Врач из будущего (Война)

Глава 24 Обратный билет

Солнце поднималось над Халхин-Голом, безжалостное и ясное, будто пытаясь сжечь следы прошлой ночи. Но следы были слишком глубокими. Воздух, еще прохладный, пах гарью, пылью и резким, знакомым до тошноты ароматом карболовой кислоты, смешанной с кровью. Лев стоял у входа в свою палатку, впитывая этот запах, и ему казалось, что он въелся в него навсегда, въелся в кожу, в легкие, в саму душу.

Его руки помнили тупую отдачу приклада, хруст черепа под ударом. Его глаза видели пустое место на крыше землянки, где вчера еще лежал, прицеливаясь, Артем Волков. Он сомкнул веки, пытаясь отогнать видение, но оно лишь стало четче.

Рядом, прислонившись к колесу грузовика, неподвижно, как изваяние, стоял Родионов. Он методично, с каким-то почти ритуальным спокойствием, чистил свой ТТ. Его пальцы, толстые и цепкие, двигались плавно, привычно. Казалось, он не замечал ничего вокруг.

Лев заставил себя сделать шаг, потом другой. Подошел ближе. Гравий хрустнул под сапогами.

— Спасибо, Игнатьич, — его голос прозвучал хрипло, непривычно тихо. — За все.

Родионов не поднял глаз, продолжая водить ветошью по затвору.

— Не за что, — его ответ был ровным, без интонаций. — Работа такая. Волков свой долг выполнил до конца. Чего и всем нам желаю.

В его словах не было скорби. Была только суровое принятие. Принятие того, что смерть это часть уравнения, переменная, которую всегда надо учитывать.

Лев глубоко вздохнул, чувствуя, как сжатые легкие с болью расправляются.

— Я вчера… человека убил, — выдохнул он, и слова показались ему чужими, произнесенными кем-то со стороны. — Прикладом по голове.

Родионов наконец оторвал взгляд от пистолета. Его серые, как речная галька, глаза уставились на Льва. В них не было ни осуждения, ни удивления.

— А он бы и тебя, и тех ребят в палатке, на салат покрошил — произнес он отчеканивая каждое слово. — На войне не убиваешь ты — убивают тебя. Или тех, кого должен защитить. К этому не привыкнешь, но принять надо.

— Как вы с этим живете? — спросил Лев, и в его голосе прозвучала неподдельная, почти мальчишеская растерянность.

Уголок рта Родионова дрогнул, но улыбкой это назвать было нельзя.

— А мы и не живем. Мы служим. А жить будем потом, если повезет. Ты тем более. — Он снова посмотрел на Льва, и его взгляд стал тяжелым, пронзительным. — Твоя жизнь ценится за десятки, может, сотни других. Помни это, и не разменивайся на угрызения совести. Делай свое дело. Тем более я припоминаю, что ты и в родном Ленинграде побывал в стычке с иностранной разведкой?

Лев ожидал волны холода и легкой тошноты, вспоминая тот вечер. Но их не было. Война и правда меняет людей, быстрее чем можно предположить. Лев глубоко вдохнул:

— Да, правда, не думал что у вас будет информация и об этом… Да, но там было иначе, я, можно сказать на рефлексах тогда это сделал… А сейчас… — Игнатьич не дал ему закончить фразу

— А сейчас тоже самое. Я видел как ты ринулся защищать раненых, не думая о своей шкуре. Это и похвально и глупо с другой стороны. Что в Ленинграде ты убил врага, что здесь. Разницы никакой, ты выполнил свой долг, и моральный и государственный. — Родионов закончил чистить свой ТТ, убрал его в кобуру. — Но если бы ты не справился сегодня ночью, то и мне бы возвращаться не стоило, поэтому впредь думай дважды! У тебя семья и перспективы сделать нашу родину передовой в медицине!

Он развернулся и побрел в сторону штаба, словно поставив точку в разговоре. Лев стоял еще мгновение, затем кивнул, хотя Родионов этого уже не видел. Эти слова, жесткие и бескомпромиссные, как удар топора, почему-то принесли некое подобие облегчения. Они не оправдывали произошедшее. Они просто расставляли все по своим, страшным, но четким местам.

Из палатки вышел Леша. Он был бледен, под глазами залегли синие тени, но держался прямо. Увидев Льва, он попытался улыбнуться, но получилось жалко, криво.

— Лёва, ты уже встал… — он подошел ближе, понизив голос. — Я… того японца… я ему, кажется, руку сломал. А потом… застрелил…

Голос его дрогнул. Лев посмотрел на этого вчерашнего мальчишку, который так лихо применил приемы самбо, и увидел в его глазах тот же ужас, то же смятение, что терзало его самого. Он положил руку ему на плечо, чувствуя, как тот слегка вздрагивает.

— Ты спас мою жизнь, Леш, — тихо, но очень четко сказал Лев. — И тех раненых в палатке. Ты поступил так, как должен был поступить настоящий советский человек. Не кори себя, ты все сделал правильно. Помнишь? Либо ты, либо тебя!

— Просто… в кино все не так, — прошептал Леша, глядя куда-то в сторону. — И в книжках. Там все по-геройски. А тут… просто страшно. И потом во рту горько.

