сделать ничего не смогли.

Потом отошли на Букаву, два дня вели бой за город, наконец заняли его, и стало вроде полегче.

Жировали мы до октября, а потом Мобуту начал наступать. Если в день десятерых хоронили, это считалось малыми потерями. Второго ноября все было кончено.

Мне опять повезло — убежал я с тремя из нашего отряда. Хотя и был ранен осколком снаряда в плечо. Осколок мне ребята выдернули, джином рану промыли — и ничего, обошлось…

Зиму провел я в Ницце. Лечился, отдыхал, в Монако наезжал. Рулетка меня, слава аллаху, не затянула, хотя я с первой ставки выиграл, поставил весь выигрыш на седьмой номер — и шарик на нем и остановился. Хапнул я тогда солидно, но сумел перебороть, уехал. После несколько раз пробовал играть, но безуспешно. Проиграл мелочишку и плюнул на это дело.

Мог бы я купить какие-нибудь акции или открыть, скажем, магазин, но нет у меня доверия к дельцам и коммерсантам. Лучше уж, думаю, пусть лежат мои денежки в банке, наращивают проценты. Но чтоб они лежали нетронутые, надо на жизнь зарабатывать.

Скоро встретил я старого коллегу по Конго, он нацеливался в Португалию — там наемные солдаты требовались. По правде говоря, надоела мне Африка. Если бы куда-нибудь в Южную Америку, было бы интереснее. Но там ничего не наклевывалось. Пришлось согласиться на Португалию.

Там мы, конголезцы, ценились высоко. Побывал я и в Мозамбике, и в Анголе, и в Гвинее-Бисау. Ты меня в Африке своими глазами видел.

Ну и все. Разболтался я, сам не знаю с чего. Хватит. Дай прикурить».

О том, что он уже два года работает на Центр, Брокман умолчал.

Михаил встал, подошел к окну. Уже наступили сумерки, а света в номере они не зажигали, и улица из окна хорошо просматривалась в оба конца. Михаил увидел, как мимо отеля прошел сухощавый человек — шпик, приставленный к Брокману.

Шевельнулась мысль, что, может быть, это посланец Алоиза бродит, как гиена, дожидаясь удобного момента, чтобы куснуть Брокмана за горло.

— Ты так и не поинтересовался фамилией Алоиза? — спросил Михаил.

— Настоящую его фамилию ты ведь знаешь, — напомнил Брокман. — Сам говорил: с Гофманом вы были дружками.

Значит, точно: Алоиз — это Гюнтер Гофман. А присутствие здесь его агента — если только шпик действительно послан Алоизом — давало Михаилу прямую нить.

— Ну, какими дружками? — возразил Михаил. — Он был моим командиром. Не уверен, запомнил ли меня Гофман вообще.

— Не хочешь ли с ним встретиться? — усмехнулся Брокман. — За мою голову он бы тебе хорошо заплатил.

Михаил повернулся к нему.

— Зачем же ты тут целых два часа душу передо мной выворачивал, если допускаешь, что продам?

— Пожалуй, не продашь. Алоиза тебе не найти.

«Твоя голова уже на мушке, дурак», — подумал Михаил. Он смутно чувствовал, что из возникшей ситуации можно извлечь пользу для дела, но еще не знал, как этого добиться.