Возвращение в Чарлстон

18

Маргарет всегда считала, что Стюарт богат. Она никак не могла поверить словам юриста.

– Двести восемь долларов? Это все, что я смогу получить?

Логана Генри, семейного юриста Трэдда, ничуть не шокировала неприкрытая жадность молодой вдовы. Его фирма курировала имущественные дела многих клиентов. И всегда на его памяти вдовы первым делом хотели добраться до денег своих покойных мужей. Логан Генри был убежденным холостяком.

– Разумеется, существует также значительное недвижимое имущество, входящее в состав наследства. Оно завещано вашему сыну. До достижения им совершеннолетия нашей фирме по завещанию поручено опекунство над собственностью вашего покойного мужа. Я являюсь представителем фирмы, непосредственно осуществляющим опеку, и заверяю вас, что интересы вашего сына будут моей главной и постоянной заботой.

– Вы хотите сказать, что он все оставил Стюарту-младшему и только двести долларов мне? Как же я буду жить?

– Мисс Трэдд, умоляю вас, не расстраивайтесь. Это имущество дает доход, достаточный для ваших нужд и для нужд ваших детей. Когда же ваш сын достигнет совершеннолетия, то, я не сомневаюсь, он сделает все, к чему его обязывают родственные чувства по отношению к сестрам и матери.

– Мистер Генри, эти юридические разговоры мне ни к чему. Имением заниматься некому, что мы с него получим? Стюарту только двенадцать лет, он не может заботиться о плантации. У нас не будет никакого дохода.

– Я уже подал запрос, мне ищут опытного управляющего для плантации. Кроме того, и доходный дом в городе тоже что-то дает.

Маргарет была потрясена. Мистер Генри продолжал расточать успокоительные слова насчет ее будущего, но для Маргарет они были просто шумом в ушах.

«Я не знала, что у нас есть этот городской дом, – думала она. – Если бы Стюарт не умер, я бы его просто убила. В таком убожестве – столько лет, столько нескончаемых лет! Все это время я могла жить в городе. Он мне никогда ничего не говорил».

– Где этот дом, мистер Генри? – спросила она, охваченная внезапным страхом. – Он в Чарлстоне?

– Ну конечно, где же еще? – Мистер Генри был чарлстонцем с большой буквы. Мысль, что дом у приличных людей может быть в другом месте, ему даже в голову прийти не могла.

К его ужасу, Маргарет вскочила с кресла, кинулась к нему и чмокнула в старую морщинистую щеку. На ее собственных щеках горел румянец, глаза сияли, лицо лучилось от радости.

– Мистер Генри, когда я могу взглянуть на этот дом? Мне бы хотелось перебраться в него как можно скорее.

Мистер Генри приложил все силы, чтобы ее отговорить. Дом в скверном состоянии, говорил он. Каждая из его прежде огромных комнат превратилась теперь в квартиру для целой семьи. Район там запущенный и даже небезопасный.

Но слова его просто не доходили до Маргарет.

– Когда я могу увидеть дом? – настойчиво переспрашивала она.

В конце концов мистер Генри согласился отвезти ее туда в понедельник, во второй половине дня. Он был убежден, что, взглянув на дом, Маргарет откажется от своей нелепой затеи.

Он оказался почти прав. Маргарет написала ему на следующий день после его визита в Барони. Она сообщила, что не испытывает желания жить в городском доме. Она просит его купить или снять для нее дом в старой части Чарлстона, в центральном треугольнике, одной из сторон которого является Брод-стрит.

Дело в том, что, собираясь в Барони, Логан Генри захватил с собой газету. В ней был тщательно составленный некролог Стюарту Трэдду, и мистер Генри полагал, что Маргарет захочет показать его детям.

В той же газете, в разделе светской хроники, была напечатана статья о Каролине Уэнтворт, в замужестве мисс Дженкинс Рэгг, старинной приятельнице Маргарет. Мисс Дженкинс Рэгг, названная в статье «одной из лучших устроительниц приемов в городе», отвечала интервьюеру на вопросы о своих светских обязанностях и накладываемой ее положением ответственности. Между прочим она заметила: «Я никогда не выбираюсь из центра, разве что за покупками на Кинг-стрит. У меня нет необходимости, все живут по нашу сторону Брод».

Дом Трэддов находился на Шарлотт-стрит. Маргарет отыскала его на карте города в библиотеке главного дома. От Брод-стрит – границы фешенебельного мира – его отделяло четырнадцать кварталов.

Логан Генри незамедлительно ответил на ее письмо. «Это исключено», – гласил ответ.

Мистер Генри сразу понял, что у нее на уме. Он допоздна засиделся у себя в конторе и подготовил документ, который должен был раз и навсегда избавить его от возможных настойчивых просьб и слез Маргарет. Он поручил клерку доставить его молодой вдове в пятницу.

Мистер Генри составил для нее упрощенный баланс доходов и расходов по имению и домам. Даже Маргарет, которая никогда не вела денежных дел, вполне могла понять и цифры, приведенные мистером Генри, и его вывод.

Барони было заложено за сумму, превышающую его рыночную цену. Доходов от продажи урожая при хорошем ведении хозяйства хватало в точности на покрытие процентов по закладной, оплату земельного налога и труда работников, а также на покупку удобрений и семян. Мистер Генри надеялся найти управляющего, согласного работать за ту сумму, которая может остаться после этих выплат, если его усилия по ведению хозяйства будут успешными.

Доходный дом на Шарлотт-стрит был целиком сдан в наем. Доход с него за вычетом налогов на собственность равнялся тридцати восьми долларам в месяц. Из них следовало вычитать четыре доллара ежемесячно за газ и воду.

Если Маргарет останется в Барони, расходов у нее будет не много. Продукты, топливо и вода – все это в имении бесплатное.

Если же Маргарет переедет на Шарлотт-стрит, то после выселения квартиросъемщиков лишится даже тех скромных доходов, которые от них поступают. Кроме того, ей придется самой покупать продукты и платить за отопление.

«Поэтому я имею все основания надеяться на ваше согласие, что единственный выход для вас – по-прежнему жить в вашем прекрасном доме в Эшли Барони, позволяющем вашим детям дышать здоровым сельским воздухом, а вашему сыну к тому же учиться ведению хозяйства и в дальнейшем добиться процветания плодородных земель своего имения. За сим остаюсь, мадам, вашим покорнейшим слугой» – так заканчивалось письмо.

– Покорнейшим, черта с два покорнейшим! – бушевала Маргарет.

Она не хотела, не могла оставаться в Барони. Только мысль о том, что она когда-нибудь переберется в город, и поддерживала ее все эти годы. «Должен быть какой-то выход, – думала она. – Непременно должен. Может быть, стоит обратиться к богатой тетке Стюарта, к Элизабет». Маргарет уже мысленно сочинила несколько писем к ней. Но потом поняла, что это не поможет. Элизабет наверняка видела некролог. Она даже не прислала цветов на похороны.

Мистер Генри также сообщил, что если Маргарет по-прежнему намерена с ним встретиться, то в понедельник он будет у себя в конторе. Может быть, ей захочется увидеть собственность их семьи на Шарлотт-стрит – просто чтобы быть в курсе состояния их недвижимости. Но разумеется, информация о его присутствии на службе ее ни к чему не обязывает, и он, со своей стороны, никоим образом не рекомендует ей предпринимать столь утомительное путешествие из Барони.

Маргарет решила, что не желает встречаться с этим юристом ни в понедельник, ни во вторник, ни в какой-нибудь другой из последующих дней своей жизни.

Она три дня не выходила из своей комнаты. Окна у нее были зашторены, дверь заперта. В ее разгоряченном мозгу роились сумасбродные, несбыточные планы; они рассыпались, как игрушечные кораблики, ударившись о каменную стену: отсутствие денег. Она была обречена оставаться в тюрьме.

«Когда Стюарт кончит школу, – думала она, – он пойдет на службу и будет зарабатывать деньги. Тогда нам хватит на жизнь в городе, если мы снимем какой-нибудь крошечный домик. Но я не могу ждать еще четыре года. Не могу. Меня это убьет. Я думала, что с ожиданием покончено. Я так радовалась. Я не в силах жить ожиданием снова. Мне скоро двадцать девять. Я уже старая. Я больше не могу ждать».

Мысль о городском доме сводила ее с ума. Доходы с него едва ли имели для Стюарта значение. Наверное, он спускал их на виски – их и куда больше. Когда ему чего-то хотелось, он всегда находил деньги. Он прекрасно мог поселить их всех в Чарлстоне. Дом на Шарлотт-стрит превратился для нее в наваждение. Он и принадлежал ей, и нет. Он был в городе и был недоступен. Это был полный крах, такого отчаянья она еще не испытывала.

В конце концов она решила, что ей лучше его увидеть. Мистер Генри говорил, что он вот-вот рухнет, его не ремонтировали и не красили больше сорока лет. Если она увидит, что он действительно совсем развалина, может быть, ей перестанет так сильно хотеться в нем жить.

На следующий день Стюарт в двуколке отвез ее в город. Он предпочел бы ехать на папиной машине. «В конце концов, она теперь принадлежит мне», – думал мальчик, эта мысль вызывала у него сладостный трепет и чувство вины – он не должен был радоваться.

Маргарет наотрез отказалась. Стюарт не настаивал. Вид у Маргарет был кошмарный: под глазами круги, щеки впали, кожа на скулах натянулась. Всю неделю Маргарет почти не спала.

Стюарт считал, что причина этого – скорбь Маргарет по его отцу. «Отец этого не заслуживал. Он скверно обращался с ней, обзывал ее при мне и Пегги ужасными словами, – думал Стюарт. – Он должен был обходиться с ней как джентльмен. Так, как буду я. А я буду к ней внимателен. Я сделаю так, чтобы она была счастлива. Она снова станет красавицей». Он подсадил мать в экипаж, как она его учила, и принес ей из дома зонтик.

