Врата славы

Книга вторая. Багряные листья
Поражения и победы Ашурран-воительницы

Встала Ашурран на высоком холме и огляделась. Кругом, насколько простирался взгляд, тянулись зеленые луга, возделанные поля, цветущие сады, тенистые рощи. В воздухе разливалось благоухание теплого весеннего дня. Благословенный этот край звался Солх. К западу от него лежали княжества Фаларис, Архиза, Киаран, Аолайго, Верлуа, вольные города Лахор, Идзаан, Инисса и Ламасса, остров Белг, и остров Цистра. В пятистах лигах к северу возвышались горные цепи Хаэлгиры, в предгорьях которой обитали дикие варвары. В пятистах лигах к югу начинались непроходимые болота. А к востоку от Солха не было ничего, кроме таинственной древней чащи, носившей название Великого леса. Множество легенд рассказывали об этой чаще, но трудно сказать, много ли в них правды.

Страна эта называлась Юнан, и занимала она почти весь континент, простираясь от горных гряд Севера до болот Юга. Центром ее и столицей была Кассандана. Тот, кто занимал престол в Кассандане, считался верховным королем страны и имел право требовать дань с остальных краев. Множество князей боролось за власть над всем Юнаном, и бывало, что до пяти раз в год переходила она из рук в руки. Междоусобные войны раздирали на части страну, и лишь только под угрозой северных варваров объединялись враждующие князья.

Кипела эта земля, как котел над огнем, и никто не ведал, что за варево готовится в нем, и когда можно будет его отведать.

Между тем земля эта была изобильна, с неубывающим плодородием доставляя смертным и бессмертным все, в чем они испытывали нужду. Обильна она была и полями, и лесами, и пастбищами, и пресной водой, и солью, и всякого рода металлами, и драгоценными камнями, и рыбой, и дичью, и всевозможными земными плодами.

Удивительнее всего в Юнане было то, что магия и прочие тайные знания были вознесены на небывалую высоту. Не были магические свитки и амулеты сокровищем богатых или владением чародеев, а как изделия прочего ремесла, свободно продавались на рынках. И нередко крестьяне землю пахали без лошадей и быков, с одним только волшебным плугом. И в таверну заходил бродячий маг, показывая за деньги всевозможные фокусы.

Магией был этот мир наполнен щедро, до краев, как источник живительной влагой. Много чудес совершалось в этой земле, и множество населяло ее чудесных созданий, лишь отдаленно родственных людям – ангелов, фей, демонов и бесов, духов, оборотней и ведьм. Люди этой страны верили в Единого бога-создателя, взывая к нему и в веселье, и в горести, однако храмов никаких не строили, полагая главным храмом Создателя человеческое сердце. А кроме Единого бога, чтили они также младших богов, его помощников и исполнителей его воли, и взывали к ним за помощью в повседневных делах.

Самый большой трактир в Солхе стоял на проезжей дороге, по которой возили лес и уголь к побережью моря. Держала его женщина по имени Кеанмайр, со своим сыном Элатой. Назывался трактир "Пьяный медведь", и то верно, что даже медведя смогла бы напоить допьяна удалая трактирщица, а потом бы выпроводила его под мохнатые лапы, никаких буйств не дозволяя. На вывеске трактира был изображен медведь в полосатых штанах, с пивным бочонком в лапах.

От того места, где Ашурран впервые вступила на землю Юнана, было совсем недалеко до трактира "Пьяный медведь". Ничего удивительного, что она туда заглянула. Сидя в просторном зале за дубовым столом, обнаружила она с удивлением, что говорят здесь на другом языке, однако же она его понимает, словно он ей родной. Ашурран не могла не обрадоваться этому обстоятельству, ибо памятны еще были ей первые дни в Ланкмаре, когда приходилось объясняться жестами.

Закусила она олениной и куропатками, запивая ячменным пивом, прислушиваясь к разговорам, разглядывая посетителей и хозяйку.

Кеанмайр была женщина в летах и в теле, но несмотря на это, веселая и подвижная, будто кошка. Верно, про нее сказал поэт:

Именитая хозяйка

Хороша была собою;

По годам немолодая,

Всем казалась молодою. (Руставели, "Витязь в тигровой шкуре", пер. Заболотского)

В юности была она красавицей, но теперь уже розы на ее щеках поблекли, талия раздалась, в золотых волосах появились седые пряди. Лишь глаза оставались по-молодому живыми и яркими. Была она крутобедрой, пышной, будто сдобная булка, с покатыми плечами и певучим голосом. Не было ей отбою от предложений руки и сердца. Однако она всем отказывала, не желая связывать себя с одним мужчиной.

Сын ее Элата взял у нее все самое лучшее – лучистые серые глаза, волосы золотые, будто колосящаяся нива, алые губы, подобные бутону розы, нежную шелковистую кожу. Несходны они были между собою, как фарфоровая чашка и глиняная миска, и все же угадывался в них один образец. И взглянув на сына, легко было представить, какова была мать в юные годы.

Удивилась Ашурран, увидев, как сын хозяйки садится гостям на колени, шутит с ними и даже поцелуи дарит украдкой, и никем это не осуждается, кроме самой хозяйки. Подскочила она к сыну, отвесила затрещину и велела убирать со стола, а не с гостями забавляться.

– Видно, слишком я хотела родить дочку, – сокрушенно вздохнула она. – Хотела дочку, а родила сына, пригожего, как девчонка, и такого же гулящего. Так и льнет к мужчинам! А я еще хочу внуков дождаться.

– Да брось, хозяйка, дело молодое, пусть нагуляется, – сказал один из гостей.

– Пусть уж тогда гуляет с лордами или хотя бы с богатыми людьми, а то он еще и в долг своим ухажерам наливает!

Элата же, слушая эту перебранку, лишь усмехался, закрываясь рукавом, и видно было, что не в первый раз слышит он упреки матери и большого значения им не придает.

Дивилась Ашурран подобным нравам, ибо не видела ничего подобного в Иршаване.

Дело клонилось к вечеру, в таверне "Пьяный медведь" народу все прибывало. Разбитной сын хозяйки позабыл о всяких глупостях, без устали летая туда-сюда с тарелками и кружками. Ашурран с удовольствием провожала глазами его ладную фигурку. Однако же чаще поглядывала она за стойку, где хлопотала золотоволосая хозяйка.

Тут в таверну ввалилась шумная компания, человек с десяток. Предводитель их был плечистый молодец с длинными усами, одетый в дорогую одежду из узорного шелка, однако засаленную и местами заштопанную неумело, а его красный бархатный плащ здорово поистрепался, да и выглядел будто с чужого плеча. Молодец щеголял кольцом с преогромным рубином, не иначе фальшивым. Вся компания была при полном вооружении и уже порядком навеселе. Словом, все в них выдавало лихих людей, "рыцарей большой дороги", как их иносказательно называют, чтобы не говорить прямо: разбойники.

Ашурран не обратила на них особого внимания, ибо знала подобный народ и не опасалась его, умея предугадать все их повадки и подначки. Да и кого ей бояться, когда есть меч у бедра! Но прочие посетители таверны думали иначе. Стали они поспешно расплачиваться и один за другим покидали таверну. "Тем лучше, – подумала Ашурран. – Будет больше места для драки". Пользуясь тем, что угол, в котором она сидела, был мало освещен, воительница внимательно следила за происходящим. От нее не ускользнуло, как Кеанмайр будто бы невзначай пододвинула ближе к себе два коротких копья, стоявших в углу, и как Элата спрятал нож в свой широкий рукав.

По всему выходило, что хозяева таверны к драке готовы, хоть и предпочтут ее избежать. Их спокойная решимость пришлась по сердцу Ашурран, и рада была она отплатить приветливым хозяевам хоть звонким золотом, хоть звонкой сталью.

А пьяные гости вели себя все развязнее и шумнее, требуя то одного, то другого. Их предводитель, по имени Зостра, желая позабавиться, ухватил Элату за край одежды и попытался усадить к себе на колени. Юноша вырвался, и тогда обнаглевший главарь отвесил ему тяжелую оплеуху.

Тут Ашурран не стерпела. Раньше, чем кто-либо сообразил, что произошло, перепрыгнула она стол и встала перед обидчиком, загородив Элату и вытащив меч из ножен наполовину. И видела она краем глаза, что Кеанмайр схватилась за копье, а Элата нашаривает нож в рукаве.

– Кути сколько хочешь, но не смей трогать мальчика, который мне приглянулся, – сказала Ашурран.

Зостра расхохотался.

– Надо же, парень прячется за спину девчонки, а она грозится защитить его честь! Да знаешь ли ты, что парень этот блудлив, как уличная шлюха, и валяется на сеновале со всяким, кто подарит ему сережки или браслетик!

– Ну и ты б ему сережки подарил, а не оплеуху, – подмигнула Ашурран, забавляясь. – Теперь же мне придется отколотить тебя и вышвырнуть вон, а браслетик для мальчишки отобрать силой. Благодари богов, невежа, что я гость в этом доме, а не хозяйка, иначе бы я отрубила тебе руку, которой ты его коснулся, а заодно и язык, которым ты посмел его поносить!

– Каждая девчонка, опоясавшись мечом, мнит себя великой воительницей! – глумливо сказал Зостра. – Сейчас я тебя проучу.

И напал на Ашурран, но был повергнут на пол с мечом у горла. Остальные разбойники завопили, повскакивали с мест, хватаясь за оружие. В то же мгновение встали рядом с Ашурран Кеанмайр с щитом и копьем и Элата с натянутым луком и наложенной стрелой. Разбойники заколебались – никому не хотелось умирать первым.

Зостра закричал, пытаясь страх свой обратить в гнев:

– Да знаешь ли ты, кто я такой? Я сводный брат фаларисского князя!

И вправду, был Зостра сыном старого князя от одной распутницы. Правда и то, что старый князь не признал сына и никогда им не интересовался, и вырос его сын первейшим прохвостом и негодяем, считающим, что его несправедливо обидели.

Ашурран того не знала, но способна была понять, что к чему. Засмеялась она и сказала:

– Верно, князь только порадуется, если я избавлю его от такого родственничка. А теперь заплати этим добрым людям и убирайся прочь.

И дождавшись, пока достанет кошелек, выпроводила его славным пинком из таверны.

Хозяйка и сын ее посмотрели на Ашурран с таким восхищением, что она чуть не залилась краской. И то верно, что нечасто прежде приходилось ей творить добрые дела и получать за это сердечную благодарность. Улыбались они ей и настаивали на том, чтобы она была их гостьей и остановилась на ночлег, потому что на дворе уже стемнело. Кеанмайр принесла из погреба свое лучшее вино, и отпраздновали они посрамление разбойников. Раньше никто не мог справиться с Зострой, был он добрый мечник, да и молодцы его не гнушались вдесятером на одного нападать.

– Рано радоваться, – сказала Ашурран. – Знаю я таких людей, они обязательно вернутся, чтобы отомстить за свой позор. И не в честном бою ударят, а из-за угла.

В эту ночь уговорились они нести стражу по очереди, не выпуская из рук оружие. Но нападения не последовало, Зостра решил выждать, чтобы ударить вернее. Все же не избежала Ашурран приключения, только было оно куда приятней. Когда несла она свою стражу в самый глухой час, спустился к ней Элата, в одной рубашке из тонкого полотна, так что соски его просвечивали из-под нее, как розовые бутоны.

– Правду ли сказала ты, что я тебе приглянулся? – спросил он, бросая на нее жаркий взгляд из-под ресниц.

– Правду, – отвечала Ашурран и без промедления поцеловала Элату в сахарные уста. – Да только не имею я привычки делить ложе с каждым юношей, который мне приглянулся. Особенно если этот юноша на меня и не посмотрел, пока я на него смотрела, и ласки свои предлагает лишь в благодарность.

– Не обижайся, больше мне по сердцу мужчины.

– Да и мне кое-кто другой больше по сердцу, чем ты.

И Элата усмехнулся лукаво, поняв, на кого она намекает. Все же на прощание сорвала Ашурран с его губ еще один поцелуй, совсем не целомудренный, ибо не в ее правилах было отказываться от удовольствия.

Наутро Ашурран сняла золотой перстень и отдала Кеанмайр в уплату за стол и ночлег.

– Не слишком ли высокая цена за кувшин вина да бессонную ночь? – заспорила хозяйка.

– По мне, так это даже слишком дешево, ибо ваше гостеприимство бесценно, – отвечала Ашурран.

– Что ж, не стану я отказываться от платы, но и ты не огорчай меня отказом. Оставайся здесь столько, сколько захочешь. Наш дом – твой дом. А чтобы не чувствовала ты себя лишней, я тебя назначаю охранницей.

Засияло лицо Ашурран, ибо совпадало это с ее тайным желанием. И сама Кеанмайр хотела того же. Может, Ашурран показалась ей похожей на дочь, которой у нее никогда не было, а вернее всего, на нее саму в юности, или же другая была причина, но приняла хозяйка Ашурран, как родную, и привязалась к ней сверх всякой меры.

Лишь одно незаконченное дело беспокоило Ашурран – шайка Зостры. Не хотелось ей, чтобы хозяйка или ее сын получили стрелу в спину, или чтобы ночью "красного петуха" подпустили в таверну. Не дожидаясь нападения, расспросила она тихонько окрестных жителей, в каких краях обитает Зостра, оседлала коня поздним вечером и отправилась в путь, никому ничего не сказав. Верно она рассчитала, что головорезы не упустят шанс с ней расквитаться. А когда они напали вдесятером, без угрызений совести перебила она всю шайку вместе с главарем и вернулась в таверну еще до рассвета. Кеанмайр, увидев кровь на ее одежде, сразу догадалась, что к чему, и даже укорять за риск не стала. "Что за чудесный воин эта девушка, едва достигшая двадцати лет, что не моргнув глазом выходит на бой с десятью противниками!" – подумала она и стала расспрашивать Ашурран о ее прошлом и будущем. Ашурран отвечала уклончиво, не имея охоты раньше времени раскрывать свое происхождение и былые подвиги. О будущем и вовсе она не задумывалась, не успев еще разобраться, какова эта страна и чего от нее можно ждать. Правду сказать, в то время больше всего остального волновала ее полная грудь Кеанмайр в вырезе платья.

Сказала так хозяйка таверны:

– Давно я желаю найти жену своему сыну. Не окажешь ли ты мне честь, взяв его в мужья? Кажется, вы оба вполне по сердцу друг другу.

– Можно сказать, что по сердцу, однако не больше, чем брат и сестра.

– Разве не из-за Элаты осталась ты в нашей таверне?

– Нет, совсем не из-за него. Зачем мне копия, когда есть оригинал?

С этими словами заключила она Кеанмайр в объятия. Те недолго противилась, да и противилась ли вообще? Лишь несколько ударов сердца, и приникла она к Ашурран, смыкая губы с ее губами. Чудно и непривычно было ей обнимать женщину, но скоро смущение ее исчезло, ведь душа ее давно стремилась к Ашурран, и не видели в такой связи жители Юнана ничего необычного. Кеанмайр и Ашурран легли на ложе и предались взаимным ласкам, получая удовольствие, несравнимое ни с чем. Стали они ночи проводить на одном изголовье, живя, как одна семья. Элата же полюбил Ашурран всем сердцем, как нежный брат, и частенько делился сердечными тайнами, чтобы она дала совет или посочувствовала.

Много бесценных сведений почерпнула Ашурран из разговоров с Кеанмайр и с посетителями таверны. Важнее всего было то, что в этом мире женщины куда больше прав имели, чем в Иршаване, и сами распоряжались собой и собственным имуществом. Кеанмайр была тому лучшим примером. Конечно, почитали женщину за слабый пол и, взяв замуж, ограничивали ее свободу. Но все же путь женщинам был повсюду открыт, хоть и требовалось от них на этом пути больше твердости и мужества, чем от мужчин. Среди королей и князей Юнана встречались женщины. А лучшие из чародеек в могуществе были равны королям, и не требовалась им сильная рука и воинское искусство, чтобы повергать врагов.

Даже в войско женщин принимали свободно.

– Правда, выше сотника нашей сестре не дослужиться, – сказала Кеанмайр со вздохом. Самой ей приходилось служить в войске князя Фалариса, тому уж больше двадцати лет, и вернулась она в родной дом с младенцем. – Некоторые девки нарочно в войско идут, чтобы найти мужа получше или отца ребенку. За год как раз успевают обернуться. Глядишь – сняла панцирь и колыбельку качает. А еще идут в войско, чтобы научиться владеть мечом и денег подзаработать. Потом возвращаются, собственные дома оборонять от варваров и разбойников. Страна-то большая, мужиков не напасешься. Самим приходится выкручиваться. А с твоим умением в войске самое место. Только не в Фаларисе – наш князь ни с кем не воюет. Вот разве в Киаране – беспрерывно им горцы досаждают. Они там любому воину будут рады, а уж такому, как ты – вдвойне.

– Не наскучила ли я тебе, что ты гонишь меня прочь? – шутливо сказала Ашурран.

Кеанмайр вздохнула.

– Боюсь, что раньше наша бедная таверна тебе наскучит. Хороша такая жизнь лишь для того, кто много повидал.

Прошло какое-то время, и Ашурран засобиралась в путь.

– Видно, таков мой удел, – сказала она. – Не могу долго усидеть на месте.

– Что ж, не вечно тебе жить подле моей юбки, – согласилась Кеанмайр, хоть и не без грусти. – Ждут тебя славные подвиги. Сама я такой была в молодости, как не понять. Когда же наскучит тебе поле брани, возвращайся сюда. Наши двери всегда будут для тебя открыты.

И Ашурран отправилась в Киаран, увозя с собой сердце хозяйки и тепло ее души. И в холодные ночи грело ее воспоминание об объятиях Кеанмайр.

Деревня Цинзу располагалась в живописной местности у подножия гор. Река Ци стремила свои чистые воды по плодородной долине. С другой стороны к деревне подступал густой лес. Казалось, не найдешь на много миль вокруг более благословенного уголка земли. Но на лицах жителей Цинзу, исключая только самых маленьких детей, ничего не понимающих в жизни, не было заметно ни довольства, ни счастья. Взгляды их были печальны, и немало людей носило темные траурные одежды.

Остановившись в Цинзу, Ашурран была немало поражена этими обстоятельствами. Не в силах побороть любопытство, она принялась расспрашивать стариков, греющихся на солнце.

Ей поведали, какое несчастье постигло деревню Цинзу. В окрестностях обосновался демон, нападающий на женщин и юных девушек. Вот уже десять лет демон бесчинствует, унося невинные жизни, и нет такой семьи в Цинзу, которую бы не постигло тяжкое горе. Многие воины отправлялись на поиски демона, чтобы положить конец его злодеяниям, однако возвращались ни с чем, а некоторые и вовсе не возвращались – то ли стыдились неудачи, то ли находили бесславную гибель в когтях чудовища. Жители деревни пытались подстеречь демона и убить, но напрасно – он имел обыкновение показываться только женщинам и девушкам.

– Что же такое этот демон? Никогда прежде я не слышала ни о чем подобном, – сказала Ашурран.

– Говорят, что у него есть два воплощения, дневное и ночное. В дневном воплощении он может принимать любой облик, какой пожелает, безмерно прекрасный и соблазнительный. Он зачаровывает свою жертву, так что та сама желает сближения. Истинный же облик демона, или его ночное воплощение – это ужасное и отвратительное чудовище, с огромными зубами и когтями, все покрытое чешуей, острой, будто лезвие бритвы.

– Откуда берется подобная напасть? – спросила Ашурран.

– Говорят, что человек, погибший от любви, возрождается в образе демона. Десять лет назад случилась здесь одна печальная история. Юноша Пайцзи был влюблен в дочь мельника, самую красивую девушку деревни. Он много раз пытался добиться ее благосклонности, но избалованная поклонниками девушка неизменно его отвергала. В конце концов юноша совершенно изнемог от своей безнадежной страсти и бросился в пруд. В том же году в округе появился демон. Дочь мельника, так и не вышедшая к тому времени замуж, стала его первой жертвой.

– Смертен ли демон, и если смертен, то как его можно убить? – спросила Ашурран.

– Говорят, что солнечные лучи для него смертельны, потому он появляется только в густом лесу или в глубоком ущелье. Также говорят, что его можно убить холодной сталью, если отсечь голову и пронзить сердце. Серебро для демона смертельный яд, и к тем, кто носит серебряные украшения, он не рискует приближаться. Однако случалось так, что он чарами заставлял жертву снять украшения и тогда ее убивал.

Пока Ашурран внимала этим рассказам, в деревне вдруг поднялся шум и плач. Глядь – по главной улице несут мертвую девушку, найденную в лесу. Тело ее было страшно истерзано, однако лицо было безмятежно-спокойным, а на губах застыла улыбка.

– Видите, госпожа, это вернейший признак того, что человек был убит демоном. Он затуманивает разум своей жертвы и овладевает ею, заставляя испытывать неземное блаженство, а сам в это время терзает ее тело, выпивая жизнь. Ибо пища демона – последний вздох человека, умирающего от любви.

Молодой человек, возлюбленный убитой девушки, бросился на труп, обливаясь слезами. Глядя на это, все вокруг тоже не могли сдержать слез.

– Какое горе, – говорили они. – Это была счастливая молодая пара, они всего месяц назад поженились!

Словом, неудивительно было, почему у жителей Цинзу такие скорбные лица, ведь жертвами демона становились самые привлекательные и скромные девы, пользующиеся всеобщей любовью и уважением, почтительные дочери, верные супруги и нежные матери.

Лицо Ашурран помрачнело.

– Мирные люди не должны умирать такой жестокой смертью, – сказала она, отводя глаза.

Ашурран надела поверх панциря простое крестьянское платье, сняла сапоги, наручи, перевязь с мечом, распустила волосы, и даже губы подкрасила ягодным соком, как делают крестьянки. Ножны она укрепила на спине под платьем и прикрыла волосами, так чтобы меч можно было при необходимости быстро выхватить. При виде решимости Ашурран в сердцах жителей Цинзу загорелась надежда. Если никому из воинов не удалось избавить их от демона, может быть, этой грозной воительнице улыбнется удача? Однако находились и те, кто качал головой и говорил:

– Ах, только зря сложит голову славная дева!

А некоторые думали, хоть и не решались сказать это вслух: "Если демон замучает воительницу, это на какое-то время избавит от опасности наших жен и дочерей".

Ашурран же между тем взяла корзинку, будто бы для ягод, и отправилась в лес. Она бродила там без всякой пользы, пока солнце не начало клониться к закату. А как известно, закат – излюбленное время появления демонов.

Воительница присела на поваленное дерево у тропы и только собралась поужинать прихваченным из деревни хлебом и сыром, как вдруг услышала:

– Приятной трапезы тебе, о прекрасная дева!

От неожиданности Ашурран чуть за меч не схватилась, но удержала себя от преждевременного порыва. Однако прежде никому не удавалось подойти к ней так близко незамеченным.

Обернулась Ашурран и видит: стоит на тропе юноша в красных широких штанах и красной же рубашке, расшитой затейливыми узорами. Рубашка расстегнута сверху донизу, открывая его красивую гладкую грудь и золотое ожерелье на шее. Рыжевато-каштановые локоны падают на плечи, зеленые глаза осенены золотистыми ресницами, алые губы приоткрыты – прелестная картина! Ашурран сразу же почувствовала неизъяснимое влечение к юноше. Был он так хорош собой, что перед ним не устояла бы ни одна женщина, да и мужчина бы иной загляделся.

"Однако не похож он на крестьянского парня! – смекнула Ашурран. – Разве у простого человека может быть такой роскошный наряд! Да и кожа у него белая, будто он давненько не бывал на солнце". Словом, говорило все о том, что это и есть демон, которого она искала. Кто еще смог бы подкрасться к ней так неслышно! Будь это враг, легко он мог бы нанести смертельный удар. При этой мысли гордость взыграла в Ашурран, и чары демона ослабели. Однако он все еще казался ей безмерно прекрасным. Как на такого поднять клинок? Пыталась она себе напомнить, что он виновен в гибели множества женщин, что отличается беспощадной жестокостью и кровожадностью, но все напрасно. Душа ее стремилась к юноше. "Развлекусь с ним разок, а убить всегда успею", – подумала она.

А юноша между тем сказал сладким, завораживающим голосом:

– Приди же в мои объятия, желанная дева, и ты познаешь наслаждение, равного которому никогда не знала!

При этих словах усмехнулась Ашурран и ответила так:

– Я предпочитаю сама выбирать себе любовников по вкусу, а не уступать домогательствам первого встречного.

