Время и другой

ВЛАСТЬ И ОТНОШЕНИЕ С ДРУГИМ (AUTRUI)

ЭРОС

ЧАДОРОДИЕ

На прошлой лекции я начал со страдания

как события, в котором полностью свершилось одиночество существующего, иными словами, - вся напряженность его уз с самим собою, вся окончательность его самотождественности, но где, вместе с тем, он вступил в связь с событием, которое он на себя не берет и с которым он ничего не может больше мочь. Это грядущее (futur) смерти определяет нам будущее (l’avenir) [27] в той мере, в какой будущее не есть настоящее. Оно определяет в будущем то, что помимо всякого предвосхищения, создания проекта, порыва. Если постигать время исходя из такого понимания будущего, надо распрощаться с временем как «подвижным образом неподвижной вечности» (в Тимее. - Примеч. пер.).

Когда мы лишаем настоящее всякого предвосхищения. будущее теряет, какую-либо соприродность настоящему. Оно тогда не запрятано в недрах предсуществующей вечности, откуда мы могли бы его достать. Оно абсолютно новое и другое. Именно так можно постичь реальность времени, абсолютную невозможность сыскать в настоящем, эквивалент будущему, отсутствие всякого схватывания будущего.

Конечно, бергсоновское понимание свободы через длительность преследует ту же цель. Но в ней настоящее сохраняет власть над будущим, ибо длительность есть творчество. Чтобы критиковать эту философию-без-смерти, мало поместить ее в контекст современной философии, превратившей творчество в основное свойство твари. Нужно показать еще, что творчество предполагает открытие в тайне. Сама по себе тождественность субъекта этого дать не может. Чтобы подкрепить это утверждение, мы подробно рассмотрели безличный и неумолимый акт-существования, представляющий собою как бы целую вселенную, и гипостазис, приводящий к властвованию существующего над актом-существования; в гипостазисе существующий замыкается в окончательности тождественности с собой, от которой его не может избавить пространственное трансцендирование. Нужно не то чтобы оспорить факт предвосхищения, к которому нас приучили бергсоновские описания длительности, а показать ею онтологические предпосылки; они суть скорее факт, чем действие субъекта, вступившего в связь с тайной, а тайна - это, если угодно, само измерение, открывающееся у заключенного в самом себе субъекта. Вот основание, почему действие времени глубоко. Оно не просто обновление посредством творчества; такое обновление по-прежнему привязано к настоящему и не доставляет творцу ничего, кроме пигмалионовой печали. Время существенно больше, чем обновление наших душевных состояний и наших качеств; это новое рождение.[28]

ВЛАСТЬ И ОТНОШЕНИЕ С ДРУГИМ (AUTRUI)

Продолжим описание. Будущее смерти, чуждость ее не оставляют субъекту никакой инициативы. Между настоящим и смертью, между Я и другостью тайны - бездна. Мы настаивали не на том, что смерть прекращает существование, что она есть конец и ничто, а на том, что Я пред ее лицом решительно ничего не может предпринять. Победа над смертью - это не проблема вечной жизни. Одолеть смерть означает сохранить с другостью события отношение, которое должно остаться личностным.

Но каково же это личностное отношение - не являющееся властью субъекта над миром и, однако, сохраняющее личность? Возможно ли дать субъекту определение, основывающееся некоторым образом на его пассивности? Есть ли у человека иное властвование, нежели эта мужественность, возможность мочь и воспользоваться возможностью? Если мы найдем его, то именно в этом отношении и будет само основание времени. В прошлый раз я сказал, что это отношение есть отношение с другим.

Но решение не в том, чтобы повторять названия членов отношения в этой проблеме. Следует точно определить, каким может быть отношение с другим. Мне возражали, что в моем отношении с другим встречается не только его будущее: у другого, как у существующего, есть для меня и его прошлое, а стало быть, в нем нет выделенности будущего. Я воспользуюсь этим, чтобы перейти к основной части моих сегодняшних рассуждений. Я не другое определяю через будущее, а будущее через другое, ибо само будущее смерти заключается в том, что она совершенно другое. Но главный мой ответ таков: отношение с другим на уровне нашей культуры есть осложнение нашего изначального отношения, никоим образом не случайное и основанное на внутренней диалектике отношения с другим. Сегодня я не смогу этого развить. Скажу только, что эта диалектика появится, если проработать все следствия гипостазиса, рассмотренные покамест весьма схематично, и, в особенности, показать, что наряду с трансцендированием в мир есть и трансцендирование в средствах выражения, а на нем основывается принадлежность к одной и той же культурной эпохе и взаимность всякого отношения. Но само трансцендирование в средствах выражения уже предполагает будущее как другое, чем я на этот раз и ограничусь.

