ВОЗВРАЩЕНИЕ В БУДУЩЕЕ

ЭТА книга была написана в США в течение лета и осени 1941 года, в то время, когда американцы, включая даже выходцев из Норвегии, имели в значительной степени искаженное представление о том, что происходило в нашей стране в момент, когда весной 1940 года она подверглась немецкому нападению и была оккупирована. И виной тому оказались сообщения некоторых американских корреспондентов; в первую очередь это относится к мистеру Леланду Стоу, который находился в Осло 9 апреля и представил события так, будто одна половина норвежцев была подкуплена немцами, в то время как остальные ликовали, думая только о том, чтобы им не мешали заниматься своим делом, и с радостью наблюдали за происходящим вокруг.

Миссис Борден Гарриман[1], в частности, рассказала мне, что мистер Стоу, который не знает ни слова по-норвежски, в тот самый день прогулялся по городу, заглянул в Гранд-кафе, а все остальное время провел в подвале американской миссии. Мы, — те норвежцы, которые оказались в США и имели возможность свободно писать обо всем, читать лекции, выступать по радио, — все мы рассказывали о том, что нам довелось пережить во время немецкого вторжения. Позднее американцы смогли узнать и от других, что норвежцы и не думали покорно склониться перед лицом превосходящих сил и что их вклад в борьбу с немцами на море, в воздухе и в движении Сопротивления был огромен, если учесть, что все-то население Норвегии составляет примерно 3 миллиона человек.

Рассказанное мною о России связано с моими впечатлениями от путешествия через Россию летом 1940 года. В то время Россия официально еще оставалась союзником Германии, хотя уже многие предчувствовали, что это временный альянс и что рано или поздно между двумя сверхдержавами произойдет разрыв. В какой степени русское правительство готовилось к отражению немецкой агрессии, было мало кому известно, по крайней мере, к счастью, об этом не знали немцы. На меня, приехавшую с Запада, удручающее впечатление произвели пустые магазины, нехватка таких необходимых вещей, как обувь и мыло, полная и повсеместная запущенность домов и улиц. Я видела толпы людей, перемещающихся по огромным пространствам этой страны, людей, которые были вынуждены подолгу сидеть и ждать поездов на всех железнодорожных станциях, где мне доводилось проезжать. Это весьма напоминало картину жизни тех стран, в которых немецкая оккупация уже стала реальностью. У того, кто не видел ничего хуже лондонских и парижских трущоб, а также индустриальных городов в долине реки Тайн[2] в период депрессии, эти впечатления не могли не оставить тяжкого следа в душе.

Лиллехаммер, ноябрь 1945

Сигрид Унсет

Норвегия, весна 1940

I

У НАС в Норвегии часто по обочинам пашни можно видеть штабеля камней, которые были выкопаны из земли и свезены сюда, на край поля. Самые первые камни были сложены первыми поселенцами, они и формируют нижний слой штабеля. Эти камни врастали в землю, постепенно покрываясь мхом и серым лишайником. Камни же, лежащие на самом верху, имеют гладкую, светлую поверхность, это те камни, которые были привезены сюда после последней пахоты. Для нас, норвежцев, эти штабеля камней — предмет гордости, своеобразный памятник прошлого, они — молчаливые свидетели того, как наши предки в течение пяти тысяч лет прикладывали усилия, чтобы обжить эту землю, построить жилища для людей на этих пространствах, порой прямо под отвесными горными склонами и нависающими с них ледниками. Наш народ сумел приспособиться к тяжелым природным условиям и создать себе достойное существование в борьбе с камнепадами и снежными лавинами, с наводнениями, с дикими животными и суровым климатом, когда зима длится девять месяцев, а лето едва-едва достигает трех, и тогда наша страна на короткое время превращается в рай на земле, пока не придут заморозки, а они наступают порой уже в августе, и таким образом, случается, зерно сгнивает на корню, а бывает и так, что снег остается лежать на полях вплоть до Иванова дня, и тогда не знаешь, стоит ли вообще затевать посевную, ведь зерно вряд ли успеет вызреть.

У нас очень длинное побережье, мы обладаем несметными морскими богатствами. Но одному богу известно, сколько безмерного труда и терпения необходимо для того, чтобы овладеть ими, и сколько за нашу историю сотен тысяч людей положили свои жизни в этой борьбе за существование. Найдется ли еще в мире другой народ, который владеет своей страной по такому же безоговорочному праву, по которому владеем ею мы в соответствии с заветом Создателя, что каждый должен есть хлеб, добытый в поте лица своего.

Но со временем и для нас наступили более легкие времена. Во многом благодаря современной земледельческой науке, по крайней мере, за последний период истории мы не знаем так называемых «черных лет», о которых мы слышали от стариков, когда люди были вынуждены есть хлеб, испеченный из муки с примесью древесных опилок, коры и мха, и толпы нищих бродили по дорогам, а самые слабые падали и умирали в канавах. С тех пор как Норвегия стала выращивать картофель, у нас никто уже не умирал от голода, во всяком случае, до сего времени. Паровые и дизельные суда сделали наш торговый флот третьим по величине в мире, открыв широкие перспективы для дальнейшего развития, при этом с гораздо меньшими потерями человеческих жизней. Мы также стояли на пороге значительных преобразований в нашем исконном занятии — рыболовстве; рационализация применяемых здесь технологий все более приближала их к современным требованиям. Сеть хороших шоссейных и железных дорог связала между собой населенные пункты в нашей невероятно протяженной стране от Осло до Нордкапа, от Осло до шведской границы и далее до самого Рима. Автомобильное сообщение в значительной степени сократило огромные расстояния между нашими горными долинами и городами. Строительство шоссейных и железнодорожных путей обходится недешево, но тем не менее мы неуклонно строили их. Мы с гордостью прокладывали все новые и новые дороги, создавали все новые и новые виды коммуникаций, которые нам пришлось уничтожить прошлой весной, когда мы были поставлены перед необходимостью взрывать наши мосты и туннели и возводить оборонительные сооружения в связи с вторжением разбойничьей армии, имеющей наглое намерение расположиться там, где ее солдаты никогда не прикладывали рук к строительству, собирать урожай там, где они никогда не сеяли, править народом, для чего у них никогда не было и не может быть ни малейшего основания. Ведь одним из основополагающих положений норвежского законодательства является тезис о том, что управлять нашим народом может только тот, кто сначала заслужил это, кто имеет на это моральное право.

Мы, норвежцы, — миролюбивый народ. Так уж сложилось в ходе истории, и, конечно же, мы не намерены бахвалиться этим. Наша страна лежит на самой окраине Европы, она раскинулась на невероятно большом пространстве, но только десять процентов территории Норвегии пригодно для земледелия, остальная же ее часть — это всего-навсего бесплодный серый камень. На западе и севере протянулись горные гряды с острыми вершинами, всё пики да пики, к востоку — обширные плоскогорья со множеством болот и озер лежат на краю лесов, открытые почти круглый год морским штормам и зимнему ненастью. При этом нас всего три миллиона людей, приблизительно столько же, сколько живет в Бруклине. В такой скудной и неблагодатной стране весьма непросто организовать административное управление. Неудивительно, что всегда все наши усилия были направлены на сохранение драгоценных человеческих жизней, именно это присуще нам, а отнюдь не стремление отнимать чужую жизнь. Мы совершили немало подвигов на море и на суше для спасения людей, которым в наших природных условиях часто угрожают всякого рода опасности; в то же время преступления с применением насилия были у нас всегда гораздо более редки, нежели в какой-то иной части Европы, — они неизменно вызывали у нас ужас и отвращение; каждое, даже незначительное, убийство обсуждается в Норвегии в течение целого года. Но с виновниками убийства мы обращаемся гуманно, их психическое состояние исследуется в психиатрических клиниках, на суде каждого защищает добросовестный адвокат, и если преступник бывает осужден, то условия его заключения не так уж суровы. В течение 58 лет в Норвегии не было ни одной смертной казни. Последние смертные казни в Норвегии имели место, когда мой отец был еще юношей, и я, будучи ребенком, широко раскрыв глаза, потрясенная, слушала его рассказ об этом. Так трудно поверить, что такое может происходить на самом деле.

II

КАК это ни глупо и нелепо, но мы, норвежцы, не могли предположить, что война на самом деле придет к нам. Реальная война шла во многих местах вокруг нас, но мы никак не могли проверить, что это может случиться и с нами. События в Финляндии заставили кое-кого более трезво посмотреть на вещи, от которых мы старались держаться в стороне, следуя политике нейтралитета. Лишь немногие, к сожалению, очень немногие осознавали, что война может стать реальностью и для нас.

Немецкие оккупанты вторглись в страну, которая была решительно не готова к войне. И они, как всегда, сумели задним числом найти «юридическое обоснование», документы, которые доказывали, что их вторжение в Норвегию является всего-навсего самообороной.

Feine Leute haben feine Sachen

Und was sie nicht habenlassen sie sich machen,

У достойных людей — есть достойные вещи,

А если же нет, следует их обеспечить,

— было написано в немецком учебнике, который я читала в детстве.

7 апреля, в субботу, я приехала в Осло, чтобы прочитать лекцию в Студенческом союзе. В воскресенье я, вместе с моими двумя сыновьями, была в гостях у сестры и зятя, обедали мы поздно, так как мои мальчики надолго задержались где-то за городом — там проходили тренировки молодых добровольцев. Конечно же, испокон веку молодежь в Норвегии проходила военную подготовку. Но теперь, в связи со срочной мобилизацией, она оказалась непростительно короткой. Зимой 1939–1949 года почти все наши молодые мужчины стали заниматься этим добровольно. Несмотря на происходящие события, лишь совсем немногие осознавали, что у нас нет никакой гарантии, что мы сможем остаться в стороне от мировой войны. Большинство из нас не верили, что война может прийти и к нам. Мой старший сын в течение четырех лет жил в Англии и вернулся домой в августе прошлого года, с английским дипломом инженера; он был хорошо знаком с тем, как организованы английские военизированные вспомогательные территориальные отряды, и большинство его товарищей состояли в Terries. Особого доверия к подобного рода объединениям Андерс не питал, но тем не менее здесь, у себя дома в Лиллехаммере, он записался на занятия по стрельбе для добровольцев, у него было звание фенрика[3]. Через пару недель, еще до начала войны, он получил должность инженера в Осло и в свободное время продолжал посещать эти занятия по стрельбе. Мой младший сын, который по возрасту еще не был военнообязанным, продолжая учиться в Осло, записался на курсы военной подготовки при университете.

После того обеда мы с сестрой отправились на концерт, который был организован финскими деятелями культуры с целью сбора средств в помощь Финляндии[4]. Следует сказать, что судьба Финляндии очень волновала нас: дело в том, что финны, подписав столь прискорбный для них мирный договор, выглядели растерянными, ведь перед ними встала задача обустройства разрушенных районов своей страны и обеспечения жильем и средствами существования 95 % населения, переселившегося из тех областей, которые они были вынуждены отдать России. И мы, другие скандинавы, несомненно, прикладывали все усилия для того, чтобы помочь финнам.

У меня остались два сильных впечатления от этого вечера. Прежде всего, от выступления финской актрисы, которая прочла два псалма Давида. Я забыла ее имя; сказать, что она блистала, — значит ничего не сказать. У финнов огромное количество людей, одаренных сценическими способностями. Она стояла, невысокая, в черном платье, слегка сутулясь, и читала древние стихотворные строки так, будто сама обращалась ко всемогущему Богу Иегове, который наслал на землю все эти страшные испытания; она обращалась к Всевышнему с пламенной мольбой о справедливости для своего народа и о возмездии завоевателям. Другим сильным впечатлением было то, что я услышала из уст одной норвежской писательницы, торжественно вплывшей в зал в сопровождении группы лиц, которые по внешнему виду показались мне немцами. Эта дама сияла, но ее улыбка напомнила мне норвежскую поговорку об «улыбке змееныша на серебряном блюде», когда она между делом сообщила мне, что после этого вечера собирается в гости в немецкое представительство. Оказалось, что она горячая поклонница всего немецкого.

На следующий день, в понедельник, во многих утренних газетах появились материалы, в которых выражалось негодование по поводу того, что Англия, видите ли, нарушила наш нейтралитет. Речь шла о том, что англичане установили мины на трех участках норвежского морского фарватера. Произошло то же самое, что и в истории с «Алтмарком»[5]. Однако негодование норвежских властей было гораздо более значительным или, по крайней мере, более громогласным по отношению к действиям англичан, нежели по отношению к немцам. Хотя немцы топили наши торговые суда и убивали наших моряков, расстреливая их, когда те плыли в спасательных шлюпках. Но ничего другого от немцев и нельзя было ожидать. А что касается англичан, тут мы рассчитывали, что уж они-то, по крайней мере, не выступят против нас. Во всяком случае, против действий англичан можно было хотя бы протестовать.

Все знали, что установленные англичанами мины лишают немецкий морской транспорт возможности доставлять шведскую руду из Нарвика. Мы отнюдь не догадывались, что немецкие передовые части уже двигались в сторону Норвегии и Дании и что к этому вторжению немцы готовились в течение нескольких месяцев: оно было спланировано в мельчайших деталях еще до начала войны. Когда в вечерних газетах появились сообщения о том, что немецкий флот в составе более сотни кораблей разных типов направляется на север через датские морские проливы, многие из нас сочли, что вскоре произойдет то крупное сражение в Северном море, слухи о котором ходили в течение всей зимы.

Я легла спать в том самом номере маленького, несколько старомодного отеля, в котором всегда останавливаюсь, когда приезжаю в Осло, и к которому я привыкла еще со времени своей бедной юности. Я лежала на кровати и читала. Каждые полчаса раздавался вой сирены. Читая сообщения, касающиеся передвижения немецкого флота, я стала с тревогой размышлять о том, что, может быть, и впрямь уже что-то происходит. У меня хватило чувства юмора подумать о том, как я выгляжу со стороны, когда, натянув чулки и надев башмаки, накинула шубу прямо на ночную рубашку. И вышла в гостиничный коридор. Там не было ни души. Единственное, что показалось мне необычным, так это отсутствие ночного портье-лифтера рядом с лифтом. Надо сказать, что в этом отеле такое случалось и раньше. Поэтому я спустилась по лестницам и оказалась в вестибюле главного входа.

Уличное освещение было обычным, реклама светилась неоновыми огнями, так, как это было всегда. Молодые люди и девушки, которые стояли у входа, на мой вопрос покачали головами: они не знали, что означает этот вой сирены; постепенно вниз стали спускаться и другие постояльцы отеля. Ключ от бомбоубежища полагалось хранить привратнику, а само оно, естественно, должно было находиться в подвале. Но привратника никак не могли найти; наконец, один из служащих отеля провел нас через подвал в подвал другого здания — театра, который находился неподалеку. И вот здесь, в этом подвале, стояли мы все бок о бок, в кромешной тьме, мерзли, курили сигареты и шутили по поводу воздушной тревоги — означала ли она лишь маневры или это было нечто более серьезное? Прошел слух, что норвежское воздушное пространство было нарушено каким-то самолетом, а может быть, воздушная тревога связана с морским боем у Фердера[6]. Стоящий рядом со мной совсем юный лейтенант в летной форме авторитетно заявил, что, судя по всему, это именно так, и большинство согласилось с ним. Никто из нас не мог себе представить, что немцы высадятся в Норвегии.

Прошел час или два, прозвучал сигнал отбоя. Мы все вернулись в отель и снова легли спать. Но потом сигнал тревоги послышался вновь. На этот раз никто из нас в подвал не пошел. Мы сидели в вестибюле отеля, управляющий принес нам еду и напитки. Одновременно с этим мальчик — служащий отеля — притащил нам целый ворох листовок, в которых говорилось о том, что сброшены бомбы на два аэродрома вблизи Осло — Форнебю и Кьеллер, и что был бой в районе береговых укреплений Осло-фиорда, они были обстреляны немецким военным кораблем. На рассвете нам также довелось увидеть первый немецкий бомбардировщик. Он пролетел совсем низко над городом и над отелем, так что мы смогли даже рассмотреть его опознавательный знак — черную на белом фоне свастику и самих летчиков внутри самолета. Потом пролетело еще несколько самолетов, стены отеля содрогались, буквально ходили ходуном. Немецкие самолеты открыли пулеметный огонь, и все орудия противовоздушной обороны Осло ответили оккупантам. К сожалению, не причинив им ни малейшего вреда.

К восьми часам я отправилась на раннюю мессу в церковь Святого Улава. Я шла по улице в сторону церкви, в то время как немецкие самолеты вовсю бороздили небо над городом. Люди, как обычно, шли на работу, они выглядели растерянными, было совершенно очевидно, что никто вообще не представляет, что такое бомбежка. Самолеты буквально летали над нашими головами, и люди смотрели на них, стоя на пороге своих домов или магазинов. В церкви, от сестер-монахинь, я узнала, что детей на службу не приведут, школу эвакуировали. Таким образом, во время мессы Монсеньёр стоял у алтаря один, хора мальчиков не было. На мессе присутствовало всего пять пожилых дам. Служба проходила под аккомпанемент стрельбы и рева моторов.

Мне удалось раздобыть автомобиль, и я поехала на предприятие, где в это время работал мой старший сын Андерс. Сотрудники сказали, что не знают, где он. Тогда я направилась на квартиру, которую он снимал. Звонила, звонила, но никто мне не открыл. Я вернулась в отель и тут только почувствовала, что проголодалась. В коридоре отеля я встретила своего младшего сына Ханса, он жил за городом и рассказал, что они там спали всю ночь спокойно и даже не знали ни о какой воздушной тревоге, ни о немецком вторжении. Решительным тоном я заявила ему, что он должен ехать со мной к нам домой, в Лиллехаммер, если поезда еще ходят.

У меня было еще одно важное дело в Осло. Подвезти нас согласился автомобилист, у которого на рукаве была белая повязка, что означало, что он состоит в отряде добровольцев, оказывающих помощь гражданскому населению. В то время как мы ехали на машине, мы имели возможность слушать по радио импровизированное богослужение. Исполняли «Господь наш тверд, скале подобен». После этого шла строка: «Усилия наши тщетны». Тут Ханс не удержался от реплики: «Нет уж, с этим я не могу согласиться, и пусть Всевышний знает это». Тут я с ним согласилась. Ведь мы сражались упорно и продержались в борьбе с немецкими захватчиками дольше, чем все остальные страны Западной Европы, за исключением Англии.

У меня было дело в английском посольстве, но там нужных мне людей не оказалось. Тем не менее именно там мы узнали, что наш король и правительство покинули Осло и что английский посланник не оставил правительства, при котором был аккредитован, и отправился вместе с ним. Теперь я уже могу открыто сказать, что это была миссис Флоренс Борден Гарриман, это она в роковой для Норвегии час заняла позицию, соответствующую закону и правопорядку, действующим в Норвегии, за что все честные норвежцы хранят в своих сердцах чувство благодарности по отношению к ней за ее действия 9 апреля.

И вот я снова в отеле. Я предложила сыну отправиться на Восточный вокзал и сесть на поезд в Лиллехаммер. Отчасти в связи с тем, что там, у нас дома в Бьёркебеке[7], жили трое финских ребятишек, эвакуированных из одного из районов Финляндии, который подвергся особенно сильным бомбежкам.

В то самое время, когда мы собирались садиться в автомобиль, к нам подошел и Андерс, он шел, сгибаясь под тяжестью рюкзака, винтовки и прочей амуниции. Андерс только что записался в мотострелковую часть, но ему стало известно, что в настоящее время мобилизация военных подразделений в Осло не будет проводиться. Он сказал, что тем не менее не сможет ехать с нами, так как ему необходимо помочь нескольким молодым парням добраться до места расположения их воинских частей; сам же он в течение ночи надеялся добраться до Лиллехаммера, чтобы присоединиться к частям, которые находятся недалеко от города, в районе Йёрстадмуена[8]. Вся наша молодежь устремилась в армию, все они были готовы сражаться. Не все они были официально мобилизованы, у них было плохое снаряжение, недостаточная подготовка, но гнев в связи с преступлениями, совершенными немцами, настолько переполнял их, что они были готовы на все, чтобы противостоять разбойничьему вторжению на нашу землю.

На Восточном вокзале люди тесно столпились на перроне, как сельди в бочке. Правда, паники не было. Те иностранные корреспонденты, которые в таких случаях любят находиться рядом с так называемыми простыми людьми, могли бы заметить, что норвежцы, которые считают бурное выражение чувств по меньшей мере неприличным, вели себя ровно и спокойно, как обычно, как это принято в нашей стране. Многие юноши тоном более бесстрастным, нежели они привыкли обсуждать вчерашнюю партию в бридж, высказывали надежду, что даже если им предстоит умереть, они надеются успеть «засолить» как можно больше немцев.

Вечерний поезд в Лиллехаммер опоздал с отправлением всего на час. Он был набит битком. Ханс и я сидели в проходе на своих чемоданах. Среди пассажиров было несколько молодых людей в военной форме, которые явно ехали в расположение своих воинских частей. Некоторые из них были в финской военной форме, они ехали сражаться вместе с нами в качестве добровольцев. Было несколько евреев и других иностранцев, говорящих между собой по-немецки, это были беженцы из стран, оккупированных Гитлером, которым оказали помощь наши организации, такие как Нансеновская помощь и Комитет помощи, основанный Рабочей партией. Благодаря их деятельности беженцы получили возможность приехать в Норвегию. Эти люди, естественно, нервничали гораздо больше, чем мы. Но сначала мы не знали, что они беженцы и несколько критически отнеслись к отсутствию у них самообладания.

Как только мы отъехали от станции, началась бомбежка, и поезд стало трясти, казалось, он вот-вот спрыгнет с рельсов. Стекла в окнах задрожали, но уцелели. Кто-то заметил: «Да уж, не дай бог… Если бы бомба попала на станцию, какая была бы кровавая баня».

На станции Лиллестрём мы выглянули из окон: похоже, аэропорт Кьеллер подвергся бомбардировке, но мы ничего не увидели. Ближайшие к Лиллехаммеру станции Йесхейм и Хауэрсетер стали пунктами сосредоточения войск, здесь было полно солдат. Молодые люди из нашего поезда тоже выходили здесь. На всех станциях кружками стояли люди и обменивались новостями по поводу событий, произошедших в Осло. На перроне станции Хамар мы увидели нескольких наших известных политиков: сюда был эвакуирован наш парламент.

В Лиллехаммер мы приехали поздно вечером, света не было: электроэнергия вырабатывается здесь за счет энергии горных водопадов, а после сухой осени и малоснежной зимы источники воды почти иссякли. Я подошла к своему затемненному дому, там не было никого, кроме горничной, переодевавшей финских малышей. Моя домоправительница, а также владелец гаража, это он обычно повсюду возил нас, умчались в Осло для того, чтобы отыскать там меня и моих сыновей и привезти нас домой в Лиллехаммер.

Финским ребятишкам, которые жили у нас, было: Эльми — четыре года, Тойми — три, а Эйре — два года. В этом возрасте для детей главное — привычка, они были очень рады, что я снова приехала домой и что буду вместе с горничной раздевать их на ночь, как я обычно делала. Услышав гудение самолета и вой сирен, доносившиеся со стороны трикотажной фабрики, я решила спуститься с детьми на первый этаж, и уложить их там. Рядом со мной стояла Эльми, застегивая пуговицы на ночной рубашке, в полутьме я вглядывалась в личико девочки и заметила, что оно неспокойно, вероятно, она вспомнила кое-что из неприятных событий своей жизни. Она — единственная из трех детей проявила некоторое беспокойство: мальчик, Тойми, смеялся у своей кроватки, лепетал нечто похожее на «Пекка Молотовин» и тыкал пальчиком в окно. Эйра, как всегда очень активная, протестовала против того, что ее пытаются уложить спать на диване. Пришлось взять ее на руки и укачать.

Несмотря ни на что, было так приятно сидеть в темноте, вслушиваясь в спокойное дыхание трех малышей. В то же время я не могла отделаться от мысли, что эти дети оказались здесь, чтобы скрыться от бомбежек, но бомбежки настигли их и тут; я просто задыхалась от негодования.

К ночи вернулись моя домоправительница и шофер. Мы выпили с ними кофе, а потом ужинали вместе на кухне при свете крохотной стеариновой свечи, и они мне рассказывали о своей поездке в город. По дороге в Осло они подвезли несколько человек, которые бросились туда искать своих близких. Неподалеку от Осло им пришлось выйти из автомобиля и спрятаться в какой-то канаве, в то время как вокруг падали бомбы. На обратном пути они также взяли с собой несколько человек из Осло, которые ехали к своим родственникам в деревню.

Вскоре появился Андерс, он был молчалив, очень хотел есть и пить. Андерс был готов к скорой мобилизации, осознавая, что враг уже вступил на родную землю, и вступил на нашу землю не без содействия со стороны местных предателей. Сколько было таких предателей, никто не знает. Ведь мы никогда не принимали всерьез наших национал-социалистов. Для обычных, нормальных норвежцев национал-социалистическая идеология — совершенно чуждое явление, и ее сторонники казались многим просто комическими фигурами, особенно когда они шествовали во главе с Квислингом[9] и его «воинством» с их специфическим приветствием; все воспринимали этих типов как придурков. Теперь-то мы склонны верить, что у нас этих национал-социалистов, вероятно, было намного больше, чем мы могли предположить. Очевидно, что та маленькая кучка, которая была на виду, представляла лишь небольшую часть этой своры предателей, этих немецких приспешников, готовых оказывать нашим врагам всяческое содействие в Норвегии. Увы, у нас в стране были тайные доморощенные нацисты, в существование которых многие не могли поверить. И теперь на смену насмешкам над Квислингом и его сторонниками пришла горячая ненависть к ним как к немецким лакеям. С этим чувством может сравниться только отвращение к ним. А оно безгранично.

III

НА СЛЕДУЮЩЕЕ утро я только на минутку увидела Андерса, когда он выходил из ванной комнаты. За завтраком я его не встретила, он уехал, отправился в Йорстадмуен. Чуть позднее он позвонил оттуда и попросил Ханса приехать к нему на велосипеде и привезти его амуницию. Потом мне позвонил оттуда и Ханс, рассказав, что от тамошнего офицера военно-медицинской службы он узнал, что любой желающий может проходить там службу, причем даже не имея специального образования. Ханс со своим товарищем, сверстником, решили записаться в добровольцы военно-медицинской службы в Йорстадмуене. Ханс спрашивал, не сможем ли мы достать для его товарища спальный мешок, сапоги и одежду. К обеду приехал Ханс, забрал вещи и попрощался со мной, сказав: «Ну, пока, мама. Не беспокойся, мы ведь будем санитарами, и здесь нет никакой опасности». В этом я очень сомневалась, но ничего не сказала. Хорошо, что мальчик может принести пользу родине.

В течение двух последующих дней мы надеялись только на мир и не думали ни о какой опасности. При том что теперь оба моих сына, как и сыновья всех наших знакомых по Лиллехаммеру, а также пожилые мужчины, которые покинули свои рабочие места на заводах и в конторах, стали участниками войны. Что касается меня, то хлопот хватало. С нашим невероятным оптимизмом мы, жители Лиллехаммера, считали, что уж сюда-то немцы никогда не придут. Эвакуированные из Осло, из Тронхейма каждый день приходили ко мне за помощью, советом, деньгами, едой, рассказывали о пережитом, приносили разные, порой противоречивые слухи, таким образом, я была в курсе всего происходящего.

Один из беженцев, немецкий священник, бежавший от гитлеровского режима, поселился у меня в доме, правда надеясь, что в скором времени сможет вернуться в Тронхейм. Его «преступление» заключалось в следующем. Когда начались преследования евреев, то в маленьком баварском городке, где он жил, еврейских детей стали выгонять из школ. Будучи же главой католического совета по образованию, он отдал распоряжение, что еврейские дети имеют право посещать католические школы на тех же основаниях, что и все остальные дети, только религиозное образование не является для них обязательным. Кроме того, он совершил погребальный обряд на похоронах одного богатого еврея, который был известен тем, что всегда оказывал большую помощь нуждающимся людям и учреждениям, не заботясь о том, были ли эти люди и учреждения еврейскими, протестантскими или католическими. И в довершение всего прочего, речь на могиле этого человека была им произнесена на древнееврейском языке.

Этот немец, несомненно, был очень хорошим человеком и хорошим священником. Но он был мне неприятен, так как я чувствовала непреодолимую неприязнь ко всему немецкому, а он был супернемцем во всем. И это действовало мне на нервы. С далеким от действительности оптимизмом он предсказывал скорое падение Гитлера, много и нудно рассуждал о древнееврейской грамматике, о процессе трансформации церковной латыни в «кухонную латынь» и так далее. К тому же я была вынуждена ежедневно по множеству раз выслушивать одни и те же не очень тонкие остроты.

День за днем на безоблачном, ярко-голубом небе светило солнце. Снег в моем саду растаял, и финские дети с наслаждением плескались в лужах и валялись в грязи, и всякий раз, когда начиналась воздушная тревога, они оказывались насквозь мокрыми, как котята. У Лиллехаммера не было своей противовоздушной обороны, и немецкие самолеты ежедневно бороздили небо над городом и его окрестностями. К счастью, немецкие бомбардировщики и транспортные самолеты направлялись в сторону Тронхейма, они целились не в нас.

И все же, несмотря на эти самолеты, на грузовики с солдатами, которые каждый день проезжали по улицам города, несмотря на часовых с примкнутыми штыками возле всех общественных зданий, несмотря на снующие повсюду мотоциклы с вестовыми, стояла такая прекрасная погода, что было очень трудно осознать: к нам на самом деле пришла война. Каждый вечер, когда уже темнело, ко мне приходила портниха, которая жила недалеко от станции, она ночевала у меня, потому что мой дом находился далеко от центра города, в маленьком лесочке, здесь было спокойнее. В апреле ночи в Лиллехаммере довольно светлые, я ложилась спать полуодетая, с открытым окном, готовая в случае чего выскочить наружу и предупредить других. В эту весеннюю ночь по дорогам, вдоль обоих берегов озера Мьёса шел непрерывный поток грузовиков. Они перевозили солдат и военное имущество. Фары они и не думали выключать. Нет, нет, мы никак не могли привыкнуть, что у нас идет война.

Радиостанция Осло была захвачена немцами уже 9 апреля, поэтому радиопередачам никто не верил. С того момента, как Гитлер захватил Чехословакию, у молодежи даже появилась такая шутка: «Это по-честному или по-немецки?» Однако наше правительство все еще держало под контролем две радиостанции: в Вигре и в Хамаре[10]. Мы знали, что бои идут к северу от Лиллехаммера, и в один прекрасный день немцы оказались так близко, что я испугалась за своих финских ребятишек. Мы слышали о бомбардировке Эльверума, когда погибло много мирных жителей, прятавшихся в подвалах. Я села за руль автомобиля и отвезла ребятишек к своей подруге, которая жила выше в горах, у края долины. Впрочем, никто из нас не думал, что Лиллехаммер может стать военным плацдармом. Когда я прощалась с детьми, Эйра уже уютно устроилась на коленях своей новой приемной мамы. Эльми и Тойми с радостью обнаружили, что в этой усадьбе есть овечки и ягнята и не очень-то огорчились, прощаясь с тетей Сигрид.

Не прошло и двух недель, и жителям этой усадьбы тоже пришлось эвакуироваться, там появились немецкие моторизованные части, они двигались по долине с трех сторон. Как я позже узнала, во время одного из сражений на мосту через реку погиб мой сын Андерс, в том момент он доставлял три пулемета на береговые позиции.

Через день после того как я отвезла финских детей к своей подруге, война подошла к моему порогу. Ближе к вечеру мы услышали громкий рев мотора, выглянули из окна и увидели немецкий самолет, летевший совсем низко, прямо над домами, казалось, он вот-вот заденет крышу моего дома. Немецкий священник, моя домоправительница и я ринулись в подвал. Вскоре мы услышали пулеметную очередь, нам почудилось, пулемет строчит прямо рядом с нашей входной дверью. Мы решили посмотреть, что происходит, и увидели, что по саду бегут наши солдаты. Немецкий самолет, оказавшийся транспортным, упал прямо на лужайку рядом с моим домом. Чтобы посмотреть на самолет, начали сбегаться женщины и дети, и они очень испугались, когда увидели, что на них направлены пулеметы. А у входа в мой сад передо мной предстала группа людей, говоривших по-немецки, которые с большим интересом наблюдали за происходящим. Это были беженцы, они жили в отеле на другом конце города. Каким образом они оказались у «театра военных действий» менее чем через 10 минут после падения самолета, понять невозможно.

Весь бой продолжался не более трех четвертей часа. Командир покончил с собой, а экипаж был взят в плен. Норвежские солдаты, у которых не было ничего, кроме винтовок, прямо сияли от счастья, проезжая на грузовиках мимо сбитого самолета, ведь это было их первое сражение. Теперь все мы видели, что война по-настоящему пришла к нам.

На следующий день мой гость, немецкий священник, уехал в Швецию. Комитет помощи Рабочей партии продолжал заботиться о нем, он выглядел таким радостным и умиротворенным, когда, стоя между австрийским коммунистом и его «Lebensgefhrtin» — спутницей жизни, выглядывал из окна вагона, прощаясь со мной.

В молодости мне довелось в течение десяти лет работать секретарем в конторе одного из предприятий Лиллехаммера. И вот теперь, когда в доме у меня больше не было ни беженцев, ни детей, о которых нужно было заботиться, я решила позвонить коменданту города и спросить, не могу ли я быть чем-то полезной. Я знала, что ему нужны цензоры, ведь вся почта из района озера Мьёса переправлялась через Лиллехаммер. Вот я и стала одним из цензоров и снова превратилась в конторскую служащую. Ходить на работу надо было каждое утро, порой мне приходилось бросаться на землю на обочине дороги и лежать, вслушиваясь в рев самолетов, пролетавших прямо над моей головой.

Я прочитала более тысячи писем. Естественно, у нас, цензоров, было обязательство не разглашать прочитанное. Но насколько я могу судить, большинство писем были пронизаны двумя чувствами. Первое, что немецкое нападение было весьма неожиданным и диким, что в результате многие лишились своего дома и хозяйства или потеряли мужа или сына, и что во все это поверить невозможно. Другое чувство — это чувство непреклонной решимости, готовности к борьбе: «Раз нас вынудили воевать, то мы будем сражаться изо всех сил». Мы были плохо подготовлены к войне, мы это знали, но есть норвежская поговорка: «Что есть, то и сгодится. Коли надо и палка стрельнет». Мужчины писали своим женам: «Даже если мне предстоит умереть, хотя я надеюсь, что этого не случится, для наших детей так будет лучше, чем если бы я продолжал жить и не мог ответить на вопрос, который они зададут мне, когда вырастут: „А что ты делал, отец, в 1940 году, когда немцы напали на Норвегию?“»

IV

ЧЕРЕЗ Лиллехаммер проходили первые английские полки, их было немного, солдаты были совсем молодые мальчишки, вероятно, те самые Territorials, о которых я уже слышала. Я разговаривала с некоторыми из них, они оказались йоркширцами и больше походили на подростков-скаутов в походе, нежели на солдат. При этом они, кажется, не понимали, что в Норвегии еще не совсем закончилась зима, ведь весна у нас наступает тогда, когда начинает таять снег. А в те дни снег еще не сошел, его еще было много вокруг, озера были скованы льдом, что также способствовало продвижению немецких войск, хотя в некоторых местах норвежцам удалось заминировать зимники, и когда мины взрывались, сотни немцев тонули.

В субботу, 20 апреля, мы узнали, что англичане оставили свои позиции в Брёттуме, к югу от Лиллехаммера, и можно было ожидать, что в течение дня немцы войдут в город. Наши власти настоятельно советовали мне постараться покинуть город до их прихода; дело в том, что я постоянно в той или иной форме выступала против национал-социализма, написала достаточное количество антинацистских статей. Кроме того, я активно помогала беженцам от гитлеровского режима из Центральной Европы. Еще я узнала о том, что немцы очень часто старались захватить в плен того или иного человека, пользующегося определенным влиянием в своей стране, и заставить его выступать по радио, отмечая якобы достойное поведение немцев в оккупированной ими стране, или, например, объяснять населению ситуацию с расстрелом заложников. Я уже знала, что одного такого известного человека, норвежского священника, немцы заставили выступать в своих радиопередачах из Осло.

У меня оставалось время только для того, чтобы запихать в саквояж самые необходимые вещи. Наличных денег у меня не осталось, так как было много эвакуированных людей, которым пришлось помочь. Все банки были закрыты. Моя домоправительница заставила меня взять у нее взаймы 100 крон. И эти деньги позволили мне успешно добраться до Стокгольма. Лишь в одном месте, пересекая долину Ромсдален, мне удалось уговорить шофера, который довез нас до побережья, взять у нас деньги. В других случаях мне говорили: «С соотечественников денег не берем». Некоторые еще и шутили: «Скоро мы все будем одинаково бедные». Кое у кого из убитых немецких солдат были найдены маленькие немецко-норвежские разговорники, в основном они касались конфискации товаров и наличных денег в кассах.

Военный автомобиль перевез меня через долину. Повсюду вдоль дороги мы видели солдат, воинские склады и армейские грузовики. И все время приходилось поглядывать на небо, не покажется ли самолет, так как машины особенно часто были мишенью авиаобстрела. Вечером я наконец приехала в одну усадьбу, где хотела остановиться и узнать что-то о наших общих друзьях — профессоре Фредерике Поше[11], а также докторе Андерсе Виллере. Фредерик Поше, как оказалось, в последнее время отложил ученые занятия с тем, чтобы сосредоточиться на работе в Комитете Нансена, в последнее время в основном за пределами Норвегии. Что касается Андерса Виллера, одного из самых бескорыстных идеалистов, которых я только встречала в своей жизни, то вскоре после описываемых событий он вместе с остатками нашей армии отбыл в Англию, когда стало ясно, что войну в Северной Норвегии мы проиграли. В Лондоне он узнал, что у него рак и он должен умереть. Тогда он на самолете вернулся в Швецию, надеясь каким-то образом пересечь норвежскую границу, чтобы умереть в Норвегии. Но прежде, чем это удалось осуществить, если это вообще было выполнимо, он скончался в Стокгольме. Так что теперь, вероятно, они оба не обидятся на все эти подробности, в том числе касающиеся пережитого во время нашего почти недельного бегства через границу.

Норвежские радиостанции в Хамаре и Вигре теперь замолчали, но прикладывались все усилия для того, чтобы создать новую радиостанцию в северной части долины Ромсдален. Нас попросили принять участие в работе норвежского радиовещания и пресс-службы. В воскресенье Фредерик Поше и я отправились на север. На чердаке одного из сараев была радиостанция, наши выступления были записаны на пластинки для радиопередачи; когда велась запись, то мой текст лежал на стиральной машине жены владельца этого сарая.

У нас были также дела в Думбосе. Здесь мы впервые увидели последствия бомбежки. Большинство здешних деревянных домиков превратились в щепки, местами еще догорали их развалины. Английские солдаты ходили по улицам и заглядывали в витрины магазинов, в которых не было стекол. Как только мы дошли до отеля, где было много норвежских офицеров, началась воздушная тревога. В Думбосе нет никакого бомбоубежища, и мы бросились к небольшому ельнику, прямо через метровой высоты сугробы. Однако и это укрытие оказалось переполненным, в основном солдатами в белой маскировочной одежде, поэтому, ради сохранения своей жизни, нам ничего не оставалось, как просто зарыться в снег.

День был такой чудесный, еще зимний, но уже по-весеннему солнечный, как это часто бывает в апреле у нас в Норвегии. Так приятно было стоять на склоне каменистого холма и вдыхать аромат хвои, мха и пробуждающейся земли. В кронах деревьев шумел ветер то глуше, то сильнее; и только когда смолкал рев самолетов и на время прекращалась стрельба, слышался шелест листвы и ветвей. Было так странно: прямо над головой разрывались бомбы, строчил пулемет, а на нас то и дело сыпались сломанные ветви деревьев. Мне пришлось в течение почти двух часов лежать пластом в вырытой в снегу яме, а рядом со мной, в соседней яме, лежал солдат, который пытался развлекать меня, делясь воспоминаниями о том, как весело ему было однажды во время танцев у нас в доме: как оказалось, он был у нас в гостях прошлым Рождеством. Этот парень оказался жителем Лиллехаммера и товарищем одного из моих сыновей, но разве запомнишь всех молодых людей, которые приходили к нам в гости.

Немцы целенаправленно бомбили железнодорожные станции и именно там, возле станции, погиб американский военный атташе, капитан Лоси. Он был убит осколками бомбы, упавшей неподалеку.

Солдат с перевязанной головой помог мне выбраться из снежной ямы, и вместе с ним мы стали пробираться сквозь сугробы в сторону отеля. «По крайней мере, нам теперь не стыдно смотреть людям в глаза», — сказал он, в его голосе была радость. Мне кажется, что он выразил то, что чувствовали тогда многие норвежцы. Не так давно многие молодые люди горели желанием броситься на помощь Финляндии. До нас доходили слухи, что Германия угрожает немедленным вторжением любой из скандинавских стран, если та предоставит Финляндии официальную военную помощь, хотя тогда в это было трудно поверить. Теперь-то стало ясно, что это были не пустые разговоры.

Парни шутили, говорили, что, наверное, дьявол скоро заберет Гитлера к себе в преисподнюю. А один из уроженцев Трёнделага возразил: «Не посмеет, ведь сначала Гитлера наняли простым охранником преисподней. Но не успел дьявол оглянуться, как его власть была узурпирована, а сам он понижен до должности истопника в этом исконно принадлежащем ему заведении».

V

НАМ стало известно, что возникла угроза английским и норвежским позициям в дефиле[12] вблизи Треттена, и одно из подразделений военно-медицинской службы продвинулось вглубь долины с тем, чтобы развернуть военный госпиталь в одной из тамошних усадеб. Нам же предстояло двигаться по горной долине вверх. Все мы плотно разместились в машине: Фредерик Поше, его жена, двое детей, восьми и десяти лет, их помощница по хозяйству и я. Мы ехали ночью, и военные посты останавливали нас, наверное, 10–12 раз, повсюду были солдаты, которые строили укрепления и минировали горные склоны. К утру мы приехали в одну из усадеб в Довре, к родственникам тех людей, у которых мы жили внизу долины и которые предложили предоставить нам приют.

Самое сильное мое ощущение от пережитого тогда горестного бегства из Норвегии, бегства вместе с оставляющими свои позиции нашими войсками — это ощущение невероятной, несказанной красоты моей родины. Все это время я только и думала о том, как сказочно красива наша страна. И какие необыкновенно доброжелательные, готовые прийти на помощь люди живут в ней — таким был каждый встреченный нами в пути человек.

Добравшись до Довре, мы увидели, что снег почти повсюду уже сошел с горных склонов, обрамляющих долину; в северной части Гюдбрансдалена никогда не бывает много снега, так как горы служат преградой снежным тучам. Земля казалась невзрачной из-за торчавшей повсюду бурой прошлогодней травы, ни единый клочок светло-зеленой травы не радовал глаз. По обе стороны долины сиял ослепительно белый снег, ложбина между двумя горными склонами казалась голубой, а сами горы симметрично возвышались по обеим сторонам ее, как пошутил один старый крестьянин, точь-в-точь как груди у женщины.

Довре — это старинное поселение, вся земля вокруг распахана. На освещенных солнцем склонах холмов мы увидели ряд величественных деревянных строений, потемневших от времени и непогоды. В старину дома в наших долинах обычно располагались так, чтобы уберечься от ранней осенней изморози, идущей от реки, протекающей по дну долины. Внизу, за шоссе и железной дорогой, прямо вокруг станции, вырос ряд новых строений: это разного рода магазины и конторы, школы, ремесленные и ремонтные мастерские, гаражи. Все они расположены среди небольшого перелеска, на песчаной равнине у реки. Сосенки выглядели по-весеннему яркими, когда хвоя уже становится желтовато-зеленой, а кроны лиственных деревьев казались коричневой дымкой, которая отливала слегка фиолетовым, как это бывает в то время, когда у берез уже набухают почки и вот-вот распустятся первые листья.

Каждый день прилетали немецкие самолеты и бомбили железнодорожную станцию и мост вблизи Таллероса, к счастью, безрезультатно. Мы с удивлением видели, насколько в целом все-таки малоэффективны были их бомбардировки, это связано с тем, что постройки здесь разбросаны на большом расстоянии друг от друга, а населенные пункты рассредоточены. Вместе с тем, совершенно очевидно, что они превращали в руины наши маленькие городки, закидывая их зажигательными бомбами. Я, например, знаю, что в результате бомбардировки в Довре был разрушен хлев во владениях одной бедной вдовы, которая лишилась всей своей скотины — двух коров и трех коз. Рядом с автомобильной мастерской пулеметным огнем с самолета был убит мужчина. Во время моего пребывания в Довре у меня сложилось впечатление, что самолеты обстреливают из пулеметов любую движущуюся точку. Мы, то есть старик-владелец усадьбы и я, стояли у входа и наблюдали за воздушным налетом на Думбос, когда самолет буквально «утюжил» небо, летая очень низко вокруг холма и пытаясь сбросить бомбу непосредственно на нас. Несмотря на обстрел, — а пули сыпались градом вокруг нас, — к счастью, никто из нас не пострадал. Мы вовремя бросились к каменному хлеву, и нам удалось укрыться там. Время от времени немцы бросали сразу несколько зажигательных бомб на ту или иную крестьянскую усадьбу, но, насколько мне известно, им не удалось попасть в жилые дома, во всяком случае я увидела только те зажигательные бомбы, которые лежали и дымились желтым дымом на пашне.

И все же мы сочли наиболее безопасным идти вверх, в горы, пока светло, размещаясь на отдых в небольших усадьбах, расположенных на самом краю горных склонов. Время от времени мы присаживались на лужайке, чтобы немного передохнуть, подставляя лица весеннему солнцу, но, бывало, тут же над нами появлялся очередной самолет и приходилось бежать в дом.

Долина блаженно нежилась в потоках весеннего солнца, люди томились от вынужденного безделья, коровы стояли в хлевах, истомленные долгой зимой, лошади бродили по долине сами по себе. Овцы и ягнята, а также козы и маленькие игривые козлята резвились вокруг хлевов и сараев, пытаясь щипать сухую прошлогоднюю траву. Именно это вынужденное безделье угнетало крестьян гораздо больше, нежели воздушные налеты, которые методично осуществлялись немецкой авиацией через весьма короткие промежутки времени и нарушали атмосферу обычного воскресного дня.