Губы демона раздвинулись в усмешке, из-под них показались острые зубы, больше похожие на клыки.

– Слабая женщина, как смеешь ты мне противиться? Я обладаю нечеловеческой силой и без труда справлюсь с тобой. Прояви покорность и смирение, и смерть твоя будет приятной и легкой. Иначе тебя ждут бесконечные мучения!

– Не нравится мне такая сделка. Судя по всему, мучения ждут меня в любом случае, какой смысл тогда в покорности!

– Ты пожалеешь о своем упрямстве, женщина! – прогремел голос демона. Глаза его запылали желтым светом, на руках выросли когти, тело покрылось чешуей, и через мгновение перед Ашурран стояло ужасное чудовище.

– Давно бы так! – хмыкнула она, выхватила меч и бросилась в бой.

Демон был очень удивлен. Привык он уже, что смертные при виде его ночного воплощения трепещут от страха и даже с места сдвинуться не могут. Кроме того, раньше не доводилось ему встречать женщин, владеющих боевым искусством. Как известно, сила демона возрастает с количеством прожитых лет и убитых жертв; этот же демон был еще слишком молод и неопытен. Случалось ему убивать вооруженных воинов, но не в честном бою, а напав неожиданно, со спины.

Долго ли, коротко они сражались, и Ашурран удалось нанести ему рану в плечо. Одна лапа демона повисла плетью. Повернулся он, чтобы бежать, и Ашурран ударила его мечом в спину, так что лезвие меча вышло из груди. Демон, скуля, рухнул на землю, зажимая рану когтистой лапой. Однако сердце его не было задето, и смерть ему не грозила.

Ашурран занесла клинок, чтобы нанести смертельный удар. Но демон тут снова превратился в прекрасного юношу. Со слезами на глазах принялся он умолять о милосердии.

– Какое может быть милосердие к порождению тьмы! Разве ты пощадил хоть одну из своих жертв?

– Жажда крови для демона непреодолима, особенно после пробуждения. Я не виноват в своих злодеяниях, ибо не сам я выбрал такую долю, а пал жертвой женского бессердечия.

– Что ж, слышала я о юноше Пайцзи, покончившем с собой оттого, что девушка ему отказала. По мне, так он и права не имеет называться мужчиной. Другой бы сумел покорить женщину или взял бы ее силой. Но даже если судьба твоя когда-то была достойна жалости, жалость эту давно смыл поток пролитой тобой крови.

Демон повесил голову, будто бы в искреннем раскаянии.

– Да, я убивал девушек, но перед смертью дарил им такое наслаждение, которого они никогда не знали, и они умирали счастливыми.

– Вчера я видела юношу, оплакивающего свою молодую жену. Чем он хуже тебя, почему ты отнял у него счастье?

Распаляла себя Ашурран гневными речами, но все-таки медлила нанести удар. Демон торопливо сказал:

– Если ты сохранишь мне жизнь, я покину эти места и никогда сюда не вернусь! Только грязные варвары будут отныне моей добычей, клянусь огнем преисподней! – стал он умолять Ашурран, приняв на себя самый невинный и жалкий вид. Видя, что она колеблется, он коварно добавил: – Я накопил за это время немало сокровищ. Все они будут твоими.

Ашурран опустила меч, хмурясь.

– Сокровища мне твои не нужны. Отнесешь их в деревню Цинзу и сложишь на площади, как выкуп за убийство девушек. Сам же немедленно покинешь эти места и поселишься к безлюдных горах, не ища других жертв, кроме тех, кто забредает туда случайно.

Плача, демон обещал исполнить все в точности. Выглядел он в этот момент прежалким образом, клялся и собственной кровью, и истинным именем своим, что исполнит все в точности. И Ашурран его пощадила.

– Если я услышу, что ты снова бесчинствуешь в этих краях, я найду тебя и уж точно убью, – сказала она, вкладывая меч в ножны, и повернулась, чтобы уйти.

Коварный демон собрал тогда все свои силы и бросился на нее, желая прикончить и таким образом освободиться от клятвы. Но Ашурран вонзила ему в сердце кинжал, который держала наготове в рукаве, а потом снесла мечом голову. Так был убит демон из Цинзу.

Голову она принесла в деревню, и жители признали в убитом демоне юношу Пайцзи. Все радовались, что избавились от чудовища, наперебой благодарили Ашурран. Был устроен большой пир, на котором воительница была самой дорогой гостьей. На следующий день жители деревни прочесали лес и нашли логово демона. Оттуда извлекли множество самоцветов, дорогого оружия и прочих сокровищ. Все это предложили Ашурран, но она отказалась. Взяла себе только короткое копье для пешего боя, лучшее из всех, что она когда-либо видела. Было оно длиной в пять локтей, с четырехгранным наконечником из небесного железа, а древко покрыто искусной резьбой сверху донизу. Поистине достойная награда для воина!

– Такой клад сравним с сокровищами драконов и фей! – говорила молодежь. – Как бы не нашелся здесь Щит Золотого Льва!

– Да вы что, Щит Золотого Льва пропал в море, – возражали им старики.

– Что это за щит такой? – полюбопытствовала Ашурран.

И рассказали ей такую легенду.

В стародавние времена жил в Юнане чародей Арахдзау, искусный в магии, науках и ремеслах больше всех смертных и бессмертных, и не только тех, кто жил в его время, но и тех, кто живет через тысячу лет после него. Мог он не только оживить умершего, но даже вдохнуть жизнь в то, что никогда живым не было. Сделал он из золота две статуи крылатых львов, с хризолитовыми глазами и алмазными клыками, и оживил, чтобы впрячь в свою колесницу. И дивились все безмерно, видя столь необычайных скакунов, и трепетали перед могуществом Арахдзау. Так была велика его сила, что после его смерти львы не превратились обратно в золотые статуи. Они одичали и стали нападать на домашний скот и лесных зверей, а потом и на людей, не ради пропитания, ибо не надо было им ни есть, ни пить, но единственно ради забавы. Люди не могли с ними справиться, потому что стрелы и копья отскакивали от золотой шкуры зверей, а мечи наносили лишь небольшие царапины. И немало славных воинов полегло под ударами алмазных когтей. Однако там, где не справляется сила, на помощь приходит хитрость. Сговорившись, люди заманили одного из львов в яму, устроенную наподобие кузнечной печи, заполненную горящим углем. Зверь расплавился и превратился в золотой слиток, обогатив охотников.

Второй лев присмирел и скрылся в горах, перестав бесчинствовать близ человеческих поселений. Там его отыскал и сразил воитель Гидарн своим заговоренным мечом из небесного железа. Гидарн отсек львиную голову и велел искусному кузнецу вделать ее в свой щит, для красоты, но еще больше для устрашения врагов. Ибо прекрасен был и страшен вид оскаленной львиной головы. Прошло какое-то время, и заметил Гидарн, что щит его приобрел волшебные свойства. Стал он легче прежнего, будто бы не украшала его тяжелая золотая голова. Стоило надеть щит на руку, и сила его обладателя возрастала по меньшей мере вдвое. Кроме того, приобрел щит потрясающую прочность, и не требовалось его подновлять после жаркой битвы, ибо ни меч, ни копье, ни стрела, ни магический огонь не оставляли на нем следов. В битве он будто сам собой отражал самые коварные удары, и львиная голова рычала и скалила клыки, словно живая. Видно, осталось в чародейском создании немного жизни, и победителя-Гидарна лев признал хозяином.

Все же, несмотря на волшебный щит, Гидарна настигла гибель в горах Хаэлгиры от руки предателя. Из крови его родилась река, на которой стоит Кассандана, и реку эту доныне называют Гидарн. Щит же пропал, и одни говорят, что забрал его убийца, а другие возражают, что золотой лев не стал бы служить подлому предателю; что лежит он в горах Хаэлгиры и ждет доблестного героя. А третьи говорят, что навеки потерян щит Золотого Льва для людей, ибо поток унес его в море и навеки похоронил в морской пучине.

Обладала Ашурран пылким сердцем и нетерпеливым нравом. Велико было ее хотение о всякой вещи, и порою казалось ей, что она умрет, если не получит желаемого. Когда услышала она про щит Золотого льва, захотелось ей его получить.

Тогда рассказали ей жители Цинзу о чародейке Леворхам, которая жила на расстоянии недели пути от деревни, в местности, называемой Кимбаэт. "Если кто и может помочь, то только она! – признали они единодушно. – Кто же знает лучше про всякие волшебные дела, если не чародей!" И Ашурран отправилась в путь.

Не поспешая, но и не медля, мерила Ашурран землю Юнана копытами своего коня, пока не доехала до реки, через которую был перекинут чудесный мост. Неведомая сила нагнула огромный дуб с одного берега реки на другой, так что корни его оставались в земле, и листья по-прежнему зеленели. Ствол его стал мостом, а ветви образовали перила, и по этому мосту без труда прошел бы и конный, и пеший. За мостом лежал Кимбаэт, владение чародейки Леворхам. И на том берегу реки будто другая страна начиналась, где и трава выше, и листва зеленее, и цветы, густо усыпавшие траву, крупнее и краше. Казалось, что невидимая стена отделяет Кимбаэт, и с этой стороны реки дул ветерок, нагоняя дождевые тучи, а с той стороны небо оставалось ясным и безоблачным, и солнце лучами ласкало землю. Дальше ехала Ашурран, глазея по сторонам, и взору ее представали невиданные цветы и травы, достойные княжеских оранжерей, и не видно было, чтобы чья-то рука заботилась о них, росли они сами по себе на просторе и на воле. Несмотря на то, что давно уже позади была весна, плодовые деревья были обсыпаны белым и розовым цветом, будто леденцами праздничными. Были тут яблони и груши, вишни и сливы, инжир и тутовник, апельсины и мандарины и прочие, неизвестные Ашурран, и все они одновременно цвели и плодоносили.

Ашурран сорвала яблоко, не слезая с седла, и поехала дальше, высматривая жилище чародейки.

– Чудесный край! – сказала она себе. – Видно, не обошлось здесь без магии, ведь даже в садах, лелеемых садовниками, не увидишь такого изобилия.

Так она ехала, не встречая следов человеческого пребывания – ни кострища, ни вскопанной земли, ни изгороди, ни глиняного черепка, пока не увидела высокий шатер, да не из роскошной парчи, как у знатных людей, а из простой домотканой материи. На лугу паслись две пестрые коровы, а у входа в шатер сидела девушка и сбивала масло. Полог шатра был откинут, и виднелась там деревенская утварь: ткацкий станок, глиняные горшки, кровать с набитой сеном перинкой.

– Не дашь ли мне напиться, девица? – спросила Ашурран, спешившись.

Улыбнулась девушка и подала ей холодной ключевой воды в крынке. Была вода эта чистой и сладкой, от нее уставшие плечи расправлялись, и в голове прояснялось. Посмотрела Ашурран на девушку и увидела, что не девушка это вовсе: не молодая и не старая, а будто бы без возраста совсем, и в глазах ее была мудрость, молодым не свойственная.

– Не скажешь ли, как мне найти чародейку Леворхам? – спросила Ашурран, уже предчувствуя ответ.

– Я и есть Леворхам, – отвечала женщина приветливо. – Добро пожаловать в мой дом, – и откинула полог шатра.

– Не такими представляла я себе дома чародеев, – не удержалась Ашурран. – Разве не полагается вашему племени строить себе роскошные замки или, на худой конец, высокие рогатые башни, чтобы люди дивились вашему могуществу?

Леворхам засмеялась.

– Зачем мне замки и башни? Хватит мне и шатра. Здесь есть все, что нужно для жизни.

– А как же мороз и непогода?

– Оглянись вокруг. По моей воле стал Кимбаэт краем вечного лета, не бывает здесь холодов и морозов, снега и града, и круглый год тепло в моем шатре, и круглый год зреют для меня плоды земные. По-прежнему сомневаешься ты в моем могуществе?

Ашурран улыбнулась и покачала головой. Леворхам пригласила ее в свой шатер, напоила молоком, накормила сыром, и свежевыпеченными лепешками, и медом из сот. Сразу почувствовали они друг к другу расположение и дружески беседовали до самого вечера, так что Ашурран даже забыла о цели своего приезда. Лишь только когда речь зашла о деяниях чародеев и героев, вспомнила она о щите Золотого льва.

Поразмыслив, сказала Леворхам:

– Трудно сказать, что сталось с вооружением витязя Гидарна. Мог его забрать убийца, а мог оставить на месте своего преступления. Или же река подхватила его и унесла в море. И если бы я знала, где погиб Гидарн, доставила бы я тебя туда в мгновение ока, чтобы ты увидела все своими глазами. Но увы, даже чародей не может перенестись в то место, в котором никогда не бывал. Вижу, умна ты и искушена в воинском ремесле, и воистину нечасто две эти добродетели встречаются в одном человеке. Перенесу я тебя в приморское княжество Аолайго, и там ты найдешь, кто откроет тебе местонахождение щита Золотого льва, хоть будет это делом нелегким.

Переночевав у Леворхам, Ашурран оставила у нее коня и снаряжение. Чародейка взяла ее за руку, и не успела Ашурран моргнуть глазом, как вокруг расстилался песчаный берег.

– Когда захочешь вернуться, позови меня трижды, вслух или мысленно, и тут же окажешься в Кимбаэте, у моего шатра.

И на том они расстались.

Первая встреча Ашурран с драконом из Аолайго

Издавна в княжестве Аолайго рассказывали байки о морских драконах, которые топят корабли, вызывают наводнения, приливы и отливы, похищают красивых юношей и девушек, купающихся в море и творят прочие пакости. По большей части эти байки были, конечно, суевериями, но само существование драконов никто не подвергал сомнению. В лунные ночи рыбакам и корабельщикам случалось видеть, как они резвятся в лунной дорожке.

Молва также говорила, что морские драконы очень любопытны, больше всего на свете обожают загадывать и отгадывать загадки. Человек, который выиграет в эту игру, обретает власть над драконом на одну ночь и может заставить его выполнить три своих желания. Однако смертному невозможно выиграть у дракона, так как по преданию знают они все на свете. Говорили также, что дракон обладает несметными сокровищами, магическими талисманами, оружием небожителей и прочими чудесными вещами. Прослышав о драконе, обитающем близ мыса Керранг, Ашурран явилась туда.

На самом конце скалистого мыса, далеко уходящего в море, во время ночного отлива открывался вход в пещеру. Многие смельчаки отправлялись туда, но никто не возвращался назад.

Ашурран провела три дня на берегу моря, наблюдая за приливом и отливом. Сделала она вот что: отмерила длину свечи, которая успевала сгореть за время отлива, и на эту длину обрезала целую свечу. Таким образом, когда свеча догорала наполовину, ей следовало возвращаться.

Вооружившись, Ашурран отправилась на мыс, дожидаться отлива. Как только открылся темный зев пещеры, она привязала бечевку к камню, зажгла свечу и стала спускаться, разматывая клубок.

Идти пришлось не то чтобы далеко, но и не близко. Наконец глазам Ашурран предстала большая круглая зала, выложенная пестрой яшмой. Посреди залы на груде золота и драгоценных камней свернулся морской дракон.

Обликом своим он больше всего походил на огромную змею с собачьей головой, покрытую блестящей кобальтово-синей чешуей. У дракона были четыре сильные лапы с изогнутыми когтями, плавники, словно у рыбы, и длинные усы, как у сома, а пасть полна острейших зубов. Являл он собой зрелище одновременно забавное и грозное.

Увидев Ашурран, он поднял голову и рявкнул:

– Нет покоя от этих смертных! Чего тебе, женщина? Тоже надеешься стянуть что-нибудь из моих сокровищ?

– Кому нужны эти жалкие безделушки, – сказала Ашурран. – Давай лучше устроим поединок умов – поиграем в загадки.

– О, это по мне, – морда дракона стала довольной. – Только неужели ты надеешься выиграть у меня, который знает все, что творится в подводном и надводном мире?

– Бахвалиться всякий горазд, – хладнокровно сказала Ашурран.

Дракон расхохотался.

– Надо же, какая ты храбрая. Ну раз так, уступаю тебе первую загадку. Загадывай.

– Что такое: утром на четырех, днем на двух, вечером на трех?

Дракон захохотал еще пуще.

– Глупая женщина, я живу на свете две тысячи лет, я видел, как первые люди появились на этом берегу. Неужели ты думаешь, что я не знаю этой загадки? Ответ – человек. На заре жизни он ползает на четвереньках, потом ходит на двух ногах, а на закате опирается на палку. Если так пойдет и дальше, кровь твоя смешается с приливом.

– Это мы еще посмотрим, – сказала Ашурран. – Загадывай свою загадку.

– Вот тебе тоже загадка про ноги. Две ноги на трех ногах, и безногая в зубах. Вдруг четыре прибежали и с безногой убежали.

– Это легкая загадка. Человек сидит на табуретке и ест рыбу. Прибежала кошка и украла рыбу. А что это такое: летом зеленое, осенью желтое, зимой серебряное, весной красное?

Дракон не задумался ни на мгновение:

– Это степь. Летом она зеленеет, осенью желтеет, зимой покрывается инеем, а весной зацветает тюльпанами. А что такое: зеленое утро, кровавый вечер?

Ашурран молча показала ему средний палец, на который надет был перстень с камнем александритом, который за день дважды меняет цвет.

Перебрав несколько десятков подобных загадок, они взялись за более сложные. Вот когда возблагодарила воительница чародея Руатту за обучение, полученное в его замке. Спросила Ашурран:

– Что приятнее всего для слуха?

– Крик торжества после победы, благодарность после вознаграждения, приглашение прекрасного отрока в свою постель. А ты ответь: каковы три ступени любви?

Подумала Ашурран и сказала так:

– Первая ступень – видеть достоинства и не видеть недостатков; вторая – видеть недостатки и любить их, как достоинства; третья же, самая высшая – видеть все и ничего не считать недостатками.

Дракон перебрался поближе к Ашурран, увлеченный состязанием. Видно было, что он получает истинное удовольствие.

– Скажи мне, что повергает царства?

Ашурран незамедлительно отвечала:

– Сталь, огонь и вода, каковы бы ни были причины, их несущие. А вот моя загадка:

Сначала мать приносим в жертву мы,

Потом само дитя ввергаем в мрак тюрьмы.

Немыслимо дитя у матери отнять,

Покуда не убьешь и не растопчешь мать. (Рудаки, "Вино")

Дракон задумался, но все же сказал:

– Это виноградная лоза и вино? – и легкая неуверенность слышалась в его голосе.

Перебрали они еще десятка два загадок. Тут заметила Ашурран, что свеча ее догорела почти до самого конца.

– Что ж, вот тебе последняя загадка. Чем отличается иголка от лошади?

– Что за дурацкая загадка! – возмутился дракон. – Да между ними нет ни малейшего сходства!

– Это неправильный ответ! – закричала торжествующе Ашурран. – Правильный ответ таков: на лошадь сначала подпрыгнешь, потом сядешь, а на иголку сначала сядешь, потом подпрыгнешь.

Дракон, услышав это, принялся хохотать, катаясь по полу и шлепая по нему хвостом и всеми четырьмя лапами.

– Никогда еще я не слышал такой веселой загадки, – сказал он, вытирая слезы. – Здорово ты меня позабавила, женщина. Победа твоя.

Ашурран немало удивилась такому обороту событий. Она-то приготовилась к тому, что дракон станет спорить и пререкаться, а может быть, и нападет на нее.

– А еще говорят, будто драконы злые и кровожадные существа, – не удержалась она от замечания.

– Да кто говорит? Людишки, которые ловят нас в сети, приходят украсть наши сокровища или того хуже, убить. Нет у нас причин поступать с ними иначе.

В это время у входа в залу появилась тоненькая струйка воды. Еще несколько минут – и море зальет пещеру! Но дракон посадил Ашурран к себе на спину, велел держаться за усы и в мгновение ока вынес на поверхность.

– Ну, говори, чего ты желаешь, женщина. Я могу выполнить три твоих желания за то время, пока не взойдет солнце. Поторопись, ибо осталось не так уж много времени.

– Для начала желаю я, чтобы ты обращался ко мне уважительно, ну например, благородная госпожа Ашурран.

– Ну тогда и ты называй меня Владыка морской пучины, Лайбао Синяя Чешуя! Чего еще ты желаешь?

– Принеси мне щит Золотого Льва!

Дракон помрачнел.

– Ой, непросто это даже для меня. Но что делать, уговор дороже денег.

Он оставил Ашурран на берегу и нырнул в морскую пучину. Небо начало уже светлеть на горизонте, когда он вернулся с щитом.

Все верно рассказывали легенды! Ашурран залюбовалась прекрасным изделием неведомых кузнецов. Не иначе, сами боги наполнили мастеров вдохновением и направили их руку. Оказался щит удивительно легким, но прочным, так что даже когти дракона Лайбао, твердостью не уступавшие алмазу, не оставили на нем ни царапины. Золотая голова льва при этом оскалила зубы и зарычала.

– Спасибо тебе, Лайбао Синяя чешуя, Владыка морской пучины, – сказала Ашурран. – Пусть твои дни продлятся еще не одну тысячу лет!

– А как же третье желание? – напомнил ей Лайбао.

– Чуть не забыла. Принеси мне то, что сгодится в подарок умной и красивой чародейке.

И дракон принес ей ожерелье из редкого голубого жемчуга, в полтора раза увеличивающее магическую силу владельца. По возвращении Ашурран поднесла его Леворхам, и чародейка осталась довольна: и подарком, и учтивостью Ашурран, и удачным ее возвращением.

– Если желаешь, я могу доставить тебя в Киаран, вместе с конями и снаряжением, – предложила чародейка Леворхам.

Но Ашурран отказалась.

– Хочу я своими глазами посмотреть на страну, которую подарил мне чародей Руатта.

Ибо Леворхам была единственной, кому Ашурран рассказала историю своей жизни и то, как она оказалась в Юнане.

Княжество Киаран раскинулось у подножия Хаэлгиры. Было оно обширно, богато лугами и пастбищами, изобильно всякого рода скотом. Потому издавна нападали на Киаран варвары с гор и предгорий: хадрауты, шигуни, мосулы и прочие племена, чьи прозвания были неизвестны. Сами они не пахали землю и не разводили скот, предпочитая все необходимое брать в набегах, и вечно сражались друг с другом и с войсками Юнана. Прежде эти набеги были подобны укусам оводов для могучего быка: болезненны, но не опасны. Однако вот уже год как положение переменилось. Предводители шигуней, братья Ахсарта и Ахсаргата, задумали покорить Киаран, не довольствуясь больше угоном стад и разбоем на дорогах. Подчинив себе несколько мелких племен, кого силой, кого угрозами и уговорами, начали они войну.

"Варвары, дикари", – называли их в княжеском замке, не считая серьезной угрозой. Однако жизнь варваров проходила в кровопролитных сражениях, не боялись они смерти, дрались отчаянно и умело, и никак не могли их изгнать с земель Киарана. Отступали они, зализывая раны, и всякий раз возвращались.

Добравшись до Киарана, Ашурран явилась прямиком к княжескому замку и заявила, что желает поступить в войско. Выглядела она в походной одежде юной и стройной, и черные косы обрамляли лицо, придавая ему женственность и мягкость. Посмотрел на нее тысяцкий, ведавший приемом новобранцев, и решил, что еще не настолько тяжело положение, чтобы юных дев набирать в войско. Желая отделаться от Ашурран поскорее, сказал он:

– Не надобно нам девиц, едва научившихся меч в руках держать. Ступай прочь.

– Спроси меня, я мечник, – так ответила Ашурран.

– Много у нас добрых мечников. Мечников не надобно нам.

– Спроси меня, я лучник.

– И лучников у нас достаточно.

– Спроси меня, я копейщик.

– Много у нас добрых копейщиков.

– Сражаюсь я конной, колесничной и пешей, в осаде и в нападении, с любым оружием, какое только ведомо людям, – сказала Ашурран с досадой. – Если найдется среди ваших воинов тот, кто искусен во всех этих видах боя, уйду я своей дорогой.

Испытали ее и увидели, что не солгала она ни единым словом. И во всем киаранском войске не нашлось ей равного поединщика. Но сказали тысяцкие: "Если в учебном поединке воин хорош, еще не значит, что он будет хорош на поле боя. И если он хорошо бьется один на один, еще не значит, что выстоит он против десятка".

Ашурран приняли в войско, и отправилась она к северным границам княжества, отражать набеги варваров. И сказали ее начальники, посмотрев на нее в бою:

– Поистине, эта девушка стоит сотни бойцов. Будь все наши воины таковы, в один месяц стерли бы мы шигуней с лица земли, а с ними и прочие горские племена.

