3. Шаффа, забытый

Да. Ты еще и он тоже, или была до момента после Миова. Но теперь он некто другой.

* * *

Силы, что раскололи «Клалсу», – орогения, примененная к воздуху. Орогения не предназначена для применения к воздуху, но нет причины, почему она могла бы не сработать. У Сиенит уже был опыт применения орогении к воде – в Аллии и после нее. В воде есть минералы, а в воздухе – частицы пыли. У воздуха есть температура и трение, масса и кинетический потенциал, как и у земли, просто молекулы воздуха сильнее разнесены, и атомы имеют другое строение. В любом случае вмешательство обелиска делает все эти детали формальными.

Шаффа понимает, что грядет, в тот самый момент, как чувствует пульсацию обелиска. Он стар, стар, Страж Сиенит. Очень стар. Он знает, что делают камнееды с сильными орогенами, если у них есть шанс, и он знает, почему так важно, чтобы ороген смотрел на землю, а не на небо. Он видел, что бывает, когда четырехколечник – а он по-прежнему считает Сиенит таковой – связывается с обелиском. Он искренне заботится о ней, понимаешь ли (она не понимает). И дело не совсем в контроле. Она его малышка, и он защищал ее от того, чего она и не подозревает. Мысль о ее мучительной смерти невыносима для него. То, что случается потом, – ирония судьбы.

В тот момент, когда Сиенит цепенеет, и ее тело наполняется светом, и воздух в маленьком переднем отсеке «Клалсу» дрожит и превращается почти в твердую стену неудержимой силы, Шаффа случайно оказывается сбоку от навесной перегородки, а не перед ней. Его напарнику, Стражу, который только что убил дичка – любовника Сиенит, не так везет: когда сила отбрасывает его назад, переборка выпирает из стены как раз под таким углом и на такой высоте, чтобы снести ему голову прежде, чем слететь самой. Однако сам Шаффа свободно пролетает назад сквозь обширный пустой трюм «Клалсу», поскольку корабли уже некоторое время не выходили в пиратский набег. Этого хватает, чтобы несколько погасить его скорость, и основной удар силы Сиенит проходит мимо него. Когда же он наконец врезается в перегородку, то с силой, которая ломает кости, но не превращает их в месиво. Переборка прогибается, крошится вместе с остальным кораблем, когда он врезается в нее. Это тоже способствует.

Затем, когда зазубренные, кинжальные скалы с океанского дна начинают пропарывать корабль, разбрасывая обломки, Шаффе снова везет – ни один не пронзает его тела. Сиенит в этот момент теряет связь с обелиском и ощущает первые приступы горя, которое пройдет афтершоком по всей жизни Иссун. (Шаффа видел ее руку на личике ребенка, зажимающую его рот и нос. Невообразимо. Неужели она не понимала, что Шаффа будет любить ее сына так же, как любил ее? Он бы нежно, так нежно уложил дитя в проволочное кресло.) Она теперь часть чего-то огромного и глобально мощного, и Шаффа, некогда самый важный человек в ее мире, теперь не достоин ее внимания. Он в какой-то мере это понимает, даже летя сквозь бурю, и это понимание оставляет глубокий болезненный ожог в его сердце. Затем он уже в воде и умирает.

Стража убить трудно. Множественных переломов и повреждений внутренних органов самих по себе недостаточно, чтобы убить Шаффу. Даже утопление не проблема в обычной ситуации. Стражи – иные. Но у них есть свой предел, и утопление плюс повреждение органов плюс травмы от ударов тупым предметом – этого хватит. Он понимает это, когда падает в воду, ударяясь об осколки камня и обломки разбитого корабля. Он не знает, где верх, просто в одном направлении чуть светлее, чем в остальных, но его затягивает прочь от света быстро погружающаяся корма корабля. Он разворачивается, бьется о скалу, приходит в себя и пытается грести против нисходящего потока, хотя у него сломана рука. В легких ничего не осталось. Воздух выбило из них, и он пытается не вдохнуть воду, поскольку тогда точно погибнет. Он не может умереть. Еще столько надо сделать.

