Вранье

© Жанна Тевлина, 2016

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

Шура двинул локтем и больно ударился обо что-то твердое. Резко обернулся и увидел рядом тележку с едой. Стюард, из новых соотечественников, виновато улыбнулся: «Sorry!» Шура понимающе кивнул, мол, сам виноват, нечего руками махать. Вот оно, оказывается, преимущество сидения в последнем ряду. Еду подадут первому. Но стюард уже грохотал своей тележкой в сторону передних кресел. Шура расстроился. Он не просил сажать его в последний ряд, он всего лишь попросил место у прохода.

Шура давно уже отказался от сомнительного удовольствия детских лет. Созерцание облаков в окно иллюминатора – занятие интересное, ну а если в туалет понадобится? Каждый раз просить соседей привстать, чтобы он мог протиснуться? И так полет не из приятных, а тут еще беспокоиться, что о нем подумают, если он вдруг попросит! Нет, эти испытания не для него. Хотя несколько отвлекают от основной думы. О том, что же будет с ним там.

Он не заметил, как тележка подкатила к предпоследнему ряду.

– Fish? Chicken?

Полная женщина средних лет, не задумываясь, ответила: «Куру, куру!» – и, выхватывая подносы, начала метать их в сторону своей семьи, состоящей из мужа и малолетнего сына. Шура подумал, что сын маловат для такой старой тетки, но официант уже предупредительно склонился над его креслом:

– Fish? Chicken?

Шура произнес с чувством собственного превосходства:

– Chicken, please!

– Chicken finished, only fish!

Интересно, зачем он спрашивает? Шура сорвался. В обычной ситуации он никогда бы не полез выяснять отношения, но нервы были на пределе, и он не смог сдержаться. Начал издалека:

– Listen, I bought the same ticket and I want…

Он вдруг с ужасом понял, что английские слова куда-то уплывают и он не может кратко сформулировать свою мысль, в целом довольно простую. И еще он вспомнил, что билет-то он не покупал, а получил от Сохнута, и сейчас стюард ему об этом напомнит. Хотя, с другой стороны, другие тоже не покупали! По Закону о возвращении всем репатриантам полагается бесплатный билет в один конец. И право выбора еды у него такое же, как у всех. А он не любит рыбу! Ну не любит, и все! И ведь за такие деньги! Он опять одернул себя, понимая, что сейчас неловко говорить о деньгах.

Стюард никак не реагировал и выжидающе смотрел на него, явно не испытывая угрызений совести. Шура молчал. Стюард достал поднос, аккуратно поставил на Шурин столик и тут же исчез со своей тележкой за шторками, отделяющими салон от служебного помещения.

И тогда Шуре стало страшно.

Предотъездные хлопоты помнились плохо, если не считать коробки с сервизом, которую он выбросил с балкона. Этому предшествовала длительная и бессмысленная ругань с мамой. Он раздражался, мама делала вид, что не замечает. Он попросил ее замолчать. Тогда она начала припоминать ему все его прегрешения, и он понял, что должен прекратить это сейчас, немедленно. У балкона стояла запакованная коробка с посудой, загораживала проход. Шура подошел к двери, механически нагнулся, поднял коробку и вышел на балкон. Мама даже не успела ахнуть.

Потом всю ночь ждали милицию, но никто не приехал. Хотя, с другой стороны, никто и не пострадал, слава богу. А остатки сервиза он быстренько собрал с асфальта, когда стемнело, и оттащил на помойку. Мама говорила, что, наверное, он прав и ему действительно надо ехать от греха подальше, иначе он тут таких дел наворочает, что в лучшем случае сядет, а в худшем – она даже думать не хочет.

Шура по привычке хотел объяснить, что это именно она довела его до такого поступка – неужели она этого не чувствует? Но накатило бессилие, и он так ничего ей не сказал.

В аэропорту Бен-Гурион, бывшем оплоте израильской военщины, было малолюдно, но как-то суетно и беспокойно. Регулярные пассажиры быстро исчезали, а кучку репатриантов, довольно немногочисленную, попросили не расходиться и подождать куратора. Шура увидел в толпе толстую женщину с семьей, съевшую последних кур. Они о чем-то тихо и нервно переговаривались, а мальчик постоянно норовил отойти от группы. И тогда тетка кричала: «Слава, кому сказали!», и мальчик так же молча возвращался на место. Вид у всего семейства был непрезентабельный, и Шуре стало неловко от своей причастности к единой с ними миссии. Он вспомнил слова Борцова: «Едет одна Жмеринка!» Шура тогда спорил, распалялся, называл фамилии отъехавших москвичей, очень достойных товарищей. Борцов сказал: «Жмеринка все равно больше».