Братья Фиаха, Фиана и Фиахна из княжества Киаран были похожи, как три желудя с одной ветки, как три ножа, выкованных одним кузнецом. Родились они в один день, с разницей лишь в четверть часа, и с младенчества даже мать различала их только по родинкам. У старшего Фиахи родинка была над левой бровью, у среднего Фианы – на правой щеке, у младшего Фиахны – над верхней губой.

С юных лет отличались братья большой силой и ловкостью, склонностью к охоте и военному ремеслу. Поступив в войско киаранского князя, стали они славными воинами, и каждый убил множество врагов. Обычай же их был таков: ни на минуту не расставались они друг с другом, ели и спали вместе, ходили в бой и в дозор. Не раз командиры предлагали пожаловать им звания сотников, но близнецы отказывались, не желая отдаляться друг от друга.

Напрасно заглядывались на них девы, и женщины, и даже иные мужчины. Близнецы ни разу не посмотрели ни на кого с желанием.

Когда Ашурран случилось увидеть близнецов, сердце ее вмиг наполнилось любовным томлением. Воистину были они хороши: пригожие и миловидные, совершенные душой и телом. Сравнялось им в ту пору двадцать пять лет. Были они высоки и стройны, будто сосны на морском берегу, с широкими плечами и узкими бедрами, с шеей оленя и ногами породистого скакуна. Сияли их серые глаза под ресницами длинными и черными, как стрелы шигуней, и каждый взмах ресниц ранил в самое сердце. Волосы их были цвета воронова крыла, кожа белее цветущей яблони, а родинки подобны черным жемчужинам.

– Кто эти трое? – спросила Ашурран, сгорая от нетерпения.

– Это братья Фиаха, Фиана и Фиахна из Киарана. Воистину хороши эти трое! Девичья повадка у них и братские сердца, доблесть медведя и бешенство льва.

– Ничего бы я так не желала, как разделить с ними время и ложе, – сказала Ашурран, хлопнув себя по бедру.

Воины рассмеялись, услышав ее слова.

– Забудь о своем желании, о лучший воин из женщин, лучшая женщина из воинов! Эти трое делят время и ложе только друг с другом, ибо поклялись они никогда не любить одну женщину, только трех сестер-близнецов, похожих, как три капли воды, у которых были бы такие же родинки, как у них самих. А поскольку найти таких вряд ли возможно, никогда им не познать женских объятий.

– Что ж, посмотрим, – сказала Ашурран, и глаза ее блеснули.

Дождалась она, когда братья пойдут купаться в лесном озере, и спряталась в кустах. Сломала она ветку орешника, обмакнула палец в коричневый сок и нарисовала себе родинку над верхней губой. Тем временем братья разделись и вошли в воду. Улучив минутку, Ашурран подкралась поближе, вспомнив уроки, полученные в разбойничьей шайке, и стянула узорчатый пояс младшего из братьев.

Вдоволь накупавшись, братья вышли из воды, оделись и собрались уходить. Хватился Фиахна своего пояса и стал его искать, но никак не мог найти.

– Не ждите меня, – сказал он братьям. – Я найду пропажу и тотчас вас догоню.

Только братья его скрылись из виду, как вышла навстречу Фиахне высокая дева в одежде воина и с его поясом в руках. Посмотрел на нее Фиахна и увидел, что она смугла и хороша собой, белые зубы ее блестят в улыбке, синие глаза смотрят приветливо, а над губой родинка, совсем как у него. Забилось сердце Фиахны быстрее, однако постарался он напустить на себя неприступный вид и сказал:

– Не тебе принадлежит этот пояс, девушка, так что отдай его мне.

– Возьми сам, – улыбнулась Ашурран.

И стали они бороться, и хоть был Фиахна силен, девушка была ловка, как змея, и не мог он ее одолеть.

– Что ты хочешь за этот пояс? – спросил он.

– Хочу я твоей любви, – отвечала она без смущения.

– Попроси у меня другого, ибо этого я не могу тебе дать. Нас трое братьев-близнецов, и предсказано нам, что полюбим мы одну и ту же женщину и все трое погибнем из-за нее. Потому никто из нас не делит ложе с женщиной.

– Разве ты ребенок, чтобы верить во всякие сказки! – воскликнула Ашурран со смехом. – Есть у меня две сестры, похожих на меня, так что не отличишь. И предсказали нам, что нельзя нам делить ложе ни с кем, кроме трех братьев. Однако нарушили мы этот запрет, и ничего страшного с нами не случилось.

– Две сестры? – вскричал Фиахна. – А есть ли у них, как у тебя, родинки на лице?

– У старшей родинка над левой бровью, и у средней родинка на правой щеке, у меня же, как у тебя, над верхней губой, и это единственный признак, по которому нас можно отличить друг от друга.

– Где же они сейчас?

– Одна промышляет разбоем на лесной дороге, а вторая – знатная дама в городе, книжница и искусница. Если подаришь мне свои ласки, пошлю я им весточку, и немедля прибудут они сюда.

Поверил ей Фиахна и не противился больше. Прижался он к Ашурран, охваченный любовной горячкой, и не отрывался от нее, пока не соединились они трижды.

На прощанье отдал он ей свой браслет, она же велела ему рассказать о случившемся братьям.

На следующий день братья опять пошли купаться к озеру и на этот раз следили за одеждой во все глаза. Напрасно – так и не удалось им заметить, как Ашурран украла пояс среднего брата. Когда остался Фиана один, выступила ему навстречу дева в черной кожаной одежде, с черным платком на волосах, с двумя кинжалами. Лицо ее было раскрашено полосами сажи, как это делают лесные разбойники, чтобы скрываться незамеченными в тенях. Схватив друг друга в объятия, упали они в зеленую траву и стали забавляться, как два лосося в морских волнах, свиваясь и сплетаясь в объятиях. И Фиана тоже подарил деве свой браслет.

На третий день старшему брату Фиахе явилась высокая дева в длинном платье, с распущенными по плечам волосами, с книгой в руке. Они слились в поцелуе, опустились на мягкий мох и подарили друг другу самые страстные ласки. И Фиаха тоже отдал деве браслет.

Наутро явилась к ним Ашурран и показала три браслета, надетых на правую руку.

Поняли братья, что провела их хитроумная дева, и опечалились.

– Сердцу не прикажешь, – сказала она. – Полюбила я вас, как только увидела, и не могла изыскать иного способа, кроме обмана. Однако, правду сказать, не такой уж это обман. Фальшивыми были только родинки, но не слова о любви. Что касается трех женщин, что вы видели, то все они есть во мне. Родилась я воином, но случалось мне и лихим ремеслом промышлять, и носить покрывало знатной дамы. Если таково будет ваше желание, верну я вам ваши браслеты и больше никогда на вашей дороге не встану.

– Что ж, – сказал старший Фиаха. – Видно, на роду нам написано любить одну женщину. Садись и раздели с нами трапезу и ложе.

Стала Ашурран жить с братьями в одном шатре, и с тех пор они не разлучались, вместе ходили в бой и в дозор, и была сильна их любовь друг к другу, как вода в половодье. Но кто может спорить с роком? Недолгим было их счастье.

В одном сражении случилось так, что Ашурран в горячке боя вырвалась вперед, рубя шигуней налево и направо, и тут убили под ней коня. Спрыгнула она на землю, закрываясь щитом, и кольцо врагов сомкнулось вокруг нее. Увидев это, закричали разом братья, будто соколы, бросающиеся на добычу, и стали пробиваться к ней. Один из шигуней готов был уже поразить Ашурран копьем, но тут Фиаха закрыл ее своим телом, и вошло ему копье под нагрудник и вышло из спины. Захлебываясь кровью, сказал он:

– Нет судьбы почетней, чем умереть за свою землю и свою женщину!

И с этими словами умер Фиаха.

Испустили тогда оба брата горестный крик, будто чайки над гибнущим кораблем, и с удвоенной силой принялись рубить врагов. Но тут сломался меч в руке Фианы, и поразил его шигунь в сочленение доспеха. Зашатался Фиана и рухнул на землю, как подрубленное дерево. Закричал Фиахна, как раненый зверь, отбросил щит свой в сторону, подобрал с земли меч и принялся рубиться двумя руками, стоя спиной к спине с Ашурран. Так они сражались, пока не подошло подкрепление, и много раз были ранены оба, с ног до головы покрывшись своей и чужой кровью.

Когда закончился бой, упал Фиахна на колени над телами своих братьев. Ни слезинки не выкатилось из глаз его, но сердце плакало кровавыми слезами.

– Исполнилось пророчество, – сказал он. – Мои братья мертвы, и мне не дожить до рассвета, слишком тяжелы мои раны. Прощай, Ашурран, и знай, что я ни о чем не жалею, только о том, что отстал от моих любимых братьев на этом славном пути.

И с этими словами он вырвал из груди наконечник стрелы и пал бездыханным рядом с телами братьев. Глаза его навеки закрылись.

Так погибли Фиаха, Фиана и Фиахна из Киарана.

Ашурран насыпала на могиле братьев высокий курган и по аррианскому обычаю похоронила с ними оружие, коней и собак. Три месяца и три дня они были вместе, и втрое дольше оплакивала их Ашурран, не сходясь ни с женщиной, ни с мужчиной.

Жарко приходилось войскам киаранского князя. Варвары с гор напирали нескончаемой лавиной, и на место каждого убитого десять новых вставали. Княжеское войско таяло, будто ледник под холодным горным солнцем, по капле, но неуклонно. Взамен убитых сотников и тысяцких стали даже женщин ставить, чего никогда раньше не бывало. Дрались они с врагом остервенело, защищая свою землю не хуже мужчин, и среди воинов снискали уважение. Превыше всего прославилась твердой рукой Ашурран, ненавистью пылавшая после гибели трех своих возлюбленных.

Между тем война затягивалась, и конца ей не было видно. Тогда король Юнана прислал в княжество Киаран своего военачальника с большим войском.

Военачальник короля Матолви Бычий Рог был мужчина рослый, с могучими ногами и руками, грудью, как осадный щит, и голосом зычным, как звук боевого рога. Одни говорили, что именно потому получил он свое прозвище. Другие возражали, что зовется он так, потому что всегда носит с собой огромный бычий рог, окованный серебром, однако не для того чтобы трубить в него во время битвы. "На это и моего собственного голоса хватит!" – хвалился он. В рог он требовал на пирах налить доверху пенного эля или хмельного вина и осушал, не отрываясь. Иные же говорили, что прозвище дано ему потому, что он голыми руками мог вырвать рог у быка. Рассказывали, что десяти лет от роду был он хилым и болезненным ребенком. Тогда взял Матолви новорожденного бычка и занес его на высокую сторожевую башню, на сто пятнадцать ступенек. И стал так поступать каждый день, а иногда и дважды в день. Поначалу тяжело ему приходилось. Но бычок рос, и вместе с ним росла сила Матолви. И в пятнадцать лет он играючи брал на плечи рослого быка и заносил на башню. Вот каков был военачальник короля Матолви Бычий Рог!

Был он славен не только телесной силой, но и силой ума, и силой воинского духа. Не одну битву выиграл он для своего короля; среди прочего знаменит он был тем, что покорил племена белгов и тарнов, населяющих остров Белг, и собрал с них огромную дань золотом, серебром, оружием и мехами. Так он пришелся по сердцу воинственным племенам Белга, превыше всего ценящим доблесть да удальство, что не держали они на него зла за поражение, охотно пировали с ним и охотились.

Прибыв в Киаран, устроил он смотр княжеским войскам. Проезжая мимо строя, приметил он Ашурран в алом плаще тысяцкого и сказал так:

– Видно, совсем плохи дела в Киаране, если уж девиц в войско набирают. Откуда у тебя красный плащ, милая, или с любовником в темноте обменялась ненароком?

– Был он раньше белым, да кровью врагов окрасился, – не моргнув глазом, отвечала Ашурран.

А надо сказать, что белые плащи тогда только военачальники да князья носили.

Усмехнулся Матолви при виде такой дерзости и подъехал поближе.

– За какие заслуги пожаловали тебе звание тысяцкого? – спросил он уже более приветливо. – Не за то ли, что в одиночку удержала Эссилтскую переправу?

– Нет, не за то. За то, что я в одиночку удержала Эссилтскую переправу, было пожаловано мне звание сотника. А звание тысяцкого пожаловано мне за то, что убила я в поединке вождя шигуней Ахсаргату.

– Быть того не может! – вскричал в удивлении Матолви. – Слышал я, что Ахсаргата – богатырь, каких мало!

– Что ж, мало таких богатырей, как Ахсаргата, а таких, как я, Ашурран, дочь Аргамайды, в этом мире и вовсе нет! – гордо ответила воительница.

– Вижу я, что без меры ты дерзка, девушка! Посмотрим, так ли остер твой меч, как язык!

И велел ей выйти на поединок с одним из своих тысяцких.

– Разве по чести биться друг с другом, когда враг у ворот! – сказала презрительно Ашурран. – А чтобы не думал ты, будто я струсила, сделаем вот как. Неподалеку отсюда, на горе засел отряд варваров. Оттуда они обстреливают из луков наши ряды, а на нападающих сбрасывают камни. Я возьму полсотни человек и пойду приступом с юга, а лучший из твоих воинов с полусотней солдат – с севера. Кто из нас первым вступит на вершину, тот и лучший.

Матолви хлопнул себя по бедру, глаза его загорелись.

– Ради такого дела сам я пойду, никого посылать не буду. Посмотрим, каковы в бою киаранские девицы.

Любил королевский военачальник подобные авантюры, и не было еще случая, чтобы он кого-то из своих воинов послал на опасное задание, а сам остался в стороне.

Вылазку назначили на следующую ночь. В предутренний час двинулись сто человек на штурм, скрытно перебегая между камнями, половина с южного склона, половина с северного. Воины мигом очистили гору от варваров, только на вершине еще пряталось несколько человек, постреливая из луков. Матолви выставил своих лучников для прикрытия, сам с несколькими самыми опытными солдатами стал подниматься на вершину. С десяток варваров они убили, кого метательным ножом, кого копьем, кого врукопашную, тут и перестали сыпаться черные стрелы.

Ступил Матолви на вершину: никого, только ветер свищет да трупы валяются. Возрадовался он, что посрамлена хвастливая дева.

А тут Ашурран из землянки выкатывает бочонок.

– Давай пропустим по глотку. Это доброе вино, из киаранских же погребов, варварами отнятое. Сегодня мы с тобой восстановили справедливость.

Крякнул Матолви, закусил губу, не зная, что сказать. А потом хлопнул себя по бедру и рассмеялся.

– По душе мне твоя отвага, Ашурран, дочь Аргамайды! Поистине не зря носишь ты алый плащ. Не встречал я еще равных тебе.

С той поры крепко сдружились Ашурран и Матолви. Не садился он ни есть, ни пить без нее, на советах первой ее слушал, и в бою вместе с нею дрался в первых рядах. Так они были близки, что водой не разольешь, и одного только никогда не делили – ложа. Убедил Матолви киаранского князя сделать Ашурран военачальницей – неслыханное дело! Немало совершили они славных деяний, о которых еще долго пели сказители. Однако по прошествии многих лет трудно стало отделять в них правду от вымысла.

Рассказывают, что как-то раз на пиру вышел у Матолви спор с Ашурран, вино из какого города лучше.

Один из сотников сказал:

– Не о чем тут спорить. Каждый знает, что лучше всего вино из Лабрины.

– Ну так нынче же ночью будем мы пировать в Лабрине! – воскликнул Матолви, хмельной от вина.

– Невозможно это, вокруг Лабрины осадой стоит три тысячи шигуней.

– Не привык я отказываться от своего слова, – заявил Матолви, хватив кулаком по столу, и Ашурран ему вторила.

Не откладывая на утро, взяли они тысячу воинов, ударили по шигуням с беспримерной наглостью и рассеяли их, после чего отворили винные погреба в Лабрине и пропьянствовали до утра.

Множество шигуней положили Ашурран и Матолви Бычий Рог, и победа склонилась на сторону Киарана. Однако никак не могли они отыскать тайную крепость шигуней, укрытую в горах. Оставить ее – так потом шигуни век будут донимать набегами. Никто же из тех, кто знал местонахождение крепости, живым в плен не сдавался. И вот случилось так, что в одном из боев Ашурран попала к варварам в плен. Притащили ее в крепость связанной и бросили к ногам вождя Ахсарты.

– Так, значит, ты та самая воительница, что убила моего брата Ахсаргату! Готовься к мучительной смерти, женщина! – вскричал вождь.

– Смерти я не боюсь, – отвечала Ашурран бесстрашно. – Однако удивлена я, что не желаешь ты стребовать с киаранского князя выкуп за жизнь твоего брата.

Верен был расчет Ашурран, ведь шигуни отличались алчностью, особенно до всякого скота.

– Какой бы выкуп дал киаранский князь за жизнь моего брата? – спросил Ахсарта.

– Дал бы он тебе тысячу быков однорогих, тысячу быков двурогих и тысячу трехрогих. Передай ему эти слова от меня, да еще скажи, пусть гонят перед стадом быка с белой головой, а если заупрямится он, то пусть пригрозят отрезать ему нос и уши. И пусть гонят быков правым боком к закату, это хорошая примета.

– Вот это диво! – сказал Ахсарта, укусив от удивления большой палец. – Не убью я тебя, пока не пригонят выкуп. Посмотрим, правдивы ли твои слова.

Послал он к киаранскому князю своего человека с коровьим черепом на копье. Издавна было это у варваров знаком переговоров. Варвар бросил перед князем коровий череп и передал слова Ашурран.

Князь чуть было не вспылил, но удержал его Матолви.

– Ашурран знак нам подает. Тысяча быков однорогих – это тысяча мечников, тысяча быков двурогих – копейщики, быки трехрогие – лучники. Дорогу до крепости нам покажет вестник. Смерти он не боится, пыток тоже, но отрезать нос и уши, по понятиям варваров – страшный позор, хуже смерти. А крепость следует брать с западной стороны, повернувшись правым боком к закату.

Собрал Матолви войско и повел на твердыню шигуней. Когда осадили они крепость, понял Ахсарта, что его обманули. Ринулся он в темницу, где держали Ашурран, желая предать ее мучительной смерти. Однако пуста была темница, только валялись на полу цепи с расплавленными звеньями и решетка, вынутая из окна. Не зря Ашурран училась владеть своей магической силой, в нужный час пальцы ее, пылающие, как угли, без труда справились с оковами. И Ахсарту она могла бы подстеречь и убить, но оставила это право Матолви, чего давно его сердце желало. И пал Ахсарта от руки королевского военачальника, а остатки его войска бежали в горы.

Разгромив шигуней, Матолви с Ашурран зазимовали в Киаране. Киаранский князь ничего не жалел для своих избавителей. Жарились для них целые быки на вертелах, рекой лилось вино, на пиру прислуживали самые красивые юноши и девушки. Не могла Ашурран надивиться изысканной роскоши княжеского дворца и богатству Киарана. Матолви же, напиваясь, похвалялся:

– По сравнению с королевскими палатами в Кассандане это хлев для свиней, а сам киаранский князь по сравнению с королем Огинтой не лучше смерда!

Всегда был во хмелю невоздержан на язык Матолви. Эти слова сослужили ему плохую службу. Киаранский князь затаил на него злобу, но не о том сейчас речь.

Когда наступила весна, стали повсюду в Киаране устраивать празднества и ярмарки. Киаранские ярмарки славились по всему Юнану, приезжали на них даже мирные варвары-нызги, торговать пушниной и дичью. Однако в этом году никто из нызгов не приехал.

Удивило это киаранского князя. Он послал разведчиков в земли нызгов, но разведчики не вернулись. Трудно было не заподозрить недоброе! Вызвал он Ашурран и Матолви на совет.

– Должно быть, появился у варваров новый воинственный вождь, и решил он начать с покорения нызгов. Следует преподать ему урок, чтобы он не подумал пойти по пути Ахсарты и Ахсаргаты.

Взяв войско, Ашурран и Матолви двинулись в поход и скоро дошли до земель нызгов, которые располагались на самой границе Великого леса.

Всюду их встретили смерть и запустение. Поистине ужасная картина! От жилищ нызгов остались одни лишь пепелища, среди которых одиноко белели кости, отмытые дождями от сажи. Никто не уцелел – ни воин, ни женщина, ни ребенок. Рядом со своими хозяевами лежали черепа охотничьих собак и ловчих беркутов. Кое-где и следа не осталось от поселений нызгов – пепел унесли с собой талые воды, а кости растащили дикие звери. По всему было видно, что нападение произошло внезапно, а тех, кто успевал выскочить из горящих жилищ, добивали и швыряли обратно.

– Только горные дикари способны на такую жестокость! – воскликнул Матолви.

– Не похоже это на горцев, – хмурясь, отвечала Ашурран. – Не в обычае у них нападать зимой или поздней осенью. И зачем им нищие нызги? У них и взять-то нечего, даже коней и коров нет. Разве что женщин угнать. Отчего же тогда так много женщин и детей убито в своих жилищах, отчего горцы не угнали их с собой?

– Не иначе как это кровная месть, – сказал, подумав, Матолви.

Ашурран спешилась и принялась мечом разгребать окаменевшую золу.

– Не похоже это на горцев, – снова сказала она. – Посмотри, не взято отсюда ничего, даже глиняного черепка. Немного у нызгов серебра, но и оно осталось нетронутым. А при кровной мести принято забирать все имущество убитых в качестве выкупа.

Тогда Матолви пригляделся получше к останкам и тоже нахмурился. Трупы истлели за зиму до костей, однако же видно было, что убиты они с поистине нечеловеческой силой, черепа и грудные клетки разрублены с одного удара.

– Каким оружием это сделано? – спросил он.

И никто не смог ему ответить, ибо прекрасно было известно, что оружие у горцев из плохого железа.

Ашурран между тем искала стрелы, но ни одной не нашла, хотя на костях были заметны следы от них. Вероятно, нападавшие собрали стрелы и унесли с собой.

Военачальники разослали вокруг разведчиков, наказав им передвигаться большими отрядами, не теряя друг друга из виду. Разведчики не обнаружили ни следа неприятеля – ни кострищ, ни брошенных вещей, ни следов трапезы.

Гнетущее чувство охватило людей в этом краю смерти.

– Будто бы небесный огонь поразил нызгов, – стали они перешептываться.

– И то верно, не простой это был огонь, – сказала Ашурран. – Разве шатры из шкур могут так жарко гореть, что оплавились медные браслеты и бронзовые клинки?

Так и не найдя ответов, вернулись они ни с чем в Киаран.

Киаранский князь не слишком огорчился, узнав о гибели нызгов.

– Теперь можно отправить поселенцев на эти земли, – сказал он.

– На вашем месте я б не торопилась это делать, – сказала Ашурран. – Ведь неизвестно, кто убил их.

Матолви пришла пора возвращаться в Кассандану, однако он остался, отправив гонца к королю Огинте с рассказом о случившемся.

Киаранский князь разослал гонцов и шпионов к варварским племенам, спрашивая, что известно им об уничтожении нызгов. Оказалось, весть о страшной судьбе мирного племени уже разнеслась по горам. Каждое варварское племя или хвалилось этим злодеянием, или сваливало его на своих врагов. Только следопыты из маленького племени саууаев сказали:

– Нызги разгневали духов леса, и духи леса убили их.

У слышавших это даже мороз по коже прошел.

А следом еще одна худая весть подоспела. Несколько лесных поселений киаранских дровосеков были подобным же образом разорены и разрушены. Прежде думали, что не подают они вестей из-за весенней распутицы. Напуганные слухами о лесных духах, послали к ним людей и не застали никого в живых.

Жители Киарана спешно принялись вооружаться и не ложились больше спать, не выставив дозорных и не положив у кровати косу или рогатину.

Князь устроил совет, пригласив на него всех именитых людей своего княжества, в том числе Ашурран и Матолви. Долго они судили и рядили, пока Ашурран не вышла вперед.

– Может, и есть правда в россказнях про лесных духов. Посмотрите на карту. Все убийства совершались не больше чем в тридцати милях от Великого леса.

– Как можно верить в эти бабушкины сказки! Должно быть, убийства – дело рук разбойников или варваров.

– Животное, которое выглядит, как собака, и лает, как собака, я называю собакой, даже если на самом деле это лунный дракон Фэньлай. Что, если в глубине Великого леса живет неизвестное нам племя людей или нелюдей?

– Почему же тогда раньше они не давали о себе знать?

– Может, они из тех, кто долго запрягает, да быстро едет. Кончилось у них терпение, и решили они отомстить за свои обиды, за то, что люди сжигают леса под пашни да рощи вырубают.