Правда, в отношении «я - другое» заключено больше, чем в отношениях с тайной; это из-за того, что исследовали другое уже в текучести жизни, то есть там, где его одиночество и сущностная другость прикрыты приличиями. Один для другого - то же, что и другой для него, никакой выделенной позиции у субъекта нет. Другой познается в сопереживании как мое другое я, как alter ego. У Бланшо в романе Аминадаб эта ситуация доводится до абсурда. Действие разворачивается в каком-то странном доме: по нему слоняются личности, делать им там совершенно нечего - они просто живут, то есть существуют в нем, и их отношения между собою обращаются в тотальную взаимность. Существа не то чтобы взаимозаменимы, а взаимообратимы (réciproques), а вернее сказать, потому и взаимозаменимы, что взаимообратимы. Поэтому отношение с другим оказывается невозможным.

Но уже и в самих недрах отношения к другому, характерных для нашей жизни в обществе, появляется другость как невзаимообратимое отношение, выделяющееся на фоне современности (принадлежности к одной эпохе). Другой, поскольку он другой, - не просто alter ego; он есть то, что я не есмь. И он таков не в силу своего характера, облика или психологии, но в силу самого своего бытия другим. Он, скажем, слаб и беден, «унижен и оскорблен», а я вот богат и силен. Можно сказать, что межсубъектное пространство несимметрично. Внешнесть бытия другого возникла не просто благодаря пространству, разделившему понятийно тождественное; она и не понятийное различие, проявляющееся будто бы в пространственной внешнести. Отношение «другости» - не пространственное и не понятийное. Дюркгейм ошибается в понимании особенности другого, когда спрашивает, почему объектом добродетельного поступка должен быть прежде всего другой, а не я сам. Как будто не ясно, что разница между любовью к ближнему и правосудием в этом-то и заключается: любовь к ближнему предполагает предпочтение себе другого, а с точки зрения справедливости, никакого предпочтения быть не может.

ЭРОС

Таковы в цивилизованном жизни следы отношения к другому; теперь надо их найти в изначальном виде. Существует ли ситуация, в которой другость другого появлялась бы в своей чистоте? Где она была бы не только оборотной стороной его тождественности с собой и не просто подчинялась бы платоновскому закону причастности, согласно которому каждый из участников ситуации содержит одно и то же, а тем самым и иное? Нет ли ситуации, в которой другое существо несло бы свою другость как нечто положительное, как сущность? Какова другость, не являющаяся членом обычного противопоставления двух видов одного и того же рода? По-моему, противоположное, которое противоположно абсолютно, противоположность чего остается совершенно не затронутой устанавливающимися, возможно, отношениями между ним и соотносимым членом пары, то есть противоположность, оставляющая встреченного тобою совершенно другим - есть женское.

Пол - это не какое-то видовое различие, он наличествует наряду с логическим родо-видовым делением. Конечно, логическое деление никогда не доводится до того, чтобы включить в себя эмпирическое содержание, но не в этом смысле оно не помогает учесть различие полов. Различие полов -это формальная структура, но она членит реальность в другом направлении и обусловливает саму возможность реальности как множественной в противоположность единству бытия, провозглашенному Парменидом.

Различие полов не есть и противоречие. Противоречие бытия и ничто сводит одно к другому; для отстояния в нем места нет. Ничто превращается в бытие, что привело нас к представлению об «имеется». Отрицание бытия свершается в плоскости анонимного акта-существования бытия вообще.