За всю долгую дорогу до города Маргарет не проронила ни слова. Ее лицо под вдовьей вуалью пугало мертвенной бледностью. Она была в траурном шерстяном платье, ее руки в черных перчатках лежали на коленях, она лихорадочно ломала пальцы. Зонтик от солнца она так и не раскрыла. Стюарт время от времени с беспокойством посматривал на нее и тоже молчал.

Копыта процокали по деревянному мосту через реку Эшли, экипаж остановился возле изящно разукрашенного викторианского дома, где жил сборщик платы за переезд. Тут Маргарет впервые заговорила.

– Спроси его, как попасть на Шарлотт-стрит.

– Прямо, – отвечал мужчина, – пока не доберетесь до мощеной улицы с рельсами. Это Митинг-стрит. По ней свернете направо и проедете – сколько же, дайте сообразить! – да, кварталов восемь. Слева увидите лужайку и на ней – пресвитерианскую церковь. Оттуда и начинается Шарлотт-стрит.

Миновав мост, они поехали вдоль каких-то невообразимых лачуг и трущоб. Их вид поверг Маргарет в глубочайшее уныние.

Когда она прежде выезжала в город, сначала с родными, потом со Стюартом и Энсоном, то не замечала, как выглядят окраины. Просто ехала и предвкушала удовольствия, которые, как она точно знала, ожидали ее впереди. А теперь ждать было нечего. До самого конца жизни.

Когда они свернули на Митинг-стрит, настроение у нее поднялось. Кирпичная мостовая и рельсы – да, это был город, настоящий город.

Стюарт так разволновался, что едва ли не подскакивал на сиденье.

Навстречу им по Митинг-стрит ехали автомобили: один, другой, третий, четвертый. Мальчик узнал «кадиллак»: возле Сэмова магазина он однажды видел такую машину.

Все другие были незнакомых марок. Если в городе столько машин, это и вправду чудесное место.

К ним приближался черный блестящий автомобиль. Стюарт был готов держать пари, что он шел со скоростью не меньше сорока миль в час. Мальчик привстал, чтобы получше разглядеть это чудо.

– Стюарт! – Маргарет дернула его за рукав. – Ты что, хочешь, чтобы мы перевернулись? Сядь на место. Ты пропустишь наш поворот, вот эта лужайка.

– «Испано-суиза», мам. Мне кажется, это «испано-суиза». Я видел ее на фотографиях, но не думал, что увижу в жизни.

– Наш поворот, Стюарт. Будь внимательней, пожалуйста.

Газон перед церковью был покрыт сочной травой. От косилки на ней остались извилистые, похожие на ленты следы. Каменная церковь с колоннами выглядела массивной и величественной.

Маргарет подняла вуаль, чтобы разглядеть все получше.

– Здесь прелестно. Посмотри, Стюарт, до чего красиво. Какой же этот адвокат обманщик! – Она захлопала в ладоши от радости.

Но радость ее была недолгой. За церковью начиналась Шарлотт-стрит – два квартала особняков, когда-то роскошных, но крайне обветшавших. Последний дом второго квартала был в глубине двора, в тени огромных деревьев, Маргарет видела только его крышу и капители высоких колонн. Все другие дома стояли близко к проезжей части и были ей хорошо, даже слишком хорошо, видны. У всех у них хоть одной ставни да не хватало, у некоторых они напрочь отсутствовали. Стены двух каркасных домов были словно изъедены проказой: остатки краски пятнами лежали на крапчатой неровной поверхности гниющего дерева. Большинство особняков были кирпичными, время пощадило их величественные стены, но почти разрушило декор, и они напоминали красавиц в убогих, испачканных украшениях. Это была улица призраков.

Пока они ездили взад-вперед по короткой Шарлотт-стрит, окна и двери начали открываться, оттуда высовывались лица любопытных: лошадь и двуколка были здесь непривычным зрелищем.

– Смотрите, какой мальчик рыжий! – раздался детский голос и взрослый в ответ: – Тс-с!

– Мама, может быть, спросить кого-нибудь, где этот дом?

– Ни в коем случае. Мы с людьми такого разбора не разговариваем. Зайдешь на секунду в магазин вон там, на углу, и спросишь. И сразу же возвращайся. Запомни, это называется «дом Эшли». Джулия, тетка твоего деда, жила здесь когда-то. И не задерживайся в магазине.

А Стюарт охотно побыл бы там подольше. Полки в магазине были завалены всякой всячиной еще больше, чем у Сэма, а хозяин был приветливый итальянец – первый иностранец, которого случилось увидеть Стюарту.

Но он почти тотчас вернулся к матери.

Они долго сидели в экипаже, глядя на особняк Эшли. Он был кирпичный, с белыми мраморными ступенями, грязными и щербатыми, но по-прежнему величественными. Они с двух сторон двумя полукружиями поднимались к высокому, футов в десять, крыльцу. Когда-то они были ограждены решетками, похожими на изысканное кружево из кованой стали. Теперь сталь заржавела, металлических прутьев и секций не хватало, дыры были забиты частоколом некрашеных деревянных планок.

Ограда перед домом тоже сохранилась не полностью: все копьевидные металлические опорные стойки были на месте, но между ними взамен изящных решеток с медальонами кое-где зияли большие проломы. Ясно, что через них нынешние обитатели дома попадали на участок. Калитка, шедевр искусного ремесленника, была намертво закрыта на задвижку, на щеколде и петлях которой наросла застарелая ржавчина.

Переднюю часть двора от ограды до стен особняка покрывали черные и белые квадраты мраморных плит. Поверхность их была неровной, многие раскололись, в трещинах ярко желтели одуванчики.

Под крыльцом между двумя рядами ступеней виднелся арочный проем; когда-то закрывавшая его калитка, тоже украшенная причудливыми завитками из ржавой кованой стали, теперь болталась на петлях.

Двор был усеян мусором: бумагой, битым стеклом, жестянками от консервов, оставлявшими ржавые следы на расколотых мраморных плитах.

На крыльцо выходила массивная резная дверь, стекла в веерообразном окне над ней были разбиты, звездчатые дыры заткнуты лохмотьями.

– Однако же он большой, – сказал Стюарт.

И это было правдой. Особняк был трехэтажный, считая от уровня крыльца, со слуховыми окнами под двускатной черепичной крышей. Его архитектура отличалась симметричностью: широкое арочное окно над входом и четыре высоких, поуже, слева и справа от него на одинаковом расстоянии друг от друга – такая комбинация повторялась на каждом этаже.

– Он больше, чем главный дом в Барони, – прошептала Маргарет. Она была бы счастливейшей женщиной в мире, если бы могла здесь жить. – Пошли, посмотрим в окна, – предложила она.

Это был совсем детский порыв. Она сама не знала, что рассчитывала увидеть. Может быть, такой развал, что ей станет противно и она успокоится. Или такую же красоту, как снаружи, чтобы ее униженность и озлобленность получили новую пищу. А Стюарт был только рад. Ему надоело молча сидеть в экипаже. Он соскочил на землю, привязал вожжи к столбику и, подав Маргарет руку, помог ей спуститься по пандусу к бесполезной теперь калитке. Сам он побежал вперед, пролез в дыру в ограде, даже не заметив препятствия, и сорвал несколько одуванчиков. Он протянул их матери через прутья решетки, отвесив перед этим сложный, церемонный поклон.

– Благодарю, Стюарт. Теперь иди обратно. Напрасно я это затеяла. Я не могу лезть через дыру в заборе. Это вульгарно.

– Нет, мама, это ты иди сюда. Это совсем не трудно. Я помогу тебе. Давай заглянем внутрь. Там пусто.

– Пусто? Не может быть. Мистер Генри не стал бы лгать.

– Я видел, когда рвал цветы. Там ни души. Маргарет подала ему руку и неуклюже перелезла на участок. Конечно, это было невероятно, но вдруг?! Пустой дом. Тогда бы они переехали немедленно.

Стюарт подвел ее к калитке под лестницей.

– Смотри, мама, там все видно насквозь. Задняя дверь открыта, поэтому светло. И никого нет.

У Маргарет потекли слезы.

– Ох, Стюарт, это же подвал. Конечно, там никто не живет. – На секунду она поверила, что Стюарт сказал правду, что дом мог достаться ей. И снова ее надежды рухнули.

Сверху, у них над головой, кто-то вышел на крыльцо. Боясь, что ее увидят, Маргарет бросилась в подвал. От запаха разложившейся падали и застарелой мочи ей стало худо.

– Стюарт, Стюарт, куда ты пропал? – Она отчаянно шарила в сумочке, разыскивая нюхательную соль.

Стюарт выскочил из полутьмы откуда-то слева.

– Воняет, правда! – жизнерадостно заметил он. – Когда у нас в школе под полом сдох скунс, было хуже, но ненамного. Мам, как здорово, тут столько места! Вон там, сзади, такая комната, что на машине кататься можно.

Маргарет прикрыла рот и нос платком.

«Этот человек сверху, интересно, ушел он или нет?» – подумала она. А потом поняла, что Стюарт прав. Помещение в самом деле было огромное. Сквозной проход, где она стояла, был шириной с хорошую комнату. Он вел к задней калитке, то есть действительно был очень длинным. Пол в нем напоминал шахматную доску из белых и черных мраморных плит, таких же, как во дворе, но целых.

Она опустила руку, скомкала носовой платок.

– Покажи мне эту большую комнату, – сказала она.

Планировка подвала повторяла планировку верхних этажей, его толстые кирпичные стены служили опорой для оштукатуренных стен жилой части дома. Два широких коридора крест-накрест пересекали помещение, образуя в центре просторный квадрат, над ним в верхней части здания проходила лестница. Две двери открывались в каждую из четырех огромных квадратных угловых комнат. Длина и ширина каждой были примерно по двадцать четыре фута.