Но он всего лишь человек – по большей части, – и когда чудовищное давление нарастает, и черные пятна затягивают его зрение, и все его тело немеет от тяжести воды, он ничего не может поделать и вдыхает полные легкие. Это больно – соль жжет его грудь, в гортани огонь, и воздуха нет. И вдобавок ко всему – он может вынести остальное, в своей долгой жуткой жизни и не такое выносил – это вдруг становится чересчур для размеренной, выверенной рациональности, что вела и хранила разум Шаффы до этого момента.

Он впадает в панику.

Стражи никогда не паникуют. Он это знает, и тому есть весомые причины. Но он все же паникует, размахивает руками и вопит, проваливаясь в холодную тьму. Он хочет жить. Это самый первый и главный грех для таких, как он.

Ужас внезапно исчезает. Плохой признак. Мгновением позже его сменяет гнев, такой сильный, что стирает все остальное. Он перестает вопить и дрожит от ярости, но в то же время понимает – это не его гнев. В панике он открыл себя опасности, и то, чего он боится больше всего, вошло в дверь, словно уже овладело им.

Оно говорит ему:

Если хочешь жить, то это можно устроить.

О, Злая Земля…

Опять предложения, обещания, предложения и награды. Шаффа может получить больше силы – достаточно, чтобы бороться с течением, болью и недостатком кислорода. Он сможет жить… но за плату.

Нет. Нет. Он знает цену. Лучше умереть. Но одно дело решиться умереть, другое дело – реально выполнить это намерение в процессе умирания.

Что-то жжет в затылке Шаффы. Это холодный ожог, не такой, как жжение в носу, глотке и груди. Что-то там просыпается, согревается, собирается воедино. Готовится сломать его сопротивление. Мы все делаем то, что должны, шепчет соблазн, и это та же мотивация, при помощи которой Шаффа убеждал себя столько раз, на протяжении стольких веков. Оправдывал слишком много жестокостей. Делай что должен ради долга. Ради жизни.

Довольно. Холодное нечто овладевает им.

Сила наполняет его конечности. За какие-то несколько ударов внезапно снова забившегося сердца срастаются сломанные кости и внутренние органы снова начинают выполнять свои обычные функции, хотя несколько обходным путем из-за недостатка кислорода. Он крутится в воде и начинает плыть, чувствуя нужное направление. Но уже не вверх – внезапно он обнаруживает кислород в воде и дышит ею. У него нет жабр, но его альвеолы вдруг начинают поглощать кислорода больше, чем должны бы. Однако кислорода все же мало – даже недостаточно, чтобы как следует питать его тело. Клетки гибнут, особенно в определенном отделе его мозга. Он с ужасом это осознает. Он осознает медленную гибель всего, что делает его Шаффой. Но цена должна быть уплачена.

Конечно же, он борется. Гнев пытается толкать его вперед, держать под водой, но он знает, что, если будет так продолжаться, все, чем он является, умрет. И он плывет вперед, но также и наверх, вглядываясь в сумрак в поисках света. Умирание занимает много времени. Но в конце концов часть ярости в нем его собственная, ярость оттого, что его вынудили оказаться в этом положении, ярость на себя за то, что сдался, – она поддерживает его, хотя в его руках и ногах начинается покалывание. Но…

Он достигает поверхности. Прорывает ее. Жестко концентрируется на том, чтобы не паниковать, пока выблевывает воду, еще больше выкашливает и, наконец, втягивает воздух. Это очень больно. Но с первым вздохом прекращается умирание. Его мозг и конечности получают то, что необходимо. Перед глазами все еще плавают пятна, в затылке по-прежнему пугающий холод, но он Шаффа. Шаффа. Он держится за это, вцепляется когтями и рычит, изгоняя внедрившийся в него холод. Огонь подземный, он все еще Шаффа и не позволит себе об этом забыть.

(Однако он куда больше теряет. Пойми: Шаффа, которого мы до сих пор знали, Шаффа, которого научилась бояться Дамайя, которому Сиенит научилась противостоять, теперь мертв. Остался мужчина с привычкой улыбаться, искаженным родительским инстинктом и яростью, которая не совсем его, которая с этого момента будет руководить всеми его поступками. Возможно, ты будешь жалеть о погибшем Шаффе. Это нормально. Когда-то он был частью тебя.)