Во время налетов труднее всего было загнать детей в дом. Здесь в усадьбе, в которой мы нашли очередной приют, было четверо маленьких мальчиков, которые от нас не отставали. Их всех, так же как и детей Поше, страшно увлекало желание посмотреть на происходящее. Самого младшего затащили в дом с воплями и криком. Потом нам все время приходилось отгонять их от окон, выходивших на долину, потому что от взрывов бомб, которые сбрасывали на железнодорожную станцию, содрогались стены дома, и мы все время опасались, что вылетят стекла. Но детям все было интересно и особенно — наблюдать за тем, как из нутра самолетов что-то падает на землю, эти маленькие чудные штучки они называли «какашками», а вслед за их падением повсюду оказывались разбросанными комья земли, камни и ветки деревьев, а потом доносился глухой гул улетающего самолета.

Хозяйка усадьбы без устали потчевала нас кофе со сливками, печеньем и свежими вафлями[13]. Молокозаводы стояли, отвозить молоко было некуда, а с точки зрения местных жителей, было, конечно же, грехом оставлять молочные продукты немцам, поэтому, как выражалась хозяйка, она рада была предложить самую лучшую еду в доме своим соотечественникам. Женщина решительно отказалась от всякой платы, заявив: «Может быть, и вы когда-нибудь сделаете мне одолжение. А может случиться и так, что мы все сразу станем нищими, во всяком случае порядочные люди», — сказала она со смехом.

Большая усадьба, где мы теперь остановились, находилась рядом с той, где неделю назад были взяты в плен немецкие парашютисты. Их было 150 человек, они захватили усадьбу, укрепились в каменном хлеву и терроризировали всю округу, пока не прибыла норвежская артиллерия. После этого около 50 немцев было убито, остальные сдались в плен. Естественно, что об этом много говорили вокруг. Удивительнее всего было то, что одного из парашютистов узнала хозяйка усадьбы: год назад, в августе, он путешествовал по Норвегии, и именно здесь ему предоставили ночлег, угостили ужином и даже дали немного денег на дорогу.

Возможно, хозяйка усадьбы обозналась. Но доподлинно известно, что многие из них, из этих «Wandervogel»[14] или «Bettevogel», «птичек-побирушек», как мы их переиначили, привыкли каждое лето отдыхать в Норвегии, приезжая сюда почти без денег, а только лишь с фотоаппаратами, разъезжая бесплатно на попутных машинах, устраиваясь на ночлег в наших усадьбах, пользуясь гостеприимством хозяев и получая не только угощение, но порой и кое-что из одежды и денег. Поэтому неудивительно, что многие солдаты-интервенты могли оказаться старыми знакомыми. Делая зарисовки и фотографируя наши пейзажи, они любили рассказывать о плохом экономическом положении Германии, ведь им разрешалось брать с собой в дорогу не более 10 марок. Очевидно, немецкие власти предполагали, что их граждане вполне могут рассчитывать на норвежскую благотворительность. И действительно, она не подводила. А немцы, как никто другой, умеют жаловаться и прибедняться так, чтобы вызвать сострадание, когда у них нет возможности изображать из себя «немецких господ». Норвежцев же легко растрогать жалобами и стенаниями, кроме того, у нас в Норвегии считается недостойным проявлять высокомерие по отношению к тем, кто находится у вас в услужении или подчинении. В таких случаях подчиненные могут сказать: «Ну и сноб же мой начальник» или «Какая невоспитанная моя хозяйка, ее уж никак нельзя считать благородной».

Кроме того, среди немецких солдат вполне могли оказаться и так называемые Wienerbarn, «венские дети»[15], которые в тяжелые годы были привезены в Норвегию и распределены по семьям в деревнях и городах, их поили и кормили, за ними ухаживали, проявляли всяческую заботу, чтобы обеспечить им здоровое, нормальное детство. И вот теперь оказывается, что именно так немцы готовы отблагодарить нас за все, и именно это больше всего возмущало всех нас в Норвегии в связи с немецким вторжением; у нас явно исчезала вера в то, что между нами и немцами существует некое «расовое родство». Я не раз слышала от наших крестьян: «Чтобы мы состояли с ними в родстве, да ни в жизнь!»

В сумерках, когда мы вернулись в усадьбу, сюда пришли наши солдаты. Это были парни, которые вернулись с фронта. Оборона горного перевала возле селения Квам была поручена англичанам. Теперь, в течение нескольких дней, наши мальчики имели возможность передохнуть, многим из них довелось пережить не один бой с противником, они сражались с самых первых дней, когда наши войска еще стояли к северу от Осло. Им пришлось отступать, отступать и отступать. Но они не утратили мужества и силы духа. Они сидели в темной кухне, в то время как мы готовили для них еду, стараясь сделать все как можно вкуснее, а также получше устроить их на ночь. Они решительно отказались от того, чтобы мы, женщины, уступили им свои постели. Таким образом, лежа каждую ночь в кровати на пружинном матраце, в тепле и покое, завернувшись в свою шубу, я мучилась сознанием, что наши солдаты спят на полу; они разместились повсюду, по всем комнатам в этом доме.

Никто бы и не подумал, что они уже вкусили горечь войны: они были такие же, как и любые норвежские юноши: спокойные, хорошо воспитанные, милые мальчики. Когда их расспрашивали о войне, они отвечали застенчиво тихими голосами. Они лишь сожалели о том, что их экипировка оставляет желать лучшего, что они не имели возможности получить достаточную военную подготовку и более опытных командиров, но, несмотря на все это, почти все старшие офицеры, а также младшие чины — лейтенанты и фенрики — делали все возможное. Беда в том, что все их вооружение состояло лишь из винтовок, нескольких автоматов и пушек, как при этом им было противостоять немецкой авиации и их бронированным автомобилям? Что же касается умения личного состава воевать, то тут норвежцы не уступали немцам, это совершенно очевидно, они верили, что отступление закончится и они займут свои прежние боевые позиции. А пока они просто чувствовали себя очень усталыми и голодными. Первоначально, когда они только выступили в поход, у них было с собой много провизии, да и потом, на севере страны, на всем пути передвижения их встречали женщины, которые стояли у края дорог с 10-литровыми бидонами молока, кофе или горохового супа, они получали огромные корзины с ломтями хлеба, намазанными маслом, а также корзины сваренных вкрутую яиц. Но в последние дни им редко это перепадало. К тому же они почти не спали, хорошо, если им удавалось изредка вздремнуть, сидя в грузовике, который перевозил их к месту очередного сражения.

К сожалению, никто из них ничего не знал о моих сыновьях, хотя, конечно, я и не могла ожидать, что среди этих ребят непременно попадется тот, кому довелось встретить хотя бы одного из них.

Некоторые бойцы, правда с неохотой, признавались, что, в сущности, им кажется странным то, что немцы, иногда целыми группами, отступали перед ними в бою. По их мнению, это было связано с тем, что во время наступления захватчики обычно орали, вопили или горланили песни, казалось, что перед ними не люди, а какие-то дикие звери, и возникало желание просто заткнуть им глотку. Впоследствии я слышала это от многих: склонность немцев вопить приводила норвежцев в ярость, ведь они, сражаясь, привыкли хранить молчание, как скалы.

Молодая помощница по хозяйству из семьи профессора Поше полностью взяла в свои руки инициативу на кухне, и было так приятно смотреть, с какой благодарностью принимали солдаты ее заботу о них, с какой старательностью и готовностью они помогали на кухне, старались все убрать после себя, вымыть посуду, прежде чем отправиться в поход, зная, что на их место прибудут новые их товарищи.

VI

В МОЛДЕ[16] еще выходили норвежские газеты, и нам посоветовали отправиться туда. Мы попрощались с, казалось бы, совсем чужими для нас людьми, которые предоставили нам кров и пищу и отказались взять что-либо взамен, а только пожелали нам счастливого пути и выразили надежду на новую встречу когда-нибудь в лучшие времена.

И вот мы снова погрузились в автомобиль и отправились в ночное путешествие. Мы проехали через Думбос, стоящий в руинах, через Лесью[17], где снег вдоль проезжей части был вспахан осколками бомб, дома стояли с выбитыми стеклами и с превращенными в щепки, сорванными с петель дверями. Мы направлялись в долину Румсдал. Было совершенно понятно, что вход в эту долину оказался трудным для англичан. С точки зрения природных условий Румсдал представляет собой типичный запад Норвегии: узкая, заросшая лесом долина с извилистой рекой на ее дне, отвесные склоны, горные вершины, устремленные в ярко-зеленое ночное небо; черные расселины в горах; над дорогой нависает зеленоватого оттенка ледник, расстояния между населенными пунктами здесь большие, сами же усадьбы очень маленькие. Железнодорожная ветка узкоколейная, дороги во многих местах такие узкие, что два автомобиля могут разъехаться с трудом, при этом все дороги причудливо извиваются по узким горным перевалам. Надо отдать должное нашей дорожной службе, которая успевала каждый день восстанавливать дороги после бомбежек, чтобы не нарушалось сообщение. На рассвете, подъезжая к Ондалснесу[18], мы увидели красное пожарище. По обе стороны улицы горели дома, закопченные до черноты солдаты и гражданские люди старались обрушить стены горевших домов, чтобы они не завалили дорогу.

Царила весна, мы мчались в сторону фиорда, который издали казался шелковистым пятном голубоватого цвета, в нем отражались красные отблески заката и одновременно первые бледно-розовые всполохи восхода. По склонам гор всюду бежали ручьи, лужайки уже зеленели, многие солдаты прикололи к своим кителям фиалки. Вдоль всего побережья то здесь, то там проглядывали первые весенние цветы.

В следующей усадьбе, у самого моря, где мы остановились на несколько дней, хозяин пахал землю. Немецкие самолеты летали и над его усадьбой, но серые и белые клубы дыма на фоне голубого неба над горами свидетельствовали о том, что противовоздушная оборона Ондалснеса еще не сдавалась. То и дело шальной снаряд пролетал в воздухе над нашими головами, и тогда мы просто бросались пластом на землю, но, слава богу, снаряды по большей части падали в море, не задевая усадьбу. А жители Ланг-фиорда не обращали на стрельбу никакого внимания и продолжали свою работу в усадьбе или на фиорде.

Маленькая девочка, жительница Ондалснеса, спросила нас: «А вам удалось спасти какие-нибудь свои стулья или кровати?» Дом этой девочки полностью сгорел, родителям не удалось спасти ничего, кроме собственной жизни. Ее отец с юмором заметил: «Да, тяжко быть стекольщиком в разбомбленном городе: клиенты разорвут на части».

Вечером пришло сообщение о том, что англичане потерпели поражение в битве за южную Норвегию. Они вынуждены на своих кораблях покинуть Ондалснес, и немцы вот-вот будут в Румсдалене. Нам надо было бежать дальше.

Владелец усадьбы и его жена, у которых мы гостили в течение четырех дней, изо всех сил старались сделать хоть что-то для нас, они пожелали нам счастливого пути, хозяин пожал нам руки: «Ну что ж, увидимся еще когда-нибудь». Его жена с плачем обняла нас. Норвежским крестьянкам отнюдь не свойственно выставлять напоказ свои чувства, и те слезы, которые она не смогла сдержать, были свидетельством того, что к нам в Норвегию пришла настоящая беда.

Мы стояли на маленькой пристани, ожидая шхуну, на которой мы вместе с военно-медицинской службой должны были отправиться в Молде. Над фиордом клубился черный дым, мы поняли, что он поднимается над городом, куда мы намеревались плыть, и ветер разносит его по фиорду. Этот город был разбомблен и отчасти сожжен. Мы знали об этом, хотя давно не видели свежих газет. Бой еще продолжался, наступил вечер, светлый и тихий. Где-то наверху рвались снаряды, осколки разлетались маленькими светящимися звездочками. Время от времени появлялась звезда, которая приближалась к нам и на наших глазах становилась все больше и больше, а потом вдруг загоралась ярким пламенем и падала вниз: это был сбитый самолет. «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию», — произнес один из солдат. Я одновременно с ним вспомнила то же место в Священном Писании.

Уже наступила полночь, когда мы отправились в путь. Берег был окутан тьмой и тишиной. Наша шхуна осторожно плыла под прикрытием берега с нависшими скалами, фиорд лежал перед нами, гладкий и сверкающий, в нем отражались темный берег и светлые горы, а над нами мерцала планета Венера, казавшаяся такой большой и яркой на фоне прозрачного зеленоватого неба.

В больнице, куда мы прибыли, нас встретили люди, которые накормили нас и на следующее утро помогли найти автомобиль. Проехав через сожженный Молде, через гору, где еще продолжалась зима, а потом вдоль берега, мы прибыли в Бюд[19].

Это и была самая оконечность Румсдалена. Здесь ландшафт Норвегии переходит в плоскую равнину из гранита, в поросшие вереском холмы, а также в бурые болота, постепенно спускающиеся в Северное море, которое даже в самую спокойную погоду бьется пенистыми волнами о прибрежные скалы. Весна пришла и в эти места; идя по тропинкам среди зарослей вереска, мы то и дело поднимали золотистую пыль, касаясь сережек карликовых ив. В тихой бухте среди скал парами, рядышком, плавали гаги, коричневая самка и черно-белый самец, здесь же были чайки, крачки, а также морские ласточки с красными лапками, которые обихаживали свои прошлогодние гнезда. В бухте Хустадвикен мы поднялись на борт одной из двух шхун, которые должны были отплыть на север. На ней было много военных, а также большое количество амуниции и несколько пушек, — все, что удалось спасти нашим солдатам, когда наши полки были вынуждены отступить из южной Норвегии. Наши бойцы отправлялись теперь сражаться за северную Норвегию, которая еще оставалась свободной.

Наша шхуна имела всего шесть спальных мест, пассажиров же было 36 человек. Среди нас были и беженцы из Германии, и один известный журналист, из крайних радикалов, который сейчас лежал разбитый ревматизмом и страдал от ишиаса. Его сын и дочь дежурили около больного отца, окружая его нежной заботой, как два ангела-хранителя, в то время как его жена добровольно взяла на себя обязанности буфетчицы. Остальную часть пассажиров составляли солдаты.

Мы плыли ночами, а днем прятались в бухтах между маленькими островками. Все дни море было спокойным, почти зеркальным. Каждую ночь мы видели на его поверхности красноватые отблески заката, который незаметно переходил в рассвет. Мне казалось, что каждый час, каждую минуту, каждое мгновение, которые мы не спали, мы все думали об одном: вот она, наша страна, Норвегия, такая прекрасная, что даже невозможно поверить в реальность этой красоты. Дикая, суровая, с ее горными грядами, поднимающимися прямо из морских глубин, с горными пиками, устремленными в небо; страна, почти сплошь покрытая снегом, лишь с небольшими, кое-где встречающимися полосками земли у подножья горных склонов, где места хватает лишь для одной, ну может быть, для двух-трех, крестьянских усадеб. Кроме нас, никто не боролся за обустройство этой страны, и все здесь является нашим, только нашим.

Один из солдат, очень славный парень, предложил мне свой спальный мешок и потом каждый вечер приносил его мне, даже помогал забраться в него, буквально запихивая туда меня. Конечно, мне было жестко, но в то же время удивительно спать на палубе на свежем воздухе. Утром я выползала из мешка, и тогда этот солдат брал его себе, влезал в него и спал в течение нескольких часов. Для разбитого ревматизмом журналиста тоже устроили ложе на палубе, ему, конечно, было тяжелее, нежели другим. Но он не позволял себе жаловаться, и его неизменно блистательный юмор помогал сохранять хорошее настроение всем нам, находящимся на борту шхуны.

Немецкие самолеты часто пролетали над нами на всем нашем пути на север. К счастью, они не замечали нас, они летели в сторону Нарвика и Будё[20]. Но в тот момент, когда мы уже входили в устье Тронхейм-фиорда, зрелище происходящего захватило нас. Мы слышали о том, что немцам удалось захватить несколько рыболовецких шхун и они уже патрулируют здешний фарватер. Так что мы долгое время держались подальше от него, и только ранним утром зашли в самую отдаленную гавань рядом с маяком.

И тут мы заметили черную шхуну, которая была во много раз больше, чем обе наши вместе взятые, она пересекала водное пространство по направлению к нашей гавани. Потом она исчезла, а через час появилась вновь и продолжила движение в нашу сторону. Она бросила якорь рядом с нами. На ее палубе было много молодых мужчин, которые молча, с недоумением, смотрели на нас. Это были норвежцы, но они могли оказаться коллаборационистами. В конце концов, оказалось, что это солдаты — в основном матросы, которые направлялись на север, чтобы там продолжать борьбу; как потом выяснилось, они так же опасались нас, как и мы их.

Таким образом, все три шхуны, друг за другом, поплыли в одну сторону — к белеющим горным грядам Нурланна и островам, имеющим причудливые очертания, напоминающие целые скульптурные барельефы. Острова Лекамоя (Девушка из Леки), Хестманнен (Всадник) напоминают всадника в развевающемся плаще, а остров Рёдоис (Красный остров) похож на внушительную фигуру льва.

Через четыре часа после начала нашего плавания мы получили сообщение из Будё о том, что там не разрешают представителям гражданского населения сходить на берег, для того, чтобы плыть дальше, в Тромсё, нам придется обогнуть самые дальние — Лофотенские острова, так как Вест-фиорд полностью заминирован. Если мы пожелаем, то можем возвратиться на другой шхуне в Му-и-Рана[21]. Оттуда у нас будет возможность отправиться дальше, в Швецию.

Мне совсем не хотелось возвращаться назад, кроме того, я полагала, что в Будё я скорее всего смогу что-то узнать о судьбе подвергшегося бомбардировке вблизи Олесунна[22] нашего плавучего госпиталя «Бранд IV». На этом судне под началом офицера — главного врача, получившего там ранение, находился мой сын Ханс. А ведь в сообщениях говорилось, что среди погибших был и «молодой доброволец военно-медицинских войск». Тем не менее мои друзья пытались убедить меня в том, что если бы погибший был моим сыном, то его имя было бы упомянуто в газетах. Впоследствии мне стало известно, что Ханс покинул эту санитарную часть, пробыв в ней всего неделю, и поступил в распоряжение сухопутных войск; он был назначен вестовым между армейским подразделением в Отте и теми нашими войсками, которые все еще оставались в тылу немецких войск, ведь он хороший лыжник и знает горную местность в районе Отты и Лиллехаммера как свои пять пальцев. У профессора Поше и у меня были деньги, чтобы добраться до Швеции, и мы не хотели злоупотреблять бесконечным гостеприимством наших соотечественников в тяжелых условиях войны.

Солдаты продолжили свой путь. Беженцы из Германии боялись возвращаться назад, и поэтому им было разрешено ехать далее на север. Одному богу известно, что сталось с ними потом.

VII

САМЫМ трудным для нас оказался последний этап нашего бегства из Норвегии: от Му и через шведскую границу.

Мы начали свой путь во второй половине дня, ехали в кузове грузовика. Дорога шла через горы и была очень извилистой, с неожиданными поворотами, над нами нависали отвесные скалы. Дорога была изъезжена транспортом, так что под колесами машины на большом протяжении было настоящее месиво из растаявшего снега и грязи. Шофер вез нас так, что казалось, будто автомобиль у него отплясывает халлинг[23]. Нас, сидящих в кузове грузовика, хотя мы изо всех сил держались друг за друга, то подбрасывало вверх, то вдруг заваливало вправо, а потом всех одновременно влево, иногда грузовик резко останавливался, а потом также резко трогался, временами он напрочь застревал в какой-нибудь рытвине и требовалось длительное время, чтобы вытащить его. За всю ночь нам удалось преодолеть расстояние лишь в две мили[24]. Что пришлось испытать разбитому ревматизмом журналисту, когда его так швыряло во все стороны в течение нескольких часов, даже трудно себе вообразить.

Ну вот мы уже на горном перевале, здесь нам снова встретили сердечные, полные участия люди, у которых мы смогли переночевать. Здесь было полным-полно дорожных рабочих, и они с готовностью уступили нам свои постели. На следующий вечер мы продолжили свой путь пешком. Нашего больного товарища несли на специальных носилках, которые сделали для него сыновья хозяина домика в горах, где мы останавливались на ночь.

Мы надеялись, что по пути нам встретится какая-нибудь машина, которая сможет подвезти нас. Нас и в самом деле немного подвезли, насколько хватило бензина. И вот теперь нам предстояло проделать дальнейший путь в шесть километров на лыжах через горы, чтобы добраться до последнего приюта по эту сторону норвежской границы. Для больного кое-как соорудили сани из лыж. Тут я обнаружила, что мне трудно успевать за остальными, в последние 20 лет мне не доводилось вставать на лыжи, к тому же моя шуба никак не могла служить лыжным костюмом, в конце концов и меня усадили на сани, рядом с парализованным. Шестеро молодых людей тянули эти сани, пока мы не дошли до пограничной усадьбы.

Дети Поше, невероятно милые и любезные, всю дорогу старались изо всех сил, но теперь были уже просто не в состоянии тащить эти сани. Поэтому было решено, что остальные наши попутчики пока останутся, а мальчики из домика в горах потащат сани с больным журналистом и мной дальше, при том что эти молодые люди должны были утром вернуться на работу, а они продолжали помогать больному человеку и мне; сын и дочь больного журналиста тоже решили остаться рядом с отцом. Как только утреннее солнце осветило заснеженную горную гряду, мы отправились по замерзшему озеру туда, где проходит граница, в сторону пограничного пункта Стуруман. Лед местами был покрыт водой, поэтому парни, которые волокли сани, временами оказывались по колено в воде, да и вокруг нас постоянно плескалась вода.

Светало, солнце позолотило вершины гор, когда мы наконец добрались до первого шведского пограничного поста. Мы видели, что по ту сторону границы дороги расчищены от снега. В то время как парни продолжали тащить сани с парализованным, его дочь Дагни и я решили идти пешком по проселочной дороге. Дагни настояла на том, что будет нести мой саквояж, я протестовала, но, боюсь, не столь энергично, как следовало бы.

Нам предстояло пройти еще три километра до ближайшей казармы. Когда мы туда добрались, то оказалось, что казарма переполнена и нас не могут принять на ночлег. Использовать сани было здесь невозможно, и пришлось снова нести парализованного на носилках. Мы вместе с его дочкой пошли пешком по проселочной дороге до следующего барака, в котором, как нам сказали, жили всего несколько дорожных рабочих. Уже совсем рассвело, и среди березняка вовсю распевали самые разные лапландские весенние птицы, но я думала только об одном: как бы скорее добраться до какого-нибудь строения и лечь отдохнуть. Километр — это тысячи шагов, мы шли, а я все говорила и говорила, и, наверное, поэтому километр мне показался двумя или тремя. От говорения я еще больше хотела спать. И в конце концов мы стали бояться, а не прошли ли мы мимо того барака, к которому направлялись, не заметив его, так как буквально засыпали на ходу, падая от усталости. Но вот наконец появился маленький неказистый домик на повороте. Было приблизительно половина шестого утра.

Внутри барака было холоднее, чем снаружи. Мы увидели печку, стоящую посреди комнаты, и кровати вдоль стен, на кроватях лежали матрацы, набитые соломой и сухими листьями. На одной из них лежал человек, укрытый красным ватным одеялом, и спал мертвецким сном.

Он так и не проснулся, когда мы затопили печку, мы хотели хоть немного согреть комнату, ведь скоро сюда должны были доставить больного. Мы уселись на трехногие табуретки и в полудреме стали ждать остальных. Наконец подошли и мальчики с отцом Дагни, тут спавший мужчина проснулся, с изумлением посмотрел своими пронзительно-голубыми глазами, над которыми нависли растрепанные рыжие волосы, и произнес по-шведски, глядя на носилки с парализованным: «Черт побери, неужели началась война?» Он думал, что внесли убитого.

Мы объяснили ему положение вещей, и тогда этот мужчина натянул носки и брюки, согрел кофейник и достал сумку с едой. Он раздал нам всю свою еду, а у него был хлеб с маслом, колбаса, сыр, а также кофе и молоко. Нас везде принимали очень гостеприимно, но такой сияющей, искрящейся сердечности мы не встречали нигде. Этот дорожный рабочий, этот швед, стал для нас буквально воплощением человеческой солидарности и доброжелательности. Нам выпало счастье после четырнадцати часов чрезвычайного напряжения оказаться в атмосфере его заразительной доброты. Этого человека, которого звали Юн Андерсон, а также его товарища Юнаса, который появился во второй половине дня, я буду с благодарностью вспоминать до конца своих дней.

Те мальчики — норвежцы, сыновья хозяина домика в горах, где мы нашли вчера приют, так и не смогли в тот день вернуться обратно. И вот мы устроились здесь спать все вместе. Какое счастье было иметь наконец возможность улечься на деревянной, похожей на ящик, старинной кровати. Последнее, что мне запомнилось, перед тем как я погрузилась в сон, это то, как Юн Андерсон бегает с красным одеялом, не зная, кому его отдать. В конце концов было единодушно решено закутать в это одеяло нашего товарища, измученного ревматизмом и ишиасом. После чего все мы мгновенно заснули.

Швеция, лето 1940

I

НА СЛЕДУЮЩИЙ день вся наша компания беглецов из Норвегии перешла через шведскую границу в сопровождении нескольких солдат, которые сообщили нам, что военные довезут нас на машине до Стримасунда, где находятся таможня и туристические домики.

Вот она, Шведская Лапландия: маленькие, неказистые крестьянские хозяйства расположены здесь далеко друг от друга. На этой земле по-прежнему живет много саамов, которые все лето пасут в горах своих оленей. Повсюду разбросаны белые холмики их чумов, обложенные молодыми березками.

Весна была здесь именно такой, какой она знакома и любима везде всеми скандинавами. Еще повсюду лежит снег, но кое-где он уже тает и в течение всего долгого весеннего дня наполняет воздух запахом влаги, а к вечеру пробуждаются запахи мокрого камня и набухших березовых почек. Один молодой здешний рабочий, который намеревался ехать с нами на машине, все ходил и радостно показывал всем нечто удивительное: в огромной ладони он бережно держал букетик крохотных бледно-розовых цветочков. Он нашел их на солнечном склоне холма, они называются здесь камнеломкой, это самые первые весенние цветы. Он собирался взять их с собой и подарить «своей супруге», как он с гордостью говорил всем. Но по своей доброте он разрешил каждому из нас, по очереди, подержать этот букетик в руках и вволю полюбоваться ими.

Приехал грузовик, в кузове которого плотно сидели солдаты, но все же нам каким-то образом удалось втиснуться среди них. И вот я снова испытала, что это значит — «держаться вместе» — в буквальном смысле этого слова. Мы сидели бок о бок рядом, вплотную друг к другу, и нас всех вместе подбрасывало на дорожных ухабах: дорога здесь, в Швеции, была такой же ужасной, как и с норвежской стороны.

И повсюду были солдаты. В Швеции проводилась всеобщая мобилизация. Мы видели множество ополченцев, они были одеты в серо-голубые шинели с синими обшлагами и треугольные шляпы. Эта военная форма немного напоминала ту, что носили солдаты эпохи Карла XII, и выглядела на шведах, по крайней мере, не так нелепо, как та, в которую вырядили горстку финнов, выступавших в финской войне на стороне русских, чей отряд был сформирован в Терийоки: на тех были подлинные костюмы эпохи Карла XII, которые по такому случаю были изъяты из музейных фондов Ленинграда[25]. Вероятно, русские не видели различия между этими историческими костюмами и тем обмундированием, что до последнего времени выдавалось шведским артиллеристам. Возможно, теперь ополченцы просто донашивали старую форму, тогда как вся шведская армия уже перешла на обычную серо-зеленую европейского образца.

Шведские солдаты начали осторожно расспрашивать нас о военных действиях в Норвегии. И то один, то другой высказывали сожаление о том, что им не дают возможности оказать норвежцам военную помощь. Кое-кто пытался обрывать подобные сетования, в основном это были пожилые люди из ополчения, отцы семейств, которые были рады, что им пока еще не пришлось участвовать в военных действиях. Что касается молодых солдат, то почти все, кого я встречала здесь, были возмущены бездействием Швеции и рвались в бой.

Таможню в Стримасунде мы прошли совершенно безболезненно, несмотря на то что ни у кого из нас не было не только паспорта, но даже ничего похожего на какие бы то ни было документы. Что касается туристического центра, то там «лотты»[26] сделали все возможное, чтобы разместить нас на ночлег, хотя это было совсем непросто, так как в доме уже были размещены офицеры. Но выход был найден: в одной комнате разместились женщины и дети, а в другой — мужчины. Мы легли спать не раздеваясь, отчасти потому, что почти каждую ночь здесь бывала воздушная тревога, немецкие самолеты беспрестанно летали над шведской территорией. Согласно официальным заявлениям, это происходило якобы случайно, хотя все мы считали, что немцы просто хотели получить представление о шведской обороне. После того как шведам удалось сбить несколько самолетов, ситуация улучшилась: немецкие самолеты стали летать гораздо реже. Несомненно, это было связано и с тем, что в Швеции полным ходом шла военная мобилизация, и, вероятно, нацисты сочли за благо не вторгаться в Швецию, учитывая тот уровень людских потерь и потерь военного имущества, с которым они столкнулись в совершенно не готовой к войне Норвегии; видимо, они поняли, что не стоит связываться с технически хорошо оснащенной шведской армией. Между прочим, некоторые романтические личности, коими являются в своем большинстве шведы, рассказывали мне, что якобы Герман Геринг дал честное слово немецкого офицера, что его армия никогда не нападет на родину его любимой, ныне покойной, жены Карин. Мы-то, норвежцы, сомневались, ведь если бы Геринг действительно дал такое слово, то это как раз и означало бы прямо противоположное: что немецкая армия нападет на Швецию при первой же возможности.

На следующее утро, во время нашего пребывания в Стримасунде, к нам в комнату ворвался профессор Поше и, не обращая никакого внимания на то, что мы находились на различных стадиях процесса одевания и совершения утреннего туалета, сообщил нам новости, только что услышанные по радио: гитлеровские войска вошли в Голландию и Бельгию. Кое-кто из нас воспринял это как хорошую новость, ведь, значит, война начала серьезно разворачиваться по всему Западному фронту, и немцы могут встретить серьезных противников, способных дать им достойный отпор. Теперь уж Гитлер не мог сулить своим войскам легкую победу, так как эти свободолюбивые страны, несомненно, одолеют его. И тогда конец этой гангстерской шайке, конец войне, немецкие солдаты разойдутся по домам, освободив от своего присутствия территорию всех государств, куда Гитлер направил их для порабощения народов; его солдаты должны будут разойтись по домам и заняться обустройством жизни в своей собственной стране. Лично я была настроена гораздо менее оптимистично, отчасти в связи с тем, что я ни на йоту не верила, что немцы способны вернуть что-либо из захваченного ими, если только не принудить их к этому силой. Но трагедия, произошедшая на Западном фронте, превзошла все мои самые пессимистические ожидания.

На другой день нас повезли в глубь Швеции, где мы должны были провести некоторое время изолированно в одном маленьком провинциальном городке, где было много солдат, а оттуда мы должны были отправиться дальше на автобусе. Военные власти, офицеры и солдаты были максимально доброжелательны, изо всех сил стараясь помочь нам. Только однажды представитель местной администрации проявил некоторую раздраженность тем, что его район буквально наводнен такими «опасными людьми», как норвежские беженцы, которые, по его мнению, могли внести сумятицу в их местную жизнь. Наш автобус, на котором мы собирались отправиться в путь, был переполнен, казалось, в него уже не войти. Среди пассажиров были финские дети и пожилые женщины, беженцы из Северной Норвегии, куда они в свою очередь бежали из Финляндии. «Финнов я везу бесплатно, а норвежцы должны платить», — объявил шофер.

На каждой остановке стояли толпы людей, ожидавших автобуса. Поэтому нам с Дагни предложили встать и уступить свои места двум рабочим-связистам, а самим сесть к ним на колени. «Я возьму эту старую даму (то есть меня), а ты посади к себе молодую девушку», — сказал один из них. Делать было нечего, мы повиновались, стараясь сохранить серьезное выражение лица. Но мне казалось, что тот, у которого на коленях сидела «молодая девушка», с трудом сдерживал улыбку. Когда мы наконец приехали, оба рабочих дружно достали кошельки и предложили каждой из нас по пять шведских крон со словами: «Это пригодится вам на еду и кофе, пока будете добираться до места». Мы поблагодарили, очень растроганные, но сказали, что обойдемся, так как скоро будем в Стурумане, где нам смогут дать денег наши шведские друзья, ведь наверняка много других беженцев, которые находятся в гораздо худшем положении, чем мы. Мужчины согласно кивнули. На остановке я видела, как они отдали свои деньги одной женщине из Му-и-Рана, которой предстояло еще долго добираться до своей сестры на севере Лапландии.

Господи, какое счастье вновь оказаться в самом настоящем отеле, шведском туристическом отеле, где царят шведские вкус, комфорт и прекрасный сервис. Правда, к сожалению, оказалось, что мы не сможем принять теплую ванну, так как ныне в Швеции введены ограничения на топливо и нагревательные колонки отключены. Но, к счастью, горничные нашего отеля, такие милые, сущие ангелы, пошли на кухню и специально для нас нагрели несколько баков горячей воды. А одна юная парикмахерша, заведение которой располагалось на железнодорожной станции, согласилась помыть нам со Стиной Поше голову и привести в порядок волосы, несмотря на то что был второй день Троицы, выходной день в Швеции.

В этом городке было всего несколько магазинов, сейчас они стояли с почти полностью пустыми полками, так как здесь скопилось много беженцев, которые оказались в Швеции, не имея при себе решительно ничего. Мне нужны были носовые платки, но в продаже были только с черной каймой, такими пользуются шведские крестьяне во время похорон. Обычно я не обращаю внимания ни на какие приметы, но сейчас я очень волновалась за Ханса, и мне было неприятно приобретать такие платки. После того как я все же их купила, мы со Стиной долго еще смеялись и шутили по поводу моих «похоронных» носовых платков.

II

ПОСТЕПЕННО мы распрощались почти со всеми нашими попутчиками. Было решено, что наш разбитый ревматизмом товарищ останется в отеле, чтобы иметь возможность нормально отдохнуть, лежа в удобной постели. На железнодорожной станции, на полпути между Стуруманом и Стокгольмом, я должна была расстаться с супругами Поше: фру Поше — шведка, и они собирались на какое-то время остановиться здесь у ее родственников. Была светлая весенняя ночь, с прозрачным небом и светло-зеленой полоской вдоль горизонта, одна из тех ночей, которые мы, норвежцы, так любим, хотя эти ночи навевают меланхолию; нас охватывает тоска по лету, которое всегда слишком рано уходит от нас, так что мы просто не успеваем утолить нашу жажду тепла, солнечного света, нашу любовь к зеленым лужайкам. И нас, норвежцев, охватила невыносимая тоска по дому, который мы только-только покинули.

Моя подруга Алиса[27] прислала мне телеграмму сюда, в Стуруман, она приглашала меня пожить у нее. Ее сын был мобилизован, поэтому его комната была свободна, и я могла какое-то время жить в ней, ведь у моей замужней сестры в Стокгольме не было комнаты для гостей.

Обе они встретили меня на станции, очень растроганные, но не более того. Мне казалось, они могли бы испытывать более сильные чувства, учитывая все произошедшее. На следующий день Алиса сообщила мне, что мой сын Андерс погиб в сражении у Сегалстадского моста 27 апреля. Она не сообщила мне об этом сразу, потому что хотела дать мне время прийти в себя после трудного путешествия. Что касается Ханса, то они были совершенно уверены, что он вернулся домой, в Лиллехаммер, после капитуляции норвежской армии, во всяком случае было совершенно точно известно, что его не было на борту «Бранда IV», когда этот плавучий госпиталь подвергся бомбардировке.

III

МОИ впечатления от Швеции, связанные с моим пребыванием здесь летом 1940 года, несомненно, можно считать односторонними, так как все мои шведские друзья занимали одинаковую со мной позицию по отношению к нацизму.

Однако необходимо признать, что в Швеции были круги, в значительной степени настроенные пронацистски. Еще в период Первой мировой войны какая-то часть шведского высшего класса: аристократии, офицерства, крупных финансистов, некоторых представителей торгово-промышленных кругов, проявляла ярко выраженные пронемецкие симпатии. Что касается представителей среднего класса, то, пожалуй, именно они решительно поддерживали взгляды и воззрения аристократии и армии. Многие из них принадлежали к так называемой партии Великодержавия, которая не расставалась с туманными мечтами о том, что великая победившая Германия сделает всех «германцев» господами в Европе, а то и во всем мире, и, следовательно, под предводительством Германии, Швеция сможет тем или иным мистическим образом вновь обрести былое величие, утраченное в связи с неудачными военными походами Карла XII, лишившими Швецию господства на Балтике. Этой партии шведского Великодержавия противостояли интеллектуальные круги страны, связанные со свободомыслием, либеральным и радикальным политическим мышлением. Именно представители этих кругов и проявили себя как подлинные друзья Норвегии, когда в 1905 году она разорвала унию со Швецией. Нет никаких оснований сомневаться в том, что Оскар II, будучи одновременно королем и Швеции и Норвегии, отнюдь не собирался идти войной против народа, который был его вассалом. У него было сохранившееся от Средневековья покровительственное отношение к Норвегии; несмотря на то что он был шведом до мозга костей, он, конечно же, любил Норвегию, как любит феодал своего младшего сына, ребенка, который доставляет ему хлопоты и не играет важной роли в семейной иерархии, но тем не менее это тоже его плоть и кровь. Неизвестно, разрешился ли бы конфликт между Норвегией и Швецией мирным путем, если бы шведская Левая партия, так же как и социал-демократы и значительная часть шведских интеллектуалов и деятелей искусства, не выступала столь решительно против войны и насилия в отношении Норвегии, являвшейся самой демократической страной на севере Европы, страной Ибсена и Бьёрнстьерне Бьёрнсона. Совершенно очевидно также, что если бы Норвегия и Швеция и в 1914 году оставались бы связанными властью общего короля, а Швеция была в этом союзе главенствующей страной, тогда бы, скорее всего, этот «братский народ» не преминул начать войну против нас на стороне Германии. Все мои шведские друзья принадлежали к либеральным кругам и разделяли политические взгляды социал-демократии. Многие из них были коммунистами вплоть до нападения СССР на Финляндию, которое открыло им глаза. Они осознали, что сталинский коммунизм — это всего лишь новое издание политики русского царизма, стремящегося к укреплению своей власти путем завоевания соседних стран и с помощью внутренней политики, заключавшейся в том, чтобы держать основную массу своего населения в состоянии полной зависимости и недееспособности. Эта политика характеризуется абсолютным безразличием к жизни отдельного человека, его благополучию, чего никогда не поймем мы, люди, принадлежащие христианскому и демократическому обществу, какими бы недостатками ни страдала наша демократия и наши христианские институты. Многие молодые люди, которые с присущим норвежцам и шведам идеализмом еще совсем недавно «верили в Россию», когда пришел час испытаний, бросились в Финляндию, чтобы стать там солдатами или гражданскими рабочими в войне против Сталина, злодеяния которого можно сравнить со злодеяниями Ирода, пытавшегося убить нашего Спасителя в колыбели. Однако было бы несправедливо утверждать, как часто говорит пресса, что война, развязанная Сталиным, была якобы направлена прежде всего против финских рабочих, против их домов, церквей, медицинских учреждений, зданий, помеченных знаком Красного Креста; хочу быть справедливой: бомбы были направлены в основном на сражавшихся на линии Маннергейма, при этом сотни тысяч простых русских солдат стали пушечным мясом, были уничтожены защищавшими свою родину финнами. Летом 1940 года на смену иллюзиям у шведских коммунистов пришло чувство горечи и ненависти по отношению к Советской России, разрушившей их надежды на построение рая на земле, того рая, который должен был наступить в Республике Советов, государстве рабочих и крестьян.

Все мои шведские знакомые были в основном антинацистами. Совершенно очевидно, что число немецких сторонников в Швеции в целом к настоящему моменту значительно уменьшилось. В Стокгольме проживало несколько тысяч немцев, и нет ни малейшего сомнения, что многие из них выполняли задания нынешнего немецкого правительства, во всяком случае те, что прибыли сюда, как и в Норвегию, в течение последних семи-восьми лет. Швеция теперь находилась между молотом и наковальней, между своим исконным врагом Россией и давним другом Германией, она оказалась в трудном положении, ей предоставлялось сделать нелегкий выбор между двумя диктатурами, двумя тоталитарными государствами, это было невыносимо для нации, которая поколение за поколением культивировала свои «rorika minnen», великие воспоминания о том периоде истории, когда героические шведские короли и воины клали свои мечи на чашу весов и решали судьбы Европы.

Неизменная немецкая способность разрушать все, что могло бы вызвать к ним симпатию, черта, еще более характерная для немцев, нежели их способность организовывать собственные людские и материальные ресурсы, проявилась и здесь. Известно, что прусский король, случалось, гонялся по улицам за своими подданными, размахивая хлыстом и палкой с воплями: «Ihr sollt mich lieben! Ihr sollt mich lieben!» — «Вы должны любить меня! Вы должны любить меня!» Немецкие черты характера проявились тут, что называется, в чистом виде.

Не хочу скрывать, как меня рассмешило, что некоторые шведские родственники первой жены Геринга, с которыми мне довелось познакомиться здесь, в Швеции, выражали мне свое горькое разочарование нацизмом. В частности, одна дама была страшно огорчена в связи с тем, что ранее ей очень нравился Герман, тем более что ее милая родственница Карин посвятила свою жизнь нацистскому движению, получившему теперь столь плачевное развитие. Другой человек, молодой врач, он принадлежит шведской аристократии, рассказал мне, что ему довелось гостить вместе с Герингом в течение двух недель в одном из фамильных замков последнего. Так вот, этот тип, как он выразился, оказался на редкость болтлив и часами не мог остановить поток своего красноречия, что и вызывало у этого шведского врача безграничную ненависть и отвращение к нацизму. В последнее время у него даже были неприятности с властями, так как в своих статьях, посвященных Германии, он употребил некоторые весьма резкие выражения.

IV

ИНГВЕ, муж Алисы, приложил много усилий, чтобы обеспечить меня всеми необходимыми документами, включая продовольственные карточки. Когда я приехала в Стокгольм, то здесь лишь отдельные товары, в основном импортные, выдавались по карточкам. К сожалению, мыло тоже, несмотря на то что шведские мыловаренные заводы производили достаточно мыла, как для собственного потребления, так и на экспорт. Кроме того, не было горячей воды. Мы кипятили воду для мытья на кухне, а иногда просто пользовались холодным душем.

Затемнение не играло в Стокгольме особенной роли, с середины мая здесь светло до самой поздней ночи. Тем не менее было приятно сознавать, что можно спокойно зажигать свет, не заботясь постоянно о том, чтобы сначала плотно задернуть шторы на окнах. Кроме того, приятно было видеть большое количество уличных ресторанов, которых в Стокгольме много, как нигде в Европе, исключая, пожалуй, лишь Копенгаген. И наверное, нигде в мире они не кажутся столь привлекательными, как в Стокгольме. Многие из них — это старинные харчевни и трактиры, воспетые еще Бельманом[28], где сохранился дух эпохи Густава III, с его пристрастием к простым интерьерам и роскошным цветникам. Особенно красиво здесь по вечерам, когда в садах между старыми деревьями зажигают фонари, свет которых играет в зеленой, только что распустившейся листве. Мы провели несколько вечеров, гуляя среди этих деревьев; всюду царила атмосфера прощания: у шведов не было никаких иллюзий в отношении будущего. В лучшем случае Швеции удастся избежать участия в войне, но все равно ее ждут большие потери — утрата внешних рынков, уж несомненно, Германия приберет к рукам всю внешнюю торговлю. И в результате молодые шведы будут лишены возможности продолжать профессиональную деятельность и учебу, что означает конец того, что можно обозначить словом «prosperity», процветание, которого со всей очевидностью Швеция достигла в последние годы. Конечно же, на следующее лето никто и нигде в Скандинавских странах не сможет высаживать и обихаживать такое количество цветов, к какому мы давно привыкли у нас в Скандинавии. Мы всегда жаждем лета и солнечного тепла. Стоит только нам достигнуть достаточно высокого уровня жизни, как мы превращаем лето в праздник цветов. Вот и в Стокгольме повсюду буйство красок и запахов: в парках, вокруг старинных изысканных аристократических зданий в центре города, в скверах вокруг новых рабочих кварталов, вокруг больших крестьянских усадеб и скромных домиков, в цветочных магазинах и у торговцев на площадях, на верандах и окнах гостиных буквально во всех домах.

И все же шведы отнюдь не были уверены, что смогут сохранить свою мирную жизнь. По сравнению со многими другими столицами, например с Осло, Стокгольм всегда считался образцом порядка и чистоты. И те, кто бывал здесь ранее, не мог теперь не заметить, что на этот раз фасады не были приведены в порядок, как это обычно бывает каждой весной, что многие деревянные дома нуждаются в окраске и что улицы не обихожены, как бывало, после морозной зимы. Люди говорили мне, что ремонтных работ не производили, так как ожидалось, что в один прекрасный день русские или немцы начнут бомбежку.

Шведы гуляли, любуясь своей столицей. Сверкали на солнце воды озера Меларен, а также протоки из Балтийского моря, которые встречались с водами озера под городскими мостами, и все было окутано серебристой туманной дымкой. В самой старой части города, на острове, виднелись старинные каменные здания эпохи Средневековья, которые, впрочем, были перестроены, модернизованы и стали более приспособленными к современной жизни, при том что их живописные остроконечные фасады остались в неприкосновенности. Для того чтобы свет и воздух проникал в жилища, расположенные на узких извилистых улочках, некоторые из зданий, в основном обладавшие не такой уж значительной художественной ценностью, были снесены, и, таким образом, кое-где появились новые небольшие красивые площади. На городских окраинах были возведены больничные комплексы, дома престарелых, научные центры, целые кварталы современных зданий для состоятельной части населения. Старые дома для малообеспеченных людей, а порой это были очень живописные маленькие деревянные домики, выкрашенные в желтый, зеленый или красный цвет, теперь там, где это было возможно, были оснащены современными удобствами, другие же снесли, построив новые, тоже красивые дома. За время пребывания в Швеции я не встретила ни единого шведа, который бы не говорил о своем желании защищать свою страну, если на нее нападут, если враг захочет уничтожить Стокгольм и все другие, дорогие его сердцу прекрасные шведские города, при этом каждый добавлял, что надеется, что этого все же не случится.