У двух передних подвальных комнат не было окон на фасаде здания, но было по четыре окна в торце, почти под потолком. В задних же комнатах было по два полномерных арочных окна, выходивших на буйные заросли сорняков, – когда-то здесь был сад. Окна были забиты досками, но солнечные лучи, проникая в щели между ними, освещали груды мусора и лохмотьев на полу.

– Кто-то здесь жил и не платил за квартиру, – сердито сказала Маргарет. И вдруг, раскинув руки, закружилась по комнате. – Если кто-то мог, то и мы можем. Стюарт, мы переезжаем в город.

– Мам, да ты шутишь.

– Ничуть.

– Но здесь так грязно, такие низкие потолки. Я себе лоб разобью.

Потолки и правда были от силы семь футов высотой, раза в два ниже, чем в Барони. Казалось, огромная тяжесть дома прижала их к земле.

Маргарет нетерпеливо махнула рукой:

– Потолки как потолки. Ты еще не скоро вырастешь. А до тех пор что-нибудь да изменится. Мы тут надолго не останемся. Но сейчас мы переезжаем в город. Я уже решила.

– Остановись снова у этого магазина и спроси, как проехать на Кинг-стрит, – сказала Маргарет, когда Стюарт подсаживал ее в экипаж. – Я хочу полюбоваться витринами.

От Кинг-стрит их отделяло всего несколько кварталов. Надо было, как оказалось, возвратиться на Митинг-стрит и, проехав по ней, свернуть налево. На повороте они услышали музыку. Играл духовой оркестр.

– Скорей, Стюарт, давай посмотрим.

Они увидели его совсем близко, через квартал. Справа от них возвышалось громадное здание с бойницами, оно напоминало замки в детских книжках Стюарта. Перед входом расстилался огромный газон, в середине его молодые люди в военной форме маршировали под звуки военного оркестра, а по краям толпились зрители. Музыка, сияние медных инструментов, ряды юношей с гордой выправкой, их чеканный шаг, золотые галуны и блестящие пуговицы – все это производило сильное впечатление.

– Цитадель! – прокричала Маргарет Стюарту, чтобы перекрыть шум. – Здесь военное училище, оно так называется, я вспомнила. У них все время такие парады.

Они смотрели до тех пор, пока кадеты, предводительствуемые оркестром, не отправились в казармы. Тогда мать и сын поехали по Кинг-стрит. Маргарет заглядывалась на витрины, Стюарт – на машины, припаркованные возле них. Оба были совершенно счастливы.

Вскоре магазины кончились. Впереди них по Кинг-стрит тянулись жилые дома. Подъехав к углу, Маргарет взглянула на табличку. Они пересекали Брод-стрит.

«К югу от Брод, – подумала она. – Интересно, где живет Каролина Рэгг?» Маргарет вертела головой из стороны в сторону, разглядывая здания. В конце Кинг-стрит она велела Стюарту развернуться, и так они несколько раз проехали по улице той части города, где «живут все».

Стены зданий здесь тоже лупились, на улицах тоже была грязь. Маргарет была этим очень довольна.

Потом они остановились в конце полуострова, в парке Уайт Пойнт Гарденс. Стюарт напоил коня из желоба и привязал к столбику. Он и Маргарет попили из артезианского колодца и медленно дошли по усыпанной раковинами тропинке до променада в противоположной стороне парка. По пути миновали круглую бело-зеленую эстраду.

– Здесь тоже играет музыка, по воскресеньям вечером, – сказала Маргарет. Это были первые слова, которые она проронила за час. Ее голова и сердце были чересчур переполнены впечатлениями, говорить ей не хотелось.

И Стюарту тоже. Он был слишком возбужден: столько всего случилось за такое короткое время. Он даже не заметил пальм и цветущих кустов, составлявших гордость здешнего садовника.

Мать и сын прошлись по эспланаде, возвышавшейся над широкой гаванью Чарлстона, им доставляло удовольствие быть в толпе людей, гуляющих так же не спеша, как они, так же наслаждающихся морским ветерком. Народу было действительно много. Город есть город.

– Уже поздно, мам, – сказал Стюарт, когда они обошли весь мыс. – Я думаю, самое лучшее вернуться домой.

Маргарет кивнула:

– Но давай не спешить. Я не хочу, чтобы этот день слишком быстро кончился. Я его так долго ждала.

И он, этот день, завершился прекрасно. Они вернулись по Кинг-стрит, той же дорогой. Когда они проехали первый квартал, в городе включили электричество. Гирлянды ламп сияли у них над головой, над густеющей темнотой улицы, лампы светились в витринах, полных разноцветных, заманчивых вещей. Это была настоящая магия.

И скоро они смогут считать эти чудеса своими. Скоро они переедут в город.

19

Тем летом заброшенные поля в Барони заросли сорняками. Но на Шарлотт-стрит происходили метаморфозы.

До войны Эшли Барони, как и другие крупные плантации, была государством в государстве. В ее мастерских работали плотники, краснодеревцы, токари, гончары и ткачи, в имении лили свечи, дубили кожи и в качестве побочного продукта изготовляли клей. Ремесленников уважали и ценили, как они того заслуживали. Многие из них были настоящими мастерами своего дела.

Через полвека Барони из империи превратилось в большую ферму, мастера и художники умерли. Но их традиции не совсем угасли. В имении был кузнец, он подковывал лошадей и мулов и чинил сломанные инструменты. Был и столяр, он же плотник, он мог заделать прохудившуюся крышу, выровнять перекошенную дверь или приделать к столу отвалившуюся ножку. И было много сильных мужчин и женщин, готовых чистить, скрести, красить, носить тяжести.

Пегги много читала; она сразу окрестила дом на Шарлотт-стрит авгиевыми конюшнями.

– Ради Бога, Пегги, что ты такое говоришь? – изумилась Маргарет. – У конюшни вся стена завалилась, и это не здесь, а в задней части сада.

– Ничего, мама, неважно. Я думаю, все просто замечательно. Знаешь, что бы я на твоем месте сделала?

– Нет. Что же?

Пегги начала говорить едва ли не раньше, чем прозвучал вопрос. Размахивая руками, треща, как сорока, она то подталкивала, то за руку тащила мать из одной комнаты в другую, объясняя, как можно расставить мебель и все украсить.

И все, что она предлагала, было превосходно. Пегги была куда изобретательнее, чем ее мать и брат, а в круг ее беспорядочного чтения входили работы о цвете и даже книги с математическими выкладками о правильных пропорциях и соотношениях объемов. И память у Пегги была фантастическая: в ней удерживались каждая занавеска, коврик, стул, стол и кровать из обоих домов, и главного, и лесного.

Но у Маргарет были свои идеи. Она отмела все сказанное дочерью. Однако потом, поняв, что делает ошибки, одну глупее и разорительней другой, сама обратилась к ней за советом.

– Ну что, мам, ерунда у тебя получается? Я так и думала. – У Пегги с годами выработался вкус, но отнюдь не такт. Она не приняла неявного предложения Маргарет о сотрудничестве и взяла командование целиком в свои руки.

– У тебя такая напористая сестра, Стюарт, она и на девочку не похожа, – вздохнула Маргарет. – Хорошо бы ей быть менее резкой и самоуверенной.

Но очень скоро самоуверенность Пегги сослужила им всем добрую службу.

Хотя труд негров Маргарет ничего не стоил, расходы все равно были: на материалы, на покупки от случая к случаю в угловом магазине у Канцоньери, на какие-то вещи, о которых Маргарет почти сразу забывала, но которые в момент приобретения казались жизненно необходимыми. Деньги Маргарет таяли на глазах.

– О! Знаю! – И она почувствовала себя очень изворотливой. – Можно продать старинный фарфор, серебро и все эти штучки, которых нам столько досталось от мисс Джулии. Мы ими все равно не пользуемся.

Но оказалось, что эта мысль пришла в голову Стюарту еще раньше. Запертая комната, где хранились столовые принадлежности, была пуста.

– Ну, значит, мебель, – решила Маргарет. – У нас ее раз в десять больше, чем может нам когда-нибудь понадобиться. – Она нашла выход и остановилась на этом, не зная, что делать дальше.

Зато Пегги, как всегда, знала:

– Она же и вправду старая, так ведь? Вот и продадим ее в антикварный магазин, помнишь, мы видели его на Кинг-стрит?

При мысли о том, что ей придется спросить хозяина лавки, не заинтересует ли его их мебель, Маргарет спасовала:

– Стюарт, пойди ты и спроси. Это бизнес, бизнесом должен заниматься мужчина. А мужчина у нас в семье теперь ты.

– Я тоже пойду, – настаивала Пегги. – Все помню у нас в семье только я.

Когда дверь в его магазин открыли, Джордж Бенджамен сидел у себя в задней комнате и читал Спинозу. Звон колокольчика прервал его отдых. Мистер Бенджамен выругался. Он-то считал, что запер входную дверь. Дело было летом, а летом никогда не увидишь стоящих покупателей. Богатые покупатели едут из Чарлстона во Флориду в октябре и возвращаются обратно в мае. Летом не путешествует никто. Он мог просто закрыть магазин, он бы так и сделал, но магазин служил ему убежищем от домашнего хаоса, от четырех детей и жены с ее частыми приемами, на которых дамы играли в карты.

Мистер Бенджамен надел ботинки и, хромая, пошел в торговое помещение. Стопы у него болели, в жару боль усиливалась. И кем бы ни оказался посетитель, прервавший его мирные штудии, никаких добрых чувств этот посетитель вызвать не мог. Мистер Бенджамен раздвинул занавеси на служебном входе и обвел зал сердитым взглядом.