Он снова плывет. Примерно через семь часов – столько силы стоили его воспоминания – он видит все еще дымящийся конус Аллии на горизонте. Это дальше, чем прямо к берегу, но он корректирует направление и плывет к нему. Откуда-то он знает, что там ему помогут.

Солнце давно село, полностью стемнело. Вода холодна, он хочет пить, все болит. К счастью, ни одно морское чудовище не напало на него. Единственная угроза – его собственная воля: дрогнет ли она в сражении с морем или холодной яростью, пожирающей его мозг. И не помогает то, что он один, не считая безразличных звезд… и обелиска. Он один раз видит его, оглядываясь: дрожащий ныне бесцветный силуэт на искрящемся небе. Он кажется не дальше, чем когда он впервые заметил его с палубы корабля и проигнорировал, сосредоточившись на своей добыче. А надо было бы уделить больше внимания, посмотреть, не приближается ли он, вспомнить, что в определенных условиях даже четырехколечник может стать угрозой, и…

Он хмурится, на некоторое время перевернувшись на спину. (Это опасно. Усталость немедленно начинает овладевать им. Силы, поддерживающей его, осталось не много.) Он смотрит на обелиск. Четырехколечник. Кто?

Он пытается вспомнить. Это был кто-то… важный.

Нет. Он Шаффа. Это все, что важно. Он продолжает плыть.

Перед рассветом он ощущает под ногами зернистый черный песок. Спотыкаясь, выходит из воды, чужой сам себе, не зная, как двигаться на суше, наполовину выползает. Прибой отступает у него за спиной, впереди растет дерево. Он падает у его корней и забывается чем-то вроде сна. Но это ближе к коме.

Когда он приходит в себя, солнце уже встало и у него болит все, что только может болеть: легкие горят, конечности ноют, боль пульсирует в несросшихся до конца костях, глотка пересохла, кожа потрескалась. (И еще одна, более глубокая боль.) Он стонет, и какая-то тень падает ему на лицо.

– Ты в порядке? – говорит голос под стать его боли. Грубый, надтреснутый, низкий.

Он с трудом открывает глаза и видит перед собой сидящего на корточках старика. Это восточнобережник, тощий и видавший виды. Его курчавые белые волосы по большей части выпали, не считая венчика вокруг затылка. Когда Шаффа оглядывается, он видит, что они в маленькой бухте в тени деревьев. Лодка старика лежит на берегу неподалеку. Из нее торчит удочка. Деревья вокруг бухты все мертвые, и песок под ногами Шаффы перемешан с пеплом – они слишком близко к вулкану, который прежде был Аллией.

Как он сюда попал? Он помнит, что плыл. Почему он оказался в воде? Это он забыл.

– Я, – начинает было Шаффа и давится собственным сухим распухшим языком. Старик помогает ему сесть и протягивает открытую флягу. Солоноватая, с привкусом кожи вода никогда не казалась ему такой сладкой. Старик после нескольких глотков отнимает ее, Шаффа понимает, что это разумно, но все равно стонет и тянется к ней. Но только раз. Он достаточно силен, чтобы не просить.

(Пустота внутри его – не только от жажды.)

Он пытается сфокусировать взгляд.

– Я. – На сей раз говорить легче. – Я не знаю, в порядке ли я.

– Кораблекрушение? – Старик вытягивает шею и осматривается. Поблизости хорошо виден гребень острых как ножи рифов, которые подняла Сиенит от пиратского острова до самой суши.

– Ты оттуда? Это что было, землетрясение, что ли?

Кажется невероятным, что старик не знает – но Шаффу всегда изумляло, как мало обычные люди знают о мире. (Всегда? Его всегда так изумляло? Правда?)

– Рогга, – говорит он, слишком усталый, чтобы выговорить все три гласных их невульгарного названия. Этого достаточно. Лицо старика становится жестким.