Всякий раз, когда я спускалась в вестибюль гостиницы на лифте, я видела плакат, который извещал, что в подвале здания имеется надежное бомбоубежище. На всех городских улицах через равные расстояния можно было видеть указатели ближайших бомбоубежищ. Под многими скверами и рыночными площадями возводились все новые и новые убежища, до нас постоянно доносились звуки взрывных работ. Как ни странно, это действовало мне на нервы в гораздо большей степени, нежели разрывы бомб и запах порохового дыма, которые мне довелось слышать и чувствовать в Норвегии. Вой пароходных сирен, доносившийся из гавани, а также рев моторов шведских самолетов, которые кружили над городом днем и ночью, всякий раз заставлял меня вскакивать с постели, тогда как дома, в Норвегии, я часто крепко спала, не обращая внимания на сигналы воздушной тревоги и гул вражеских самолетов, летавших прямо над домом.

В это время моя подруга Алиса писала исторический роман, и ей было необходимо бывать в библиотеках. Я часто ходила туда вместе с ней, у меня возникло желание сделать выписки из книг некоторых средневековых датских авторов, меня интересовали их высказывания о своих соседях — немцах, или саксах, как их тогда называли. В читальных залах на выдаче книг работали только молодые девушки-студентки, старики и те мужчины, их шведы называли «бракованными», то есть непригодные к военной службе.

Две молодые девушки и два парня призывного возраста, один из них мой племянник, который только что стал студентом университета, записались добровольцами на сельскохозяйственные работы. В это время в Швеции, в крестьянских хозяйствах, не хватало рабочей силы. Засуха приобретала угрожающие масштабы. Дело шло к июню, а дождей не было с прошлой осени, зимой же выпало совсем мало снега, хотя это была одна из самых холодных зим, какую помнили здешние старожилы. Один мой финский друг, потерявший все свое имущество, свою прекрасную родовую усадьбу вблизи Выборга, города, пришедшего в упадок в связи с чисто российской бесхозяйственностью и неумением поддерживать чистоту, — так вот, он рассказывал, что в ту зиму в Финляндии вымерзли все яблони, которых у него в хозяйстве были тысячи и которые он сам посадил. При этом он, как и все финны, жившие в отошедших теперь к России областях, потерял все, но больше всего сожалел о своих деревьях. Его жена умерла за год до начал войны. Тогда ее смерть совсем сломила его. Но теперь он был рад, что она не дожила до этого позорного мира, который Финляндия была вынуждена заключить с Россией.

V

КАЖДОЕ утро, раскрыв газеты и прочитав военные сводки, по дороге на утреннюю мессу в маленькую Доминиканскую часовню на улице Линнея, я размышляла об одном и том же: «Как хорошо, что Андерсу не довелось увидеть все это». Кто из нас мог представить себе, что Англия в течение многих недель будет вынуждена держать оборону, а Франция будет оккупирована? Меньше всего могли представить себе это мы, норвежцы, и мы заплатили дорогую цену за осознание того, насколько Англия оказалась не готова к сражениям в условиях Норвегии, насколько неподготовленными оказались молодые английские солдаты, потерявшие свои юные жизни в наших горах.

Андерс провел в Англии четыре года в качестве «aprentice»[29] на заводах Остина[30]. Одновременно он учился в техническом университете в Бирмингеме. Так же как и я, он очень полюбил Англию, Англия была самым дорогим его сердцу местом на земле после Норвегии. У него было множество приятелей среди английских рабочих и в литейном, и в кузнечном цехах, — повсюду, и он не уставал превозносить их за чувство такта, за мягкость и доброжелательную застенчивость; они как-то пытались найти оправдание даже для нацистской Германии: «Вероятно, мы обошлись с немцами слишком сурово в Первую мировую войну, ведь нельзя же бить лежачего». Их щеки пылали от смущения, когда они читали в газетах или слышали по радио об истерическом поклонении Гитлеру в Германии. Английские рабочие знали о сексуальных извращениях, которые встречались в определенных слоях английского общества и здоровый инстинкт подсказывал им, что истерическое поклонение Гитлеру, кроме всего прочего, имеет подоплеку, связанную с сексуальными извращениями, получившими, как они слышали, распространение в окопах Первой мировой войны. Один из рабочих Норфилда, как рассказывал Андерс, однажды вспыхнул и пробормотал: «I say, but they must be crazy, you know, — I think to have done something to help them before they got as cracked as all that» — «Они просто спятили. Мы должны как-то помочь им, пока они окончательно не свихнулись».

В Северной Норвегии в это время наша армия все еще продолжала сражаться плечом к плечу с англичанами, поляками и французскими «альпийскими охотниками», при этом, по выражению солдат, все они жили дружно, как «шотландское виски с содовой». К сожалению, поток неутешительных военных сводок продолжался: Голландия пала, Бельгия была вынуждена сдаться, а Франция? Нет, мы надеемся, что чудо спасет ее. «Sauvez, sauvez la France, au nom de SacrØ C ur», «Всевышний, Францию храни, во имя Иисусова сердца…», — пели мы в часовне Св. Доминика, когда служили заупокойную мессу в честь павших в боях норвежцев и французских солдат.

В это же время я получила известие, что Ханс, слава богу, вернулся домой в Лиллехаммер живой и невредимый, после того как наша армия в Южной Норвегии была вынуждена капитулировать. Теперь Ханс был в Осло, где он попытается оформить необходимые документы, чтобы присоединиться ко мне в Швеции. Я получила телеграмму от друзей из Америки с сообщением о предложении мне выступать там с газетными статьями, а также осуществить лекционное турне, о чем со мной был предварительно, еще зимой, заключен контракт. Но я не могла ни о чем думать, прежде чем мой сын не выберется из оккупированной немцами страны. Мы уже наслышались об умении нацистов использовать заложников.

Таким образом, я постоянно находилась в ожидании вестей от Ханса, и поскольку у меня было свободное время, Ингве и Алиса предложили мне посетить усадьбу Линнея, расположенную в окрестностях Упсалы. Среди моих творческих замыслов, к осуществлению которых я приступила еще будучи в Норвегии, был и замысел написать популярную биографию Карла фон Линнея, ведь таковой на норвежском языке до сих пор не было. Тем более что лично для меня Линней, со времен моей ранней юности, всегда был в каком-то смысле священной фигурой. Меня навсегда покорили та особенная трепетность и радость творческого порыва, которые я неизменно ощущала в его книгах, посвященных путешествиям по Швеции, я была очарована его автобиографическими очерками; его сильная и чувствительная натура неизменно царила во всем многообразии написанного им. Его сочинение «Nemesis Divina»[31], автобиографические заметки, которые он написал для своего сына и которые отмечены предчувствием смерти, сыграли особенную роль в моей жизни. Он был сыном бедного священника в эпоху заката Великой Швеции, в то время, когда шведская армия под предводительством короля Карла XII воевала в чужих землях, вдали от родины, а в самой Швеции старики, женщины и дети терпели нужду и лишения. Carl Linnaeus совсем по-иному прославил свою страну, он превознес ее своими открытиями в области науки о природе. Ему в большей степени, нежели кому-либо из соотечественников, удалось достичь материального успеха. Тот факт, что ему было пожаловано дворянство, отнюдь не вызывает удивления: по меньшей мере половина списка шведских или финских дворян состоит из людей, удостоенных этой чести за ратные подвиги, научные открытия, административную деятельность или художественное творчество. Личное благосостояние не сделало его ни оптимистом, ни пессимистом. Ведь барон фон Линней не сомневался в том, что Всевышний управляет миром твердой и справедливой рукой и что рано или поздно возмездие настигает каждого, допустившего предательство или несправедливость: «De overvunna ha vapen qvar, De appelera til Gud». «Когда побежденные складывают оружие, они выполняют божью волю».

В конце мая мы направились в усадьбу Линнея Хаммарбю. Мы ехали по просторам Упландской равнины, и перед нами расстилалась пепельно-серая пашня с нежно-зелеными всходами, над нами плыли облака, и появилась надежда на долгожданный дождь. В тот день мы были единственными посетителями в Хаммарбю. Большой усадьбу Линнея не назовешь: corps-de-logis, главное здание и два флигеля, — это три двухэтажных, выкрашенных красной краской, деревянных домика. В моих родных краях, в Норвегии, даже многие крестьянские усадьбы построены с большим размахом. Окружающий постройки сад разбит в соответствии с собственными чертежами Линнея, один из участков его сада называется «Россия», здесь Линней посадил растения, семена которых получил от императрицы Екатерины; к сожалению, эта часть сада оказалась запущенной. По-настоящему у него прижилось только растение типа corydalis-art[32] из Сибири, оно разрослось, как сорняк, по всей усадьбе Линнея.

Мы шли через пустынные комнаты дома. Его жилище отличается почти спартанской простотой, но что касается незатейливой и разрисованной национальным узором деревянной мебели, то она, несомненно, яркое свидетельство неизменного шведского вкуса. Спальня и кабинет Линнея вместо обоев оклеены страницами из книг об экзотических растениях, с тем чтобы, расхаживая по дому, он мог постоянно разглядывать их и предаваться научным размышлениям. Моя подруга Алиса тоном искусительницы рассказала мне об одной шведской писательнице, немолодой даме, которая была приглашена на обед к Ибсену и, вставая из-за стола, поцеловала то место скатерти, где во время обеда покоилась рука великого мастера. Я расхохоталась, но тем не менее сделала то же самое: поцеловала то место столешницы письменного стола, куда имел обыкновение класть свою руку Линней.

Потом мы сидели в саду под деревьями, и жена нашего экскурсовода угощала нас кофе с бутербродами. Пошел дождь, довольно сильный, замечательный дождь, мы упивались запахами влажной земли и свежей зелени. Алиса шепотом произнесла изречение, которое и у меня все время вертелось в голове:

«De overvunna ha vapen qvar, De appelera til Gud».

«Когда побежденные складывают оружие, они выполняют божью волю».

VI

ТОГДА, в тот момент, Норвегия еще не была побежденной. Мы продолжали сражаться, сражались в Северной Норвегии и сражались не без успеха. Эта часть нашей армии была мобилизована еще с начала Зимней войны. И теперь она получила возможность доказать, что наши солдаты не уступают финским. Я постоянно с горечью думала о том, насколько более удачными могли быть наши схватки с противником на юге Норвегии, если бы наши мальчики имели соответствующие подготовку, оснащение и вооружение.

И тем не менее им все же удалось что-то сделать в противостоянии врагу. Однажды ко мне пришел солдат, который сражался в одной роте с Андерсом, — он всю ночь охранял тело моего сына в лесу; товарищи Андерса привезли его тело с собой, когда вынуждены были оставить свои позиции в районе моста. Андерс отвечал за транспортировку трех ручных пулеметов; парень, о котором я говорю, был вместе с ним еще со времени обороны к северу от Осло, в местечке Блейкен-сетер[33] в Хаделанде, потом они оказались вместе в Гюдбрансдалене. Хуже всего было то, что наши солдаты вынуждены были шаг за шагом сдавать свои позиции на том горном склоне, который они какое-то время удерживали в своих руках; они могли бы продержаться еще несколько недель, если бы не подверглись столь ожесточенной бомбардировке, если бы у них было достаточно живой силы, чтобы удерживать дороги, соединяющие одну долину с другой, если бы у них было достаточно оружия и боеприпасов. Однако им все время приходилось отступать, а немцы шли за ними по пятам. И все же наши ребята сражались храбро. «В одном месте мы видели тела наших врагов, которые грудами лежали вдоль дороги, это были их раненые и убитые, мы насчитали целых двести трупов. Может быть, этот факт явится хоть каким-то утешением для Вас?»

Да, конечно.

Мой сын Андерс проявил себя прекрасным офицером, храбрым, уравновешенным, расчетливым, когда речь шла о том, чтобы приложить усилия для сохранения жизней солдат, учитывая их плохую оснащенность. «И потом, ведь вы знаете, что он был snild — такой замечательный, добрый, милый человек», — так отзывались о нем. В сущности, норвежское слово snild не совсем соответствует, например, английскому слову kind, у нас «snild» говорят о человеке сдержанном и спокойном, можно сказать, что доброта здесь даже не на первом месте. Но для большинства норвежцев «snild» — это самое лучшее, что можно сказать о человеке.

Этот солдат был немолод, он жил в Швеции, имел шведское гражданство. А 10 апреля оказался в Лиллехаммере случайно. Дело в том, что по улице проезжал грузовик с новобранцами, которые направлялись в Йорстадмуен, он помахал, чтобы они остановились, и поехал вместе с ними. Так он стал добровольцем и был вместе с новобранцами все время в военном походе. Но теперь для него война уже закончена, «по крайней мере на некоторое время, — тихо засмеялся он. — Если снова придет день, когда я увижу норвежцев в полной военной амуниции, то надеюсь, что снова смогу присоединиться к ним».

В последующие дни ко мне приходило множество солдат, которым казалось, что я могла бы помочь им вернуться в Норвегию через Лапландию, чтобы снова иметь возможность сражаться с врагом. Но, к сожалению, я мало чем могла помочь им, всем этим мальчикам, оказавшимся здесь и рвавшимся на фронт. Впрочем, некоторым из них все же удалось это осуществить.

Наконец, в самом конце мая я получила телеграмму от Ханса, оказалось, что он интернирован на территории Швеции, недалеко от шведско-норвежской границы, и надеется в ближайшее время получить возможность ехать дальше. Не было более счастливого дня в моей жизни, чем тот, когда я встретила Ханса на перроне вокзала в Стокгольме.

В Осло ему удалось получить от немецких властей паспорт и разрешение на отъезд. Но при этом немцы попросили его прийти еще раз в их учреждение для какого-то разговора. Ханс узнал, что в это время начальником гестапо здесь был человек, в свои детские годы бывавший в Норвегии, он был один из тех, кого называли Wienerbarn, и прекрасно говорил по-норвежски. У Ханса сложилось впечатление, что немцы могут потребовать от него таких обещаний, которых он никак не мог бы дать. Поэтому он, нарядившись так, будто намеревался прогуляться по городу, — между прочим, спортивная одежда вызывала у немцев подозрение, — сел на поезд на одной из железнодорожных станций в пригороде, где поезда шли только в одну сторону, и доехал до конца маленькой станции в лесу, около шведской границы, там он сел на автобус и сошел на какой-то отдаленной остановке уже около лесной тропинки, где и углубился в лес. В лесу ему посчастливилось встретить еще нескольких таких же молодых норвежцев, направлявшихся в Швецию. И так они все вместе, одной компанией, пройдя четыре норвежские мили, оказались возле шведского пограничного поста.

Немцы вели наблюдение на всех дорогах, ведущих из Норвегии в Швецию, но поскольку линия границы на протяжении многих миль идет по непроходимому лесу, держать все пространство под контролем было невозможно. Кроме того, немцы страшились наших лесов, опасаясь за свою жизнь, и их патрули ходили в основном только по опушке леса. Патрульных то и дело убивали, даже несмотря на не знающую пощады месть гитлеровцев — расстрелы мирных жителей. В одной маленькой усадьбе в долине Гюдбрансдален, где жили знакомые Ханса, немцы расстреляли единственного «мужчину», который оказался там, это был одиннадцатилетний мальчик, они расстреляли его у входа в амбар, на глазах у матери и маленькой сестренки, только потому, что им показалось, что с территории этой усадьбы велась стрельба. Страх немцев перед стрельбой из-за угла был патологическим и во многом непостижимым для норвежцев, ведь мы видели, что немцы способны наступать огромной военной массой, выполняя команды своих командиров, и при этом демонстрировать презрение к смерти, но панически боялись быть убитыми гражданским человеком, да еще стрелявшим из обычной винтовки или охотничьего ружья. Нам было известно, что немецкие солдаты, разместившиеся в крестьянских усадьбах вдоль долины, не решались ходить ночью «на двор» (вместо городских туалетов в большинстве норвежских усадеб для этой цели существуют маленькие симпатичные домики рядом с хлевом). Мне доводилось слышать от крестьян, дома которых были сожжены дотла, что их утешает сознание того, что, после того как в их домах уже «погостили» немцы, эти дома все равно нельзя было бы полностью очистить от следов их пребывания, дух «Deutschtum», «немецкий дух», по их словам, все равно никогда бы не выветрился. В целом, в Норвегии уже сложилось впечатление, что в своем подавляющем большинстве немцы отнюдь не отличаются храбростью, во всяком случае в том смысле, в каком понимаем мужество и отвагу мы, норвежцы. Поэтому вполне естественно, что наши крестьяне и их жены не могли понять, почему считается преступлением то, что они просто защищают свои дома против каких-то чужаков, которые пытаются по-разбойничьи вломиться к ним: мы не привыкли воевать, напротив — мы привыкли проявлять гостеприимство ко всем, кто приходит в нашу усадьбу, кто деликатно и уважительно относится к хозяевам, а не грубо врывается. Таких мы всегда полны решимости вышвырнуть вон.

Хансу было что порассказать об увиденном во время этой войны у нас, в Норвегии, в частности о том, как немцы пытались использовать мирное население, женщин и детей, которых они гнали впереди себя, чтобы не дать норвежским солдатам открыть огонь. В некоторых местах это им удавалось, в других — нет, дело в том, что мирные жители сами кричали нашим солдатам: «Стреляйте, стреляйте, не смотрите на нас». Несколько знакомых Ханса из живущих в долине были убиты или ранены именно в такой ситуации. Немцы облили бензином и сожгли дотла военные госпитали во Фрёйсе и Гаусдале[34], несмотря на то что все здания госпитальных комплексов были помечены огромным красным крестом. Постепенно нам стало ясно, что красный крест отнюдь не является защитой от немецкого нападения, напротив — это вызывает у немцев обратную реакцию. По мнению Ханса, это связано с тем, что солдаты немецкой военно-медицинской службы тоже вооружены до зубов и идут маршем или едут на мотоциклах вместе с войсками. Вероятно, немцы ожидали, что и другие армии способны использовать красный крест как прикрытие.

Хансу предстояла печальная миссия: поехать на велосипеде в деревню Капп, на другой стороне озера Мьёса, чтобы сообщить невесте Андерса, что он погиб. По дороге туда он видел, что все населенные пункты разбомблены, все сожжено дотла, ему не попалось ни единого целого дома, кругом одни лишь пепелища. Он узнал, что кое-где немцы набивали дома трупами своих погибших солдат и поджигали, то же самое я слышала от Ларса Муена, который побывал в Бельгии: немцы пытались скрыть масштабы своих потерь. Таким же образом была сожжена и старинная церковь в Кваме[35], одна из самых красивых деревянных церквей в Норвегии[36]. Некоторые немецкие солдаты, возможно, сгорели в огне заживо. До нас доходили страшные слухи, что немцы якобы собирались уничтожить и своих инвалидов для того, чтобы их вид не испортил общей картины ликования, когда наступит день их победы. Мы слышали также о том, что транспортные самолеты, которые должны были доставлять тяжелораненых в Германию, якобы оснащены специальными люками, через которые их сбрасывали в море. Последнее, вероятно, является лишь досужим вымыслом, хотя мне доводилось слышать аналогичные вещи об отношении немцев к своим раненым во время оккупации других стран. Насколько я понимаю, эти сведения исходят от самих же немецких солдат, они абсолютно верили в их достоверность.

Возможно, это связано еще и с тем, что немцы не умеют ухаживать за ранеными: наши норвежские врачи ужасались низкой квалификации немецких коллег. Конечно, врачи старшего поколения, которые получили образование в Германии еще до прихода Гитлера к власти, это — настоящие врачи. Но молодые, верные нацизму врачи, по словам одного норвежского медика, знают меньше, «чем какая-нибудь простая норвежка, рассудительная хозяйка крестьянской усадьбы». Кроме того, к ним на фронт приезжают так называемые «Braune Schwestern», «коричневые сестры», — то есть нацистские медсестры. Все они сильные, трудолюбивые тетки, но их представление о чистоте было отнюдь не на высоте, их с полным правом можно назвать «жуткими неряхами». Забавным было и то, как они, восторгаясь красотой Норвегии, добавляли: «той страны, которую нам даровал наш фюрер».

Страшные вопли, с которыми немцы кидались в атаку и к которым с таким негодованием и презрением относились наши солдаты, отчасти были связаны с тем, что, как мне сказали норвежские врачи, перед очередным наступлением многим из них выдавались шоколадки, в состав которых входил героин, совсем небольшая доза, как было указано на этикетке. Ханс однажды держал в руках такую шоколадку. Один норвежский специалист решил исследовать ее состав и пришел к выводу, что содержание героина в ней в три раза превышает количество, указанное на этикетке. Несколько наших солдат «ради смеха» решили попробовать такие шоколадки и с непривычки после этого страшно болели. У немцев же была, вероятно, давняя привычка к героину.

Кроме того, когда немцы оккупировали Норвегию, мы ясно могли убедиться, что эти люди, называющие себя высшей расой, представляют собой физически весьма плачевную картину, чему норвежцы были крайне удивлены. Конечно, их молодые офицеры были хорошо физически подготовленными. Что же касается рядовых, которые были экипированы, как ходячие крепости, вплоть до того, что за голенищами сапог у них были ручные гранаты, то среди этих парней было много сутулых, кривоногих, широкозадых, узкоплечих и страдающих плоскостопием. Что особенно удивляло, так это то, что значительное число немецких солдат носит очки, ведь в Норвегии редко кто моложе 45 лет носил очки. Но, возможно, в немецкой армии и не требуется особой физической подготовки, ведь немцы воюют, сидя в танках, бронированных автомобилях или используя другое оружие массового поражения. Были у них и другие черты, которые не могли не поразить норвежцев, например то, что эти господа-завоеватели готовы в любой момент обнажиться и разлечься загорать на улице или на дороге. Как сказал Ханс, «мы, конечно же, не какие-нибудь кисейные барышни, но какая же гадость — выставлять свое уродство на всеобщее обозрение».

VII

29 МАЯ норвежским войскам вместе с войсками союзников удалось освободить портовый город Нарвик. Энергично преследуемые нашими войсками, немцы начали отступать вдоль железнодорожной линии в сторону Швеции. Это было первое поражение немцев в этой войне, а Нарвик — первая добыча, которую удалось вырвать из железного кулака Германии. Ее кулак буквально смял этот маленький город, но never mind — но ничего, ведь нам удалось отвоевать, вернуть себе эту первую пядь нашей земли.

Но вот пришло сообщение о том, что союзники вывели свои войска из Норвегии. 8 июня Норвегия была вынуждена капитулировать, проиграв войну, которая продолжалась шестьдесят дней. К этому моменту ни одна другая страна не сопротивлялась нацистскому вторжению так долго.

Ну что ж, теперь было ясно, что наша страна стала театром военных действий, на котором будет происходить решительная схватка между державами Оси — Берлин-Рим-Токио — и демократическими государствами, которые прикладывают все усилия, чтобы противостоять нацизму. Это были черные дни, но мы не теряли надежды.

Надо сказать, что в это время трагические сообщения следовали одно за другим. Мы узнали о разрушениях на севере Франции, о страданиях беженцев, они шли по тем же дорогам, по которым когда-то довелось путешествовать нам, молодым и счастливым. Немцы прорвали во многих местах французскую линию обороны и угрожали теперь Парижу, городу, который для всех нас был своего рода духовной столицей. Хотя я всегда была в большей степени привязана к Англии, тем не менее нигде мне не было по-своему так уютно, как во Франции. Франция всегда была родиной многообразных идей, плохих или хороших, но ее духовные веяния были плодотворны для скандинавской духовной жизни и скандинавского искусства.

Мы надеялись на чудо, что вдруг откроется какой-то новый фронт борьбы против немцев, ведь что-то должно случиться, чтобы Франция не оказалась побежденной. Спасло же чудо Англию.

Теперь, после поражения, нам с Хансом уже нельзя было возвращаться в Северную Норвегию. Мы должны ехать в Америку. Я прикладывала все силы, чтобы получить необходимые визы, фотографии, заполнить медицинские карты и оформить другие документы. Сначала я думала, что мы сможем поехать туда через Петсамо[37]. Но я узнала в финском консульстве, что места на всех пароходах забронированы вплоть до глубокой осени. И кто знает, как долго сохранится морское сообщение между Петсамо и Америкой? Таким образом, нам предстоял долгий путь через Россию, Сибирь, Японию и Тихий океан. А для этого нам было необходимо еще больше бумаг, виз, фотографий и разных прочих документов.

И повсюду меня сопровождал Ингве (муж моей подруги Алисы). На его долю выпало множество хлопот, он изо всех сил старался мне помочь. Алиса составила специальный список необходимого в связи с путешествием через Россию. Она подарила мне много полезных вещей: подушки, наволочки, полотенца и выделила мне часть своего запаса мыла, которое получала по карточкам. Самыми же драгоценными предметами из всего этого оказались два рулона туалетной бумаги.

Мы с Хансом забронировали места на самолет, который должен был отправиться из Стокгольма в Москву 13 июля. «Intourist» оформил нам билеты прямо до Кобе[38], а через шведское туристическое бюро мы заказали себе билеты на пароход «Президент Кливленд»[39] от Кобе до Сан-Франциско, но при этом оказалось, что нам придется ожидать отплытия этого парохода из Японии в течение неопределенного времени. «Но это даже хорошо», — утешал меня Ингве. Он принес мне книгу с описаниями японских красот и достопримечательностей. «Кроме того, там очень дешевая одежда, так что советую ничего не покупать для Ханса до приезда в Японию». Дело в том, что, добираясь до Швеции, Ханс имел возможность взять с собой только небольшой портфель с личными вещами, так что у него практически не было никакого запаса.

Перед отъездом Алиса устроила прощальный вечер в мою честь. Она постаралась, чтобы среди гостей были люди, которые знают Америку; пришли: шведский ученый с супругой, они только что вернулись оттуда после многолетнего пребывания, писатель, работавший корреспондентом в Америке в течение длительного времени, и молодой художник со своей милой американской женой. Приглашение Алисы согласилась принять и дипломат миссис Борден Гарриман. Мы были благодарны Алисе за устроенный вечер. Неизменная готовность помочь и доброжелательность по отношению ко всем норвежцам в Стокгольме была огромной. Миссис Борден Гарриман я тоже многим обязана. Алиса, как и большинство шведских дам, умеет удивительно хорошо принимать гостей. И все же это был один из самых грустных вечеров в моей жизни. Внутреннее волнение не покидало нас, и многие из гостей были просто удручены всем происходящим. Каждый на свой лад старался быть милым и любезным, как это обычно бывает на похоронах, когда, несмотря на скорбь, люди рады, что собрались вместе, — это помогает пережить горе. Да и вправду этот вечер походил на похороны.

И вот через день мы узнали из газет еще одну новость: Швеция вынуждена предоставить свою территорию для прохода немецких воинских подразделений на землю Норвегии. Германия заявила, что речь идет только о тех солдатах, которые возвращаются домой из госпиталей. Но теперь уже мало кто в Швеции доверял заверениям Германии. Ранним утром 13 июля, стоя на ступеньках Нового Моста, откуда автобус везет пассажиров в аэропорт Бромма, я распрощалась с сестрой, с Алисой и Ингве.

Четырнадцать дней в России

I

ОКАЗАЛОСЬ, что самолет, на котором мы должны были лететь в Москву, русский. Должна признаться, что когда я узнала об этом, меня охватило беспокойство. Многие из моих друзей, принимавшие участие в Зимней войне, наперебой рассказывали страшные истории о том, как русские обращаются с разного рода техникой; у них, к сожалению, крайне мало технических знаний. Я пыталась убедить себя, что там речь шла о войне, в которой русские не рассчитывали на технику, полагая, что могут победить массой своих солдат. Ведь у них достаточно людей, для того чтобы жертвовать ими. Но среди летчиков я заметила одного, который мне напомнил тот тип людей, вызывающий восторг многих моих соотечественников-коммунистов, молодых людей, одержимых жаждой знания, охваченных почти религиозным восторгом по отношению ко всем современным достижениям науки и техники. Поэтому я сочла за благо успокоиться и принялась наслаждаться видом, который открывался сверху на шведские шхеры.

Мы летели, и вот у нас под крылом засверкала своими многочисленными башнями и шпилями Рига, мы увидели реку, она разрезает город на несколько частей. Самолет приземлился, и мы сошли на лужайку, где стояло множество других самолетов. В буфете аэропорта было полным-полно латвийских офицеров и солдат, многие с забинтованной головой или рукой. Мы знали, что будущее Латвии покрыто мраком, и надеялись, что, несмотря ни на что, все кончится хорошо. Ведь тогда мы еще не избавились от многих своих старых иллюзий и все думали, что должно же случиться какое-то чудо, которое спасет это маленькое государство, ведь оно не в состоянии защитить себя от посягательств тоталитарных государств. Здание аэропорта в Таллине было современным и красивым, там был хороший буфет, а «ladies room» ничем не отличалась от тех, которые я видела повсюду в Европе. Люди вокруг были такие же ухоженные и хорошо одетые, как те, которых мы привыкли встречать у себя дома каждый день. Увы, через несколько недель балтийской саге пришел конец.

На летнем небе — могучие облака, по краям они золотились от солнечного света, а в глубине были ярко-синими. Мы летели с ощущением нетерпеливого ожидания: вот-вот из-за какого-то облачка вынырнет легендарная Страна Советов. Внизу под нами расстилалась волнообразная равнина с четкими очертаниями сверкающих на солнце рек и озер. Леса перемежались ядовито-зелеными болотами. Эти бескрайние болота нам потом еще долго придется созерцать, путешествуя по этой стране. То там, то здесь виднелись деревни, состоявшие из маленьких серых домиков, разбросанных по сторонам блеклого цвета дорог, девственно нетронутых какой-либо инженерной планировкой. Пейзаж казался красивым, но одновременно каким-то грустным.

Мы приземлились в городе Великие Луки, в первом аэропорту на территории России. Вступая в царство Советов, я испытывала волнение. Наверное, мы увидим новый мир. И действительно, аэропорт Великие Луки отнюдь не выглядел убого. От летного поля в сторону таможни вела зацементированная дорожка, по обе ее стороны росли пышные кусты кизила. Перед зданием таможни был разбит небольшой трогательный скверик, а комната, в которую мы вошли, была не грязнее тех, что я видела в других местах, например на юге Европы. Здесь было много цветов в больших кадках, а также букетики полевых цветов, безвкусно расставленные в пустых бутылках и банках из-под варенья. Имелся здесь и ресторан, не настолько грязный, чтобы мы не рискнули заказать себе по стакану чая, к нему нам подали какое-то странное безвкусное печенье. Впоследствии, сравнивая это место с другими, я поняла, почему оно столь разительно отличалось в лучшую сторону: сюда, в Великие Луки, часто прилетали шведы.

Я получила сдачу в виде мелочи от официанта, а до этого я с большим интересом наблюдала, как он подсчитывал стоимость нашего заказа, щелкая пальцами на счетах. У нас теперь такие счеты служат игрушкой для малышей, но когда-то мы ими пользовались и у нас, в Европе, для счета. Теперь же они — большая редкость. Обычно осмотр багажа прибывших занимает несколько часов, но поскольку у меня было письмо из российского посольства в Стокгольме, мы смогли избежать этого. Оно сыграло роль магического заклинания, и нам не пришлось открывать и демонстрировать содержимое наших чемоданов. Поэтому, быстро пройдя официальную процедуру, я уселась на скамейку на солнце и стала с интересом разглядывать бескрайнюю равнину, на которой кое-где виднелись ветхие деревянные домишки, развалины белой церкви, чахлые тополя возле нее. Но уже вскоре нам подали знак, что пора идти на посадку.

Согласно расписанию, самолет должен был лететь прямо в Москву. Тут я заметила, что у нас на борту находятся несколько молодых людей и девушек, у них не было с собой никаких вещей, они были без головных уборов и без верхней одежды, девушки в мятых летних платьях и тапочках. По своей наивности я подумала, что самолет, вероятно, сделает где-то посадку, и вся эта молодежь села на самолет, используя его, как мы используем автобус. Честно говоря, я не особенно люблю момент посадки самолета, у меня всегда при этом болят уши, но все же мне хотелось, чтобы самолет сделал промежуточную посадку и эту молодежь поскорее высадили. Я никогда не могла запомнить названия различных помещений и отсеков в самолете. Я, как говорится, не из тех, кого можно назвать air-minded, воздушная душа, и не уверена, что точно знаю, как и что должно быть во время полета, но я с изумлением наблюдала, как русские пассажиры спокойно расхаживают по всему самолету, открывают и закрывают двери, курят и бросают на пол окурки и спички; к тому же вдруг по полу стала разливаться какая-то жидкость, а когда мы пролетали над Балтийским морем, пятно стало довольно значительным. Я начала размышлять о том, не опасна ли эта черная растекающаяся жидкость, не является ли она горючей?

Но вот уже совсем скоро, в соответствии с расписанием, я увидела под крылом самолета множество фабричных зданий и жилых кварталов и поняла, что это, вероятно, уже Москва.

Нас встречали наши знакомые, они решили немного прокатиться с нами по городу, прежде чем отвезти в отель. И вот именно тогда у нас возникло впечатление, что мы упали с неба совсем на другую землю.

Мы знали, что перед Первой мировой войной в Москве проживало два миллиона человек. Теперь же в ней было четыре миллиона. А количество жилья, как мне рассказывали, увеличилось незначительно. На фабриках и заводах здесь работают в три смены, и это еще полбеды, но я слышала, что есть люди, которые живут и спят в три смены в одной и той же комнате. Впечатление было такое, что по крайней мере два миллиона жителей Москвы так и ходят круглые сутки по улицам. Нигде и никогда еще мне не приходилось видеть такого огромного, неустанно движущегося потока людей. Вероятно, этот поток можно сравнить с тем, что движется по Бродвею вечером или в часы пик в торговых центрах Нью-Йорка. Но дело в том, что в Москве людские массы перемещаются в любое время суток и по всему городу; я прожила в Москве четыре дня, и мое представление о времени разбилось вдребезги. Мне было трудно понять, зачем, собственно говоря, все идут и идут эти люди, ведь кругом не было видно открытых магазинов. (В воскресенье, во второй половине дня мы обнаружили на окраине города очередь, которая стояла у входа в крохотный магазин при мануфактурной фабрике, такой крохотный, что он напомнил мне один из тех в Лиллехаммере, где старые девы торгуют ситцем, разным рукоделием, а также с удовольствием сплетничают с покупателями, не надеясь на большую прибыль от своего предприятия.) Нам удалось узнать, что в этот магазин поступило с фабрики несколько рулонов хлопчатобумажной ткани. Стоящим в конце очереди не досталось материала, и они были вынуждены уйти домой с пустыми руками, а магазин вновь погрузился в сон. Таким образом, вероятно, нанимаемые государством продавцы получают на неопределенное время бессрочный отпуск. В понедельник я набрела на маленький книжный магазин, связанный с университетом, который был открыт, — чуть позднее я расскажу о посещении этого магазинчика поподробнее, — при том что все остальные магазины в Москве, как мне показалось, были закрыты. На стеклах так называемых витрин лежал толстый слой пыли, он покрывал, так сказать, образцы товаров. В основном это были сделанные из папье-маше муляжи свиных окороков и тортов, в одном месте я видела детские шляпки, настолько вылинявшие на солнце, что они казались все одинакового серо-коричневого цвета, видела я также какую-то неуклюжую детскую обувь из фетра. Трудно было представить себе, что эти магазины когда-либо работали.

Наши знакомые провезли нас вокруг Кремля, мы объехали на машине вокруг всех его стен. Вид на Кремль с широкого моста через реку показался нам красивым. Заходящее солнце освещало древние сторожевые башни, которые составляли часть стены, а также позолоченные купола в форме луковиц на старинных церквах. Должна признать, что при ближайшем рассмотрении кремлевские здания показались мне скорее причудливыми и необычными, нежели красивыми. Честно говоря, мне кажется, что Москва и времен царского правления также не привела бы меня в восторг. Собор Василия Блаженного, расположенный на Красной площади, от самого фундамента до куполов-луковиц выложенный фаянсовыми плитками каких-то ярких цветов, производит впечатление строения восточного стиля, вместе с тем он лишен той красоты и изысканности, которая присуща зданиям на Востоке, если судить по фотографиям и репродукциям. Многие большие, монументальные здания в Москве, построенные в классическом стиле начала XIX века, например Московский университет, очень напоминают здания того же периода, сооруженные повсюду в Европе (и в Америке), но здесь они выглядят более тяжеловесными и неуклюжими, с какими-то ненужными лестницами, колоннадами и фронтонами. Совершенно очевидно, что Москва с точки зрения архитектурного стиля представляет собой конгломерат Востока и Запада. Но в каком бы стиле ни творили русские архитекторы — в восточном, или в стиле неоклассицизма, или в стиле барона Османа[40], в котором построены некоторые административные здания, расположенные на Красной площади, в стиле русских деревенских изб с их широкими резными наличниками, выполненными из материала, похожего на кирпич, а также и в стиле любых скопированных с Запада образцов, нашедших воплощение в советских административных зданиях, в общем, во всех случаях — неизменно, — русские варианты всегда производят впечатление более тяжеловесных, менее красивых или еще более уродливых, чем их прообразы. В то же время я должна признать, что, очевидно, просто природа моя такова, что все русское не вызывает во мне симпатии. Во времена моей юности, когда многие вокруг восторгались или делали вид, что восторгаются великими русскими писателями, я тоже их читала, как и все. И тоже восхищалась ими, но только тот мир, который они описывали, не вызывал во мне живого отклика.

Сотрудники Интуриста отвезли нас в отель, который, насколько я помню, назывался «Савой». Это было одно из самых удивительных и нелепых мест, в каких мне только довелось побывать в своей жизни. Вероятно, в свое время его отличала роскошь, в нем был целый ряд ресторанных залов с покрытыми позолотой потолками и стенами, причем все они были расписаны фресками, на которых преобладали изображения парящих в небесах дам, закутанных в основном лишь в облака, вокруг них летали розы и амуры, повсюду были зеркала, некоторые из них сохранились до сих пор. Для того чтобы дойти до какого-то ресторанного зала из своих комнат, нам приходилось проделывать бесконечный путь по каким-то длинным коридорам и спускаться по множеству черных лестниц, то и дело натыкаясь на груды штукатурки или какой-нибудь проем в полу. Я подумала о том, что вероятно управляющие этого отеля время от времени вдруг решали, что пора делать ремонт, ведь повсюду на стенах можно было видеть открытую проводку, а потом, видимо, от идеи ремонта отказывались, но убрать груды штукатурки никто так и не собирался.

Холл отеля был обставлен солидной мебелью, представляющей собой образцы разных стилей, начиная с 80-х годов прошлого века и вплоть до стиля Югенд[41]. На всех полках, полочках и подоконниках, а также на тумбах на лестничных площадках, повсюду были расставлены белые статуэтки из гипса, фаянса или фарфора. Во времена моего детства во всяком уважающем себя буржуазном доме было полным-полно подобных фигурок. Среди них всегда была девушка, играющая на гитаре, — кажется, ее звали Миньон[42], дама в купальном костюме, мальчики с собакой или девочки с кошкой или голубком; статуэтки Бетховена или Моцарта; охотники, лошади, собаки, влюбленные пары, наряженные в одежды в стиле «рококо» либо в стиле немецких рыцарских времен; дамы — обнаженные или полуобнаженные. Невольно пришла на ум мысль, что все эти бесчисленные статуэтки были в свое время у кого-то конфискованы.

Но самым удивительным было другое, а именно, что все эти конфискованные из буржуазных домов вещи напоминали мне о моем детстве, об эпохе моего поколения, но никоим образом о более новых временах. И это ощущение, что Советская Россия заимствовала тот быт и вкусы, связанные для всех нас, западных европейцев, с воспоминаниями раннего детства, складывалось у меня повсюду в России. Оно преследовало меня постоянно и было связано не только с теми жилищами, в которые мне удалось мимолетно заглянуть через окно, когда я часами по вечерам прогуливалась по улицам Москвы; правда видела я комнаты, уставленные сплошь лишь хорошо знакомыми с детства железными кроватями, ничего другого там просто не было. (Нигде в России мне не удалось увидеть ни одного мебельного магазина, открытого или хотя бы закрытого.)

И постоянно, пока я находилась в России, меня не оставляло чувство, что новая Россия строится не на материальных руинах или идеях нашего времени, но что ее фундаментом служит мир наших бабушек и дедушек. Меня буквально поразил контраст между новыми, великолепными общественными зданиями — правительственными учреждениями, мраморными станциями метро, огромным строящимся зданием библиотеки и другими сооружениями, незавершенными и неизвестно, когда их достроят, — и той невероятной запущенностью, грязью и убожеством, которое присуще всем домам, где живут люди. Такие порядки были в буржуазных домах Европы в период моего детства, когда большие и красивые комнаты были расположены лицом к улице, это были комнаты, где семья вела светскую жизнь и здесь обычно было собрано все, чем можно было за деньги, с помощью эффектных вещей и дурного вкуса, поразить гостей. На самом же деле такие семейства жили, зачинали и рожали детей, а также умирали в темных и тесных каморках, выходивших окнами на задний двор, они так и проживали всю свою жизнь в душном, спертом воздухе, который никогда не выветривался из спален, даже если распахнуть настежь все окна.

Это было время, когда наши общественные пророки наперебой предсказывали, что развитие капиталистического общества должно неизбежно закончиться тем, что все богатства постепенно сосредоточатся в руках немногих, а остальная часть населения превратится в неимущих пролетариев, следовательно, мало-помалу весь средний класс исчезнет. Да и у меня на родине многие из моего поколения верили в это, потому что их родители и учителя твердили, что так должно неизбежно случиться. Но постепенно произошло нечто совершенно иное: получилось так, что разросся именно средний класс. Со стремительной быстротой сложилась прослойка, все расширяющаяся, в ее состав вошли разного рода директора, их заместители, конторские служащие, технические эксперты, руководители разных рангов, квалифицированные рабочие. В этом и заключался прогресс. Именно это развитие привело к революционному перевороту в нашем старом индивидуалистическом капиталистическом обществе. И произошел этот переворот именно с помощью нового среднего класса, в состав которого входят и порядочные и бессовестные люди, но и те и другие сыграли решающую роль в той революции, которая произошла в нашем обществе. В периоды кризисов, порожденных депрессией или войной, или какими-то другими причинами, происходили кровавые схватки между той частью среднего класса, что была связана экономическими интересами с административным аппаратом, и теми, кто оказался за бортом.

Целые рулоны билетов, ими нас снабдил Интурист, предоставляли нам возможность посещать московские музеи. Но мы с Хансом их не использовали. Хорошо посещать музеи и всякие другие «достопримечательности», если у вас есть возможность жить в каком-то городе достаточно долгое время. Но когда времени мало, то лично я предпочитаю ощутить сам город. Его улицы, людей, магазины, заглядывать в окна домов по вечерам, когда зажжен свет. Побывать на площадях и в парках, где играют дети, сидят на скамейках молодые пары и одинокие люди. Я люблю осматривать окраины, когда путешествуешь по городу на трамвае, едущем от центра, и когда в конце маршрута можно увидеть ландшафт, окружающий город.

Итак, я не пошла смотреть на мумию Ленина. Но я видела очередь, в которой люди стояли часами, ожидая возможности войти в мавзолей. Мне довелось видеть Красную площадь, когда она была пустынной, подобно степи, когда мавзолей был уже закрыт, и окрестные улицы вобрали в себя стремящийся с Красной площади поток людей: люди струились по улицам, словно муравьи, они все шли, шли и шли. Я не спускалась под землю и не видела знаменитое метро. Но несколько раз пыталась войти в битком набитый трамвай, обвешанный людьми, которые ехали, вися на подножках. Вагоны тряслись и подпрыгивали, так как улицы в Москве полны рытвин и колдобин, кажется, что каждую зиму асфальт промерзает насквозь и разрушается, но его не ремонтируют. Mind your step — ступайте осторожно — это предостережение актуально в Москве, как нигде. Ничего не стоит сломать себе лодыжку, наткнувшись на груду растрескавшегося от мороза асфальта, сложенного на обочине тротуара.

Все четыре дня нашего пребывания в Москве мы с Хансом бродили по улицам, исключая то время, которое провели в разных учреждениях, сдавая туда наши бумаги и забирая их обратно, пока наконец наши ваучеры не были обменены на билеты на транссибирский экспресс. Не думаю, что в России больше формальностей, чем в какой-либо другой стране, только здесь все процедуры занимают в шесть-семь раз больше времени, чем в других местах. Русские очень долго смотрят бумаги, перерывают целые груды своих циркуляров и папок, в который раз сверяются с расписанием поездов, как будто видят все это в первый раз в жизни, и так повторяется с каждым новым пассажиром. Когда нужно вычислить, сколько будет два плюс два, то они обязательно делают это на счетах.

При этом у нас с Хансом оставалось достаточно времени, чтобы побродить по городу. Мне казалось, что во всеобщей коллективистской жизни есть нечто гипнотизирующее, ты как бы теряешь себя, когда движешься вместе с потоком всех этих незнакомых тебе людей, с которыми ты не можешь разговаривать и лица которых ничего не говорят тебе. Все люди в Москве выглядят такими несчастными (я не видела ни единого улыбающегося человека, исключая сотрудников ресторана транссибирского экспресса). Хотя последние от своих улыбок казались еще более несчастными. Английское слово «stolid», — апатичный, — вероятно, наилучшим образом выражает то, что можно прочесть на лицах русских людей. Но мне следует признаться, что я просто не смогла уловить индивидуальные различия между людьми в России. В Японии, например, людская толпа показалась мне не более однообразной, чем толпа в любом западноевропейском или американском городе. В такой толпе можно увидеть людей красивых и уродливых, умных и глупых, приятные лица и противные рожи. Можно увидеть пожилых женщин, с которыми ты бы с радостью познакомилась, а также таких, с которыми не хотелось бы иметь ничего общего. Несмотря на то что все молодые женщины в Японии одеты в кимоно и все кажутся очаровательными, тем не менее каждая из них очаровательна по-своему. У некоторых из них правильные, изумительно красивые черты лица, другие кажутся вульгарными, но при этом все они не перестают быть симпатичными.

