Врангель

ТРИУМФ И ТРАГЕДИЯ

Конница играла в Добровольческой армии особо важную роль. В условиях острого дефицита снарядов не артиллерия, а кавалерия становилась решающей силой, способной выбивать численно превосходящего неприятеля с занимаемых позиций, обращать его в беспорядочное бегство, на плечах расстроенных красных частей врываться на станции и в города и захватывать жизненно необходимые трофеи. Поэтому во время второго кубанского похода Добровольческой армии, закончившегося взятием Екатеринодара, и последующих боев в Ставрополье и Терской области белая конница действовала особенно активно.

К 30 августа (12 сентября) в состав 1-й конной дивизии входили Корниловский конный (укомплектованный казаками различных отделов Кубанского казачьего войска), 1-й Уманский и 1-й Запорожский (из казаков Ейского отдела), 1-й Екатеринодарский (из казаков Екатеринодарского отдела) и 1-й Линейный (лабинцы) Кубанского казачьего войска полки, 2-й Черкесский конный полк (пополняемый черкесами заречных аулов Лабинского отдела), 1-я и 2-я конно-горные и 3-я конная батареи и пластунский батальон. В дивизии резко преобладали кубанские казаки, только Черкесский полк состоял почти исключительно из горцев Северного Кавказа, а в артиллерийских батареях преобладали офицеры регулярной армии.

По воспоминаниям полковника Ф. И. Елисеева, служившего в Корниловском конном полку, когда в командование дивизией вступил Врангель, об этом в полку мало кто знал и его еще никто не видел.

Врангель писал в мемуарах: «По данным штаба дивизии, силы находившегося против нас противника исчислялись в 12–15 тысяч человек, главным образом пехоты, при 20–30 орудиях. Конницы было лишь несколько сотен. Противник был богато снабжен огнеприпасами и техническими средствами. При красных войсках имелось несколько бронеавтомобилей, достаточные средства связи. Дрались красные упорно, но общее управление было из рук вон плохо». Ф. И. Елисеев, однако, опровергает это мнение: «Дралась Таманская армия упорно, так как состояла, в своем большинстве, из иногородних Кубанской области района Черноморья, всегда непримиримых врагов казачества, и, по нашему мнению, строевых офицеров, действовавших против нее, — управлялась она хорошо. Это показали бои».

Елисеев в мемуарах запечатлел первую встречу Врангеля с бойцами 1-го Корниловского конного полка:

«17-го сентября перед вечером получено было приказание — „полку быть в конном строю, для представления начальнику дивизии“. Временно командующий полком подъесаул Безладнов сообщил нам, командирам сотен, что прибыл новый начальник дивизии генерал Врангель, который приедет посмотреть полк.

К вечеру, почти к заходу солнца, полк выстроился в резервную колонну у тех же скирдов, где имел постоянное охранение участка фронта дивизии. Издали показался маленький автомобиль и шагах в ста от полка — остановился. Из него вышел очень высокий и тонкий офицер в гимнастерке, при шашке и в фуражке. Безладнов, не любивший „тянуться“ перед начальством, спокойно скомандовал:

— Корниловский полк — смир-рно! Шашки — вон! Господа оф-фицер-ры! — и ленивым наметом поскакал к нему, держа шашку „под-высь“.

В полку не было ни полкового штандарта, ни хора трубачей, почему картина „встречи“ была молчалива и совсем не величественна, как было в старых полках. Полк ведь родился на поле брани и был, безусловно, славен только своими подвигами.

Издали не видно было ни лица генерала, ни его погон. Приняв рапорт, Врангель прошел вперед несколько шагов, остановился, взял руку под козырек и очень громко, внятно, с расстановкой, густым мощным баритоном, видимо, привыкший долго и картинно здороваться с войсками, произнес:

— Здо-ро-во мол-лод-цы кор-рнил-лов-цы!

— Здравия желаем Ваше-е-е…

Мы предупредили свои сотни, что ждем начальника дивизии, генерала. Конечно, все мы ждали, что появится он обязательно в черкеске… но оказалось иное. К тому же казакам не было видно ни лица, ни погон генерала, так как заходящее солнце слепило им глаза.

В своих воспоминаниях генерал Врангель пишет, что он привык и мог разговаривать с войсками, но в тот день, переговорив с Безладновым и передав ему какой-то пакет, он сел в свою машину и тронулся назад, не сказав нашему полку ни одного слова. Безладнов же повернул коня и ленивой рысью возвращался к полку. Полк продолжал стоять молча, тоскливо. Общая картина получилась скучная и томительная.

В полной тишине полка вдруг я слышу слова из передней шеренги своей сотни:

— Шо воно такэ? — т. е. кто это таков?

— А чор-рти… — вторит ему кто-то.

Офицером я впервые стою перед строем черноморских казаков, и такая вольность меня и удивила и задела. „Строй есть святое место“ — говорит наш воинский устав, и вдруг такая вольность! Быстро повернувшись в седле кругом, повел строго глазами вдоль строя передней шеренги, но… казаки смотрели вперед и лица их были „мертвы“…

Спокойный Безладнов объявил полку, что завтра, с рассветом, назначено общее наступление дивизии. На ночь полк разместился на прежнем месте, всё у тех же стогов соломы. Перед ужином, собрав сотню, упрекнул ее, что она, как и все сотни, плохо ответила начальнику дивизии на его приветствие и не сказала слова „превосходительство“.

— Далэко було, и нэ видно було, чи то було прэвосходытэльство, чи ни… — кто-то ответил из задних рядов».

Первая встреча с подчиненными у Врангеля явно не задалась. Можно сказать, что они с казаками говорили на разных языках. Ведь в Корниловском полку и в дивизии в целом преобладали казаки-черноморцы, потомки запорожцев, и родным языком для них был украинский.

Очень скоро барон понял, что в армейской гимнастерке и фуражке ему не завоевать сердца казаков. Пришлось срочно шить черкеску и папаху-кубанку.

В середине сентября 1918 года красная Таманская армия занимала территорию Лабинского полкового округа с Армавиром и часть Баталпашинского отдела со станицей Невинномысской. Со стороны Ставрополя на нее наступали пехота Добровольческой армии и 2-я Кубанская казачья дивизия полковника С. Г. Улагая. В районе Армавира действовала 2-я пехотная дивизия полковника М. Г. Дроздовского, справа и слева от нее наступала от станицы Петропавловской 1-я конная дивизия генерала Врангеля. Со стороны Майкопа действовала 1-я Кубанская казачья дивизия генерала В. Л. Покровского. От станицы Баталпашинской шли отряды полковника Шкуро, позднее сведенные в 1-ю Кавказскую казачью дивизию. Таманская армия была окружена с трех сторон. У нее оставалась единственная свободная железнодорожная магистраль Армавир — Невинномысская — Петровск. У красных было преимущество в общей численности войск и боеприпасах, поскольку в их распоряжении оказались склады Кавказского фронта. Зато белые превосходили как в кавалерии, так и в уровне боевой подготовки личного состава, поскольку в рядах Добровольческой армии была высока доля офицеров и юнкеров.

Первый бой в качестве командира новой дивизии 18 сентября 1918 года под Армавиром стал для Врангеля неудачным. Казачьи полки под сильным огнем противника не пошли за ним в атаку. Не принесли успеха и бои 2 октября.

Врангель зафиксировал в мемуарах эпизоды боя 18 сентября:

«Около часу дня цепи красных показались и со стороны Курганной, охватывая наш фланг; одновременно конница противника стала на рысях обходить нас, угрожая перехватить мостовую переправу через реку Чамлык. В резерве у меня были четыре сотни Корниловского полка. Я приказал им атаковать конницу красных. Сотни развернули лаву, двинулись вперед, но, попав под фланговый пулеметный огонь, смешались и стали отходить. Конница противника продолжала продвигаться. Положение становилось критическим. С захватом моста, имея в тылу болотистый, трудно проходимый Чамлык, мы могли оказаться в тяжелом положении; нашей артиллерии грозила гибель. Я послал приказание частям медленно отходить к переправе и артиллерии сниматься. Лава корниловцев быстро отходила. В сотнях заметно было замешательство. Я решил личным примером попытаться увлечь части за собой и, вскочив на лошадь, поскакал к отходящим корниловцам. Часть казаков повернула, другие приостановились. Стала отходить лава противника. Увлекая казаков криками, я бросился за противником, однако, обернувшись, увидел, что за мной следует лишь небольшая часть казаков, остальная лава крутилась на месте. Ружейный огонь был чрезвычайно силен. Пули свистали, щелкали о землю, вздымая пыль. Редко мне за мою продолжительную боевую службу пришлось бывать под таким огнем. Упал раненый мой значковый казак, у моего офицера-ординарца была убита лошадь. Батарея наша снялась, и было видно, как она отходит рысью к переправе. Немногие скакавшие еще за мной казаки стали постепенно отставать. Пришлось повернуть и мне. Выругав казаков, я приказал им спешиться и занять небольшой хуторок у переправы. Батарея благополучно перешла мост, полки медленно отходили к переправе, частью переправлялись выше по реке вброд. Наконец прибыло донесение от полковника Дроздовского; он сообщал, что атаки его дивизии успехом не увенчались. Части понесли жестокие потери, и он вынужден от дальнейшего наступления отказаться… С наступлением темноты я отвел свои части, сосредоточив их за левым флангом 3-ей пехотной дивизии».

Барон описал свои переживания после проигранного боя: «На душе у меня было мерзко. Операция, которая, казалось, неминуемо сулила успех, не удалась. Противник, отбив наши атаки, несомненно, морально еще усилился. Недоволен был я и неудачной своей атакой. Части за мной не пошли. Значит, они не были еще в руках, отсутствовала еще та необходимая духовная спайка между начальником и подчиненными, без которой не может быть успеха…»

У Ф. И. Елисеева о том бое остались несколько иные воспоминания:

«…На скирдах соломы, по нашу сторону Чамлыка, видны были фигуры людей. Там… был его (Врангеля. — Б. С.) наблюдательный и артиллерийский пункт. Возле них стояла спешенная конная группа в две-три сотни человек, кажется — 2-й офицерский конный полк дивизии Дроздовского. Где были остальные три полка дивизии — 1-й Екатеринодарский, 1-й Запорожский и 1-й Уманский — мы не знали и не видели их. Но по всему было видно, что наше появление здесь было полной неожиданностью для красных, как и то, что мы уже потеряли момент захвата Курганной. Вместо молниеносного наскока на нее всеми полками — лавами разбросан был только Корниловский полк; остальные полки бездействовали, и штаб Конной дивизии сидел на скирдах соломы…

Красные зашевелились. Из станицы Курганной выступила пехота вперемежку с конницей и без затруднения остановила жидкие лавы Корниловского полка. Высокая кукуруза и подсолнечник совершенно скрывали от нас их наступавшую пехоту. По всему широкому полю кукурузы видны были головы конных, наших и противника, определяющих линию фронта.

Вдруг из станицы Михайловской кучной массой несется конница человек в 200 на скирды, на штаб дивизии, явно угрожая нашему тылу. И если она захватит переправу через болотистый Чамлык, то мы попадем в ловушку. Но в этот момент генерал Врангель схватывает какой-то полк такой же силы и резервной колонной, сам впереди нее, широкой рысью, очень уверенно идет навстречу врагу.

Нам издали хорошо была видна эта прекрасная картина конного маневра. Силы были равны, но возьмет верх сильный духом. Видя смелое движение против них, красные убавили свой аллюр, а генерал Врангель уже перешел в широкий намет. Красные не выдержали, повернули назад и разрозненно отскочили к южным окраинам Михайловской.

Отбросив красных, Врангель быстро отошел к скирдам. Здесь им была проявлена похвальная личная смелость.

Наше наступление-прорыв явно захлестнулось. Нас теперь бьют уже с двух сторон — с севера из Михайловской и с запада из Курганной. Чувствовалось, что мы ослабеваем. Противник же неуязвим, за отсутствием у нас патронов. Левый фланг нашего полка, с далеких курганов, стал отходить крупной рысью. Ободренные красные активно перешли в наступление на мои головные сотни. Шагом, по кукурузе, отходим и мы. Видя это, генерал Врангель, на невысоком кабардинском коне, в гимнастерке и фуражке, наметом скачет к нам, в лавы. Он уже недалеко от нас, и мы слышим его мощный твердый голос:

— Молод-цы кор-нилов-цы! Впе-ре-од!

…Генералом Врангелем очень красочно описан этот момент боя, но это было немного не так. А было вот как.

Видя такое неожиданное и очень смелое появление самого начальника дивизии, скакавшего к лавам (сотни стояли в кукурузе, но не отходили, как пишет генерал Врангель), ближайшие сотни… дружно рванулись вперед, но не за генералом, а с генералом. Мы, командиры сотен, были сами в лаве и даже впереди нее и видели, как скакал к нам генерал. По чувству обыкновенной воинской гордости, мы, до приближения его к нам с криками „молодцы корниловцы — вперед!“, бросились сами вперед с казаками, насколько позволяла коням высокая кукуруза, путавшая им ноги.

Нас, малочисленных и беспомощных, красные наглядно давили назад, к переправе. И мы тогда не знали, что отступление другим частям было дано начальником дивизии. И если это было так, то наша ничтожная жидкая лава трех сотен… уже не могла спасти положение.

Красные, увидев наше движение вперед, открыли жесточайший огонь. Сотни, проскакав по кукурузе несколько десятков шагов, замялись. Чувствуя свое превосходство в силах и видя по фронту отступление конных казаков рысью, красные сами перешли в контратаку. Они были в кукурузе так близко от нас, что мы ясно слышали их крики:

— Лови!.. Лови генерала… „иво мать!“… — и еще смелее устремились на казаков…

Порыв сотен был отбит. Красные усилили свой нажим. И головные сотни, вначале шагом, а потом рысью, и со всех сторон торопливо двинулись к мосту. Картина полного и безудержного отступления была очень тягостна…

Генерал Врангель ускакал от нас. Мы остались, и, естественно, каждый командир сотни стремился с честью вывести своих подчиненных из тяжелого и проигранного боя».

Из описания, сделанного Федором Ивановичем Елисеевым, в то время служившим полковым адъютантом (начальником штаба) Корниловского конного полка, видно, что неудавшаяся атака никак не могла повлиять на судьбу переправлявшейся батареи. Красные находились слишком далеко от переправы, полагались в основном на артиллерийский огонь, и их конница перешла в атаку только после того, как начала отступать возглавлявшаяся Врангелем казачья лава. Причина неудачи заключалась не в отсутствие единения между казаками и Врангелем, а в ошибках Врангеля как командира дивизии. Елисеев прямо винит Врангеля, не сумевшего организовать наступление дивизии, рассредоточившего силы и не пытавшегося захватить Курганную в тот момент, когда это легко можно было сделать. В набег дивизия шла шагом. Рассвет застал ее в пяти верстах от Курганной; в бой брошен только один Корниловский полк, действовавший не скученной массой, а разбросавшийся лавами по фронту на пять верст.

Елисеев считает: «В то время у красных еще не было дисциплины. Они не ждали и проспали наше наступление. И если боковой урядничий разъезд силой в 10 казаков достиг и перерезал их главную магистраль основных сил с тылом дороги Михайловская — Курганная и успел захватить 30 подвод с овсом и хлебом, то что же могло быть, если бы дивизия, всей своей силой в пять конных полков, свыше 2000 шашек, на рассвете появилась бы у станции Курганная?!»

У барона тогда еще не было опыта Гражданской войны, где конница применялась несколько иначе, чем в Первой мировой. Из-за гораздо меньшей насыщенности фронта пехотой и огневыми средствами кавалерия могла атаковать гораздо большими массами и совершать быстрые переходы по не занятой противником местности. Врангель же еще по инерции мыслил старыми категориями, потому и выделил в набег на Курганную недостаточные силы, которые к тому же слишком медленно двигались к станции. Но барон умел быстро учиться и очень скоро освоился с новыми обстоятельствами… Федор Иванович приводит еще один занятный эпизод: «Из станицы Петропавловской к нам прибыл командир бригады полковник Науменко. Все мы сидим в кругу, на земле, под скирдами, прячась от жары. Науменко очень жалеет об убитом есауле Удовенко, который был его полковым адъютантом во 2-м Кубанском походе, да и был почти сверстником его. Взгрустнув немного, он, ласково улыбаясь и глядя в мою сторону, спрашивает:

— А кто это вчера в бою надерзил генералу Врангелю?

Мы все переглянулись между собой, так как ничего не знаем об этом.

— Скажите, не стесняйтесь, — продолжает он. — Об этом мне сказал сам Врангель. „Когда атака захлестнулась на правом фланге корниловцев, какой-то молодой офицер, — рассказывал Врангель, — подскочил ко мне и кричит: 'Уезжайте вон отсюда, Ваше превосходительство! Иначе я Вас уберу силой!' Я, — говорит Врангель, — вначале опешил от такой дерзости… но потом вижу: красные наседают… атака не пошла… думаю, а может быть, и правда, что тут мне не место и надо уехать? И я уехал…“ — закончил Врангель свой рассказ мне, — дополнил Науменко.

Мы все молчим и переглядываемся, думая, кто же это сказал?

— Он не обижается… а только ему интересно знать, кто это был такой смелый офицер? — продолжал допрашивать полковник Науменко.

— Позвольте доложить, господин полковник? — вдруг говорит сотник Вася Зеленский, поднявшийся на ноги.

Все мы с нескрываемым любопытством подняли глаза на нашего скромного и доброго Васю. Науменко улыбается и говорит: ну расскажите, расскажите, как это было?

— Да как же! — начал он. — Мы уже отступали… силы нет! Вдруг скачет генерал Врангель и кричит: „Мо-лод-цы кор-ни-лов-цы — Впер-ре-од!“ Мы, естественно, перешли в атаку, насколько позволяли кукуруза и подсолнухи, но… вновь захлестнулись. Вдруг я слышу крики красных — „Лови!.. Лови генерала… иво мать!“ Думаю, — дело плохо, — а вдруг и вправду поймают генерала! Ведь это был бы несмываемый позор для нашего полка… начальник дивизии попал в плен в рядах Корниловского полка, и полк его не выручил! Да ведь это ужасно бы было!.. А нас так мало было кругом. Ну, я и решил действовать. Я так и сказал: „Ваше превосходительство, Вам здесь не место! Уезжайте вон отсюда!.. Иначе я Вас уберу силой!“

И Науменко, и мы все, выслушав всё это, весело расхохотались.

— А право, молодец Вы, господин сотник, что так сделали. Это Вам делает честь. Генерал Врангель осознал свой промах. Но ему хочется только знать фамилию смелого офицера. И не бойтесь. Вам за это ничего не будет, — закончил с улыбкой полковник Науменко. Дивные прошлые времена, времена доверия, чести и полковой гордости…»

В мемуарах Петр Николаевич этот эпизод решил немного подправить. И признаваться в том, что напрасно полез в гущу боя, он тоже не стал.

По справедливому мнению Елисеева, в бою под Курганной Корниловский конный полк понес большие и, главное, бесполезные потери.

Федор Иванович признавал, что в словах Врангеля об отсутствии «духовной спайки» между ним и казаками было зерно истины:

«Генерала Врангеля полки не знали. К тому же он был не в казачьей форме одежды, т. е. не в черкеске и папахе, как были одеты казаки. Начальник казачьей дивизии „в фуражке“ не импонировал душе казака. Такова тогда была психология казачьей массы. К тому же — генерал Врангель вступил только „в первый бой гражданской войны“, который совершенно отличается от психологии боя „внешней войны“. В боях гражданской войны, в особенности в коннице, мало „одних слов строевой команды“. Кроме того, в приказе сказано было, что генерал Врангель „временно“ командующий дивизией…

Все эти, казалось бы, маловажные факты были не в пользу его. И насколько он был поколеблен в своем первом и серьезном выступлении на поле брани гражданской войны, говорят его же собственные слова: „На душе у меня было мерзко. Операция, которая, казалось, неминуемо сулила успех, не удалась“».

Елисеев вспоминает, как в станице Петропавловской, из которой к красным ушли почти все казаки (это была родная станица красного главкома Сорокина), Врангель приказал казакам Корниловского полка обмолотить оставшееся неубранным зерно «на выработанных процентных началах — одна часть в пользу работавших, а другая — в пользу станицы». Таким образом Врангель, очевидно, надеялся завоевать симпатии казаков.

Елисеев характеризует Врангеля как человека честолюбивого, но умеющего скрывать свои мысли и даже лицемерить:

«Как-то запросто, пешком и в одиночку, пришел в расположение полка наш начальник дивизии генерал Врангель. Командующий полком подъесаул Безладнов слегка заволновался, как при всяком посещении части высшим начальником. Но Врангель, приняв рапорт „о благополучии в полку“, пошел с нами по всем квартирам осмотреть сотни, приказав не тревожить казаков и ничего не говорить об этом, как не вызывать и сотенных командиров. Он хотел посмотреть полк таковым, каковым он есть в обыденной жизни, без официальной натяжки.

Втроем мы заходим во все дворы, входим в сараи, где стоят казачьи лошади, в дома, где живут казаки, и Врангель воочию наблюдает, как отдыхает полк. Он просит Безладнова говорить ему абсолютно обо всех нуждах полка, совершенно не стесняясь ничем, и говорить запросто, не по службе, а просто — „как равный равному“.

— Я сделаю свою дивизию самой лучшей из всех или же… уйду! — бросил фразу он. И Безладнов, человек совершенно бесхитростный и очень правдивый, „многое ему наговорил“… да так, что Врангель, от восторга за эту его казачью правду и прямоту, обнял Безладнова за талию и прижал к себе. Но я, как не имеющий права голоса, заметил, что генерал порой прищуривал глаза. Мне тогда казалось, что это он делал от удивления, как бы спрашивая самого себя — „откуда это появилось такое странное казачье дитя?“ — или чтобы скрыть свои мысли, которые возникали у него, слушая Безладнова, и <которые> выявили бы его глаза. Последнее оказалось правильным — он им остался недоволен…

Генерал Врангель просил уступить „хоть пару пулеметов другим полкам, ввиду изобилия их у корниловцев“. Безладнов запротестовал. Врангель его уговаривал. И странное дело: чем генерал мягче говорил, тем Безладнов больше дерзил. А потом, словно для того, чтобы прекратить этот ненужный разговор, Безладнов вдруг резко заявил:

— Я тоже хочу, чтобы наш полк был самым лучшим в дивизии! И мы свои пулеметы нигде не получали, а отбили их в боях… пусть сделают это и другие полки!

Разговор переходил в такую форму, что я ожидал, что Врангель вот-вот осадит строптивого нашего командира. Но Врангель только улыбался на это и при расставании благодарил Безладнова за всю его откровенность, обещая полковые пулеметы не трогать».

В дальнейшем Врангель воспользовался подходящим случаем и сместил Безладнова с командования полком.

По свидетельству всё того же Ф. И. Елисеева, жена Врангеля находилась рядом с супругом, заведуя санитарной «летучкой»: «Небольшого роста, скромно одета. Они оба часто посещают станичную церковь и ходят даже к всенощной службе. Мы же посещаем церковь очень редко». Казаки, выходит, были не столь набожны, как барон и его супруга.

Не одобряли они и жестокие врангелевские меры против мародеров. Елисеев пишет: «Генерал Врангель издает строгие приказы и за грабеж повесил одного черкеса, тут же, на площади. Мы удивились этому: грабеж, может быть, и был, но мелкий; и черкес грабил того, кто его ограбил; и это было так естественно. К тому же это был черкес. Их большевики разорили целыми аулами. Так зачем же казнить?! Отнять жизнь у человека из-за мелкого грабежа у большевизанствующих же крестьян? Практичнее — отправить виновного на фронт. В гражданской войне, одним „сухим приказом“ — не добьешься успеха». У рядовых и генералов была разная логика, и публичные казни мародеров не достигали своей цели. Казаки и солдаты сочувствовали жертвам подобных кампаний, а офицеры покрывали своих подчиненных. Кроме того, объективной причиной для мародерства служила постоянная нехватка в белых армиях продовольствия и теплой одежды. Врангелю не удалось искоренить мародерство ни тогда, в 1918-м, на Северном Кавказе, ни в 1920 году в Крыму, когда он уже стал главнокомандующим. Практичнее было бы не вешать уличенных в грабеже, а создавать из них своего рода «штрафные» роты и батальоны с обязательной отправкой на фронт в самые опасные места, чтобы мародеры искупили свою вину кровью. Такая мера помогла бы также очистить тылы от болтавшихся там бездельников. Однако ни Врангель, ни другие белые генералы ее никогда не применяли. Во-первых, это было не в традициях русской армии, где издавна практиковалось лишь три вида наказаний: телесные (для нижних чинов), арест и смертная казнь. Во-вторых — и это гораздо важнее — всегда существовала опасность, что «штрафники» перебегут к красным. Проблема организации охраны бойцов таких штрафных подразделений становилась трудноразрешимой, особенно учитывая малочисленность белых армий и ненадежность большинства их бойцов.

Елисеев описал и другой неудачный бой Врангеля: «…Рано утром 1 октября из штаба дивизии прискакал офицер-ординарец с приказанием от генерала Врангеля: „Корниловскому полку спешно, переменным аллюром, двигаться на станицу Михайловскую. Красные снялись ночью с позиций, оторвались от нас и отступили неизвестно куда“. Прочитав это, Безладнов мрачно произнес „прос-спа-али…“ и выругался грубо… В этот день наш полк прошел около 60 верст и не настиг отступавшую пехоту красных. И надо признать, что этот отход-маневр красных был хорошо продуман и отлично выполнен».

Федор Иванович описал одно из многих трагических недоразумений Гражданской войны, произошедшее на Синюхинском хуторе по дороге на станицу Урупскую:

«…К нашей колонне подошла мажара (телега. — Б. С.). С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать — откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному — в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут „на станицу“, т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, полупраздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной „по-азиятски“. Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:

„В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков“. И поперек этого донесения читаю надпись: „В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель“.

Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?

— Это явное недоразумение, — говорю я Безладнову. — Его надо выяснить… это ошибка, — продолжаю.

— Какая ошибка? — спрашивает, скорее, отвечает мне он. — Красные?.. Ну и… расстрелять! — добавляет Безладнов.

На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине… заговорили сразу же все, что это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авангарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что „никакого недоразумения нет, это пленные, это приказ, и если приказ, то какой же может быть разговор?“

Мы слушаем его и не верим своим ушам. Всё это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и всё слышат… Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю, кто они и как захвачены.

Наперебой, запальчиво отвечают, что они — казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома „закопаны“ винтовки, все их в станице знают — „только справьтесь об этом, станица ведь недалеко!“ — закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчеркивая еще раз, что это ошибка и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же „белых“, как и мы.

— Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, — вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.

Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.

— Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить всё это на месте! — совершенно не по-воински говорю ему, не как подчиненный ему офицер и его полковой адъютант, а говорю „как человек“ и как равный с ним в чине. А Безладнов отвечает мне уже решительно:

— Мне приказано, и я — исполню!

И на все мои доводы — вдруг говорит „о святости приказания начальника“. Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:

— Ну… действуйте теперь Вы сами… а я отхожу от этого дела.

Передав донесение — отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает „свою половину“. Конечно, это не был даже и соломонов суд… Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели… Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон, и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались беспорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый… Через 5–10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из урядников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что „насылу рострэлялы… у козакив дуже тряслысь рукы…“.

Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они — неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком — живым укором отчетливо видна была колокольня их Константиновской станицы, в которой были их дома и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.

Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.

— А где же возница? — спросил кто-то.

Высокий сухой мужик-подводчик лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и… также расстреляли. На биваке полка наступила жуткая тишина, словно перед грозой. Казаки разошлись по своим сотням, а мы, офицеры, ушли всяк в свои думы-мысли».

(Надо добавить, что отдавший приказ о казни пленных Владимир Арсеньевич Безладнов, будучи уже войсковым старшиной и командиром Корниловского конного полка, был захвачен красными в плен во время улагаевского десанта на Кубань в августе 1920 года и расстрелян.)

Вероятно, эта жестокость по отношению к пленным, только что мобилизованным красными, объяснялась тем обстоятельством, что Врангель в Константиновской чуть не попал в плен, а несколько казаков, оказавшихся в руках у красных, были зверски убиты. Офицер-артиллерист 1-й конной дивизии Сергей Мамонтов описывает этот бой:

«Мы стояли два дня в Константиновке (в станице Константиновской. — Б. С.). Наши офицеры играли в карты и редко выходили наружу… На третий день я поил в конюшне лошадей, когда услыхал выстрел, еще и еще. Я вышел на двор, и около меня цыкнула пуля. На краю плоскогорья стояла цепь, очевидно, красные. Стрельба усилилась. Мешкать было нельзя. Я оседлал всех лошадей, проклиная наших в хате, ничего не слышащих. Потом вихрем ворвался в хату.

— Красные!

Все вскочили, стали спешно одеваться и собирать вещи. Очень обрадовались, увидя оседланных уже лошадей. Стреляли уже по всему селу. Мы бросились в парк. Ездовые запрягали. Дивизия скорей выкатилась, чем вышла из Константиновки. Штаб Врангеля выскочил полуодетым. Несколько казаков попались в плен. Когда назавтра мы снова заняли Константиновку, то нашли их изуродованные трупы. Это очень озлобило людей, и пленных расстреляли».

В мемуарах Врангель о расстреле пятнадцати казаков из Константиновской не упомянул — за малозначительностью происшествия (если только об этих несчастных не говорилось в той восьмой части текста, которую барон сократил перед публикацией и завещал уничтожить).

В данном случае расправа, несомненно, была спровоцирована убийством красными в Константиновской нескольких пленных. Врангель, не разобравшись, в свою очередь приказал расстрелять взятых под Константиновской полтора десятка казаков, мобилизованных красными. Вряд ли он в этот момент подумал о том, что они никак не могли участвовать в убийстве пленных. Наверняка это сделали гораздо более отпетые таманцы из иногородних, для которых кубанские казаки были давними врагами. Казнь же этих пятнадцати несчастных, которые только и думали, как бы поскорее возвратиться к своим семьям, несомненно, очень скверно повлияла на настроение казаков. По сути, Врангель в тот раз расстрелял 15 потенциальных бойцов своей дивизии. Ведь кубанские казаки все-таки охотнее служили белым, тогда как иногородние практически поголовно были на стороне красных.

Надо сказать, что во время первого кубанского похода и в начале второго в Добровольческой армии принято было расстреливать пленных. В Ледовом походе добровольцев было всего порядка четырех тысяч человек. Они не имели никакой возможности охранять сотни и тысячи пленных красноармейцев, а тем более вести их с собой к Екатеринодару. Мобилизовывать же красноармейцев Корнилов и Деникин опасались, считая, что они при первой возможности поголовно перебегут к противнику. Беда Добровольческой армии, да и всего Белого движения в целом, заключалась в том, что его вожди оказались не в состоянии выдвинуть сколько-нибудь привлекательной программы. Лозунг продолжения войны с Германией, с которым выступали Корнилов и Алексеев, способен был вдохновить пленных красноармейцев только на скорейшее дезертирство из Добровольческой армии. Обещание созвать в некоем неопределенном будущем, «после победы над большевиками», Учредительное собрание, которое и решит все актуальные вопросы — земельный, рабочий, национальный и прочие — не могло всерьез увлечь ни один слой населения. Неудивительно, что социальная опора белых была во много раз меньше, чем у красных.

Конечно, для основной массы крестьянства одинаково разорительно было присутствие и белых, и красных войск. Большинство крестьян стремилось уклониться от борьбы или пополняло многочисленные отряды «зеленых», чья программа сводилась либо к тому, чтобы пограбить вдоволь, либо к установлению «подлинной крестьянской» власти в пределах уезда или губернии. Однако у большевиков была на селе достаточно прочная социальная база в лице безземельных и малоземельных крестьян и батраков, которые составляли более 30 процентов всего крестьянства. Это был достаточно надежный контингент для пополнения Красной армии, причем этих бойцов можно было без больших проблем посылать за пределы своего уезда или губернии, ведь бедняков на «малой родине» ничего не держало, имущества у них почти не было. Красноармейский паек, жалованье и бесплатное обмундирование были для них достаточным стимулом. Кроме того, на стороне красных была масса неквалифицированных рабочих, а также рабочие средней квалификации с больших заводов. В условиях, когда многие предприятия вынуждены были сокращать производство из-за отсутствия сырья или платежеспособного спроса (даже сам этот термин потерял смысл в условиях «военного коммунизма»), это тоже был важный источник пополнения Красной армии; причем рабочих, как и крестьян-бедняков, можно было везти «давить контру» в любую губернию. Кроме того, на стороне большевиков оказались большие контингенты иностранцев, оказавшихся на российской территории в результате военных действий 1914–1917 годов: латышские стрелки, интернационалистские формирования из военнопленных — венгров, немцев, австрийцев, представителей югославянских народов, а также из китайцев. Последние в большом количестве появились в российских губерниях для проведения разного рода хозяйственных работ, замещая тех, кто был призван на фронт.

У белых социальная база была несравненно уже. Сюда можно отнести значительную часть — но отнюдь не подавляющее большинство — офицерства. Как показал историк С. В. Волков, из примерно 276 тысяч офицеров, состоявших в императорской армии в 1917 году, примерно 170 тысяч впоследствии служили в белых армиях, а от пятидесяти пяти до пятидесяти восьми тысяч были призваны или пошли добровольно в Красную армию и никогда не служили у белых. Кроме того, около пятнадцати тысяч офицеров воевало в армиях возникших в результате распада Российской империи на ее окраинах национальных государств (Польши, Украины и др.). Еще 28–30 тысяч офицеров не принимали участия в Гражданской войне, что не избавило многих из них от красного террора. Надо также иметь в виду, что в Красной армии служили еще примерно 15 тысяч бывших белых офицеров, захваченных в плен, так что общее число офицеров, оказавшихся на стороне красных, можно оценить в 70–78 тысяч.

Около 62 процентов от общей численности российского офицерского корпуса — 170 тысяч человек — служили в белых армиях. Цифра выглядит внушительно. Однако подавляющее большинство офицеров, числившихся в белых армиях, на самом деле обретались в тылу и большого вклада в повышение боеспособности белых армий не вносили, хотя это и не избавило их от красного террора. По оценкам того же Волкова, в рядах белых погибло 50–55 тысяч офицеров, в рядах Красной армии — более десяти тысяч офицеров. Примерно четыре тысячи офицеров были убиты в армиях национальных государств, а еще 20 тысяч, как ранее служивших у белых, так и не участвовавших в Гражданской войне, стали жертвами красного террора. В эмиграцию с белыми ушли 58 тысяч офицеров, а еще около пяти тысяч остались служить в армиях национальных государств (Польши, стран Прибалтики, Финляндии). Кроме того, эмигрировало пять-шесть тысяч офицеров, не участвовавших в Гражданской войне. В СССР осталось около 110 тысяч бывших офицеров царской армии. Мало кто из них пережил советские репрессии 1920–1922 и 1930-х годов (погибло более семидесяти тысяч человек).

Кроме офицеров в Белом движении участвовала часть интеллигентной молодежи, в основном из числа гимназистов и кадетов. Значительную часть белых армий составляли казачьи войска. Однако тут необходимы две оговорки. Во-первых, значительная часть беднейших слоев казачества сражалась и в Красной армии. Во-вторых, казаки упорно дрались только на своих войсковых землях и без большого воодушевления вели боевые действия за их пределами.

Интересно отметить, что на стороне белых выступала часть высококвалифицированных рабочих, в частности, большинство рабочих Ижевского и Боткинского оружейных заводов, составлявших одни из наиболее боеспособных частей армии адмирала Колчака. Но численность их была невелика и погоды они не делали.

Из иностранцев, очутившихся на территории Российской империи в результате Первой мировой войны, на стороне белых оказался, и то лишь в течение весьма короткого времени, лишь пятидесятитысячный Чехословацкий корпус. Однако после колчаковского переворота чехи перешли к нейтралитету, а закончили тем, что в январе 1920 года выдали Колчака вместе с золотым запасом красным повстанцам. Это еще раз демонстрирует результаты отсутствия политической гибкости у белых. Если же добавить, что большевикам достались подавляющая часть военных запасов царской армии (а к осени 1917 года они оказались весьма внушительными) и главные центры военной промышленности, то положение белых с самого начала Гражданской войны представляется почти безнадежным. Уравновесить гигантский перевес в ресурсах, который был у красных, могла только мощная поддержка белых извне. Однако Германия, первоначально помогавшая донскому атаману П. Н. Краснову, вскоре вышла из войны. Страны же Антанты довольно скупо снабжали белые армии вооружением и боеприпасами, поскольку не слишком верили в их победу. Союзные же войска оказались бесполезны. Измотанные в Первой мировой войне, они легко поддавались антивоенной агитации и отказывались сражаться против большевиков. В этих условиях спасти белых могло только чудо. И оно едва не случилось в 1920 году…

Врангель, кажется, только в начале 1920 года, в период агонии Вооруженных сил Юга России, понял, что одними военными средствами Гражданскую войну не выиграть и для победы нужны привлекательная для народа политическая программа и понятные лозунги. Он попытался осуществить такую программу в Крыму, когда уже было слишком поздно. Но осенью 1918-го у Петра Николаевича никаких идей по привлечению масс на сторону белых не было и пленных он предпочитал расстреливать.

Не исключено, что, расстреливая пленных в большом количестве (как мы увидим дальше, в других случаях счет шел на сотни), Врангель хотел «сродниться» с элитой Добровольческой армии — «первопоходниками», стать своим в их среде.

Но вернемся к тому несчастливому октябрьскому дню, когда произошло одно из наиболее драматических событий в жизни нашего героя — он едва не попал в плен к красным. Врангелевская же дивизия потерпела чувствительную и обидную неудачу. Елисеев вспоминал: «Вдруг прискакал казак со словесным приказанием от генерала Врангеля: „Бригаде спешно идти вперед. Наши отступают. Запорожцы потеряли даже свои два орудия“… Выскочив на плато, полк встретил генерала Врангеля, шедшего нам навстречу совершенно одного и оглядывавшегося назад. Он приказал немедленно же полку рассыпаться в лаву и двигаться вперед. И когда полк по скошенному полю, „по стерне“, выскочил на гребень — мы увидели далеко впереди себя хвост конницы красных, шагом отходящей к станице Урупской. Южнее нас, отдельными сотнями, продвигался вперед 1-й Запорожский полк».

Генерал Врангель так описывает случившееся:

«С рассветом 2-го октября преследование возобновилось. Противник, спеша к переправам, быстро отходил перед нашими частями… и заняли.

Закончив дела, часов около десяти, выехал на автомобиле на хутора Синюхинские. Я застал там линейцев (по мнению Елисеева, барон перепутал их с корниловцами. — Б. С.) и черкесов, расположившихся на привале. Лошади были заведены во дворы (Елисеев поправляет, что полки стояли на западной окраине хутора, на открытом выгоне. — Б. С.), люди пили чай. Мне передали донесение полковника Топоркова (командира 2-й бригады. — Б. С.). Он в шести верстах вел бой с прикрывающим переправу арьергардом противника. Я решил проехать туда. Полковник Топорков со штабом находился на артиллерийском наблюдательном пункте, на небольшом кургане. Тут же, за курганом, стояли два горных орудия, шагах в двухстах. За скирдами соломы расположились в прикрытие к батарее две сотни запорожцев. Впереди маячила лава.

Цепь противника залегла вдоль оврага, тянувшегося в 1500 шагах перед фронтом. Пули посвистывали, долетая до наших батарей. Я оставил автомобиль возле прикрытия и пешком, со старшим адъютантом капитаном Роговым и ординарцем, прошел к батарее. Расспросив полковника Топоркова об обстановке, я взял бинокль и только стал рассматривать позиции красных, как услышал крик: „Конница!“

Лава запорожцев, повернув, поскакала на батарею. За ней, из-за оврага, поднималась густая лава красной конницы. Командир батареи подал команду: „Беглый огонь!“ Однако запорожцы продолжали скакать, преследуемые конницей противника. Было ясно, что на плечах казаков красные ворвутся на батарею. Раздалась команда „На-задки!“. Но было уже поздно: отдельные всадники проносились мимо нас.

Поддавшись общему бегству, стоявшие в прикрытии две сотни запорожцев поскакали в тыл. Я, полковник Топорков и другие офицеры пытались остановить скачущих казаков, но — тщетно. Всё неслось неудержимо. Отдельные неприятельские всадники стали подскакивать к орудиям. Одно орудие опрокинулось. Я видел, как артиллерийский офицер выстрелил в одного из набросившихся на орудие всадников и как другой, наотмашь, ударил его шашкой. Окруженный несколькими кавалерийскими всадниками — рубился полковник Топорков. Я бросился к своему автомобилю, но, к ужасу, увидел, что машина, работая на холостом ходу, стоит, врезавшись передними колесами в пахоту. Далеко впереди мелькали бросившие машину шофер и его помощник. Я побежал к кукурузному полю. Правей и левей меня скакали врассыпную казаки и бежали артиллеристы. Вокруг второго орудия шла свалка, раздавались выстрелы, сверкали шашки. Ко мне подскочил артиллерийский офицер — „Ваше превосходительство, возьмите мою лошадь!“ Я отказался. Офицер настаивал, продолжая ехать рядом со мной. „Лошади Вашей я не возьму все равно. Скачите в хутор, ведите сюда линейцев и черкесов, а также мой конвой и моих лошадей!“

Офицер поскакал. Я продолжал бежать. Оглянувшись, я увидел трех всадников, скакавших ко мне. На ходу они нагнали какого-то бегущего солдата. Раздался выстрел, и лошадь одного из них упала. Остальные набросились на солдата. Я схватился за револьвер, но, к своему ужасу, увидел, что кобура пуста: накануне я подарил мой револьвер начальнику Черкесского отряда в обмен на поднесенный мне им кинжал и совсем забыл об этом. Шашки на мне не было. Я был совсем безоружным. В эту минуту правее меня показалась мчавшаяся во весь опор лазаретная линейка (повозка. — Б. С.). В ней сидели две сестры милосердия и лежал раненый офицер-артиллерист полковник Фок. Напрягши все силы, я пустился бежать за линейкой, нагнал ее и на ходу вскочил. Красные всадники стали отставать.

Отчаяние и злоба душили меня. Гибель батареи, бегство запорожцев, бессилие мое остановить казаков. Сознание, что мне доселе не удалось взять мои части в руки, поднимало в душе моей бурю негодования и горечи. Я всячески гнал лазаретную линейку и трепетно взглядывал вперед — помощь не приходила.

Наконец мы нагнали солдата, верхом на артиллерийском уносе. Взяв у него одного из коней, я верхом, на неоседланной лошади, бросив линейку, поскакал и вскоре встретил идущих на рысях линейцев. За ними шли черкесы. Развернув бригаду, я повел ее вперед. Противник сразу стал быстро отходить за свою пехоту. Он успел увести оба орудия и мой автомобиль, забрав с собой своих раненых, и догола раздеть оставшихся на месте боя трупы наших офицеров и солдат. Мы потеряли семь артиллерийских офицеров и несколько солдат-артиллеристов, зарубленных на самой батарее».

Набег совершили всего две сотни красной конницы. По мнению Ф. Елисеева, в этом трагическом эпизоде Врангель был виноват сам: «Он распылял полки, а сам оставался в станицах, предпочитая выступления перед стариками на станичных сборах интересам фронта. Кроме того, в Гражданской войне, полной случайностей, нельзя командовать конной дивизией, разъезжая на автомобиле. Было нам о чем подумать тогда, слушая всё это от своих родных казаков освобожденной станицы!»

Свидетелем этого боя оказался и Сергей Мамонтов, состоявший в прислуге одного из тех двух орудий, что отбил у белых Кочубей. Он увидел барона таким: «С боем наша дивизия заняла большую станицу Урупскую. Генерал Врангель приехал на автомобиле и был торжественно встречен. Врангель выделялся большим ростом. Он носил русскую форму. Станичный атаман преподнес ему кинжал. Для ответного подарка Врангель отцепил свой револьвер и дал его атаману…»

Рассказ Мамонтова о красной атаке немного отличается от изложения Врангеля:

«На кургане собралось начальство. Приехал Врангель на автомобиле, оставил машину у наших вещевых повозок и пешком, большими шагами дошел до кургана. Я из любопытства подошел к кургану, чтобы посмотреть на Врангеля и послушать, что говорят старшие.

Один из офицеров сказал с удивлением:

— Странно… Почему наша лава возвращается?

Все схватились за бинокли.

— Да, странно… Переходят на рысь… Шашки поблескивают на солнце…

— Да это вовсе не наши…

— Красные! Атака!

— К бою!

Красная конница была уже недалеко, она перешла на галоп. У нас началась паника. Я бросился к орудию. Мы выпустили два выстрела картечью и рассеяли конницу перед нами, но оба фланга нас захлестнули. Мы прицепили орудие на передок, но не имели времени поставить на низкую ось. Ездовые (Ларионов и Ранжиев) тотчас же тронули крупной рысью. В нашем орудии почему-то было только два выноса (4 лошади) вместо трех. Коноводы подали лошадей. Я еще не вполне отдавал себе отчета в опасности и был удивлен истерическим криком коновода:

— Берите лошадей… Да берите же лошадей, а то я их распущу!..

Я схватил повод Ваньки, но он стал крутиться как черт, мешая мне сесть в седло. Он подпал под общую панику. Наконец мне удалось сесть. Я огляделся. Пыль от наших выстрелов еще не улеглась. Выстрелы, крики, кругом силуэты скачущих с шашками всадников. Наши исчезли…

Мы рассыпались в цепь и открыли огонь по красным. Мой карабин слабо щелкнул. Я открыл затвор — патронов не было, их у меня украли.

Вдали, сзади, нам на выручку шел черкесский полк. Впереди красные увозили наши две пушки.

В нашем 4-м орудии потерь не было. В 3-м же потери были. Пушка на высокой оси перевернулась. Все трое ездовых спрыгнули с лошадей и пустились бежать. Все трое были зарублены. Зарублены были еще трое офицеров, у которых почему-то не оказалось лошадей. Вырвались ли лошади? Не дали сесть? Или коновод их не подал? Это осталось невыясненным.

Вспоминаю как во сне: полковник Топорков, в пыли, поворачивает лошадь и взмахивает шашкой над толпой красных, очевидно, грабящих одного из наших убитых. Мало кто думал о сопротивлении. Все, как и я, бежали без оглядки. На наше счастье, красная конница состояла из матросов. Хоть и храбрые, они оказались плохими кавалеристами, неуверенно сидели в седле и плохо рубили. Этим объясняются наши малые потери. Будь на их месте настоящие кавалеристы, нам бы пришлось худо.

Наше 4-е орудие тоже опрокинулось. Ларионов, ездовой корня, спрыгнул, отстегнул вагу (железная скоба, к которой припрягаются передние выносы) и сел на круп к Ранжиеву…

Шофер Врангеля включил автомобиль, машина сделала прыжок и заглохла. Шофер выскочил из машины и пустился бежать. Врангель остался без автомобиля, без лошади и без револьвера, который он отдал вчера атаману станицы. Он побежал и, на свое счастье, наткнулся на наших ездовых.

— Солдатики, дайте лошадь! — крикнул он.