Он увидел двоих детей.

– Это что еще за шутки! – прокричал он. – А ну, давайте отсюда.

Девочка выпрямилась, чтобы казаться как можно выше. Она была одета во все черное – от ботинок до ленты на черном соломенном канотье. Ее рыжие, морковного цвета косы были завязаны черными лентами.

– Добрый день, сэр, – очень громко произнесла она. – Меня зовут мисс Трэдд, а этот джентльмен – мистер Трэдд, мой брат. У нас имеется крайне выгодное предложение, и я не сомневаюсь, что вы нас выслушаете. Как видите, мы недавно пережили большую потерю, а людям в трауре шутить не свойственно.

– Дороти, я просто не знал, что делать, – рассказывал вечером мистер Бенджамен своей жене. – Конечно, фамилия Трэдд заставила меня отнестись к этой парочке с большим вниманием. А когда эта малявка сказала «Эшли Барони», меня обуяла жадность. Но оба были совсем дети, рыжие и веснушчатые. У нее косички как поросячьи хвостики, он – в коротких штанах. Я решил, что воспользоваться положением было бы некрасиво. – И мистер Бенджамен оглушительно расхохотался. – Что на меня нашло, не знаю, я, видно, просто ворон считал. Эта девчушка продала мне мебель, которую я в глаза не видел, за деньги, которые мне едва ли удалось бы содрать даже с самого зеленого туриста. А потом она заявила, что «окажет мне услугу, избавив меня от вон того круглого стола». Она прислала за ним повозку еще до того, как я успел снять ботинки. Я получил огромное удовольствие. Это была самая забавная сделка в моей жизни.

Стол установили в середине подвала, на месте пересечения двух широких холлов. Его столешницей был огромный, белого мрамора, круг футов восьми в диаметре, ее поддерживала тумба из темного ореха. В тени мраморной плиты дерево казалось черным. Когда Маргарет увидела этот стол на фоне черно-белого пола, она окончательно сдалась. Теперь все решения по отделке квартиры Пегги могла принимать самостоятельно.

Работники считали, что Маргарет слишком требовательна. Когда ими стала распоряжаться Пегги, они поняли, что до сих пор еще очень легко отделывались.

Четырнадцатого сентября дом был готов к заселению.

20

Гарден, одетая в новое платье, прощалась со своими друзьями в поселке. На Гарден было серое хлопчатобумажное платье с круглым белым воротником и белыми манжетами на длинных рукавах. От квадратной кокетки отходили длинные складки, аккуратно уложенные под черным поясом на бедрах. На девочке были черные чулки и башмачки с пуговицами сбоку. Для ребенка ее возраста это было вполне подходящее траурное платье. И в нем можно было ходить в школу. Гарден очень берегла платье – Занзи предупредила ее, что носить его придется долго.

Личико у Гарден сильно распухло. Она проплакала целую ночь. Но к утру она уже выплакала все слезы и теперь смогла взять себя в руки. Взрослые и старшие дети, так же как Гарден, вели себя сдержанно и с достоинством. Это было торжественное и печальное событие в жизни поселка. После того как Гарден попрощалась со всеми – кого-то обняла, а кому-то просто пожала руку, – Реба сказала, что девочке нужно еще кое-кого увидеть.

– Мамаша Пэнси хочет сказать тебе «до свидания», – объяснила Реба, понизив голос.

За те семь лет, которые Гарден провела в поселке, Пэнси ни разу не впустила ее к себе в дом. Даже теперь, прикованная к постели, Пэнси оставалась матриархом, она была правительницей негров из Барони. Ее слова были приказом, а приход к ней Гарден – кульминацией этого дня.

Девочка поняла, что произойдет нечто важное. Для Гарден мамаша Пэнси была легендой, ее окутывала тайна, и теперь покровы тайны должны были упасть. Гарден почувствовала себя очень взрослой. Оставив провожатых позади, она сделала последний шаг на ступеньку заветной хижины и открыла голубую дверь.

Лучи солнца, падавшие сквозь дверной проем, освещали комнату только до половины, ставни на окнах были закрыты. Гарден зажмурила глаза, потом широко раскрыла, чтобы поскорее привыкнуть к неожиданной темноте.

Масляная лампа коптила на столе возле огромной постели. Она освещала белоснежное постельное белье и белые как снег волосы иссохшей старухи, которая полусидела, откинувшись на большие белые подушки. Она была в белой ночной рубахе, шею обвивала нитка блестящих голубых бус.

Гарден сделала реверанс.

– Подойди сюда, детка. – Голос у Пэнси был надтреснутый, но все еще сильный. Она протянула руку, похожую на когтистую птичью лапу, от старости кожа у нее была пепельной.

Гарден приблизилась к постели. Своей детской ручонкой сжала сухую старушечью кисть.

– Мое старое сердце радуется, дитя, что ты уезжаешь отсюда. Трэддам здесь не место, никому из них. Я знаю, что у тебя на душе горе, но помни, что тебе сказала старая Пэнси. – Другой, свободной, рукой Пэнси сделала знак, отгоняющий злых духов. – Ты уйдешь от проклятия. Подними лампу, я хочу на тебя посмотреть. Я слушала тебя все эти годы. Как ты смеялась и пела. Я всегда хотела тебя увидеть.

Гарден послушно поднесла светильник к лицу.

Пэнси рассмеялась кудахтающим смехом.

– У тебя полголовы от ангела, полголовы от дьявола. По правде сказать, вид у тебя такой, что только глаза вытаращишь. Поставь ее на место.

Гарден бережно опустила лампу на стол.

– Спой, – приказала Пэнси. – Спой про потоп и про Ноя.

Гарден вдохнула поглубже. Она была напугана, она боялась мамаши Пэнси, ее цепкой сухой руки и непонятных слов. Ей было страшно, что она сейчас запоет и голос ее зазвучит так же хрипло, как у лежащей на постели старухи. Но нужно было попытаться спеть.

Гарден замолчала. Ей показалось, что Пэнси спит. Но та разлепила морщинистые веки.

– Вот так, – прозвучал надтреснутый старушечий голос. – Теперь довольно. – Пэнси наконец выпустила руку девочки. – Пошарь у меня под подушкой. Там для тебя подарок. А потом иди. Я хочу дать отдых глазам.

Гарден с опаской просунула руку под край подушки, потом глубже. Старуха почти ничего не весила. От этого тоже делалось жутко. Пальцы девочки нащупали какие-то перья. Призвав на помощь всю свою храбрость, Гарден сжала пальцами мягкий комочек и вытащила его наружу. Она увидела белую веревочку из хлопка, фута два длиной, с узлом посередине; он удерживал вместе голубую, такую же, как у Пэнси на шее, бусину, какую-то крошечную кость и пучок черно-белых перьев дикой индейки.

– Охранит от беды, – пробормотала Пэнси. – Прощай. – Подбородок у нее опустился, обнажились беззубые десны, она начала всхрапывать.

Гарден выбежала за порог, на солнце.

Ребе было незачем спрашивать, что происходило в комнате, – она подслушивала, стоя у окна. Она крепко обняла Гарден за плечи и сказала:

– Это очень сильный амулет ты получила, Гарден. Для тебя мамаша Пэнси вынула бусину из своего ожерелья. Видно, она очень хочет тебе добра. Смотри не потеряй этот подарок, береги его как следует. Ты еще не понимаешь, это была тебе очень большая честь. – Реба сильно прижала к себе девочку, потом отпустила. – Малышка, тебе пора.

– Реба, ты ко мне приедешь?

– Нет, мой сладкий, я не смогу.

– Но я же буду так по тебе скучать.

– Ты всегда будешь у Ребы в сердце. Все здешние тебя всегда будут любить… Теперь беги. Ты опоздаешь.

Гарден овладело чувство безнадежности; прощаясь во второй раз со всеми в поселке, она плакала в три ручья. Домой она вернулась по памяти, не видя дороги, глаза ей застилали слезы.

В главном доме еще продолжалась церемония прощания, и куда более сложная, но Гарден в ней участвовать не пришлось. Девочка осталась сидеть в фургоне вместе с Занзи, тюками и корзинками с провизией, которые семейство намеревалось увезти в город.

А Маргарет и Стюарт обошли вставших в ряд слуг и сказали по нескольку слов каждому. Потом простились с Джеком Тремейном – так звали нового управляющего, которого нашел мистер Генри.

Стюарт подсадил Маргарет и Пегги в двуколку, уселся сам, и они тронулись. Слуги и работники махали им вслед и выкрикивали пожелания счастья. Пегги и Стюарт отвечали тем же, а Маргарет, прежде чем раскрыть зонтик от солнца, весело им отсалютовала.

Для всех участников это было праздничное событие. Прислуга радовалась тому, что навсегда расстается с Занзи. В доме Сэма Раггса, где их ожидала новая работа, чужаков не будет. А у них будет броская униформа и заработок вдвое выше, чем прежде.

Негры, работавшие на полях, надеялись, что им с Джеком Тремейном удастся притереться друг к другу, – вернее, что им удастся его обломать.

А Джек Тремейн считал часы до приезда своей жены и детей, с которыми намеревался жить в лесном доме.

Нежданно-негаданно появился еще один провожающий – навстречу экипажу из магазина выбежал Сэм Раггс.

Он сорвал с головы шляпу и низко поклонился Маргарет.

– Мое почтение, мадам, – сказал он, – и наилучшие пожелания. Примите подарочек, чтобы вам лучше ехалось. – Он подал ей обтянутую шелком коробку шоколадных конфет.

Маргарет слегка наклонила голову, но не ответила. Пегги, перегнувшись так, что едва не легла матери на колени, взяла коробку:

– Благодарю вас, мистер Раггс.

Сэм обошел экипаж и встал возле Стюарта.