Различие попов не есть и парность взаимодополнительного, ибо взаимодополнительное предполагает предсуществующее целое. Но сказать, что парность полов предполагает нечто целое, значит заранее положить любовь как слияние. В любви же волнует непреодолимая парность существ. Это отношение с тем, что скрывается навсегда. Своим фактом это отношение не нейтрализует, а сохраняет другость. Любовное наслаждение волнует тем, что в нем пребывают вдвоем. Другой в нем, поскольку он другой, это не объект, становящийся нашим или нами; напротив, он удаляется в свою тайну. Эта тайна - женского, сущностно другого - не соотносится и с неким романтическим представлением о таинственной, неведомой или неузнанной женщине. Пусть для подкрепления тезиса об исключительном месте женского в общем устроении бытия я готов сослаться на великие темы - дантовскую и гетев-скую, на Беатриче и Вечную женственность; также на культ женщины в рыцарстве или в современном обществе (несомненно, он связан не только с необходимостью поддержать слабый пол); пусть, говоря определеннее, я вспоминаю о восхитительно смелых страницах Леона Блуа в его Письмах к невесте, - это совсем не значит, что я не желаю признать законных требований феминизма, - за ними стоит весь опыт цивилизации. Я имею в виду, что не нужно понимать эту тайну в каком-то возвышенно-литературном ключе; самая грубая, бесстыдная и прозаическая материальность, где может появиться женское, не отменяет ни его тайны, ни целомудрия. Профанация - не отрицание тайны, а одно из возможных отношений к ней.

В этом представлении о женском мне важна не только непознаваемость, но и способ его бытия, заключающийся в уклонении от света. Женское, как событие существования, отлично от трансцендирования в пространстве и от средства выражения, что находится в пределах света. Способ существования женского - скрывать себя, и эта сокрытость себя есть не что иное, как целомудрие[29]. Эта другость женского не заключается и в простой объектной внешнести бытия; не сводится она и к противостоянию воль. Другой - это не встретившееся нам существо, нам угрожающее или стремящееся нами завладеть. Не поддаваться нашему могуществу - не означает еще обладать большим, сравнительно с нами, могуществом. Все его могущество заключается в бытии другим. Тайна его состоит в другости. Существенное замечание: другой не положен у меня изначально как свобода, ибо в такую его характеристику сразу бы закладывалась неудача общения. Ведь не может быть иных отношений со свободой, кроме как подчиниться самому или поработить другого. В обоих случаях одна из свобод уничтожается. Можно понять отношения господина и раба на уровне борьбы, но тогда они становятся обоюдными. Как точно показал Гегель, господин становится рабом раба, а раб - господином господина.

Положив другость другого как тайну, определенную, в свою очередь, через целомудрие, я не полагаю ее как свободу, тождественную моей и находящуюся в борьбе с ней; я полагаю не иного существующего, противостоящего мне, но дру-гость. Здесь, как и в смерти, мы имеем дело не с существующим, а с событием другости, с отчуждением. Не свобода, из которой бы потом выводилась другость, характеризует другого. Свою другость другой несет как сущность. Поэтому мы и искали эту другость во вполне самобытном отношении - эросе, что и невозможно, и не следует перелагать в терминах могущества, если не извращать самого смысла ситуации.

Итак, мы описываем категорию, не сводимую ни к противоположению бытия и ничто, ни к понятию существующего. Она есть событие в акте-существования, отличное от гипостазиса, в результате которого возник существующий. Если существующий завершается в «субъективном» и «сознании», то другость завершается в женском. Это термин того же ранга, что и сознание, но противоположного смысла. Женское завершается как сущее не в трансценденции к свету, а в целомудрии.

Таким образом, здесь происходит движение в обратную сторону. Трансценденция женского заключается в том, чтобы уйти «куда-то туда», и это движение противоположно движению сознания. От этого, однако, оно не делается ни бессознательным, ни подсознательным, и я не вижу иного выхода, кроме как назвать его тайной.

Если, положив другого как свободу и мысля его в терминах света, мы вынуждены признать неудачу общения, то здесь мы свидетельствуем лишь неудачу того движения, что стремится схватить свободу или завладеть ею. Общение в эросе мы сможем допустить, только если покажем, чем он отличен от обладания или власти. Эрос - это ни борьба, ни слияние и ни познание. Нужно распознать его исключительное место среди прочих отношений. Это отношение с другостью, с тайной, с будущим; иными словами, в мире, где все налицо, это отношение с тем, что не налицо, что не может быть налицо, когда все налицо. Отношение не с существом, которого нет налицо, но с самим измерением другости. Там, где все возможное невозможно, где невмочь больше мочь, субъект посредством эроса все еще субъект. Любовь не есть возможность, она возникает не как наше начинание, у нее нет основания; она нас охватывает и поражает. - и однако же Я уцелевает в ней.

Кажется, феноменология любовного наслаждения, которую я лишь бегло затрону (это не такое наслаждение, как все прочие, ибо в отличие, скажем, от еды и питья, оно не совершается в одиночку), подтверждает наше воззрение на исключительность роли и места женского и отсутствие в любовном какого бы то ни было слияния.

