Вражда

Церемония расставания состоялась, но гордая ругинка не спешила уйти. Предчувствуя, что больше она с Гертье не увидится, Рагнхильд хотела высказать последнее, что лежало на душе и предназначалось кавалеру.

- Прощайте, - бесчувственно сказала она, приближаясь и отводя взгляд. - Я подумала, что… ваши ноги, должно быть, обморозились.

- Надеюсь, не слишком. Кажется, вы прогрели меня насквозь.

- И разбудила вас, - то ли с сожалением, то ли с сомнением Рагна поджала губы. - Встреча с нами не проходит бесследно… как и встреча с вами. Во мне что-то изменилось. Не знаю, к добру ли эта перемена.

- Всего лишь одна встреча на пути старой вражды - что она может изменить?

- О, многое! Впредь я воздержусь атаковать Властителей Зимы - и огнем, и словом, все равно. Если только вы не нападете первыми; тогда берегитесь.

- А я стану спрашивать - не состоит ли мой противник в родстве с Господами Огня. Тех, кто скажет «да», я буду склонять к мировой.

На улице молодой Кефас ловил ладонью капли, падавшие с края крыши. Несмотря на пасмурное настроение, лицо его освещала улыбка - как не радоваться солнцу, голубому небу и оттепели, чудесно нагрянувшей в город. Подумать только - пять часов назад над улицей трещал мороз, стояла немая иссиня-черная ночь, а с рассветом прилетел на теплых крыльях южный ветер и продул оледеневшие улицы, выметая прочь кусачий холод и гнетущую тьму.

Гереон смотрел вдоль Второй набережной - становилось шумно, люди на тротуарах мелькали в своей внешне бессмысленной муравьиной суете. Но его зоркий глаз усматривал в беспорядочном перемещении фигур зловещий порядок смерти - вот выносят из дома стонущего, а вон там прорывается плач по умершему; подъезжает фура, и полицейский чин распоряжается, как класть на телегу труп, и дворник накрывает застывшее, скрюченное тело мешковиной. Холодная беда многих обморозила, а иных убила - особенно малоимущих людишек, что ютились в плохо отапливаемых мезонинах. Господин в бархатном пальто, выйдя из пролетки, изумлялся рассказу приказчика:

- Всю ночь разве?.. верно, вечером был морозец, но потом стало мягче.

- Нет же, месьер, уверяю вас - ночь напролет калило, мы едва не обратились в сосульки.

- Ну, не преувеличивай!

- А вон смотрите - насмерть поморозились! Полусонный, продрогший консьерж, кланяясь, отворил дверь высоким и сильным ругам, сопровождающим кареглазую девицу в сине-черном ольстере. Старый привратник никак не мог припомнить - когда он впустил в дом эту троицу?.. Десять центов, опущенные ему в ладонь черноусым ругом, заставили консьержа забыть о сомнениях. Видно, что господа из глубокой провинции, но понимают в том, как благодарить за услуги.

Поравнявшись с Кефасом и Гереоном, Цахариас и Черноусый в знак почтения наклонили голову и приложили пальцы к отворотам шапок. Жемчужно-серые ответили легкими полупоклонами, немного приподняв свои цилиндры.

- Рад видеть вас в добром здравии, монсьер Цахариас.

- Взаимно рад, монсьер Гереон. Прекрасная погода, не правда ли?

- Если бы погоду можно было делать, я сказал бы, что она сделана мастерски. Можно поздравить автора погоды.

- Есть мастера куда более искусные - скажем, по части отнятия природных дарований. Как по-вашему - возможно ли, не прикасаясь, избавить человека от навыка правописания или умения бегать и прыгать?

- Так же легко, как вернуть утраченное, - Гереон с невозмутимым лицом (надо уметь достойно проигрывать) по часовой стрелке обвел серебряным набалдашником трости воображаемый овал вокруг Рагнхильд, разрушая результат кропотливого труда.

- Премного вам обязан, монсьер Гереон.

- Не стоит благодарности.

- Я высказался о том, что вас заботит.