Ранжиев отстегнул подручную лошадь, и Врангель быстро на нее взгромоздился. Большой рост, золотые генеральские погоны и синие штаны с красным генеральским лампасом не ускользнули от внимания красных, и несколько конных пустились его преследовать. Но за лошадью Врангеля болталась вага, подпрыгивала на кочках и отпугивала лошадей преследователей. Так и Врангелю, и нашим ездовым удалось спастись.

Со следующего дня Врангель стал носить черкеску и ездить верхом. На боку его висел маузер, который он уже никому не дарил. В черкеске Врангель был хорош. Он напоминал немного Великого князя Николая Николаевича и был популярен среди казаков…

Это был единственный случай, когда мы в бою потеряли две пушки. Больше терять в бою не пришлось. Случалось, что мы сами уничтожали орудия, но в бою больше не теряли».

По версии Мамонтова, Врангель сразу сел на ездовую артиллерийскую лошадь, не используя до этого в качестве транспортного средства санитарную линейку. Кто здесь более правдив, Мамонтов или Врангель, трудно сказать. Но вот насчет ваги, которая фактически спасла Врангеля от красных кавалеристов, Сергей Иванович вряд ли солгал — такую деталь выдумать трудно. Несомненно, долговязый Врангель на ездовой лошади без седла, да еще с болтавшейся сзади вагой, выглядел чрезвычайно комично. А санитарная линейка в том бою действительно присутствовала. Только ехал на ней не Врангель, а… его жена.

Сын барона Алексей Петрович пишет со слов матери:

«Ольга Врангель сопровождала мужа как медсестра полевого лазарета… В одну из таких ночей на окраине села раздались выстрелы — напали красные. В суматохе, не обращая внимания на свист пуль, выносили раненых и кое-как размещали их в повозках, запрягали лошадей. Опасаясь кровавой расправы над ранеными, пыток и насилия, большинство сестер носили с собой ампулы с ядом, чтобы принять его, когда не будет иного выхода.

Кто-то поскакал в ближайшую станицу, где находился Врангель со своим штабом. Взяв свой конвой и всех, кто был под рукой, Врангель поспешил на помощь».

Самой Ольге Михайловне этот драматический эпизод запомнился так:

«Подъехали казаки, Петруша остановил лошадь; вокруг свистели пули. Перейдя на французский, чтобы не поняли казаки, он отчитывал меня, недвусмысленно дав понять, что у него и без того хватает дел, чтобы еще волноваться за судьбу своей жены. Видимо, от пережитого волнения трагическая ситуация повернулась ко мне своей комической стороной: красные, пули, раненые, скачущие казаки — и среди этого ада мой муж, беседующий со мной по-французски. Я рассмеялась. Взбешенный, он повернулся и ускакал».

В мемуарах об этой стычке с женой Врангель писать не стал. Ольга Михайловна с тех пор по настоянию мужа работала только в тыловых госпиталях.

Наверное, в глубине души Петр Николаевич понимал, что в произошедшей неудаче виноват он сам. Действительно, в отсутствие окопов, сплошной линии фронта и сильного артиллерийского и пулеметного прикрытия, неприятельская конница имела большие возможности для маневра и могла внезапно атаковать в любой момент. Предотвратить неблагоприятное развитие событий можно было, только держа собственную конницу собранной в кулак, чтобы в случае угрозы быстро перебросить основные силы дивизии на опасное направление. В Гражданской войне главным был не захват территории, а уничтожение живой силы противника. Эффективно контролировать большое пространство малочисленные белые армии всё равно не могли. Врангель же сначала пытался по привычке захватывать сразу все стратегические пункты. Это приводило к распылению сил и досадным неудачам. Но вскоре он вполне освоился с особенностями тактики кавалерии в Гражданской войне и достиг громких успехов.

Постепенно всё вошло в привычное русло. Елисеев замечает: «Забыты неприятности „синюхинского дня“, расстрел пленных казаков, и полковая жизнь вошла в свою колею. Не спросил о них никогда и генерал Врангель». Подъесаулу Безладнову не помогла ретивость в расстреле пленных:

«На рысях полк идет к восточной околице станицы. К удивлению, видим, там уже стоит наш штаб дивизии. Генерал Врангель, чем-то сильно взволнованный, сильно разцукал Безладнова „за опоздание“. На доклад последнего, что приказ о выступлении получен с опозданием, генерал Врангель повышенным тоном буквально выкрикнул, и очень зло, „молчать!“ и пригрозил отрешить его от командования полком, вручив тут же ему лично отпечатанный приказ по дивизии со строгим выговором „за опоздание“.

— И когда это он успел отпечатать приказ с выговором мне? — как-то флегматично и удивленно, с черноморским юмором, спросил Безладнов меня.

Улыбаясь, я вспомнил, как генерал Врангель прищуривал глаза в станице Петропавловской, выслушивая разные резкости Безладнова. И прищуривал он их, скрывая свое неудовольствие. И бывшие будто ласковые взаимоотношения Врангеля и Безладнова сразу же прекратились. Но офицеры полка, с полным сочувствием за несправедливость, стали на сторону своего командира. Врангель всё же отомстил Безладнову..»

Вскоре Врангель снял Безладнова с командования полком за то, что при выходе из станицы Бесскорбной он приказал казакам дать салют — залп из винтовок в воздух, хотя генерал скомандовал выйти незаметно. Петр Николаевич умел избавляться от не сработавшихся с ним подчиненных и делал это весьма искусно, так что для увольнения опальных командиров всегда находились весомые причины.

Полковник Елисеев приводит еще один случай с перебежчиками — двумя сотнями мобилизованных красными и перешедшими на сторону Корниловского конного полка казаков: «Успокоенные и ободренные нами, они остались при полку. Полк сразу же пополнялся на одну треть своего состава. Все были довольны, в особенности командиры сотен, что их ряды увеличивались. Немедленно отправили донесение в штаб дивизии. Наутро было получено приказание от генерала Врангеля — „всех красных казаков немедленно прислать под конвоем в штаб дивизии“. Что с ними там случилось, мы не узнали, но в наш полк никто из них не вернулся». У Федора Ивановича были серьезные опасения, что, по крайней мере, часть казаков расстреляли. Это еще раз доказывает, что тогда Врангель больше думал о том, как покарать казаков, служивших у красных, чем о привлечении их на свою сторону.

По воспоминаниям Елисеева, 11 октября красные перешли в наступление и выбили все три полка из Бесскорбной — Корниловский, Екатеринодарский и Черкесский. Станица несколько раз переходила из рук в руки. 17 октября дивизия Врангеля была оттеснена за реку Уруп. А за три дня до этого Таманская армия красных под командованием Е. И. Ковтюха взяла Ставрополь.

Как раз в эти дни Врангель надел свою знаменитую черкеску, которой остался верен до самой смерти. Елисеев передал забавные детали:

«18 октября, с утра завязался бой на подступах к Урупской. Красные, спустившись вниз, перерезали дорогу Урупская — Бесскорбная. Пеший бой вел только Корниловский полк… В самый разгар боя, неожиданно из-за бугров, с юго-востока, под огнем красных, пешком, в сопровождении только своего адъютанта-кавалериста явился генерал Врангель. Оба они в гимнастерках, в фуражках, при шашках и револьверах. Бабиев доложил боевую обстановку. Врангель спокоен, улыбается и потом, с явным приятным расположением к Бабиеву, как-то наивно стал рассматривать его — как он одет? И рассматривал его так, как рассматривает подруга подругу, увидев на ней новое модное платье. И, налюбовавшись, вдруг спрашивает:

— Полковник! А где Вы заказывали свою черкеску?

И по боевой обстановке, и по существу вопроса это было очень странно.

— Да еще в Тифлисе, Ваше превосходительство! — козырнув ему, отвечает Бабиев, стоя перед ним в положении „смирно“.

— Не беспокойтесь… держите себя свободно, полковник. Я так люблю кавказскую форму одежды, но в ней мало что понимаю, почему и присматриваюсь к другим — кто и как одет? Я ведь приписан в казаки станицы Петропавловской. Станица подарила мне коня с седлом. Теперь я хочу одеть себя в черкеску. Но чтобы не быть смешным в ней — вот я присматриваюсь, чтобы скопировать с кого. Вы так стильно одеты… — говорит он, ощупывает качество „дачкового“ сукна черкески и „щупает“ глазами его оружие. Бабиев на его комплименты вновь откозырнул.

Разговор хотя и был неуместным по боевой обстановке, но он нам обоим понравился. Мы поняли, что у Врангеля „есть душа“, что с ним можно запросто говорить. Что он „живой человек“ со всеми человеческими страстями и недостатками, но не сухой формалист — генерал, начальник, к которому „не подступиться“».

Врангель переоделся в казачий костюм, чтобы быть ближе к казакам, чтобы они считали его своим. Но в бароне жил щеголь-гвардеец. И даже в боевых условиях он хотел добиться того, чтобы выглядеть в черкеске как можно элегантнее, потому-то и допытывался у полковника Н. Г. Бабиева об особенностях казачьей моды.

Этот вопрос волновал Врангеля и в дальнейшем. В конце 1918 года поправлявшийся после ранения Елисеев встретил барона в Кубанском войсковом офицерском собрании в Екатеринодаре:

«Вижу генерала Врангеля в папахе и серой черкеске. По записной книжке он перечислял какому-то генералу в штатском костюме количество трофеев, захваченных его казаками. Имея костыль под правой мышкой, левой рукой отдал ему честь. Врангель знал меня лично и коротким поклоном головы с улыбкой ответил мне на приветствие.

От нечего делать, опираясь на один уже костыль, тихо иду по Красной улице. Вдруг кто-то длинной рукой охватывает меня за талию. Оборачиваюсь и вижу генерала Врангеля.

— Как здоровье, подъесаул? — очень ласково спрашивает он и добавляет немедленно же: — У Вас очень красивый покрой черкески… где Вы ее шили? Я очень люблю казачью форму и всё присматриваюсь, на ком и как сидит черкеска, чтобы одеваться соответственно. Я еще очень мало понимаю в черкеске».

Елисеев считал, что Петр Николаевич по-особому относился к казачеству: «Не касаясь политики, надо сказать, что генерал Врангель был человек не злой, общительный. Он очень любит кубанских казаков как воинов и смотрел на них похвально только с этой стороны, мало зная их станичную жизнь, их семейственность, их психологию как земледельцев. Он очень любил полки своей 1-й конной дивизии, и, не хвалясь, Корниловский полк под командованием молодецкого, храброго, всегда веселого и воински отчетливого полковника Бабиева радовал его душу больше, чем другие полки. Ценность каждой строевой части, да и всякого дела, зависит исключительно от личности, которая это дело возглавляет».

Однако Врангель хотя и командовал кубанскими казаками, не считал их вполне надежными для Белого дела. Его не оставляла мысль о формировании регулярных кавалерийских полков, не связанных с казацкими вольностями и обычаями, с их традиционной «самостийностью». В мемуарах Петр Николаевич писал:

«В одну из… комиссий по изучению организации конницы попал и я. Созданию мощной конницы в условиях настоящей войны, где маневр играл первенствующую роль, я придавал огромное значение. Зная казаков, я в полной мере учитывал, что, по освобождении казачьих земель, они неохотно примут участие в дальнейшей нашей борьбе, и считал необходимым безотлагательно озаботиться восстановлением частей регулярной конницы. Большое число офицеров-кавалеристов оставались без дела или служили в пехотных частях сплошь и рядом рядовыми. Ценнейшие кадры лучшей в мире конницы таяли. Между тем оттого ли, что среди лиц штаба, начиная с Главнокомандующего, за немногими исключениями, большинство было пехотными офицерами, к мысли о необходимости создания регулярных кавалерийских частей верхи армии относились не только безразлично, но явно отрицательно.

Я подал отдельную докладную записку, в коей, настаивая на необходимости безотлагательно приступить к воссозданию регулярных кавалерийских частей, указывал в видах успешного проведения этой мысли в жизнь создать особый орган — инспекцию конницы. Внесенная в комиссию моя записка была поддержана всеми членами комиссии единогласно. Записка была передана генералу Романовскому, однако и по этому вопросу определенного ответа получить не удалось».

Тогда Врангель стал формировать регулярную кавалерию самостоятельно в своей 1-й конной дивизии. Он вспоминал: «В двадцатых числах сентября прибыла ко мне группа офицеров-кавалеристов, большей частью бывших офицеров Ингерманландского гусарского полка. Из офицеров-кавалеристов я сформировал при дивизии ординарческий взвод. Впоследствии мне удалось его развернуть и он послужил ядром к восстановлению Ингерманландского гусарского полка».

В принципе, идея Врангеля была здравой. Не являлось секретом, что казаки не слишком охотно воюют за пределами своих областей, а другой кавалерии в Добровольческой армии почти не было. Формирование регулярной кавалерии казалось выходом из этого положения. Наконец-то у командования появится мощная подвижная сила, которую смело можно будет двинуть хоть на Москву.

Но для формирования регулярных кавалерийских полков требовались кавалеристы, притом не только офицеры. А таких, за исключением казаков, в распоряжении командования Добровольческой армии практически не было. В царской армии основу регулярной кавалерии — драгунских, гусарских и уланских полков — составляли иногородние казачьих областей, сызмальства привычные к лошадям. Однако практически все иногородние в Гражданской войне оказались на стороне красных. Немало их было в противостоявшей дивизии Врангеля Таманской армии. Но и прочие кадры царской регулярной кавалерии — украинские крестьяне и русские крестьяне центральных губерний и Поволжья — также были либо на стороне красных, либо в отрядах многочисленных атаманов анархической ориентации. Интеллигентная молодежь, служившая в Добровольческой армии, в большинстве с лошадьми дела никогда не имела. Поэтому так называемую регулярную кавалерию приходилось пополнять главным образом теми же донскими, кубанскими и терскими казаками, хотя офицеры в ней зачастую действительно были из старых конных полков императорской армии.

На практике формирование регулярной кавалерии иногда выливалось в почти анекдотические случаи. Один из них рассказывает Елисеев:

«На фронте было принято: проходя всякую воинскую группу, спрашивать — какая часть? или — какой полк? Бабиев любил спрашивать громко и на черноморском языке.

— Якого полка? — крикнул он в темноту.

Так как из пяти казачьих полков 1-й конной дивизии четыре были черноморских, то к казакам в подобных случаях, в темноте, чтобы „родным языком“ сразу же сказать им о себе, что идут свои же казаки, все офицеры обращались именно с этими словами, по-черноморски.

Бабиев хотя и был исключительным и „правоверным линейцем“, но ему очень нравились казаки-черноморцы, и он мог сказать несколько слов на этом, для него трудном, черноморском наречии.

— Ынгыр… гыр-гыр-дыр… та чорти — якогось Ынгыр-ланського драгунського!.. — ответил ближайший казак в темноте.

Бабиев был в восторге и весело расхохотался».

Сам «казакоман» Бабиев был очень дисциплинированным офицером, далеким от неуместной критики начальства, отдающим должную дань русской кавалерии и кавалерийским офицерам, находившимся при генерале Врангеле. Но и его всё же возмущало, во-первых, что в штабе дивизии не было ни одного офицера-казака; во-вторых, что от полков требовалось бесчисленное количество конных вестовых ко всем офицерам-кавалеристам, состоявшим при штабе дивизии, и часто — строевые казачьи лошади с седлами; в-третьих, что бойцы для формирования Ингерманландского гусарского полка отнимались из других полков. До сотни казаков там было для разных назначений, тогда как сотенные командиры дорожили буквально каждым казаком в строю. А главное, штаб дивизии требовал от полков «лучших казаков». Конечно, таковых им не давал ни один полк. Посланных возвращали обратно, с приказом «заменить лучшими», но им посылались вновь «як нэ Иван, то Дэмьян»…

Елисеев вспоминал:

«Это была настоящая война между штабом дивизии и полками — долгая, непримиримая и постоянная. И побеждали, обыкновенно, сотенные вахмистры, которые назначали казаков…

Конечно, всё это было хорошо и естественно, если бы этот полк формировался из солдат, оставив в покое казаков, и не ослаблял бы полки. Но в этом-то и было главное зло, что всё ложилось на казаков.

Казаки не хотели идти туда. И не хотели по психологическим причинам. Как ни странно — у казаков и офицеров-кавалеристов не было никакого „общего языка“. Кавалеристы совершенно не умели говорить с казаками. У нас всех казаков называли на „ты“, по фамилии, иного и по имени — Пэтро, Грыцько, а не зная — кричишь порой так: „Эй, козаче! хлопче! давай коня!“ — и казак, услышав это, быстро выполняет приказание.

Там же, при штабе дивизии — было совсем иное. Кавалеристы не знали, говорить ли казаку „Вы“ или „ты“. Больше называли на „Вы“, что для рядового казака было тогда странно и отчужденно. Фамилии же казачьи они плохо запоминали. Да и как их можно было запомнить, такие „странные“, как, например, Нидилько, Шрамко, Супоня, Мамрак, Индыло…

Второпях кавалерист требует свою лошадь. Фамилию казака, конечно, не помнит, и он выкрикивает:

— Эй, казак! вестовой! да давайте же мне, наконец, мою лошадь! — возмущенно кричит он. И казак только по внешности офицера видит, что это его барин. И он с досадой за слово „вестовой“, словно „лакей“, лениво подводит ему коня, а сам думает: „Хай бы вин тоби здох…“

Все прибывающие офицеры-кавалеристы, конечно, были без лошадей и без седел. Где же их было достать? Да, конечно, опять-таки в полках… И самое благое начинание генерала Врангеля — формировать кавалерийский полк — вносило только неприятности в дело, в жизнь, и портило взаимоотношения».

В итоге получалось, что «регулярные полки» были еще менее боеспособными, чем казачьи. В них существовало противостояние рядовых казаков и армейских офицеров, что ухудшало сплоченность полков; да и сами казаки здесь были далеко не лучшими представителями войска, поскольку сотенные командиры, поставленные перед необходимостью отдать своих людей, разумеется, старались избавиться от худших бойцов. Естественно, казаки регулярных полков ничуть не больше, чем в собственно казачьих частях, желали сражаться за пределами своих земель. Поэтому с выходом за пределы казачьих областей начиналось массовое дезертирство, а то и переход к красным из-за конфликтов с офицерами.

Федор Иванович Елисеев вспоминал, как офицеры дивизии критиковали своего начдива, хотя и полюбили его:

«Нам всем так наскучило безрезультатное хождение „по Урупу“, переход за Уруп и обратно, что и Науменко, и Муравьев, и Бабиев, уйдя из станицы Бесскорбной на север, за гребни, скрывшись из глаз генерала Врангеля, решили передохнуть, точно выяснить боевую обстановку и уж тогда действовать. А чтобы все были „в курсе дела“, Науменко собрал вокруг себя командиров полков и всех командиров сотен, и мы все лежим под бугорком, слушаем старших. Командир 1-го Екатеринодарского полка полковник Муравьев резко критикует генерала Врангеля: что мы все время „толчемся на месте“, действуем разрозненно вместо того, чтобы собрать всю дивизию „в кулак“ и ударить на красных в одну точку, прорвать их фронт и потом бить по частям.

Полковник Бабиев молчит, но видно, что и он разделяет взгляд Муравьева, но как молодой полковник и только недавно принявший полк — он молчит. Командиры сотен, на которых ложилась основная боевая работа, полностью находятся на стороне Муравьева. Полковник Науменко очень ласково успокаивает Муравьева, но по тому, как он улыбается, также видно его сочувствие словам не всегда сдержанного Муравьева. Во всяком случае, сейчас, здесь собралась чисто строевая среда офицеров, которые думают однородно. И так как полковник Науменко являлся старейшим офицером 1-й конной дивизии, который допускал свободно выражать свое мнение подчиненным, чтобы лучше быть в курсе всякого дела, то вот ему это мнение и выражали».

В этот день, 21 октября, три полка лихой атакой в конном строю опрокинули цепи красной пехоты и захватили 1500 пленных — только что мобилизованных казаков и иногородних. Все они выразили желание служить в 1-й конной дивизии. Пленных отправили в штаб. Врангель был очень рад успеху и на этот раз всех пленных истреблять не стал, ограничившись лишь уничтожением командного состава. Он писал в мемуарах: «Я решил сделать опыт укомплектования пластунов захваченными нами пленными. Выделив из их среды весь начальствующий элемент, вплоть до отделенных командиров, в числе 370 человек, я приказал их тут же расстрелять. Затем объявил остальным, что и они достойны были бы этой участи, но что ответственность я возлагаю на тех, кто вел их против своей родины, что я хочу дать им возможность загладить свой грех и доказать, что они верные сыны отечества. Тут же раздав им оружие, я поставил их в ряды пластунского батальона, переименовав последний в 1-й стрелковый полк, командиром которого назначил полковника Чичинадзе, а помощником его полковника князя Черкесова».

Между тем Ф. И. Елисеев так описывал этих пленных: «Их оказалось два полка, численностью в обоих чуть свыше 1500 человек. Казаки!.. Казаки!.. Сомнений не было ни у кого, но война есть война: всех их, под небольшим конвоем, препроводили в Бесскорбную, в штаб дивизии. Генерал Врангель был в восторге и ликовал… Полки быстро окружили пленных и… не поверили своим глазам: пленные почти полностью состояли из казаков и иногородних пройденных станиц Лабинского полкового округа. Как оказалось потом, все они были мобилизованы, при отходе по этим станицам, Таманской красной армией. Они были так рады, что мы их атаковали, и совсем не считали себя „пленными“, прося сейчас же вступить в бой с красными. Из толпы пленных послышались веселые казачьи остроты и радость встречи со своими казаками. Они были очень богато снабжены патронами и табаком, чего в наших полках совершенно недоставало. Они щедро раздают их своим победителям. Одеты же они были как попало — кто в ватных бешметах, кто в полушубках, кто в шинели. На ногах рабочие „чирики“, кто в опорках, кто в солдатских ботинках и редко кто в сапогах. Но зато большинство было в своих черных потертых казачьих папахах. Командный состав был больше свои же люди». Расстрел 370 несчастных был совершенно излишен, так как и они все готовы были встать в ряды белых.

Елисеев утверждает, что начальник дивизии к успеху не был причастен: «Конная атака прошла не по приказу генерала Врангеля, а по обстановке и распоряжению полковника Науменко. Я не помню, была ли с нами артиллерия, но если и была, то она огонь не открывала, так как он и не был нужен».

Наступление 1-й Корниловской конной дивизии продолжилось 24 октября. Елисеев вспоминал этот эпизод, отмеченный, в частности, первым появлением Врангеля перед войсками в новом казачьем обмундировании:

«Полки поднялись на плато. Дул холодный ветер. В природе было неуютно. Издали мы увидели длиннейшую линию красных обозов, которые двигались со стороны Армавира на Ставрополь. По бокам обоза шла гуськом их пехота. Возможно, что это шла сама армия на подводах.

Пылкий Бабиев, опьяненный боевыми успехами последних дней, сразу перевел полк в аллюр рысью, построив его во взводную колонну. Бригадой никто не руководил. С левой стороны, шагов на сто, коротким наметом, наш полк обгонял генерал Врангель. В бурке, в черной косматой папахе, на подаренном кабардинце станицы Петропавловской, вперив взгляд вперед, скакал он к очень высокому остроконечному кургану в направлении станицы Убеженской. Мы впервые видим его в нашей кубанской форме одежды. Бурка, косматая папаха и его остро устремленный взгляд вперед делали его немного хищным, даже похожим на черкеса, и если бы не низкий кабардинец под ним, не соответствующий его высокому росту, вид его, как кавказца, был бы правилен и хорош.

Левее его и чуть позади скакал наш командир бригады полковник Науменко. За ними — до взвода казаков-ординарцев. По всему видно было, что Врангель не был в курсе боевой обстановки и торопился к высокому кургану, чтобы с него осмотреться и потом уже действовать. Линия красных обозов с войсками тянулась сплошной лентой с запада на восток, насколько хватал человеческий глаз. Атака для конницы, безусловно, была очень заманчива».

Однако атака не удалась, а Елисеев был ранен в плечо. Его эвакуировали в село Успенское, где находилась дивизионная санитарная летучка, над которой начальствовала жена Врангеля, которая сама его перевязывала. Но вскоре Врангель настоял на отъезде Ольги Михайловны в Екатеринодар.

Армавир был взят конниками Врангеля и частями генерала Б. И. Казановича. Они захватили три тысячи пленных и массу пулеметов. Врангель вспоминал: «На рассвете 26 октября я с корниловцами и екатеринодарцами, переправившись через Кубань, спешно двинулся к Армавиру, одновременно послав приказание полковнику Топоркову также идти туда. Сильнейший ледяной северный ветер временами переходил в ураган. Полки могли двигаться лишь шагом. Плохо одетые казаки окончательно застыли. Около полудня наши обе колонны почти одновременно вошли в соприкосновение с противником, последний, уклоняясь от боя, бросился на северо-восток, здесь был перехвачен частями полковника Топоркова и жестоко потрепан. Угроза Армавиру была устранена, и я приказал отходить на ночлег полковнику Топоркову в хутора Горькореченские, полковнику Науменко к станице Убеженской. Сам я проехал в Успенское».

Правда, этот пассаж был подвергнут Елисеевым уничижающей критике: «Здесь, видимо, спутаны даты. Корниловцы и екатеринодарцы из села Успенского выступили на правый берег Кубани 24 октября, но не 26-го. Если 22 октября „разбитый противник бежал“, как пишет генерал Врангель… то победные Корниловский и 1-й Екатеринодарский полки не могли же оставаться в ничегонеделании в селе Успенском ровно три с половиной дня… 1-я конная дивизия всё время действовала разрозненно, а полковник Топорков со своими полками — запорожцами и уманцами — действовал просто изолированно от дивизии. Мурзаев также… все три бригады дивизии действовали не только что в различных, но прямо в противоположных направлениях. После неудачной атаки Корниловского полка 24 октября оба полка, в тот же день, к ночи, вернулись в село Успенское, но не в станицу Убеженскую, до которой не дошли. Неприятно звучит и фраза, что „полки могли двигаться лишь шагом“. Конский состав тогда в полках был достаточно хорош, так как вся дивизия шла походом по своим родным станицам с богатым и гостеприимным населением и всего было вдоволь как для казаков, так и для лошадей. Не соответствует действительности и то… что „плохо одетые казаки окончательно застыли“. В полку у Бабиева „не застынешь“… Да и в остальных полках так же. Боевой дух казачества в то время был очень высок. В психологии и офицеров, и казаков война шла освободительная, полная порыва, как и необходимости. Не ослабляло этих качеств у казаков порою не совсем умелое боевое руководство».

Федор Иванович, несомненно, пристрастен к Врангелю. Он чувствовал в бароне чужака, хоть тот формально и был принят в состав Кубанского казачьего войска. Кроме того, в его воспоминаниях чувствуется как раз та «окопная правда», которая обычно противостоит генеральским мемуарам. Обычно боевые офицеры лучше знают конкретную обстановку и детали боев на своем участке, чем начальник дивизии и тем более командир корпуса или командующий армией. Неслучайно Елисеев подчеркивает: «Мое описание многих боев расходится с описанием их генералом Врангелем. Он всё „обобщает“, но не дает реальных картин боев». Правда, «окопники» обычно не посвящены в более широкие стратегические замыслы начальства. Однако приходится признать, что в большинстве случаев оказывается прав Елисеев, а не Врангель.

После взятия Армавира барон торжествовал: «Чувство победы, упоение успехом мгновенно родило доверие к начальнику, создало ту духовную связь, которая составляет мощь армии. С этого дня я овладел моими частями, и отныне дивизия не знала поражений».

Армавирских пленных Врангель решил влить в свою дивизию.

С подчиненными ему казаками и особенно с офицерами Врангель нашел общий язык. А вот говорить с народом у него не получалось. Подъесаул Сменов поделился с Елисеевым впечатлением от речи начдива: «„Фед-дя-а!.. дорого-ой! ты знаешь, где я был?“ — были первые его слова. И тут же возбужденно продолжает: „Генерал Врангель приказал согнать всех мужиков на площадь у сельского правления и держал к ним речь. Даже я не понял, что он говорил, а мужики, стоя без шапок, только чесали в своих затылках. Вот где может быть наша гибель“, — покрутив головой, закончил он и не стал передавать мне содержание речи Врангеля».

Петра Николаевича беспокоила судьба родителей, о которых он долгое время не имел вестей. В конце октября 1918 года Врангель писал жене: «Получил письмо от мамы от 28 сентября — крик отчаяния, нельзя читать без содрогания. Умоляет ее вытащить из Питера, исхлопотать пропуск у Скоропадского через Бибиковых и проезд в Державном поезде в Киев, а оттуда в Крым. Я в отчаянии, здесь сделать ничего не могу…» Барон не знал, что к тому времени его отец уже благополучно перебрался в Финляндию. А вот мать перевезти из Петрограда на Украину тогда не удалось — режим Скоропадского доживал последние недели. Мария Дмитриевна смогла выбраться из красного Петрограда уже после того, как ее сын стал видной фигурой Белого движения.

Теперь у Добровольческой армии впереди был Ставрополь, где вновь отличилась врангелевская дивизия. Генерал А. Г. Шкуро вспоминал: «Внезапным налетом Врангель овладел монастырем к югу от Ставрополя, недалеко от города. Это послужило сигналом для красных. Прорвав фронт генерала Улагая (2-я Кубанская дивизия) и генерала Боровского, они пустились в отступление главными силами именно в тех направлениях, которые я предполагал: на Святой Крест и Благодатное. Отдельные же их отряды искали спасения во всех направлениях. Часть бросилась и в астраханские степи. Врангель ворвался в Ставрополь и с боем на улицах овладел им».

«Мы выступили очень рано из Марьевской и шли лесом часа полтора, — описывал бой за Ставрополь Сергей Мамонтов. — Батарею вызвали вперед. Мы вынырнули из оврага. Лес обрывался, и перед нами было большое поле, а за ним начинался город Ставрополь. Всё поле было покрыто кавалерией, совсем близко от нас. Развевалось несколько красных знамен. Это были красные.

Батарея тут же, на краю оврага, снялась с передков и ахнула по кавалерии картечью. Неожиданность была полная. Красные знамена исчезли, кавалерия смешалась и побежала. Наши полки выскочили из леса и атаковали бегущих. Стрелять больше было нельзя, чтоб не задеть наших. Батарея взялась впередки и рысью пошла за полками. На спинах бегущих мы вошли в город.

Удар во фланг удался блестяще. У красных началась паника, и этим мы облегчили задачу нашей пехоте, наступавшей с другой стороны.

Первым зданием города был женский монастырь. Когда мы проходили мимо него, из ворот выскочила монашка, бегом догнала нашу санитарную двуколку, впрыгнула в нее на ходу. Это был переодетый офицер. В предыдущем бою он был ранен и скрылся в монастыре. Монашки его не выдали. Теперь он плакал и смеялся, что опять попал к своим.

С налета казаки прошли до центра города, но в городе конница плохо применима. Красные пришли в себя, оправились и нас из города вытеснили. У красных в Ставрополе были очень крупные силы…

Наша дивизия была вынуждена выйти из города. Красные думали, что мы отступаем и погнались за нами. Но просто Врангель вывел конницу из узких улиц в поле. Тут мы должным образом встретили красных и загнали их опять в город. Результат нашего флангового удара сказался. Наша пехота нажала с другой стороны, и красные уходили из Ставрополя».

Врангелевская конница вошла в Ставрополь 2(15) ноября. Красные оставили в городе две с половиной тысячи убитых и четыре тысячи раненых. Отступавшие таманцы успели убить в тюрьме бывшего главкома советских войск на Северном Кавказе Ивана Лукича Сорокина. Здесь сказались противоречия между иногородними, составлявшими костяк Таманской армии, и той частью кубанского казачества, которая сражалась на стороне красных. О Сорокине, бывшем казачьем есауле, окончившем престижную на Кубани школу военных фельдшеров и фактически руководившем советскими войсками, противостоявшими Добровольческой армии во время двух ее кубанских походов, был высокого мнения Деникин, утверждавший, что «если вообще идейное руководство в стратегии и тактике за время северокавказской войны принадлежало самому Сорокину, то в лице фельдшера-самородка Советская Россия потеряла крупного военачальника». После убийства Сорокина начались массовые переходы казаков на сторону белых. Перспектива отступать с остатками 11-й армии (в нее была переименована бывшая Таманская армия) к Астрахани через безводные степи их не привлекала. Да и белые теперь уже не расстреливали пленных.

Пятнадцатого ноября 1918 года Врангель был назначен командиром 1-го конного корпуса и 22 ноября произведен в генерал-лейтенанты — «за боевые отличия» в боях под Ставрополем.

Петр Николаевич вспоминал, что был вызван начальством на станцию Рыздвяную (вторая станция от Ставрополя в направлении на Кавказскую), где в поезде главнокомандующий, генерал Деникин, объявил о его назначении командиром 1-го конного корпуса, в состав которого, кроме 1-й конной дивизии, включалась 2-я Кубанская казачья дивизия полковника Улагая. Корпусу приказывалось продолжать преследование Таманской красной армии, действуя к северу от железнодорожной линии Ставрополь — Петровское. К югу от этой линии наступали части генерала Казановича и 1-я Кубанская казачья дивизия генерала Покровского.

Корпус Врангеля благодаря блестящему маневру разгромил под Спицевкой отступающих от Ставрополя красных. Эта победа показала, что Врангель полностью овладел особенностями тактики конницы в Гражданскую войну и превратился в замечательного кавалерийского начальника. Он смело совершал маневры большой массой конницы и смело бросал в атаку целый корпус в одной лаве. (Тут, правда, надо оговориться, что численность врангелевского корпуса не превышала кавалерийской дивизии времен Первой мировой войны.) Барон также умело применил военную хитрость — организовал ночной форсированный марш конного корпуса и сумел застать красных врасплох.

Бой под Спицевкой, хорошо запомнившийся Сергею Мамонтову, ярко демонстрирует излюбленные тактические приемы Врангеля:

«С тех пор как генерал Врангель принял командование Кубанским конным корпусом, его успехи превратились в триумфальный марш. Но справа от нас у нашей пехоты была неудача. Красные собрали значительные силы и нанесли удар с востока в направлении на Ставрополь. Они отбросили нашу пехоту у сел Спицевка и Сергеевка, угрожали Ставрополю и вышли в тыл нашего корпуса. Положение было очень серьезное.

Врангель реагировал быстро и решительно, как всегда. Он просто снял свой корпус с петровского направления, шел всю ночь, наутро ударил неожиданно во фланг прорвавшимся красным, уничтожил их и на следующий день вернулся на свои старые позиции, раньше чем красные собрались что-нибудь предпринять.

Петровское. В пять часов пополудни нам объявили:

— Завтра дневка — ни боев, ни походов. Отдыхайте.

Это нас обрадовало, потому что каждый день были и бои и походы. Поручик Коренев и я пошли в поле, поймали барана и отдали его хозяйке жарить. Я отдал белье стирать. Но в девять часов вечера новый приказ:

— Седлать, заамуничивать. Выступаем через 15 минут.

Вот тебе и отдых! Забрали недожаренного барана. Я засунул в сумы седла мокрое белье. Бог знает, когда и где оно теперь высохнет. Наступила ночь. Впоследствии мы узнали, что это сделали нарочно, чтобы обмануть красных. Хитрость удалась. Предупрежденные своими агентами о нашей дневке, красные решили тоже отдохнуть. Когда же на следующий день они узнали о нашем исчезновении, опасаясь засады, они ничего не предприняли. А послезавтра мы были снова на местах с вестью об одержанной большой победе.

Мы шли впотьмах всю ночь, часто рысью, не зная, куда мы идем. Перед рассветом мы остановились в неглубокой балке. За ночь мы проделали шестьдесят верст.

„Не курить и не разговаривать!“ — это значило, что красные под боком.

Стало светать, и мы с изумлением увидели шагах в трехстах от нас разгуливающих по гребню красных пехотинцев. В ложбине, где мы находились, было еще темно, и они нас не видели. Но посветлело, и раздались отдельные выстрелы.

— По коням. Садись. Шагом марш!

И несколько колонн конницы стали молча, не отвечая на выстрелы, подниматься на бугры. Огонь усилился, потом смолк. Мы не отвечали, а молча двигались. Это неожиданное появление на их фланге масс конницы вызвало у красных панику. Красные побежали. Мы перешли на рысь.

В нашем корпусе было восемь, а может быть, и все десять полков. Считая по 500 шашек на полк, это составляло от 4000 до 5000 шашек, не считая батарей. Это очень внушительная сила. А главное, полная неожиданность».

В движении массы конников было что-то завораживающее. «Мы поднимались на холмы, — вспоминал Мамонтов, — за первым Линейным полком, пятым в нашей дивизии. В этом полку казаки носят красные башлыки. А так как казаки справляются на службу сами, то не было ни одного одинакового красного цвета, от малинового до ярко-красного. На черных бурках и на фоне белого снега — это была картина незабываемая, освещенная восходящим солнцем. После стольких лет, стоит только закрыть глаза, и я ее снова вижу».

В пылу сражения врангелевцев охватил невиданный бесшабашный азарт:

«Мы всё шли вперед, не останавливаясь и не обращая внимания ни на сдающихся, ни на обозы. Сдавались все кругом. Мы почти не встречали сопротивления. А где встречали, там с радостью разбивали сопротивление в несколько минут и шли дальше. Приходилось проходить полями, сплошь утыканными винтовками, штыками в землю. Никогда такого количества видеть больше не приходилось. На пленных не обращали внимания, гнались за бегущими. Сдавшихся было даже чересчур много — это становилось опасно. Но психологическая победа была так сильна, что она отняла у них всякую инициативу.

Пройдя восемнадцать верст, большей частью рысью, мы оказались перед невысокой, но крутой цепью холмов. Какая позиция для красных! Здесь под холмами скучились остатки красных дивизий. Они бежали эти восемнадцать верст и, чтобы уйти от нас, должны были перевалить через холмы. Но сил и дыхания у них больше не было. Тут-то разыгралась главная атака всего корпуса. Атака целого корпуса неописуема, надо ее пережить. Мурашки бегают по спине от восторга. Земля дрожит от топота копыт.

Батарея, охваченная общим энтузиазмом, скакала к красным, не отдавая себе отчета, что она там будет делать. Просто пришли в телячий восторг.

Вдруг мы увидали четырехорудийную красную конную батарею. Она шла рысью, стараясь обогнуть холмы слева и уйти от нас.

— Поймать мне эту батарею! — завопил полковник Шапиловский.

Всякая осторожность была забыта. Номера и разведчики кинулись вскачь за батареей. Несколько казаков поскакали ей наперерез. Красная батарея шла теперь карьером. Первому орудию и номерам второго удалось улизнуть, но казаки остановили три других орудия, и мы с торжеством привели их с номерами к нашей батарее. Дали им офицеров, и так они за нами и ездили.

Очень мало кому из красных удалось уйти. Разгром был полный. Несколько красных дивизий перестали существовать.

Наши полки рассыпались и сгоняли пленных, как баранов. Повозки собирали винтовки. Бой был кончен.

Мы пошли в село Сергеевку ночевать. Заперли наших пленных артиллеристов в сарай. Слишком усталые, чтобы их сторожить, мы им посоветовали не двигаться, не то… Они и не двинулись.

Страшно усталые, после похода и боя, мы заснули как убитые. Но я все же проснулся по привычке. Надо было накормить Ваньку. Бедняга не ел со вчерашнего дня, а работать пришлось на совесть. После недолгой борьбы со сном я встал и вышел на улицу. Невольно подался назад: вся широченная улица была полна красной пехотой.

— Ах да. Это же пленные.

У стены нашей хаты стоял прислонившись казак и дремал, держа винтовку.

— Что это такое?

— Да пленные.

— Ты что же, их стережешь?

— Как их устережешь? Их ведь тысячи… Но их так пужнули, что они теперь тихие стали… Ничего.

Утром корпус пошел обратно в Петровское. Между полками шли громадные четырехугольные колонны пленных, думаю, по тысяче человек. Шел полк, колонна пленных, опять полк, опять пленные и так далее. Когда полки переходили на рысь, то пленные бежали бегом. Нужно было торопиться вернуться в Петровское. Думаю, что пленных было пять-шесть тысяч человек, а то и больше. Впервые пленных не расстреливали, а послали в тыл и из них сформировали белые полки, которые сражались вполне прилично.

По дороге полки остановились и построились в широкое каре. Рядом с нашими четырьмя орудиями построились три красные пушки, которые мы все возили с собой. В каре галопом вошел генерал Врангель. Он осадил своего чудесного коня, снял папаху и зычным голосом крикнул:

— Спасибо, орлы!

Громовое „ура“ было ему ответом.

Передний ездовой красного орудия тоже сорвал папаху и вопил „ура“. Был ли он захвачен грандиозностью картины или хотел подлизаться? Кто его знает? Считаю, что под Спицевкой Врангель одержал одну из самых значительных побед на Северном Кавказе. После Спицевки красные больше не пробовали проявлять инициативы и очистили Терек. Мы же перешли в Манычские степи».

В конце декабря 1918 года 1-й конный корпус, 1-й армейский корпус генерал-майора Казановича и отряд генерала Станкевича были объединены в одну армейскую группу под командой Врангеля, которой была поставлена задача захватить главную базу Таманской армии — город Святой Крест (ныне Буденновск), который и был занят 1-й Кубанской конной дивизией генерала Улагая 4 января 1919 года.

Тем временем в Белом движении на юге России произошли важные политические перемены. 26 декабря 1918 года (8 января 1919-го) на станции Торговой состоялась встреча генерала Деникина с атаманом Войска Донского генералом Красновым. Последний, оставленный немцами и жестоко теснимый красными, в условиях, когда казаки северных округов толпами складывали оружие и расходились по домам, согласился на подчинение Донской армии Деникину. Таким образом, Деникин стал главнокомандующим Вооруженными силами Юга России — так стали теперь называть подчиненные единому командованию Добровольческую и Донскую армии.

Теперь Деникин мог поделиться с Донской армией, лишившейся немецкого снабжения, захваченными на Северном Кавказе трофеями. Кроме того, Антон Иванович обещал направить части Добровольческой армии в Донбасс, чтобы помочь донцам отразить натиск красных. Главнокомандующий также рассчитывал на помощь держав Антанты. Но для них Краснов, тесно связанный с Германией, был одиозной фигурой. Поэтому тезку нашего героя вынудили 2 февраля 1919 года уйти с поста, на котором его сменил генерал-лейтенант А. П. Богаевский, соратник Деникина еще по Ледовому походу.

Когда Деникин стал главкомом, освободилась должность командующего Добровольческой армией. На нее был назначен Врангель, к тому времени уже пользовавшийся большим авторитетом в войсках как удачливый кавалерийский начальник.

Деникин в мемуарах так объяснил причины назначения командармом именно Врангеля: «Обсудив вместе с начальником штаба вопрос о командующем, остановились на генерале бароне Врангеле. Он был моложе других корпусных командиров и только недавно вступил в ряды Добровольческой армии — это должно было вызвать обиды. Но в последних славных боях на Урупе, Кубани, под Ставрополем он проявил большую энергию, порыв и искусство маневра. Назначение барона Врангеля состоялось. Один из достойных корпусных командиров, первопоходник, генерал Казанович благодаря этому ушел в отставку, другие поворчали, но подчинились».

Поручик артиллерии Сергей Иванович Мамонтов в мемуарах «Не судимы будем» свидетельствует:

«В кавалерии всё зависит от начальника. Хороший начальник достигнет успеха даже с посредственной частью, а плохой ничего не добьется с прекрасными полками. Берусь об этом судить, потому что пришлось служить и с хорошими, и с плохими.

Хорошие начальники редки. К началу Первой мировой войны в России была самая лучшая и самая многочисленная кавалерия, а среди высших начальников хороших не нашлось, и наша чудная кавалерия осталась неиспользованной. Конечно, были славные дела, но не выше дивизии. То есть среди младших начальников были и хорошие, но ходу им не давали.

У хорошего начальника какое-то чутье, он разбирается в обстановке и в настроении войск, он способен принять быстро решение.

В нашей 1-й Кубанской дивизии были три прекрасных начальника: Врангель, Топорков и Бабиев. К этим трем могу прибавить генерала Барбовича, начальника регулярной кавалерии, и донца генерала Мамонтова (однофамилец), проведшего рейд на Тамбов по красным тылам. Из этих пяти я имел честь служить под командой первых четырех. Какая радость служить под начальством хорошего и тоска служить у плохого».

Назначение Врангеля командующим Добровольческой армией произошло уже 27 декабря 1918 года, но вступил он в командование армией, переименованной в Кавказскую добровольческую, только 10 января 1919-го. Одновременно была образована Крымско-Азовская добровольческая армия генерал-лейтенанта А. А. Боровского, действовавшая в Крыму.

Штаб Врангеля разместился в Минеральных Водах. Начальником штаба Кавказской добровольческой армии был назначен генерал-лейтенант Яков Давыдович Юзефович.

Десятого января Врангель издал первый приказ по армии. Он звучал очень бодро:

«Славные войска Кавказской Добровольческой армии!

Волею главнокомандующего, генерала Деникина, я с сегодняшнего дня поставлен во главе Вас.

Горжусь командовать Вами, храбрецы.

Полгода кровавых битв я провел среди Вас, почти все Вы сражались под моим начальством — и с нами всюду была победа.

Орлы 1-ой конной дивизии, где только не били мы врага. Под станицами Петропавловской, Михайловской, Курганной, Чамлыкской, Урупской и Бесскорбной, под Армавиром и Ставрополем — Вы неизменно громили противника, захватывая пленных, орудия, пулеметы.

Доблестные соратники 1-го конного корпуса, Ваше победоносное „ура“ гремело под Михайловской, Дубовкой, Тугулуком, Константиновской, Благодарным, Петровским, под Спицевкой и Винодельным, под Медведовским, Елизаветинским, Святым Крестом и Георгиевском, — тысячи пленных, десятки орудий и пулеметов, огромные обозы попали в Ваши руки.

Славные войска 1-го армейского, 1-го конного корпусов, 3-ей Кубанской дивизии и Пластуны 3-ей бригады, рядом с доблестными войсками генерала Ляхова, Вы в последних боях разбили наголову врага — 35 орудий, 53 пулемета, броневики, аэропланы, огромные обозы и тысячи пленных стали Вашей добычей.

Доблестью Кубанских орлов освобождена родная Кубань; враг, пытавшийся укрыться в богатой Ставропольской губернии, настигнут, разбит и бежал в голодную Астраханскую степь.

Очередь за Тереком; уже поднимаются на защиту родных станиц славные Терцы и каждый день стекаются в наши ряды.

Услыхав клич Кубанских и Терских орлов, уже встают храбрые Кабардинцы и Осетины; встал как один горный Дагестан, джигиты седлают коней, берут оружие и спешат вместе с нами в бой…

Вперед же, кавказские орлы.

Расправьте могучие крылья, грудью прикройте свои гнезда и, как трусливого шакала, гоните от родных станиц и аулов презренного врага.

Генерал Врангель».

В середине января в Минеральных Водах Деникин провел совещание с Врангелем, Юзефовичем, Романовским, Драгомировым и другими генералами. Он объявил, что после освобождения от красных Северного Кавказа собирается перебросить части Кавказской добровольческой армии в Донбасс, на помощь группе войск генерала Май-Маевского. В дальнейшем Деникин намеревался, прикрывшись по линии реки Маныч заслоном, главными силами развивать наступление на Харьков.