Шура начал выглядывать в толпе москвичей. Москвич москвича не может не узнать. Взгляд выдает. Но именно взгляд поймать не удавалось. Все смотрели в сторону и подчеркнуто не замечали друг друга. Подошла девушка. Что-то пробормотала по-английски и указала рукой в сторону коридора. Вся толпа посеменила за ней. Шура опять оказался в хвосте, и его это расстроило. Но не будет же он расталкивать локтями всю эту Жмеринку! Уже приехали, обратно не отправят.

За окошком, похожим на банковское, бабушка лет девяноста пяти долго его разглядывала и лукаво улыбалась. Как всегда, остановились на фамилии:

– Ботаник?.. Ваш папа не из Черновцов?

Она говорила по-русски правильно, но с легким акцентом.

Шура возмутился:

– Почему из Черновцов? Из Москвы. Он умер.

– А мама умерла?

– Нет, почему? Она тоже скоро приедет.

– А почему же не вместе?

– Мама должна устроить все с квартирой.

– А мама из Черновцов?

– Да почему же из Черновцов?! У нас все москвичи.

– Ваша фамилия из Черновцов.

Шура терял терпение:

– У нас в семье никого не было из Черновцов. Мой дед родился в Белоруссии.

– А как его звали?

Шура ответил. Бабушка все записывала, ловко двигая рукой справа налево. Потом она надолго замолчала, но писать не перестала. Шура даже забеспокоился. Зря он с ней пререкался. Теперь еще затормозит его на чем-нибудь. А его там Лида ждет. Неудобно. И так уже два часа тут топчутся. Он решил подлизаться к старушке:

– А вы приехали из России?

Она не реагировала, продолжая что-то писать.

Он заволновался:

– Я имею в виду, по-русски хорошо говорите…

– Да, из Польши.

– Понятно.

Гуманная страна, ничего не скажешь. Даже маразматиков трудоустраивают. Что уж тогда говорить о молодых? А еще рассказывали, что в Израиле с работой плохо. Никого нельзя слушать. Если решил, надо делать. И у Шуры поднялось настроение. Бабушка тем временем спросила:

– А как зовут маму вашей мамы?

Он ответил.

– Вы ее свидетельство о рождении привезли?

Шура рассмеялся:

– Ну что вы? Моя мама и то с трудом свое отыскала.

– А где оно?

– Вот же я вам дал.

Бабушка скользила глазами по тексту, написанному от руки:

– А тут не указано, какой национальности ее мама.

Шура развел руками:

– Ну, уж извините. Тогда такие выдавали. Она ничего не меняла. Вы же просили оригинал.

Старушка кивнула. Посмотрела на Шуру и лукаво улыбнулась:

– А она еврейка?

– Кто, мама? Конечно!

Он начинал нервничать.

– Нет, ее мама…

– У нас в роду все евреи.

– А откуда она?

– Бабушка? Она откуда-то из украинского местечка.

Старушка обрадовалась:

– А вот это она, наверное, из Черновцов.

В этот раз он сдержал себя, ничего не ответил. Вдруг остро захотелось домой, в свою квартиру. Но он вспомнил, что обещал себе держаться и не пускать эмоции в мыслительный процесс. Надо все посмотреть, взвесить, а вернуться он всегда успеет. Хотя это будет очень смешно после всех этих сборов и проводов возвращаться. Да и что сейчас думать о возвращении? Не станет же он судить о стране по этой столетней бабке?

Она протянула ему какой-то квиточек, показала на дверь справа:

– Сделайте фото.

– Да, спасибо большое.

Он вскочил и метнулся к двери. Чуть не столкнулся с лысым очкариком из его же группы. Тот как раз выходил из комнаты, где фотографировали. Шура зачем-то пошутил:

– Вы тоже портрет делали?

Очкарик глянул на него неприязненно и прошел мимо. Шура чертыхнулся: вот кто его за язык тянул?