- Я все слышал. Вы поступили достойно.

- Всего вам наилучшего, господа, - руги и ругинка скрылись в подворотне. Спустя пару минут за домом грохнуло, как если б выпалила пушка, а над крышей быстро сверкнуло зарево. Господин в бархатном пальто вздрогнул и порывисто обернулся:

- Эт-то что такое?! Прямо у берега взрывают, что ли?.. Так ведь и стекла повышибет!

Гереон проводил взглядом то, что могли видеть лишь они с Кефасом, - три стремительных тела, взвившиеся в зенит и затем крутым поворотом «все вдруг» перешедшие в горизонтальный полет.

- Пора подняться и поговорить с ним, - нерешительно предложил Кефас.

- Трудно будет втолковать ему, что мы действовали исключительно в его интересах, - Гереон был грустен. - Особенно в том, что касается денежных дел.

- Надеюсь, он поймет - мы только пытались удержать его и заставить жениться. И еще… Гереон, мы увидим не того, кто ночью не пускал нас в дом. Она дышала на него, и даже в лицо. Прежний Гертье сгорел.

Снег сошел, и расцвели сады, опал вешний цвет, и налились колосья и плоды. С приходом осени, богатой яблоками и вином, усадьба Свенхольм стала прихорашиваться, готовясь к свадьбе.

Барон Освальд дан Лейц принимает гостей. В Свенхольм съезжаются родственники, добрые знакомые, соседи дальние и ближние, их дочки на выданье, их сынки с мечтами о славе и богатстве, какие-то вытащенные из чулана сказочные горбатые бабушки и зловещие деды, скрипящие на ходу, с перекошенными параличом лицами. По господскому дому, вырываясь из окон и эхом отдаваясь меж хозяйственных пристроек, гуляет громкий голос графа Гальдемара. Этот длинный и неугомонно подвижный родич, без пяти минут сват Освальда, с утра в подпитии, но никто не в состоянии понять, насколько пьян сьер дан Валлероден. И трезвый, и хмельной, он одинаково быстро шагает на ногах-ходулях, горланит, машет руками, как огородное пугало на ветру, целует в мокрые носы охотничьих псов, нахваливает стати лошадей и готов на пари с кем угодно стрелять по мишеням.

В иные времена граф Гальдемар отправился бы через море на спор, что первым водрузит знамя с крестом на главной мечети Иерусалима - причем, скорей всего, он позабыл бы поставить домашних в известность о своем поспешном отъезде.

Старый граф Марей дан Валлероден приехал из своего имения со штатом слуг - двое дюжих молодцев носили его в резном кресле с мягкими подушечками, лектриса читала ему из Белой книги, а мальчик опахалом отгонял мух от графской персоны.

После утонченного и модного житья в Маэне вновь попав в захолустное общество, Гертье недоумевал - как он мог здесь родиться и жить? Как вообще можно жить среди помешанных на псовой охоте фанфаронов, пропойц, сдобных безмозглых девиц и паяцев, непрестанно дергающихся от наследственных нервных болезней? Гертье старался не оказаться в компании, не попасть кому-нибудь лишний раз на глаза, чтобы не вызвать шквала глупейших вопросов и плоских свадебных острот о первой брачной ночи. Впрочем, и за глаза его склоняли почем зря, и он это точно знал. Помогал слух - и от природы чрезвычайно острый, он стал небывало чутким после того, как ушей коснулся огонь Рагнхильд.

Он слышал, что говорят за стеной, любое слово, каждый вздох.

- Жених изысканно одет, прямо-таки красавец.

- И каждая его пуговица куплена на деньги тестя.

- Похоже, барон оплатил также наряды свата и сватьи. - Обеднели Валлеродены… Одно спасение - богатая женитьба. Видели Атталину?

- Мимоходом. Лица нет на несчастной. Каково ей выходить за неимущего? Только название что студент и кавалер, а за душой ни цента.

- Троюродные. Наплодят дегенератов.

- Вдобавок она - лунатичка.

- Да что вы?!