– До встречи, приятель. И не забывай, что я тебе сказал. Твой отец был моим другом, и я буду только рад сделать что-нибудь для его семьи. – И Сэм подал Стюарту руку.

Стюарт крепко сжал ее. Сэм подмигнул. Стюарт ухмыльнулся. Он ухитрился незаметно для сестры и матери сунуть в карман пятидолларовую золотую монету.

– Какой наглец, – начала возмущаться Маргарет, едва они успели отъехать. – Неужели этот негодяй вообразил, что я буду с ним разговаривать? А на дом и смотреть не хочется. Вульгарнее не придумаешь.

Новый дом Раггса, с колоннами и побелкой по кирпичной кладке, напоминал скорее ратушу, чем жилище.

Негодование Маргарет улетучилось, как только эта постройка скрылась из виду. Уже на полпути к городу она начала есть липкие шоколадки вместе с Пегги и Стюартом.

Но, оказавшись на Шарлотт-стрит, Маргарет ощутила ужас. До сих пор она была полностью поглощена самим процессом переезда. И вот она в городе, у нее начинается новая жизнь, и Маргарет не имеет ни малейшего представления, что ее ждет. В будущем у нее одна неизвестность, огромная и пугающая.

– Скорей же, мама, давай зайдем в дом. На нас все смотрят. – Стюарт ждал, чтобы подать матери руку.

Пегги спрыгнула прямо на тротуар и распахнула свежевыкрашенную, на смазанных петлях, калитку. Сзади уже громыхал фургон с последней партией вещей.

Маргарет ступила на пандус. Больше ей ничего не оставалось делать.

21

Маргарет всегда называла свою подвальную квартиру «мой дом на Шарлотт-стрит». Съемщики с верхних этажей для нее не существовали. В подвале было чисто и уютно. Работники из Барони и Пегги потрудились на славу.

Две комнаты справа от длинного холла, по замыслу Пегги, разделили стенами на четыре прямоугольные спальни. Спальня Стюарта прилегала к фасаду, с ней граничила спальня Маргарет – ее дверь была возле пересечения двух коридоров. Следующей была спальня Пегги с кроваткой для Гарден, а для Занзи выгородили спальню у задней стены – ближе всего к входу в огромную кухню. Ее роль играла квадратная комната слева, окна которой выходили в сад. Передняя комната слева была гостиной.

В гигантских дымовых трубах сделали отверстия – получились камины. В гостиной и на кухне трубы проходили по середине наружных стен. В деленных спальнях крошечные каминные решетки прятались в углах.

Кирпичные стены побелили, полы в спальнях и гостиной покрыли бесценными, но уже сильно выцветшими персидскими коврами, которые безжалостно обрезали, подгоняя по размерам. Кирпичный пол кухни выкрасили в зеленый цвет.

Мебель Пегги постаралась выбрать наименее пострадавшую от времени. Получилась разномастная смесь предметов из главного и лесного домов. Кресла в стиле Луи XIV и эпохи Регентства соседствовали с плетеными качалками, тут же красовались кресла с подголовниками и обивкой, покрытой ручной вышивкой.

Белые муслиновые занавески для всех комнат привезли из лесного дома, так как окна на Шарлотт-стрит были слишком малы для тяжелых штор.

Маргарет настояла, чтобы в их новый дом доставили ее портрет и портрет ее матери, написанные, когда Маргарет было пять лет. Она понимала, что живопись была не из лучших – миссис Гарден получилась несколько косоглазой. Но других фамильных портретов у Маргарет не осталось. Все они погибли, когда сгорела ее усадьба. А Пегги распорядилась развесить портреты из Барони. Это были ее предки, к тому же в семействе Эшли почти все были красивы. В результате холл сильно напоминал картинную галерею. Но неторопливо прохаживаться по ней не хотелось – лица со стен смотрели по большей части неодобрительно и высокомерно. Исключение составлял первый колонист Эшли: одетый в шелка и кружево кавалер, он выглядел повесой и улыбался уголком рта – едва заметно и вызывающе. Пегги отвела ему почетное место. Глаза у колониста Эшли поблескивали, когда открывалась входная дверь.

А дверь эта была крепкая, с тяжелым замком. Калитку из кованой стали починили и покрасили. Она теперь тоже запиралась. Так что хозяева, открывая внутреннюю дверь, чтобы посмотреть, кто пришел, оставались в безопасности. В комнатах тоже появились двери, а на выходе в сад – двойная дверь и калитка.

Садовник из Барони выполол сорняки и убрал мусор. После этого стали видны очертания старинных кирпичных дорожек и контуры прежних клумб. А также след двух уборных во дворе. Тут Маргарет велела садовнику прекратить работу: Трэдды не могут пользоваться туалетом во дворе, это немыслимо.

Для соответствующих нужд послужат ночные вазы, для мытья лица и рук – кувшины и тазики, для купания – сидячая ванна. Они прекрасно обходились этим в Барони, и незачем менять привычки. А воды у них будет предостаточно: напротив заднего крыльца есть водокачка.

Верхняя часть дома освещалась и отапливалась газом, но до подвала трубы не дотянули. Трэдды даже не обратили на это внимания. У них всегда были керосиновые лампы, а для приема гостей – свечи. И сейчас им казалось, что они живут куда роскошнее, чем в Барони, потому что специальный фургон каждое утро привозил им лед, а Маргарет могла наконец отвести душу за газетой, которую еще до завтрака доставлял мальчишка-рассыльный.

После просторного дома на плантации им не было ни тесно, ни неуютно в шести низких комнатах, потому что они там только ночевали. Семейство завтракало в восемь и отправлялось открывать для себя чудеса города. В три часа Маргарет и дети приходили обедать, но уже в четыре снова были на улице. Дни еще не стали короткими. Очень часто Трэдды возвращались домой поздно, около восьми вечера, со стертыми ногами, голодные и счастливые.

Экипаж они отправили обратно в Барони. На Шарлотт-стрит им было негде держать лошадь. И тем более этот полуразвалившийся «олдс», настаивала Маргарет. Поэтому они ходили пешком или ездили на трамвае.

Они были как четверо детей в поисках приключений. Стюарт охотно эскортировал мать и сестер, чувствуя себя очень взрослым в новом, с длинными брюками, костюме, который купил на деньги Сэма. Маргарет всегда была в прекрасной форме; смеющаяся и сияющая, она не замечала ни дождя, ни толпы, ни усталости. Город приводил ее в радостное возбуждение, в городе ей нравилось все. Даже ее дети.

Гарден до переезда никогда не бывала в Чарлстоне. Ее потрясла его деятельная жизнь, огни, толпы людей, разнообразие зрелищ, звуков и ощущений. Но самым большим открытием для девочки была ее мать. Прежде Маргарет ей никогда не улыбалась. Теперь же улыбка не сходила с ее губ, она смеялась, она разговаривала с Гарден, она спрашивала, весело ли ее младшей дочке, хорошо ли они проводят время. Гарден была ею очарована. Она была без ума от своей прекрасной, сияющей матери.

Пегги и Стюарт испытывали те же чувства. Им открылась другая, новая Маргарет, товарищ по играм. Им хотелось, чтобы эти игры никогда не кончились.

По Барони не скучал никто, даже Гарден.

Но вскоре радостные дни подошли к концу, начались занятия в школе. Маргарет была огорчена еще больше, чем дети.

– Но у нас остаются суббота и воскресенье, – чуть не плача, говорила она. – Все будни мы сможем ждать их и строить планы, а выходные проведем, как задумали.

Они старались именно так и жить, но счастливая беззаботность их покинула. Радоваться мешали мелкие неприятности, у каждого свои.

Стюарт и Пегги обнаружили, что в школе у Бейкон Бридж их плохо подготовили к последующей учебе. Теперь им назначали дополнительные занятия в перерыве и давали дополнительные задания на дом, чтобы Пегги и Стюарт нагнали своих соучеников. Но упущенного времени – тех семи лет, которые их одноклассники провели вместе, – Трэддам было не наверстать. Пегги и Стюарт оставались чужаками, деревенскими увальнями, посмешищем.

Помочь друг другу в школьных делах они не могли. Каждое утро Стюарт провожал сестру в школу Меммингера для девочек, а сам плелся обратно, на Митинг-стрит, в школу для мальчиков. После занятий он отводил сестру домой. Учебные программы у них были разные: мальчикам преподавали латынь и греческий, а девочкам нет.

Гарден пошла во второй класс. Она без труда нагнала своих соучениц: кроме алфавита и цифр почти ничего не требовалось, а алфавит и цифры она знала хорошо. Трудности у нее были только с общением.

Занзи с утра отводила ее в соседнюю школу и забирала в два, после уроков. Кроме Гарден, никого в классе чернокожая прислуга не провожала. Все приходили и уходили сами или со старшими братьями и сестрами.

Кроме того, дети получили от Маргарет строгие наставления.

– Не глазейте по сторонам, – поучала Маргарет. – Смотрите прямо перед собой и ни с кем на улицах не разговаривайте. В этой части города живет одно отребье, нам надо постоянно показывать этим людям, что мы не желаем иметь с ними ничего общего. – Занзи уже успела облить презрением нескольких соседок, которые заходили познакомиться с новыми жильцами и пожелать им счастья на новом месте. – И кроме того, Гарден, – продолжила Маргарет, – в классе ты должна держаться на расстоянии от других девочек. Я не хочу, чтобы ты с ними водилась. Они не нашего круга.

По требовательным и настойчивым ноткам в голосе матери Гарден поняла, что к этим словам надо отнестись серьезно, но совершенно не поняла, что все-таки Маргарет имеет в виду.

– Мне что же, нельзя ни с кем разговаривать? – спросила девочка.

– Гарден, не упрямься и не спрашивай глупостей. Конечно, ты должна быть вежливой. Но не позволяй им навязываться к тебе со своей дружбой.