Дальше все пошло веселее. Шура даже не заметил, как у него в руках оказалась маленькая синяя книжечка с его фотографией и многозначным номером. Все придирчиво разглядывали свои, такие же. Сзади его толкнул какой-то парень с татуировкой на руке в виде горящего факела и шепотом спросил:

– Вас кем записали?

Шура еще раз вгляделся в записи. Вопрос был сложный. Там не было ни намека на латинский шрифт.

– А где это написано?

Парень заглянул в его книжицу и указал на строчку, вторую снизу. Шура рассмеялся:

– Вы меня спрашиваете?

Парень бесцеремонно выхватил документ. Произнес завистливо:

– Еврей вы!

– Что вы говорите? А вы?

Парень поклонился. И было в этом поклоне что-то обидное, до боли знакомое, и получалось, что Шура опять кого-то объегорил, пролез туда, куда честным людям путь закрыт. То есть все как всегда. Только в обстановке Тель-Авивского аэропорта парень не мог так же открыто рассказать ему всю правду о нем и ему подобных. Шура смутился, попытался загладить вину:

– А как вы определили?

– Вон тут видишь запятая сзади слова?

– Такая вроде апострофа…

Парень разозлился:

– Запятая, говорю! Только не внизу слова, а наверху. У них все тут. через.

Парень осекся, решив, видимо, не продолжать. Но мысль была ясна. Шура предпринял новую попытку реабилитироваться:

– Может, вы и имя мое можете прочесть?

– Может, и могу. А ты что имени своего не знаешь? – И парень заржал.

Шура тоже согласно захихикал:

– Действительно! Александр, можно Шура.

Парень подозрительно прищурился:

– А фамилия?

Шура смутился:

– Ботаник…

Собеседник нехорошо улыбнулся. Произнес медленно:

– Понятно.

Шура решил не замечать подтекста. Заставил себя перейти на «ты»:

– Ну, а ты?

– А что я? У нас попроще? Приходько Паша.

Шура подумал, что даже на этой «своей» территории он боится задать собеседнику сакраментальный вопрос: а что же вы, такие простые, тут делаете с нами, такими сложными? Чудеса. Для чего, спрашивается, ехал? Шура решил, что об этом надо обязательно подумать и что теперь времени будет предостаточно. Из толпы вышла женщина в длинной вязаной кофте:

– Или есть тут кто-нибудь из Днепропетровска?

Отклика не последовало. Женщина еще немножко поозиралась и вернулась на прежнее место.

Паша мрачно спросил:

– Курить пойдешь?

Пока курили, Шура не выдержал и поинтересовался:

– А тебя кем записали?

– Кем? Кем? Никем.

Помолчали. Паша, видимо, почувствовал неловкость и достал из кармана синюю книжицу:

– Гляди сюда! Видишь точек много, ну, вместо слова.

– Ну…. И что это?

– А то, что я никто!

Оказалось, что Паша Приходько был куда лучше осведомлен о местных нравах и обычаях. Шуре даже стало неудобно. Самое главное, как выяснилось, было пройти вот эту первую регистрацию и получить правильную национальность. Удавалось это не всем, хотя люди готовились загодя. Паша, например, на всякий случай за большие деньги сделал у себя в Пензе странный документ, из которого следовало, что его мать изначально была еврейка. Но деду с бабкой исключительно из опасений за дочкину судьбу удалось сварганить другое, правильное свидетельство о рождении, где их дочь оказалась чисто русской. Паша понимал, что здесь не дураки сидят, и этот еврейский документ показал, как козырь в рукаве, с объяснениями предыстории. А вдруг пройдет? Но не прошло. И теперь он человек без национальности, так как на деле папа украинец, а мама русская. По местным законам – никто.

– А кто ж у тебя еврей?

– Жена.

– А где она?

Паша поискал глазами и указал на угрюмую женщину, жадно курящую у соседней колонны.

– А. И дети есть?

– Щас! Размечтался.

Как выяснилось, детей нет и быть не могло, так как брак у них фиктивный, фиктивней некуда, и Паша даже подозревает, что супруга его девочка, ибо не один нормальный мужик на такое чудо не позарится.

– Заплатил ей, что ли?

– Щас! Я что, олигарх? Сердобольная, блин!

Все было странно и даже как-то нереально.