— Потому что это и есть жизнь, Леш. Самая горькая ее правда. — Лев сжал его плечо. — Я правда понимаю что ты сейчас чувствуешь, впервые отнять чужую жизнь — не просто это осознавать. Но ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть? — Лев вдруг вспомнил Цоя, но эта строчка теперь имела совсем другой смысл и вес.

— Да я понимаю Лев, я знаю что все сделал правильно… И ты прав, хорошо сказал, я запомню эту фразу. Ну что, пойдем наверно до штаба прогуляемся или с ранеными поможем? — лицо Леши немного преобразилось, появилась уверенность в глазах и расправленных плечах.

В этот момент к ним направилась Островская. Она шла ровно, подчеркнуто собранная, в идеально чистой несмотря на вчерашний бой, форме. Ее волосы были убраны под пилотку, лицо — маска профессиональной отстраненности. Но Лев, уже научившийся ее читать, видел напряжение в уголках губ, неестественную скованность в движениях.

Она остановилась перед ним, глядя куда-то в область его подбородка.

— Товарищ Борисов. Докладываю. Потери среди медперсонала: двое санитаров легко ранены, один убит. Все раненые эвакуированы в тыловой госпиталь. Что нам делать дальше?

Ее голос был ровным, металлическим. В нем не было ни капли от вчерашней истерики. Была выучка. Военная выучка.

— Спасибо, Марина Игоревна, — сказал Лев, и ему потребовалось усилие, чтобы его тон не сбился. — Вчера вы были на высоте. Ваши действия спасли много жизней. В том числе, возможно, и мою.

Она вздрогнула, будто от неожиданного щелчка. Ее глаза на секунду встретились с его взглядом, и в них мелькнуло что-то сложное, стремительное: обида, гордость, боль, — чтобы тут же погаснуть.

— Я выполняла свой долг, — отчеканила она, снова отводя взгляд. — Как и вы учили. Боец, а не истеричка.

В этих словах была такая концентрация затаенной боли и горькой иронии, что Льва кольнуло в сердце. Он понимал, что мост между ними сожжен дотла. Оставался только холодный, профессиональный мостик, и шаг в сторону грозил обрушением.

— Искренне благодарен бойцу, — тихо сказал он.

Она резко кивнула, развернулась и ушла, ее прямая спина казалась неестественно жесткой. Лев смотрел ей вслед, и в душе его шевельнулась тревога. Ливень отступил, но гроза еще где-то на горизонте. Насколько прочным окажется это перемирие?

Медведев, выглядевший так, будто не спал с самого начала конфликта, повел их в другой сектор обороны, в полевой госпиталь, развернутый ближе к штабу корпуса. Дорога была тряской, пыльной, но уже привычной. Лев смотрел в щель между брезентовыми пологами грузовика на проплывающие мимо выжженные степи, и в душе его впервые за эти дни шевельнулось нечто, отдаленно напоминающее надежду.

Новый госпиталь встретил их иным — все тем же запахом крови и антисептиков, но ощущением налаженной работы. Здесь не было той панической суеты, что царила в первом пункте. Санитары двигались быстро, но целенаправленно. И первое, что увидел Лев, войдя в приемную палатку, — система цветных маркировок, которую он когда-то внедрял в ленинградских больницах.

На груди у раненых, прямо на гимнастерках или шинелях, мелом или кусочками краски были нарисованы круги: красные, желтые, зеленые. Санитары, не тратя времени на вопросы, переносили «красных» — тех, кто был без сознания, с обширными кровотечениями, — сразу в операционную. «Желтых» — с тяжелыми, но не смертельными ранениями — к хирургам второго эшелона. «Зеленых», ходячих, отправляли на перевязку.

— Работает, — негромко произнес Лев, обращаясь больше к самому себе, чем к Медведеву.

Тот хмыкнул, вытирая пот со лба.

— С вашими шприцами и этими цветами да, полегче стало. Хоть видно, кому за что хвататься.

Лев почувствовал странное, щемящее чувство гордости. Его идеи, рожденные в кабинетной тиши, здесь, в аду, спасали секунды. А на войне секунды это жизни.

В хирургической палатке он застал короткую передышку между операциями. Хирурги, молодой военврач и его помощник, старшина, курили у входа, залитые потом и усталостью.

— Коллеги, приветствую — обратился к ним Лев. — У меня есть предложение, как можно резко снизить количество послеоперационных осложнений, гангрены и сепсиса.

Хирург-военврач, представившийся Ковалевым, с интересом посмотрел на него.

— Слушаем, товарищ Борисов. Вашим изобретениям мы уже спасибо сказали, они сильно облегчают нашу работу, а самое главное спасают жизни.

— «Крустозин», — сказал Лев. — Нужно вводить его непосредственно перед началом операции или сразу после нее, до наложения швов. Антибиотикопрофилактика.

— Дорогое удовольствие, — сразу нахмурился старшина, опытный, видавший виды. — Его на самых тяжелых едва хватает.

— А считать, сколько мы теряем людей от заражения крови после вроде бы успешных операций? — мягко парировал Лев. — Или тех, кому из-за гангрены приходится ампутировать конечности? Дешевле один раз вколоть «Крустозин», чем месяцами лечить сепсис или делать человека инвалидом.

— Инструкцией не предусмотрено, — уперся старшина.