Последнее было совсем не трудно. Дружбы своей никто не навязывал. Серое траурное платье, вечно нахмуренная Занзи, а также робость, испытываемая девочкой на новом месте, – все это заставило Гарден на протяжении многих недель чувствовать себя одинокой и несчастной.

Когда наконец маленькая девочка по имени Марджори спросила, не хочет ли Гарден поиграть с ней в камешки, Гарден была вне себя от радости. Вскоре у нее появилось еще несколько приятельниц – факт, который она старательно скрывала от Маргарет и Занзи. Эти дружбы стоили ей дорого – она платила страшными муками совести за свое предательство по отношению к матери, – но делали ее школьную жизнь счастливее.

Она в этом очень нуждалась. Дома Гарден видела немного радости. К ноябрю даже вымученное веселье по выходным осталось в прошлом. Маргарет угнетали мысли о деньгах, и ей было не до игр.

Два месяца назад они выручили за мебель огромную, как тогда показалось Маргарет, сумму. И она почти не делала покупок. В конце концов, она в трауре, ей три года предстоит носить только черное. Но, разумеется, ей понадобились чулки и новый корсет, да и ботинки у нее совсем сносились. Но это не означало «делать покупки». Покупками у Маргарет назывались нарядные платья, шляпы и прелестные мелочи вроде муфточек и кружевных носовых платков.

А сколько всего было нужно детям! Они так быстро росли и так небрежно носили вещи. На чулках Пегги появились штопки. А заштопать чулочки Гарден было уже нельзя. Занзи поставила на коленках заплатки.

Маргарет была в отчаянье. Канцоньери, хозяин углового магазина, устроил публичную сцену: он орал на Занзи сквозь запертую калитку, требовал, чтобы к нему вышла Маргарет, и грозил обратиться в полицию, если ему не уплатят.

Занзи всегда считала, что желание Маргарет – это закон. Но теперь даже Занзи начала ворчливо жаловаться на то, к чему привел переезд в город. Мистер Тремейн каждую неделю присылал из Барони продукты и каждый месяц – дрова. По мнению Занзи, цыплята всегда были слишком тощие, ветчина чересчур жирная, а дрова сырые. «Надо перебираться назад в Барони», – каждый день повторяла она.

Но именно этого Маргарет дала себе клятву не делать. «Надо жить экономнее, – решила она. – Не тратить денег на проезд. Стюарт и Пегги вполне могут добираться до школы пешком. Занзи может сама стричь Стюарта. Этот парикмахер – просто грабитель. Брать с маленького мальчика пятнадцать центов за стрижку! Нужно расходовать меньше сахара. И муки… И молока. Мы можем обходиться продуктами только из Барони. Нам не придется покупать ничего, кроме соли… и керосина для ламп… и мыла… и… и…» Маргарет опустила голову и закрыла лицо руками. Как много всего надо и как дорого все стоит!

«Все равно, – решила она, – даже если придется сидеть при лучине, мне это безразлично. Я не вернусь в усадьбу. Никогда».

Стюарт и Пегги громко жаловались на внезапно обрушившийся на них режим экономии. Гарден пыталась вернуть из прошлого ту мать, которую впервые увидела в городе: любящую и счастливую. Она раскрашивала в школе картинки и приносила их домой, матери; она спрашивала: «Мамочка, хочешь, я тебе спою?»; она вставала первой и бесшумно прокрадывалась в спальню Маргарет, чтобы положить на ковер у ее постели газету.

Маргарет оставалась хмурой, холодной, неприступной. Она решила не тратить ни денег, ни чувств. Вскоре к ней вернулась привычка убегать от действительности в мир своих дневных грез. Мостиком в этот мир для нее служила газета. Маргарет впивалась глазами в рекламу и светскую хронику, мысленно видела себя в тех самых платьях и на тех самых раутах. Вот когда Стюарт кончит школу и пойдет на службу… Вот когда они переедут и поселятся по другую сторону Брод-стрит…

Даже Занзи была вынуждена признать, что зимой в городе лучше. Ни в главном доме, ни в лесном ни одну зиму не было так тепло, как под низкими потолками их «квартиры». Но когда в середине мая начались духота и жара, жить в подвале стало тяжело. К началу июня на кирпичных стенах, словно капли пота, проступила влага, ковры напоминали мокрую губку. И что хуже всего, снова появился смрад. В нем угадывались гнилостные испарения прокисшего вина, прогорклого масла, старой стряпни. Воздух в подвале стал спертым, зловонным, почти непереносимым. И виной тому были не только скверные, но понятного происхождения запахи. Помимо них ноздри щекотало что-то другое, какой-то всепроникающий, гнетущий, тошнотворный, сладковатый душок. Запах нищеты. И Маргарет сдалась.

– Мы едем в Барони, – объявила она и разразилась истерическими рыданиями.

22

Жизнь в Барони, разумеется, шла не так, как прежде. Трэдды поселились в главном доме, где почти не осталось мебели, и только Занзи помогала им по хозяйству. Огромные комнаты стали особенно гулкими, несколько десятилетий ими никто не занимался, и это бросалось в глаза. Обитые шелком стены выцвели, ткань на них расползалась от сырости, равно как и парчовые шторы. От дома веяло той же заброшенностью, какая царила на всей Шарлотт-стрит.

Зато ночью с огромной, заросшей сорняками лужайки тянуло прохладой, свежий воздух заполнял высокие комнаты и задерживался в них до вечера, потому что на день внутренние жалюзи закрывали.

Были у жизни в Барони и другие приятные стороны.

Так, Маргарет нашла на чердаке целые залежи сокровищ: там хранился гардероб мисс Джулии Эшли. Мисс Джулия всегда покупала все самое лучшее и последние тридцать лет своей жизни ходила только в черном. Некоторым платьям было по сорок лет, и они остались ненадеванными. И на все юбки ушло огромное количество ткани. Мисс Джулия была консервативна в одежде: она носила только кринолины.

– Занзи, оставь паутину в покое, – прокричала Маргарет, перегнувшись через перила. – Все лето ты будешь шить.

А Пегги все лето читала. Библиотека в Барони была большая и хорошо подобранная. В семействе Эшли образованностью отличались и мужчины, и женщины, а мисс Джулия – особенно.

В дополнение к классике и полным собраниям всех крупных романистов, эссеистов, драматургов и поэтов один шкаф был целиком заполнен книгами в зеленых кожаных переплетах с монограммой Джулии Эшли. Книги эти были написаны женщинами-бунтарками и сторонницами женской независимости. А мисс Джулия своим остроконечным почерком делала на полях заметки еще более бунтарского свойства. Пегги начала самостоятельно изучать французский. Поля французских книг мисс Джулия исписывала особенно густо – и на языке оригинала.

Пока Пегги пыталась совладать с французским, Стюарт учился жевать табак. Сэм Раггс предложил ему работу у себя в магазине, его крыльцо служило подобием клуба для небогатых окрестных фермеров, и они приняли Стюарта в свою компанию. Заработанные деньги мальчик должен был отдавать матери, но это его ничуть не огорчало. Он согласился бы работать и бесплатно, лишь бы проводить долгие сумерки в обществе взрослых, слушая охотничьи рассказы и грубые шуточки. Они помогали ему почувствовать себя мужчиной.

А Гарден возвратилась в свой подлинный дом, к людям, которые ее по-настоящему любили. Она вновь обрела поселок.

В сентябре семейство переехало на Шарлотт-стрит и окунулось в городскую жизнь. Следующие три года Трэдды проводили зиму в городе, а лето в имении.

Им стало немного легче сводить концы с концами. После школы Стюарт работал у Сэма, помогал продавать «форды». Мальчик демонстрировал езду на них потенциальным покупателям.

– Да что вы, мистер, – похохатывал Сэм, – с этой машиной трудностей не бывает, видите, даже ребенок справляется.

Стюарт рос медленно и очень из-за этого переживал, утешало его только одно: Сэм говорил, что такая внешность делает его лучшим торговым агентом.

– И кроме того, парень, ты самый лучший механик, – всегда добавлял Сэм. – Голову даю на отсечение, ты можешь сделать из любого автомобиля все, что тебе вздумается.

Самыми счастливыми в жизни Стюарта были те часы, когда он, в комбинезоне, с жевательным табаком за щекой и гаечным ключом в руках, показывал что-то куда более взрослым автомеханикам и со знанием дела рассуждал о кожухах с водяным охлаждением, съемных цилиндровых головках и планетарной передаче.

Его заработок давал возможность всей семье в воскресенье съездить на экскурсию или сходить в мороженицу, а также покупать такие немаловажные вещи, как туалетная вода и ленты. А иногда и позволить себе нечто большее. Не очень часто, но достаточно регулярно. Стюарт торжественно сопровождал своих дам в Академию музыки на спектакли с такими прославленными актрисами, как Минни Мадерн Фиск или Эвелин Несбит, или в Театр принцесс, где помещался кинематограф. Но четверть жалованья он оставлял себе и каждую среду ходил на варьете в театр «Виктория» вместе с Джимми Фишером, главным автомехаником у Сэма Раггса. Маргарет считала, что он остается по вечерам в школе, в учебном клубе. Отметки у Стюарта были ужасающие.

За это ему устраивали кошмарные сцены. Маргарет покидала свой вымышленный мир и бранилась, как фурия. Все в их жизни зависело от Стюарта. Он обязан закончить школу. Он должен получить приличную работу. Она ругательски ругала его, стыдила и визжала, что он копия своего отца: ни на что не годный, безответственный лентяй. А потом начинала сваливать все его грехи на дурную компанию и, главное, на Сэма Раггса, на эту белую шваль. Маргарет даже грозилась, что заставит Стюарта уйти с работы и учиться как следует.