Ласка - это способ бытия субъекта, когда субъект, соприкасаясь с другим, идет дальше этого соприкосновения. Соприкосновение в своем качестве ощущения принадлежит миру света. Но когда кого-то ласкают, его, строго говоря, не касаются. Ласка ищет не бархатистости кожи или тепла ладони, как они даны в соприкосновении. Искание ласки составляет ее сущность благодаря тому, что ласка сама не знает, чего она ищет. Для нее существенны незнание, изначальная неупорядоченность. Она как бы игра с чем-то скрывающимся, игра без всякого намерения и цели, не с тем, что может стать нашим и нами, а с чем-то другим, всегда другим, непостижимым, что должно прийти (avenir).

Ласка - это ожидание чистого будущего без содержания; это все возрастающий голод; обещания, которые все щедрее и щедрее, которые открываются все новыми перспективами неутолимого. Ласка питается безмерностью голода. В философском анализе интенциональность любовного наслаждения - единственную интенциональность будущего как грядущего, а не ожидание какого-то будущего факта, - всегда понимали превратно. Фрейд мало что может сказать о либидо сверх того, что оно есть стремление к удовольствию, то есть он берет удовольствие как содержание, с которого начинается анализ, но само удовольствие не анализируется. Фрейд не исследует, каково значение этого удовольствия в общем устроении бытия. В нашем же тезисе, утверждая, что любовное наслаждение есть событие будущего, очищенного от всякого содержания, тайна будущего, мы стараемся учесть исключительность его места.

Можно ли охарактеризовать взаимодействие с другим в эросе как неудачу? Опять же, да - если принять терминологию расхожих описаний и охарактеризовать эротическое смыслами «схватить», «обладать», «познать. Но ничего такого, а значит, и неудачи такого рода в эросе нет. Будь возможно другое схватить, им обладать, его познать - оно не было бы другое. Обладать, схватить, познать - все это синонимы власти.

Впрочем, в отношении с другим обычно ищут именно слияния. Но я как раз и хотел оспорить то, что отношение «я» - «другое» это слияние. Когда есть отношение «я - другой», то другое отсутствует. Это не просто отсутствие, не отсутствие как чистое ничто, а отсутствие в горизонте будущего, то отсутствие, которое есть время. Вот горизонт, где в недрах трансцендентного события может конституироваться жизнь личности; это то, что раньше было названо победой над смертью и о чем нам остается сказать в заключение несколько слов.

ЧАДОРОДИЕ

Вернемся к ходу мысли, который привел нас от другости смерти к другости женского. Находясь перед лицом чистого события, чистого будущего, то есть смерти, в которой Я ничего не может больше мочь, не может, иными словами, больше быть Я, мы искали ситуацию, где Я могло бы все же остаться Я, и такую ситуацию мы назвали победой над смертью. Повторим: нельзя определить такую ситуацию как власть. Но как я могу остаться собою в другости некоторого Ты, не будучи поглощен им, не потерявшись в нем? Как может Я остаться в некотором Ты собою, не будучи, однако, тем Я, каков я в настоящем, то есть тем Я, которое роковым образом есть Я Сам? Как может Я стать другим Самому Себе? Это возможно лишь единственным способом - в отцовстве.

Отцовство - это отношение с чужим, который есть я, притом что он - другой; это отношение между я и некоторым таким же Я, которое, однако, мне чужое. В самом деле, сын -это не просто мое произведение, наподобие стихотворения или изготовленного предмета, он также и не моя собственность. Категориями, описывающими власть или обладание, не обозначается отношение со своим ребенком. Не помогают схватить факт чадородия и понятия причины или собственности. Неверно, что «мое дитя есть у меня», но некоторым образом «я и есмь мое дитя». Правда, выражение «я есмь» значит здесь что-то другое, не то, что у элеатов или платоников. Этому глаголу «существовать» присуща такая множественность и такое трансцендирование, которого недостает даже самым смелым экзистенциалистским анализам. С другой стороны, сын не есть и какое-то происходящее со мною событие, скажем, грусть, жизненное испытание или страдание. Это некоторое Я, личность. И наконец, сын другой мне не так, как alter ego. Отцовство - не сопереживание, в котором я могу поставить себя на место сына. Я есмь мой сын посредством моего бытия, а не сопереживания. Итак, возвращение Я к Самому Себе, начавшееся с гипостазиса, неумолимо благодаря открывающейся в эросе перспективе будущего. Избавление недостижимо посредством распада гипостазиса, что невозможно, и оно свершается в сыне. Таким образом, свобода возникает, а время свершается согласно не категории причины, но категории отца.