Врангель был против этого плана. Он вспоминал: «Я горячо возражал, со своей стороны предлагая освобождающиеся части моей армии перебрасывать в район станции Торговой с тем, чтобы в дальнейшем, по сосредоточении здесь армии, действовать вдоль линии Царицынской железной дороги, на соединение с сибирскими армиями адмирала Колчака, победоносное продвижение которого задерживалось угрозой со стороны красных его левому флангу. Генерал Романовский мне возражал, доказывая необходимость прежде всего обеспечить за нами жизненно необходимый нам Каменноугольный бассейн и указывая на то, что харьковское направление, как кратчайшее к главному объекту действий Москве, должно почитаться главнейшим. Генерал Юзефович поддерживал меня».

Однако Врангелю и его начальнику штаба не удалось переубедить Деникина. С этого момента берут начало серьезные разногласия между ними, переросшие в дальнейшем в глубокую взаимную неприязнь.

Попробуем оценить, чья стратегия — деникинская, которая и была осуществлена на практике, или врангелевская, если бы она была принята, — могла бы принести больший успех белым.

В тот момент, в январе 1919 года, на востоке армии адмирала А. В. Колчака вели успешные бои на своем северном фланге и овладели Пермью. Однако южный и центральный участки колчаковского фронта в тот момент находились на Урале, их войска только готовились перейти в решающее наступление к Волге. Непосредственно к низовьям Волги примыкал лишь фронт, который держали уральские казаки. Только с ними и могла бы взаимодействовать Кавказская добровольческая армия Врангеля в случае, если бы удалось захватить Царицын и Астрахань. Но Уральская казачья армия действовала на изолированной территории в условиях безводных степей и полупустынь и сама нуждалась в помощи, прежде всего боеприпасами, снаряжением и продовольствием. Генеральное же наступление к Волге Сибирской и Западной армий колчаковского фронта началось соответственно 19 февраля (4 марта) и 21 февраля (6 марта) 1919 года. Так быстро подготовиться к наступлению на Царицын армия Врангеля конечно же не успела бы даже в случае, если бы был принят план Врангеля и она получила бы необходимое усиление. В действительности в наступление на Маныче, приведшее в конце концов к взятию Царицына, армия Врангеля перешла только в конце апреля, а перед этим вынуждена была отражать советское контрнаступление. Между тем уже 15 (28) апреля Южная группа красных под командованием М. В. Фрунзе начала контрнаступление против Западной армии, закончившееся крахом всего колчаковского фронта. К Царицыну войска Колчака вышли только тогда, когда армии Верховного правителя России уже оставляли Урал.

Если бы план Врангеля был принят, вряд ли это существенно повлияло бы на сроки занятия белыми Царицына. Ведь Врангелю всё равно пришлось бы часть своих войск отдать в помощь группе Май-Маевского в Донбассе, иначе разгром Донской армии привел бы к срыву царицынской операции Врангеля. Не исключено, что более сильная Кавказская добровольческая армия смогла бы взять Царицын на неделю-другую раньше, но это всё равно не предотвратило бы разгром Колчака. Даже от Царицына было бы слишком далеко до тылов советского Восточного фронта.

Понятно стремление Врангеля, как и всякого командарма, доказать, что именно его направление является решающим и именно на нем надо сосредоточить максимум сил и средств. Однако объективный анализ доказывает, что предложенная бароном стратегия в тот момент не могла привести к успеху. В этом случае Вооруженные силы Юга России всё равно не соединились бы с Колчаком, зато получили бы мощный удар от красных в Донецком бассейне и, вполне возможно, потерпели бы решительное поражение даже раньше, чем это произошло в действительности.

У Деникина тоже была мысль о соединении с Колчаком. Еще 14 февраля он писал адмиралу: «Жаль, что главные силы сибирских войск, по-видимому, направлены на север. Соединенная операция на Саратов дала бы огромные преимущества: освобождение Уральской и Оренбургской областей, изоляцию Астрахани и Туркестана. И главное — возможность прямой, непосредственной связи Востока и Юга, которая привела бы к полному объединению всех здоровых сил России и к государственной работе в общерусском масштабе». Но Колчак идею совместной операции не поддержал. К тому же в тот момент и колчаковские, и деникинские войска были еще слишком далеко от Саратова, чтобы говорить о реальной координации действий. Да и группировки красных в Астрахани и Уральской и Оренбургской областях не оказывали влияния на исход решающих операций. Армии Колчака наступали в расходящихся направлениях — на Вятку и Самару, что неотвратимо обрекало их на поражение.

В боях под Моздоком войска Врангеля взяли около сорока тысяч пленных и много боеприпасов и, пройдя за 12 дней 350 километров, вышли к Каспию, захватив Кизляр и Грозный. Другая группировка Красной 11-й армии была разгромлена под станицами Самашинской, Михайловской и Слепцовской. При этом было захвачено восемь бронепоездов и более десяти тысяч пленных. Их теперь не истребляли, но длительное время держали в фильтрационных лагерях, где многие из них стали жертвами голода и эпидемий. Если бы их всех удалось направить на пополнение Вооруженных сил Юга России, численный перевес красных значительно уменьшился бы.

В приказе № 3 по Кавказской добровольческой армии, изданном Врангелем 20 января 1919 года, говорилось:

«Славные войска Кавказской Добровольческой армии!

Доблестью Вашей Северный Кавказ очищен от большевиков.

Большевистская армия разбита, остатки ее взяты в плен. В одних только последних боях Вами захвачено 8 броневых поездов, 200 орудий, 300 пулеметов, 21 тысяча пленных и иная несметная военная добыча. Еще недавно, в октябре месяце, большевистская армия насчитывала 100 тысяч штыков с огромным числом орудий и пулеметов — теперь от этой армии не осталось и следа…

Полчища врага разбились о доблесть Вашу — Вас было мало, у Вас подчас не хватало снарядов и патронов, но Вы шли за правое дело, спасение родины, шли смело, зная, что „не в силе Бог, а в правде“…»

Страшные картины разрухи предстали перед глазами Врангеля, когда он, направляясь в части под командованием генерала Покровского, взявшие Кизляр, проезжал спешно оставленные красными территории. Он вспоминал:

«Получив известие о занятии нашими передовыми частями Кизляра, я решил проехать к генералу Покровскому, чтобы благодарить его части. Я проехал поездом до станции Узловой, далее путь оказался неисправным и я продолжал путешествие на автомобиле. На всём пути из окна вагона видели мы следы беспорядочного стихийного отступления Красной армии. Тянущийся вдоль железнодорожного пути тракт был усеян брошенными орудиями, повозками, походными кухнями, лазаретными линейками, трупами людей и лошадей. На остановках железнодорожные станции и дома были набиты больными и ранеными. По мере продвижения вперед картина разгрома противника выявлялась всё ярче.

Начиная от Моздока до станиц Наурской, Мекенской и Калиновской, на протяжении 65 верст, весь путь вдоль железной дороги был сплошь забит брошенной артиллерией и обозами, вперемешку с конскими и людскими трупами. Огромные толпы пленных тянулись на запад по обочинам дороги. В изодранных шинелях, босые, с изможденными землистого цвета лицами, медленно брели тысячные толпы людей. Пленных почти не охраняли, два казака гнали две-три тысячи. Партии пленных, в значительном числе состоявших из больных, оставляли за собой большое количество отсталых. Выбившись из сил, больные люди падали тут же на грязной дороге и оставались лежать, безропотно ожидая смерти, другие пытались еще искать спасения, подымались и шли далее, шатаясь и падая, пока, окончательно выбившись из сил, не теряли сознание. Двое таких несчастных, перейдя предел человеческих страданий, бросились под колеса нашего поезда.

На одной из маленьких станций, сплошь забитой ранеными, больными, умирающими и мертвыми, я зашел в железнодорожную будку. В маленькой, в пять-шесть квадратных аршин, комнате лежали на полу, плотно прижавшись друг к другу, восемь человек. Я обратился с вопросом к ближайшему, ответа не последовало. Наклонившись к нему, я увидел, что он мертв. Рядом лежал такой же мертвец, далее то же.

Из восьми человек было семь трупов. Восьмой был еще жив, но без сознания. К груди своей, ища тепла, он плотно прижимал облезшую, худую собаку.

На станциях и железнодорожных разъездах стояли брошенные противником эшелоны с потухшими паровозами. Сбежавшееся из соседних деревень население растаскивало грузы. Среди всевозможных товаров, мануфактуры, посуды, снарядов, сельскохозяйственных машин, оружия, медикаментов лежали забившиеся в вагоны больные, вперемешку с трупами. В одном из вагонов я видел умирающего, под головой которого подушку заменял труп его товарища. На одном из разъездов нам показали поезд мертвецов. Длинный ряд вагонов санитарного поезда был сплошь наполнен умершими. Во всём поезде не оказалось ни одного живого человека. В одном из вагонов лежали несколько мертвых врачей и сестер. По приказанию генерала Покровского особые отряды производили очистку железнодорожных зданий от больных и трупов. Я наблюдал, как на одной из станций пленные откатывали ручные вагонетки со сложенными, подобно дровам, окоченевшими в разнообразных позах мертвецами. Их тут же за станцией сваливали в песчаные карьеры в общую могилу.

От станицы Каргалинской до Кизляра на протяжении 25 верст железнодорожный путь был забит сплошной лентой брошенных составов. Здесь были оставлены запасы неисчислимой стоимости: оружие, огнеприпасы, громадное количество медикаментов, медицинских инструментов, обувь, одежда, вперемешку с автомобилями, мебелью, галантереей и хрусталем. Охранять всё это было некому, и бесценные запасы расхищались населением окрестных деревень. Один из составов, вероятно, от неосторожности, загорелся. Находившиеся в некоторых вагонах артиллерийские грузы взорвались. Чернел длинный ряд обгорелых вагонов, и на значительном пространстве кругом разбросаны были обезображенные трупы, среди них много женщин и детей».

Общую ужасающую картину, представшую перед Врангелем, усугубил еще один эпизод:

«Освобожденный от красного ига Терек подымался. Станицы, через которые мы проезжали, кишели народом. Скакали спешившие на сбор к станичному правлению казаки. Шли в праздничных нарядах статные, красивые казачки. На околице одной из станиц мы встретили человек пять казачат с винтовками. Автомобиль завяз в грязи, и пока подоспевшие казаки его вытаскивали, я разговорился с казачатами:

— Куда идете, хлопцы?

— Большевиков идем бить, тут много их по камышу попряталось, як их армия бежала. Я вчерась семерых убил, — в сознании совершённого подвига заявил один из хлопцев, казачонок лет двенадцати, в бешмете и огромной мохнатой папахе.

Никогда за все время междоусобной брани передо мной не вставал так ярко весь ужас братоубийственной войны…»

Красные для Петра Николаевича — враги, жалеть их не приходится, труп врага, как известно, хорошо пахнет. А вот мальчик-казачонок — другое дело. Врангеля действительно взволновало нравственное и психическое здоровье детей, чьи отцы сражались на стороне белых, вынужденных наблюдать все ужасы братоубийственной войны и даже участвовать в ней.

Деникин по поводу разгрома красных на Северном Кавказе писал: «…стотысячная армия Северо-Кавказского большевистского фронта перестала существовать. Она оставила в наших руках 50 тысяч пленных, не считая больных и раненых, 150 орудий, 350 пулеметов и огромное количество всякого военного имущества».

Советский военный историк H. E. Какурин характеризовал тогдашнюю стратегическую обстановку следующим образом:

«Общее протяжение фронта, наиболее плотно занятого частями XI армии, равнялось 250 км при общей численности армии в 88 тыс. бойцов.

Командование XI армии предполагало главный удар нанести в обход правого фланга противника в общем направлении на Баталпашинск — Невинномысскую, чтобы отрезать главные силы противника от района Армавир — Ставрополь…

Начавшееся 2 января 1919 г. наступление левым флангом армии дало первоначально чисто местный успех в виде занятия Баталпашинска, но оно скоро приостановилось как по недостатку огнеприпасов, так и под влиянием контратак противника, и XI армия снова отошла в исходное положение…

Неудача наступления еще более ухудшила внутреннее состояние войск XI армии и их общее стратегическое положение.

Расстройство управления выявилось не только в дивизионном масштабе, но пошло глубже; две бригады соседней с юга с 4-й дивизией 3-й стр<елковой> дивизии также отходили самовольно в расходящихся направлениях… что дало противнику возможность развить первоначальный успех своей контратаки в общее поражение XI армии.

На фронт Святой Крест — Георгиевск он направил свой главный удар группой генерала Врангеля в составе 13 тыс. штыков и сабель при 41 орудии, стремясь разрезать надвое XI армию, отбросив часть ее в пески и затем разгромить ее разъединенные крылья. На этом фронте его главные удары направлялись от Благодарного на Св. Крест и через Георгиевск на Государственную и Курскую.

В результате этих ударов остатки 3-й дивизии были отброшены в пустыню, после чего противник обратился против левого крыла армии (2-й и 1-й дивизии), отходившего вдоль Северо-Кавказской железной дороги на Прохладную и Моздок, и дважды окружал его. Хотя этим дивизиям и удалось пробиться из окружения, но в район Яндык — Лагань пришли только остатки их в количестве не свыше 13 тыс. бойцов пехоты и кавалерии».

В конце января 1919 года, возвращаясь с передовых позиций, Врангель заболел сыпным тифом в тяжелой форме. Поднялась температура, сильная головная боль мучила его целыми днями, и он слег. Генерал приехал в Кисловодск совсем больным, доехал с вокзала в автомобиле на отведенную ему двухэтажную дачу и вечером потерял сознание. Был очень сильный жар, приходили кошмары-галлюцинации, мучили сердечные спазмы.

В это время армией временно командовал Юзефович, осуществивший переброску ее основных сил в Донбасс. Он же вызвал телеграммой Ольгу Михайловну, возглавлявшую госпиталь в Екатеринодаре.

Барона лечили хорошие врачи — профессор Ушинский, известный бактериолог профессор Юрьевич. На пятнадцатый день болезни положение стало почти безнадежным. Врангель был без сознания. Однако во время соборования, когда окружающие думали, что уже всё кончено, Петр Николаевич неожиданно пришел в себя, но после причастия опять потерял сознание. Он всё время бредил. Иногда среди бессвязных слов больного можно было различить отдаваемые им приказы. К утру Врангель совсем ослаб.

Это был кризис. Организм справился. Вечером шестнадцатого дня болезни температура стала спадать. Выздоровление заняло больше месяца. Только в начале марта барон начал вставать с постели. Во время болезни Кубанская рада 13 февраля наградила его орденом Спасения Кубани 1-й степени.

Врангель получил сердечное письмо от генерала Деникина. Зная, что Петр Николаевич стеснен в средствах, главнокомандующий приказал генералу Юзефовичу покрыть расходы по лечению из казенных средств, а врачи отказались от гонораров.

Чтобы окончательно восстановить силы после болезни, Врангель по настоянию врачей уехал на отдых в Сочи. Оттуда он по прямому проводу говорил с генералом Юзефовичем и знал о рапорте Деникину, в котором его начальник штаба вновь настаивал на необходимости развить операцию на Царицынском направлении, чтобы выйти на соединение с войсками Колчака, подходившими к Волге.

Деникин писал в мемуарах: «Генерал Врангель поправлялся после сыпного тифа — сначала в Кисловодске, потом на Черноморском побережье. Юзефович сообщал, что под влиянием перенесенной тяжелой болезни в душе командующего происходит реакция: он говорил, что „Бог карает <его> за честолюбие, которое руководило до тех пор его жизнью“, и что после выздоровления он покинет службу и обратится к мирной работе „для своей семьи, для детей…“. Считая, что это настроение лишь временное, и оценивая боевые качества генерала Врангеля, я послал ему тотчас же письмо, в котором отметил его заслуги и выразил уверенность, что он останется во главе Кавказской Добровольческой армии. Получил в ответ: „…До глубины души тронут тем сердечным отношением с Вашей стороны, которое неизменно чувствовал во всё время моей болезни. От всего сердца благодарю Вас и прошу верить, что, если Богу угодно будет вернуть мне здоровье и силы, то буду счастлив под Вашим начальством вновь отдать их на служение дорогой Родине и Армии“».

Однако эту сердечность во взаимоотношениях, вроде бы возникшую в период болезни Врангеля, сохранить не удалось. Выздоровев, барон продолжал спорить с Деникиным, и эти споры вскоре переросли в острый конфликт.

В связи с переброской основных сил Кавказской добровольческой армии в Донбасс ее штаб был перемещен в Ростов-на-Дону.

В конце марта, оправившись от болезни, Врангель прибыл в Екатеринодар. Он так описывал свои противоречия с Деникиным:

«Провозгласив лозунг „Единая, Великая и Неделимая Россия“, по существу туманный и неопределенный, Главнокомандующий с каким-то фанатизмом шел на борьбу со всем тем, что, казалось ему, идет вразрез с исповедываемой им истиной. К казакам огульно пристегивалась кличка „самостийников“. Самостийниками объявлены были и все те, кто еще недавно боролся с большевиками на Украине, все, кто служил у гетмана. С падением Украины огромное число офицеров бежало на юг. Между ними было большое число весьма доблестных горячих патриотов, готовых продолжать борьбу за освобождение отечества, на каком бы клочке русской земли эта борьба ни велась. Высшие политические соображения им, конечно, были чужды. Между тем в Ставке на них смотрели едва ли не как на предателей, они брались под подозрение, и дальнейшая служба их допускалась лишь по прохождении ими особой реабилитационной комиссии. Это было жестоко, несправедливо и обидно…

Я по-прежнему не сочувствовал принятому Ставкой операционному плану. Необходимость скорейшего соединения наших сил с сибирскими армиями казалась мне непреложной. Необходимость эта представлялась столь ясной, что на нее указывалось целым рядом лиц, в том числе и не военных. Умный и проницательный А. В. Кривошеий (бывший царский министр и будущий глава врангелевского правительства в Крыму. — Б. С.), часто навещавший меня, ясно отдавал себе отчет в ошибочности стратегии главного командования. Человек политики, он готов был искать в принятом генералом Деникиным решении причины внутреннего, личного характера. Я отстранял от себя эти подозрения, но объяснения образу действий Ставки найти не мог».

Четвертого апреля Врангель подал Деникину рапорт: «Прибыв в Екатеринодар после болезни и подробно ознакомившись с обстановкой, долгом службы считаю доложить мои соображения:

1. Главнейшим и единственным нашим операционным направлением полагаю должно быть направление на Царицын, дающее возможность установить непосредственную связь с армией адмирала Колчака.

2. При огромном превосходстве сил противника действия одновременно по нескольким операционным направлениям невозможны.

3. После неудачной нашей операции на Луганском направлении мы на правом берегу Дона вот уже около двух месяцев лишь затыкаем дыры, теряя людей и убивая в них уверенность в своих силах.

4. В ближайшем месяце на севере и востоке России наступает распутица и, вопреки провокационному заявлению Троцкого о необходимости перебрасывать силы против армии адмирала Колчака, операции на этом фронте должны приостановиться и противник получит возможность перебросить часть сил на юг. Используя превосходство сил, противник сам перейдет в наступление от Царицына, причем создастся угроза нашей базе.

5. Необходимо вырвать, наконец, в наши руки инициативу и нанести противнику решительный удар в наиболее чувствительном для него направлении.

На основании вышеизложенных соображений полагал бы необходимым, отказавшись от активных операций на правом берегу Дона, ограничиться здесь лишь удержанием линии устье Миуса — Ст. Гундоровская, чем прикрывается жел. дор. Новочеркасск — Царицын. Сокращение фронта на 135 верст (0,4 фронта, занимаемого ныне до Гундоровской) даст возможность снять с правого берега Дона находящиеся здесь части Кавказской Добрармии, использовав их для действий на главнейшем направлении. В дальнейшем, наступая правым флангом, наносить главный удар Кавказской Добрармией, действуя от Торговой вдоль железнодорожных линий на Царицын, одновременно конной массой в две-три дивизии обрушиться на степную группу противника и по разбитии ее двинуться на Черный Яр и далее по левому берегу Волги в тыл Царицына, выделив небольшую часть сил для занятия Яшкульского узла и поднятия сочувствующего нам населения Калмыцкой степи и низовья Волги. Время не терпит, необходимо предупредить противника и вырвать у него столь часто выпускаемую нами из рук инициативу».

Деникин вновь отверг предложения Врангеля, по-прежнему планируя удар на Москву через Харьков, Орел и Тулу. Кроме того, к этому направлению Деникина притягивало вспыхнувшее на Верхнем Дону мощное антисоветское восстание. 30 тысяч повстанцев могли послужить весомым пополнением для Вооруженных сил Юга России.

Наступление 10-й армии красных от Великокняжеской на Торговую, создававшее угрозу тылу Добровольческой армии, началось 12 (25) апреля 1919 года. Врангель вспоминал, что в связи с ним произошло новое обострение противоречий в руководстве Вооруженных сил Юга России:

«3-го вечером я уже лег спать, когда меня разбудили, сообщив, что генерал Романовский и полковник Плющевский-Плющик желают меня видеть. Полученные с фронта известия были грозны. Противник быстро продвигался к Владикавказской железной дороге, угрожая отрезать Кавказскую Добровольческую армию от ее базы. В резерве у генерала Юзефовича свободных часов не было. Необходимо было принять срочные меры, дабы остановить дальнейшее продвижение врага. Генерал Романовский спросил меня, соглашусь ли я принять командование над войсками Манычского фронта; через несколько дней он надеялся иметь возможность усилить эти части кубанцами генерала Покровского… снятыми с фронта Кавказской добровольческой армии. Во главе последней, по предложению генерала Романовского, должен был оставаться генерал Юзефович, мне же надлежало сформировать новый полевой штаб.

С предложенным мне решением я согласиться не мог. Я считал, что намеченных генералом Романовским сил (сборный, слабой численности и состава, отряд из трех родов войск…) для предстоящей операции недостаточно. Нецелесообразным считал я и создание нового полевого штаба. С таким случайным, наспех созданным штабом и сборными незнакомыми мне войсками я не мог рассчитывать на успех. Со своей стороны, я предложил генералу Романовскому спешно сосредоточить на участке Владикавказской дороги Ростов — Тихорецкая весь 1-ый конный корпус, сняв с фронта Кавказской Добровольческой армии кубанцев генерала Покровского, и, сверх того, спешно перебросить туда же из Дагестана 1-ую конную дивизию генерала Шатилова, весьма сильную численно и качественно. Для объединения действий Манычской группы я предлагал использовать штаб моей Кавказской Добровольческой армии, оставшиеся же, за выделением 1-ой Кубанской дивизии генерала Покровского, на фронте армии добровольческий корпус, сводный (терцы и кубанцы) генерала Шкуро и оперировавший в районе Мариуполя отряд генерала Виноградова объединить в руках командира Добровольческого корпуса генерала Май-Маевского. Генерал Романовский со мной не согласился, считая, что намеченных им сил вполне достаточно для восстановления нашего положения, а что отъезд генерала Юзефовича со штабом армии из Ростова „вызовет в Ростове панику“, что может быть чревато последствиями. При этих условиях я категорически отказался от принятия командования над войсками Манычского фронта, в то же время, в виду серьезности положения на фронте, я решил немедленно ехать в Ростов и вступать в командование моей армией.

Начальник штаба и генерал-квартирмейстер продолжали настаивать. Генерал Романовский заметил, что мой отказ поставит Главнокомандующего в необходимость самому принять на себя непосредственно руководство Манычской операцией. Я заметил, что решения своего не изменю, что, по совести, не могу взяться за дело, которое считаю для себя при настоящих условиях непосильным. „Главнокомандующий, имеющий полную мощь, — добавил я, — в случае, если он лично станет во главе операции, будет иметь возможность принять все меры для того, чтобы обеспечить успех операции, и я не сомневаясь, что он убедится в необходимости тех мер, которые я предлагаю“. Генерал Романовский и полковник Плющевский-Плющик, видимо, недовольные, ушли, причем генерал Романовский просил меня на следующий день утром быть у Главнокомандующего.

В десять часов утра я был у генерала Деникина, где застал начальника штаба. Генерал Деникин был, видимо, уже в курсе дела и спросил меня, не надумал ли я что-нибудь. Я вновь подтвердил, что не считаю себя в силах справиться с поставленной генералом Романовским задачей, и просил разрешения немедленно вернуться к моей армии. Генерал Деникин не настаивал. В тот же вечер я выехал в Ростов».

Как видим, Врангель и в этом случае не стал браться за дело, в успехе которого сильно сомневался. Он привык одерживать победы и старался не быть причастным к поражениям. Но в данном случае барон был прав. Наступающим красным надо было противопоставить значительные силы, а не позволять им бить по частям слабые белые отряды и дивизии, тем более что донские казаки Мамонтова совершенно разложились и отступали, не принимая боя.

В Ростове, где располагался врангелевский штаб, нарастала паника. Чтобы предотвратить просоветское восстание, Петр Николаевич распорядился арестовать 70 человек, которых контрразведка подозревала в связях с большевиками. Шестерых арестованных во главе с известным в Ростове присяжным поверенным Ломатидзе Врангель счел «наиболее видными большевистскими деятелями», приказал предать военно-полевому суду и казнить, что и было исполнено.

Положение белых спасла подошедшая 1-я Кубанская дивизия Кубанского корпуса генерала В. Л. Покровского. Врангель подчинил ему донцов генерала Мамонтова, и Покровский, расстреляв нескольких дезертиров, навел в их рядах относительный порядок.

Прибывший из Екатеринодара Деникин лично возглавил войска на Манычском фронте. Ему пришлось, как и советовал Врангель, перебросить из Дагестана 1-ю конную дивизию. Но разбить красных здесь не удавалось. Белая кавалерия предприняла несколько попыток закрепиться на правом берегу Маныча, но лишенная поддержки артиллерии, всякий раз вынуждена была отступать. Перетащить артиллерию через реку вброд было невозможно, а паромные переправы у Великокняжеской красные удерживали прочно.

Для обороны Маныча в районе станицы Великокняжеской красные сосредоточили всю 10-ю армию — около тридцати тысяч штыков и шашек. Ей противостояли отряд генерала Кутепова — 6-я пехотная дивизия и отдельная Астраханская конная бригада под командой генерала Зыкова, 1-й конный корпус генерала Покровского, 1-я конная дивизия генерала Шатилова, Горская дивизия полковника Гревса, Сводный Донской корпус генерала Савельева и Атаманская дивизия. Таким образом, у белых были всего одна дивизия пехоты и более семи дивизий кавалерии.

Прибывший в Ростов Деникин счел, что возглавить новую армию, которую предполагалось создать из манычской группы и отряда генерала Улагая, действовавшего в районе Святого Креста, должен Врангель. 25 апреля барон получил письмо от И. П. Романовского:

«Начальник Штаба Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России.

24-го апреля 1919 г.

Ст. Тихорецкая.

Многоуважаемый Петр Николаевич!

У Вас, вероятно, был уже Науменко и говорил по поводу Кубанской армии. Сама обстановка создала, что почти все кубанские части собрались на царицынском направлении и мечты кубанцев иметь свою армию могут быть осуществлены. Это Главнокомандующий и наметил исполнить. Науменко, конечно, очень обрадовался. С созданием Кубанской армии становится сложный вопрос о командовании ею. Все соображения приводят к выводу, что единственным лицом, приемлемым для Кубани и таким, которого будут слушаться все наши кубанские полководцы — Покровский, Улагай, Шкуро, — являетесь Вы.

Главнокомандующий и интересуется, как Вы к этому вопросу отнесетесь.

В Кубанскую армию Главнокомандующий предполагает включить те кубанские части, которые в настоящее время на Манычском фронте, и при первой же возможности произвести рокировку… Таким образом в Кубанской армии соберутся кубанские части и останутся 6-ая дивизия, состоящая из Сводного Астраханского п<ехотного> п<олка>, Сводного Саратовского п. п., Сводного гренадерского п. п. и Саратовского к<онного> дивизиона с артиллерией и Астраханская кон<ная> отд<ельная> бригада (генерал Зыков). В связи с этими предположениями Главнокомандующий желает, чтобы 2-ая Кубанская бригада была подготовлена в смысле сбора и расположения к быстрой смене.

Что касается вопроса о штабе, то Главнокомандующий намечает штаб Кавказской армии оставить в Ростове, а для Кубанской вновь сформировать. Конечно, Вы можете, если бы пожелали, персонально, одного или другого из чинов штаба или даже начальника штаба взять с собой.

Заместителем Вашим в Кавказской армии, которую предполагается при этом переименовать просто в Добровольческую, Главнокомандующий намечает генерала Май-Маевского.

Если бы Вы согласились на предложенное назначение, то я бы просил Вас переговорить или списаться с генералом Май-Маевским относительно штаба и главное начальника штаба к нему (генерал Яков Давидович Юзефович, может, не пожелает остаться или уйти с Вами).

По всем этим вопросам Главнокомандующий желает знать Ваши соображения.

От души желаю Вам успехов.

Искренне Ваш И. Романовский».

Врангель колебался, поскольку у него имелось опасение, что армия, состоящая почти исключительно из кубанских частей, будет в той или иной степени подчиняться кубанскому правительству — Краевой раде, деятельность которой барон не одобрял, подозревая кубанских политиков в стремлении к «самостийности». Но Романовский разъяснил, что, хотя армия и будет называться Кубанской, никакой ее зависимости от тамошних властей не предполагается. Узнав об этом, кубанский атаман Филимонов сам отказался от наименования армии Кубанской и предложил назвать ее Кавказской добровольческой. Прежняя Кавказская добровольческая армия переименовывалась просто в Добровольческую, и во главе ее встал генерал Май-Маевский, прежде командовавший Добровольческим корпусом в Донбассе и подчинявшийся Врангелю. Начальником штаба у Врангеля остался Юзефович.

Первого мая в Торговой Врангель встретился с Деникиным. Петр Николаевич вспоминал:

«Я спросил Главнокомандующего, кто из начальников объединяет главную массу нашей конницы, и с удивлением узнал, что конная масса не объединена в одних руках и что отдельные кавалерийские начальники подчиняются непосредственно Главнокомандующему. Трудно было при этих условиях ожидать единства действий. Я высказал это генералу Деникину: „Всё это так, но как вы заставите генерала Покровского или генерала Шатилова подчиниться одного другому?“

Возражение Главнокомандующего поразило меня. Казавшийся твердым и непреклонным генерал Деникин в отношении подчиненных ему старших начальников оказывался необъяснимо мягким. Сам настоящий солдат, строгий к себе, жизнью своей дававший пример невзыскательности, он как будто не решался требовать этого от своих подчиненных. Смотрел сквозь пальцы на происходивший в самом Екатеринодаре безобразный разгул генералов Шкуро, Покровского и других. Главнокомандующему не могли быть неизвестны самоуправные действия, бесшабашный разгул и бешеное бросание денег этими генералами. Однако на всё это генерал Деникин смотрел как будто безучастно. И в данном случае он не мог решиться, несмотря на то, что общая польза дела этого явно требовала, подчинить одного генерала другому. Я высказал генералу Деникину мое мнение, что для успеха дела конница должна быть объединена в одних руках, что хотя генерал Шатилов как крупный начальник имеет несравненно больше данных, нежели генерал Покровский, однако, с другой стороны, он еще недавно был подчинен последнему, входя своей дивизией в состав его корпуса, и что, близко зная генерала Шатилова, я не могу допустить мысли, чтобы он отказался подчиниться тому или другому начальнику, раз последует приказание Главнокомандующего. Присутствующий при разговоре генерал Романовский обратился ко мне:

— А вы, Петр Николаевич, не согласились бы помочь нам, объединив конницу — вам все наши полководцы охотно подчинятся.

Я охотно согласился, ясно сознавая, что это единственная возможность закончить, наконец, бесконечно затянувшуюся операцию. Радовала меня и возможность, непосредственно руководя крупной массой конницы, разыграть интересный и красивый бой».

Второго мая 1920 года Врангель был назначен командующим армейской группой на Маныче. В ночь на 4 мая он переправил свою конницу и артиллерию на деревянных щитах и внезапным ударом захватил станицу Великокняжескую. 10-я армия красных была полностью разгромлена. Врангелевцы захватили 15 тысяч пленных, 55 орудий, 150 пулеметов и боеприпасы. Путь к Царицыну, казалось, был открыт.

От других командующих армиями Врангеля отличала намного более решительная и жесткая борьба с грабежами, пьянством, взяточничеством и участием офицеров в спекуляции продовольствием. Врангель пытался бороться с мародерством, казня провинившихся перед строем. Вот и после победы у Великокняжеской он повесил пятерых горцев-мародеров. Но потом, понимая тщетность своих усилий, он вынужден был смириться с неизбежным и попытался только как-то упорядочить раздел добычи. Ведь регулярное снабжение Вооруженных сил Юга России так и не было налажено, а грань между самоснабжением и откровенным грабежом провести было очень трудно.

Сергей Мамонтов свидетельствует:

«Во время гражданской войны грабили все — и белые, и красные, и махновцы, и даже, при случае, само население.

Как-то в Юзовке, переходившей много раз от одних к другим, я разговорился с крестьянином.

— За кого вы, собственно, стоите?

— А ни за кого. Белые грабят, красные грабят и махновцы грабят. Как вы хотите, чтобы мы за кого-то были?

Он только забыл прибавить, что они и сами грабят. Рядом было разграбленное имение.

Высшее начальство не могло справиться с грабежом. Все солдаты, большинство офицеров и даже некоторые начальники при удобном случае грабили. Крайне редки были те, кто обладал твердой моралью и не участвовал в этом. Я не преувеличиваю. Мне пришлось наблюдать массовые грабежи в России, Европе и в Африке. При появлении безнаказанности громадное большинство людей превращается в преступников. Очень редки люди, остающиеся честными, даже если на углу нет больше полицейского. Уберите жандарма — и все окажутся дикарями. И это в культурных городах Европы, тем более в армии. То же население, страдавшее от грабежа, само грабило с упоением.

Недаром лозунг большевиков „Грабь награбленное“ имел такой успех и теперь им очень неудобен».

Врангель же в мемуарах утверждал, что сумел добиться «полного уважения со стороны войск к частной собственности населения». Наверняка это преувеличение. Разумеется, на глазах у командарма старались не грабить. Да и командиры, покрывая своих людей, старались не докладывать ему о грабежах. Вот и создалось у Петра Николаевича впечатление, что войска больше ими не занимались.

После сражения под Великокняжеской генерал Врангель остался командующим Кавказской армией, в которую теперь входили главным образом кубанские части. 8 мая 1920 года барон получил приказ овладеть Царицыном. Он обещал Деникину дойти до города за три недели. В тот же день в станице Великокняжеской Врангель издал приказ № 1 по Кавказской армии:

«Славные войска Манычского фронта!

Волею Главнокомандующего, генерала Деникина, все вы объединены под моим начальством, и нам дано имя „Кавказская армия“.

Кавказ — Родина большинства из вас, Кавказ — колыбель вашей славы…

От Черного и до Каспийского моря пронеслись вы, гоня перед собой врага, — палящий зной и стужа, горы Кавказа и безлюдные ставропольские степи не могли остановить вас, орлы…

Орлиным полетом перенесетесь вы и через пустынную степь калмыков к самому гнезду подлого врага, где хранит он награбленные им несметные богатства, — к Царицыну, и вскоре напоите усталых коней водой широкой матушки Волги…»

Врангель рассчитывал ворваться в город с ходу, на плечах отступающих красных. Противник, разбитый под Великокняжеской, отходил настолько поспешно, что части врангелевской армии не всегда успевали поддерживать с красными боевое соприкосновение. 13 мая Кавказская добровольческая армия одержала победу в бою на реке Сале.

Но первоначальные успехи быстро развить не удалось. Между частями врангелевской армии, вследствие их быстрого наступления, образовался разрыв, чем воспользовался неприятель. Врангель вспоминал: «15 мая наши части заняли станцию Котельниково и форсировали реку Курмоярский Аксай. 1-й Кубанский корпус генерала Покровского быстро выдвинулся вперед, после горячего боя овладел хутором Верхне-Яблочным, где захватил свыше 2000 пленных, 10 орудий, 25 пулеметов и громадные обозы. Однако, вследствие быстрого выдвижения 1-го Кубанского корпуса, между его правым флангом и левым флангом 2-го корпуса генерала Улагая образовался разрыв, который противник удачно использовал. 17 мая с утра он перешел значительными силами в наступление, охватывая левый фланг нашей пехоты. Последняя не выдержала, дрогнула и, бросив свою артиллерию, стала поспешно отходить на Котельниково. Начальник дивизии генерал Патрикеев, пытавшийся со своим штабом восстановить в частях порядок, был настигнут красной конницей и зарублен, 6-я пехотная дивизия была почти полностью уничтожена. Артиллерия дивизии была захвачена противником. Генерал Бабиев, бросившийся со своей конницей на выручку стрелков, отбросил было противника, отбил наши орудия, но затем сам был оттеснен. Тогда командир корпуса генерал Улагай, прибывший на место боя во главе своего конвоя и случайно собранных им ближайших частей, бросился в атаку, опрокинул врага, вернул потерянные пехотой орудия и вынудил противника начать отход, дав яркий образец значения личного примера начальника».

Армия Врангеля 20–22 мая форсировала Есауловский Аксай — последний водный рубеж на пути к Царицыну. Однако у нее почти не осталось пехоты и было очень мало артиллерии. Деникин обещал подбросить и то и другое, иначе штурм Царицына становился невозможен. 21 мая Врангель узнал, что вместо обещанной ему 7-й пехотной дивизии будет прислан 1 — й пехотный полк, насчитывавший всего несколько сотен штыков. Однако железнодорожный мост через Сал был взорван красными, и на его восстановление требовалось еще не менее двух недель, так что отправленные главнокомандующим несколько танков не могли прибыть на фронт ранее 5 июня. Упорные бои на Есауловском Аксае продолжались до 24 мая.

Включенное в мемуары Врангеля описание ночи перед атакой свидетельствует о том, что генерал был не чужд романтики: «С тех пор, как бывший в моем резерве 4-ый конный корпус вошел в общую линию боевого порядка, я непосредственно управлял войсками, следуя верхом при 4-ом корпусе. В ночь на 27-ое перед атакой армия ночевала в поле. Стояла тихая звездная ночь. Воздух напоен был степным ароматом. Далеко по степи раскинулись бивуаки полков. Я спал на бурке, подложив под голову подушку седла. Кругом слышались голоса казаков, фыркали кони, где-то далеко на заставе слышались выстрелы. Казалось, что история перенесла нас на целый век назад, в эпоху великих войн, когда не было ни телеграфов, ни телефонов и вожди армий сами водили войска в бой».

Противостояние было жестким, противники сосредоточили на царицынском рубеже серьезные силы: «На рассвете армии дружно атаковали позицию красных, 3-я Кубанская дивизия во главе с храбрым генералом Павличенко прорвала фронт противника, 2-ой Кубанский корпус, преследуя врага по пятам, занял станцию Тингугу По мере приближения к Царицыну противник оказывал всё более ожесточенное сопротивление. В Царицыне лихорадочно сосредоточивались красные части на поддержку разбитой X армии. Сюда была стянута почти вся XI армия с Астраханского направления. С фронта адмирала Колчака подошла дивизия коммунистов. Из 16-ти городов центральной России подвезено было 8000 человек пополнения. К коннице Думенко, из 8-ми полков, подошли 1500 всадников конницы Жлобы. Из Астрахани в Царицын прибыло два миноносца. Суда и баржи Волжской флотилии были вооружены не только легкой, но и тяжелой артиллерией. В распоряжении противника находилось несколько бронепоездов. В бою на реке Царице части вновь понесли тяжкие потери. Однако близость Царицына, сулившего отдых после тяжкого непродолжительного похода, вселяла в войска силы, и они с неудержимым порывом шли вперед. 29-го мая 2-ой и 4-ый корпуса подошли к реке Червленной, с боем форсировали ее и сбили державшегося на северном берегу противника. В то же время 1-ый корпус после упорного боя овладел станцией Кривомузгинской, захватив здесь около 2000 пленных».

Обещание, данное Врангелем главнокомандующему, было выполнено: «Неотступно преследуя противника, моя конница в самых тяжелых условиях пересекла безлюдную и безводную калмыцкую степь, преодолела ряд укрепленных и отчаянно оборонявшихся противником рубежей и подошла к Царицыну, „Красному Вердену“[15], как именовали его большевики, пройдя около 300 верст, в назначенный мною Главнокомандующему трехнедельный срок. Намечая этот срок, я правильно учел обстановку. В то же время обещание Главнокомандующего дать мне необходимые для завершения операции силы и средства исполнено не было. Развивавшиеся успехи на Харьковском направлении поглощали всё внимание Главнокомандующего, и Царицынское направление в глазах генерала Деникина стало второстепенным».

Поскольку на пехотные подкрепления в скором времени рассчитывать не приходилось, Врангель попытался взять Царицын кавалерийской атакой. Он опасался, что, если промедлить, противник успеет подтянуть свежие силы и сам перейдет в контрнаступление, которое Кавказская добровольческая армия, с ее растянутыми коммуникациями и плохим снабжением, могла не выдержать. А отступать пришлось бы по бедным и безводным калмыцким степям.

Корпусу генерала Улагая было приказано наступать на Царицын с юга, через Воропоново, корпус генерала Шатилова должен был наступать с запада, а корпусу генерала Покровского предстояло атаковать вдоль железной дороги Лихая — Царицын и направить одну бригаду в окрестности станции Котлубань, чтобы отрезать красным путь отхода на северо-запад.

Наступление развивалось успешно. 30 мая Улагай после жестокого боя взял Теплые Воды, в десяти километрах от Царицына, корпус Шатилова подошел к реке Ягодной, а корпус Покровского овладел станцией Карповка. Однако тяжелая артиллерия с судов красной Волжской флотилии остановила продвижение кубанцев Улагая. Генерал предложил часть своих сил передать Шатилову для атаки города с запада. Врангель эту идею одобрил.

Новая атака белых на Царицын началась на рассвете 1 июня после перегруппировки. В группу генерала Шатилова были объединены 4-й конный корпус, 2-я Кубанская дивизия, три полка 1-й Кубанской дивизии и 3-я пластунская бригада. Ударная группа сосредоточилась в районе Гавриловка — Варваровка.

Как раз перед наступлением, вечером 31 мая, был получен подписанный накануне приказ Деникина о его подчинении адмиралу Колчаку. Врангель прокомментировал в мемуарах это событие: «Объединение всех борющихся против общего врага русских сил, несомненно, усиливало наше положение и значение нашего дела в глазах мира. Генерал Деникин, подчинившись адмиралу Колчаку в дни блестящих успехов своих войск, давал пример гражданского долга».

Но отдавая должное патриотизму Деникина, Врангель и на этот раз не мог устоять перед искушением покритиковать своего бывшего командира: «По форме я находил приказ неудачным. Упоминание о том, что „в глубоком тылу зреет предательство на почве личных честолюбий, не останавливающихся перед расчленением Великой, Единой России“, имевшее, очевидно, в виду „самостийные группы казачества“, должно было произвести на войска, далекие от политики и мало осведомленные о борьбе главного командования с этими группами, неблагоприятное впечатление. Неудачна была и фраза о том, что генерал Деникин, „отдавая свою жизнь горячо любимой Родине и ставя превыше всего ее счастье“, подчиняется адмиралу Колчаку Добровольное подчинение в интересах Родины не только не требовало „отдать жизнь“, но и не должно было быть жертвой для честного сына Отечества…»

Армии Врангеля удалось прорвать фронт красных, занять станции Басаргино, Воропоново, Крутенькая и подойти к последнему оборонительному рубежу перед Царицыном: станция Елыыанка и село с тем же названием, станция Садовая, станция Гумрак.

Но 2 июня наступление Шатилова захлебнулось под мощным огнем неприятельских батарей и бронепоездов — сказался недостаток снарядов. За два дня боев группа Шатилова потеряла более тысячи человек.

Врангель телеграфировал в штаб Деникина: «После трехнедельного тяжелого похода, ведя непрерывные бои, армия подошла к Царицыну. Двухдневные кровопролитные атаки разбились о технику, сильнейшую артиллерию и подавляющую численность врага. Учитывая значение Царицына, противник продолжает подвозить подкрепления. Честно смотря в глаза истине, вижу, что без мощной пехоты, артиллерии и технических средств взять Царицын не могу. Должен допустить мысль, что переход противника в наступление приведет к потере обескровленной армией части захваченного пространства. Армию упрекнуть не могу. За время операции некоторые полки дошли по составу до сотни. Убито и ранено пять начальников дивизий, три командира бригад, одиннадцать командиров полков».

Опасения Врангеля оправдались: 4 (17) июня красные перешли в контрнаступление. Кубанские пластуны из 4-го конного корпуса вынуждены были оставить Воропоново. Врангелю пришлось отвести войска к линии рек Червленной и Карповки. Здесь правый фланг белых был прикрыт рекой Сарпой. Дальше красные продвинуться не смогли. К 5 июня железнодорожный мост через Сал был отремонтирован. Это улучшало условия снабжения врангелевской армии и позволяло перебросить к Царицыну танки.

Петр Николаевич вновь обвинял Деникина: «Неудача нашей атаки под Царицыном тяжелым камнем легла мне на сердце. Я негодовал на Ставку, сорвавшую весь успех, не выполнив данного мне обещания своевременно усилить меня пехотой, артиллерией и техническими средствами, что клал я в основу всей операции. Бесконечно жаль было напрасно понесенных жертв. Под влиянием этих чувств написал я немедленно по окончании операции, находясь в хуторе Верхне-Царицынском, письмо генералу Деникину, в коем излил всю горечь своих переживаний. Я упоминал о том, что невыполнение данного мне Главнокомандующим обещания, на каковом строил я свой план действий, лишает меня возможности и на будущее время принимать ответственные решения, не будучи уверенным, что последние не будут сорваны распоряжениями свыше. При этих условиях я не считал возможным нести лежащую на мне перед войсками ответственность и просил по завершении Царицынской операции освободить меня от должности командующего армией». Для вручения письма главнокомандующему Врангель командировал полковника фон Лампе, познакомив его с содержанием письма. Когда тот проезжал через станцию Котельниково, где находился штаб армии, генерал Юзефович пытался его задержать. Однако полковник доложил, что имеет от Врангеля приказание безостановочно ехать в Екатеринодар. Юзефович приказал фон Лампе по прибытии в Екатеринодар ожидать от него телеграммы, до получения которой не передавать письмо Деникину, сам же выехал навстречу Врангелю и стал горячо упрашивать его взять свое решение обратно.

Настойчивость Врангеля принесла плоды — он получил желанные подкрепления: «4-го июня генерал-квартирмейстер штаба Главнокомандующего вызвал генерала Юзефовича к аппарату и передал ему, что по получении моей телеграммы от 2-го июня Главнокомандующий отдал приказание спешно направить ко мне закончившую формирование 7-ую пехотную дивизию в составе двух полков и пяти батарей; 3 бронепоезда, вооруженные тяжелой артиллерией и, наконец, шесть танков… Лишь после полученного кровавого урока Ставка спохватилась. Я уступил настояниям своих ближайших помощников и приказал телеграммой полковнику фон Лампе письма не вручать».