Русские же, как никакой другой народ, поразили меня своим единообразием. В городах ни у кого из мужчин я не видела бороды, при этом все они были небритые, а на лицах у многих из них синяки или ссадины. Одни были в бриджах, другие в шортах, третьи в длинных брюках. Некоторые носили светлые рубашки, распахнутые на груди, кто-то ходил в казачьей блузе, иногда украшенной вышивкой крестиком у воротника: такие надевались поверх брюк и перепоясывались ремнями. Некоторые шли по улице обнаженные до пояса, демонстрируя свое голое загорелое тело. В своем большинстве русские мужчины производили впечатление крепко сбитых, с широкой костью людей, у них были низкие и широкие лбы, большие скулы и большие треугольные носы, далеко выдающиеся вперед.

Эти большие выдающиеся носы красовались и на многих здешних женских лицах, широких и скуластых. У женщин были светлые, темные или рыжие волосы, но все они казались мне на одно лицо. Они были одеты главным образом в тонкие хлопчатобумажные платья, эти платья на многих из них на первый взгляд выглядели совсем неплохо. Но материал, из которого они были сшиты, был на редкость мнущийся, если бы я когда-нибудь осмелилась подарить такой материал на платье кому-либо из своих горничных, то любая из них наверняка почувствовала бы себя смертельно оскорбленной, потому что мы считаем, что невозможно тратить усилия на то, чтобы кроить и шить из подобного материала, который не стоит доброго слова.

Эти несчастные русские женщины наверняка потратили много времени, чтобы сшить платье из такого дешевого убогого материала, при этом трогательным было то, что многие образцы фасонов были взяты из каких-то третьеразрядных европейских журналов мод. Поэтому некоторые из этих ситцевых платьев были скроены так, как кроят вечерние платья, например с целиком голой спиной (вероятно, из соображений экономии материала). Другие были сшиты с рукавами фонариком или из отдельных полос материала так, что через них просвечивает тело. Но почти ни на одной из женщин я не видела чулок (как ни странно, я увидела их только на двух нищенках, при этом непонятно, почему же они не обменяли их на еду). В основном, все женщины, которых я встречала, были обуты на босу ногу либо в хлопчатобумажных носках, что же касается обуви, то в основном я видела лишь парусиновые туфли, галоши да домашние тапочки.

Многие дети ходили босиком, на малышах были лишь какие-то застиранные рубашонки и больше ничего. Правда, в основном они выглядели здоровыми, загорелыми и не такими уж худыми. Кругом было полно детей, и многие женщины явно были в ожидании потомства, которым, вероятно, собирались осчастливить свое государство. Кажется, русские очень любят маленьких детей, и дети производили впечатление хорошо ухоженных. Слава богу, хоть они были ухоженными в этой стране. Очень часто мне приходилось видеть идущего с младенцем на руках мужчину, в то время как позади него шла женщина, нагруженная бумажными свертками. Детские коляски в Москве мне довелось видеть лишь пять или шесть раз за все время пребывания. В Москве мы были в июле и стояла ужасная жара. Каждый вечер набегали тучи, начинал грохотать гром и на многомиллионный город проливался теплый дождь. От этого атмосфера становилась еще более тяжкой и удушающей, прямо как в турецкой бане. Отовсюду — от стен домов из узких городских дворов — доносились различные запахи, можно сказать, целый букет дурных запахов.

До приезда в Страну Советов мне, естественно, довелось слышать и читать очень много противоречивых рассказов о блеске и нищете в этой стране, и я думала, что после этого уже ничто не сможет удивить меня. Но все же что удивило меня, так это впечатление однообразия. Здесь не было никакой разницы между людьми в том смысле, что люди и в центре города, и на окраине были одинаково плохо одетыми, небритыми, одинаково непричесанными, неухоженными. Я наблюдала за людьми, которые жили в старинном здании царских времен, бывшей царской конюшне, они сидели на балконах и пили чай из самовара прямо напротив кремлевских стен, этот район наверняка когда-то принадлежал к числу привилегированных. Теперь же это здание и все здания и дворы вокруг выглядели такими же обветшавшими и запущенными, как и остальные дома, а мужчины и женщины на балконах были также плохо одеты, как и все остальные.

Чего я уж точно никак не ожидала и что поразило меня больше всего — так это вонь. Запах хлопчатобумажного застиранного белья, которое стирают почти без мыла, запах грязных женских волос, запах спален, где ночует одновременно множество людей, которые спят на несвежем белье, я ощущала, проходя летними вечерами мимо открытых окон. В городских дворах пахло мочой и экскрементами; дело в том, что здесь в каждом из них можно было видеть ряд сараев-развалюх, которые служили туалетом. Над городом носился запах гнили, пыльных развалин, трухлявого, заплесневевшего дерева, старой штукатурки и битого кирпича, а также запах сырости, который исходил из трещин домов и выбоин в асфальте.

Одной из составляющих московского запаха был запах какого-то жира, удивительно резкий и неприятный, напоминающий запах горелого растительного масла, которое уже начало разлагаться на ядовитые кислоты. Один из наших знакомых объяснил мне, что так пахнет специальная смазка, которой русские смазывают свои сапоги. Вероятно, это должно быть невыносимо для тех, кто не носит сапог — все время нюхать сапожную смазку. Но все встреченные нами солдаты, естественно, были в сапогах.

Единственное, что примиряет меня с русскими, так это их любовь к цветам. Нельзя сказать, что у них есть парки в нашем понимании, ведь не назовешь же парками жалкие клочки земли, на которых кое-где виднеется травка да ряды чахлых деревьев, или широкие бульвары, пересекающие город, по которым движется нескончаемый людской поток. Русские парки напоминают мне незастроенные пустыри, которые можно встретить повсюду посреди городских кварталов в Бруклине. Мне не приходилось видеть садов рядом с домами. На окраинах Москвы все еще существуют целые улицы, застроенные старыми одноэтажными домами, вероятно, это индивидуальные жилища, рассчитанные на одну семью, перед каждым из них можно увидеть достаточно большое свободное пространство, где растут старые больные деревья и чахлая трава да бурьян, а также высятся груды бумажного мусора. Вероятно, у живущих здесь нет времени, средств или просто желания привести в порядок эти пустыри перед своим домом.

При этом почти на каждом окне по всей Москве стоят горшки с цветами, их — неисчислимое множество, и некоторые из них такие большие, что вполне способны закрыть перспективу комнаты от посторонних взглядов; возможно, на это и рассчитывают хозяева. Многочисленные герани, а также фикусы также напомнили мне 80-е годы прошлого века у нас, в Норвегии, когда эти растения были в моде. Хотя надо признать, что я видела и множество других растений в цветочных горшках, которые успешно росли здесь. Когда я была ребенком, то мне приходилось слышать от некоторых старушек, что цветы в горшках любят спертый воздух и заботливые руки. Вероятно, здесь, в Москве, это им и было обеспечено.

И единственное, что всегда имеется в продаже на улицах Москвы, это цветы. Особенно турецкая гвоздика и астры — цветы, которые можно легко разводить на любом клочке земли. Ведь они почти совсем не требуют ухода. На улицах Москвы мне повсюду доводилось видеть деревенских женщин, которые стояли, выставив на продажу эти цветы. Букеты не выглядели очень свежими, у меня создалось впечатление, что некоторые из них проделали путь в город уже не один раз. Тем не менее всегда находились те, кто покупал их.

Я не принадлежу к тем, кто считает, что всякий любящий цветы человек обязательно хороший человек. Ведь бывает по-разному, это относится и к любителям животных: одни любят цветы и животных просто потому, что любят все живое, но есть и такие, кто любит цветы или животных, поскольку не ладят с другими людьми, потому что не любят никого, кроме себя, и, таким образом, своя собака или свой сад могут стать неким продолжением внутреннего «я» этого человека. Я верю свидетельствам Раушнинга[43] о том, что Гитлер очень любит своих канареек и плачет всякий раз, когда из них умирает. Но как бы то ни было, сама я очень люблю цветы, и когда вижу, что и русские любят цветы, у меня снова и снова возникает радостное чувство, что мы вполне могли бы найти общий язык, по крайней мере в разговорах на эту тему, если бы я знала хоть несколько слов на их языке.

Чувствуешь себя круглой идиоткой, когда ходишь по незнакомому городу и не можешь прочесть ни единого слова на вывесках и разобрать названия улиц. Поэтому я решила перед тем, как отправиться в другую часть света, все-таки попробовать купить какой-нибудь небольшой русский разговорник. Тогда я, по крайней мере, научилась бы понимать русские буквы и сумела бы прочитать хотя бы названия станций по дороге.

Мне дали адрес одного магазина, как я поняла, университетской лавки; я подумала, что он должен быть как-то похож на привычные нам книжные лавки при университетах, которые работают без выходных. Я пришла туда и увидела, что там полно народу, здесь были и мужчины, и женщины, и старые, и молодые, они рылись в кипах книг, откладывая некоторые из них в сторону, либо отрешенно стояли, целиком погрузившись в чтение какой-нибудь книги. Были и такие, что ходили по магазину и тихо переговаривались. Между прочим, это было единственное место, где я видела читающих русских. Я слышала о том, что в Советской России проходит кампания под девизом борьбы с безграмотностью. Но у меня не сложилось впечатления, что у людей здесь есть большое желание читать книги. Я никогда не видела, чтобы кто-то покупал газеты в газетных киосках или сидел на скамейках в так называемых скверах за привычным для нас чтением газеты или книги. Газету «Правда» я видела повсюду, но использовалась она исключительно в качестве оберточной бумаги. В нашем отеле, сидя в ресторане, никто не читал газет. Но в этой университетской лавке было действительно много людей и довольно много книг. Правда, бумага, на которой они были напечатаны, а также типографский шрифт — все было очень низкого качества, так издавались немецкие газеты перед самым началом этой войны.

Никто во всем магазине не знал ни слова ни на каком другом, кроме русского, языке. К кому бы я ни обращалась, все были очень милы и любезны, изо всех сил старались мне помочь, только они никак не могли этого сделать. Они ходили вокруг меня и говорили между собой по-русски. Время от времени мужчина или женщина делали мне знак, показывая, что они нашли того, кто может мне помочь, но оказывалось, что этот новый человек также не знает ни одного слова ни на каком иностранном языке. Посетители магазина писали мне что-то на листочках, протягивали эти листочки мне, но от этого не было никакого толку. Вдруг неожиданно появился какой-то старик, который действительно мог произнести несколько фраз по-немецки. Из стеклянного шкафа он достал мне брошюру, на обложке которой было написано: «Wer lebt glücklich in Sowjet-Russland?» — «Кому живется счастливо в СССР?» К сожалению, и она не давала никакой возможности постигнуть загадочный русский алфавит.

И все же перед нашим отъездом я получила в подарок от знакомых маленький немецко-русский разговорник. Он был рассчитан на немецких солдат.

Ханс приехал в Советскую Россию очень воодушевленный предстоящей встречей с этой страной. Как и большинство молодых норвежцев, он с большим интересом относился к коммунистическому эксперименту и был готов многое принять. Его возмущение увиденной им реальной действительностью производило, можно сказать, комическое впечатление. Мне доводилось видеть такие же бедные и грязные кварталы, например, в Париже или Саут-Шилдсе[44], но только в Москве были сплошные трущобы, иначе не скажешь. И Ханс увидел потом бедные кварталы в Нью-Йорке и Бруклине, но к тому времени, когда мы были в Москве, он еще не бывал нигде, помимо Скандинавии, поэтому для него невозможно было представить существование подобной нищеты и грязи. Его возмущение было безгранично, когда он узнал, что в России нельзя пить некипяченую воду; подумать только, Москва, город, в котором живет четыре миллиона людей, не имеет хорошей питьевой воды. Надо сказать, что это особенно поразило в Москве и меня.

Но еще больше его поразили нищие. Это действительно так: среди повсеместной однообразной бедности, среди всех этих неопрятных людей выделяются и вовсе опустившиеся люди, которых государственная система выбросила на самое дно общества и у которых нет иного способа существования, как жить на милостыню. Эти люди здесь, как нигде, являются воплощением нищеты и заброшенности. Они стоят, прижавшись к стенам домов, мимо них движется людской поток, стоят они в грязных лохмотьях, в основном это старые женщины с лицами, задубевшими от грязи и бесприютной жизни, со спутанными, грязными волосами; среди них мы видели и детей. Когда мы раздали наши последние рубли и копейки, то мой сын предложил вернуться домой. Он сказал, что не в силах проходить мимо таких нищих, не имея возможности дать им что-нибудь.

Собственно говоря, ни на что другое мы и не смогли бы потратить наши рубли. Ведь покупать в Москве практически нечего.

Особенно много нищих попалось нам по дороге, когда в одно из воскресений нас повезли в деревню, которая называется, насколько я помню, Коломенское.

На берегу Москвы-реки, которая делает здесь изгиб, расположено несколько старинных церквей и большой монастырь. Вероятно, государство решило сохранить это место в качестве фольклорного музея. Здания, к счастью, не снесли, правда внутри них сохранился почти минимум предметов интерьера, да и те, судя по всему, не пытались отреставрировать. Интересно, что сюда была перевезена с Севера и поставлена на лужайке рядом с монастырем старинная деревянная церковь; здесь же находилась будка — билетная касса, где мы заплатили по 50 копеек с человека и получили билеты на посещение музейного комплекса. Экскурсовода не было, и мы могли осматривать все сколько нам заблагорассудится. Здесь действительно было красиво: большие зеленые лужайки, тополя вдоль реки, тишина; и перед нами открывался прекрасный вид на равнину, освещенную солнечными лучами; вдали мы видели несколько деревень, а также новые фабричные корпуса, которые стояли на фоне ярко-голубого неба, с плывущими по нему небольшими белыми перистыми облаками.

В реке купалось множество людей. Находясь в России, я со временем поняла, что русские готовы купаться повсюду, где только встретят воду: я видела купающихся людей в реках на окраинах сибирских городов, в ручьях, в карьерах вдоль железнодорожной линии. Даже в небольших прудиках, по окраинам деревень, которые, скорее, напоминали навозные ямы, всегда можно было видеть мужчин или мальчиков, которые плескались, плавали и ныряли. Возможно, это было связано с непреодолимым желанием хоть немного освежиться во время палящего зноя, поэтому русские и были готовы нырнуть в любой водоем. А может быть, так проявлялась потребность в чистоте, ведь они живут в переполненных домах, в грязных городах, среди вонючих туалетов, когда не хватает мыла и других моющих средств. И таким образом, возможно, они пытаются избавиться от вшей и клопов. (Один американский врач, немецко-еврейского происхождения, который прочитал рукопись этой книги, заметил, что всем известно, что в период Первой мировой войны русские отличались своей чистоплотностью и что их стремление к личной гигиене всегда находилось на более высоком уровне в сравнении, например, с немецкими крестьянами и типичными представителями среднего класса.) Коричневые от загара юноши и полуобнаженные девушки, которые бродили по холмам вдоль реки, выглядели очень счастливыми, нигде больше в России я не видела таких довольных жизнью, счастливых людей: многие, возвращаясь домой, несли охапки цветов и пучки камыша.

За монастырем нам открылось нечто похожее на фруктовый сад: здесь было приблизительно несколько сотен яблоневых деревьев, высаженных ровными рядами. Было видно, что их стволы когда-то белились. Сейчас же все они находились в плачевном состоянии: мертвые деревья, какие-то бледные призраки на зеленой лужайке. Вероятно, прошедшая зима была такой суровой, что не только в Финляндии, но и в России деревья погибали тысячами, во время путешествия мне приходилось видеть больше вымерзнувших яблонь, нежели живых.

Одна из пяти церквей в Коломенском все еще оставалась действующей, она представляла собой белое оштукатуренное здание с куполами-луковицами, выкрашенными в синий цвет, на них сохранились устремленные в небо греческие кресты, прикрепленные к куполам цепями, которые, судя по всему, когда-то были позолоченными. Перед самым входом, на площадке высокой лестницы сидели и лежали старые мужчины и женщины, матери с детишками в лохмотьях, и все они протягивали входящим руку или маленькую жестяную банку. Почти все давали им что-то, но я заметила, что в основном это были медные монеты.

Служба уже закончилась, но все помещения в церкви были полны народу. Многие опускались на колени, крестились, целовали крест и иконы, некоторые, стоя на коленях, переходили от одной иконы к другой. Меня удивило то, что в русских церквах на редкость тесно, хотя снаружи они кажутся очень большими. Центральное место в церкви представляет собой небольшое по своей площади пространство, над которым простирается высокий купол. За изукрашенным барьером размещается хор, тут же боковые алтари с изображением святых — все это создает еще большую тесноту. Вокруг центрального помещения расположен целый лабиринт маленьких часовен, связанный между собой проходами, где буквально можно заблудиться. Неудивительно, что в России в те времена, когда религия была неотъемлемой частью жизни страны, было множество церквей. Ведь каждая из них была рассчитана на небольшое число прихожан.

В одной из боковых часовен люди теснились, как сельди в бочке. Все они ждали обряда крещения, в очереди стояло десять или двенадцать небольших групп людей с младенцами на руках. И вдруг Ханс потянул меня за рукав и зашептал: «Мама, какой ужас, смотри вон там, чуть подальше, гроб с мертвым ребенком, и кажется, тело уже начало разлагаться».

Так оно и было. Посередине одной из часовен мы увидели маленький гробик, обитый ярко-красной материей. В нем лежало тельце ребенка, приблизительно шестимесячного возраста. Мертвый младенец был одет в белое, вокруг него лежали искусственные розы, личико у него было распухшее и какого-то сине-зеленого цвета, под носиком лежал кусок ваты, видимо, для того, чтобы промокнуть сочащуюся черную жидкость. На маленьком алтаре, у изножья гроба, стояли чаши с печеньем и чем-то похожим на варенье. Вероятно, священник должен был благословить угощение для гостей на похоронах.

Естественно, все это произвело на нас жуткое впечатление, особенно своей негигиеничностью. Вероятно, воздух церкви и был таким тяжелым из-за разлагающегося тельца. И все же, несмотря ни на что, эта церковь была близка мне по своему религиозному духу и явилась самым отрадным впечатлением из всего увиденного мною в России. После всей этой серой, бессмысленной нищеты, царившей повсюду, было приятно видеть хоть и бедность, но такую, где есть место душевной теплоте, отмеченной многоцветием человеческого бытия, где к человеческой жизни и смерти относятся с благоговением и, во всяком случае, освящают приход ребенка в этот мир так же, как и уход его из этого мира. Поэтому я решила, как и все остальные, встать на колени и поцеловать край большой иконы с изображением Христа, висевшей на стене рядом с гробом, в котором лежал младенец. Хотя я никак не могла избавиться от мысли о микробах и возможности заразиться.

Мы возвращались домой через деревню. Не знаю, считалась ли эта деревня также частью фольклорного музея, и старались ли ее специально сохранить в первозданном виде. Во всяком случае, дорога, вдоль которой шли длинные ряды деревенских домов, была проселочной, и на ней отчетливо были видны колеи от колес. Дорога вилась среди старых тополей и рябин. Квадратные деревянные домики были ветхими, серебристо-серыми. На одном из поворотов, там, где мы выезжали на шоссе, я заметила маленькое красивое окошко мансарды, обрамленное изящной резьбой. Порой такие окошки встречаются в русских деревнях и бывают выкрашены в яркие, радостные тона: небесно-голубой, ярко-зеленый, как молодая травка, а то и ярко-красный или белый. В атмосфере этой старинной деревни было ощущение праздника, кое-где я увидела какие-то декоративные хвойные деревья, возле отдельных домов кусты, мальвы, турецкую гвоздику, жимолость, заметили мы и пару увядших роз.

Вполне можно предположить, что изнутри эти старые русские избушки отнюдь не идеальные жилища. Повсюду они казались слишком тесными, густонаселенными и слишком близко расположенными одна к другой, чтобы жизнь в них можно было считать вполне здоровой. И все же я думаю, что этот старый тип домов стоило бы каким-то образом сохранить и усовершенствовать. Повсюду в мире уже давно поняли, что жилье на одну семью дает наилучшие условия для сохранения здоровья народа, как физического, так и психического, и особенно это важно для детей. Если государство проводит эксперименты, связанные с коллективизацией сельского хозяйства, то почему бы при этом не сохранить старые деревни, в которых могли бы жить сельскохозяйственные рабочие? И здесь я вновь вспомнила тот период, когда многие на Западе считали, что это экономично и даже прогрессивно — заставлять людей жить многочисленными семьями в наемных квартирах, в больших домах, в тесных кварталах. И вот теперь в России пытаются построить новое общество на фундаменте тех идей, которые европейские демократии уже отвергли как нецелесообразные в свете научного опыта последних 50 лет. (Когда я находилась в Америке, до меня дошли сведения, что после победы в Советской России также собираются расширить строительство домов, рассчитанных на одну семью, причем при каждом доме будет предусмотрен сад, хотя земля останется государственной.)

II

И ВОТ наконец настал час отъезда. В Москве мы пробыли всего четыре дня. Но для меня эти четыре дня показались вечностью.

На железнодорожном вокзале нам пришлось в течение трех часов сидеть на наших чемоданах и ждать. Здесь было полно людей, которых можно назвать отбросами общества, они выглядели еще более ужасно, чем те, кого мы видели ранее. Эти люди сновали туда-сюда вокруг нас и то и дело просили милостыню. Молодые женщины работали носильщиками, но мы уже привыкли видеть, как русские женщины выполняют тяжелую работу, которую у себя дома мы считали исключительно мужской. Меня удивляет, неужели только так можно трактовать равенство между полами, когда самый тяжелый физический труд приходится на долю женщины? А может быть, на этом основаны все тоталитарные общественные системы? Правда, ведь в Германии так было всегда. В Дании, в провинции Южная Ютландия, что на границе с Германией, разница между немецким и скандинавским образом жизни всегда была ярко видна на примере того положения, которое занимает женщина в своей трудовой деятельности. Пожалуй, даже языковая граница здесь проявляется не так явно. Особенности каждого из этих двух народов наглядно видны в быту: у немцев все люди и скот помещаются под одной крышей (так называемый «саксонский» тип крестьянской усадьбы), а женщины выполняют ту работу, которую датчане считают исключительно мужской. Именно здесь и проходит водораздел между скандинавским миром и Германией.

Поезда то прибывали, то отправлялись с разных перронов. Наконец пришел поезд, на котором должны были ехать мы. Наше путешествие началось на пять часов позднее расписания. Нам предстоял девятидневный путь от Москвы до Владивостока.

Ингве и Алиса уговорили меня купить билеты в первый класс. Таким образом, у нас с Хансом было купе на двоих. Другие купе нашего вагона также были рассчитаны на двоих, и в каждом из них находилось двое взрослых или двое детей. Уже в первый же вечер мы все перезнакомились между собой.

Одним из наших попутчиков был инженер из Швеции, который ехал в Японию для того, чтобы участвовать в монтаже какого-то промышленного оборудования. Ехал с нами и американский врач, который работал на «скорой помощи» в Финляндии. Были тут и две английские семейные пары: одна — бездетная, а другая — с двумя детьми: большой девочкой и маленьким мальчиком. Ехали с нами и пожилой профессор-еврей и его толстая приветливая супруга, типичная «мамаша» по характеру, они долго находились в положении беженцев, а в Россию попали из Польши. Был тут и один наш соотечественник, молодой красивый белокурый норвежец, торговец мехами, который покинул Норвегию из-за немецкой оккупации, понимая, что теперь он уже не сможет заниматься своим делом на родине, поэтому решил попытать счастья в Америке, где у него были кое-какие профессиональные связи, главным образом в Нью-Йорке, куда он и направлялся. У американского доктора была русская мать, а по отцу он был евреем.

В купе рядом с нашим размещался молодой американский теолог норвежского происхождения; в течение года он учился в Лунде[45] и собирался провести летние каникулы в Норвегии, в Халлингдале[46], навестить там родню. Но из его планов ничего не вышло, Халлингдал очень пострадал во время войны, мы вынуждены были с сожалением рассказать ему об этом, когда он стал расспрашивать нас о своих родных краях. Его соседом был некий южноафриканец, который намеревался занять должность профессора зоологии в одном из американских университетов.

На каждые два купе была предусмотрена маленькая ванная комната. Эти два наших попутчика заставили нашу общую с ними ванную комнату разными коробочками и флакончиками с дезинфицирующими и моющими средствами, предназначенными для борьбы с паразитами, которых, как нам стало известно, в России не счесть. Они великодушно предложили нам с Хансом пользоваться этими средствами. К сожалению, их великодушие оказалось совершенно бесполезным, так как за все время нашего долгого путешествия в ванной комнате ни разу не было воды.

Во всех прочих отношениях транссибирский экспресс мог бы считаться последним словом роскоши на железной дороге, с поправкой на то время, когда он был построен, то есть в начале столетия. Он был невероятно прочным, и хотя не предпринималось ни малейших усилий для того, чтобы все в нем постоянно находилось «in working order», то есть в рабочем состоянии, в основном поезд был достаточно удобным. Купе просторные, проход по вагону довольно широкий, хотя американцы, привыкшие к пульмановским вагонам, жаловались на то, что спальные места слишком узкие и жесткие.

В сущности, путешествие через Россию и Сибирь нельзя считать утомительным. Сидишь себе спокойно и едешь, и копишь на себе грязь, ведь помыться невозможно. Надо отдать должное обслуживающему персоналу поезда: они старались для нас изо всех сил, и если многое оставляло желать лучшего, то не по их вине.

С нами ехал так называемый сопровождающий, которого нам выделил Интурист. Мы, норвежцы, прозвали его Серым Карликом. Это был крошечный человечек, невероятно похожий на гнома, такой чумазый, что так и хотелось взять и положить его в корыто с теплой водой, замочить на ночь в мыле, выстирать, прополоскать несколько раз в чистой воде, а потом повесить сушиться на веревку. Он носил грязный, почти заплесневевший спортивный костюм, который был ему страшно велик. Серый Карлик изо всех сил старался быть нам полезным, например, он приносил книги из библиотеки, которая имелась в вагоне и была предметом гордости обслуживающего персонала. Так, Хансу он принес несколько учебников по геометрии и арифметике и очень смутился, когда тот не пришел в восторг, сказав, что он никогда особо не интересовался этими предметами, а те учебники, которые принес ему Серый Карлик, он давно уже проштудировал в средней школе.

Меня он пытался заинтересовать романом Горького на немецком языке, а также брошюрой «Wer lebt glücklich in Sowjet-Russland?». Но я уже поняла: счастливая жизнь в России только у военных. Если это вообще здесь возможно. Я не говорю о партийных лидерах, о них я знаю лишь «vom Horen-Sagen», понаслышке. Мои родители, когда я была еще ребенком, заставили меня усвоить одну простую истину: «Если кто-то, пытаясь настойчиво убедить тебя в чем-то, говорит об этом более одного раза, знай: слова этого человека обязательно окажутся или неправдой или полуправдой, которая является самой плохой формой неправды».

Серый Карлик умел изъясняться по-немецки, хотя и с трудом, но вполне достаточно для бытового общения. Поэтому я пыталась расспрашивать его кое о чем из того, что встречалось нам по пути. Но оказалось, что он знает немногим больше меня, ведь он родился в Москве и никогда не был нигде дальше Свердловска. Но на этот раз он вместе с нами доедет до Владивостока. Его радость от того, что он сможет увидеть океанские лайнеры, была поистине трогательной, ведь ему никогда не приходилось видеть никаких морских судов, за исключением прогулочных катеров на Москве-реке.

Каждое утро в наше купе заходил проводник, который убирал наши постели, вечером он возвращался, чтобы постелить их. Он тоже был низенький, необыкновенно широколицый и при этом страшно неопрятный. Насколько мы поняли, его звали Ваней. За свою, присущую многим русским нечистоплотность Ваня едва не поплатился: не успели мы отъехать от Москвы, как у него на правом глазу выскочил чирей. Глаз у него распух, загноился и покраснел, щель между веками совсем заплыла. Было видно, что он серьезно болен и что у него температура. Но, несмотря на это, он продолжал работать сколько хватало сил.

Я промыла ему глаз борной кислотой и сделала компресс, это помогло. На другой день и американский доктор наконец обратил-таки внимание на Ванино состояние и взял его под свою опеку. Постепенно парню стало лучше. Между прочим, нашему американскому доктору вообще не грозило потерять квалификацию, так как по дороге до Владивостока все пассажиры нашего вагона, исключая меня, так или иначе, побывали его пациентами. Та аптечка, снабженная многочисленными лекарствами, которую собрала для меня Алиса, к концу нашего путешествия оказалась совершенно пустой.

Всю дорогу Ваня был невероятно любезен и услужлив по отношению ко всем нам. Он не упрекал нас и не проявил никаких отрицательных эмоций, даже когда мы, пассажиры нашего вагона, совершили два смертных греха, которые повергли остальной персонал в тихую ярость. Дело в том, что мы выключили радио, ведь оно трещало и тарахтело с раннего утра и до поздней ночи, из него беспрестанно слышалась речь, перемежающаяся каким-то гнусным сентиментальным пением, похожим на кошачье мяуканье, в стиле старомодных вальсов, тех же самых, что в старые времена вышибали слезу у вдов. Другой грех, который мы совершили, был гораздо более серьезным. Дело в том, что мы пытались открыть наглухо закрытые окна. Серый Карлик объяснил, что окна закрыты потому, что пыль может оказать разрушительное воздействие на обивку стен вагона и коврики на полу.

Видимо, этому здесь уделяют особое внимание: коврик нашего купе подвергался чистке каждый день во второй половине дня. После того как Ваня уносил наше постельное белье, он обычно возвращался с метелкой в одной руке и со стаканом воды в другой. Набрав полный рот воды, он разбрызгивал ее по коврику, после чего подметал коврик метелкой. Мне случилось прочитать о таком способе чистки ковров в одно из праздничных проповедей доктора Тоде, представителя раннего просвещения в Дании, в конце XVIII века, который прославился борьбой за «всеобщую гигиену». Он приводил этот способ чистки ковров в качестве отрицательного примера.

Было поистине забавно увидеть это на практике. Правда, несмотря на Ванины старания, я с удовольствием предвкушала то мгновение, когда смогу выбросить тапочки, в которых я ходила по вагону, в Тихий океан.

Пейзаж, расстилавшийся перед нами по обе стороны железной дороги, был красив, но очень однообразен. Все пространство от Балтийского моря до озера Байкал представляет собой огромную, лишь кое-где всхолмленную равнину. По этой равнине несли свои темные воды реки и ручьи; их течение было настолько медленным, что временами они казались застывшими. Все деревни были похожи одна на другую — серые деревянные домики с узким фасадом, глядящим на дорогу, а сами дороги как будто были протоптаны скотом и людьми. Даже в больших городах, которые нам встречались на пути, и улицы, и проезжая часть казались нам совершенно не спланированными, словно были проложены там, где давным-давно уже были спонтанно протоптаны. Кое-где после сильных ливней, а они шли почти каждый вечер, заходящее солнце отражалось в тысячах луж. Со стороны это выглядело красиво, но вряд ли это говорило о нормальной, здоровой жизни. Дома были разбросаны как попало, иногда прямо посреди поля, рядом с каким-нибудь озерцом, где люди, стоя по колено в воде — вероятно, жители близлежащих домов, мылись. На крышах домов почему-то нигде не было видно водостоков; вода после дождя здесь стекает с крыши прямо на землю, на которой стоит дом.

Большинство деревень занимают обширное пространство, при этом застройка, видимо, производилась без всякого плана, как придется. Города очень похожи на деревни, кажутся большими деревнями. В некоторых городах мы заметили множество фабрично-заводских корпусов, старых и новых, нашему взору также предстали старинные кирпичные строения, похожие на доходные дома и общественные здания. Что касается архитектурного стиля, то если судить по куполам, башенкам и балконам, вероятно, упомянутые сооружения строились еще в прошлом веке. Но даже в самых крупных городах кирпичные здания занимают лишь небольшое пространство, образуя как бы ядро города среди серых деревянных домишек, составлявших большую часть городских кварталов; это обычные деревенские дома с драночными или дощатыми крышами, стоящие вдоль невзрачных грязных дорог, которые ведут в столь же унылую равнину.

Таких садов или деревьев, какие я видела возле домиков в Коломенском, не попадалось нам на протяжении долгого времени, пока мы не оказались далеко на востоке, на высоком плоскогорье вблизи от озера Байкал. В Центральной России и в Западной Сибири обычно рядом с домами можно увидеть лишь голую, вытоптанную землю, на которой нет почти никакой растительности, кроме сорной травы.

То там, то здесь мелькали церквушки с облупившейся штукатуркой, расположенные, как правило, на окраинах деревень. Несколько раз мы проезжали мимо больших церквей с позолоченными куполами-луковицами, рядом с ними располагались другие строения, похожие на монастырские, вокруг которых можно было заметить ряды правильных посадок. Скорее всего, это были заброшенные сады. Трудно себе представить, какой прок был в них теперь.

Сельскохозяйственные угодья чередовались с лесами, которые состояли в основном из березы, ольхи, иногда сосны или лиственницы. Вдоль проселочных дорог, ведущих в лес, можно было видеть поленницы или высокие стога сена. На лесных полянках, которые мы проезжали, наверное, очень хорошо пасти скот, но я почему-то нигде не видела в лесу ни единой коровы или лошади. В Норвегии, Швеции или Финляндии крестьяне обычно отпускают скотину пастись по лесам, так что лошади все лето гуляют от одной усадьбы к другой, и многих из них временно не используют на работах, давая им отдохнуть и набраться здоровья. Летом звон колокольчиков доносится со всех концов и краев леса, и, таким образом, все знают, что скотина вовсю наслаждается свободой. В целом, было весьма странным и удивительным, по крайней мере для нас, норвежцев, наблюдать, как мало заботы проявляют русские о скотине. Все лошади, которых мне доводилось видеть во время пребывания в России, были одной и той же породы и, вероятно, изначально происходили от породы, предназначенной для верховой езды; в принципе, это очень красивые животные, высокие, с красивой головой и стройными ногами; похоже, лишь немногим из них удавалось спокойно попастись, к сожалению, только эти лошади и выглядели мало-мальски ухоженными, без признаков каких-то болезней и потертостей от сбруи на теле; здоровых лошадей я наблюдала только в Сибири. С пастухом, восседающим верхом, это выглядело великолепно и представляло прямо-таки отрадное зрелище, но страшно было смотреть на подобных лошадок в Москве, где их нередко использовали для перевозки грузов: то были просто ходячие скелеты, кожа да кости, с потертой спиной и изможденные до предела. По крайней мере, так выглядело большинство из них.

Иногда за окнами поезда мелькали стада коров. Коровы содержатся в России также в соответствии с коллективистскими принципами: почти всегда они ходили или стояли бок о бок, согнанные в одно место, в тесноте, часто на небольшом клочке земли, окруженном колючей проволокой, хотя рядом были зеленые лужайки, кустарники и деревья. Мне ни разу не довелось видеть, чтобы русские коровы вели себя так, как наши индивидуалистки, которые ходят где им вздумается, сами выбирают себе лучшую траву, отдыхают в тени деревьев или продираются сквозь кустарники или перелески, спасаясь от жалящих их насекомых. Здесь, в России, часто можно было видеть вместе со стадом и пастуха, порой он был верхом на лошади, так что, очевидно, это обычай, традиция, выработанная здесь поколениями — держать скотину всегда вместе, в стаде.

Время от времени мы видели овец, коз или свиней, которые паслись сами по себе. Очевидно, они принадлежали частным владельцам, так как у меня сложилось впечатление, что коллективные хозяйства не занимаются содержанием мелкого скота. Видела я также и кур и гусей, которые разгуливали вокруг домов.

У меня сложилось впечатление, что у русских во много раз меньше мелкого скота, чем у скандинавских крестьян, ведь те содержат иногда по тысяче голов. Насколько мне известно, в конце монархического периода российской истории в Сибирь были приглашены датчане — специалисты по сельскому хозяйству, которые в числе прочего должны были построить здесь сыроваренные заводы по датским образцам, и это успешно осуществлялось. Похоже, здесь, в Сибири, жизнь лучше, чем в других местах, хотя, по-моему, плохо то, что большинство населенных пунктов расположено достаточно далеко от важнейших железнодорожных путей и что между собой их связывают очень плохие дороги. Но, возможно, отсутствие хороших коммуникаций в тоталитарном государстве способствует тому, что мелкие крестьянские хозяйства могут оставить себе больше продукции для личного употребления. В соответствии с нашими скандинавскими представлениями, Россия могла бы стать самой богатой страной в мире и без того, чтобы нападать на соседние страны, принося им разрушение и запустение, если бы только русские были хотя бы на одну треть столь же трудолюбивыми крестьянами, как финны и все скандинавы.

Несколько раз мы проезжали мимо современного коллективного хозяйства. Перед нами появлялись новые большие дома, которые сверкали свежей желтой краской, на крыше каждого можно было увидеть пять или шесть печных труб, с разных сторон было множество входов. Они выглядели абсолютно так, как наши прежние жилища для рабочих, которые строились в Норвегии на раннем этапе индустриализации, они располагались вблизи фабрик, как было, например, на окраинах Осло. Их часто называли «волчьими логовами» и никогда не считали мало-мальски сносным жильем. Перед войной мы надеялись от них избавиться, но теперь, в связи с немецким вторжением и бомбардировками, может быть, и норвежцам придется жить в соответствии со стандартами, принятыми в настоящее время в тоталитарных государствах.

На всем нашем пути я так и не заметила каких-либо следов деятельности лесного ведомства. Хотя естественно предположить, что в стране, где так много лесов, оно должно было существовать. Тем не менее, на мой взгляд, все здесь пребывает в первозданном состоянии. Наш поезд проносился мимо огромных ярко-красных ковров иван-чая — epilobium angustifolium, его можно было видеть вокруг черных пней, оставшихся после лесных пожаров повсюду, насколько можно было охватить взглядом окружающее пространство. Местность зачастую была заболоченной, тут и там виднелась молодая поросль, чаще всего это были плакучие ивы или березы, склонившиеся над камышом; мимо окон проплывали черные, заполненные водой ямы и огромные, необозримые пространства ржаво-зеленых илистых болот.

Многообразие российской флоры на железнодорожных откосах, вдоль железнодорожных путей, в полях, на лужайках, на лесных полянах радовало взгляд на протяжении всего нашего пути. В начале нам встречались цветы, которые мы привыкли видеть у себя дома: подмаренник, голубые колокольчики, разного рода медуница, ярко-синие незабудки, белые и желтые маргаритки, но прежде всего, конечно же, иван-чай. Это пурпурно-красное великолепие сопровождало нас до самого Владивостока. Самих растений я не видела в Японии, но в Америке они снова возникли в пышном цветении, порождая целые тучи семян-пушинок, разносящих иван-чай по всему северному полушарию.

Однако приблизившись к Байкалу, мы увидели другие растения, многие из которых у нас выращивают в собственных садах. Здесь росло много ярко-красных тюльпанов, а также желтого краснодева. Каждый раз, когда поезд где-нибудь останавливался, а это случалось довольно часто, иногда прямо в лесу или посреди луга, и мы стояли по целому часу, пропуская встречный поезд, — многие пассажиры выходили из своих переполненных купе, где они ютились в тесноте, на полках в несколько этажей, на собственных грязных матрасах и постельном белье. Люди бросались в траву, растущую вдоль железнодорожных путей, раздевались и начинали загорать или бежали на луг, чтобы набрать цветов, и приносили в вагон целые охапки.

Однажды и я пошла на луг и сорвала несколько тюльпанов и розовых лесных фиалок. Увидев это, Ваня что-то сказал, улыбнулся и помог мне взобраться на ступеньки поезда. Потом он принес пустую бутылку из-под минеральной воды, налил в нее воды и поставил мои цветы. До самого Владивостока у нас не было другого питья, кроме чая, на ночь мы брали его с собой в купе, чтобы утолить жажду ночью, чай мы использовали также и для чистки зубов. Обычной питьевой воды не было, правда наши русские попутчики, лучше нас оснащенные для такой дальней дороги, часто выбегали с чайником на станциях, для того чтобы набрать кипятку. Но мы не взяли с собой в дорогу ни чайников, ни кастрюль, ни ведер.

Поначалу мы старались где возможно закупать минеральную воду, но уже на третий день прекратили это: наш доктор считал, что она приносит нам вред, ему казалось, что именно из-за минеральной воды у многих началось расстройство желудка, так что они лежали целыми днями, не поднимаясь.

Одному датскому инженеру, который ехал в соседнем вагоне, стало плохо, когда он увидел, что в ветчине, заказанной им в ресторане, кишат черви. Норвежского предпринимателя и английских детей так искусали клопы, что у них поднялась температура; многие болели от жары или от того, что не переносили местной еды. Так что, перестав покупать минеральную воду, мы не избавились от болезней.

Я не считаю, что в целом еда была так уж плоха, хотя, конечно, у нас, в Норвегии, мы бы возмущались. Но, пробыв четыре дня в Москве, я поняла, что сам факт, что мы вообще могли получить здесь какую-то еду, можно считать грандиозным. Русские выпекают очень хороший черный хлеб, если вы, конечно, переносите кислый, выпеченный из темной муки хлеб. У яиц здесь тоже был странный вкус, он напоминал мне вкус яиц, которые я однажды попробовала в детстве, во время летнего отдыха, когда мы, дети, нашли гнездо одной курицы, которая тайно снесла несколько яиц вдали от птичника и сидела на них, высиживая цыплят. Мои тетушки решили, что эти яйца вряд ли пригодятся на кухне, но если нам, детям, так хочется, то мы можем их съесть. Мы с удовольствием это сделали. У других пассажиров, к сожалению, не было таких приятных воспоминаний детства, и поэтому вкус яиц в вагоне-ресторане их мало радовал.

Насколько я поняла, запас еды, которой нас кормили, был сделан в Москве, по дороге он не пополнялся. Таким образом, с каждым разом подаваемое нам мясо пахло все хуже и хуже, также становилось все неприятнее на вкус. Но еще хуже было то, что в нашем рационе отсутствовали овощи. Нам перепадало есть только какие-то жалкие лоскутки капусты, которые плавали в мясном супе. Вместо привычной нам картошки мы вынуждены были питаться темно-серыми макаронами, сваренными в виде какой-то каши. На десерт у нас бывало сырное печенье, как я поняла, однажды попробовав его, но его запах и вкус напоминал отрыжку, какая бывает у грудных детей, если к ним в желудок при сосании попадет слишком много молока.

Положение с едой несколько улучшилось, когда мы проезжали через Сибирь. Каждый раз, когда поезд останавливался, к вагону-ресторану бросалась целая толпа оборванных женщин и детей, которые продавали лесные ягоды, они протягивали нас маленькие пакетики, свернутые из газеты «Правда», каждый пакетик объемом с небольшой стакан стоил один рубль. Ягоды были грязные и в основном неспелые, но служащие вагона-ресторана всегда с готовностью варили для нас компот, пожертвовав немного сахара.

Метрдотель вагона-ресторана, или, может быть, старший официант, уж и не знаю, как его называть, был высокий, красивый мужчина, который выглядел и вел себя как какой-нибудь опереточный князь. Весело и добродушно он командовал всеми нами, общался с теми, кто мог немного говорить по-русски, и не обращал внимания на то, что они высмеивали еду, которую нам подавали. Его вовсе не смущало то, что его белая куртка постепенно становилась все чернее и чернее и от нее доносился все более и более резкий запах; видимо, владелец куртки весьма страдал от жары и просто исходил потом в этой, как оказалось, его единственной куртке. А я сама пролила соус ему на рукав во второй же день нашего путешествия, и это пятно так и оставалось у него на рукаве все это время; это было последнее, что я увидела при нашем сердечном прощании с «его высочеством» по прибытии во Владивосток. Вероятно, он и спал в этой куртке, ведь в отеле, во Владивостоке, я видела, что весь персонал отеля ночью спал на диванах и стульях или на полу, во всех проходах и коридорах, причем в той одежде, в которой они работали днем.

Еще нас обслуживала официантка Соня, которая всегда весело суетилась вокруг с чайными стаканами на подносе. Соня была неопрятная девушка маленького роста, совсем некрасивая, но в ней была какая-то изюминка, и нам всем она очень нравилась, такая смешливая, готовая расхохотаться, прыснуть от смеха всякий раз, когда кто-то пытался заговорить с ней, особенно мужчина. В одной из брошюр, которую нам предложила библиотека поезда, мы прочитали, что не должны оскорблять советского гражданина предложением чаевых, но, конечно, не будет ничего плохого, если мы сделаем подарок кому-то из персонала, как это делают друзья. Учитывая это, мы сложились и понесли «подарок» советским гражданам, которые работали в вагоне-ресторане. Ваня отказался что-либо брать от нас, хотя именно ему мы действительно хотели подарить что-нибудь именно как друзья.

Несмотря ни на что, посещение вагона ресторана было приятной сменой впечатлений во время путешествия. Конечно, очень трудно было привыкнуть к неопрятности, например, скатерти постепенно стали такими грязными, что стоило облокотиться на стол, как рукава прилипали к ним. Что касается приборов, чашек, тарелок, то некоторые из пассажиров каждый раз перед едой протирали их салфеткой, но, по-моему, от этого было мало толку.

Благословенную роль здесь сыграла туалетная бумага из Швеции, которую я захватила с собой и которой протирала наши с Хансом приборы.

III

ВПОЛНЕ естественно, что многие разговоры в вагоне-ресторане касались системы здравоохранения в Советской России. Мы очень мало знали об этом. У нас практически не было никаких достоверных сведений, за исключением маловразумительных сообщений об уровне здоровья и заболеваемости, рождаемости и смертности в Советском Союзе. Наши друзья в Москве, которые оптимистично смотрели на перспективы развития здравоохранения в этой стране, высказали мнение, что российская медицинская система достаточно хороша и что она, в случае необходимости, сможет противостоять эпидемиям. Хотя большинство иностранцев, включая нашего попутчика доктора Д. и остальных, отнюдь не были в этом уверены, ведь в России нет ни единого города или деревни, где можно было бы пить некипяченую воду, в стране не хватает мыла, люди живут в страшной тесноте, в городах нет санитарной службы, способной на достойном уровне поддерживать чистоту, многие здания построены на недренированной почве. О ситуации с питанием у меня нет достоверных сведений, в целом, люди не выглядят такими уж недоедающими, в стране хватает хлеба, и хлеб этот хороший, хотя я слышала, что зимой случаются серьезные нехватки продовольствия. Как мне рассказывали, во время последней зимы в течение долгого времени в свободной продаже были только хлеб да белокочанная капуста, последняя стоила 7 рублей за фунт. Одежды в стране не хватает, зимой люди зачастую надевают на себя все, что есть, так что о каком мытье и смене одежды может идти речь? И кроме всего прочего — повсеместный, постоянный запах гнили и разложения. Что касается туалетов, то, выражаясь, так сказать, деликатно, они просто неописуемы, всю их прелесть можно ощутить, только посетив их. Отхожие места в московских дворах ужасные, но я считаю, что современные туалеты — WC — еще хуже, если в них не работает канализация.

