Врачеватель. Олигархическая сказка

Глава первая

– Папуля, сколько можно спать? Еще минута – мы с тобою опоздаем. Ты только посмотри на это небо: ни облачка, ни дымки, – белокурый ангелочек настойчиво пытался разбудить Остроголова. Сидя на нем верхом, ребенок что есть силы теребил зеленую пижаму олигарха.

Пал Палыч смог с трудом открыть глаза. Тревожный сон его еще не отпустил.

– Лариска Пална, ты – жестокосердное создание! Отлично знаешь: есть всего один лишь день недели, когда могу я хоть немножечко поспать. А ты берешь и так несправедливо будишь. Скажи, ну и «пошто» я это заслужил?

– Папуля, я тебя люблю. Ты это тоже знаешь. А потому и в мыслях не имею права допустить, что можно взять да и проспать такую красоту.

– О, Боже праведный! Какую?

– Какую?! Папка, ты – балбес!.. Когда восходит солнце!

– И что с того, Лариска Пална? Оно восходит каждый день. Ну почему же именно сегодня? Скажи, за что в твоем лице ниспослано мне это наказание? Я спать хочу! И все готов отдать за тридцать семь минут в «нирвану погружения».

– Папулик, ты хитер, как лис. Нет. Хуже. Ты хитер, как росомаха. Ты просто тянешь время. А ну, немедленно «подъем»! И если ты сейчас не встанешь, я объявляю всем бойкот и долгосрочную крутую голодовку.

Ребенок подбежал к гардине, настежь растворив большое широченное окно.

– Папулик, милый, ну иди скорее! Вот-вот сейчас на этом горизонте появится верхушка диска. О, Боже-Господи, какая чудотворность!

– Скажи мне, кто ты? Кто тебя создал? – покорно подчинившись воле ангелочка, по-прежнему богатый человек, кряхтя, безвольно, нехотя поднялся с уютной, мягкой и нагретой за ночь, трепетной постели и, подойдя к окну, приник губами к темечку ребенка, всем существом своим желавшего увидеть восхождение светила. – Откуда ты взялась? Откуда эти фразы? Откуда эти обороты речи?

– Стой! Не мешай. Смотри, оно восходит!

Еще не жадный, не горячий, едва явившийся на свет, дитя по праву, первый лучик солнца пастельными цветами обрек к существованью новых красок пол, стены, потолок огромной спальни олигарха, буквально за секунду сотворив метаморфозу от серых неуживчивых тонов до радужных рождений нового, живого.

– Папуля, вот послушай. Я долго думала над этим, как может то, что в миг испепелит любое, связанное с жизнью, дарить нам эту жизнь? Вот мы вчера с Сережкой по телеку смотрели передачу. И там один ученый – кстати, очень пожилой – занудно говорил про космос. И я подумала: «Что значит бесконечность?» Ну вот, к примеру, мы с тобой прекрасно знаем, что есть пределы у окна, у дома, у Москвы, у солнечной системы. В конце концов, у космоса ведь тоже должен быть предел? Ну, так? Но что тогда за ним? И что за тем, что этот космос окружает? Я думаю, ты должен знать. Ты же туда попал. И вдруг так неожиданно вернулся. Ведь это ж не случайно, правда? А ты не говорил об этом с Богом?

Все выше диск вставал над горизонтом. Пал Палыч, глядя на него, обняв за плечики «исчадие вопросов», как будто невзначай, ничуть не напрягая память, спокойно произнес: – Ты знаешь, милая Лариска Пална, все это время я наивно думал, что тогда со мною разговаривал Господь. Я знаю, он был рядом. Он присутствовал повсюду, но чтоб со мной…Увы, не говорил.

– А кто же это был?

– Сияние. Громадный сгусток света. Он обволакивал меня великим ощущением добра, которого, пожалуй, на земле-то не бывает. И то, что я почувствовал в тот миг, обычными словами мне не передать. Язык великого поэта здесь бы был бессилен. Такое не передается.

– Так, может, это все же был Господь?

– Нет-нет. Скорей субстанция, но с наделенным, данным ей от Бога правом вершить судьбу моей души, которая тогда уже была вне тела моего. Я помню, растворился в этой неземной любви, а он меня вдруг неожиданно спросил: «Зачем так было неразумно подставлять себя под пулю негодяев?» Да, точно помню, так мне и сказал: «Зачем так неразумно подставлять себя?»

– А ты, папуля, что-нибудь ответил?

– Да, я ответил… Мысленно, конечно… Я ему сказал, что этого хотел, а он сказал, что это слишком просто. И что заклание – есть путь порочный. Имея силу, предпочесть бессилие – не меньший грех. Сказал: «Ступай обратно».

– И ты тогда вернулся?

– Нет, не сразу. Я закричал… Нет, я к нему взмолился: «Ну дай же мне всего одну секунду, чтобы взглянуть в твои божественные очи! Всего одно мгновение – и я познаю истинное счастье!» И вот когда моя душа, истерзанная предвкушеньем чуда, от неземной любви разорвалась на миллиарды маленьких частичек, тогда я понял, что поднялся всего лишь на одну ступень той лестницы, которая, взмывая вверх, ведет к Создателю. Быть может, это-то и есть, к большому счастью, бесконечность?

Рассвет уже вовсю играл палитрой невообразимых красок, столь безответственно перемешав тона, при этом с легкостью и беззаботно творя гармонию теней и света.

– О чем задумалось, любимое дитя? – Пал Палыч улыбнулся, – дитя, которую зовут Лариска Пална. Надеюсь, что на этот раз я, хоть частично, смог вам ответить на поставленный вопрос?

– Ну, не совсем. Но то, что ты сказал, мне тоже очень интересно. Я должна подумать. Подумаю, а после кой о чем спрошу. О'кей?

– Ну, кто бы в этом сомневался?

Ребенок поднял вверх обе руки.

– Папулик, а теперь не отвлекайся! И как всегда, на счет «четыре». И раз, и два, и три… Четыре!

На славу разбежавшись, оба с впечатляющей синхронностью нырнули рыбкой в широченную кровать. Лишь прочность, качество и непомерная дороговизна спасли кровать от неизбежного постыдного крушения. Даже не скрипнув, она все же подумала невольно: «А если бы по мне проехал его «Брабус»? Хотя мне жаловаться грех. Я в общем-то хозяином довольна».

Лежа на спине в своей постели, Пал Палыч не терял надежды еще немножечко вздремнуть. Он терпеливо ждал, когда, упершись ему в грудь «острющим» локотком, ребенок завершит намеченный на утро список тем… Ну и, конечно, череду вопросов.

– Папулик, хочешь, я тебе открою маленький секрет? О нем еще никто не знает.

– Хочу, – вздохнул Пал Палыч обреченно.

– У нашей тети Лены– баронессы…

– Лариска Пална, – прервал ее Остроголов, – мы же с тобой договорились. Ты отлично знаешь: она не любит, когда ее так называют. Даже за глаза.

– Ну не сердись, Пал Палыч, каюсь. Просто с губ слетело. Но ты и сам не хуже меня знаешь, что все кругом ее так называют. Да тот же Зямкин, например. Я лично слышала, как он ей говорил: «Ты, баронесса, моя вечная любовь, и я для счастья нашего ребенка ни сил, ни средств не пожалею».

– Так в чем секрет, Лариска Пална? Не то немедленно усну. А вот подслушивать, подруга, по меньшей мере, неприлично.

– Папуля, как ты можешь? Да не подслушивала я! Он это говорил на кухне, при народе. И мама слышала, и я, и Женя…

– Ну хорошо, прости. Так в чем секрет?

– У Лены будет девочка. Отнюдь не мальчик.

– Что, в этом твой секрет? – зевнул Пал Палыч. – УЗИ же показало: будет мальчик. А там, я знаю, очень классные врачи. Они сказали, что уверены на сто процентов.

– Твои врачи да и твое УЗИ об этом знать не могут.

– Ну, конечно. Зато об этом знаешь ты.

– А я, папуленька, не знаю. Я чувствую, а, значит, знаю. И вот когда она родит, тогда посмотрим: кто был прав. Ну, а пока можешь считать, что я дуреха и на меня не стоит обращать внимания.

Лариса Павловна надула щеки, изобразив обиду на лице. Пал Палыч, взяв ее за руку, улыбнулся:

– Какая ж ты у нас дуреха? Ты – умница. Ну и тем более не обратить вниманья на тебя – ну просто невозможно. Давай-ка лучше поцелуемся носами.

Носы соприкоснулись, после чего немедля был продолжен разговор.

– Я вот еще о чем подумала, папуля, – сказал ребенок, глядя в потолок, – вот если б вы меня нашли чуть раньше, наверно б не успели с мамой разлюбиться.

– Лариска, кто тебе сказал?..

– А говорить не надо. Я же не слепая. Просто очень жаль. Но и, в конце концов, не так уж страшно. Достаточно того, что я вас одинаково люблю. А это главное. Ведь так, папуля?

Кивнув согласно головой, Пал Палыч промолчал.

– А мама наша все равно уйдет в монахини, – бесстрастно произнес ребенок.

– Что ты такое говоришь, Лариса? – Пал Палыча буквально в миг приподняло с кровати. Он не мигая пристально смотрел в глаза ребенку. – Что ты такое говоришь?

– Я говорю, что чувствую и вижу. Наверное, все то, что раньше дорого ей было в жизни, ушло и больше не вернется. Она не сможет жить, как прежде, а в будущем ей просто некем жить. И, значит, есть одна дорога – к Богу.

– Как некем? Что ты там плетешь? – Пал Палыч окончательно расстался с мыслью под утро подремать с часочек. – А ты, Сережка?.. Как же некем?

– Ну, мы с Сережкой… Мы скорей с тобою. И мама это знает. И ей в душе от этого за нас спокойно. Она у нас хорошая и добрая, вот только… Только мамуля никогда не знала, что она будет делать завтра. Нет-нет, она уйдет в монахини, увидишь.

– Она тебе об этом говорила?

– Ни словечка. Об этом никому не говорят. Ты знаешь, где она сейчас?

– Как где? Наверное мамуля спит еще…

– А вот и нет. Она еще вчера чуть свет уехала к дяде Сереже в Тихонову пустынь… Ой, прости, опять забыла! Я знаю, что его нельзя так называть, но он мне разрешает. Всегда смеется, говорит, что можно. О, Боже-Господи, как я его люблю! В нем тоже сгусток света. Я Филарета вижу хорошо. В нем тоже нет ни серого, ни черного, ни злого. Одно сияние, одно добро.

Ребенок потянул Остроголова за рукав пижамы.

– Ну что ты все сидишь? Ложись уже.

Пал Палыч лег обратно на кровать, не зная, что ответить существу, которое, казалось, было мудрей его на целое столетие.

– К нам в детский дом, – невозмутимо продолжал звенеть бубенчик, – два раза приезжали монашки из монастыря. Они совсем-совсем другие. Они все очень скромные и тихо говорят. У них, папулечка, спокойные и добрые глаза. И видно, как ко всем они относятся с любовью. Я с ними…

Ребенок замолчал и, положив изящную по-детски, глазасто-белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова, мирно посапывал, еще не зная, что он станет делать, когда проснется в свете солнечных лучей, дающих жизнь всему живому на этой самой замечательной планете, которую придумал Бог.

Совсем уж не желая случайно потревожить так неожиданно ворвавшуюся в его жизнь любовь, Пал Палыч очень осторожно прикрыл ее лежавшим рядом пледом и замер, будто изваяние, боясь пошевелиться.

На небе был конец июля две тысячи четвертого от Рождества Христова. Нежно обняв уснувшего ребенка, Остроголов лежал в своей постели, и память пестрой лентой, словно на дискете, проматывала круг за кругом события прошедших месяцев, невольно заставляя пережить их снова…

Часов около двенадцати ночи ему позвонила Нина Сергеевна и попросила приехать к ней домой. Долго не раздумывая, оккупировав первую попавшуюся в его гараже машину, он помчался к Нине, ясно понимая, что случилось что-то серьезное хотя бы потому, что никогда раньше подобных просьб от нее не слышал.

Она открыла ему дверь и жестом пригласила пройти за ней на кухню. Очень уютная на первый взгляд кухня оказалась большой и просторной: места для общения было предостаточно.

Нина села за стол, предложив Остроголову сделать то же самое, но он отказался. Было заметно, что она очень нервничала. Пыталась найти нужные слова, чтобы начать разговор, но у нее это плохо получалось.

– Мать, ты чего так волнуешься? – видя ее замешательство, первым начал Пал Палыч. – На тебе прям лица нет. Говори, что случилось?

– Ничего особенного, если не считать, что я тебя предала.

– Да неужели? – Пал Палыч улыбнулся. – Ну и в чем, скажи, заключается твое предательство?

Нина посмотрела на него глазами, влажными от слез:

– Понимаешь, Пашка, эти твари… В общем, они забрали Севку, – совершив над собой титанические усилия, чтобы не разрыдаться, она закрыла лицо руками.

Остороголов сел за стол напротив ее.

– Нина, умоляю, успокойся. Кто забрал? Куда забрали? Когда?

– Во вторник. На второй день после Пасхи… Ну, позавчера, одним словом. Он домой шел… Подъехали, сказали, что я якобы просила его поехать с ними. Севка говорит, что это где-то за городом. Место, конечно, не помнит…Ты же знаешь, какой он у меня раздолбай. Каких свет ни видывал! Ни черта вокруг себя не видит…

– Подожди. Так он дома, что ли?

– Да. Вон сидит, в компьютер свой дурацкий втыкает. Они мне его сразу же и вернули. Слава Богу, что он, кажется, толком так ничего и не понял. Слышишь, Пашка, говорит мне: «Мать, я тебя ждал, ждал. Потом мне сказали, что ты задерживаешься. Ну я поужинал, да и спать лег». Прикинь?

– Нина, кто они и что от тебя хотели?

Она пыталась успокоиться, взять себя в руки, но получалось это у нее не здорово. Остроголов хотел подняться со стула и подойти к Нине, но она его остановила.

– Пашка, не надо. Сиди на месте. Не подходи ко мне.

Он остался сидеть на стуле, терпеливо ожидая, когда Нина немного успокоится и найдет в себе силы продолжить.

– Видишь ли, Пашка, – наконец, она вновь заговорила, – я всегда думала, что железная, что все в этой жизни могу преодолеть… Только никакая любовь к человеку, никакая дружба, никакие интересы никакого государства не могут быть дороже жизни моего ребенка! Я тебя предала, Паша.

– Что они от тебя хотели?

– Они позвонили и сказали, что если я хочу видеть живым своего ребенка, то немедленно должна им отдать этот проклятый пакет. Откуда они узнали, ума не приложу! Но главное-то – я! Я, которая столько лет варюсь в этом компоте! Как я могла не сделать хотя бы дубликат? В общем, прости, Паша, но я долго не раздумывала. Я тебя предала.

– И что, это все? – улыбнувшись, безмятежным тоном спросил ее Пал Палыч.

– А тебе этого мало? – вероятно, от столь нестандартной реакции босса в ее взгляде присутствовало так много наивного удивления, что Пал Палыч засмеялся.

– Как они могли узнать, говоришь? Мне ли тебе объяснять, что если очень надо, то в миг узнают, что творится в любом офисе где-нибудь на Пятницкой или в сортире на Спиридоновке. Ты у меня в кабинете ремонт делала? Делала. Пришли гарны хлопцы из Закарпатья и отштукатурили его, як трэба, по всем канонам прослушки.

Он поднялся со стула и, подойдя к Нине, опустился на колени, положив голову ей на ноги.

– Родная, любимая моя Нинка, и ты из-за такой хреновины сутки мучаешься, места себе не находишь? Меня подняла среди ночи? Да пропади он пропадом, этот чертов пакет вместе с дубликатом, который, кстати, ты так и не сделала.

– Я тебе что – круглая дура? Чего ты меня успокаиваешь? – она нежно гладила его голову, другой рукой утирая слезы, катившиеся по ее щекам.

– А что мне тебя успокаивать? Севка дома? Дома. А все остальное – ты абсолютно права – вторично. Даже интересы государства, да простят меня, грешного, если смогут. А за мою буйную головушку ты больше не бойся. И нашему славному борцу с коррупцией твоего Остроголова уже не одолеть. Борец, бедолага, из-за меня ночами не спит и не подозревает, что я о нем даже не думаю. До поры, до времени, конечно же. Так что, мать, на эту тему больше не парься. Ладно? Будем считать, что это директива начальства.

Он поднялся с колен и, взяв с барной стойки зажигалку, помог Нине прикурить очередную сигарету.

– Опять смолишь одну за одной. Лучше бы курить бросала. Нам с тобой дел предстоит невпроворот. И куда более важных, чем вся эта туфта с пакетами.

– Пашка, ты что, не понимаешь, я больше у тебя не работаю. Просто не смогу. Я предала тебя! И теперь с этим живу. Не понимаешь? – она сделала глубокую затяжку. – Замену себе я уже подготовила… Ты знаешь, о ком я… Лучше меня во всем разбирается, да и мозги без никотина посвежее будут. К тому же любит тебя, дурака.

Нина бросила на него взгляд, в котором отчетливо читалось: «А что, можно подумать, что ты этого не знал?»

Пал Палыч ответил не сразу, возобновив диалог неожиданным вопросом:

– … А что наш Вовик-то делал, когда Севку забрали?

– Кто? – от резкой перемены темы разговора Нина не сразу поняла, о ком идет речь. – А, ты об этом?.. – на ее лице промелькнула едва заметная улыбка. – А что он мог сделать? Углы отмерял да бил себя в грудь. Кричал, что перестреляет всех этих подонков, но за Севкой со мной не поехал. Ну, в интересах дела, как ты понимаешь. Да и что он вообще может, господи?! Кроме как скандалы мне устраивать, что за двенадцать лет совместной жизни я его, видишь ли, так и не трудоустроила. Слушай, а может, твоя Эльвира не такая уж и дура?

– Володя, – Пал Палыч повернул голову в сторону входа на кухню, – ты чего там трешься-то за дверью. Иди сюда. Здесь лучше слышно.

Пусть и не сразу, но все же через какое-то время в дверном проеме кухни нарисовалось упитанное тело Володи, мужа Нины Сергеевны, в уютных домашних тапках на босу ногу и махровом халате бордового цвета.

Непосвященному было понятно, что особой радости от этой встречи он не испытывал.

– Добрый вечер, Паша, – произнес Володя, пытаясь что-то разглядеть на кухонном полу. – Рад тебя видеть.

– Да какой к черту вечер? Ночь на дворе. Поэтому, дорогой, давай-ка сразу к делу. Очень скоро нашей компании предстоит широкомасштабное строительство в близлежащих губерниях, а именно Тверской, Владимирской, Ярославской и Ивановской. Надеюсь, помнишь, что такие еще существуют? И, смею заметить, это только начало. Поэтому заявляю тебе со всей ответственностью: будем крайне нуждаться в хороших специалистах. Предлагаю тебе возглавить одну из строительных бригад. Тем более, насколько помню, ты у нас как раз МИСИ и заканчивал. Неплохая перспектива: глядишь, и до прораба недалеко. Вложения будут солидные, так что даже простому рабочему гарантируем очень хорошую зарплату. Взамен, естественно, потребуем качество. Ну как тебе мое предложение?

От такого заманчивого предложения муж Нины Сергеевны не мог себя не почувствовать еще более неуютно. Его плотные телеса неприятно поежились в объятиях ласкового махрового халата.

– Видишь ли, Паша, – выдавил из себя Володя, покусывая нижнюю губу, – мы, как говорится, люди взрослые. А мы-то уж с тобой не один год друг друга знаем…

– Не отрицаю.

– Вот я и хочу сказать, что у каждого человека своя субъективная правда и любую ситуацию можно трактовать с разных точек зрения. Одно, к примеру, как ее видит Нина, и совсем другое, как есть на самом деле. Как, скажем, вижу ее я. «Не судите, да и не судимы будете». А вот в совокупности, как понимаешь, выстраивается картина, которую…

– Я понял, – перебил его Пал Палыч. – Так ты берешь бригаду или в совокупности предпочтешь по-прежнему сидеть на шее у своей жены?

– Ты, как всегда, меня перебил и не дослушал, а моя мысль заключается в том…

Действительно, так и не дослушав мужа Нины Сергеевны, Остроголов подошел к нему и повернув его за плечи по направлению к двери на сто восемьдесят градусов, не сильно, тремя пальцами руки подтолкнул к выходу.

– Иди, Вовик, посмотри вечерние новости. И благодари Бога, что состоишь в законном браке с этой женщиной. Во всяком случае, пока еще.

Об ущемленном достоинстве взрослого человека в эту минуту речь не шла. В глубине души Владимир испытывал неописуемую радость от того, что так быстро и безболезненно удалось убраться с кухни.

– Тьфу, бездельник! Трутень хренов! – бросил вслед Пал Палыч, как казалось, удалившемуся восвояси обитателю Нининой квартиры.

– Пашка, да оставь ты его в покое! Ну я прошу тебя! – куда-то в сторону махнув рукой, в сердцах произнесла Нина Сергеевна. – «Сосед говно, зато свое». И потом, знаешь, пусть лучше при мне болтается. Мне так спокойней. Да я уж и привыкла, чего там говорить. Не трогай его, Пашка, не надо.

– Понятно, – глядя на Нину ответил Остроголов. – Извини, я не прав. В конце концов, это действительно твое… сугубо личное дело… Правда, Нинка, прости меня. Я дурак, только какого хрена подслушивать, что тебя не касается? В твоем-то возрасте?

– Да этот-то как раз безобиден, – Нина улыбнулась, – в силу обстоятельств, естественно. Из него и штукатур-то никудышный, а ты его в бригаду… Пусть лучше философствует.

Пал Палыч вернулся к столу и сел напротив Нины на прежнее место.

– Вот что, подруга: поплакали, пострадали, угрызениями совести помучились – ну и баста. Давай-ка теперь о деле поговорим. Ты знаешь, это даже хорошо, что сегодня вытащила меня среди ночи. Завтра на тебе сэкономлю время.

– Сейчас уже сегодня.

– Тем не менее… Не перебивай олигарха! Так вот, ты очень правильно заметила, что больше у меня не работаешь. Если помнишь, в свое время часть своих акций я разбросал по доверенным людям. По друзьям детства, проще говоря. Ты должна помнить Сашку Щетинина… Ну, Алька… Мы с ним с четырнадцати лет дружим.

– Да, помню.

– Вот у него тринадцать процентов акций. Он тогда пошел на все это безобразие только ради меня и по сей день этим обстоятельством ужасно тяготится. Он человек самодостаточный, всей Европе известен. Он строит дома, мосты…

– Паша, я его отлично помню. Дальше-то что?

– А дальше то, что тебе, моя несравненная, придется купить у него эти тринадцать процентов. Заплатив налоги, естественно. Как, это уже не твоя забота? Впрочем, кому я это говорю? Так что теперь ты у меня не работаешь, а со мной сотрудничаешь, как равноправный партнер. И будешь отныне, как миленькая, торчать на каждом совете директоров. Ну, а мне так только в радость. Буду видеть перед собой хоть одно родное лицо на этом шабаше. Только пепельницами не швыряйся.

– А курить мне разрешишь, олигарх? – затушив в пепельнице окурок, Нина Сергеевна прикурила новую сигарету. – А то уж больно нервную работенку ты мне предлагаешь.

– Разрешу, если хотя бы вдвое сократишь количество выкуриваемых тобой сигарет… Вовик, – уловив своим острым слухом едва различимый шорох за дверью, не оборачиваясь, сказал Пал Палыч, чуть повысив при этом голос, – ты неисправим! Пойди займись чем-нибудь. Попробуй написать философский трактат. У тебя должно получиться.

Нина снова махнула рукой, но на сей раз куда спокойнее, с улыбкой на лице. И если бы у сидящих на кухне был надежный акустический прибор, то он, наверное, зафиксировал бы, что шум, исходивший от уютных мягких тапок и махрового халата цвета «бордо», отдалился от кухонного дверного проема метра на три, но не более.

– И суждено тебе, любовь моя, – продолжил Пал Палыч, – заняться реконструкцией многострадального Баторинского комбината. Не скрою, придется туда помотаться. Может, даже какое-то время пожить там. А кому сейчас легко? Я же пока за Севкой послежу, и можешь мне поверить: у меня он ни одной сессии не провалит. Зуб даю. Представляешь, – в его глазах играли живые огоньки, – городишко-то всего тридцать тысяч, а церквей аж тридцать четыре! Я узнавал. Да говорят, красоты необыкновенной. И большинство каким-то чудом хорошо сохранились. Лепота да и только! Понимаю, мать, что не Париж, – он откинулся на спинку стула, – зато познаешь отдохновение души в самом сердце русской глубинки! Да, зная твою романтическую натуру, уверен: тебя потом оттуда за уши не вытянешь.

За время бурного монолога Остроголова Нина Сергеевна, не отрываясь, смотрела на него, и едва уловимая улыбка грусти не сходила с ее губ.

– Всем давно известно, что ты у нас, Пашка, великий психолог, но зачем так долго агитировать меня за Советскую власть? Если для тебя это важно, то я поеду.

– Нинуля, без красивых слов, это важно нам всем, если мы еще нация.

– Будь по-твоему. Всего одна проблема: ты же понимаешь, что всю свою сознательную жизнь я только и делала, что занималась реконструкцией комбинатов. Что я в этом понимаю?

– А что ты понимала, когда двенадцать лет назад одна поехала в «Рокфеллер-центр» на переговоры? То-то они до сих пор каждый год, заранее, аж за два месяца, всю контору начинают бомбить факсами, чтобы ты, наконец-то, приехала к ним на их Рождество. Короче, Нина Сергеевна, расклад вам понятен, и если вы принимаете эти условия, то настоятельно прошу вас завтра же… А точнее, уже сегодня, подать заявление об уходе. Мое мнение: вы, мадам, на этой должности девальвируете.

– Смотри, как бы ты на своей не пересидел, – иронично парировала она.

– Нет, мать, теперь я этим креслицем дорожу как никогда. Если хочешь творить добро, то оно должно быть рентабельным, иначе, сама знаешь, куда благими намерениями вымощена дорога.

Нина не ответила. Затем, затушив очередную сигарету, неожиданно спросила:

– А все-таки, почему же ты, паразит, так ни разу и не предложил мне руку и сердце?

– Все потому, что «тогда наши судьбы сложились бы совсем по-иному».

– Что хочешь сказать: за меня боялся? – улыбнулась она.

– Если честно, то за тебя я боялся всегда, ибо «всегда тебя любил, но и всегда я был любим тобою». Это, Нинка, все она – судьба-злодейка.

– Ладно, трепло худое, может, у меня останешься?

– Нет, поеду.

Уже в прихожей у порога Нина крепко обняла его:

– Знаю, что простил меня. Только теперь ничего не изменить. Прежних отношений уже не вернешь. Я предала тебя, и это всегда будет стоять между нами. Но ты не думай, Пашка, я сделаю все, как ты скажешь.

– Сегодня я тебе уже все сказал и буду терпеливо ждать, когда ты выкинешь всю эту трихамудию из головы. Но только чем скорее, тем лучше. И для дела, и для нас с тобой. Поняла?

Поцеловав Нину Сергеевну, будто перекрестив, сначала в лоб, затем, едва коснувшись губ, затем в подрагивающие веки, Остроголов, открыв дверь, вышел за порог.

Пал Палыч вспомнил, как на следующее утро проснулся часа на три позже обычного. По обыкновению принял холодный душ, как уже нечто прочно вошедшее в привычку и, надев строгий дорогой костюм, бодро спустился по лестнице с третьего этажа, в результате оказавшись на кухне.

Слегка хлопнув по плечу сидящего к нему спиной Григория, – от чего тот вздрогнул от неожиданности – весело и беззаботно произнес: «Здорово, Гриня!»

– Палыч, ну ты чего, заикой хочешь сделать?.. Здорово.

– Тебя? Заикой? Да никогда! Скорее сам заикаться стану. Григорий Алексеевич, ну будь снисходительным, прости дурака… О, утро доброе, сударыня! – расплывшись в широкой улыбке, обратился он к Жене, хлопотавшей возле плиты.

– Здравствуйте, Пал Палыч, – в тон настроению хозяина ответила Женя, сотворив легкий реверанс.

– А скажите, сударыня, что у нас сегодня по утрянке жрать дают?

– Любимую вами, сударь, яичницу с беконом. Я как чувствовала, что вот-вот нарисуетесь. Осталось только на сковороду. И кофеек с молочком. Но, прошу заметить, без сладенького.

– Браво, сударыня! Надеюсь, яйца на троих?

– Увы, сегодня почревоугодничаете без меня, – отказала ему Женя, доброжелательно улыбнувшись, при этом укладывая тонкие ломтики бекона на сковороду. – Зато я с радостью понаблюдаю за жующими и глотающими.

– А кофеек?.. – развел руками Пал Палыч.

– А вот кофеек я с вами попью.

– Ну и на том спасибо. – Остроголов, словно впервые оказавшись на кухне, вертел головой по сторонам, пока его блуждающий взгляд не остановился. В освобожденном от шкафов углу и, соответственно, от находившейся в них кухонной утвари, на новых привинченных изящных полочках стояли две иконы с изображением Иисуса Христа и Божьей Матери. Иконы старые и, судя по всему, дорогие.

Проследив за взглядом Пал Палыча, что впрочем не мешало Жене готовить завтрак, – она как бы невзначай заметила:

– Это Ларисы Дмитриевны идея. И, по-моему, очень правильная. Этот «полигон» сразу стал каким-то теплым и уютным.

– Представляешь, Палыч, – вмешался в разговор Григорий, – выяснилось, что в доме дрели-то, оказывается, и нету. Весь гараж облазил. Пришлось на рынок ехать.

– А почему не в магазин? – глядя на иконы, отрешенно спросил Пал Палыч.

– Там вроде дешевле. Наценка меньше.

– А еще Григорий Алексеевич, – добавила Женя, – повесил иконы в столовой. Вы не видели?

– Ой, дорогие мои, – задумчиво произнес Остроголов, – что я вижу, кроме собственного носа? Права ты, Женечка, права: дом без икон – это что-то совсем иное.

Завтрак был уже на столе, и две трети из присутствовавших поглощали его с завидным аппетитом. Одна треть, как и обещала, спокойно попивая кофе, не без интереса наблюдала за усердно жующими и глотающими.

– Женечка, – попытался выговорить Пал Палыч, смакуя, как ему казалось, совершеннейший деликатес, – скажи, ну как можно из обычных яиц сотворить произведение искусства?

– Да, Палыч, – вторил ему сотрапезник, – Женя у нас, что ни говори, кудесница.

– Так кто бы спорил, Гриша, – согласился Остроголов. – Вот если бы мне сейчас не за руль, клянусь, Женечка, махнул бы стопочку-другую за твой кулинарный гений.

– Палыч, я безработный? – перестав жевать, спросил Григорий.

– Ты это о чем? О, Господи!.. – махнул рукой Пал Палыч. – Григорий Алексеевич, уж кто-кто, но только не ты. Что мы без тебя делать будем? С голоду помирать, что ли? Семья-то теперь большая, а, значит, затариваться придется основательно. Мы же это, по-моему, позавчера за ужином обсуждали. Кстати, ты же первый эту точку зрения с пеной у рта и отстаивал. Не помнишь?

Григорий молчал, усердно потирая висок.

– Гриш, – не отставал Пал Палыч, – лучше вот что сделай: поезжай прямо сейчас на авторынок или в салон… Ну тебе видней. Купи какой-нибудь «Фольксваген» – микроавтобус. Закрытый. И с «энтава» момента плавно и органично перетекаешь под неусыпное Женино око. А также – что тебя должно особо радовать – в полномасштабные объятия Серафимы Яковлевны.

Женя не смогла удержаться от смеха, чуть не выплеснув кофе прямо на стол.

– Спасибо, Палыч. Значит, заслужил, – не скрывая обиды, произнес Григорий. – «Перетекаешь»… Это как говно, что ли?

Встав из-за стола, Остроголов подошел к Григорию и, хлопнув его по плечу, улыбаясь сказал:

– Гриша, ну посуди сам: как может друг моего сына, мой друг, человек, с которым я на «ты», быть моим персональным водителем? Ну, нонсенс? Нонсенс. К тому же ты не думай – это временно. Дела начнутся – у меня для тебя такое припасено, что еще будешь за мной с заявлением бегать, чтобы я тебя уволил. Но я буду непреклонен! И наконец, отлично знаешь, что машину я вожу не хуже тебя.

– У меня никогда не было возможности в этом убедиться, – буркнул Григорий, глядя в сторону.

– Григорий Алексеевич, – вмешалась Женечка, – я так этому факту ужасно рада. Мы же за вами будем, как за каменной стеной.

– А для тебя, значит, это уже факт. – Григорий пристально посмотрел на Женю. – Что ж, Палыч, раз так – выписывай деньги. Куплю «Фольксваген». А лучше «Форд». Он дешевле.

– Лексеич, да без базара! – радостно выдохнул Остроголов. – Правда, старина, не дуйся. Говорю же: временно. Ты лучше пока сил набирайся. Работенка-то предстоит о-го-го!

– Что за работенка? – казалось, Григорий начал понемногу оттаивать.

– Не по телефону. Всему свое время. А пока есть тема поважнее. Когда у нас свадьба? – обратился Пал Палыч к Жене с неожиданным вопросом.

– Чья?.. Моя?.. – явно не ожидая такого поворота в разговоре, Женя, как могло показаться, даже немного растерялась.

– Ну не моя же.

– В июне. А что, Пал Палыч?

– Так это ж замечательно. Надеюсь, не забыла, что я свидетель с твоей стороны? Постой. Или я должен быть свидетелем со стороны жениха? Ну, не столь важно. Разберемся.

– Ну, надо же… А вы, сударь, об этом помните.

– Конечно, помню, сударыня. Свадьбу-то мы отгуляем. И отгуляем ее на славу. Только ведь вот я о чем, Женечка, подумал: лето, июнь… Ну какого черта мы будем потеть в каком-то дурацком ресторане? Накроем столы прямо здесь, на участке. Места столько, что дивизию разместить можно. Посидим от души, попоем. Я тебе такого гармониста приведу – закачаешься. Ну, как тебе моя идейка?

– Я… – она с трудом сдерживала слезы. – Я, сударь, счастлива.

– Ну, вот и договорились. Как жениха зовут?

– Павел.

– Так тем более! Уверен, что он не будет против. Такая девушка, как ты, за плохого человека замуж не пойдет. Ведь так? Только у меня к нему одна просьба: если он не знает слов песни про малиновый звон, то к свадьбе пусть обязательно выучит. Хорошо?

– Хорошо, Пал Палыч, я скажу ему.

Обсудив и эту проблему, две трети с аппетитом продолжили трапезу.

– Знаешь, Палыч, – нарушил возникшее молчание Григорий, – я почему-то всегда тебя уважал. Даже когда ты был совсем другим человеком. Не знаю, почему.

– А я тебе отвечу, – сказал Пал Палыч. – Не думаю, что я так сильно изменился. Просто в каждом из нас сидит Петрович. Но в каждом из нас есть и Филарет.

– Это, извини, кто такие?

– Это, Гриша, как ни крути, часть моей души. Да и твоей тоже.