– Грязные уродцы Земли. Именно потому их во младенчестве топить надо. – Он качает головой и смотрит на Шаффу. – Ты здоров для меня, не подниму, а волочить больно будет. Встать сможешь?

С помощью старика Шаффа встает и, шатаясь, идет к лодке. Он сидит на носу, его бьет дрожь, в то время как старик выгребает из бухты и идет вдоль берега на юг. Он дрожит отчасти от холода – его одежда все еще мокрая там, где он лежал, – а отчасти от запоздалого шока. Однако отчасти по совершенно иной причине. (Дамайя! С огромным усилием он вспоминает это имя и образ, с ним связанный, – маленькая испуганная девочка-срединница, на образ которой накладывается образ высокой упрямой женщины-срединницы. В ее глазах любовь и страх, в сердце ее печаль. Он причинил ей боль. Он должен ее найти, но, когда он ищет ощущение от нее, которое должно было быть впечатано в его разум, он ничего не находит. Она исчезла вместе со всем остальным.)

Всю дорогу старик болтает. Он Литц Опора Меттер, а Меттер – маленькая рыбацкая деревушка в нескольких милях к югу от Аллии. Они решали, не переселиться ли после всего, что стряслось с Аллией, но вулкан вдруг заснул, так что, может, Злая Земля до них не доберется, в конце концов, хотя бы не на этот раз. У него двое детей, один тупой, второй самовлюбленный, и трое внуков, все от тупого, он надеется, что не такие тупые, как папаша. Они небогаты, Меттер всего лишь обычная прибрежная община, не может себе позволить даже настоящей стены вместо куртины деревьев да частокола, но люди делают что могут, ты же знаешь, как это, о тебе хорошо позаботятся, не боись.

(Как тебя зовут? – спрашивает старик по ходу болтовни, и Шаффа отвечает. Старик просит еще имен кроме этого, но у Шаффы только одно. Что ты тут делаешь? Немота внутри Шаффы зевает в ответ.)

Деревня из особенно ненадежных, поскольку стоит наполовину на берегу, наполовину в воде, дома плавучие и постоянные связаны волнорезами и причалами. Когда Литц помогает Шаффе сойти на причал, вокруг собираются люди. Они трогают его, и он вздрагивает, но они хотят помочь. Не их вина, что в них так мало того, что ему нужно, потому ощущение от них неприятное. Они подталкивают, направляют его. Он под холодным душем пресной воды, затем на него надевают короткие штаны и домотканую рубаху без рукавов. Когда он во время мытья приподнимает волосы, они дивятся шраму у него на шее, он толстый, зашитый, уходящий в волосы. (Он сам ему удивляется.) Они гадают над его одеждой, так выцветшей от солнца и соли, что она почти утратила цвет. Она кажется серо-коричневой. (Он помнит, что она должна быть бордовой, но не помнит почему.)

Еще вода, хорошая вода. На сей раз он может напиться вдоволь. Он немного ест. Затем спит много часов, и гнев непрерывно шепчет на задворках его сознания.

Когда Шаффа просыпается поздним вечером, перед его кроватью стоит маленький мальчик. Фитиль лампы прикручен, но горит достаточно ярко, чтобы Шаффа мог увидеть свою старую одежду, выстиранную и высушенную, в руках мальчика. Мальчик вывернул один карман – только здесь сохранился первоначальный цвет. Бордовый.

Шаффа опирается на локоть. В мальчике что-то… возможно.

– Привет.

Мальчик так похож на Литца, что через несколько десятков лет, обветрившись и полысев, он будет его двойником. Но в глазах мальчика отчаянная надежда, которая совсем не была бы к месту у Литца. Литц знает свое место в мире. Мальчик, которому одиннадцать или двенадцать, достаточно взрослый, чтобы быть принятым своей общиной… что-то сорвало его с якоря, и Шаффа думает, что знает, что именно.

– Твое, – говорит мальчик, протягивая одежду.

– Да.

– Ты Страж?

Мимолетное почти воспоминание.

– Что это?

Мальчик выглядит сконфуженным почти так же, как ощущает себя Шаффа. Он делает еще шаг к кровати и останавливается. (Подойди ближе. Ближе.)