Мытье и чистка зубов осуществлялись нами в туалетах, а их было всего два, в каждом конце вагона. Каждые утро и вечер мы должны были стоять, ожидая своей очереди, в пижамах или ночных рубашках, с полотенцем на плече, держа в руках пакетики с туалетными принадлежностями. Часто воды в туалете не хватало. Однажды мы ждали целый день, когда наконец поезд прибыл на станцию, где другой паровоз, остановившийся на соседнем пути, с помощью шланга пополнил запасы горячей воды в нашем поезде. В тех ванных комнатах, которые располагались между купе, воды не бывало никогда, как выразился Ваня, «там что-то совсем проржавело». Очень везло тому, кто имел возможность посетить туалет, когда вода там была не обжигающе горячей, не очень холодной, а приятно теплой.

Путешествуя по Стране Советов, я пришла к выводу, что население здесь способно жить, а какая-то его часть даже находится в более или менее здоровом и работоспособном состоянии, вопреки бытовым условиям, которые все мы, живущие в Скандинавских странах, назвали бы просто убийственными. То, что в наших странах считается необходимым минимумом потребления отдельным человеком в течение года, я имею ввиду жиры, углеводы, различные витамины, фрукты и овощи, в тоталитарном государстве имеет возможность потреблять лишь тонкий слой господствующего класса. Наши требования к минимальной чистоте и гигиене жилища, необходимым для того, чтобы поддерживать здоровье нации на удовлетворительном уровне, для тоталитарных государств неприемлемы, таким образом, жизнь отдельного человека здесь проходит сама по себе, без помощи со стороны государства.

Конечно же, есть разница между большой страной и той, где население составляет три, четыре или шесть миллионов человек, где изначально человеческая жизнь являет собой большую ценность. И вследствие этого представляется вполне реальным делом поддержать маленький и вполне просвещенный народ стремлением к сохранению собственного здоровья, здоровья своей нации. Именно потому в Норвегии и появилось много частных организаций, таких, как например, Норвежское национально общество по борьбе с туберкулезом, Общество по проблемам здоровья и гигиены женщины и Норвежский Красный Крест, которые с помощью разного рода частных инициатив предпринимают усилия по борьбе с детской смертностью и по осуществлению мер, связанных с охраной материнства. Постепенно государственные органы взяли эти инициативы под свой контроль и начали помогать деятельности частных организаций, благодаря чему эти организации стали расти и развиваться, осуществляя основную работу в сфере санитарно-гигиенического просвещения. При демократическом строе в той или иной степени все граждане имеют возможность влиять если не прямо, то хотя бы косвенно на организацию общественной жизни, которая, в свою очередь, влияет на жизнь отдельного человека. В тех государствах, где демократия слаба, власти обнаруживают полное безразличие к участи беднейших слоев населения. В нашем же обществе существует лишь незначительная дистанция между теми, кто управляет, и управляемыми; классовые различия в целом не так уж и велики, а процесс проникновения из одного класса в другой достаточно динамичен.

Перед немецким вторжением в Норвегии был почти самый низкий уровень детской смертности в мире. Если говорить в этом плане о России, то ее характеризует очень высокий процент рождаемости, он гораздо выше, чем в Норвегии, не говоря уже о Швеции, где процент рождаемости угрожающе низок, вот почему, конечно же, и в Норвегии, и в Швеции делается все возможное для сохранения жизни новорожденных, а также для их здоровья.

Вероятно, Россия, так сказать, может себе позволить, чтобы дети, рожденные здесь, угасали, а огромное число взрослых граждан было обречено опускаться на дно жизни, таким образом, вероятно, ее правители надеются, что природа уничтожит более слабых индивидов и обеспечит принцип «the survival of the fittest»[47]. Нацистская Германия открыто бахвалится, что неотъемлемой частью демографической политики третьего рейха является принцип, что женщины должны рожать как можно больше детей, видимо с расчетом на то, что сама природа и условия жизни в стране позаботятся об осуществлении принципа выживания сильнейших и наиболее стойких, которые и будут воспроизводить «расу». Фашистское государство не принимает во внимание такой «закон природы», как неукротимая любовь матерей к своим слабым или аномальным детям. В настоящее время невозможно с полной достоверностью судить о справедливости слухов о систематическом истреблении слабых, больных и неполноценных индивидов в нацистской Германии. Даже если только лишь половина из рассказанного подтвердится, можно смело утверждать, что, родись в нацистской Германии такие личности, как Свифт, Ньютон, Дарвин или Ханс Кристиан Андерсен, все бы они имели ничтожный шанс выжить и впоследствии осуществить свою прославленную деятельность. Между прочим, такого шанса не было бы и у самого Гитлера, а также Геббельса и Квислинга…

Скорее всего, спустя какое-то время тоталитарные государства дорого заплатят за отказ от принципов санитарии и гигиены, которые были выдвинуты наукой за последнее столетие. Правда, таким большим государствам, где население составляет 70 или 130 миллионов жителей, демографическая катастрофа грозит не ранее чем через период, равный жизни двух поколений, но прежде чем произойдет их крушение, если при этом им удастся удерживать в сфере своего влияния небольшие, но более интеллектуально и культурно развитые нации, постепенно произойдет деградация и этих народов, их численность окончательно уменьшится, эти народы вымрут, и тогда наступит и конец истории белого человека на нашей планете. Чернокожие или желтокожие миссионеры начнут собирать остатки представителей белой расы из Евразии или Америки, превратившихся в феллахов или кочевников, влачащих жалкое существование среди обломков старого мира, для того чтобы попытаться приобщить их уже к новой цивилизации и культуре.

IV

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЕ вокзалы вдоль Транссибирской магистрали все как один были построены в царское время. Возникает мысль, что есть нечто в образе жизни русских и их характере, что всегда остается неизменным, и именно оно характеризует жизнь здесь, независимо от того, живет ли этот народ под деспотической властью царя или властью диктатуры какой-то партии.

Все здания вокзалов имеют весьма привлекательный фасад, который выходит на перрон, а вот за фасадом нет фактически почти ничего, создающего удобства пассажирам, лишь несколько помещений весьма непритязательных, с рядами простых кресел, все эти помещения совершенно лишены какого-либо специального оборудования. На всех станциях мы видели множество плохо одетых людей, которые сидели или лежали на своих мешках или тюках с постельным бельем, а то и прямо на полу залов ожидания, в багажных отделениях, кое-кто пристроился под стенами вокзальных помещений, а также в стороне от них на площадях, которые обычно располагаются позади вокзальных зданий. Люди ждали своих поездов часто сутками. Потом они садились в вагоны и ехали, набившись в них, как сельди в бочке; вагоны, в которых путешествуют обычные советские граждане, называются «жесткими», то есть люди располагаются в них на полках на своем собственном постельном белье, берут с собой еду и чайники и в основном лежат на полках всю долгую дорогу; я никак не могу увязать в своем сознании страсть русских к путешествиям с теми условиями, в которых эти путешествия могут здесь осуществляться.

Огромные потоки людей непрерывно движутся по улицам здешних городов, люди устремляются по всем дорогам и путям, соединяющим населенные пункты. Куда они стремятся? Вероятно, они хотят найти лучше оплачиваемую работу, место, где больше еды и где лучшие жилищные условия, как мы узнали с помощью наших попутчиков, умевших говорить по-русски и вступавших в беседу с русскими пассажирами. Мы видели целые семьи, снарядившиеся в путь: престарелые дедушки и бабушки с детьми и внуками, среди которых были и новорожденные (эти младенцы выглядели гораздо хуже виденных нами в Москве; жара и спертый воздух на станциях может уморить самых здоровых и сильных от природы малышей).

Если бы не постоянные ливни, начинавшиеся ежедневно к вечеру на всем протяжении нашего пути, и если бы не грязные лужи, всякий раз возникающие после очередного дождя вокруг станций, то, вероятно, ожидающие поезда под стенами вокзала чувствовали бы себя несколько лучше, чем те, что сидят в залах ожидания. По всей России воздух в помещениях просто ужасный, беспрерывно и повсюду люди вынуждены вдыхать этот странный запах сапожной мази. При этом я заметила, что большинство людей, сидящих и ожидающих поездов на станциях, сапог не носили. Чем дальше мы продвигались вглубь Сибири, тем больше я видела людей в фетровой обуви, а также в обуви, сплетенной из березовой коры, которую носили многие люди, особенно старики. В то время как везде, на каждой станции, было полным-полно солдат, а вот они-то были обуты в сапоги.

И все же, несмотря ни на что, было так приятно выскакивать на рассвете из вагона на разных станциях и смешиваться с толпой пассажиров на перроне, так же как и мы, в тапках на босу ногу, в ночных рубашках, халатах или пижамах, нестись вдоль перрона и по зданию вокзала в отчаянной попытке купить где-либо сигареты. Запас сигарет в вагоне-ресторане закончился уже на третий день, и во всей Сибири нигде не удавалось купить сигарет, пока мы не прибыли во Владивосток.

Я научилась читать вывески по-русски, и теперь, с трудом складывая слоги, смогла разбирать, где на той или иной станции находится ресторан, а где газетный киоск, почта, буфет или киоск с сувенирами. Но, к сожалению, почти нигде невозможно было купить что-либо, кроме, быть может, каких-то мелочей в сувенирных киосках на больших станциях. Но и те могли предложить в основном лишь некий ассортимент игрушек — плюшевых мишек, кукол или детских книжек весьма непритязательных на вид. Не знаю, было ли это связано с каким-нибудь пятилетним планом по обеспечению детей игрушками, но мне кажется, что, скорее, наличие этих игрушек в продаже можно отнести на счет торгового договора между Россией и нацистской Германией, которая и сбывала сюда игрушки самого низкого качества.

Советское государство пыталось придать своим железнодорожным вокзалам современный вид, украсив их огромными транспарантами с пламенными лозунгами, гигантскими портретами Сталина, Молотова и других советских лидеров; перед каждой станцией стояла светло-серая статуя Ленина, служащая украшением неизменного пристанционного скверика, который был разбит почти перед каждой станцией — несколько клумб, засаженных неприхотливыми цветами, такими, какие могут расти без всякого ухода.

Издавна существовало мнение, что среди русских много художественно одаренных людей, что русские питают пристрастие к ярким краскам, что их вкус можно считать одновременно экзотическим и изысканным. И хотя я лично никогда не испытывала особого восхищения русским искусством, могу все же смело утверждать, что предметы русского декоративно-прикладного искусства обладают яркостью, причудливостью форм, правда при этом производят впечатление какой-то избыточности, чего-то чуждого нам. Их народные костюмы тоже всегда казались мне очень красивыми, но в них чересчур явно заметны иерархические черты, многие из них напоминают какие-то ритуальные одеяния. Вероятно, только небольшая часть наиболее зажиточных представителей сельского населения могла иметь такую одежду, и, вероятно, один-единственный такой костюм служил владельцу в течение всей его жизни и наследовался его детьми, а что касается предметов кустарной промышленности, то я вообще не думаю, что обычные люди могли обладать ими в качестве предметов домашнего обихода. И все же в некоторых районах России мне довелось увидеть сочетания цветов, которые производили отрадное впечатление, говорили о художественном вкусе, о существовании чего-то прекрасного в культуре этого народа, конечно же, в соответствии с собственным представлением этого народа о прекрасном.

Но, насколько я могу судить, в настоящее время от этого остался пшик, и серое однообразие, упадок и запущенность царят повсюду. Когда я была в Москве, то, к сожалению, театры, которые мне рекомендовали как оплоты старой русской традиции, были закрыты. Мой сын вместе с одним из наших молодых попутчиков посетил спектакль во Владивостоке, некую старомодную дешевку, пропахшую нафталином: все актеры были очень старые (примадонну этого театра мне довелось видеть в ресторане отеля, совершенно очевидно, что она была намного старше меня и явно страдала косоглазием), театральные декорации производили впечатление хлама, взятого напрокат у старьевщика, спектакль же представлял не что иное, как оперетту «Принцесса долларов»[48].

Те пропагандистские материалы, которыми наводнена вся страна Советская Россия, всевозможные плакаты и лозунги производят отвратительное впечатление, так как они неизменно висят на своих местах годами, пока непогода не уничтожит их. Все эти плакаты, лозунги, красные полотнища транспарантов обычно вывешиваются по случаю каких-то торжеств и потом остаются висеть, выцветая на солнце и постепенно линяя под дождем. Портреты разного рода народных героев, революционеров, прославившихся на разных этапах завоевания власти и ликвидации предыдущего режима, такого качества, что кажется, они выполнены контрреволюционерами, которые задались целью дискредитировать Ленина, Сталина и коммунистических лидеров в глазах народа. Стиль этих портретов я бы сравнила с тем дилетантским и самонадеянным искусством, с которым я столкнулась в дни моего детства, когда, бывало, в наш дом забредали безработные художники; они проходили на кухню и пытались соблазнить наших горничных заказать отретушированные увеличенные фотографии их родителей, женихов и кавалеров. У меня сложилось впечатление, что именно эта безвкусица, претендующая на роль искусства, которая привлекала простых людей в течение двух десятилетий в то время, когда они жили в грязи и бедности, уничтожила эстетический вкус у русских, отбила любовь к цветовому многообразию, погрузила их художественное чутье в сон, а может быть, убила совсем, если только возможно убить художественные таланты в народе, в котором они процветали раньше. Я надеюсь, что это не так.

По мере дальнейшего продвижения в глубину Сибири картина жизни за окном становилась все более многообразной. Мы проезжали деревни, которые производили впечатление менее запущенных и заброшенных, нежели те, что мы видели раньше, повсюду были огороды, где росли бобы и капуста; кое-где можно было видеть кусты малины или яблоневые деревья рядом с домами; то там, то здесь паслись коза или теленок, привязанные на какой-нибудь лужайке неподалеку от крестьянского дома; мы могли любоваться резными наличниками, некоторые из них были свежее выкрашенными в красноватый или зеленый цвет. Как-то утром на одной из станций мы увидели женщину, которая торговала горячими пирожками. На каждой станции женщины и дети продавали чернику и малину.

Но на каждой станции можно было также видеть множество нищих, просивших еду. При входе в вагон-ресторан было полным-полно ребятишек, которые надеялись получить хлеба. Они мгновенно с жадностью поглощали все то, чем угощал их мистер Г. из Нью-Йорка. Многие из этих детей явно страдали рахитом, из лохмотьев торчали их узкие, похожие на куриные, грудки. Они были так худы, что можно было пересчитать все из ребра, у многих из них были сгорбленные, перекошенные спины. Руки и ноги как спички, а суставы — распухшие. При этом у меня сложилось впечатление, что люди в Сибири одеты еще хуже, чем в центральной части России, несмотря на то что в других отношениях они живут здесь лучше.

В целом, насколько я могу судить, нам довелось увидеть более глубокую нищету и человеческое страдание, чем те, которые прячутся под всеобщим серым однообразием за все же терпимыми буднями.

Однажды рано утром наш поезд стоял на станции чуть восточнее озера Байкал. По соседнему пути шел другой поезд из цельнометаллических вагонов, у которых были крохотные решетчатые окошки. За каждым окошком стоял солдат с примкнутым штыком. «Поезд с заключенными», — перешептывались наши попутчики. Наш поезд тронулся почти в ту самую секунду, когда другой поезд остановился.

К станции «Тайга» мы подошли в середине ночи. Ночь была влажной и душной. Все изнывали от жары, исходили потом, несмотря на то что поздно вечером прошла ставшая уже привычной гроза. На соседнем пути стоял состав из цельнометаллических вагонов, и вот теперь, ночью, при слабом освещении, мы могли разглядеть солдат за зарешеченными окошками. Они стояли в узком проходе, одна стена позади них тоже была железная. Солдаты курили, тесно столпившись перед окошками, стараясь вдохнуть свежего воздуха, насколько это было возможно.

Кроме этих вагонов в составе были и вагоны для скота. Находящиеся в них узники получили разрешение немножко приоткрыть раздвижные двери вагонов. Мы увидели мужчин, женщин и детей, взрослых и маленьких, они сидели и лежали в переполненных, сумеречных изнутри вагонах. Станционные фонари освещали охранников, оцепивших состав.

Слово «тайга» означает дикий, непроходимый лес, в котором трудно найти дорогу, как нам рассказал мистер Г., торговец мехами, сотрудник российско-американской компании. Он нам сообщил, что именно в тайге водятся самые ценные пушные звери: куница и горностай.

По сравнению с остальными советскими гражданами встреченных нами по дороге солдат можно было считать хорошо одетыми: у всех были сапоги, шапки и форма, сшитая, как нам показалось, из гораздо лучшего материала, чем те, что доступны простым гражданам, хотя нельзя сказать, чтобы и этот материал был очень хорошего качества, мне показалось, что в нем содержится очень большой процент хлопка; у солдат были и сигареты, хотя они не встречались в свободной продаже в Сибири. Повсюду было великое множество солдат, а также большое количество казарм, аэродромов, самолетов на земле и в воздухе, во всех маленьких и больших городах, мимо которых мы проезжали. Большинство встречных поездов везли солдат или военное имущество.

Второе воскресенье на территории Советской России застало нас, когда мы проезжали несколько маленьких городков, расположенных далеко на востоке. (Между прочим, семидневная неделя с воскресеньем вновь была введена в этой стране непосредственно перед нашим приездом, мы слышали, что люди очень радуются этому.) Это воскресенье, о котором идет речь, в качестве выходного дня отмечалось неким подобием военного парада. На стадионе, расположенном на окраине городка, было видно, что довольно много людей пришло полюбоваться этим зрелищем. Хотя в основном стадионы и спортивные площадки, которые мы видели из окна поезда повсюду в Сибири, выглядели совершенно пустынными и запущенными, как болота в лесу. Но, возможно, просто высокая температура воздуха не располагала к занятиям спортом.

Многие предсказывают, что если нацистский режим в Германии потерпит крах и немецкий народ сможет ускользнуть из удушающих объятий нацистской партии, то, вероятно, немецкая каста господ сосредоточит свои усилия на том, чтобы осуществить здесь у себя коммунистическую «революцию». После того что мне довелось увидеть в России, по моему мнению, придет день, когда нацистская система начнет расшатываться. Ведь в тоталитарном государстве, как я предпочитаю называть любую принудительную систему, господа являются привилегированной частью населения, и, таким образом, если ситуация окажется опасной для владычества немецких господ, у них не останется иного выхода, как перейти от имперских идей и идеалов третьего рейха к коммунистическому режиму. Совершенно очевидно и то, что для Германии это явится удобным предлогом для того, чтобы взять под свою опеку огромный «коммунистический» конгломерат советских республик, где живут азиатские и полуазиатские народы России и Сибири. Это дало бы ей возможность использовать безграничные природные богатства, которые Советский Союз едва начал разрабатывать. И таким образом, перед Советской Россией возникнет выбор: либо оказаться порабощенной, либо оставить свои претензии быть чем-то иным, нежели националистическим и империалистическим государством, управляемым партией, являющейся указующим перстом Иосифа Сталина. Война в Финляндии дала миру неопровержимые доказательства того, что огромное вложение денег в оснащение русской армии, а также и огромные страдания, которые были навязаны русскому народу, оказались неэффективными и бессмысленными. С другой стороны, героические усилия финского народа по защите своей страны показали миру, что русская армия все же гораздо более сильный противник, нежели себе это может представить кто-то, включая немецких военачальников. Но захочет ли Советская Россия сражаться с немецким вермахтом, если тот сбросит со своего щита свастику и водрузит на его место серп и молот, только время покажет нам.

От того, какое решение примет Россия, и будет зависеть продолжительность притязаний Германии на мировое господство. Горячие приверженцы коммунизма по всему миру склонны смешивать всевозможные понятия, у них патологическая страсть к протесту и деструктивным действиям повсюду, где только демократии обнаруживают свою слабость, а слабость демократии становится очевидной в тот момент, когда начинают падать зажигательные бомбы и раздаваться сигналы воздушной тревоги. Конечно же, эти приверженцы коммунизма всегда готовы объединиться вокруг военной машины кайзера ли, Вильгельма или Гитлера, лишь бы на ней был вывешен красный флаг; они начнут всеми силами помогать Германии осуществлять мировую мечту о немецком господстве в ее стремлении поглотить западную, христианскую, демократическую культуру, повергнув ее в «Gitterd Immerung», Сумерки богов.

V

ПОЕЗД прибыл во Владивосток по расписанию, несмотря на все многочисленные задержки, как, например, накануне, когда мы вынуждены были стоять в течение нескольких часов, в то время как бригада рабочих, в основном состоящая из женщин, убирала мусор и всевозможные останки после какого-то железнодорожного крушения. Мы видели фрагменты сожженных вагонов, разбросанных на лужайке по обе стороны железнодорожного пути и отчасти прямо на откосе, который был весь разворочен. Но, несмотря на все это, на вокзал во Владивостоке мы прибыли вовремя, и наше путешествие, как и предполагалось, заняло девять суток.

Были уже сумерки, когда мы сошли с поезда на слабо освещенной станции, по которой мы получили разрешение прогуляться и где нам пришлось сидеть и ждать в течение нескольких часов. Серый Карлик объяснил нам, что еще не пришли те автомобили, которые Интурист должен был послать за нами, а отель находится на другом конце города. Так что пешком не дойти.

Я заглянула в окна зала ожидания и увидела, как всегда, массу неопрятно одетых людей, которые сидели и лежали, молчаливые и терпеливые, на своих грязных постельных принадлежностях; и я опять ощутила все тот же странный, неизменный характерный запах. И вдруг возле одного из окон я заметила маленькую девочку и уже не могла отвести от нее взгляда. Дело в том, что у меня была дочка, которая тяжело заболела, когда ей исполнилось немногим более года. В возрасте двадцати трех лет она умерла, а эта маленькая русская девочка удивительным образом напомнила мне мою дочь. Из-под туго повязанного белого платка на меня смотрели широко раскрытые глаза. Личико было узким и бледным как воск, на нем было чуждое ребенку терпеливое выражение, какое бывает у детей, привыкших к страданию.

Наконец я решилась попросить жену еврейского профессора заговорить с девочкой. Ребенок сидел, съежившись на узле с бельем. Рядом стоял ее отец, высокий веснушчатый человек с темной спутанной бородой; на нем была старомодная шинель, подвязанная веревкой. Он с готовностью вступил в разговор о своей дочке.

Девочку звали Олёха[49], ей двенадцать лет, девочка больна чахоткой, так оно и есть. Но ведь скоро она выздоровеет, ей же дали путевку в народный санаторий, в Крым. Отец собирался проводить девочку до Москвы, оттуда Олёха поедет на юг, туда, где все выздоравливают от чахотки, как он слышал.

Он поблагодарил меня; кажется, он на самом деле обрадовался тем деньгам, которые я дала ему, чтобы он купил что-нибудь по дороге Олёхе, хотя одному богу известно, что же такого «хорошего» можно, собственно говоря, купить. Во всяком случае, он обещал покупать ей ягоды на станциях. И сама Олёха протянула мне свою ручку, такую холодную и бесплотную, что она невольно напомнила мне лапку мертвого цыпленка. Стояла жара, но щеки ребенка были холодны и влажны, я это почувствовала, когда дотронулась до ее лица.

Мне было страшно подумать, сколько ей предстоит еще пережить, пока она доберется до Москвы, и доедет ли она туда живой, ведь страшно подумать, сколько раз им придется делать пересадки на переполненных станциях, как долго придется ей и ее отцу ждать того момента, когда они смогут наконец войти в вагон, занять свои полки, расстелить матрасы и устроиться на них. И сколько людей, между прочим, могут заразиться по дороге от нее, наверное, их количество как раз и составит число пациентов народного санатория.

Самые страшные мои впечатления о России связаны с поездом, в котором везли заключенных, а также со встречей с Олёхой.


В это время к нам подошел Серый Карлик и погнал нас, как пастух своих овец, вниз и вверх по лестницам на площадь перед вокзалом. Автомобили от Интуриста наконец пришли, но это были только две машины, каждая рассчитана на пять человек. Так что нам пришлось ждать, пока они сделают несколько рейсов. Но наконец все мы уже собрались в отеле.

Я заранее предвкушала горячую ванну, так как в московском отеле я ее регулярно принимала, несмотря на то что ванная комната и сама ванна были просто ужасными. Но тут я собрала все свое мужество и призвала своего сына, заявив, что надо «вынести все испытания» и принять ванну. Но стоило окинуть мимолетным взглядом ванную комнату в нашем отеле во Владивостоке, как я тут же решила, что лучше сохранить на себе всю ту грязь, которую я собрала во время путешествия по Сибири, нежели обменять ее на ту грязь, что оставили здесь другие посетители. Что касается туалета, то совершенно очевидно, что все оборудование проржавело там уже много лет назад.

Зато зал гостиничного ресторана был расписан золотом и представлял собой воплощение роскоши минувших времен. Посреди всей запущенности неожиданной красотой сияли несколько фикусов в кадках, удивительно ухоженные и красивые экземпляры. На следующее утро я видела, как одна из горничных тщательно протирала огромные листья этих растений, кажется, это единственное, что содержалось здесь в чистоте.

В этом отеле было полно беженцев из разных стран, они жили, ожидая парохода «Харбин Мару», на нем должны были отправиться в путь и мы. Эти люди рассказали нам, что отель можно считать настоящим зоопарком самых разнообразных насекомых: блох, клопов, разного рода вшей, включая платяных и головных. Как нам рассказали, все эти виды явно представлены здесь. Как же с ними бороться?

Жена еврейского профессора снабдила нас особым раствором уксуса, а также каким-то спреем и объяснила нам, как пользоваться этими средствами. Мой храбрый сын Ханс буквально онемел от ужаса. В течение двадцати лет своей жизни ему еще ни разу не довелось видеть вшей, несмотря на то что он учился в деревенской школе, совершил много экскурсий и походов, ходил на лыжах в горах, ночевал во всевозможных охотничьих избушках и дачных домиках. Увы, не было никогда у нас в доме и блох, несмотря на присутствие многочисленных собак и кошек. В моем далеком детстве я помню, что в Норвегии иногда говорили, что у какого-то ребенка завелись на головке «зверушки». Но, насколько мне известно, их сейчас у нас в Скандинавии нет. Во время моего бегства из Норвегии через Швецию, где мне приходилось почти каждую ночь ночевать в каком-то новом бараке, на какой-то шхуне или в какой-то хижине, рыбацкой или крестьянской, на соломе, а иногда и на постельном белье, на котором до меня уже неделю спали рабочие, тем не менее, нигде мне не случалось видеть чего-либо похожего на вшей. И никто мне о них не рассказывал. Правда, наверняка теперь немцы занесли их к нам в несметном количестве.

Ханс ходил по комнате с бутылкой уксуса и куском ваты и повсюду убивал на стенах клопов, но их было так много, что я решила сама и посоветовала Хансу лечь спать прямо в пальто. Постели были очень неудобные, я думаю, что ни один скандинав не смог бы на них заснуть. Спать было неприятно, отчасти из-за скверного запаха, который издавало постельное белье. Слава богу, нас беда миновала. А многие из наших попутчиков были совершенно искусаны за ночь до такой степени, что у них поднялась температура.

Мы узнали также, что «Харбин Мару» опаздывает, так что нам предстоит провести в этом отеле еще одну ночь. Серый Карлик сказал, что в качестве утешения он готов показать нам местные достопримечательности. При этом оказалось, что автомобили заказать невозможно. Таким образом, нам предстояло повсюду ходить пешком под его руководством. Мы узнали, что в городе есть музей, а кроме того, несомненной достопримечательностью Владивостока является морская гавань, где можно увидеть корабли. Вероятно, с нашей стороны было полным бессердечием по отношению к Серому Карлику предложить посещение музея, ведь он так мечтал увидеть морские суда. Но все-таки было решено пойти в музей…

По сравнению с Владивостоком Москва, Омск, Иркутск и Чита, так же как и все другие советские города, которые нам довелось увидеть, кажутся чистыми и ухоженными. Владивосток просто неописуем, это надо видеть. И даже когда увидишь город и потом вспоминаешь увиденное, то уже трудно поверить, что так оно все и было на самом деле. Кажется, что память играет с тобой злую шутку.

В этом городе, как мне кажется, живет миллион жителей; что касается места расположения города, то оно, несомненно, выбрано хорошо: город построен по берегам бухты на небольших склонах, а бухта эта очень красивая. Сюда поступает значительная часть грузов из США и Японии, все они идут в Россию через Владивосток, и вот нам довелось увидеть, как движутся бесконечные потоки груза на запад. Но при этом масса товаров остается лежать прямо на пристанях, на всех площадях и открытых пространствах, вдоль улиц, словом, где придется. Создается впечатление, что они так и лежат здесь, пока окончательно не придут в негодность. Нам довелось проходить мимо целой груды отопительных радиаторов такого типа, какие использовались в Европе во времена моей юности, все эти радиаторы полностью пришли в негодность и представляли собой груды коричнево-красного ржавого железа.

В царское время здесь был университет. Теперь университет перенесли в Свердловск, который находится на границе с европейской частью России. Местный музей когда-то принадлежал университету и является воспоминанием об университетских временах.

В городе также находится небольшой «Музей революции», в котором можно было увидеть целую серия портретов «выдающихся деятелей», связанных с революцией 1917 года, — все это совершенно безвкусные полотна, запечатлевшие кровавые сцены борьбы, на некоторых изображены рабочие во время демонстрации либо идиллические семейные сцены (в стиле стенных газет воскресной школы), представлен также здесь и ряд карикатур на японских солдат, которые изображены очень грубо и неостроумно. Вот так.

Есть здесь и картинная галерея. Ее экспозиция состоит из нескольких сотен каких-то невыразительных эскизов, показавшихся мне случайными, вероятно, они появились здесь в связи с тем, что были реквизированы из нескольких буржуазных домов, обитатели которых больше интересовались золотыми рамами, нежели тем, что находится внутри этих рам. Несколько пейзажей свидетельствовали о том, что их авторы учились когда-то в Париже, наверное, это было в 80-е годы прошлого века. В темном углу, рядом с лестницей, висели иконы, вот они показались мне по-настоящему хорошими.

Музей естественной истории был, вероятно, очень хорошим в свое время. Что касается количества экспонатов, то их было не больше того, что есть в любой мало-мальски крупной средней школе в Норвегии, но этот музей был нам интересен тем, что представлял животный мир Сибири: ее млекопитающих, птиц и рыб. Экспонаты находились в плачевном состоянии, муляжи рыб растрескались до такой степени, что набивка лезла из них наружу; с птиц облетели перья, а шкура многих зверей была явно изъедена молью. Но при этом было весьма трогательно смотреть, как многие русские, часто целые семейства, отец, мать и трое или четверо их детей, ходили по залу и рассматривали выставленные экспонаты с глубоким интересом, даже почти с благоговением.

Этнографический музей, так же как и музей естественной истории, оказался небольшим, невероятно интересным, но в очень плохом состоянии. Его экспозиция говорила нам о том, что коренными жителями Сибири были какие-то монгольские племена с примитивной культурой. Правда, во время нашей поездки по железной дороге мне не попалось ни одного монгольского лица, несмотря на то что значительный отрезок пути пролегал вблизи монгольской границы.

И вот наконец наступил тот день, когда мы должны были распрощаться с советским раем. Этот день начался с сильного ливня. Говорят, что во Владивостоке из 365 дней дождь идет 360. Я стояла у окна отеля и наблюдала за очередью в маленький магазинчик, расположенный прямо напротив отеля. Он открывался рано утром. Не знаю, что, собственно говоря, там продавали. В городе в этот день, судя по всему, был какой-то праздник, так как люди надели свою самую лучшую одежду. Некоторые из женщин явно покрасили волосы, было видно, как с их волос по голым плечам стекают красно-коричневые струйки. Мне было интересно посчитать, сколько зонтов я увижу. Но мне удалось увидеть только одного старика, у которого был зонт. Правда, я еще заметила одну маленькую девочку, которая с гордым видом раскрыла свой ярко-красный детский зонтик от солнца. А ведь в очереди стояло двести человек, и все они промокли до нитки.

Тут к нам в номер пришел наш знакомый молодой норвежский торговец мехами, очень возбужденный: он заметил, что над его окном по крыше ходят рабочие, как он понял, они собираются что-то чинить. Он хотел, чтобы и мы посмотрели на это, ведь это в самый первый раз за всю нашу поездку мы сподобимся увидеть, как русские что-то чинят.

Крыша отеля отчаянно нуждалась в ремонте, кровельное железо и куски толя, а также прогнившие доски бились по крыше при порывах ветра и во время дождя. Но оказалось, что рабочие, которые ходили по крыше, вовсе не собирались ее чинить, у них была другая цель: они забрались на крышу, чтобы водрузить огромный плакат, он изображал ликующих граждан и гражданок с широчайшими улыбками на лицах, выражающими свою безграничную радость по случаю выполнения советского пятилетнего плана по электрификации. Дело в том, как объяснил нам мистер Г., что сегодня праздничный день. А один из наших соседей по отелю, француз, рассказал нам, что на улице какой-то рабочий спросил его, знаем ли мы в Европе об электричестве, которое придумал Ленин, чтобы помочь российскому пролетариату. Я подумала, что хорошо бы им также иметь пятилетний план по обеспечению населения зонтиками в этом населенном пункте, где круглый год льют дожди и который носит название Владивосток.

Наконец прибыли автомобили, чтобы доставить нас к местной таможне и пункту паспортного контроля. Большую часть своей одежды, которую я использовала по дороге в поезде, я оставила в шкафу своего гостиничного номера, я думаю, что никакая стирка в мире не может отстирать эти вещи. К тому же я надеюсь, что тот, кто их найдет, сможет ими воспользоваться.

Помещение таможни было одним из самых чистых, какие мне довелось видеть в России, к счастью, это было так, ведь оказалось, что нам предстояло провести здесь почти целый день. И когда время приблизилось к пяти часам, мы стали сожалеть о том, что не послушали совета нашего Серого Карлика и не захватили с собой какой-нибудь еды из отеля. В самый последний момент я поняла, что русская еда все-таки лучше, чем ничего.

Те бумаги, которыми в свое время снабдил меня сотрудник русского посольства в Стокгольме, оказали неоценимую помощь и здесь: нам с Хансом не пришлось открывать чемоданы. Меня попросили лишь отдать оставшиеся рубли и выдали квитанцию, которую я смогу предъявить, если когда-нибудь еще раз попаду в Россию и захочу получить свои рубли обратно. У меня было их не так много, где-то около 80. Я очень пожалела о том, что не отдала их все для девочки Олёхи.

Другим пассажирам пройти советскую таможню оказалось не легче, чем влезть в игольное ушко. Все содержимое их чемоданов было тщательно обследовано, и даже катушки с нитками, мотки пряжи и швейные принадлежности дамских шкатулок для шитья были весьма основательно осмотрены. Все письма, книги, а также любые бумаги изучались невероятно долго, их отдали одному из переводчиков, который немножко знал немецкий язык и несколько слов по-английски, других языков здесь никто не знал. Среди пассажиров были рабочие-поляки, граждане США, они ехали в Америку после посещения родины, для них таможенный осмотр окончился трагедией, так как у них отобрали молитвенники и четки, которые они везли из родной Польши. У одной из английских дам был дневник, который она вела в течение последних двух лет, она делала также заметки во время поездки через Сибирь, этот дневник был конфискован.

Но все имеет конец. И вот нас посадили в автомобили, и мы поехали к пристани.

Именно она и явилась самым последним нашим впечатлением от Советской России. Деревянный причал настолько прогнил, что его пришлось укрепить с помощью сложной системы балок и тросов, закрепленных на крыше одного из близлежащих домов. Часть опорных балок, из которых состоял причал, отсутствовала, и он напоминал челюсть с полусгнившими зубами. Пароход стоял рядом с понтоном, сколоченным из старых деревянных брусьев; чтобы подняться на борт, нам пришлось пройти, качаясь из стороны в сторону, по очень старому мостику, перекинутому через абсолютно черную воду, издававшую самый невыносимый запах, это был наихудший запах из всех тех, что мне довелось обонять в России, а вода у пристани была грязная и дурно пахла. Порт Владивосток так и сохранился в памяти как какой-то зловонный отстойник.

Но все же наше судно «Харбин Мару» стояло на причале, прекрасное, сверкающее. Японские моряки в великолепной морской форме, а также мальчики-служители, бои, были одеты в белоснежные куртки, которые явно не использовались в качестве ночной одежды, они с любопытством смотрели на нас, стоя на палубе. Через иллюминатор мы имели возможность мельком заглянуть в камбуз, где мы увидели ряд сверкающих чистотой чайничков для заварки, свисающих на многочисленных крючках с потолка.

Какое это было счастье войти на борт «Харбин Мару». Перед нами предстали чистые каюты с чистыми постелями, ванной комнатой, выложенной кафельной плиткой. В кранах было полно горячей воды, в залах ресторанов столы были накрыты сверкающими скатертями и салфетками, на столах красовались фрукты. Поэтому неудивительно, что мы были готовы с такой симпатией относиться к японцам, были готовы доверять им во всем и всегда считать, что не народ, а лишь небольшая клика несет ответственность за захватническую политику и войну в Китае, за японский империализм и циничные претензии на господство над народами Восточной Азии. Мы были совершенно очарованы японцами и невольно сравнивали их с русскими, учитывая то обслуживание, что мы испытывали в России в течение двух недель. Мы с сыном сразу же попытались немного привести себя в порядок у себя в каюте, и тут пришел стюард, который и сообщил нам, что если молодой господин и мадам желают принять ванну, то они могут сделать это немедленно, не дожидаясь отправления судна. А потом к нам пришла, плача от радости, молодая шведка, жена австрийского еврея, которая ехала в Перу, она была счастлива почти до истерики, потому что ее малыш получил возможность съесть наконец персик и апельсин и ужасно радовался своей чистой кроватке; дело в том, что ребенок вырос в Швеции и за свои четыре года привык к шведскому образу жизни, он буквально заболевал от грязи в России. Он не мог есть грубый черный хлеб и несвежие яйца и никак не мог понять, почему мама не может давать ему молоко и фрукты, как он привык. Эта шведка все время боялась потерять своего мальчика, ведь она, вероятно, уже никогда в жизни не увидит своих родителей, братьев и сестер, потому что вряд ли у нее когда-нибудь будет возможность приехать в Швецию. Но теперь, слава богу, ребенок был вне всякой опасности.

Мы отплывали, позади оставался Владивосток в виде светлой подковы огней, которые отражались в черной воде бухты. «Харбин Мару» осторожно миновал минный пояс.

Через Японию

I

ДА, ОЧЕНЬ трудно не отдавать предпочтение японцам, когда попадаешь в Японию из России.

Первым портом, куда зашел наш пароход, был порт Рашин в Корее. Мне доводилось слышать множество весьма неприятных историй о бесчинствах японцев в Корее, о последних из них мне рассказывал один шведский инженер, который много раз бывал на Востоке. Он явно не слишком лестного мнения о японцах, его симпатии в основном были на стороне корейцев, их он называл благородным, гордым и свободолюбивым народом. С большим удовольствием он обратил наше внимание на то, что корейцы передвигаются совсем как мы, в то время как японцы ходят согнувшись, шаркающей походкой, так как с самого раннего детства привыкли носить деревянную обувь, которая держится на ноге с помощью распорки между большим и другими пальцами ноги. У корейцев же обувь напоминает мокасины. Корейцы по сравнению с японцами выше ростом, держатся прямо, их лица с грубоватыми чертами имеют серьезное, значительное выражение. Корейский женский наряд очень красив: молодые девушки ходят в шелковых блузках, с рукавами «реглан», в блузках, которые они перепоясывают над грудью шелковой лентой, завязывая ее бантом с длинными концами, свисающими вниз. Многих кореянок мы видели на набережной, хотя гораздо больше здесь было японцев и японок. Здесь же, в Рашине, мы заметили, что все женщины, а также многие мужчины ходят в кимоно. Все молодые японки казались просто очаровательными, среди мужчин тоже было много красивых, с благородными лицами, в своих темных свободных кимоно они выглядели очень достойно. Свои кимоно они драпируют на бедрах и перевязываются шелковым шарфом. Непременным элементом японской одежды является веер.

Вся бухта была окутана утренним туманом, поэтому мы могли разглядеть лишь безлесые, но все же зеленоватые от растительности склоны гор с красно-желтыми тропинками, петляющими среди них. Большая часть города расположена за холмами. Вдоль бухты можно было увидеть новые портовые сооружения, возведенные из светлого камня и цемента, а также большие склады, такие аккуратные и красивые, подобных складов мне никогда не доводилось видеть ни в одном порту в Европе, они так и сияли чистотой и производили удивительно приятное впечатление.

Тут же на пристани, неподалеку от нашего парохода «Харбин Мару», можно было увидеть повозки с углем; полуголые кули носили уголь в корзинах, поставив их себе на голову. При этом, конечно же, уходило немало времени на то, чтобы разгрузить повозки, но наш знакомый инженер пояснил, что рабочая сила здесь стоит очень дешево, и владельцам кораблей выгодно загружать суда именно таким способом. Мы увидели группу рабочих, которые расположились на отдых на набережной, с помощью палочек они ели какую-то ярко-зеленую массу, кажется, это были квашеные листья. Мы заметили, что все они, прежде чем наполнить свои миски новой порцией еды, мыли руки в тазике с водой, который стоял неподалеку.

И вот мы, никогда не бывавшие ранее на Востоке, с живым интересом наблюдали за жизнью на набережной. Вокруг было полно японцев, они поднимались на отправляющиеся пароходы или, наоборот, выходили их пришвартованных судов или просто гуляли по набережной. Молодые женщины прохаживались с раскрытыми зонтиками, на них были легкие летние кимоно, чаще хлопчатобумажные, приглушенных оттенков: серо-зеленые, серо-голубые, красновато-коричневые; в качестве контраста к этим приглушенным тонам они носили широкие, вышитые шелковые пояса, они их называют «оби», эти пояса всегда подобраны с удивительным вкусом и хорошо гармонируют с цветами самого кимоно. В своей национальной одежде японские женщины выглядят просто очаровательными, в этих белых носочках и лакированных деревянных башмачках, но когда они наряжаются в европейскую одежду и обувь, то их внешность многое теряет. Их лица набелены и нарумянены, они приветствуют друг друга глубокими поклонами и красивой улыбкой, идут они обычно на некотором расстоянии от мужа, если появляются на улице вместе с ним, со своим господином; именно они, как правило, и несут всякую ручную кладь, иногда при этом у них за спиной еще привязан ребенок, а их малыши такие очаровательные, так бы и украла у них такого младенца.

Уже на борту японского парохода я поняла, что в Японии мужчина — глава семьи, он — господин и повелитель, даже если он очень молод. Например, в возрасте моего сына Ханса. Служащие парохода всегда в первую очередь обращались именно к нему, обслуживали его первым, давали ему счет в ресторане, это проявилось еще более отчетливо, когда мы приплыли в Японию, особенно в храмах Киото, где служители храмов и гиды обслуживали именно его, водили повсюду его, рассказывали обо всем ему и ожидали от меня, что я буду смиренно следовать за ним на некотором расстоянии, храня почтительное молчание.

Доктор Д. ехал третьим классом, и он пригласил нас к себе вниз для того, чтобы показать нам, что такое третий класс на японском пароходе. Здесь находилось почти три сотни японцев: мужчин, женщин и детей, они располагались в своеобразных закутках чуть-чуть выше уровня пола. Доктор хотел, чтобы мы ощутили, какой здесь воздух, а воздух был совершенно чистый и здоровый, кроме того, мы увидели, что пассажиры, едущие третьим классом, по вечерам имели полную возможность мыться в помещении, похожем на общественную баню; при слабом освещении фонаря мы заметили большое количество голых людей, они сновали между тазами с горячей водой, от которых шел пар, они терли себя и друг друга мочалками, обливались водой из ведер, и все это происходило среди клубов пара, так что их было трудно рассмотреть. Если считать чистоплотность морально-этическим качеством человека, тогда японцев можно было бы отнести к самым добродетельным в мире. Мне кажется, что в Средние века люди в целом смотрели на чистоту более реалистически: они не считали чистоплотность добродетелью, а рассматривали обретение чистоты как процесс, связанный с удовольствием, и потому влиятельные церковные иерархи сами ходили грязными и во вшах, желая продемонстрировать свою способность противостоять искушению гордыни и удовольствия, считая при этом справедливым предоставить мытье в бане беднякам, которые не подвержены подобным искушениям, а, напротив, нуждаются в том, чтобы укрепить таким образом в себе чувство самоуважения. Даже если отбросить в сторону рассуждения о моральных качествах русских или японцев, то нельзя не признать, что путешествовать вместе с японцами, с их всегда вымытыми телами, одетыми в чистую одежду, намного приятнее, чем с вечно неопрятными русскими.

II

ПЕРВОЕ наше впечатление от Японии — это удивительно красивая страна. Маленький городок Цуруга, расположенный на восточном побережье самого большого острова Хонсю, лежит как бы в котловине, окруженной поросшими лесом островерхими горами. Мне всегда казалось, что японские цветные гравюры, изображающие пейзажи, являются в значительной степени стилизованными. Но оказалось, то, что представляется нам стилизацией, на самом деле — реализм. Японским художникам удалось выявить наиболее характерные черты родной природы и так запечатлеть ее в своих произведениях, что изобразительное искусство этой страны представляется мне более достоверным, нежели так называемое «реалистическое искусство».