Посмотрев на иконы, добавил: «А ведь было время на Руси: без молитвы за стол не садились. «…Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

– Да. «…И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…», – Женя смотрела на Остроголова широко раскрытыми удивленными глазами. – Как странно, Пал Палыч… Я же секунду назад подумала именно об этом. А вы вдруг произнесли вслух.

– И ничего тут странного, Женя, нету. Наоборот – нормально, – допив кофе, резюмировал Григорий Алексеевич.

И совсем неважно, на каком из своих многочисленных автомобилей приехал на работу Пал Палыч. Обращало на себя внимание лишь то обстоятельство, что впервые в должности главы компании он прирулил сам, без персонального водителя, эскорта и охраны, упершись бампером в шлагбаум, преграждавший въезд на территорию внутреннего дворика, столь нам знакомого по произошедшим там событиям.

Из оборудованного, внушительных размеров КПП ему навстречу выдвинулся человек предпенсионного возраста в черной камуфляжной форме, жестом показывая опустить водительское стекло. Что, собственно, Пал Палыч и сделал.

– Добрый день, товарищ. Ваш пропуск, будьте любезны.

– И вам, товарищ, день добрый. Только пропуска у меня пока нет, но смею вас заверить: первое, что я сделаю, когда доберусь до своего кабинета, – дам указание немедленно его изготовить.

– Это ваше право, товарищ. А пока дайте задний ход и освободите проезд на территорию.

– Извините, товарищ, может, вы на меня повнимательнее посмотрите? Дело в том, что я руковожу этой компанией. Я ее глава.

– А мне хоть сам черт или президент России, – бесстрастно ответил охранник. – Должен быть пропуск. Без пропуска, товарищ, не могу. Дайте задний ход и не создавайте себе излишних неприятностей.

– Бюрократ ты, дядя, – закрыв окно дверцы и давая задний ход, через лобовое стекло сказал привратнику Пал Палыч.

Судя по артикуляции губ человека предпенсионного возраста, в ответ главе компании столь же бесстрастно было произнесено нечто куда более нелестное.

Проехав по узкому переулку половину квартала, Остроголов, наконец-то, обнаружил небольшую брешь между припаркованными автомобилями. Ура, товарищи! Едва втиснулся туда со второй попытки, все же отставив четверть корпуса на проезжей части.

– Все, – сказал он себе, выйдя из машины, – будем ездить на метро.

– Но в собственном вагоне, – услышал за спиной чей-то до боли знакомый ему голос.

Пал Палыч резко повернулся, но в переулке не было ни души. В салонах рядом стоявших автомобилей присутствия кого-либо также не наблюдалось.

Немного постояв, он быстрым шагом направился к зданию своей компании.

Пройдя через главный вход, прямиком рванул к милиционеру, стоявшему на пропускном пункте:

– Здравствуйте, товарищ. Я глава этой компании, но у меня нет пропуска. Скажите, в порядке исключения вы можете меня пропустить? В противном случае немедленно вызывайте начальника охраны.

– Здравствуйте, Пал Палыч, – ответил милиционер, изрядно смутившись, – конечно, проходите, пожалуйста.

Сделав несколько шагов, Остроголов неожиданно остановился и вернувшись к милиционеру, протянул ему руку:

– Весьма вам признателен, что узнали меня.

Как и прежде, твердой походкой направился к лифту. Скромный, завуалированный приезд на работу дал ему возможность гораздо реже кивком головы отвечать на приветствия подчиненных. Однако от его острого взгляда не могла укрыться картина всеобщего мистического трепета, который присутствовал в глазах тех, кому посчастливилось лицезреть своего шефа в данную минуту.

За спиной снова услышал голоса. Правда, на этот раз голоса были женскими.

– Ой, Машка, смотри, сам шеф, что ли?

– Какой шеф?

– Да вон, гляди, у лифта. Это же Остроголов.

– Да нет, это не он. Он всегда с головорезами ходит.

– Да он это. Я тебе точно говорю. Черт, жалко что со спины. Эх, посмотреть бы, как они выглядят? С того света-то?

– Ты чего несешь, дура! Типун тебе на язык!

Сотворив на лице белозубую голливудскую улыбку, Пал Палыч, повернувшись к ним, прощебетал, подобно райской птичке:

– Девчонки, там кайф сумасшедший! Я теперь не хожу. Я теперь летаю. Помолодел на тридцать три года. И заметьте, никакой омолаживающей косметики.

С этими словами он вошел в лифт. Лифт был вместительным, но почему-то никто не осмелился составить шефу компанию. Так в полном одиночестве он и добрался до верхнего этажа, где находился его кабинет.

На рецепции, располагавшейся перед входом в приемную, сидела молодая девушка и читала книгу. Видимо, она была так увлечена своим чтивом, что даже не услышала приближавшихся шагов.

– Здравствуйте, товарищ! – поприветствовал читавшую Остроголов, всем телом привалившись к стойке.

От неожиданности, резким хлопком закрыв книг у, девушка вскочила со своего рабочего места.

– Сидите-сидите, – улыбнувшись, спокойно сказал Пал Палыч, жестом усадив ее обратно. – Скажите, если, конечно, вы меня помните до «того»… Как я выгляжу после возвращения с того света?

– За… Замечательно, – девушка-книгочей была не просто растеряна, она была обескуражена.

– Бьюсь об заклад, – уставившись в стену, невозмутимо продолжил Пал Палыч, словно не замечая в метре от себя широко раскрытых испуганных глаз, – вы – не новенькая. Вы у нас скорее старенькая. А до этого работали где-нибудь в отделе по каким-нибудь внешним сношениям. Естественно, в совершенстве знаете английский… Еще что-нибудь… Так?

– Да…

– Конечно же, вы по рекомендации Нины Сергеевны – а «это нога – кого надо нога» – и зовут вас… Постойте, как же вас зовут? А зовут вас, скорее всего, Ольга.

– Да…

– Согласитесь, прекрасное имя, – он перевел свой взгляд на бедную девушку, не знавшую, куда себя девать. – Нет, дураку понятно, что я ничего о вас не знаю. Просто что-то в последнее время стала бешено работать интуиция.

Он резко повернул голову, будто опять услышал за спиной чьи-то голоса. В просторном длинном коридоре вновь никого не оказалось. Что и требовалось доказать.

– Ольга, а что, мой секретарь на месте? – как-то отрешенно спросил Остроголов.

– Да, конечно… Евгения Андреевна… Она на месте.

– И давно Евгения Андреевна на месте?

– Как и полагается. С девяти ноль-ноль.

– Какая же она умница, – покачав головой, произнес Пал Палыч, открывая дверь в приемную.

Женя сидела на стуле возле массивного секретарского стола Нины Сергеевны и просматривала какую-то документацию.

Увидев Пал Палыча, она спокойно поднялась со стула и, положив на стол бумаги, посмотрела на него своими огромными карими глазами, которые не говорили. Нет… Они, казалось, кричали, но безмолвно, искренне и без притворства: «Мне ничего этого не надо. Я здесь только потому, что хочу тебя видеть. Потому, что хочу быть рядом».

Остроголов всем телом грузно привалился к входной двери в приемную.

– Пал Палыч, вы мне сейчас что-то сказали? – тихо спросила она.

– Нет, Женя, я сейчас не произнес ни слова, – ответил он.

– Странно. А я отчетливо услышала, что вы зачем-то попросили у меня зеркало.

– Зеркало? – Пал Палыч рассмеялся. – Нет, я об этом только подумал. Впрочем, зачем человеку смотреться в зеркало, если и так понятно, что черт у него за плечами. Так, кажется, у Гоголя? Нет-нет, Женя, только подумал, но слов не говорил… Боже, как же ты красива!

– Пал Палыч, – сказала Женя, сев обратно на стул, смешно и как-то по-детски кусая ухоженный, идеально отполированный ноготь, – я после ваших слов не стану кидаться вам на шею. И не рассчитывайте. Хотя… Хотя всю ночь, как полная идиотка, только и думала об этом.

– Ты на моих похоронах была? – неожиданно спросил Пал Палыч.

– Была, – спокойно ответила она, словно ждала этого вопроса.

– Ну и как я выглядел в гробу, будучи пока еще на этом свете? Плакала, поди?

– Нет.

– Почему?

– Я знала, что ты живой.

– Вот и Сережка, мой сын, тоже так говорит.

– А мы с ним почему-то тогда рядом оказались.

– А если бы я не очнулся, меня бы, наверное, так и закопали.

– Нет. Не закопали бы. Я бы не дала. Я больше никому не дам тебя закапывать, только, пожалуйста, Пал Палыч, стойте там, где вы сейчас стоите и не приближайтесь ко мне. Прошу вас учесть, осознать, иметь в виду, что я, в конце концов, на работе.

– Простите меня, Евгения Андреевна, я все осознал, – почти шепотом произнес Остроголов, продолжая, как вкопанный, стоять на прежнем месте.

Поднявшись со стула, Женя подошла к дверям, ведущим в кабинет Пал Палыча, и распахнула их резким движением:

– Нина Сергеевна просила вам передать, что приказ о моем назначении на должность вашего… личного секретаря уже готов. Осталось только завизировать бумагу вашей… опять же личной подписью. Приказ я вам занесу чуть позже. Также она просила передать, что всей надлежащей документацией по покупке тринадцати процентов акций у Александра Наумовича Щетинина займется сама, и чтобы вы, как Нина Сергеевна изволила выразиться, «свою дурную башку не нагружали». Все остальные более-менее заслуживающие вашего внимания документы я, если не возражаете, занесу вам минут через десять-пятнадцать вместе с приказом. Сейчас же, Пал Палыч, вы должны пройти в свой кабинет и для начала немного освоиться в новой обстановке.

Неуклюже кивнув головой, Остроголов послушно исполнил просьбу своего секретаря, после чего двери за ним закрылись.

Оставшись одна, Женя подошла к столу и, обойдя его, буквально рухнула в огромное секретарское кресло, закрыв лицо руками.

Казалось, и секунды не прошло, как на ее столе загорелась зеленая лампочка.

– Слушаю вас, Пал Палыч.

– Евгения Андреевна, добрый день.

– Здравствуйте, Пал Палыч.

– Позвольте мне сначала поздравить вас с первым рабочим днем в новой должности.

– Благодарю.

– У меня к вам небольшое поручение.

– Вся во внимании, Пал Палыч.

– Меня сегодня не пропустили на территорию во внутренний двор. Пришлось парковать машину за квартал в переулке. Одним словом, мне надо состряпать какой-нибудь пропуск на въезд, там, выезд, вход, выход… Я, честно говоря, даже не знаю: был ли он вообще у меня, пропуск этот?

– Если я вас правильно поняла: сегодня вы приехали на работу без охраны.

– А что, безобразие?

– Пал Палыч, я за место секретаря не держусь, и если вы завтра это безобразие повторите снова, не вижу смысла заносить вам приказ о моем назначении. Можете считать, что я зарываюсь.

В селекторе молчали.

– Пропуск я вам, безусловно, сделаю, – продолжила она, – а вы мне сейчас отдадите ключи. Я попрошу кого-нибудь из охраны перегнать ваше «транспортное средство» во внутренний двор.

– Евгения Андреевна, а стоит ли? Ну что с ним будет?.. С этим транспортным средством?

– Я думаю, Пал Палыч, что так все же правильнее. Прошу вас, не возражайте. Пожалуйста.

– Ну как скажете. Давайте я вам вынесу ключи.

– Спасибо. Я сама зайду… Если вы не против.

Возможно, увидев что-то непонятное во сне и не желая с этим непонятным соглашаться, Лариска Пална, недовольно промурлыкав, перевернулась на живот, покинув твердокаменную грудь Остроголова.

Тихонько высвободив плед, он аккуратно им укрыл пускающее пузыри создание и, подойдя к окну, задернул его шторой, чтобы горячий, яркий летний луч не смог прервать неторопливо-плавное течение безоблачного сна ребенка.

Стоя у окна, он вспомнил, как, находясь в своем отремонтированном кабинете и просматривая подготовленные Евгенией Андреевной документы, массивной кипой лежавшие на столе, услышал за окном хлопок с последовавшей за ним взорвавшейся бравурной какофонией автомобильных сигнализаций.

Пал Палыч не помнил, сколько прошло времени с момента этого обойденного его вниманием события до той минуты, когда настежь распахнулись двери кабинета и он увидел стоявшую на пороге Евгению Андреевну с искаженным от ужаса лицом.

Встав из-за стола и выйдя ей навстречу, с нескрываемой тревогой в голосе спросил:

– Что еще?

Бросившись ему на шею, она неистово целовала его лицо, не пытаясь сдерживать сковавших ее горло рыданий:

– Боже Всемилостивый! Господи! Молю, не дай его забрать у меня! Оставь мне его, Господи, оставь! Молю тебя! Забери меня, но оставь его, прошу тебя!

Осторожно освободившись от объятий и крепко взяв Женю за кисти рук, еще раз спросил, пристально глядя ей в глаза:

– Что там, Женя?

– Тебя только что хотели убить! Господи, да что же это такое?!

Остроголов резко повернул голову в сторону окна, мгновенно вспомнив про хлопок, которому не придал значения.

– Да, Паша, они взорвали твою машину! – удушающий спазм мешал ей членораздельно произносить слова, не говоря уже о фразах.

– В машине кто-нибудь был?

– Да… Там был…

– Кто, Женя? Кто там был?

– Там был, – Женя периодически всхлипывала, и ей было трудно дышать, – там был… Там был из твоей службы безо… безопасности…

– Кто именно?! Кто?! – он тряс ее за кисти рук.

– Ко… Костя…

– Кто? Костя? Нечаев? Кто меня из больницы вывез? Он?

– Да… Костя…

Нам точно неизвестно: воют ли белуги. Мы этого не слышали, но, во всяком случае, так говорят. Вот и Пал Палыч, сжимая Женины руки в своих, завыл этой самой белугой. Да так, что в эту минуту, казалось, сами небеса были готовы разверзнуться и опрокинуть хляби слез, дабы залить пожар, пылавший в сердце от горя, охватившего его, и ненависти, всецело подчинивший разум.

Глядя поверх Жениной головы он произнес стальным, не терпящим возражения тоном, расплющивая каждую букву, будто молотом по наковальне:

– Женя, ты никуда отсюда не уйдешь. Ты должна оставаться здесь, пока я не вернусь.

Наконец отпустив затекшие кисти ее рук, он, словно одержимый, рванул из кабинета и, выбежав в коридор, стремглав понесся вниз по лестнице, по пути срывая, будто перья, висевшие на стенах огнетушители.

Эмоции оставили Евгению Андреевну. Не в силах стоять на ногах, она опустилась на пол отремонтированного кабинета, тишину которого нарушали лишь протяжные стоны, рвавшиеся из глубины ее терзаемой души.

Взрыв был такой силы, что практически в клочья разнес крепкий кузов джипа, покорежив с десяток рядом стоявших автомобилей. ФСБ, МЧС, милиция – все оперативно прибыли на место, оцепив квартал. Только спасать уже было некого. По обеим сторонам тротуара на расстоянии пятнадцати-двадцати метров прошитые осколками, как решето, лежали две жертвы разыгравшейся трагедии. Их накрыли чем-то матерчатым, и было трудно понять, какого они пола и возраста.

Застыв как изваяние, Остроголов стоял и смотрел на еще дымившиеся искореженные останки кузова. Он снова ясно и отчетливо услышал за спиной у самого уха все тот же до боли знакомый ему голос: «Остроголов – ты прах и тлен. Из-за тебя погибли люди, на которых не было вины».

Движением мангуста Пал Палыч мертвой хваткой сковал локти человека, оказавшегося у него за спиной. Взглядом, способным пробуравить землю, он смотрел ему в глаза:

– Что ты сейчас сказал, майор? Повтори.

– А-а-ай! Что вы делаете?! Боже, идиот! Вы же своими пальцами разрежете мне руки! Мне больно! Помогите!

– Что ты сейчас сказал, майор?

– Да я молчал! Сука! А-а-ай, пусти! Больно!

Остроголов разжал пальцы. Несчастный милиционер, отскочив метров на пять, выписывал круги, странным образом поднимая колени, как это обычно делают при зарядке, когда бегут на месте. Он пытался шевелить плечами, но онемевшие руки висели, как плети.

– Сволочи! Что же вы себе позволяете? – негодуя, стенал майор, продолжая бегать по кругу. – Думаешь, наворовал миллиарды, так тебе все позволено? Ненавижу таких!

Вглядевшись в лицо несправедливо обиженного им человека, Остроголов узнал в нем того майора, который тогда на Крымском мосту руководил операцией по спасению ребенка.

– Простите меня, майор, – сказал Пал Палыч, подойдя к нему. – Простите, прошу вас! Мне действительно что-то не то послышалось. Позвольте, я помогу вам.

– Да отойдите вы от меня!.. К едрене матери! Вы мне чуть не сломали обе руки. Вы что, ненормальный?

– Наверное. У меня в этой машине погиб мой друг. А я знаю, что у него двое маленьких детей.

– Руки-то зачем ломать? – майор понемногу начал шевелить руками.

– Простите меня, майор, простите.

– Да, ладно, будет вам. Что вы заладили? В конце концов, я вас могу понять. Мне в этой жизни тоже приходилось терять близких. И не раз. Только вот надо уметь владеть своими эмоциями. Однако же и хватка у вас.

Они присели на капот рядом стоявшей машины с разнесенным вдребезги лобовым стеклом.

– Ну, как вы? – спросил Пал Палыч.

– Да ничего, спасибо, отойду. А я, признаюсь, вас не сразу узнал, – он достал из кармана пачку «Явы».

– Да и я вас тоже.

– Закурите? – майор протянул ему пачку.

– Нет, благодарю. Я, к сожалению, не курю. А, впрочем, давайте.

Они прикурили. Сделав первую в своей жизни затяжку, Пал Палыч даже не закашлялся, как это принято показывать в кино.

– Как хорошо, что я вас встретил. Давно у вас хотел спросить, – сделав вторую в своей жизни затяжку, Остроголов тонкой струйкой выпустил дым изо рта, – как могло получиться, что никому не нужный беспризорный ребенок мог привлечь к себе столько внимания со стороны государства?

– Все очень просто, – массируя руку, ответил майор, – по ошибке. У господ вашего круга пропал ребенок. Тоже девочка. Неделю искали. Всю Москву на уши подняли. А тут вдруг сигнал. И по приметам все сходится. Упыри эти, помню, примчались, и пяти минут не прошло, как из соседнего дома вышли. Ну что, посмотрели – не она. Сели в машину и укатили. Нет, Москва – поганый город. Раньше такой не была.

– Москва еще не вся Россия, майор. А за девочку вам спасибо.

– За девочку благодарите только себя, – он выбросил наполовину недокуренную сигарету. – Ладно, извините меня, но я пойду. Кажись, начальство прикатило.

Отшвырнув от себя подальше свою первую в жизни недокуренную сигарету, Пал Палыч поднялся с капота машины и, пройдя несколько шагов, остановился, медленно скользя взглядом по окнам верхних этажей и крышам домов:

– Костя! Костя, я знаю что ты еще здесь. У тебя, наверное, еще не прошло удивление от того, что с тобой случилось. Так знай, что я, стоя на этом месте, даю тебе клятву, что твои дети ни в чем не будут нуждаться. Никогда, слышишь, никогда! Даже если завтра меня не станет. Ты сейчас должен меня слышать, Костя! Если слышишь, то дай какой-нибудь знак. Я пойму.

В ту же секунду он почувствовал, как что-то мохнатое коснулось его ноги. Опустив голову, Пал Палыч увидел нечто совершенно несуразное, грязное, с рождения не стриженное, но смотревшее на него такими завороженными от собственной преданности глазами существо, что оторваться от этой пучеглазой лучезарности не представлялось ни малейшей возможности. Рыжего окраса, естественно, с некупированным, тонким, как огрызок веревки, хвостом это нечто имело в своем экстерьере ластообразные мохнатые лапы русского спаниеля и морду американского. Но, конечно же, главным во всем этом умопомрачительным пестрящем великолепии были его собачьи глаза.

– Пал Палыч, извините, – услышал он теперь уже откуда-то сбоку, – вынуждены вас потревожить. Мы должны взять у вас показания.

– Конечно. Где вам удобно? Хотите пойдем ко мне в контору?

– Да, это оптимальный вариант, – ответили ему.

– Только, извините нас, – сказал Пал Палыч, подняв с асфальта существо, вобравшее в себя все ароматы городских помоек, – но мы пойдем вместе. Да, Жуча?

Прижав к груди этот беспризорный русско-американский симбиоз, кстати, уже успевший неоднократно лизнуть олигарха, Остроголов вместе с представителями следственных органов направился к офису.

Войдя в приемную, встретился с уставшими, красными от слез глазами своего секретаря.

– Евгения Андреевна, мне срочно нужны начальник отдела кадров и мой нотариус. Эмиля Моисеевича хоть из-под земли достаньте. А это чудо пока побудет с нами, – Пал Палыч бережно потрепал Жучу за болтавшееся само по себе, длинное, свалявшееся от грязи ухо. – Эта собака Костиных детей… Главное – найдите нотариуса.

– Кстати, Евгения Андреевна, – заметил один из следователей, – мы бы и вам потом хотели задать несколько вопросов.

– А я никуда не ухожу. Вы бы лучше с меня и начали. Отпала бы необходимость задавать вопросы моему шефу.

«Поспать не удалось, – стоя у окна, подумал про себя Остроголов. – Что ж, значит, плавно перейдем к воскресным водным процедурам. И хоть песок по выходным не равноценная овсу замена, мы этот маленький щелчок судьбы перенесем стоически, задрав небритый подбородок. Кстати, вот и побриться тоже не мешало б. Пойдем-ка в душ, Остроголов».

Проходя мимо крепко спящего ребенка, он остановился, слушая, будто мелодию, еле уловимое посапывание Лариски Палны:

– Ох, кто же ты, дитя? С каких небес душа твоя явилась? Слова твои – елей. Но мысли… Мысли мудреца. Ты среди нас плывешь, как в океане «Наутилус», чиста, красива и свободна, словно деяние творца. Так что же меня гложет? То, что ты свободна? То, что плывешь средь урагана, будто в штиль? Иль то, что кровь твоя с моей не однородна? Что рядом будучи, живешь за сотни миль? О, Господи! Все это бред, дитя! Мои сомненья – глупость заскорузлого кретина. Мои тревоги – вызвали бы смех. Ты – Божий дар! Ты вся, как радужная лень аквамарина!.. И если ты зачата во грехе, тогда ты высший грех!

Привычно подбоченясь, Пал Палыч монолитом стоял под ледяной водой, при этом глупо, но счастливо улыбаясь: «На этой маленькой планете, кроме любви, другого счастья не бывает. Люби, дурак, люби! А если не умеешь, так учись! Ребенок больше тебя знает! Учись любить рассвет, закат, дурной характер, вечные проблемы, глупцов, завистников, усталость, вдохновенье… Учись любить, балбес, учись!»

После бодрящего душа, окончательно смывшего следы хронического недосыпания, Пал Палыч, облачившись в халат, вернулся в спальню. Распластавшись поперек кровати непомерной дороговизны, Лариска Пална, судя по всему, просыпаться и не собиралась. А, действительно, зачем? Рассвет-то уже встретили.

Осторожно присев на край постели, Остроголов вспомнил, как спустя месяц после случившегося в переулке недалеко от здания его компании он поехал встретиться со своим давним и любимым другом. Пал Палыч был рад этой встрече. И не потому, что смог урвать кусочек несвободного времени, не потому, что надо было обсудить ряд чрезвычайно важных вопросов, а потому, что уже очень долгое время своего друга не видел. Потому, наконец, что по-человечески ужасно соскучился.

Когда Пал Палыч оказался в приемной председателя правления «ТоргИнвестБанка» Гостева Э.С. (о чем свидетельствовала золотая табличка на ореховой двери, преграждавшей вход в «святая святых» хозяина), обворожительной улыбкой его поприветствовала особа женского пола, по сравнению с которой какая-нибудь Клаудия Шифер выглядела бы, по меньшей мере, бледновато. Да при этом особа еще и не поленилась встать из-за стола.

– Здравствуйте, Павел Павлович! Эдуард Станиславович вас ждет и готов принять.

– Да? Благодарю. А давно ждет Эдуард Станиславович?

– Судя по тому, что нервничает, думаю, давно, – вновь, и не менее обворожительно, улыбнулась она и длинным тонким пальцем изящно нажала на кнопочку соединения с боссом. – Эдуард Станиславович, к вам Павел Павлович Остроголов.

– Значит, я уже встал с кресла и иду ему навстречу, – прозвучало в ответ по селектору.

Будто бегущие по волнам, легко и непринужденно, потрясающие воображение ноги, выпорхнув из-за стола и грациозно продефилировав перед Пал Палычем, оказались подле двери с золотой табличкой, дабы та не препятствовала вхождению Остроголова в «святая святых» его давнего друга и соратника по борьбе с «коммунистическим прошлым».

– Пашка, скажи, это ты? Мы что, наконец-то, с тобой встретились? «Не верю!» – говорил Станиславский и бился в истерике. – Слегка наклонив голову, Эдуард Станиславович стоял в центре своего громадного кабинета и улыбался как ребенок, при этом очень смешно и неуклюже раскинув руки в стороны.

– Ой, а ты все никак не избавишься от своего местечкового юмора. Не тронь Станиславского. С гениями надо поаккуратнее. Кстати, меня об этом как-то однажды уже предупреждали.

Они крепко по-мужски обнялись, хлопая друг друга по лопаткам.

Банкиры бывают разные. Бывают худые, как жерди, и толстые, как пивные бочонки; бывают, как коленки, лысые и с роскошной шевелюрой; красивые и не очень, подтянутые и со свисающими по бокам «жопьими ушками», молчуны и говоруны, однолюбы и бабники. Среди них даже встречаются – что, впрочем, бывает крайне редко – люди искренние и порядочные. Но это, действительно, скорее исключение. Не бывает же банкиров глупых и бедных, иначе бы они просто не были банкирами. А так, банкиры бывают разные.

Если вы обратили внимание, то мы на протяжении всего нашего повествования ни одному из персонажей не давали портретных характеристик. Вот и господину Гостеву не станем делать исключения. Лишь отметим, что в его внешности, манере говорить да и во всех его движениях была видна порода. Эдуард Станиславович в кругах, «приближенных к императору», слыл банкиром породистым. Ну а то, что авторитетным, – само собой разумеется.

– Ну что стоим-то, старый хрен? – в этот момент, вероятно, запамятовав о породе, как-то совсем уж по-простецки буркнул Эдуард Станиславович Остороголову, продолжая, правда, при этом радушно улыбаться. – Пойдем присядем, что ли? В ногах правды нету.

– Ну пойдем присядем, хрен моложавый.

Они уселись в мягкие кожаные кресла, стоявшие в углу кабинета.

– Когда не знаю, что сказать, тоже всегда говорю эту банальщину про правду в ногах. О, кстати, о них несравненных: если бы я в твоей приемной узрел иные параметры, покороче, то тогда, гусар ты наш вечный, очень бы удивился. А так – «у рояля то же, что было и раньше». Главное, как понимаю, планку не ронять?

Радушная улыбка не сходила с губ старого друга. Он пожал плечами, как бы говоря: «Пашка, о чем ты? Я не понимаю.»

– Ну что, денежный мешок, докладывай, как поживаешь? – хитро прищурившись, спросил Пал Палыч Гостева – Как сыны?

– Сыны? Это, Павлуха, моя самая великая отрада. Правда, вот старшой на тебя больно обижается. Полтора часа никому не давал сесть за стол. Тебя, негодяя, ждал. Ну да ладно.

– Владька!.. Ах, ты черт! – Пал Палыч сильно хлопнул себя ладонью по лбу, после чего, достав мобильный телефон, стал судорожно нажимать на кнопки. – Вот, едрена макарона! У меня же книжка в том телефоне осталась. Ну как же я мог забыть, склеротичная калоша?!

– Не мучайся, – нажав на клавишу, Эдуард спокойно протянул ему свой. – Если уж так приспичило пообщаться с Владиком, возьми мой.

Буквально выхватив гостевский мобильник, Пал Палыч нетерпеливо ждал, когда на другом конце провода снимут трубку. Трубку «сняли».

– Нет, Владька, это не папаня, но, все равно, здорово! Да, это я. Да, твой любимый дядя Паша – негодяй, – всецело поглощенный телефонным разговором, Остроголов повернулся к Гостеву спиной, будто его рядом и не существовало. – Здравствуй, Владька!

Здравствуй, мой дорогой! – какое-то время он слушал, периодически, словно оправдываясь, кивая головой. – Ты помнишь, старина, когда-то мы с тобой условились, что будем говорить друг другу только правду, какой бы она ни была. Вот я тебе и заявляю: никакой другой причины, кроме того, что забыл, у меня нет. Если сможешь, прости. Даю слово: найдем время и обязательно увидимся. Отметим отдельно. Лады? Уж лучше поздно, чем никогда. Ты мне скажи: как ты?.. Что? У тебя книга выходит? Твоя? Что, фантастика?.. Нет?.. Ни фига себе! – Пал Палыч вскочил с кресла, широко шагая по просторному кабинету банкира. – Ах ты умница! Кстати, Владька, а ты знаешь: Сережка-то мой туманный Альбион похерил окончательно… А, так вы с ним виделись… Ну да, понятно… Да нет, он мне ничего об этом не говорил… Приеду, писатель, приеду… Да и ты бы в Жуковку заглянул. Пивка бы с Сережкой попили. Не так уж и далеко друг от друга живем… Я?.. Да, обещаю: на этой неделе увидимся. Все. Заметано. Что? А, отца?.. Сейчас даю.

На каком-то автопилоте протянув Эдуарду телефон, он буквально плюхнулся в кожаное кресло и, уставившись в одну точку, задумчиво улыбался, думая о своем.

– Хорошо, сын, договорились. Я перезвоню. – Гостев захлопнул крышку мобильника. – Остроголов, тебе просили передать, что ты прощен, но в первый и в последний раз. Нарушать семейные традиции не позволено даже олигархам, – с прежней доброжелательной улыбкой резонно заметил Эдуард Станиславович.

– Эдька, но это же и было в первый и, можешь мне поверить, в последний раз. Ну точно: склеротичная калоша, – он продолжал не отрываясь смотреть в одну точку. – А ты не заметил, хрен моложавый, что наши дети – они совсем другие. Казалось ведь, должны были вырасти мерзкими и капризными эгоистами, с такими-то родителями. Ан, нет! Они другие. Они лучше нас. Вне всякой логики. Ну почему так?

– Наверное, в том есть и наша заслуга, – невозмутимо ответил банкир.

– Твоя – да. Безусловно. Но я, увы, а, может, и к счастью, к этому процессу непричастен. Они сами по себе другие. Наверное, так надо. Наверное, вообще что-то должно поменяться вне зависимости от нас.

– Ну, Пашка, что жизнь, что экономика – единый организм. Естественно, все обязательно должно меняться, иначе инфляция, стагнация, стагфляция и, как итог, – застой, – с неизменной улыбкой на лице ответил Гостев. – Ладно, Остроголов, говори, что же такое экстраординарное заставило тебя, занятого человека, найти время для старого друга? А то ведь, знаешь, если бы не веский повод повидать тебя на твоих же собственных похоронах, я бы, наверное, еще как минимум года три тебя не увидел.

– Да, Эдька, признаю: дела меня к тебе и привели. Но ты, старый, не думай, не только дела…

– Ладно, не звезди. Давай без лирики.

– Согласен. Давай без лирики. В общем так: «дай взаймы до будущей зимы».

– Для тебя – сколько потребуется. Если необходимо, можно прямо сегодня, – даже не моргнув, ответил Эдуард Станиславович, словно речь шла о пустяшном одолжении. – А что, Павлуха, так плохо?

– Да нет, дружище мой дорогой, ты меня не понял, – Пал Палыч улыбнулся. – Отдай мне Нежмакова. Мне эта гениальная башка необходима позарез.

– Игорястого?.. Да, брат, ну ты и виражи закладываешь. Ну, допустим. А зачем, если не секрет?

– Повторюсь: Игорястый, хоть и лопух по жизни, все равно гений. И этого не отнять. А я сейчас в четырех соседних с Московской областях начинаю строительство клиник, которые, естественно, будут оснащены самым первоклассным оборудованием, и обслуживание в них будет исключительно бесплатным. Причем это должна быть единая система, единый, как ты сказал, организм. Все земли под строительство по договору-аренде принадлежат моей компании. Ну, если за оставшиеся девяносто девять лет закон о земле все-таки примут, значит, выкупим. Если нет, что же… Но жизнь у меня одна, и ждать я не намерен. Казалось бы, я должен понимать, что само по себе мероприятие убыточное… Так вот, прибыли от других производств мы туда и пустим. Если учесть, что у компании свободных средств девать некуда, – всего двух моих коммерческих проектов более чем достаточно для полной самоокупаемости.

– Свободные средства, говоришь? – улыбнулся банкир. – Почему же тогда они еще не в моем банке?

– Пока не думал, но могут и оказаться, – серьезно ответил Остроголов.

– Узнаю старого друга, – Гостев был неисправим в своей привычке постоянно улыбаться. – Скажем, если учитывать некоторую налоговую амнистию на медицину, то «помыть бабулички» под это дело очень даже неплохая идея. А знаешь, Пашка, я как раз недавно разговаривал на эту тему с одним из сотоварищей по твоему олигархическому цеху. С господином Хлопцовым. Признаюсь, психология на уровне полного анабиоза. Я лично всегда наивно полагал, что «умнее» смотреть вперед, а не назад. Им же почему-то важнее набить карманы именно сегодня, нежели завтра – чемоданы. И совершенно безбоязненно. К тебе же, дурашка, в любой момент могут постучать. Тем более, что прецедентов хватает. Времена меняются. Ведь бездарное, тупое «смывание» – это же кратчайший путь к налоговой. Или уже так осточертели Багамы, что для контраста хочется в Лефортово?

– Ты все правильно говоришь, только акценты расставил неверно. Не учел, как говорят, «человеческий фактор»… Господи, какое же глупое словосочетание… Я, Эдуард Станиславович, затеял это не для того, чтобы преумножить капиталы. Дальше их преумножать просто неприлично. Четыре области – это только начало. У людей нет денег платить за медицину, за обучение детей. Жизнь-то нищая, гарантий никаких, вот и рожать не хочется. А мы тут потом изошли от интенсивности наших переводов в офшоры, – Пал Палыч, опустив голову, уставился в стол, разделявший кожаные кресла, на которых расположились собеседники. – Я ведь это говорю не Хлопцову, не Медянину, не Храпуцкому. Я это говорю своему старому другу. Человеку умному, образованному и интеллигентному, у которого – извини, но я это знаю, – не может не болеть душа за все происходящее. Так вот, Гостев, так случилось, что теперь она болит и у меня. Только одной боли мало. Действия нужны.

Эдуард Станиславович наконец-то перестал улыбаться. Он внимательно смотрел на Остроголова с неприсущим ему в нашем восприятии серьезным выражением лица.

– Поэтому-то мне наш Игорястый и нужен, – продолжил свой бурный монолог Пал Палыч. – Необходимо этот процесс структурировать. Создать четкую продуманную схему, учесть все мелочи. Кто, по-твоему, сможет это сделать лучше? Да никто.