— Инструкции пишутся под меняющуюся реальность, — голос Льва зазвучал тверже. — Я предлагаю методику, опробованную в клиниках Ленинграда. Риск аллергической реакции минимален, а перед операцией можно сделать кожную пробу. Давайте попробуем. Я беру ответственность на себя.

Ковалев, до этого молча слушавший, затушил папиросу.

— А почему бы и нет? — сказал он. — Надоело уже видеть, как ребята с вроде бы пустяковыми ранениями горят от заражения. Одного сегодня только откачали по вашим методикам. Давайте попробуем на следующем поступлении. Я за.

Старшина что-то пробормотал, но не стал спорить с непосредственным начальником.

Через несколько часов, когда поступила новая партия раненых, Ковалев, готовясь к операции по поводу проникающего ранения в грудную клетку, вколол раненому «Крустозин». Лев, ассистируя ему, видел скептические взгляды старшины и операционной сестры. Но он был уверен в своей правоте. Знания из будущего не могли подвести его в этом.

Операция прошла успешно. На следующий день Ковалев сам разыскал Льва.

— Товарищ Борисов! — его усталое лицо озаряла улыбка. — У того вчерашнего температура почти в норме! Ни намека на воспаление! А у других, кого оперировали без «Крустозина» — у двоих уже началось нагноение. Это работает! Черт побери, это действительно работает!

Эта маленькая, но такая важная победа согрела Льва изнутри. Он не просто наблюдал и констатировал. Он менял здесь и сейчас правила игры, в которой ставкой была человеческая жизнь.

Позже, обходя передовые позиции, он раздавал бойцам пробные упаковки таблеток для обеззараживания воды — небольшие вощеные пакетики с белыми кристаллами.

— Бросил в котелок с водой, подождал полчаса и пей, не бойся, — объяснял он смущенным и недоверчивым бойцам. — Ни дизентерии, ни тифа.

Один из ветеранов, обветренный, с обмотками вместо портянок, покрутил пакетик в руках.

— Мы тут из Халхина воду пьем, товарищ ученый, и ничего, живы пока.

Но другой, молоденький, с испуганными глазами, робко спросил:

— А правда, что от нее живот болеть не будет? А то у меня в прошлый раз так скрутило, думал, конец, не добегу…

— Правда, — уверенно сказал Лев. — Проверено, мы готовимся к массовому производству.

Паренек сунул пакетик в нагрудный карман, как самую ценную реликвию. А на следующий день к Льву подошел улыбающийся сержант.

— Спасибо вам за таблетки! Мой взвод уже попробовал — никто не бегает! Вещь! Ребята просят, нельзя ли еще достать?

И тут же один из бойцов, бравый детина с усами, подмигнул Льву:

— Товарищ ученый, а таблетку чтоб от японца спрятаться, нету? А то они очень настырные!

Раздался общий смех. Лев улыбнулся в ответ, и это была первая по-настоящему легкая улыбка за все время пребывания здесь.

— Над этим работаем, — пошутил он в ответ. — Но пока только от живота и от пули, если повезет.

Он смотрел на этих людей: уставших, испачканных в пыли и порохе, но не сломленных, — и чувствовал, как тяжелый камень, лежавший у него на душе с прошлой ночи, понемногу начинает крошиться. Они шутили, они верили и ждали от него чудес. И он не имел права их подвести.

Приглашение пришло само собой, естественно и просто, как многое здесь, на фронте. Пока Лев и Леша обсуждали с медперсоналом результаты применения «Крустозина», к ним подошел усатый старшина, тот самый, что вчера скептически хмыкал по поводу антибиотиков. Теперь в его глазах читалось неподдельное уважение.

— Товарищ ученый, да вы и ваш помощник, видно, не из робкого десятка, — сказал он, почесывая затылок. — Места тут, конечно, не ресторан «Астория», но каша с тушенкой — первым сортом. Милости просим к нашему шалашу, если желание имеется.

Лев почувствовал, как в груди что-то оттаивает. Это был не приказ, не формальность, а настоящее, человеческое приглашение. Он встретился взглядом с Лешей, который неуверенно улыбнулся и кивнул.

— С удовольствием, товарищ старшина. И давайте по простому, Лев. Без всей этой мишуры.

— А я Степаныч. Все меня так зовут. — искренне улыбнулся старшина

Они шли за старшиной по пыльной тропинке, и Лев снова ощущал этот странный контраст. С одной стороны — развороченная взрывами земля, обгорелые остовы грузовиков, неумолкаемый гул где-то за горизонтом. С другой — почти дачная идиллия: умывальник, аккуратно сложенные в пирамиду ящики из-под патронов, и даже жалкий кустик полыни, посаженный кем-то в консервную банку у входа в блиндаж.

Полевая кухня стояла в небольшом углу, прикрытая от наблюдателей. Воздух был густым и манящим, пахло дымом, гречневой кашей, тушенкой и махоркой: запах войны, ставший уже привычным. Бойцы, человек пятнадцать, сидели на ящиках, бревнах, просто на земле, с котелками в руках. Увидев приближающихся гостей, разговоры на секунду стихли, десятки любопытных глаз уставились на них.

— А, наши ленинградские гости! — крикнул кто-то из толпы. — Места дайте товарищам!