– Говорят, ты многое не помнишь. Тебе повезло, что ты жив. – Мальчик облизывает губы. – Стражи… хранят.

– Хранят что?

Недоверие смывает страх. Мальчик подходит еще ближе.

– Орогенов. В смысле… вы охраняете людей от них. Чтобы они никому не причинили зла. И их тоже охраняете от людей. Так рассказывают.

Шаффа садится, свесив ноги с края кровати. Боль от ранений почти ушла, его тело восстанавливается быстрее нормального, когда в нем правит гнев. Он чувствует себя хорошо, за исключением одного момента.

– Охраняю орогенов, – задумчиво говорит он. – Правда?

Мальчик смеется, затем его улыбка быстро гаснет. Почему-то он очень боится, но не Шаффы.

– Люди убивают орогенов, – тихо говорит мальчик. – Когда находят их. Если только они не при Стражах.

– Правда? – Как нецивилизованно. Но он вспоминает гребень острых камней в океане и полную свою уверенность, что это сделал ороген. Вот почему их надо топить во младенчестве, сказал Литц.

Одного упустили, думает Шаффа, затем ему приходится бороться с истерическим смехом.

– Я не хочу никому причинять зла, – говорит мальчик. – Но однажды я это сделаю без… без обучения. Я почти сделал, когда тот вулкан начал выделывать всякое. Так трудно удержаться.

– Если бы ты сделал, это убило бы тебя и, вероятно, многих других, – говорит Шаффа. Затем моргает. Откуда он знает? – Горячая точка слишком подвижна, чтобы ты ее безопасно притушил.

Глаза мальчика вспыхивают.

– Так ты знаешь. – Он подходит, садится на корточки у колена Шаффы. – Пожалуйста, помоги мне, – шепчет он. – Я думаю, моя мать… она видела меня, затем этот вулкан… я пытался вести себя как нормальный и не смог. Я думаю, она знает. Если она скажет деду… – Он внезапно резко втягивает воздух, словно задыхается. Он подавляет рыдание, но движение кажется тем самым.

Шаффа знает, каково тонуть. Он протягивает руку и гладит мальчика по облаку густых волос, от макушки к затылку, и позволяет пальцам задержаться на затылке.

– Я кое-что должен сделать, – говорит Шаффа, поскольку это так. Гнев и шепот внутри его имеют цель, в конце концов, и все это стало и его целью. Собрать их, обучить их, сделать их оружием, каковым они и предназначены быть. – Если я заберу тебя с собой, нам придется уехать далеко отсюда. Ты никогда больше не увидишь семьи.

Мальчик отводит глаза, выражение его лица становится горестным.

– Они убили бы меня, если бы узнали.

– Да. – Шаффа еле заметно нажимает и вытягивает из мальчика первую меру – чего-то. Чего? Он не может вспомнить, как это называется. Возможно, у этого нет названия. Имеет значение лишь то, что это существует, и оно ему нужно. С этим, откуда-то знает он, он сможет более прочно уцепиться за рваные остатки того, что он есть. (Был.) Потому он делает первый глоток этого – внезапного и сладкого, как пресная вода после галлонов жгучей соли. Он заслужил выпить это до конца, он тянется за оставшимся так же жадно, как за флягой Литца, хотя заставляет себя остановиться по той же причине. Он может пока продержаться на том, что у него есть, и, если будет терпелив, у мальчика будет больше этого для него потом.

Да. Теперь его мысли проясняются. Легче думать на фоне этого шепота. Ему нужен этот мальчик и прочие вроде него. Он должен пойти и найти их, и с их помощью он сможет добраться до…

…до…

…ладно. Не все прояснилось. Кое-что не вернется никогда.

Но он вернет.

Мальчик вопросительно вглядывается в его лицо. В то время как Шаффа пытается собрать себя из осколков, мальчик сражается со своим будущим. Они созданы друг для друга.

– Я пойду с тобой, – говорит мальчик, видимо, последние несколько минут думая, что у него есть выбор. – Куда хочешь. Никому не хочу причинить зла. Не хочу умирать.