У мальчика хватало ума не принимать ее угрозы всерьез. Семья очень нуждалась в тех девяти долларах двадцати пяти центах, которые он приносил каждые две недели, и при виде этих денег Маргарет всегда радовалась.

Но Стюарту было больно слышать, что он очень похож на отца. Он помнил, какой была Маргарет при жизни Стюарта-старшего: она была унылой, одинокой, заброшенной, тот ее просто третировал. Когда-то мальчик дал клятву, что вырастет и будет о ней заботиться, и он по-прежнему считал это своим долгом.

Но школу он ненавидел и ничего не мог понять на уроках, хотя старался изо всех сил. Он давал матери обещания исправиться, смутно надеялся на чудо и проводил все больше времени с Джимми Фишером, изобретая лживые предлоги для отлучек из дома.

– Да не мучайся ты, – втолковывал ему Джимми. – Твоя беда только в том, что тебя бабы заездили. Мать, две сестры да еще эта огромная черная ведьма. Дома у тебя просто возможности нет быть мужчиной. А чуть-чуть приврать не велика беда. Женщины еще не до того довести могут.

Когда Маргарет вступала в очередную схватку со Стюартом, Пегги непременно пыталась вмешаться. Она просто расцветала от громких и страстных споров. В старших классах она превратилась в высокую, неуклюжую девушку. Она была крупнее брата и большинства своих соучениц. Красивыми у нее по праву могли считаться только руки и ноги. Ее лицо помимо оспин было усыпано воспаленными ярко-красными подростковыми прыщами, а волосы казались воплощением полыхавшего у нее в душе огня. Огненно-рыжие, как у всех Трэддов, и жесткие, как проволока, они закручивались в тугие, непокорные завитки. Пегги по тогдашней моде убирала их назад и завязывала большим бантом низко на затылке. Они не лежали, а топорщились и при всем своем обилии были некрасивы.

К любым общественным событиям Пегги относилась со страстью. По примеру Ганди, который был тогда в центре внимания, она пыталась голодать. В школе она ходила по коридорам с плакатиком женщин к выборам», и ее отправили в кабинет директора. Ее идеалом была Эмелина Пэнкхерст с дочерью. Свои контрольные и домашние работы она подписывала «суфражистка Пегги Трэдд».

Любая власть и любые авторитеты приводили ее в ярость, но в школе она перед ними смирялась. Да, она жаждала борьбы, но еще больше жаждала знаний.

Дома роль власти играла Маргарет, и Маргарет раздражала Пегги больше всего. Обратить на себя ее внимание было почти невозможно, это удавалось одному Стюарту. А если Маргарет иногда и замечала существование старшей дочери, то воспринимала все ее поступки совершенно неправильно. Например, когда Пегги голодала, Маргарет решила, что дочь села на диету, и одобрила «ее желание наконец-то заняться своей фигурой». А в суфражистки, по презрительному отзыву Маргарет, шли те, кому не удалось выйти замуж, и, уж конечно, не леди.

Поэтому роль аудитории для Пегги могла играть только Гарден. В их общей комнате, в часы, когда обеим уже полагалось спать, Пегги выплескивала на сестру все накопившееся в душе негодование и бессильную ярость.

– Да знаешь ли ты, что в Индии люди выпрашивают корку хлеба, а англичане спокойно проходят мимо и оставляют их умирать с голода? А миссис Пэнкхерст назначили принудительное питание, ей просто запихнули в горло какую-то гадкую резиновую трубку и влили туда кашицу. Мне худо делается, стоит мне об этом подумать.

Ты скажешь, ну, это же англичане. И ты думаешь, что этим будет сказано все? Нет, ты не права.

Гарден, которая не проронила ни звука и вообще не понимала, о чем речь, изо всех сил затрясла головой – она соглашалась, что не сказанные ею слова были ошибочными.

– Не права, – с нажимом в голосе повторила Пегги, – потому что и здесь, в этой стране, положение такое же ужасающее. Когда суфражистки проводили манифестацию в Вашингтоне, против них бросили кавалерию. Их сбивали с ног, и они падали под копыта лошадей. И знаешь, кто послал кавалерию? Политики, вот кто. Им безразлично, что справедливо, а что нет. А ты знаешь, Гарден, что по всей Европе люди убивают друг друга? Боши штыками вспарывают животы детям, и кого это здесь волнует? Ни-ко-го! «Это нас не касается», – говорят политики.

Ну, если их не касается даже убийство мирных жителей, что же тогда этих господ касается? Кому-то должно быть дело до того, что справедливо, а что нет. Но всем все безразлично. Даже учителям в школе. Пусть Европа сама о себе заботится – вот что они говорят. Им куда важнее, чем занимается Ирен Касл и какие туфли она носит. Их шокирует, что Ирен Касл остригла волосы, но им некогда думать о том, что ежедневно умирают миллионы и миллионы людей. Это их не шокирует. Клянусь тебе, Гарден, когда я обо всем этом думаю, мне так противно, что хочется плюнуть.

Гарден от всей души сочувствовала сестре.

– Мне тоже хочется, – подхватила она и, открыв ближайшее к своей постели окно, изо всех сил плюнула во двор.

Пегги была так изумлена, что перестала ораторствовать.

– Ничего себе! Гарден, я и не знала, что ты так умеешь. По-моему, ты доплюнула до соседнего дома.

Гарден торжествующе ухмыльнулась:

– Я плююсь лучше всех. Меня учил Джон, это старший сын Ребы, сперва он был чемпионом поселка, но потом я его переплюнула. Хочешь, я тебя научу?

Если бы Маргарет увидела, как ее дочери старательно плюются в окно, она бы, наверное, упала в обморок. А те газетные новости, о которых так презрительно отзывалась Пегги, казались Маргарет очень важными и, главное, очень тревожными. На улицах Вашингтона – демонстрация женщин, а такая очаровательная особа, как миссис Касл, делает себе стрижку.

Это были приметы времени, они свидетельствовали, что в мире происходят пугающие перемены. Самой знаменитой звездой кинематографа стала Теда Бара – женщина несомненно безнравственная. Маргарет изо всех сил кивала, читая передовицу в газете «Новости и курьер». В ней было написано все, о чем с такой тревогой думала Маргарет. «В тартарары вместе с танго» – называлась статья. Мир забывает о вечных ценностях, нравственности и приличиях. Мода и бесстыдство становятся синонимами.

Мать с детства внушала Маргарет простые и возвышенные принципы жизненной философии. «Ты леди, Маргарет, и этого у тебя никто не отнимет. Мы можем лишиться каких-то вещей, но наше воспитание и наши традиции всегда при нас. И пока ты живешь в соответствии с ними и поступаешь, как тебе положено, то есть как подобает леди по рождению и воспитанию, тебе всегда будут воздавать должное, тебя будут уважать».

Миссис Гарден вкладывала в слова «традиция», «воспитание» и «леди» очень многое. Для нее они подразумевали смелость, бескорыстие, готовность к самопожертвованию, то есть подлинный благородный принцип «noblesse oblige».[3] Маргарет, слишком юная, чтобы осознать свое невежество, думала, что понимает заветы миссис Гарден. Но для себя она толковала их так: она, Маргарет, по рождению выше других, и если она будет выглядеть и вести себя женственно, то люди будут обходиться с ней как с принцессой крови.

Применительно к самой Маргарет эта система работала неплохо. Романтические традиции рыцарского отношения к женщине были на Юге очень сильны и распространены повсеместно. Кроме мужа, никто и никогда не позволял себе в присутствии Маргарет ни грубых поступков, ни грубых слов. Мужчины, даже те, которых нельзя было назвать джентльменами, непроизвольно, не задумываясь, уступали ей дорогу или останавливали автомобиль, чтобы она могла перейти улицу. В магазинах ее обслуживали первой, а обычным женщинам, не леди, приходилось ждать. Быть леди – в этом состояло и дело жизни Маргарет, и ее способ борьбы за место под солнцем. Стремительные изменения, которые внес в культуру двадцатый век, угрожали самим основам ее существования.

Каждое утро, провожая детей в школу, она ненадолго успокаивалась, начинала чувствовать себя увереннее. Стюарт пропускал вперед девочек и, как его учили, придерживал дверь. А ее дочери в своих глухих, тусклого цвета платьях и с вымытыми до какой-то невероятной чистоты лицами выглядели, как и подобает приличным, воспитанным девочкам из хорошей семьи. В сестрах не было ничего современного, ничего вызывающего.

И каждое утро Маргарет мысленно поздравляла себя. Пусть на их долю выпали тяжелые времена, позор жизни на Шарлотт-стрит и отлучение от людей своего круга, она, Маргарет, сумела внушить своим детям, что такое подлинные ценности. В обществе это сразу заметят и одобрят, как только они переедут и поселятся по другую сторону от Брод-стрит. То, как она воспитала Стюарта, будет говорить в ее пользу. И то, как дочерей, – тоже. Внешность у ее девочек, конечно, не особенно привлекательная. По правде говоря, обе даже уродливы. У Пегги оспины, и она такая огромная. А Гарден чересчур тощая, у нее странноватые глаза и разноцветные волосы. Но обе станут настоящими леди, и это самое главное.

Маргарет не имела ни малейшего представления о том, что в ее доме готовится бунт.

23

– Просто передай это маме от меня. – Стюарт поспешно сунул в руку старшей сестры смятый конверт. Он хотел поскорее исчезнуть, но Пегги схватила его за манжету.

– Братик, что-то ты слишком торопишься. Мама меня, конечно, убьет, но ради тебя я готова расстаться с жизнью, а ты даже не говоришь мне «спасибо». – Пегги рассмеялась, но в глазах у нее стояли слезы.

– Да-да, конечно, спасибо тебе. Ты молодец, Пегги. – И юноша сделал попытку вырваться.