– Суеверна, как все простолюдины, – громко прошептал князь своим приближенным, и все засмеялись.

Ашурран побледнела от злости и закусила губу, однако ничего не сказала.

– Я согласен с вашей военачальницей, князь, – вступил в разговор Матолви.

– Если это чужое племя, которое решило выступить против нас, почему не сделали они это по всем правилам – не выслали послов, не объявили войну, не выступили открыто, вооруженным войском?

– Откуда нам знать обычаи и правила чужих племен, – пожал плечами Матолви. – Нам следует собрать войско и двинуться на юго-восток, к Солху. Если верны наши предположения, на Солх вскоре обрушится удар.

– Что за чушь! – вскричал князь, не скрывая уже своей враждебности. – Оголить наши границы перед варварами? Может, это их военная хитрость – напугать нас неведомой угрозой, чтобы вывели мы войска из Киарана. Я этого не позволю!

– Как военачальник короля Юнана, могу я требовать от вас военной помощи. Если не выполните вы эти требования, то будете считаться изменником. В таком случае имею я право вершить здесь суд и наказывать виновных именем короля.

Долго бы они еще препирались, если бы неожиданно не появился тут гонец из приграничного поселения.

Чуть живой от долгой скачки, бросился он к ногам князя с криком:

– Зарево над Солхом!

Повернулся Матолви к князю и сказал:

– Сдается мне, это неведомый враг пострашнее будет, чем варвары. Варвары угоняют с собой девушек и юношей, лошадей и коров, эти же в живых не оставляют никого.

И спешно выступили они в поход: Матолви с двумя тысячами войска и Ашурран с тысячей.

Военачальники, придя в Солх, обнаружили, что предан он мечу и огню и превращен в выжженную пустыню. Каждое творение человеческих рук разрушено до основания или сожжено дотла, и даже цветущие сады и озимые пашни уничтожены без всякой жалости. Уцелели только самые дальние поселения, но они были покинуты, жители в страхе бежали из них, куда глаза глядят. Немало таких беглецов встретили военачальники по дороге к Солху, на телегах или на своих двоих, с корзинами и узлами убогого домашнего скарба. Люди были так напуганы, что не могли толком ничего объяснить, только твердили: "Демоны! Гнев богов! Духи леса!"

– Не чародей ли какой наслал эту напасть? – задумчиво спросил Матолви, когда ехали они с Ашурран бок о бок во главе войска.

Покачала она головой.

– Нет. Убила их холодная сталь без всякого чародейства. И те, кто это сделал – создания из плоти и крови, а значит, не поздоровится им, когда окажутся от меня на расстоянии броска копья!

Чем дальше вглубь разоренной земли продвигались они, тем мрачнее становились лица воинов. Много повидали они за свою жизнь, но редко им приходилось быть свидетелями подобного зверства. Принято было тогда в Юнане, чтобы сражались между собой только войска, на поле удобном подальше от поселений. И мирных жителей никогда не трогали воины, разве только курицу украдут, девчонку или парнишку с собой сманят.

– Не могли такого сделать люди, – переговаривались воины. – Это просто бойня!

Среди княжеских воинов немало было таких, у кого в Солхе были родственники, друзья или просто знакомые. Одни боги знают, что теперь с ними сталось!

Все то же самое видели они, что в становище нызгов: пепел и трупы.

– Не человеческие руки ковали эти клинки, – сказала Ашурран, осматривая убитых. – Разрубают они дерево, как бумагу, а сталь и камень – как дерево. Стрелы их пробивают насквозь человека, прикрывшегося щитом. А разве видели мы когда-нибудь такие стрелы? – она вырезала из стены обгоревший обломок стрелы с наконечником в виде древесного листа, из блестящего металла, похожего на серебро, однако неизмеримо прочнее.

Ничего не отвечал на это Матолви, только хмурился.

С усердием обшаривали воины дома, ища выживших, но не находили никого. Нападавшие будто чуяли жертву, в какую бы дыру та ни забилась, и всегда добивали. Тот, кто не был убит, погибал от огня. Среди жителей Солха много было тех, кто носил оружие и умело им владел, и успели они оказать сопротивление захватчикам. Сражались они до последнего у порогов своих домов, и, верно, кому-то из них удавалось прихватить с собой на тот свет хотя бы одного врага. Но трупы, если они и были, захватчики унесли с собой.

Издалека увидела Ашурран дымящиеся развалины таверны "Пьяный медведь". Словно в насмешку, столб с вывеской уцелел, и она раскачивалась на ветру, жалобно поскрипывая.

Сердце Ашурран будто латной перчаткой сжало, латной перчаткой со стальными шипами. Хоть надеяться было не на что, она все-таки надеялась. Может быть, Кеанмайр с Элатой успели убежать или спрятаться? Или того лучше, задолго до нападения закрыли таверну и уехали навестить родственников?

Сойдя с коня, подошла она к развалинам и у самого порога, под обгорелыми балками, увидела золотые с серебром локоны Кеанмайр. Только по ним можно было опознать ее тело, да еще по щиту и мечу. А рядом с ней лежал Элата, сжимая лук и колчан.

Ашурран почернела лицом и долго стояла, глядя на мертвые тела, и воины не осмеливались к ней приближаться, так ее вид был страшен.

Прошептала она:

– Клянусь отомстить за тебя, о возлюбленная моя, женщина с сердцем льва, с сияющей, как солнце, улыбкой!

Ашурран села в седло и направила коня дальше в скорбном молчании.

Проходя мимо разрушенного дома, воины услышали слабый стон из подпола и нашли там мальчика. Он был весь в ожогах, умирал от голода и жажды, но все-таки был жив.

– Сделай так, чтобы парень смог говорить, – сказала Ашурран войсковому лекарю, бросив ему кошелек с золотом.

Речь мальчика была бессвязной и сбивчивой. Говорил он о своих погибших братьях, об отце, о призраках в зеленой чешуе, с раскрашенными лицами, быстрых и сильных, как лесные звери, и столь же безжалостных.

– Они повсюду, повсюду… прячутся в тумане, вырастают из-под земли, прыгают с неба… глазом невозможно уследить за ними…

– Скажи, откуда они пришли! – потребовала Ашурран.

– Из Великого леса… – прошептал мальчик и потерял сознание.

Ашурран приказала доставить его в безопасное место, и если он, придя в себя, расскажет что-нибудь толковое, немедленно ей доложить.

Обыскав развалины, воины обнаружили тела шести братьев мальчика и его седобородого отца; матери, сестер и невесток. У всех было оружие, даже самая юная девушка сжимала кинжал.

– Доблестные это были люди, а мы даже не можем похоронить их, как подобает! – с горечью сказал Матолви.

У старшего из братьев на тяжелой секире запеклась кровь.

– Нет сомнений, это вражеская кровь, – сказала Ашурран. – Значит, они не призраки.

Наклонилась она и подняла отрубленную кисть руки в окровавленной зеленой перчатке. Ткань перчатки была тонкая, как паутинка, со сложным узором из переплетающихся нитей, нежнее и прочнее шелка. Сама рука была узкой и бледной, с длинными пальцами, как рука очень изящного юноши или девушки, с чуть заостренными ногтями, как носят модники-аристократы, с кожей белой и тонкой, без единого волоска или родинки, гладкой, будто бы светящейся изнутри. Рука была совершенно не тронута тленом, в отличие от мертвых тел жителей Солха.

– Странно, – заметила Ашурран. – Рука вроде бы человеческая, и в то же время нет. Однако вот доказательство, что этих лесных тварей можно убить или ранить. Следует нам решить, что делать дальше.

Были такие, кто выступал за то, чтобы дождаться подкрепления, но большинство горело желанием вступить в бой.

– Мы покажем этим демонам, что такое добрая сталь!

Гневом и местью пылали сердца воинов, и если б это пламя способно было зажечь дерево, верно, запылал бы Великий лес, как от лесного пожара. Но людям оставалось полагаться лишь на стальные клинки, ибо не было с ними ни машин метательных, ни щитов осадных, ни чародейских свитков; да и немного пользы было бы от них в лесной чаще.

Грозным и недобрым выглядел Великий лес. Лучи солнца почти не проникали между листьями. Кругом царила тишина: не пели птицы, даже листва не шумела. Кто бы сомневался, что это не к добру! Воины старались ступать осторожно, и многие опасливо прощупывали перед собой дорогу древком копья – не наткнуться бы на медвежью яму или на другую охотничью ловушку. Пальцы людей сжимались на рукоятках мечей и древках копий, и даже лучники вооружились клинками, не полагаясь на стрелы в густом лесу.

Туманная дымка поползла между деревьями, постепенно сгущаясь. Вот она скрыла сапоги воинов; вот поднялась выше, влажными поцелуями касаясь кожи, и мурашки бежали по спинам людей в предчувствии недоброго. Но по-прежнему не было видно врагов, сколько ни вглядывались и ни вслушивались люди. И чтобы сделать шаг, требовалось им больше мужества, чем для того, чтобы одному против пятерых варваров выйти, ибо такова природа человека, что неизвестная опасность страшит больше известной.

Туман сгустился и скрыл воинов друг от друга, и тишина зазвенела, и смерть обрушилась из лесной чащи. Полетели из-за деревьев стрелы, будто сверкающий стальной дождь, и каждая стрела находила цель. Тщетно воины бросались вперед, желая сойтись с врагом на длину клинка. Впустую рубили они воздух, не видя своих противников. С криком падали на зеленую траву, а иные и вскрикнуть не успевали.

Стрелы косили людей, ветви деревьев оплетали ноги и руки, ядовитый туман душил, острые лезвия на длинных рукоятках разили, как молнии. Лишь смутно можно было разглядеть высокие фигуры в зеленой облегающей одежде, которые наносили удар и снова растворялись в тумане. Крик и стон умирающих стоял над лесом, звон клинков, пение стрел, ржание лошадей, в страхе встающих на дыбы.

– Надо уходить! – закричал Матолви зычно, перекрикивая шум боя. – Отступаем! Отступаем!

Он направил коня к Ашурран, которая, укрывшись за своим чудесным щитом, отражала удары.

– Я никогда не отступала, и впредь этого не будет! – огрызнулась она.

Тогда Матолви, недолго думая, ударил ее древком копья в шлем, вскинул на седло и вынес из боя.

Оставшиеся в живых подчинились приказу и стали отступать, не показывая врагу спину, стараясь щитом и мечом прикрыть свой отход. Лесные демоны преследовали людей до границ Великого леса, желая истребить до единого, и даже те, кто покинул лесные своды, падали от копий и стрел, пущенных на невиданное расстояние.

Меньше тысячи бойцов вернулось из проклятого леса, и стали эту битву называть Битвой Багряных листьев: потому что листья в лесу окрасились красным, будто осень пришла, и воинов полегло, как листьев на деревьях, и наконечники стрел, уносивших жизнь, были подобны серебряным листьям, обагренным кровью.

И сложены были такие слова о битве:

Словно листья дубравные в летние дни,

Еще вечером так красовались они;

Словно листья дубравные в вихре зимы,

Их к рассвету лежали рассеяны тьмы. (Дж.Байрон, "Поражение Сеннахериба")

Будто мало было горечи поражения, наутро людей ждало зрелище еще более страшное. Воины, павшие в битве, вынесены были на опушку леса, и каждому мертвецу рот был засыпан горстью зерна. Послание это было понятно без слов. "Если вы желаете растить хлеб в наших землях и вырубать леса под пашни, вот такое пиршество вас ждет!" И у многих павших сняты были скальпы, будто охотничьи трофеи, отрублены уши или правые руки.

Долго обстреливали лучники опушку леса, так что посеченная стрелами листва осыпалась на землю. Только тогда решились люди подойти и забрать тела своих павших братьев. И было их числом не более двух сотен; а все прочие навеки сгинули в лесной чаще, и даже костей их никогда не нашли.

После разорения Солха неведомый враг исчез, как будто его и не было, не учиняя больше никаких нападений. Ашурран и Матолви с остатками войска отошли к границам княжества Фаларис и заняли брошенный княжеский замок. Сам князь Фалариса с чадами и домочадцами укрывался у правительницы Аолайго, презрев долг сюзерена по отношению к Солху.

Ашурран первым делом разослала гонцов во все храмы и замки, где имелась хоть сколько-нибудь примечательная библиотека, чтобы они искали в книгах упоминания об обитателях Великого леса и расспрашивали ученых людей. Однако ничего не было найдено ни в старинных хрониках, ни в трудах ученых и магов, ни в повестях о чудесных путешествиях.

Призвала она к себе мальчика, спасенного в Солхе. Мог он уже вставать с постели, хотя еще не полностью оправился от ран. Сердце видевших его содрогалось от жалости, ибо шрамы от ожогов обезобразили его лицо, а ведь иначе быть бы ему красивым юношей.

Немного смог он прибавить к своему прежнему рассказу, да и Ашурран теперь собственными глазами видела демонов.

Вот что еще сказал мальчик:

– Старики, бывало, рассказывали нам всякие байки о духах леса – их еще называют альвы или эльфы. Будто бы они прекрасны, как боги, бессмертны и могущественны. Поступь их так легка, что не приминает траву, и кожа их светится в темноте, а глаза сияют, как звезды в ночи. Будто бы они свистом приманивают диких зверей, а людей зачаровывают пением. Когда кто-то не возвращался из леса, а временами такое случалось, говорили, что его завлекли духи. А еще говорят, что лет десять назад в лесу поймали двух духов – юношу и девушку. Девушка вроде бы сразу умерла, а мужчину еще долго возили по Солху в клетке голым, показывая за деньги в базарные дни. Отец видел его и даже меня с собою брал, но я был слишком мал тогда и не помню. А еще говорят, будто чародеи якшаются с этими духами, вызывают их к себе на помощь или берут себе их женщин в жены.

Отправилась Ашурран к чародейке Леворхам. Чародейка встретила ее, одетая в траурные одежды.

– Горько мне слышать, как пострадал цветущий Солх, сколько мук изведали его жители.

– Расскажи мне о лесных духах, – попросила ее Ашурран.

– Мы называем их Древними, ибо они населяли эти земли задолго до людей, и верно, будут населять их долго после того, как люди исчезнут с лица земли. То, что мы называем Юнан, исстари было их вотчиной, и то, что доныне находят люди – развалины гигантских сооружений, могильные камни, украшения, надписи на неизвестном языке – все это оставлено ими. Однако постепенно Древние переселились в Великий лес – то ли спасались от людей, то ли просто предпочли его тенистые своды открытым пространствам. Они скрылись от людских глаз, и люди даже не подозревали об их существовании. Те, кто встречался с ними, никогда не возвращались назад, потому что не могу я представить человека, способного промолчать о такой встрече.

Чародеи всегда интересовались Древними. Кое-кто даже сумел изучить их язык по сохранившимся надписям. Многие из них стремились проникнуть в Великий лес, ища встречи с Древними. Об этом нам известно немного. Вот что дошло до наших дней из записей Арахдзау, одного из самых могущественных магов Юнана.

Она открыла книгу и прочла:

"Древние, называющие себя Грейна Тиаллэ Аланн, то есть народ Великого леса, высоки ростом, стройны, с узкой костью, длинными членами тела. Особенностью их облика являются заостренные кверху уши и брови, поднятые к вискам. На взгляд человека они кажутся прекрасными, как греза, однако я затрудняюсь сказать, присуще ли это свойство их лицам и телам на самом деле или вызывается чарами. Они обладают большими познаниями в магии, кузнечном и строительном деле, в наблюдении за ходом небесных светил, в разнообразных ремеслах и изящных искусствах. При всем этом они в поведении своем холодны и рассудочны, лишены чувственных порывов и человеческих страстей. Такими могли быть люди, если бы бог решил создать их совершенными".

– Это все, – Леворхам захлопнула книгу. – Я слышала еще, что они бессмертны.

– Их нельзя убить?

– Можно, но чрезвычайно трудно.

– Кровь у них такая же красная, как у людей.

– Да, но они намного проворнее людей, искуснее в обращении с оружием. К тому же, раны их затягиваются быстрее, и даже от самых страшных увечий они не умирают, как хрупкие смертные.

– Почему эти совершенные бессмертные создания вдруг решили напасть на людей?

– Я думаю, это предупреждение. Они вовсе не хотят уничтожить весь человеческий род. Они лишь выжгли поселения тех, кто досаждал им, рубил деревья, охотился, распахивал поляны. Как крестьянин выжигает гнездо ос или муравьев.

Ашурран от злости даже побледнела.

– Значит, мы для них вроде муравьев! Ну что ж, когда муравьев много, они могут живую собаку до смерти сожрать. Пусть увидят Древние, что люди умеют больно кусаться! А вы, чародеи, на чьей стороне будете, когда начнется война?

– Каждый может говорить только за себя. Думается мне, что большинство скажет: мое дело сторона.

– А ты сама, чародейка Леворхам, чью сторону выберешь?

– Моему сердцу дороги купола и башни Кассанданы, и не хочу я увидеть над ними зарево пожара. Я помогу тебе во всем, если ты выступишь против Древних. Только никогда с ними не справиться в лесу, там им знакомо все до последней травинки, все подчиняется их магии. В лесу у людей нет никаких шансов.

– Значит, мы выманим их на равнину и там сразимся.

– Каким же образом?

– А таким, каким они решили устрашить нас. Сожжем их дома и убьем всех, кого встретим. Это будет достойной местью за погибших.

Леворхам перенесла Ашурран в Солх, а сама отправилась искать помощи у чародеев Аолайго, Верлуа, Архизы и прочих земель. Однако безуспешными были ее попытки и просьбы о помощи. Никто из чародеев не согласился принять участие в войне, говоря, что дела смертных больше их не волнуют, и что палец о палец они не ударят, даже если Древние вознамерятся уничтожить весь род людской. Ни с чем прибыла Леворхам в фаларисский замок; ни с чем, кроме сострадания к судьбе людей и желания оказать им помощь.

Пока король собирал войско, Ашурран и Матолви всячески пытались выкурить врага из леса, устроив лесной пожар. Однако итог был всегда один: огонь угасал сам собой, а из леса летели стрелы, вынуждая воинов отступить. Сами Древние из леса не показывались.

– Надобно выслать парламентеров, – сказал Матолви, хоть не по душе была ему эта мысль, и не признавал он прежде переговоров с врагами.

– Разумно ли это? Без счета Древние убивали людей; и кто поручится, что известно им значение белого флага и белой одежды, – возразила Ашурран.

Однако попытка не пытка. Леворхам начертала на свитках несколько эльфийских рун, значение которых знала. Свитки привязали к стрелам и пустили в лес, но ни какому результату это не привело.

Сказала Ашурран так:

– Они нас боятся или ненавидят, что в сущности, одно и то же. Значит, договориться с ними не удастся.

И стало ясно, что неизбежна Великая война.

Огинта Онидзава, верховный правитель Юнана, коронован был в шестнадцать лет, когда внезапно скончался отец его, великий Ниэра. Нашлось множество недовольных этих решением, и младший брат его отца, по имени Ниида, стал в открытую домогаться короны, как более старший, более опытный и достойный. Бежав из Кассанданы, он вступил в союз с королем Верлуа и, собрав войско, двинулся на племянника. Ниида считал, что в открытом бою без труда одолеет неопытного юнца. Войско его подошло к столице и осадило ее. Советники уговаривали Огинту выслать парламентеров, однако юный король с негодованием отверг их советы и стал готовиться к битве.

Советники сказали тогда:

– По крайней мере, государь, не рискуйте свой головой и судьбой войска, назначьте командующего из числа умудренных опытом военачальников, испытанных в битвах!

Юный король на это возразил:

– Если я не могу сам вести воинов в сражение, то недостоин я сидеть на троне Юнана. Что до опытных военачальников, то Ниида ходил с ними в походы и пил с ними на пирах, все их уловки и приемы ему знакомы. Единственный военачальник, которого он не знает – это я сам.

Сказав так, король Огинта облачился в доспехи и принял командование войском. Воины, однако, встретили его угрюмо, переговариваясь между собой: "Этот мальчишка навлечет на нас гибель! Не лучше ли перейти на сторону Нииды и обрести зрелого и разумного правителя!" Другие возражали: "Огинта – единственный сын короля Юнана, и его назначил старый король своим преемником, передав перед смертью знаки верховной власти. Ему мы поклялись в верности, а тот, кто нарушает клятву перед лицом опасности – изменник и трус!"

Тем временем юный король обратился к воинам с такой речью:

– Войско Нииды не превосходит нас ни числом, ни умением. Набрано оно из коневодов и свинопасов Верлуа. Если вы верите в то, что будут они для вас опасными противниками, то должны поверить и в то, что шестнадцатилетний мальчишка приведет вас к победе!

В один момент сумел он переменить настроение воинов, и они воспрянули духом и преисполнились веры в нового короля. Огинта приказал открыть ворота и смелым маневром напал на Нииду. Сражение было ожесточенным, но коротким. Двух часов не прошло, как нападавшие рассеялись и бежали, а сам Ниида был убит, будто бы по несчастной случайности. Поговаривали, будто был это приказ самого Огинты, который не мог оставить Нииду в живых и не мог предать его смерти открыто. Будь даже это и правдой, кто бы мог осудить короля за желание обезопасить себя и королевство от новых посягательств дяди!

Не в последний раз королю Огинте пришлось отстаивать верховную власть над Юнаном. До тридцати лет беспрестанно он воевал, порою неделями не слезая с седла и ночуя под открытым небом вместе со своими воинами. За то, что он делил с ними все тяготы походной жизни, воины души в нем не чаяли. От первоначального недоверия не осталось и следа. Как известно, вера города берет, и не один город взял король Огинта благодаря безграничной вере своих воинов в победу. Совершил он то, что не удавалось его отцу Ниэре – покорил Верлуа и принудил платить дань Юнану. Кроме того, подавил он смуту в Архизе и Киаране и предгорья Хаэлгиры присоединил к Юнану, очистив от варваров.

Утихомирив соседей, король Огинта взялся за обустройство дел в государстве. По всеобщему мнению, добился он необычайных успехов и принес невиданное прежде процветание Юнану. Посвятив себя государственным реформам, он перестал сам ходить в походы, вместо этого разделив войско на четыре части, по числу сторон света, и придав каждой части своего военачальника. Лишь на битву с Древними решился он сам повести войска, ибо опасность эта казалась самой страшной из тех, что угрожали Юнану со времени его основания.

Было ему в ту пору около пятидесяти лет, он все еще был крепок телом, и рука его была тверда, а взгляд ясен. Как гнутся под порывами ветра деревья и травы, так покорно склонялись перед ним люди. Как земля впитывает струи дождя, так все вокруг смиренно повиновались его приказам.

Увидев короля Огинту впервые на крепостном дворе королевского замка в Фаларисе, Ашурран не могла сдержать восхищенного возгласа. Поразил ее величественный вид короля, и его пронзительный взгляд, и гордая посадка в седле, и искусство, с которым правил он конем. Легко было в нем узнать испытанного в боях воина. А кроме того, сохранил еще король Огинта следы былой красоты, хоть юношеская прелесть давно уступила в нем место зрелости.

Подозвал он к себе Ашурран и разговаривал с ней приветливо, без заносчивости и высокомерия, не скрывая удивления перед ее доблестью, но и не оскорбляя недоверием. Возжелал он своими глазами взглянуть на сожженный Солх; и за три дня поездки не выказывал признаков усталости.

– Если служить королю, то только такому: без скупости, без немощи и без страха. Будь он на двадцать лет помоложе, знала бы я, какую крепость осадить и какое поле битвы выбрать.

Так говорила Ашурран на пиру, сидя рядом с военачальником короля Матолви, после бессчетных кубков, поднятых ими за короля Огинту.

Хмельной Матолви отвечал ей, усмехаясь:

– Ходят слухи, что и сейчас король наш даст фору любому юнцу и на ристалище, и в спальне.

Видно, было что-то в том, как он это сказал; или в том, как смотрел на Огинту, поднимая кубок; или в том, как служил ему всю жизнь бесстрашно и верно, не придавая значения наградам и почестям. Ашурран, не привыкшая скрывать свои мысли, сказала лукаво:

– Теперь понимаю я, почему ты до седых волос не обзавелся ни женой, ни возлюбленной. Слишком ты любишь своего короля, и он один царствует в твоем сердце.

Кровь бросилась Матолви в лицо. Отшвырнул он кубок, и рука его зашарила в поисках рукояти меча. Однако по правилам этикета положено было являться на королевский пир безоружными. Правило такое было введено после многочисленных ссор, во хмелю происходивших, когда крепкое вино ударяло в головы гостям, и порой даже присутствие короля не удерживало их от смертоубийства. Так и Ашурран, верно, пришлось бы скрестить клинки со своим другом, и неизвестно, кто из них вышел бы победителем из этого поединка.