- Так и есть. За ней много чего замечали…

- Она… о, пресвятые угодники… до брака?

- Это бы еще ладно. А ходить ночами по лугам в одной рубашке - это, по-вашему, нормально?

С горьким осадком в душе уходил Гертье в другую комнату, а там слышались беседы из лакейской. Нет-нет да и мелькнет феодальное желание вырвать прислуге язык.

- Бедняжка наша, птичка наша! Отец родной отдал на погибель. Что бы ему на палец выше не взять, мимо выпалить, чем попасть в отродье Брандесьеров…

- Сьер Освальд бьет без промаха, с зароком - если нацелился, то пли!

- Пропадет ни за что наша хозяечка, совсем молоденька!

- Дурацкий твой ум!.. Может, так лучше - пых, и нету. Чем вечность гореть в пекле, легче краткий миг мученьев претерпеть. Это расплата за родство проклятое, за то, что по ночам бродила…

…Атталина сидела напротив зеркала, вглядываясь в свое отражение. Что будет вместо лица завтра? Сожженная, сочащаяся кровью алая маска боли…

Даже если вся родня, посещавшая Свенхольм при свете звезд, соберется вокруг как заслон, это не поможет. Огонь везде - в лампах, свечах, спичках, папиросах, трубках и сигарах, в бутылках с пиронафтом. Придет ночь - и огонь будет зажжен, чтобы прогнать темень. А настанет зима - он будет дарить тепло. Пишут про «русский свет», какие-то беспламенные свечи, горящие от электричества, - но и от них будет веять zhar, сила огеньдеша.

Пришел последний день, настал последний час.

Все собрались, все ждут ее выхода. Так парижская чернь ожидала восхождения Марии Антуанетты на эшафот. Нельзя споткнуться, нельзя опустить голову, нельзя дрожать - поведение приносимой в жертву должно быть безупречным. Лейцы - славный и почтенный род; гости будут судить об их достоинстве по тому, как она пройдет все ступени обряда. Она обязана скрыть свои истинные чувства, чтобы история сгоревшей невесты стала легендой, возвеличивающей баронское семейство.

- Сегодня сподобимся чудес, - предвкушали гости.

- Воистину чудо - имея полтораста тысяч приданого, выйти за Валлеродена.

Шутка удачна, крутом хихикают. Расходы на свадьбу - за счет Освальда. Граф Гальдемар смог обеспечить лишь свое с супругой блестящее присутствие.

Белая невеста вышла под вздохи восхищения и стоны зависти. Вся - белизна! платье, фата, перчатки, даже кожа - белые. Гертье взял ее руку и свел Атталину вниз по ступеням.

Перед тем как сесть в черно-лаковое ландо и поехать в церковь, надо вытерпеть ритуал Лейцев, о котором ходит много толков. Освальд, как ныне старший в роду, как владетельный сьер и мировой судья околы, сиречь округи, должен зарубить свинью. Священник при сем не присутствует ни в коем случае, хотя, наверно, втайне очень хочет. Свенхольм - Свиной, а может и Святой, то есть идоложертвенный Холм, некогда был местом поклонения языческим богам. «Чтобы дом стоял, чтобы дети родились», хозяин посвящает лучшую свинью ревнивым духам земли. Не задобришь их - жди беды.

Прошептав себе под нос: «Мясо и жир - дедам на пир, кровь солона - чаша вина. Деды, берите, добром одарите. Жениху, невесте - целый век жить вместе. Да будет их деток, что на ели веток!» - барон взмахнул широкой старинной саблей. Гости, все как один примерные христиане, толкаясь, полезли к еще вздрагивающей свиной туше, чтобы омочить пальцы в горячей крови, - но первыми допустили жениха с невестой. Втихомолку судачили о тех, на кого попали брызги в момент отсечения головы, - этим везучим до Рождества обеспечены достаток и удача.

Такие вот обычаи живы в эпоху пара, телеграфа и Суэцкого канала. Они рядом - стоит заехать чуть глубже в Ругию, погруженную в тысячелетний сон забвения, сон темных чащоб, сон мшистых и бездонных топей.