Им тут же освободили место. Кто-то протянул Льву котелок с дымящейся кашей. Он был тяжелым и горячим, и этот простой жест гостеприимства тронул до глубины души.

Боец постарше, с обветренным, как старый дуб, лицом и умными, чуть прищуренными глазами, сидевший напротив, ухмыльнулся, обнажив желтые от табака зубы.

— Ну что, товарищ с Большой земли, — начал он, и в его голосе слышалась не злоба, а добродушная издёвка, — как вам наши халхингольские курорты? Воздух, говорите, целебный?

Лев, уже научившийся понимать этот солдатский юмор, улыбнулся в ответ. Он почувствовал, как сквозь усталость и напряжение пробивается что-то теплое, почти домашнее.

— Воздух ничего, — парировал он, зачерпывая кашу ложкой. — Свежий. А вот японские «процедуры» в виде артобстрела малоприятны. Как баня, только жарче и без пара.

Раздался одобрительный смех. Шутка была понята и принята.

— А у нас тут японец, он как комар назойливый, — подхватил другой, молодой русоволосый парень. — И зудит, и кусается, а как наш «ПС-84» прилетит, так его как рукой снимает!

— Наш «ПС-84» это который СБ? — уточнил Лев, вспоминая силуэты скоростных бомбардировщиков. — Красавец самолет.

— Он самый! — лицо парня озарилось энтузиазмом. — Гудит так, сердце замирает! Наша гордость! Хоть и от американцев собранных, но наш!

Леша, уже освоившийся, решил вставить свою шутку, вспомнив вчерашний бой.

— А мы вчера такого «комара»… э-э-э… прихлопнули, — сказал он, делая характерное движение рукой, имитируя бросок. — Чтобы не кусался.

Смех стал громче. Кто-то хлопнул Лешу по плечу.

— Молодцом! Видать, не только перевязывать умеешь!

Атмосфера разрядилась окончательно. Лев смотрел на этих людей: уставших, небритых, в пропыленных, пропитанных потом гимнастерках, но с горящими, живыми глазами. Они шутили над смертью, над опасностью, над невзгодами. Это был их способ оставаться людьми.

Тут поднялся третий боец, невысокий, юркий, с бегающими веселыми глазами. Он картинно откашлялся, привлекая внимание.

— А вот, товарищи, свежий анекдот с западной границы до нас дошел! — объявил он. " Командир танка спрашивает новобранцев, членов экипажа: — Что главное в танке? — Орудие, — отвечает один. — Броня, — говорит второй. — Гусеницы, — докладывает третий. — Нет, товарищи, — говорит сержант. — Главное в танке — не бздеть!"

На секунду воцарилась тишина, а потом блиндаж взорвался таким хохотом, что, казалось, брезент на крыше задрожал. Хохот был здоровым, очищающим, снимающим напряжение. Даже Родионов, стоявший чуть поодаль, прислонившись к стенке блиндажа и невозмутимо покуривая, изобразил на своем каменном лице подобие улыбки и покачал головой, словно говоря: «Ну и народ».

Тут другой боец перехватил инициативу:

— А я еще вот такой слышал, уморительный что мочи нет. «Полковник — советский военный советник — попал в плен в Эфиопии. Вождь племени приказывает: — Белого на ужин, кожу на барабан. Полковник хватает вилку и яростно начинает втыкать ее себе в лысину: — Вот тебе барабан! Вот тебе барабан!»

За столом поднялся новый всплеск смеха, один, надрывая живот со смеху, добавляет свой анекдот:

— Слушайте, слушайте, мой любимый: «Разговаривают двое рядовых: — Вань, а Вань, давай поселим козла в казарме.— Зачем? — Будет вроде талисмана, на счастье. — Так ведь воняет! — Ничего, привыкнет. Мы ж привыкли.»

Лев смеялся вместе со всеми, и это было прекрасно. Он чувствовал, как спазмы в желудке, державшие его с прошлой ночи, наконец-то отпускают. Эти люди не были абстрактными «бойцами РККА». Это были Васи, Пети, Степаны — простые парни, которые вчера пахали землю, работали у станков, а сегодня с юмором и невероятной стойкостью переносили ад.

Вдохновленный этой атмосферой, Лев почувствовал прилив решимости. Он поднял свой котелок, как бокал.

— Ребята! — сказал он, и голос его звучал твердо и искренне. — Держитесь тут, крепитесь. Мы, в Ленинграде, для вас все, что можем, сделаем. Обещаю. Новые медикаменты, новые средства. Все, чтобы вы отсюда живыми и здоровыми вернулись.

Шум стих. Бойцы смотрели на него уже без тени иронии. Тот самый старший боец с обветренным лицом серьезно кивнул.

— Мы знаем, товарищ Борисов, — сказал он, и в его голосе прозвучала неподдельная уверенность. — С вами — наша возьмет. Потому как за спиной у нас Родина. И такие светлые головы, как ваша. Вы там за нас воюйте в своих лабораториях, а мы тут — штыком и пулей.

Эти простые слова прозвучали для Льва как высшая форма признания и доверия. Он чувствовал их тяжесть и честь. Он смотрел на эти открытые, усталые лица и давал себе слово: он не подведет. Никого.