Прямо перед нами оказался отвесный склон, поросший хвойными деревьями, среди них кое-где встречались и клены с нежной листвой. Мы увидели легкий деревянный мостик, перекинутый через ущелье, по дну которого бежала река, в ней отражались ветки ив, покрытые бледно-зеленой листвой. По другую сторону ущелья красовались маленькие, крытые соломой домики с балкончиками, опиравшимися на деревянные столбы. Повсюду сновали полуодетые кули. В своих шляпах они были похожи на грибы шампиньоны. Миловидные молодые дамы в кимоно стояли на балконах, мечтательно всматриваясь в даль. Клочья облаков и туман окутывали горные вершины, и весь окружающий пейзаж представлялся какой-то призрачной мечтой. Такой мы увидели бухту Цуруга с моря.

Мы прибыли сюда ранним утром, на третий день нашего путешествия. Над маленьким городком кружили какие-то странные хищные птицы со взъерошенными перьями. Иногда они садились на телеграфные столбы, и тут их можно было лучше разглядеть. Мне они показались похожими одновременно и на морских орлов, и на грифов-стервятников. Эти птицы встречаются повсюду в Японии. Нам рассказали, что их никто не трогает, так как они являются своеобразными санитарами. Дело в том, что хотя японцы и содержат свои дома в чистоте и соблюдают личную гигиену, это не мешает им бросать мусор прямо к заборам своих садиков и в выдолбленные в камне сточные желоба. А эти хищные птицы охотно набрасываются на рыбные кости, очистки овощей и все прочие отходы из тысяч и тысяч кухонь.

Таможенники и сотрудники паспортного контроля оформляли пассажирам документы. И хотя они действовали более расторопно, нежели русские, были более аккуратны и деловиты, тем не менее ходьба по этим учреждениям заняла почти столько же времени. Каждого пассажира подробнейшим образом расспрашивали, как долго он предполагает пробыть в Японии, позаботился ли он о возможности продолжить путешествие и забронировал ли он билеты на соответствующий пароход.

Один из наших попутчиков, художник по керамике из Праги, не получил разрешения сойти на берег. За время нашего путешествия мы все полюбили этого выдержанного молчаливого человека. Он спокойно воспринял очередной удар судьбы, хотя и признался нам, что просто не представляет, что теперь с ним будет. Дело в том, что ему совершенно некуда было ехать, да и денег у него почти не было. Судно «Харбин Мару» должно было стоять на причале в бухте Цуруга в течение двух суток, на это время ему разрешили оставаться на борту, но потом… Мы обещали попытаться что-либо сделать для него в Кобе, хотя это было небольшим утешением. Он стоял на палубе и махал нам в то время, как мы отъезжали на автомобиле. Таким грустным аккордом завершилась эта часть нашего путешествия.

Длинная улица Цуруги, по которой мы ехали, произвела на нас впечатление рога изобилия. Перед нами предстали многочисленные прилавки со всевозможными продуктовыми товарами, особенно много было фруктов и овощей, горы их были выставлены на тротуарах и в витринах. Зрелище в целом было красочное: повсюду развевались пестрые полотнища, на них были выведены японские иероглифы; мы проезжали мимо красивых деревянных домиков с блестящими черепичными крышами, вокруг которых цвели кусты олеандра, а на заднем плане темнели хвойные деревья, повсеместно растущие в садах, везде цвели вьющиеся растения, а у входа в каждый дом стояли кадки с карликовыми деревьями. По улицам ходили люди, шаркая деревянными башмаками, завидев знакомых, они останавливались, приветствовали друг друга и вступали в беседу; у торговых киосков женщины, неспешно торгуясь, выбирали товар. В общем, Цуруга показалась нам воплощением мира и покоя, несмотря на войну, которую вела Япония в Китае, и все связанное с этим.

Купе японского поезда было чистое и уютное, окна по обе его стороны открывались, таким образом, мы всегда могли его проветрить. Поезд вез нас по долине вдоль узкой прозрачной реки. Порой железнодорожная линия тесно прижималась к горному склону. Горы поросли лесом, повсюду били горные ключи, вода сочилась сквозь мох, стекала по каменистым склонам и капала вниз, орошая островки незнакомых мне цветущих растений. Такой предстала перед нами эта долина. Среди рисовых полей росли изумительные светло-зеленые ивы, совсем молодые деревца, они стояли в воде, отражаясь в ней на фоне ярко-голубого неба. На опушке темного леса можно было заметить заросли золотистого бамбука, они так грациозно качались на ветру, что смотреть на них было одно удовольствие. Что касается японских деревень, то, конечно, они не так уж примечательны. Но сами дома, с их островерхими соломенными крышами, со стенами из выструганных до блеска досок, кажутся невероятно красивыми. То и дело мы проезжали мимо очередного небольшого храма. Вход в любой храм, так называемый «дории», оформлен одинаково изысканно. За входными воротами обычно расположены небольшие серые здания, в темных кущах вековых деревьев серые каменные фонари, серые каменные львы, покрытые золотистым мхом. Сама природа и изощренное садовое искусство вместе создают ту красоту и спокойную гармонию, которая присуща здесь даже самым маленьким храмовым ансамблям.

В Майдзуру мы расстались с теми из наших попутчиков, которые должны были ехать в Токио. Майдзуру расположена на берегу огромного озера Бива. Высокие горные гряды, одна за другой, предстали здесь перед нами в жарком мареве, на фоне перистых облаков. Чем дальше мы ехали, тем чаще нам стали встречаться все более крупные города с плотной застройкой.

Еще задолго до Осаки и далее, вплоть до Кобе, все населенные пункты слились перед нами как бы в единый, огромный город. Меня все не оставляла грустная мысль о том, как легко можно разбомбить все эти огромные пространства, столь тесные по застройке и состоящие из маленьких, легких деревянных домиков, ведь они мгновенно сгорят. А в Японии до сих пор большую часть городских пространств составляют такие деревянные домики, и лишь в центре того или иного города можно увидеть современную застройку из кирпича и бетона, например фабричные комплексы в таких городах, как Осака и Кобе.

III

В КОБЕ, прибыв в отель, мы впервые с того времени, как покинули Стокгольм, услышали свежие новости из Европы. Их никак нельзя было назвать ободряющими. Франция была вынуждена капитулировать; Эстония, Латвия и Литва проглочены Советской Россией. Захватить Англию Гитлеру пока не удалось, но сколько времени она еще сможет продержаться, неизвестно.

И все же, несмотря ни на что, на какое-то время мы забывали обо всем и чувствовали себя счастливыми, хотя непонятно, как это могло быть после всего пережитого. В первый же вечер мы отправились гулять по городу, бродить просто так, наугад по маленьким тесным улочкам. Открытые киоски пестрели различными товарами, иногда они были разложены прямо на тротуаре, буквально под ногами у прохожих. Свет электрических фонарей, огоньки разноцветных фонариков, а также приглушенное, золотистое свечение, лившееся из окошек, затянутых бумагой — все это, как и сама темная, бархатная ночь, создавало атмосферу уюта и тепла в городе. Ночь была удушающе жаркой и переполненной странными незнакомыми запахами, сквозь которые неизменно пробивались ароматы цветущего олеандра и запах моря.

Повсюду в киосках можно было видеть дешевые товары довольно низкого качества. Что касается фруктов, то торговцы наверх выставляли самые спелые и красивые персики или арбузы, а под ними обычно лежали незрелые или подпорченные фрукты, но, боже мой, ведь всюду в мире торговцы поступают именно так. Пусть овощи дряблые, но ведь их можно заменить более свежими. Во всех маленьких харчевнях на витринах были выставлены красивые фарфоровые мисочки с едой, которая с виду казалась изысканной, но когда мы ее попробовали, выяснилось, что на вкус она гораздо менее привлекательна. Но не важно, ведь еда в отеле всегда была вполне приличной.

Мы набрели на целый квартал, состоявший из магазинов, которые торговали исключительно мануфактурными изделиями. Одежда, главным образом европейского покроя, была сшита безобразно, но стоила смехотворно дешево. Нам пришлось потратить немало усилий, чтобы купить несколько рубашек для Ханса, ведь после путешествия по России у него совсем не осталось одежды. Удалось найти одну-единственную рубашку, хотя и она оказалась не совсем подходящей ему из-за слишком коротких рукавов. Японцы вроде бы не выглядят уж такими маленькими, но это невольно обнаруживается, когда пытаешься купить в Японии что-либо из готовой одежды или обуви. Только тут и начинаешь понимать, насколько европейцы выше и крупнее.

Вход в японские храмы, или «дории», представляет собой старинное каменное сооружение серого цвета, такие входы можно увидеть на многих улицах. И вот среди всех этих торговых палаток и киосков, среди всеобщей суеты мы обратили внимание на вход в маленький синтоистский[50] храм, как всегда окруженный каменными львами, фонарями, разного рода оградами и еще бог знает чем. Под старой елью, которая отбрасывала большую тень при входе в храм, теперь располагалось нечто похожее на тир; огромный куст цветущего олеандра раскинул свои ветви и над крышей храма, и над киоском, где продавалась минеральная вода. Видимо, весь этот торговый квартал был построен на территории, изначально принадлежавшей храму.

Мне представляется, что любому иностранцу очень трудно осмыслить даже маленькую толику тех религиозных представлений и верований, которыми живут японцы. Одни говорили мне, что самое важное для них — принимать участие в различных церемониях и произносить предписанные их религией молитвенные формулы. Другие утверждали, что само отношение японцев к жизни является фундаментально религиозным до такой степени, что нам, европейцам, не дано этого понять. Ведь в целом мы, так сказать, отпетые материалисты, наша вера в духовную реальность сведена до уровня предположений или неясной надежды. В то время как для японца такие понятия и категории, как родина, императорский дом, умершие и еще не рожденные представители его рода, смена времен года, природные особенности ландшафта, растительная жизнь, — являются лишь проявлением нематериальной реальности. Сами же боги и духи и души умерших воспринимаются японцем как конкретные образы реальности, которые верующий человек способен в какой-то мере осознать так же, как и свою причастность к ним, но некоторые он никогда не в состоянии понять до конца. По крайней мере, именно так когда-то можно было охарактеризовать сознание японцев. Однако в настоящее время официальная религия является лишь придатком господствующей политической системы, при которой представители правящей партии, сами будучи агностиками, сохраняют, тем не менее, свое абсолютное господство над верующим народом, требуя от него все новых жертв и налагая на него все новые и новые ограничения во имя политики этой партии и удовлетворения ее алчности.

Одна моя норвежская знакомая, которая живет здесь, в Японии, более 20 лет, убеждала меня в том, что японцы очень богобоязненны и живут в соответствии со своей верой и что мы могли бы многому у них поучиться. Так, например, сын ее экономки недавно стал буддистским священником, и моя знакомая заявила, что мы все могли бы только мечтать о том, чтобы наши норвежские пасторы вели столь безупречный образ жизни, служили своей церкви и своим собратьям столь же бескорыстно и самоотверженно, как этот молодой японский священник.

В то же время находятся и такие, кто почему-то считает, что японцы по своей природе вообще не религиозны, но это мнение оказывается совершенно несостоятельным, если вспомнить, например, историю католической церкви в Японии. В XVII веке тысячи японских католиков приняли беспримерные страдания и мученическую смерть. И впоследствии потомки этих мучеников сохраняли приверженность своей религии, вопреки тому что их святыни были разграблены, священники уничтожены и у них не было возможности отправлять свои религиозные обряды в течение более двух столетий. Когда в 1873 году старинные указы, запрещавшие христианскую веру в Японии, были наконец отменены, то оказалось, что в Японии, несмотря ни на что, сохранилось более двух тысяч католиков, прежде всего в Нагасаки и его окрестностях. Если бы я знала заранее, что наше пребывание в Японии так затянется, тогда, конечно же, мы с Хансом совершили бы паломничество к месту мученичества и в католический собор в предместье Нагасаки.

Повсюду в Японии мы видели, как в храмы течет нескончаемый поток людей, в основном мужчин. У входа в храм каждый совершает особый религиозный церемониал, который заключается в следующем: молящийся дергает за веревочку, чтобы звоном колокольчика пробудить к себе внимание богов или духов; после этого он опускает монетки в коробку перед барьером, отделяющим алтари наиболее важных святых от другой части храма; там, за этим барьером, размещены различные предметы религиозного культа, значение которых мне непонятно, но все они очень красивые; затем молящийся хлопает в ладоши, производит целую серию церемониальных поклонов и, наконец, постепенно отступает назад. Мне довелось видеть, как возле маленького храма в торговом квартале в Кобе звонят целые дни напролет.

Многие из синтоистских храмов посвящены памяти известных людей, которые своими деяниями, так или иначе, заслужили благодарность потомков. Так, например, дом, в котором жил генерал Ноги, в настоящее время превращен в храм, святилище, где обитает дух покойного. В предместье Кобе находится большой храмовый комплекс, посвященный Кусуноги-Массасиге, который является для японцев символом любви к родине, верности императору и образцом храбрости. Есть также храм духа Нитте-Юсисаде, который в 1337 году проиграл морское сражение с предательской повстанческой армией и, в конце концов, совершил харакири. В парке, разбитом вокруг этого храма, выставлены трофеи, связанные с победами японцев в войнах новейшего периода: русские пушки из Порт-Артура, части российских самолетов, а также трофеи, вероятно связанные с военными действиями Японии в Китае, хотя я и не могу сказать наверняка. О том, что Япония ведет войну, со всей очевидностью свидетельствовало огромное количество молодых людей в этом храме, которые переходили из одного помещения в другое, совершая религиозные обряды. Перед многочисленными алтарями развевались небольшие вымпелы и длинные полоски бумаги, расписанные иероглифами, здесь же можно было видеть тонкие деревянные дощечки с изображением сжигаемого жеребца. Обратная сторона оформлена таким образом, что ее можно было использовать как почтовую открытку и отправить прямо из храма. Парк вокруг храма очень красив, здесь стоят темные аллеи хвойных деревьев, по обеим их сторонам расположены каменные фонари и скульптуры животных — львов, черепах, лошадей. По аллеям прогуливаются молодые дамы с маленькими детишками, они отдыхают, пьют лимонад, который можно купить в многочисленных киосках, расположенных у дверей храма, кое-кто покупает сувениры. По-видимому, для японцев посещение храма является одновременно и развлечением, ведь религиозные церемонии перемежаются отдыхом в тени деревьев, посетители храмов наслаждаются архитектурой старинных зданий и красотой парков, которые представляют собой неотъемлемую часть храмовых ансамблей.

IV

ГАЗЕТЫ запестрели сообщениями об арестах иностранцев и о явно растущей волне враждебных чувств по отношению ко всем неяпонцам, особенно к тем, кто говорит по-английски. Делясь своим мнением о жестокости японцев по отношению к населению оккупированного Китая, европейцы, проживающие в Японии годами, могли рассказать и о нагнетании жестокости внутри самой страны. Сами японцы так боятся своей полиции и ее методов, что часто пойманный вор кончает с собой прямо при аресте. Например, одна из моих знакомых, живущая в Японии, рассказала, что недавно было совершено ограбление со взломом ее летней виллы в горах, однако, хотя она прекрасно знает, кто это совершил, у нее не хватает духу выдать вора, догадываясь, что его ожидает. В последнее время и продажные женщины, и даже воспетые поэтами гейши ощутили на себе грубое, жестокое обращение со стороны японских клиентов, которые стали вести себя так, как обычно позволяли себе лишь пьяные матросы с европейских судов. Нам самым настойчивым образом внушали, что если мы вздумаем прогуливаться вдоль побережья в сторону Аккеси, мы должны вести себя крайне осторожно: ни в коем случае не фотографировать и не проявлять интереса к тем местам, что не входят в обычный туристический маршрут. Дело в том, что вся эта часть побережья является военной зоной, и иностранцы, попадая сюда, постоянно находятся под самым пристальным наблюдением.

Тем не менее нам было трудно себе представить, что Япония — страна, которая в настоящее время пребывает в состоянии войны. Первое впечатление было такое, что люди здесь ведут спокойную, размеренную жизнь, большинство японцев хорошо одеты, производят впечатление сытых и довольных. Они останавливаются на улицах, разговаривают друг с другом, улыбаются и кажутся жизнерадостными, при расставании они обмениваются поклонами и добрыми пожеланиями. Нищих в Японии тоже можно было встретить, но не в таком количестве, как, например, в Москве. На боковых улочках, на балконах сидят женщины и что-то шьют; на натянутых веревках у входа в каждый дом развешено свежевыстиранное белье; стайки ребятишек резвятся на улицах. В храмовых парках мне доводилось видеть группы подростков, больших мальчиков или девочек, которые сидели на скамьях и читали, у некоторых из них были этюдники, и они делали наброски. Продавцы во всех магазинах изысканно вежливы и всегда готовы выставить перед вами горы всевозможных товаров, имеющихся в магазине, но при этом никогда ничего вам не навязывают. То же относится и к обслуживающему персоналу на вокзалах и ко всем простым японцам; например, все встречавшиеся нам люди всегда с готовностью старались объяснить нам то, о чем мы их спрашивали, а порой предлагали помощь прежде, чем мы успевали попросить о ней.

Каждому, кто подобно мне когда-то в юности был очарован японскими очерками Лафкадио Херна[51], трудно отказаться от образа, созданного им, хочется верить, что Япония и впрямь сохранила свою удивительную гармонию, насыщенную красотой и высокой, изысканной культурой, которой он наделил Японию, несмотря на индустриализацию, милитаризм по немецкому образцу и попытки европеизации. Возможно, что Херн идеализировал Японию, когда писал свои очерки, и японская действительность никогда не была столь поэтична, как он ее представил. И все же меня лично не покидает мысль, что многочисленные свидетельства ее высокой, постоянно совершенствуемой художественной культуры, черты которой проявились и в архитектуре в целом, и в садово-парковой архитектуре в частности, и в развитии цветоводства, культуры, уровень которой несравненно выше западного, а также мое впечатление от всех предметов японского искусства и художественных промыслов — все это вместе взятое позволяет по-прежнему видеть Японию в радужном свете. Невольно хочется верить, что во всем плохом виновата лишь правящая клика; это она захватила власть в государстве, устранила из политической жизни нации демократические силы, которые более адекватно выражали национальные интересы; поэтому именно она, эта клика, а не кто иной, несет ответственность за все японские преступления по отношению к соседним народам. Мне доводилось слышать, что это политическое течение, которое китайцы называют «ниппизмом»[52], представляет собой жесткий, восточный вариант тоталитаризма, ответственность за него целиком и полностью лежит на правящей в стране партии; сам народ в значительно степени является жертвой этой партии, хотя отчасти оказывается и соучастником ее деяний.

«Мы улыбаемся и улыбаемся, но наши сердца плачут», — так процитировала слова своей японской подруги одна моя знакомая норвежка, она давно живет в Японии. Ее японская подруга только что получила из Китая уже пятую белую шкатулку с прахом родственника. У нее погибли на войне два сына, два брата и два племянника, теперь у нее остались только муж и один сын, который находится на фронте.

Несколько раз на улицах нам попадалась на глаза похоронная процессия, это хоронили солдат: мы видели автобусы, в них сидели офицеры, каждый придерживал маленькую урну с прахом погибшего на белом полотнище, конец которого свободно спускался вниз; вокруг сидели одетые в траур женщины.

И все же потери японцев в войне с Китаем можно считать незначительными, если сравнивать с числом погибших во время Первой мировой войны в Европе, в любой из стран, подвергнувшихся немецкой агрессии. Как мне представляется, это связано с тем, что волю народа к свободе не так легко сломить, особенно если есть угроза самому его существованию. Воля к победе, ратные подвиги — это отнюдь не восторг перед войной, это просто инстинкт самосохранения, все остальное — выдумки и демагогия. Однако вполне очевидно, что захватническая политика японской правящей клики находит поддержку у значительной части населения. Мечта стать господами на широком пространстве Тихоокеанского региона, получить возможность использования чужих природных ресурсов неизбежно привлекает многих в стране, столь густонаселенной и, несмотря на незаурядную красоту, столь бедной полезными ископаемыми. К сожалению, теперь уже нет возврата к старым временам, когда движущей силой японского общества были только этические и эстетические стремления.

Тот факт, что война, развязанная Японией, приносит самим японцам страдания и лишения, не особенно удручает те слои населения, что связывают свои надежды с будущим, а оно, якобы, наступит в результате захвата чужих территорий. Отдельные ограничения, что уже теперь вынуждены претерпевать жители Японии, производят забавное впечатление. Так, японских женщин призывают вернуться от стрижек и перманента к традиционным японским прическам. Образцы старинных японских причесок, они, как говорят, являются подлинными произведениями искусства, мне видеть не случалось (но вероятно, их до сих пор используют в особо торжественных случаях). В настоящее же время большинство японок носит достаточно простые прически, которые им очень идут. Обычно они делают прямой пробор, а основную массу волос зачесывают по бокам свободной волной, собирая большую часть на затылке. Если они делают короткую стрижку или носят волосы средней длины, а особенно перманент на американский лад, то это их просто уродует. То же самое относится и к одежде: в национальном костюме японки кажутся одинаково красивыми и изысканными, насколько я могу об этом судить, но в европейском платье выглядят нелепыми и безвкусно одетыми; тут они абсолютно не способны проявить вкус в выборе цвета и фасонов. Впрочем, одежда, которую я видела в некоторых магазинах, торгующих европейскими товарами, так же как мебель, картины, безделушки, была очень низкого качества. Дело в том, что не только бюсты Гитлера кричали о своем немецком происхождении, но и большую часть продававшихся здесь европейских товаров составляло немецкое барахло, дешевое и безвкусное. Мне кажется, что измена хорошему вкусу, связанная с восприятием образцов иной культуры, проявляется и с той, и с другой стороны. Мне много раз попадались на глаза так называемые японские «художественные изделия», которые туристы скупают целыми грудами, прельщаясь их дешевизной. При виде их естественно возникает мысль, что они произведены исключительно для иностранного туриста, ни один японский бюргер, ни его жена не принесут подобного в свой дом. «Прекрасные» кимоно, сшитые из блестящего шелка, густо расшитые сражающимися драконами, с золоченым орнаментом в виде вьющихся глициний, пионов, ветвей сливы и тому подобного, причем очень грубо выполненные и кричащих цветов. За них, как я подозреваю, ни один японец не даст и ломаного гроша. Однажды я поделилась своими соображениями с продавцом одного из больших магазинов шелковых изделий на улице Мономати, там, где находятся все самые шикарные магазины. Он засмеялся, подошел к другому концу прилавка и достал несколько прекрасных хлопчатобумажных, приглушенных тонов кимоно свободного покроя, а также одноцветные шелковые кимоно, украшенные лишь скромным орнаментом в стиле раннего или позднего Средневековья. «Вот я показываю вам то, что нравится и нам самим, но ведь вы, иностранцы, как правило, предпочитаете покупать такие вещи, которые могут крикливо свидетельствовать, что вы истратили достаточное количество денег».

Я зашла в этот магазин для того, чтобы купить натуральной чесучи[53] на рубашки и пижамы для Ханса и на летние платья для себя. Ведь мы обошли весь город, обследовали все отделы самого большого универмага в Кобе, а также множество разных магазинчиков и лавок, да так и не смогли найти ничего из готовой одежды, в которой мы сейчас так нуждались. Значит, придется шить на заказ. На одной из улиц, прилегающих к нашему отелю, полным-полно разного рода ателье и пошивочных мастерских. Но оказалось, что во всем Кобе никакой ткани, кроме искусственного шелка, в продаже нет. Любезный продавец объяснил нам, что японский натуральный шелк полностью вывозится за границу, он идет на парашюты.

По всей улице, ведущей к отелю «Тор», где мы жили, располагались магазины, целиком специализирующиеся на продаже товаров туристам из Европы и Америки. Теперь торговля резко сократилась. Здесь нам предлагали действительно красивые фарфоровые вещицы, черные лакированные шкатулки, полудрагоценные камни и покрытые эмалью медные изделия. Цены были просто смешными. И тут, несмотря на обычную, присущую японским продавцам услужливость и искренность, мы не могли не заметить, что эти изделия более примитивны, нежели те старинные, которые можно было увидеть в этом же магазине. Согласно японской художественной традиции, оттенки зеленого цвета должны перемежаться оттенками золотистого, и только таким образом зелень приобретает свою подлинную яркость и блеск. Все подлинно художественные изделия в Японии расписываются натуральной золотой краской. Однако в настоящее время использование золота для подобных работ невозможно.

Конечно же, такого рода ограничения оказывают лишь незначительное влияние на жизнь простого люда. Случалось и другое: иногда месяцами нельзя было найти ни щепотки белой муки, на что особенно жаловались домашние хозяйки из Европы, так как они не могли готовить привычные им супы и соусы, печь печенье и булочки. При этом в отелях продолжали продаваться слойки, так что весьма вероятно, здесь-то все необходимое для выпечки было.

Япония испытывала острый дефицит топлива, поэтому и сами японцы, и живущие здесь иностранцы с тревогой думали о предстоящей зиме. Все опасались, что зимой будет ощущаться нехватка даже древесного угля. Пожалуй, иностранцы более болезненно переживали это, так как японцы привыкли с покорностью переносить холода.

Ходили тревожные слухи о возможной нехватке риса, основного продукта питания нации. Наши знакомые предупреждали: «Ни в коем случае не заказывайте рисовых блюд в японских ресторанах: японцы так любят рис, что готовы буквально вылизывать тарелку, чтобы ни одна рисинка не пропала, поэтому можно быть уверенным, что они собирают остатки риса с тарелок одних посетителей и подают их следующим».

Мы, правда, слышали, что прогнозы насчет урожая вполне оптимистичны. И все же Япония не в состоянии целиком обеспечить свой народ собственным рисом, и большая часть населения питается импортным рисом худшего качества, но зато более дешевым. Япония вынуждена закупать рис в странах Вест-Индии, но, правда, на условиях, которые диктует она сама.

Постепенно мы стали понимать, что люди в Японии вынуждены жить по тем же законам, по каким они живут в других тоталитарных государствах. Уровень жизни народа постепенно снижается, хотя в настоящее время Япония еще не достигла его падения в той степени, какая характерна для таких государств, как Германия или Советская Россия. Но и здесь народ вынужден переносить все новые и новые лишения в виде нехватки разного рода предметов потребления, которые человек привык считать естественными и привычными; рядовой человек постепенно лишается возможности жить в соответствии со своими желаниями и склонностями; во время нашего пребывания даже выходящие на английском языке газеты были заполнены «патриотическими» воплями о том, что настал час проявить героизм, подавить в себе стремления к материальным благам ради великого и прекрасного будущего, при котором наступит всеобщее процветание. Но когда обещанное процветание наступит, об этом в газетах не говорилось ни слова, бог его знает, когда оно наступит. Единственное, о чем можно было узнать из газет, так это о том, что рай на земле для жителей Японии может наступить только в результате завоевания и ограбления соседних стран.

V

СУДНО «Президент Кливленд» опаздывало, оно не пришло в назначенное время в первый раз, а потом еще дважды. Время ожидания продолжалось, и каждое утро я просыпалась, разбуженная пронзительным стрекотом цикад, который напоминал звучание своеобразного оркестра. Стрекот доносился со стороны поросшего лесом горного склона, куда выходило окно моего номера в отеле. По отвесным склонам карабкались японские мальчишки с прутиками, обмазанными клеем; они ловили цикад и засовывали в крохотные коробочки-клетки из щепочек и соломы: здесь принято держать этих насекомых дома, так же как мы держим канареек; японцы находят издаваемые ими пронзительные звуки очень красивыми. Постепенно привыкнув к ним, я согласилась с этим. Теперь мне кажется, что стрекот цикад и шарканье деревянных башмаков по булыжнику составляют характерную звуковую симфонию Японии.

Стояла удушающая жара. Грозы и ливни, которые случались почти каждый день к вечеру, охлаждали воздух всего лишь на несколько часов, а потом жара становилась еще более нестерпимой. А ведь у меня была куча дел, вынуждавших меня без конца ходить по городу. То мне надо было зайти в офис мореходства, то попасть на примерку. Кроме того, был еще и наш несчастный пражанин, которого задержали в Цуруге, и мы пытались хоть как-то помочь ему. Вместе с мистером Г. мы обходили различные консульства и учреждения, связанные с помощью беженцам.

Однажды ко мне в отель на чашку чая зашла одна молодая еврейская дама. Выглядела она очень изможденной в связи с постоянным переутомлением и теми трагическими событиями, свидетельницей которых ей довелось быть в течение многих лет. Она рассказала, что недавно к ним, в приют для беженцев, прибыли поляки, человек сорок, все они были заключенными концентрационного лагеря, за их освобождение боролись, и вот наконец им сообщили, что их выпустят из лагеря и они получат разрешение уехать, но тут пришли немецкие конвоиры и сказали: «Ничего подобного, ни в какую Россию вы не поедете, вас казнят, и тем способом, каким это принято здесь у нас». Этих людей отвезли в крематорий и закрыли в печи. Охранники сказали им, что включили электрический ток. Люди, совершенно потрясенные и измученные всем пережитым, были уверены, что вот-вот скоро сгорят, и им казалось, что постепенно становится все жарче и жарче. Двое из них умерли от разрыва сердца, другие сошли с ума, это продолжалось два часа, после чего их выпустили. Конвоиры со смехом объяснили им, что это была просто шутка. Этим полякам удалось выехать из Германии. Вот такую историю рассказал один из новоприбывших моей знакомой. Этот человек прожил на свете немногим более двадцати лет, но был уже совершенно седой.

В одно прекрасное утро наш знакомый пражанин вошел в зал ресторана отеля, мы все в это время сидели за завтраком, мы тут же вскочили со своих мест, бросились к нему и так бурно пожимали ему руки, что чуть не вывернули ему суставы, ведь мы были так рады снова увидеть его. Правда, оказалось, что единственное место, куда ему дозволялось ехать, был Шанхай, а та сумма денег, которой мы совместными усилиями снабдили его, конечно же, была ничтожной, учитывая неустойчивость его положения. Так что жизненные перспективы у него были довольно неопределенны, весьма сомнительно, чтобы ему удалось получить в Шанхае какую-то работу, и, уж во всяком случае, у него не было никаких надежд заниматься своей любимой художественной керамикой. И все же это было лучше, чем ничего.

Между тем оказалось, что мы с Хансом располагаем некоторым временем, чтобы посетить Нару, это займет у нас два дня. Сам город Нара расположен у подножья низкого, поросшего лесом холма, за ним простирается большая равнина, как бы обрамленная плавно протянувшимися цепями гор, ничуть не похожими ни на острые вершины возле Цуруги, ни на горную гряду Рокко за Кобе. Времени у нас было не так много, поэтому мы не могли даже и думать о том, чтобы осмотреть сам город, я считала, что нам важнее увидеть хотя бы Хорюдзи, один из самых старинных буддистских монастырей в стране, где собраны сокровища старинного японского искусства, прежде всего скульптура и живописные полотна, которые мне доводилось видеть когда-то на фотографиях и книжных иллюстрациях, я и не мечтала, что когда-нибудь увижу их воочию.

Мы ехали на автомобиле среди полей, засаженных овощами, проезжали залитые водой рисовые поля, на которых можно было видеть ярко-зеленые всходы. Между травянистыми холмами виднелись красно-фиолетовые соцветия бобов. И тут-то я поняла, почему одна из самых очаровательных героинь в старинной японской новелле звалась Мадам Бобовый Цветок. Конечно же, у японских крестьян очень тяжелая жизнь, видно, что они очень бедны, их спины согнуты от тяжелого труда, кожа темно-коричневая от палящего солнца, лица прорезаны глубокими морщинами, что, впрочем, характерно для крестьян по всему миру. Они ходят босиком, ухаживая за посадками, на голове носят желтые широкополые соломенные шляпы, по форме напоминающие шампиньоны. Но даже эти беднейшие люди, тем не менее, причастны к драгоценному сокровищу своей страны, каковым, по моему мнению, является доведенный до совершенства художественный вкус, не имеющий никакого аналога у нас в Европе. Любой деревенский домик, мимо которого мы проезжали, выглядел очень красивым, а отдельные можно было назвать настоящими шедеврами, столь удивительно совершенные линии характеризовали изгибы соломенных крыш и очертания стен. Стены домов выполнены из некрашеных, сверкающих чистотой отделки гладких досок, обработанных умелыми руками, так что каждая древесная порода демонстрирует свою красоту и своеобразие. Эти дома настолько органично вписываются в окружающий пейзаж, что кажутся более естественными, чем сама природа. Деревенские храмы обычно отгорожены от дороги водоемом, на поверхности воды лежат, закрывая друг друга, большие круглые листья лотоса, их желтовато-белые цветы поднимают свои головки среди листьев и изящных кормушек для птиц, по форме напоминающих урны.

Войдя в храм Хорюдзи, попадаешь в особый мир. Я не знаю, как теперь, но мне известно, что раньше это было место, где люди стремились постичь духовную красоту, скрывающуюся за изменчивыми формами материального мира, с его страстями и потрясениями, это место, где можно прикоснуться к вечности. В тени под старыми кедрами и криптомериями расположились длинные приземистые деревянные строения храма, серо-коричневые от времени, покрытые серо-голубой глазированной черепицей, кое-где поросшей мхом; среди тонких и легких, как птичьи перья, золотистых стеблей бамбука поднимались пагоды и павильоны. С первыми каплями дождя усилился запах земли, незнакомых цветов и такой родной с детства запах хвои.

Часть художественных изделий, которыми владеет храм Хорюдзи, демонстрируется посетителям только в определенные дни в году, но и того, что нам удалось увидеть, вполне достаточно для полного восхищения. Во многих предметах старины совершенно очевидно влияние индийского искусства, что же касается скульптур и картин, то они, как мне кажется, по мере утраты этого влияния и осознания своей самобытности, становились все более прекрасными, приобретая японское своеобразие и неповторимость. Небольшого роста седовласый служитель храма, у которого было красивое узкое лицо и карие ясные, как вода в лесном озерце, глаза, водил нас по территории храма. Я не могу судить, была ли это всего лишь японская вежливость или этому пожилому человеку действительно было приятно видеть перед собой слушателя, который проявил такой интерес к его религии, но он изо всех сил старался на своем ломаном английском просветить Ханса, объяснить ему, что являют собой Будда и его различные воплощения, какой смысл заключен в изображениях всех этих странных индийских богов, мудрецов, отшельников и парящих ангелов. Ханс задавал служителю много вопросов, и чем больше он расспрашивал и допытывался, тем более любезным и доброжелательным становился этот старик — хранитель сокровищ; он старался растолковать моему сыну смысл церемоний и ритуалов, которые проводились в это время вокруг нас в разных частях храма. Мои же вопросы он пропускал мимо ушей, не обращая на них внимания, ограничиваясь лишь вежливой улыбкой и покачиванием головы. В конце концов, я стала вести себя так, как это свойственно всем японским женщинам, то есть стала сопровождать «своего мужчину и повелителя», Ханса, на почтительном расстоянии и в молчании.

Парк в Наре, в соответствии с тем, что пишет туристический справочник, является самым красивым парком в стране; поначалу он был закрыт завесой дождя, но потом предстал перед нами как сказочный, словно увиденный во сне, пейзаж. Естественно, мы вышли из автомобиля для того, чтобы посмотреть на знаменитых здешних косуль, их в этом парке тысячи, и они бросаются бодать гостей, если им покажется, что угощения недостаточно. Нас они буквально замусолили и вылизали, тыкаясь мордами. Потом мы снова сели в автомобиль и поехали мимо храмов, которые уже окутывала тьма; храмовые здания стояли совсем рядом с лесом, и в вечернем свете казалось, будто лес поглощает их, вбирая в себя. Наш автомобиль проезжал между серо-зелеными лужайками с выцветшей травой, где можно было видеть, словно на художественном полотне, силуэты коричневатых косуль, которые паслись около стоящих в ряд криптомерий и елей, ехали мы и по изогнутым арочным мостам, перекинутым через бурные, пенящиеся ручьи. Таков был наш обратный путь в город. Вспоминая свои тогдашние впечатления, я всегда думаю, что если это был сон, то так хочется, чтобы он приснился снова.

У себя дома, в Норвегии, мы всегда гордились своими старинными деревянными постройками. По крайней мере, в течение тысячелетия, начиная с эпохи викингов и вплоть до XVIII века, мы строили из своей древесины корабли, дома и церкви. Длительное и весьма близкое соприкосновение с этим природным материалом, широкое использование его позволили довести плотницкое дело в нашей стране до совершенства, равного которому нет во всей Европе. Следствием этого, несомненно, стало развитие художественного вкуса, он присущ построенным нашими предками кораблям викингов, рыболовным судам, старинным церквам, а также крестьянским усадьбам. Так приятно было увидеть в Японии, в архитектуре некоторых из старинных зданий, что я осматривала снаружи, в отдельных чертах удивительное конструкционное сходство с постройками в Норвегии. Но при этом нельзя не признать, что архитектура получила здесь значительное развитие и характеризуется большим богатством и разнообразием форм. Отчасти причиной тому являются климатические условия. Они давали японским архитекторам возможность развивать и совершенствовать наружные конструкционные формы деревянной архитектуры, внедряя различные декоративные элементы, в то время как в Норвегии всегда культивировали резьбу и красочную роспись по дереву внутри жилищ. В Японии дом и сад в течение вот уже более тысячи лет составляют единое целое благодаря открытым верандам и раздвижным панельным стенам.

В Норвегии же садоводство является сравнительно новой областью. Начиная с периода Средневековья мы знаем примеры, когда сады закладывались при монастырях, в некоторых крупных усадьбах и в маленьких городках, но лишь в XVIII веке в Норвегии возник подлинный интерес к садоводству. Одним из факторов, стимулировавших развитие японского зодчества, стало многообразное влияние китайской и индийской культуры, привнесенное сюда буддизмом. Так, характерной чертой буддистских храмов являются пагоды, синтоистские же храмы, возникшие ранее, характеризуются более простыми архитектурными формами.

Храм Санью-Сангендо в Киото, сооруженный в 1252 году, произвел на нас, норвежцев, впечатление чего-то известного с давних пор и одновременно нового. Прежде всего, мы увидели длинный четырехугольный зал, крыша которого опиралась на несколько рядов массивных деревянных колонн; залы для пиров во дворцах наших королей, судя по описанию в сагах, относящихся к тому же историческому периоду, должны были выглядеть весьма сходно. В этом храме находится тысяча статуй богини милосердия Каннон.

Это производит удивительно сильное впечатление. В огромном зале, куда вы попадаете, приглушенный дневной свет освещает множество изящных золотых статуй богини на круглых постаментах, на фоне красновато-коричневых деревянных стен и потолка; одно и то же изображение богини повторяется тысячу раз, статуэтки расставлены в пять рядов, каждый ряд на ступеньку выше предыдущего. Изображение Каннон является сильно стилизованным и символизирует собой благословенный покой. Посреди зала расположены троны, на которых восседают наиболее крупные статуи богини, больше тех, что стоят по бокам фигуры Каннон, восседающей на троне-лотосе Будды. А может, это скульптура самого Будды, не знаю, ведь японское представление о вечном милосердии лишено признаков пола. Эти в высшей степени странные существа не производят впечатления каких-либо ущербных, напротив, от них исходит ощущение изначальной жизненной материи, где мужское и женское начала еще не были разделены. Ханс объяснил мне, что, насколько он понял, в соответствии с японскими верованиями, Каннон одновременно является Буддой, а Будда является богиней Каннон, то есть перед нами божество — Будда, и все эти разные воплощения Будды представляют собой лишь постоянно меняющиеся формы единой сущности, которая скрывается и в каждом из нас. Таким образом, после долгих разговоров со служителем храма Хорюдзи Ханс уже мог и меня просветить в отношении буддизма.

Те впечатления, которые посетитель получает, находясь в храме, принадлежащем к незнакомой религии, не могут не быть ошибочными или, по крайней мере, не могут быть полностью достоверными. Посетителю может показаться, что данный предмет означает какое-то определенное понятие, в то время как для приверженцев этой религии он может иметь совершенно иной смысл. В этом полутемном зале, в котором выставлено столь огромное число статуй, символизирующих Божью милость, было невозможно не осознать, что все религии исходят из предположения о существовании зияющей пропасти между земным и божественным. И для того чтобы они соединились, необходимо через эту пропасть строить мосты, но при этом возникает сомнение, хватит ли наших дерзновенных усилий, чтобы самим воздвигнуть эти мосты, или же строителем таких мостов может быть лишь сам Всевышний, и в этом вопросе, наверное, и заключается главное расхождение между основными мировыми религиями. При этом ни один христианин, по крайней мере ни один католик, не станет отрицать присутствия твердой воли к наведению таких мостов, так что невозможно выйти из храма Санью-Сангендо, не будучи глубоко растроганным. Вечное и неизменное небесное милосердие, воплощенное в многочисленных скульптурных изображениях богини Каннон, вовсе не похоже на то чувство, которое возникает в нас, земных людях, и которое, подобно морской волне, готово быстро схлынуть и оставить после себя на берегу лишь обломки ненависти и жестокости. Это вечное и неизменное божественное милосердие не является органически присущим человеку и, таким образом, не может восприниматься как человеческое, земное, но к этому небесному милосердию мы можем прикоснуться, созерцая фигуру той, кого буддисты называют Каннон. И тогда божественное милосердие начинаешь воспринимать как вечную субстанцию, а то милосердие, на которое способны мы, люди, — лишь отражение небесного милосердия, олицетворяемого богиней Каннон.

Другие храмы, которые нам удалось все-таки посетить в течение этих двух дней в Киото, в городе, где, даже живя месяцами, можно получить лишь поверхностное представление о сокровищах японской культуры, не произвели на меня такого сильного впечатления, как храм Санью-Сангендо. Правда, они тоже показались мне красивыми, притягательными, как, например, итальянские виллы эпохи Ренессанса или старые английские поместья, хотя и на другой лад. Эти храмы расположены в парках, в которых входных ворот как таковых нет, и тем самым храмы как бы органически сливаются с лесом, покрывающим горные склоны, тонут в них; каждый из них, несомненно, жемчужина японской архитектуры. Часть храмов представляют собой очень легкие, воздушные сооружения, например, «золотой павильон», расположенный на берегу маленького пруда с зеленоватой водой и искусственными островками. Под мостиками, ведущими в этом павильон, сверкают золотые рыбки, а среди тростника и ириса на берегу ползают медлительные черепахи. Есть среди них и сооружения, производящие впечатление монументальных, таким представляется храм Киумидзу. Главный храм сооружен на специально сконструированной платформе, установленной над горной расселиной. На каждом повороте дороги, петляющей по парку мимо струящихся водопадов и прелестных лесных озер, можно увидеть небольшие храмы и пагоды, которые разбросаны повсюду среди зарослей бамбука, среди кленовых и хвойных кущ.

Муниципальный местный музей провинции Киото представляет собой просторное, современное, находящееся в идеальном состоянии здание. В нем размещены собрания прекрасных произведений японского искусства, в том числе художественных промыслов, большая коллекция стилизованных культовых скульптур, реалистически выполненные скульптурные портреты знаменитых мудрецов и духовных наставников прошлых времен; это на редкость живые, характерные изображения стариков, безобразных и красивых, каждый из которых демонстрирует свой неповторимый характер. Переходя из одного зала в другой, видишь множество произведений искусства, относящихся к разным эпохам и выполненных в самых разных стилях.

VI

КИОТО и его окрестности являются местом действия потрясающего романа-эпопеи о принце Гэндзи, написанного мадам Мурасаки, где описываются его многочисленные любовные похождения. Создание этой книги относится к периоду между 1000 и 1020 годом, но действие в ней происходит еще на два поколения раньше. Что касается Европы, то она в это время пребывала «во тьме столетий»; у нас, в Норвегии, как раз закончилась эпоха викингов. Описываемая в романе Мурасаки атмосфера во многом напоминает XVIII век в Европе. Больше всего это похоже на «L’Ancien Regime», «старый режим»[54], во Франции или на эпоху короля Густава в Швеции. Главный герой романа Гэндзи во многом напоминает фигуру фаворита Густава III — Густава Маурица Армфельта[55], правда за исключением того факта, что Армфельт активно занимался военной и политической деятельностью. Хотя писательница и упоминает о занятиях Гэндзи государственными делами, но, как правило, перепоручает это другим, при том что и сама Мурасаки, как женщина, не очень-то и разбирается в этих делах. Героя ее повествования влечет совсем другое: он увлекается природой, искусством и дамами, то есть воплощает умение наслаждаться жизнью в соответствии со старинным японским идеалом. Так же как и у Армфельта, у Гэндзи есть жена, которую он любит, как никакую другую из своих женщин, что, впрочем, не мешает ему, как и Армфельту, бросаться завоевывать каждую встреченную женщину, которая пробудила в нем хотя бы малейший интерес. Описания такого же рода любви, как и в романе Мурасаки, мы встречаем в разных вариациях и с разной степенью выразительности в эротических произведениях «галантного века» в Европе. Это приключения, вызванные любопытством героев в эротической сфере или тем, что автору не хочется останавливаться в описании пикантной ситуации на половине пути, но при этом получается так, что многие из них перерастают в серьезные любовные истории, причем герои и героини этих произведений искренне переживают, изливая потоки слез, попадая в очень запутанные ситуации, пытаясь разобраться в своих собственных чувствах и чувствах своих возлюбленных. Мурасаки отличается удивительной наблюдательностью, описывая всю гамму чувств своих героев. Прошли столетия, и в Европе пробудился интерес к психологической миниатюре. Произведение Мурасаки кажется на редкость современным. Скорее искусство любви, которое она описывает, можно считать вневременным (хотя и не всегда актуальным), но отнюдь не общезначимым, ведь эти любовные истории всегда связаны с жизнью того общественного класса, у которого нет необходимости трудиться, чтобы обеспечивать себе средства к существованию или добиваться определенного социального положения.

Что же касается героинь Мурасаки, то для них главное — обладать красотой, хотя, может быть, еще важнее принадлежать к знатному семейству, а лучше всего быть в родстве с императорским домом, правда это не мешает им считать себя глубоко несчастными. При этом они презирают широкие слои простого народа, как об этом многократно свидетельствует текст романа; да и для самой Мурасаки простые люди как бы не существуют, их жизнь не является для нее настоящей жизнью. Согласно существовавшему в те времена мнению, женщина не может считаться привлекательной, если она не получила соответствующего образования: она должна быть духовно развитой, то есть должна быть в состоянии вести беседу, цитировать по каждому случаю какие-то стихи или самостоятельно импровизировать в стихотворном жанре на ту или иную тему, должна искусно играть на одном или нескольких музыкальных инструментах, кроме того, она должна уметь сочинять и писать каллиграфическим почерком изысканные письма. В романе Мурасаки все люди при императорском дворе, включая слуг, всевозможных прислужников и служанок, даже самого низкого уровня, грамотны, что кажется поразительным, стоит только представить, что японская письменность сама по себе не такое уж простое дело.