– Н-да. Что ж, я не против, Паша, – после небольшой паузы ответил Гостев. – Правда, есть небольшое «но». Игорюха уже полтора года в Петербурге, вместе с семьей. Возглавляет филиал. Он хоть и гений, но с одним серьезным недостатком. Ты же знаешь, Нежмаков у нас однолюб и, значит, прочно под Маринкиным каблуком, а Маринке Питер нравится куда больше, чем Москва. Вот если эту проблему решишь, я не против.

– Старый, а чего тут решать? Завтра же к нему и полечу. А заодно выпьем водки да вспомним молодость. К тому же для моего дела ему совершенно необязательно возвращаться в Москву. Мы ему и там сможем создать все необходимые условия.

– Тогда я рад за вас обоих, – Эдуард Станиславович вновь расплылся в улыбке.

– Рано радуешься. Это еще не все, – заметил Остроголов.

– Тем более радуюсь. Появилась возможность подольше поглядеть на твою сосредоточенную физиономию. Прямо такой серьезный, будто без пяти минут банкрот. А ему, видишь ли, свободных средств девать некуда. Хитрюга чертов!

Встав с кресла, Гостев подошел к столу и нажал на кнопку соединения с секретарем.

– Слушаю вас, Эдуард Станиславович.

– Виктория Адольфовна, извини, не предупредил, но думаю, ты поняла: я умер. Еще как минимум на час.

– Не волнуйтесь, Эдуард Станиславович. Могли бы и не предупреждать. Я скрупулезно составляю список скорбящих. Среди них, правда, есть парочка, заслуживающая вашего внимания.

– Хорошо, милая, потом, – он вернулся к Остроголову, удобно устроившись в кресле. – Ну, дядька, рассказывай: что ты там еще удумал? Какие неуемные фантазии бродят в твоей голове?

– Эдуард Станиславович, – Пал Палыч пристально посмотрел на Гостева, – как вы посмотрите на перспективу прокредитоваться в вашем богатом банке тверским, ярославским, владимирским и иже с ними ивановским фермерам? Для начала человек по тридцать-сорок с «кажной» губернии. Впрочем, думаю, больше и не наберется. Что вам стоит, а?

– Расхожая в банковских кругах поговорка гласит: «Если хочешь окончательно расстаться с деньгами, вложи их в сельское хозяйство», – невозмутимо ответил банкир.

– Да. Верно. Но и, конечно же, если хочешь неплохо заработать, – продолжил его мысль Остроголов, – то опять же вложи их в сельское хозяйство. Под сельхозпродукцию! Даже не придется утруждать себя написанием паршивой закорючки, дабы показать на бумаге хоть какой-нибудь «приход». А зачем? «Чистая» обналичка! Знаю. Проходили. Только здесь вариант принципиально иного характера.

– Ох, я бы на твоем месте все-таки еще раз крепко подумал, Паша, – слегка качнув головой, произнес Эдуард Станиславович. – Но, в общем, особой проблемы не вижу. Не понимаю только: какой тебе смысл в этом вопросе советоваться со мной? Двадцать процентов акций твоей компании как бы номинально принадлежат мне, но на самом деле это же твои акции. Ты мне их доверил. К тому же я, как твой старый друг, да и просто профессионал, не мог допустить, чтобы эти бумажки лежали мертвым грузом. Хочу заметить, на данный момент они не просто ликвидны, они еще и оборотисты, как хохлятский самогон.

– Да, Эдька, все так, – Пал Палыч махнул рукой, словно хотел разрубить пополам нить гостевских рассуждений. – И за оборотистость тебе огромное спасибо, только не то говоришь, не то. Суть в другом. Суть в том, чтобы именно ты, твой банк дал этим людям кредиты. А эти двадцать процентов понадобятся нам для другого.

– Боюсь, мои коллеги могут меня не понять.

– Да поймут! Через полгода, через год, но поймут. А пока, на всякий случай, можешь утроить охрану, – Пал Палыч вскочил с кресла. Он размашистыми шагами отмерял диагональ громадного кабинета. – Что для твоего банка эти кредиты? Да ничего. Капля в море. Я же не говорю, чтобы они были беспроцентными. При этом дьявольском неуважении к собственному народу ноль процентов бывает только в «Эльдорадо», к тому же для банков существует ставка рефинансирования ЦБ. Все это понятно. Но ведь при желании можно же сделать недорогой кредит, чтобы процент за него не рубил рентабельность фермеров. А я, уж можешь мне поверить, как-нибудь прослежу, чтобы им никто не мешал работать. И вот тогда пойдут возвраты по кредитам. Да, признаю, при этом твой богатый банк не намного станет богаче, но и не обеднеет. Ведь главное – люди начнут понимать, что за этими стенами сидят не монстры, а такие же люди, которые стараются увидеть и их проблемы. При этом, как ты догадываешься, это только одна сторона медали. Клиники, восстановление церквей, создание при храмах детских приютов – часть программы. Я реанимирую, заставлю быть рентабельными все те предприятия, которые должны были уйти у меня с молотка. И конечно же, дороги. Дороги – обязательно! Без них развитие инфраструктуры невозможно. Ну как же можно всего этого не понимать? «Умнее смотреть вперед, а не назад». Кому, интересно, принадлежит эта фраза? Пупкину? Чего ты уперся как баран?! Чем ты рискуешь?! Ну грохнут меня, так во сто крат покроешь мою прихоть этими чертовыми акциями!..

– Да ты заткнешься?! Нет?! – сильно повысив голос, Гостев тоже вскочил с кресла. – Ты что, совсем ополоумел?! Чего ты там лопочешь?! Кто уперся как баран?! Я тебе что-нибудь сказал?! Совсем уже в маразме?!

Такое количество вопросов, к тому же заданных в столь эмоциональной форме, несколько охладили пыл оппонента. Вытянув руки по швам, Пал Палыч стоял в центре кабинета и, широко раздувая ноздри, делал глубокие вдохи. Подойдя к Остроголову, Гостев, как ни в чем ни бывало, невозмутимым тоном произнес:

– Все мы, Пашка, в какой-то мере бараны. Различаемся лишь степенью упертости. К примеру, твоя степень наивысшая. И стреляли в тебя, и взрывали, и чуть живьем не похоронили… Но ты все туда же. А вот лично я – баран-комфортист, а, значит, менее упертый. Зови своих фермеров. Будем дружить, но с одним условием.

– С каким?

– Ты должен мне позволить участвовать в твоем «прожекте».

Улыбнувшись и в знак согласия утвердительно кивнув головой, Остроголов крепко обнял старого друга за плечи.

– Все? – после дружеских объятий спросил Гостев. – Официальная часть переговоров завершена?

– Завершена.

– Можем приступать к неофициальной? Вспомним опять же традиции? Вроде договорились впредь их не нарушать?

– Какие традиции?

– Эх, Павло, свинья ты, свинья, честное слово, – сокрушенно покачав головой, Гостев подошел к встроенному в стене бару и извлек оттуда бутылку «Столичной», два граненых стакана, две одноразовые вилки, консервный нож, полбуханки черного хлеба и жестяную банку килек в томате. Расставив всю эту красоту на рабочем столе, принялся за открывание консервов.

– Эдька, а ведь ты меня ждал, – по-ребячески улыбаясь, сказал Остроголов.

– А как же ты думал? Паче того, совершил невероятное: сам заехал в магазин и с удивлением обнаружил, что любимый закусон по-прежнему свободно лежит на прилавках, – он налил по полстакана водки, жестом приглашая Пал Палыча присоединиться.

Глухо чокнувшись донышками стаканов, они залпом их опустошили, занюхав черным хлебом и закусив килькой, после чего немедленно наполнили стаканы снова и в том же объеме.

– А чего же ты меня про тот свет-то не спрашиваешь? – подняв стакан, обратился к другу Остроголов.

– Ну, во-первых, ты мне не предоставил такой возможности, а потом, хочется верить, что там все-таки лучше.

– Не всем, Эдька. Не всем. Бессмертие души куется здесь.

Граненые стаканы еще раз глухо ударились друг о друга, и старые друзья молча опрокинули по второй.

Как и следовало ожидать, неофициальная часть переговоров с господином Гостевым затянулась до позднего вечера, ибо неукоснительное соблюдение традиций требовало куда более долгого общения, нежели предполагалось ранее.

Около одиннадцати часов вечера Остроголов подъехал к дому на Котельнической набережной. Не без проблем избавившись от охраны, вошел в лифт, испытывая огромное желание принять душ, побыстрее добраться до постели и наконец-то выспаться в полном одиночестве, отключив все телефоны. Нет-нет, конечно же, сначала обязательно предупредив в Жуковке всех домашних, но предварительно отзвонившись Евгении Андреевне.

По мере того как лифт все выше поднимал Пал Палыча к заветному этажу, где находилась его квартира, радужный, но еще размытый абрис перспективы поспать хотя бы до полудня с каждым пролетом обретал все более реальные очертания.

Выйдя из лифта и сделав пару-тройку шагов, услышал за спиной щелчок. Обернувшись, метрах в четырех от себя увидел направленное на него дуло пистолета с глушителем. Слегка подняв глаза, встретился со взглядом, в котором читалась незапланированная тревога.

– Что, братан, заело? – с издевательски убийственным спокойствием произнес Остроголов, что называется, медленно, но верно приближаясь к киллеру. – Бывает. Порой десять раз проверишь, но в самый нужный момент – бац!.. И осечка. Попробуй еще. Хотя уже вряд ли получится.

До момента, когда он подошел вплотную и жестко придавил локтем кадык стрелка, тот еще сделал пару попыток спустить курок, но, как и предрекал ему Пал Палыч, безуспешно.

– Отдай игрушку, братан. А то ведь придушу ненароком, а мне ох как не хочется брать грех на душу. По-хорошему: отдай волыну. Все равно же не стреляет.

Забрав пистолет, Остроголов неторопливым шагом направился к своей квартире.

От места, где находился киллер-неудачник, до дверей, выходящих на лестницу, расстояние было не больше пяти-шести метров. Вероятно, этим и решил воспользоваться обезоруженный «убивец», что есть силы стремительно рванув к выходу.

Однако в руках Пал Палыча оружие почему-то сработало. Сотворив изящную окружность в стене, пуля прошла в сантиметре от коленной чашечки киллера, заставив беднягу, дрожащего всем телом, буквально «врыться» ногами в дорогой паркет лестничной площадки.

– Забыл тебя предупредить, братан. В армии я был лучшим стрелком в батальоне. Поэтому, если ты предпримешь повторную попытку, я буду вынужден прострелить тебе коленку. Отойди, пожалуйста, от стены и встань вон в тот дальний угол.

Без каких-либо возражений просьба Пал Палыча была немедленно исполнена.

– Видишь, как в жизни бывает: когда надо – не стреляет, когда не надо – наоборот. Извини, братан, но отпустить тебя не имею права, потому что завтра ты придешь убивать мою семью, моих детей, а я этого допустить не могу. Но я также не могу допустить того факта, что передам тебя в руки правоохранительных органов, не оставив на твоем теле отметины, которая всякий раз будет напоминать тебе о случившемся. Согласись, братан, ты это заслужил.

С этими словами Остроголов поднял пистолет аккурат на уровне гениталий стоявшего в углу товарища и, закрыв один глаз, хладнокровно прицелился.

Подобно футболисту, находящемуся в «стенке» во время штрафного удара, сильно дрожащими руками, гомосапиенс укрыл, вероятно, наиболее дорогую ему часть тела и, упав на колени, впал в беззвучную истерику, широко открыв рот и мотая головой.

– Прошу вас!.. Пожалуйста!.. Не надо!.. – молило сознание киллера, пронизывая ультразвуком всю лестничную площадку.

«Вот он сейчас глубоко вдохнет, – подумал Пал Палыч, – и начнет рыдать во всю глотку. Весь дом мне перебудит».

Подойдя к убийце, своей увесистой рукой он ударил его по щеке, после чего тот, сделав кувырок, встал обратно на колени, недоуменно глядя на Пал Палыча. В ответ Остроголов прижал указательный палец к своим губам, и этот жест вызвал полное понимание у противоположной стороны. Сидящий на коленях гражданин несколько раз согласно кивнул головой.

– Как тебя величают-то? – шепотом спросил Пал Палыч.

– А-а-а… Артур.

– Хорошо, Артур, сейчас ты мне спокойно и без эмоций расскажешь: в каком месте тебя ждет машина, сколько в ней человек и как она выглядит. В противном случае ты понимаешь, что я буду вынужден…

Он снова прицелился и опять в то же место…

– Нет-нет, не надо, пожалуйста! Я все понял! Машина стоит у монастыря, на горке… Там только шофер… Это «девятка» коричневого цвета… Номера я не знаю… Честное слово, не знаю! Но там других нет!

– Молодец, Артур, верю. Вернись в свой угол и жди.

Достав из кармана мобильник и отыскав в памяти нужный номер, нажал на кнопку.

– О, полковник Васылык? Василь Василич? Здоровеньки булы! Ты еще там не «загинул» на работе?… А, домой собираешься?.. Рано, Вася, рано. Слушай сюда, старина. Ко мне тут киллера подослали, да вот ружьишко почему-то не выстрелило… Да, будь спокоен, вон стоит в углу, под полным контролем. Я сейчас на Котельнической, а ты бери опергруппку и дуй ко мне. Но сначала возьмите подельника. Он ждет этого кренделя на коричневой девятке напротив ворот «Афонского подворья». Совершенно верно, на горочке, самое начало Гончарной. Ну, а потом, Василич, милости прошу ко мне на ужин. Помнишь адресок, надеюсь? Все ж таки не один литр упал на печень по молодости. Только водку захвати, а то, боюсь, у меня в доме нет. Ну, а мы пока с Артурчиком чайку попьем, вас дожидаючись. Да, Артурчик?

Вероятно, в знак полного согласия Артурчик сокрушенно опустил голову, периодически потирая левую щеку.

– Вася, – продолжил Пал Палыч разговор по мобильнику, – ты чего там разорался? Указания раздаешь, что ли?.. А, уже выехали? Браво, Суржиков! Смотри, сам не задерживайся. Ситуация-то уникальна тем, что заказчик мне известен, но прямых доказательств нет. Поэтому будет очень интересно пробить всех посредников. И взрыв, и сегодняшняя канитель – это все звенья одной цепи, и Костю этим тварям я не прощу. Пепел Клааса стучит в мое сердце!.. А?.. Хорошо, Василич, понял. Жду.

Положив телефон обратно в карман, Пал Палыч как-то совсем уж безучастно обратился к киллеру:

– Ну что, Артур, заходи. Гостем будешь.

Открыв ключом и распахнув дверь настежь, он встал возле нее и, слегка качнув дулом пистолета, пригласил Артура войти в квартиру.

– Выключатель слева, – сказав это, Пал Палыч сразу сообразил, что в прихожей горит свет.

Они вошли в квартиру, и Остроголов захлопнул за собой дверь. Оказавшись в прихожей, он увидел, что на кухне тоже горит свет. Оттуда послышался звук приближающихся шагов. Отскочив в угол и плотно прижавшись к стене, Пал Палыч крепко сжал рукоять пистолета, настороженно выжидая.

Появившись в прихожей, одетая по-домашнему, но элегантно и со вкусом, Евгения Андреевна застыла на месте. Впрочем, ей немного понадобилось времени, чтобы понять и воспроизвести картину, произошедшую за дверью. Любящая женщина бесстрашна и способна на многое: с яростью дикой кошки она набросилась на несчастного Артурчика, вцепившись своими ухоженными отполированными ногтями ему в лицо.

Остроголову стоило немалых трудов оттащить Женю от своей жертвы и даже на время расстаться с оружием, положив его на полку гардероба.

Переживший повторный шок Артурчик с окровавленным лицом лежал на полу, издавая при этом какие-то совершенно непонятные звуки. И было очевидно, что окажись он в данную минуту перед следователем, с радостью бы рассказал о том, чего и в помине не было.

Когда Евгения Андреевна немного пришла в себя, она бросилась Остроголову на шею, как одержимая целуя его во все доступные места.

Пал Палыч с трудом смог дотянуться до пистолета, хотя Артурчик даже и не думал предпринимать каких-либо попыток, чтобы сменить дислокацию.

– Женька, погоди. А ты как здесь? – с неподдельным удивлением спросил Остроголов, – ты разве не дома?

Евгения Андреевна резко отстранилась, недоуменно глядя на него:

– А разве не ты мне звонил два часа назад из какого-то банка и просил, чтобы я бросала все и немедленно ехала на Котельническую?.. Господи, девки, да он же пьяный!

– Да, теперь вспомнил, – после некоторой паузы, сильно мотнув головой, ответил Пал Палыч. – Но сейчас уже почти нет… Не пьяный… Роднуля моя, как бы там ни было надо его перевязать и сделай нам чаю. Покрепче! Кстати, сейчас еще гости приедут. Ты уж прости.

Перевернувшись на спину, ребенок неожиданно открыл глаза, взяв за руку Остроголова.

– Нет-нет, папулик, ты не думай: я не проснулась. Я еще немножечко посплю. Мне снится сон. Он очень интересный. Я не могу его не досмотреть. Он яркий и совсем нестрашный. А ты пока, пожалуйста, сиди со мной и никуда не уходи.

Лариска Пална вновь сомкнула веки, изящно уложив на полщеки густые длинные ресницы.

Когда на трибуне Государственной Думы появляется какой-нибудь из адептов исполнительной власти, заведомый антагонизм, изрыгаемый депутатами, данному представителю обеспечен. Впрочем, следует признать, что и господа, плодотворно корпящие над профицитом бюджета в Доме Правительства, также не жалуют наших законодателей замечательным, всеобъемлющим чувством, кое в простонародии зовется словом «любовь».

А с другой стороны, если подумать логически: с какой такой стати две ветви власти должны любить друг друга? Зачем, к примеру, исполнительной, добравшись до кассы, делиться с законодательной? Ну и почему бы тогда законодательной не «дозаконодаться» до того, чтобы когда-нибудь не стать исполнительной?

«Господа любезные! Да что за чушь? Что это за ахинею несусветную вы нам вдуваете в наши непросвещенные уши?» – справедливо заметите вы, дорогой читатель, и будете по-своему абсолютно правы. А мы в ответ, растерянно разводя руками и вроде бы согласно кивая головой, может, с болью, а может – чем черт не шутит – и с радостью, но все же осмелимся с вами не согласиться. Видите ли, дело в том, что так уж устроена человеческая природа депутата, что ни один закон этот самый депутат не станет принимать без хотя бы минимального намека на собственную выгоду. С рождения, генетически сидит в нем растущая с годами червоточина самоутверждения и не дает возможности видеть по ночам цветные радужные сны. «Ну скажите мне, люди добрые, – мысленно обращается он к своим избирателям, – ну почему розовощекий, малограмотный, провинциальный хмырь сидит в этом зажравшемся правительстве экономических импотентов? Почему он – а не я?! С моим-то умом и моим интеллектом я мог бы куда достойнее воспользоваться теми возможностями, которые почему-то предоставлены ему, а не мне!» «Сиди, где сидишь, выскочка. И умей радоваться тому, что предоставила тебе судьба», – нет-нет да и подумает про законодателя крупный государственный чиновник, решая мимоходом архиважную геополитическую задачу. Нет, господа хорошие, что бы там ни говорили, но любому представителю исполнительной власти антагонизм в стенах Государственной Думы обеспечен.

Вот и пламенная, зажигательная речь Игоря Олеговича Скрипченко, изобиловавшая фактами, статистическими данными, цитатами и даже афоризмами, казалось бы, должна была «запасть горячим откликом в сердца» присутствовавших в зале депутатов, искренне радеющих за судьбу страны. Ан нет! Никакого «откровения» в ответ. На Игоря Олеговича смотрели три с лишним сотни пар глаз холодным взором украденного Снежной королевой Кая. Да-да, того самого Кая, который в ледяном дворце воровки педантично составлял из льдинок слово «вечность».

О, умный, добрый и сострадающий всему читатель, умоляем вас: не жалейте Скрипченко! Не надрывайте свое сердце! Игорь Олегович стойкий, прошедший горячие точки боец. Он выдюжит, будьте покойны. Договорит, что положено до конца и с гордо поднятой головой сойдет с трибуны, иронично улыбаясь телекамерам в ответ на отсутствие аплодисментов. И пусть «единоросы» в едином порыве опускают уголки своих ртов и смотрят на него со скепсисом здравомыслящих центристов, пусть «великоросы» прожигают Скрипченко взглядом великого презрения до корней волос, а «малоросы», игнорируя происходящее, читают свежую прессу, ибо отлично понимают, что от них вообще мало что зависит, – Игорь Олегович выдюжит.

Закончив свою речь и не ответив ни на один вопрос по причине того, что вопросов не последовало, Скрипченко сошел с трибуны и спокойным размеренным шагом направился вон из зала в коридоры нижней палаты, дабы поскорее покинуть нелюбимое им заведение и после трудов праведных, сев в персональный лимузин, отправиться уж, наконец, на дачу. «Ну в самом деле, братцы, надо же когда-то отдыхать!»

Не успел он сделать и двадцати шагов, как непонятно откуда появившийся Остроголов крепко прихватил его руку выше локтя.

– Здравствуй, Игорек! Ну как ты, родной? – мило улыбался Пал Палыч, глядя ему прямо в глаза.

Светлые очи стойкого бойца заволокла пелена, а по телу прошла легкая дрожь, предвещая выброс солидной порции адреналина. Как-то неестественно глубоко вздохнув, он чуть ли не шепотом проблеял:

– Ох… Охрана!…

– О чем ты, милый? – искренне удивился Остроголов. – Зачем тебе охрана? Здесь же кругом все свои. Охрана ждет тебя у выхода и, видит Бог, она тебя дождется. Ты не дрожи, родимый, надолго я тебя не задержу… А чего стоим? В ногах правды нет. Пойдем-ка мы с тобой присядем вон на тот уютненький диванчик в уголочке. Пойдем, голуба моя, пойдем. Приглашаю.

Не отпуская его руку, Пал Палыч довел Скрипченко до места назначения и усадил на диван.

– Ну что, Игорек, – сказал Пал Палыч после некоторой паузы, – тяжко тебе? Все никак меня не умертвишь? Понимаю и сочувствую. Жить с таким камнем на сердце и врагу не пожелаешь. А я, убогий, все никак не взорвусь, не застрелюсь, и даже похоронить меня по-людски и то не получилось. Что я за человек? Сам себе порой удивляюсь. А вот за тебя, родной, мне боязно. Ведь так глядишь, еще пара неудачных попыток покушения и – маниакальный синдром… Или, что хуже, совесть начнет мучить… Но это, конечно, не приведи Господь!

– Чего ты хочешь, Паша? – создавалось впечатление, что в этот момент Игорь Олегович глотал не собственную слюну, а голыш с Черноморского побережья.

– Хочу, чтоб ты покаялся, – невозмутимо ответил Пал Палыч.

Естественное, искреннее изумление от услышанного напрочь задавило животный страх Скрипченко, который тот испытал при неожиданном появлении Остроголова.

– Нет, Игорек, – лукаво подмигнул Пал Палыч, – тебе до Бога, как до Луны. Вначале покаешься у прокурора. В генпрокуратуре. Расскажешь о себе, любимом, о соратниках… Впрочем, что за бред я несу? Ты же у нас не из той породы. К тому же выяснится, что прокурор, как пить дать, с тобой учился в одном классе. Нет, Скрипченко, этот путь не для тебя. А что же мне тогда с тобой делать? Грохнуть меня тебе не под силу. Ну, думаю, ты и сам уже это понял… Вот я тебя – легко и непринужденно, но делать этого пока не стану, и Божья заповедь здесь ни при чем. А знаешь, почему я до сих пор с тобой не разделался? Я вдруг подумал, что ты у нас еще можешь послужить Отечеству.

Складывалось впечатление, что Остроголов поставил перед собой задачу целенаправленно удивлять Игоря Олеговича. Глядя в его широко раскрытые глаза, Пал Палыч не мог сдержать улыбки.

– И, тем не менее, можешь быть полезен, Игорек. А вот тебе и первое задание. «Постановление за номером 231 от шестого мая две тысячи четвертого об утверждении размеров средних разовых доз наркотических средств и психотропных веществ для целей статей 228, 228-1 и 229 УК РФ». Вступило в силу 12 мая. Согласись, важное постановленьеце! Мы стали еще ближе к Европейскому Сообществу. Теперь можно смело с собой таскать героин, кокаин, а невысушенной марихуанки аж до четырнадцати граммов. Правильно: «лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз». Карманы не отвиснут? – Пал Палыч крепко прихватил Скрипченко за горло, отчего у крупного государственного чиновника чуть было не повылезали глаза из орбит. – Без твоего участия «сотоварищи» такое бы не протащили никогда! Так вот, Игоречек, время у тебя на исправление ровно до того, как наши законотворцы разбегутся на летние каникулы. В противном случае, я вас буду отстреливать как бешеных псов, начав, естественно, с тебя.

– За такое время нереально, – прохрипел Игорь Олегович.

– А у тебя, родной, сейчас должно быть все реально, ибо для шкуры твоей поганой это очень даже актуально. Очень! Сечешь, засранец, мою глубокую мысль? – разжав пальцы, он отпустил горло Скрипченко, дав ему возможность немного отдышаться.

После доклада Скрипченко депутаты с энтузиазмом приступили к обсуждению поправок к закону о пчеловодстве и, может, поэтому в кулуарах Думы для этого времени суток было на редкость безлюдно, что, в общем-то, и способствовало мирной, дружелюбной беседе двух старых приятелей.

– Хотелось бы тебе заметить: ты, Остроголов, идиот. – Игорь Олегович недобро ухмыльнулся, оттянув свой туго завязанный галстук. – На что рассчитываешь? Непонятно. И вообще, что за игру ты затеял? Какая муха тебя укусила? Я же никогда не поверю, что ты так наивен, что считаешь, будто от меня одного много зависит…

– Меня это беспокоит меньше всего, – перебил его Пал Палыч. – Срок тебе, школьник, до каникул.

– Знаешь, Паша, – после некоторого молчания ответил Скрипченко, – ты мне, конечно, можешь, не верить. Дело твое. Но машину твою я не взрывал. Нет. Видать, не только нам ты поперек глотки. Ты бы подумал об этом, Паша.

– Я тебя предупредил.

Проводив взглядом Остроголова, скрывшегося за поворотом длинного коридора, Игорь Олегович еще какое-то время неподвижно сидел на диване, тупо уставившись в одну точку. Затем, словно очнувшись, порывистым движением достал из кармана пиджака телефон и начал было судорожно тыкать на кнопки, но, промычав что-то невнятное, с силой долбанул его об пол законодательной палаты.

Не доезжая Калчуги, машина свернула с Рублево-Успенки направо и, проехав по узкой лесной, но хорошо заасфальтированной дороге, оказалась перед массивными раздвижными воротами.

Служба безопасности, предупрежденная о прибытии «персоны», пребывала, однако, в некотором недоумении (если не сказать растерянности), глядя на одиноко сидящую фигуру за рулем грузового микроавтобуса марки «Фольксваген-Каравелла».

После повторного тщательного обследования автомобиля на предмет оружия и взрывчатки невозмутимо сидящему за рулем господину наконец был вынесен вердикт:

– Все в порядке, Пал Палыч, проезжайте.

Остроголов завел машину, и та, тронувшись с места, неторопливо заехала на внутреннюю территорию, после чего ворота за ней закрылись.

Уже поднимаясь по лестнице в сопровождении «секьюрити», Пал Палыч вначале замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Он вдруг поймал себя на мысли, что не испытывает ни малейшего волнения. Пожав плечами, Остроголов невольно улыбнулся собственной безмятежности: «Странно, ведь я так ждал этой встречи, так к ней готовился, продумывал ходы, проигрывал варианты предстоящего разговора, а теперь вдруг ясно понимаю, что мне, в общем-то, все равно. И ведь это не равнодушие. Совсем другое. Господи, какое же удивительное чувство – ощущение внутренней свободы! А тогда зачем я здесь? Какого черта сюда приперся? Да в конце концов, пусть они сами решают свои проблемы. Чего я лезу? Зачем взваливаю на себя чужие кармы?.. Слушай, Остроголов, а действительно, может, развернуться да мотать отсюда прочь? К тому же завтра у Женечки свадьба… Да нет, нельзя. Существует этика. Тем более я сам просил о встрече».

Улыбнувшись и кивнув сопровождающему, он продолжил путь по лестнице наверх.

Глава государства встретил его в кабинете своей загородной резиденции. Подойдя к Пал Палычу, он протянул ему руку:

– Добрый вечер, Пал Палыч.

– Здравствуйте, господин Президент.

– К чему так официально, Пал Палыч? По вечерам в кругу семьи я, как и все, состою из плоти и крови. Представляете? И так же, как и все, имею и имя, и отчество. Бывает же такое.

– Извините, господин Президент, – Остроголов улыбнулся, спокойно и открыто глядя на него, – лукавить не стану: я пока к этому не готов. Конечно же, глупость, но сам не знаю почему. Может, чуть позже, в процессе разговора.

– Ну смотрите, вам видней. Да я уж, честно говоря, ко всему привык. Как говорится: la noblaisse oblige… А чего стоим? В ногах правды нет. Давайте присядем. Располагайтесь, Пал Палыч.

Они уселись в мягкие кресла, которые, впрочем, по стоимости были несколько скромнее тех, что стояли у Гостева в кабинете.

– А знаете что, Пал Палыч, – обратился к нему президент, – давайте-ка начнем нашу беседу с того, что выпьем с вами по рюмочке коньячку. Коньяк отменный. Гарантирую.

Не дожидаясь согласия Остроголова, он взял стоявшую здесь же на журнальном столике рядом с фруктами бутылку армянского коньяка и разлил его в коньячные рюмки.

– С огромным бы удовольствием, – ответил Пал Палыч, – но, к сожалению, в последнее время имею потребность ревностно соблюдать закон. Я за рулем.

– Как, вы что, сюда сами приехали? Без шофера, что ли? – казалось, глава государства был удивлен не на шутку и даже, думаем, несколько расстроился этому обстоятельству. – Во у нас олигархи пошли! Ну надо же! Прям не демократы, а народники какие-то… А с другой стороны: что за проблема-то? Ну оставите свой лимузин здесь, а я уж изыщу какой-нибудь транспорт, чтобы вас с ветерком доставили до дома. Тем более, если не ошибаюсь, мы соседи. Правда, с одной очень существенной разницей: у вас свое, а у меня казенное.

Непринужденно рассмеявшись, они выпили.

– А действительно, что за проблема? – Пал Палыч с удовольствием закусывал лимоном. – Здесь пару шагов. Я и пешком допрыгаю.

– Нет, Пал Палыч, пешком от меня вы прыгать не будете. – Президент внимательно посмотрел на Остроголова. – Я, конечно, уважаю ваше бесстрашие, но, насколько мне известно, за последние три или четыре месяца вас уже четырежды пытались отправить на тот свет. Ведь так? Ох, смотрю не любят вас ваши коллеги!

– На том свете я уже побывал, – невозмутимо ответил Остроголов, – и окончательно туда отправлюсь лишь тогда, когда Он сам меня призовет. А эти пигмеи лично со мной ничего сделать не смогут, сколько бы они меня ни взрывали. Страшно другое: из-за меня ведь стали гибнуть невинные люди, и в последний раз только по счастливой случайности обошлось без смертей. Поэтому теперь передвигаюсь только самостоятельно.

Они выпили, на этот раз не чокаясь.

– Господин Президент, – продолжил Пал Палыч, – мне бы не хотелось на этом заострять внимание, тем более, что взрывают меня не коллеги по бизнесу, и я к вам приехал не жаловаться на свою судьбу. Я просил о встрече, чтобы, во-первых, предупредить вас: Скрипченко – враг. И враг опасный. У меня были прямые доказательства, но так получилось, что их больше нет. И второе: развал «ЕвроСиба» государству Российскому пользы не принесет. С Трояновым всегда можно было разговаривать. Среди нас есть куда более одиозные персонажи. А вот Скрипченко – враг. Он и иже с ним и затеяли эту компанию. Если бы они еще что-то в этом понимали, а так ведь все прахом. Одна жадность да зависть.

– Налить вам еще коньяку? – после некоторой паузы возобновил разговор президент. – Мне-то лично достаточно.

– Нет, благодарю. Я больше водку люблю.

Поднявшись с кресла, президент подошел к рабочему столу и, не поворачиваясь к Пал Палычу, произнес:

– Да даже если бы я этого не знал, все равно бы вам поверил. Ну а если я вызываю доверие у вас, тогда вы сможете понять, что я вам сейчас скажу. Порой и сам до конца не понимаю этого стечения обстоятельств, но так уж получилось, что я президент этой страны, а, значит, обязан обдумывать каждый свой шаг и отвечать за каждое свое действие. А наследство-то, как понимаете, – не сундуки с золотом. И уж если нужны компромиссы, то я на них пойду. Главное, знать во имя чего. А я знаю. Если тот же Скрипченко «энд компани» пока барахтаются, значит, еще не время. Да этот холуй и не так опасен. Опасны те, кто иже с ним. Понимаете? А вот мы тем временем, скрипя зубами, но обязаны… Вопреки всему обязаны быстрее становиться сильными. И вот во имя этого я готов идти на компромиссы, потому что с открытым забралом здесь не получится. Только вот при этом еще и дело надо делать. Надо! Никуда не денешься. Испокон веков мы всегда всех раздражали нашими богатствами и территорией. Сильными этому миру мы не нужны, но и слабыми нам быть нельзя. Просто недопустимо. Им только крикни: «Ату их! Они уже лежачие!..»

Президент повернулся к неподвижно сидевшему в кресле Пал Палычу, который застывшим взглядом уставился на бокал: по стенке тонкой маслянистой струйкой стекал на дно отменного качества коньяк.

– Пал Палыч, пойдем, что ли, на балкон выйдем. Хоть воздухом подышим. Вечер-то какой замечательный. Ни о какой чертовой политике даже и думать не хочется.

Стоя на балконе, оба с наслаждением вдыхали удивительную свежесть вечернего воздуха, отдыхавшего от дневного зноя. Пропитанного ароматами подмосковной сосны, неповторимого воздуха теплого лета. Лета две тысячи четвертого от Рождества Христова.

– Знаете, Пал Палыч, – первым продолжил разговор президент, – вроде старая, как мир, истина, но я, наверное, человек консервативный и давно уже не верю словам. Верю только поступкам. Я слышал, вы в Баторинске собираетесь наладить производство инсулина?

– Не только. Вообще у нас по проекту будет пять линий. Бог даст, к концу ноября торжественно, так сказать, но без «помпы» запустим две. Думаю, к тому времени разберемся и с дорогами. Только бы не мешали и не вставляли палки в колеса, а так ведь все лежит под боком, да вот беда – мертвым грузом. А надо сделать так, чтобы работало. Экономика и, соответственно, инфраструктура, как тот же взрыв, должны иметь отправную точку. А у нас она пока одна – вечный Кремль. И то в зависимости от направления ветра. Да и пособия по экономике – вместе с букварем, кстати – умникам нашим рекомендовал бы почитать исключительно на русском языке… Хотя бы потому, что так понятнее.