Обед подошел к концу. Бойцы начали расходиться по своим позициям, кто-то спешил на пост, кто-то отсыпаться перед ночью. Лев и Леша с благодарностью попрощались со Степанычем.

— Спасибо за хлеб-соль, Степаныч, — сказал Лев, пожимая ему руку.

— Не за что. Заходите еще, если задержитесь. У нас каждый день царский стол: каша перловая, каша пшенная, каша гречневая. На выбор, — снова ухмыльнулся тот.

Выйдя из лога, Лев на мгновение остановился, давая глазам привыкнуть к яркому свету. Солнце палило нещадно. Где-то далеко, на позициях, строчил пулемет, но здесь, в тылу, была почти идиллия. Если не считать, что эта «идиллия» пахла порохом и могла в любой момент взорваться снарядом.

Леша шел рядом, и на его лице играла улыбка, первая по-настоящему легкая улыбка за последние дни.

— Знаешь, Лёва, — задумчиво произнес он, — они же совсем обычные парни, как и мы. Им бы дома сидеть, семью растить, а они тут… и шутят.

— В этом-то и есть наша сила, Леш, — тихо ответил Лев. — Самые обычные люди, совершающие каждый день настоящие подвиги. И наш долг сделать так, чтобы у них было на один шанс больше вернуться домой к этим семьям.

Мысленно он уже дополнял свой блокнот. Не только жетоны и ИПП. Нужно что-то для профилактики грибковых заболеваний в окопах, что-то от стресса, чтобы не сходили с ума от постоянного напряжения… Список рос, как снежный ком. Но теперь это не пугало, а зажигало изнутри.

Именно в этот момент к ним быстрым, энергичным шагом подошел связной из штаба.

— Товарищ Борисов! Вас и ваших людей срочно вызывает комдив Жуков. Немедленно.

Леша встревоженно посмотрел на Льва. Тот лишь кивнул. Пришло время подводить итоги и смотреть вперед. Короткая передышка закончилась. Начиналась новая работа.

Штаб 57-го особого корпуса был капитальным. Внутри было прохладно и густо пахло древесиной и махоркой. У стола, заваленного картами, сидел Георгий Константинович Жуков. Он не изменился с их первой встречи: все тот же собранный, энергичный, с тяжелым, изучающим взглядом, в котором читалась недюжинная воля и усталость, тщательно скрываемая за внешней суровостью.

Рядом с ним стояли Родионов и Островская. Родионов по стойке «смирно», с бесстрастным лицом. Островская прямая, как струна, взгляд устремлен в пространство перед собой, идеальный образ военной дисциплины.

Жуков, не отрываясь от карты, где были отмечены синие и красные стрелы, сделал им знак рукой подождать. Он что-то коротко говорил по полевому телефону, его голос был резким и властным: «…нет, я сказал — контратаковать! Не отдавать ни клочка! Подтянуть артиллерию…»

Лев стоял и чувствовал, как от прохлады блиндажа по коже бегут мурашки. Контраст после жаркого солнца и душевного тепла солдатской столовой был разительным. Он снова оказался в эпицентре войны, но теперь на уровне, где решались судьбы тысяч таких же Василиев и Петров.

Жуков положил трубку и наконец поднял на них взгляд. Его глаза, как радары, быстро оценили Льва, Лешу, задержались на Родионове.

— Ну, доложите, что у вас там, Борисов, — без предисловий начал он, отодвигая от себя карту. — Коротко и по делу.

Лев шагнул вперед и положил на край стола свой помятый, испещренный записями полевой блокнот, а рядом — аккуратно составленный письменный отчет.

— Товарищ комдив. Краткий отчет о работе СНПЛ-1 в районе боевых действий у реки Халхин-Гол.

Жуков взял несколько листков, исписанных убористым почерком, и начал бегло просматривать. Его взгляд скользил по строчкам, иногда он хмурился, иногда коротко кивал. Лев тем временем излагал основное устно, стараясь быть максимально лаконичным.

— Подтверждена высокая эффективность системы цветного триажа. Сокращает время сортировки на 30–40 процентов. Внедрена практика антибиотикопрофилактики «Крустозином» непосредственно перед операцией. Предварительные данные — резкое снижение послеоперационных нагноений и сепсиса. Опытная партия таблеток для обеззараживания воды показала стопроцентную эффективность против кишечных инфекций в полевых условиях. Выявлены ключевые системные проблемы…

— Жетоны и индивидуальные перевязочные пакеты, — не глядя на Льва, пробурчал Жуков, тыкая пальцем в один из пунктов отчета. — Вижу, дело нужное. Глупо, что до сих пор нет. Заключение по надежности турникетных жгутов при эвакуации…

Он отложил бумаги и уставился на Льва своим пронзительным взглядом.

— В общем и целом — толково. Делом занимались, а не бумаги перекладывали. Ваши предложения — работоспособны. Будем внедрять. Уже отдал распоряжение штабу проработать вопрос с жетонами. Будем ждать от вас рекомендаций по нанесенной информации для военврачей.

Лев почувствовал, как по спине разливается волна удовлетворения. Высшая похвала от Жукова, это не цветистые речи, а сухое «будем внедрять».

И тут Жуков перевел взгляд на Родионова.