- Мимо, - едва слышно сорвалось с губ Атталины, стоявшей с отсутствующим видом. Плохой знак - на нее кровь не брызнула, кипенно-белое платье осталось девственно чистым. Земляные деды отказали ей в покровительстве.

В толчее у свиного тела Гертье заметил странных гостей. Люди двигались плотным месивом, склоняясь и протягивая руки к остывающей луже, и среди рук высовывались шерстистые кабаньи головы с красными глазками - разрывая копытами и тупоносыми мордами пропитанную кровью землю, они чавкали, пожирая ее.

- Приняли, - тихо сказал он, чтобы услышала одна Атталина.

- Да? - В ее взгляде блеснула надежда, но слезная пелена отчаяния затмила огонек мимолетной радости.

Они пошли к ландо, где на козлах восседал парадно одетый кучер, а на запятках стояли украшенные бантами и лентами грумы в цилиндрах, великолепных сюртуках и панталонах. Девочки-малютки несли шлейф невесты. Идущая сквозь зыбкий кошмар Атталина вдруг обрела опору - верную, твердую руку Гертье. Пальцы невесты впились в ладонь жениха.

- Не так заметно, милая. На нас смотрят.

- Гертье, вы что-нибудь знаете?

- Нельзя говорить. Крепитесь. Улыбайтесь людям.

- Что там было? О ком вы сказали: «Приняли»?

- Кабаны ели кровавую землю. Они довольны.

- О, матерь Божия… Гертье, Гертье, кто еще вам показался? ну скажите мне! скажите! Днем мой дар покидает меня, а вы - видите…

- Пока ничего явного, - Гертье настороженно повел глазами. Если бы что-то чуждое выглянуло, он бы заметил. Скверно, что все попрятались и затаились, словно перед грозой. Одни кабаны пришли на кровавую приманку, соблаговолили показать себя, но это - слабое утешение. И неживое, и живое, и нездешнее - всё боится духа огня; значит, он близко. Надо каждую минуту быть начеку.

Рука Атталины была напряжена и холодна. В глазах стояли ледяные слезы, застывшие и потому не вытекавшие. Она и верила, и не верила в своего спутника, который явился, чтобы проводить ее к костру. Или чтобы защитить?

Бьют колокола. Цокают копыта свадебных коней. Атталина сидела в ландо, немного опустив лицо, а из памяти выплывали строки баллады о загубленной невесте:

Звон над полями протяжен и мрачен, Колокола не трезвонят, а плачут, Мертвую деву в гробницу несут…

Едва заставила себя войти в церковь. Здесь столько огня!.. Любой огонь - глаз, метящий в нее, содержащий в себе пламенный луч, подобный струе из огнедышащей пасти. Но огни горели ровно и чинно, не колеблясь, и потаенный дух-убийца позволил совершить таинство брака как должно. Свадебный поезд направился обратно в Свенхольм, на большой семейный праздник. Пиршество и фейерверк, да здравствуют молодые!

- Ну-с, сьер кавалер, отныне вы - женатый человек! - батюшка хлопнул Гертье по плечу. От графа Гальдемара на сажень разило ругским самогоном - где успел нахлестаться?.. - И Атталина с сего дня зовется - сьорэ кавальера! Однажды меня не станет, - батюшка всплакнул, роняя сивушную слезу, - и вы закажете себе перстень с гербом без зубцовой фигуры, так-то!

- Батюшка, загасите сигару, - строго попросил Гертье, за день научившийся примечать малейший zhar ближе чем в трех метрах от фаты и шлейфа Атталины.

- О, кстати - ссудите батюшку на сигары; вы теперь человек со средствами! Верну с первого дохода от имения.

- Через два года. Батюшка, вы забыли - я могу пользоваться приданым только по достижении…

- Ах да! память подводит. Ничего, я буду наезжать к вам в имение, гостить иногда. Устроим охоту!