– Стюарт! – Пегги выпустила манжету брата только затем, чтобы крепко обвить руками его шею. При этом шляпа у девушки свалилась, покатилась по мостовой, и, чтобы брат успел ее поймать, Пегги пришлось разжать объятия. – Береги себя, слышишь! – крикнула она ему вслед.

– Да, конечно. До встречи!

Пегги не было видно, что Стюарт часто мигал. Спина у него была прямая, шаг твердый. Дело происходило 7 апреля 1917 года. Днем раньше Соединенные Штаты объявили войну Германии. Стюарт шел на призывной пункт, чтобы записаться добровольцем.

Маргарет прочла записку сына и аккуратно ее сложила. Потом зашла в свою комнату. Вышла она оттуда в перчатках и шляпе. Она закрыла за собой дверь, ни слова не сказав Пегги.

Вскоре Маргарет решительным жестом распахнула дверь углового магазина и направилась прямо к мистеру Канцоньери, стоявшему за прилавком. Итальянец смотрел на нее круглыми от удивления глазами. Он впервые видел ее у себя в торговом зале и был совершенно уверен, что прежде она никогда не выходила на улицу в одиночестве. Но он не успел опомниться и найти слова для приветствия; Маргарет заговорила сама.

– Насколько мне известно, у вас есть телефон, – сказала она. – Мне хотелось бы им воспользоваться.

На следующий день двое армейских офицеров доставили Стюарта домой. Губернатор штата Южная Каролина немедленно пошел навстречу пожеланиям матери, носящей прославленную фамилию Трэдд.

Стюарт был зол и унижен. Негодующая Маргарет демонстративно молчала, пока из школы не пришла Пегги. Тогда мать усадила обоих детей на диван и, прохаживаясь взад-вперед по комнате, произнесла обвинительную речь:

– Теперь я вижу, как я ошибалась на ваш счет и как неправильно с вами поступала. Я доверяла вам, а вы за моей спиной сговаривались, как меня обмануть. Теперь я буду осторожнее. Стюарт, завтра утром, когда вы с Пегги отправитесь в школу, я выйду с вами. Ты проводишь меня в свою школу, я намерена поговорить с директором. Не сомневаюсь, ты сообщил этому человеку, Сэму Раггсу, что уезжаешь отсюда. Разумеется, о нем ты думаешь больше, чем о матери. Он тебя не ждет, и тебе незачем сообщать ему, что ни на своей автостоянке, ни в своем магазине он тебя больше не увидит. Но ты имей в виду, что дело обстоит именно так.

Стюарт разразился отчаянными протестами. Маргарет расплакалась.

– Ты видишь, как он со мной поступает! – всхлипывала она.

Пегги молчала, просто не зная, что сказать.

– Стюарт, – нанесла свой коронный удар Маргарет, – ты хочешь разбить мне сердце, ты мучаешь меня, совсем как твой отец.

– Ох, мамочка, не надо! Прости меня, я так виноват! – Стюарт порывисто вскочил и крепко обнял мать.

– Они там целуются и рыдают, а меня отправили к себе в комнату, – жаловалась Пегги младшей сестре. – А что я сделала? Только передала записку. Это несправедливо, ей-Богу.

– Хочешь поплеваться? – спросила Гарден.

– Нет, я слишком зла.

Джулиан Картрайт одобрительно смотрел на даму, сидевшую напротив его письменного стола. В своем лиловом платье и маленькой треугольной шляпке она выглядела утонченной, скромной и очень хорошенькой. Ее руки в белых перчатках были сложены на коленях, а на крошечных черных ботинках ярко белели отвороты с пуговками сбоку. Пуговки, как с удовлетворением отметил мистер Картрайт, едва виднелись из-под юбки. Новомодные платья с подолами выше щиколоток вызывали у мистера Картрайта чувство, похожее на гражданскую скорбь. Да, эта маленькая миссис Трэдд – очаровательная особа. Трудно поверить, что у нее такой взрослый сын, и к тому же такой лоботряс.

– Благодарю за оказанную честь, – ответил на приветствие Маргарет директор школы. – Буду счастлив, сударыня, сделать для вас все, что в моих силах. – Такие слова неизменно слышали от мистера Картрайта матери его учеников. Обычно эти дамы хотели, чтобы мистер Картрайт принял к сведенью длинный перечень тех достоинств их сыновей, за которые мальчикам следовало простить академическую неуспеваемость.

Но на уме у Маргарет было совсем другое.

– Я бы попросила вас подыскать работу для Стюарта, – сказала она. – Разумеется, что-нибудь подходящее для джентльмена. Стюарт может приступить к ней немедленно, он будет являться на службу прямо после занятий. Когда же он закончит вашу школу, то, разумеется, немедленно перейдет на полный рабочий день.

Мистер Картрайт не сразу нашелся с ответом. Было крайне маловероятно, что Стюарт вообще получит диплом. В его, мистера Картрайта, учебном заведении очень высокие требования. Стюарта давно бы попросили покинуть школу, если бы не настойчивое заступничество его опекуна, мистера Логана Генри. Мистера Генри и мистера Картрайта связывала старинная дружба.

«Ну вот, наконец-то, – подумал директор. – Я оказал Логану услугу, теперь его очередь».

– Я немедленно начну наводить справки, миссис Трэдд, – любезным тоном проговорил он. – И думаю, нам незачем дожидаться всех этих выпускных церемоний. Они же во многих отношениях простая формальность, как вы, наверное, знаете.

Маргарет поблагодарила его с очаровательной улыбкой.

– Могу я попросить вас еще об одной любезности? – добавила она. – Мне на короткое время необходимо общество моего сына. Он должен проводить меня домой. Вам не трудно будет вызвать его из класса? Одна я не могу появляться на улицах, как вы понимаете.

Мистер Картрайт не понимал. Его жена обходилась без сопровождающих. Но за Стюартом он кого-то послал.

Вечером директор рассказал жене о визите Маргарет.

– Трэдды? – переспросила Мэри Картрайт. – Я этого имени сто лет не слышала. Я думала, никого из них уже не осталось. С этой семьей была какая-то неясная история… какое-то происшествие на охоте?

Муж постарался освежить прошлое у нее в памяти. Ту же услугу ему чуть раньше успел оказать Логан Генри.

– Ну, этим все объясняется, – покачала головой Мэри. – Бедная женщина, она почти всю жизнь провела в трауре. Она была в лиловом, так ведь? Лиловое носят год после черного. В будущем году она сможет ходить в розовом, если пожелает. Но вряд ли ей этого захочется, она, наверное, очень предана памяти своего покойного мужа, если провела в затворничестве столько лет. Как трогательно и как старомодно. Сейчас все понимают, что жизнь не должна стоять на месте. И по-моему, так сосредотачиваться на своем горе вредно для здоровья. Может быть, мне стрит черкнуть ей записку, я напишу, что хочу ее навестить. Ее нужно вернуть в общество.

Мэри Картрайт была не единственной, кого заботило будущее Трэддов. В нескольких кварталах от ее дома Логан Генри пил разбавленное виски в обществе Эндрю Энсона, президента банка; банк назывался «Каролинский аккуратист».

– Трэдды? Да, конечно, помню, имя-то громкое. Моя мать чуть было не вышла за Пинкни Трэдда, но он погиб во время землетрясения. Да, Господи, я, конечно же, помню Трэддов. Рыжие волосы и невозможный характер. Как зовут мальчика?.. Стюарт. Да, это внук того самого Стюарта, которого я знал. Он был из компании Уэйда Хэмптона, из тех ребят, что выгнали этих жуликов во время Реконструкции. Потом Хэмптон сделал его судьей. Господи, как давно это было… А я играл с Лиззи Трэдд, когда был маленьким. Она была старше меня года на три-четыре. Значит, сейчас ей около шестидесяти, но по ней этого никак не скажешь. Знаете, та самая Элизабет Купер, она руководила фосфатной компанией?

– Знаю, Эндрю. Но если мы сейчас предадимся воспоминаниям, то нам и ночи не хватит. А нам надо быстренько решить, как поступить с парнем, в пользу которого говорит только то, что его дед был связан с Уэйдом Хэмптоном. Вы сможете найти этому юноше работу у себя в банке?

– Конечно смогу. Вы говорите, он хотел записаться добровольцем? Настоящий Трэдд. Сколько ему? Шестнадцать?

– Будет семнадцать в июле.

– Достаточно взрослый, чтобы учиться, и достаточно молодой, чтобы не считать себя всезнайкой. Я его беру.

– Эндрю, вы настоящий друг. Но вот еще что. Он – единственный кормилец в семье. Я хочу, чтобы вы платили ему больше, чем он заслуживает. Плантация начала приносить очень приличный доход. Я перезаключу договор с управляющим и буду передавать вам по десять долларов каждую неделю, а вы будете вкладывать их в его конверт с жалованьем.

– Почему бы вам не платить их прямо ему?

– Он несовершеннолетний. Мне пришлось бы отдавать их этой кошмарной особе – его матери.

Эндрю расхохотался:

– Я вижу, вы очень любите своих овдовевших клиенток. Хорошо, согласен участвовать в заговоре. Надеюсь, этим я не преступаю закон?

В начале следующей недели Стюарт отправился с матерью на Кинг-стрит и там под ее наблюдением выбрал себе новый костюм, а потом – на Трэдд-стрит, где ей хватило одного взгляда на крошечный домик, чтобы подписать договор о найме.

– Мы переедем в конце недели, повозки и рабочие руки в Барони, как всегда, найдутся. Стюарт, это же замечательно! В понедельник ты пойдешь на службу, и твой банк будет в двух шагах от твоего нового дома.

Банк, как и большая часть городских банков, находился на Брод-стрит. Трэдд-стрит была на один квартал южнее.