Вдыхая вечернюю прохладу, какое-то время они стояли молча, глядя на чистое, усеянное звездами безоблачное небо. И очень бы хотелось надеяться, что в этот момент эти двое не думали о политике, коррупции, человеческом факторе, горячих точках, европейском парламенте и прочем из того, что так мешает безмятежно смотреть на чистое, усеянное звездами безоблачное небо этого фантастического по красоте и невероятно обаятельного, но до поры до времени всепрощающего мира.

– Ученые головы говорят, что человеческая душа весит всего два грамма, – задумчиво произнес обитатель государственной загородной резиденции. – Правда, некоторые утверждают, что она на порядок тяжелее… А там, наверное, все строго пропорционально содеянному здесь. Да?

– Именно. Богом на этой земле стать очень просто. Труд невелик, – Пал Палыч улыбнулся. – А вот там куда сложнее. Там есть «Планета глупцов», на орбите которой висят вниз головой все земные боги и в отсутствии мечты и фантазий мучительно бьются над неразрешимой задачей, ежесекундно задавая себе один и тот же вопрос: «Если Бог не я, то кто же? Если Бог не я, то кто же? Ну если Бог не я, то кто же?!!» Ад – это безумие души.

– Пал Палыч, а известно ли вам, что мы с вами, уважаемый, почти уж как тридцать лет знакомы? – после некоторого молчания неожиданным вопросом возобновил диалог собеседник. – Когда Куранов мне сказал, что вы хотите со мной встретиться, я, видимо, так обрадовался, что, по-моему, в немалой степени озадачил этим обстоятельством Андрея Алексеевича, – он рассмеялся. – Да вижу, и вас тоже. Между тем наше давнее знакомство – это факт. Если помните, еще в прошлом веке, а именно в семьдесят шестом году в Питере, тогда еще в одной из квартир состоялся совместный сейшн «Машины времени» и «Аквариума». Ну, акустика, естественно… Тусовка, помню, удалась на все сто. Отрывались по полной. Ну вот и вы тогда прикатили в наше «захолустье» с группой продвинутых товарищей. И, судя по всему, в качестве лидера.

– Да, точно, было. Семьдесят шестой год. Десятый класс.

– Вот видите. Значит, не вру. А после концерта, как водится, под парами доброго портвейна «Алыбашлы» – схлестнулись. Причины, естественно, были до безобразия банальны: кто круче «Led Zeppelin» или «Deep Purple» – и кому быть столицей: Питеру или Москве. Ну мы, конечно же, не могли стерпеть этот неприкрытый снобизм заезжих из столицы баловней судьбы, – пусть внешне он и казался спокойным, но чувствовалось, что рассказывая об этом, испытывал, что называется, веселое, но великое томление души, вспоминая о времени, которого вернуть нельзя, какой бы властью ты не обладал, – а в результате, Пал Палыч, вы, между прочим, своему будущему главе государства расквасили губу, да так, что он потом неделю пребывал в припухшем состоянии души.

– Едрена мать! – всплеснул руками монополист. – Ну то-то я затылком чувствую что-то до боли знакомое, а вспомнить не могу.

– Так я вам и напомнил. Зато в старости будете рассказывать своими внукам, каким злопамятным был президент в их юные годы. Тридцать лет помнил.

– Да, но у меня их нет пока еще, к сожалению.

– Да у меня пока тоже. Ну и что? Ничего страшного. Со временем все равно появятся. Не это главное. Главное, когда появятся, суметь дотянуть их до пенсии.

Женщины, как известно, создания космические, и было бы трудно представить между ними подобного рода диалог. Еще более невозможно представить, что эти неземные, общающиеся с космосом существа, что-либо обсудив, могли бы вот так просто, в сущности, ни с того ни с сего, подойдя друг к другу, с размаху синхронно ударить ладонью о ладонь собеседника, испытывая при этом какую-то непонятную радость, заливаясь, мягко говоря, неадекватным смехом и потрепывая друг друга по плечу. Определенно: особи противоположного пола, то бишь мужского – существа предельно приземленные и несколько примитивные, неспособные, в отличие от женщин, ощущать тонкую природу полутонов.

– А вот телегу на меня строчить не советую, так как за давностью… – ей-Богу, словно юродивый, улыбался один из собеседников. – У меня очень солидные адвокаты. О, кстати, имею полные основания подать ответный иск. Я тогда, между прочим, вернулся в родную столицу с солидным бланшем под глазом и светился почти две недели. Есть разница?

– Только в том, что один смеется, а другой дразнится.

Существо, общающееся с космосом, не в состоянии понять истинную причину нового взрыва смеха, вызванного небезызвестной и к тому же не совсем точно произнесенной шуткой. Воистину, мужчины – странное творение природы.

– Паша, а давай еще по коньячку? Но только в качестве аперитива.

– А давай.

– Надеюсь, на ужин-то останешься? Заодно и с семейством познакомлю.

Женечкина свадьба удалась. Все прошло как по маслу: зал бракосочетания; свадебный кортеж с остановкой и распитием шампанского сначала на «Поклонке», а затем и на Воробьевых горах; приезд в Жуковку; богатое праздничное застолье на участке с обилием тостов и душевных речей в адрес новобрачных; замечательное, безоблачное июньское небо и теплый, не разродившийся дождем вечер; уставший, но счастливый гармонист; веселые лица собравшихся гостей (некоторые из присутствовавших, правда, уже успели изрядно подзабыть о причине, по которой они оказались на этом празднике жизни); неумолкающе громкий и раскатистый смех отца жениха, добродушно реагировавшего на любое изречение соседа и, наконец, лимузин, ожидающий своего часа отправления, чтобы доставить молодоженов в «Шереметьево-2», где по заранее купленным билетам, они должны будут отправится в свадебное путешествие не иначе как куда-нибудь на Маврикий.

Женечкина свадьба удалась. Ну и слава Богу!

Попрощавшись с сопровождающими, перед тем как сесть в машину, Женя подошла к Пал Палычу и крепко обняла его:

– Спасибо вам, сударь. Это самый счастливый день в моей жизни.

– Спасибо, Пал Палыч, – сказал ее молодой супруг, пожимая руку Остроголову и сосредоточенно глядя в землю. – Вы только не думайте, я все отработаю.

– Ай-ай-ай. Неправильный глагол, Паша, – улыбаясь, спокойно ответил ему Пал Палыч. – Ты заработаешь. Вот вернешься и заработаешь. Для себя и для семьи. Только помни, о чем мы с тобой говорили. Я на тебя очень рассчитываю.

– Пал Палыч, это даже не обсуждается, – серьезным тоном произнес Павел.

– Ну, а с вас, моя красавица, – Остроголов взял Женину руку, – спрос будет особый.

– Это какой, сударь?

– Ну, скажем так: замечательный Пашкин отец будет смеяться еще громче, когда ты родишь ему внука.

– А кто же вас будет кормить? – она готова была расплакаться.

– Не переживайте, сударыня. С нами широкомасштабная Серафима Яковлевна. Да и мы с Ларисой Дмитриевной еще кое на что способны. Так ведь, мать? – он повернулся к рядом стоявшей жене, на что та задумчиво кивнула головой.

– Лариса Дмитриевна, – обратилась к ней Женя, – спасибо вам за все. Вы не волнуйтесь. Всего месяц, и мы вернемся.

Лариса опять не ответила, молча перекрестив молодоженов.

Выехав за ворота, машина повернула налево и уже через каких-нибудь секунд десять-пятнадцать скрылась за поворотом дороги, на которую высыпала шумная веселая толпа провожавших.

– Отец, – чуть слышно произнес ребенок, отчего Пал Палыч почему-то вздрогнул, – я окончательно проснулась.

Ребенок мило улыбался, но на Пал Палыча смотрели совсем не детские глаза:

– А хочешь, я в секунду угадаю, о чем ты думаешь сейчас? Ты вспоминал, как выдавали замуж Женю. Ну так? Я угадала? Ну скажи.

– Ты угадала. Я действительно сейчас об этом думал.

В неописуемом восторге Лариса Павловна захлопала в ладоши.

– Папулик, кайф! Ведь получается, что я читаю мысли, – ее ажурный, словно колокольчик, и заразительно-искрящийся веселый смех, казалось, мог услышан быть внизу, на первом этаже, на кухне. – Мне кажется, что я ребенок гениальный. И это происходит потому, что я пошла в отца. Любимый мой папулик, Остроголов Пал Палыч, стандартный гений в современном мире. И пусть завистники считают его жадным, но я-то знаю: он прямой, открытый, честный человек. «Завистники умрут, но зависть никогда». Она останется и будет жечь сердца, способствуя заболеванью раком. А жаль. Могли б еще пожить. Что делать: «каждый выбирает по себе. И выбирает сам себе дорогу. Женщину, религию, молитву…»

Сие услышав, и не в силах даже шелохнуться, Остроголов стоял в оцепенении, но главное, страшась при этом – не приведи Господь! – о чем-нибудь подумать.

– Папулик, ты сейчас такой серьезный, что очень даже и смешной, – счастливая улыбка не покидала детского красивого лица. Лица, что в полной мере можно было бы назвать великим «сотворением» Господним. Ведь каждому из нас творцом дана короткая по времени попытка прожить в объятьях безмятежности мгновенью равный срок, что мы на языке «речем» счастливою порою детства. И, видно, так уж «там» заведено, что было бы неправильным обременять сознание ребенка, навесив на него тяжелый опыт прожитых годов, чтоб тот по праву мог бы оценить и пользоваться трепетно подарком, которым одарили его «там», на небесах, вначале его жизненной дороги.

– Пал Палыч, ну очнись, – ребенок соскочил с кровати, – лучше послушай, что я видела во сне. Ко мне старик явился в белом одеянии, с большой седой и длинной бородой. Немного помолчав, он вдруг сказал, что хочет мне поведать значение креста, как символа, как знака… Папулик, что с тобой? Тебя, смотрю, трясет, как в лихорадке. Я что-нибудь не то сказала?

– Нет-нет, Лариса, вроде все в порядке… И что тебе явившийся во сне старик поведал? – закрыв глаза, спросил Остроголов.

– Да в общем ничего такого. Просто объяснил. Сказал, что если два энергетических потока идут по отношению друг друга строго параллельно, они не смогут пересечься никогда, а, значит, не способны к созиданию. И в этом смысл… Но только ты меня, папулечка, нашел! – не разбежавшись толком, будто пребывая в невесомости, движеньем легким прямо с места, шальная егоза запрыгнула Пал Палычу на грудь, обвив руками его шею. – А ты меня нашел и, значит, наши параллели пересеклись, и мы теперь с тобою вместе! Вместе навсегда. Ведь ты меня не бросишь? – своим пылающим лицом она прижалась к свежевыбритой щеке растерянного олигарха. – Немедленно скажи, что я твоя любовь, что мы с тобою связаны навечно, что никого и никогда так сильно ты не сможешь полюбить! Ну говори, я жду!

– Нет, никого и никогда!

Держа, как перышко, прильнувшего к груди ребенка, Пал Палыч медленно кружил его по спальне, как будто в доме в это утро играл оркестр «Венский вальс», а звуки скрипок и виолончелей, сливаясь с вечностью космических гармоний, неповторимым извлеченьем нот благословляли любящее сердце, не знавшее до сей поры, что и на этом свете может быть любовь подобно той, что некогда смогла постичь душа, оставив тело.

– Папулик мой, ты мне не должен возражать ни в чем. Ты слышишь? Тогда я стану вечностью и сделаю тебя счастливым. Тогда смогу, от вечности урвав кусочек, его припрятав в тайном уголке, отдать тебе потом частицу сокровения. Поверь, что это выше, чем любовь. Но и она останется со мной: моя любовь к тебе. Поверь, отец!

– Я верю, – кружил Остроголов ребенка в вихре вальса, – верю, ибо я тебя люблю.

– Папулик, а пойдем-ка поедим! Голодная как черт!

Звеня бубенчиком иль колокольчиком… Любая из метафор смогла б отлично подойти под звонкий смех нам, честно говоря, не очень-то понятного создания, но так как наш герой, надеемся, любим и уж наверняка он хочет быть любимым, нельзя его ни в коей мере за это упрекнуть в наивности и слепоте.

Эх, славная ты наша, мраморная лестница! Ужели существуешь в этом доме только для того, чтоб по тебе – при всей твоей дороговизне – лишь спускались. И то не больше, чем два раза в месяц. Вот лифт – совсем другое дело. Вот кто поистине трудяга. Работает без устали, «не покладая рук», вверх-вниз безропотно таская на себе ленивых тучных домочадцев.

По лестнице – бегом, быстрее вниз, на кухню. Там в холодильнике есть рыба и икра… Должны быть колбаса, сыры, соленая капуста… Наверняка осталось что-нибудь от нежного копченого большого осетра… Фруктовый, обалденно вкусный торт вчера не съели точно, а, значит, будет и десерт. Как на витрине: батарея яств кисломолочных, как в супермаркете на выбор – шальной от свежести ассортимент.

Бегом, быстрее вниз, на кухню. Там для голодного гурмана сущий рай. Там цитрусы, большой арбуз и фрукты… Дерзай, дружок! Беги быстрей. Банзай!

Глава вторая

Время было обеденное. Где-то в районе Малой Бронной, в тихом уютном ресторанчике за угловым столиком, оттененным легкой перегородкой, неприметно расположились две женщины: Нина Сергеевна, естественно, не выпускавшая изо рта длинную дымившуюся сигарету, и Евгения Андреевна, пребывавшая в этот момент явно не в приподнятом настроении.

– Так, Женька, ну хватит тебе нюни-то распускать. Прям как баба, честное слово! – чтобы не дымить собеседнице в лицо и не вертеть при этом головой, Нина Сергеевна изящной струйкой выпускала сигаретный дым в сторону через уголки ярко накрашенных губ. – По себе знаю: стоит женщине влюбиться по-настоящему – она моментально становится бабой. Знаешь, эти чувства ни к чему хорошему не приводят. Все, как правило, заканчивается мудовыми рыданиями, а толку никакого… Чего коньяк не пьешь?

– Ой, Сергеевна, да не хочу я что-то. Прости, ну не лезет в меня этот коньяк. Тошно мне все! Понимаешь, руки опустились. Я места себе не нахожу. К тому же мне еще в контору надо: там работы завались… Ай, и машину я отпустила… У Мишки жена должна вот-вот родить, ну он меня и попросил, чтобы я его…

– Что? – Нина Сергеевна возмущенно нахмурила брови. – Какая работа? Да пошла она в жопу, работа эта. Имеем полное право на отдых. Ясно? Достаточно того, что я из этого Баторинска не вылезаю неделями… И на тебе, смотрю, вон совсем лица нет.

– Это не из-за работы.

– Да уж понимаю. Не дура… Так, роднуля моя, давай-ка все-таки выпьем. Для расширения, так сказать, наших сугубо женских гормонов… Ой, Господи!.. Сосудов!

Евгения Андреевна улыбнулась, и «под это дело» они все же выпили.

– То, что Остроголов тебя бросил, – Нина Сергеевна затянулась сигаретой, – это я уже поняла. Но чем мотивировал? Причина-то должна быть? Я, слава Богу, Пашку почти сорок лет знаю. И чтобы вот так, без объяснений – не в его натуре. Н у, естественно, проституток из бани я в расчет не беру. Это и ежу понятно… Что говорит-то?

– Я, Ниночка Сергеевна, хочу от него ребенка, – как-то отвлеченно сказала Женя, внимательно рассматривая пузатый коньячный бокал. – Но в жены при этом не набиваюсь. И он это отлично знает.

– А он что, против ребенка?

– Нет, был не против. Наоборот, очень даже хотел. Мы обсуждали…

– Так, стоп, – Нина Сергеевна, сделав глоток, закурила новую сигарету. – Начнем с того, что наш сердцеед формально пока еще женат, хотя, думаю, это дело времени. С Ларискиными-то закидонами: от неприкрытого блядства через сумасшествие да с головой в религию, как в омут… Ой, Господи, прости мне мой язык грешный!.. Но все равно, как бы там ни было – официальный развод не за горами. Не та проблема… Женька, ты мне что-то не договариваешь. Я ведь могу и обидеться. Ты как сама чувствуешь: он тебя разлюбил?

– Думаю, нет. Скорее, наоборот. Я смотреть не могу, как он мучается.

– Да что ж такое! Клуб мазохистов, что ли? Так, все. Будешь со мной играть в молчанку, я прямо сейчас при тебе ему позвоню, – она достала телефон. – Я теперь крутая. Мне теперь все можно.

– Нин, не надо, – глядя в сторону, Женя тихо рассмеялась. – Здесь, в общем-то, и тайны никакой нет. Просто тяжело и в голове не укладывается. Давай-ка, действительно, выпьем.

Они чокнулись и снова выпили.

– Вот эта девочка, – казалось, Женя подыскивала нужные слова, – которую он спас… Он же ее удочерил…

– Я знаю. Но официально, по-моему, еще нет.

– Возможно. Но это не важно. Я ведь ее ни разу не видела… А с другой стороны, какое я имею право обвинять в этом ребенка?..

– Так, Женька, ближе к телу.

– Вот она поставила условие: либо я, либо она. Хотя странно, она меня не знает и уж тем более не могла знать о наших отношениях. Паша тоже, естественно, ей ничего не говорил. Правда, он как-то обмолвился, что ребенок необычный, что иногда сам теряется от ее какой-то невероятной проницательности.

– Ну все правильно, – Нина Сергеевна посмотрела на часы. – А теперь пусть только кто-нибудь мне попробует сказать, что я не гениальная баба. А чего ты такая удивленная? Ты хоть знаешь, о чем я?

– Нет.

– Я накануне созвонилась с некоей баронессой… Думаю, знаешь о существовании таковой. Это, кстати, еще один плод Пашкиной добродетели. Так вот, я попросила, чтобы эта мадам к двум часам сюда подъехала. Однако уже на десять минут опаздывает. Нехорошо. Может, пробки? Как думаешь?

– Ой, Господи, Нин, зачем?

– А затем, моя драгоценная, затем. А знаешь, твой Остроголов оказался прав: в Баторинске действительно лучше. Уж во всяком случае для души. Меня что-то все меньше и меньше тянет сюда. В этот Третий Рим.

– Вынуждена извиниться, Нина Сергеевна. Здравствуйте! – у сидевших за столиком женщин создалось впечатление, что баронесса появилась ниоткуда. – Я приехала вовремя, но долго не могла найти место для парковки. Здравствуйте, Евгения Андреевна, – Елена Ивановна поздоровалась с Женей.

– Ну здравствуйте, милочка, – Нина Сергеевна не стеснялась внимательно разглядывать опоздавшую с ног до головы. – Присаживайтесь.

– Благодарю, – абсолютно индифферентно, с улыбкой отреагировав на откровенные смотрины и подальше отодвинув стул, она осторожно присела за столик, положив обе руки на свой большой живот. Дело в том, что за изящным резным витражом ресторанного окна сентябрь догуливал последние деньки, балуя прохожих теплой погодой, и баронесса, соответственно, уже была в конце седьмого месяца беременности.

– В вашем положении, милочка, предлагать вам коньяк, думаю, было бы безнравственно, – не унималась Нина Сергеевна. – Может, хотите соку?

– Нет, спасибо. Я ничего не буду… Нина Сергеевна, – госпожа Зямкина продолжала безмятежно улыбаться, – если бы вы знали, сколько мне на самом деле лет, то уверена, не стали бы тогда обращаться ко мне подобным образом. А, впрочем, это несущественно. Извините. В любом случае «милочка» звучит лучше, чем какая-нибудь «злыднячка».

– А сколько вам лет? – Нина Сергеевна продолжала гнуть свое, нисколько не обращая внимания на то, что Женя ее откровенно не одобряла. – Если двадцать, то я вам завидую. Если тридцать – прекрасно выглядите. Завидую еще больше.

– Нин, перестань, – вмешалась Евгения Андреевна.

– Женька, молчи! Не лезь!

– Нина Сергеевна, – баронесса поражала своей невозмутимостью, – я отлично знаю причину, по которой вы хотели меня видеть, и даю вам слово, что отвечу с предельной откровенностью, даже если вы не смените свой гнев на милость.

– Ладно, – Нина Сергеевна хотела прикурить новую сигарету, но, взглянув на живот баронессы, делать этого все же не стала. – Ну и какова причина, если не секрет? Раз уж вы так все хорошо знаете?

– Вы хотите узнать о девочке, которую Пал Палыч спас, а затем удочерил. И может ли меня что-то связывать с ней, – говоря это, госпожа Зямкина пристально смотрела на Евгению Андреевну. – И чем больше будет у вас, Нина Сергеевна, воли, чтобы меня не перебивать, тем мой ответ будет более исчерпывающим, – плавным и неторопливым движением головы она перевела свой взгляд на бывшего личного секретаря главы компании «Интер-Континенталь Холдинг». – Искренне благодарю за понимание, но вы спокойно можете курить. Нам, – она погладила живот, – табачный дым не страшен. Да, малышка? Мы вообще своего рода исключение.

Обе женщины не мигая, смотрели на баронессу, и могло создаться впечатление, что они находятся в легком состоянии гипноза. Но так могло только показаться. На деле это была максимальная концентрация внимания. Но самым интересным было то, что даже Нина Сергеевна ясно понимала, что опоздавшая на десять минут Елена Ивановна Зямкина начинает ей нравиться.

– Нина Сергеевна, – словно почувствовав это, продолжила беседу баронесса, – я о вас, и о вас, Евгения Андреевна, очень много знаю и не могу не испытывать к вам обеим огромного уважения, как, наверное, к одним из самых близких и преданных людей человека, который для меня, в моей невероятно долгой жизни, сделал самое главное – подарил надежду. Поверьте, я не могу быть ему врагом. Теперь обо мне и об этой девочке, – она провела рукой по животу. – Я с абсолютной уверенностью могу сказать, что между нами существует связь. Связь очень прочная, но в чем она – не знаю. И это сильно меня беспокоит. Тем более в преддверии родов. Если говорить о внешней форме наших с ней отношений – это полная идиллия. Но мне очень тревожно, и тревога эта растет с каждым днем.

– Может, ваши тревоги – это вполне нормально, – с пониманием отнеслась к сказанному баронессой Евгения Андреевна, – учитывая ваше нынешнее состояние.

– Нет, – госпожа Зямкина снова улыбнулась, – мое нынешнее состояние здесь совершенно ни при чем. Я вообще редко ошибалась, а тем более в таких делах. Плохо, что не смогу вам объяснить, а вы не сможете меня понять. Сочтете ненормальной, а мне бы этого не хотелось.

– Ну, я думаю, не такие уж мы круглые идиотки, чтобы чего-то там не понять из того, что вы нам могли бы рассказать, – куда более дружелюбным тоном произнесла Нина Сергеевна и при этом даже улыбнулась.

– Дело не в этом, Нина Сергеевна, – спокойно глядя на нее, ответила баронесса. – Это связано с миром, который существует и с нами, и в нас самих, и помимо нас. И который не подвластен ни нашему влиянию, ни нашему пониманию. Пока, во всяком случае.

– Ну допустим, – Нина Сергеевна взяла сигарету, но снова ее отложила, – нам, дурам, далеко до понимания высоких материй и параллельных миров, но что вы конкретно в этой ситуации посоветуете нам делать? Девочка-то, помимо нас и нашего желания, уже как свершившийся факт, с нами. И, как выясняется, прочно засела в одном из нас. Что посоветуете, если вы, действительно ему друг?

– Я ради этого и приехала. Главное, девочки, забыть на время о ее существовании. Так будет лучше прежде всего для Паши. Уверяю вас, скоро все должно само собой разрешиться. Потерпите немного. Ждать осталось недолго. Думаю, всего два месяца… Рада была вас видеть, но, простите, мне пора, – она поднялась со стула и, поравнявшись с Евгенией Андреевной, положила руку ей на плечо. – Вы абсолютно правы, Женя: он вас любит и очень мучается. Мучается, что не имеет возможности видеться с вами вне работы. Прощайте, девочки, – баронесса, как всегда, исчезла так же непонятно, как и появилась.

Тупо глядя друг на друга, женщины молчали, не в состоянии произнести ни слова.

– Вот и поговорили, – первой нарушила молчание Нина Сергеевна, закуривая сигарету. – Н у, что скажешь?

– Скажу, что она абсолютно права, и я верю каждому ее слову. Она не играет, я чувствую.

– Да? А что у нас через два месяца?

– Она должна родить.

Сев в машину, баронесса хотела завести двигатель, но резко отдернула руку от замка зажигания. Глядя перед собой в лобовое стекло, в сердцах процедила сквозь зубы:

– Твою мать!

Затем она медленно повернула голову в сторону мужчины, сидевшего на пассажирском сидении ее машины. Мужчины средних лет и средних параметров упитанности.

– Ну, и какого черта? – она пристально посмотрела в глаза Херувимову Ч.П., не скрывая явного раздражения.

– Прокатимся, Шумахер? – мило улыбался Петрович.

– В метро прокатишься. Для тебя, ненаглядный, более привычная среда. Вылезай.

– Ну не так быстро, баронесса. Все-таки давно не виделись. Неужели тебе трудно уделить жалких пять минут старому боевому товарищу? Мало того, что ты демиург, ретроград и изменница, ты еще и жестокая. Может, мне плохо, – он приложил руку к той части тела, где у нормальных людей обычно находится сердце.

– Зато мне хорошо, и тебе, мерзость, я не позволю портить мне жизнь. Понял? – она схватила пуговицу его плаща и резким движением оторвала ее. Вместе с пуговицей был вырван клок материи на плаще Петровича.

Глядя на испорченную вещь, Петрович тихо заплакал. Это был плач беспомощного бомжа, у которого злые люди отобрали старый плед, и этой ночью несчастный будет обречен на замерзание. Слезы крупными каплями стекали по щекам и, раздробляясь о щетину, бесхозными водяными шариками падали на отвороты порванного плаща.

– Слушай ты, «кушать подано», ну какое же ты чудовище! Не пойму, как такое дарование могли выгнать из Саратовского Драматического?

– Все очень просто, голубка моя, – Петрович шмурыгал носом и ладонью вытирал заплаканные глаза. – Виной всему она: безграничная человеческая зависть. Коллектив оказался склочным, а «главреж» – сущая бездарность, неспособная отличить серость от истинного таланта.

– Да, – сказала баронесса, качая головой, – «главреж» действительно идиот.

– Бог ему судья. Зато, у тебя, моя вечная красавица, – глядя на живот баронессы и хитро сощурившись, проблеял Петрович, – вижу все в порядке. Ну ничего, крепись. Всего два месяца осталось. Да?

Достав из сумочки маленький дамский пистолет, Елена Ивановна буквально вонзила дуло в щеку Петровичу:

– Не смей, тварь! Слышишь, не смей!

– Да, баронесса, – на сей выпад Петрович никак не отреагировал, – а нервишки-то у вас ни к дьяволу. Прости, хозяин, – он закатил глаза к натянутой крыше салона кабриолета, – что упоминаю всуе величайшее из имен твоих!.. Госпожа Зямкина, – оба его глаза усердно косили в ее сторону, – вы, вероятно, забыли, что у меня нет возраста, и вашим «пестиком» меня не напугать. Впрочем, раз уж так хочется, шмаляйте на здоровье, ежели вам, конечно, не жалко денег на дорогущее стекло. К тому же пистолет – вещь сугубо механическая и при выстреле издает много шума. Вам таки это надо?

С силой ткнув пистолетом в щеку Петровича, она швырнула его за сиденье:

– Что тебе от меня нужно?

– Эх, всем друг от друга обязательно чего-то нужно. Нет, чтобы просто посидеть по-дружески, пообщаться…

– Короче, Петрович.

– Что ж, хорошо. Попробую объяснить. Кстати, твой благодетель, которого ты так обожаешь и которому так предана, не рассказывал тебе по вечерам, что даже самые достойные, самые известные люди планеты не видят ничего зазорного в том, чтобы идти на компромиссы? Нет? Не рассказывал? Ну, да ладно. А, собственно, это я тебе и предлагаю. Для тебя ведь сейчас главное что? Правильно: родить. А для меня вернуть утраченное реноме. И момент для этого самый что ни на есть подходящий. Актуальный, я бы сказал. Этот одержимый и впрямь взялся за поднятие российской экономики. А дурной пример, как известно, заразителен. Дай им волю: они все с ног на голову перевернут. А кому интересно менять установленный порядок вещей? – было видно, что и Петрович меняться не собирался. Ораторствуя, оттянутой нижней губой он снова очень походил на Муссолини.

– Я поняла, – баронесса сжала руль с такой силой, что тот готов был переломиться. – Им нужно, чтобы я его предала.

– Ах, баронесса, вы же родились в Западной Европе… К чему эта славянская прямолинейность? Прям, «не в бровь, а в глаз». Мягче, тоньше, толерантнее. Просто и со вкусом: пойти на компромисс. Если согласишься, тебе дадут родить и отпустят с миром, а мне, страдальцу за идею, снова предоставят доступ к телу. И не только к телу. Таковы условия. Я тебя не тороплю, но и не затягивай. Согласие, как понимаешь, должно созреть в тебе. И когда это произойдет, не переживай – я почувствую. Ну что, прокатишь с ветерком?

– Пошел вон.

– Жаль, – на лице Петровича по-прежнему красовалась безмятежная улыбка. – Что ж, спустимся под землю.

Он вышел из машины и, аккуратно захлопнув дверь, пошел по направлению к метро «Арбатская», что-то насвистывая себе под нос.

Такое везение случается нечасто: припарковав машину аккурат напротив центрального входа компании «Интер-Континенталь Холдинг», Алексей Николаевич Комиссаров с большим букетом красных роз прямиком направился в здание холдинга.

Показав пропуск и пройдя контроль, через какое-то время оказался у лифта. Поднявшись на верхний этаж и подойдя к рецепции, весело обратился к девушке, с головой погруженной в литературу:

– Здравствуйте, Оленька!

– Ой, здравствуйте, Алексей Николаевич!

– А я смотрю, вы все больше на классику налегаете. «И это все о нем»? И правильно, – отсоединив от букета три розы, он протянул их Ольге. – Это вам.

– Ой, спасибо, Алексей Николаевич. Какая прелесть! Ну надо же.

Войдя в приемную, увидел сидевшую за рабочим столом Евгению Андреевну. Оставив у себя один цветок, он подошел к ней и торжественно вручил букет:

– Женечка, дорогая, поздравляю тебя! Будь счастлива!

– Ух ты! Спасибо, Алешенька! А с чем ты меня поздравляешь?

– Как?! Если мне не изменяет память, двенадцатое октября день твоего рождения. А сегодня у нас как раз двенадцатое.

Женя долго стояла, не в состоянии двинуться с места, спрятав лицо в огромный букет шикарных роз, и, казалось, ей совсем не хотелось расставаться с этим маленьким благоухающим эдемом.

Она подняла голову и, грустно улыбнувшись, сказала:

– Спасибо, Алеша. А я чуть было не забыла. Как странно. Зная, что сегодня именно это число, у меня ведь даже и мысли не возникло.

– Ну что тут, Женечка, странного? – Комиссаров подошел и поцеловал ее руку. – Просто все устали. И ты не исключение. Сама же знаешь, какие дела закрутили. А теперь уж обратной дороги нет. Иначе будет очень некрасиво. Я сам существую на автопилоте. Лечу к себе в больницу и вдруг в какой-то момент включаюсь и понимаю, что все это время работала только мышечная память. Вот и сейчас, пока к вам ехал, всю дорогу вспоминал, где я мог вчера оставить свой драгоценный мобильник. Кстати, надеюсь, Пашу-то я застал?

– Увы, дорогой Алексей Николаевич, вынуждена вас огорчить. Они с господами Гостевым и Нежмаковым четвертые сутки во Владимирской губернии-с. Мотаются по объектам, а по вечерам, скорее всего, пьют водку, закусывая килькой в томате, и вспоминают бурную молодость. Сегодня протелефонировать пока еще не соизволили-с.

– Ну не переживай так, Женя. Если приехать не сможет, то уж позвонит обязательно. Что ж, жаль. Я тут на досуге поразмыслил, коньюктурку, так сказать, поизучал: есть очень интересная идейка по Баторинску.

– Так Нина Сергеевна сейчас здесь. Она у себя в кабинете. Заодно и навестите. Право, Алексей Николаевич, не лишайте нас, женщин, удовольствия видеть вас почаще, – она протянула ему четыре розы. – Не волнуйся, мне для радости хватит.

Оставшись одна, Женя набрала номер Нины Сергеевны по внутренней связи:

– Сергевна, не падай в обморок, а лучше срочно наводи макияж. С букетом алых роз к тебе направляется сам Комиссаров, элегантный, как рояль… А вот так. Правда, пока только с коммерческим предложением. Но кто знает, что у них там на уме… Да погоди, не суетись. У тебя еще как минимум минуты две в запасе… Слушай, есть повод выпить, подруга. Выяснилось, что у меня сегодня день рождения. Представляешь?

Встретив Комиссарова в приемной, строгого вида секретарь препроводила его в кабинет Нины Сергеевны.

– Всемилостивый Боже! – с места в карьер, без артподготовки да при этом зачем-то стукнув кулаком об стол, первой ринулась в пучину общения Нина Сергеевна. – Никогда в жизни не встречала столь элегантного мужчину. А он у нас к тому же еще и доктор.

– Нина Сергеевна, – Комиссаров едва заметно качнул головой, – ваш гениальный ум опережает мои мысли. Он ставит меня в патовую ситуацию. Ведь секунду назад примерно что-то в этом роде я же хотел сказать вам! И что мне теперь прикажете делать? А вот вам за это цветочки, просто так. Будете знать!

– Ой, какая прелесть! Розы! Мои любимые. Спасибо, Алексей Николаевич!… А вы присаживайтесь. В ногах, как говорится… Ну, в общем, сами знаете…

– Благодарю.

– Так что? Может, чай, кофе, потанцуем?..

– С вами, величайшая из женщин, в любой момент и с радостью, но только то, что касается танцев. А чай и кофе отпадают по причине исключительно тривиальной: не хочу.

– Ну и правильно. Я, знаете ли, тоже. Можно ведь замечательно общаться и без этой приевшейся атрибутики… О! Коньяк?

– А вот это бы в точку!

Нина Сергеевна с готовностью вскочила с кресла.

– Но я на машине, – с сожалением заметил Комиссаров.

– Да? – искренне удивилась она, садясь обратно в кресло.

– Да.

– Ну и правильно… Ну рассказывайте тогда, как поживаете. Я же вас тысячу лет не видела… Как семья?

– Семья? Да вроде ничего, если не считать, что я медленно, но верно разочаровываюсь в близких.

– Да как же это возможно, Алексей Николаевич? Это ж семья! – в интонациях Нины Сергеевны было столько подчеркнутого соучастия и неприкрытого интереса к семейным проблемам Комиссарова, что Алексей Николаевич, до того мило улыбавшийся, не выдержал и рассмеялся.

– Однако ж, Нина Сергеевна, метаморфозы случаются. Все дело в том, что мой замечательный друг, человек, которого я по-настоящему уважаю и зовут которого Пал Палыч Остроголов, положил мне в нашей конторе такую зарплату, что мои домочадцы стали портиться прямо на глазах…

Горевшая во взгляде Нины Сергеевны заинтересованность требовала только одного – немедленного и безотлагательного продолжения рассказа. Выбора у Алексея Николаевича не оставалось.