— Мне доложили о ваших действиях во время ночного налета диверсантов на госпиталь, — его голос стал еще более металлическим. — Проявили личную храбрость и присутствие духа. Организовали оборону. Спасли значительное количество раненых и медперсонала. Мл. лейтенант Волков пал смертью храбрых, выполнив долг до победного.

Жуков на секунду замолчал, его взгляд скользнул по пустому месту, где должен был стоять Волков.

— За проявленное мужество и спасение жизней, — продолжил он, глядя теперь на Льва, — я представлю к государственным наградам вас, товарищ Борисов, вас, товарищ Морозов, — кивок в сторону Леши, — и вас, товарищ Островская. Остальные соответствующим органам по линии.

Леша выдохнул так, что это было слышно в тишине блиндажа. Его лицо залила краска. Островская, не меняя позы, лишь чуть сильнее сжала губы. Лев же почувствовал неловкость.

— Георгий Константинович, мы просто выполняли…

Жуков резким жестом прервал его.

— Не скромничайте. На войне за простое «выполнение» не награждают. За подвиг — награждают. Вы свой совершили. Принимайте это как факт.

В его тоне не было места для возражений. Лев замолчал, кивнув.

Жуков откинулся на спинку скрипевшего стула, его взгляд стал оценивающим, стратегическим.

— Вы не штабная крыса, Борисов. Это я понял. Знаю, как вы в госпитале с хирургами говорили, как с бойцами кашу хлебали. Дело чувствуете. И головой работать умеете. — Он помолчал, глядя куда-то поверх их голов, в будущее. — Но ваша война не здесь. Ваша война в цехах и лабораториях. Там, где куются вот это все, — он мотнул рукой в сторону отчета. — Снабжайте фронт. Докладывайте в Москву. А здесь… — он снова уперся взглядом в карту, — … здесь мы сами справимся.

Это было и прощание, и напутствие, и четкое определение места каждого в этой гигантской военной машине. Лев понял все без слов. Его миссия здесь завершена. Он сделал то, что мог, и получил бесценный опыт, который теперь должен превратить в сталь и лекарства в тылу.

— Так точно, товарищ комдив, — четко сказал Лев. — Разрешите идти?

Жуков, уже погруженный в карты, лишь отрывисто кивнул.

— Идите, удачи вам. Родионов, организуйте отправку.

— Есть! — коротко бросил старший лейтенант.

Они вышли из прохлады штаба на палящее солнце. И если на входе Лев чувствовал напряжение, то теперь его переполняла странная смесь усталости, гордости и огромной, давящей ответственности. Жуков дал ему не просто обратный билет. Он дал ему новый, куда более масштабный фронт работ.

Самолет ТБ-3, тот самый, что привез их сюда, казался теперь другим. Он был не просто машиной, а капсулой, перемещающей их между двумя мирами. Лев пристроился у иллюминатора, чувствуя вибрацию мощных моторов всем телом. Внизу медленно проплывала выжженная, желто-зеленая равнина, изрезанная темными шрамами окопов и воронок. Последний взгляд на Халхин-Гол.

Самолет был тем же, но люди в нем другими.

Леша, сидевший напротив, уже спал, свалившись в беспамятный, тяжелый сон истощения. Его голова беспомощно болталась в такт тряске, на молодом лице застыла смесь усталости и отрешенности. Он повзрослел на десять лет за несколько недель.

Родионов устроился в углу, его поза по-прежнему была собранной, но в глазах, устремленных в одну точку на металлической обшивке, читалась пустота. Он не спал. Он просто отключился, как выключают прибор после выполнения задачи. Его взгляд иногда непроизвольно скользил к месту, где во время полета сюда сидел Волков, и тогда в его каменном лице на мгновение появлялась едва заметная трещина.

Островская сидела отдельно от всех, у другого иллюминатора. Она не смотрела наружу, ее взгляд был обращен внутрь себя. Пальцы механически перебирали складки на гимнастерке. Между ней и Львом висела незримая, но прочная стена — стена из невысказанных обид, горьких признаний и холодного профессионального перемирия. Никто не пытался ее разрушить.

Лев отвернулся от иллюминатора, закрыл глаза. Но вместо тьмы его ждали картины прошлых дней. Вспышки выстрелов в ночи. Искаженное лицо японского диверсанта в долю секунды до удара прикладом. Пустое место на крыше землянки. Радостное лицо хирурга Ковалева, докладывающего об успехе антибиотикопрофилактики. Смех бойцов за обедом.

Он чувствовал себя одновременно опустошенным и переполненным. Опустошенным физически и морально, каждый мускул ныло от усталости, в висках стучало. Переполненным впечатлениями, образами, новыми знаниями, страшной ценой которых он теперь обладал.

Он не просто узнал, как устроена война. Он прочувствовал ее кожей, вдохнул ее запах, впитал ее звуки. И теперь вез это знание с собой, как невидимый, но тяжелый груз. Груз ответственности.

— Эй, Ленинград! — крикнул один из пилотов, вылезая из кабины. — Через полчаса садимся на дозаправку в Чите! Будьте готовы!

Леша вздрогнул и проснулся, растерянно оглядываясь.

— Уже? — пробормотал он, протирая глаза.

— Не совсем, — ответил Лев. — Еще полпути как минимум.