Впервые с момента на корабле несколько дней назад, когда он был другим человеком, Шаффа улыбается. Он снова гладит мальчика по голове.

– У тебя добрая душа. Я помогу тебе, если смогу. – Напряженность мальчика исчезает сразу же, глаза его влажнеют от слез. – Иди и собери вещи в дорогу. Я поговорю с твоими родителями.

Эти слова выходят из его уст естественно, легко. Он и прежде произносил их, хотя не помнит когда. Однако он помнит, что иногда события идут не так хорошо, как он обещает.

Мальчик шепотом благодарит его, хватает Шаффу за колено, словно пытается вдавить в него свою благодарность, затем убегает. Шаффа медленно встает. Мальчик оставил выцветшую форму, и Шаффа снова натягивает ее, его пальцы вспоминают, как должны лежать швы. Должен быть еще плащ, но он пропал. Он не помнит где. Когда он делает шаг вперед, его взгляд привлекает зеркало на стене комнаты, и он останавливается. Дрожит на сей раз не от удовольствия.

Неправильно. Все так неправильно. Его волосы висят, прямые и сухие, после нескольких дней под жестоким действием солнца и соли – они должны быть черными и блестящими, а они тусклые и тонкие, выгоревшие. Форма болтается на нем, поскольку часть своей плоти он перевел в топливо, чтобы добраться до берега. Цвет формы тоже неправильный, и нет никакой уверенности в том, кто он был, кем должен быть. И его глаза…

Злая Земля, думает он, глядя в льдистые, почти белые глаза. Он не знал, что они так выглядят.

Возле двери скрипит половица, и его чуждые зрачки смещаются в сторону. Там стоит мать мальчика, моргая от света лампы у нее в руках

– Шаффа, – говорит она. – Мне показалось, что ты встал. А где Эйтц?

Наверное, это имя мальчика.

– Он заходил и принес мне это. – Шаффа касается своей одежды.

Женщина входит в комнату.

– Хм, – говорит она. – Выжатая и высушенная, она походит на форму.

Шаффа кивает:

– Я узнал о себе нечто новое. Я Страж.

Ее глаза распахиваются.

– Правда? – В ее глазах вспыхивает подозрение. – А Эйтц надоедал тебе.

– Не надоедал. – Шаффа улыбается, чтобы подбодрить ее. Почему-то лицо женщины вздрагивает, и она еще сильнее хмурится. А, да, он разучился еще и очаровывать людей. Он поворачивается и идет к ней, а она пятится. Он останавливается, изумленный ее страхом. – Он тоже кое-что узнал о себе. Я заберу его прямо сейчас.

Зрачки женщины расширяются. Мгновение она немо двигает губами, затем стискивает зубы.

– Я знала.

– Знала?

– Не хотела знать. – Она сглатывает, ее рука застывает, и маленькое пламя лампы дрожит от эмоций, захлестывающих ее. – Не забирай его. Пожалуйста.

Шаффа склоняет голову набок.

– Почему нет?

– Это убьет его отца.

– Не его деда? – Шаффа подходит на шаг ближе. (Ближе.) – Не его дядюшек, тетушек и кузенов? Не тебя?

Она снова вздрагивает.

– Я… не знаю, что я сейчас ощущаю. – Она качает головой.

– Бедняжка, бедняжка, – тихо говорит Шаффа. Это сочувствие тоже автоматическое. Он глубоко чувствует печаль. – Но сумеешь ли ты его защитить от них, если я его не заберу?

– Что? – Она смотрит на Шаффу в изумлении и тревоге. Неужели это и правда не приходило ей в голову. Видимо, нет. – Защитить… его?

То, как она спрашивает, как понимает Шаффа, доказывает, что она не годится для этой задачи. Потому он встает, протягивает руку, словно для того, чтобы положить ее ей на плечо, и качает головой, словно сожалея. Она на мгновение расслабляется и не замечает, как его рука обвивает ее шею. Его пальцы становятся на место и сразу же твердеют.

– Чт…

Она падает мертвой.