Какая-то игра, которой не было конца и в которой каждый новый эпизод был абсурднее предыдущего. Шуре захотелось как можно скорее освободиться от собеседника, вырваться на свободу, туда, где есть адекватные люди, с которыми не надо продумывать каждое слово в предложении. Он поймал себя на том, что, по сути, не он опасается выпадов собеседника, а сам боится его обидеть. Это было такое новое и непривычное чувство, казалось бы, благодатное и долгожданное. Но почему-то вместо радости находило уныние.

Улица накрыла жарким глицериновым облаком, так, будто тебя неожиданно кинули из проруби в сауну. При этом многие были одеты в куртки или толстые свитера. Мимо прошли две женщины в строгих мусульманских одеждах. В такси загружалась многодетная семья евреев-ортодоксов. Мужчины – в черных атласных кафтанах, рейтузах и собольих шапках, женщины – в длинных юбках образца девятнадцатого века. Никто ни на кого не обращал внимания. Шура попытался найти в толпе бывших попутчиков, но они все куда-то разбрелись. И тут он увидел Лиду. Она бежала к нему, уворачиваясь от багажных тележек, и интенсивно махала рукой. Шура заулыбался. Поставил сумки на землю, чтобы освободить руки для объятий. Но Лида, не поздоровавшись, схватила одну из его сумок и, проталкиваясь сквозь толпу, побежала в обратном направлении. Бросила на ходу:

– Там Боря на стоянке ждет. Уже полтора часа.

Шура почувствовал неловкость:

– Да я сам волновался! Бардак какой-то…

– Давай не отставай!

Боря, муж Лиды, стоял у открытого багажника белого «нисана». Лида закричала:

– Ну, что ты сюда выехал?

– Да меня уже туранули оттуда! Давай, давай, садимся быстренько.

Когда выехали на дорогу, обстановка немного разрядилась. Лида обернулась с переднего сиденья:

– Ну, дай я на тебя гляну! – Покосилась на мужа: – А ты на дорогу смотри. Мало нам аварий. Насмотришься еще.

Шура вымученно улыбнулся. Он не хотел стать причиной семейной ссоры.

Боря спросил:

– Как доехал-то?

– Да нормально.

– Сколько денег дали?

И только теперь Шура вспомнил, что в аэропорту ему выдали целую пачку денег. Бумажки были разноцветные, веселенькие, как будто ненастоящие, что подтверждала та легкость, с которой их раздавали каждому прибывшему.

– Да я даже не считал.

Лида всплеснула руками:

– Ну, ты даешь! Значит, слушай сюда. Ты эти московские штучки брось, тут не Москва. Тут деньги считают. Иначе без штанов останешься. Ну-ка, доставай!

Шура начал судорожно выковыривать пачку из кармана. Деньги не вынимались. Он попытался привстать, стукнулся головой о потолок салона, нагнулся на правый бок, удачно ухватился за край, и пачка вылезла.

– Нет, ты посмотри, Борь! Во, пижон! Он деньги в кармане носит. У тебя что, кошелька нет?

Шура смущенно улыбнулся:

– Есть где-то…

Лида перехватила купюры и два раза пересчитала:

– Полторы.

– Чего?

– Тысячи. Чего.

Они с Борей начали о чем-то спорить, перебивая друг друга..

– Я тебе говорю, нам две дали. Сереня не считался.

– Ты мне будешь говорить?! Две на пару и пятьсот на ребенка. Я же помню!

– А я что не помню?!

– Я не знаю, что ты помнишь! Зарайским столько же дали. Мы еще говорили, что у них двое.

– В том-то и дело, что двое. На пятьсот больше.

Шура попытался вклиниться, но его не слышали, пока оба не остановились самостоятельно, как по команде.

Лида сказала:

– В общем, нормально, Шурик, тебе дали… Скоро, говорят, вообще ничего давать не будут. Главное, счет открывай в Леуми, понял? Только там. И не слушай всех этих уродов. Тебе тут такого наговорят.

– А где еще можно?

Лида разозлилась:

– Так, тебе есть разница, где еще можно?

– Нет.

– Ты хочешь нормально жить?

– Хочу.

– Значит, слушай, что тебе говорят.

– Я слушаю.