Леша кивнул, его взгляд упал на Островскую, и он быстро отвел глаза, смущенно покраснев. Лев понял: Леша тоже стал частью этой сложной игры, пусть и невольной.

Родионов поднялся, потянулся, кости затрещали.

— Разминка не помешает, — его голос был хриплым от недосыпа. — Засиделись мы.

Лев последовал его примеру. Ноги затекли, спина ныла. Он прошелся по грузовому отсеку, стараясь не смотреть на Островскую. Но он чувствовал ее взгляд на себе — тяжелый, неотрывный. Когда он проходил мимо, она резко отвернулась к иллюминатору, сделав вид, что рассматривает облака.

Мост сожжен, — снова подумал Лев с грустью. Но, может, так и лучше.

Мысленно он уже был в Ленинграде. В своей лаборатории. За культиваторами Ермольевой. За чертежами нового НИИ. Поездка на фронт стала жестоким, но необходимым уроком. Она расставила все по местам, показала приоритеты. Теперь он понимал не умом, а нутром, что значит «дуракоустойчивость», что значит «простота» и «массовость». Никакие, самые гениальные, но сложные разработки не имели здесь права на жизнь. Нужно было простое, надежное, как автомат ППС.

Самолет пошел на снижение, закладывая вираж. Лев посмотрел в иллюминатор. Внизу проплывали крыши одноэтажных домов, заводские трубы — признаки большого города. Цивилизация, другая жизнь.

Он глубоко вздохнул, готовясь к новой посадке. Но на этот раз не на фронтовой аэродром, а на обратном пути домой. Дорога между адом и раем подходила к концу.

Вечерний Ленинград встретил их прохладным, влажным воздухом, пахнущим Невой, цветущими липами и далеким дымком с труб. После выжженных степей Монголии этот воздух казался напитком богов, сладким и непривычно чистым. Даже звуки были другими: не грохот канонады, а редкие гудки автомобилей, трамвайный перезвон, чьи-то спокойные голоса.

Лев стоял на перроне, его поклажа с документами и полевым блокнотом казался непосильной ношей. Он чувствовал себя пришельцем, человеком, случайно попавшим в слишком уютный и безопасный мир. Яркий свет фонарей резал глаза, привыкшие к полумраку блиндажей и палаток.

— Машина ждет, — коротко бросил Родионов, указывая на знакомый черный ЗИС. — Вас домой. Меня с отчетом. Завтра встречаемся в десять у Громова.

— Я помню, — кивнул Лев.

Родионов на секунду задержал на нем взгляд.

— Отдохните, Борисов. Вы свой долг здесь выполнили. Теперь ваша война там. — Он кивнул в сторону города.

— Спасибо, Игнатьич, за все.

— Не за что. Служба наше все.

Они обменялись короткими, крепкими рукопожатиями. Больше ничего не нужно было говорить. Родионов развернулся и твердым шагом направился к машине. Островская, не глядя ни на кого, молча последовала за ним. Их пути здесь расходились.

Леша, стоявший рядом, неуверенно переминался с ноги на ногу.

— Лев, завтра хотелось бы выдохнуть, отоспаться.

Лев положил руку ему на плечо.

— Иди, Леш. Конечно отдыхай завтра, никаких вопросов. Послезавтра в лабораторию, будем работать. Решать новые задачки.

— Так точно, — лицо Леши озарилось слабой, но искренней улыбкой. — Спасибо, Лев.

Он взял свой мешок и зашагал прочь, растворяясь в вечерней толпе. Лев остался один. Он глубоко вдохнул, поднял голову и пошел вдоль Карповки, к своему дому. Каждый шаг давался с трудом, ноги были ватными, но он шел, с жадностью впитывая знакомые, родные виды. Огни в окнах, тени на мостовой, памятник Крузенштерну. Все было на своих местах. Мир не перевернулся, он просто на время покинул его.

Он подошел к своему подъезду. Дверь была та же. Домовой в ливрее, увидев его, удивленно поднял брови, но молча кивнул. Лев медленно поднялся по лестнице, прислушиваясь к скрипу паркета под каблуками — звуку, которого не было на фронте.

Он достал ключ, рука дрожала. Вставил его в замочную скважину. Повернул.

Щелчок прозвучал громоподобно в тишине.

Дверь открылась. В прихожей горел свет, и в его луче стояла Катя.

Она замерла, вглядываясь в его лицо — загорелое, осунувшееся, с новыми, незнакомыми морщинами у глаз и резко очерченными скулами. В ее глазах мелькнул шок, боль, облегчение.

Потом она бросилась к нему, и он успел лишь сделать шаг навстречу, прежде чем она вжалась в его объятия, дрожа всем телом, как осиновый лист. Он обнял ее, прижал к себе, чувствуя, как что-то каменное и тяжелое внутри него начинает таять, сменяясь теплом и щемящей нежностью. Он зарылся лицом в ее волосы, пахнущие домашним уютом, — запах, который он, казалось, забыл.

— Я дома, душа моя — прошептал он, и голос его сорвался.

Она ничего не ответила, лишь сильнее вцепилась в его гимнастерку.

В этот момент из гостиной послышался топот маленьких ног. На пороге появился Андрей. Он остановился, уставившись на незнакомого человека в военной форме, обнимающего маму. Его большие, синие, как у Льва, глаза были полны недоумения и легкого испуга.