Подкрепления могли прибыть около 15 июня, так как железная дорога пропускала в сутки лишь шесть пар поездов. В то время Вооруженные силы Юга России наступали на всех фронтах. Но эти успехи омрачались по-прежнему скверным состоянием тыла. От генерала Юзефовича Врангель узнал и много грустного: «…штаб генерала Май-Маевского во главе с ним самим вел себя в Ростове самым непозволительным образом. Гомерические кутежи и бешеное швыряние денег на глазах всего населения вызывали среди благоразумных элементов справедливый ропот. Тыл был по-прежнему не организован. Войсковые начальники, не исключая самых младших, являлись в своих районах полновластными сатрапами. Поощряемые свыше войска смотрели на войну как на средство наживы. Произвол и насилие стали обычным явлением… трудно было первое время в условиях настоящей борьбы требовать от войск соблюдения обычаев войны. В течение долгих месяцев армия жила военной добычей. Разоренные и ограбленные большевиками казаки справедливо хотели вернуть свое добро… В приказе моем к войскам, говоря о накопленном противником несметном добре в Царицыне, я сам это учитывал».

Однако Врангель неуклонно проводимыми мерами стремился постепенно привить частям чувство законности, опираясь на верных помощников — командиров корпусов, генералов Улагая и Шатилова; даже генерал Покровский поддерживал теперь в своих казачьих войсках должный порядок: «Захваченные у красных деньги делились между людьми полков особыми полковыми комиссиями. Часть денег отчислялась в артельные суммы частей. Всё же оружие, войсковое и интендантское имущество сдавалось полками и поступало в отдел снабжения армии. Я достиг полного уважения со стороны войск к частной собственности населения. Ежели этого удалось достичь с казаками, то с регулярными частями, в значительной мере пополненными интеллигентным элементом, с огромным процентом офицерского состава, это могло, казалось бы, быть достигнуто и того легче».

Тринадцатого июня в Ростове во время Южнорусской конференции по устройству гражданской власти на юге России был убит член Кубанской краевой рады С. К. Рябовол. Убийц не нашли, да толком и не искали. Это был тревожный звонок, предвещавший серьезный конфликт командования Вооруженных сил Юга России с кубанским правительством.

На следующий день, 14 июня, Врангель издал директиву о новом наступлении на Царицын:

«Группе генерала Улагая (2-ой и 4-ый корпуса, 7-ая пехотная дивизия, дивизион танков, бронеавтомобилей и 4 бронепоезда) прорвать фронт противника и, развивая наступление вдоль железной дороги Сарепта — Царицын, овладеть Царицыном с юга.

1-му Кубанскому корпусу, выделив часть сил для обеспечения маневра с севера, наступать в общем направлении на хутор Россошинский — Гумрак, дабы прижать противника к Волге и отрезать ему путь отхода на север.

Начало общего наступления с рассветом 16-го июня».

Силы красных под Царицыном врангелевская разведка оценивала в 16 тысяч штыков, пять тысяч сабель, 119 орудий, шесть бронепоездов. Волжская речная флотилия красных состояла из катеров, понтонов, а также девяти канонерских лодок и миноносцев. Кроме того, из Уфы в Царицын перебрасывалась 2-я советская дивизия. Один из ее полков уже успел 14 июня прибыть в город.

Врангель вспоминал подробности взятия Царицына:

«В ночь на 16 июня ударная группа генерала Улагая построила боевой порядок западнее железной дороги к югу от деревни Копани: в центре и впереди 4 танка с 3 броневыми автомобилями; непосредственно за ними пехота — 7-ая дивизия и пластуны; в резерве два конных корпуса; на правом фланге 3 бронепоезда и 3-я Кубанская дивизия.

Едва стало сереть, танки двинулись вперед и, давя проволочные заграждения, разошлись вправо и влево, расстреливая бросившуюся в панике бежать неприятельскую пехоту. Следом за танками стремительно двинулась пехота. Вслед за пехотой устремилась в прорыв кавалерия.

Противник бежал частью на Царицын, частью в Воропоново. Брошенная для спасения положения со стороны станции Басаргино в направлении на Червленноразное красная конница, поддержанная двумя бронепоездами, успеха не имела. Наша конница, поддержанная бронеавтомобилями, отбросила красных. Конница генерала Шатилова заняла станцию Воропоново. На правом фланге 3-я Кубанская дивизия при помощи бронепоездов овладела станцией и деревней Бекетовка и отбросила противника к станции Елыыанка.

Противник отошел на 2-ую и последнюю укрепленную позицию, расположенную по высотам южнее и юго-западнее Царицына, по линии станция Ельшанка — село Елыыанка — Крутенькая. В то время как развивался бой на фронте ударной группы генерала Улагая, корпус генерала Покровского после артиллерийской подготовки перешел в наступление в общем направлении на Котлубань, но успеха достичь не мог. В 3 часа дня генерал Покровский вновь атаковал красных, прорвал фронт и совершенно разгромил противника, взяв 5000 пленных и 8 орудий, выйдя на фронт Карповка — Бабуркин, одновременно конные части 1-го корпуса заняли хутор Вертячий. Около 5 часов вечера войска генерала Улагая вновь атаковали противника и после ожесточенного боя овладели станцией и селом Елыыанкой и станцией Садовой. Успеху атаки много способствовали наши аэропланы, бомбардировавшие войска противника. Неприятель отошел к самой окраине города».

Но группа Улагая была очень утомлена и с темнотой приостановила наступление, не сумев ворваться в Царицын на плечах неприятеля. Генерал просил отложить возобновление наступления на день. Врангель выехал в штаб Улагая и настоял на возобновлении атаки. В пять часов вечера 17 июня бои возобновились. 3-я Кубанская и 7-я пехотная дивизии при поддержке бронепоездов ворвались в Царицын. Конница Шатилова взяла станцию Гумрак.

Восемнадцатого июня Врангель издал приказ по случаю взятия Царицына:

«Славные войска Кавказской армии!

8-го мая под станцией Великокняжеской вы разбили противника и погнали его к Царицыну.

С тех пор, в течение сорока дней, не зная отдыха, вы гнали врага. Ни безводье калмыцких степей, ни палящий зной, ни отчаянное сопротивление врага, к которому беспрерывно подходили подкрепления, не могли остановить вас.

В ряде жестоких боев вы разбили X и подошедшую XI армии противника и, подойдя к Волге, ворвались в логовище врага — Царицын…

За все эти сорок дней противник потерял 40 000 пленных, 70 орудий, 300 пулеметов; его бронепоезда, броневики и другая военная добыча попали в ваши руки.

Ура вам, храбрецы, непобедимые орлы Кавказской армии.

Слава о новых подвигах ваших пронесется как гром, и весть о ваших победах в родных станицах, селах и аулах заставит гордостью забиться сердца ваших отцов, жен и сыновей.

Генерал Врангель».

В руки врангелевской армии также попали бронепоезда «Ленин» и «Троцкий», огромное количество боеприпасов, 131 паровоз, более десяти тысяч вагонов.

Утром 19 июня Врангель приехал в Царицын. Генерал П. С. Махров так запечатлел в своих мемуарах встречу с ним: «Генерал Врангель сидел за письменным столом в роскошном салоне со своим начальником штаба… Генерал Врангель выглядел очень эффектно: высокий, стройный, затянутый в черную черкеску с белыми газырями и небольшим изящным кинжалом у пояса. У него было красивое гладко выбритое лицо, коротко подстриженные усы, в больших глазах отражались ум, воля, энергия. Манеры Врангеля были элегантны в своей простоте и непринужденности. Голос звучал приятно, а говорил он кратко и ясно».

Взятие Царицына стало крупнейшим успехом в военной карьере барона. Никогда ни до, ни после войска под его командованием не захватывали столько пленных и трофеев. Однако, несмотря на то, что пленных теперь не расстреливали, лишь несколько сотен из них смогли пополнить ряды Кавказской добровольческой армии. Большинство же либо использовались на работах по ремонту путей сообщения и возведению укреплений, либо отправлялись в тыл, где из них пытались сформировать новые воинские части. Между тем оптимальным способом использования пленных было бы добровольно-принудительное вливание в ряды тех частей, которые их захватили. Пока белым армиям сопутствовал успех, относительная лояльность большинства пленных была гарантирована.

Эту практику вливания пленных непосредственно в части Врангель будет более широко применять в Крыму. Но и тогда основную массу пленных будут отправлять в тыл, в запасные батальоны, и большинство из них так и не успеет принять участие в борьбе на стороне белых.

Действия Врангеля под Царицыном, где ярко проявился его полководческий талант, генерал Б. А. Штейфон охарактеризовал следующим образом:

«После семнадцатидневной операции войска Врангеля овладели 17 июня Царицыном. Необходимо при этом отметить тот удивительно смелый план, какой применил Врангель для непосредственного овладения городом: он совершенно обнажил свой фронт на двадцать с лишком верст, сосредоточил три четверти своих сил на правом фланге и столь внушительным кулаком нанес удар вверх по Волге. Это была внешне азартная, но в действительности совершенно обдуманная ставка на психологию врага. И болыыевицкая карта была бита…

В Манычских боях, а затем в Царицынской операции проявились весьма ярко две главных черты характера Врангеля: неудержимый порыв и изумительная настойчивость. Сочетанием таких крайностей и характеризуется большое военное дарование».

По мнению Штейфона, эта победа имела огромное значение для дальнейшей карьеры военачальника: «Изучая жизнь и деятельность П. Н. Врангеля, невольно приходишь к заключению, что по своим последствиям, тогда еще незримым, овладение Царицыном явилось для П. Н. Врангеля событием чрезвычайно важным, а в известном смысле и роковым. Царицынская победа создала его имени большую популярность в войсках. В то же время на него обратила внимание и им заинтересовалась иностранная дипломатия в лице представителей Англии и Франции. Вместе с тем, взятие Царицына послужило как бы причиной к обострению отношений между генералом Деникиным и генералом Врангелем, что в свою очередь оказало большое влияние на последующие события».

За взятие Царицына англичане наградили Врангеля орденом Святых Михаила и Георгия, а один из офицеров Кавказской армии сочинил в честь командарма красивый походный марш «Генерал Врангель».

Вечером 19 июня в Царицын прибыл Деникин. Он сразу же провел совещание с Врангелем и Юзефовичем.

Врангель предлагал после взятия Царицына завершить операцию группы генерала Эрдели по овладению Астраханью. Продолжение наступления Добровольческой и Донской армий на север он считал слишком рискованным в условиях расстройства тыла, отсутствия резервов и чрезмерной растяжки линии фронта. Петр Николаевич полагал, что оптимальным вариантом было бы временно закрепиться на сравнительно коротком и обеспеченном на флангах крупными водными преградами фронте Царицын — Екатеринослав и, выделив из Кавказской армии часть сил для действия в юго-восточном направлении с целью содействия Астраханской операции, сосредоточить в районе Харькова крупную конную массу в три-четыре корпуса. В дальнейшем он считал необходимым действовать конницей на кратчайших к Москве направлениях, нанося удары в тыл красным армиям, и одновременно реорганизовывать тыл, укомплектовывая и разворачивая части, создавая свободные резервы, строя в тылу укрепленные узлы сопротивления. Все эти соображения были изложены в рапортах, которые были вручены главнокомандующему. Генерал Деникин, принимая их, усмехнулся: «Ну, конечно, первыми хотите попасть в Москву».

В принципе, план Врангеля был разумен. Он давал хоть какие-то шансы на успех. Как показал последующий рейд конного корпуса Мамонтова, белая кавалерия могла довольно свободно перемещаться в красном тылу. Группировка в несколько конных корпусов, вероятно, имела шансы достичь Москвы — если бы, конечно, казаки не слишком увлеклись грабежом городов на пути к Москве. Хотя, как и в случае с Царицыном, можно было постараться увлечь их обещанием тех несметных богатств, что ждут их в Москве.

Но, как свидетельствовал тот же царицынский опыт, взять большой, сильно укрепленный город, защищаемый многочисленными неприятельскими войсками с мощной артиллерией, силами одной только конницы невозможно. Требовалось наличие большого количества частей пехоты и тяжелой артиллерии. Но ни та ни другая не поспели бы за стремительным рейдом конных корпусов. А у красных в Москве был сильный гарнизон с артиллерией и большим запасом снарядов. Кроме того, можно было не сомневаться, что советское командование бросит на защиту Москвы все силы, в том числе и конный корпус С. М. Буденного, который по своей численности и обеспеченности артиллерией был равен двум-трем конным корпусам белых, а также другие лучшие стрелковые и кавалерийские дивизии. Думается, что даже при принятии плана Врангеля у белых всё равно не было бы шансов взять Москву и одержать в тот момент победу в Гражданской войне.

Между прочим, чуть позже аналогичный план предлагал и генерал-лейтенант А. Г. Шкуро. В мемуарах он писал:

«Как раз в это время проходил знаменитый рейд генерала Мамонтова, и от него не было известий. Я просил о том, чтобы мне было разрешено пробиваться на соединение с корпусом Мамонтова для дальнейшего, по соединении, совместного рейда для освобождения Москвы; доказывал, что, овладев Москвой, мы вырвем сразу всё управление из рук кремлевских самодержцев, распространим панику и нанесем столь сильный моральный удар большевизму, что повсеместно вспыхнут восстания населения и большевизм будет сметен в несколько дней. Донцы поддерживали мой план. Однако Врангель и Кутепов сильно восстали против него. Врангель вследствие своего непомерного честолюбия не мог перенести, чтобы кто-либо, кроме него, мог сыграть решающую роль в Гражданской войне. Кутепов же опасался, что его правый фланг вследствие моего ухода повиснет в воздухе и он будет отрезан от донцов.

Все эти опасения были напрасны, ибо красная пехота, сильно потрепанная и чувствовавшая себя обойденной, едва ли была способна к энергичным наступательным действиям. Красной же кавалерии, кроме корпуса Думенко, действовавшего в Царицынском направлении, почти еще не существовало, ибо Буденный только формировал ее в Поволжье. Однако Главнокомандующий не разрешил мне этого движения. Бывая в Ставке, я продолжал настаивать.

— Лавры Мамонтова не дают Вам спать, — сказал мне генерал Романовский. — Подождите, скоро все там будем. Теперь же вы откроете фронт армии и погубите все дело.

В разговоре с генерал-квартирмейстером Плющевским-Плющиком я сказал ему частным образом, что, невзирая на запрещение, на свой страх брошусь на Москву.

— Имей в виду, — предупредил он меня, — что возможность такого с твоей стороны шага уже обсуждалась и что в этом случае ты будешь немедленно объявлен государственным изменником и предан, даже в случае полного успеха, полевому суду.

Пришлось подчиниться, но если бы я не подчинился, тогда история России была бы написана иначе. Не хочется верить, но многие и многие говорили мне потом, что тут со стороны Главного командования проявилось известное недоверие к казачеству и нежелание, чтобы доминирующую роль в освобождении Москвы — этого сердца России — сыграли казачьи войска».

Разумеется, Шкуро, как Врангель и другие белые генералы, мечтал сыграть решающую роль в Гражданской войне. Но, объективно говоря, его план, принципиально не отличаясь от плана Врангеля, имел больше шансов на успех, чем «Московская директива» Деникина, но всё равно вряд ли привел бы к победе белых.

Зато среди офицеров Вооруженных сил Юга России подобные планы лихих кавалерийских рейдов до самой Москвы пользовались большой популярностью. Так, Сергей Мамонтов утверждает: «Существовал проект: собрать кулак из лучших полков и идти без оглядки на Москву. Не думаю, чтобы красные смогли нас остановить. А судя по рейду генерала Мамонтова у Тамбова, население встречало его с радостью и пополняло его ряды. Конечно, это был большой план, и надо было быстро решиться. Но именно решиться и оказалось очень трудно — все обсуждали. Время прошло, красные смогли подтянуть все освободившиеся силы с других фронтов. А наши доблестные полки были измотаны штопкой прорех: фронта-то сплошного не было. Были отдельные группы войск, а между ними никого. Просочиться было просто».

В только что освобожденном от красных Царицыне на следующий день, 20 июня, продолжилось совещание. Главнокомандующий познакомил Врангеля и Юзефовича с «Московской директивой». Она гласила:

«Вооруженные Силы Юга России, разбив армии противника, овладели Царицыном, очистили Донскую область, Крым и значительную часть губерний Воронежской, Екатеринославской и Харьковской.

Имея конечной целью захват сердца России — Москвы, приказываю:

1. Генералу Врангелю выйти на фронт Саратов — Ртищево — Балашов, сменить на этих направлениях донские части и продолжать наступление на Пензу, Рузаевку, Арзамас и далее на Нижний Новгород, Владимир и Москву.

Теперь же отправить отряды для связи с Уральской армией и для очищения нижнего плеса Волги.

2. Генералу Сидорину — правым крылом, до выхода войск генерала Врангеля, продолжать выполнение прежней задачи по выходу на фронт Камышин — Балашов. Остальным частям развивать удар на Москву в направлениях: а) Воронеж, Козлов, Рязань и б) Новый Оскол, Елец, Волово, Кашира.

3. Генералу Май-Маевскому наступать на Москву в направлении: Курск, Орел, Тула. Для обеспечения с запада выдвинуться на линию Днепра и Десны, заняв Киев и прочие переправы на участке Екатеринослав — Брянск.

4. Генералу Добророльскому выйти на Днепр от Александровска до устья, имея в виду в дальнейшем занятие Херсона и Николаева.

5. Генералам Тяжельникову (командующий войсками Черноморской области) и Эрдели продолжать выполнение ранее поставленных задач.

6. Черноморскому флоту содействовать выполнению боевых задач генералов Тяжельникова и Добророльского и блокировать порт Одессу.

7. Разграничительные линии: а) между группой генерала Эрдели и Кавказской армией — прежняя; б) между Кавказской и Донской армиями — Калач, граница Донской области, Балашов, Тамбов, Моршанск, все пункты для Донской армии; в) между Донской и Добровольческой армиями — Славяносербск, Старобельск, Валуйки, Короча, Щигры, Верховье, Узловая, Кашира — все пункты для Донской армии; г) между Добровольческой армией и 3-м корпусом — северная граница Таврической губернии — Александровск.

8. Железная дорога Царицын — Поворино — Балашов предоставляется в общее пользование Кавказской и Донской армиям.

9. О получении донести».

В мемуарах генерал Врангель назвал эту директиву «смертным приговором армиям Юга России»: «Все принципы стратегии предавались забвению. Выбор одного главного операционного направления, сосредоточение на этом направлении главной массы сил, маневр — всё это отсутствовало. Каждому корпусу просто указывался маршрут на Москву».

По словам Врангеля, они с генералом Юзефовичем, прослушав директиву, буквально остолбенели. Много позже, работая над мемуарами, Петр Николаевич признавался: «Мне и поныне непонятно, как мог этот документ выйти из-под пера генерала Деникина». Сам же главнокомандующий был ею, видимо, очень доволен. Закончив чтение, он весело добавил: «Да, вот как мы стали шагать. Для этой директивы мне пришлось взять стоверстную карту».

В тот день Деникин обедал у Врангеля. Во время обеда Петр Николаевич провозгласил тост за здоровье главнокомандующего. Генерал Деникин, отвечая, подчеркнул значение этого дня: «Сегодня мною отдан приказ армиям идти на Москву». Вечером главнокомандующий выехал в Харьков.

Действительно, деникинская директива противоречила всем принципам стратегии. Численность Вооруженных сил Юга России отнюдь не возрастала. Врангель писал: «Вследствие больших потерь и отсутствия свежих пополнений, боевой состав казачьих полков не превосходил 500–600 человек. Пластунские части были также малочисленны, 6-я пехотная дивизия, жестоко пострадавшая под Котельниково, была окончательно небоеспособна, отведена в глубокий тыл и укомплектована за счет пленных красноармейцев, только еще обучалась и приводилась в порядок. Несколько в лучшем положении находились артиллерия и технические войска, пополненные пленными и добровольцами. Отсутствие на Кубани твердой власти и порядка на местах и непрекращающаяся политическая борьба давали возможность казакам уклоняться от выполнения воинского долга. Кубань перестала давать пополнения. Не только эвакуированные в тыл раненые, но и значительная часть уволенных в командировки и отпуск казаков, пользуясь ослаблением власти, уклонялись от возвращения в строй. Полевая рабочая страда особенно оттягивала казаков в тыл. Конский состав был сильно измотан, за беспрерывными боями ковка совсем запущена; материальная часть, оружие и снаряжение были в самом плачевном состоянии. Всё это требовалось привести в порядок».

В условиях, когда тыл не был налажен, а Кубань уже перестала давать пополнения и нарастали противоречия Деникина с Кубанской радой, надо было постараться максимально сократить линию фронта и посредством перегруппировки сосредоточить как можно больше сил на направлении главного удара. Вместо этого Деникин стремился захватить как можно большую территорию. Киев, например, не имел никакого стратегического значения, зато имел большое политическое значение как «мать городов русских». И получилось так, что Добровольческой армии пришлось выбивать из Киева не красных, а уже занявшие город войска Украинской Народной Республики. Это привело Деникина к острому конфликту с Петлюрой. В связи с занятием добровольцами Киева Деникин отдал приказ: «Самостийной Украины не признаю. Петлюровцы могут быть или нейтральны, тогда они должны сдать оружие и разойтись по домам; или же примкнуть к нам, признавши лозунги, один из которых широкая автономия окраин. Если петлюровцы не выполнят этих условий, то их надлежит считать таким же противником, как и большевиков». Так Вооруженные силы Юга России получили еще одного врага, пусть и не самого сильного.

Войска Петлюры в этот период фактически прекратили боевые действия против Красной армии, и советское командование получило возможность двинуть против Деникина дополнительные силы. Корпус генерала Н. Э. Бредова из-за этого был отвлечен на Правобережную Украину, в то время как остро не хватало войск на главном, Московском направлении. Кроме того, действия Деникина на Украине напугали поляков, и Юзеф Пилсудский на время заключил перемирие с Красной армией; освободившиеся советские силы как раз и нанесли решающее поражение Добровольческой армии Май-Маевского под Орлом и Курском.

Приказав группе генерала Добророльского наступать в низовьях Днепра, Деникин вторгался в район, контролируемый Повстанческой армией Н. И. Махно, и получал, таким образом, еще одного опасного врага.

В связи с этими, достаточно неуклюжими попытками реализовать идею о единой и неделимой России и одновременно расправиться не только с большевиками, но и со всеми «самостийниками» А. Г. Шкуро вспоминал, что лозунг «неделимая Россия» теперь уже толковался в Ставке как отрицание федеративного государства. Отсюда возникли невозможность сговориться с Петлюрой, перешедшая впоследствии в вооруженную борьбу, недоразумения с Кубанской радой и с Грузией, кровопролитные столкновения с Дагестаном и Азербайджаном, недоброжелательства в сношениях с Польшей: «Всё это дробило силы и средства армии, вызывало необходимость содержания крупных гарнизонов в тылу и препятствовало возможности создания единого антибольшевистского фронта. Назначенный командующим войсками Кавказа генерал Эрдели, воспитанник Петербургских салонов, не имевший понятия о кавказских взаимоотношениях и обычаях, не сумел довести до конца удачно начатое мною умиротворение Ингушетии и Чечни. Там начались беспрерывные восстания. Игнорируемая Главным командованием Кубанская рада, ища союзников, приняла украинофильскую, вернее, петлюровскую ориентацию, ибо малороссийское наречие, традиции, дух и нравы родственны значительной части населения Кубанского края».

Для похода на Москву не имело никакого критического значения взятие Астрахани. Там остатки советской 11-й армии большой активности не проявляли и на исход борьбы в период решающих боев на Московском направлении практически не влияли. Ратуя за наступление на Астрахань, Врангель ошибался вместе с Деникиным. Последний же явно преувеличивал степень разгрома красных под Царицыном и Харьковом.

Деникин в своих воспоминаниях так обосновывал «Московскую директиву»:

«Директива… потом в дни наших неудач осуждалась за чрезмерный оптимизм. Да, не закрывая глаза на предстоявшие еще большие трудности, я был тогда оптимистом. И это чувство владело всем Югом — населением и армиями. Это чувство нашло отклик там, на севере, за линией фронта, среди масс, придавленных еще большевистским ярмом и с нетерпением, с радостью ждавших избавления. „Кассандры“ примолкли тогда. Оптимизм покоился на реальной почве: никогда еще до тех пор советская власть не была в более тяжелом положении и не испытывала большей тревоги.

Директива в стратегическом отношении предусматривала нанесение главного удара в кратчайших к центру направлениях — курском и воронежском, прикрываясь с запада движением по Днепру и к Десне. В психологическом — она ставила ребром перед известной частью колебавшегося казачества вопрос о выходе за пределы казачьих областей. В сознании бойцов она должна была будить стремление к конечной далекой, заветной цели. „Москва“ была, конечно, символом. Все мечтали „идти на Москву“, и всем давалась эта надежда».

Практически милейший Антон Иванович задним числом признавал, что «Московская директива» имела больше моральное, чем стратегическое значение. Эйфория от недавних успехов на Северном Кавказе, под Царицыном и в Донбассе сыграла с главкомом злую шутку.

П. Н. Шатилов, один из ближайших сотрудников и друзей Врангеля, был на стороне Петра Николаевича в его конфликте с Деникиным. Он писал:

«Врангель обладал исключительным военным талантом, и я более чем кто-либо могу это подтвердить. Он обладал взрывной энергией, что подчас доставляло мне немало хлопот. Его забота о войсках была общеизвестна. Движимый ею, он многократно обращался в Ставку, чем вызвал отрицательное отношение к себе Деникина.

У него легко возникала как симпатия, так и антипатия к людям. Он был внимателен к тем, кому симпатизировал, и в то же время быстро забывал обиды. Ему неведома была подозрительность. Людей он оценивал только по деловым качествам.

Он часто бывал жестоким, эта черта свойственна ему с молодости, но принимал критику в свой адрес…

Вспышки гнева, которые возникали у Врангеля, легко было погасить, обратившись к его разуму и чести. Деникин же отвечал грубо, был мелочен и, что хуже всего, наносил незаслуженные обиды».

Если же подходить объективно, то придется признать, что конфликт Деникина и Врангеля, перешедший в конце концов в открытое противостояние, не оказал практически никакого влияния на исход Гражданской войны. Вооруженные силы Юга России разлагались сами по себе, без всякой связи с противостоянием Врангеля и Деникина.

Но тогда, в Царицыне, было еще не противостояние, а только разногласия по стратегическим вопросам.

Врангель считал, что Деникина против него настраивало окружение: «Не сомневаюсь, что значительную роль играли здесь секретные сводки и „информация вверх“ пресловутого Освага. Чья-то незримая рука искусно вела закулисную игру. Еще в бытность мою в Ростове мне попалась в руки одна из секретных информационных сводок донского штаба. Отмечая благожелательное ко мне отношение местного населения, она упоминала вскользь, что „среди обывателей ходят слухи, что в ближайшее время Врангель явится преемником генерала Деникина“. Я тогда же, показывая сводку генералу Юзефовичу, сказал ему, что фраза эта помещена неспроста, а несомненно с задней мыслью вселить в Главнокомандующего предубеждение против ближайших помощников. Впоследствии я имел случай убедиться, что подозрения мои были вполне основательны и что чья-то злая воля удачно использовала слабые струны Главнокомандующего».

Надо сказать, что хотя Врангель и не разделял радикальные взгляды монархически настроенных офицеров, считавших, что следует немедленно провозгласить целью Вооруженных сил Юга России восстановление монархии, он тем не менее стал центром притяжения правых, монархических сил, стоявших в оппозиции к Деникину за его политику «непредрешения» государственного строя России до созыва нового Учредительного собрания.

Постепенно Врангель начал интриговать против Деникина. Он стал распространять не только среди высшего командного состава, но также и среди более широких кругов офицерства и гражданских общественных деятелей свои рапорты главнокомандующему, в которых военные неудачи объяснялись ошибочной стратегией Деникина, его неумением «устроить тыл» и наладить отношения с Кубанью, а неспособность Кавказской армии наступать на Саратов — плохим снабжением и пополнением армии, которую штаб Деникина держит в «черном теле».

Хотя Врангель и не сочувствовал замыслу «Московской директивы», поставленные задачи надо было выполнять, несмотря на то, что Кавказская армия была существенно ослаблена. Ей пришлось вернуть в состав Добровольческой армии 7-ю пехотную дивизию, а также передать под командование Май-Маевского 2-ю Терскую казачью дивизию, Осетинский конный полк и пластунские Терские и Осетинский батальоны. Это не могло быть компенсировано передачей Кавказской армии 2-й Кубанской пластунской бригады. Правда, Врангелю удалось добиться, чтобы 2-ю Терскую дивизию ему оставили до завершения Камышинской операции.

Тем не менее Кавказская армия продолжала наступление вдоль Волги на север. Войска Врангеля 15 июля взяли Камышин. Было захвачено около тринадцати тысяч пленных, 43 орудия и множество пулеметов, 12 паровозов, более тысячи вагонов, большое количество снарядов и патронов.

Перед Камышинской операцией произошли изменения в командовании Кавказской армии. Генерал Юзефович получил назначение командиром 5-го конного корпуса, состоявшего из полков регулярной кавалерии. Вместо него начальником штаба армии стал генерал Шатилов, а 4-й конный корпус у него принял генерал Топорков.

Шестнадцатого июля Врангель получил грозную телеграмму Романовского: «Для доклада Главнокомандующему прошу спешно сообщить, чем вызвана переброска отряда генерала Говорущенко на левый берег Волги. Переброска столь крупного отряда в связи с необходимостью выделения Терской дивизии и возвращения донцам их 1-го корпуса слишком ослабит части армии на главном операционном направлении».

Барон в тот же день ответил: «Переброска частей генерала Говорущенко на левый берег Волги имела целью скорейшее соединение с войсками Верховного Правителя и намечалась в связи с передачей в состав Кавармии 1-го донского корпуса и обещанным прибытием 2-й пластунской бригады, о начале переброски которой в Кавармию я был телеграфно уведомлен. Отаод уральцев на Восток и намечаемая передача донцам вновь 1-го корпуса, задержание Добрармией 2-й пластунской бригады и приказание направить туда же терцев, конечно, в корне меняют положение. При этих условиях не только перебросить что-либо на левый берег Волги в район Камышина не могу, но от всякой активности на северном направлении вынужден отказаться. Боевой состав армии (6-я дивизия в бой введена быть не может) таков, что при указании действовать одновременно и на Астраханском, и на Саратовском направлениях последнее направление могу лишь наблюдать».

В тот момент Петру Николаевичу уже было совершенно ясно, что ни о каком наступлении на Саратов не может быть и речи. Начинали сказываться пороки «Московской директивы». Вооруженным силам Юга России предписывалось наступать по всем направлениям, ни на одном из которых они не были достаточно сильны, чтобы нанести противнику решительное поражение. Даже на главном, орловско-курском направлении красные, отступая под натиском армии Май-Маевского, отдавали значительную территорию, но не несли больших потерь в людях и вооружении. А наступательный порыв белых должен был рано или поздно истощиться, так как пополнений почти не было.

Врангель так и не получил обещанных ему кубанских пластунов. Противник же на его фронте постоянно усиливался за счет войск внутренних округов и дивизий, снятых с Восточного фронта. Красные переходили в контратаки, продвижение к Саратову застопорилось. По оценке Врангеля, против него была сосредоточена большая часть 2-й армии Восточного фронта. Красные насчитывали до сорока тысяч штыков и сабель и многократно превосходили по численности Кавказскую армию.

В телеграмме в Ставку от 28 июля Врангель информировал: «Противник продолжает спешно сосредотачивать части к Саратову: с Уральского фронта переброшена 22-я стрелковая дивизия, из Нижнего Новгорода отряд волжских матросов, из Казани и Самары 16 легких и тяжелых батарей, прибыло из внутренних губерний шесть тысяч пополнения, за счет которых восстановлены вторая бригада второй дивизии и полностью 38-я дивизия, сформированы в саратовском районе 2-я бригада 34-й дивизии, 5-я отдельная стрелковая бригада и Николаевский батальон. Обстановка повелительно требует полного использования камышинской победы и неустанного продвижения на Саратов, дабы не дать красным закончить сосредоточение и вырвать у нас инициативу. Однако полное расстройство снабжения вследствие невозможности иметь впредь до падения Астрахани водный транспорт, крайнее истощение частей Кавармии, сделавшей за три месяца с непрерывными боями более тысячи верст, и огромный некомплект в единственно боеспособных кубанских частях исключает возможность дальнейшего продвижения Кавармии на Саратов. На военном совете комкоров, собранном мною вчера в Каменном Овраге, дальнейшее продвижение на север единогласно признано невозможным. С болью в сердце вынужден отказаться от дальнейшего наступления Кавармии и отдать директиву Нр 01226. На поддержку северной группы Кавармии выдвигаю три полка 6-й дивизии, прибытие которых на фронт могу ожидать не ранее 15-го августа — части с тяжестями следуют походом».

По поводу этой телеграммы Петр Николаевич писал в мемуарах: «Горькое чувство овладело мною. Я ясно отдавал себе отчет, что ошибочная стратегия Главнокомандующего неминуемо сведет на нет все наши военные успехи, достигнутые такой дорогой ценой. Второй уже раз успехи моей армии сводились на нет тем, что легшие в основу оперативного плана обещания Главнокомандующего передачи мне сил, необходимых для успешного завершения операции, не выполнялись. Сосредоточив все внимание на казавшемся ему главнейшим „Московском“ направлении, главное командование уделяло Добровольческой армии все свои заботы. Нелады между Главнокомандующим и Кубанским правительством тяжело отражались на снабжении моих частей. Низшие органы штаба Главнокомандующего проявляли в отношении нужд далекой сердцу генерала Деникина Кавказской армии полную невнимательность».

Двадцать девятого июля Врангель решил обратиться к Деникину с официальным письмом:

«Милостивый Государь Антон Иванович.

В минуту казавшейся неизбежной гибели Великой России, когда Армия развалилась, общество трусливо попряталось по углам и обезумевший народ грабил и жег Родную Землю, Вы подняли выпавшее из рук генерала Корнилова знамя спасения Родины. Под сень этого знамени стекались те, кто не потерял еще веры в спасение России, кто, веря в Вас, шел за Вами на служение Родной Земле.

В числе них был и я. Скоро год, как я в рядах Армии иду за Вами, страдая душой при виде потоков русской крови, пролитых братской рукой, при виде мерзости запустения Родной Земли, но незыблемо веря в светлое будущее России. Служа с Вами одному великому делу, являясь ныне одним из Ваших ближайших помощников и прожив целый год в рядах водимых Вами войск, я связан с Вами как солдат. Как человек, я обязан Вам тем неизменно сердечным отношением, которое особенно чувствовалось во время перенесенной мною смертельной болезни.

Всю жизнь свою я честно и прямо высказывал свои убеждения и, будучи связан с Вами и как служивший под Вашим начальством солдат, и как человек, искренне Вам преданный, почитал бы бесчестным ныне затаить „камень за пазухой“ и не высказать Вам всё, что наболело у меня на душе.

6-го мая моя армия разбила противника под Великокняжеской и погнала его к Царицыну. Учитывая значение последнего, красные делали отчаянные усилия зацепиться за один из многочисленных естественных рубежей, спешно укрепляя их и одновременно лихорадочно перебрасывая к Царицыну подкрепления. Отходя, противник портил железную дорогу, взрывая железнодорожные сооружения и мосты, унося стрелки и т. д. Местность, и без того скудная средствами, противником при уходе опустошалась, скот угонялся и запасы сена сжигались. Передо мною стояла задача: или продвигаться по мере исправления железнодорожного пути и налаживания своего тыла, последовательно сбивая противника с ряда рубежей, или, полностью использовать успех, гнать врага безостановочно моей конницей с тем, чтобы под Царицыном свежими силами нанести ему сокрушительный удар.

Я принял последнее решение, 8-го мая, докладывая Вам в Торговой мои соображения о предстоящей операции, я просил своевременно усилить меня техническими средствами, артиллерией и пехотой, что и было мне обещано. Трехнедельный поход с беспрерывными тяжелыми боями армия совершила по безлюдной и местами безводной степи. Так как я был переброшен на Великокняжеское направление накануне операции лишь с несколькими лицами оперативного отделения штаба Кавказской Добровольческой армии, весь же штаб этой армии, во главе коей я ранее стоял, и, в частности, отдел снабжения были переданы генералу Май-Маевскому, снабжение войск, действовавших на Царицынском направлении, особенно страдало. Сплошь и рядом батареи в разгаре боя прекращали огонь за неимением снарядов; первая колонна генерала Улагая десять дней наступала, не имея ни одного сухаря; раненые отправлялись в тыл за триста верст воловьими подводами… Невзирая на лишения и тяжелые потери, войска шли бестрепетно вперед. По мере продвижения моих войск я неустанно просил ускорить присылку обещанных мне подкреплений, болея душой за каждый утерянный день.

Мы овладели укрепленной позицией противника на реке Есауловский Аксай, и, донося Вам о новом успехе и вновь прося о подкреплениях, я писал: „то, что ныне может быть достигнуто ценою малой крови, в будущем потребует потоков ее, и источник ее может иссякнуть“, „сегодняшний успех может обратиться в Пиррову победу“.

На следующий день я вновь телеграфировал: „за всю Северокавказскую операцию я не просил у Вас ни одного человека, ныне решаюся на это в сознании полной необходимости…“ Я получил уклончивый ответ, что подкрепления мне могут быть даны лишь за счет войск, действовавших на Астраханском направлении, что приостановит „успешно развивающуюся операцию“, а вскоре генерал Романовский уведомил меня телеграфно, что мне высылаются танки, на артиллерию же и пехоту я рассчитывать не могу.

Железная дорога не была еще восстановлена, танки к походу армии к Царицыну поспеть не могли, да и одной конницей, при отсутствии пехоты в армии, хотя бы с помощью танков, овладеть Царицыном я рассчитывать не мог. Весь поход к Царицыну я шел со своими частями, живя с ними одной жизнью и сплошь и рядом ночуя в поле среди войск. Я ясно видел, что лишь надежда на скорый конец страданий, лишь близость богатого Приволжья дает им силу, пренебрегая лишениями, бить врага… Сзади нас стояла 200-верстная пустыня, 75 верст впереди был обещанный войскам Царицын. Выхода не было — я с неизъяснимой болью в сердце продолжал вести мои войска через пустыню к могиле, остановиться у края которой уже не мог…

Ободранные, изголодавшиеся и обескровленные войска подошли к Царицыну. Двухдневные упорнейшие атаки разбились о сильнейшую технику и подавляющую численность врага, и армия, как ломовая лошадь, стала, с трудом переводя дыхание… Ударная группа генерала Шатилова из 4-го конного корпуса и двух дивизий 1-го и 2-го Кубанских корпусов потеряла за первый лишь день 1000 человек. К вечеру второго дня боя в 4-м конном корпусе оставалось четыре снаряда. Полки рядом тяжелых боев превратились в сотни, большая часть офицеров выбыла из строя. За трехнедельный поход армия потеряла убитыми и ранеными 6 начальников дивизий, 2 командира бригад и 11 командиров полков… Только тогда, после кровавого урока, армия получила помощь: танки, 7-я пехотная дивизия, шесть батарей тяжелой и легкой артиллерии были направлены ко мне, и с помощью всех этих средств после двухдневного кровопролитнейшего боя Царицын пал.

На следующий день Вы приехали поздравить войска с победой и, выслушав мой доклад о состоянии армии, отдали директиву, коей донцам предписывалось протянуть правый фланг до Волги, Кавказской же армии — составить Ваш резерв. Уже через сутки, отбыв в Ростов, Вы отменили свое решение, приказав армии продолжать неустанное преследование противника правым берегом Волги. Одна дивизия по Вашему приказанию переброшена на левый берег реки, имея задачей прервать сообщение Астрахани с Саратовом. Вместе с тем, из состава Кавказской армии приказано направить в Добровольческую: 7-ю пехотную дивизию, 2-ю терскую пластунскую бригаду, осетинские конные полки и осетинский батальон; взамен 7-й пехотной дивизии мне обещана 2-я пластунская бригада, но и последняя не выслана, оставшись по просьбе генерала Май-Маевского у него для участия в Полтавской операции… Обещанный войскам армии отдых был отменен и наступление возобновилось.

Противник решил во что бы то ни стало удерживать Камышин, объявленный красными „крепостным районом“ и усиленно укрепленный. Войскам 10-й советской армии удалось на некоторое время задержать наше наступление на Балыклейских позициях — ряд наших атак успехом не увенчался. Новые потери еще более ослабили наши полки, многие из коих насчитывали 200–150 шашек. Весь состав 4-го конного, 1-го и 2-го кубанских корпусов, казаков и пластунов (6-я пехотная дивизия, босая и необученная, в счет принята быть не могла) составляли 5000 шашек и 4000 штыков. Численность многочисленных штабов равнялась почти численности войск. При этих условиях ни правильного управления, ни правильной организации быть не могло, и я прибыл в Екатеринодар лично просить Вас о сведении трех Кубанских корпусов в один и о расформировании армии. Мой доклад сочувствия не встретил. Генералом Романовским, по соглашению с Атаманом, был намечен ряд мер по усилению частей. С тех пор прошел месяц, армия в ряде упорнейших боев понесла новые потери и не усилилась ни одним человеком.

Безмерной доблестью и последним напряжением сил армия в решительном бою разбила противника у Балыклеи, на плечах его овладела Камышинской позицией и блестящим маневром, прижав красных к Волге, уничтожила почти полностью Камышинскую группу противника. Невзирая на новые кровавые потери, все части армии были брошены для преследования врага. Последний, учитывая угрозу Саратову, сосредоточил против моей армии всю конницу 9-й и 10-й своих армий и, спешно снимая части с Уральского и Астраханского фронтов, перебрасывает их к Саратову. Полки дошли до 60—100 шашек, материальная часть в полном расстройстве. Наступление армии захлебнулось, и противник сам перешел на всем фронте в наступление, с величайшим трудом пока сдерживаемое обескровленными войсками. Вместе с тем, из состава Кавказской армии перебрасывается в Добровольческую новая часть — Терская казачья дивизия.

Представленные мною Вам соображения о необходимости скорейшего завершения Астраханской операции, дабы обеспечить тыл армии при движении ее на север, одобрения не получили, и генералом Романовским мне было телеграммою указано, что Астраханское направление имеет второстепенное значение. Между тем невозможность иметь впредь до падения Астрахани водный транспорт и необеспеченность единственной коммуникационной линии — Волги — ставит войска, действующие на северном направлении, в самое тяжелое положение. После боя 28-го июля в 4-м конном корпусе осталось 12 снарядов, а в головном артиллерийском армейском парке — ни одного. Кроме почти полного отсутствия транспорта есть и другие причины расстройства снабжения, причины, которые в достаточной степени видны из следующих трех телеграмм, полученных мною от начальников снабжения и артиллерии:

1) „ежедневно телеграфирую главначснаб (главноначальствующему снабжения. — Б. С.) и члену войскового правительства Верещака крайней нужде армии хлебе, доходящей до катастрофического положения. Последний день приказал выдать по фунту хлеба. Несмотря на это, не только нет подвоза, но даже не отвечают на запросы“,

2) „несмотря на неоднократные мои телеграммы главначснаб, интенюг (интенданту Вооруженных сил Юга России. — Б. С.) и главному казначею об открытии кредита и о снабжении полевого казначейства Кавказской армии денежными знаками, не получаю никакого ответа. Для удовлетворения 1 — го и 2-го корпусов по их требованиям даже пришлось за счет перечня расходов предписать полевому контролеру выдать на основании 592 статьи положения о полевом управлении войск бескредитный расход“,

3) „несмотря на мои телеграммы начартснаб (начальнику артиллерийских снабжений. — Б. С.) о высылке трехдюймовых снарядов, ни высылки, ни ответа нет…“, „армия более месяца не получает снарядов, расходуя трофейные“.

Вот горькая и неприкрашенная правда. Кавказская армия надорвана непосильной работой. Обескровленная, нищая и голодная, она сильна лишь своей доблестью, но и доблесть имеет свой предел — испытывать ее бесконечно нельзя.

До назначения меня командующим Кавказской армией я командовал теми войсками, которые ныне составляют Добровольческую, числящую в своих рядах бессмертных корниловцев, марковцев, дроздовцев. Борьба этих славных частей в Каменноугольном районе — блестящая страница настоящей великой войны. Безмерными подвигами своими они стяжали себе заслуженную славу… Вместе со славой они приобрели любовь Вождя, связанного с ними первым „ледяным походом“. Эта любовь перенеслась и на армию, носящую название „Добровольческой“, название, близкое Вашему сердцу, название, с которым связаны Ваши первые шаги на Великом Крестном пути… Заботы Ваши и Ваших ближайших помощников отданы полностью родным Вам частям, которым принадлежит Ваше сердце.

Для других ничего не осталось.

Разве это не так? В то время как Добровольческая армия, почти не встречая сопротивления в своем победоносном шествии к сердцу России, беспрерывно увеличивается потоком добровольно становящихся в ее ряды опамятовших русских людей, Кавказская армия, прошедшая за три последних месяца с непрерывными боями более тысячи верст и взявшая число пленных в десять раз больше нежели она сама, истекая кровью в неравной борьбе и умирая от истощения, посылает на Добровольческий фронт последние свои силы. В то время, как в рядах Добровольческой армии сражаются части, имеющие в своих рядах 70 % офицеров (7-я пехотная дивизия), полки Кавказской армии ведут в бой есаулы, а сотни и роты — урядники и приказные. В то время как там, у Харькова, Екатеринослава и Полтавы, войска одеты, обуты и сыты, в безводных калмыцких степях их братья сражаются за счастье одной Родины — оборванные, босые, простоволосые и голодные. Чем виновны они? Неужели тем, что кучка негодяев одного с ними края, укрывшись в тылу, отреклась от общей — России?! Неужели ответственны за них те, кто кровью своей оросил путь от Черного моря до Каспия и от Маныча до Волги?!

Быть может, я ошибаюсь. Быть может, причина несчастий моей армии кроется в том, что я, а не другой, стою во главе ее. Благополучие части, к сожалению, сплошь и рядом зависит от того, насколько командир ее пользуется любовью старшего начальника. Расположения начальства я никогда не искал, служа Родине, а не начальникам. С Вами пошел и готов идти, пока не потеряю веры в возможность спасти Родину. Все силы и способности свои отдал ей и с Вашей стороны, как Ваш помощник, упрека заслужить не мог. В этом, полагаю, сомнения быть не может.