Поняв, что он безоружен, Матолви вышел, не взглянув на Ашурран, только королю поклонился. Ашурран от досады закусила губу, не зная, как исправить положение. Один из сотников сказал ей:

– Большую обиду нанесли твои слова Матолви. Говорят, в юности связывала их дружба более тесная, чем обычно бывает между мужчинами. Став королем, Огинта решил, видно, что продолжать ее не пристало, и отдалил от себя Матолви. Однако тот остался ему предан и во славу короля совершал самые невозможные подвиги. Известно еще, что он просил руки королевской сестры, но король ему отказал. Должно быть, боялся, что злые языки скажут: "Он женился на ней, потому что не мог жениться на нем!" Глубоки сердечные раны Матолви, и говорят, убивал он всякого, кто распускал сплетни про короля или насмехался над их дружбой.

Долго Ашурран не знала, что ей предпринять. Прежде редко приходилось ей сожалеть о содеянном. Тут же и вовсе не чувствовала она вины, ибо неумышленно задела Матолви, желая лишь пошутить, как было принято у них друг между другом. Поначалу надеялась она, что он проспится и забудет о ссоре, как уже случалось не единожды. Но не тут-то было.

Тогда Ашурран явилась к Матолви, держа в руке обнаженный кинжал, и разрезала себе руку, так что закапала кровь.

– Думаешь, ложки крови достаточно, чтобы смыть обиду? – сумрачно сказал Матолви.

Ашурран же ответила ему так:

– Язык мой острее кинжала. Но как заживают раны от кинжала, так пусть заживет и рана, нанесенная моим языком. А вместо крови дам я тебе выкуп добрым инисским вином, которое краснее и слаще крови.

И велела она вкатить бочонок. Лицо Матолви прояснилось, и простил он Ашурран. Тут же выбили они донце бочонка, выпили за примирение и снова были неразлучны, забыв свою ссору.

Видя, что усилия ее ни к чему не приводят, Ашурран впала в тоску и лишилась сна и покоя. Забота омрачила ее чело, и не могла она думать ни о чем, кроме мести.

Тогда чародейка Леворхам явилась к ней и сказала так:

– Есть средство справиться с твоей заботой, но только сулит оно забот еще больше, подобно тому, как отводят реку, вместо того чтобы переправиться через нее, или строят земляной вал, чтобы взять крепостную стену.

– Говори, мудрейшая. Я готова испробовать любое средство, которое сулит успех, даже если на это потребуются годы.

– Великий лес не поддастся ни простому пламени, ни магическому. Даже если молния ударит в дерево, пожар затухает сам собой, или сами Древние заставляют его утихнуть. Однако против предначального огня они бессильны – того, который кипит в недрах земли и временами извергается с гор, губя все живое.

– Конечно, хорошо – обрушить на Древних предначальный огонь, однако не будет ли это подобно тому, как сжигают дом, чтобы избавиться от крыс, или отрубают руку, когда болезнью поражен один палец?

– Нет, я бы никогда не предложила таких крайних мер, – отвечала Леворхам, – даже если бы кому-то из смертных или бессмертных было по силам вызвать предначальный огонь. Но есть существа, созданные из него, например, саламандры, фениксы и в числе прочих – огнедышащие драконы. Эти твари – не то что мудрые морские драконы, они неразумны, жестоки и кровожадны, способны только жечь и разорять землю. В древности люди много страдали от них, но постепенно маги и чародеи истребили племя драконов почти совершенно. Только детеныши в яйцах избежали уничтожения, потому что скорлупа их столь прочна, что не поддается никакому орудию. Были они зарыты в землю или брошены в воду, а иные украсили собой сокровищницы королей и магов. Если добыть такое яйцо, я могла бы вывести из него дракона.

– И это хорошо – натравить дракона на Древних, но не будет ли это подобно тому, как с помощью тигра охотятся на оленей? В любой миг он может повернуться и броситься на охотника.

– Тот, кто сумеет надеть на дракона аркан, свитый из пепла, сможет им управлять и заставить слушаться приказов.

– Аркан, свитый из пепла? Уж не смеешься ли ты надо мной, достойнейшая Леворхам?

– В этом нет ничего сложного, и как только будет у нас яйцо дракона, покажу я тебе аркан из пепла. Однако, сдается мне, проще раздобыть птичье молоко или перо феникса.

– Что ж, когда не знаешь, что делать, спроси у того, кто знает, – сказала Ашурран, вставая. – А кто знает больше, чем морской дракон из Аолайго! И если скажет он мне, где достать драконье яйцо, значит, и вправду знает он все на свете.

Ашурран облачилась в панцирь, опоясалась мечом, повесила на руку щит Золотого Льва, и Леворхам оправила ее в Аолайго.

Дождавшись отлива, Ашурран вошла в пещеру Лайбао. Увидев ее, дракон поднял голову и весело застучал хвостом по полу, как собака.

– Ба, да это же благородная госпожа Ашурран!

– Приветствую тебя, Владыка морской пучины, Лайбао Синяя Чешуя! – Ашурран поклонилась с отменной учтивостью.

– Давай скорее поиграем в загадки. Только не надейся, что тебе удастся победить меня так же легко, как и в прошлый раз. Я уже придумал несколько загадок, подобных твоей. Вот, например: чем отличается разбойник от дерева?

– Тем, что дерево сначала посадят, потом оно вырастет, а разбойник сначала вырастет, а потом его посадят, – без запинки ответила Ашурран. – Однако прости, Лайбао, не до загадок мне сейчас. Эта прекрасная страна, которую я уже успела полюбить, в опасности.

И Ашурран рассказала Лайбао о нападении эльфов и сожжении Солха.

– Разве меня это касается? Древние ничем мне не угрожают. Что до людей, я жил за тысячу лет до основания Юнана и проживу еще больше после того, как он падет, и руины его порастут травою, – важно сказал дракон.

– Это верно. Однако подумай: если человеческий род будет уничтожен Древними, кто же будет приходить и развлекать тебя загадками, а также бесплодными попытками украсть твои сокровища? Кто будет выходить в море на утлых суденышках, набитых всяким добром, чтобы стать добычей рыб после первого же шторма и пополнить твою сокровищницу? Кто будет строить города, прокладывать дороги и менять лицо земли?

Дракон задумался.

– И это верно, – пришлось ему согласиться. – Но чего же ты хочешь от меня?

– Если и вправду знаешь ты все на свете, то скажи, где мне добыть яйцо огнедышащего дракона?

– В мире осталось девять драконьих яиц, которое тебя интересует?

– Расскажи мне о том, которое проще всего достать.

– Есть в горной цепи Хаэлгира одна гора, похожая очертаниями на голову дракона. На ее вершине тысячу семьсот лет назад драконица свила гнездо и отложила яйцо. Драконицу убил эльфийский рыцарь Эктелион, но и сам пал в той битве. Яйцо же так до сих пор и лежит на вершине горы, и взять его оттуда проще простого, нужно только преодолеть семь перевалов, шесть ледников и двадцать пять горных потоков, а потом подняться на высоту пятисот бросков копья. Тогда лишь протяни руку – и яйцо твое. Если двинешься в путь сию секунду, то через год и один день получишь желаемое.

– Год и один день? Это слишком долго.

– Какая же ты нетерпеливая!

– Ничего удивительного, что я тороплюсь. Мой век куда короче твоего, Владыка морской пучины, и даже день кажется мне слишком долгим сроком, если я чего-то страстно желаю. Тогда расскажи мне о том яйце, дорога до которого самая короткая, пусть даже достать его будет труднее всего.

– Изволь. Семьсот лет назад чародей Кацура полюбил чародейку Аранрод, и чтобы добиться ее любви, подарил ей драконье яйцо, которое украл из логова дракона. Дракон выследил его и убил, но чародейка Аранрод уцелела. Она спрятала яйцо в подземелье своего замка на острове Цистра.

– Значит, мне следует отправиться на остров Цистра?

– Подожди, история только начинается. Через сто лет чародейка Аранрод лишилась магической силы из-за древнего проклятия. Тогда белги напали на ее замок, разрушили и разграбили его, а чародейку увели с собой и сделали женой своего предводителя Винифрида. Когда Винифрид умер, часть сокровищ положили с ним в могилу, и в числе прочих драконье яйцо.

– Ага, так мне следует отправиться на остров Белг?

– Подожди, это еще не конец истории. Еще через сто лет могилу Винифрида разграбили пираты из Ламассы.

– Так мне отправляться в Ламассу?

– Тьфу, какая ты нетерпеливая! Воистину ваше племя не знает покоя. Дослушай мою историю до конца. Пираты погрузили сокровища на свой корабль и вышли в море. Через двадцать дней они встретились с двумя купеческими кораблями из Аолайго и вступили с ними в бой. Корабль их был подожжен, но прежде чем он потонул, купцы успели сгрузить с него все ценное.

– Так что, яйцо в Аолайго?

Дракон только вздохнул и продолжал:

– Когда корабли проходили на расстоянии двух лиг от берегов Аолайго, налетевший шторм разбил их о рифы, и они пошли ко дну вместе со всем своим грузом.

– Так ты хочешь сказать, что яйцо лежит неподалеку отсюда на дне моря? – вскричала Ашурран, не в силах побороть нетерпение.

– Нет, ибо я нашел его, и теперь оно лежит в моей сокровищнице. Но, как ты верно заметила, достать его будет труднее всего.

Ашурран от волнения прикусила большой палец, а потом сказала:

– Воистину, чудны дела, которые творятся в этом мире, и никогда не знаешь, что ждет тебя сегодня или завтра.

Чувствуя непреодолимое любопытство, которое вообще является одной из самых ярких черт племени морских драконов, Лайбао Синяя Чешуя спросил Ашурран:

– Что же ты намерена делать, синеглазая дочь людей? Вступишь ли ты со мной в поединок силы или в поединок ума за драконье яйцо?

– Ни то, ни другое, – сказала Ашурран. – Не с руки мне играть с тобой в загадки, потому что мудростью многократно ты меня превосходишь, и в прошлый раз удалось мне выиграть только с помощью хитрости. Драться же и вовсе мне с тобой не к лицу, после того как ты столь щедро меня одарил и столь учтиво рассказал мне все, что мне было нужно.

– Верно, боишься ты за свою жизнь, – с лукавой усмешкой сказал дракон.

– Смерти я не боюсь, но боюсь умереть без мести и без славы. А если я убью тебя, будет это слишком большой ценой за драконье яйцо, ибо поистине мир много потеряет, лишившись столь прекрасного и мудрого создания, – с этими словами поклонилась она дракону Лайбао, и дракон от удовольствия встопорщил усы, вытянул шею и застучал хвостом.

– Что ж, не остается мне ничего другого, – продолжала воительница, – как попросить тебя с открытым сердцем и смиренной душой. О Владыка морской пучины, Лайбао Синяя Чешуя, не подаришь ли ты мне яйцо огнедышащего дракона? Прошу я ради чести моей и славы, ради мести и разорения, но еще больше – ради блага людей, населяющих Юнан.

И она поклонилась дракону Лайбао еще ниже и стоя дожидалась его ответа.

Дракон долго молчал, прикусив кончик хвоста, что, верно, служило у него признаком великого изумления.

– Множество смертных и бессмертных приходило сюда за те две тысячи лет, что я живу на свете. И пытались они получить что-нибудь обманом, воровством, силой оружия, подкупом или игрой в загадки. Но никому еще не приходило в голову просто попросить.

Подумав еще, дракон раскопал гору сокровищ и извлек яйцо. Было оно молочно-белым, с голову взрослого человека, с красивыми узорами, как на агате и ониксе.

– Возьми его, синеглазая воительница, и выведи из него дракона. Верю я, что из всех людей в Юнане одна ты способна с ним совладать.

– Щедрость твоя не знает границ, о Лайбао! Скажи, чем бы я могла отблагодарить тебя? Я готова сделать все, что в моих силах.

– Не наноси мне обиды, предлагая плату за подарок от чистого сердца. Возьми его и сделай, что должно, укроти спесивых Древних и восстанови мир в Юнане, ибо ведомо мне, что тебе будет сопутствовать успех и удача.

– Что ж, не остается мне другого способа, чтобы выразить мою благодарность, – сказала Ашурран, бесстрашно приблизилась к Лайбао и поцеловала его в морду.

Расстались они, довольные друг другом, и Ашурран вернулась в Солх, где ждала ее Леворхам.

Сказала чародейка Леворхам:

– Свить аркан из пепла – это самое легкое из того, что должно быть сделано.

Взяла она обыкновенный аркан, свитый из тонких кожаных полос, и пропитала его составом из смолы дерева, растущего за сотни тысяч лиг к югу от Юнана. После этого она положила аркан на медное блюдо, прочла заклинание и вызвала огонь. Когда огонь прогорел, оказалось, что на блюде лежит аркан, сгоревший дотла, но не рассыпавшийся в прах.

Леворхам прочла заклинание и в мгновение ока оказалась вместе с Ашурран среди величественных горных вершин Хаэлгиры, среди острых скал и блистающих ледников, где воздух был столь прозрачен и чист, что казалось, звенит от дыхания.

Прямо перед ними простирался огромный кратер, будто бы котел, в котором кипит огненное варево. Над кратером поднимались клубы дыма.

– Обыкновенно драконица согревает яйцо своим огненным дыханием, в течение ста дней и ночей. Но раз нет у нас драконицы, огненная гора станет лоном, из которого родится дракон.

И Леворхам ввергла яйцо в кипящую лаву. Обе женщины уселись на краю кратера и стали ждать. Вечерело, солнце опускалось за горные пики. Как только погас последний луч, в кратере что-то сверкнуло, и на камнях заплясали багровые отблески. Раздался пронзительный крик и хлопанье крыльев.

– Пусть будет с тобой все твое хитроумие, умение и ловкость! – воскликнула Леворхам. – Как только накинешь ты уздечку дракону на шею, он тебе покорится. И будет это самым трудным из того, что нам назначено сделать. Горе тебе, если ты не справишься! Окажется, что выпустили мы на волю худшее зло, чем армия Древних.

– Не печалься ни о чем. Я сделаю то, что должно сделать. Разве напрасно укрощала я кобылиц в табунах моей матери!

Леворхам наложила на Ашурран заклятье, защищающее ее от огня и жара, и серебристым блеском засияла кожа воительницы, словно быстротекущая вода в лунном свете. Ашурран сжала в руке аркан и приготовилась.

Расправив крылья, дракон появился из кратера. Только что родившись, уже достигал он размеров теленка, а крылья его были шириной с боевое знамя.

С удалым гиканьем Ашурран раскрутила аркан и накинула на шею дракону, однако увернулся он и бросился на нее, норовя ударить когтями. Чародейка Леворхам брызнула на него водой, и он отступил. Во второй раз накинула Ашурран аркан, и снова дракон увернулся, а достигал он уже размеров коня. Тогда Ашурран прыгнула ему на спину. Дракон захлопал крыльями, пытаясь сбросить ее, однако воительница удержалась и накинула на него уздечку. Хоть казалась непрочной уздечка из пепла, все-таки выдержала она. Дракон тут же успокоился. Повинуясь руке Ашурран, он опустился на землю.

– Не слишком ли мелок он для дракона? – спросила воительница с усмешкой. – Мне встречались кони крупнее.

– Он же только сегодня родился. Нужно его накормить, тогда он еще подрастет и сможет долететь до Солха.

Чародейка хлопнула в ладоши, и на земле появился кусок сырого мяса.

– Накорми его, чтобы он привязался к тебе, и послушание его станет еще более полным.

Ашурран поднесла дракону мясо на острие меча, и он сожрал его в один присест.

Чародейка снова хлопнула в ладоши, и на земле появилась овца, которую она перенесла прямо с пастбища в Киаране. Ашурран ослабила повод, дракон накинулся на овцу, разорвал ее и сожрал, и на пробу выдохнул пламя. Так его кормили до полудня следующего дня, и с каждым проглоченным куском дракон увеличивался в размерах, пока не достиг высоты крепостной башни княжеского дворца, а крылья его стали величиной каждое с поле для игры в мяч, и струя пламени стала похожа на огненную реку.

Тогда Ашурран заставила его наклонить шею и взять на спину чародейку Леворхам. Они поднялись в воздух и полетели в Солх по прямой, как летит стрела, и трехмесячный путь дракон пролетел за один день. Летел он так высоко, что люди с земли принимали его за неведомую птицу.

Когда дракон опустился у крепостных стен в Фаларисе, началась паника. Даже бывалые воины побледнели и стали читать молитвы. Лишь один Матолви не испугался. Выступил он навстречу и сказал Ашурран, усмехаясь:

– Хорошего скакуна ты себе раздобыла! Надеюсь, чудовище это на погибель не нам, а Древним.

– Истинны слова твои, – усмехнулась в ответ Ашурран.

Ранним утром выступила Ашурран верхом на драконе, и с ней пять тысяч пехотинцев, держащихся на почтительном расстоянии. Подобного зрелища не видала еще земля Юнана! Предчувствуя гибель, зашелестели, заволновались деревья в Великом лесу, будто бы вздыхая о своей печальной участи. Звери и птицы пустились в безоглядное бегство, и одни стремились на равнину, а другие в глубь Великого леса. И Древние, устрашившись, отступили и укрылись в городе Гаэл Адоннэ, или Галадон, как его называли впоследствии в летописях смертных.

Был это красивейший из городов Древних, с фонтанами, статуями, ажурными стенами, с резными лестницами, перекинутыми в вышине с дерева на дерево. С помощью магии деревьям были приданы различные формы, так что стволы их и ветви образовали жилища, беседки, мосты и арки, и ни одной вещи в городе не было из камня или металла, кроме оружия и украшений жителей. В Гаэл Адоннэ не было стен и укреплений, однако же был он надежно защищен магией. И укрывшиеся в нем Древние думали, что находятся в безопасности. Однако не знали они силу гнева смертных.

От огненного дыхания дракона занялся древний лес. Пламя завывало, поднимаясь к небесам, и земля стонала под падающими вековыми стволами. Ревущая стена пламени подступила к самым границам города Гаэл Адоннэ. При виде красоты его сердце Ашурран дрогнуло. Но вспомнила она дымящиеся руины таверны "Пьяный медведь", ожесточила свое сердце и направила дракона вперед. Эльфийские маги пытались погасить пожар, но напрасными были их ухищрения перед предначальным пламенем. Даже когда вызвали они встречный ветер, чтобы направить пожар на войско людей, пропали даром их усилия, потому что нечему уже было гореть до самого Солха. Тогда все силы они сосредоточили на драконе, принялись осыпать его магическими стрелами, молниями и осколками льда. Хоть Ашурран искусно им управляла, все же дракон не избежал ран, и его дымящаяся черная кровь пролилась на землю. Ашурран закрылась щитом Золотого Льва, и смертоносные заряды ее миновали.

Собрав последние силы, дракон выпустил струю пламени шириной в крепостной ров, и магический стены Гаэл Адоннэ не устояли. Древние обратились в бегство, в сильном ужасе не разбирая дороги, и многие из них нашли гибель от рук королевских воинов или были взяты живыми. Нашлись и те, кто не сдвинулся с места, желая найти смерть в родных стенах. Тысячи лет не знали Древние подобного бедствия, и отчаяние накрыло их, и казалось им, что небо опрокинулось на землю, и настал конец всему живому.

Город Гаэл Адоннэ исчез с лица земли, обратившись в золу и пепел, и от сотен жителей его не осталось ничего, кроме горстки праха. Долиной смерти назвали это место Древние.

Израненный дракон испустил пронзительный крик и упал на землю среди обгоревших руин. После смерти тело его обратилось в камень, будто бы надгробие над Гаэл Адоннэ.

Пожары бушевали еще десять дней, и Великий лес выгорел на окружности двести лиг, и тучи пепла заволокли солнце, и оно не показывалось десять дней, и даже на морском берегу Аолайго с неба сыпался пепел и доносился запах гари.

Ашурран наступила ногой на почерневший череп и сказала:

– Пусть они не люди, но их можно убить, и после смерти они так же, как люди, обращаются в прах. Закалите ваши сердца и приготовьтесь к битве, равной которой еще не видел Юнан.

Надо сказать, что не прошло и ста лет, как распахали люди Долину Смерти и назвали ее равниной Терайса. Изумительно было плодородие почвы, удобренной золою и пеплом, и снимали с нее огромный урожай. Однако земли эти быстро истощились и были покинуты. Ныне только ковыль растет на руинах Галадона, и сами эти руины обратились в прах.

Захватив Древних в плен при разорении Галадона, воины горели жаждой мести, ведь каждый из них помнил и сожженный Солх, и гибель своих товарищей в Битве Багряных Листьев. Распаленные ненавистью и яростью боя, творили они неописуемые зверства, и множество Древних, захваченных в плен, нашло жестокую гибель в их руках, и многие умирали сами, не вынеся насилия и пыток. Дав воинам отвести душу, Ашурран все же их остановила и приказала пощадить пленных, которых осталось не больше сотни.

Пленных эльфов Ашурран и Матолви подарили королю, и он дивился без меры их нечеловеческой красоте, а с ним все его приближенные и советники. И то верно, что нельзя было встретить среди смертных созданий кого-либо подобного Древним, и даже прославленные телесным совершенством юноши и девушки выглядели рядом с эльфами жалкими дурнушками. Были Древние высоки ростом и стройны, как писал маг Арахдзау, и глаза их были подобны звездам в ночи, лицо будто бы излучало лунный свет, и кожа белизной спорила со снегом, а руки и ноги были изящны, как ивовые ветви, и стан стройностью состязался с тополями и кипарисами.

Попав в плен, совершенно они пали духом и пребывали в оцепенении, будто не понимая, что с ними произошло, или не веря в произошедшее. Никто из них не произнес ни слова, ни проронил ни слезинки, не посмотрел на своих пленителей. За ними наблюдали неусыпно, опасаясь, что кто-нибудь из пленников покончит с собой. Однако все, кто мог это сделать, бросились на мечи еще до того, как попасть в руки смертных, остальные же как будто не имели мужества или желания прервать свою жизнь. Не было им нужны прибегать к острой стали или тугой петле. От горя и отчаяния сжигала их черная тоска, подобная лихорадке смертных; не принимая ни пищи, ни воды, сгорали они за считанные дни, как свечечки, и не было никакой возможности их спасти. От насилия же и принуждения, от боли и страха останавливалось у них сердце, и жизнь мгновенно их покидала, оставляя лишь прекрасную оболочку. Так случилось со многими пленными эльфийскими юношами и девушками, которых хозяева привели на свое ложе. Желанная добыча ускользнула в небытие, не давая возможности насладиться. И тогда смертные отказались от того, чтобы делать Древних своими наложниками. Держали их у себя, будто домашних животных или произведения искусства, любуясь сами и хвастаясь перед соседями.

Было ясно, что способны они понимать смысл сказанного, не зная языка. Но поговорить с ними не было никакой возможности, даже когда ученые книжники чертили перед ними эльфийские руны. Ни на что не отвечая, сидели они, безмолвные и неподвижные, будто статуи, предаваясь печали. И те из чародеев, кто умел читать в душе и мыслях, не могли проникнуть за ту стену, что они вокруг себя воздвигли.

Однако нет никого хитроумнее людей, и со временем нашли они способы, как заставить Древних служить себе. Выяснилось, что даже бессмертных созданий одолевает скука, и тогда не могут отказаться они от своих любимых занятий. Одни принимались ухаживать за растениями, и сады и цветники при них достигали невиданной пышности. Другие были искусными златокузнецами и, снабженные всем необходимым, изготовляли прекрасные украшения. Были и те, кто, найдя в своих покоях лютню, принимались петь и играть так печально и сладко, что у слышавших это из глаз катились слезы.

Но большинство пленников чахли и умирали в течение года. Неволя была для них губительна. К удивлению смертных, никто из них не пытался бежать, даже когда появлялась у них такая возможность. Мудрая Леворхам сказала: "Верно, считается у них плен тягчайшим позором, и думают они, что недостойны жить, или что родичи их не примут". Слова ее неожиданно подтвердились. Когда люди попробовали вызвать Древних на переговоры, показывая им пленных сородичей, все посольство пало под стрелами, и первыми – связанные Древние. Сами же Древние пленных не брали, и верно, не было в их обычаях ни выкупа, ни обмена заложниками.