Шаффа моргает, когда она падает на пол. На миг его охватывает смятение. Это должно было случиться? А потом – потом его собственные мысли проясняются от порции того, что она дала ему, такую малость по сравнению с тем, чем обладает Эйтц, – он понимает. Такое безопасно проделывать только с орогенами, у которых этого более чем достаточно, чтобы делиться. Эта женщина наверняка была глухачкой. Но Шаффе становится лучше. На самом деле…

Возьми еще, шепчет ярость на задворках его разума. Возьми остальных. Они угрожают мальчику, а это угрожает тебе.

Да. Это кажется разумным.

И Шаффа встает и идет по тихому темному дому, прикасаясь к каждому члену семьи Эйтца и пожирая часть их. Большинство не просыпается. Тупой сын дает больше остальных – почти ороген. (Почти Страж.) Литц дает меньше всего – вероятно, потому что он стар – или потому, что просыпается и пытается бороться с рукой, которой Шаффа зажимает ему рот и нос. Он пытается ударить Шаффу рыбацким ножом, который вытаскивает из-под подушки. Жаль, что ему приходится переживать такой страх! Шаффа резко поворачивает голову Литца, чтобы добраться до его затылка. Слышится треск, которого он даже не замечает, когда поток того, что исходит из Литца, ослабевает, мертво обмякает и становится бесполезным. А, да, запоздало осознает Шаффа, с мертвыми это не работает. В будущем он будет осторожнее.

Но ему настолько лучше теперь, когда тугая боль внутри его затихает. Он… не то чтобы здоров. Больше так никогда не будет. Но когда в нем так много чужого присутствия, отвоевать даже немного территории уже благословение.

– Я Шаффа Страж… Уоррент? – шепчет он, моргая, когда ему в голову приходит последнее слово. Что это за община – Уоррент? Он не может вспомнить. Но все равно рад. – Я сделал лишь то, что было необходимо. Только то, что ко благу мира.

Слова звучат правильно. Да. Ему было нужно ощущение цели, которое сейчас лежит свинцом в его мозгу. Удивительно, что у него не было этого раньше.

Что теперь?

– Теперь у меня есть работа, которую нужно сделать.

Эйтц застает его в жилой комнате. Мальчик запыхался, он возбужден. В руках у него небольшой ранец.

– Я слышал, ты говорил с мамой. Ты… сказал ей?

Шаффа садится на корточки, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами мальчика, и берет его за плечи. – Да. Она сказала, что не знает, что ощущает, и больше не сказала ничего.

Лицо Эйтца кривится. Он смотрит в коридор, ведущий к комнатам взрослых. Там все мертвы. Двери закрыты и тихи. Шаффа оставил в живых братьев, сестер и кузенов Эйтца, поскольку он не совсем чудовище.

– Я могу с ней попрощаться? – тихо спрашивает Эйтц.

– Мне кажется, это опасно, – отвечает Шаффа. Он искренен. Он пока не хочет убивать мальчика. – Такое лучше делать чисто. Идем. Теперь у тебя есть я, а я никогда тебя не оставлю.

Мальчик кивает и чуть выпрямляется, затем неуверенно кивает. Он слишком большой, чтобы эти слова имели над ним власть, как обычно. Но они срабатывают, подозревает Шаффа, поскольку Эйтц последние месяцы жил в страхе перед своей семьей. Обыграть такой одинокий, усталый разум не стоит труда. Это даже не ложь.

Они оставляют за спиной полумертвый дом. Шаффа знает, что должен отвезти мальчика… куда-то. В какое-то место с обсидиановыми стенами и золочеными решетками, в место, которое погибнет в пламени, не пройдет и десяти лет, так что, наверное, хорошо, что он слишком пострадал, чтобы вспомнить, где это. В любом случае злой шепот уже начал вести его в другом направлении. Куда-то на юг. Где он должен сделать какую-то работу.

Он кладет руку на плечо Эйтцу, чтобы утешить мальчика или, возможно, себя. Вместе они выходят в предрассветные сумерки.

* * *

Не давайте себя обманывать. Стражи намного, намного старше Старой Санзе, и они служат не нам.

– Последние слова императора Мутшати, записанные перед его казнью.

Загрузка...