Мысля Россию так же, как и Вы, Единой, Великой и Неделимой, насколько мог, боролся с „самостийными“ течениями Кубани, твердо ограждая армию свою от попыток самостийников сделать из нее орудие политической борьбы. В конце апреля под влиянием наших неудач вопрос о создании „Кубанской армии“ приобрел особенно острый характер. Генерал Романовский письмом от 24-го апреля уведомил меня, что „мечты кубанцев иметь свою армию могут быть осуществлены. Это Главнокомандующий и наметил исполнить. Науменко, конечно, очень обрадовался“. Учитывая всю опасность подобной меры, я сделал всё возможное и во время пребывания Войскового Атамана и генерала Науменко у меня в Ростове убедил их отказаться от создания Кубанской армии, о чем генерал Филимонов и сообщил Вам телеграммой. Наконец, когда в последний мой приезд в Екатеринодар на совещании у генерала Романовского по вопросу о создании Кубанской армии Атаман предложил мне таковую, я в присутствии генералов Романовского, Плющевского, Науменко и Филимонова заявил последнему, что „пока я командующий Кавказской армией, я не ответствен за политику Кубани; с той минуты как я явлюсь командующим Кубанской армией, армией отдельного государственного образования, я буду ответствен за его политику, а при том направлении, которое взято ныне Кубанью, мне, ставши во главе Кубанской армии, останется одно: скомандовать * взводами налево кругом' и разогнать Законодательную Раду“.

Безмерно любя свою Родину, я не могу не принимать близко к сердцу все вопросы ее бытия; подчас как человек я могу не сочувствовать тому или иному Вашему требованию, но как солдат, раз пойдя за Вами, я первый подам пример беспрекословного повиновения. Моя жизнь на глазах у всех, я действую прямо и открыто, и мои сотрудники свидетели того, как пресекал я в корне малейшую попытку к интриге. Моя совесть чиста, и упрекнуть мне себя не в чем; но мысль, что я, оставаясь во главе моей армии, могу невольно явиться палачом ее, не дает мне покоя…

С открытым сердцем, не допуская недомолвок, я пишу Вам, рассчитывая на Ваш такой же откровенный ответ.

Уважающий Вас и сердечно преданный П. Врангель».

Это был настоящий крик души. Врангеля можно было понять. Ему как полководцу было чрезвычайно обидно, что блестящая победа у Царицына не была использована, что вместо того, чтобы бросить пополненные конные корпуса его армии на Москву, ее оставили истекать кровью в боях на Саратовском направлении, уже потерявших к тому времени всякий стратегический смысл. В этих условиях логичнее было бы отдать приказ Кавказской армии перейти к обороне. Врангель уже не сомневался, что, по приказу или без него, его армии придется обороняться, и заранее укреплял царицынскую позицию и сосредоточивал там запасы продовольствия и боеприпасов, превращая «красный Верден» в «белый Верден».

В своих требованиях к главнокомандующему Врангель был максималистом. Он отказывался отдавать свои дивизии, требовал подкреплений и не очень задумывался о том, откуда Деникин возьмет их. Петр Николаевич знал о конфликте Деникина с Кубанской радой, приведшем к тому, что с Кубани в Кавказскую армию перестали поступать пополнения. Однако никакой реалистичной политики по отношению к Кубани Врангель не предлагал. Из его письма Деникину мы знаем, что на встрече с руководством Рады и кубанскими атаманами Филимоновым и Науменко в конце июня, когда обсуждался вопрос о переименовании Кавказской армии в Кубанскую, что якобы должно было облегчить ее пополнение, Врангель прямо заявил о необходимости разгона Рады. Как мы увидим дальше, ее со временем действительно разогнали, но это привело к прямо противоположным результатам: не только никаких пополнений с Кубани не поступило, но и те казаки, которые уже служили в Вооруженных силах Юга России, начали расходиться по домам.

Ответ генерала Деникина, датированный 10 августа, Врангель получил через два дня. В этом письме чувствовалась глубокая обида:

«Милостивый Государь барон Петр Николаевич!

Я в рядах Добровольческой армии почти с момента ее возникновения и с 31-го марта 1918 года стою во главе этой армии, а затем Вооруженных сил Юга России.

Зарождалась Армия, не имея ничего: первые пушки были выкраденные, весь 1-й Кубанский поход, да в значительной степени и 2-й, Армии приходилось снабжать себя боевыми припасами от противника.

В момент, когда я принял командование Армией, в боевом комплекте имелось едва по 10–20 выстрелов на орудие, патронов в запасе не было совсем, собирали растерянные большевиками при отступлении их к Екатеринодару.

Вся история Добровольческой армии, а затем Вооруженных сил на Юге России имеет характер напряженной, упорной, героической борьбы материально нищей, но богатой духом армии со значительно превосходным и гораздо лучше снабженным противником, борьбы, в которой, невзирая на превосходство сил и снабжения противника, подчиненные мне войска своей доблестью и верой в правоту своего дела неизменно побеждали.

Правда, эти победы давались не даром и многим из подчиненных мне начальников задачи казались не по силам, и мне иногда бросались упреки и давались советы, следуя которым армии Юга России, вероятно, не достигли бы настоящих результатов. Но должен сказать, что я, несмотря на все трудности, переживаемые различными участками фронта, ни разу не слышал упрека в несправедливости и лицеприятии и впервые слышу это от Вас. Обвинение это тяжкое, но не с целью оправдаться я отвечаю Вам, а с целью восстановления истории вопроса, как она рисуется мне.

В конце марта обстановка в Каменноугольном районе складывалась чрезвычайно неблагоприятно для нас: Вы в своем письме генералу Юзефовичу… писали, что нам всё равно не удержать Каменноугольного района; рекомендовали бросить его и, оставив правый берег Дона на одних донцов, Кавказскую Добровольческую армию сосредоточить на Царицынском направлении. Эта же мысль была повторена в Вашем рапорте от 4-го апреля за № 82.

Тогда же начальником моего штаба было отвечено генералу Юзефовичу (письмо от 3-го апреля № 04767) о том, что хотя Царицынское направление имеет очень серьезное значение, тем не менее, по целому ряду соображений выполнить этот план в тот момент не представлялось возможным.

В половине апреля успешное наступление большевиков за Маныч и угроза Тихорецкой и Ростову вынудили меня усилить группу генерала Кутепова за счет Кавказской Добровольческой армии и войск Терско-Дагестанского края.

Как от Вас, так и от генерала Эрдели были взяты лучшие кубанские дивизии, и было взято столько, больше чего без ущерба для дела взять нельзя было.

Вы, находясь в то время во главе Кавказской Добровольческой армии, считали, что с наличными силами удержать Каменноугольный район невозможно. Я по совокупности всей обстановки считал, что бросить его нам нельзя.

21-го апреля началось наше успешное наступление на Манычском фронте; положение в Каменноугольном районе продолжало ухудшаться, и как ни нужна была пехота на Маныче, тем не менее ничего из Кавказской Добровольческой армии перевести было нельзя.

В начале мая Вы попросили разрешение приехать в Торговую и здесь доложили, что все пределы перейдены и что необходимо генералу Май-Маевскому дать разрешение на отход. Здесь же, ввиду неоднократно высказывавшегося Вами желания командовать армией на Царицынском направлении и ввиду сосредоточения здесь крупной массы лучшей нашей конницы, Вам предложено было объединить командование всей группой (Кавказской армией), на что Вы охотно согласились.

8-го мая была взята Великокняжеская, образована Кавказская армия, и я покинул Манычский фронт.

Приехав из Ростова, Вы мне докладывали, что 2-я Кубанская пластунская бригада стремится к своим Кубанским частям, на что я Вам ответил, что мною намечено перебросить ее на Царицынский фронт; о том, когда это сделать, в то время не могло быть речи; Вы сами тогда только что приехали из Кавказской Добровольческой армии и, конечно, понимали насколько ценен на том фронте каждый солдат. Во всяком случае, до постановки на фронт 7-й дивизии, 2-я Кубанская пластунская бригада переброшена быть не могла.

Что касается технических средств, то артиллерии Вы имели вполне достаточно, так как сверх состоящей при Ваших дивизиях у Вас была одна, а затем направлена и другая гаубичные батареи 2-й артиллерийской бригады, единственный тяжелый (с шестидюймовыми гаубицами) дивизион был в Вашей армии, к Вам же еще до Вашего приезда были направлены прибывший авто-броневой дивизион и английский авиационный дивизион. Дальнейшее усиление могло произойти бронепоездами и танками, это усиление было обещано, но оно всецело зависело от восстановления жел. дороги. К моменту восстановления мостов через Сал и Есауловский Аксай эти средства были в Вашем распоряжении.

Операцию на Царицын можно было вести двояко: или идти на шее разбитого врага, не давая ему опомниться и приготовиться к встрече, или выждать технические средства, которые Вам были обещаны и ни на один день не запоздали.

Это можно было определить только на месте — не перегружена ли лошадь, везущая кладь.

Вы писали, что не двинетесь вперед ни на шаг, несмотря на все приказания. Но хотя Вас никто не заставлял и не стеснял во времени, Вы решили избрать первый способ действий — идти напролом — и это сделали, не ожидая технических средств, которые, Вы знали, будут, как только будет готова железная дорога.

Эти средства, равно как и 7-ю дивизию, Вы получили не после кровавого урока и не вследствие его, а как только была готова железная дорога и обоз и артиллерия 7-й дивизии были запряжены.

Усилить Вас не 7-й дивизией было нельзя, так как для этого надо было бы остановить успешное продвижение Добровольческой армии и вытягивать части из боя.

По взятии Царицына мне очень хотелось дать отдых доблестной Кавказской армии, но в резерве ее я не оставлял, а 30-го июня отдал директиву № 08878, согласно которой Кавказская армия должна была выйти на фронт Саратов — Ртищево — Балашов.

По Вашему докладу предполагалось, что Вы дадите частям отдых в Царицыне и что донцы в состоянии будут гнать противника одни. Отдых Вы определяли в две недели. Я, не зная, в каком виде отошел противник, не возражал Вам, и на другой день я не отменил своего приказа, которого и не отдавал, а приказал, в соответствии с общей обстановкой, частью сил преследовать противника (телеграмма от 22-го июня № 08911), что Вы и сделали, как доносили, до получения моего приказания (донесение Ваше от 25-го июня № 01068).

Также неверно, что я приказал одну дивизию перебросить на левый берег Волги. Я такого приказания не отдавал. В директиве № 08878 буквально сказано: „Теперь же направить отряды для связи с Уральской армией и для очищения нижнего плеса Волги“. Какие будут отряды, предоставлялось всецело Вашему усмотрению, и я был свидетелем Вашего разговора с Генералом Мамоновым, когда Вы первоначально назначили один полк, но затем по его просьбе изменили Ваше решение.

Вы пишете, что у Вас взяли 7-ю дивизию, 2-ю Терскую пластунскую бригаду, Осетинские конные полки и взамен 7-й пехотной дивизии не выслали обещанной Вам 2-й Кубанской пластунской бригады.

Вы знали, что 7-я пехотная дивизия дана Вам временно и подлежит возвращению для замены 2-й Кубанской пластунской бригады. Вторую Терскую пластунскую бригаду Вы боевой силой не считали, и эта бригада после боев у Великокняжеской была сведена в один батальон, который насчитывал около 200 штыков. Также Вы не считали боевой силой Осетинский конный полк, насчитывавший 60 шашек, и Осетинский стрелковый батальон, который и сформирован не был.

Вы охотно согласились на замену этих частей двумя Ингушскими, двумя Кабардинскими и Инородческим полками, которые тогда же к Вам и прибыли.

А главное, Вы забыли, что все это делалось вследствие Вашего доклада.

Ведь Вы же и Ваш Начальник Штаба тогда поняли, что центр тяжести переносится на Курское и Киевское направления, и представили мне в Царицыне письма (от 18-го июня №№ 0963 и 0964) с предложением образовать конную армию в районе Харькова и намечали на Царицынском направлении оставить Кавказскую армию, изъяв из ее состава один Кубанский корпус, 1-ю конную дивизию и Терцев. Ведь это значительно больше того, что взято, и по количеству, а главное — по качеству. Взяты такие части, которые Вы за боевую силу не считали и которые компенсированы соответственными частями. Правда, что Вами увод всех перечисленных дивизий намечался и с Вашим уходом из Кавказской армии.

Вторая Кубанская пластунская бригада задержалась в боях в Добровольческой армии так же точно, как Вы до сего времени задержали 2-ю Терскую казачью дивизию.

Вы пишете, что „обещанный войскам отдых был отменен и наступление возобновилось“. Наступление возобновилось, но не по моему капризу, а потому, что этого требовала обстановка, и приказ начать наступление был отдан не мной, а Вами.

Мотивы, почему Ваш доклад о сведении всех Кубанских частей в один корпус не встретил сочувствия, Вам известны, но частично было предложено сократить число штабов, не формировать 4-й Кубанской дивизии, расформировать 4-й конный корпус. Вы этого не сделали.

Далее Вы пишете, что после Камышина из состава Кавказской армии перебрасывается в Добровольческую новая часть — Терская казачья дивизия, упустив из вида, что это не новая часть, а всё та же, о которой было отдано приказание 20 июня при моем посещении Царицына и которая Вами до сего времени была задержана.

Вы несколько раз пишете о том, что от Вас взято и что к Вам ни один человек не прибыл. Шестую пехотную дивизию Вы никогда в расчет не принимаете. Я не знаю, идут ли к Вам пополнения людьми с Кубани, но на замену Осетин Вы получили два Кабардинских конных полка и два еще придут, получили Инородческий полк и получаете два полка и один батальон Дагестанцев; взамен 7-й пехотной дивизии идет 2-я Кубанская пластунская бригада; от генерала Эрдели прибыл 6-й Кубанский пластунский батальон.

Что касается 6-й дивизии, то она совершенно такого же типа, как почти все наши дивизии и в Добровольческой армии, и в 3-м корпусе; ей посылается всё то же, что и в другие дивизии, и если она не может сделаться боеспособной, то надо искать причины, и, может быть, они будут найдены.

Обмундирование специально назначалось для этой дивизии. Строевые офицеры, поступающие в Штаб Главнокомандующего, почти все назначаются в Кавказскую армию и их там, по-видимому, достаточно, иначе я не могу объяснить, что Вами формируются стрелковые полки для 1-й, 2-й и 4-й Кубанских дивизий.

Вы недовольны, что Ваше предположение относительно Астраханской операции не получило одобрения.

Можно ли было начинать операцию на Астрахань в то время, как с севера против Кавказской армии сосредоточены были крупные силы?

Ведь поворот части наших сил на юг повел бы немедленно туда же и противника, и он ударил бы по нашим сообщениям, не только по Вашим, но и по Донским. На мои по этому поводу соображения Вы ответили, что, понятно, эту операцию можно предпринимать только после разбития Камышинской группы. Камышинская операция кончилась, и теперь армия едва сдерживает фронт, можно ли при этих условиях серьезно говорить о повороте на Астрахань, и что было бы теперь, если бы этот поворот состоялся раньше?

Вопросы снабжения, как я уже отметил в начале письма, действительно у нас хромают, и Вы знаете, что вполне наладить это дело при общей разрухе промышленности, при расстройстве транспорта, при самостийности Кубани — выше моих сил. Все меры, какие возможно, принимаются. Но вместе с тем, Вы смотрите на довольствие трофейными снарядами как на нечто ненормальное. Нет, это вполне нормальное явление, и мы бы не могли существовать уже давно, если бы не имели этого источника.

Местные средства Вы, по-видимому, считаете тоже чем-то, что в расчет идти не должно, так как, с одной стороны, пишете о продовольственных затруднениях, о том, что армия голодная, а с другой стороны, телеграфируете, что личные силы и средства недостаточны для того, чтобы в полной мере использовать богатства района (телеграмма Ваша генералу Санникову № 1447).

Какие же основания были у Вас бросить мне обвинение в особом благоприятствовании Добровольческой армии, какие конкретно данные Вы можете привести? Разве не исключительно стратегические соображения все время руководили мной? Ведь когда генерал Май-Маевский вел героическую, неравную борьбу в Донецком бассейне, у него взяли на Царицынское направление три дивизии, хотя Вы считали силы Добровольческой армии совершенно недостаточными. Была взята дивизия с Северного Кавказа, невзирая на протесты генерала Ляхова и Терского Атамана.

Неужели же теперь, когда перед нами огромная перспектива в виде Киева, Одессы, Курска, нам следует от них отказаться и гнать войска только к Саратову? Но Вы сами же писали, что теперь вопрос решается на Курском направлении (письмо от 18-го июня с<его> г<ода> № 0963).

Вы пишете, что в то время, как Добровольческая армия, почти не встречая сопротивления, беспрерывно увеличивается притоком добровольно становящихся в ряды ее опомнившихся русских людей, Кавказская армия, истекая кровью в неравной борьбе и умирая от истощения, посылает на Добровольческий фронт последние свои сипы.

Согласуется ли это, хоть в малейшей степени, с действительностью? Ведь под этими последними силами надлежит разуметь 2-ю Терскую дивизию, едва насчитывающую 520 шашек, сведенную в бригаду и по Вашему отзыву и по отзыву Атамана совершенно небоеспособную, по крайней мере в семь раз меньшую в сравнении с теми силами, которые Вы рекомендовали взять из Кавказской армии. И Вы знаете, что в это же время к Вам идут шесть пластунских и стрелковых батальонов, четыре конных полка (не считая двух калмыцких полков).

Вы меня вините в том, что в Добровольческую армию поступают добровольцы, а Вас не укомплектовывают. Вы прекрасно знаете условия пополнения. Русские люди на Вашем пути такие же, как и на пути Добровольческой армии: в свое время, оценивая Царицынское направление, Вы их настроение предполагали даже лучше, чем в Малороссии. Ну а воздействовать на Кубань, к сожалению, в большей мере, чем я это делаю, не могу, равно как не могу их заставить брать к себе в полки „солдатских“ офицеров.

Издали у других всё кажется лучше. Вам кажется, что Добровольческая армия идет, не встречая сопротивления, но Вы не учитываете, что в то время, как собственно Кавказская армия занимает фронт в 40 верст, в это же время фронт Добровольческой армии почти 800 верст; что спасать создавшееся трудное положение на Донском фронте будет всё та же Добровольческая армия.

В свое время я от Генерала Краснова получал упреки, что я добровольческие части разворачиваю где-то в Донецком бассейне, а не шлю к нему на фронт.

Теперь я от Вас и от генерала Сидорина получаю требования добровольческие части посылать в Кавказскую и Донскую армии. Не ирония ли в параллели тех упреков, которые я от Вас получил теперь и которые получил от Вашего начальника штаба в апреле, когда он представлял выдержки из Вашего письма, отстаивавшего Царицынское направление.

Вы пишете: „… в то время, как там у Харькова, Екатеринослава и Полтавы войска одеты, обуты и сыты, в безводных калмыцких степях их братья сражаются за счастье одной Родины, оборванные, босые, простоволосые и голодные“, а генерал Юзефович в письме от 30-го марта № 04472 пишет о войсках, которым по Вашему я особо благоприятствую (Добровольцы): „надо их пополнить, дать им отдохнуть, сохранить этих великих страстотерпцев, босых, раздетых, вшивых, нищих, великих духом, на своих плечах, своим потом и кровью закладывающих будущее нашей Родины, сохранить для будущего. Всему бывает предел. И эти бессмертные могут стать смертными“.

И Вы знаете, что этим страстотерпцам ни одного дня отдыха не было дано. В свое время надо было кому-то отстаивать Каменноугольный район, и отстаивали безропотно Добровольцы, теперь надо кому-то быть в безводных и голодных степях, которые к тому же, по Вашим же телеграммам, не так уж безводны и голодны, и куда Вы в свое время просили сосредоточить Кубанцев, считая это направление наиболее блестящим и победным.

Странно мне всё это писать; ведь это так просто восстановить при малейшей объективности. Еще более странно входить в обсуждение личных отношений. Никто не вправе бросать мне обвинения в лицеприятии. Никакой любви ни мне не нужно, ни я не обязан питать. Есть долг, которым я руководствовался и руководствуюсь. Интрига и сплетня давно уже плетутся вокруг меня, но меня они не затрагивают, и я им значения не придаю и лишь скорблю, когда они до меня доходят.

Уважающий Вас А. Деникин».

Читая сегодня эти письма, невозможно отделаться от чувства, что оба генерала не столько старались в чем-то убедить друг друга, сколько писали «для истории». У каждого из них была своя правда, свои резоны. Деникин не кривил душой, когда говорил, что отнюдь не личная неприязнь к Врангелю, а стратегические соображения привели к тому, что согласно «Московской директиве» главный удар наносила Добровольческая армия Май-Маевского, а не Кавказская армия Врангеля.

Прав он был и в том, что указывал на крайнюю ограниченность материальных средств Добровольческой армии во время двух кубанских походов. В сравнении с 1918 годом снабжение, которое удалось получить к середине 1919-го за счет трофеев и англо-французских поставок, должно было казаться почти изобилием. Но этот фактор и сыграл с ним злую шутку. Красную армию в 1919 году Деникин оценивал примерно так же, как и в 1918-м. Между тем она стала не просто многочисленнее, но и дисциплинированнее, сплоченнее да и снабжалась уже гораздо регулярнее. Победе деникинцев на Северном Кавказе, например, во многом способствовали противоречия между таманцами и сорокинцами, нередко выливавшиеся в прямое вооруженное противостояние. Теперь такого у красных уже не было, хотя мятежи отдельных военачальников, например Григорьева, случались. Троцкий железной рукой наводил порядок, безжалостно карая, вплоть до расстрела, и красноармейцев, и командиров, и комиссаров — за невыполнение приказов, самовольный отход, за грабежи и насилия по отношению к мирному населению и даже за расстрел пленных. Большевики с самого начала не расстреливали пленных огульно, репрессировали только офицеров и добровольцев. Впрочем, и офицеров расстреливали далеко не всех — иначе откуда же взялись 10–15 тысяч «военспецов», служивших в Красной армии?

Деникин же в силу природной мягкости не готов был сурово наказывать своих соратников-добровольцев и союзников-казаков даже за настоящие преступления, в чем его совершенно справедливо упрекал Врангель.

Красноармейцы уже не сдавались в плен десятками тысяч, уже не бежали от горстки белых. Царицын и Камышин были последними успехами, когда удалось взять много пленных и трофеев. И эти успехи были одержаны армией Врангеля. Однако от пленных толку было мало, поскольку лишь незначительную их часть можно было поставить в строй Кавказской армии. Здесь опять сказалось отсутствие у белых сколько-нибудь привлекательных для крестьян политических лозунгов.

Деникин в тот момент еще не осознал порочности своей «Московской директивы» и всё еще был полон оптимизма. Врангель же, напротив, уже не сомневался в близком поражении Вооруженных сил Юга России, но предотвратить его был не в силах. Его армия была ближайшей к Восточному фронту красных, и оттуда против нее щедро перебрасывались новые дивизии, освобождавшиеся после разгрома Колчака. Ни о каком наступлении Кавказской армии к Саратову, а потом к Москве не было и речи. Нельзя было и сколько-нибудь существенно ослаблять Кавказскую армию. Единственная помощь, которую Врангель мог оказать операциям на главном, Московском, направлении, заключалась в перемалывании советских подкреплений, перебрасываемых с Восточного фронта. Однако для разгрома Добровольческой армии Май-Маевского большевикам вполне хватило подкреплений, переброшенных с Польского и Украинского фронтов.

Деникин, повторим, в конце июля — первой половине августа еще не понимал неизбежности поражения. Врангель же в нем не сомневался и фактически своим письмом Деникину начал долгосрочную кампанию по дискредитации главкома и смещению его с поста. Свои письма он стал распространять среди генералитета и офицерства.

Деникин, пытаясь отвести от себя обвинения в распылении сил, высказанные Врангелем, утверждал в мемуарах:

«Мы расширяли фронт на сотни верст и становились от этого не слабее, а крепче. Добровольческая армия к 5 мая в Донецком бассейне числила в своих рядах 9600 бойцов. Невзирая на потери, понесенные в боях и от болезней, к 20 июня (Харьков) боевой состав армии был 26 тысяч, к 20 июля (Екатеринослав — Полтава) — 40 тысяч. Донская армия, сведенная к

5 мая до 15 тысяч, к 20 июня насчитывала 28 тысяч, к 20 июля — 45 тысяч. Для наступления в киевском направлении в конце июля от Добровольческой армии отделилась группа всего в

6 тысяч. В начале июня с Ак-Манайских позиций начал наступление 3-й армейский корпус силою около 4 тысяч, который, пополняясь по пути, прошел весь Крым, вышел на Херсон и Одессу и составил группу войск Новороссийской области под начальством генерала Шиллинга, к 20 сентября увеличившуюся до 16 тысяч.

Состав Вооруженных сил Юга с мая по октябрь возрастал последовательно от 64 до 150 тысяч. Таков был результат нашего широкого наступления. Только при таком условии мы имели возможность продолжать борьбу. Иначе мы были бы задушены огромным превосходством сил противника, обладавшего неисчерпаемыми человеческими ресурсами. Наконец, движение к Киеву приводило нас к соединению с противобольшевистской польской армией, что значительно сокращало фронт и должно было освободить большую часть войск Киевской области и Новороссии для переброски их на гомельское и брянское направления».

Здесь Антон Иванович немного кривит душой и играет цифрами. 150 тысяч человек — это максимальная численность Вооруженных сил Юга России с учетом тех, кто находился в тылу. Рост ее состава происходил частью за счет оседавших в тылу офицеров, но по большей части — за счет мобилизованных пленных красноармейцев, отправляемых в тыл на бесконечное формирование. А вот шесть тысяч человек, брошенных на Киев, и четыре тысячи отправленных в Крым и на юг Украины — это были полновесные штыки и сабли, которых так не хватало на Московском направлении. Когда же Деникин пишет, что движение добровольцев к Киеву должно было привести к соединению с польской армией, он утрачивает чувство политической реальности. Как раз вторжение белых на Правобережную Украину укрепило Пилсудского в мысли о необходимости заключить временное перемирие с Советами.

Согласно оценкам советских историков, к 2 (15) августа 1919 года Вооруженные силы Юга России достигли своей максимальной боевой численности и насчитывали 90–95 тысяч штыков и сабель (в том числе в Кавказской армии — до 15 тысяч), около 200 орудий, 600–800 пулеметов. Противостоявшие им части Красной армии имели 230–235 тысяч штыков и сабель (Деникин в тот момент ошибочно считал, что 140–160 тысяч), 900 орудий, 3,5 тысячи пулеметов. 5 (18) октября 1919 года на главных Орловско-Курском и Воронежском направлениях деникинцы имели 27 тысяч штыков и сабель, до 600 пулеметов, около 100 орудий. У красных здесь было 88 тысяч штыков и сабель, более 1300 пулеметов и более 350 орудий. На прочих участках фронта, включая царицынский, перевес советских войск был не столь ощутимым: в полтора-два раза по людям и вооружению. Здесь сказалась порочность деникинской стратегии, стремления быть сильным везде. В результате в решающий момент у белых на главном направлении оказалось меньше сил, чем на второстепенных. А 7 (20) ноября 1919 года, после того как Вооруженные силы Юга России оставили Курск и Воронеж, у них осталось 75 тысяч штыков и сабель, около 300 орудий, примерно 1100 пулеметов. Им противостояло 155 тысяч красных штыков и сабель, 3800 пулеметов, 850 орудий. При этом на центральном участке фронта, против Добровольческой армии и части Донской, где красные нанесли главный удар, их перевес стал еще более значительным.

К 27 ноября (10 декабря) 1919 года, накануне взятия Красной армией Харькова и сразу после вступления Врангеля в командование Добровольческой армией, когда поражение белых приобрело характер катастрофы, у Деникина осталось не более 50 тысяч штыков и сабель на фронте, неприятель же насчитывал 125–130 тысяч штыков и сабель, причем в центральном секторе фронта советский численный перевес был уже шестикратным.

Врангель передал свои впечатления от письма Деникина в мемуарах. Он увидел в послании лишь недостойные намеки и парировал их обвинениями в адрес самого главнокомандующего: «Как и в „Московской директиве“, в стремлении овладеть пространством забывались основные принципы стратегии».

Он бросает Деникину упрек в неискренности: «Странно было читать в письме Главнокомандующего: „Я не знаю, идут ли к Вам пополнения с Кубани“. Возможно ли было, чтобы Главнокомандующий не знал? Или что „Кавказская армия занимает фронт в 40 верст“, когда помимо сорокаверстного фронта на севере войска Кавказской армии действовали по обоим берегам Волги на Астраханском направлении. Это не могло не быть известным Главнокомандующему.

Не мог не знать генерал Деникин и того, что район действий Добровольческой Армии по сравнению с пустынным Задоньем неизмеримо более богат местными средствами и населением, могущим поставить добровольцев в войска, и когда он писал, что я просил сосредоточить Кубанцев в эти „не так уже безводные и голодные степи“, „считая это направление наиболее блестящим и победным“, он не только бросал мне недостойный намек, но и грешил против истины».

Вероятно, этот обмен письмами стал своего рода Рубиконом в отношениях двух генералов, после перехода которого обратного пути не было: «Если доселе вера моя в генерала Деникина как Главнокомандующего и успела поколебаться, то после этого письма и личное отношение мое к нему не могло остаться прежним. Хотя письмо и вызвало раздражение против меня Главнокомандующего, но оно, несомненно, имело и благоприятные последствия. Штаб Главнокомандующего, получив, вероятно, соответствующие указания свыше, стал относиться к нуждам моей армии с полным вниманием».

Деникин в мемуарах сетовал на то, что Врангель буквально бомбардировал его телеграммами:

«Не проходило дня, чтобы от генерала Врангеля Ставка или я не получали телеграмм нервных, требовательных, резких, временами оскорбительных, имевших целью доказать превосходство его стратегических и тактических планов, намеренное невнимание к его армии и вину нашу в задержках и неудачах его операций. Особенное нерасположение, почти чувство ненависти, он питал к генералу Романовскому и не скрывал этого…

В ряде телеграмм за май — август и в обширном письме-памфлете от 28 июля барон Врангель давал яркую апологию своей деятельности и выдвигал тяжелые обвинения главному командованию. Эта переписка вызывала недоумение своей слишком явной подтасовкой фактов, легко опровержимой. Только позднее стало ясным, что письмо предназначено было не столько для меня, сколько для распространения…

В каждом слове письма и телеграмм были желчь и яд, рассчитанные на чувства военной массы и без того нервной, ревнивой к боевым соседям и плохо разбирающейся в обстановке. Как можно было изменить группировку сил, когда это определялось ясно относительной важностью направлений и событиями на театре войны?.. Кто мог переменить природные условия Задонья и Поволжья и условия комплектования в них армии „русскими“ людьми?.. Какими средствами возможно было заставить Кубань слать в армию пополнения или принимать в свои полки „русских“ (не казачьих) офицеров?..

На мой запрос по поводу жалоб генерала Врангеля на материальные недочеты начальник Военного управления генерал Лукомский, лицо близкое и дружественно расположенное к барону Врангелю, донес мне, что Кавказская армия требует довольствие на весьма большое число людей — в июле на 80 тысяч и в августе на 110 тысяч. Что „кредиты всегда переводились своевременно и жалоб от Кавказской армии на недостаточность кредитов не было“. Что, наконец, царицынский район вовсе не так уже беден, ибо сам барон Врангель телеграфировал ему: „Район широко должен быть использован в продовольственном отношении. Данные силы и средства Кавказской армии недостаточны, чтобы в полной мере использовать богатства района. Необходимо спешно сформировать интендантский округ и приемную комиссию, которые взяли бы на себя эксплуатацию района и заготовки для всех армий…“».

По поводу столь большого объема довольствия, запрашиваемого Врангелем, возможны два объяснения. Во-первых, в Кавказской армии, как и в Добровольческой, тылы были чрезмерно раздуты. Врангель не справился с этим злом, как не сумели этого сделать Деникин и Май-Маевский. Во-вторых, интенданты Кавказской армии с согласия командующего намеренно завышали число едоков, зная, что всё запрашиваемое продовольствие и фураж всё равно не дадут, и руководствуясь принципом: чем больше бойцов укажешь, тем больше снабжения получишь. Можно не сомневаться, что такими же приписками личного состава занимались и в Донской, и в Добровольческой армиях, да и красные интенданты в этом отношении, вероятно, были не безгрешны.

На самом деле спор Деникина и Врангеля во многом носил схоластический характер. Петр Николаевич противоречил сам себе. Раз «Московская директива» была плоха именно из-за распыления сил и средств, а Деникин принял решение, что главным будет направление через Харьков на Орел и Курск, то он, как командующий Кавказской армией, наоборот, должен был настаивать, чтобы перед его армией были поставлены чисто оборонительные задачи и чтобы максимальное количество сил и средств из ее состава было переброшено на основной участок. Но Врангель действительно страдал непомерным честолюбием — в этом мнении сходились и Деникин, и Шкуро, и другие белые генералы, да и позднейшие историки. Барон очень не хотел отказаться от мечты все-таки войти в Москву (чем черт не шутит!) или, если это не удастся, хотя бы одержать напоследок громкие победы, которые контрастировали бы с неизбежными в скором времени поражениями Май-Маевского и подняли бы его, Врангеля, авторитет в Белом движении. И он добился-таки присылки подкреплений и основательно потрепал напоследок красных под Царицыном, хотя никакого стратегического значения эти победы уже не имели.

Врангель, ожидая мощное наступление красных, заранее организовал эвакуацию раненых и гражданского населения Царицына. Привыкший входить лично во все детали, он и здесь остался верен себе. Вот что пишет об этом Алексей Петрович Врангель: «По плану, разработанному штабом, ежедневно из Царицына должны были уходить по семь эшелонов. На деле этот график выдерживался только три дня. Не удовлетворившись объяснениями штабных офицеров, Врангель отправился на железнодорожную станцию в сопровождении нескольких казаков из своего конвоя. Осмотрев отправляющиеся поезда, он обнаружил, что они загружены мебелью, роялями, зеркалами и картинами, принадлежащими частным лицам. Врангель приказал казакам выбросить всё и изрубить в куски. Проследовав дальше, он увидел несколько запечатанных вагонов, где, по документам, должно было находиться артиллерийское снаряжение. Когда двери открыли, там обнаружили торговцев, перевозивших товар. Испуганные пассажиры признались, что дали взятку начальнику станции и двум его помощникам. Врангель действовал решительно: он арестовал железнодорожников и передал их военному трибуналу, который обвинил арестованных в пособничестве врагу. Вечером того же дня двое из них были повешены на станции, а один — на городской площади. Листовки, оповещающие население об этом, были расклеены по всему городу. После этого ежедневно стали отправляться восемь эшелонов».

Красные, подтянув крупные силы, в том числе конный корпус Буденного, смогли остановить Кавказскую армию. 1 (14) августа началось контрнаступление советских войск. Кавказская армия вынуждена была оставить Камышин и отошла к Царицыну. Первое советское наступление непосредственно на Царицын 23 августа (5 сентября) 1919 года началось с того, что 28-я советская дивизия заняла Орловку и стала продвигаться на линии Волга — балка Грязная при поддержке артиллерии Волжской флотилии.

Когда красные дошли до проволочных ограждений, врангелевский Саратовский пехотный полк, состоявший главным образом из пленных, прекратил огонь и начал сдаваться. Контратака 4-го пластунского батальона успеха не имела. Восточнее 2-й Сводно-гренадерский полк никак не мог выдвинуться из балки Мокрая Мечетка. 4-я Кубанская и Сводно-горская дивизии, ждавшие в тылу, из-за холмистой местности не могли видеть бой, но почуяли неладное и по собственной инициативе пришли на помощь пехоте. Командующий 4-й Кубанской дивизией полковник Скворцов и командующий Горной дивизией полковник Шинкаренко скомандовали: «Шашки к бою!» Лава 4-й Кубанской атаковала на фронте между Саратовским большаком и Городищем, Сводно-горская дивизия двинулась по дороге Прудки — Городище.

Советская 28-я стрелковая дивизия и поддерживавший ее полк матросов Волжской флотилии были опрокинуты и отступили почти до Орловки, где преследующая их белая кавалерия была остановлена сильным артиллерийским огнем.

Врангель в этот момент находился на поле боя у станции Разгуляевка. Матросский полк под прикрытием огня судовой артиллерии атаковал между Волгой и Саратовским большаком и вышел к орудийному и французскому машиностроительному заводам на окраине Царицына. Барон приказал командиру 1-го Кубанского казачьего корпуса генералу П. К. Писареву атаковать прорвавшийся полк во фланг 2-м Сводно-гренадерским полком и вызвал из Царицына свой личный конвой. Почти все матросы были изрублены и подошедшими от Разгуляевки полками 4-й Кубанской дивизии. Врангелевский конвой выбил матросов с французского завода. По словам самого Врангеля, было взято 500 пленных и полдюжины пулеметов.

Эти кавалерийские атаки, решившие участь красного наступления, запечатлел в своих мемуарах штабс-капитан 2-го Сводно-гренадерского полка К. С. Попов:

«Вдруг мы заметили на высотах у ст. Разгуляевки группу начальствующих лиц: появился генерал Писарев с частью штаба. Два конных орудия немедленно были установлены там же и открыли огонь. Мы остановились, и нашим глазам представилась редкая по своей красоте картина атаки нашей 4-ой Кубанской дивизии полк<овника> Скворцова на красную пехоту, спускающуюся в Городище. Сверху нам казалось, что лошади поднимаются по отвесной горе, всюду замелькали всадники. В атаку неслись 2-й Кавказский и 2-й Уманский полки. Красные открыли беспорядочный огонь. Лавина нашей конницы все поднималась, и вот на солнце блеснули шашки. В момент всё было кончено. С гор спускались уже не цепи, а толпы пленных. Нам же предстояло выбить красных из занятых ими окопов Саратовского полка, который только что целиком сдался красным, перебив своих командиров. Мимо нас вели пленных, трубачи играли сбор, отовсюду спускались казаки, многие вытирали шашки.

Наши четыре роты взяли направление на то место, где Саратовский тракт прорезает окопы и проволочное заграждение. Кубанцы же спешили к орудийному заводу, где положение было критическим и вызвало даже появление на поле боя самого генерала Врангеля, который лично направлял свои последние резервы… По дороге две случайно разорвавшихся шрапнели ранят несколько гренадер. Мы идем, всё ускоряя шаг. Вот мы выходим на Саратовский тракт, рассыпаемся цепью, и сейчас же нас встречает сильный пулеметный огонь засевших в окопах коммунистов… Не обращая внимания на огонь и потери, мы делаем порывистое движение вперед, но встречаем сильный отпор, так как к красным подошли еще новые тачанки. Нас отделяет от них уже 100–150 шагов, когда вдруг, не выдержав огня, мы попятились назад… Поле густо было усеяно трупами атакующих, уцелевшие накоплялись в ближайшем овраге. В этот критический момент нам на помощь двумя красивыми лентами подошли две роты астраханцев, с которыми непосредственно шел заместитель начальника дивизии, храбрый полковник Икишев. Все встрепенулись… мы снова все двинулись вперед. На этот раз произошла форменная свалка. Поручик Богач, громадного роста и силы, заколол трех матросов. Красные были смяты и обратились в бегство. Поле еще гуще покрылось трупами убитых. Пулеметы с тачанками перешли в наши руки. Среди убитых обнаружено было несколько китайцев, матросов с „Андрея Первозванного“, п<одводной> л<одки> „Нерпы“ и одна красная сестра».

Поведение Врангеля в этом бою описал В. X. Даватц, один из ближайших сотрудников Петра Николаевича в эмиграции, а в то время — вольноопределяющийся дивизиона бронепоездов:

«Врангель сказал: „Едем в корпус Писарева, у него сегодня будет горячо“. Небольшой „Форд“ рванулся с места. Когда мы достигли окраины города, то застали там смятение. Было заметно, что на берегу Волги происходит что-то необычное. Колонна за колонной мимо нас шли солдаты, некоторые с винтовками, другие без; вид у них был обреченный. Лицо Врангеля помрачнело, чувствовалось, что он с трудом сдерживал себя. Внезапно он приказал остановиться и встал. Тут же его окружила толпа.

— Откуда? Какой части? — в его голосе послышались незнакомые нотки. — Установить пулеметы — никого не пропускать!

— Ваше превосходительство, красные прорвали оборону!

— Оставаться здесь, женщинам вернуться домой, детей с дороги убрать…

Конная сотня генерала галопом припустилась за дезертирами.

— Ваше превосходительство, генерал Шатилов приказал… — начал есаул.

— Коня! — оборвал его Врангель. — Покровский (адъютант Врангеля), ждите меня на мосту!

Вскочив на коня, он, сопровождаемый сотней, исчез в клубах пыли».

Генерал-майору Николаю Всеволодовичу Шинкаренко запомнилось то впечатление, которое произвело на врангелевцев появление на поле боя их командарма:

«На холме впереди мы увидели группу всадников и черно-желтый флаг Святого Георгия — Врангель со штабом. В наше время едва ли не единственное место, где можно увидеть командующего на поле боя, — полотна Гро и Берне в Лувре. Мы же видели его воочию — высокого, худого, в коричневой казачьей черкеске с закатанными рукавами, заломленной на затылок папахе и с казацким кинжалом на поясе.

— Благодарю вас, Шинкаренко, фантастическая атака! — сказал он, протянув руку с длинными пальцами.

— Мой конвой тоже участвовал в атаке — они порубали матросов на правом фланге. Еще раз спасибо. Право, великолепная атака. Не забудьте сделать представление к наградам, да не скупитесь!»

В тот же день у станции Котлубань 2-й Кубанский корпус Улагая отразил атаки 37, 38 и 39-й советских стрелковых дивизий и взял более четырех тысяч пленных, четыре орудия и 60 пулеметов. Успех сопутствовал и боевой группе под руководством начальника Астраханской дивизии генерала Савельева, захватившей семь орудий, 30 пулеметов и 1370 пленных. Всего же, если верить донесению Врангеля, 23 августа Кавказская армия взяла в плен семь тысяч человек с одиннадцатью орудиями и 104 пулеметами.

Продолжавшиеся атаки красных успеха им не принесли. На следующий день Улагай и Савельев вновь взяли пленных и пулеметы.

Двадцать пятого августа армия Врангеля получила танки и 27-го перешла в контрнаступление. Этот бой запомнился К. С. Попову:

«Танкам приказано было со станции Разгуляевка через Городище атаковать в направлении на Орловку. Коннице Бабиева и 4-й Кубанской дивизии давалась задача преследования. Мы должны были атаковать прямо перед собой по получении особого приказа.

Итак, завтра увидим действие магических танков. Все воспрянули духом. Ночь прошла в нервном ожидании этого решительного боя. Пусть смерть, чем такое напряжение нервов.

Едва забрезжил рассвет, как далеко влево… затарахтели пулеметы часто-часто, забухала артиллерия. Бой разгорался и всё ближе подвигался к нам. Вдруг — чудо. Против 1-го полка все поле покрылось бегущими людьми. 4-ая Кубанская дивизия неслась по Саратовскому тракту, охватывая отступающих красных. Вот веером рассыпались Кубанцы, блеснули шашки…

„Вперед“, скомандовал появившийся Гранитов и полез через проволоку. Ему помогали другие разбрасывать колья. Вот мы за проволокой… спустились прямо на голову красным. „Стой, стой, будем стрелять“, кричали гренадеры. Из красных кто остановился, кто бежал. Раздались одиночные выстрелы по убегающим. Всё равно не уйдут, вот она — наша кавалерия…

Я подошел к одному убитому. Это был тот самый, что подъехал к проволоке верхом. Молодой, рыжий, кудластый, в офицерских рейтузах, при шашке, весь обвешанный красными кумачовыми лентами. На красном поясе висели у него четыре ручных гранаты. Пуля пробила ему череп, а запекшаяся кровь еще больше придала его облику красных тонов. По-видимому, это был красный командир.

Мы двинулись вперед, по пути, в балках, забирая пленных. Сделав большую петлю в несколько верст и пройдя Большой Яр цепью, мы вышли на Саратовский тракт. Борис выстраивал пленных, которых набралось до 100 человек. Из Царицына показался быстро едущий автомобиль. Я узнал генералов Врангеля и Шатилова. „Это гренадеры?“ — обратился он (Врангель. — Б. С.) ко мне. „Так точно, Ваше Превосходительство“, — ответил я. „Благодарю вас за лихое дело“, — прогремел он и понесся дальше. Казаки везли мимо нас 13 взятых орудий. Победа была полная. Разгром 28-й советской Железной дивизии оказался решительным».

Действительно, в этот день 28-я дивизия окончательно утратила боеспособность. Врангелевцами было взято в плен около двух тысяч ее бойцов.

Однако на Черноярском направлении части советских 4-й и 11-й армий потеснили группу Савельева, а сам генерал был тяжело ранен. Врангель перебросил туда 3-ю Кубанскую дивизию и объединил войска к югу от Царицына под командованием генерала Бабиева. К 10 сентября Черноярская группировка красных была отброшена от Царицына, потеряв три тысячи пленных и девять орудий. Однако взять Черный Яр не удалось, причем 3-я пластунская бригада понесла во время атаки большие потери и утратила боеспособность.

Успех врангелевских войск во время обороны Царицына во многом определялся превосходством их конницы. К тому времени конный корпус Буденного был переброшен на Воронежское направление, а оставшиеся более слабые кавалерийские части красных, включая корпус Б. М. Думенко, не могли его заменить.

Атаки красных продолжались до конца сентября. Особенно жестокий бой происходил 29-го, когда им удалось захватить важную станцию Карповка и перерезать дорогу Лихая — Царицын. Утром Врангель выехал на станцию Чир для встречи с командующим Донской армией генералом В. И. Сидориным, чтобы договориться о взаимодействии. В Донской области как раз в это время праздновали возвращение корпуса Мамонтова из знаменитого рейда. Но у Врангеля по поводу его действий было иное мнение. Он вспоминал:

«В поезде командующего армией застал я недавно вернувшегося после продолжительного рейда в тыл красных генерала Мамонтова. Имя генерала Мамонтова было у всех на устах. Донской войсковой круг торжественно чествовал его, газеты были наполнены подробностями рейда.

Я считал действия генерала Мамонтова не только неудачными, но явно преступными. Проникнув в тыл врага, имея в руках крупную массу прекрасной конницы, он не только не использовал выгодности своего положения, но явно избегал боя, всё время уклоняясь от столкновений.

Полки генерала Мамонтова вернулись обремененные огромной добычей в виде гуртов племенного скота, возов мануфактуры и бакалеи, столового и церковного серебра. Выйдя на фронт наших частей, генерал Мамонтов передал по радио привет „родному Дону“ и сообщил, что везет „Тихому Дону“ и „родным и знакомым“ „богатые подарки“. Дальше шел перечень „подарков“, включительно до церковной утвари и риз. Радиотелеграмма эта была принята всеми радиостанциями. Она не могла не быть известна и штабу Главнокомандующего. Однако генерал Мамонтов не только не был отрешен от должности и предан суду, но Ставка его явно выдвигала…»

Замечания Петра Николаевича нельзя не признать справедливыми. Но не свидетельствовал ли опыт мамонтовского рейда, что его собственный план, предложенный Деникину, о походе трех-четырех конных корпусов на Москву не имел шансов на успех? Ведь среди этой конницы по необходимости преобладали бы кубанские и донские казаки, поскольку регулярной конницы в Вооруженных силах Юга России было очень мало. И можно не сомневаться, что казачьи обозы были бы переполнены разнообразной добычей и донцы и кубанцы не очень стремились бы вступать в столкновения с большими отрядами красных. Вряд ли даже такой жестокий и нетерпимый к грабежам начальник, как Врангель, смог бы этому препятствовать, тем более что в условиях действий в глубоком советском тылу, при больших расстояниях между корпусами и дивизиями он был бы очень ограничен в применении репрессий. Следовательно, у его конной группы почти не было шансов дойти до Москвы.