Собралось в Солхе огромное войско, и одной только конницы было в нем десять тысяч, и по пять тысяч лучников, мечников и копейщиков. Все княжества Юнана прислали своих воинов, и кое-кто из князей сам повел их, а прочие поставили во главе лучших военачальников. Сердце короля радовалось при виде бравых молодцов в полном вооружении, проводящих маневры в поле перед замком, и надежда окрыляла всякого, кто на это смотрел. Говорили они: "Сторицей отплатим мы Древним за их злодеяния!" И высокие курганы, насыпанные над братскими могилами тех, кто погиб в Солхе, звали к отмщению.

Чародейка Леворхам привела с собой боевых магов, искусных в метании огня и молний, и иных, искусных в противодействии вражеским заклятиям, числом десять человек, не считая самой Леворхам. Неслыханное это было дело, ибо прежде маги бились по преимуществу друг с другом, устраивая в безлюдных местах магические поединки, в войны же людей предпочитали не вмешиваться.

Много времени прошло, а о Древних не было ни слуху ни духу. "Неужели покинули они эти места, устрашенные гибелью своего города?" – размышляли военачальники.

Ашурран возражала:

– Это твари, лишенные жалости и сострадания, и страх смерти им неведом. Вспомните, медлили они еще дольше, прежде чем выступить против людей. И сейчас они готовят удар, и падет он неотвратимо, нам же следует быть готовыми в любое время дня и ночи.

Так и случилось. Осень уже пошла на убыль, когда сигнальные костры загорелись на холмах и курганах Солха, возвещая появление неприятеля. Дымка поползла из Великого леса, стелясь между деревьями, и в этой дымке будто сами деревья сдвинулись с места и выступили вперед. Приглядевшись, дозорные различили фигуры в зеленой и коричневой одежде, с раскрашенными лицами, с мечами и копьями, и большинство из них были пешими, а некоторые ехали в седле, и под иными – дивное диво! – были не кони, а лоси, олени и дикие быки. И шли с войском эльфов дикие звери – медведи, волки, рыси и барсы с горящими жутким огнем глазами. Поистине устрашающее зрелище!

Получив сигнал, войско людей незамедлительно выступило в боевом порядке, под звуки барабанов и труб, и ликованием наполнились души воинов, ведь предстояло им встретиться лицом к лицу с ненавистным врагом, и не под сенью Великого леса, а на открытом месте. "Теперь уж точно наша возьмет, ибо мы больше привычны биться на равнине, чем Древние!" – думал каждый.

Оба войска выстроились на огромном поле, с одной стороны ограниченном рекой, а с другой высокими холмами. Инеем осенним сверкали доспехи воинов, знамена развевались под порывами ветра, копыта коней, гарцующих на месте, прибивали пожухлую траву, копья и трезубцы колыхались, как железный тростник. Ашурран, державшая правый фланг рядом с Матолви, изнемогала от нетерпения. Ждать, однако, пришлось недолго. Внезапно ряды эльфов пришли в движение, и лавина диких зверей хлынула навстречу людям.

Жаркая то была схватка! Медведи ломали хребты лошадям и людям, волки впивались в горло, рыси и барсы рвали когтями сражающихся. Рев и вой несся над полем, сменяясь временами визгом и стонами, человеческими и звериными. Но люди выстояли, и скоро все было кончено. После усеялось трупами лесных созданий, полегших под ударами людей.

Воодушевленный первой победой, король Огинта двинул войско на эльфов, и столкнулись они, как две разрушительные волны, как две скалы во время землетрясения, как два стальных клинка.

Тяжело пришлось смертным, и первая атака показалась всего лишь легкой разминкой по сравнению с тем, как ударили по ним эльфы. Много превосходили Древние людей по силе и ловкости, по умению владеть мечом и копьем, и так искусно сражались они, что нельзя было найти бреши в их обороне. Нашлись среди них тяжеловооруженные воины, и доспехи на них были легче и прочнее человеческих, и эльфийские мечи с легкостью разрубали выкованную в Юнане броню. Лучники их осыпали нападающих стрелами, безошибочно находя щель в доспехах или прореху в кольчуге, и меткость их казалась невероятной.

Воины Юнана дрались, как проклятые, ни шагу назад не сделав, и остервенение будто придавало им силы, и превосходили они эльфов пылкостью и мужеством. И хоть приходилось отдавать им десять жизней за жизнь одного Древнего, охотно платили они эту цену. Не было в них осторожности и расчетливости Древних, только безрассудство и храбрость.

Весь день длилась кровавая сеча, не прекратившись и с наступлением темноты. Тогда перевес начал склоняться на сторону эльфов, потому что видели они в темноте, как кошки. Люди подожгли сухую траву, и запылала она ярче факелов, освещая темную ночь, и при зареве пожара продолжилась битва. Но уже мечи выпадали из усталых пальцев, и стрелы с тетивы срывались, не находя цели, и кровавый пот заливал глаза, и дрожала рука, держащая знамя, и кровь струилась из-под доспехов, и щиты разлетались в щепы. Древние же не выказывали признаков усталости, и удары их были так же сильны и быстры, будто вступили в бой они после долгого отдыха.

И дрогнули люди, и надежда в их сердцах померкла, а вместе с ней мужество и стойкость.

Увидев это, удвоили Древние натиск и бросились на людей, чтобы нанести последний удар. И как волны морского прибоя во время отлива, отступали перед ними остатки королевского войска. На шаг, на полшага, но отступали.

Только киаранское войско, закаленное в боях с варварами, держалось, как скала под ударами волн. Матолви Бычий рог рубился без устали, поднося Древним кубок смерти, подобный кузнецу, кующему смерть в своей кузне. Неподалеку от него дралась Ашурран, покрытая пятнистой шкурой, разъяренной пантере подобная, и головы противников ее валились на землю, как колосья под серпом жнеца.

И тогда киаранский князь нанес подлый удар. Рассудив, что надежды нет и что лучше остаться в живых и спасти остатки войска, повернул он своих воинов назад и отступил. Не погнушался он бросить Матолви на произвол судьбы, потому что затаил на него злобу, да и Ашурран была ему не по душе; и проклят навеки киаранский князь за свое предательство, за измену королю и воинскому братству. Предательство не принесло ему пользы – через три дня после битвы Аланн Браголлах киаранское войско эльфы вырезали до единого человека. Кто ведает, если б князь не отвел свои войска, другим мог бы стать исход битвы. Но теперь уж поздно о том говорить, ибо история свершилась.

Окруженный врагами, пал Матолви Бычий Рог от стрел и клинков, и голову его эльфийский витязь вздел на копье, будто охотничий трофей. Пали стяги Верлуа и Аолайго, Фалариса и Архизы, и знамя чародеев пало, и из пяти королевских стягов лишь два уцелело. Полегли все королевские военачальники, шагу назад не сделав, и княгиню Аолайго вынесли из боя, трижды раненую. Убит был князь Фалариса, сражавшийся рядом с королем, и кровью своей смыл он позор, постигший его после трусливого бегства из княжества перед лицом опасности. До последнего прикрывал он короля и рану его плащом своим зажимал, пока не подоспела помощь. Был король тяжело ранен в бедро и кровью едва не истек. Если бы не чародейка Леворхам, не увидел бы он нового дня.

И поле было усеяно телами убитых и умирающих, и воинов, способных держать оружие, уцелело не более пяти тысяч, эльфов же осталось вдвое больше, и каждый стоил десятерых. Поистине богатую жатву собрала смерть в эту ночь, и за разорение Галадона эльфы отомстили вдесятеро. И битву эту назвали Аланн Браголлах – Месть Эльфов.

Тела Ашурран после битвы так и не нашли, сколько ни искали. Решили люди, что Древние забрали его с собой для каких-то низменных целей, чтобы предать поруганию или выставить как военный трофей. И никто не знал, что случилось с ней на самом деле, а случилось с ней вот что.

Видя, что осталась она одна на поле битвы, что отступают люди, и вот-вот отступление это перейдет в бегство, закричала Ашурран громовым голосом:

– Где вы предпочитаете умереть – в погребах и подвалах, прячась от Древних, или здесь, при свете дня, защищая свою землю? Вперед, доблестные дети Юнана, мы поляжем здесь, но никто из врагов не уйдет живым!

Сорвав с себя барсову шкуру, подняла она ее на копье, будто знамя, и кинулась вперед. На полном скаку врубилась она в ряды эльфов, не ища уже победы или славы, а только доблестной смерти. Душа ее горела от ненависти, как зернышко на раскаленной сковороде, и золотой лев на щите оглашал поле брани грозным рыком.

Несколько мгновений казалось, что никто не последует за ней. Но гордость зажглась в сердцах воинов, поворотили они коней и напали на Древних. Отчаялись они сверх всякой меры и потому подобны были волкам и медведям, обезумевшим от запаха крови, и никто не мог им противостоять. Казалось, демоны вселились в них, и нечеловеческой была их ярость. Нельзя было уже обратить поражение людей в победу – но возможно еще было остановить отступление, спасти остатки войска и эльфам нанести урон. И сердцем сражения стала неистовая воительница Ашурран.

Выступил тогда против нее эльфийский витязь по имени Дирфион. Происходил он от эльфийских королей древности и по крови был родичем и наследником правителя Древних. Был он славен среди своего племени доблестью и воинским искусством, и не находилось ему равного меж эльфов по мастерству в обращении с оружием. Ашурран среди эльфов была подобна волчице среди волков, Дирфион же был среди смертных, как волк в овечьем загоне, и падали они от его руки, как осенние листья под северным ветром. Дрался витязь без шлема, его серебряные волосы развевались, и был он подобен вестнику смерти или прекрасному демону, а удар его клинка был смертоносен, как бросок гадюки.

Внешность Дирфиона была замечательна благодаря сообразности его стати, красоте его облика и изумительности его лица; был он будто небожитель, сошедший на землю. Даже яростью боя упоенная, не могла Ашурран не залюбоваться на него. И все прочие противники, не сговариваясь, опустили мечи, на копья оперлись, ожидая исхода поединка. Поистине величественное зрелище представляли собой эти двое – великие воители великих народов.

Дирфион был облачен в панцирь из эльфийского серебра, именуемого мифрилом, и панцирь его был чудесно украшен чеканным узором "летящий лебедь", а кольчуга была двойного плетения в стиле "струя водопада". Высок он был ростом и широк в плечах, как не всякий Древний бывает. Лицо его белизной превосходило молодую луну, и казалось, свет от него исходит. Серебряными были волосы его, а глаза – как обжигающий лед горных ледников Хаэлгиры. На щите его изображен был лебедь – символ эльфийских правителей, и вооружен был витязь копьем с наконечником в виде ивового листа и клинком, разрубающим сталь. Клинок его носил имя Агларос, Рассветный Луч, и больше был подобен косе, чем мечу, на длинной рукояти, с широким лезвием в виде побега остролиста. Не знал промаха этот клинок, и удар его был неотвратим, как удар самой судьбы. Белым был скакун его, да только не конь был под его седлом, а трехлетний единорог с посеребренным рогом, и сам этот рог был подобен острейшему клинку.

Ашурран же была с ним несходна во всем. По своему обыкновению была она облачена в вороненые доспехи, украшенные лишь шрамами от клинков, и кольчугу из колец меньше глаза саранчи. Не признавала она иных украшений для битвы, кроме звериных шкур, добытых собственной рукой. Среди прочих предпочитала она шкуру барса – будто черные фиалки на белом поле. Черным был ее верлонский скакун с атласными боками, выносливый и сильный, такой же яростный, как его наездница. В гуще битвы скалился он и кусал лошадей и людей без разбору, нагоняя страх на противников, и лягался, если враг подходил сзади. Как живая, обнажала клыки золотая голова льва на ее щите, и не было ни царапины на его блестящей поверхности, ибо отличался он невероятной прочностью. Смуглым было лицо ее в прорези шлема, и глаза сверкали, как драгоценный сапфир, как море перед ураганом. А косы уложены были вокруг головы, и не видно было их под шлемом, и если не знать, не догадаешься, что перед тобой женщина, ибо не отличалась она стройностью стана, изяществом членов и легкостью движений. Была она вооружена копьем, добытым в логове демона из Цинзу, и острой изогнутой саблей, какую в битве предпочитали аррианки.

Ашурран и Дирфион сошлись в поединке, словно черный коршун и ясный сокол; словно темная ночь и светлый день; словно грозовая туча и ослепительная молния; словно огонь и лед, словно скала и волна, словно гранит и алмаз. Земля Юнана не видела еще подобного поединка! Ударили воины друг друга копьями в щит, и копья сломались от силы удара, а сами всадники едва удержались, чтобы не вылететь из седла. Бросив бесполезные обломки, скрестили они мечи и загарцевали на месте, обмениваясь ударами. Черный жеребец Ашурран, почуяв эльфийского единорога, хрипел и бил копытом, а единорог склонял голову и пытался пронзить его витым рогом.

Улучив мгновение, нанес Дирфион рубящий удар сверху вниз, вложив в него всю свою силу и боевую магию эльфов. Успела воительница подставить щит, и раскололся щит ее пополам, и навеки замолчала голова золотого зверя, в стольких сражениях ее защищавшая. Нечему было остановить клинок Дирфиона, и рассек он левую руку Ашурран до самой кости. Хлынула кровь воительницы ручьем, пятная чепрак коня.

"Не встречалось мне прежде столь сильного противника, – помыслила Ашурран. – Следует быстрее закончить бой, иначе я истеку кровью". Напала она на эльфийского витязя с удвоенной яростью. Однако все ее атаки разбивались об его силу, как прибой о скалистый берег.

Ударив рогом, скакун Дирфиона распорол жеребцу Ашурран шею. Зашатался конь, заржал жалобно, и колени его подогнулись. Но успела Ашурран ударить единорога в бок острием сабли, и оба витязя остались пешими. Спрыгнули они за землю и продолжили бой. Тяжко пришлось Ашурран, ибо ранена она была и сражением долгим измучена. С каждым мгновением утекали ее силы, и глаза застилал туман. Но все же держалась она непоколебимо, как пламя свечи в безветренную погоду, и ранила дважды своего противника – в плечо и висок. Хотя раны были неопасными, все же была Ашурран первой и последней из смертных, кто увидел цвет крови Дирфиона, эльфийского витязя.

Как ни старалась воительница, не хватало ей сил вызвать свое исконное умение – заставить меч запылать огнем, ибо перед лицом смерти покинула ее ненависть и ярость битвы, и спокойствие снизошло на душу ее, и готовилась она свидеться в загробном царстве со своими славными предками. Лишь одно волновало ее в тот миг – умереть, не запятнав своей чести, чтобы достойной стать праматерей своих аррианских.

И ударил Дирфион мечом, и срубил клинок Ашурран у самой рукояти. Пошатнулась она, и правая рука ее онемела от силы удара. Лишь успела налокотником лезвие отвести, и пришелся удар в бок, а не в грудь, и прошел меч Дирфиона сквозь ее доспех, как нож сквозь масло, и вышел, сверкая, из ее спины. Обливаясь кровью, пала Ашурран навзничь. И в этот миг словно вся земля трауром оделась – почернело солнце, и тьма спустилась на поле Аланн Браголлах. Устрашившись ужасного знамения, бежали смертные, и гнали их Древние, как собак, и множество перебили в спину.

Дирфион же встал над своей поверженной противницей и снял с нее шлем, чтобы взглянуть в лицо того, кто так доблестно дрался. Изумился он, увидев женщину. Не было принято меж эльфов, чтобы женщины владели искусством меча, и неженским делом считалась битва. И пока он смотрел на нее, собрала Ашурран последние силы, взялась за кинжал и ударила им Дирфиона, разрезав ему сухожилия под коленом, так что долго он еще после того хромал.

И воскликнул так эльфийский воитель, наступив ногой на руку Ашурран с кинжалом:

– Эти смертные упрямы и стойки, и даже поверженные на землю норовят укусить. Верно, мы их недооценили.

И велел он забрать Ашурран в Великий лес, в эльфийскую столицу Линдалаи. Чудом воительница оставалась жива, и жизнь ее была подобна росинке, дрожащей на кончике листа. Ослабевшую от ран, пытали ее и мучили чародеи Древних, стремясь поработить ее волю и сознание подчинить.

Но тщетны были все их усилия. Воля Ашурран была как неприступная каменная стена, и в забытье твердила она только одно: "Кеанмайр! Элата! Матолви! Леворхам! Солх! Юнан!" И чародеи принимали слова ее за неведомые могущественные заклинания, ибо придавали они ей силы противостоять чарам.

Бывает так, что уже с колыбели можно судить, какое будущее ждет ребенка, что ему будет по душе: этот – книжником станет, ученым человеком; этот – будет лихим рубакой. То же верно и в отношении Древних.

Юноша Фаэливрин с самого нежного возраста проявлял склонность к занятиям наукой и лекарским делом, а больше того – языками и прочей словесной премудростью. Тем более удивительно это было, что старший брат его, рожденный от тех же родителей, был одним из самых великих эльфийских воителей.

Не достигнув и пятидесяти лет, что у Древних считается возрастом совершеннолетия, как у смертных восемнадцать, перечитал Фаэливрин все эльфийские книги и взялся за изучение языка людей. Не было у юноши учителя, однако учитель не был нужен тому, кто обладает талантами Древних. Правдами и неправдами раздобыв перевод эльфийского трактата на язык Юнана, стал он сличать тексты, силой ума и предвидением постигая чужой язык. И через несколько месяцев свободно смог он читать другие книги людей; хотя, конечно, множество слов и понятий оставалось ему недоступно, ибо не знал он человеческой жизни и обычаев.

Родные его, обнаружив подобные склонности юноши, были изрядно расстроены и даже разозлены. В качестве домашнего наказания посадили его под замок, запретив выходить из дому и общаться с сородичами. Всегда это было для Древних тяжелым испытанием. Но не таков был юноша Фаэливрин – без труда перенес он свое заключение, изучая драгоценные свои книги и свитки. А были человеческие книги в Грейна Тиаллэ действительно на вес золота, потому что достать их было негде, ибо не имели Древние с людьми никаких сношений. И то верно, что куда больше среди людей было эльфийских книг, и свитков, и умеющих писать эльфийскими рунами.

Увидев, что Фаэливрин упорствует в своем заблуждении, родные решили отобрать у него книги и запретить изучение языка людей как занятия недостойного. Но несмотря на кажущуюся мягкость и кротость, в нужный момент мог быть Фаэливрин тверд, как кремень. Бросился он к ногам своего старшего брата Дирфиона, бывшего наследником эльфийского правителя, и попросил о заступничестве.

Выслушав брата, Дирфион задумался. Знал он, что неизбежно столкновение с людьми, а потому пригодится рано или поздно знаток языка смертных. И повелел Дирфион, чтобы юноше не чинили препятствий в его занятиях, а наоборот, оказывали всяческое содействие. Дальновидно это было и предусмотрительно. Пригодились знания Фаэливрина, казавшиеся родичам его вредными и ненужными, когда пленную Ашурран привезли в Линдалаи после битвы Аланн Браголлах. Велено было юноше раны Ашурран осмотреть, залечить, а между тем склонить ее к уступкам учтивым обращением.

Однако даже Древние неспособны заглядывать далеко в будущее. И если бы Дирфиону был известен характер и склонности Ашурран, никогда бы не допустил он к ней своего брата.

Ашурран заперли в клетке из дерева куатилла, в которых обыкновенно Древние держали пойманных зверей. Дерево это обвивало жертву ветвями, не стесняя движений, но и не позволяя выйти. При попытке к бегству дерево сжимало ветви крепче, причиняя боль беспокойному пленнику. Лишь Древний мог приказать куатилле разжать стальную хватку и выпустить жертву.

Не в обычаях Ашурран было терзаться тоской и печалью, и лучше многих ей было известно, как переменчива судьба. Предаваясь притворному унынию, только и ждала она удобного случая, чтобы освободиться. Однако же, когда Фаэливрин подошел к ее клетке, воительница и думать забыла о побеге.

Прихотью ветра в этот миг ветви деревьев в вышине раздвинулись, и солнечный луч упал на юношу, озарив его с ног до головы, будто желая почтить его красоту. А красота его была такова, что отнимала ум и похищала дыхание, и даже среди Древних считался он совершенным, смертные же и вовсе не видали никогда подобной красоты. Про таких говорили поэты: "Если бы я был небесным светилом, я бы останавливал свой бег, чтобы взглянуть на него, если бы я был ураганом, я бы замирал у его ног, если бы я был океаном, я бы расступался перед ним, чтобы он прошел по мне, как посуху…" И прежде, и потом видела Ашурран много юношей, красивых и прелестных, обольстительных и изящных, но прекрасным среди них можно было назвать одного лишь Фаэливрина.

Был юноша строен, как ветка ивы, и длинное одеяние Древних из струящегося зеленого шелка красиво облегало его стан. Снежно-белые волосы его спускались до пояса, свободно рассыпавшись, ибо несовершеннолетние эльфы не носили прически. Брови его были подобны крыльям птицы-вестника, приносящей долгожданное послание. Серебром светилась его нежная кожа, губы и ногти были подобны розовому перламутру, а глаза были таковы, каких у смертных не бывает: фиолетовые, как аметист, как закат в пасмурную погоду, как лепестки лесной фиалки.

Смертельно ранит красота,

И нет надежного щита

От этой сладостной напасти.

И жизнь, и смерть не в нашей власти.

Острее всякого клинка

Любовь разит наверняка.

Неизлечима эта рана.

Болит сильнее, как ни странно,

Она в присутствии врача,

Кровь молодую горяча. (Кретьен де Труа, "Ивэйн, или Рыцарь со львом")

Глядя на Фаэливрина, утратила Ашурран дар речи, когда же вновь обрела его, то сказала вслух в восхищении:

– Как бы хотела я измять этот шелковый наряд, губы эти поцелуями истерзать, растрепать эти белые кудри!

Невинен был юноша Фаэливрин и не понял непристойного смысла ее слов, однако же зарумянился, сам не зная отчего – от жгучего блеска синих глаз женщины или от голоса ее страстного. И так он был хорош в этот миг, что принуждена была Ашурран отвести глаза, ибо не имела сил смотреть, лишь внимала шороху шелка и побрякиванию браслетов и прочих украшений, когда подходил он ближе.

По наивности своей принял юноша этот жест за смирение и обратился к ней с такими словами:

– Покорность пристала пленнику, и если желаете вы, сударыня, облегчения своей участи, надлежит вам обращаться ко мне почтительно. Если же вы попытаетесь причинить мне вред, стражи накажут вас жестоко, а мне бы этого не хотелось.

Ашурран была удивлена до крайности его речью. Вскричала она:

– Откуда знаете вы так хорошо язык людей, сударь?

Про себя же подумала: "Сама Небесная мать послала его мне, чтобы выручить из плена!"

– Познания мои скромны и весьма ограниченны, – смущенно отвечал юноша. – Изучал я ваш язык по немногим книгам, оказавшимся в моем распоряжении, слушал внутренним слухом голоса тех, кто писал эти книги. Были они неразборчивы и тихи, и не всегда удавалось мне перенять их выговор.

И то верно, что чужд был выговор его для уха Ашурран; однако же за короткое время выучился он верному произношению, да так хорошо, что никто бы не отличил его по голосу от рожденного в Юнане, разве что красота и мелодичность, несвойственная голосам смертных, выдала бы его.

Коснувшись дерева куатилла, приказал он ему раздвинуть ветви и осмотрел раны Ашурран, она же от близости его едва сознание не теряла, и от запаха его волос и кожи мутилось у нее в голове. Юноша Фаэливрин, не подозревая об истинном положении дел, обеспокоен был ее бледностью, тяжелым дыханием и частым биением сердца. Ободрив ее ласковыми словами, с какими лекарь обычно обращается к пациенту, отправился он прямо к старшему брату и попросил снять с Ашурран кандалы.

– Жестоко страдает эта смертная жена, и тело ее уязвлено слабостью от потери крови из ран, так что душа еле держится в теле. Следует освободить ее от пут, хотя бы на время выздоровления. Ветви куатиллы послужат достаточным средством, чтобы удержать ее в плену, а также стража с мечами и копьями. Женщина же, увидев такое милосердие, больше будет склонна к сотрудничеству.

– Женщина эта хуже дикого зверя, – возразил Дирфион. – Без кандалов будет она вдвое опаснее и нанесет удар любому, кто окажется в пределах ее досягаемости.

– Даже диких зверей приручают терпением и лаской. Буду я осторожен и не подойду к ее клетке ближе полутора шагов.

На том и порешили. Ашурран сразу догадалась, кому обязана столь значительным послаблением, и поняла, что юноша Фаэливрин обладает мягкой натурой и добрым сердцем, и что кротость его пойдет ей на пользу.