Сложная иерархическая система в обществе и тщательно разработанные правила этикета создавали множество проблем и психологических коллизий, среди них то наивное чувство превосходства, которое было присуще столичным жителям по отношению к провинциалам, особенно живущим в деревне; даже когда одна из героинь романа стала императрицей, будучи при этом родом из провинции, она мучается воспоминаниями о том, что она родилась в Аккеси; все это весьма напоминает эпоху рококо у нас в Европе. Когда только приступаешь к чтению этого длинного романа, оказываешься буквально завороженной и очарованной удивительными описаниями природы и тем, как изысканно и основательно раскрывает писательница внутреннюю сущность людей в определенном социальном контексте. Но постепенно эти описания становятся утомительными, надоедают до такой степени, что уже кажутся совсем невыносимыми, и когда чтение романа о Гэндзи подходит к концу, невольно радуешься тому, что эта эпоха миновала как в Европе, так и в Азии. Хотя никто не знает, что нам готовит будущее, каков будет мир, когда наконец закончится эта война, во всяком случае, я опасаюсь, что потребуется время, равное жизни нескольких поколений, пока будут залечены все раны, нанесенные ею. Но все же я считаю, что вкус к аристократическим идиллиям ушел в прошлое, по крайней мере на время.

В Японию эпоха Средневековья пришла после эпохи рококо, — это была рыцарская эпоха, период междоусобных войн между крупными феодалами и аристократами, наступивший после «галантного века». Японское Средневековье — время, когда власть императора стала призрачной, а простые люди вынуждены были страдать всякий раз, когда здешние «бароны», главы кланов, начинали бороться за уничтожение своих соперников и целые аристократические кланы с женщинами, детьми и всеми домочадцами и сторонниками погибали. Все эти события вполне соотносятся с подобными событиями в Европе в эпоху европейского Средневековья. Здесь также искусство и наука имели свои периоды процветания, несмотря на все мощные потрясения, происходившие в обществе, здесь также были периоды, полные религиозных страстей и религиозной нестабильности. Японская эпоха рыцарства заканчивается тем, что крестьянин по происхождению, гвардейский офицер Хидеоси убивает могущественного феодального властителя, мстя за смерть своего господина, уничтожает ряд могущественных кланов, в результате чего становится регентом при императоре.

Это было время начала формирования династии Сёгунов[56]. Когда Сёгуны правили в Эдо, императорский дом находился в Киото, и император являлся пленником своего божественного величия. Япония стала закрытой страной, куда невозможно было проникнуть иностранцу. Она была изолирована от внешнего мира, в ней происходило совершенно самостоятельное, независимое от внешних факторов, развитие этической и эстетической культуры, достигшей весьма высокого уровня, которую характеризовала система этикета, касающегося всех жизненных взаимоотношений и ситуаций, и при которой народ был строго разделен на касты. Но, несмотря на всю свою нищету, обездоленность, бедняки были, тем не менее, причастны к общей красоте и гармонии, царящим здесь, они могли участвовать в процессиях, посвященных праздникам цветов, церемониях, связанных с прославлением богов, духов умерших, а также в торжественных праздниках любви к детям. Так продолжалось до 1853 года, пока сюда не приплыл коммодор Перри[57] и не распахнул двери, закрытые до сего времени от всего мира. К чему в конце концов это приведет, никто не знает.

Мы, люди, живущие в тех странах, которые, так или иначе, были и остаются создателями и носителями европейской культуры и цивилизации, постепенно поверили в то, что пути развития нашей цивилизации являются выражением законов природы, что культурное развитие повсюду идет в соответствии с этими законами, только происходит это разными темпами, где-то быстрее, где-то медленнее. Те народы, у которых мы не можем распознать каких-либо черт этого развития, мы называем примитивными или отсталыми, нас не посещает сомнение в том, имеем ли мы право господствовать над такими народами, чтобы помочь им в развитии и вознаграждать при этом себя, эксплуатируя их земли и их рабочую силу. Сознательно или бессознательно мы исходили из того, что мировая история является, прежде всего, историей триумфов белого человека. Мировой прогресс, по нашему мнению, до настоящего момента состоял в том, чтобы европейский человек и его белые потомки в Америке имели полную возможность всестороннего развития. И вплоть до начала Первой мировой войны большая часть людей относилась к данному пути развития с чувством доверия и оптимизма, полагая, что таким образом идет процесс формирования более совершенного и более мудрого человека, а также формирования более здоровых и счастливых условий жизни для всех людей. Продуктом такого исторического развития являются: английский чиновник или солдат, который всячески старается привить цветным подданным Британской империи свое собственное представление о цивилизации; немецкий Biedermann, крестьянин, entzuckt, восхищенный порядком и дисциплиной в империи Гогенцоллернов[58]; американский гражданин, который никогда не сомневается в том, что он живет в самой свободной, благословенной стране, хотя и осознает, что здесь наука, как ни в какой другой стране, вынуждена играть роль прислужницы денежного капитала; школьный учитель в Скандинавии, который с насмешкой отзывается о целых народах, — здесь, где каждый ребенок имеет возможность получить школьное образование, ценность которого, впрочем, весьма спорна. Все они, то есть каждый из них, пребывает в тайной уверенности, что именно его народ является вершиной на кроне древа человеческого рода. В подобной картине мира большую роль сыграл вульгарный дарвинизм. Постепенно случилось так, что идеи Дарвина, связанные с его теорией происхождения видов, из состояния научной гипотезы превратились в суррогат религии для просвещенных людей среднего класса, которые стали считать аксиомой принцип биологического развития от более «низких» (менее сложных) представителей к «высшим» (более сложным) организмам, и что якобы именно этот принцип и формирует развитие взаимоотношений между людьми, обычаев, законов, различных общественных форм, ход которых осуществлялся автоматически, ступенька за ступенькой, от низших к высшим. И этими самыми совершенными, высшими формами стали считать нас самих и наших ближайших предков. Но дело в том, что подобный оптимизм у белого человека, безусловно, связан с христианством, неотъемлемой частью истории белого человека. Предшественники христиан, язычники, — греки и римляне, а также древние скандинавы или краснокожие, так же как и народы Азии, привыкли думать, что золотой век был где-то позади. Для большинства из них настоящее всегда было суровым, будущее — неясным и тревожным, полным опасностей; возникшая два тысячелетия назад христианская церковь заявила о том, что Царство Божие грядет, обратившись к внутренней убежденности человека. При этом церковь не брала на себя смелость заявить, когда именно это произойдет. Она лишь постоянно напоминает нам о том, что наши поступки и действия фактически во многом препятствуют приходу Царства Божия на землю.

Есть многое в истории развития человечества, что проглядел вульгарный дарвинизм, а может быть, просто не сумел понять. Например, по мнению приверженцев теории дарвинизма, биологическое развитие происходит без участия сознания или взаимодействия между отдельными организмами. Когда наши предки с энтузиазмом восприняли теорию биологической эволюции, соотнеся ее с общественным развитием, то они все же не могли не заметить многообразие такого рода факторов развития человечества. Будь то большие или маленькие сообщества, в них всегда предубеждение против всякого рода новшеств сосуществует с потребностью в обновлении, любовь к старым, привычным формам соседствует с бунтом против них, страх и надежда уживаются рядом с ненавистью и любовью, жажда власти тоже может стать созидающим фактором; и чтобы примирить эти противоречия, наши предки обратились к поэтическим образам, ведь известно, что издавна наша душа стремилась излить свои впечатления образным языком, с помощью разного рода притч и сказаний. Примером тому может служить Карл фон Линней, который в труде «Бракосочетание цветов» изложил свои наблюдения, связанные с размножением цветов. При этом в нем решительно возобладал поэт, он изложил свои научные идеи красочным языком, таким, каким писали поэты эпохи рококо, любимыми эротическими образами которых были любовные игры цветов, представленных ими в виде бабочек. Несомненно, Линней вполне осознавал, что является истинным научным наблюдением, а что — игрой воображения. Сторонники теории Дарвина не догадывались о таких вещах, и в этом их трагическая ошибка. Они не осознавали, например, что есть такой фактор, как способность организма сопротивляться изменению среды, способность выживать во времена природных катастроф, приспосабливаться и обеспечивать продолжение своего вида в период изменяющихся условий таким образом, что способными к выживанию оказываются отнюдь не «самые высокоразвитые, достигшие наивысшего развития» организмы. Так, например, морское животное мечехвост гораздо старше человека как вид и, возможно, переживет нас. И тем не менее нельзя не признать зерно истины, которое содержится в древних мифах и легендах, в представлениях о том, что народы Европы на всем протяжении своей истории неуклонно развивали свою культуру в сторону совершенствования и развития благородных идеалов. А выходцы из Европы привнесли свое культурное наследие в Новый Свет, который возник по ту сторону Атлантического океана, и дали этой культуре новое самобытное направление, высадив ее ростки на почву под новым небесным сводом.

Неуклонное стремление обеспечить всем людям определенные права и свободы всегда было присуще западноевропейским народам, невзирая на то что изначально они не ставили своей задачей обеспечить всем членам общества равные права. Конечно же, эта тенденция развития порой прерывалась и отходила на задний план, и тем не менее ход развития неуклонно шел к тому, чтобы обеспечить все большее и большее равенство и расширить сферу свободы для всех. Мысль о том, что все люди — братья, несомненно, принадлежит христианству. Мы все — братья, так как все мы — дети одного и того же Создателя, все причастны первородному греху, то есть тому событию, когда первые люди совершили грех, когда они не смогли достойным образом распорядиться тем божественным достоянием, которое получили от Создателя. Все мы — наследники Божьей благодати, милости, которую принес нам Христос, наш брат, пострадавший за человечество. Но, к сожалению, отнюдь не все христианские народы сделали тот же вывод из учения о братстве людей во Христе, какой сделали западные европейцы и американцы: любое общество на земле должно постепенно прийти к обретению свободы и равенства для всех людей. Увы, некоторые христианские народы вполне спокойно относятся к тому, что какие-то наши братья во Христе имеют гораздо более высокий социальный статус, нежели другие, хотя все имеют единого отца — Создателя; выходит так, что они как бы получают неравное наследство от родного отца. Это характерно, к примеру, для Германии, страны, жители которой издавна были на редкость богобоязненными христианами. Однако крестьяне в этой стране долгое время оставались порабощены и пребывали в нищете, как ни в какой другой стране, привилегированные классы смотрели на них с презрением, и так было во многих частях Европы. Но не в Скандинавских странах, где крестьянин, «бонд», в Средние века было почетным званием, настолько почетным, что в XII веке норвежский король пишет в стихах: «Нет иных людей милей, чем бонды для меня». Немецкий крестьянин постоянно подвергался оскорблениям и поношениям, над ним издевались так грубо и беспардонно, что об этом отвратительно читать во многих средневековых хрониках. А когда в эпоху Реформации немецкие крестьяне восстали против своих угнетателей, захваченные религиозной мятежностью того времени, что заставило их читать Библию и осознать равенство Божьих детей на Земле, Мартин Лютер[59] поднял свой голос и громко призвал к священной войне против крестьян. Он так далеко зашел в своем рвении, что совершенно запамятовал собственную доктрину о бесполезности добрых дел и даже пообещал представителям аристократии небесную награду за их усердие по усмирению крестьянских восстаний, которые те и утопили в крови.

Демократические устремления к свободе, равенству и братству неотъемлемы и органичны только для тех народов, которые и до христианства считали свободу одной из важнейших земных ценностей. Именно среди таких народов под влиянием христианства возникло стремление, чтобы эти ценности становились достоянием все больших и больших слоев населения. Христианство вдохновляло их открывать все новые и новые пути для расширения сферы свободы. В стародавние времена, в соответствии с норвежскими законами, весьма добрым и почитаемым деянием во славу Иисуса Христа считалось приобретение рабов ради того, чтобы потом, в день какого-нибудь религиозного праздника, отпустить их на свободу. Все древние норвежские, шведские, датские законы одинаковы в этом вопросе слово в слово. «Фундаментом моей страны является закон, и да не сокрушит ее беззаконие», — эта формулировка напоминает нам о том, что закон един для всех и что он не может быть особо благосклонным к кому бы то ни было, и богатые и бедные обязаны поступать в соответствии с законом. Тот, кто не подчиняется законам, не имеет права требовать от других законопослушания.

На раннем этапе развития исконное стремление к свободе было присуще, прежде всего, народам, населявшим побережье Атлантического океана. Именно они с давних времен стремились к тому, чтобы гражданское общество охватывало все более широкие слои населения и чтобы обязательства в обществе стали взаимными. Именно там были намечены первые шаги в сторону демократии, вводилось самоуправление граждан, это было сделано греками-мореплавателями. Самой старой из демократий в Европе сегодня является Исландия, страна, основанная норвежскими крестьянами, приплывшими на эти далекие острова, не желая подчиниться законам, навязанным им другими и в формировании которых они не участвовали.

Нашей принципиальной трагической ошибкой было то, что мы, народы, живущие в Северной Атлантике, жители побережья, которые добывают пропитание от моря в той же степени, как и от возделывания земли, считали само собой разумеющимся, что присущее нам стремление к свободе, связанное с тем, что мы в демократии обрели такую форму жизни, которая обеспечивает постоянную возможность осуществления разнообразных устремлений людям, живущим у моря, этим мятежным морским душам, — что это стремление к свободе, равенству и братству присуще и всем остальным людям так же и в той же степени, как и нам самим. И мы стремились распространить среди других народов те принципы, которые были так важны для нас самих. Хотя порой нам приходилось вести кровавые битвы, чтобы завоевать то или иное право и утвердить свободу.

При этом мы всегда стремились строить, совершенствовать наше общество путем мирного сотрудничества разных слоев населения, пытались решать все наиболее важные проблемы на народных собраниях, народных форумах. Те эксперименты, которые в настоящее время проводятся в некоторых странах с целью сделать общество полностью единообразным, искоренив многообразные человеческие типы, и целенаправленно формируют определенный, один-единственный человеческий тип, человека, у которого мозг становится лишь своего рода механизмом, принимающим распоряжения вышестоящих правителей, а мыслительная способность индивида становится подобием отростка слепой кишки, ненужным, не имеющим самостоятельного значения придатком, аппендиксом, — абсолютно непонятны нам, народам, живущим по берегам Атлантики. Мы отвергаем такие эксперименты как совершенно не отвечающие нашему историческому развитию.

Тот факт, что эти эксперименты могут найти сторонников и среди наследников европейской и американской цивилизации, вызван наличием кризисных ситуаций, что, впрочем, не так уж отличаются от тех кризисных ситуаций, которые нам доводилось переживать и прежде, но которые приобретают неведомые нам ранее масштабы. И мы снова возвращаемся к вопросу о том, что данные нам природой способности, плоды многообразной деятельности, связанной со стремлением к обретению знания о материальном мире, в котором мы живем, и нашим желанием использовать эти знания с целью улучшения жизни на земле, настолько многообразны, что мы оказываемся во многом не готовы распорядиться этим достоянием. Современные научно-технические достижения сыплются как из рога изобилия, они сметают старые общественные формы, но многие забывают о том, что наряду с теми страхами и опасениями, которые они приносят, предпосылкой их создания на основе научного знания являются такие факторы, как интеллектуальная честность, терпимость, готовность к сотрудничеству и свободному обмену мнениями. Исходя из нашего двухтысячелетнего опыта, мы обязаны сознавать, что стремление обеспечить равенство, братство и материальное благополучие для определенного типа человека (этот тип существует лишь в чьих-то фантазиях) путем уничтожения многообразия типов, а также, так сказать, «неудобных» качеств у представителей того или иного народа, нагнетания страданий путем убийств, искусственно вызванного голода, отравления сознания, является «council of despair», безнадежным делом, которое ведет в никуда или приведет к совершенно неожиданной цели. Для народов, приверженных демократии, заимствовать какие-то черты, принципы, являющиеся неотъемлемой частью государственных систем тоталитаризма, означает рубить сук, на котором они сидят. Наши духовные и материальные ценности вызывают неизменную зависть тоталитарных государств, так как у нас все люди оказываются причастны им, хотя, конечно же, полное равенство и абсолютно справедливое распределение общественных богатств все еще является мечтой для нас, но тем не менее то, чего нам удалось достигнуть, достаточно, именно благодаря демократическим принципам. Воля к созданию справедливых государств, в которых обеспечивались бы равные права для всех граждан, стремление открывать новые пути для развития всевозможных талантов, независимо от внешних обстоятельств, сформировавших тот или иной индивид, уважение к народным форумам и вера в то, что через свободный обмен мнениями можно добиться более здравых и приемлемых для всех решений, умение разграничить факты и фантазии, — все эти принципы всегда были предпосылкой наших достижений, они остаются и на будущее, на то будущее, которое мы надеемся обеспечить нашим детям и внукам, приложив все силы для создания более надежных и благоприятных жизненных условий для них, по сравнению с теми, которые действительность в свое время предоставила нам. Иными словами, мы — демократические нации — пришли к убеждению, что все возникающие проблемы в общественной жизни могут быть решены в соответствии с теми фундаментальными принципами, которые сделали возможными научные открытия и научно-технические достижения. Естественно, нельзя ставить знак равенства между так называемыми точными и общественными науками, последние всегда имеют дело с необозримым множеством факторов, ведь наука никогда не сможет целиком и полностью постигнуть человеческую сущность, она навсегда останется непознаваемой. Но что касается научного построения общества, то на это способны только демократии. Тоталитарные государственные системы основаны на фантазиях и антинаучных мечтаниях и вынуждены порой заниматься самообманом и в области точных наук ради подтверждения разного рода фантастических проектов. Мы уже слышали о «коммунистической науке» и о «нацистской науке». Но если считать, например, что прогресс в области науки, техники или медицины может иметь основой нечто другое, нежели чистую науку, то это не что иное, как иллюзия, за которую тоталитарные государства, совершенно несомненно, скоро дорого заплатят.

Слабые черты демократических государств, демократического устройства видны невооруженным глазом. Если любой и каждый имеет право вмешиваться в решение государственных дел прямо или косвенно, это может замедлить движение общества вперед. Поезд может время от времени останавливаться, отходить на запасной путь. Неуклонное прямолинейное движение вперед к намеченной цели невозможно при демократических формах правления. В демократических обществах путь свободен для всевозможного проявления личных качеств, и часто происходит так, что мужчины и женщины, основной способностью которых является способность расталкивать локтями и затаптывать других с большим мастерством и умением, не встречают должного отпора и пробиваются наверх, и даже их жертвы начинают восхищаться ими. Оптимизм, присущий нашим обществам, демократическим государствам, часто приводит к слепой вере, что любая воля человека в глубине своей является доброй волей. В предыдущем столетии велась борьба с христианскими «догмами», и прежде всех других люди попытались отказаться от основополагающего христианского догмата — догмата о первородном грехе. После того как люди расквитались с этой «догмой», весьма ободренные этим фактом всем известные симпатичные старые дамы — семь смертных грехов — бурно ринулись в общество под новыми милыми именами, слились с человеческими надеждами, и в результате общественного просвещения и того, что люди стали уделять меньшее внимание самообразованию, моральной сдержанности, а также с ростом материального благосостояния, постепенной, повсеместной утратой чувства долга, эти дамы присмирели и превратились в очаровательных девушек. Для того чтобы отделить реальные вещи от фантазий и мечтаний, нужно приложить значительные усилия, ведь из ста попыток лишь семь-девять оказываются удачными. Этот факт не может служить для нас извинением, если мы на этом основании откажемся от следующей сотни попыток. Совершенно очевидно, что только демократическое направление развития является единственной гарантией лучшего будущего для всех народов и наций в необозримых грядущих столетиях. Технические достижения весьма тесно связали все уголки нашей планеты, и в настоящее время совершенно невозможно игнорировать все то хорошее и плохое, что несет в себе западноевропейская культура. Ни один народ в настоящее время не может жить в изоляции от других.

Несмотря ни на что, британские администраторы все же имеют право на определенное чувство гордости в отношении своей деятельности в пределах британских колоний, так как им удалось предотвратить периоды массового голода, которые до этого уносили десятки тысяч жизней в неурожайный год, построив в этих странах множество каналов и различных систем коммуникаций. Европейские врачи имеют право гордиться успехами в борьбе с бубонной чумой, холерой и лепрой, сонной болезнью, а также с болезнями, связанными с проникновением в организм гельминтов, червей-паразитов. А немецкий Biedermann, крестьянин, конечно же, имеет право гордиться своими Гогенцоллернами, ведь с их правлением в обществе был достигнут определенный порядок, который обеспечил какое-то благополучие для него самого и его собратьев, хотя немецкий народ привык подчиняться законам, рассматривая их как сумму запретов и разрешений, установленных каким-то ограниченным числом людей, находящихся на верхушке их общества, высшим сословием, а отнюдь не как выражение своих собственных представлений о справедливости, которые были бы сформулированы теми людьми, которых они сами уполномочили это сделать, как это было в Скандинавских странах. Правовая система всегда была, по крайней мере, для нас, норвежцев, нормой поведения, ее создали мы сами, а для немцев «право» — это правила и запреты, за выполнением которых следят суды и полицейские чины. Безусловно, народ с таким менталитетом чувствовал себя во времена правления Гогенцоллернов лучше, чем в какой-либо другой период истории, и кажется, лучше, нежели этот народ будет ощущать себя в обозримом будущем. Дело в том, что Гогенцоллерны были вынуждены хотя бы в какой-то степени перенимать идеи суверенитета человеческой личности и прав человека от соседних, более демократических государств. Американец имеет право гордиться своим вкладом в развитие принципа свободы, который его огромная страна постоянно демонстрирует другим; у него есть право считать, что наука в Америке помимо того, чтобы служить богатым, помогает и каждому гражданину в отдельности, мужчине и женщине, в его борьбе за существование, в достижении собственной независимости и более благоприятных жизненных условий для себя. Конечно же, и наши норвежские школьные учителя имеют право гордиться своими достижениями на ниве школьного образования, доступного каждому ребенку в нашей стране, если бы только они не были столь доверчивы по отношению к государственной образовательной системе, которая может успешно работать только при демократическом строе. Ведь им никогда бы не пришло в голову, что та система образования, за которую они с таким энтузиазмом ратовали, может попасть в руки тоталитарного государства и стать его инструментом, направленным исключительно на то, чтобы погрузить целое поколение молодежи во мрак невежества и диких предрассудков.

Но тем не менее, несмотря ни на что, именно сейчас демократические цивилизации должны неуклонно продолжать свое развитие в самых различных направлениях — направлениях, за которыми стоят тысячелетия формирования их цивилизаций и культуры, иначе они будут вынуждены склониться перед тоталитарными режимами и увлечь с собой во мрак все достижения человечества. Развитие культуры разных народов, конечно, могло бы идти совсем иными путями и нести иные идеалы, о чем нам, в числе прочего, свидетельствует японская история. Конечно же, мы могли бы многому научиться у разных народов Азии. Мы могли бы также многое усвоить из тех культур, которые мы со школьных лет презирали, считая их носителей непросвещенными, а их цивилизации — материально бедными и примитивными. Но вот наступил момент истины, когда мы, цивилизованные нации, продемонстрировали этим народам страшные вещи.

Конечно же, многие неевропейские народы имеют право предъявить претензии вторжению представителей белой расы на их территории, предъявить претензии в связи с бездумным вмешательством в их исконный образ жизни и попыткой подменить его другим образом жизни. В их глазах некоторые наши достижения, например, в борьбе с инфекционными заболеваниями, преследовавшими их с незапамятных времен, так же как и то, что мы принудили их расстаться с некоторыми народными обычаями, которые, с нашей точки зрения, просто ужасны и явно ведут к страданию наиболее слабых и беззащитных, — такими, как ритуальные убийства, убийства новорожденных, захват в плен рабов, сжигание вдов на погребальных кострах их мужей, — и то, что белый человек создал для них новые пути развития, научил бороться с засухой, коровьим бешенством, научил противостоянию природным катастрофам, — значат для них не так уж много. Надо признать, что и сделали мы все это не бескорыстно, не исключительно следуя гуманитарным ценностям, хотя было бы несправедливо утверждать, что гуманитарные ценности не сыграли огромную роль в нашем поведении. У нас нет оснований ожидать благодарности от этих народов. И все же, когда один народ за другим, в Азии и в Африке, в настоящее время начинает протестовать против эксплуатации человека человеком, требовать самоуправления, свободы для своей страны, то ясное дело, эти соображения, требования, идеи и лозунги не спустились к ним с неба, как манна небесная. Все эти люди, представители слаборазвитых народов, соприкоснулись с западноевропейской культурой, которая и научила их самому слову Свобода. Им довелось испить вина Демократии, и оно пришлось им по вкусу.

Хотя, конечно же, это не означает, что они обязательно используют возможность самоуправления в своих сообществах для того, чтобы превратить свои страны в демократические. Вполне возможно, что они используют свою национальную независимость для того, чтобы создать клановые сообщества, государства, в которых будет рабство, страны, где немногочисленная каста господ, этническое меньшинство или просто несколько богатых привилегированных семей будут неизменно господствовать над бесчисленными бесправными массами населения. Но тогда эти народы пойдут по такому пути общественного развития, от которого мы отказались столетия назад, отбросив или преобразовав все, что мешало ходу нашего естественного продвижения вперед. К сожалению, кое-кто в наше время идет по этому убийственному и неприемлемому для нас пути под звуки фанфар.

Все эти соображения посетили меня еще до того, как мы с Хансом ступили на борт судна «Президент Кливленд», оно должно было привезти нас в Сан-Франциско, в Америку, в тот мир, столь отличный от нашего европейского. Соединенные Штаты, безусловно, обладают своими собственными формами культуры, которые разительным образом отличаются от западноевропейских, и создателями которых являемся мы. И, тем не менее, мы понимали, что не только физически мы с каждым днем приближались к своей родине, по мере того как наше судно плыло через воды Тихого океана, и потом, когда поезд вез нас из Калифорнии в Нью-Йорк. После бегства из оккупированной фашистами Норвегии я понимала, что наше путешествие к Америке через Советскую Россию и Японию было приближением к родному дому. Дело в том, что путь в будущее для нас лежит только через Америку. Это путь туда, где, согласно представлениям европейских демократий, обитает будущее.

Возвращение в будущее

I

ВСЯКИЙ раз, когда я слышу громогласные призывы к миру со стороны Великобритании или со стороны других демократических государств, слышу о посланиях, которые «люди доброй воли» регулярно публично провозглашают, мне тут же приходит на ум старая, хорошо известная норвежская пословица: «Не делите шкуру неубитого медведя».

И тем не менее в нашем распоряжении имеются достоверные факты, которые стоит взять на заметку и обдумать. Естественно, мы исходим из того, что демократические государства сумеют уничтожить дикого зверя — фашизм. Если же мы не преуспеем в этом, тогда мы вообще не сумеем обеспечить будущее своих народов. В таком случае придут другие, чтобы вывести человечество из наступившего мрака. Нам пока неведомо, будем ли это мы сами или же наши потомки вместе с теми, кто через столетия с трудом выйдет на свет божий и вновь начнет созидательную работу. Я убеждена в том, что правители тоталитарных государств совершенно не способны создать какой бы то ни было «новый порядок». Но никто не знает, сколь фундаментальными будут разрушения, которые принесут эти государства своим жертвам, если их господство продержится достаточно долго. Многие обладающие высокой культурой народы могут быть сметены с лица земли. Может случиться так, что остатки этих народов, низведенные до положения феллахов или бедных кочевников, будут обречены вести растительную жизнь, обитая на руинах городов, построенных их предками, среди свидетельств исчезнувшей прекрасной, изысканной культуры. У нас нет никакой гарантии, что нас не ждет такое будущее. Поэтому цель демократических государств в этой войне заключается в том, чтобы сохранить свою жизнь, свое существование как демократических государств. И мы надеемся, мы с этим справимся.

И тогда мы сможем снова продолжить путь, ведущий нас к будущему. Этот путь не будет легким. Работа, связанная с разбором завалов, оставленных этой войной, может оказаться невероятно тяжелой. Ведь придется заново создавать нормальную жизнь для многих народов после того, как здоровье и благополучие миллионов людей окажутся разрушенными от недоедания или откровенного голода; из-за войны целое поколение детей в том возрасте, когда формируется личность, было вынуждено жить в ужасных, немыслимых условиях. Нашим городам предстоит возрождение из пепла, для чего необходимо будет воссоздать прежний социальный и экономический порядок на развалинах того порядка, который воцарился во время войны; придется восстанавливать утраченные международные связи и товарообмен между странами, если промышленность будет полностью уничтожена; необходимо будет помочь в репатриации на родину огромному количеству людей, разбросанных по разным странам в связи с оккупацией не по своей воле, и все это несмотря на то, что в результате войны и победители, и побежденные окажутся без транспортных средств. Нам предстоит огромная работа и в том, чтобы вновь создавать форпосты веры, надежды и любви, уничтоженные до основания откровенной жестокостью и несправедливостью, а также бессмысленной ненавистью и насилием. И последнее, хоть и немаловажное, состоит в том, что людям, которые хотят иметь будущее, необходимо иметь мужество и волю рожать и растить детей. Всем известно, что войны приносят с собой разгул безответственной сексуальности, поэтому, с моей точки зрения, можно рассматривать как проявление нравственности со стороны молодых людей их нежелание производить на свет детей, теперь, когда они не в состоянии сделать все необходимое, чтобы защитить их детство, обеспечить им надежное будущее, в то время как тоталитарные государства грубо призывают к размножению, ибо им необходимо пушечное мясо. Нужно незаурядное мужество, как со стороны мужчин, так и со стороны женщин, чтобы во время войны отважиться на создание семьи, сознавая, что и после ее окончания обстановка вряд ли будет особенно благоприятной. Это настолько очевидно, что с моей стороны было бы чистой банальностью повторять еще раз, что благополучие общества напрямую связано с благополучием каждой отдельной семьи.

«Как аукнется, так и откликнется», — гласит норвежская пословица (у нас много очень метких пословиц, в которых заключена глубокая народная мудрость, передаваемая из поколения в поколение). А если это так, то когда народы Европы в обозримом будущем получат возможность для продуктивной и созидательной совместной работы, нам придется бороться еще и с тем, чтобы предотвратить страшный отклик, а вернее, последствия безобразных, гнусных преступлений, совершенных нацистской Германией. Ведь этот дикий ревущий зверь загадил леса по всему миру. Нужно будет проследить, чтобы ненависть, которая кипит на каждой лесной опушке в Норвегии, Дании, Польше, Чехословакии, Австрии, Италии, Франции, Голландии, Бельгии, на всем Балканском полуострове, в Англии и Америке, — чтобы вся эта ненависть не оказалась целиком направленной на побежденную Германию. Мне представляется, что ненависть и жажда мести — сами по себе — бесплодные чувства, меня убедили в этом крайняя бедность, все эти пни от сгоревших деревьев, вся грязь, вонь, запустение, все то, с чем мне довелось соприкасаться и ощущать повсюду в России, все то, что является продуктом русской революции и ее героев-революционеров, которые подняли на щит человеконенавистническое учение старого сочинителя немецко-еврейского происхождения по имени Карл Маркс и связали свои устремления с его мечтами о мести всему, что он ненавидел. Кропоткин назвал это внедрением немецкого духа в западноевропейское и русское рабочее движение.

Деятельность, направленная на построение общества свободных народов и свободных индивидуумов, у которых есть обязанности и права бороться за формирование более ответственной человеческой жизни, за то, чтобы достичь большей общественной справедливости, более надежной, спокойной и счастливой жизни, — эта деятельность неизбежно будет натыкаться на препятствия; ход развития будет замедляться в связи с тем, что за время гитлеровского правления у людей возникла кипящая ненависть по отношению к Германии и ко всему немецкому повсюду в мире; вероятно также, что эта ненависть может укорениться и в той незначительной части самого немецкого народа, которая восприняла западноевропейские демократические устои, столь отличные от этических принципов, исповедуемых основной его массой. Но каким образом, скажите на милость, удастся нейтрализовать эту ненависть к побежденным немцам, которой обуяны все жертвы немецкой лживости, вероломства, садизма, немецких разбойничьих повадок, немецкой жадности и вульгарности? Не случится ли так, что фактор ненависти парализует все созидательные силы?

Мы, норвежцы, столетиями привыкли жить в протяженной, скудной стране, где земля более полугода скована льдом, побережье открыто всем ветрам и штормам, где острова и фиорды постоянно окружены туманом и бушующим морем, где сама природа заставляет нас мобилизовывать все наши усилия. Даже во времена викингов, в ту эпоху, которая вполне справедливо воспринимается за рубежом как эпоха, когда большая часть мужского населения Скандинавии плавала по морям, грабила и убивала представителей других народов, можно утверждать, что внутри страны происходил созидательный процесс. Все-таки не все были викингами, а экипажи кораблей викингов, которыми руководили хёвдинги[60], состояли, по большей части, из крестьянских парней; многие из них после нескольких набегов оседали на берегу и начинали заниматься земледелием и скотоводством. Искусство добывать руду со дна наших многочисленных болот, выплавлять и ковать железо явилось материальной предпосылкой для походов викингов: после того как были открыты залежи руды и наши предки научились выплавлять металл у себя на родине, стала возможной постройка кораблей, которые были самыми совершенными судами в мире, а количество и многообразие железного оружия, каким обладали наши предки, не знало аналогов у других народов. В связи с открытием и использованием железной руды появилась возможность создания новых поселений на месте непроходимых лесов, стали совершенствоваться методы земледелия и началась колонизация необитаемых или малонаселенных островов, а также побережья Атлантического океана. Сопоставление перечня предметов оружия, найденного в королевских замках во Франции эпохи Каролингов[61], с наличием железных орудий, обнаруженных археологами в одном весьма известном захоронении норвежского крестьянина, владельца совсем небольшой усадьбы (одна лошадь, три коровы, раб и рабыня, а также несколько овец и коз), который жил в то же самое время, как это очевидно из раскопок, свидетельствует о том, что норвежский крестьянин обладал в четыре-пять раз большим количеством разнообразных железных предметов и оружия, нежели те, что были в распоряжении французского королевского двора в тот же исторический период.

В течение последних столетий мы глубоко осознали, насколько нам, норвежцам, необходимо «Ił fte i flokk», «работать вместе», для того, чтобы создать нацию, способную спокойно жить и процветать в нашей, изначально мало приспособленной для жизни, стране. Мы научились беречь драгоценные человеческие жизни, ведь нас всего около трех миллионов, приблизительно столько людей живет в Бруклине. С ходом истории мы постепенно утратили воинственность, но это не означает, что мы утратили мужество. Те мужественные, героические деяния, которыми мы привыкли восхищаться, связаны со спасением людей. Так, например, мы не можем не восхищаться капитаном, который во время свирепого шторма, зимой, сумел выстоять на своей маленькой рыболовецкой шхуне: он сумел привести и установить ее прямо на корпусе другой, опрокинувшейся шхуны, и тонущие люди смогли взобраться на его судно. Этот капитан стал признанным героем среди лофотенских рыбаков: ведь его шхуна птицей прилетела на место кораблекрушения, и члены его команды, с трудом удерживаясь на планшире, сумели помочь своим собратьям выбраться из морской пучины. Им удалось спасти тонущих и обогреть у себя на судне, при этом они совершили несколько рейсов, пока не были спасены все, кого только можно было спасти. Его земляки очень гордились им и неустанно рассказывали всем, скольких людей сумел спасти отважный и находчивый капитан. Мы неустанно гордимся нашими моряками, и офицерами, и простыми матросами, теми кто во время сильного шторма в Северном море в 1938 году день и ночь прилагал невероятные усилия, чтобы спасти экипажи терпевших бедствие судов, остававшихся еще на плаву; мы гордимся молодым матросом, который, обвязавшись веревкой, прыгнул в море и спас потерпевших кораблекрушение. Нас распирает огромная гордость за этих норвежцев, за этих наших ребят. Мы гордимся каждым норвежским мальчиком, школьницей, молодым человеком или старой женщиной, рисковавшими жизнью ради спасения своих соотечественников в полынье замерзшего моря или сумевшими помочь кому-то выбраться из речной стремнины; мы постоянно радуемся подобным подвигам. Мы также не можем не гордиться теми ребятами, которые подвергали свою жизнь опасности, дежуря рядом с мертвыми телами погибших в результате авиакатастрофы несколько лет назад, для того чтобы эти тела могли быть достойно погребены; катастрофа произошла, когда самолет разбился, налетев на одну из самых высоких и недоступных скал горной гряды. И вот к нам приходят немецкие захватчики и заявляют, что наша маленькая армия совсем не подготовлена к войне, что она плохо оснащена, что солдаты не имеют подходящей экипировки, а, между прочим, наши солдаты проявили настоящий героизм, сражаясь в течение шестидесяти дней для того, чтобы защитить нашу маленькую страну от захватчиков, и вот эти захватчики заявляют нам, что «мы можем вернуть себе честь и славу нашего оружия, если станем вспомогательными частями немецкой армии». Совершенно очевидно, что понятие «честь оружия» является средневековым понятием, и немцы, которые пытаются следовать этому средневековому принципу, вероятно, запамятовали, что в Средние века существовало понятие и о том, что можно опозорить свое оружие, если оно использовалось в недостойных целях. И хотя в те времена практически было очень трудно расправиться с тем или иным сильным и могущественным негодяем, но, по крайней мере теоретически, все знали о существовании закона, принципа, гласившего, что тот, кто использовал свое оружие в несправедливых и грязных целях, заслужил публичную акцию палача, который ломал его меч, разбивал его щит, а все обломки взваливал на спину осла, который невольно сбрасывал их в грязь.

В публикации в «Нью-Йорк Таймс» от 29 марта сего года Давид Андерсон писал «It was somewhat of a surprise for the British to see the intensity of Norwegian bitterness against the Germans. They are much more vindictive than the Dutch, French, Belgians and Czechs» — «Ярость норвежцев, проявленная ими в сражении с немцами, удивила британцев. Норвежцы более мстительный по своему характеру народ по сравнению с голландцами, французами, бельгийцами или чехами». Что тут удивительного? Другим народам доводилось встречаться с несправедливостью и ранее, они не были настолько морально не готовы к вторжению, ко всем подлостям и жестокостям, которые враг стал творить на их территории. Более года, день за днем, норвежцы наблюдали, как чужаки вершат преступления, совершенно немыслимые, невероятные в наших глазах, мы даже не могли себе представить, что люди способны на такое. Естественно, мы слышали о подобных преступлениях немцев в Бельгии и Сербии в период Первой мировой войны. Но мы лишь пожимали плечами: все эти отвратительные Greuelgeschichter[62] всегда воспринимались нами если не как чистый вымысел, то, во всяком случае, как страшное преувеличение.

И в Норвегии бывали случаи жестокого обращения с детьми, случаи насилия над женщинами, но мы всегда были убеждены, что совершали эти преступления просто подонки или дефективные. Мы привыкли считать, что нормальный человек на подобное не способен. Я не собираюсь излагать здесь эти Greuelgeschichter, могу сказать лишь одно: то, с чем столкнулись мы в Норвегии во время немецкой оккупации, убедило большинство норвежцев в том, что в настоящее время в Германии больше ненормальных людей, нежели нормальных. Захватив нашу страну, они стали бросать мужчин в тюрьмы безо всяких законных оснований, держать в заключении, обращаться с ними так жестоко, как мы никогда не могли бы себе представить. Наше правосудие было попросту ликвидировано, а ведь ни один народ в Европе не является столь законопослушным, как мы, норвежцы. Мы настолько благоговеем перед законом и правосудием, порой готовы так скрупулезно следовать юридическим нормам, что это порой приводит к комическим ситуациям. Ведь законы для нас — не просто собрание запретов и разрешений, за выполнением которых следят полиция и спецслужбы. Для нас, норвежцев, закон и право — это естественно присущее нам представление о наших обязанностях по отношению друг к другу, о наших правах, которые мы никому не позволим нарушить; эти правила формулируются нашими общественными деятелями, которых мы сами выбираем с тем, чтобы они следили за функционированием правового аппарата в государстве; это те люди, которых мы уважаем, потому что мы сами уполномочили их действовать от нашего имени. В Норвегии так было всегда, хотя порой и случались какие-то отступления; с незапамятных времен крестьяне встречались с королем на тинге[63], для того чтобы обсудить и сформулировать законы нашей страны. «Фундаментом моей страны является закон, и да не сокрушит ее беззаконие», — таковы первые слова самого старинного документа, известного в норвежской истории как «Основополагающий закон». Что же тогда удивительного в том, что мы с искренней ненавистью отнеслись к пришельцам, чужакам, которые путем беззакония разрушают нашу страну, ту страну, что мы создавали на законных основаниях в течение двух тысяч лет?

Они систематически грабят нас, растаскивают, как стервятники, наше добро. Мы всегда осознавали, что наша страна относительно бедна природными богатствами. Но опыт научил нас, что можно хорошо жить и в бедной стране, если постоянно трудиться, быть прилежным, обдумывать каждый свой шаг, осуществлять взаимную помощь, прикладывать все усилия, чтобы создать благополучие. Следует признать, что наше государственное устройство является тщательно продуманным, мы обладаем очень хорошим, способным четко реагировать на запросы общества, административным аппаратом, который за последние полгода был окончательно разрушен немцами. Наша страна сумела занять достойное место в мировой науке, а теперь эти наглые пришельцы жестко и целенаправленно ломают существующую у нас систему просвещения, — от начальной школы до университета; в настоящее время эта система вместо просвещения способствует погружению народа во мрак и невежество. Предрассудки, нелепый вымысел санкционированы политикой правящей партии, которая руководит так называемой «наукой», вбиваемой в голову маленьким и взрослым норвежцам при помощи новых учителей — немецких приспешников, правоверных нацистов норвежского происхождения.

Чувства, которые испытывают норвежцы по отношению к марионеточному правительству Квислинга и его подручных, не просуществовавшему бы и двадцати четырех часов, если бы не держалось на немецких штыках, хорошо выразил один молодой парень, вынужденный этой зимой покинуть оккупированную Норвегию: «Эти насильники крепко держат нас в своих лапах, пытаясь заставить действовать в своих интересах, и при этом еще обмазывают нас нашими собственными экскрементами».

Что же удивляться, что мы так ненавидим своих насильников. Или тому, что мы с такой тревогой сегодня думаем о будущем нашей страны. Мы прекрасно понимаем, что нам придется целиком и полностью восстанавливать все разрушенное, все то, что было создано нами за последние столетия, а может быть, и тысячелетия, нам предстоит осуществить возрождение страны, несмотря на то что сознание наших людей отравлено тем непродуктивным и мучительным чувством, коим является ненависть.

II

ЭТО ТО, что касается Норвегии. Но неужели кто-то полагает, что немцев меньше ненавидят в Польше? в Югославии? в Греции? в Италии? в Англии? Интересно, как будут ощущать себя американцы в тот прекрасный день, когда узнают, что готовилось нападение и на их страну, что всевозможная секретная деятельность в Соединенных Штатах, которую тайно, но в широких масштабах проводят нацисты, питается нацистской ненавистью ко всем идеалам и социальным институтам, которые составляют основу американской жизни, а также являются вкладом Америки в мировую цивилизацию, к присущему американскому народу неизменному чувству чести, присущему ему, несмотря на все теневые стороны американской общественной жизни, несмотря на все то несовершенство, которое всегда сопровождает деяния человека, когда он пытается реализовать свои идеалы.

О тех чувствах, которые сегодня не может не испытывать по отношению к Германии Франция, особый разговор. В ходе истории Франции случалось быть завоеванной, случилось это и теперь, вновь французский народ погружен в безграничную нищету и страдания. Не однажды, но множество раз и ранее, оказывался Париж в руках врагов, и беспомощным парижанам приходилось переносить унижения и издевательства со стороны оккупантов. Но никогда еще французскому народу не предлагалось полностью отказаться от своего будущего, считать свой созидательный гений явлением деградации, отказаться от своего национального духа, покорившись немецкому, заменив свою душу на «священную» немецкую. Франция — это Миранда, изнасилованная Калибаном[64]. Она не только принуждена находиться в его распоряжении; от нее требуют, чтобы она объяснялась ему в любви, смотрела на него с восторгом, чтобы Франция по отношению к Германии стала той Мирандой, которая превратилась в отражение Калибана, стала его тенью, его покорной, раболепной служанкой.

«Несомненно, что, несмотря на все разговоры о том, что добро или зло присущи лишь отдельному человеку, отдельному англичанину, французу или немцу, теперь, во время войны, каждая страна оказывается для нас в этом плане воплощением каких-то определенных качеств. Мы воспринимаем национальный дух каждого народа как характер отдельного индивида.

Я пытаюсь обдумать свое восприятие всего немецкого, немецкости, которая в моих воспоминаниях всегда была связана с чем-то красивым или хорошим. Немецкий пейзаж, вид немецких городов, похожих на гравюры, вошли в мое сознание вместе с атмосферой прекрасных детских книжек. Посещение картинных галерей навсегда оставило в моей памяти лица людей ушедших эпох: их красоту и умиротворенность. Я помню трогательные детские стишки, которые всегда вызывали у меня ассоциации, связанные с любовью к природе, жизнью растений. Я часто вспоминаю прекрасную Schneewittchen, Белоснежку, которая спит в стеклянном гробу, висящем на цепях где-то среди невысоких холмов Германии. Но стоит немецкому народу сделать один резкий жест, сильное движение, как тут же вся эта идиллия исчезает, мое восприятие Германии разрушается, и образ мысли и действия этого народа становятся уродливыми, неестественными и смехотворными. А Франция, — ей-то, ее движениям, ее духу и плоти органически присуща красота; французский пейзаж с его высоким и чистым небом, хотя оно порой и окутано дымкой, всегда обладает такой гармонией, которая позволяет воспринимать ее в неизменном величии и праздничности.

Мне представляется совершенно невозможным, чтобы немцы добровольно отказались от своего милитаризма, я полагаю, что они будут держаться за него любой ценой. Разве немецкий народ не нуждается в милитаризме, как рак нуждается в панцире, чтобы уберечь свое мягкое, бесформенное тело. Совершенно очевидно, что для Великой Германии жесткая прусская дисциплина, прусская администрация являются основным условием жизни, своеобразным панцирем, который дает силу и способность к движению этому народу, внутренняя сущность которого бесформенна и аморфна.