– Вернувшись с дочкой из Турции, – улыбаясь, продолжил Комиссаров, – жена теперь на Новый Год собирается в Гоа. Там, видишь ли, к этому времени спадает жара, да и вообще «прикольно зависать». У дочки же обязательно должен быть телефон не просто с камерой, но чтоб «по бабкам самый дорогой в классе». Это я, как понимаете, цитирую. О возвращении жены на работу речь уже не идет. Это тяжелое прошлое, о котором не следует вспоминать. Только если еще учесть, что она великолепный врач. Ну то, что «мы» сейчас сдаем на права и уже присмотрели себе не дешевую иномарочку, это эпизод, на котором вообще не стоит заострять внимание. И то, что в срочном порядке подыскивается участок в тридцатикилометровой зоне, и непременно в соснах, также воспринимается «народом» как уже само собой разумеющееся. Запросы, как видите, растут в геометрической прогрессии! Они учитывают все: мою дружбу с олигархом, его отношение ко мне, папочкин карьерный рост… Они уже все просчитали, Нина!

– Ой, Алексей Николаевич, какие же страсти-то вы мне рассказываете, – завороженно глядя на Комиссарова, это действительно умнейшая женщина не придумала ничего лучшего, как, положив руку себе на грудь, произнести именно эту фразу. Эту и никакую другую.

– Страсти, дорогая моя Нина, – глядя на нее, Комиссаров снова рассмеялся, – они кипели всегда и всегда кипеть будут. Важна ведь изначальная природа этих самых страстей. Вот, к примеру, римское общество – ну, о рабах потом – оно делилось элементарно: патриции и плебеи. И третьего сословия не было. А если это рассматривать, как говорят, в сугубо нравственной плоскости, то получается, что люди, ради которых ты живешь, – далеко не патриции. И когда ты это понимаешь, тебе почему-то становится грустно.

Сколько уж этих пауз возникало за время нашего повествования? Не сосчитать. На сей раз она повисла в кабинете Нины Сергеевны. И сколько она там провисела, точно сказать не беремся.

– Ладно, Нина, я же к вам по делу пришел, а сижу и отнимаю у вас время своими разглагольствованиями.

– А вы мне нисколько не мешаете, Алексей Николаевич… Да, так а в чем у нас проблема?

– А ее, собственно, нет. Проблема одна, и она в наших широтах вечная – инфантилизм. Плюс невежество. В остальном все просто. У нас с вами речь пойдет о профилировании пятой линии Баторинского комбината. Вот теперь смотрите: есть группа разработчиков. Молодые талантливые ребята… А я вижу людей, и я поверил сразу. Реальные чертежи. Реальный проект. Замечательные рецензии. И написали их имена в науке не последние. Великолепные опытные образцы, прошедшие полное тестирование… А знаете, какой вывод? Наши мозги все равно лучшие в мире! Мы опять сделали лучше! Идея же такова: запустить в производство аппараты искусственной вентиляции легких, искусственного кровообращения, аппарат «искусственная почка». Пока только три, но, согласитесь, уже неплохо! Если мы, к примеру, аппарат искусственной вентиляции легких за границей покупаем от двадцати тысяч долларов, то у нас он выходит по себестоимости – ну смешно сказать! А еще прелесть в том, Ниночка, что есть возможность, создав производство, не зависеть от поставщиков. Просчитали: совершенно спокойно обходимся сами. Силами нашего же холдинга! Ну что скажете, Нина Сергеевна? Как вам?

– Я торчу, – и пусть останется загадкой: от чего или от кого в эту минуту «торчала» Нина Сергеевна, от самого Комиссарова или все-таки от его предложения.

– В смысле? – не понял Алексей Николаевич, так как только что увлеченно говорил о серьезном и очень важном деле, а не разглагольствовал о патрициях и плебеях.

– Смысл в том, – сейчас Нину Сергеевну уже никто не смог бы опустить на землю, – что вы, Алеша, большая умница, и я очень завидую вашей жене. Какой, к черту, Гоа?

Однако Комиссаров, в отличии от собеседницы, вовсе не собирался терять контакт с земной твердью, и легкая, едва уловимая улыбка скользнула по его лицу. Только ее, видно, заметили.

– Алексей Николаевич, – после секундного молчания услышал он совсем другие интонации, – мне кажется, вы сейчас не совсем верно обо мне подумали. Я серьезная деловая женщина и с большим интересом выслушала ваше предложение. Считаю, что оно не просто заслуживает внимания… Оно… Да оно великолепно! Я в шоке!.. Я, по-моему, так и сказала… Вы можете полностью положиться на меня… В том плане, что можете рассчитывать на мою пламенную поддержку… Боже, что я несу!

Поднявшись с кресла, Алексей Николаевич подошел к Нине Сергеевне и спокойным, неторопливым движением бережно взял ее руку и поцеловал. Он стоял, склонившись, не отрывая губ от ее руки, абсолютно статичный, забывший о движении человек. Подняв голову, тихо сказал:

– Ну какой же я идиот. Вместо того, чтобы ловить мгновения и наслаждаться общением с такой женщиной, зачем-то говорю с ней об искусственной почке.

– Ладно, Алексей, уж так тоже не стоит. Я же не последняя дура. Зачем так со мною? – она говорила это спокойно и без укоризны. Нина улыбалась и смотрела в глаза Комиссарову, а во взгляде ее была щемящая женская грустинка, которую словами выразить нельзя и которую не встретишь у женщин молодых, как бы сложно ни складывались их судьбы. – Эх, черт побери, все у нас в России с другого боку: стоит раз в милениум по-серьезному положить глаз на настоящего мужика, так выясняется, что он порядочный. Ну что ты будешь делать?

– О, удивительная, магическая, сводящая с ума женщина, – Алексей снова рассмеялся, – как же вы точно сказали обо мне. Порой самому тошно от этого, но, видно, ничего уж здесь не поделаешь.

– Да? Жаль. А как собираетесь бороться со своими заевшимися домочадцами?

– Только кнутом. Пряник в сложившейся ситуации бессилен. Но уж если не поймут, тогда не знаю.

– Тогда обращайтесь ко мне. Я-то вам всегда подскажу.

– Всенепременно.

Перед тем как покинуть здание компании, Алексей Николаевич решил еще раз заглянуть к Евгении Андреевне.

– Ну что, Женечка, Паша звонил?

– Пока нет.

– А ты ему звонила?

– Абонент недоступен, а по спутниковой сказали, что он на объекте.

– Ладно, не переживай. Позвонит.

– Спасибо, Алеша, за участие, но ты мне об этом уже говорил. К тому же я не переживаю и не волнуюсь. Я абсолютно спокойна, – она переломила пополам грифельный карандаш, который держала в руках. – Конечно, позвонит. Хотя бы один раз, но позвонит. Дочурке-то своей новоявленной, наверное, раз по двадцать в день звонит. Вот и мне хоть раз, да соизволит. Ты не волнуйся, я ему скажу, что ты его искал. Извини меня, Алеша. Ты иди. Спасибо тебе за поздравления. Спасибо, что вспомнил.

Однако, вместо того, чтобы выполнить Женину просьбу и покинуть приемную, он подошел к ее рабочему столу и сел на стоящий сбоку у стены офисный стул.

– Прости, Женя, я сейчас уйду. Всего один вопрос. Только ответь откровенно: что ты думаешь о Ларисе? Я имею в виду Пашину, так сказать, дочку.

После такого вопроса она резко вскинула голову, и сейчас ее взгляд был сосредоточен на каком-то конкретном предмете, стоявшем на ее рабочем столе.

– А что я могу думать, если я ее ни разу не видела? Странно, вроде детдомовская… Только что же ты себя ведешь, как последняя сучка? Что я тебе сделала плохого?.. Ты знаешь, что она ему поставила условие: если он будет со мной встречаться, то она, видишь ли, уйдет из дома? Скажешь, детская ревность? Эгоизм детский?

– Скажу, что по мне все это очень странно. Кстати, о ней… Ты знаешь, Пашка меня недавно попросил об одном одолжении. Вероятно, его тоже что-то беспокоит.

– О каком? – Женя разом отключила все телефоны в приемной.

– Ну, в общем, под предлогом обычного медицинского обследования, через моих знакомых, в центральной детской республиканской на Ленинском, взять у нее анализ на ДНК. И девочка спокойно, я бы сказал, безропотно, сдав все анализы, пройдя все процедуры – а мы были с ней вдвоем, – затем, глядя на меня своими светлыми очами, безмятежно так, как ни в чем не бывало, заявляет: «Дядя Алеша, вот вы, взрослые, очень странные люди. Зачем ломать такую долгую комедию? Зачем эти дурацкие баночки с мочей, УЗИ, лазанье в ушные раковины? Почему бы сразу не сказать, что вы хотите у меня взять кровь на анализ ДНК?» Представляешь? И я стою, как идиот, не зная, что ответить. Но когда я рассказал об этом Павлу, то не увидел на его лице ни малейшего удивления. Знаешь, что он мне ответил? «Это нормально. Она все видит». Ну если она все видит и ты все знаешь, тогда действительно зачем ломать эту комедию? Или он считает, что у меня вагон свободного времени, чтобы заниматься всем этим?

– А анализ сделали?

– Ну естественно. Распечатка у меня.

– Алешка, – она схватила его руку, – я в отличие от некоторых ничего ясного пока не вижу, но предчувствий, и не самых хороших, у меня хоть отбавляй. Ты эту распечатку храни. И мне на всякий случай сделай копию, по дружбе.

– Хорошо, Женя.

– Слушай, а, может, останешься. Коньячку или вина хорошего выпьем. Все-таки день рождения, – она с надеждой посмотрела на Комиссарова. – Сергевна к нам подтянется. Да и поговорить, согласись, есть о чем.

– Прости, Женечка, – он поднялся со стула, – клянусь, я бы с радостью остался. Ты же знаешь… Но у меня на сегодня куча дел. И все неотложные. А завтра в семнадцатой две очень трудные плановые операции. Прости, не могу.

Уже в дверях, махнув ей рукой на прощание, сказал:

– Телефоны включить не забудь.

Когда он вышел, Женя так и сделала. Боже! Что тут началось! А точнее сказать: продолжилось.

Джип ехал в направлении области по Щелковскому шоссе. В салоне автомобиля «Land Crauser 100» находились четыре человека. За рулем сидел Сергей, сын Остроголова, и, надо отметить, он вел машину достаточно уверенно и профессионально. Рядом на переднем пассажирском сидении расположился старший сын банкира Эдуарда Гостева Владислав. Из прочитанного ранее не трудно сделать вывод, что они с Сергеем дружили с детства, и поэтому его присутствие в данный момент, не вдаваясь в подробности, можно считать абсолютно оправданным. Владислав периодически отклонял голову назад, чтобы в очередной раз посмотреть в боковое зеркало заднего вида. Убедившись, что ситуация «на хвосте» не меняется, иронично улыбался, слегка покачивая головой.

Сзади за спиной у Владислава сидел Леонид, мужчина лет сорока, сурового вида охранник с непроницаемым лицом. И, наконец, за Сергеем неприметно устроилась Лариса Дмитриевна, одетая в темное демисезонное пальто. Ее голова была покрыта черным шелковым платком. Она, не отрываясь, смотрела в окно на проносившиеся мимо дома, деревья, бензоколонки, и во взгляде ее ощущалось удивительно всепонимающее спокойствие, которое, бывает, посещает человека, когда уже все решено, но от этого решения, как правило, на душе не остается тяжести. Вероятно, это состояние можно было бы назвать еще одним красивым словом – умиротворение. Но это только вероятность. В глазах Ларисы Дмитриевны тоненькой прозрачной пленкой, пусть и незаметно, но все ж перемешались легкая грусть с почти детской по ощущениям тревогой, которые, наверное, не позволяли ей забыть, а значит, и отрешиться полностью от прошлого.

Так они проехали поворот на Щелково; миновали Бахчиванджи с поворотом на Звездный городок; деревни Юность, Райки; затем еще двадцать километров до «крестов»; после слева обогнули Черноголовку и через тринадцать километров, въехав в деревню Мележа, покинули Московскую область, оказавшись во Владимирской. Затем еще двенадцать километров – и направо по «бетонке» мимо деревни Оленино, по мосту через живописную речку Шерна до поворота на Киржач, ничем непримечательный городок во Владимирской области, в котором, впрочем, раньше шили парашюты, а теперь, наверное, для государства Российского парашюты стали рудиментом… Итак, еще пятнадцать километров после поворота и, может, километр с небольшим до центра города, где с девятнадцатого века сохранились торговые ряды, а с двадцатого большая ленинская голова на центральной площади.

Обогнув площадь и оставив справа по борту пожарную часть, машина остановилась возле ворот женского Зачатьевского монастыря. Все четверо не спеша вышли из машины. Хотелось бы отметить одну характерную деталь: за все время следования никто из них не проронил ни единого слова.

Чуть поодаль остановились два джипа, из которых вышли бравые ребята в костюмах и галстуках и принялись внимательнейшим образом осматривать местность и близстоящие строения.

– Владик, – обратилась к нему Лариса Дмитриевна, – я тебе очень благодарна, что ты не оставил Сережу и поехал с нами. У тебя замечательное сердце, и ты настоящий друг. Благослови тебя, Господь!

– Да ну что вы, тетя Лариса, это же не мешки таскать. Хотя… – он окончательно потерялся, не зная, что ответить. – Ай!.. В общем, все нормально.

– Леня, – она посмотрела на охранника, – вы с Владиком оставайтесь здесь, а меня Сережа проводит.

Так и не сумев поднять глаза, Леонид утвердительно кивнул головой.

Осенив их крестным знамением и поклонившись, она едва слышно произнесла:

– Да пребудет с вами Господь, спаситель наш! Прощайте, дорогие мои.

Взяв за руку сына, Лариса Дмитриевна неспешной, но твердой походкой направилась к открытой калитке монастыря. Подле нее они и остановились.

– Сереженька, родной мой сыночек, – она посмотрела на него глазами, полными любви, но странно, не было в них сейчас ни горечи, ни сожаления. Эти глаза смотрели ясно и открыто. – Ты уже взрослый. Ты вырос и все понимаешь. Я, как видишь, свой выбор сделала. Надеюсь, со временем ты меня простишь. Вообще знай: без прощения ничего бы не было. И нас, наверное, не было бы тоже. Ты только не грусти. Я же не умерла. Я живу, и мне так будет, наверное, легче. А у тебя не должно быть повода для грусти. Слышишь? Уныние – грех.

Лариса обняла сына, и они долго еще так стояли у ворот Зачатьевского монастыря, не обращая внимания на редких прохожих, карканье ворон и сильный порывистый осенний ветер. Такой же резкий и пронизывающий, как во дворе больницы, когда прощались Филарет с Остроголовым.

– Ты береги их всех, Сереженька, – она с нежностью гладила его мягкие волосы. – Люби сестру, отца и, конечно, же Мартышкина своего. Она у тебя очень хорошая. Я ее полюбила. А отца почитай. Он этого больше многих заслуживает… Ну что, сыночек, все? Давай прощаться?

Когда Лариса скрылась за стенами монастыря, Сергей неподвижно стоял и смотрел на калитку, которую его мать без суеты, одним движением руки закрыла за собой, и лишь абстрактному, усердно-творческому воображению не стоило б особого труда представить, что эта застывшая человеческая фигура стоит здесь уже очень и очень давно. Может, даже раньше, чем появилась на центральной площади ленинская голова или – что еще удивительнее – торговые ряды, сохранившиеся аж с девятнадцатого века.

– Дядь Лень, – обратился к охраннику Владислав, когда они остались вдвоем, – а зачем нам столько охраны? БТРа только не хватает со взводом автоматчиков. В сортир тоже будут сопровождать?

– Если потребуется, то будут, – невозмутимо ответил Леонид.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Владислав. – Не вижу особого смысла. Если захотят, то все равно достанут. И потом, мы-то для них какой интерес можем представлять? Правда, если только нас взять в заложники…

– Сам же все понимаешь, – сказал охранник, набивая трубку табаком. – Чего тогда спрашиваешь?

– Да это я так, больше к слову. Просто мне такая жизнь не по душе.

– Зато не бомжуешь и по вокзалам не побираешься.

– Видно, у нас без крайностей никак не получается, – Владислав иронично улыбнулся, – либо бомж, либо в сортир с охраной. Когда же, наконец, что-то посередине появится?

– Это ты спроси, – Леонид усердно раскуривал трубку, – у Сережкиного отца. Да и у своего тоже.

Владислав не ответил. Он только задумчиво качал головой, глядя на неподвижно стоящего Сергея у ворот Зачатьевского монастыря.

Время шло, и становилось понятно, что Сережу уже давно пора каким-то образом выводить из оцепенения, но делать это очень осторожно и очень-очень деликатно. И дело даже не в том, что Леонид с Владиславом ясно осознавали: сам он с места не сдвинется, – но в том, что эмоционально это честное и пока еще открытое всему миру сердце могло бы просто не выдержать переживаний, лавиной свалившихся на него.

Подойдя к Сергею, Владик тихо спросил:

– Сережа, ты как? Может, пойдем? Или ты еще хочешь побыть здесь? В конце концов, мы же никуда не торопимся.

– Ну что ты со мной, как с ребенком, – услышал он в ответ тихий и на удивление спокойный голос Сергея. – Со мной все в порядке. Просто стою. Стою и думаю. Ладно, все, пойдем.

Они подошли к машине. Передняя пассажирская дверь была открыта, и Сергей как-то грузно и неуклюже опустился на порог автомобиля, сжав обе руки в кулак и опустив голову:

– Владька, скажи: ну и что мне теперь делать?

– Я не знаю, Серега. Не могу себя представить в твоей ситуации.

– А у тебя ее и не будет. У тебя «товарищи родители» из другого теста. Да и слава Богу.

– А я что, в этом виноват? – искренне удивился услышанному Влад.

– Да ты что, старик? – Сергей поднял голову и грустно улыбнулся. – Во всем виноваты обстоятельства. И все, что связано с ними. Вот так… Мне кажется, что я эту дорогу до Киржача могу проехать от начала и до конца с закрытыми глазами. Я за эти месяцы, наверное, раз двадцать мать сюда возил. Это дядя Сережа, друг отца… Ну, в смысле, Филарет… Одним словом, духовник ее сюда определил. Она же здесь месяц жила… Как послушница, что ли?

– А что, Сережа, мать окончательно решила принять постриг? – ненавязчиво встрял в беседу Леонид.

– Да, дядь Лень, да. Окончательно и в ближайшее время.

– Подожди! – встрепенулся Влад. – Так ведь по канонам, насколько знаю, нельзя. Лариску же удочерили, а она несовершеннолетняя.

– В том-то и дело, что можно. Мать с отцом, видно, договорились. Официально мы ее еще не удочерили. Поэтому можно. А так, и у игуменьи уже есть благословение епископа-смотрителя, и понятно, что отец этот монастырь приведет в порядок… Вот и получается, что всем хорошо и обоюдно выгодно. – Сергей поднялся и, достав из кармана пальто сигареты и зажигалку, закурил. – Я тебя с Федей Зямкиным знакомил? – спросил он Влада.

– Нет. А кто это?

– Это муж нашей загадочной баронессы. Клевый парень, кстати. Мой друг. Он меня к поступлению готовил, да видать микробиолог из меня хреновый. Но зато имею другой талант и куда более существенный: сын богатого человека. А это, как понимаешь, редкий дар.

– Серега, ну а чем я тогда от тебя отличаюсь? – засмеялся Влад.

– Самым главным. Ты вон уже книгу написал, да такую, что ее сразу издать решили. И отец твой, уверен, в протекции не участвовал. Я же его знаю. А мое будущее жестко определено – наследник… Слушай, Влад, что-то очень водки хочется. Ты как?

– А я только «за».

– Ну тогда вот как сделаем: мы с Федькой в подвале флигеля лабораторию оборудовали. Так вот там, старик, то ли аура какая-то особенная, но пьется, я тебе скажу, лучше, чем на свежем воздухе. Дядь Лень, – обратился он к охраннику, – ты с нами?

– Я с вами, – по-прежнему невозмутимо ответил тот. – Только сначала до дома доедем. Ладно? Хочешь, я поведу?

– Нет, спасибо, не хочу. Я в порядке.

Докурив сигарету, Сергей, огибая капот машины, неторопливо направился к водительской двери, но затем, вдруг резко обернувшись, помчался к монастырским воротам. Добежав до калитки, остановился, с силой стукнув кулаком по кирпичной стене. Слезы катились по лицу, а он и не пытался этому воспрепятствовать. Просто стоял оперевшись руками о стену и плакал. И кто знает, что в эту минуту творилось в душе Сергея? Может, смятение? Но кому позволено его за это упрекать? Да и кому вообще когда-либо было позволено кого-то осуждать за слезы? Пусть даже и мужские. Это все, наверное, она, русская осень, так действует на нас.

А поздняя русская осень, да впрочем, как и ранняя, чаще всего явление хмурое, само по себе унылое, с мокрым дождем, холодным ветром и отвратительным настроением. Круглые сутки низко висящие над головой тяжелые свинцовые тучи и давящий на тебя атмосферный столб совсем уж не способствуют положительному заряду эмоций, и, соответственно, мысли твои в эту пору далеки от того, чтобы их можно было бы назвать веселыми и беззаботными. И как ты ни старайся, но такова уж ментально-климатическая действительность умеренно-континентальной среднерусской полосы.

А как порой нелогично, смешно и неестественно смотрятся в наших широтах некоторые модели дорогих иномарок. (Думаем, вы помните начало нашей истории). Вот, к примеру, в знакомом нам по предыдущим описаниям Брюсовом переулке недалеко от той самой церкви, где Остроголов повстречался со старушкой, припарковался серебристый кабриолет BMW Z-8. Но невзирая на утраченный напрочь в крепких объятиях московской осенней слякоти свой первозданный цвет, нам все же нетрудно будет догадаться, кому принадлежал автомобиль и кто именно в данный момент в нем находился. Однако некоторое удивление, разве что, мог бы вызвать тот факт, что рядом с баронессой в машине сидела Евгения Андреевна, с надеждой всматриваясь то в переулок, то бросая взгляд на площадь перед церковью.

– Женька, знаешь, по-моему, мы с тобой занимаемся ерундой. Битый час здесь торчим. Она, мне кажется, не появится. Поверь, я бы почувствовала.

– Сейчас вся твоя интуиция, – улыбнулась Женя, взяв за руку баронессу, – работает только на одно. И ни на что другое. И хорошо! Так и должно быть… Нет-нет, не зря сидим. Я вот тоже очень хорошо чувствую: мы обязательно ее сегодня увидим.

– А я почему-то боюсь с ней встречаться, – закрыв глаза, тихо произнесла баронесса.

– Не говори глупости. Увидишь ее, и страх пройдет. Уверяю тебя: там только добро. Я это еще тогда поняла… Вон она! Я же говорила! Пойдем, – открыв дверь, Женя выскочила из машины и бросилась навстречу идущей по переулку старушке.

– Анастасия Николаевна, здравствуйте! – чуть ли не кричала Женя на весь переулок. – Вы меня помните? Я та, которой вы тогда передали пакет!..

– Да помню я все, девочка моя, помню, – вытирая морщинистой ладонью слезящиеся глаза и добродушно улыбаясь, спокойным тихим голосом ответила старушка. – Только зачем так кричать? Я пока еще слышу… Ой, не люблю жаловаться, но что-то сегодня совсем плохо себя чувствую, не хотелось выходить. А потом думаю: ну как же, она ведь меня ждет. Вот и поплелась потихоньку, а зонтик все же забыла.

– Как? Вы это прямо вот так почувствовали?

– Думаешь, чудо? – Анастасия Николаевна засмеялась. – Чудо скорее в том, что ты, видя меня тогда в первый раз, точно назвала мое имя. Да и отчество, по-моему. Но еще большее чудо, что с тех пор не забыла. А нынешнему поколению это свойственно: забывать. Только это не их вина. Это их беда. Чтобы помнить, нужно для начала хотя бы что-то знать. А что они, бедные, знают? Зачем дьяволу тратиться на ракеты? Он же скаредный. Дешевле отнять духовность. А начинать всегда проще с молодых.

Не без помощи Жени Анастасия Николаевна опустилась на свой неизменный хрупкий раскладной стульчик:

– Не могу долго стоять. Чувствую: в ногах правды нет. С каждым днем все тяжелее, да видно, Господу зачем-то нужна пока здесь. Вот видишь, и тебе понадобилась.

– Анастасия Николаевна…

– Не нужно, девочка, – она как-то смешно махнула рукой, не дав Жене закончить фразу, – не жалей меня. Я счастливая. Вот хочу, чтобы и ты была счастливой. Только для этого ты должна быть с ним. И если любишь, то не имела права идти на поводу у этого ребенка. Тем более, что там не просто детские капризы. Все куда серьезнее.

– Но откуда она взялась? – от волнения Женя невольно снова перешла на крик. – Кто она? Скажите, Анастасия Николаевна, что мне делать?

– Прежде успокойся. Я не гадалка, не хиромант и не ясновидящая. Я просто считаю, что любовь и добро – понятие единое, а без веры человека не бывает. Тогда это пластилин. И кто бы ни был этот ребенок, он не должен быть помехой твоей любви. А за любовь, конечно, если она истинная, нужно бороться до конца. Но помни: мир – это одно целое, связанное мириадами невидимых нитей, и только от тебя самой – и ни от кого другого – будет зависеть его прочность и целостность. А теперь помоги мне, пожалуйста, подняться.

Анастасия Николаевна не без труда поднялась, привычно повесив на руку легкий брезентовый стульчик, верный спутник всех ее уличных прогулок:

– Ты, девочка моя, теперь иди. Посиди в машине. И только, пожалуйста, не благодари меня на прощание. Не надо. Я ничего не сделала. А вот подруге своей, будь так добра, скажи, что с места не сдвинусь, пока она ко мне не выйдет.

– Как?!. Конечно, Анастасия Николаевна… – едва смогла произнести Женя. – Да, конечно… Я так и скажу… Да…

Словно лунатик, Евгения Андреевна все же доплыла до кабриолета, и через некоторое время в переулке появилась баронесса, не совсем уверенной походкой направившись к стоявшей поодаль старушке.

Они долго стояли, глядя друг другу в глаза, и молчали. Но во всей этой сцене молчания, если посмотреть со стороны, чувствовалась какая-то несуразность, абсурдность в происходящем, вызывающая улыбку нелепость и так далее и тому подобное… Даже если представить гипотетически, теоретически – да как хотите назовите, – что столетняя старушка повстречала, к примеру, свою внучку и та, мерзавка, ни разу не доставила бабушке беспутной жизнью своей ни одной минуты радости, то все равно тогда бы обиженная старушка смотрела бы на внучку совсем иными глазами, но уж не так, как сейчас смотрела Анастасия Николаевна на баронессу, которая была уже, кстати сказать, на девятом месяце беременности.

– Княгиня, – держа руки на животе, почти прошептала гражданка Зямкина, – а я ведь знала, что это именно вы. Я была в этом уверена и не ошиблась. Еще вчера почувствовала.

– Что ж, а мне в свою очередь, баронесса Изольда фон Рейзен, отрадно видеть лицо, на котором остановилось время. Уверена: у вас и мысли не возникло, что я вам позавидовала. Может, это и неправильно, но никогда подобным не грешила, – во фразе, произнесенной Анастасией Николаевной, слышались интонации, звучавшие еще тогда, в веке девятнадцатом. Том самом, что являлся свидетелем постройки торговых купеческих рядов в ничем не примечательном городке во Владимирской губернии под очень поэтичным, но очень непонятным современникам названием Киржач.

– Все очень скоро закончится, княгиня, – по-доброму и немного грустно улыбнулась баронесса, – посмотрите на мой живот.

– Да, вижу. Честно вам признаюсь: была удивлена, но несказанно рада вашему выбору. И поверьте, баронесса, оставшиеся дни, что мне дарованы, я неустанно буду молить Господа, дабы простил вас за мою семью, казненную в восемнадцатом и за мужа, расстрелянного в тридцать седьмом. Лично я вас уже давно простила. Восемь месяцев назад.

Баронесса не ответила. Она молчала, глядя на мокрый асфальт Брюсова переулка. Затем, подняв голову, еле слышно сказала:

– Спасибо вам за это, княгиня, но только мне уже осталось совсем чуть-чуть.

– Ничего. Там, думаю, – Анастасия Николаевна едва заметно улыбнулась, – для обретения души мои молитвы могут пригодиться. Если, конечно, завтра не призовут. На все воля Божья. Но не сатаны, нет. Здесь он слабоват передо мной.

Сказав это, с трудом передвигая ноги, княгиня направилась, вероятно, к дому, но, пройдя несколько шагов, остановилась и, обернувшись к баронессе, произнесла:

– Изольда, знаю одно: ребенок, который у тебя родится, не должен быть рядом с той девочкой, которую он спас. Слышишь? Подумай об этом. И прощай. Больше не свидимся. Бог нам всем судья.

Елена Ивановна долго смотрела вслед княгине, медленно удалявшейся по переулку, тихо сказав, наконец:

– Спасибо тебе, Анастасия, да только от меня, боюсь, уже ничего не зависит. И ты это знаешь не хуже меня. Прости меня, княгиня. За все прости.

Сев в машину, баронесса посмотрела на Женю и, улыбнувшись, несколько отрешенно произнесла:

– Да, Женька, ты была права. Действительно, необычная старушка. Как-то сразу легко стало на душе.

– Ну вот видишь! Я же говорила, а ты боялась. Только как она может все знать обо мне? Удивительно!

– Я думаю, она скорее чувствует. К тому же, наверное, богатый жизненный опыт.

С огромной охапкой хризантем, будто взлетев на четвертый этаж древней как мир пятиэтажной кооперативки в микрорайоне Давыдково (пожалуй, единственного в Москве, где цены на хрущобы падать и не собираются из-за выгодного местонахождения), Сергей уперся лбом в допотопную филенчатую дверь. Такие двери, наверное, не выпускают, как минимум, уж лет двадцать, а то и двадцать пять… Да и вообще хотелось бы сказать хотя бы пару слов об этих удивительных давыдковских кооперативках.

В свое время спроектированные французами как двухэтажные бараки и рассчитанные на пять лет для временного проживания строителей, эти чудо-дома вот уже четвертый десяток лет радуют ощущением крыши над головой не одно поколение. Все дело в том, что пращуры ныне живущих в этих времянках потомков в свое время, залезая по уши в долги, отдали последние кровные, чтобы забыть как страшный сон великую идиллию коммуналок и оказаться, наконец, пусть на пятиметровой, но своей, отдельной кухне.

После того как сын олигарха нажал на кнопку идеально сохранившегося с начала второй пятилетки брежневского застоя дверного звонка, ему оставалось только ждать и надеяться, что объект его вожделения находится в данный момент за этой филенчатой дверью и, услышав неблагозвучное треньканье, со всех ног устремиться к порогу. Что распахнув любовные врата своего сердца, заключит-таки в страстные и нежные объятия это нерадивое, бестолковое, но все ж пришедшее с повинной сокровище. Так, во всяком случае, хотелось думать Сергею.

Дверь открылась. Во взгляде Мартышкина, казалось, не было удивления. Она спокойно смотрела на Сергея, как будто десять минут назад отправила его в ближайший магазин за хлебом.

– Доча, – послышался женский голос из пятиметровой кухни, – это к тебе или ко мне?

– Это ко мне, мама, – ровным, индифферентным тоном ответила матери Лиля.

– Лиля, ты позволишь мне войти? – после несколько затянувшегося молчания еле смог выдавить из недр души Сергей. Он стоял с этой огромной охапкой хризантем и чувствовал себя полным идиотом. – Или, может, лучше здесь поговорим? Мне… Мне собственно, – он глупо улыбался, – все равно.

– Да мне, собственно, тоже, – опустив голову, Лиля сосредоточила взгляд на паркете.

– Лиля, ну не придирайся к словам. Я просто растерян и не знаю, что сказать. А мне надо сказать тебе что-то очень и очень важное. Понимаешь?

– Пока нет… Конечно, Сережа, ты проходи. Пойдем ко мне в комнату.

Сделав не более двух шагов, они миновали прихожую, а всего за три шага, пройдя через смежную, так называемую «большую» комнату, оказались в так называемой «маленькой», в которой едва умещались кровать, тридцать шестой диагонали телевизор и платяной шкаф небольших размеров.

– Ну ты присаживайся, Сережа, – они сели на Лилину кровать.

– Лиля, вот… Это тебе, – он протянул ей хризантемы.

– Спасибо, Сережа. А откуда ты знаешь, что я их больше всего люблю?

– Я точно не помню, Лиля. Но, по-моему, ты как-то об этом говорила. Кажется, в компании.

– Наверное, – она грустно улыбнулась, утопив свое юное лицо в огромном, будто сноп, букете разноцветия.

– Лиля, – Сергей осторожно коснулся ее руки, – скажи, ну что мне сделать, чтобы ты меня простила? Знаю, я был тогда неправ. Сорвался и наговорил, чего никогда и в мыслях не было! Видишь, что мать-то учудила… Нет-нет, я ее ни за что не осуждаю… Лилька, ну прости, если можешь! Я люблю тебя! Люблю и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

Лиля медленно подняла голову и внимательно посмотрела на Сергея.

– Да, Мартышкин, именно так. Выходи за меня замуж… И только, пожалуйста, не говори мне сейчас про этот идиотизм! Про эти чертовы социальные различия! Ну что нам до них?

– А я тебе ничего и не говорю, – спокойно ответила она.

– Вот и правильно, – вскочив с кровати, он опустился перед ней, обняв ее колени, – мы с тобой переедем, будем жить в квартире у деда с бабушкой. Они мне ее завещали… Ты думаешь, я белоручка? Думаешь, боюсь работы? А хочешь, я завтра же устроюсь куда-нибудь.

– Да кто тебе позволит? – Лиля тихо рассмеялась, гладя его по мягким волосам. – Пусть лучше все будет так, как будет. Главное, не строить никаких планов. Я этого больше всего боюсь.

– Так ты не выйдешь за меня? – он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых наивность органично сочеталась с решительностью и одновременно с каким-то смешным юношеским страхом, в мгновенье вырвавшимся из его подсознания.

– Да почему же не выйду? – по-прежнему спокойно и без ненужных эмоций ответила Лиля. – Конечно, выйду. И с радостью. Выйду, потому что я тебя тоже очень люблю, Сережа. И без всяких различий. Только знай: если когда-нибудь на меня крикнешь, то больше не увидишь.

– Лилька, любимая, – он крепко обнял ее, – ну прости!

– А еще, Сережка, я принимаю твое предложение потому, что с детства ненавижу безотцовщину, – она едва заметно улыбнулась, держа Сережино лицо в своих ладонях и пристально глядя ему в глаза. – Я достаточно насмотрелась, как моя бедная мать всю жизнь тащила на себе в одиночку эту лямку. И такой участи я не желаю ни себе, ни, тем более, моему будущему ребенку. А он у нас с тобой, Сережка, должен будет скоро появиться. Думаю, месяцев через семь, по моим скромным подсчетам. Ну, что смотришь? Не передумал еще после такого заявления?