Лев медленно, чтобы не спугнуть, отпустил Катю и присел на корточки, став с сыном одного роста.

— Андрюша… — тихо сказал он, и горло его сжалось. — Папа вернулся.

Мальчик смотрел на него, не двигаясь. Прошло несколько вечных секунд. Потом его личико просветлело, в глазах вспыхнула искорка узнавания.

— Па-па? — неуверенно, но уже без страха, произнес он.

Лев не сдержался, его лицо расплылось в улыбке, которой он не чувствовал на себе очень давно.

— Да, сынок. Папа.

И тогда Андрей, переваливаясь, как медвежонок, неуклюже, но стремительно подбежал к нему и обнял его за шею своими маленькими, но удивительно сильными ручками. Лев поднял его на руки, чувствуя его теплый, живой, доверчивый вес. Он прижал сына к себе, закрыл глаза и просто стоял так, в прихожей, втроем с Катей, которая прильнула к нему с другой стороны, обняв за талию.

Никаких слов не было нужно. Они стояли, слившись в одно целое, и этого было достаточно. Это было тихое, безмолвное, всепоглощающее счастье. Счастье возвращения, счастье дома.

Лев чувствовал, как дрожь, не отпускавшая его все эти дни, наконец-то стихает, сменяясь глубочайшим, выстраданным покоем. Он был дома. И это значило больше, чем все отчеты, все награды и все битвы на свете.

Кабинет майора Громова в «Большом доме» был таким же, каким Лев оставил его несколько недель назад: тот же строгий порядок, тот же запах краски, табака и старой бумаги, та же картина «Ленин в Смольном» на стене. Но сам Лев смотрел на это теперь другими глазами. Глазами, видевшими войну.

Громов, в своей неизменной форме, сидел за столом и изучал отчет Льва. Он читал медленно, вдумчиво, иногда делая пометки на лежавшем рядом чистом листе.

— Жуков прислал на вас характеристику, — наконец поднял он голову, отложив бумаги. Его взгляд был профессионально-оценивающим. — Хвалит. И за организаторскую работу, и, что важнее, за личные действия в боевой обстановке. Представление к награде уже в Москве.

Он сделал паузу, давая словам усвоиться.

— Молодец, Борисов. Волкова, конечно, жаль. Потеряли хорошего оперативника. Но задачу вы выполнили. И, судя по отчету, — он постучал пальцем по листам, — сделали это на отлично. Ваши выводы по жетонам, пакетам, жгутам — уже в работе. Наркомат обороны заинтересовался и ждет ваших докладов по применению.

Лев кивнул. Он чувствовал не гордость, а скорее удовлетворение от выполненного долга.

— Система работает, товарищ майор. Но она требует простоты. Любой сложный механизм в условиях фронта обречен.

— Это я и из отчета понял, — сухо парировал Громов. — Теперь ваша главная задача не разведка, а строительство. Проект «Ковчег» вашего НИИ. Все остальное вторично. Отдохните сегодня, завтра. У вас там, я слышал, уже и архитекторы ждут, и землю в Куйбышеве утвердили.

— Так точно, — Лев почувствовал, как в груди загорается знакомый азарт.

— И еще, — Громов откинулся на спинку стула, сложив руки на столе. — Не забывайте, чем выше вы поднимаетесь, тем пристальнее за вами следят. Ваши успехи на Халхин-Голе — это не только плюс в ваше досье, но и сигнал для… недоброжелателей. Будьте осторожнее. Ваша безопасность как всегда вопрос главная задача, не забывайте носить табельное при любых перемещениях.

— Я понимаю, товарищ майор.

— Прекрасно. Тогда свободны. И… — Громов впервые за всю беседу позволил себе нечто, отдаленно напоминающее улыбку. — Поздравляю с возвращением. Дома-то все в порядке?

— Все хорошо Иван Петрович, встретили радушно, к родителям еще загляну. Спасибо.

— Ну и славно. Идите.

Лев вышел из кабинета, чувствуя, как с его плеч окончательно падает груз фронтовой командировки. Ее время закончилось. Начиналось время «Ковчега».

Поздним вечером Лев стоял на балконе своей квартиры, опершись локтями на прохладный каменный парапет. Город спал. Где-то вдали горели огни порта, тихо шумела Нева, изредка доносился гудок проходящего поезда. Мир. Тишина. Покой.

Он смотрел на огни спящего Ленинграда и думал о тех, кто остался там, в монгольских степях. О бойцах, с которыми делил скудный обед. О хирурге Ковалеве, о Волкове, о смехе, который звучал так громко и так невпопад среди войны.

Они там шутили и верили в него. Верили, что он, ученый из далекого Ленинграда, сможет что-то изменить. Дать им дополнительный шанс.

Он достал из кармана свой полевой блокнот, тот самый, что побывал с ним в самом аду. Открыл его на чистой странице. Достал карандаш.

Лунного света было достаточно, чтобы писать. Он вывел четкие, уверенные буквы:

«Пункт 9. Они там шутят и верят в нас. Мы не имеем права их подвести. Ни одного. Время „Ковчега“ настало.»

Он закрыл блокнот, снова посмотрел на город, на свой дом, на свою крепость.

Он был жив. Он был дома. И впереди его ждала самая важная битва — битва за будущее.