Стал юноша Фаэливрин приходить к клетке Ашурран, приносить ей еду и питье, какое употребляют сами Древние для поддержания сил в болезни, и вел с ней долгие разговоры обо всем, что приходило в голову. Расспрашивал он ее об обычаях людей, о тех местах в книгах, что были темны и непонятны, о землях, лежащих за Великим лесом, и полезные сведения передавал Дирфиону. Эльфийский военачальник нарадоваться не мог, ведь таким образом узнали они о смертных больше, чем за все предыдущие столетия. Однако не подозревал он, что Ашурран щедро приправляет слова свои ложью, а о том, чего сама не знает – без зазрения совести выдумывает, что в голову взбредет, и мешает Юнан с Иршаваном, как ей угодно. Эльфы тогда были еще незнакомы с ложью и обманом, и хоть наделены были способностью видеть истину, не могли отличить ее от приукрашенной правды, или от смеси правды и лжи, или от выдумки, в которую верит сам говорящий. И если бы Ашурран хорошо знала Юнан, верно, почувствовал бы Фаэливрин фальшь в ее рассказах. Но свое незнание прятала она за буйной фантазией и всякими чудесами, вычитанными в романах.

Фаэливрин же сам не замечал, как по простодушию своему открывает Ашурран множество ценных сведений об эльфах. Даже вопросы, которые он задавал, говорили разумному человеку о многом. И когда расспрашивал он о верховой езде, ясно было, что нет у Древних конницы и привычки сражаться верхом, и если ездят они на лошадях и подобных животных, то без седла и стремян. А когда расспрашивал он о городах и укреплениях, ясно было, что не строят эльфы стен и сооружениям из камня предпочитают постройки из дерева. Нет у них регулярного войска и нет понятия об искусстве войны, битвы же с людьми почитают они за нечто подобное охоте на неразумных тварей. Выносливы они, как и не снилось хрупким смертным, и могут долгое время обходиться без пищи и воды, без сна и отдыха, видят в темноте, как днем, и способны чуять ловушки и засады, проникать в чужие замыслы и предотвращать их. Но опасаются они смерти, и гибель в сражении от рук смертных кажется им бесславной, которой следует всеми силами избегать. Потому неспособны они биться с тем же ожесточением и презрением к смерти, как люди. Кроме того, неуютно чувствуют они себя на равнине, вдалеке от Великого леса, и в этом кроются семена их поражения.

Многое поведал Фаэливрин об эльфах, непреднамеренно или потому, что считал это очевидным и общеизвестным. Случалось ему и на хитрые ее вопросы отвечать, и не слишком сдерживал он свой язык, полагая, что Ашурран никогда не покинет Линдалаи. К тому же без меры привык юноша Фаэливрин к этим беседам, и ждал их с нетерпением, и скучал, когда не виделся с Ашурран даже день, хотя сам не замечал этого.

Если бы спросили Фаэливрина, верно, признал бы он, что была Ашурран самым чудесным, что ему приходилось видеть в жизни. Не уставал дивиться он, слушая ее разумные учтивые речи и рассуждения о разных предметах, ему незнакомых. Слышал он прежде, что люди грубы и жестоки, глупы и примитивны, что это дикари, не знающие света знания. Однако Ашурран была живым опровержением. Говорили о людях, что они уродливы и отвратительны с виду, но и тут не находил он в Ашурран ничего подобного. Верно, не могла она сравниться в красоте и телесном совершенстве ни с одной, даже самой некрасивой женщиной Древних. Но глаза ее сияли невиданным прежде блеском – блеском быстроживущей страстной души, и кожа ее была горяча по сравнению с холодным прикосновением Древних, и жар этот чувствовал юноша Фаэливрин даже в полутора шагах. Яркой она была и быстрой, как падающая звезда, и в несовершенстве было ее очарование. Фаэливрин, как мотылек, летящий на огонь, не мог устоять перед обаянием Ашурран и ее пылкостью.

Почувствовал он, что в сердце его зарождается любовь к смертной женщине, и устыдился.

Что касается Ашурран, то она сгорала от любви с того самого мига, как увидела Фаэливрина. Пила она из кубка неутоленной страсти и неустанно думала о юноше, и если б существовал какой-то способ заполучить его без того, чтобы вырваться на свободу, верно, перестала бы она думать о свободе. Голос его звучал чарующей музыкой для нее, и каждое движение, каждый жест были отрадой для глаз. Глядя на его изящные ступни, нежные, будто лепестки лилий, выглядывающие из-под края одежды, ибо принято меж эльфов ходить босыми в пределах городов и жилищ, теряла она самообладание. И казалось: доведись ей поцеловать хотя бы край его одежды, почитала бы она себя счастливейшей из смертных и бессмертных. Однако же давно известно, как ненасытны по природе люди – добившись желаемого, всегда хотят большего. Так и Ашурран наверняка бы не удовлетворилась лишь краем одежды, и захотелось бы ей после того поцеловать ступню, потом колено, а потом и до прочего недалеко. И не знала она, печалиться или благодарить судьбу за то, что юноша сидит так далеко от нее, что нельзя к нему прикоснуться, только лишь остается, что любоваться издали.

Порой мечтала она, как вырвется из клетки и силой овладеет юношей, как жадный огонь овладевает рощей; но тут же раскаивалась в своих намерениях, помня, что насилие для эльфов губительно, и говорила себе: пусть все остается по-прежнему, лишь бы видеть его каждый день и говорить с ним.

Сказал поэт:

Любовь и плен друг с другом схожи:

Скорбит влюбленный, пленный тоже.

Тот, кто влюблен, всегда в плену.

Такого плена не кляну,

Неволя счастью не помеха. (Кретьен де Труа, "Ивэйн, или Рыцарь со львом")

Долго могло бы так продолжаться, ибо ни одна сторона не имела решимости раскрыть свои чувства, и каждый думал, что любовь его безответна и безнадежна. Против нее были законы и обычаи Древних, и отношения между обеими расами, и различие в положении любовников. Но ускорил развязку Дирфион, эльфийский военачальник. Решил он предать Ашурран смерти, думая, что узнал от нее все, что возможно. Опасно было оставлять ее в живых, чтобы не сбежала она обратно к своим, и служить Древним вряд ли можно было ее заставить. Так объяснял свое решение Дирфион, и никто не знал, а он сам бы никогда не признался, что истинная причина – в том, как брат его смотрит на смертную женщину, а она на него, и как улыбаются они друг другу.

Узнав об этом решении, Фаэливрин ощутил безмерную тоску, но постарался не проявить ее, ибо стыдился он своего чувства даже перед самим собой. Пришел он к Ашурран и сказал:

– Пришла нам с тобой пора разлучиться.

И слыша печаль в его голосе, возликовала Ашурран, ибо поселилась в ее сердце надежда. Сказала она с притворным унынием:

– Верно, назначена мне жестокая казнь под сводами этого леса, и во цвете лет клинок прервет мой жизненный путь, и ни одна душа не пожалеет обо мне.

Слезы побежали из глаз юноши. Закрыл он лицо рукавом и сказал еле слышно:

– Вечно я буду сожалеть о твоей гибели, и о том, что мой брат суров и непреклонен, и не удастся вымолить у него пощаду.

– Мы, смертные, в решениях своих руководствуемся сердцем, а не разумом, и если бы гибель грозила тебе, я бы знала, что делать! – сказала Ашурран, и взгляд ее обжигал, как синее пламя.

– Невозможно мне пойти против воли старших и оказать помощь врагу моего народа! – прошептал юноша, дрожа всем телом, ибо в нем долг боролся с любовью, и битва эта во все времена была наитруднейшей.

Ашурран приблизила лицо к прутьям решетки и сказала с коварством кошки:

– Один в поле не воин, и на войне не решает ничего один человек. Людей тысячи тысяч, что по сравнению с этим моя жизнь! Никакого значения она не имеет, кроме как насытить месть твоего брата.

Были эти слова как нож острый для Фаэливрина, и при мысли, что Ашурран грозит смерть, дыхание его прерывалось. Однако слова ее заронили в нем сомнения, что казнь необходима. И то верно, отчего бы не оставить Ашурран навсегда в Линдалаи, раз уж не хотят отпустить ее на свободу! Ослепленный любовью, не подозревал он, что Ашурран ответственна за сожжение Гаэл Адоннэ, и в битве Аланн Браголлах множество Древних положила, и еще опаснее станет, если ее освободить. Не в первый и не в последний раз любовь послужила причиной предательства, и лукавый соблазн пересилил долг и моральную стойкость.

Взял тогда юноша Фаэливрин воды из чудесного ручья в Великом лесу, навевающей мгновенный сон, продолжающийся несколько часов, и поднес ее стражам, охранявшим Ашурран, когда стемнело. Хоть Древние и не нуждаются в сне и могут ночью так же заниматься своими делами, предпочитают они в ночные часы уединение в своих жилищах, и города их становятся тихи и пустынны. Воспользовавшись этим, привел Фаэливрин коня, нагруженного припасами, и выпустил Ашурран из клетки.

В тот же миг схватила она юношу в объятия и стала целовать, не в силах оторваться от его нежных губ, и Фаэливрин трепетал в ее объятиях от страха и смущения, но еще больше – от ответного желания. И сказала ему Ашурран:

– Никуда я не поеду без тебя, мой серебряный эльф, роза лесов, лилия долин, и лучше мне умереть, чем разлучиться с тобой!

Не смог противиться ей юноша Фаэливрин, потеряв голову от любви, и сел с ней на одного коня, склонив ей голову на плечо, и она не выпускала его из рук ни на мгновение, как величайшую драгоценность. Фаэливрин помог ей запутать следы и направил коня на север, кружным путем, чтобы не нагнали их преследователи. И предавались они торопливым ласкам прямо в седле, а когда спешились для отдыха, стала им брачным ложем охапка сухих листьев под сводами Великого леса.

Познали они близость друг друга, и показалась она слаще меда, пьянее вина, и не могли они губы с губами разомкнуть, как умирающий от жажды не может оторваться от ручья. Отдал ей Фаэливрин свое кольцо, и по обычаю Древних достаточно было этого, чтобы стать ее мужем; у нее же не было кольца, чтобы дать ему, и сняла она простое железное колечко, служившее застежкой на одежде, и надела ему на мизинец.

– Когда придем мы в земли людей, осыплю я тебя золотом и самоцветами, – обещала она.

Но чем ближе были земли людей, тем печальнее делался юноша.

– Связаны мы незримой нить с великим лесом, будто пуповиной, и оттого называем его Грейна Тиаллэ – "лоно матери", и оттого неспособны долго прожить за его пределами. Зачахну я и умру, и даже твоя любовь меня не спасет.

Как ни уговаривала его Ашурран, он стоял на своем. И стала она думать о том, чтобы увезти его силой – однако боялась, что недолго он проживет, покинув Великий лес.

Когда вдали показались синие предгорья и седые вершины Хаэлгиры, острый взор Ашурран различил будто бы купола и башни среди нагромождения далеких скал.

– Это Нэт Сэйлин, город эльфийских королей древности, – рассказал Фаэливрин. – Высечен он был в скале, с превеликим искусством, неприступный для любого неприятеля. Много внутри него огромных залов и комнат, но сотни лет он уже заброшен и служит жилищем только совам и орлам.

Все ближе были земли людей, но вместе с тем приближалась и погоня, и прикладывая ухо к земле, все печальнее становился юноша Фаэливрин. Сказал он:

– Следует мне вернуться, пока не поздно. Может быть, удовольствуются этим мои сородичи и не станут преследовать тебя. Я же совершил ужасное преступление против моего народа и должен понести наказание.

Пыталась Ашурран его увещевать, но был он непреклонен в своем решении. Когда поняла она, что не сможет переубедить его или силой увести, пролила она слезы, не стыдясь и не скрываясь. И смерть казалась ей желаннее, чем разлука с Фаэливрином. Юноша молил:

– Слышна уже поступь погони, и жестокий мой брат едет с ней, от него тебе не приходится ждать пощады, ко мне же он будет милосерднее прочих. Не делай напрасной мою жертву, не отягощай мою душу страхом за твою жизнь, беги к своим родичам, и пусть воспоминания о кратком нашем счастье послужат нам утешением в разлуке.

Однако для Ашурран одно лишь было утешение: решила она, что, победив эльфов, потребует в качестве выкупа Фаэливрина, и тогда уже никто не сможет их разлучить. Взять же его с собой сейчас – значит, навлечь на себя гнев его родичей и опасность в землях людей. Вскочила она на коня, хлестнула его изо всех сил и помчалась к опушке Великого леса, не оглядываясь, чтобы не утратить решимости.

Юноша Фаэливрин был схвачен подоспевшими эльфами. К тому времени Ашурран уже превратилась в пятнышко на горизонте. Попытались ее догнать, да где там. Припав к лошадиной шее, нахлестывала она коня и держалась на его спине без седла благодаря выучке, полученной в Арриане. Пускали ей вслед стрелы и даже бок коню оцарапали, но он только прибавил резвости.

В ярости от неудачи обнажили эльфы клинки, чтобы зарубить отступника на месте. Юноша приготовился к смерти, желая ее как избавления от своего позора. Однако Дирфион удержал своих воинов:

– Мой брат юн и неопытен и не достиг еще своего совершеннолетия. Если кто виноват в его преступлении, то только я, давший ему злосчастное поручение. Следовало бы мне получше за ним наблюдать и вовремя пресечь преступные его намерения и порочную его страсть. Кроме того, знания его не раз еще могут нам пригодиться, и выгоднее оставить его в живых, чем убить.

Фаэливрина заточили в темницу, и ужасным было бы это наказание для любого другого эльфа. Однако юноша за годы своего учения привык к одиночеству. И так случилось, что Ашурран будто бы передала ему часть своего огня и жажды жизни, так что он не стремился уже умереть, питая надежду когда-нибудь воссоединиться со своей возлюбленной.

Столица Юнана была тогда красивейшим городом в подлунном мире. Улицы ее были широки и просторны; а чтобы иной домовладелец или купец, кичась богатством, не загораживал проезд роскошным фасадом или замысловатым палисадником, каждый год проезжал королевский вестник по середине улицы, держа поперек седла копье установленной длины. И если копье задевало ворота – приказывали снести ворота, а если дом задевало – сносили дом.

Тот, кто хотел построить дом или иное сооружение, был обязан представить проект в управление короля, и там, рассмотрев его со всем тщанием, его одобряли или отклоняли, в зависимости от того, как сочетался он с принятым в столице архитектурным стилем.

Благодаря этим суровым мерам город отличался изяществом и красотой зданий, правильностью и соразмерностью линий, будто каменное кружево, прилежно сплетенное мастерами. Улицы его, вымощенные гранитными плитами, не знали грязи и слякоти; и сами жители считали своим долгом поддерживать чистоту в домах и во дворах. Тот же, кто, пренебрегая своим долгом, портил вид столичных улиц неухоженным двориком или облупившимся фасадом, платил большой штраф.

Множество красивых домов было в Кассандане, чиновничьих управ, увеселительных заведений, школ, общественных бань и купеческих лавок. Стены их блистали великолепием мрамора и яшмы, нефрита и лазурита, оникса и обсидиана, малахита и родонита. Площади и перекрестки были украшены памятниками и статуями героев прошлого, славных королей, прародителей королевской династии и младших богов – покровителей искусств и ремесел. А поскольку дракон был символом королевской власти, не счесть было в Кассандане каменных изваяний драконов, за что прозвал ее народ Городом Дракона. Четыре дороги, такие широкие, что две повозки могли по ним разъехаться, не задев одна другую, вели на четыре стороны света: на север – к Архизе и Киарану, на юг – к Верлау, Ламассе и прочим вольным городам, на запад – к Аолайго, на восток – к Фаларису и Солху. Кассандану окружала стена из песчаника такая широкая, что по верху ее могла бы проехать повозка. Четверо ворот было в стене, со стальными решетками. Каждые ворота охраняли огромные парные статуи драконов из бронзы. Впоследствии, во время нашествия варваров, когда прекратился подвоз железа из рудников, эти статуи были переплавлены на оружие, однако даже столь отчаянные меры не спасли Кассандану от падения и разграбления. Но во времена Ашурран ничто не предвещало печального будущего, и любой житель столицы рассмеялся бы в ответ на угрозу, что город падет.

Велик был город Кассандана, велик и прекрасен, и был он первым городом людей, заложенным в Юнане, и исполнилось ко времени Ашурран девятьсот лет со дня его основания. Называли его летописцы Вечным городом, однако прошло лишь триста лет, и выросла трава на развалинах Кассанданы, и город был покинут людьми.

Но до того времени было еще далеко, и столица поражала своим величием, не только простых крестьян и провинциальных аристократов, но даже князей и правителей. Говорят, когда посольство Древних впервые появилось в Кассандане, воскликнул глава посольства: "Если бы мы знали, что люди умеют возводить подобные города, искали бы мы мира, а не войны между нашими народами!"

Ашурран, хоть и была в печали, хоть и видела уже славнейшие столицы княжеств Иршавана и таинственные города Древних, не могла не испытать восторга перед очарованием и роскошью Кассанданы. Любуясь широкими прямыми улицами, зубчатой стеной, искусно изваянными статуями, на несколько мгновений забыла она о том, что терзало ее сердце и разум.

Жители столицы были хорошо сложены, красивы и стройны, и лица их носили отпечаток довольства жизнью. Словно похваляясь достатком, носили они нарядные одежды из разноцветного шелка и прочих дорогих тканей, изысканно расшитых и украшенных; и не жалея материи, делали их многослойными, длиннополыми, с широкими рукавами, спускающимися до колен, а у иных модников – и до пола. Богат был Юнан, из всех же его земель столица была всех богаче, и даже самый последний чиновник был разодет, как щеголь, в роскошные шелка, и атлас, и узорчатую парчу. Однако немало было тех, кто носил траурные одежды, оплакивая павших в битве Аланн Браголлах, хоть прошло с того времени больше года; а пример подавал король Огинта Онидзава, не снимавший черного платья в память о погибших своих военачальниках, пуще всего горюя о Матолви по прозвищу Бычий рог.

Явилась Ашурран прямиком к королю, и король Огинта не сразу ее узнал, так она исхудала и осунулась за время странствия, а когда узнал – побледнел и сделал знак, отвращающий зло, ведь Ашурран считали погибшей.

– Разве недостаточно я скорблю о тяжких утратах, постигших народ Юнана, что понадобилось посылать мне сей зловещий призрак? – воззвал к небесам король Огинта.

– Рано вы меня похоронили, ваше величество, – сказала Ашурран, поклонившись. – Ашурран, дочь Аргамайды, не умирает так легко. Год я провела в плену у Древних и теперь знаю о них больше, чем они сами о себе знают. И если будет на то ваше повеление, поведу я войска на Древних и добьюсь победы.

Король несказанно обрадовался, усадил Ашурран рядом с собой, принялся расспрашивать, одарял и чествовал ее сверх всякой меры, и устроил в честь нее роскошный пир. Однако на пиру Ашурран была мрачна и сидела, нахмурясь.

– Не время веселиться, ваше величество. Года не пройдет, как выступят против нас Древние, чтобы смести род человеческий с лица земли, чтобы сбросить нас в Фалкидское море. Вилкой и ножом станем мы с ними драться, винным кубком да свиной ногой?

Помолчав, сказал ей так король Огинта:

– Недостаточно у нас сил, чтобы драться с эльфами. Бессмысленно это и бесполезно – сражаться с ними. Тебя я за храбрость сделаю своей военачальницей, но не проси войска, чтобы вести его на Древних, на верную гибель.

– Что ж, сама добуду я себе войско, и победа наша будет славой Юнана, а поражение – бесчестием мне одной.

Немало нашлось у Ашурран недоброжелателей при дворе. Нашептывали они королю:

– Дерзка эта женщина сверх меры, и безрассудна. Кто знает, не сделалась ли она предательницей за время эльфийского плена, не имеет ли тайного умысла погубить короля и весь Юнан!

Не верил им король Огинта, но и Ашурран доверял он не вполне. Все же достаточно одарил он ее землей и золотом, чтобы смогла она набрать тысячу наемников. Подняв вместо стяга барсову шкуру, выступила она во главе своего отряда из Кассанданы.

Ашурран знала уже, что беременна, но тяготы пути ее не пугали, как и аррианских ее прабабок, рожавших в походе под колесницей. Почти до самых родов не слезала она с седла, прикрываясь плащом, так что беременность ее никто не замечал, а кто замечал, тот лишь подозревал, но не знал точно. Когда пришло ее время, Ашурран удалилась от войска, чтобы скрыть рождение ребенка. Она остановилась в безвестной таверне и произвела на свет мальчика. Только трижды приложила Ашурран сына к груди, а потом отдала его на воспитание, стремясь сохранить его рождение в тайне.

Узнав о намерении этом, сказала Леворхам:

– Не к добру будет, если ты отошлешь сына прочь, и великая беда может произойти от этого.

– Если я оставлю его при себе, тоже произойдет великая беда. Много у меня недоброжелателей в Кассандане, и не в силах нанести удар по мне, уничтожат они моего сына, – возразила Ашурран.

– По крайней мере, оставь ему кольцо его отца, ибо имею я предчувствие, что так следует поступить.

– Что угодно оставлю я сыну в наследство, только не то, о чем ты говоришь. Это единственное, что осталось мне от моего возлюбленного, и не в силах я с ним расстаться. Глядя на это кольцо, вспоминаю я глаза Фаэливрина.

И Леворхам отступила, ибо мало кому удавалось переубедить Ашурран, когда она приняла решение.

Начавшись с тысячи воинов, войско Ашурран стало расти, как наполняется река ручейками и речками, и стекались к ней отовсюду отважные бойцы и лихие люди: охотники, пираты, разбойники, наемники, телохранители и прочие, кто умел держать в руках оружие. Где бы она ни проходила, по одному-два человека вливалось в ее войско, а кое-где – и десяток, и сотня, и тысяча. Так присоединились к ней дружины рыцарей из Архизы и Киарана.

Отправилась она послом к белгам и горным варварам, и не покорным просителем, а коварным соблазнителем стала, прельщая первых – воинской славой, а вторых – скотом и прочими богатствами. И когда двинулась она к Солху, было у нее пять тысяч пехоты и пять – конницы. В Солхе присоединилось к ней еще около пяти тысяч воинов народного ополчения, и среди них было множество женщин и девушек, желавших отомстить за своих мужей, братьев и сыновей. Тем же, кто пытался их отговорить, возражали они:

– Если наша военачальница – женщина, то отчего нам нельзя сражаться под ее началом?

Ашурран обратилась к ним с речью, и сказала она:

– Я родилась на поле битвы, и меч лежал в моей колыбели, не равняйтесь на меня. Лучше возвращайтесь домой и рожайте детей. Если мы не возьмем Древних умением, то возьмем хоть числом. И пусть будет вновь заселен обезлюдевший Солх!

Послушав ее, около трети женщин разошлось по домам, отказавшись от своих намерений. Остались только самые отчаянные, ходившие в свое время на шигуней, хадраутов, белгов, тарнов, верлонцев. Одна из таких, по имени Чарси, женщина плечистая и высокая, одетая в кожаный фартук, задорно крикнула:

– У меня пятеро сыновей, и внуки уже есть! Найдется кому землю пахать и города строить. А сама я тридцать лет ковала железо в кузнице и, уж верно, не уступлю нашей предводительнице ни в силе, ни в желании драться.

Стали они заново отстраивать Солх, возводя там укрепления. Ашурран приказала окружить лагерь рвом глубиной в семь локтей, а из вынутой земли за рвом насыпать вал порядочной высоты, укрепленный бревнами и сплетенными ветками.

Верно рассчитала Ашурран, что эти дела не останутся незамеченными для эльфов, и возмущенные такой наглостью, выступят они раньше срока. Так и случилось.

– Древние жестоки и бессердечны, однако же простодушны, и обман им незнаком. Следует побеждать их хитростью, – так сказала Ашурран, когда донесли ей, что войско эльфов движется на Солх.

Простые ловушки не годились в войне с Древними. Чуяли они западни и засады, без труда избегали болотистых мест и замаскированных рвов благодаря своему сверхъестественному чутью и нечеловеческой природе. Однако не было у них опыта ведения военных действий, и не приходилось им прежде участвовать в войнах, а потому было у людей кое-какое преимущество.

Почти все войско Ашурран было легковооруженным, без панцирей и шлемов, иные без щитов, а иные, кто победнее – без мечей и копий, с одними лишь косами и вилами. Если на всех готовить снаряжение, не хватит никаких денег, да и время уйдет, а с ним и боевой дух войска. Ашурран велела снять панцири даже тем, у кого они были, и готовиться в бой налегке.