Эх, все-таки, что ни говори, как удивительна эта пора, когда мы молоды, влюблены и безгранично верим в свою мечту. Когда будущее рисуется исключительно радужными красками, потому что полны сил и не можем даже мысли допустить, что с каждым днем мы не становимся моложе. Когда счастливо и беззаботно полагаем, что люди вокруг нас думают только о хорошем и созидательном, что этот мир существует одинаково для всех, что вера и любовь незыблемы и неподвластны трансформации, что законы существуют только для того, чтобы идти бок о бок с истиной… Удивительная, прекрасная пора!

Совсем не желая во что-нибудь вляпаться, Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман, старательно обходила как свежие, так и засохшие плевки, разбросанные окурки, неаппетитно попахивающий помидор, пустую бутылку из-под портвейна и много еще чего похожего и однородного, в изобилии лежавшего на лестнице, по которой она в данный момент поднималась на четвертый этаж. И снова хрущоба, только на этот раз где-то в пределах Садового кольца. Ужель такие еще сохранились?

Стоя перед дверью квартиры за номером тринадцать, она долго не решалась нажать на кнопку звонка, бараньим взглядом уставившись на прибитую четырьмя ржавыми гвоздями табличку, где отвратительным трафаретом было выведено: «Опискин Ф.Ф.»

Вдруг дверь резко распахнулась, и Эльвира Тарасовна, немало испугавшись от неожиданности, узрела в ее проеме здоровенного детину, одетого как рядовой медбрат. Такие обычно возят на каталках трудноизлечимых больных в операционную и обязательно обратно. Не всегда, правда, возвращая их в палату. «Что делать?» – как в свое время резонно поставил вопрос Чернышевский. Таковы превратности судьбы.

Юноша – возвращаясь к нашим баранам, – надо признать, имел при себе красивое лицо, и сей факт был немедленно отмечен в сознании феминистки со стажем. Однако его действительно красивое лицо в многократно пробитой серой ауре светилось ярковыраженным пороком, и мимо такого обстоятельства пройти, этого не заметив, было совершенно невозможно. Впрочем, Эльвира Тарасовна подобному пустяку не придала решительно никакого значения, вновь блеснув своей неординарностью. А, может, так и надо? Сначала форма, содержание потом.

– Эльвира Тарасовна, непунктуальность – скверная черта характера, – голосом кастрата заговорил медбрат, что откровенно диссонировало с его могучим торсом и здоровенными, как у молотобойца, ручищами. – Вы опоздали на семь минут и тридцать четыре секунды, а у Фомы Фомича время расписано по секундным долям. При его-то адской загруженности…

«Господи, только бы не прогнали! Когда я еще к нему попаду?» – ощутив в глубинах своей феминистской души панический ужас, с пеленой во взоре подумала госпожа Касперчак, в девичестве Зусман.

– Феликс, – откуда-то из дальней комнаты раздался голос Фомы Фомича, – не дави страждущему на психику. Мало ли какие могут быть причины? Может, пробки.

– Да, – едва проблеяла Эльвира, – они, проклятые.

– И не держи клиента за порогом, – бодро верещал невидимый Фома Фомич. – Проходите, девушка.

– Это он мне? – машинально ткнув себя пальцем в грудь, удивленно спросила медбрата вконец растерянная Эльвира Тарасовна.

– Вам-вам. Милости прошу. Только верхнюю одежду придется снять. Не положено.

Фома Фомич встретил госпожу Касперчак милой, излучавшей благое настроение улыбкой:

– Ну-с, красавица вы наша, какой такой недуг мешает наслаждаться нам всяческими там прелестями жизни? Давайте-ка посмотрим на него, а затем изгоним негодяя прочь из нашего, увы, бренного тела. А вы меж тем, голубушка, присядьте пока вон в то мягонькое уютненькое креслице. Как говорит один мой замечательный товарищ: «В ногах правды нет». И ведь прав, сволочь, прав.

Подойдя вплотную к уже сидевшей в мягеньком креслице Эльвире Тарасовне, тяжелым свинцовым взглядом неотвратимо посмотрел ей в глаза:

– Итак, мамочка, что же нас беспокоит?

– Ой, Фома Фомич, даже не знаю, как вам сказать… – госпожа Касперчак пребывала в полной растерянности. Да еще этот гнетущий взгляд Фомы Фомича… – Так, вроде ничего не болит, но вот как-то постоянно ощущаю, знаете, общее томление… Думаю, души, наверное…

Своими пальцами задрав до предела веки Эльвиры Тарасовны, он внимательнейшим образом сначала рассмотрел ее глазное дно, затем, беспардонно расстегнув блузку и сняв с плеч лямки лифчика, принялся за ощупывание обоих сосков груди, бесстрастно глядя в сторону и напевая себе под нос знаменитую песню Исаака Дунаевского из кинофильма «Весна»: «Товарищ, товарищ, в труде и в бою храни беззаветно Отчизну свою…» В завершение же обследования, взяв госпожу Касперчак за запястье, счел, вероятно, необходимым просчитать ее пульс. Естественно, пульс Эльвиры Тарасовны оказался учащенным.

– Ну что ж, голубушка моя, – безучастно произнес Фома Фомич. – Кстати, можете одеваться… Картина у нас с вами вырисовывается ясная и вполне определенная: ярко выраженное плоскостопие и полное расстройство психики. В этом случае мои рекомендации будут следующими: здоровый конструктивный секс и полная диета. Оптимальное соотношение – три к одному. Впоследствии, во избежание необратимых процессов, не исключаю принятия вами одной из форм религий. Думаю, либо магометанство, либо индуизм. Сейчас, к сожалению, точно сказать не могу. Дня через три необходимо будет провести повторное обследование… Нет, сейчас сказать не могу.

– Так, а где же я, Фома Фомич, такое соотношение… – порядком вспотевшая, Эльвира Тарасовна так и не нашла в своем лексиконе нужных слов, чтобы закончить фразу.

– А, вы про секс? – помог ей целитель. – Да, понимаю. Сейчас такая жизнь, что везде одни только проблемы. Чем же мне вам помочь-то, голубушка вы моя? Так, навскидку, разве что Феликс? Но этот балбес – с такими-то данными, – да не вашего поля ягода. А, впрочем, вот вам телефончик. Лечитесь, – он что-то написал на клочке бумаги. – Звать Петя. А Петя – он у нас и в Африке Петя.

– Благодарю вас, доктор!

– Я не доктор. Я врачеватель.

– Ах, спасибо вам, Фома Фомич, – она достала из своей сумочки пять стодолларовых купюр и протянула их ему. – Правильно? Как договаривались?

– Что вы, голубушка! Упаси Боже! – Фома Фомич даже отпрянул на пару шагов. – К деньгам касательства не имею. Вон в углу кубышка в форме свиньи, туда, будьте любезны.

Понимающе кивнув головой, она опустила деньги в копилку.

– Феликс, – врачеватель немного повысил голос, – проводи даму. А вы, голубушка, – с серьезным видом обратился он к ней, – не затягивайте с повторным обследованием. В ваших же, мадам, интересах.

Уже в прихожей, не без помощи Феликса надев пальто, Эльвира Тарасовна с нескрываемой досадой, не стесняясь, оглядела его с головы до ног:

– Эх, Феликс ты, Феликс!.. – вздохнула она. – Как жаль, что Фома Фомич, похоже, всегда и во всем прав.

– Он гений. Его надо беречь. До свидания, – бесстрастно ответила Эльвире «не того поля ягода».

Когда за госпожой Касперчак закрылась входная дверь, в прихожей появился врачеватель:

– Феликс, позвони Петру и в жесткой форме напомни ему, что пятьдесят процентов мои.

– Будет исполнено, шеф, – от резкого, режущего ухо фальцета прихожая, казалось, содрогнулась.

– Феликс, – Фома Фомич немного поморщился, – умоляю, не баси! Здесь все свои.

Чуть раскосыми, карими блестящими глазами, настежь распахнутыми от негодования, Женя простреливала по периметру подвальное помещение флигеля, куда вихрем или, что еще хлеще, стремительным болидом влетела секунду назад.

– Зямкин, мать твою! Ты муж или где? – было заметно, что неплохо прижившийся загар с острова Маврикий за время хмурой московской осени не успел до конца сойти с ее лица. В своем праведном гневе она была похожа на очаровательную креолку.

– А что, собственно, Женя, случилось? – невозмутимо спросил Федор, интеллигентно поправив средним пальцем очки на переносице.

– Мужики, ей-Богу, ну какие же вы все засранцы! – закричала Женя, одновременно обращаясь и к Федору, и к Сергею, который в это позднее время находился здесь же. – Вы тут еще не одурели от переливания из пустого в порожнее? Не растворились еще в пробирке с серной кислотой? Нет?

– Женька, а действительно, что стряслось? – спросил Сергей.

– Что стряслось? Да ничего не стряслось, если только не считать, что у твоей жены, Зямкин, начались схватки! И вместо того чтобы быть рядом с ней, ты, как ни в чем не бывало, сидишь в этой чертовой лаборатории в обнимку со своими дебильными колбами! Время два часа ночи! Хорошо, что я случайно проходила мимо.

– А неотложку вызвали? – окуляры Федора растерянно и деструктивно блуждали по многочисленным закуткам лаборатории, вероятно, выискивая в них нужный для себя ответ.

– А что ж нам прикажешь: тебя ждать? Пока реактивы не закончатся? – не унималась Женя.

– Не надо никакой неотложки, – неожиданно строго отчеканил Сергей, вызвав своим заявлением недоуменные взгляды присутствующих. – Комиссаров сказал звонить только ему, – с этими словами, на ходу надевая куртку и одновременно набирая номер на мобильном телефоне, он побежал по лестнице вверх.

– Алло! – услышал Сергей голос Комиссарова, когда уже оказался на улице.

– Дядь Леш, это я. Извини, что поздно. Я тебя не разбудил?

– Нет, все нормально. Я еще не дома. Что случилось, Сережа?

– Да у баронессы нашей схватки начались.

– Тогда записывай или слушай внимательно и запоминай, – Алексей Николаевич, прижавшись к обочине, припарковал машину. – Когда приедет скорая, объяснишь…

– Да никакой скорой! – перебил его Сергей. – Я сам повезу. Ждать некогда.

– Тогда слушай, – спокойным тоном ответили Сергею в трубке. – С Кутузовского поедешь по Дорогомиловке и после Бородинского моста, не доезжая Садового, свернешь направо на Плющиху. Проедешь всю Плющиху и после «Арт-Центра», что справа, – это как ориентир – Плющиха переходит в улицу Еланского… Запоминаешь?

– Дядь Леш, да я этот район наизусть знаю, ты говори куда.

– За «Арт-Центром» белая церковь, а вот сразу за ней большое длинное здание. Там в центре фасада памятник Снегиреву. Так вот, если смотреть на фасад, то справа с торца приемное отделение. Там шлагбаум. Помигаешь. Я уже минут через пятнадцать буду на месте. Скажи, чтобы не волновались. Я уже давно обо всем заранее договорился.

– Спасибо, дядь Леш! Скоро будем, – выскочив из уже заведенной машины, Сергей побежал навстречу баронессе, которую под руки выводили из дома Зямкин и муж Жени Павел. Чуть позже появилась и сама Женя, на ходу укладывая в сумку халат и домашние тапочки.

Когда через силу пытавшуюся улыбаться баронессу усаживали на заднее сидение джипа, словно из ниоткуда вырос сурового вида охранник Леонид:

– Сережа, надо подождать немного. Без охраны нельзя.

– Дядь Лень, извини, ну ты что, опух, что ли?! Какая на хрен охрана, если она вот-вот родит?!

– А-ай, ладно! – в сердцах махнул рукой охранник. – Только я тогда с тобой поеду… И не возражай!

– Да не волнуйся ты так, дядь Лень. Я что, против, что ли? Паша, – обратился он к Жениному мужу, – ты тогда оставайся. Ну куда столько народу? Скажи лучше охраннику, чтобы ворота открывал.

Молча кивнув головой, Павел резко рванул по аллее к воротам.

Словно снаряд, пролетев Рублево-Успенку и Рублевское шоссе, джип стремительно вырулил на Кутузовский проспект.

– Сережа, – обратился к Сергею Леонид, сидевший рядом с ним на переднем сидении, – скажи мне точный адрес, куда мы едем. Я обязан вызвать охрану.

– Дядь Лень, – немного раздраженно отреагировал на его слова Сергей, – я не знаю точного адреса. Только визуально. Долго объяснять. Ну что ты перестраховываешься-то, честное слово? Ну кому мы нужны? Да еще в такое время?

В ответ Леонид только недовольно покачал головой.

– Елена Иванна, – улыбнувшись, Сергей посмотрел в зеркало заднего вида, ты там как, родная? Держишься?

– Спасибо, Сереженька, держусь. Только ты уж меня прости, но я, кажется, испортила тебе весь салон.

– Лена, что случилось? Что это значит? – держа ее за руку, испуганно спросил сидевший рядом Федор, при этом в очередной раз поправив на переносице очки.

– Это значит, – баронесса улыбнулась, прикрыв ресницами глаза и едва заметно покачивая головой. – Это значит, дорогой и любимый моему сердцу Зямкин, что у меня отошли воды, и мне бы очень не хотелось рожать прямо в машине.

– Не переживай, Ленуся, – подбодрил ее Сергей, по достоинству оценив этот, что называется, юмор на грани, – насколько мне известно, все не так быстро. Довезем.

После Бородинского моста, не доехав до поворота на Плющиху, джип, нырнул в Седьмой Ростовский переулок и, чуть поднявшись на горку, затем резко ушел вниз к небольшому перекрестку и, повернув за ним сначала налево, после направо и снова налево, оказался на Плющихе.

Меньше, чем через минуту джип стоял у шлагбаума и нервно моргал всеми имевшимися у него осветительными приборами. Шлагбаум открылся, когда из приемного отделения вышел Комиссаров, показывая Сергею место, где тот должен был остановиться.

– Ну, как там наша будущая мама? – сказал Алексей Николаевич, помогая баронессе выйти из салона автомобиля.

– Дядь Леш, – Сергей уже был рядом, – у Лены по дороге отошли воды. Скажи, это же, по-моему, пока не страшно?

– Это замечательно, – рассмеялся Комиссаров. – Ну вот что, хлопчики мои, будем считать, что вы свою миссию уже выполнили. Вас туда все равно не пустят. Так что давайте сумку с вещами, разворачивайтесь и дуйте обратно.

– Нет-нет! – Зямкин так сильно замахал руками, что чуть было не сшиб очки с собственного носа. – Я здесь останусь. Я лучше тут кругами похожу. Вон скверик под боком имеется, – Федор как-то уж очень неуклюже и по-детски гладил плечи и руки баронессы, а она, слегка приоткрыв рот, смотрела на него своими большими бездонными глазами, где влажной пеленой смешались благодарность, слезы и любовь к этому смешному, угловатому в движениях человеку.

– Правильно, Федька, – согласился Сергей, – мы лучше здесь подождем. За свою жизнь еще успеем отоспаться.

– Ну, хорошо, – вероятно, поняв, что не стоит тратить время на уговоры, Алексей Николаевич указал Сергею на большую стоянку, находившуюся в десяти шагах, между церковью и самой клиникой. Там на стоянке было припарковано всего несколько автомобилей. – Тогда заруливай сюда. Кстати, можете подождать и в приемном. Там два кресла и диванчик. Но имейте в виду, это в лучшем случае часа на три.

Периодически поглядывая по сторонам, подошел Леонид и поздоровался с Комиссаровым. Они перекинулись несколькими фразами, и в завершение короткой беседы Алексей Николаевич сказал Леониду:

– Да нет, Лень, в принципе здесь всегда тихо. Да и кто сейчас об этом может знать?

Джип поставили на стоянку. Пожелав баронессе ни пуха ни пера, Леонид остался возле машины обозревать окрестности, старательно набивая свою курительную трубку.

Уже будучи в домашнем халате, обутая в мягкие плюшевые тапочки с заячьими мордочками, баронесса, улыбнувшись и помахав Федору с Сергеем на прощание, тихо сказала:

– Мальчишки вы мои любимые, ехали бы вы домой. Со мной все будет о'кей.

– Не переживай, Лен. Мы разберемся, – в ответ, помахав ей рукой, сказал Сергей.

После чего в сопровождении сестры и облаченного в белый халат Комиссарова Елена Ивановна скрылась за дверью Института гинекологии и акушерства при первом «Меде», что на московском сленге у избранных зовется не иначе, как роддом на «Пироговке».

Оставшись вдвоем, Федор с Сергеем устало опустились на диван очень маленького по габаритам приемного отделения.

– Ну что, Серега, здесь посидим, – утомленным голосом спросил Федор, – или пойдем на улицу подышим?

– Да давай уж пока здесь, – ответил ему Сергей, проведя ладонью по лицу. – Вроде бы никому пока не мешаем.

Уже на втором этаже, проходя по коридору, баронесса, взяв под руку Комиссарова, проникновенно шепнула ему на ухо:

– Судя по всему, меня уже прямо сейчас в родильную… Ты только не перебивай. Мне нужно сказать тебе что-то очень и очень важное…

– Здесь посидите, – сказала сестра, незаметно скользнув в дверной проем не то палаты, не то кабинета.

– Слушай меня, Алеша, – тяжело дыша, продолжила баронесса, – я рожу легко и очень быстро. Так вот знай: как только мой ребенок появится на свет, я сразу этот мир покину. Будь готов, чтоб потом не удивляться.

– Да ты у нас еще лет двести проживешь, – попытался успокоить ее Алексей Николаевич, думаем, многократно повторявший эту фразу своим больным.

– Алеша, не надо со мной, как с пациенткой. Я уже прожила эти двести лет. И даже больше. Только не считай меня помешанной. Скоро сам все поймешь, – в ее взгляде было что-то такое, что заставило Комиссарова отнестись к ее словам куда серьезнее, нежели воспринимать то, что она сейчас говорила, как стрессовое состояние роженицы. – Это очень серьезно. Это важно для всех нас. Когда у меня начались схватки, я вдруг все поняла…

– Леха, здорово, черт! – перед ними неожиданно выросла могучая фигура врача.

– О! Стас! Так мы аккурат на тебя попали, что ли? – они обнялись с Комиссаровым, как старые друзья.

– А, ну все понятно, – внимательно посмотрев на баронессу, могучий доктор расплылся в широкой улыбке, – такие дамочки у нас рожают легко и быстро. По опыту знаем. Что ж, мадам, милости просим, как говорится, к нашему столу. Накроем поляну в три секунды.

Комиссаров, вторя настроению коллеги, показал Елене Ивановне большой палец, как бы говоря ей: «Не волнуйся, милая моя, твои тревоги были напрасны. За этого человека я ручаюсь».

Поднявшись со стула, без малейшего страха в глазах, баронесса, следуя выразительному жесту акушера, направилась в родильную палату. Поравнявшись с Комиссаровым, по-прежнему тихим голосом сказала ему:

– Алеша, не оставляй меня при родах. Я тебе не сказала главного.

– Не волнуйся. Я и не собирался. Будем рожать вместе.

Ребята, естественно, не помнили, когда заснули. Возможно, это произошло одновременно: Сергей притулился в кресле, а Федор неуклюже развалился на диване, который, впрочем, полностью не вмещал его далеко не хрупкое тело.

А их и вправду никто не беспокоил. Спали себе, мирно посапывая в потолок.

Волноваться за то, что, скажем, не померили давление или забыли надеть на палец датчик, считывающий пульс, по меньшей мере, было бы несправедливо по отношению не только к высококлассным специалистам, но и просто к людям, которые посвятили этому благородному занятию всю свою сознательную жизнь. Все было готово к одному из величайших событий в природе, которое в сухой медицинской терминологии называют «прохождением плодом родовых путей». Работал монитор, четко показывая сердцебиение оного и тонус матки, а врачи пребывали в спокойном сосредоточенном ожидании.

Ну вот и случилось! Плод пошел. Пошел нормально, как и положено, головой вперед. Судя по настроению и отрывистым репликам принимавших роды, процесс протекал как нельзя лучше.

Все это время баронесса не выпускала руки Комиссарова, крепко сжимая ее. Она тяжело дышала, но ни на секунду не отрывала от него пристального взгляда, то и дело собираясь ему что-то сказать, но у нее это пока не получалось.

– Все отлично, Маруся, – продолжал шутить могучий доктор, – это у нас только Кесарю кесарево, а мы будем рожать по-народному. Будем тужиться, как на горшке при запорах. Договорились? А теперь лихо вздохнули и по маленькой, по маленькой…

Персонал, наверное, давно уже привыкший к профессорскому юмору, реагировал на его шутки сдержанно, с улыбкой, но без особых эмоциональных всплесков, спокойно и профессионально продолжая делать свое дело.

Еще какие-то секунды – и родильная палата озарилась недовольным плачем существа, не на шутку возмущенного новой и непривычной для него данностью, пусть пока еще и подсознательного, но все же мироощущения.

Взяв на руки новорожденную, могучий доктор добродушно засмеялся, осторожно положив девочку матери на грудь:

– Вот уж крупняк, так крупняк. Сто пудов – за четыре кило потянет.

Обняв дочь, молодая мать нежно поцеловала ее крошечную головку.

– Ну вот видишь, – Комиссаров прижался щекой к лицу баронессы, – все обошлось. Теперь все будет хорошо.

Совсем обессиленная, но абсолютно счастливая, она нашла в себе силы улыбнуться в ответ Алексею Николаевичу.

Кто-то из ассистентов заметил профессору:

– Станислав Юрьевич, обратите внимание, пульсация пуповины прекратилась.

– Да, вижу. Действительно быстро, – на секунду задумавшись, ответил тот. – Сильная девочка. Судя по всему, жадиной будет. Перерезаем.

Столь же неординарно быстро, как и прекратилась пульсация пуповины, вышел похожий на сдутую камеру от волейбольного мяча послед, освободив тело роженицы от уже ненужной оболочки.

– Станислав Юрьевич, смотрите: у матери падает давление!.. Редкий нитевидный пульс…

– Это еще что за фокусы? Не с чего ему падать, – старый приятель Комиссарова не шутил. – это уже какая-то мистика! А ну-ка быстро!..

– Алеша, – баронесса едва шевелила губами, – заклинаю!… Не отдава… Не отдавайте моего ребенка ей… Не отдава…

– Кому? Кому, Лена? Стой! Ты куда?! – что есть силы закричал Комиссаров, но, похоже, баронесса его уже не слышала.

Она закрыла глаза и поднялась, с немного грустной улыбкой наблюдая сверху, как доктора отчаянно пытаются вернуть ее обратно, делая прямой массаж сердца, искусственную вентиляцию легких… И только Комиссаров стоял, как вкопанный, и задрав голов у, завороженно смотрел вверх, будто на потолке родильной палаты увидел радугу.

– Мой Боже всемилостивый, какие же они люди неразумные, – с сожалением подумала она. – Как же можно не понимать, что вся эта земная жизнь не что иное, как тягостное ежесекундное притяжение.

С неописуемым, ни с чем не сравнимым ощущением легкости, взмывая ввысь, уже неземная гражданка Зямкина в неопределяемую долю мгновения трансформировала дом два, строение один по улице Еланского в микроскопическую точку, затерянную на фоне огромного светящегося мегаполиса.

Возможно почувствовав какой-то сильный внутренний толчок, Федор, секунду назад спавший крепким беспробудным сном, открыл глаза и, словно неваляшка, вскочив с дивана, тут же сел обратно.

– Серега, ты спишь? – скорее даже самому себе задал он вопрос, в котором, однако, прозвучали тревожные, будоражащие слух, таинственные и почти мистические нотки.

– Я?.. Нет, не сплю, – еще во сне ответил Сергей, после чего моментально проснулся. – Нет-нет, я не спал, – говорил он, удивленно озираясь по сторонам.

– Серега, чуешь, – Зямкин взволнованно бормотал себе под нос, почему-то не отрывая взгляда от верхнего угла окна, – я сейчас в один миг … Вот прям в одну секунду, ясно так, совсем отчетливо увидел всю картину, как у меня родилась дочь. Представляешь?

– Ну и отлично, – устало улыбнулся Сергей. – Только ты во сне перепутал пол. Врачи же сказали: пацан будет. И как я думаю – похожий, к сожалению, на тебя. Но будем надеяться, что, может, еще и не на тебя.

– Нет. Теперь точно знаю – девочка, – не отреагировав на иронию Сергея, серьезно ответил Федор. – И потом… Слушай, давай позвоним Комиссарову. У меня такое чувство, что я больше Лену не увижу.

– И двух часов не прошло, – Сергей взглянул на часы, – а Комиссаров говорил, как минимум, три. Так быстро не рожают… Старый, ты вот что: не мельтеши и не мели вздор. Лады? Давай так: или поспи еще, или пойдем лучше на воздух покурим. Посты проверим заодно. Дрыхнет, поди, без задних ног… О! Ты когда-нибудь слышал, как он храпит? Нет? А вот мне, представь, приходилось… Мама, не горюй!

– И правда, пойдем лучше на воздух.

Они вышли из приемного отделения, глубоко вбирая легкими свежий и холодный ноябрьский воздух. Хотели, было, закурить, но, подумав, делать этого не стали. Положив сигареты обратно в пачку, кто-то из них сказал:

– Воздух чудный… И тишина какая-то зловещая…

– Ослáби, остáви, прости, Боже, прегрешения нáша, вóльная и невóльная, яже в слове и в деле, яже в вéдении и в не вéдении, яже во дни и в нощи́, яже во уме и промышлéнии: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец.

Не став пока монахиней, будучи еще послушницей и не нареченная именем новым, в маленькой келье, где были разве что деревянная жесткая кровать да маленький столик, при свете горевшей лампадки, перед иконами Спасителя и Богородицы, с покрытой головой и облаченная в подризник, Лариса Дмитриевна в ночи усердно и неистово молила Бога, дабы простил, на путь истинный наставив, всех тех, кого она любила и тех, кого знать не могла.

– Федор Аркадьевич, гляди, – улыбнулся Сергей, показывая на джип, стоявший от них в двадцати шагах, – охрана спит, служба идет. Странно, что до сих пор от Лениного храпа не повылетали стекла. Слушай, а давай приколемся. Я тихо залезу в салон и брошусь радостно ему на шею. Скажу, что баронесса тройню родила, а ты у нас теперь самый счастливый папаша на свете.

– Только зубы не потеряй, прикольщик, – в тон ему ответил счастливый отец. – От неожиданности люди, бывает, лбом стены прошибают. Так что лучше не буди в спящем зверя.

Подойдя с противоположной стороны, Сергей осторожно открыл дверь джипа, где на заднем сидении неподвижно сидел Леонид, вовсе не издавая своей гортанью столь ожидаемого громкого храпа.

– Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче, – осеняя себя крестным знамением и не чувствуя собственных колен, молилась Лариса Дмитриевна. – Благотворящим благотвори. Братиям и сродником нашим даруй яже ко спасению прощения и жизнь вечную. В немощей сущия посети и исцеление даруй…

Приблизившись вплотную к Леониду, прислонившему голову к заднему стеклу автомобильной двери, Сергей сразу же увидел в размер калибра черную дырочку, зиявшую на лбу и резко контрастировавшую с бледным, безжизненным лицом охранника. Обернувшись, он еще успел запечатлеть в своей памяти направленное на него вытянутое глушителем жадное дуло пистолета с последовавшей мгновенной, им так и неосознанной, но очень яркой вспышкой.

– Заповедавших нам недостойным молитися о них помилуй по велицей Твоей милости. Помяни, Господи, прежде усопших отец и братий наших и упокой их, идеже присещает свет лица Твоего. Помяни, Господи, братий наших плененных и избави я от всякого обетояния. Помяни, Господи, плодоносящих и доброделающих во святых Твоих церквах, и даждь им яже ко спасению прощения и жизнь вечную…

– Удушу, тварь! – подбежавший Федор неуклюже схватил киллера за шиворот, но отшвырнул его с такой силой, что тот, выронив пистолет, отлетел метров на семь-восемь, больно ударившись об асфальт. С неприсущим ему проворством, Зямкин в долю секунды оказался рядом с убийцей, грузно навалившись на него. Его сильные руки намертво сковали горло лежавшего под ним.

Попытавшись поначалу сопротивляться, но быстро поняв, что противник на его удары не реагирует, профессионал высокого уровня, оставив надежду, теперь хрипел и хрюкал, как раненый кабан, и секунды его, похоже, были сочтены.

Неожиданно тело Федора обмякло, он разжал руки на горле, всем своим весом придавив прощавшегося с жизнью недочеловека.

– Ты жив, надеюсь? – держа руку на горле и тараща глаза, услышал номер первый голос номера второго, ногой сбросившего тело Зямкина с номера первого. – Я тебя не задел? – бесстрастно спросил второй, выстрелив повторно в Федора Аркадьевича, который к тому моменту был еще жив. – Давай руку. Уходим.

– Спасибо, брат, ты вовремя. Этот какой-то внеплановый, – ответил ему первый и, не без труда поднявшись, прихрамывая подошел к тому месту, где лежал его пистолет. – Ты прав, уходим. Иди к машине. Я за тобой.

Не успел второй сделать и трех шагов, как получил в спину пулю от первого. Выронив оружие, словно срубленный, упал ничком. Подойдя, к своему спасителю, первый, как и положено, произвел контрольный выстрел в голову. А как же вы хотели? В таком серьезном деле правила надо соблюдать неукоснительно.

Сев в припаркованную недалеко от памятника Снегиреву машину, первый завел двигатель и, дав задний ход, вырулил на проезжую часть. Не особо торопясь, направился в сторону Пироговки.

– Помяни, Господи, и нас, смиренных и грешных и недостойных раб твоих, и просвети наш ум светом разума Твоего, и настави нас на стезю заповедей Твоих, молитвами Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и Присно-девы Марии и всех Твоих святых: яко благославен еси во веки веков. Аминь… А-а-а! Что?! Сережа?! – лишившись чувств, Лариса Дмитриевна простерлась на холодном каменном полу монастырской кельи.

– Да ну нет же! Нет! Черт бы вас всех подрал! – как кипятком ошпаренный, я вскочил с прогнившего, лет десять назад поваленного бревна и, сотрясая воздух, орал от отчаяния и беспомощности, размахивая руками и в ожесточении разметая резиновыми сапогами прошлогоднюю листву. – Дрянь твоя история, бабуля! Дрянь! Ну почему же Сережку-то?! Ну почему обязательно должны умирать молодые, чистые душой, красивые люди?! Что, время такое? Или без крови сюжетец будет бледен? Бледен? Да? Без горчинки не обойтись? Не получается? Никак? Эх, не дурна была история. Нравилась, потому что развивалась, но при этом кровь реками не текла. А теперь… Нет, бабуля, дрянь твоя история. Дрянь.

Бесцельно поболтавшись по поляне и окончательно успокоившись, я вернулся к старушке. И что бы вы думали? Правильно: уселся поудобнее рядом с ней на прежнее место. А чего греха таить? Да, эмоции иссякли, но интерес-то остался, и меня снова магнитом потянуло к прогнившему лет десять назад поваленному бревну. Видно, непреодолима в нас эта жажда к неизвестному и до конца не пройденному. Не умеем и не хотим остановиться вовремя. «А стоит ли, – спросите вы меня, – если на все это взглянуть с несколько иного ракурса?» «Да уж, наверное, – отвечу я вам, – до конца, так до конца».

– А история-то действительно скоро закончится. Потерпи. Осталось не долго, – словно угадав мои мысли, бесстрастно сказала старушка, вороша тонким прутиком прошлогоднюю листву. – Да, если честно, куда уж без горчинки, когда такие деньги на кон поставлены? Что в сравнении с ними человеческая жизнь? Власть – она страшная штука. Без крови не обходится. Это, к сожалению, аксиома. Ее притяжение сильнее земного.

В сопровождении охранника Игорь Олегович Скрипченко совершал обязательный, согласно его личному расписанию, променад, обходя вдоль внушительного по высоте и массивности кирпичного забора свои загородные владения.

Дело было вечером, и крепкий морозец изрядно пощипывал лицо прогуливающегося. То и дело снимая перчатки, Игорь Олегович усердно тер свои уши, а иногда и нос. Нахватав легкими солидную дозу свежего воздуха, Скрипченко, не торопясь, направился домой.

Неожиданно охранник, постоянно следовавший за ним на расстоянии трех-четырех метров, остановился и, как подкошенный, упал сперва на колени, затем рухнул лицом в свежий декабрьский снег, уже успевший покрыть в немалом количестве московский регион.

Игорь Олегович даже не успел заметить произошедшего за его спиной события, так как в ту же секунду рядом с ним по обе стороны оказались два плечистых молодца, один из которых ловким профессиональным движением вонзил ему шприц в область шеи, после чего обездвиженное тело чиновника было подхвачено, что называется, под белы рученьки и вынесено через проходную, где находившийся в ней секьюрити, к слову сказать, так же не подавал никаких признаков движения. Скрипченко быстро подтащили к большому черному джипу и погрузили в багажный отсек через заднюю дверь.

Плечистые ребята попрыгали в салон, а джип, взревев своим мощным мотором, уже через мгновение скрылся за поворотом.

Блистательная операция! И здесь, похоже, нам нет равных. А у этих лакированных – между нами, девочками, – так ведь только в кино и бывает.

В зале довольно внушительных размеров, вдоль стен уставленного искусственными венками, на ритуальном постаменте стоял двухкрышечный самшитовый гроб, инкрустированный ценными породами дерева. Стоимостью не менее восьмисот пятидесяти тысяч рублей, такие «произведения искусства» изготавливаются только в США и Канаде, поражая даже посвященных качеством отделки и внутренним убранством.

Обе крышки заоблачного по цене гроба, отделанного, к слову сказать, изнутри светлым велюром, были открыты, и без малейшего сомнения следовало бы констатировать тот факт, что в этом роскошным продолговатом ящике находилось тело, и принадлежало оно не кому иному, как Игорю Олеговичу Скрипченко, еще недавно с таким наслаждением вдыхавшего в себя свежий морозный декабрьский воздух.

При этом его руки и ноги странным образом почему-то были закованы в широкие стальные браслеты, привинченные к внушительным по толщине стенкам изящно инкрустированного «деревянного бушлата», а на уровне грудной клетки, практически вплотную к ней и перпендикулярно самому телу, ввинченная в обе стенки металлическая трубка, при желании, не давала ни малейшей возможности лежавшему производить какого-либо рода телодвижений.

Следует признать, что картина вырисовывалась весьма неординарная: зачем, казалось бы, покойнику нужны такие, с позволения сказать, «хэвиметалловские» прибамбасы? Трудно себе представить, что при жизни, в свободное от государственных забот время, Игорь Олегович был горячим поклонником группы «KISS» или красавчика Мэрлина Мэнсона. Впрочем, сия загадочная ситуация начала моментально проясняться, когда высочайшего ранга чиновник открыл глаза и в ужасе – пусть и не сразу – стал озираться по сторонам.

Вообще, справедливости ради, нельзя не обойти тот факт, что Игорь Олегович был человеком далеко не глупым, иначе бы он просто не смог достичь таких высот в своей непростой политической карьере. Скрипченко очень быстро оценил положение, в котором оказался и с радостью готов был умереть до того, как с ним может случиться то, что в один миг ему нарисовало его же собственное, объятое паникой и диким страхом воображение.