Донской казак, генерал А. В. Голубинцев, вспоминал обстоятельства, в которых начинался рейд: «Стоявший во главе корпуса генерал Мамонтов был весьма популярен среди казаков. Около 20–23 июля в расположение корпуса прибыл командующий Донской армией генерал Сидорин и прочитал указ Верховного правителя адмирала Колчака о назначении генерала Деникина главнокомандующим всеми Вооруженными Силами на Юге России, а генерал Мамонтов поздравил казаков с походом на Москву…

Непосредственной целью набега было: удар по красным тылам, разрушение железных дорог и узловых станций и поднятие восстания среди местного населения.

Направление движения было намечено от Новохоперска на Тамбов, являвшийся одним из важнейших пунктов тыла Южного фронта красных. Это направление приходилось в стыке 8-й и 9-й красных армий.

При составлении плана набега предполагалось придать Мамонтову еще 2-й Донской конный корпус генерала Коновалова и конную дивизию полковника Голубинцева, сформированную из восставших казаков, силою в 4 тысячи сабель. Для приведения в исполнение этого плана необходимо было сократить фронт Донской армии, выдвинув Кавказскую армию генерала Врангеля к северу, что дало бы возможность снять с фронта корпус генерала Коновалова и, присоединив его в районе Урюпина к группе генерала Мамонтова, ударить в тыл и фланг группы красных в районе Новохоперск — Лиски, в направлении на Воронеж, а затем бросить всю массу конницы в рейд для удара по тылам красных армий.

Таким образом, в смысле сохранения тайны, маскировки намерения, выбора места прорыва и направления, плана и директив, учета настроения населения, технической и моральной подготовки были приняты и учтены все необходимые для успеха предприятия меры.

Осуществление полностью плана не удалось вследствие медленного продвижения Кавказской армии, которая должна была, заняв Балашов, освободить корпус Коновалова.

Занятый борьбою с красными, генерал Коновалов не смог вовремя присоединиться к Мамонтову, а дивизия полковника Голубинцева… была остановлена на походе и получила новую задачу: заполнить образовавшийся 40-верстный прорыв между Донской и Кавказской армиями и наступать к северу в связи с Донской и Кавказской армиями.

Генерал Мамонтов получил директивы о рейде и, прождав несколько дней корпус генерала Коновалова, толкаемый Ставкой, решает выполнить рейд самостоятельно.

Состав группы, принимавшей участие в рейде, был следующий: 12-я Донская конная дивизия, 13-я Донская конная дивизия и Сводная Донская конная дивизия… Кроме того, для поддержки был придан еще пеший казачий отряд, около 3 тысяч штыков. Артиллерия состояла из шести полевых орудий, четырех дальнобойных английских и двух 4,5-дюймовых пушек. Таким образом, численность отряда определялась в 6 тысяч сабель, 3 тысячи штыков, 12 орудий и три бронеавтомобиля. Обозы были взяты только боевые. 25 июля части корпуса начали переправу через реку Хопер у станицы Добринской».

Итак, первоначально для мамонтовского рейда планировались значительно более крупные силы — в общей сложности десять тысяч конников и три тысячи пехотинцев, что почти равнялось численности Кавказской армии после взятия Царицына. Правда, Мамонтову не ставилась задача идти на Москву — он должен был ударить в тыл группировки красных в районе Новохоперск — Лиски. Однако он посчитал, что его отряд без корпуса Коновалова слишком слаб, и сразу отправился в рейд в глубокий тыл. Нанесенный красным ущерб был не столь уж велик. Конечно, казаки портили железнодорожные пути (но при этом не взорвали ни одного стратегически важного моста), захватывали и уничтожали интендантские части. Но захваченные в плен бойцы советских соединений просто распускались по домам, за исключением перешедшей на сторону белых Тульской дивизии. Раз территория осталась под властью большевиков, они легко могли вновь привлечь отпущенных мобилизованных. Для того же, чтобы сформировать большую антибольшевистскую армию, у Мамонтова не было ни средств, ни лозунгов, за которыми пошли бы массы. Повреждения, нанесенные железным дорогам, можно было сравнительно быстро исправить. Захваченного мамонтовцами в интендантских складах добра было достаточно для обогащения казаков, но явно недостаточно, чтобы радикально подорвать боеспособность Красной армии. Вероятно, рейд корпуса Мамонтова принес бы Белому движению больше пользы, если бы во взаимодействии с дивизиями, находившимися на фронте, удалось разгромить основные силы 8-й и 9-й советских армий. Но Мамонтов, как справедливо заметил Врангель, по большей части уклонялся от столкновений со значительными силами красных — берег своих людей.

Едва командующий Донской армией Сидорин сел в своем штабном поезде завтракать с Врангелем, как пришла телеграмма от Шатилова, что Карповка занята красными. Врангель оказался отрезан от своей армии. Направив свой поезд в Царицын через Ростов и Торговую, Петр Николаевич вместе с адъютантом выехал на автомобиле в хутор Верхнецарицынский, вооружившись на всякий случай пулеметом. Прибыв туда вечером, они застали там панические слухи о прорыве красных: будто ими захвачен штабной поезд и они уже в Царицыне. Врангель доехал до станции Тингуту и оттуда на паровозе помчался в Царицын, где противника не оказалось. К утру Карповка была отбита Mанычским полком Астраханской дивизии.

Стоит отметить, что в начале октября Врангель организовал налет авиаэскадрильи во главе с генерал-майором В. М. Ткачевым на позиции обстреливавшей Царицын тяжелой артиллерии красных, в результате чего батарея была уничтожена.

Тогда же проездом из Пятигорска в Таганрог, в Ставку главнокомандующего, барона навестил командующий войсками Северного Кавказа генерал Эрдели, встревоженный слухами, что между Врангелем и Деникиным в последнее время «нелады»: «Говорили, что я разошелся с Главнокомандующим не только в вопросах военных, но и политических. Имя мое будто бы противопоставлялось генералу Деникину правыми общественными кругами, недовольными политикой командования. Всё это, конечно, не имело оснований. Сидя безвыездно в Царицыне, я был далек от политической жизни. Из крупных общественных деятелей я мало кого знал. Однако в нездоровой атмосфере тыла чья-то незримая рука продолжала вести недостойную игру».

Четвертого октября 1919 года все части Кавказской армии перешли в наступление и к 10-му числу вышли на линию Дубовка — хутор Шишкин.

Советские войска были отброшены на 50 верст от Царицына. Однако Врангель счел, что его ослабленная армия не в состоянии далее продолжать наступление. В разговоре по прямому проводу с Романовским он попросил отменить задачу наступать на Камышин и Саратов и разрешить перейти к обороне, тем более что к тому времени неудачей закончилось и наступление войск Эрдели на Астрахань. Однако Романовский настаивал на продолжении операции. Тогда Врангель решил выехать в Таганрог, чтобы лично переговорить с Деникиным.

Петр Николаевич прибыл в Ростов-на-Дону 7 (20) октября. Деникин мог принять его в Таганроге лишь на следующий день. Чтобы убить время, Врангель отправился в театр. Они с графом Тендряковым расположились в глубине ложи второго яруса. Давали оперетту «Птички певчие».

После антракта занавес долго не поднимался. Наконец на авансцену вышел некто в штатском и обратился к зрителям: «В то время как мы здесь веселимся, предаваясь сладостям жизни, там, на фронте геройские наши войска борются за честь Единой, Великой и Неделимой России! Стальной грудью прикрывают они нас от врага, обеспечивая мир и благоденствие населению… Мы обязаны им всем, этим героям и их славным вождям. Я предлагаю вам всем приветствовать одного из них, находящегося здесь, — героя Царицына, командующего Кавказской армией, генерала Врангеля!»

Луч прожектора осветил ложу, где сидел Врангель, оркестр грянул туш. Поднялся занавес, труппа и зрители зааплодировали.

Не дожидаясь конца спектакля, Врангель с Гендриковым незаметно вышли из театра. Они хотели поужинать в ресторане гостиницы «Паллас», но и там не смогли избежать внимания публики. Барона приветствовали бурными криками «ура!». Все встали из-за столов, музыканты опять заиграли туш. Каждый норовил чокнуться с героем-генералом. Петр Николаевич вспоминал:

«Один за другим стали подходить знакомые и незнакомые, поздравляя с последними победами, расспрашивая о положении на фронте… Среди прочих задавались вопросы:

„Ну, как отношения ваши с генералом Деникиным?“, „Правда ли, что вы окончательно разошлись с Главнокомандующим?“

Чья-то невидимая рука продолжала неустанно вести закулисную интригу, сея смуту и сомнения в умах.

Отказавшись от ужина, я поспешил вернуться к себе в поезд».

В десять часов утра Врангель был принят главнокомандующим в присутствии начальника штаба, генерала Романовского. Деникин встретил его весьма любезно, однако прежней сердечности уже не было, под внешним доброжелательством чувствовалась холодная сдержанность. Подробно доложив обстановку, Врангель повторил свое соображение о невозможности нового наступления его армии. Вопреки мнению Романовского, ему удалось убедить главнокомандующего, и тот отдал приказание начальнику штаба: «Кавказской армии вести активную оборону Царицына». Петр Николаевич был приглашен Деникиным на обед.

Врангель в мемуарах в который уже раз обращается к теме нарастания разногласий между ним и Деникиным, утраты последним чувства реальности и падения авторитета у участников Белого движения.

«Время до обеда, — писал он, — я использовал, чтобы повидать некоторых нужных мне лиц, в том числе генерал-квартирмейстера генерала Плющевского-Плющик. В оперативном отделении видел я нескольких молодых офицеров Генерального штаба, старых моих знакомых, и убедился, что непрочность нашего стратегического положения им в полной мере ясна. Некоторые из них обращались ко мне с просьбой „обратить внимание Главнокомандующего“, „повлиять на Главнокомандующего“… Видно было, что вера в высшее командование среди ближайших сотрудников в значительной мере поколеблена.

После обеда генерал Деникин пригласил меня в свой рабочий кабинет, где мы пробеседовали более двух часов. Общее наше стратегическое положение, по словам генерала Деникина, было блестяще. Главнокомандующий, видимо, не допускал мысли о возможности поворота боевого счастья и считал „занятие Москвы“ лишь вопросом месяцев. По его словам, противник, разбитый и деморализованный, серьезного сопротивления оказать не может. Указывая на карте на левый фланг нашего бесконечно растянувшегося фронта… генерал Деникин, улыбаясь, заметил:

„Даже Розеншильд-Паулин, и тот безостановочно двигается вперед. Чем только он бьет врага — Господь ведает. Наскреб какие-то части и воюет…“

Восстанию разбойника Махно в тылу генерал Деникин также серьезного значения не придавал, считая, что „всё это мы быстро ликвидируем“.

С тревогой и недоумением слушал я слова Главнокомандующего.

В отношении нашей внешней и внутренней политики генерал Деникин не был столь оптимистичен. Он горько жаловался на англичан, „ведущих все время двойную игру“, и негодовал на наших соседей — грузин и поляков: „С этими господами я решил прекратить всякие переговоры, определенно заявив им, что ни клочка русской земли они не получат“.

Что же касается внутреннего нашего положения, то Главнокомандующий, отдавая себе отчет в неудовлетворительности его, раздраженно говорил об „интригах“ в Ростове, виновниками которых в значительной мере считал отдельных деятелей консервативной группы — совета государственного объединения, председателем которого являлся статс-секретарь А. В. Кривошеий.

Часть этой группы, стоя в оппозиции к главному командованию, будто бы настаивала на приглашении находящегося за границей Великого Князя Николая Николаевича, единственного человека, по мнению этой группы, могущего объединить вокруг себя разнообразные элементы национальной борьбы: „Конечно, всё это несерьезно, сам Великий Князь отказывается приехать в Россию, я приглашал его вернуться в Крым, но получил ответ, что Великий Князь считает, что его приезд мог бы повредить нашему делу, так как был бы встречен недоброжелательно Западной Европой, которая все же нас сейчас снабжает…“».

В чем Врангель и Деникин нашли общий язык — так это в критике «самостийности» казаков, особенно кубанцев: «…за последнее время демагогические группы кубанской Законодательной Рады всё более и более брали верх и недопустимые выпады против главного командования всё чаще повторялись». Барон продолжал считать, что самостийные течения, не проросшие глубокими корнями в казачестве и не встречающие сочувствия в большей части казачьих частей, не имеют под собой серьезной почвы, что грозный окрик главнокомандующего может отрезвить кубанцев, а твердо проводимая в дальнейшем общеказачья политика даст возможность установить взаимное доверие. Поэтому он предложил Деникину разрешить «кубанский вопрос» следующим образом:

«Не посягая на казачьи вольности и сохраняя автономию края, необходимо сосредоточить в руках атамана всю полноту власти, оставив его ответственным единственно перед Краевой Радой, высшей законодательной властью в крае, и главным командованием, в силу существующих договорных отношений. Ныне действующая Законодательная Рада должна быть упразднена, а вся исполнительная власть сосредоточена в руках ответственного перед атаманом правительства.

Соответствующий законопроект мог быть внесен в Краевую Раду какой-либо группой ее членов. Допуская возможность выступления левых оппозиционных групп, я предлагаю, воспользовавшись затишьем на фронте, отправить в Екатеринодар, под предлогом укомплектования и отдыха, некоторое число моих частей».

Немного подумав, Антон Иванович принял это предложение. Он попросил Врангеля еще на день задержаться в Ростове, чтобы снова встретиться с ним и генералом А. С. Лукомским, только что назначенным председателем правительственного Особого совещания.

Поезд Врангеля посетили член Особого совещания Н. В. Савич, помощник начальника управления внутренних дел В. Б. Похвиснев, а также будущий глава крымского правительства А. В. Кривошеий.

Во время визита в Ростов Врангель убедился, что он популярен не только на фронте, но и в тылу. Но на душе у него было тягостно. Собеседники убеждали его, что тыл разваливается.

И снова мы встречаем в мемуарах барона гневную филиппику в адрес Деникина и других начальников, чья политика, по его мнению, порождала хаос:

«На огромной занятой войсками Юга России территории власть фактически отсутствовала. Неспособный справиться с выпавшей на его долю огромной государственной задачей, не доверяя ближайшим помощникам, не имея сил разобраться в искусно плетущейся вокруг него сети политических интриг, генерал Деникин выпустил эту власть из своих рук. Страна управлялась целым рядом мелких сатрапов, начиная от губернаторов и кончая любым войсковым начальником, комендантом и контрразведчиком. Сбитый с толку, запуганный обыватель не знал, кого слушаться. Огромное количество всевозможных авантюристов, типичных продуктов гражданской войны, сумели, пользуясь бессилием власти, проникнуть во все отрасли государственного аппарата. Понятие о законности совершенно отсутствовало. Бесконечное количество взаимно противоречащих распоряжений не давали возможности представителям власти на местах в них разобраться. Каждый действовал по своему усмотрению, действовал к тому же в полном сознании своей безнаказанности. Губительный пример подавался сверху. Командующий Добровольческой армией и главноначальствующий Харьковской области генерал Май-Маевский безобразным, разгульным поведением своим первый подавал пример. Его примеру следовали остальные.

Хищения и мздоимство глубоко проникли во все отрасли управления. За соответствующую мзду можно было обойти любое распоряжение правительства. Несмотря на огромные естественные богатства занятого нами района, наша денежная валюта непрерывно падала. Предоставленный главным командованием на комиссионных началах частным предпринимателям вывоз почти ничего не приносил казне. Обязательные отчисления в казну с реализуемых за границей товаров, большей частью, оставались в кармане предпринимателя.

Огромные запасы, доставляемые англичанами, бессовестно расхищались. Плохо снабженная армия питалась исключительно за счет населения, ложась на него непосильным бременем. Несмотря на большой приток добровольцев из вновь занятых армией мест, численность ее почти не возрастала. Тыл был набит уклоняющимися, огромное число которых благополучно пристроилось к невероятно разросшимся бесконечным управлениям и учреждениям.

Много месяцев тянущиеся переговоры между главным командованием и правительствами казачьих областей всё еще не привели к положительным результатам, и целый ряд важнейших жизненных вопросов оставался без разрешения.

Внешняя политика главного командования была столь же неудачной. Отношения с ближайшими соседями были враждебны. Поддержка, оказываемая нам англичанами, при двуличной политике Великобританского правительства, не могла считаться в должной степени обеспеченной. Что касается Франции, интересы которой, казалось бы, наиболее совпадали с нашими и поддержка которой представлялась нам особенно ценной, то и тут мы не сумели завязать крепких уз…

Бессилие власти нашло свое отражение во всех сторонах жизни, и престиж этой власти, несмотря на внешние стратегические успехи, быстро падал…

Ревнивый к своей власти, подозрительный даже в отношениях своих ближайших помощников, генерал Деникин боялся сильных, самостоятельных людей. Эта черта характера Главнокомандующего отлично учитывалась ближайшими к нему лицами, и на струнке этой охотно играли как те, кто боялся за себя самого, так и те, кто искал развала нашего дела. „Секретные информации вверх“ все время пугали генерала Деникина».

Военно-политическое положение тоже не внушало Врангелю никакого оптимизма. В мемуарах он писал:

«К октябрю месяцу были заняты Киев, Курск, Орел. Наша конница стояла под самым Воронежем, а казаки генерала Шкуро даже занимали город несколько дней. Весь богатый юг с его неисчерпаемыми запасами был занят войсками генерала Деникина. Ежедневно сводки штаба главнокомандующего сообщали о новых наших успехах. Генерал Деникин в благодарственном приказе на имя командующего Добровольческой армией говорил о том, как добровольцы „вгоняют“ во вражеский фронт „клин к Москве“.

Вместе с тем, для меня было ясно, что чудесно воздвигнутое генералом Деникиным здание зиждется на песке. Мы захватили огромное пространство, но не имели сил для удержания его за собой. На огромном изогнутом дугой к северу фронте вытянулись жидким кордоном наши войска. Сзади ничего не было, резервы отсутствовали. В тылу не было ни одного укрепленного узла сопротивления. Между тем противник твердо придерживался принципа сосредоточения сил на главном направлении и действий против живой силы врага. Отбросив сибирские армии адмирала Колчака на восток, он спокойно смотрел на продвижение наших войск к Курску и Орлу, сосредоточивая освободившиеся на сибирском фронте дивизии против моих войск, угрожавших сообщениям сибирской красной армии. Теперь, отбросив мою армию к Царицыну, ясно отдавая себе отчет в том, что обескровленная трехмесячными боями Кавказская армия не может начать новой наступательной операции, красное командование стало лихорадочно сосредоточивать свои войска на стыке Донской и Добровольческой армий. Сосредоточивающейся новой крупной массе красных войск Главнокомандующему нечего было противопоставить».

Врангеля угнетала неспособность Добровольческой армии наладить отношения с населением. Нерешенность аграрного вопроса и нежелание Деникина пресечь грабежи, которыми прославились «добровольцы» и казаки, разрушали тыл Вооруженных сил Юга России:

«В глубоком тылу Екатеринославской губернии вспыхнули крестьянские восстания. Шайки разбойника Махно беспрепятственно захватывали города, грабили и убивали жителей, уничтожали интендантские и артиллерийские склады.

В стране отсутствовал минимальный порядок. Слабая власть не умела заставить себе повиноваться. Подбор администрации на местах был совершенно неудовлетворителен. Произвол и злоупотребления чинов государственной стражи, многочисленных органов контрразведки и уголовно-разыскного дела стали обычным явлением. Сложный вопрос нарушенного смутой землепользования многочисленными, подчас противоречивыми приказами Главнокомандующего не был хоть сколько-нибудь удовлетворительно разрешен. Изданными в июне правилами о сборе урожая трав правительством была обещана половина помещику, половина посевщику, из урожая хлебов 2/3, а корнеплодов 5/6 посевщику, а остальное помещику. Уже через два месяца этот расчет был изменен, и помещичья доля понижена до 1/5 для хлебов и 1/10 для корнеплодов. И тут в земельном вопросе, как и в других, не было ясного, реального и определенного плана правительства. Несмотря на то, что правительство обладало огромными, не поддающимися учету естественными богатствами страны, курс денег беспрерывно падал и ценность жизни быстро возрастала. По сравнению со стоимостью жизни, оклады военных и гражданских служащих были нищенскими, следствием чего явились многочисленные злоупотребления должностных лиц.

Взаимоотношения с казачьими новообразованиями не наладились. Так называемая Южно-Русская конференция всё еще ни до чего не договорилась. Хуже всего дела обстояли с Кубанью. По уходе Ставки из Екатеринодара левые группы казачества особенно подняли головы. В Законодательной Раде всё чаще раздавались демагогические речи, ярко напоминавшие выступления „революционной демократии“ первых дней смуты. Местная пресса, органы кубанского осведомительного бюро, „Коб“, и кубанский отдел пропаганды, „Коп“, вели против „добровольческой“ политики Главнокомандующего бешеную травлю.

Всё это, несмотря на видимые наши успехи, заставляло беспокойно смотреть в будущее».

Трудно сказать, действительно ли так думал Петр Николаевич тогда, в октябре 1919-го, или к столь пессимистическим выводам, в частности, по поводу аграрной политики, он пришел позднее, уже находясь во главе Русской армии в Крыму. Во всяком случае, судя по тем же мемуарам, Врангель подобного пессимистического взгляда на положение юга России не высказал ни в беседе с Деникиным в Таганроге, ни на следующий день на совещании с Деникиным и Лукомским в Ростове. Почему? Тут могут быть два объяснения. Либо в тот момент Петр Николаевич не считал положение критическим, а осмыслил события уже задним числом, после поражения Вооруженных сил Юга России. Либо, сознавая безнадежность ситуации, барон уже не считал Деникина способным к каким-то кардинальным переменам и делал ставку на его последующее смещение и собственный приход к власти, чтобы в будущем попытаться спасти то, что еще можно было спасти.

Конечно, перегруппировывать войска на решающее Московское направление было уже некогда. Но для издания каких-то политических деклараций и законов, удовлетворяющих народным чаяниям, время еще оставалось. Можно было, например, издать декларацию об общих принципах аграрной реформы, по которым земля немедленно и без всякого выкупа передавалась бы в собственность тому, кто ее обрабатывает. Крестьян можно было обязать платить только налог, на государство же возложить обязанность выплатить землевладельцам компенсации за изъятую землю, но только после окончания Гражданской войны. Можно было достичь компромисса с Кубанской радой. Можно было урегулировать отношения с Польшей, немедленно признав ее независимость и выразив готовность вести переговоры о взаимоприемлемой границе. Такого рода меры могли еще изменить военно-политическую обстановку в пользу Вооруженных сил Юга России. Однако не только Деникин, но и Врангель в тот момент не были готовы к столь радикальным шагам, которые только и могли бы переломить ситуацию. Критикуя Деникина за непоследовательность в аграрном вопросе, Петр Николаевич возмущался тем, что доля урожая, которую крестьяне должны были платить помещикам, постоянно менялась. Но идея вообще освободить крестьян от столь обременительного и морально невыносимого для них оброка ему в голову не приходила. Никаких рецептов, кроме введения режима «сильной руки», «твердой власти», способной обуздать «самостийников» и навести порядок в тылу, он не предлагал и сам же собирался вместе с Деникиным разгонять Кубанскую раду, наивно думая, что это умиротворит Кубань и приведет к бесперебойному поступлению пополнений и снабжения с Кубани в его Кавказскую армию. На самом деле результаты оказались прямо противоположными. После разгона Рады кубанские части, наоборот, окончательно разложились и стали стремительно терять боеспособность. И это происходило в тот период, когда большевики, отойдя на словах от политики «расказачивания», проводившейся в начале 1919 года и вызвавшей Верхнедонское восстание, устами Троцкого сулили казакам самую широкую автономию. Никто эти обещания не собирался выполнять, но как средство красной пропаганды они действовали.

Врангель писал в мемуарах, что на освобождаемых от большевиков территориях было много добровольцев, готовых вступить в Вооруженные силы Юга России, но подавляющее большинство их фатально оседало в тыловых учреждениях. Но задумывался ли он, почему к белым шли преимущественно не те, кто готов был проливать кровь за единую и неделимую, свободную от большевиков Россию, а кто хотел лишь получить паек и защиту от тех же большевиков? Вероятно, дело было в отсутствии политической программы, но новых лозунгов Врангель пока не предлагал.

По приказу Деникина Врангель осуществил разгон Кубанской рады. Поводом послужило заключение в Париже делегацией Рады без санкции Деникина договора с представителями Горской республики о взаимоотношениях Кубани и горских районов Северного Кавказа. Повод сам по себе был ничтожен. При желании Деникин всегда мог бы добиться от Рады и от горцев изменения не устраивавших его статей договора. Но главнокомандующему нужен был только предлог, чтобы ввести в действие разработанный начальником отдела пропаганды и отдела законов Особого совещания профессором К. Н. Соколовым проект, по которому вся полнота власти в Кубанском крае передавалась в руки атамана.

Врангель признавал, что кубанский атаман генерал А. П. Филимонов «по убеждениям своим был, конечно, совершенно чужд самостийным течениям. Прослужив долгое время атаманом Лабинского отдела, он был очень популярен среди казаков-лабинцев, составляющих правое, разумное крыло Рады». Однако далее барон давал атаману резкую характеристику, из которой понятно, что Филимонов не годился для осуществления его замысла:

«К сожалению, недостаточно твердый, нерешительный, он потерял почву под ногами и выпустил власть из своих рук. Самостийники, видя в нем враждебного их убеждениям человека, жестоко его травили; Ставка, не нашедшая в его лице исполнителя своих велений, его не только не поддерживала, но явно дискредитировала атаманский авторитет. Лишенный должной поддержки, чувствуя, как власть ускользает из его рук, атаман тщетно искал точку опоры, метался из стороны в сторону, и буря политической борьбы неминуемо должна была унести его.

С генералом Филимоновым разговаривать было бесполезно, и я решил посвятить в дело ближайшего помощника его, исполнявшего должность походного атамана и начальника военного управления, генерала Науменко. Последний, весьма разумный человек, отлично отдавал себе отчет в необходимости изменить существующий порядок вещей. После обеда у атамана я с генералами Покровским и Науменко беседовал весь вечер. За последние дни самостийники окончательно закусили удила. Выступления в Раде их главы И. Макаренко и других открыто призывали кубанцев „отмежеваться от главного командования и добровольцев“. Местная пресса пестрела целым рядом демагогических статей, среди чинов гарнизона велась самая преступная агитация, имелся ряд сведений о связи самостийников с „зелеными“, оперирующими к северу от Новороссийска в районе станции Тоннельная.

Генерал Покровский был настроен крайне решительно, предлагая попросту „разогнать Раду“ и „посадить атамана“, облеченного всей полнотой власти. Генерал Науменко, более осторожный, конечно, против этого возражал. Я изложил намеченный мною план действий, который и был, в конце концов, всеми принят.

Предполагалось, что немедленно по открытии заседания Краевой Рады, созыв коей был намечен на 24 октября, группой лабинцев будет внесен проект нового положения об управлении краем».

Врангель надеялся обойтись без применения силы. 21 октября он писал В. Л. Покровскому, которому предстояло непосредственно руководить операцией в Екатеринодаре: «Предлагая известные требования, можно опереться на армию, но использовать это оружие лишь как „Дамоклов меч“, отнюдь не нанося им удары. По сведениям моим, призрак военного переворота уже пугает кубанских „Мирабо“, и его можно и должно использовать, однако, повторяю, отнюдь не воплощая в жизнь. При настоящем положении я обусловливаю мое выступление в Раде от имени армии, лишь совершенно исключая какие бы то ни было вооруженные выступления, аресты и т. д. Примите меры к недопущению этого, во что бы то ни стало. Направление, принятое „Большим войсковым кругом на Дону“, еще более укрепляет меня в принятом решении. Работа левого крыла круга и „самостийников“ на Кубани происходит в тесной связи, и ежели бы военный переворот на Кубани и увенчался успехом, то успех этот, кратковременный и непрочный, несомненно вызвал бы бурю на Дону, бурю, которая не только свела бы на нет этот успех, но и потрясла бы мощь воздвигаемого с таким трудом здания Новой Великой России».

Но 25 октября Деникин телеграфировал Врангелю: «В июле текущего года между правительством Кубани и меджлисом горских народов заключен договор, в основу которого положена измена России и передача кубанских казачьих войск Северного Кавказа в распоряжение меджлиса, чем обрекается на гибель Терское войско. Договор подписан Бычем, Савицким, Калабуховым, Немитоковым с одной стороны и Чермоевым, Гайдаровым, Хадзараговым, Бамматовым с другой. Приказываю при появлении этих лиц на территории Вооруженных Сил Юга России немедленно передать их военно-полевому суду за измену».

Теперь «мирный» вариант роспуска Рады явно не проходил. В мемуарах Врангель утверждал:

«Предоставив мне полную свободу действий, „carte blanche“, как он выразился, генерал Деникин, ни слова мне не сказавши, посылкой своей телеграммы ставил меня перед совершившимся фактом, совершенно спутывая все мои карты…»

Барон, прибыв в Екатеринодар, пригласил к себе в вагон генералов Науменко и Покровского. Телеграмма главнокомандующего лишь подлила масла в огонь. И атаман, и правительство, и Рада усмотрели в ней нарушение основных прав Кубани. Рада готовила решительный протест. Председателем Краевой рады был избран глава «самостийников» Макаренко. Для охраны Рады был сформирован отряд из казаков наиболее распропагандированного Таманского отдела. Генерал Покровский вновь настаивал на самых решительных действиях, предлагая попросту оцепить Раду войсками, схватить и на месте расстрелять целый ряд лиц. После этого, по его словам, «Рада выберет атаманом того, кого ей прикажут».

Врангель писал: «Я самым решительным образом воспретил ему (Покровскому. — Б. С.) какие бы то ни было выступления, аресты и т. п. без моего на то разрешения. Сам я решил, не останавливаясь в Екатеринодаре, проехать в Кисловодск, где выждать в зависимости от дальнейшего хода событий возможность действовать». Практически это означало, что Петр Николаевич предпочел, чтобы Покровский провел арест депутатов в его отсутствие, дабы ему потом легче было откреститься от непопулярных среди кубанцев репрессий. Это стремление отчетливо проступает в мемуарах Врангеля: «Участвовать в этом (разгоне Рады, беспощадной расправе с „самостийниками“ и насильственном утверждении во главе нового атамана. — Б. С.) я не считал для себя возможным. В этом случае я предполагал предоставить генералу Покровскому свободу действий, предоставляя ему в дальнейшем получать приказания непосредственно из Ставки».

Врангель предлагал еще два возможных варианта выхода из политического кризиса:

«Второе решение предусматривало маловероятный случай, если бы генерал Деникин, отказавшись от своего первоначального решения, попытался бы вступить на компромиссный путь мирных переговоров. Решению этому я, конечно, также сочувствовать не мог и предполагал в этом случае, отдав генералу Покровскому приказ о невмешательстве, немедленно вернуться в Царицын.

Наконец, третье решение намечало арест Калабухова (одного из лидеров Кубанской рады. — Б. С.) и других сочувствующих ему лиц, предание их военно-полевому суду, а затем переговоры с Радой с целью добиться от нее изменения положения об управлении краем. Это решение, наиболее трудное по исполнению, требовало большой твердости, осторожности и ловкости. Однако, по моему глубокому убеждению, оно в настоящих условиях было единственно правильным».

На самом деле этот вариант принципиально не отличался по своим последствиям от первого и проводить его в жизнь Врангель собирался руками Покровского. А этот исполнитель, как должен был догадываться Петр Николаевич, вполне мог и переборщить.

В случае с разгоном Кубанской рады и казнью Калабухова проявилось свойственное Врангелю стремление избегать прямой причастности к непопулярным мерам. Он писал 27 октября А. С. Лукомскому:

«Глубокоуважаемый Александр Сергеевич.

Я препроводил Вам копию с письма моего генералу Покровскому от 21 октября, из коей явствует мое несочувствие к вооруженному вмешательству во внутренние дела Кубани. С одной стороны, неполная уверенность в войсках, успевших значительно развратиться „самостийниками“, с другой, опасение, даже в случае успеха, бури на Дону, могущей отразиться на фронте, требует от нас особой осторожности. Я надеялся на благоразумие одной части рады и на достаточность военной угрозы для другой. В этом убеждении поддерживали меня и доклады с мест. К сожалению, избрание председателем Краевой Рады И. Макаренко заставляет признать, что обнаглевшие „самостийники“ окончательно закусили удила. Ближайшие дни должны рассеять все сомнения. Если рада пойдет по пути демагогии, то, по глубокому моему убеждению, силою вещей придется перейти от угрозы к действиям. Много сделано, чтобы войска, на которые я мог опереться, оправдали мое доверие. В Екатеринодар посланы наиболее стойкие части, во главе которых стоят крепкие начальники. Мой конвой составлен из отборных казаков моей 1-ой конной дивизии и офицеров, лично мне известных. На месте принят ряд мер для обеспечения успеха. Печальный опыт недавнего прошлого достаточно доказал, насколько в случае возможных осложнений можно опираться на самые „верные“ части, а при условии, как я указывал в письме генералу Покровскому, что ныне в полках половина казаков, недавно прибывших, обработаны „самостийниками“, — ни в одной части быть вполне уверенным нельзя. Однако указанные выше, принятые мною меры предосторожности, личное доверие ко мне казаков, а, главное, твердая уверенность, что захват почина и решительность одни лишь могут, сплошь и рядом, спасти положение, всё это вместе взятое приводит меня к решению быть готовым к применению силы. Что касается последствий, могущих произойти в случае подобного образа действий и, в частности, опасности бури на Дону, то это вопрос общей политики, и я его решить без указаний Главнокомандующего не могу. Учитывая возможность политических осложнений, я сделаю всё, чтобы избежать применения силы, но ход событий заставляет предвидеть возможность такого порядка вещей, когда отказ от военного вмешательства будет признанием слабости, а это, по моему убеждению, равносильно гибели.

Докладывая об изложенном, испрашиваю срочных указаний Пгавнокомандующего… Прошу принять уверения в моем совершенном уважении и искренней преданности. П. Врангель».

Это письмо оставляет странное впечатление. С одной стороны, Петр Николаевич говорит о своем несочувствии силовому решению «кубанского вопроса» и о возможных гибельных последствиях его для перспектив антибольшевистской борьбы. Но, с другой стороны, он убеждает Лукомского, что другого выхода, кроме как применить силу, скорее всего, не будет, так как отказ от ее использования будет, дескать, истолкован «самостийниками» как проявление слабости. Но раз уж Врангель был уверен в гибельности «силового решения», ему надо было не письмо Лукомскому писать (когда-то оно еще дойдет с нарочным!), а самому немедленно ехать в Таганрог к Деникину, а затем в Екатеринодар, пытаться примирить стороны, достигнуть взаимоприемлемого решения, пусть даже под угрозой силы, но без ее применения. Но Петр Николаевич предпочел свалить вину на Деникина: мол, Антон Иванович меня подставил, не сообщив вовремя о соглашении «самостийников» с горцами, и вообще в результате его мягкотелости распустившиеся кубанцы докатились почти до государственной измены. А если бы он получил это сообщение вовремя, что бы изменилось? Без применения силы арест провинившихся был бы невозможен что в августе, что в октябре.

Кажется, Врангель уже внутренне смирился с грядущим поражением и думал теперь только о том, как бы поскорее добиться ухода Деникина. Он откровенно признавался в мемуарах: «Я учитывал возможность и того, что генерал Деникин попытается вообще от всякого определенного ответа уклониться, я же считал необходимым обусловить свои действия точными указаниями Главнокомандующего. Быстро развивающиеся события при отсутствии определенных указаний свыше войскам могли ежечасно вызвать вооруженное столкновение. Имея это в виду, я писал Главнокомандующему, что, не получив до указанного срока никакого ответа, предоставляю генералу Покровскому возможность расправиться с радой по его усмотрению. Мое участие в этом случае было бы ограничено лишь последующими переговорами с радой».

Врангель написал Лукомскому 29 октября, что в зависимости от ответа Деникина будет действовать по одному из четырех возможных сценариев:

«1. „При сложившейся обстановке выступление Ваше от имени армии в раде считаю недопустимым“, — я уезжаю из Екатеринодара, оставляя там генерала Покровского во главе частей и предоставляя ему свободу действий.

2. „При сложившейся обстановке Ваше выступление в раде недопустимо, примите меры к поддержанию полного порядка в частях, находящихся в Екатеринодаре“, — я уезжаю из Екатеринодара и требую от генерала Покровского полного невмешательства во внутренние дела Кубани.

3. „Приказываю Вам немедленно принять меры к прекращению преступной агитации в Екатеринодаре некоторых лиц, произведя, ежели нужно, арест их и предав военно-полевому суду“, — в точности выполняю телеграмму, после чего выступаю в раде.

4. Не получив до указания срока никакого ответа, предоставляю генералу Покровскому принять по его усмотрению меры для устранения из рады нежелательных лиц, после чего выступаю в раде».

Тридцатого октября Филимонов и председатель кубанского правительства дезавуировали соглашение с меджлисом горских народов, расценив его как превышение парижской делегацией своих полномочий. Но они возражали против военно-полевого суда, настаивая на том, что судить делегатов может только Рада.

На следующий день, 31 октября, Деникин предоставил Врангелю свободу рук в деле разгона Кубанской краевой рады.

Врангель отдал приказ об аресте и предании военно-полевому суду двенадцати депутатов Рады. 5 ноября Покровский предъявил Раде ультиматум об их выдаче и разоружении охранявшего Раду Таманского казачьего дивизиона. Рада согласилась выдать Калабухова, а с решением о выдаче остальных и разоружении тянула. Тогда Покровский ввел одну сотню в здание Рады, а другую расположил напротив, на площади. Таманские казаки были разоружены, а большинство депутатов, подозреваемых в «самостийничестве», арестовано, о чем 6 ноября утром Покровский и донес Врангелю.

Тот сразу же издал приказ по армии:

«6-го ноября 1919 года.

г. Кисловодск.

Прикрываясь именем кубанцев, горсть предателей, засев в тылу, отреклась от Матери-России. Преступными действиями своими они грозили свести на нет всё то, что сделано сынами Кубани для возрождения Великой России, всё то, за что десятки тысяч кубанцев пролили свою кровь. Некоторые из них дошли до того, что заключили преступный договор с враждебными нам горскими народами, договор предания в руки врага младшего брата Кубани — Терека. Пытаясь развалить фронт, сея рознь в тылу и затрудняя работу атамана и правительства в деле снабжения и пополнения армии, преступники оказывали содействие врагам России, той красной нечисти, которая год тому назад залила Кубань кровью. Как командующий Кавказской армией, я обязан спасти армию и не допустить смуты в ее тылу.

Во исполнение отданного мною приказания командующим войсками тыла армии генералом Покровским взяты под стражу и преданы военно-полевому суду в первую голову двенадцать изменников. Их имена: Калабухов, Безкровный, Макаренко, Манжула, Омельченко, Балабас, Воропинов, Феськов, Роговец, Жук, Подтопельный и Гончаров.

Пусть запомнят эти имена те, кто пытался бы идти по их стопам.

Генерал Врангель».

В тот же вечер Врангель прибыл в Екатеринодар. А. И. Калабухова успели уже с утра осудить и повесить в центре Екатеринодара. Это явно не добавило Врангелю симпатий донских казаков.

Над остальными арестованными суда еще не было, и Рада ходатайствовала о смягчении их участи. Кубанский атаман А. П. Филимонов вспоминал:

«Когда был повешен Кулабухов, в Екатеринодар прибыл Врангель.

Я обратился к нему с просьбой умерить воинственный пыл Покровского. Врангель ответил, что он сделает всё, чтобы парализовать дальнейшую деятельность Покровского, которую он считает нецелесообразной.

Это было необходимо, потому что Покровский говорил, что и все остальные арестованные будут повешены и что уже готовы виселицы.

Арестованные лидеры оппозиции были высланы за границу.

Так закончился разгром Кубанской Рады».

Врангель, разумеется, ломал перед Филимоновым комедию, поскольку Покровский действовал по его приказу. Теперь же Петр Николаевич имел возможность явить кубанцам всю широту своего милосердия. Фактически Покровский и Врангель распределили роли «злого» и «доброго» следователей. Тогда же, 6 ноября, барон телеграфировал Деникину: «Приказание Ваше № 016722 исполнено — член Парижской конференции Калабухов арестован и по приговору военно-полевого суда сего числа повешен».

Депутатам краевой рады, ходатайствующим за арестованных, Врангель заявил: «Мне не нужны чьи-либо жизни, но необходима гарантия в том, что былое не повторится и армия не окажется вновь в отчаянном положении». В заключение он как бы вскользь заметил, что, конечно, и этот кровавый урок был бы лишним, если бы самой краевой радой была бы предоставлена атаману полная помощь, а тот в своих действиях был бы ответствен лишь перед ней — верховной властью Кубани: «Как со стороны атамана, так и со стороны правительства я неизменно встречал полную поддержку и не сомневаюсь, что не будь атаман и правительство связаны по рукам Законодательной Радой, всё происшедшее не имело бы места». 8 ноября закон об изменении временного положения об управлении Кубанским краем был принят.

Пока Врангель и Покровский разбирались с Кубанской радой, Вооруженные силы Юга России потерпели первые чувствительные неудачи на Московском направлении. Еще 17 октября Романовский телеграфировал Врангелю, что противник пытается обойти с флангов Добровольческую армию в районах Воронеж — Лиски и Кромы — Севск. Он спрашивал, можно ли выделить часть казачьих дивизий Кавказской армии для помощи донцам и добровольцам или провести наступление силами Кавказской армии. Врангель ответил: «Неблагоприятно слагающуюся обстановку полагаю возможным изменить лишь крупным решением — выделить из состава Кавармии в ваше распоряжение три с половиной кубанских дивизий, не считая бригады, посылаемой в Екатеринодар, оставить в Царицынском районе части 1-го корпуса и инородческую конницу, сведя их в отдельный корпус с его подчинением непосредственно Главкому. Если таковое решение будет принято, полагал бы желательным оставление комкором генерала Покровского». Он явно намекал, что хотел бы сам возглавить конную группу.

В ответ 19 октября Романовский от имени Деникина потребовал перебросить один Кубанский конный корпус в район Купянска. В итоге были переброшены только две дивизии — 2-я и 4-я Кубанские.

Царицын же продолжал успешно обороняться. Кавказская армия ушла из города только 4(17) января 1920 года, когда Добровольческая и Донская армии уже откатились за Дон и Маныч.

Ситуация не улучшалась. Красные перешли в контрнаступление, заняли Курск и Орел, разбили в районе Воронежа конницу Мамонтова и Шкуро. Журналист Г. Н. Раковский, близкий к командующему Донской армией Сидорину, с его слов пишет, что в Харькове 2(15) ноября 1919 года Сидорин во время разговора с Деникиным и Романовским поднял вопрос о событиях на Кубани. Его беспокоили и включение Кубани в состав тылового района Кавказской армии, и назначение генералов Врангеля и Покровского для ликвидации кубанских осложнений: «Обращаясь к Деникину, Сидорин заявил, что он… очень думает, что там нужно действовать очень осторожно. В противном случае можно ожидать весьма серьезных осложнений, и это его волнует гораздо больше, чем тяжелое положение фронта.

— Там ничего серьезного нет, и никаких осложнений, которых вы опасаетесь, там не произойдет, — успокоил Сидорина Романовский.

— Я очень опасаюсь, — заявил командующий Донской армией, — что каждый неосторожный шаг, сделанный сейчас, послужит к развалу кубанских частей, находящихся на фронте.

Главнокомандующий прекратил этот разговор и сказал в заключение:

— Врангель наконец этот узел разрубит. То или другое… Окончательное разрешение вопроса крайне необходимо. На Кубани сложилась невыносимо тяжелая атмосфера. Жить вместе так, как мы жили, дальше невозможно».

На самом деле как раз после фактического упразднения Кубанской рады началось разложение не только в кубанских, но и в донских казачьих частях.

После этого совещания Деникин, убедившийся в полной неспособности Май-Маевского исправить положение (его штаб даже не знал, где находится большинство частей беспорядочно отходившей армии), стал думать о назначении Врангеля командующим Добровольческой армией. Но произвел он это назначение лишь три с половиной недели спустя. Деникину очень не хотелось огорчать Владимира Зеноновича, ранее блестяще сражавшегося в Донбассе.

Врангель, заболевший возвратным тифом, 22 ноября был вызван в Таганрог для принятия новой должности. Теперь, когда обнаружилась полная несостоятельность генерала Май-Маевского и стало явным катастрофическое положение на фронте Добровольческой армии, барон 26 ноября (9 декабря) 1919 года был назначен командующим Добровольческой армией и главноначальствующим Харьковской области. Если бы это произошло хотя бы тремя неделями раньше — возможно, барон смог бы немного смягчить последствия поражения. Однако время было упущено.

Раковский со слов Сидорина писал: «Врангель сдал Кавказскую армию генералу Покровскому и вступил в командование Добровольческой армией. Но было уже поздно исправлять допущенные ошибки. Врангель не мог отстоять Харьков, который пал в типичной обстановке панической эвакуации, саркастически именуемой не эвакуацией, а саморазгромом. Добровольческая армия в состоянии полного хаоса и дезорганизации продолжала откатываться к югу. Положение на фронте осложнялось с каждым днем еще и тем, что конница Буденного продолжала углублять клин между Добровольческой армией и Донской. С каждым днем становилась всё более и более реальной возможность полного разрыва между ними со всеми проистекающими из этого для армий последствиями».

Дело усугублялось тем, что командование Донской армии подозревало Врангеля в намерении поскорее отвести свои части в Крым, бросив Донскую армию на произвол судьбы. Г. Н. Раковский пишет:

«Командующий Донской армией генерал Сидорин 9 декабря отправился к Деникину и заявил, что по всем действиям высшего командования Добровольческой армии он усматривает вполне определенное стремление изменить фронт и отходить на Крым, и доказывал это всей группировкой добровольческих войск и теми руководящими приказами, которые ослабляли правый фланг, прикрывавший Ростов, и держали выдвинутым далеко вперед левый фланг. Перемена фронта на Крым угрожает окончательным разрывом между Донской армией и Добровольческой, тем более что такой весьма значительный разрыв существует уже и сейчас. По словам Сидорина, генерал Деникин на это ответил:

— Я сам это вижу, отлично понимаю и одинаково с вами оцениваю обстановку. Я настолько обеспокоен всем этим, что приказал докладывать мне о каждом распоряжении Врангеля, дабы лично проверять и следить за всеми его директивами.

— Я боюсь, — возразил Сидорин, — что умышленно будет создаваться такая боевая обстановка, которая заставит якобы волей или неволей совершать отход на Крым.

После обсуждения этого острого вопроса Деникин предложил Сидорину поехать к Врангелю, лично с ним переговорить и разрешить все недоразумения».

Поезда командующих армиями встретились на станции Ясиноватой. Между Врангелем и Сидориным произошло продолжительное совещание, настолько характерное во всех отношениях, что Раковский рассказал о нем очень подробно:

«Утром, часов в 8–9, генерал Врангель с начальником своего штаба генералом Шатиловым пришли в поезд командующего Донской армией. Первыми словами Врангеля были:

— Ну, Владимир Ильич, нужно честно и открыто сознаться в том, что наше дело проиграно. Нужно подумать о нашем будущем.