У Бергсона в понятии жизненного порыва (elan vital) смешиваются художественное творчество и порождение потомства, названное у нас чадородием; смерть здесь не учитывается - это понятие устремлено прежде всего к безличному пантеизму в том смысле, что не отмечает в достаточной мере, как скорчивается и отъединяется субъективность, а в нашей диалектике это неизбежный момент. Отцовство - не просто возобновление отца в сыне, не неразличение с ним; оно также и внешнесть отцовского бытия относительно сына, плюралистический акт-существования. Чадородие Я ждет оценки своей истинной онтологической значимости, чего никогда еще не делали. То обстоятельство, что это еще и биологическая категория, ни в коей мере не устраняет парадокса его значения, в том числе психологического.

Я начал с понятия смерти и понятия женского, а пришел к понятию сына. Действовал я не феноменологически. Мысль развивалась диалектически последовательно, отправляясь от тождества гипостазиса, от прикованности к Самому Себе, к сохранению этого тождества, сохранению существующего субъекта, но в освобожденности Я от Самого Себя. Проанализированные конкретные ситуации представляли собою свершения этой диалектики. Множество промежуточных звеньев мы перескочили. Единство этих ситуаций - смерти, сексуальности, отцовства - проявилось до сих пор только в связи с понятием власти, которое исключается каждой из них.

Такова была моя главная цель. Мне было важно продемонстрировать, что другость не есть просто существование другой свободы наряду с моей. Над такой свободой у меня есть власть, в которой она остается совершенной чужой мне, вне связи со мною. Сосуществование многих свобод - это множественность, не затрагивающая единства каждой из них; или же эта множественность объединяется в одну общую волю. А сексуальность, отцовство и смерть вводят в существование парность, которая касается самого акта-существования каждого субъекта. Сам акт-существования становится парным. Мы преодолеваем понимание бытия в элейской школе. Время оказывается не падшей формой бытия, а самим его событием. В философии Платона господствует элейское понимание бытия, в ней множественность была подчинена единому, а роль женского мыслилась в категориях активного и пассивного и была сведена к материи. Платон не постиг женское в специально эротическом его понимании. Женскому он не оставил в своей философии любви иной роли, кроме как послужить примером Идеи, которая единственно может быть предметом любви. У него остается незамеченной всякая частная собственность отношений одного субъекта к другому, и свое Государство он конституирует в подражание миру идей. Платон создает философию мира света, мира без времени. А после Платона идеал социальности стали искать в слиянии. Стали думать, что субъект в своем отношении с другим стремится отождествиться с ним, погружаясь в коллективную представительскую систему, в общий идеал. Это та коллективность, что говорит «мы» и, обратившись к умопостигаемому солнцу, к истине, чувствует другого бок о бок с собою, но не себя лицом к лицу с ним. Коллективность непременно устраивается вокруг третьего члена отношения, служащего посредником. Также и Miteinandersein остается в пределах этой коллективности «вместе с»; в своей подлинной форме оно открывается вокруг истины. Это коллективность вокруг чего-то общего. Как и во всех философиях общности, социальность обнаруживается у Хайдеггера в одиноком субъекте, и аналитика Dasein'à в ее подлинной форме осуществляется в терминах одиночества.

Этой коллективности бытия бок о бок я попытался противопоставить коллективность «я - ты», взяв ее не в смысле Бубера, у которого взаимность по-прежнему остается связью между двумя отдельными свободами и недооценивается неизбывность отъединенной субъективности. Я искал временное трансцендирование настоящего в тайну будущего. Такое трансцендирование - не причастность чему-то третьему, будь то личность, истина, деятельность или исповедание[30]. Это коллективность, но не общность, пребывание лицом к лицу, без посредников; она дана нам в эросе, где в близости другого полностью удерживается и отстояние, который тем и волнует, что в нем есть близость и парность.

То, что подают как неудачу общения в любви, составляет как раз положительную сторону отношения, а отсутствие другого есть как раз его присутствие как другого.

Космосу - миру Платона - противопоставляется мир духа, в котором последствия эроса не сводятся к логике продолжения рода; где Я сменяет Самого Себя, а другой - другое (autrui -l’autre).