Но при этом не зависть, не затаенное чувство мести и, конечно же, не страх, заставляют людей опасаться агрессии со стороны Германии. Это инстинктивная позиция всякого, у кого есть укорененность, основательность, свой хребет, и при этом нежная чувствительная кожа, открытая всему миру, и он вынужден выставлять ее против ужасных щупальцев этого спрута.

Несомненно, существует тайный смысл, порой даже в самых незначительных вещах. Марика Стиернстедт[65] сделала изображение женщины — сеятельницы с французской почтовой марки заставкой своей книги о Франции. Стоит обратить внимание на теперешние немецкие почтовые марки, где символом Германии является женщина, голову которой покрывает железный шлем, но более того, два шлема надеты на обе ее груди, так что получается, что даже сам символ материнства оказывается заключенным в стальную броню. Когда же смотришь на французскую сеятельницу, то просто любуешься ее прекрасным незащищенным телом, на которое наброшена лишь легкая одежда, видишь, как свободно и изящно она движется, овеваемая ветерком и разбрасывая зерно!

Да, именно этот образ вполне отражает сущность французской души, и, конечно же, невозможно сохранить нейтралитет, думая о борьбе Франции не на жизнь, а на смерть с этим убогим саксонским духом, который стремится заставить человечество напялить на себя каски и броню и с гротескными, механическими ужимками маршировать под барабанный бой.

Дело в том, что французская душа испокон века стремилась сеять зерно. В европейской истории душа французского народа всегда представала в качестве доброй сказочной феи, крестной матери скотоводства, которая царила среди лугов и полей, среди коз и овец, и сколь же ужасна участь человечества, если крестная мать лугов и овечек окажется обреченной на гибель».

Вот что писала я осенью 1918 года в своей рецензии на шведскую книгу «Душа Франции», ее автор Марика Стиернстедт. Мне кажется, трудно более точно определить сущность немецкого духа, нежели это было сформулировано мной, хотя я никак не могла предположить, что через 25 лет щупальца этого спрута вновь обовьются вокруг всей Европы и дотянутся до моей родины. А французская душа — Господи, спаси ее и помилуй! Мое предчувствие в отношении будущего заключается в том, что немецкий народ не может отказаться от милитаризма. По крайней мере, он никогда не сделает этого добровольно.

Время могущества и процветания Гогенцоллернов миновало, последний немецкий кайзер из этого блистательного дома смог совершить лишь блистательный уход. И все мы, кому была знакома Германия перед началом Первой мировой войны, с нескрываемым удивлением взирали на отчасти даже трогательное восхищение, с которым средний немец относился к своему императору, испытывая перед ним почти священный трепет, что, по всеобщему мнению, выглядело во многом комичным, если сравнить личность Вильгельма II с личностью предшествующих императоров. Канули в небытие все эти маленькие царьки, княжеские дома, все эти великолепные мундиры, которые наполняли чувством восхищения сердца, ласкали взор представителей низших и высших слоев немецкого среднего класса всякий раз, когда кому-либо из них удавалось хотя бы мимолетно приобщиться к придворной жизни и военным парадам. Я помню, мне довелось встретиться с отставным немецким военным, видимо инвалидом, по крайней мере, он казался очень нервным. Он был нашим гидом в одном из небольших замков в Нимфенбурге[66] весной 1925 года. Все то время, пока он сопровождал нас по этому замку (с нами была тогда и моя мать), по комнатам, украшенным разными золотыми украшениями в стиле рококо, он с упоением разглагольствовал о величии баварского королевского дома, к которому он явно относился с почти священным трепетом, совершенно игнорируя поступки кайзера и тот факт, что несчастные Виттельбахи[67] столетиями страдали наследственным слабоумием. «Мы, немцы, не можем жить без господ, без тех, на кого мы смотрим снизу вверх», — промолвил наш гид со слезами на глазах. Мы с моей матерью, пробормотав несколько слов сочувствия, постарались как можно скорее распрощаться с этим гидом, весьма смущенные тем, что нам, людям со скандинавским менталитетом, довелось стать свидетелями Gefühls-Exhibitionismus — откровенного проявления верноподданнических чувств. Мой сын Андерс, которому было тогда двенадцать лет, постарался спрятаться за моими юбками, пунцовый, как рак, от стыда.

Гитлер, культ которого сегодня сродни культу божества, просто сумел гениально сыграть на тонких струнах немецкой души. Его личность отвечает исконным чаяниям немецкого духа, что нашло свое проявление уже в средневековых немецких сказаниях о Нибелунгах, где отражено это немецкое стремление подчиняться господину. Возможно, в те стародавние времена могло быть что-то красивое и положительное в этом идеале преданности, если бы он не имел в себе важнейшего изъяна, который совершенно отчетливо выразился уже в эпоху Нибелунгов: верность сюзерену оправдывала любое преступление, любое нечестное деяние, любую ложь, любое предательство, которое связанный клятвой верности слуга мог совершить по отношению к другим. Стоит лишь укрепиться в незыблемой вере, что ты честно выполняешь свой священный долг перед господином. Кроме этого изъяна, данный феодальный идеал имел своим следствием также явление, совершенно отвратительное с точки зрения большинства людей. Это потребность ощущать ногу господина на своей шее, что, в свою очередь, порождает жажду самому оказаться когда-нибудь в положении господина и поставить свою ногу кому-то на шею. Если кто-нибудь и сомневается в этом, то ему следует обратиться к труду Германа Раушнинга «Революция нигилизма», в котором он цитирует высказывания Гитлера о том, что именно это он и считает своей жизненной задачей в качестве фюрера: реализовать в невиданных масштабах этот немецкий идеал. Таким образом, перед нами совершенно неопровержимое подтверждение высказанной мною мысли. В настоящее время в Германии появились сочинители мифов о новом мировом порядке, о создании общественной системы, суть которой в том, что должна быть построена своеобразная общественная пирамида, на вершине ее будет восседать обожествленная фигура фюрера, ниже, в соответствии с иерархическим порядком, на ступенях этой пирамиды предстанут высокие господа, еще ниже — так сказать, господа среднего и низшего разрядов. А у них под ногами окажутся «побежденные» народы, которые станут своего рода рабами или илотами[68]. Насколько неприемлем подобный идеал, например, для нас, скандинавов, можно судить по тому, что все скандинавы ощущают органическую невозможность для себя топтать живое существо, для нас это так же невыносимо, как и быть самому растоптанным, по крайней мере до тех пор, пока мы пребываем в нормальном состоянии. Подобный проект общественного устройства, вероятно, отвечает каким-то устремлениям немецкого менталитета. В этой Volkheit, немецкости, которая считает допустимым попирать тех, кто ниже тебя, одновременно отдельный человек освобождается от индивидуальной ответственности, от самостоятельной жизненной позиции, чувства долга и возможности выбора, что является основой человеческой личности, внутреннего духовного равновесия.

Как известно, все народы Европы, так же как и американский народ, который вывез в свою страну народные традиции из Европы, — все они обладают сокровищами устного народного творчества, которые сохраняются веками в форме легенд, сказаний, мифов, сказок и баллад, причем всем им присущи общие черты. Эта народная поэзия получила свое развитие и на американской почве, усвоив многообразные народные традиции со всех концов Старого света. Некоторые из них пришли не только из Европы, но также из Азии, заметно и влияние народных культур негров и индейцев. Но, насколько я знаю, только у немецкого народа есть такое народное сказание, как история о Гаммельнском крысолове. Эта история была переведена на другие языки и получила известность за пределами Германии. Если остановиться на этом подробнее, то можно сказать, что общая сюжетная канва существует, так или иначе, и в других странах: например в Норвегии и Дании также бытуют сказания о появлении неизвестного пришельца, который предлагает освободить какую-то усадьбу или деревню от напасти в виде паразитов или иных гнусных существ; это могут быть полчища крыс или в чисто норвежских и датских вариантах — змеи. Что касается общих черт, присущих фольклору разных народов, то во всех сказках и сказаниях звери часто говорят и действуют, как люди, заимствуя у людей их разум и способность выражать свои мысли. Хитрый лис Миккель, медведь Бракар в наших норвежских сказках, буйвол и койот в сказаниях индейцев, тюлень и белый кит у эскимосов, тигр и шакал в индийских сказках, — как правило, все они обладают человеческим сознанием. Но только немцы додумались до того, чтобы сочинить историю, где дети, человеческие существа, мальчики и девочки, в своих действиях полностью уподобляются гнусным паразитам — крысам. История о крысолове из Гаммельна, по моему мнению, является исконно немецкой, она представляется совершенно немыслимой для всех других народов. Это сказание — самый изощренный и саморазоблачительный автопортрет, который какая-либо нация могла бы представить на всеобщее обозрение.

Ведь, собственно говоря, всем совершенно очевидно, что гитлеризм отнюдь не является каким-то принципиально новым явлением, новой идеологией, которая взялась неведомо откуда и введена, подобно инъекции, в обескровленные вены народа, оскорбленного жестоким и несправедливым Версальским мирным договором. Люди, подписавшие мирный договор, выполняли волю наций-победительниц, они первоначально не имели никакой иной цели, кроме соблюдения своих общих интересов и создания взаимного доверия, что впоследствии привело к общим угрызениям совести. Как в Англии, так и в Америке многие боролись за справедливость, сущность ее, по их мнению, заключалась в том, чтобы проявить милосердие к своему поверженному противнику. Так, в определенных кругах стран-победительниц возникла иллюзия или заблуждение, которое имело следствием (если слова «иллюзия» или «заблуждение» вообще могут считаться подходящей заменой понятия «выдавать желаемое за действительное») определенное убеждение, а именно, что немецкий нацизм и итальянский фашизм могут стать форпостами против русского коммунизма, его-то правящие круги этих стран боялись пуще самого дьявола, хотя в него самого они перестали верить, перестали воспринимать его в качестве бесплотного персонифицированного воплощения безграничного зла. Совершенно очевидно, что нацизм и фашизм — оба являются непримиримыми врагами христианства и, кроме того, вероломными противниками всех идеалов человечества, идеалов, каковые эти народы-победители продолжали отстаивать по большей части на словах, но отчасти и на деле, но осознать их в полной мере они оказались неспособными.

Особенность германского нацизма заключена в характере народа, в образе и стиле его жизни и национальных идеалах — здесь нет ничего нового. Напротив: все эти черты представляют архаичные качества психики немецкого народа, которые нацизм выставил на всеобщее обозрение, громогласно объявив их исконными чертами расы господ. Те же здоровые силы в среде немецкого народа, которые могли бы противостоять этому, усваивая западноевропейские идеалы, эти силы в настоящее время, видимо, окончательно устранены, выдворены из Германии либо замучены до смерти в тюрьмах и концентрационных лагерях.

Самый старинный фрагмент истории Дании был написан приблизительно в 1176 году Свеном Аггесеном, датским дворянином и племянником архиепископа; последний позаботился о том, чтобы мальчик получил самое лучшее для того времени образование в одном из монастырей и (что совершенно понятно) потом несколько лет учился в Париже. Свен отнюдь не намеревался вести праздную жизнь дворянина, он стал военачальником и одновременно обихаживал свое имение. Он был очень начитанным человеком, блестящим рассказчиком и создал краткую историю Дании, изложив ее на хорошем латинском языке удивительно живо, проникнувшись исполненным драматизма духом описываемых событий. Он обрисовал первое военное столкновение между датчанами и их могущественным южным соседом, в его повествовании говорится о том времени, когда датский король Вермон состарился, ослаб и ослеп. Сын же его, Уффе, слыл тупым и слабоумным. (Вермон и Уффе жили, по нашим понятиям, в доисторические времена.) Вот что пишет Свен:

«Когда молва о немощи короля Вермона достигла земель на берегах Эльбы, это известие возбудило немецкую гордость, которая разрослась до немыслимых размеров, ведь немцы никогда не удовлетворялись своими собственными границами. Как только немецкий кайзер почувствовал возможность обрести для себя новый скипетр, завоевав датское королевство, его охватила безумная ярость по отношению к датчанам».

Как мы увидим далее, Свен был неплохим психологом. Вероятно, он бы ни капельки не удивился воплям Гитлера по поводу якобы имевших место провокаций по отношению к Германии со стороны Польши осенью 1939 года. Свен прекрасно знал психологию соседей. Датчанам было направлено жесткое послание, в котором содержалось высокомерное, оскорбительное предложение королю Вермону: либо присоединить свою страну к Римской империи и платить дань, либо пусть какой-то воин с датской стороны выйдет на поединок с одним из подданных немецкого кайзера и таким образом решится судьба Дании.

«И встал королевский сын Уффе со своего места и заявил о своем желании выйти на поединок с немецким воином. Он принялся утешать своих соотечественников: „Давайте не будем обращать внимания на угрозы, которые посылает нам немецкий кайзер. Ведь нам доподлинно известно о врожденной заносчивости, присущей немцам, они никогда не могут обойтись без угроз, именно так они всегда пытаются напугать мирный и слабый народ“».

А теперь скажите на милость, найдется ли хотя бы одна их соседствующих с Германией стран, которая не подписалась бы под словами старого Свена Аггесена, под его характеристикой «тевтонов», несмотря на то что прошло более 800 лет с тех пор, как его слова были запечатлены на пергаменте?

Несколькими годами позже Сверре Сигурдссон, норвежский король и одна их самых оригинальных и ярких фигур в истории (умер в 1204 году), произнес речь, обращенную к жителям Бергена по поводу торговли с иноземными купцами. Он поблагодарил английских купцов, которые находились в это время в городе; торговля с Англией шла all right, прекрасно, так как англичане вполне осознавали, что торговля должна быть взаимовыгодной. Что же касается торговли с Германией, то тут, по его мнению, радоваться было нечему: немецкие купцы всегда лили воду только на свою мельницу, они вывозили из Норвегии такие жизненно важные продукты, как рыба и скот, а взамен привозили норвежцам весьма сомнительные или вредные товары: немецкое пиво и вино. (Сверре был одним из самых ранних сторонников трезвости в Норвегии.)

К сожалению, норвежцы не воспользовались его советами. В дальнейшем это привело к тому, что ганзейские купцы в Бергене в течение нескольких столетий тиранили весь город, рыбаки Северной Норвегии оказались в положении жалких рабов немецкой «конторы». Только у немцев хватает наглости внушать нам, что ганзейский период якобы был благословенным периодом для норвежской экономической жизни, и якобы поэтому мы должны радоваться возвращению немцев к нам, в Норвегию.

В ту эпоху, когда Свен Аггесен писал свою историческую хронику, а Сверре Сигурдссон клеймил немецкую заносчивость и алчность, никакой речи о «пруссах» и не было. В те времена пруссы представляли собой потомков славянских племен, обитавших среди непроходимых лесов и бездонных болот на территории, которая впоследствии получила название Восточной Пруссии и Бранденбурга[69]. В свидетельствах средневековых историков речь идет главным образом о тевтонах, саксах, немцах. Датские же хроники пишут в основном о саксах (я не могу привести здесь точную цитату, я не сумела найти ее в Королевской библиотеке, так как не хватило времени перед отъездом), но в этих хрониках говорится о том, что жестокость и заносчивость саксонских племен безграничны, когда они обладают силой, но как только удача поворачивается к ним спиной, они начинают скулить, моля о пощаде, как побитые собаки. И неужели кто-то сомневается в том, что когда США, с помощью демократических стран, сумеют отразить нападение немецкого рабовладельческого государства на все свободные мировые сообщества, мы снова услышим этот древний, тевтонский собачий вой, доносящийся до самых небес, такой, какого еще не слышали во всей мировой истории?

И не дай бог, чтобы немцы отвергли нашу помощь, когда мы захотим вытащить их из трясины отчаяния и нищеты, моральной и экономической, из трясины, в которой они барахтаются уже сейчас и которая будет готова их поглотить после поражения Германии в этой войне. Ради самих себя, не говоря уже о христианских и гуманитарных ценностях, победители должны будут приложить все усилия, чтобы помочь Германии встать на ноги в экономическом плане как можно быстрее. Хотя совершенно очевидно, что в первую очередь помощь должна быть оказана жертвам нацизма. Эта задача, несомненно, выпадает на долю Соединенных Штатов и стран Латинской Америки, поскольку все европейские государства, в которых господствовал тоталитарный режим, будь он коммунистический, фашистский или нацистский, окажутся беднее Лазаря. Возникает вопрос, в силах ли будут государства западного полушария, все еще обладающие возможностями и волей, оказать помощь нуждающимся странам Старого Света, таким, как Польша, Франция, Балканские государства (Англия, вероятно, может ожидать помощи от своих бывших доминионов, Голландия и Бельгия от своих заморских колоний, если только последние сумеют уберечься от диктатуры захватчиков, которые вынашивают планы завоевать их и высосать их ресурсы; Норвегия, вырвав свой торговый флот из когтей нацистской Германии, вполне сможет, как и прежде, зарабатывать деньги мореплаванием и, не прося помощи у союзников, самостоятельно подняться из руин). Может случиться и так, что Германия не захочет ждать, пока помощь будет оказана в первую очередь ее жертвам, ведь, вероятно, пройдет какое-то время, прежде чем помощь будет оказана и ей, хотя бы, например, по той причине, что транспортные средства после окончания этой войны, к сожалению, окажутся почти полностью уничтожены, и не в последнюю очередь как следствие военных действий Германии на море. Можем ли мы в такой ситуации сомневаться, что собачий вой немцев, их требование к сочувствию, призывы «помогите мне в первую очередь, раньше, чем другим», несмотря на то что жертвы Германии находятся в худшем положении, чем она сама, — этот вой и вопли будут слышны повсюду в послевоенном мире.

Я уверена, что многие американцы, привыкшие слышать о «sweatness»[70] и «international goodwill», «международной доброй воле», сочтут безбожным и, более того, неразумным, что я столько говорю о ненависти к Германии и всему немецкому, учитывая наши устремления создать справедливый баланс в мире и лучшие взаимоотношения между народами; тем не менее я полагаю, что фактор ненависти к немцам необходимо постоянно принимать во внимание.

В сущности, я не сомневаюсь, что у американцев есть достаточно оснований, чтобы понимать, что подобная ненависть является реальностью, которую нельзя недооценивать. Разве у них нет собственного горестного опыта, связанного с жестокой войной между Севером и Югом. И вот теперь, когда последствия той войны давно преодолены, не является ли совершенно очевидным, что если бы ненависть между противниками не была погашена и единство нации не было восстановлено, в таком случае стало бы неизбежным разделение страны на Северные и Южные штаты, возникло бы новое столкновение интересов, новые гражданские войны между отдельными штатами и их группировками на той территории, которая носит теперь название Соединенные Штаты Америки. Разве американцы не осознают, насколько глубока ненависть ирландского народа по отношению к Англии, так же как и ирландских эмигрантов по отношению к Соединенным Штатам? Нет сомнения, что самая черная страница английской истории, связанная с преступлениями против Ирландии, не забыта и по настоящее время, и было бы бесчеловечно требовать, чтобы Ирландия забыла об этом. И все же мне представляется непостижимым, что в настоящее время находятся ирландцы, которые желают поражения Англии в войне с Германией теперь, когда каждый здравомыслящий человек понимает, что именно победа Англии — это единственное, что может обеспечить ирландцам доставшуюся им столь дорогой ценой независимость, спасти их от угрозы стать рабами новых господ, оказаться завороженными нацистской идеологией, основной принцип которой — угнетение, осуществляемое с помощью тщательно разработанных методов. Эти новые господа никогда не позволят своим жертвам повышать голос и отстаивать свои права, хотя можно представить, что когда-нибудь возникнет такое поколение немцев, которое признает право других народов на независимость, признает их право не посвящать всю свою жизнь исключительно интересам Германии. Любому европейскому католику весьма трудно представить, что даже в Америке находятся католики ирландского происхождения, потомки мужчин и женщин, перенесших страдания за веру, которые не осознают, что означала бы победа нацистской Германии для судеб католической церкви в целом. В настоящее время Папа Римский является заложником в руках той силы, которая никогда не скрывала, что ненавидит Христа и что ее цель — уничтожить христианство, а свою мораль жестокости и цинизма сделать новой религией. Вполне очевидно, что мало кто из католиков в Европе сомневается в том, что, в случае победы нацистской Германии, мы может стать свидетелями трагедии, которую мир не переживал с античных времен: Римский Папа будет осужден на мученическую смерть по вымышленным обвинениям. А мы будем вынуждены лицезреть преступное деяние, какого христианство не видело со времен Средневековья: нацисты возведут на престол своего Папу, который станет альтернативой казненному и создаст новую церковную ересь, на искоренение которой потребуются столетия.

III

МЫ В ЕВРОПЕ привыкли, по крайней мере в течение того обозримого исторического периода, который был прерван этой войной, смотреть на человека как на существо, суть которого во многом определяется экономическими интересами. Научная гипотеза, согласно которой общественное развитие с древнейших времен и вплоть до наших дней экономически детерминировано, всегда господствовала в нашем сознании, как в период войны, так и в период мира.

Но наряду с этим, начиная с эпохи Ренессанса и вплоть до пышного расцвета националистических идей, существовал взгляд на человека как на политически детерминированное существо, и во все времена движущей силой исторического развития была борьба интересов общественных объединений и индивидов за гражданские права и свободы.

А наши предки эпохи Средневековья не сомневались в бессмертии души, они верили, что человеческая жизнь не ограничена во времени, и у тебя впереди всегда — вечность. Аминь. Земная жизнь — это лишь мгновение нашей вечной жизни, когда мы делаем выбор между вечным блаженством или вечным страданием.

Каждая из этих трех позиций, так или иначе, раскрывает какую-то фундаментальную сторону человеческой природы. Мы стремимся к душевной гармонии, даже если отвергаем существование бессмертной души. Как политически детерминированные существа, мы ведем борьбу за достижение определенных целей, даже когда пытаемся спрятать свою индивидуальную политическую недееспособность за такими абстрактными понятиями, как Volkheit, немецкость, или классовый подход, относя себя к той или иной группе людей, классу или массе. Мы также всегда боролись за наши подлинные или вымышленные экономические интересы, с тем чтобы улучшить условия своей жизни или помешать другим улучшить свои условия за наш счет.

Кроме того, в последние предвоенные десятилетия мы обнаружили, что наша душевная жизнь в гораздо большей степени зависит от материальных факторов, чем мы это себе представляли. Наше телесное благополучие непосредственно зависит от того, например, где расположен наш дом, какую воду мы пьем, какую еду едим, находимся ли мы в гармоничных или конфликтных отношениях с близкими людьми. Таким образом, оказывается, что и наше душевное здоровье или, наоборот, душевная болезнь в гораздо большей степени, чем можно было предположить, определяется нашим физическим состоянием. А взаимоотношения между людьми являются также и взаимоотношениями между здоровыми и больными душами.

Существует одна важная вещь, на которую не способны психопаты: они не в состоянии устанавливать нормальные, мирные взаимоотношения со своими собратьями. На миролюбие они не способны по своей природе. Они всегда исполнены ненависти, неприязни по отношению к своим действительным или вымышленным недругам. Практически это означает, что их антагонизм может быть направлен на любого человека, с которым они входят в какой-то контакт.

Мы знаем примеры из истории, когда психопат, обладающий определенными талантами, получает возможность дать волю своей враждебности по отношению ко всему человечеству, став, например, военачальником или революционером. В соответствии со своими мечтами о будущем для своей нации, своей «расы» или своего общественного класса он может вообразить себе некую светлую цель, к которой он имеет право вести человечество. А поскольку мечты психопата, не способного ладить со своими собратьями, никогда не смогут осуществиться в течение его жизни, то он, таким образом, оказывается избавлен от необходимости признать свою неправоту. Тот факт, что подобного рода психопат не может стать другом какого-то живого человека, что ему чужды такие чисто человеческие проявления, связанные с душевным здоровьем, как сочувствие другим людям, сострадание, дружба, умение понять другого человека, — все это неизбежно заставляет его обращать свою любовь на кошек и собак, проливать слезы над умершей канарейкой или увядшим букетиком фиалок, как это было, по его собственному свидетельству, у Мартина Лютера.

Нельзя, конечно, недооценивать роль экономических факторов в развитии Германии, как в более ранний период развития, так и в период между двумя войнами, только я хочу заметить, что и фактор психопатологии занимает не последнее место, что именно он способствует тому, что психическое состояние немецкого народа отброшено на уровень Средневековья. Эпидемии умственных расстройств, которые охватывают теперь разные слои немецкого населения, по моему мнению, давно ждали своего часа. Хотя, конечно же, нельзя считать, например, антисемитизм исключительно немецким явлением. В то же время особенности немецкого менталитета, сохранившиеся со времени охоты за ведьмами, привели к массовым преследованиям евреев в Германии. В моем сознании с трудом укладываются сообщения радио и газет о том, что во Франции и Италии сейчас происходит преследование еврейского населения, хотя делают это неохотно, лишь подчиняясь порядку, установленному оккупантами, продиктованному их истерической и параноидальной ненавистью к евреям. Следует отметить, что до войны во Франции можно было встретиться с антисемитизмом особого, французского, образца, в Италии же ничего подобного вообще не было.

В наиболее важных проявлениях немецкого духа, являющихся составной частью европейской культуры в эпоху Реформации и в эпоху романтизма, всегда доминировали черты шизофрении и маниакально-депрессивного психоза. Лютер был психопатом, психопатами были и почти все «герои» Реформации, по крайней мере многие из них были сифилитиками в последней стадии этого заболевания. Да, все они были психопатами, самоубийцами, самозабвенными эгоистами, мечтателями и чахоточными больными, сосредоточенными на своем драгоценном «я»; ведь именно таковы все их великие поэты, если мы обратимся к наиболее значительным фигурам эпохи романтизма. Если мое мнение справедливо, то получается, что именно страх умереть или впасть в безумие стимулирует талантливых людей на создание шедевров. Таким образом, угроза ранней смерти или безумия является необходимым условием для того, чтобы немецкое дарование получило свое развитие и его достижения превысили средний уровень. В то же время, например, английская гениальность, напротив, часто является плодом душевного здоровья, избытка жизненных сил.

Соседи Германии неоднократно свидетельствовали, что у немцев весьма слабо развиты такие черты, как прямота, чувство ответственности перед другими людьми, правдивость, душевное целомудрие и самообладание, то есть те качества, которые составляют наши моральные ценности; у них всегда были свои собственные представления о чести, связанные со смертью и разрушением.

Я не могу забыть жуткого впечатления, которое я испытывала при чтении очередного номера ежедневной немецкой газеты Berliner Tageblatt, когда я, будучи еще очень молодой, работала секретарем отделения одной норвежской организации в Берлине. В газете то и дело появлялись сообщения о самоубийствах, совершенных детьми, я никогда не слышала, чтобы такое происходило в других странах. Конечно же, до меня доходили сообщения об учениках, которые не могли приспособиться к учебе в школе или провалились на экзамене, переживали трудности подросткового возраста и предпринимали отчаянные усилия, чтобы приспособиться к миру взрослых, — все эти проблемы хорошо известны во всех концах света. Но читать сообщения о том, что дети сдаются в подобной борьбе и что это случилось не с одним единственным ребенком, а происходит уже со многими детьми, которые приходят к решению расстаться с жизнью, — такое представляется мне совершенно немыслимым ни в какой иной среде, кроме немецкой.

Таким образом, кодекс чести, предписывавший кончать жизнь самоубийством ради сохранения собственного достоинства, самоубийства детей, целые эпидемии самоубийств, которые возникают время от времени в Германии, оказываются неразрывно связанными с немецким милитаризмом как таковым. В свое время многие были склонны перелагать вину за милитаризм, с его идеологией железного кулака и острого немецкого меча, направляемых то в одну, то в другую сторону, в соответствии с территориальными притязаниями Германии, на юнкерство и дворянство со всякими графами и болтливым кайзером Вильгельмом II. Но на смену юнкерскому милитаризму пришел другой, еще более фанатичный, разрушительный и безудержный, вобравший в себя широкие слои немецкой буржуазии. И я не сомневаюсь, что если сегодня в Германии произойдет революция, то немецкий народ будет по-прежнему опираться на милитаризм, обновленный и агрессивный, станет ли нацистская Германия коммунистической или пролетарской.

Одно очевидно: гитлеровскому плану построения нового общественного порядка в Европе не суждено осуществиться, даже если Гитлеру удастся поочередно захватить все страны, каждая из которых еще придерживается фундаментального европейского принципа, провозглашающего, что цель любого гражданского общества — это свобода для каждого гражданина, защита прав отдельной личности, стремление к достижению счастья отдельным человеком в той степени, в которой оно не ущемляет интересов других людей. Милитаризму всегда были чужды созидательные устремления. В настоящее время немецкие граждане не очень-то преуспели на поприще социального строительства. Те созидательные силы, которые проявили себя в отдельных достижениях культуры, ставших частью европейской цивилизации, в научных исследованиях, а также в какой-то степени в сфере искусства (хотя я считаю, что успехи Германии во всех областях искусства, помимо музыкальной, вряд ли можно отнести к высшим достижениям), — все эти силы теперь находятся в изгнании или погибли в концентрационных лагерях. В своем победоносном шествии Германия превращает в руины все, к чему бы ни прикоснулся ее железный кулак. И теперь она будет вынуждена сосредоточить еще большие усилия на развитии отраслей, связанных с изобретением нового оружия, с новыми способами ведения войны, и без того истощившей все созидательные силы немецкого народа. И тогда это гнусное чудовище, этот спрут, высосав все соки из своих жертв в Европе, обретет способность протянуть свои щупальца и к другим континентам.

IV

В СВОЕЙ книге «Миссия на Севере» миссис Флоренс Джефри Гарриман приводит текст маленькой эпитафии по поводу несостоявшейся из-за войны международной выставки, посвященной полярным исследованиям. Выставка должна была открыться в Бергене осенью 1940 года: «В не меньшей степени мучительным является тот факт, что в результате войны оказались уничтожены до основания или отложены на долгие годы, хотя и не навсегда, многочисленные международные проекты гуманитарного характера, прекрасные, глубоко научно обоснованные проекты, с которыми было связано столько надежд на сближение и процветание всех народов».

Всем должно быть совершенно очевидно, что победа государств с диктаторскими режимами означала бы, что международное научное сотрудничество будет свернуто на неопределенный срок. Тоталитарные государства ставят перед собой цель полного уничтожения независимого научного знания, ведь невозможно же называть научными кругами некий аппарат государственных служащих, цель которых — фабриковать более или менее правдоподобные объяснения или извинения всем капризам и причудам тирана. Подобного рода деятельность уж никак нельзя считать научной. Научные исследования в разных странах настолько тесно переплетаются между собой, что при запрете на свободу в сфере научной деятельности прогресс даже в областях, связанных с развитием техники или сельского хозяйства, в которых заинтересованы сами тоталитарные государства, будет минимальным. В научном мире один исследователь работает для всех и все работают для одного. К тому же совершенно очевидно, что угнетенные народы не будут заинтересованы вносить свой научный вклад в пользу завоевателей, научный потенциал завоеванной нации приходит в упадок. А уж что говорить, если подумать о судьбе ученых еврейского происхождения в самой Германии!

Победа демократии будет предпосылкой возрождения международного сотрудничества ученых в будущем, которое вполне реально. И наша надежда на то, что мы сможем восстановить все, разрушенное войной, в обозримом будущем, не в последнюю очередь связана с возобновлением сотрудничества ученых разных стран и его развитием в невиданных ранее масштабах.

Конечно же, может случиться и так, что люди вдруг обнаружат, что наука — это нечто совсем иное, нежели привык представлять себе обыватель, во всяком случае, в предвоенной Европе. «Это доказано наукой», — стало привычной фразой, произносимой по поводу какого угодно сообщения о научных достижениях, которое люди прочитали в своей любимой газете, журнале или популярной брошюре. Таким образом и распространяются слухи о научных экспериментах и гипотезах среди широких слоев населения, приобщающихся к научному знанию на основе стандартного школьного образования, которым пичкают наших детей до того момента, как они вступают в подростковый возраст, и детская любознательность отступает на задний план в связи с естественной для молодого человека сосредоточенностью на самом себе. Необходимость кропотливой работы на пути разработки гипотез и проведения многочисленных экспериментов, прежде чем будут сделаны какие-то серьезные выводы, на основании которых можно продолжать научные изыскания, — это, вероятно, постепенно начинают понимать и рядовые граждане. Как известно, людям свойственно ошибаться, и ученые в этом отношении ничем не отличаются от других людей. Чем они обычно отличаются от своих собратьев, так это своей приверженностью той кардинальной добродетели, которая носит название терпимости.

Терпимость в настоящее время — это скомпрометированная добродетель, возможно, в связи с тем, что она принадлежит к тем человеческим качествам, которые наиболее трудно проявлять постоянно и неизменно. Эта добродетель стала превратно истолковываться и воспринимается теперь как нечто негативное; дело в том, что ее уподобляют слепому подчинению злу и страданию со стороны тех, кто находится под безжалостным гнетом и смирился со своей злой судьбой. На самом же деле эта добродетель позволяет человеку пользоваться всеми этическими ценностями, которые обрело человечество в ходе исторического развития, она дает мужество свернуть с той дороги, которая ведет к ложной цели. Терпимость позволяет человечеству начать все с начала, пережив крушение своих надежд, мобилизует усилия по решению тех задач, которые оно само ставит перед собой и которые после многочисленных попыток все еще кажутся ему неразрешимыми. Естественно, что люди, пережившие ад этой мировой войны, могут сомневаться в существовании такой добродетели, как терпимость, многие даже и мысли не допускают о какой-то там терпимости. Об этом же свидетельствует опыт Первой мировой войны. Вот почему я считаю, что мы все, кому предстоит поднимать города и деревни из руин, восстанавливать телесное и душевное здоровье наших соотечественников, сломленных голодом и страданиями, опекать травмированных детей, в гораздо большей степени должны опираться на усилия ученых, нежели на усилия политиков и представителей власти. Мне трудно предсказать, какие организационные формы примет взаимное сотрудничество независимых наций после войны, но совершенно очевидно, что это должны быть органы общей ответственности, обеспечивающие также экономическое и научное сотрудничество, — с полномочиями, гораздо большими, нежели те, коими обладали различные эксперты в правительствах разных стран.

Все сказанное выше в значительной степени связано с проблемой Германии. Не стоит забывать, что существует принципиальное различие между немецким и другими народами Европы. Мы все с трудом понимаем немцев, а немцы с трудом понимают всех остальных людей, кроме самих себя; существует не степень различия, а фундаментальное различие между немцами и другими народами, обусловленное разным историческим прошлым. Какая-то часть немецкого народа, обладающая более свободным и восприимчивым умом по сравнению с основной массой, сумела приобщиться к просвещению, как и другие народы (получить научные сведения в предвоенной Германии трудности не представляло, беда лишь в том, что истолковывались они, так сказать, на особый лад); эти люди с любопытством взирали на образ мыслей и действия других европейских народов; считая себя членами европейского культурного сообщества, они стремились поступать как его представители. Но этот слой немецкого народа очень тонок, в сущности, его можно сравнить со сливками в кувшине с молоком. Большая часть немецкого народа оказывается вне этой интеллектуальной сферы, точнее было бы сказать, была поставлена вне этой сферы. А когда основная масса немцев обратила свой взор на окружающий мир, то лишь для того, чтобы совершить хищнический поход в неведомое, в мир за пределами Германии.

В свое время немецкие ученые внесли значительный вклад в просвещение, тем не менее ныне немецкие университеты дошли до того, что стали привечать таких господ, как Трейчке и Бансе[71], и всю шайку деятелей, которые окопались там в последние десятилетия, после того как талантливые ученые были объявлены вне закона, изгнаны из страны, обречены на нищету или заключены в концентрационные лагеря. Немецкий поэт Фридрих Шиллер, который был глашатаем свободы, выразил на немецкой языке протест против всех форм тирании, против политического и духовного гнета; его величие признают и в самой Германии, но основная масса немецкого народа осталась глухой к его призывам и чуждой его мятежному духу. Дело в том, что в Германии отсутствует почва для такого рода идей, они не находят отклика у широких слоев населения. И неудивительно, ведь представители немецкой дипломатии, дворянства, немецкие офицеры общаются на равных с представителями тех же слоев в других европейских государствах, но в то же время проявляют высокомерие по отношению к простым людям в своей собственной стране, что совершенно невозможно увидеть в других частях Европы, — там это было бы безоговорочно сочтено грубостью и вульгарностью. Во времена моей юности нам, девушкам, было трудно понять своих ровесниц из Германии: стоило какой-то из них влюбиться в молодого человека, как она начинала болтать о своих возвышенных чувствах и мечтах быть завоеванной и покоренной рыцарем-избранником (на самом же деле у всех у них были свои приемчики, разные штучки-дрючки для того, чтобы приручить и окрутить своего героя). Кроме того, избранником немецкой девушки мог быть только молодой человек в военной форме, мужественный и храбрый, способный на поединки, а если на лице его были шрамы, то в их глазах это делало его еще более привлекательным.

Мне представляется совершенно необходимым, чтобы люди науки: историки, этнографы и этнологи, но прежде всего врачи, занимающиеся душевными болезнями, — чтобы все они в своих научных изысканиях уделили внимание Германии и ее народу. Необходимо сотрудничество между историками и патологами, между экономистами и психиатрами: они должны поставить перед собой задачу осмысления особенностей немецкой нации, чтобы приглушить ненависть против немцев, которая неизбежно возникнет, когда немцы начнут твердить, что они «не знали, что делали», проявив тем самым маниакально-депрессивные и параноидальные черты своей натуры, будут упорно долбить, что лишь следовали за своим фюрером, который дудел в свою дудку. Они последовали за ним потому, что в большинстве своем — психопаты.

Немецкий народ, естественно, не представляет собой никакой отдельной, самостоятельной «расы», и, уж конечно, его нельзя считать какой-то «чистой расой», в нем содержатся самые разнообразные элементы и наследственные черты представителей многих народов Центральной Европы. Хотя вполне очевидно, что есть основание говорить о единой этнической группе, о, так сказать, человеческом материале, который сформировался в определенной среде и жил в одинаковых исторических условиях на одной территории, когда многочисленные представители разных родов, законным и незаконным способами, смешивались между собой и в конечном счете постепенно приобрели роковые черты общей нездоровой наследственности.

Немцы изо всех сил стараются выдавать себя за «представителей нордической расы», на том основании, что Германия в незапамятные времена была заселена помимо кельтских, славянских и альпийских племен, также и племенами, которые впоследствии стали называться германскими. А поскольку народы Скандинавских стран имеют своими прародителями германские племена, то немцы решили, что мы являемся, так сказать, братьями по расе и поэтому нам якобы очень легко понимать друг друга. Надеюсь, что их опыт пребывания в Норвегии и Дании показал им, что это утверждение является во всех отношениях ошибочным. Напротив, вот уже две тысячи лет, как их и наши «германские» прародители навсегда разошлись и расселились в разных частях Европы. У историков принято считать, что каждое столетие охватывает приблизительно жизнь трех поколений (на самом деле в старые времена в каждое столетие укладывалась жизнь примерно четырех-пяти поколений). Таким образом, можно считать, что мы с немцами являемся кузенами в сороковом колене. И следовательно, трудно ожидать, чтобы фамильное сходство могло каким-то образом проявиться. И если 2 % норвежского населения, несмотря на это, все же считают немцев своими «братьями по расе» и с энтузиазмом вступили с ними в сотрудничество, так это просто потому, что эти 2 % в значительной степени состоят из психопатов и придурков, тех, кто уже понес наказание за разного рода преступления, кто, так или иначе, является «белой вороной» и у кого не было никаких шансов занять в нашем обществе какое-либо достойное положение, — в обществе, где царят закон, порядок и благопристойность. Подробнее рассмотрение этого явления остается заботой психологов и психиатров.

Итак, германцы не являются исконно нордическим народом. Изначально они пришли на теперешние территории с горных массивов и плоскогорий Центральной и Юго-Западной Азии. Эти племена стали называться готами, они поселились вдоль берегов Северного и Балтийского морей и стали нордическим народом. Те люди, которые превратились в прибрежных жителей, по необходимости были вынуждены искать себе пропитание от моря; этот фактор и сформировал их сознание в более значительной степени, нежели какой-то иной. И поэтому совсем неудивительно, что мы и немцы в целом столь различны по своему сознанию.

Таким образом, нельзя считать долю германской крови у немцев преобладающей, наиболее значительной. Предки современных германских племен обитали в темных, болотистых лесах, по берегам илистых рек. Для примитивных народов (каковыми в то время являлись германцы, пока не осели в Европе) лес кажется пугающим, полным таинственного и неизведанного, совсем не таким, как море — суровый, но честный противник и одновременно друг с открытой душой. В лесу отдельный индивид чувствует себя потерянным: лесная чаща лишает одинокого человека воли и мужества. Для того чтобы выжить в лесных чащобах, представителям диких племен было необходимо объединяться. Менталитет орды — грубость и жестокость, которые всегда формируются в том или ином объединении, поскольку отдельная личность, мужчина, страдает от утраты собственной мужественности, что вызывает в нем жажду мести, и при этом — полная безответственность. Все это, конечно, нельзя назвать чисто немецким феноменом. Но нигде в мире, в так называемом цивилизованном мире перед психологами и психопатологами не открывается столь плодотворное поле деятельности, как в Германии; у них есть все возможности изучать особенности массового сознания, его деструктивное, разрушающее влияние на человеческое общество. Именно здесь находятся охотничьи угодья Гаммельнского крысолова или сил самого ада.

Стойкая, неистребимая немецкая уверенность в том, что бездумная жестокость и террор, грубая сила, составляют испытанные средства для захвата территорий и добычи, к чему неуклонно рвется орда безответственных индивидов, — эти качества, вероятно, унаследованы ими от тех самых пращуров, прародителей современных германцев, от их запуганных лесами предков, которые стремились выбраться из лесной чащи и захватить жизненное пространство и плоды чужого труда, что было для них более предпочтительным, нежели попытки создать свой собственный дом, страну, создать свободное общество. Это всеобщее стремление приняло у них форму фантазий и фольклорных сказаний на тему странствий, а также привело к созданию эфемерных государственных образований в крохотных немецких княжествах, которые в эпоху Средних веков и Реформации только и были заняты тем, что пытались завоевать и поработить друг друга. Таким образом, «Drang nach Osten» и «Drang nach Westen» в эпоху завоевательной политики Гогенцоллернов, начиная с эпохи Фридриха Великого до кайзера Вильгельма Второго, вплоть до отнюдь негерманского типа Адольфа Гитлера с его обещаниями мирового господства и безграничной свободы для грабителей в интересах немецкого народа — все это не является чем-то новым.

Огромная работа предстоит этнографам и этнологам, но прежде всего врачам, психиатрам всего мира, для того чтобы в полной мере изучить все факторы, связанные с наследственностью, физической конституцией, питанием, воспитанием, нравами и обычаями, климатическими условиями, которые и создали тот феномен, который сами немцы называют «Deutschtum», немецкость. Значение такой исследовательской работы, основанной на немецком материале, огромно; эти исследования, между прочим, окажут неоценимую помощь для понимания отсталых и деструктивных устремлений, существующих в любой нации, которые затрудняют свободные и надежные взаимоотношения внутри любого народа. В настоящее время появилась новая дисциплина, которая называется «социальная гигиена», способная внести огромный вклад в общественное развитие.

Я отнюдь не считаю, что врачи в своей профессиональной деятельности более непогрешимы, нежели другие люди, или что счастье и процветание людей может быть каким-то образом гарантировано, стоит только исключить возможность параноикам, инфантильным эгоистам, психопатам, личностям, страдающим маниакально-депрессивным психозом, людям с сексуальными отклонениями, мечтателям, неспособным на нормальные контакты со своими собратьями, свободно действовать и тем самым наносить вред обществу. Если бы только стало возможным на ранней стадии, в раннем возрасте, ставить диагноз таким деятелям, как разные гитлеры, геринги, геббельсы и провести необходимый курс лечения или же изолировать их от общества, если лечение невозможно, мы смогли бы предотвратить многие несчастья. В связи с этим перед врачами, особенно психиатрами, лежит огромное поле деятельности в интересах общества.

В последнее время мы слышали много неприятных прогнозов о том, что ждет человечество в том случае, если та или иная тоталитарная «мечта» станет явью. Подлинные достижения человечества никогда не были результатом бесплодных мечтаний. Идеалы демократии никогда не были грезами или мечтаниями, они всегда были целью. Когда было принято решение, что американские колонии должны развиваться самостоятельно, что это отвечает внутренним потребностям этих стран, когда США пошли на риск, и бывшие колонии вполне сумели обеспечить собственное достойное существование и процветание, в этом поступке Америки не было никакого идеализма, просто колонии получили ту свободу, в которой они нуждались. Совершенно очевидно, что основатели Соединенных Штатов были люди очень разные с точки зрения этических критериев, но они отнюдь не были мечтателями. Слава богу, не были. И наши предки, наши норвежцы, «отцы из Эйдсволла»[72], отнюдь не были мечтателями, все эти люди боролись за самостоятельность Норвегии как государства, они дали Норвегии самую демократическую конституцию в Европе и дерзнули связать с ней будущее своей страны. Мы, те, кто считает себя их духовными наследниками, также должны будем принять взвешенное решение, каким путем идти, чтобы двигаться к цели, намеченной нашими предками. Нам потребуются мужество, находчивость, прозорливость, а также воля к борьбе против всех препятствий, которые могут встретиться. Нам потребуется мужество, мужество, мужество и еще раз мужество. Мужество, чтобы встретить трудности лицом к лицу, чтобы преодолеть следы усталости от всякого идеализма, который так легко оборачивается скорбью в мире, где столь редки честность и величие и где так много лицемерия, которое заменяет моральные ценности. Нам необходимо мужество, чтобы выдержать испытание успехом, чтобы избежать успокоенности, уверенности в том, что мы одержали победу раз и навсегда. Давайте же наконец перестанем воображать, что какая-то «волна из будущего» каким-то образом сама собой принесет нас к заветной цели. Путь к достижению нашей цели будет успешным, только если мы сами будем неустанно прилагать все усилия, проявляя при этом терпение и мужество.

Загрузка...