Светлый велюр сильно пропитался влагой, а губы чиновника потрескались до крови. Периодически мелкая дрожь прошибала от головы до пяток все его тело, и он, закатив глаза, бился головой о мягкую подушку, иногда выкрикивая нечто совершенно невразумительное.

– Паша, ты? – его взгляд, казалось, сразу просветлел, когда вплотную к изголовью гроба подошел Остроголов, держа в руке шестигранный ключ.

– Да, Игорь, это я. Ты не обознался, – бесстрастное эхо прокатилось по залу. Тяжелый взгляд Пал Палыча казался нечеловеческим, застывшим, непроницаемым. Это был взгляд каменного гостя. Взгляд, способный раздавить гору.

– Паша, – взмолился Скрипченко, – это не я! Это ошибка, Паша! Я не убивал твоего сына! За то, что ты хочешь сделать со мной, – ты будешь проклят! Проклят на веки! Паша, я не убивал! Паша, ты не судья. Не тебе меня судить!

– К сожалению, больше некому, – столь же бесстрастно ответил Остроголов, захлопнув ножную часть крышки гроба. Вставив в отверстие боковой стенки ключ, повернул его по часовой стрелке. – Ты можешь перед смертью немного облегчить свою душу, и, наверное, там тебе это зачтется. Скажи, Скрипченко, кто вам сообщил тогда, что Сережа поехал в роддом?

– Да ну, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? – Игорь Олегович рыдал, и рыдания его были похожи на плач новорожденного: такой же громкий и беспомощный. – Это не я! Не я это! Говорю тебе, не я! Твои же тебя и взрывали, кретин! И сына твоего они же!

– Кто?

– Да не знаю я, но это не я! Боже, помоги мне!.. Паша, – он был на грани безумия, – ты – убийца! На тебе всегда была кровь, она на тебе и останется! Тебя ждет кара! Кара небесная!..

– А тебя ждет ад, – во взгляде Остроголова ничего не изменилось. Он был по-прежнему непроницаем. – Сейчас тебя опустят вниз, перекинут гроб на монорельсовую дорогу и через десять метров последнего пути за тобой опустится металлическая шторка. А там, Игорь, все очень быстро. Когда температура тысяча градусов, гробы не горят. Они взрываются. Прощай.

Сказав это, он захлопнул вторую часть крышки, хладнокровно закрыв ее ключом, после чего постамент с гробом стал медленно опускаться. Когда его верхняя часть скрылась в нижнем ярусе, створки за ним закрылись. Вот только тишина, подчеркивающая торжественность момента, не наступала. Снизу еще были слышны душераздирающие крики, одновременно молившие о прощении и посылавшие проклятия.

– Коля! – словно вырвавшись из крепких оков оцепенения, что есть мочи заорал Остроголов. – Коля! Останови гроб! Останови, Коля! Наверх его! Наверх!

– Мужики, стоп. Отбой, – не моргнув и глазом, Коля-Николай с нескрываемой досадой передал команду по селектору вниз. – Давайте эту гниду обратно, наверх. А жаль, хозяин.

– Нет, Коля, нет, – сказал Пал Палыч, отдавая ему ключ. – Не наше это право. Не нам судить, Коля. И это только мой грех. Мой и ничей больше. А я вас втянул в это мракобесие. Господи, слышишь, мой грех это, мой!

– Зря ты, Палыч, передумал, – с убийственным спокойствием ответил Николай. – Вот я бы сегодня согрешил с легкой душой. Хотя бы ради будущего своей дочери. Да и твоей тоже. Что нам теперь с ним делать?

– А с ним, боюсь, уже ничего не надо делать. Как, впрочем и со мной. Мы со Скрипченко одновременно кончились. Хотя нет. Я, наверное, раньше.

Как и опускался, столь же неторопливо и торжественно постамент с гробом из самшитового дерева с инкрустацией, будто из преисподней, выполз наверх и как ни в чем ни бывало встал на прежнее место. Правда, с торцевой стенки от надвигавшегося жара, словно коровьим языком, слизанное лако-красочное покрытие убедительно свидетельствовало о том, что далеко не дешевое произведение канадских мастеров со всем его содержимым остановили в каких-нибудь двух шагах от этой самой преисподней.

Подойдя к гробу, Николай дважды вставил ключ в боковые отверстия и дважды повернул его против часовой. Затем распахнул обе крышки, бросив холодный взгляд на содержимое. Брезгливо поморщившись, быстро отошел в сторону.

Игорь Олегович никогда не был ни шахтером, ни учителем, ни руководителем КБ на оборонном заводе, который с потрохами за гроши продали иностранным инвесторам, он не был матерью-одиночкой, выкинутой с тремя детьми на улицу за непогашение задолженности по квартплате… Он ими не был, потому что так, наверное, распорядилась судьба. И скорее всего, именно по этой причине Игорь Олегович никогда не объявлял голодовку. А жаль. Конечно бы пахло, но все-таки не так. Но разве Скрипченко можно назвать пророком в своем Отечестве? Или хотя бы человеком, способным видеть наперед?

Сейчас же он лежал в дорогом гробу и, не чувствуя ни стыда, ни едких запахов, исходивших от него, блаженно улыбался. Периодически что-то, вероятно, пробуждалось в его сознании, и тогда глаза Игоря Олеговича загорались ярким блеском, и он с необъяснимым восторгом во взоре начинал говорить одному ему понятные слова, меж тем рассчитывая на полное понимание той, к кому сейчас обращался:

– О, ты моя прудастая русалочка! Агнеска, мое уподобие! Прибрежь, прибрежь в мою сусаль. Я задымлю тебя от сызраньства. Ты со мной, Агнеска, как на штычниках засоришь ярким помножеством. Мы с тобой, диодная моя, отбрешем всю антропоцентрику и заблудвинемся, как напопятную. Агнеска, прибрежь, не пырься! Ты не страхуй, я уроложу всю обрубистость… Что? Конечно же! Дебаркадирую, как на Врубле. Запомянем с тобой на кадык вероокий – и в трахимию! На хуторобище!..

Абсолютная скованность в движениях ни в малейшей степени не причиняла Игорю Олеговичу неудобств. Он их просто не замечал. Ему, судя по всему, было хорошо и комфортно, так как многие вещи в этом подлунном мире его элементарно перестали волновать.

– Ребята, – обратился Николай к двум плечистым молодцам, стоявшим все это время здесь же рядом, – вы развинтите эту мразь. Пусть пока погуляет.

– Коля, – тихо сказал ему один из них, – хозяин хозяином, но ты же понимаешь, что его все равно оставлять нельзя.

– А что он может рассказать? Про Агнеску разве что, – невозмутимо ответил Николай. – Ты же видишь: ему теперь уже много не надо. Обрел полную свободу. От всего. Абсолютное счастье. Знаешь, я сейчас подумал: надо будет на всякий случай брату сказать… В общем, если когда-нибудь со мной произойдет что-нибудь подобное – пусть меня сразу пристрелит. Ладно, мужики, идите, отвинтите этого крупного политика.

Пока плечистые парни освобождали Игоря Олеговича от оков, он ни на секунду не забывал о своей прудастой Агнеске и, если прислушаться к тому бреду, что нес – теперь уже точно можно сказать – не всегда восторженный сумасшедший, то в его по меньшей мере странных словах и выражениях можно было отследить определенную логику:

– … мы их, пустот натыренных, перелубяним в закопченку! Откуражируем, Агнеска, в носочницу, а уже от нас увяжет ястребавный протохрен каторжавый! Заблумятся, Агнеска! Ох, заблумятся! Каблумятицей монастырнутся!.. – и вновь блаженная улыбка на потрескавшихся губах. – А мы – скобой позалюбовностью рожнемся, просвирнемся умятицей, уварню подзалыним… Рульню, рульню пролопопим!… Да, да, Агнеска, рульню!..

Трудно сказать, сколько еще пролопопенных рулен могло всплыть из недр взорванного сознания Скрипченко, но первое, что он сделал, когда освободилась его правая рука, – поднял ее вверх и не терпящим возражения тоном грозно скомандовал:

– Круасану мне! Шнырь – немедля, насепомповые! Подать круасану в сусаль! В кровь узалуплю, сциллы хабридовы!

Будучи полностью отвинченным в прямом и в переносном смыслах, Игорь Олегович, легко перемахнув через боковую стенку гроба, оказался на полу и, схватив, будто древко знамени, металлическую трубку, еще совсем недавно давившую ему на грудь, бодрым и задорным шагом лихо замаршировал вокруг ритуального постамента. На четвертом или пятом выписанном круге теперь уже «бывший» крупный государственный деятель неожиданно запел. И запел Игорь Олегович не песню про бухгалтера, не про оренбургский пуховый платок, а запел он «Марсельезу» – официальный гимн независимого государства Франция:

– Коля, – обратился к нему один из его людей, – и какие будут дальнейшие указания на счет певца-революционера? Куда нам теперь это счастье девать прикажешь?

– Выгрузите его рядом с ментовкой. Только отвезите куда-нибудь поближе к центру.

– Он же нам всю машину провоняет.

– Ничего, клееночку постелите. И обязательно проследи, чтоб гроб сожгли. И мужикам денег дай… за дополнительную уборку.

Все это время, не отводя глаз и, кажется, не моргнув ни разу, Остроголов смотрел на Игоря Олеговича пристальным, но каким-то отрешенным, затуманенным взглядом. Словно смотрел, но не видел. Все понимал, но опять же будто был не в состоянии дать хотя бы какую-то оценку происходящему. Странная, не поддающаяся выражению фаза очерствения души, но при этом абсолютно простая и до азбучной истины понятная.

– Amour Sacre de la Patrie… – продолжало нарушать тишину огромного ритуального зала прощаний с усопшими громогласное пение Игоря Олеговича. – Conduis, soutiens nos bras vengeurs …

Все-таки следует признать, господа, что с самого начала этой – как мы уже отмечали ранее – странной истории постоянно происходят совершенно непонятные, подчас необъяснимые, идущие вразрез со здравым смыслом и логикой события. Да вот вам и свежий пример налицо: как и чумазый, который играть не может, так и Игорь Олегович Скрипченко, не мог знать французского по определению. Уж извините, граждане, но даже у бывших чиновников высокого ранга все же есть пределы совершенства.

Как водится, при крематории есть и кладбище. Остроголов стоял на асфальтированной дорожке между рядами могил, казалось, без мысли в глазах застывшим взглядом уставившись на чей-то мало чем отличавшийся от остальных надгробный памятник из обычной плиты. К Пал Палычу подошел Николай и слегка коснулся рукой его плеча. Даже не вздрогнув, Остроголов медленно повернул голову и, посмотрев в глаза Николаю, безучастно спросил:

– Скрипченко увезли?

– Увезли, Паша. Давно увезли. Минут двадцать назад. Поехали отсюда.

– Нет, – он отрицательно покачал головой. – Если хотите, оставьте мне какую-нибудь машину. Я поеду позже. У меня здесь, кажется, рандеву наметилось.

– Какое еще, к черту, рандеву? – не на шутку насторожился Николай. – Ты что удумал, Палыч?

– Не дрейфь, Климент Ефремыч Ворошилов, – легкая ухмылка появилась на лице Остроголова. – Я вовсе не склонен к суициду. Мне пока еще есть ради кого жить. Да и долги не розданы. А ты знаешь, Коля, – снова бросив взгляд на памятник, Пал Палыч затем подошел к нему поближе, – Скрипченко-то к Сережиной смерти непричастен. Я это сейчас очень хорошо понял. Стоя здесь. Да и Костю, похоже, тоже не он.

– Я, Пал Палыч, офицер, – в спину Остроголову ответил Николай, – и честь свою еще не утратил. Скрипченко – мой враг. Я таких давил и давить буду. Он враг мне, моей семье, а, значит, моей стране. Что бы там ни было, но она пока есть, и разрушить эту страну никто и никогда не сможет. Кроме нас самих. Изнутри.

Как раз в этот момент, взрывая кладбищенскую тишину, каркнула сидевшая на кресте ворона. Косо посмотрев на эту отнюдь не райскую птичку, Николай холодно заметил:

– Не надо, Палыч, не малодушничай. Пусть эта тварь скажет спасибо, что еще легко отделался. Хотя… Ладно.

– Коля, – не сразу ответил Пал Палыч, – я ужасно волнуюсь за дочь.

– Да там и мышь не проскочит. Я тебе отвечаю.

– Спасибо, Коля. Вы поезжайте… Ты же знаешь, со мной ничего не может случиться. Но главное-то, что я уверовал в эту свою неуязвимость. И, судя по всему, в непогрешимость тоже. А следовательно, и в безнаказанность.

– Палыч, мне все это не нравится. Ты уж меня извини, но я тебя здесь не оставлю, – твердо заявил Николай.

Отойдя от могилы, Пал Палыч вплотную приблизился к Николаю и спокойным, лишенным малейшего напряжения взглядом посмотрел ему прямо в глаза:

– Клянусь тебе памятью сына, что не более чем через два часа буду в Жуковке. В конце концов, меня ждет дочь. Только дай слово, что вы сейчас же уедете.

– Хозяин-барин, – после некоторой паузы ответил Николай. Отдав ключи от машины, он резко повернулся и твердым шагом направился в сторону кладбищенских ворот.

Оставшись один, Остроголов неспешно присел на врытую возле одной из оград небольшую скамейку и достав телефон, набрал номер:

– Доченька моя любимая, прости, что разбудил… Как, ты еще не спала?… Леночка капризничает? Так что ж там никого… А, ну да, понятно, – он улыбался, как ребенок. – Поступай, как считаешь нужным. Ты же у меня теперь хозяйка… Что? Я?.. Нет, все хорошо. Просто хотел тебе сказать, что твой отец не самый хороший человек на свете, но ты – самое дорогое, что есть в его жизни. И отныне я живу только ради тебя… А?.. Ну, конечно, и Леночка тоже. Она же теперь твоя сестричка, а ты для нее как мама. Я понимаю. Постарайся поспать, родная. Я скоро приеду.

Поднявшись со скамейки, Остроголов неторопливым шагом направился по асфальтированной дорожке в глубь кладбища, пребывая в спокойном безмятежном ожидании. Он периодически вглядывался в ночные силуэты памятников, улавливая острым слухом малейшие шорохи и звуки среди этой мистической, гнетущей, жуткой, но торжественной кладбищенской тишины.

– Пал Палыч, – услышал он за спиной тихий, проникновенный женский голос, ласкавший ухо приятным завораживающим тембром. – Вы уже прошли мимо меня. Прошли и не заметили.

Пал Палыч остановился, но обернулся не сразу. Метрах в десяти от асфальтированной дорожки, в глубине могильных рядов, за крохотным деревянным столиком сидела женщина с распущенными волосами. Изысканно одетая, но явно не по погоде – слишком легко, – холода меж тем, и это было видно, совсем не испытывала. Мило улыбнувшись, она жестом пригласила Пал Палыча присесть напротив:

– Вы присаживайтесь, Пал Палыч. В ногах правды нет. Ведь так? Вы же сами всегда и всем говорите эту фразу.

Неторопливо обойдя ограды, он подошел к женщине с распущенными волосами и сел напротив нее.

Женщина оказалась очень красивой с большими карими выразительными глазами, открыто и спокойно смотревшими на Остроголова. И не сказать, чтобы от нее веяло холодом – холодом, скорее, веяло от декабрьской зимы, – не сказать, что она была неестественно бледной, что ее красивые глаза источали зловещую роковую неотвратимость… Нет, ничего подобного. Неестественным было лишь ее летнее одеяние.

– А я вас все жду, жду… А вы все не идете и не идете. Не будь я такой морозостойкой, давно бы уже околела. На дворе-то, поди, не май месяц… Кстати, тоже часто повторяемая вами фраза. Не удивляйтесь, моя осведомленность говорит о том, что слежу за вами постоянно. Признаю: проявляю к вам повышенный интерес. Несравнимо больший, чем к остальным. И это тоже признаю.

– А явились за мной в лице Евгении Андреевны тоже из-за повышенного интереса? – подперев ладонью подбородок, Остроголов улыбался. Глядя на Женино лицо, он ощущал где-то в глубинах своего сознания неясную, пока еще не понятную ему радость. Вероятно, оттого, что может, наконец – пусть даже и при таких обстоятельствах, – увидеть это лицо ночью. Давно, надо признаться, ему не представлялся такой случай.

– А вы, наверное, думали меня увидеть не иначе как с косой и без мяса? Да? Это все больное воображение псевдогениальных живописцев. Им бы только детей пугать. На самом деле я существо удивительно коммуникабельное и глазу приятное. В людях силен мистический страх, поэтому они меня всегда отождествляют с покойниками. А это не так. Вот, вы, например, постоянно думаете о своей очаровательной Женечке. Так я вам и решила сделать приятное. А захотите подумать о своей бывшей жене – немедленно переменюсь. Понимаю, что подобные метаморфозы для вас не в новинку. Так все рано или поздно повторяется… И потом, вы, так тонко интуитивно чувствующий ситуацию человек: ну с чего вдруг решили, что я пришла за вами? Рано вам еще. Поживите.

– А зачем же вы пришли? – искренне удивился Пал Палыч.

– Да в том-то и дело, что нарушаю неписаный закон, – кто бы мог подумать, но на молодом красивом Женином лице появилось едва уловимое легкое волнение. – Я вообще-то, по идее, идеальный исполнитель и обязана быть нейтральной, как Швейцария. Но, как говорится, и на старуху… Естественно, я себя таковой не считаю… Ну, одним словом, скучаю по вас, Пал Палыч. Очень скучаю. Вот как тогда свела нас с вами судьба, так с тех пор и забыть не могу. Что и говорить, грешна, как все: питаю слабость к интересным неординарным людям. А уж тем более вы, господин Остроголов. Вы же у нас избранный. И вот результат: не выдержала да и приперлась раньше времени. Сижу и отнимаю у вас это самое время.

– Если я вас правильно понял: вы и есть мой самый настоящий, искренний, добрый друг. Ну то, что преданный – само собой, – сложно было понять, к кому именно сейчас обращался Пал Палыч: к самой Жене или к той, что приняла облик ее.

– Безусловно, – весело ответила женщина с распущенными волосами. – На этот счет у вас не должно быть никаких сомнений.

Они оба дружно, но не громко рассмеялись.

– Нет-нет, Пал Палыч, не спрашивайте меня про Сережу, – неожиданно серьезно заговорила она. – Я субстанция мимолетная. Всего-то между жизнью и жизнью. Скажем так. А вот вторгаться в те области, куда вам, людям, вход заказан, не следует. Лично вам, Пал Палыч, и так слишком много позволили. Одно вам могу ответить: туда явилась чистая душа и навряд ли надолго там задержится. И еще. Вы, конечно же, раскаиваетесь в том, что содеяли часом назад. Хочу предупредить: не тратьте понапрасну время. Вы не сможете повторить то, что когда-то вам удалось совершить в отношении жены. Вас этого дара лишили.

Последние слова Пал Палыч воспринял спокойно и даже, можно сказать, хладнокровно. Не меняя позы, он сидел за этим крошечным столиком, по-прежнему подперев ладонью подбородок, и, не отрываясь, смотрел на Женино лицо, словно выискивая в нем какие-то новые, совсем незнакомые ему черточки.

– Ну и, наконец, последнее, что мне хотелось бы вам сказать, дорогой мой миллиардер: человек обретает полное одиночество только тогда, когда он сам этого сильно захочет. Поверьте моим вечным наблюдениям за этим человечеством. А обстоятельства – это всего лишь палка о двух концах… Не знаю, к чему я вам это сказала? Что ж, до встречи, Пал Палыч.

Она не растворилась, она поднялась и медленно пошла прочь, обходя могилы, памятники, ограды, пока совсем не скрылась из поля зрения.

Посидев еще немного, встал и Пал Палыч. Он не спеша добрел до кладбищенских ворот и, выйдя через незапертую калитку, оказался на заснеженной аллее, где одиноко стоял джип черного цвета.

Откуда-то сбоку появился Николай и, подойдя к Остроголову, расплылся в своей добродушной широченной улыбке:

– Палыч, прости, но я не выполнил приказ. Ну не мог же я тебя оставить здесь одного среди покойников. Я понимаю: человеку иногда хочется побыть одному… Ты не думай, я не подглядывал.

– Ты только следил, – улыбнулся Пал Палыч. – Ну и как, заметил что-нибудь подозрительное?

– Никак нет, шеф. Ничего подозрительного. Ну что, поехали уже?

– Да, пора, пожалуй.

Старушка замолчала, шебурша тонким рябиновым прутиком эту, уже опостылевшую мне прошлогоднюю листву. Вероятно, она устала и ей захотелось немного передохнуть. Однако не исключено, что по какой-то причине просто расхотела продолжать мне рассказывать эту историю.

– Ну хорошо. А дальше-то что? – в нетерпении пытал я старушку. – Что дальше-то? Я так понимаю, это же не конец? Так ведь истории не заканчиваются.

– Истории, мой дорогой, заканчиваются по-разному, но у этой – ты прав – еще осталось небольшое продолжение, – не глядя на меня, невозмутимо ответила она. – Да, с тех пор Остроголов разделил свою жизнь как бы на две составляющих: днем работал как вол… Как одержимый. Строил дороги, клиники. А вечером, будто сумасшедший, мчался домой к своей приемной дочери. И так каждый день. Раза два в неделю обязательно находил время, чтобы съездить на могилу сына… Ну и чету Зямкиных навестить заодно. Их, как понимаешь, всех похоронили рядом. И Леню, кстати, тоже.

Несколько раз встречал на кладбище Лилю. Они почти не разговаривали, и ее уже заметная беременность то ли случайно, то ли осознанно была оставлена им без внимания. А она и не стала говорить ему об этом.

Пару раз навестил жену в монастыре, а вот с Филаретом так ни разу и не встретился.

Все бы ничего, – старушка достала из кармана потертой ветровки носовой платок и высморкалась с нескрываемым удовольствием, – только не было человека, который бы не сказал про него, что олигарх стал молчаливым, нелюдимым и каким-то сосредоточенно-замкнутым.

Его секретарь, Евгения Андреевна, не выдержав, уволилась и, насколько мне известно, с тех пор они не виделись. А вот Нина Сергеевна осталась с ним и была, пожалуй, единственным человеком, с кем Остроголов еще мог перекинуться парой не относящихся к делу фраз. Да и то, думаю, больше для видимости. Но скорее потому, что Лариска, его приемная дочь, не воспринимала Нину как соперницу.

– Да что ж это такое? – не выдержал я. – Взрослые же люди! Разве они не понимали, что это непростая девочка?

– Конечно же все все понимали, кроме самого Остроголова. А он богач и, значит, самодур. Куда против танка с лопатой? Вот и получилось, что эта девочка под самыми разными предлогами разогнала всю челядь. Кто сам ушел, а кто и с молчаливого согласия хозяина. Сия чаша не миновала даже Женю с Григорием. Правда, Гришу забрала себе водителем Нина Сергеевна, а вот Женя ушла. И только Серафима Яковлевна оказалась авианосцем непотопляемым.

– Я понял! – схватившись за голову, в порыве закричал я на всю поляну. – Это же она, сука гнилая, сообщила тогда, что Сережа повез баронессу в роддом. Она гадина!

– Ну это, к сожалению, не доказано, – в противовес моим эмоциям наша добрая замечательная рассказчица оставалась абсолютно спокойной. – И, по всей видимости, мы уже никогда этого не узнаем, но дом, еще недавно наполненный веселыми и добрыми людьми, стал каким-то холодным и пустым: Остроголов, дочь баронессы, от которой, кстати сказать, Лариса не отходила ни на шаг, словно в прошлой жизни ее лишили материнства, и сама Лариса. Новый год они встретили втроем, без наряженной елки, при задернутых шторах и выключенном телевизоре. Охрана при этом усилилась, но Николай старался общаться с хозяином только в рамках служебной необходимости… Так, кого мы забыли? Скрипченко?.. Ну, с этим вроде все понятно… В общем, с момента насильственного помешательства Игоря Олеговича прошло почти три месяца. Шла, по-моему, третья декада февраля две тысячи пятого года от Рождества Христова.

Оторвав, наконец, взгляд от прошлогодней листвы, старушка, едва взглянув на мое идиотское – будем надеяться, что только на тот момент – выражение лица, радушно и как-то трогательно по-старушечьи засмеялась:

– Что, милый моему сердцу терпеливый грибничок, дождался-таки финальной стадии аккордов? Ну, слушай же, любопытный.

При появлении в приемной хозяина известная нам как страстная почитательница классической литературы его новый секретарь Ольга буквально взлетела со своего рабочего места, встав чуть ли не по стойке смирно.

– Сиди-сиди, Оля. Да не прыгай так, поранишься, – волевым движением руки Остроголов жестом усадил девушку обратно. – Значит так, сейчас мне будет трезвонить костромской губернатор, скажешь ему, что я еще не вернулся.

– Пал Палыч, он уже несколько раз звонил, – вкрадчивым тоном, идеально соблюдая субординацию, заметила ему секретарь.

– Да? Ну, тем лучше. Скажешь, что задержался на объекте и вернусь завтра к вечеру… Постой, – он взглянул на часы, – а ты чего на работе торчишь? Время, слава Богу, двенадцатый час.

– Ну как?.. Вас дожидалась. Вы же сказали, что приедете.

– Давай-давай, чеши домой. Отдыхать тоже надо. Ну, а я еще поработаю. И вообще, Ольга, кроме как для дочери, меня до завтрашнего вечера ни для кого нет. Я в командировке. Поняла?

– Так точно, Пал Палыч, уяснила.

– Ну и молодец. Давай, дуй домой, – с этими словами Остроголов прошел в свой кабинет, резким движением захлопнув за собой массивную ореховую дверь.

Не успел он как следует поудобнее устроиться в кресле и раскрыть какую-то синюю папку, которую принес с собой, как тут же загорелась пресловутая зеленая лампочка соединения с секретарем.

– Оля, я же просил… Ну что там еще?

– Пал Палыч, извините Бога ради! Вот прям напротив меня Алексей Николаевич Комиссаров…

– Понимаю, но я же вроде просил, – не скрывая явного неудовольствия, ответили по селектору.

– Паша, – подойдя к столу секретаря, Алексей Николаевич спокойным, но твердым, не допускающим ослушания тоном, громко и четко сказал, как отрубил, – дело срочное и не терпящее отлагательств. Касается тебя, но это не по работе. В твоих интересах нас выслушать. Я не один. Со мной человек.

Не дождавшись ответа и жестом пригласив стоявшего неподалеку седовласого мужчину следовать за ним, решительным шагом направился к кабинету.

– Алексей, ну какие могут быть дела среди ночи? – вместо «здравствуй», мимоходом бросив тяжелый взгляд на Комиссарова, раздраженно спросил Пал Палыч. – Ты меня прости, но я занят, как черт. Может, завтра?

– Завтра ты мне можешь этого не простить, хотя подобные сентименты в наших с тобой отношениях с каждым днем меня волнуют все меньше и меньше. Ну так что, ты уделишь нам время или мы уходим?

– Хорошо, Алексей Николаевич, я слушаю тебя. Только, если можно, в темпе.

– Познакомьтесь для начала, – повернувшись к стоявшему у дверей седовласому мужчине, сказал Комиссаров.

Они обменялись сухим холодным рукопожатием через стол, не посмотрев друг другу в глаза, причем Остроголов не стал утруждать себя вставанием.

– Егор Борисович.

– Пал Палыч… Вы, господа, присаживайтесь, если хотите, – равнодушно предложил им олигарх.

– Спасибо, Паша, – ответил за Егора Борисовича Комиссаров, – но рассиживаться нам некогда. Твоя приемная дочь, Паша, сегодня вечером исчезла вместе с ребенком. И, естественно, никто не знает, как это произошло. Лично я предполагал, – недобро ухмыльнувшись, добавил он после секундной паузы, – что они обе в газообразном состоянии ушли через дымоход твоего роскошного камина с изразцами. Ну а дальше, как водится, при помощи метлы и ступы…

Не будем описывать стадии восприятия Остроголовым данного события: от банального «не верю», затем, как «ушат холодной воды» на голову, до памятникоподобного оцементированного состояния тела и сознания. Опустим богатую палитру внутренних переживаний героя и продолжим повествование на его конкретном физическом действии, когда судорожными движениями пальцев Пал Палыч схватил телефонную трубку.

– Не надо, Паша! – непререкаемо-твердо остановил его Комиссаров, отчего олигарх вздрогнул, растерянно, как пятилетний пацан, глядя на Алексея. – Не надо звонить Николаю. Не надо. А то ты сейчас дров наломаешь, а он здесь совершенно ни при чем. В этой истории, кроме меня и тебя, виноватых нет. Произошло то, что и должно было случиться.

– Что?! Что должно было случиться?! – вскочив с кресла, как резанный заорал Остроголов. – Чего ты там мелешь, идиот?! Что естественно?! Что ее украли?! Это, по-твоему, должно было случиться?! Я же знаю, как вы все ее ненавидите! Ну как же, она же вам всем кормушку перекрыла! Да я все отдам! Слышишь, все, любые деньги, чтобы мне ее вернули!.. Господи, доченька моя, – он упал на колени, неистово крестясь, – только бы ты была жива! Только бы они с тобой ничего не сделали! Только бы ты была жива!..

– Прекрати истерику, олигарх, – не то с презрением, не то с сожалением прервал стенания Пал Палыча Комиссаров. – Жива твоя Лариса. Живее всех живых. Никуда не денется, к сожалению.

– Что, что тебе известно? Говори! Убью! – Остроголов набросился на своего бывшего друга, схватив его за отвороты плаща.

Хирурги, как правило, ребята не робкого десятка. Когда ежедневно имеешь дело с анатомией человеческого несовершенства, философия страха трансформируется невероятно, приобретая иные пласты восприятия бытовых ситуаций.

Без суеты, отодрав от плаща руки Остроголова и крепко держа их за запястья, Комиссаров медленно и членораздельно произнес:

– Угомонись, всемогущий. Успокойся и выслушай, пожалуйста, то, ради чего мы с Егором Борисовичем приперлись к тебе сюда среди ночи. Была охота смотреть на твою самодовольную физиономию. Иди, сядь в свое кресло и слушай.

Пал Палыч смотрел на Алексея взглядом изрядно подвыпившего человека с полуопущенными, залитыми свинцом веками и, вероятно, только невозмутимое спокойствие, исходившее от Комиссарова, заставило Остроголова вернуться к себе на рабочее место. Грузно, всем телом рухнул он в большое кожаное кресло.

– Егор Борисович патологоанатом, – невозмутимо продолжил Алексей Николаевич. – Он делал вскрытие скончавшейся при родах Елены Ивановны Зямкиной. То бишь баронессы. Егор Борисович, – обратился он к доктору, – может, вы нам лучше сами расскажете.

– Да-да, конечно, – тоже без лишней суеты ответил тот. – Только я все-таки, если можно, с вашего позволения, присяду.

Не произнеся столь «редко» повторявшуюся в этой истории фразу: «В ногах правды нет», Егор Борисович присел на край одного из стульев, стоявших вдоль длинного стола для нагоняев.

– Постараюсь не отнимать у вас много времени, Пал Палыч. Видите ли, у меня довольно солидная медицинская практика. Вот уже почти тридцать лет, как я только и занимаюсь тем, что режу покойников… – было заметно, что Егор Борисович сильно взволнован. – Да-да, я буду краток… В общем, то, с чем я столкнулся при вскрытии вашей… подопечной, ни по каким законам… И ни в какие рамки здравого ума не укладывается. Это, конечно, абсурд, сумасшествие, но только я это видел своими собственными глазами. Сначала я решил, что сошел с ума, но потом, к счастью, поговорив с Алексеем Николаевичем… дай вам Бог здоровья, кстати, – он благодарно кивнул Комиссарову, – понял, что это, слава Богу, пока еще не так. Видите ли, Пал Палыч, на моих глазах за минуту ее органы истлели и превратились в труху… В пыль, одним словом… И то же самое происходило с тканями, – не спрашивая разрешения, он закурил сигарету, тут же начав стряхивать в никуда еще не образовавшийся на ней пепел, широко раскрытыми глазами глядя перед собой в одну точку. – Судя по всему, сознание-то я не терял, так как, когда очнулся, по-прежнему был на ногах. Скорее всего оно просто отключилось или же что-то другое… В общем, передо мной уже был скелет. И не просто скелет, а череп и кости, которым не меньше двухсот – двухсот пятидесяти лет! Вы себе представляете? А я очень хорошо разбираюсь в антропологии…

– Теперь ты понимаешь, чего мне стоило похоронить все то, что от нее осталось, ну хотя бы по-людски, – услышал Пал Палыч глухой усталый голос Комиссарова. – Чтобы все это, в конце концов, не просочилось куда не надо. А, не дай Бог, пронюхали бы. И что? Куда труп дели? Ведь никто бы не поверил. Потому что, действительно, такого не бывает… Понимаешь ли… Да ты еще тогда все доставал меня, руками как полоумный размахивал: почему в закрытом гробу? Да какая тебе разница-то, по большому счету?

– Признаю: весьма забавная история. Только при чем здесь моя дочь? И какая связь с ее сегодняшним исчезновением? – это говорил не Остроголов. Это произносил робот металлическим голосом, лишенным интонаций.

– А уж это, если позволишь, я тебе сам дорасскажу, – Алексей Николаевич не стал садиться. Он стоял в центре кабинета, скрестив на груди руки. – Если еще помнишь, ты как-то попросил меня сделать твоей приемной дочери анализ крови на ДНК? Помнишь? Ну так вот, я его сделал. Перед самой смертью, наверное, что-то поняв в последний момент, баронесса заклинала меня не отдавать ее ребенка. Кому именно, сказать не успела. Теперь-то понятно, кому. А тогда какое-то шестое или десятое чувство подсказало мне необходимость сделать такой же анализ и у новорожденной. Что меня побудило: до сих пор не пойму, – он вплотную подошел к столу, за которым, съежившись, прилипнув к креслу, в неестественной позе сидел глава крупнейшего холдинга в стране. – Вот только, господин Остроголов, я себе даже гипотетически не могу представить четырнадцатилетнего Федора Зямкина – царство ему небесное – отцом твоей приемной дочери. А то, что баронесса никогда раньше не рожала – могу, где хочешь, убедительно этому свидетельствовать. Однако, факты, гражданин олигарх, как известно, вещь очень упрямая и против них не попрешь. И вот когда сравнили – а здесь ошибки быть не может – анализы Ларисы Павловны и новорожденной, то выяснилось – ты уж не обессудь, – что они самые что ни на есть родные сестры и кровь у них одна. Вот так-то, Паша. Такие у нас чудеса. Теперь ты, надеюсь, все понял?

– Да, теперь я понял все, – становилось жутко от этого роботоподобного металлического тембра. – Я их найду. Найду тех, кто это сделал и отрежу им головы. И если выяснится твоя причастность к этому делу – берегись.

– Да пошел ты… – горькая ухмылка скривила лицо Комиссарова. – Егор Борисович, – в пол-оборота бросил ему Алексей, – ты уж меня прости за все. Пойдем, дорогой. Нам с тобой здесь больше делать нечего.