— Я не совсем с вами согласен, — возразил Сидорин.

— Как же вы со мною не соглашаетесь, — горячо запротестовал Врангель, — ведь для меня очевидно, что дальнейшее сопротивление совершенно невозможно.

После этого Врангель стал рассказывать, в каком состоянии находится Добровольческая армия. На фронте, по словам Врангеля, находятся три-четыре тысячи человек, которые доблестно дерутся и сдерживают ценой невероятных усилий натиск большевиков. Всё остальное — это колоссальнейшие тылы, развращенные до последних пределов. Достаточно сказать, что отдельные полки имели по двести вагонов различного имущества. Войсковые части, главная масса офицерства, вообще командного состава усиленно занимались спекуляцией. Военная добыча отправлялась в тыл, ее сопровождали в большом количестве офицеры, масса различных воинских чинов для ликвидации этого имущества, для разного рода спекулятивных операций. Врангель указывал на вакханалию наживы, которая происходила в тылу, на те безобразия, которые творились на фронте. Он прочитал несколько своих докладов об этом главнокомандующему. Он заявил затем, что, по его мнению, необходимо немедленно подвергнуть самому беспощадному наказанию бывшего командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского как преступника, который развратил армию, не организовал запасных частей для подготовки пополнений, допустил все тыловые безобразия, центром которых была резиденция Май-Маевского — город Харьков.

— Таким образом, — говорил Врангель, — я буду свободен, так как Добровольческой армии не будет, и предлагаю свои услуги для того, чтобы отправиться в Англию и там настоять перед союзниками, дабы они немедленно послали к нам достаточное количество транспортных средств для вывоза за границу офицеров и их семейств».

Врангель считал, что никто, кроме него, это сделать не сумеет, намекал на свою популярность в Англии. Он дал понять Сидорину, что имеет связи с тамошними политиками и представителями английской военной миссии генералами Бриггсом и Хольманом. Он предполагал также использовать французские знакомства и заручиться поддержкой жившего в Италии великого князя Николая Николаевича. Петр Николаевич убеждал Сидорина, что тот никоим образом не может уехать для выполнения этой миссии, а должен, имея большой авторитет среди казаков, проводить мобилизации и поднимать дух войск. Генерал Покровский, популярный на Кубани, должен взять на себя формирование новой Кубанской армии и вообще поднимать всех казаков, живущих на Кавказе. Главное командование, то есть Ставка, в том виде, в каком она существовала, должна быть уничтожена, Деникин должен уйти и уступить пост главнокомандующего другому лицу.

«Я во многом не согласился с этим проектом, — рассказывает Сидорин. — Тогда Врангель снова поднял очень тонкий и щекотливый вопрос о Деникине.

— Вы согласны с тем, Владимир Ильич, — заявил он, — что главным командованием допущены колоссальнейшие ошибки, в особенности в организации гражданской власти?

— Да, — ответил Сидорин, — ошибки были допущены весьма большие».

Командармы обсуждали и земельный вопрос. Критикуя программу земельной реформы, разработанную по приказанию Деникина, Врангель особенно настаивал на сохранении выкупа крестьянами помещичьих земель. Горячо возражая против этого, его собеседник указывал, что в революционный период сохранить этот принцип невозможно, а нужно закрепить за крестьянами те земли, которые фактически находятся в их пользовании, до разрешения вопроса в общегосударственном масштабе.

Беседа коснулась и связи Врангеля с Особым совещанием. Выяснилось, что некоторые из его членов, в том числе и его председатель генерал Лукомский, находятся с бароном в интенсивной переписке и разделяют его взгляды на будущее государственное устройство России, в основу которого, по его мнению, должна быть положена военная диктатура.

Когда разговор зашел о Новороссийске, то Врангель сообщил Сидорину, что им делались неоднократные представления в Ставку о необходимости укрепления новороссийского плацдарма. Раковский со слов Сидорина передает их дальнейший спор:

«Жестоко раскритиковав деятельность Деникина, Врангель заявил:

— Как же мы сможем под командованием Деникина продолжить какую бы то ни было борьбу? — и стал горячо доказывать Сидорину, что всем провалом дела борьбы с большевиками мы обязаны исключительно только Деникину, что если мы действительно хотим и можем, как думает Сидорин, продолжать борьбу, то продолжать ее дальше под флагом Деникина нельзя.

На это Сидорин ответил:

— Я считаю, Петр Николаевич, что именно Деникина нам необходимо оставить.

Во время дальнейшего разговора Сидорин высказался в том смысле, что Деникина некем заменить, некого выдвинуть на его место. Ему, Сидорину, как донскому казаку, тесно связавшему себя с Доном, нельзя было вступить в командование всеми Вооруженными силами на Юге России. Совершенно не подходит к роли главнокомандующего и правителя генерал Покровский, командующий Кавказской армией. В очень осторожной форме перешел затем Сидорин к оценке возможностей для Врангеля занять указанный пост.

— Я думаю, что для этой роли и вы, Петр Николаевич, не подходите. Вам мешает ваша фамилия, ибо в этот революционный период русский народ не пойдет в массе за вами. С этим нужно и приходится считаться.

В конце концов Врангель соглашался и с тем, что раз Деникин останется у власти, то в этом случае обязательно необходимы радикальные изменения в отношении личного состава Ставки. Против этого Сидорин не возражал. Генерал Врангель, по-видимому, уже тогда замышлявший переворот, заявил, что всем командующим армиями — Сидорину, Врангелю и Покровскому — необходимо собраться, но без Деникина, и обсудить и окончательно решить затронутые во время совещания вопросы, в том числе и вопрос об оставлении Деникиным своего поста, и сделать затем соответствующее представление главнокомандующему.

— Так как боевая обстановка весьма сложна, — закончил Врангель, — то созыв этого совещания придется на несколько дней отложить, а я пришлю вам и Покровскому телеграммы, и мы, по всей вероятности, сможем съехаться в Ростове числа 17 декабря».

Однако проектируемое Врангелем совещание не состоялось. Совершенно неожиданно после встречи в Ясиноватой Врангель, Сидорин и Покровский получили от главнокомандующего телеграмму: «Сбор совещания командующих армиями запрещаю». Ставка была осведомлена о той серьезной кампании, которую вел против нее Врангель, стремясь занять место главнокомандующего. Там знали, что Врангель в этом отношении влиял на некоторых видных членов Особого совещания и на правые общественные и политические организации, среди которых особенно тесно был связан с кривошеинским Советом государственного объединения России.

Хотя Г. Н. Раковский и не присутствовал на совещании в Ясиноватой, но правдивость рассказа Сидорина была полгода спустя подтверждена в официальной обстановке.

Врангель в то время уже был главнокомандующим Вооруженными силами Юга России, сконцентрировавшимися в Крыму. В Севастополе, где находилась его Ставка, в военно-морском суде разбиралось дело по обвинению генералов Сидорина и Кельчевского первоначально в измене и содействии противнику, а затем, когда нелепость предъявленного обвинения стала очевидной для прокуратуры, в бездействии. Дело в том, что когда остатки Донской армии были из Новороссийска перевезены в Евпаторию и переформированы в корпус под командованием Сидорина и Кельчевского, при его штабе издавалась газета «Донской вестник», которая, как гласил обвинительный акт, возбуждала рознь между казаками и добровольцами, возбуждала вражду к главному командованию, подготовляла казачество к мысли о необходимости соглашения с большевиками. По доносу журналиста, «осважника» Ратимова, Врангель снял Сидорина и Кельчевского с должностей и предал суду. Сидорин и Кельчевский были приговорены к четырем годам каторжных работ, и этот приговор ввиду его вопиющей несправедливости Врангель заменил увольнением Сидорина и Кельчевского от службы в дисциплинарном порядке без права ношения мундира. Во время процесса Сидорин ссылался на совещание в Ясиноватой и настаивал на вызове в качестве свидетеля генерала Врангеля. В последнем же своем слове он, в передаче Раковского, заявил:

«Я просил вызвать в суд в качестве свидетеля генерала Врангеля. Я был убежден, что благородная натура главнокомандующего заставит его показать то, что было на самом деле. Нынешний главнокомандующий на станции Ясиноватой во время моего совещания с ним был убежден, что война с большевиками окончательно проиграна, что драться с ними дальше невозможно и что нужно заняться подготовкой заключения мира с большевиками, спасением тех, кто не мог у них остаться…

Как бы то ни было, а после категорического приказания главнокомандующего прикрывать ростовское направление Врангель отдал распоряжение совершить весьма трудный фланговый марш с тем, чтобы соединиться с донцами и занять фронт для защиты Ростова.

Видя чрезвычайно тяжелое положение Добровольческой армии, не зная, удастся или не удастся совершить труднейший фланговый марш, Врангель снова стал настаивать перед Ставкой и Деникиным на том, что Добровольческая армия настолько ослабела, что ее, в сущности говоря, нужно свести в один корпус и что он, генерал Врангель, уедет на Кубань формировать кубанские корпуса, причем ручался, что сформирует три конных корпуса.

За несколько дней до сдачи Новочеркасска и Ростова по этому поводу и по поводу обороны этих важнейших пунктов поезд главнокомандующего и поезда командующих армиями — генералов Сидорина, Врангеля и Покровского — съехались в Ростов на совещание, происходившее под председательством Деникина. На этом совещании главнокомандующий заявил, что он решил расформировать Добровольческую армию, свести ее в один корпус под командой генерала Кутепова и включить этот Добровольческий корпус в состав Донской армии. Это заявление ни с чьей стороны не встретило возражений. Генерал Покровский остался командующим малочисленной Кавказской армией. Врангелю было предложено формировать кубанские части и ехать для этой цели на Кубань. Обсуждался и вопрос о необходимости немедленного укрепления Новороссийска, для чего было признано желательным послать туда инженеров и вести самым интенсивным образом фортификационные работы».

Конечно, Сидорин после унизительной отставки относился к Врангелю крайне негативно, и в данном случае Раковский послужил его рупором. Однако не приходится сомневаться, что в условиях военного поражения нарастали противоречия между добровольцами и донцами, и Врангель мог считать дело проигранным и заботиться только о будущей эвакуации войск и беженцев. Сидорин же еще надеялся, что с приближением фронта к Донской области части его армии пополнятся за счет находившихся в самовольных и разрешенных отпусках, что донцы поднимутся на защиту родной земли. И расчеты эти частично оправдались. Хотя Ростов и Новочеркасск пришлось оставить, но Донской армии и Добровольческому корпусу удалось занять прочную оборону на Маныче. Возникла так называемая Батайская пробка, задержавшая окончательный разгром деникинских армий до марта 1920 года. Характерно, что донские казаки на родной земле в декабре 1919-го — начале февраля 1920 года действительно дрались упорно, а кубанские казаки с приходом красных на Кубань в феврале — марте 1920 года практически полностью прекратили сопротивление. Здесь, несомненно, сказались последствия разгона Рады Врангелем и Покровским и казни Калабухова.

Если бы был осуществлен врангелевский план отхода остатков Добровольческой армии в Крым, то крах Вооруженных сил Юга России, скорее всего, наступил бы не позднее января 1920 года. При этом Крым, по всей вероятности, удалось бы отстоять; в таком случае туда эвакуировалось бы несколько больше добровольцев и войск генерала Шиллинга из района Одессы, но меньше донцов и кубанцев, чем это произошло в марте. Все эти обстоятельства вряд ли могли принципиально повлиять на ход исторических событий, лишь на пару месяцев отодвинув их сроки. Если бы план Врангеля по отходу в Крым был реализован, полуостров, скорее всего, также удалось бы удерживать в течение нескольких месяцев, причем тогда вряд ли успела бы взойти звезда генерала Слащева. Тогда в обороне Крыма, скорее всего, главную роль играл бы Добровольческий корпус.

Советско-польская война в этом случае, возможно, началась бы уже в феврале 1920 года, причем инициатива в открытии боевых действий могла бы принадлежать советской стороне. Не случайно командование Красной армии уже в марте 1920 года, когда определилась победа над Деникиным, начало перебрасывать войска на польский фронт. Пилсудский же смог заключить договор о союзе с Петлюрой только 8 (21) апреля 1920 года, а до этого он вряд ли начал бы генеральное наступление против Советской России.

Исход же боевых действий, вероятно, был бы таким же, как и в действительности, только и поражение красных под Варшавой, и эвакуация Крыма произошли бы на несколько месяцев раньше.

Нет сомнений, что Врангель в тот момент уже метил в главнокомандующие. Аргументы Сидорина, что Врангель является не подходящей для этой роли фигурой по причине немецкой фамилии и аристократического происхождения, позже активно обыгрывала советская пропаганда. Сидорину, сыну казачьего офицера, была близка аграрная программа, предусматривавшая передачу крестьянам помещичьих земель без выкупа. Врангелю же, тесно связанному с аристократией, претило нарушение священного права частной собственности, почему он и настаивал на выкупе земель, причем далеко не символическом.

Врангель так излагал в мемуарах обстоятельства своего назначения командармом добровольцев:

«Я прибыл в Таганрог 23-го ноября совсем больной. Приступ лихорадки кончился, но слабость была чрезвычайная и разлилась желчь. С вокзала я проехал к генералу Деникину, который принял меня в присутствии начальника штаба. Главнокомандующий сразу приступил к делу:

— Ну-с, прошу вас принять Добровольческую армию.

Я заметил, что в настоящих условиях едва ли смогу оправдать оказываемое мне доверие, что предлагавшиеся мною ранее меры уже являются запоздалыми, что необходимые перегруппировки мы уже сделать не успеем и стратегического узла Харькова нам не удержать. Генерал Деникин перебил меня:

— Да, Харьков, конечно, придется оставить; это все отлично понимают, и оставление Харькова нисколько не может повредить вашей репутации.

Я довольно резко ответил, что забочусь не о своей репутации, а о том, чтобы выполнить то, что от меня требуется, и что не считаю себя вправе взяться за дело, которое невыполнимо.

— Ну, в таком случае всё остается по-прежнему, — с видимым неудовольствием прервал меня Главнокомандующий.

В разговор вмешался генерал Романовский:

— Вашим отказом, Петр Николаевич, вы ставите Главнокомандующего и армию в самое тяжелое положение. Только что закончено сосредоточение нашей конницы в Купянском районе. Вы отлично понимаете, что руководить такой крупной конной массой, кроме вас, никто не может. При этих условиях вы не имеете права отказываться от этого назначения.

Слова генерала Романовского несколько поколебали меня.

— Я прошу разрешения подумать. Во всяком случае, я считаю совершенно необходимым дать мне возможность выбрать своих ближайших помощников, в частности, во главе конницы должен быть поставлен хороший кавалерийский начальник. Пока конной группой руководит генерал Мамонтов, от конницы ничего требовать нельзя.

Генерал Деникин заметил, что замена генерала Мамонтова другим лицом может обидеть донцов. Однако, после возражения моего, что после намеченной Главнокомандующим переброски из Кавказской армии еще одной конной дивизии, в конной группе будет более половины кубанцев, генерал Деникин согласился, в случае принятия мною армии, на замену генерала Мамонтова генералом Улагаем.

Я вернулся к себе в вагон, где застал генерала Шатилова, успевшего побывать в управлении генерал-квартирмейстера и подробно ознакомиться с общей обстановкой».

Оперативная ситуация была такова: фронт белых армий, общей протяженностью около двух тысяч верст, проходил от Царицына на Дубовку и дальше к устью реки Иловли, по правому берегу Дона от Нижней Калитвы на город Волчанок, пересекал железнодорожную линию Купянск — Валуйки у станции Соловей, далее на Богодухов; оттуда линия фронта проходила к югу от городов Зенькова и Гадяча на станцию Гребенка и южнее городов Остера и Козенца на Бердичев, оставляя Киевский узел в руках белых; еще дальше линия фронта шла на Старо-Константинов и Проскуров и, не доходя последнего пункта, спускалась к югу, проходя восточнее городов Гусятина и Каменец-Подольского на Могилев-Подольский и Тирасполь, и упиралась в Черное море между Одессой и Аккерманом. В боевом составе Вооруженных сил Юга России числилось около ста тысяч человек; кроме того, в распоряжении главнокомандующего имелось еще около тридцати тысяч человек пополнений. По оценке Врангеля, силы красных на всем фронте против Вооруженных сил Юга России составляли около 170–180 тысяч штыков и сабель при семи-восьми сотнях орудий, а Добровольческой армии противостояли примерно 51 тысяча штыков, семь тысяч сабель и 205 орудий.

Теснимая 13-й и 14-й советскими армиями с фронта и охватываемая конной группой Буденного с правого фланга, Добровольческая армия под угрозой глубокого охвата конной массой противника на протяжении трехсот верст беспрерывно катилась назад.

Штабы Врангеля и Деникина значительно переоценивали свои силы, хотя несколько завышали и общую численность красных. В действительности в составе Вооруженных сил Юга России состояло гораздо меньше штыков и сабель, чем числилось на бумаге. Реально к 27 ноября (10 декабря) они насчитывали не более пятидесяти тысяч штыков и сабель против 125–130 тысяч у красных, причем боеспособных пополнений в белом тылу в тот момент не было.

Добровольческая армия в тот момент имела 3600 штыков и 4700 сабель. Еще 300 солдат находились на формировании в тылу. Единственной боеспособной частью в тылу был корпус генерала Я. А. Слащева, действовавший против Махно. Но он насчитывал не более четырех тысяч бойцов и был связан боями с более многочисленными отрядами махновцев. Оценка Врангелем количества красноармейцев, противостоявших Добровольческой армии, вероятно, близка к действительности. Это означает общий перевес на советской стороне в соотношении 6,7:1. В штабе главнокомандующего все надежды возлагались на конную группу. Кубанские и терские части, ведшие в течение многих месяцев беспрерывные бои и получавшие лишь ничтожные пополнения, сильно пострадали; зато донские полки были совершенно свежими, большой численности и имели прекрасный конский состав. В штабе, видимо, еще надеялись, что удачными действиями конницы дело можно исправить, нанеся противнику один сокрушительный удар, вырвать у него из рук инициативу. Но на чем была основана надежда Деникина и Врангеля, непонятно, ведь даже в кавалерии красные имели превосходство в полтора раза.

Деникину и Романовскому пришлось еще целых два дня уговаривать Врангеля принять командование Добровольческой армией. Петр Николаевич так описывает эти переговоры:

«Генерал Романовский стал убеждать меня дать согласие на принятие предложенного мне назначения.

— Я сейчас уезжаю в Ростов. Позвольте мне, Петр Николаевич, перед отъездом успокоить Главнокомандующего. Ваш отказ ставит нас в почти безвыходное положение. Генерал Май-Маевский с делом окончательно справиться не может…

— О чем же вы раньше думали? Что генерал Май-Маевский не годен — об этом давно знают все. Вы знаете, что я сам не раз предлагал помочь, пока еще не было поздно. Правда, тогда еще положение казалось не безнадежным, и воспользоваться моей помощью Главнокомандующий не пожелал. Вы помните, как весною я указывал на необходимость бить противника на Царицынском направлении, предупреждал о том, что, если мы этого не сделаем, противник сам обрушится на нас. Тогда меня даже слушать не хотели, а когда мои предсказания сбылись, меня же призвали спасать положение…

— Стоит ли говорить о прошлом. Будем думать о настоящем. Сейчас положение таково, что Главнокомандующий вправе требовать от вас жертвы; конечно, эту жертву вы принесете не ему, а России.

Я решился.

— Хорошо, я согласен. Однако я ставлю условием, чтобы мне была дана возможность выбрать главных моих помощников. Я уже докладывал Главнокомандующему, что доколе во главе конницы будет стоять генерал Мамонтов, конница будет уклоняться от боя и заниматься только грабежом. Я прошу немедленно вызвать для принятия конной группы генерала Улагая. Развал в тылу и на фронте может быть остановлен, только если гражданское и военное управление будут находиться в руках людей, к этому подготовленных. Помощником генерала Май-Маевского по гражданской части состоит генерал Бутчик, а начальником его канцелярии полковник Шатилов. Ни того, ни другого я не знаю, но, видимо, они с делом справиться не могут. Мне должно быть дано право заменить их лицами по моему усмотрению. Начальником штаба, начальником снабжения и начальником санитарной части я также хочу иметь лиц, которым мог бы всецело доверять. Я прошу дать мне возможность взять с собой всех этих лиц из состава Кавказской армии. В настоящее время в Кавказской армии дело это поставлено настолько прочно, что их с успехом заменят их помощники. Здесь же всё это придется налаживать снова.

Видимо, крайне довольный исторгнутым от меня согласием, генерал Романовский заранее на всё согласился, заверив меня, что Главнокомандующий препятствовать моим пожеланиям не будет, и просил моего разрешения немедленно известить генерала Деникина запиской о моем согласии. Я провел вечер в вагоне с генералом Шатиловым. Разговоры не клеились, было тяжело на душе.

Наутро я вторично был у Главнокомандующего. Генерал Романовский успел, видимо, с ним поговорить, и затронутые мной накануне вопросы были все утвердительно разрешены. Генерал Шатилов и начальник санитарной части доктор Лукашевич находились со мной в Таганроге. Начальник снабжения генерал Вильчевский вызывался телеграммой. Генералу Улагаю была послана телеграмма в Екатеринодар. Относительно начальника гражданской части Главнокомандующий предложил мне переговорить с начальником управления внутренних дел В. П. Носовичем, своего кандидата у меня не было.

Прежде чем откланяться, я спросил генерала Деникина, кого он намечает моим преемником на должность командующего Кавказской армией.

— Этот вопрос уже решен. Командующим Кавказской армией назначается генерал Покровский, — ответил генерал Деникин.

Я заметил, что едва ли генерал Покровский как командующий армией окажется на высоте — ни опыта, ни достаточных знаний для этого у него нет».

А ведь в условиях, когда стремительно рушился фронт, каждый день был дорог. Похоже, Петр Николаевич уже не сомневался в поражении и хотел использовать назначение командующим Добровольческой армией только для того, чтобы попытаться спасти как можно больше людей и с ними продолжить борьбу то ли в Крыму, то ли в эмиграции. Но для этого он считал необходимым сместить Деникина с поста главкома, почему и интриговал против Антона Ивановича и подговаривал Сидорина чуть ли не предъявить Деникину ультиматум.

Удержать Харьков уже не было никакой возможности. 29 ноября красные были в городе. В этих обстоятельствах еще формально действовавшая директива Деникина от 14 ноября, ставившая Добровольческой армии наступательные задачи, выглядела анекдотично. Тем временем развал Вооруженных сил Юга России продолжался, и замена Мамонтова Улагаем только способствовала ему.

А. И. Деникин свидетельствовал в мемуарах:

«Перед отъездом в армию в Таганроге генерал Врангель заявил мне, что он не потерпит присутствия в ней генералов Шкуро и Мамонтова как главных виновников расстройства конных корпусов. Генерал Шкуро находился тогда на Кубани в отпуске по болезни. Что касается Мамонтова, я предостерегал от резких мер по отношению к лицу, как бы то ни было, пользующемуся на Дону большой популярностью.

По прибытии в армию генерал Врангель назначил начальником конной группы достойнейшего и доблестного кубанского генерала Улагая. И хотя отряд этот был временный и назначение его, всецело зависящее от командующего армией, не могло считаться местничеством, оно вызвало крупный инцидент. Мамонтов обиделся и телеграфировал по всем инстанциям: „…учитывая боевой состав конной группы, я нахожу несоответствующим достоинству Донской армии и обидным для себя замещение, как командующего конной группой, без видимых причин лицом, не принадлежащим к составу Донской армии и младшим меня по службе. На основании изложенного считаю далее невозможным оставаться на должности командира 4-го Донского корпуса“.

Копии этой телеграммы Мамонтов разослал всем своим полкам, а на другой день, самовольно покидая корпус, не без злорадства сообщал, как полки под давлением противника панически бежали.

Этот неслыханный поступок не встретил, однако, осуждения на Дону. Я отдал приказ об отрешении Мамонтова от командования и встретил неожиданную оппозицию со стороны Донского атамана и генерала Сидорина. Они указывали, что, помимо крайне неблагоприятного впечатления, произведенного удалением Мамонтова на Донскую армию, 4-й корпус весь разбегается.

А между тем конница Буденного всё глубже и глубже вклинивалась между добровольцами и донцами. Неудачи вызывали недовольство. Сперва робко, а вскоре и открыто некоторые стали высказывать мнение о необходимости замены старого командования новым. Кандидатом на пост Главнокомандующего был генерал барон Петр Николаевич Врангель».

Врангель понял, что надежд на успешный контрудар конной группой больше не осталось. Генерал Улагай доносил ему, что выезжает для принятия командования конной группой. От проезжавших офицеров и солдат генерала Мамонтова он имел неутешительные сведения о состоянии конницы: кубанские и терские части окончательно вымотались, было много безлошадных казаков, а донцы, вконец развращенные еще во время рейда Мамонтова в тыл красных, совсем не желали сражаться. Сам же обиженный генерал Мамонтов сказался больным и выехал в штаб Донской армии, не дождавшись прибытия своего преемника.

Восьмого декабря Улагай докладывал: «Конная группа небоеспособна. Донские части, хотя и большого состава, но совсем не могут и не желают выдержать даже легкого нажима противника, меньшего числом вчетверо, не говоря уже о массовом наступлении противника. Кубанских и терских частей совершенно нет. Жалкие обрывки, сведенные в один полк, совершенно никуда не годны. Артиллерии почти нет, пулеметов тоже. Вчера донские дивизии бежали, гонимые несколькими эскадронами, за которыми в колоннах двигалась конница противника».

Врангель, добиваясь замены Мамонтова Улагаем, вряд ли рассчитывал на такой демарш казачьих полков. Но теперь возникший кризис даже сыграл ему на руку. Видя, что Деникин всё более выпускает из рук управление войсками, недовольное офицерство начало уже открыто называть фамилию Врангеля в качестве смены Деникину. Теперь надежды одержать хотя бы локальную победу с помощью конной группы больше не было. Врангелю оставалось либо добиться ухода Деникина, либо уйти самому, поскольку на посту командующего Добровольческой армией он не мог больше получить никаких дивидендов, а за безнадежное дело браться не привык. Теперь ему надо было подавать как можно более резкие и нелицеприятные рапорты Деникину, чтобы, распространяя их среди высшего командного состава, вынудить главнокомандующего уйти со своего поста либо, если смещение Деникина не удастся, резкостью тона своих рапортов и самим фактом широкого их распространения вынудить Антона Ивановича отправить в отставку его.

Программным стал рапорт от 9 (22) декабря 1919 года:

«Командующий Добровольческой Армией.

9 декабря 1919 года

№ 010464.

г. Юзовка.

Главнокомандующему Вооруженными Силами Юга России.

Рапорт

Прибыв 26-го ноября в Добровольческую армию и подробно ознакомившись с обстановкой на этом, в настоящее время главнейшем участке общего фронта Вооруженных Сил Юга России, долгом службы считаю доложить следующее:

Наше настоящее неблагоприятное положение явилось следствием, главным образом, двух основных причин:

1. Систематического пренебрежения нами основными принципами военного искусства;

2. Полного неустройства нашего тыла.

Еще весною 1919 года, рапортом от 4-го апреля за № 82, я, указывая на значение для нас при тогдашней обстановке Царицынского направления, докладывал, что „при огромном превосходстве сил противника, действия одновременно по нескольким операционным направлениям являются для нас невозможными“.

По занятии Кавказской армией Царицына мною и бывшим тогда начальником штаба Кавказской армии генералом Юзефовичем были одновременно поданы два рапорта, где, предостерегая от дальнейшего расширения нашего фронта, мы указывали на необходимость, заняв короткий и обеспеченный на флангах крупными водными преградами фронт Царицын — Екатеринослав, сосредоточить в районе Харькова крупную конную массу в 3–4 корпуса для действий на кратчайшем к Москве направлении.

В ответ на наши рапорты на совещании в Царицыне мне и генералу Юзефовичу было указано, что наше предложение вызвано „желанием первыми войти в Москву“.

Наконец, когда в последнее время противник, сосредоточив крупные силы на Орловском направлении, стал теснить Добровольческую армию, генерал Романовский телеграммой от 17-го октября за № 014170 запросил меня, какие силы я мог бы выделить из состава Кавказской армии для переброски на Добровольческий фронт; я, телеграммой от 18-го октября за № 03533, ответил, что „при малочисленности конных дивизий переброской одной-двух дела не решить“, и предложил принять крупное решение — „перебросить из вверенной мне армии 3,5 кубанских дивизии“.

Предложение мое было отвергнуто, и было принято половинчатое решение — из состава Кавказской армии переброшено лишь две дивизии.

Дальнейшая обстановка вынудила прийти к предложенному мной решению, и ныне из Кавказской армии взято именно 3,5 дивизии, но время утеряно безвозвратно.

Гонясь за пространством, мы бесконечно растянулись в паутину и, желая всё удержать и всюду быть сильными, оказались всюду слабыми.

Между тем в противоположность нам большевики придерживались принципа полного сосредоточения сил и действий против живой силы врага…

Несмотря на расстройство транспорта и прочие затруднения, принцип сосредоточения сил проводился красным командованием полностью.

Продвигаясь вперед, мы ничего не делали для закрепления захваченного нами пространства; на всём протяжении от Азовского моря до Орла не было подготовлено в тылу ни одной укрепленной полосы, ни одного узла сопротивления. И теперь армии, катящейся назад, не за что уцепиться.

Беспрерывно двигаясь вперед, армия растягивалась, части расстраивались, тылы непомерно разрастались. Расстройство армии увеличивалось еще и допущенной командующим армией мерой „самоснабжения“ войск.

Сложив с себя все заботы о довольствии войск, штаб армии предоставил войскам довольствоваться исключительно местными средствами, используя их попечением самих частей и обращая в свою пользу захватываемую военную добычу.

Война обратилась в средство наживы, а довольствие местными средствами — в грабеж и спекуляцию.

Каждая часть спешила захватить побольше. Бралось всё, что не могло быть использовано на месте — отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки. Подвижные запасы войск достигли гомерических размеров — некоторые части имели до двухсот вагонов под своими полковыми запасами. Огромное число чинов обслуживало тылы. Целый ряд офицеров находился в длительных командировках: по реализации военной добычи частей, для товарообмена и т. п.

Армия развращалась, обращаясь в торгашей и спекулянтов.

В руках всех тех, кто так или иначе соприкасался с делом „самоснабжения“, — а с этим делом соприкасались все, до младшего офицера и взводного раздатчика включительно, — оказались бешеные деньги, неизбежным следствием чего явились разврат, игра и пьянство. К несчастью, пример подавали некоторые из старших начальников, гомерические кутежи и бросание бешеных денег которыми производилось на глазах у всей армии.

Неудовлетворительная постановка контрразведки и уголовно-розыскного дела, работавших вразброд, недостаточность денежных для них отпусков и неудачный подбор сотрудников — всё это дало большевистским агитаторам возможность продолжать в тылу армии их разрушительную работу.

Необеспеченность железнодорожных служащих жалованьем привела к тому, что наиболее нужные служащие при приближении большевистского фронта бросали свои места и перебегали на сторону противника.

Население, встречавшее армию при ее продвижении с искренним восторгом, исстрадавшееся от большевиков и жаждавшее покоя, вскоре стало вновь испытывать на себе ужасы грабежей, насилия и произвола.

В итоге — развал фронта и восстания в тылу.

Я застал штаб армии уже покинувшим Харьков и армию в полном отступлении.

Эвакуация велась хаотически, никакого плана не было. Ни одно учреждение не получило точных указаний о пути следования и месте назначения, всё неслось, куда глаза глядят. Станции оказались забитыми огромными составами разных частей, санитарные поезда неделями стояли неразгруженными. Раненые по три дня не получали пищи, и на станции Славянок, во время моего прибытия туда, раненый офицер повесился, не будучи в силах выдержать голода.

Огромное число беженцев, главным образом семей офицеров, забило все составы и станции. Никаких мер к эвакуации их принято не было, и все они в буквальном смысле голодали и замерзали…

На всём пути от Змиева до Изюма в тылу армии орудовали шайки местных жителей, портившие пути и нападавшие на наших раненых и обозы…

Войска вследствие непрерывных переходов и распутицы переутомлены до крайности; лошади изнурены совершенно, и артиллерия и обозы сплошь и рядом бросаются, так как лошади падают по дороге.

Состояние конницы самое плачевное. Лошади, давно не кованные, все подбиты. Масса истощенных с набитыми холками. По свидетельству командиров корпусов и начальников дивизий, боеспособность большинства частей совершенно утеряна.

Вот горькая правда. Армии как боевой силы нет. В настоящее время принят рад мер для упорядочения тыла: довольствие армии взято в руки отдела снабжения, спешно создаются узлы сопротивления, объявлена мобилизация и делается всё для спешного пополнения частей; однако все эти меры являются весьма запоздалыми, и прежде, нежели армия будет воссоздана вновь, уйдет немало времени.

Противник это учитывает и бросает всё, что может, для дальнейшего использования своего успеха.

Надо иметь мужество глянуть правде в глаза и быть готовым к новым испытаниям.

В предвидении их считаю необходимым:

1. ныне же принять определенный общий план действий, выбрав одно главное операционное направление, на которое и сосредоточить главную массу сил, не останавливаясь перед потерей некоторой части захваченного пространства;

2. ныне же принять меры к эвакуации вглубь страны тыловых учреждений и, в частности, разгрузить Ростов и Таганрог полностью;

3. немедленно подготовить в тылу страны укрепленные полосы и узлы сопротивления;

4. расформировать часть военных и гражданских учреждений, непомерно разросшихся и умножившихся, и всё годное погнать на фронт;

5. обеспечить безопасность и материальное существование семей офицеров и служащих в казенных учреждениях. Офицер не может спокойно сражаться, зная, что его семья в опасности и голодает; необходимо немедленно озаботиться оборудованием колоний для семей офицеров и чиновников, где эти семьи были бы обеспечены квартирой и пайком, а в случае угрозы — могли бы быть уверены в своевременном вывозе в безопасное место;

6. немедленно принять ряд самых жестоких мер для борьбы с произволом, грабежами и пьянством, разлагающим армию. Удалить, независимо от боевых заслуг, высших начальников, чье поведение создает постоянный соблазн для младших;

7. принять ряд мер к пополнению частей людьми и лошадьми. В частности, необходимо создание инспекции конницы, без чего нам не сохранить этого рода оружие. О необходимости создания инспекции конницы я докладывал тщетно неоднократно, ныне это совершенно необходимо — противник напрягает все силы для создания крупных конных соединений, наша же конница, создаваемая и пополняемая без общего правильного руководства, скоро растает совершенно;

8. упорядочение постановки контрразведки и уголовного розыска, объединение их в пределах армии и главноначальствования в одних руках, и обеспечение дела соответствующими кредитами;

9. милитаризация железных дорог — подчинение начальников железных дорог Начвосо (начальникам военных сообщений. — Б. С.) и обеспечение служащих на дорогах своевременной оплатой содержания и увеличение его до соответственных с дороговизной размеров.

В заключение считаю необходимым доложить, что, если предложенные мною мероприятия не будет признано необходимым полностью и безотлагательно осуществить, то, учитывая грозное положение на фронте, я не считаю возможным нести на себе ответственность командования Добровольческой армией.

Генерал-лейтенант Врангель. Начальник Штаба Генерал-лейтенант Шатилов».

Врангель лично отвез рапорт Деникину. Однако сам Петр Николаевич в мемуарах признал, что текст рапорта распространил достаточно широко: «Зная, что Главнокомандующий всё еще не учитывает всей тяжести нашего положения и упорно не допускает мысли о возможности дальнейших крупных успехов противника, я боялся, что многие из намеченных мною мер — эвакуация Ростова и Таганрога, спешное оборудование в тылу укрепленных узлов сопротивления и прочее, запоздают. Для воздействия на генерала Деникина со стороны его ближайших помощников я направил копии своего рапорта одновременно обоим помощникам Главнокомандующего генералам Романовскому и Лукомскому. Доверительно ознакомил я с содержанием рапорта и Н. В. Савича, прося его повлиять на Главнокомандующего, дабы необходимые меры по укреплению тыла были бы своевременно приняты».

Между тем, по мнению некоторых офицеров, Врангель сгущал краски. Полковник Ф. И. Елисеев, командовавший 2-м Хоперским казачьим полком 1-й Кавказской дивизии, свидетельствует: «В противовес тому, что написано потом за границей генералом Врангелем по донесениям старших его генералов-конников, что „конский состав в частях совершенно пришел в упадок“, и другие невзгоды, в нашей дивизии этого не было. Конский состав дивизии, конечно, не был блестящий, но он оставался до конца хорош. Мы отступали уже по Украине, и фуража было вполне достаточно».

Однако в целом Врангель был прав, когда говорил о слабости кавалерии. Правда, отступление на Дон должно было восстановить боеспособность хотя бы донской конницы. Но Врангель, похоже, уже не надеялся, что казачество, как донское, так и кубанское, сможет реально внести существенный вклад в борьбу с большевиками, и поэтому стремился спасти в первую очередь добровольцев.

Вручая рапорт Деникину, Врангель сказал ему: «…надо сделать всё возможное, чтобы вырвать победу из рук врага, но прежде надо принять определенное решение… Если Вы прикажете армии отходить на Дон, на соединение с донцами, войскам придется совершить труднейший фланговый марш, всё время под ударами врага. Другое решение — прикрыть армией Крым и отводить мои войска на соединение с войсками Новороссии…

— Этот вопрос я уже решил в своем сердце, — твердо сказал Главнокомандующий, — я не могу оставить казаков. Меня обвинят за это в предательстве. Ваша армия должна отходить с донцами».

Деникин не без оснований полагал, что Врангель копает под него. Поэтому он поспешил не только отвергнуть врангелевский план, но и сместить барона с поста командующего Добровольческой армией, причем сделал это под благовидным предлогом, не отправляя Петра Николаевича в отставку. Из-за больших потерь Добровольческой армии вполне рациональным было свести ее в Добровольческий корпус, что и было сделано. Объективно оценивая предложенный Врангелем план отхода в Крым, следует признать, что у него были как сильные, так и слабые стороны. Если бы он осуществился, можно предположить, что в Крыму оказался бы не только корпус Слащева, но и Добровольческий корпус, и большая часть войск, находившихся на Правобережье Днепра и подчинявшихся генерал-лейтенанту H. H. Шиллингу как командующему Новороссией. Но для этого войскам Шиллинга надо было не отступать на Одессу, а, переправившись через Днепр, идти в Крым сухим путем. Одесса же оказалась для белых ловушкой — там не было достаточного количества угля для эвакуации войск в Крым на пароходах. Получить же топливо из Румынии оказалось невозможно: тамошнее правительство настороженно относилось к Деникину, так как рассчитывало сохранить за собой Бессарабию. В результате белые войска из Одессы были вынуждены отойти в Румынию, где подверглись интернированию (были помещены в лагеря). Отряд Н. Э. Бредова из района Киева ушел в Польшу, где также был интернирован. Очень многие попали в советский плен. Лишь горстка войск во главе с Шиллингом морем добралась до Крыма.

Добровольческий корпус, в случае принятия врангелевского плана, также имел шанс уйти в Крым в значительно более полном составе, не ослабленный боями на Маныче и Дону и отступлением на Кубани. Как отмечает биограф А. П. Кутепова М. Критский, «Добровольческий корпус мог бы сохранить всю свою артиллерию, коней и обозы, если бы начал свой отход от Харькова прямо на Крым, как предлагал Деникину генерал Врангель, но тогда казаки обвинили бы добровольцев, что они покинули их в самую грозную минуту».

Сказать же определенно, какая именно судьба постигла бы в этом случае донских и кубанских казаков, не представляется возможным. Им пришлось бы отступать в родные края без поддержки добровольческих частей. Можно допустить, что им не удалось бы сдержать красных у Батайска и донцы безостановочно отступали бы до самого Новороссийска. Но, вероятно, эвакуироваться тогда удалось бы, по крайней мере, не меньшему количеству казаков, чем в марте 1920 года, — хотя бы потому, что не было бы конкуренции с Добровольческим корпусом за суда. А может быть, удалось бы эвакуировать и больше казаков, если бы об этом позаботились заранее. Вероятно, Врангель на это и рассчитывал, если бы ему удалось стать главнокомандующим еще в декабре 1919 года: организовал бы отход Донской и Кубанской армий на Новороссийск с последующей их эвакуацией, и заранее позаботился бы о достаточном числе судов и об организованной погрузке на них. Тогда можно было попытаться также вывезти часть артиллерии и лошадей. Не исключено, что Петр Николаевич надеялся, что под влиянием его рапорта, где положение рисовалось самыми мрачными красками, Деникин добровольно уйдет в отставку и передаст ему командование Вооруженными силами Юга России. А вот если бы врангелевский план осуществлял Деникин, то, вероятно, эвакуация была бы столь же провальной, как и оказалась в действительности. Антон Иванович был боевым генералом, но организовывать тыл фатально не умел. Но и тогда часть казаков наверняка добралась бы до Крыма.

Дальше ход событий тоже был бы вполне предсказуем. Деникину наверняка пришлось бы уйти в отставку, приняв на себя ответственность за крах похода на Москву, и Врангель возглавил бы остатки армии. Она была бы по численности больше, чем оказалась в действительности в марте 1920 года, а доля казаков в ней — меньше. Но и силы красных против белого Крыма были бы куда более значительными, в частности, 1-я Конная и 8-я армии не были бы тогда основательно потрепаны в боях у Батайска. И у советского командования мог бы появиться соблазн, прежде чем воевать с Польшей, которая в тот момент еще не напала на Советскую Россию, разделаться с Крымом. Тогда на армию Врангеля могла бы обрушиться почти вся мощь советского Кавказского фронта и Крым вряд ли устоял бы. Но, скорее всего, советское политическое руководство предпочло бы сразу главными силами ударить по Польше, чтобы на красноармейских штыках принести в Европу мировую революцию. В этом случае против Крыма был бы оставлен лишь заслон, и события, скорее всего, развивались бы так же, как это было в действительности. Красная армия ринулась бы к Варшаве, а Врангель, реорганизовав армию, вторгся бы в Северную Таврию. Далее последовали бы поражение советских войск на Польском фронте, перемирие и эвакуация Крыма.

По словам Раковского, когда главнокомандующий согласился свернуть Добровольческую армию в один корпус и подчинить его командующему Донской армией, то оказалось, что Врангель уже сообщил фронтовым кубанским частям о переформировании казаков на Кубани в корпуса: «Приказ Врангеля нашел живейший отклик в уставших, изверившихся, разочарованных, обремененных добычей кубанских казаках, среди которых начался чуть ли не поголовный уход с фронта. Объясняется это в значительной мере тем, что в приказе о новых формированиях были намечены такие корпуса, в которые входили полки, находящиеся на фронте, а потому многие из кубанцев бросали фронт, ссылаясь на приказ Врангеля. Конечно, кубанцы стали уходить с фронта еще до прихода Врангеля, что вызывалось… целым рядом причин, среди которых немалую роль играли разочарование в борьбе и антагонизм к главному командованию, подогретые разгромом Кубанской Рады».

М. Критский, автор биографического очерка об А. П. Кутепове, так передает настроения добровольческих частей в период отступления от Москвы:

«Чем дальше откатывался 1-ый корпус, тем больше в нем волновались и недоумевали. Подкрепления не шли, полки, взятые на внутренний фронт, оттуда не возвращались.

На всех офицеров, приезжавших из командировки, набрасывались с расспросами:

— Ради Бога, расскажите, что делается в тылу? Неужели там не могут справиться с разбойником Махно собственными силами — ведь нас режут без ножа.

— Э, батенька мой, — отвечали, — тыл вовсю работает. Одни сидят в канцеляриях и стучат на машинках не хуже, чем мы на пулеметах, а другие спасают Россию за чашкой кофе и нашими спинами. Рестораны и улицы гудят народом, а вот чтобы взять винтовку в руки, никто не может — у каждого в кармане свидетельства о неизлечимых болезнях или о том, что он незаменимый специалист по спасению России. Ну, а в свободное от занятий время все спекулируют, чем только можно…

— Что же Деникин глядит и все его бояре думающие?

— Гнать в три шеи этих бояр… Деникин в гору, семеро под гору… нет, на старых дрожжах теста не подымешь.

Из тыла привозили копии писем с беспощадной критикой стратегии Деникина. Эти письма будто бы писал командующий Кавказской армией генерал Врангель. В их подлинности сомневались.

— Не станет же Врангель в такой тяжелый момент подрывать авторитет Главнокомандующего.

— Ну, если не Врангель, — отвечали, — так его клевреты, — и называли фамилии.

Тогда возмущались:

— Эх, ослабел наш старик! Подвесить бы ему парочку генералов, живо бы всё в порядок пришло».

К тому времени вера в Деникина, по крайней мере у ветеранов-добровольцев, еще не была окончательно утрачена, и Врангеля даже осуждали за то, что он позволяет себе распространять на фронте и в тылу свои рапорты, подрывающие авторитет главнокомандующего.

Деникин начал опасаться, что сторонники Врангеля из правого, монархического лагеря могут устроить военный переворот. В Отделе пропаганды был внезапно произведен обыск и арестован ряд лиц, среди которых были корреспонденты информационной части при Ставке. Врангель вспоминал об этом происшествии:

«Как оказалось, обыск и аресты произведены были по доносу, что будто бы против генералов Деникина и Романовского готовится покушение. Заговор якобы инспирировался крайними „монархическими“ кругами. Негласным руководителем заговора будто бы являлся сам помощник Главнокомандующего генерал Лукомский. Конечно, по проверке всё дело оказалось чушью, однако доносчик продолжал оставаться при генерале Романовском для „информации“».

Об этом заговоре написал российский историк В. Г. Бортневский, основываясь на архивах русской эмиграции:

«Материалы о заговоре так называемого „Анонимного центра“ хранятся в коллекциях генерала А. И. Деникина и полковника В. М. Бека в Бахметьевском архиве Колумбийского университета. Заговор имел целью сместить Главнокомандующего и некоторых его приближенных. Особо ценные сведения содержатся в деле, подготовленном Л. А. Зубелевичем, начальником гражданской части Государственной стражи: протоколы допросов, конфискованные письма-шифровки, дневники, докладные записки.

В конце ноября 1919 г. был арестован… А. А. Пацановский, заведующий бюро секретной информации ОСВАГа… Штабс-капитан Пацановский назвал имена некоторых лиц, разделявших планы Анонимного центра и занимавших в то время ключевые посты во ВСЮР Среди них: генералы А. М. Драгомиров, А. П. Кутепов, Н. С. Тимановский, В. 3. Май-Маевский, П. Н. Врангель, Я. Д. Юзефович, Я. А. Слащев, адмиралы Д. В. Ненюков и А. Д. Бубнов, начальник ОСВАГа К. Н. Соколов; генерал М. Л. Салатко-Петрище, председатель Судебно-следственной комиссии при Главнокомандующем; полковник С. Н. Ряснянский, начальник разведывательного отделения штаба ВСЮР; статский советник В. Г Орлов, начальник контрразведывательного отделения отдела Генерального штаба Военного управления при Главнокомандующем…»

Столь широкий перечень лиц, будто бы разделявших планы смещения Деникина, наводит на мысль, что всё «дело о заговоре» было дутым. Замены Деникина Врангелем никак не мог желать, например, Май-Маевский, которого барон очень жестко публично критиковал. Не мог его поддерживать и Кутепов, который даже на совещании высшего командного состава в Феодосии, когда Деникин собирался отказаться от власти, выступил против этого. Кажется, одной из целей «дела» о мнимом заговоре было добиться устранения Врангеля с поста командующего Добровольческой армией.