Атталину еле держали ноги. За сутки непрерывного страха она так устала, что едва находила силы озираться с опаской и держаться подальше от каждой лампы. В опочивальню для новобрачных она вошла как в полусне, немного пошатываясь. Наконец-то их оставили вдвоем, наедине с судьбой.

«Гнездышко для голубка и горлицы» было устроено со всей возможной пышностью и выглядело как декорация к манерной пасторали прошлого века. Здесь тоже все принадлежало Лейцам, кроме медвежьего плаща - Гертье за годы охотничьих приключений и житья в холодной квартире на Маргеланде оценил его теплоту и мягкость. Он решил постелить меховое покрывало под ноги новобрачной; пусть ей будет сладко ступать босыми ножками по медвежьей шкуре. До свадьбы Гертье позаботился отдать плащ на реставрацию, распорядившись заменить сукно бархатом; мех просушили, вычистили и щеткой вычесали выпадающие шерстинки.

- Неужели все кончилось? - не понимая, как миновал самый трудный день в жизни, Атталина шла прямиком к кровати, пытаясь вынуть булавки, удерживающие фату.

Гертье не успел открыть рот для ответа, как вдруг почувствовал тревожную боль в пальцах. Боль от холода. Что это?

А Атталина шла и шла, ее будто вело на столик, где горел…

«Кто поставил сюда ночник? я же запретил!..» - мысль ослепила Гертье.

Огонь лампы манил, зазывал, шептал: «Ближе… еще шаг… ко мне!»

- Милый, я… - Атталина обернулась как во сне, покачнулась. Ее рука, отыскивая, на что опереться, вскинула фату, и невесомая ткань накрыла скромный ночник, поджидавший на столике. - Гертье!!! - завопила Атталина.

Огонь жадно побежал по фате. Атталина заметалась, и горящая фата коснулась платья, тотчас занявшегося ярким пламенем. То был багровый, проворный и хищный огонь, ярый огонь-пожиратель. Его языки были как руки, смыкающиеся на Атталине, а всполох над фатой смеялся разинутым ртом и глазами.

Гертье прорвал оцепенение и бросился к жене.

Он действовал мгновенно, не раздумывая. Пригнувшись, Гертье подхватил с пола медвежий плащ и в развороте накинул его громадным крылом на жену, охватив ее плащом всю.

Зажатый медвежьей шкурой, огонь умер сразу, остался лишь запах горелой материи и жженого волоса. Стремглав убедившись, что ни язычка пламени не осталось, Гертье позволил плащу упасть к ногам.

- Гертье… Гертье… Гертье… - лепетала Атталина как безумная, изо всех сил прижимаясь к мужу и держась за него так, словно он мог исчезнуть. Но он был рядом. В глазах его остывал лунный свет, и с каждым ударом сердца тот фосфорический воин ярости, что ринулся ей на помощь, все больше походил на человека. Седой пыльцой мотыльковых крыл опадал свет на складки медвежьего плаща и опаленное, покрытое выгоревшими черными разводьями платье. Из раскаленных добела глаз уходил свет каплями чистых слез, а локоны Гертье, взметнувшиеся в броске, как вымпелы на копьях летящей конницы, стекали на ее горячее лицо.

- О Гертье! как я тебя люблю! - воскликнула она, и губы их встретились. Пыл, с которым Атталина целовала мужа, ошеломил его; так внезапен был переход от панического ужаса к всеохватному и упоительному счастью. Гертье не принадлежал к числу девственников, но то, что он испытал в этот миг, было во много крат сильней всех вместе взятых поцелуев, которые он дарил и принимал до сих пор. Ему довелось пережить пробуждение, когда он вдыхал пламя Рагнхильд, - а теперь проснулось сердце Атталины. Где та закрытая снежная дева, куда она делась? В объятиях Гертье была самая огневая из красавиц, страсть которой способна испепелять сердца.

Когда их скрепленные долгим поцелуем уста разомкнулись, ненадолго насытившись негой, известной лишь влюбленным, супруги смогли с неведомым доселе наслаждением полюбоваться друг другом.

Глаза их светились, как звезды, жаждущие стать созвездием, а на губах был вкус огня.