С Лидой они учились в одном классе, но никогда не дружили. Их мамы общались: пока учились в младших классах, просто здоровались, а к выпускному, когда остро встал вопрос поступления, как-то сблизились и попытались сблизить детей. Мотивация была отнюдь не романтическая: поступить нелегко, а их детям – вдвойне трудно. Они должны осознавать, что надо держаться друг друга. Шура не очень понимал, что будет, если держаться друг друга, однако больше его удивило мамино поведение, совсем нетипичное для нее. И удивило по двум причинам. Во-первых, в семье никогда не муссировался «еврейский вопрос» и его последствия, чего нельзя было сказать о Лидиной семье. Во-вторых, где МЭИ, а где педагогический, куда собиралась Лида. Почувствуйте разницу! Но оба поступили, что лишило их основной сцепки, и Лида пропала из его жизни на пятнадцать лет, пока он случайно не встретил ее в булочной около дома. Оказалось, что та давно живет на площади своего мужа, в другом конце Москвы. Лида изменилась не в лучшую сторону, что было вполне ожидаемо. Как женщину, Шура никогда ее не воспринимал. В то же время в ней исчезла неуверенность. Из стеснительной неуклюжей девочки она превратилась в громкоголосую женщину, которая знает, что почем в этой жизни, и может постоять за себя. С удовольствием рассказав о своем муже и малолетнем сыне, «который может все», она попросила Шурин телефон. Шура жил в той же квартире, с тем же телефоном, только прибавилась его семья.

– Да ты что? Как же можно с мамой жить? Этого же нельзя делать! Это ж каждый ребенок знает!

Шура развел руками: мол, не всегда получается как нужно.

– Куда ж твоя жена смотрит?

Шура рассмеялся:

– Не знаю. Налево, наверно.

Сам-то он понимал, что смотрят они в одну сторону и будут смотреть всегда, до самой смерти, но не рассказывать же о Марине какой-то посторонней бабе, которая к тому же и не слышит, что ей говорят.

– А что ты с работой думаешь?

Шура вздрогнул и вначале не понял, о чем его спрашивают.

– Трудно сказать. Говорят, моя специальность востребована.

Супруги переглянулись. Лида сказала строго:

– Кто говорит?

– Ну, я не знаю… Алика помнишь?

– Какого Алика?

– Ну, Семерова… Он на класс старше учился.

– Ну?

– Он недавно в Москву приезжал. Его Борцов в метро встретил. Ну, решили собраться. Он сказал, как раз оптики здесь очень даже.

Лида смотрела на него, не мигая:

– Ты сам-то слышишь, что говоришь?

Шура смутился:

– Ну Алик тут уже с девяносто третьего. В Иерусалиме живет. И работает по специальности. В какой-то компании здоровой.

– Так. Ты мне будешь рассказывать о каком-то Алике?

Шура виновато улыбнулся, пожал плечами.

– Вот не надо этого. Ты знаешь, сколько Боря тут устраивался?

Шура не знал.

– А он тоже не дурак, не хуже Алика твоего. – Лида внимательно посмотрела на мужа: – Может, Аркашку спросить?

– А что Аркашка? Аркашка тоже не волшебник.

– Ну, насчет шомера.

Борис задумался. Шура мучительно соображал, как бы так вклиниться с вопросом и при этом не обидеть супругов и не сморозить явную глупость.

Боря вяло произнес:

– Можно, конечно…. Но у них там сейчас не лучшее время.

– Борь, ну не ленись, позвони прямо сейчас, а?

Боря нажал на что-то, и в салоне автомобиля раздались громкие гудки, и только тогда Шура заметил телефонный аппарат, прикрепленный к передней панели справа от руля. Поспешно восхитился:

– Техника!

– Ой, а у вас там еще нет пелефонов?

В Лидином голосе сквозила подчеркнутая небрежность, но Шуру гораздо больше озадачило то, что она уже забыла такое, казалось бы, простое слово, как телефон. Он переспросил:

– Телефонов?

– Пелефонов, ну мобильных!

Шура приободрился:

– Ну, почему? У кого-то есть. У избранных. Но такие в Израиль не едут.

Тем временем в трубке ответили. Боря перекинулся с собеседником парой ничего не значащих фраз, а потом они перешли к делу, так как в речи, в целом русской, стало мелькать ключевое слово «шомер», значение которого так волновало Шуру и о котором он не решался спросить.

– Все, бэседер, давай, отец солдатки! Ба…