– Так вы выиграем немного в быстроте и ловкости у Древних, закованных в кольчуги и латы, и числом победим их умение, как сделал Ланкмар Уаллах в битве против тяжелой пехоты луалланского князя.

Вот когда пригодились ей книги по стратегии и тактике военного дела, читанные в замке чародея Руатты!

И сотворила Ашурран совсем неслыханное дело – наняла на службу молодых чародеев, не закончивших еще обучения. Не было в них еще холодности и отстраненности великих чародеев, постигших высшие ступени мастерства; и не были они равнодушны к страданиям людей и к бранной славе, к блеску золота и к возможности проявить себя. Не успели они еще отрешиться от родных и близких и не желали для них гибели от эльфийских клинков. Для целей Ашурран они вполне подходили, ибо требовались ей лишь самые простые заклинания. Кроме того, и нанять их на службу стоило неизмеримо дешевле.

Многие из того "чародейского отряда" впоследствии стали великими магами, а многие сложили головы в бою наравне с простыми солдатами.

Перед битвой чародеи наложили на воинов всевозможные заклятия – "каменная кожа", "латы мороза", "аура молний", "удача в бою" и прочие, кто какие знал, и раздали амулеты, отвращающие удар меча, копья и стрелы. Когда заходящее солнце засверкало на шлемах и копьях Древних, вселяя страх в сердца смертных, обратилась к ним Ашурран с такой речью:

– Когда поднимают легкое перышко, это не считается большой силой; когда видят солнце и луну, это не считается острым зрением; когда слышат раскаты грома, это не считается тонким слухом. Чем сильнее противник, тем славнее победа. И должны мы сегодня доказать всему Юнану, что возможна победа над Древними. Есть у нас превосходство над ними в позиции, в маневренности, но прежде всего в пылкости духа и в презрении к смерти. Искусство войны гласит: на сухом месте собака убивает крокодила, светлым днем ворона убивает сову. Тем, кто верит в победу, помогают сами боги!

Укрепившись в мужестве, стали воины ждать атаки. Древние не торопились, дожидаясь темноты и с нею преимущества. Однако Ашурран предусмотрела это и велела вылить в ров горючую жидкость и поджечь, как только Древние пойдут на приступ. Этим добилась она тройной выгоды: осветила поле боя, устрашила врагов, в глубине души боявшихся огня, как все лесные обитатели, и создала дополнительную преграду для пеших воинов-эльфов и лучников, из-за дыма не видевших, куда стрелять. Находясь в более выгодной позиции, люди кололи и рубили Древних так яростно, что те не выдержали и отступили. Тогда загнали их воины Ашурран в низину, кружили и смяли, как свора собак травит волка. Накидывали они рыболовные сети на Древних, разили их вилами и рогатинами, камнями из пращ, дубинками, и множество искусных витязей повергли на землю и разоружили простые крестьяне, охотники, кузнецы, дровосеки и пастухи.

Была после названа эта битва битвой Ночных огней; летописцы называют ее сражением при холме Узаяр; Ашурран в своих "Записках об эльфийской войне" назвала ее травлей волков. И была это первая победа людей в Великой войне, но далеко не последняя.

Как говорят, удача покровительствует смелым, и с тех пор удача не оставляла Ашурран. Для каждого сражения выдумывала она новую хитрость, и ни одну хитрость не применяла дважды, ибо хоть были эльфы простодушны, глупы они отнюдь не были и дважды на одну и ту же удочку не попадались.

Однажды пустила она перед войском стада разъяренных быков, и смяли они диких зверей, шедших с Древними в битву, и обратили их в бегство, и первые ряды самих Древних смешали и рассеяли. В другой раз конницу эльфов заманила она притворным отступлением туда, где был замаскированный ров, набитый глиняными горшками, присыпанными землей. В пылу погони многие всадники не сумели свернуть или остановиться, и кони их переломали ноги. Тут на спешенных и смешавшихся Древних ударила конница варваров и завершила разгром.

Грозным эльфийским лучникам противостояла она вот как: вооружила воинов зеркальными щитами, и слепили они вражеских лучников отраженным светом. Помимо известных уловок, как построение спиной к солнцу, или встречный ветер, насылаемый чародеями, или атака в дождливую погоду, когда отсыревают тетивы у луков, использовала она новые, о которых прежде слышала или читала. Воины передних рядов обучены были построению "черепаха", когда, пригнувшись, закрываются щитами не только спереди, но и сбоку, и сверху.

В битвах Ашурран использовала боевые машины, о которых эльфы прежде понятия не имели – баллисты и огромные копьеметалки; драться же предпочитала в местах, неблагоприятных для магии, либо поручала своим чародеям отражать и рассеивать магию противника. Древние лишались возможности посылать молнии, огненные шары, ледяные стрелы и прочие ужасные заряды, наносившие большой урон, а бездушные баллисты без устали метали в них камни и горшки с горящей смолой.

Все же не могли нанести люди Древним решительного поражения, ибо перед лицом смертельной опасности Древние незамедлительно отступали под своды Великого леса, служившего им неприступным укрытием, и нельзя было предсказать, где они нанесут следующий удар. Разведчиков и дозорных не хватало, чтобы под наблюдением держать всю границу Великого леса; к тому же часто Древние убивали их, подкравшись неслышно. Тогда Ашурран придумала новый способ оповещения. Прежде подавали сигналы огнем, рожком или солнечными зайчиками, когда видели неприятеля; теперь же – постоянно. И если один наблюдательный пункт умолкал, значило это, что оттуда и подходят враги. И благодаря такому способу удавалось Ашурран встречать Древних во всеоружии и вовремя подтягивать войска.

Рассказы об авантюрах Ашурран передавались из уст в уста. Больше всего прославилась она, когда чуть не захватила с горсткой воинов Линдалаи, эльфийскую столицу, куда так опрометчиво привез ее Дирфион. Приказала она скрытно изготовить большие челноки, достаточные для перевозки тысячи воинов. Сделали их из дерева и шкур, легкие и прочные, по способу горцев-хадраутов; на таких челноках она плавают по горным рекам, с легкостью преодолевая пороги, а там, где не могут преодолеть – переносят челноки по земле. Было их сделано двести, каждый для пяти человек. Взяв челноки, Ашурран с тысячей воинов отправилась на север, к горным грядам Хаэлгиры, и с помощью племени саууаев отыскала истоки реки Кинн Сарг, протекавшей по всему Великому лесу, заканчиваясь в бескрайних южных болотах. Спустили они челноки на воду и менее чем за семь дней оказались в окрестностях Линдалаи, где их никто не ждал, и охраны было немного. Напав на город, захватили они много добычи и город подожгли; однако пришлось им отступить под натиском защитников эльфийской столицы. Не имея достаточно легких лодок, не смогли Древние их преследовать, и Ашурран с воинами преспокойно скрылась вниз по реке с награбленными сокровищами. Эльфы, видя дым над Линдалаи, спешно бросились на помощь, оголив границы, и Ашурран с легкостью прошла через Великий лес и воссоединилась со своим войском.

Нет нужды говорить, что подвигами этими прославилась она по всему Юнану, как ни один смертный и бессмертный до нее, и имя ее гремело от Фалкидского моря до Грейна Тиаллэ, и не было, пожалуй, среди людей и эльфов ни одного мужчины, женщины и ребенка, кто не слыхал о ней. Простой народ восхищался ей, воины обожали пылко, и каждый второй новобранец был в нее влюблен. Знатные вельможи и высокопоставленные чиновники искали ее расположения и дружбы. Король приблизил ее к себе, осыпал милостями и сделал, наконец, своей военачальницей, и сменила она стяг в виде барсовой шкуры на стяг с черным драконом.

Нашлись, однако, те, кто ненавидел Ашурран, завидуя ее славе, богатству и удачливости; те, кто считал ее соперницей в борьбе за благосклонность короля. Не по душе была царедворцам солдатская прямота Ашурран и ее острый язык, ее низкое происхождение и варварские ухватки. Больше всего не любил ее первый министр короля Цурэмаса, поскольку прочил должность военачальника своему сыну.

Приходилось Ашурран сражаться не только с Древними, но и с людьми. По-прежнему случалось варварам угрожать границам Юнана, и князьям – поднимать смуту. Но горше всего было ей воевать против вольных городов, заключивших мирный договор с Древними, снабжавших их конями, зерном и железом. Нередко упрекали Ашурран в жестокости, с которой расправлялась она с Древними и их союзниками; свирепость ее аррианских предков оживала в ней, и именем ее лились потоки крови и творились неисчислимые зверства. Однако Ашурран считала их необходимыми.

– Друг моего врага – мой враг, – говорила она. – Врагов же следует устрашать и наказывать; тех же, кто предает свой народ, трусливо ища покровительства Древних – наказывать втройне.

Несмотря на подвиги Ашурран и соратников ее, несмотря на победы королевского войска, не было конца-края этой войне, названной впоследствии Великой, и продолжалась она без малого тридцать лет, явив миру примеры невероятного мужества и невероятных злодейств и с той, и с другой стороны.

В битве Ночных огней при холме Узаяр среди прочих отличился один юноша по имени Афагду, всего лишь четырнадцати лет от роду. Захватил он эльфийское знамя, шитое серебром, с белым лебедем, и принес к ногам воительницы Ашурран. Посмотрела она на него и увидела, что лицо его покрыто шрамами от ожогов, а волосы на голове растут совсем седые. Грустно было видеть, как увяла его красота, не успев распуститься, подобно розе, гибнущей от зноя пустыни. По этим приметам признала его воительница. Был то мальчик, спасенный в Солхе, единственный, кто уцелел во всем цветущем краю. В столь юном возрасте пришлось ему познать тяготы войны, и у тех, кто видел его, сердце сжималось от жалости. От рук Древних погибла вся его семья: мать и отец, и шесть братьев с женами и малыми детьми. Преисполнившись ненависти, сбежал он из приюта, где его оставили, и отправился воевать, желая кровью Древних насытить свою жажду мести, и недостаток опыта с лихвой возмещал яростью, в умении же упорно упражнялся с утра до ночи.

Видя его усердие, воительница Ашурран приблизила Афагду к себе, давая ему самые трудные поручения. Несколько лет был Афагду ее оруженосцем и вестовым, за доблесть пожалован был чином сотника, а потом и тысяцкого. Так он свирепо сражался, что единодушно прочили ему в будущем чин королевского военачальника или на худой конец место полководца при князе Фалариса. Однако после окончания Великой войны, когда был заключен мир с Древними, Афагду безотлагательно оставил военную службу, не видя больше для себя смысла воевать. Говорят, что поселился он с женой в Солхе и заново отстроил усадьбу своей семьи, а князь Фалариса пожаловал ему звание наместника и сделал его главой ополчения. Много лет еще после окончания Великой войны в Солхе каждый год созывали народное ополчение, опасаясь, что Древние нарушат мирный договор и снова выступят против людей. Живы были еще те, кто помнил зарево над Солхом, те, кто в жестокой бойне потерял родных и близких. Обычай сей оказался весьма кстати, когда началось нашествие варваров, но не о том сейчас речь.

Афагду недолго оставался наместником и главой ополчения; молва оклеветала его, обвинив в пособничестве Древним. Ибо и в древности, и в наши дни времена, в великой ли стране, в малой, люди нередко склонны распускать слухи, лишенные всякого основания. Каждому ясно, насколько вздорен этот слух, принимая во внимание, как отважно бился с Древними Афагду и какой ненавистью к ним пылал. Однако жена у него была из Древних, и это заставило многих поверить слуху; известно же, что трудно противостоять тому, о чем просит супруга на ложе любви, и все знали, что любил ее Афагду беззаветно и слушать не хотел, когда советовали ему отослать ее в Великий лес. Поистине редкость такая любовь между смертным и бессмертным созданием. Случилось же это так.

Во время войны в одном из боев был взят в плен воин-эльф без правой руки. Была она отрублена по запястье, и верно, порядочно времени тому назад, потому что рана успела затянуться. Несмотря на увечье, сражался он доблестно, держа меч в левой руке, а на правую повесив щит, и много людей положил. Нашлись те, кто знал о прошлом Афагду, о том, как потерял он в Солхе семью, и об обстоятельствах этого дела. Тогда привели к нему связанного пленника, бросили к ногам и сказали так:

– Не этот ли лиходей убил твоих родных собственной рукой и эту же руку потерял от секиры твоего старшего брата Амори? Бери же его, пытай и казни, как тебе угодно.

Долго молчал Афагду, глядя на коленопреклоненного Древнего, и наконец выхватил меч. Ждали все, что снесет он Древнему голову с плеч. Однако Афагду разрубил связывающие того веревки и велел дать ему оружие.

– Не по чести мне казнить беспомощного пленника, у которого связаны руки. Пусть примет смерть, как положено воину, с мечом в руке.

Воины зашумели:

– Да ты, никак, разума лишился, Афагду! Древний превосходит тебя многократно по быстроте, силе и воинскому искусству; и даже в левой его руке меч страшен, и многим нашим воинам он успел снять головы, прежде чем его пленили!

Ответил так Афагду:

– Если этот Древний действительно пролил невинную кровь и заслужил кару, то боги позволят мне с ним справиться. А если справедлива была смерть моих отца и братьев, если заслужили они смерть от рук разгневанных Древних, то и мне жить незачем, следует отправиться в загробное царство вслед за ними. Пусть боги нас рассудят!

И воины замолчали, не зная, что возразить.

Вышел тогда Афагду на поединок с Древним. Воля богов была тому причиной, или Древний пал духом в плену, или потрясен был благородством смертного, да только сразил его Афагду одним ударом, сам же не получил ни единой царапины.

Вытерев меч, сказал он такие слова:

– Похороните его, как подобает. Даже когда мы охвачены жаждой мести, не следует уподобляться зверям и неразумным варварам, творить беззаконие и бесчестье!

Изумились все величию его духа и милосердию. Воина-эльфа зарыли на опушке леса и щит его поставили вместо надгробия. Прошло несколько дней, и увидели дозорные на могиле свежие цветы. "Что за изменник воздает почести врагу?" – подумали они и решили проследить за могилой. Три дня и три ночи провели воины в засаде и на третью ночь увидели, как эльфийка несравненной красоты приносит цветы на могилу. "Верно, был то ее муж или брат", – смекнули дозорные. Известно было, что Древние сердцем чуют гибель своих родных и близких, будто бы им кто-то весть присылает, и могут найти их могилы, даже если заросли они бурьяном и сорной травой, не отмеченные никаким образом.

Девушку немедля схватили и отвели к Ашурран.

– Если это жена или сестра воина, убитого Афагду, то пусть он ее и забирает, – порешила она не без тайного умысла, ибо хотела унизить гордую дочь Древних, отдав ее безобразному собой Афагду.

Однако судьба распорядилась по-своему. Афагду принял подарок, не смея отказаться, и возвел эльфийку на свое ложе, ибо немыслимо было не почтить подарок воительницы Ашурран, и не терпела она, когда подаренного скакуна держали в стойле, а дорогой меч не обнажали в битве. Но Афагду был чист душой и не желал принуждать эльфийскую девушку; положил он между ней и собой обнаженный клинок и так проводил ночи, не прикасаясь к своей пленнице. Нетрудно было ему хранить обет целомудрия, ибо пленница его грустила и тосковала, лила слезы, и лицо ее всегда было полускрыто, рукавом или распущенными волосами. Любой бы прослезился, глядя на ее горе!

Время шло, и печаль эльфийки как будто отступила. Привыкла она к своему суровому хозяину, и временами тень улыбки озаряла ее бледное лицо, когда смотрела она на Афагду. Он же, страшась нарушить свой обет, решил тайно отослать ее прочь, в Великий лес, дав ей коня и припасы на дорогу. Афагду посадил девушку в седло, она же медлила, сжимая поводья, и слезы катились из ее глаз. Истину говорят: доброта людей страшнее ненависти, она наносит раны, которые невозможно исцелить. Так и девушку-эльфийку в самое сердце поразило великодушие Афагду. Соскочила она с коня и бросилась к его ногам, говоря о любви. И хоть говорила она на языке Древних, он же этого языка не знал, слова ее были понятны.

Первым из всех смертных мужчин Афагду женился на эльфийке и не расставался с ней до самой смерти, хоть она и не родила ему детей и была причиной того, что на него косо смотрели в Солхе и не доверяли ему.

Девушку ту звали Аргиель; а убитого воина Кастамир, и приходился он ей мужем. Ее выдали замуж по желанию родителей, как водится у эльфов и даже у людей кое-где; никогда она не питала к мужу ничего, кроме уважения и привязанности, а после того, как участвовал он в сожжении Солха и убийстве мирных людей, стали и эти чувства понемногу таять. Все же немыслимо для Древних не почтить память умерших, потому она носила цветы на могилу Кастамира, рискуя оказаться в плену. Казалось ей тогда, что незачем ей больше жить, ведь не принято среди эльфов дважды жениться или выходить замуж, избирают они супруга на всю жизнь и не ищут после их смерти другого. Но увидев красоту души Афагду, скрывавшуюся за его безобразным обликом, полюбила его Аргиель великой любовью и не расставалась с ним ни в болезни, ни в горе, ни в старости, хоть сама за эти годы не постарела ни на день, оставаясь молодой и прекрасной. Когда же он тихо скончался в возрасте девяноста лет, она закрыла ему глаза, проводила в последний путь и по прошествии трех дней умерла от горя, и положили ее в ту же могилу.

Когда упрекали Афагду, что умрет он, не оставив потомков, и род его прервется, отвечал он так:

– Боги мне судили умереть вместе с моими братьями и прочими жителями Солха, и с тех пор живу я заемной жизнью, лишь одну цель имея: послужить Юнану и славной воительнице Ашурран. И если бы роду нашему не суждено было угаснуть, верно, родились бы от меня дети у какой-нибудь из дев веселья, с которыми я сходился во время войны, или жена бы моя понесла, но этого не случилось. Не к лицу мне роптать; и покину я сей бренный мир, благодаря богов за щедрые подарки, которых я вовсе не достоин – долгую жизнь, удачу в бою и супругу, свет очей моих и розу моего сердца.

Впоследствии в Солхе поставили памятник Афагду на народные деньги, на месте дома, где он жил. Памятник этот, из красного гранита, изображал розу, обвившуюся вокруг секиры. Надпись гласила: "Афагду, сыну Солха, человеку великой ненависти и великой любви". Поистине прекрасные слова!

Схлынула вода из пещеры морского дракона Лайбао Синяя Чешуя, и раздались знакомые шаги. Снова вошла Ашурран в жилище Лайбао и приветствовала его, как старинного приятеля.

– Здравствуй, здравствуй, воительница Ашурран, – ответил дракон, и любой бы мог поклясться, что он улыбается. – Чего ты попросишь на этот раз?

– На этот раз пришла я не с просьбой и не с вопросом, не за советом и не за подарком. Хочу я тебя одарить, как друга и советника, ибо не без твоей помощи пришли ко мне удача и богатство.

– Во всем подлунном мире не было ничего, что могло бы меня удивить, однако ты уже в третий раз меня удивляешь. Поистине, нет тебе равных во всем Юнане, благородная Ашурран!

– Надеюсь, мои скромные дары тебе понравятся, – сказала Ашурран, сбрасывая с плеч поклажу.

И поднесла она дракону Лайбао большое серебряное блюдо эльфийской работы, взятое как трофей из Гаэл Адоннэ. Было оно сплошь покрыто изящной чеканкой, а изображала чеканка с большим искусством и правдоподобием морского дракона.

– Может, это портрет кого-то из твоих родственников или даже тебя самого, – подмигнула Ашурран.

Как зачарованный, Лайбао смотрел на блюдо и не мог насмотреться, так хороша была и работа, и рисунок, и само серебро высшей пробы. Никогда прежде не получал он подарков, и было ему это необычайно приятно. Дождавшись, пока он налюбуется, Ашурран насыпала на блюдо горсть изумрудов, рубинов и сапфиров, крупных, как ярмарочные леденцы. От радости Лайбао чуть их не облизал, ведь драконы любого рода и вида больше всего любят сокровища, морские же драконы всем сокровищам предпочитают серебро и самоцветы.

Присоединив подарок к куче своих драгоценностей, Лайбао обвился вокруг Ашурран и положил голову ей на колени.

– Чем же я могу отдарить тебя, прекрасная воительница? Увы, нет у меня власти доставить тебе то, о чем ты больше всего мечтаешь – победу над Древними. Но, может, есть у тебя желание поскромнее, которое бы я мог исполнить?

– Не отказалась бы я сейчас от красивого юноши, да только вряд ли найдется он где-то поблизости, – пошутила Ашурран.

– Почему нет, – дракон ударил по полу хвостом… и превратился в красивого юношу.

Чудесен был облик юноши. Был он изящен и гибок, как змея или ласка. Волосы, зеленые, будто морские волны, спадали ему на спину извивами да кольцами. Кожа у него была голубой, будто ясное небо, и кое-где покрывала ее мелкая узорчатая чешуя. И глаза были у юноши, как у дракона Лайбао: золотые, с вертикальным зрачком.

Никакая одежда не стесняла его стройный стан, позволяя разглядеть с ног до головы. Несмотря на всю свою удаль, растерялась Ашурран на мгновение. А юноша Лайбао посмотрел на нее зазывно и без всякого стеснения сел к ней на колени.

– Раз в сто лет позволено нам принимать человеческий облик. Если упустишь этот случай, другого не представится, – сказал он голосом нежным и приятным, как журчание ручейка.

Ашурран два раза приглашать не пришлось. Сплелись они в объятиях на куче сокровищ и сполна насладились друг другом. Хоть и был Лайбао морским драконом, все у него оказалось вполне подобно смертному юноше, а может, даже и получше. Хоть кровь его была холодна, как у рыб и прочих морских обитателей, страсть его оказалась горяча. И час, проведенный вместе, показался им кратким мигом.

На прощание сказал Лайбао Синяя Чешуя:

– Еще один мой подарок унесешь ты с собой, несравненная Ашурран. Зреет в тебе новая жизнь, ибо суждено тебе зачинать детей от бессмертных. Но даже мне неведомо пока, девочка это или мальчик. Можно вот что сказать: будет твой ребенок наделен великой мудростью и долголетием. Проживет он жизнь человека и сможет оставить потомков. Станут они великими книжниками и чародеями. Когда же его земной срок подойдет к концу, превратится он в морского дракона и сможет лишь раз в тысячу лет принимать человеческий облик.

Ашурран вернулась в Кассандану, и через положенный срок родился у нее сын. И если бы не предупредила она заранее повивальную бабку, верно, уронила бы та ребенка от страха. Голубая кожа была у младенца и золотые глаза с вертикальными зрачками, а на теле кое-где виднелась узорчатая чешуя.

Ашурран назвала сына Юуджи и отослала его на воспитание к Леворхам в Кимбаэт, опасаясь, что станут другие дети дразнить его и швыряться камнями. Вдосталь было у Юуджи книг, и свитков, и магических кристаллов, и даже Леворхам порою дивилась его мудрости и учености. Ашурран часто навещала их в Кимбаэте, глядя, как сын ее борется с медвежатами или плавает в реке наперегонки с выдрами, и радовалось ее сердце. Но когда возвращалась она в Кассандану, радость сменялась печалью. Думала она: "Если я заберу Юуджи в столицу, что его ждет? Он кроток и нежен и не вынесет, если люди будут смеяться и показывать на него пальцами". Но в конце концов решила она: "Мой это сын, и моя должна быть у него стойкость. Не вечно же ему сидеть на зеленом лужку и ловить бабочек". И привезла Юуджи в Кассандану, а исполнилось ему в ту пору пятнадцать лет, и поселила в своем доме.

– Если кто-то скажет тебе, что ты урод, то вспомни, что ты похож на своего отца, а твоего отца любила сама воительница Ашурран, – так напутствовала Леворхам юношу.

– А потом плюнь ему в глаза и врежь, как следует, – подсказала Ашурран со смехом.

Много было шуму в Кассандане, когда люди увидели Юуджи. Шептались они: "Один у Ашурран сын, да и тот урод!" Но когда два раза подряд выиграл он состязание ученых и книжников и самому королю подал несколько ценных советов, замолчали злые языки.

Однако Юуджи с детства привык к уединению и даже в столице вел жизнь затворника, изучая старинные фолианты. Именно он, говорят, со слов Ашурран написал "Записки об эльфийской войне". И то верно, откуда у военачальницы слог изящный и обширные познания по истории Юнана!