Уже в дверях Алексей Николаевич резко обернулся и, едва сдерживая себя, процедил сквозь зубы:

– А ты хоть знаешь, сволочь, что у Лили от Сережи будет ребенок?

Реакции не последовало, но слишком трудно поверить в то, что Пал Палыч мог не услышать последней фразы Комиссарова.

Сильно хлопнув дверью, врачи покинули кабинет Остроголова, оставив его наедине с самим собой. Чего он собственно и хотел с самого начала их встречи.

– Он ждал ее! Ну, конечно же, он все время ждал ее! – прикрыв ладонью глаза, я, как неврастеник, сидя на этом чертовом прогнившем бревне, бормотал себе под нос. – Он забросил дела, перестал следить за собой, осунулся, оброс щетиной, не жалел денег на частных детективов и государственных сыскарей, то и дело звоня по телефону в надежде услышать хотя бы какую-то информацию о девочках. А ночью бродил как приведение по этому нескончаемому пустынному особняку, заглядывая в темные комнаты и боясь сойти с ума… Да, надежда! И только она помогала ему окончательно не лишиться рассудка. Он верил, что рано или поздно, получит от Ларисы какую-нибудь весточку, или же она сама, невероятным образом освободившись из жестких лап похитителей, прилетит к нему чуть ли не на ковре-самолете, и они уже не расстанутся никогда…

– Молодец, грибничок, – громко рассмеявшись, перебила ход моих мыслей старушка, – складно рассуждаешь. Того, гляди, и сам писать начнешь. Только ведь вот незадача: от похитителей-то никаких требований не поступало, а в остальном, как говорится, верной дорогой идете, товарищ.

– Ага! – воодушевился я до крайней степени, – Значит, она все-таки появится? Да? Ну, хотя бы по законам драматургии. Должно же это ружье, наконец, в третьем акте… Или не должно, бабуля? – непонятно чему, но я не на шутку встревожился.

– Ну что ты так взъерошился? – попыталась успокоить меня рассказчица. – Конечно же, появится. Куда она денется? Должна же она, наконец, добить этого самовлюбленного сумасброда.

– Как самовлюбленного?! Как самовлюбленного?! – физически, как мог, я вытаращил от удивления глаза, словно давно и неизлечимо страдал базедовой болезнью. – Он же мучается страшно. Он ведь искренен в своей любви к этой злобной фурии.

– Можно, извини меня, и отлить при народе, когда совсем невмоготу. Куда уж искреннее. Да многое можно. А вот любить, когда именно тебе это необходимо для тебя же самого, любимого, – нельзя. Это, в моем понимании, не любовь. У настоящей любви другое начало, божественное.

– Ах, точно! Как же я не подумал? – от базедового удивления – через некоторую умственную прострацию – теперь я уже впал в состояние глубокой задумчивости патологического двоечника. – Как точно: божественное. Господи, ну где ж ее найти-то, эту невидимую грань?

– Так, собственно, об этом и вся наша история, – снова громко и, что называется, от души расхохоталась старушка, слегка потрепав меня по плечу.

Будто проживший сотню лет и вот теперь как всеми вдруг забытый старец, лежал Пал Палыч в своей спальне на кровати до неприличия безмерной ширины и дьявольской дороговизны, глядя застывшими глазами в потолок, как первобытный человек тысячелетия назад смотрел на звезды. Едва пошевелив губами, он тихо безразлично произнес:

– Ты все-таки пришла. Пришла… Я знал, что ты не можешь не прийти. И Комиссаров оказался прав: с тобой случиться ничего не может. Ты – юный, но лукавый маленький бесенок, как на живца, поймавший на любовь большую жадную акулу, не знавшую и не умевшую доселе ничего другого, как, издали почуяв запах крови, стремглав лететь с открытой пастью к своей жертве.

– Твой Комиссаров, милый мой папулик, уж слишком много на себя берет. Нет, я не говорю: такие люди не опасны, но доставляют множество хлопот. От этой никому не нужной правды страдают все вокруг, – услышал он ласкавший слух, ажурный детский голосок, чуть слышно доносившийся из двери спальни, шагах в пятнадцати от буковой кровати, ужасно – повторимся – непомерной ширины и неоправданной дороговизны. – Зачем рубить, как топором, с волосик тоненькую ниточку надежды? Его ли это дело, наконец? И уж, конечно, вовсе не ему судить о сходстве нашей крови: моей и этого прекрасного ребенка. Да, пусть увядшей, канувшей в ничто, великой грешницы… забытой Богом баронессы. Но и чья миссия сводилась, в общем, лишь к том у, чтоб в надлежащий срок произвести на свет мессию. Не человека-бога. Истинного бога! Того, кто принесет нам свет и вечное от жизни наслаждение. И, наконец, чье имя лжетрудами теософов праздных, погрязших в смрадности слепого бытия, веками пребывало в извращении, не смея донести величие своей отверженной идеи. Достаточно лишь вспомнить имя и правильно его произнести: он Люцифер – «несущий свет» дословно.

– Приду опять, – не шелохнувшись, глядя в потолок, сказал Остроголов.

– Папулик, ты, родной, куда собрался или цитируешь из Библии слова Господни? – послышалось в ответ из мрака темной спальни, не освещенной электрическим прибором.

– Да если б знал, цитировал поболе, а так лишь то, что скудно сохранилось в голове. Как дилетант. Воистину, верхушек нахватавшись. Невежеству не будет оправданья никогда. Как и душе в зияющих пустотах. – Остроголов смотрел на потолок, и только его губы, едва заметно шевелясь, лишившись цвета, побелев, как известь, несмело говорили нам о том, что он еще пока на «этом» жизненном пространстве.

Подобно кошке, грациозно и легко, запрыгнув на кровать, Лариса Павловна, как прежде, изящно уложила белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова. При этом олигарх, не вздрогнув, лишь вздохнул всем существом своим, как будто воздухом в мгновенье наполнили все тело. И этот вздох подобен был стенаниям раба, давно воспринимающего боль как нечто равное еде или простому омовению.

– Папулик, помнишь, как встречали мы рассвет? Как были счастливы, когда всходило солнце? – подняв кудрявый золотистый сгусток локонов с его груди, она смотрела на лежавшего в ночи глазами, в которых детства не осталось и в помине, – одна не знавшая преграды, неодолимая осознанная страсть и жажда обладать сиюминутно. – Папулик, вспомни, как тогда я обещала подарить тебе частицу сокровения, что несоизмеримо выше, чем любовь, – ее язык блуждал по телу олигарха и губы, жаркие как зной, впивались, будто пьявки, с желанием вобрать в себя все целиком и без остатка. – Я с этим и пришла к тебе. Папулик – я твоя! Ты клялся мне в любви: пришла пора исполнить свою клятву.

Пал Палыч, крепко взяв Ларису Павловну за плечи, на локоть приподняв перед собой и, намертво сковав ее движения, смотрел застывшим воспаленным взглядом на это юное творение порока, как некогда креститель Иоанн смотрел в глаза властительнице перед смертью.

– Что так, папулик? Думаешь, мне рано? – откинув белокурую головку, она лукаво улыбнулась, а ее губы, влажные, набухшие, как почки вербы по весне, изяществом греха, избавленного от оков морали, неспешной чередой своих фигур выписывали шепотом слова и фразы. – Так возраст вовсе не помеха. Я повзрослею очень быстро… А хочешь, прям сейчас вся моя плоть нальется молоком?

– Взрослее не бывает, – заметил с грустью ей Остроголов.

– Ах, мой кумир, не нравлюсь! Что ж, тогда смотри, – она, подобно метеору, вскочила на кровать. Но вот затем, совсем без суеты, смакуя каждую деталь, сняла с себя одежду, при этом повзрослев примерно лет на десять… А ведь верно, как и обещала, манящей свежестью изящных и упругих форм она была похожа на Венеру, а грудь ее, наполненная естеством, на зависть силиконовым мадоннам, могла свести с ума любого. От ее жадного дыхания, казалось, шевелилась штора на окне, и удивительно красивые глаза, объятые пожаром страсти, готовы были разом поглотить предмет своих вселенских вожделений.

– Ты все равно не сможешь устоять. Теперь ты мой! Я это знаю, – она упрямо, властно, с одержимостью царицы, ласкала его тело. – Теперь ты мой! Ты – мой! И ты не сможешь устоять, папулик!

– Я не хочу тебя, дочурка. Ни с молоком, ни с водкой… Никакую, – чуть слышно произнес Остроголов, но ощущенье было таково, что в спальню олигарха откуда ни возьмись, вдруг сверху прилетела бомба, пробив при этом недешевый потолок с лепниной. – Ты бы не тратила напрасно время на убогих. Мотай-ка ты к своей сестренке, да лучше проследи, чтоб злые волки ненароком твою мессию не сожрали с потрохами, а то тогда ведь будет некому нести идею света и добра в умы людские. Чеши, Венера! Я лучше здесь один перекантуюсь. Но только не с тобой.

Словно зачумленную кошку, стряхнув с себя так скоро повзрослевшую красотку, он повернулся на бок и неторопливо натянув пуховое большое одеяло, укрылся с головой.

– Что ж, очень-очень жаль, папулик, но твой Бог свидетель: я пришла тебя спасти от одиночества и смерти. Теперь тебе осталось лишь одно – неслышно умереть, и о тебе забудут. Забудут очень быстро, – она лежала на постели и извивалась как змея от нарастающего чувства наслаждения, откинув голову и закатив глаза.

– Я к этому давно готов, – глухо ответил самому себе Пал Палыч. – Тем более, что там по мне скучают. А одиночество, наверное, и есть моя заслуга перед Богом. Другого, видно, я не заслужил… Послушай, доченька, прошу: уйди! Найди для сокровения другое место.

– Ах, милый мой папулик, ну какой же ты дурак! – пронзительный, извергнутый из плоти стон, прошил насквозь все стены этой спальни. Как видно, чтоб достичь высот блаженства, совсем не обязательны ни чувства, ни любовь, ни даже соприкосновение. У многих в жизни все и так – «путем».

Она перевернулась на живот и, подперев ладонью подбородок, с улыбкой Клеопатры смотрела на Остроголова. Точней сказать, на тот могильный снежный холм, что представлял собой лежавший олигарх под белым и большим пуховым одеялом.

– И все же ты у нас, папулик, достойный уваженья человек. И не имею силы не признаться в этом.

– Я это уже слышал. От Херувимова Ч.П.

– Кто? Это жалкое ничтожество? Папулик, не смеши. Мыльный пузырь не так тщеславен, как этот круглый дурачок. Ты вспомни, мой хороший, уже буквально через час ты знал об этом идиоте все. Его предел – крутить мозги таким же бестолковым, как и сам, с ума сошедшим от любви к себе, отпетым дурам-феминисткам.

– Я признаю, что ты талантливей во всем. И про баланс давно мне все известно… Одно лишь не пойму: зачем так быстро ты раскрыла карты? Тебе ж не стоило труда всецело завладеть огромным состоянием. И к этому я был готов, ты это знаешь.

– Ну, видно, есть на то причины, и не тебе судить об этом.

– Что ж, хорошо. Не буду. Хотя вот именно сейчас я это вдруг и понял… Все, теперь прошу, уйди. Дай мне спокойно умереть. Судьба сведет – значит, продолжим наш диалог в иных пространствах. Прощай. Я больше не скажу ни слова.

– Прощай, папулик мой. И все же очень жаль.

Она исчезла, даже не одевшись. Еще одна морозостойкая особа.

– Ну, наконец-то! Женька, мать твою налево! Ну скажи, зараза, с кем ты там треплешься по три часа? Я никак не могу тебе дозвониться, – Нина Сергеевна действительно негодовала. – В общем так: через пять минут выходи, в чем есть. Мы с Гришей подъедем прямо к твоему подъезду. Поняла?

– Да, Нинулечка, поняла, – Евгения Андреевна с трудом сдерживала слезы. – Ты не поверишь, но у меня было занято, потому что все время набирала тебе. Я идиотка, но только у меня плохое предчувствие, Нина!

– О! – услышала она в трубке. – Никак и тебе приснился? Да? Вот всем говорю: мою бабью интуицию не обманешь. Вот чует мое сердце, что эта, прости Господи, мудила, решил расстаться с белым светом. Ну прикинь, а! Чудовище поганое! Нет, я всегда всем говорю – вот чует мое сердце… Так, Женька, мы уже практически у тебя. Давай, подруга, шевелись.

– Да-да, я… Я вот уже все… Готова давно… Нинка! Нинка, но он же умер уже! Он же умер, Нинка! – вырвавшиеся из Жениной груди рыдания, казалось, имели полное право в клочья разорвать мембраны на обоих концах провода.

– Дура, мать твою! Не истери! Спускайся, – послышался грозный командный голос в чудом уцелевшем телефоне.

Конечно, надо признать, что Женя обманывала Нину Сергеевну и была, естественно, не одета, но, не задумываясь, пулей выскочила из своей квартиры, забыв, как водится, закрыть дверь и даже надеть хотя бы что-нибудь из верхней одежды. А чему удивляться? У женщин всегда все на эмоциях: будь они порядочные или совсем наоборот.

– Боже! Как же я их люблю! Как же я их люблю!!! Знаешь, вот этот ни с чем не сравнимый, истинный, великий, благородный порыв. Нет, бабуля, на поступок способна только женщина. Мужик – дерьмо! Но женщина!.. – подобно Скрипченко с Марсельезой на устах, я так же выписывал круги вокруг этого еще более прогнившего за время старушкиного рассказа бревна, и усердно, не жалея рук, бил себя в грудь… Да чего скромничать, грудь тоже не жалея. – Вот честное слово – брошу пить! И курить тоже брошу! Ведь куда ни глянь – кругом одна глупость да невежество. А все почему, бабуля? Да потому, что где едим, там обязательно и гадим. Ну так ведь? Все же под себя! Ну почему бы не начать с того, чтобы хотя бы не выбрасывать ошметки от бананов из окна своего персонального автомобиля? Вот в этом-то он и весь, наш уже слишком долго зарождающийся средний класс! Я хоть ошметки и не выбрасываю – я бананы не ем, – но вот окурки от сигарет – за милую душу!

Ну, в общем, что там говорить, забыл я про грибы. Не думал я о них. Такое в мыслях завертелось, что языком те мысли мне не передать.

– Про ошметки это ты все верно, грибничок, – она по-прежнему была невозмутима. – Вот хорошо б к тому среднему классу еще и законы человеческие. Нефть-то она нефтью, а вот чтоб начать производить… Вот тогда, глядишь, может быть, и законы сами бы по себе другие образовались. Ну это я так, ворчу по-стариковски. Хотя, конечно, пенсии бы побольше, а то, действительно, нередко уж очень тяжело бывает.

По аркообразному с небольшим уклоном коридору какого-то немыслимого сияния и режущей глаза невероятной белизны, смешно перебирая босыми ногами, бежали два очень пожилых человека: мужчина и женщина. Было видно, что он устал и то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание. Она же, напротив, казалась очень энергичной и волевой. Женщина возвращалась к своему спутнику, каждый раз помогая ему подняться, когда он, обессиленный, опускался на пол этого нескончаемого коридора немыслимого сияния и режущей глаза невероятной белизны.

– Пашенька, ну что же ты у меня такой тюфяк-то, ей-Богу? Всю жизнь я только и делала, что подгоняла тебя. Давай, родной, вставай.

– Анюточка, прости, но что же мне делать, любовь моя, если силенок-то уже и не осталось, – он тяжело дышал, но все-таки вставал и продолжал движение. – Ты беги, родная моя, не жди меня. Я сам. Как смогу.

– Да ты что, Пашенька, не понимаешь, что ли?! Там же твой сын! Ему же плохо! Мы же ему сейчас нужны как никогда! Оба!

– Да-да, все… Вот видишь, я и встал уже. Бегу, радость моя, бегу.

И снова этот длинный без конца и края коридор, по которому два существа, одетые словно ангелы, бежали куда-то по едва уловимому глазом уклону, то и дело останавливались и, что-то эмоционально обсудив, снова спешно отправлялись в путь.

– Да будь она проклята! Эта чертова Рублево-Успенка, – Григорий с силой дубасил кулаками по крепкому рулю «Геленгвагена». – Ну сколько же вас, нуворишей, наплодилось-то?! И все сюда лезут. Уже ведь и плюнуть-то негде! Пусть под одной единственной гнилой сосной, но чтоб обязательно с престижем! Нет и не будет предела человеческому тщеславию!

В надежде проскочить по прямой, чтобы не делать крюк по «Новой Риге» через Ильинское, в результате, как и следовало ожидать, намертво увязли в пробке. Аккурат между Раздорами и Барвихой.

– Я же знаю, – не меньше Григория нервничала Нина Сергеевна, – даже уже когда вконец свихнулся, не было такого ни разу, чтобы он не ответил на мои звонки. Ну не было! А тут всю вторую половину дня звоню ему, звоню… И одно гробовое молчание. Ну что ты будешь делать? А под утро, сволочь, является мне во сне и говорит: «Нинка, прости меня за все».

– И мне он тоже самое сказал! Во сне! – послышались громкие рыдания Евгении Андреевны, в домашнем халате клубком свернувшейся на заднем сидении автомобиля.

– Не реви, сказала! Мало ли что там тебе могло присниться?.. Гриша, ити иху мать! Ну ты можешь что-нибудь сделать?

– Могу, Нина! Могу! – в той же тональности ответил ей Григорий. – Взлететь? Могу! У меня же вертолет, не машина, правда? Я все могу! – при этом он зачем-то сильно надавил на клаксон. – Да пропади оно все пропадом!

– Гришенька, не произносите таких слов никогда. В них губительная для вашей души энергетика, – облаченные в свои белые балахоны эти дивные существа, вероятно, наконец-то преодолев сверкающий белизной коридор, вырвались в заснеженную и холодную плоскость иного измерения и сейчас, стоя возле машины, пытались достучаться до сидящих внутри нее, но их почему-то никто не слышал и не замечал.

– Ниночка, Женечка, дорогие вы наши, ну что же вы сидите? Выходите из этой машины и бегите к нему! Н у, бегите же! Бегите же скорее к нему, умоляем вас! – семеня босыми ногами вокруг этой прочной железяки, они стучали в каждое стекло автомобиля в надежде, что вот-вот кто-то, наконец, их услышит и внемлет горячим мольбам…

– Господи! – словно ошпаренная кипятком, Женя вскочила со своего сидения, больно ударившись о крышу салона, но, кажется, совсем этого не заметив. – Да что же я тут сижу, идиотка! Нинка! Нинка! Надо же бежать! Пешком, понимаешь? Давно бы уже с тобой были там! – она стремглав выскочила из машины и быстро побежала по обочине дороги, потеряв на пятом или седьмом шаге свой левый тапок.

– Женька, да стой же ты! Куртку мою надень, – вслед за ней бежал Григорий, пытаясь на ходу надеть на Женю снятую с себя куртку.

Не забыв вытащить ключи из замка зажигания и поставить автомобиль на сигнализацию, Нина Сергеевна – и надо отдать должное этой потрясающей женщине – ни на шаг не отставала от вырвавшихся поначалу вперед Женечки и Григория, успев на бегу подхватить утерянный домашний тапок, ну и, естественно, умудрившись при этом сделать пару затяжек от наполовину недокуренной сигареты.

Слава Богу, холода земного не ощущая, как два маленьких фонарика среди кромешной темноты, из последних сил, пытаясь не отстать, по той же обочине, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали две души, вернувшиеся в этот мир, чтобы спасти своего сына, которого когда-то зачали здесь же, на Земле, в любви и с великой, неувядаемой верой, что он вырастет и станет самым счастливым человеком на свете.

А меж тем, если бы взглянуть нечаянно с высоты птичьего полета, то даже самому что ни на есть неразумному из смертных немедленно бы стало очевидно, что этот нескончаемо длинный, извивающийся автомобильный червь за это время не сдвинулся вперед ни на один метр, мегатоннами извергая в атмосферу дикую, неразумную, негативную энергию. Любой из нас уж точно не один раз задумывался над тем, что мы подобны скорпионам, пожирающим самих себя. Да, видно, все не впрок. Ужели мы действительно так созданы?

Когда тебе – как сказала одна девочка – нечем жить, ты падаешь на колени, вымаливая прощение и кров у последней инстанции. Босая, в постригальной рубашке и с распущенными волосами простираешься крестообразно ниц в замкнутом кругу мантийных сестер под пение хора «Объятия Отче». И сейчас, подтягивая свое тело на локтях и испытывая сильную физическую боль, стеная поползешь к амвону, где архиерей, трижды проверив тебя на истинность веры твоей, наречет тебя именем новым. И с именем этим начнется твоя новая жизнь…

Но когда кончается радость, наступает пустота, и тогда к тебе неминуемо приходит красивая смерть с лицом любимой женщины. И ты вместо того чтобы бороться с ней, готов ее воспринимать как избавление. Все потому, что к этому пришел ты сам, и сам так захотел. У отшельника радость в душе от веры. Да-да, от той самой его несгибаемой веры. А ты у нас, увы, ни то, ни се. Ведь радости без общения и любви к себе подобным не бы-ва-ет. Все остальное не она. То – суррогат.

– Господи, забери меня. Молю тебя. Мне, правда, больше нечем жить, – чуть ли не цитируя свою приемную дочурку, с которой встретился когда-то на мосту, Остроголов лежал в своей постели и, глядя в потолок с лепниной, едва мог шевелить бескровными потрескавшимися, будто в засуху земля, как известь белыми губами.

Вероятно, Бог его услышал и сжалился над ним. И случилось это, как нам кажется, именно в тот момент, когда он ясно ощутил, как его давно умершая мать нежно коснулась холодной руки сына.

– Мама! Мама! Я не хочу! Спаси меня, мама! – плача как ребенок, будто недорезанный орал респектабельный господин, когда открыл свои переполненные ужасом глаза, бессознательно вращая головой во все стороны.

Немного отдышавшись, понял, что сидит в своем любимом, огромных размеров кресле в гостиной напротив камина, в котором мелодично потрескивали сухие березовые поленья.

– Мишенька, Боже мой, что случилось? – на крик в гостиную вбежала высокая красивая ухоженная блондинка, держа в руке дорогое бриллиантовое колье. – Ты сейчас так кричал, не представляешь. Что, тебе опять плохо?

Медленно поднявшись с кресла, респектабельный господин – назовем его Михал Михалычем – вплотную подошел к жене и, как-то неестественно тараща в сторону глаза, тихим и спокойным бархатным голосом сказал:

– Скажи, Людмила, такие вот камни на себя напяливать… Не жирно ли будет? Для Жорика-то? И потом, ну что за пошлый ресторан ты выбрала для кормления своего любовника? Что нам с тобой, своих рогов что ли не хватает? Или это намек? Если намек, то вдвойне пошло. Иногда отказываюсь тебя понимать. Ты же у нас эстетка.

Часто задышав и не сказав ни слова в ответ, Людмила Георгиевна опустилась на широкий кожаный диван, так удачно в тот момент оказавшийся как раз под ней. И слава Богу. Иначе бы гарантированно прямо на пол.

– Да и вообще, Людка, – невозмутимо продолжил респектабельный господин, – я тут подумал на досуге: неплохо бы было нам с тобой развестись. А что? Ты станешь одинокой богатой женщиной. Но главное-то – при этом абсолютно свободной. Представь, какой сразу приобретешь невероятный статус. Роями мух кружить будут. Совсем другой интерес. Не то что жена. Жена – она везде жена. А Димка?… Ну что Димка? Он уже взрослый, и ему, родная ты моя, боюсь, не до нас.

– А как же наш юбилей, Миша? Этой, как ее?.. Совместной жизни, – едва смогла выдавить из себя вконец обескураженная супруга. – Я же уже, вроде, и пригласительные всем разослала…

– Да какой, к черту, юбилей? Не пойму, на хрена тебе со мной еще целый год мучиться? И потом, какие могут быть пригласительные? – искренне удивился Михал Михалыч.

– Миша, ты, наверное, забыл, – не без легкой грусти в голосе заметила она, – мы с тобой поженились в восемьдесят пятом.

– Да ничего я не забыл. Вот и посчитай. Сейчас-то только две тысячи четвертый, – убежденно ответил олигарх.

– Миша, я понимаю, тебя эта проклятая болезнь совсем измотала, но сейчас две тысячи пятый.

Доведенным до автоматизма движением Михал Михалыч посмотрел на умопомрачительный циферблат своих возлюбленных часов фирмы «Rolex», с которыми расставался только в том случае, когда ложился в постель. И то, следует признать, не всегда.

Трудно себе даже представить, что изготовленные по специальному заказу часы, стоимостью уж не менее пятидесяти тысяч долларов, могли так грубо ошибаться. Однако они упрямо показывали олигарху, что за окном февраль две тысячи пятого.

Он подбежал к любимому кожаному креслу возле камина, где рядом на журнальном столике наряду с бутылкой коньяка лежал его мобильный телефон. Но и сей аппарат ничтоже сумняшеся выказал свою полную солидарность с Людмилой Георгиевной и часами «Rolex».

Подобно своей жене, он опустился в полной растерянности, но только не на диван, а в кресло.

Неожиданно появившаяся в гостиной внушительной комплекции женщина заставила обоих вздрогнуть, выведя семейную пару из глубокой задумчивости:

– Людмила Георгиевна… Здравствуйте, Михал Михалыч! Там к вам эта… О, Господи, забыла… В общем, телезвезда.

– Мама моя родная, только не это, – устало всплеснула руками Людмила Георгиевна. – Скажи, что мы уехали. А лучше – померли.

– Ну здравствуй, Серафима, – Михал Михалыч бросил тяжелый недобрый взгляд в сторону женщины, отчего тучная прислуга не почувствовала себя более комфортно. – Так какой, говоришь, у нас нынче год-то?

– Что?.. Год?.. – вытаращила глаза Серафима Яковлевна. – Две тысячи пятый, Михал Михалыч. А что?

– Да нет, все нормально. Я просто хотел сказать, что давай-ка ты ее сюда, телезвезду эту.

Могло показаться, что Серафима Яковлевна еще не успела окончательно покинуть гостиную, как в ней уже появилась Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. Убежденная феминистка, с пеной у рта отстаивающая свои прогрессивные идеи на всех существующих каналах российского телевидения, не брезгуя даже теми, что работают исключительно в дециметровом диапазоне.

Мимоходом, дежурно облобызав подругу, она подлетела к креслу, в котором сидел Михал Михалыч, и, уставившись на него горящим, подчеркнуто-преданным феминистическим взором, села на пол прямо перед ним, схватив обеими руками его колени:

– Мишенька, выход есть!

– Да? А что, Зузу опять поет? – не поведя бровью, спросил Михал Михалыч. – Она снова радует своим мяуканьем миллионы почитателей ее огромного таланта? При этом не имея представления об элементарной музыкальной грамоте, не обладая слухом и редко попадая в фонограмму?

– Миша, но откуда ты это… – широко открыв рот, Эльвира Тарасовна застыла в оцепенении. Она так и не смогла закончить фразу: уж столь была поражена осведомленностью человека, далекого от серьезных проблем российского шоу-бизнеса.

Встав с кресла и беспардонно перемахнув ногой поверх Эльвириной головы, он подошел к камину и протянул обе руки к горящему очагу:

– Я так понимаю, на двадцать четыре ноль ноль?

– Да…

– Адрес не надо. Сдается мне, что я его знаю. Поздновато, конечно, ну да ладно… Что ж, так и быть, прокатимся.

Неторопливо проходя мимо госпожи Касперчак, по-прежнему сидевшей перед креслом, как русалка из города Копенгагена, олигарх, неожиданно резко повернувшись, оказался прямо перед ней, крепко схватил ее за плечи:

– А ну, говори быстро! Только не думай: какой сейчас год? Н у, говори, четвертый?

– Ты о чем, Мишенька, – феминистка была близка к обмороку.

– Год какой? Сейчас, по календарю? От Рождества Христова, понимаешь? – он тряс ее за плечи, отчего голова Эльвиры Тарасовны болталась в разные стороны, будто на шарнирах, вопреки правильности физических законов. – Какой сегодня год? – чеканил он каждую букву.

– Пятый, Господи, пятый! – визжала феминистка. – Пусти меня, псих! Да что же это такое? Ты же мне голову оторвешь!..

Моментально успокоившись, он оставил несчастную дамочку, словно к ней и не подходил, решительно направившись вон из гостиной. Остановившись возле одной из дверей, не оборачиваясь, он сказал жене:

– Люда, сообщи охране, чтобы собирались. За рулем поеду сам. Пожалуй, на кабриолете… Да, ты все-таки подумай о своих перспективах после нашего развода. А юбилей, так и быть, отгуляем.

Сказав это, Михал Михалыч окончательно покинул гостиную, оставив обеих женщин пребывать в состоянии полной растерянности. Впрочем, у каждой из них были на то свои веские основания.

Уже находясь в салоне роскошного, стилизованного под ретро кабриолета «BMW» серии Z-8, он набрал из записной книжки нужный номер и стал терпеливо ждать, когда абонент ему ответит. Правда, долго ждать не пришлось.

– Димка, здорово, сын. Это я, твой отец. Удивлен? Ты там как, над книжками корпишь или в пабе с девочками? Ну молчу-молчу, сынок… Да вот прямо сейчас, хочешь дам тебе клятвенное обещание, что никогда не стану вторгаться в твою личную жизнь… Я тебе, собственно, зачем позвонил-то: ты, я слышал, на каникулы домой собрался? Так вот очень прошу тебя – пока не приезжай. Если не возражаешь, я бы сам к тебе приехал. Тем более, что есть важные дела в Лондоне. Я тебе еще перезвоню… Да, еще один момент… Я тут спросил и у ясеня, и у тополя… Одним словом, если ты мне, сынок, сию же секунду сообщишь, какой нынче год, то, что бы ты ни ответил, я поверю в это безоговорочно… Что? Все-таки пятый? Ладно, понятно. Ну все, сынок, тогда обнимаю.

Притормозив у ворот, Михал Михалыч заметил внушительную фигуру охранника.

– Коля, – опустив стекло кабриолета, громко крикнул ему олигарх.

– Вы мне? – удивленно спросил здоровяк. – Здравия желаю, Михал Михалыч. Извините, а откуда вы знаете, как меня зовут?

– Да я теперь, брат, много чего знаю. Что ж, поздравляю тебя с наступившим две тысячи пятым годом.

– Спасибо, Михал Михалыч. И я вас тоже, – смущенно улыбался великан. – Только ведь уж как два месяца прошло.

– Понимаю, не дурак. Так лучше поздно, чем никогда. Правда?

– Так точно.

Михал Михалыч вышел из машины, и они обменялись крепким мужским рукопожатием.

– Ладно, Коля-Николай, еще увидимся. И обязательно поговорим.

В считанные минуты в сопровождении двух джипов охраны сверкающим болидом машина Михал Михалыча пронеслась по Рублево-Успенке, пролетела Рублевское шоссе, хищной акулой вынырнула на Кутузовский проспект и, проехав квартал, неожиданно остановилась. Джипы, соответственно, тоже. Правда, один проехал вперед и прижался к обочине впереди кабриолета.

– Ну, где этот «Москвич»? – опустив стекло и глядя на дорогу, спросил себя Михал Михалыч. – Где этот флагман отечественного автомобилестроения?

И действительно, вскоре на пустынной заснеженной дороге появился сильно пострадавший от солнца, дождя, воздуха и реагентов обшарпанный хэтчбек «Алеко». Существенно снизив скорость аккурат напротив кабриолета, не останавливаясь, поехал дальше.

– Ирка, здорово, мать! Ну как ты там, радость моя! Надеюсь, не разбудил? Ну и отлично. Поди, сидишь на кухне дымишь? Понятно… Скажи, мать, денька через два ты мне сможешь собрать этих бездельников на совет директоров? А через три? Хорошо, давай попробуем… Что? Какая будет повестка? Экспроприация экспроприаторов. Причем можно вместе со мной. Что? Да нет, как раз наоборот: собираюсь предпринять усиленные шаги к выздоровлению. Видишь ли, я, кажется, определился с диагнозом. В общем, задача тебе ясна? Тогда действуй, и я тебя целую. Все, отбой, – он надавил на газ и помчался в сторону центра.

Для такого автомобиля скорость практически не ощущается. Все равно, что стоишь на месте. Михал Михалыч черепашил не больше ста—ста десяти километров в час, но как он смог затормозить – известно лишь Богу или дьяволу. Как смог он заметить на этом, почему-то не освещенном в ту ночь, участке Кутузовского проспекта одиноко стоявшую на проезжей части человеческую фигуру, пожалуй, загадка из разряда неразрешимых. Однако, он затормозил, не в пример джипам сопровождения, которых разнесло в разные стороны. Благо, что обошлось без жертв и столкновений.

Михал Михалыч вышел из машины и застыл на месте: в двух метрах от капота его автомобиля стояла девочка лет двенадцати, в цветастой болониевой курточке, подобно распятию, раскинув в стороны ладонями вверх свои детские ручонки и запрокинув к небу непокрытую голову. А сильный пронизывающий февральский ветер теребил ее белокурые локоны, и могло показаться, что ему, ветру, холодному и злому, ничего не стоит сбить с ног это хрупкое существо или просто взять да и унести с собой в заоблачные дали, где границ не существует.

Девочка опустила свою белокурую головку и, внимательно посмотрев на Михал Михалыча, тихо и безмятежно прощебетала:

– Зачем вы это сделали? Зачем затормозили? Я больше не хочу здесь оставаться. Мне нету места на Земле. Я больше не могу.

Олигарх долго и неотрывно смотрел ей в глаза. Затем, наверное, уж как-то слишком жестко для подобной ситуации сказал:

– Ты еще слишком молода, чтобы такое говорить. Немедленно садись в машину. Со мной поедешь. Только молчи, не говори пока ни слова, – он подошел и взял ее за руку. – Н у, а зовут тебя, конечно же, Лариса.

– Нет, меня зовут Евгения.

Я долго потом бродил по едва заметным тропинкам непроходимых лесов… Хорошо еще, что каким-то чудом не заблудился в этих бесконечных лесных лабиринтах, возникающих из ниоткуда и выводящих в никуда, как, в общем-то, и вся моя бескрайняя страна с названием Россия.

Эмоционально, сердцем перемалывая и перекручивая в себе услышанное, я на непонятном мне подсознательном уровне все время задавал себе вопрос, один и тот же, навязчивый как муха: «Ну почему?» Даже если начать с этой зыбкой поверхности, под которой скрыта океанская глубина, недоступная ни моему артериальному давлению, ни довольно бедному неталантливому воображению, то почему, прожив с этим человеком огромный кусок его жизни, поверив ему окончательно и, что греха таить, полюбив этого, не похожего на других, олигарха, я теперь должен признать, что все-таки не зря самое большое количество сказок сочинили не в Дании, а именно на этой территории. И если когда-нибудь мне снова встретится старушка в непроходимых девственных лесах и захочет рассказать о том, какие интересные события случились в жизни и в судьбе неординарного богатого индивидума, клянусь, я слушать не стану. Не за-хо-чу. На сей раз продолжения не будет.

– Не зарекайся, грибничок. Еще не вечер, – отчетливо услышал я откуда-то с верхушки ели. Но вот что интересно: кроме дятла, там больше никого не обнаружил.