По утверждению Г. Н. Раковского, даже лица, возглавлявшие армии, в беседах с представителями печати прямо говорили, что причина катастрофы заключалась в первую очередь в неправильной политике. «„Главная наша задача, — говорили они, — заключалась в том, чтобы разбить врага. Нам не раз предлагали живую силу. Мы ею не воспользовались, тогда как должны были принимать ее с распростертыми объятиями. Нужно было поставить себе одну задачу — разбить большевиков и довести страну до Учредительного собрания. Пусть Петлюра требует самостийности Украины. Получай ее, давай силу и бей большевиков. Всё потом разберет и решит Учредительное собрание. Мы делили шкуру неубитого медведя. Горе наше, что за дело взялись отжившие, ничему не научившиеся люди“. Ужас, трагизм положения генерала Деникина заключались в его одиночестве. Не раз он с отчаянием заявлял: „Меня ведь никто не поддерживает. Я — один“».

Из-за глубокого прорыва конницы Буденного и отсутствия достаточного количества боеспособной кавалерии в Добровольческой армии генерал Врангель в рапорте от 11 (24) декабря 1919 года предложил отвести правый фланг Добровольческой армии на линию река Миус — Новочеркасск, а левый фланг, состоящий из 1-го армейского корпуса А. П. Кутепова, — в Крым. 11 декабря в Ростове состоялось совещание Деникина с Сидориным и Врангелем.

Двадцатого декабря 1919 года (2 января 1920-го) Врангель в связи с расформированием Добровольческой армии был направлен в распоряжение Главнокомандующего. Накануне он отдал прощальный приказ по Добровольческой армии и отбыл в Екатеринодар, где обнаружил, что та же задача по мобилизации казачества была поручена главнокомандующим генералу Шкуро. По словам Раковского, «общая политическая обстановка делала совершенно немыслимым участие генерала Врангеля в этом формировании. Быстро терял свою популярность и генерал Шкуро, авторитет и престиж которого в глазах кубанцев был подорван его приверженностью к Ставке». Действительно, после того, как Врангель сыграл активную роль в разгоне Кубанской рады, его участие в формировании кубанских корпусов могло только отпугнуть казаков.

Советский историк H. E. Какурин тоже отметил связь конфликта Деникина и Врангеля с переформированием Вооруженных сил Юга России: «Намерение советского командования отделить Добровольческую армию от казачьих областей отвечало тайным намерениям Врангеля, который тогда уже замышлял свергнуть власть Деникина и продолжать гражданскую войну, опираясь на Крым, силами исключительно одной Добровольческой армии. Но ее слабость, по-видимому, лишала его возможности выразить явно эти намерения… Группировка сил Добровольческой армии при отступлении свидетельствовала об этих намерениях ее командования самому оторваться от Донской армии и уйти в Крым. Врангель держал сильно выдвинутым вперед свой левый фланг на харьковском направлении, быстро оттягивая назад и ослабляя свой правый фланг. Этот маневр был замечен донским командованием, и по его представлению Деникин круто изменил направление отхода Добровольческой армии, свернул опасным фланговым маршем ее главные силы на Ростов. Для прикрытия крымского направления была оставлена только группа Слащева в 3500 штыков и сабель при 32 орудиях. Подготовка Врангеля к свержению Деникина, по-видимому, явилась также одной из причин переформирования Добровольческой армии в корпус с подчинением его донскому командованию и с увольнением от своих обязанностей Врангеля».

Генерал Врангель 26 декабря прибыл в Батайск, где находилась Ставка Деникина, и получил предписание отправиться в Новороссийск и организовать его оборону. Однако вскоре пришел приказ о назначении генерал-губернатором Новороссийской области генерала Лукомского.

Врангель и на Кубани продолжал критиковать стратегию и методы военного руководства Деникина, отсутствие у него сколько-нибудь внятной внутренней политики. 14 января 1920 года он неожиданно получил от оставившего Одессу и прибывшего в Севастополь генерала Шиллинга предложение принять должность его помощника по военной части. Но переговоры по этому вопросу со Ставкой Деникина затянулись — Антон Иванович явно не горел желанием давать эту должность Врангелю, которого справедливо подозревал в намерении стать главнокомандующим.

Тем временем 22 января (4 февраля) капитан Орлов с тремястами солдатами поднял мятеж и захватил Симферополь, арестовав начальника штаба Шиллинга генерала Чернавина, коменданта Севастополя генерала Субботина и таврического губернатора. Он заявил, что представляет «молодое офицерство», которое выступило против лиц, «разлагающих тыл», и за уход Деникина и других генералов, ответственных за поражение. Орловцы выступали с лозунгом «Оздоровление тыла для плодотворной борьбы с большевиками». Отряд, посланный генералом Слащевым, выбил орловцев из Симферополя. Они ушли в горы, откуда иногда совершали налеты на Алушту и Ялту. Шиллинг по телефону убедил Орлова отправиться на фронт. Слащев встретил Орлова, как отец блудного сына. Но через короткий промежуток времени капитан Орлов во главе отряда из четырехсот человек неожиданно снялся с фронта и снова двинулся к Симферополю. Их встретила слащевская конница, и завязался форменный бой, после которого Орлов с тринадцатью подручными скрылся в горах, где сидел до конца крымской эпопеи.

Многие общественные деятели, а также генерал Лукомский и командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ненюков и его начальник штаба контр-адмирал Бубнов предлагали заменить Шиллинга, провалившего одесскую эвакуацию, Врангелем.

Здесь сыграла свою роль позиция «спасителя Крыма», популярного в войсках генерала Я. А. Слащева, выступившего за сохранение командования силами Крыма за Шиллингом. Только он располагал в тот момент единственной боеспособной силой на полуострове. При слабовольном Шиллинге Яков Александрович не без оснований рассчитывал на большую самостоятельность в военных вопросах. Слащев вспоминал о противостоянии генералов:

«Врангель стал добиваться должности главноначальствующего Новороссией (Одесса, Северная Таврия) и Крыма. В это время (январь 1920 года. — Б. С.) произошла одесская эвакуация при самых кошмарных условиях. Всё было брошено, масса людей и имущества, кроме имущества командующего войсками и главноначальствующего Новороссии генерала Шиллинга и его присных. Шиллинг, человек очень добрый и слабохарактерный, заслужил общую ненависть, его в буквальном смысле слова видеть не могли, и он приехал в Крым, где тоже числился главноначальствующим.

И вот тут началось для меня трудное время. С Шиллингом было ладить легко — он не вмешивался совершенно в дела фронта, но его хотел свалить Врангель, чтобы занять его место, и интриговал вовсю. Дело дошло до того, что я каждую минуту ждал приказа от Шиллинга арестовать Врангеля, а от Врангеля — арестовать Шиллинга (войск ни у того, ни у другого не было).

Деникин колебался, не зная, уступить ли Врангелю и отчислить Шиллинга либо открыто объявить Врангеля мятежником. Всё это мешало обороне Крыма».

По воспоминаниям Г. Н. Раковского, на этот раз к интриге Врангеля были привлечены находившиеся в Крыму адмиралы:

«По прибытии в Севастополь генерал Шиллинг сделал визит командующему Черноморским флотом адмиралу Ненюкову, у которого застал его начальника штаба адмирала Бубнова.

— Когда я возвратился на свой пароход, — рассказывает Шиллинг, — ко мне подошел один из моих офицеров и заявил: „Примите к сведению, ваше превосходительство, что сегодня к вам явится компания офицеров с предложением насчет генерала Врангеля. Вы не подумайте, что они являются представителями всего здешнего офицерства. Это представители лишь очень небольшой группы“.

Я на это предупреждение не обратил внимания. Однако начальник моего конвоя, который уже знал о предстоящем прибытии ко мне делегации, поместил на всякий случай в гостинице сорок текинцев, моих конвойцев. Действительно, ко мне в гостиницу явилась офицерская делегация из шести человек, которые заявили, что они, как старые офицеры, считают необходимым указать мне на серьезное положение Крыма в связи с тем, что происходит на Кубани. Лучший исход для Крыма ввиду той популярности, которой пользуется среди офицеров Врангель, — это вступление генерала Врангеля в командование крымскими войсками и принятие им на себя общего руководства гражданским управлением.

На это предложение генерал Шиллинг, по его словам, ответил:

— Как старый офицер, а не как командующий войсками, я заявляю, что ничего не имею против вашего предложения. Но без ведома главнокомандующего генерала Деникина передать свой пост генералу Врангелю я не могу.

Выслушав ответ Шиллинга, офицеры, извинившись за беспокойство, откланялись и ушли из гостиницы.

— Когда я после этого, — рассказывает Шиллинг, — был снова у Ненюкова и Бубнова, оба адмирала стали вдруг горячо мне доказывать, что Врангель должен находиться во главе Крыма, ибо он весьма популярен в армии, во флоте и среди населения. Я им заявил, что донесу об этом главнокомандующему. В ответ на мое донесение получаю от генерала Деникина телеграмму, в которой он объявляет Ненюкову и Бубнову выговор за вмешательство не в свои дела и приказывает мне оставаться на своем посту и принять все меры для ликвидации разрухи.

Но еще до получения этой телеграммы Шиллинг, будучи у Ненюкова, застал у него Врангеля. Снова зашел разговор на тему, кому стоять во главе Крыма.

— Петр Николаевич, — обратился Шиллинг к Врангелю, — я за власть не держусь, честолюбием не страдаю. Если будет от этого польза, то с удовольствием передам вам всю свою должность и командование войсками.

На это Врангель, по словам Шиллинга, ответил:

— Я согласен, но при условии моей полной самостоятельности и полном разрыве всяких отношений с Деникиным.

Шиллинг стал горячо доказывать Врангелю, что это невыполнимо.

Этим разговором дело, однако, не ограничилось. Когда Шиллинг сообщил о своем разговоре с Врангелем находившимся в Севастополе генералам Драгомирову (бывший председатель „Особого совещания“ и главноначальствующий Киевской области) и Лукомскому (преемник Драгомирова по должности расформированного „Особого совещания“ и черноморский губернатор), то оба генерала также признали, что Врангель должен вступить на новый пост лишь с ведома Деникина. Когда Шиллинг встретился с Врангелем, последний сказал ему, что он готов вступить в управление Крымом и командование войсками даже с согласия главнокомандующего.

— Однако, — рассказывал Шиллинг, — Деникин мне телеграфировал, что он совершенно не допускает участия генерала Врангеля в управлении Крымом».

Восьмого февраля Лукомский направил Врангелю записку: «Сейчас генерал Шиллинг передал мне по аппарату, что он просил Главкома о назначении Вас на его место или же о назначении Вас помощником к нему — генералу Шиллингу. Главнокомандующий не согласился ни на то, ни на другое и приказал Шиллингу самому справиться с тем, что происходит. Генерал Шиллинг находит, что при создавшейся обстановке Ваше присутствие в Крыму нежелательно. Очень грустно, что всё так разрешается, боюсь, что это поведет к катастрофе. Сегодня я уезжаю в Новороссийск».

Врангель отреагировал резко, телеграфировав Шиллингу: «Генерал Лукомский письменно уведомил меня, что Вы находите пребывание мое в Крыму нежелательным. Полагаю, что вся предыдущая моя служба не дает никому права делать мне подобные заявления». Одновременно Петр Николаевич призвал капитана Орлова подчиниться своим начальникам.

Через несколько часов пришел ответ от Шиллинга: «Отнюдь не желал уронить Ваших заслуг перед Родиной, хотел передать Вам власть в Крыму, о чем дважды просил Главкома, но получив отказ и будучи нравственно и юридически ответственным за многие жизни в Крыму и ввиду создавшейся обстановки, полагал, что Ваш отъезд из Крыма облегчит мне привести тыл к повиновению. Верьте, что имею лишь в мыслях благо общего дела, а не личные интересы. Отнюдь не изгоняю Вас из Крыма, делайте так, как совесть и разум Вам подсказывают, а за призыв, посланный Вами Орлову, приношу Вам мою сердечную благодарность».

Не получив согласия Деникина на свое назначение, 27 января 1920 года барон подал в отставку и переехал в Крым. По его примеру ушел и Шатилов. Вечером 8 (21) февраля 1920 года Деникин отдал приказ:

«Коменданту Севастопольской крепости.

По генеральному штабу: увольняются от службы согласно прошению: помощник Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России и начальник военно-морского управления Генерального штаба генерал-лейтенант Лукомский, состоящие в распоряжении Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России Генерального штаба генерал-лейтенанты: барон Врангель и Шатилов. По морскому ведомству увольняются от службы: командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ненюков и начальник штаба командующего Черноморским флотом контр-адмирал Бубнов».

Врангель, тем не менее, еще некоторое время оставался в Севастополе. Он вспоминал эти тревожные дни: «Красные, перейдя в наступление, 13-го февраля овладели Тюп-Джанкойским полуостровом, нанесли нашим частям значительные потери и захватили 9 орудий. В городе росли угрожающие слухи, в витринах Освага появились истерические, с потугой на „суворовские“, приказы генерала Слащева. Через день все успокоилось, противник отошел обратно на Чонгарский полуостров».

Слащев, на несколько часов приехавший в Севастополь, посетил Врангеля. Петру Николаевичу бросилась в глаза перемена, произошедшая с генералом:

«Я видел его последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека.

Одет он был в какой-то фантастический костюм — черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху-„кубанку“ и белую бурку.

Перескакивая с одного предмета на другой и неожиданно прерывая рассказ громким смехом, он говорил о тех тяжелых боях, которые довелось ему вести при отходе на Крым, о тех трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы собрать и сколотить сбившиеся в Крыму отдельные воинские команды и запасные части разных полков, о том, как крутыми, беспощадными мерами удалось ему пресечь в самом корне подготовлявшееся севастопольскими рабочими восстание».

В тот момент пост командующего войсками в Крыму отнюдь не был синекурой. Не было никаких гарантий, что удастся сдержать натиск красных. Поэтому Шиллинг и готов был с легкостью уступить командование Врангелю. Николай Николаевич уже потерял веру в Белое дело и считал, что Вооруженные силы Юга России переживают агонию. Но, с другой стороны, эта должность давала хорошие возможности стать преемником Деникина, который вряд ли остался бы во главе Вооруженных сил Юга России после катастрофы на Северном Кавказе. И честолюбивый Врангель готов был рискнуть. Но антипатия Деникина не позволила барону возглавить войска в Крыму.

Был еще один претендент на этот пост — Яков Александрович Слащев. Но его кандидатуру Деникин тоже отверг. По утверждению Г. Н. Раковского, ссылающегося на генерал-квартирмейстера штаба Вооруженных сил Юга России генерал-лейтенанта П. С. Махрова, Деникин во время своего пребывания в Крыму, несмотря на все старания Слащева, категорически отказался принять его.

«— Почему вы этого не хотите? — спросил у Деникина Махров.

— Если он приедет с фронта сюда в Феодосию, — сказал Деникин, — то я должен предать его суду и повесить…»

Слащев наверняка обиделся на Деникина. Ведь Крымский полуостров с 26 декабря 1919 года (8 января 1920-го) успешно удерживал его корпус, насчитывавший вначале всего около пяти тысяч штыков и сабель. Зная о малочисленности белых, красные попытались 10 (23) января 1920 года провести наступление на Крым, им даже удалось взять Перекоп с его укреплениями, но контратакой сил Слащева прорвавшиеся части были отброшены за перекопскую линию. 15 (28) января штурм повторился с тем же результатом.

Советские части штурмовали Крым 23 января (5 февраля) 1920 года уже по льду замерзшего Сиваша. Но и этот штурм был отбит генералом Слащевым, в распоряжении которого было во много раз меньше войск, чем у нападающих. 11 (24) февраля красные пробились через Чонгарскую переправу, но вновь были отбиты. Морозы вынуждали оставлять в окопах только патрули, а основные силы Слащева находились в окрестных населенных пунктах. Как только противник прорывался через линии укреплений и, изнуренный боями и морозами, двигался по перекопскому дефиле, Слащев неожиданно атаковал его. Но эта тактика была очень рискованная и могла не сработать, если бы красные успели сконцентрировать на переднем крае наступления большие массы конницы.

Внезапно в середине февраля Врангель получил телеграмму, принятую радиостанцией дредноута «Мальборо»:

«Сообщите Врангелю, что миноносец немедленно отвезет его в Новороссийск. Нижеследующее от Хольмана (британского генерала. — Б. С.): Хольман гарантирует его безопасность и попытается устроить ему свидание с Деникиным, но ему нечего приезжать, если он не намерен подчиниться окончательному решению Деникина относительно его будущего направления. Врангель должен понять, что вопрос идет о будущем России. Он должен быть готов открыто заявить о поддержке им новой демократической политики Деникина и дать строгий отпор реакционерам, ныне прикрывающимся его именем. Хольман доверяется его лояльности во время его пребывания в Новороссийске. Если Врангель пожелает, отправьте его с миноносцем, прибывающим завтра, в среду. Сообщите мне как можно скорее о времени прибытия».

Эта телеграмма немало изумила Петра Николаевича. Он писал в мемуарах:

«Я не мог допустить мысли, что она была послана без ведома генерала Деникина. Я решил от всяких объяснений уклониться и просил генерала Шатилова проехать к генералу Хольману и передать, что я чрезвычайно ему благодарен за предложенное посредничество, но что, не чувствуя за собой никакой вины, не нахожу нужным давать кому бы то ни было объяснения. Что же касается его обещания гарантировать мне неприкосновенность, то в таковых гарантиях не нуждаюсь, так как преступником ни перед кем себя не чувствую и не вижу, откуда мне может грозить опасность. Генерал Шатилов выехал в Новороссийск на миноносце. Через день он вернулся и сообщил мне о переданном ему командующим английским флотом адмиралом Сеймуром, от имени генерала Хольмана, требовании Главнокомандующего, чтобы я немедленно выехал из пределов Вооруженных Сил Юга России.

Требование это было обусловлено тем, что будто бы вокруг меня собираются все недовольные генералом Деникиным. Адмирал Сеймур предупредил генерала Шатилова, что высадиться в Новороссийске ему запрещено.

Трудно передать то негодование, которое вызвало во мне сообщение генерала Шатилова. Не говоря о том, что требование генерала Деникина было по существу незаслуженным и обидным, мне было бесконечно больно оставить близкую сердцу моему армию и покинуть в такое тяжелое время Родину. Я не хотел быть среди тех, кто ныне, как крысы с тонущего корабля, бежали из Новороссийска, Севастополя, Ялты, Феодосии. В то же время я не желал дать возможности бросить мне хотя бы тень упрека в создании затруднений Главнокомандующему в эти грозные дни. С болью в сердце я решил уехать. Я не хотел воспользоваться для отъезда иностранным судном, правильных же рейсовых русских судов в Константинополь не было. Я написал командующему флотом адмиралу Саблину, заменившему адмирала Ненюкова, прося предоставить в мое распоряжение какое-либо судно.

Адмирал Саблин любезно предоставил мне возможность воспользоваться отходящим через несколько дней в Константинополь пароходом „Александр Михайлович“, на котором я продолжал всё время жить. Душа кипела от боли за гибнувшее дело, от негодования за незаслуженную обиду, от возмущения той сетью несправедливых подозрений, происков и лжи, которой столько месяцев опутывали меня. Я написал генералу Деникину».

Даже сам барон признавал, что написанное под влиянием гнева письмо грешило резкостью, а местами содержало личные выпады. Оно было выдержано примерно в стиле посланий князя-беглеца Андрея Курбского царю Ивану Грозному. В связи с важностью этого многословного документа, резюмирующего конфликт двух главных действующих лиц, приводим его полностью:

«Милостивый Государь Антон Иванович!

Английский адмирал Сеймур передал мне от имени начальника Английской миссии при В. С. Ю. Р. генерала Хольмана, что Вы сделали ему заявление о Вашем требовании оставления мной пределов России, причем обусловили это заявление тем, что вокруг моего имени якобы объединяются все те, которые недовольны Вами. Адмирал Сеймур предложил мне использовать для отъезда за границу английское судно.

Ровно полтора года тому назад я прибыл в Добровольческую армию и стал добровольно в Ваше подчинение, веря, что Вы — честный солдат, ставящий благо Родины выше личного и готовый жизнь свою положить за спасение Отечества. Полтора года я сражался в рядах Вооруженных Сил Юга России, неизменно ведя мои войска к победе и не раз в самые тяжелые минуты спасая положение[16].

Моя армия освободила Северный Кавказ. На совещании в Минеральных Водах 6 января 1919 года я предложил Вам перебросить ее на царицынское направление, дабы подать помощь адмиралу Колчаку, победоносно подходившему к Волге. Мое предложение было отвергнуто, армия стала перебрасываться в Донецкий бассейн, до мая месяца вела борьбу под начальством генерала Юзефовича, заменившего меня во время моей болезни. В апреле, едва оправившись, я прибыл в армию и рапортом от 4 апреля за № 82 вновь указал Вам о необходимости выбрать главным операционным направлением направление царицынское, причем предупреждал, что противник сам перейдет в наступление от Царицына, отчего создастся угроза нашей базе.

Мои предсказания пророчески сбылись, и к середине апреля неприятель перешел Маныч и, выйдя в тыл Добрармии, подошел на 12 верст к Батайску. Перед грозной опасностью сюда стали спешно перебрасываться части, главным образом конница, и Вы приняли над ними личное руководство.

Противник был отброшен за Маныч, все лее наши попытки форсировать реку успеха не имели. 4 мая мне было предложено Вами объединить войска Манычской группы, и уже 8 мая я, разбив X армию красных, погнал ее к Царицыну. В то же время произошел перелом в Донецком бассейне, и одновременно с моим движением вверх по Волге генерал Май-Маевский занял Харьков.

Военное счастье улыбалось Вам, росла Ваша слава и с нею вместе стали расти в Вашем сердце честолюбивые мечты.

Совпавший с целым рядом Ваших побед Ваш приказ о подчинении своем адмиралу Колчаку доказывал, конечно, противное.

Будущая история покажет, насколько этот Ваш приказ был доброволен. Вы пишете, что подчиняетесь адмиралу Колчаку, отдавая свою жизнь на служение горячо любимой Родине и ставя превыше всего ее счастье. Не жизнь приносили Вы в жертву Родине, а только власть. И неужели подчинение другому лицу для блага Родины есть жертва для честного сына ее? Эту жертву не в силах был принести возвестивший ее, упоенный новыми успехами и честолюбием.

Предоставленный самому себе, адмирал Колчак был раздавлен и начал отходить на Восток. Тщетно наша Кавказская армия пыталась подать помощь его войскам.

Истомленная походом по безводной степи, слабо пополняемая, она к тому же ослаблялась выделением все новых и новых частей для переброски на фронт Добрармии, войска которой, почти не встречая сопротивления, шли к Москве.

В середине июля мне наконец удалось связаться с Уральцами, и, с целью закрепления этой связи, 2-й Кавказской дивизии генерала Говорущенко было предложено переброситься в район Камышина на левый берег Волги. Ниже приводимые две телеграммы, полагаю, достаточно освещают вопрос о стремлении высшего командования подать помощь сибирским армиям Верховного правителя.

1. „Для доклада Главкому. Прошу срочно сообщить, чем вызвана переброска отряда генерала Говорущенко на левый берег Волги. Переброска столь крупного отряда, в связи с необходимостью выделения Терской дивизии и возвращения Донцам их 1-го корпуса, слишком ослабляет часть армии на главном операционном направлении. Таганрог, 16июля. № 010275. Романовский“.

2. „Таганрог, генералу Романовскому, на № 010275. Переброска частей генерала Говорущенко на левый берег Волги имеет целью скорейшее соединение с войсками Верховного правителя и намечена в связи с передачей в состав Кавармии 1-го Донского корпуса и обещанием 2-й пластунской бригады, о начале переброски которой я был телеграфно уведомлен. Отход Уральцев на Восток и намеченная передача Донцам 1-го корпуса, задержание в Добрармии 2-й пластунской бригады и приказание направить туда же Терцев в корне меняет положение. При этих условиях не только перебросить на левый берег Волги в район Камышина не могу, но и от всякой активности в северном направлении вынужден отказаться. Боевой состав армии таков, что при указаниях действовать одновременно на астраханском и саратовском направлениях — последнее направление могу лишь наблюдать. Царицын, 16июля 1919года. № 01549. Врангель“.

Войска адмирала Колчака, не поддержанные нами, были разбиты. Оренбуржцы положили оружие, и лишь горсть Уральцев в безводных степях продолжала оказывать врагу сопротивление. Покончив с сибирским войском, противник стал спешно сосредоточивать части к Саратову, имея целью, обрушившись на ослабленную Кавказскую армию, отбросить ее к югу и тем обеспечить коммуникации своего Восточного фронта.

Письмом от 29 июля я обратился к Вам, указывая на тяжелое положение армии и на неизбежность, благодаря Вашей ошибочной стратегии, поворота боевого счастья. Я получил ответ, где Вы указываете, что, „ежели бы я следовал совету моих помощников, то Вооруженные Силы Юга России не достигли бы настоящего положения“. Мои предсказания сбылись и на сей раз: Кавказская армия под ударами II, IV, X и XI армий красных была отброшена к югу, хотя с беспримерной доблестью разбила, опираясь на Царицынскую укрепленную позицию, все четыре армии, но и сама потеряла окончательно возможность начать новую наступательную операцию.

Отбросив к югу мою армию, противник стал спешно сосредотачивать свои силы для прикрытия Москвы и, перейдя в наступление против армии генерала Май-Маевского, растянувшейся на огромном фронте, лишенной резервов и плохо организованной, легко заставил ее начать отход.

Еще в то время, когда добровольцы победоносно продвигались к сердцу России и слух Ваш уже улавливал перезвон московских колоколов, в сердца многих из Ваших помощников закрадывалась тревога. Армия, воспитанная на произволе, грабеже и насилии, ведомая начальниками, примером своим развращающими войска, — такая армия не могла создать Россию.

Не имея организованного тыла, не подготовив в тылу ни одной укрепленной позиции, ни одного узла сопротивления и отходя по местности, где население научилось ее ненавидеть, Добровольческая армия, начав отступление, стала безудержно катиться назад.

По мере того, как развивался успех противника и обнаруживалась несостоятельность нашей политики и нашей стратегии, русское общество стало прозревать. Всё громче и громче стали раздаваться голоса, требующие смены некоторых лиц командного состава, предосудительное поведение которых стало достоянием общества, и назывались начальники, имена которых среди общего развала оставались незапятнанными.

Отравленный ядом честолюбия, вкусивши власть, окруженный бесчестными льстецами, Вы уже думали не о спасении Отечества, а о сохранении власти.

17 октября генерал Романовский телеграммой запросил меня, какие силы мог бы я выделить из состава Кавказской армии на помощь Добровольческой. Я телеграммой 18 октября за № 03533 ответил, что при малочисленности конных дивизий — переброской одной-двух дивизий. Остающиеся части Кавказской армии, ввиду их малочисленности, я предложил свести в отдельный корпус, оставив во главе генерала Покровского.

Стратегическое решение напрашивалось само собой: объединение сосредоточенных в районе Купянска 3-го конного корпуса, 4-го Донского конного корпуса, Терской и отдельной Донской дивизии с вновь перебрасываемыми тремя с половиной Кубанскими дивизиями и использование для управления конной массой штаба Кавказской армии. На этом решении настаивали все три командующих армиями, но в желании старших военачальников, армии и общества Вы уже видели для себя новую опасность. Еще по занятии Царицына, когда я и бывший в то время начальником штаба моей армии генерал Юзефович предложили сосредоточить в районе Харькова крупные массы конницы, объединив их под моим начальством, Вы на совещании высказали достойное Вас предположение, что мы стремимся первыми войти в Москву. Теперь падение обаяния Вашего имени Вы увидели не в Ваших ошибках, а в непостоянстве толпы, нашедшей себе нового кумира. Из состава Кавказской армии были взяты только две дивизии, и, хотя впоследствии сама обстановка вынудила Вас перебросить три с половиной дивизии, время было упущено безвозвратно, и вводимые в бой по частям войска поочередно терпели поражения. Еще 11 ноября Вы в ответ на мои повторные настояния писали мне, что после детального обсуждения отказываетесь от предложенной мной перегруппировки, а через 10 дней, когда выяснилась уже потеря Харькова и неизбежность отхода в Донецкий бассейн, Вы телеграммой вызвали меня для принятия Добровольческой армии с подчинением мне конной группы. Об оказании серьезного сопротивления противнику думать уже не приходилось: единственно, что еще можно было сделать, — это попытаться вывести армию из-под ударов врага и, отведя ее на соединение с Донской армией, прикрыть Ростовское направление. Я это сделал после тягчайшего 550-верстного флангового марша.

По мере того как армия приближалась к Ростову и Новочеркасску, росли тревога и неудовлетворенность. Общество и армия отлично учитывали причины поражения, и упреки Вашему командованию раздавались всё громче и громче.

Вы видели, как пало Ваше обаяние, власть ускользала из Ваших рук. Цепляясь за нее в полнейшем ослеплении. Вы стали искать кругом крамолу и мятеж. 9 декабря я подал рапорт с подробным указанием на необходимость принять спешно ряд мер для улучшения нашего положения.

Я указал на необходимость немедленно начать эвакуацию Ростова и Новочеркасска и принять срочные меры по укреплению плацдарма на правом берегу Дона. Ничего сделано не было, но зато в ответ на мой рапорт последовала Ваша телеграмма всем командующим армиями с указанием на то, что „некоторые начальники позволяют себе делать мне заявления в недопустимой форме“, с требованием беспрекословного повиновения.

В середине декабря, имея необходимость выяснить целый ряд вопросов (мобилизация населения и конская мобилизация в занятом моей армией Таганрогском округе, развертывание некоторых кубанских частей и пр.) с генералами Сидориным и Покровским, я просил их прибыть в Ростов для свидания со мной. Телеграмма им была в копии сообщена генералу Романовскому. На следующий день я получил Вашу циркулярную телеграмму всем командующим армиями; в ней указывалось на недопустимость моей телеграммы с запрещением выезда командующим за пределы их армии. По-видимому, этими мерами Вы собирались пресечь возможность чудившегося Вам заговора Ваших ближайших помощников.

20 декабря Добрармия была расформирована, и я получил от Вас задачу отправиться на Кавказ для формирования Кубанской и Терской конницы. По приезде в Екатеринодар я узнал, что несколькими днями раньше на Кубань прибыл генерал Шкуро, получивший от Вас ту же задачу, хотя Вы впоследствии и пытались это отрицать, намекая, что Шкуро действует самовольно.

Между тем генерал Шкуро определенно заявил в печати о данном ему Вами поручении, и заявление его Вашим штабом не опровергалось. При генерале Шкуро состоял Генерального штаба полковник Гонтарев, командированный в его распоряжение генералом Вязмитиновым, при нем же состояли два неизвестно кем командированных агента контрразведывательного отделения братья К. Последние специально вели агитацию против меня среди казаков, распространяя слух о моих намерениях произвести переворот, опираясь на монархистов, и о желании принять германскую ориентацию.

В конце декабря генерал Шкуро был назначен командующим Кубанской армией, а я, оставшись не у дел, прибыл в Новороссийск. Еще 25 декабря я подал Вам рапорт, указывая на неизбежность развала на Кубани и на необходимость удержания Новороссийска и Крыма, куда можно было бы перенести борьбу. Доходившие из этих мест тревожные слухи, в связи с пребыванием моим в столь тяжкое время для Родины не у дел, не могли не волновать общество. О необходимости использовать мои силы Вам указывалось неоднократно и старшими военачальниками, и государственными людьми, и общественными деятелями. Указывалось, что при самостоятельности Новороссийского и Крымского театров разделение командования в этих областях необходимо. Подобная точка зрения поддерживалась и английским командованием. Лишь через три недели, когда потеря Новороссийска стала почти очевидной, Вы согласились на назначение меня помощником к генералу Шиллингу по военной части, а 28 января, в день моего отъезда из Новороссийска, я уже получил телеграмму генерала Романовского о том, что ввиду оставления Новороссии должность помощника главноначальствующего замещена не будет.

В Новороссийске за мной велась Вашим штабом самая недостойная слежка, в официальных депешах новороссийских агентов контрразведывательного отделения аккуратно сообщалось, кто и когда меня посетил, а генерал-квартирмейстер Вашего штаба позволил себе в присутствии посторонних офицеров громогласно говорить о каком-то внутреннем фронте в Новороссийске с генералом Врангелем во главе.

Усиленно распространяемые Вашим штабом слухи о намерении моем произвести переворот достигли и заграницы. В Новороссийске меня посетил прибывший из Англии г-н Мак-Киндер, сообщивший мне, что им получена депеша от его правительства, запрашивающая о справедливости слухов о произведенном мной перевороте. При этом г-н Мак-Киндер высказал предположение, что поводом к этому слуху могли послужить ставшие широким достоянием Ваши со мной неприязненные отношения.

Он просил меня, буде я найду возможным, с полной откровенностью высказаться по затронутому им вопросу.

Я ответил ему, что не могу допустить и мысли о каком бы то ни было выступлении против начальника, в добровольное подчинение коему я сам стал. Я уполномочил его передать его правительству, что достаточной порукой являются мое слово и вся прежняя моя боевая служба.

В рапорте 31 декабря за № 85 я подробно изложил весь разговор, имевший место между г-ном Мак-Киндером и мной, предоставив в Ваши руки документ, в достаточной степени, казалось бы, долженствующий рассеять Ваши опасения. Вы даже не ответили мне.

Не имея возможности принести посильную помощь защите Родины, утратив веру в вождя, в добровольное подчинение коему я стал в начале борьбы, и всякое к нему уважение, я подал в отставку и уехал в Крым на покой.

Мой приезд в Севастополь совпал с выступлением капитана Орлова. Выступление это, глупое и вредное, но выбросившее лозунгом борьбу с разрухой в тылу и укрепление фронта, вызвало бурю страстей.

Исстрадавшиеся от безвластия, изверившиеся в выкинутые властью лозунги, возмущенные преступными действиями ее представителей, армия и общество увидели в выступлении Орлова возможность изменить существующий порядок. Во мне увидели человека, способного дать то, чего ожидали все. Капитан Орлов заявил, что подчинится лишь мне. Прибывший в Крым после Одессы генерал Шиллинг, учитывая положение, сам просил Вас о назначении меня на его место. Командующий флотом и помощник Ваш генерал Лукомский просили о том же, поддерживая его ходатайство. Целый ряд представителей общественных групп, представителей духовенства, представителей народов Крыма просили Вас о том же. На этом же настаивали представители союзников.

Всё было тщетно.

Цепляясь за ускользавшую из Ваших рук власть, Вы успели уже стать на пагубный путь компромиссов и решили неуклонно бороться с Вашими ближайшими помощниками, затеявшими, как Вам казалось, „государственный переворот“.

8 февраля Вы отдали приказ, осуждающий выступление капитана Орлова, руководимое лицом, „затеявшим подлую политическую игру“, и предложили генералу Шиллингу „арестовать виновных, невзирая на их высокий чин и положение“.

Одновременно приказом были уволены в отставку я, генерал Лукомский и адмирал Ненюков.

Оба приказа появились в Крыму 16 февраля, а за два дня в местной печати появилась телеграмма моя капитану Орлову, в которой я убеждал его как старый офицер, отдавший Родине 20 лет жизни, ради блага ее подчиниться требованиям начальников.

„Затеявшего подлую политическую игру“ не было надобности разгадывать. Его имя называлось громко всеми.

Теперь Вы предлагаете мне покинуть Россию. Предложение это Вы мне передали через англичан. Переданное таким образом предложение могло быть истолковано как сделанное по их инициативе в связи с „германской ориентацией“, сведения о которой так усердно распространялись Вашими агентами. В последнем смысле и истолковывался Вашим штабом Ваш приказ о назначении меня в Крым, против чего англичане будто бы протестовали.

Со времени увольнения меня в отставку я считаю себя от всяких обязательств по отношению к Вам свободным и предложение Ваше для меня совершенно необязательным. Средств заставить меня его выполнить у Вас нет. Тем не менее я решаюсь оставить Россию, заглушив горечь в сердце своем.

Столь доблестно начатая Вами и столь недостойно проигранная борьба приходит к концу. В нее вовлечены сотни и тысячи лучших сынов России, не повинных в Ваших ошибках.

Спасение их и их семейств зависит от помощи союзников, обещавших эту помощь Вам.

Кончайте лее начатое Вами дело, и, если мое пребывание на Родине может хоть сколько-нибудь помешать Вам спасти ее и тех, кто Вам доверился, я, ни минуты не колеблясь, оставлю Россию.

Барон Петр Врангель».

Это письмо было размножено Врангелем и его сторонниками и широко распространено в армии, в тылу и за границей. В частности, его копии были посланы Лукомскому, Ненюкову, Бубнову и британскому генералу Хольману. Нетрудно убедиться, что при публикации письма в своих мемуарах барон убрал наиболее острые и беспощадные характеристики Деникина. Вероятно, после крымского опыта, когда Петр Николаевич и сам потерпел поражение, он убедился, что во многом был несправедлив, что далеко не всё зависело от Деникина, что кроме его, как казалось Врангелю, роковых ошибок существовали и объективные, непреодолимые обстоятельства, обусловившие поражение белых. Но то, что он смягчил письмо при подготовке мемуаров, вряд ли имело принципиальное значение для Деникина. Ведь и полный текст был хорошо известен в эмиграции — сперва по копиям, а потом и по публикации в воспоминаниях Деникина.

В последние дни пребывания Врангеля в Крыму возникла угроза прорыва неприятеля. 24 февраля (8 марта) 1920 года ударная группа 13-й и 14-й советских армий взяла Перекоп, но у юшуньских укреплений была разбита слащевцами и с большими потерями отступила. После этой неудачи красные на время перестали тревожить Крым, оставив против перешейков лишь заслон из частей 13-й армии, насчитывавший девять тысяч штыков и сабель.

Из-за поломки «Александра Михайловича» Врангелю всё же пришлось отплыть в Константинополь на британском судне. В конце февраля 1920 года (по старому стилю) генерал покинул Крым, как он думал, навсегда и прибыл в Константинополь, куда незадолго перед этим были эвакуированы его жена и дети.

Врангель с генералом Шатиловым остановились в здании русского посольства, где военный представитель генерал Агапеев предоставил в их распоряжение свой кабинет. Семья барона проживала на острове Принкипо из группы Принцевых островов вблизи Константинополя.

Уже из Константинополя на последнее письмо Врангеля, написанное после форсирования 7 марта красными Кубани, что означало крах Северо-Кавказского фронта белых, Деникин отправил раздраженный ответ:

«Милостивый государь, Петр Николаевич!

Ваше письмо пришло как раз вовремя — в наиболее тяжкий момент, когда мне приходится напрягать все духовные силы, чтобы предотвратить падение фронта. Вы должны быть вполне удовлетворены…

Если у меня и было маленькое сомнение в Вашей роли в борьбе за власть, то письмо Ваше рассеяло его окончательно. В нем нет ни слова правды. Вы это знаете. В нем приведены чудовищные обвинения, в которые Вы сами не верите. Приведены, очевидно, для той же цели, для которой множились и распространялись предыдущие рапорты-памфлеты.

Для подрыва власти и развала Вы делаете всё, что можете.

Когда-то, во время тяжкой болезни, постигшей Вас, Вы говорили Юзефовичу, что Бог карает Вас за непомерное честолюбие…

Пусть Он и теперь простит Вас за сделанное Вами русскому делу зло.

А. Деникин».

«Генерал Деникин, видимо, перестал владеть собой», — кратко прокомментировал это письмо Врангель.

Между тем в этой последней переписке с Деникиным Врангель с моральной стороны выглядит не очень красиво. Зачем было добивать главнокомандующего упреками, пусть даже и справедливыми, в тот момент, когда тот, глубоко потрясенный разгромом, последовавшим после стольких блестящих побед, из последних сил пытался задержать наступление красных? Вместо того чтобы помочь хотя бы доброжелательным советом, Петр Николаевич еще раз пенял Деникину на его ошибки, которые тот уже и сам начал осознавать. Может быть, опустив при публикации в мемуарах наиболее обидные для Деникина пассажи своего письма, барон таким образом молчаливо признавал, что в своей критике не во всём был прав.

Вскоре после провальной новороссийской эвакуации Врангель получил известие об отставке И. П. Романовского. Как писал Петр Николаевич, «уступая требованию общественного мнения, генерал Деникин решился принести в жертву ему своего ближайшего сотрудника (общественное мнение было весьма неблагоприятно к генералу Романовскому. Его называли „злым гением Главнокомандующего“, считали виновником всех ошибок последнего. Справедливость требует отметить, что обвинения эти были, в значительной мере, голословны). Генерала Романовского заменил генерал Махров». Больше никаких комментариев в мемуарах по этому поводу Врангель не дал. Но, вероятно, в тот момент он понял, что с уходом Романовского дни Деникина как главкома сочтены. Так и случилось.

В заключение этой главы скажем несколько слов о судьбе родителей Петра Николаевича, остававшихся в Советской России. После Октябрьской революции, чтобы прокормиться, барону Николаю Егоровичу пришлось распродавать за бесценок «собранное с такой любовью в течение полстолетия». Великолепное ампирное зеркало на барельефах египетских сфинксов высотой около трех с половиной метров сторговал у него за картошку и увез в деревню мужик-мешочник.

Когда осенью 1918 года большевики развязали красный террор, Врангель-старший решился бежать в Ревель, куда перебралось подведомственное ему Товарищество спиртоочистительных заводов. Однако его жена мечтала уехать в Крым к сыну. Кроме того, как писала Мария Дмитриевна в мемуарах, «в Ревеле в то время были немцы, и во мне кипело патриотическое возмущение».

H. E. Врангель описал обстоятельства своего бегства: «В течение многих недель я пытался достать необходимые бумаги, чтобы уехать в Таллин. Куда ни обращались, всегда оказывалось, что со вчерашнего дня право на выезд дает другое учреждение. Моя жена не желала ни при каких условиях ехать вместе со мной. Она хотела поехать в Ялту к внукам, но только на короткое время, пока всё не утрясется и не придет в норму. На всякий случай, чтобы ей не пришлось жить в большой полупустой квартире по приезде, мы решили закрыть квартиру. Мы наняли две комнаты у нашего друга, жившего неподалеку, перевезли туда любимую мебель жены и устроили их уютно и красиво.

Мы надеялись выехать более или менее в одно время, но оказалось, что мне откладывать не приходится. Российское золотопромышленное общество было национализировано, и к нам в правление на Екатерининскую явился комиссар (слесарь лет двадцати), заведующий всеми горными делами России, с двумя бухгалтерами-„спецами“ и оравой красногвардейцев с ружьями, потребовал книги, отобрал кассу и заявил, что мы теперь служим у большевиков.

— Если не будете посылать припасы рабочим на приисках, будете расстреляны за саботаж, — предупредил он.

— Откуда мы возьмем деньги на припасы? — спросили мы.

— Откуда прежде брали, оттуда и берите.

— Но добытое золото теперь рабочие берут себе.

— Это нас не касается. Бухгалтер ему что-то шепнул на ухо.

— Прежде, когда зимою золото не добывалось, откуда вы брали деньги?

— Нас финансировал банк.

— Пусть финансирует и теперь.

— Банки теперь национализированы.

— Ну, тогда финансируйте (слово это ему, очевидно, понравилось) сами. Но первая жалоба на саботаж против республики — расстрел.

Медлить уже нельзя было, и оставшиеся в Петрограде директора Безобразов, Клименко и я решили бежать. Жалобы на отсутствие провианта получались ежедневно. Не „саботировать“ было физически невозможно.

Клименко с паспортом украинца уехал на Юг, Безобразов куда-то скрылся, меня отправить через Торошино без паспорта в Псков, уже занятый немцами, взялся антрепренер. Для придачи мне еще более жалкого вида он велел несколько дней не бриться, запастись зелеными очками, вообще держать себя „подряхлее“.

В назначенный день он явился за мною и, простившись с женою, я под вечер отправился с ним на товарную станцию Варшавского вокзала».

Николаю Егоровичу удалось выбраться из Совдепии на поезде под видом больного немца в оккупированный германской армией Псков, потом — в Ревель, а вскоре — в Финляндию. Лишь в 1920 году они воссоединились с женой в Дрездене, а в 1922-м перебрались к семье сына в Сербию. Там летом 1923 года Николай Егорович скончался в городе Сремские Карловцы. Мария Дмитриевна позже вслед за сыном переехала в Брюссель.

Почти всю Гражданскую войну мать Врангеля прожила в Петрограде под своей фамилией. Баронесса устроилась на работу внештатной служащей в музей Александра III (Русский музей), позже — в Аничков дворец. «И вот начались мои мытарства, — вспоминала Мария Дмитриевна. — В 7 часов утра бежала в чайную за кипятком. Напившись ржаного кофе без сахара, конечно, и без молока, с кусочком ужасного черного хлеба, мчалась на службу, в стужу и непогоду, в разных башмаках, без чулок, ноги обматывала тряпкой… Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщиками, ела темню бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу или прежуткую бурду, хлеба 1 фунт в день, ужасного, из опилок, высевок, дуранды и только 15 процентов ржаной муки… Бог меня хранил. Я потеряла, правда, два пуда весу, была желта как воск от вечно мокрых, никогда не просыхающих ног… Мне свело пальцы на ногах, руки от стирки и стужи приморожены, от дыма печурки, недоедания и усиленной непрерывной письменной работы сильно ослабли глаза, но я за два года ни разу больна не была. Постичь не могу, как в 60 лет может так ко всему приспособиться человеческий организм…» Она работала в Эрмитаже с поддельной трудовой книжкой, где стояла запись: «Девица Врангель — конторщица».

Как и всех бывших хозяев больших квартир, Марию Дмитриевну «уплотнили» — подселили к ней еще пять жильцов. Все они разместились в лучших комнатах, она же жила в самой маленькой ради экономии дров. Один из соседей, «ужаснейший красноармеец», смущал ее, расхаживая по дому в белых подштанниках и туфлях на босу ногу, с трубкой в зубах, и горланя на всю квартиру неприличные песни.

После того как Петр Николаевич возглавил белую армию в Крыму, оставаться в квартире стало опасно, и друзья — семья художника Поленова — помогли ей переехать в общежитие беженцев, куда ее прописала художница Веронелли и где она помещалась за ситцевой занавеской в комнате с еще тремя жиличками. Однако в музее Мария Дмитриевна продолжала работать под своей настоящей фамилией. В конце октября 1920 года ей организовали бегство в Финляндию. Это стоило около миллиона советских рублей — десять тысяч финских марок, собранных знакомыми.

Можно считать чудом, что отец и мать Петра Николаевича остались живы в Советской России и смогли перебраться на Запад. Многие другие представители рода Врангелей не были столь удачливы — они стали жертвами красного террора или умерли от голода и болезней.