Время крови: Дикий север: 1765-1922 гг.

Шаман

Плясавший возле костра человек был одет в сильно потёртые узкие штаны из грязной оленьей шкуры. Его голый торс, вымазанный медвежьим жиром, выглядел щупло, кожа на груди и животе лежала вялыми складками, похожая на мокрую коричневую бумагу, обвислые мышцы на руках зыбко подрагивали. И всё же его внешность внушала страх. Лицо, мелко изрезанное морщинами, сверкало чёрными злыми глазами, подёргивался квадратный подбородок, поросший жидкими седыми клочками. Почти совсем лысый череп не отличался гладкостью и был будто весь измят чьими-то жестокими пальцами; за ушами и над шеей свисали сальные волосы, длинные и редкие.

Человек держал в одной руке бубен, в другой – короткую палку, которой он ритмично стучал в бубен. Сильно согнутые в коленях ноги косолапо перескакивали то вперёд, то вбок, следуя не ритму бубна, а какому-то иному звуку, не слышному никому из присутствовавших людей, кроме шамана.

Вокруг огня расположились на расстеленных шкурах молчаливые фигуры, облачённые в прокопчённые кожаные одежды, и следили узкими глазами за каждым движением старого танцора. Их круглые лица выражали неподдельный интерес и напряжённое внимание. Пламя то становилось ярче и выхватывало фигуры зрителей из темноты жилища, со стен которого свисали меховые связки и всевозможные ремни, то притухало, и люди почти исчезали во мгле. Только их глаза продолжали блестеть.

Старик прорычал что-то и отложил бубен. Постояв некоторое время в полном молчании, он начал напевать какую-то неровную мелодию, иногда переходя на крик, иногда – на шёпот. Его руки парили в воздухе, как бы нащупывая невидимые предметы. Затем он вдруг нагнулся к земле и подхватил круглый камень, валявшийся под ногами. Не переставая двигаться, старик поднёс камень ко рту, подышал на него и внезапно резко отвёл обе руки от лица, стиснув камень между ними. Его ладони двигались так, словно перетирали камень, и через несколько минут из голых рук стали сыпаться мелкие камешки.

Сидевшие вокруг продолжали хранить молчание, но многие задвигались, возбуждённо закачали головами, вытянули шеи, впитывая каждой порой кожи всё, что происходило на их глазах. Камешки не переставали сыпаться из рук шамана, и вскоре на полу образовалась целая груда мелких камней.

Старик неожиданно рухнул на колени и стукнулся лбом о землю. Его ладони разжались, и все увидели, что подобранный им с земли камень остался таким же целым и гладким, как в начале таинственной пляски. Куча камешков у его ног пришла через его руки из небытия.

– О, Седая Женщина силён, как прежде! – донёсся голос из темноты.

Шаман медленно оторвал лицо от земли и взглянул на костёр. Выпустив камень из ладоней, он рукой почесал у себя в паху, затем вытянул её в сторону, лениво шевеля пальцами.

– Принесите мне голову, – проговорил он скрипучим голосом.

Кто-то быстро подбежал к нему, держа за рога только что отрезанную оленью голову. Голова тяжело стукнулась о землю, из её рта вывалился, как мокрая лента, язык. Шаман мелко задрожал, притронувшись к оленьему языку, вялые мышцы на его спине пошли волнами, зад приподнялся, подрагивая. Лицо старика вжалось в землю, и оттуда донеслись его слова:

– Олень скажет слова.

Человек, бросивший шаману оленью голову, ловким движением отсёк язык животного под корень и вложил его в вытянутую руку шамана. Тот принял его на ладонь, медленно сел, обвёл невидящими глазами всех собравшихся и запихнул олений язык себе в рот. Теперь его отталкивающее лицо, со свесившимся изо рта длинным языком, стало ещё отвратительнее. Шаман принялся раскачиваться, болтая языком, как маятником, и громко мыча.

Прошло изрядно времени, прежде чем старик прервал своё мычание. Опустившись головой к земле, он отрыгивающими движениями освободил рот от оленьего языка и проскрипел:

– Они уйдут, мы прогоним их. Олень говорит, что белые люди уйдут и сожгут свою крепость…

Утро

Ночь, орошённая лунным блеском, постепенно отступала, долина наполнялась ровным светом, пространство пропитывалось серебристой дымкой. Воздух стоял неподвижный, тихий.

– Теперь уж совсем рано светает, – проговорил высокий молодой человек, сладко потягиваясь и почёсывая подбородок, покрытый редкой порослью. – И ночи уже не столь тёмные.

– Ежели до зимы вдруг доживёте, то удивитесь, какие тут ночи глухие, точно бесконечные, – отозвался второй человек, поднимаясь из-под тёплого одеяла.

– Чего ж не дожить-то? – Юноша одёрнул красный камзол, в котором провёл ночь, и быстро надел изрядно помятый зелёный мундир, оставив его расстёгнутым. – Отчего ж не дожить до зимы? Время, поди, за пятки не прикусывает.

– Вам виднее, Алексей Андреич, вы человек служивый, – сказал второй, потирая красное лицо, опутанное чёрной бородой. Ему давно перевалило за сорок; крупный, плечистый, он был похож на заспанного медведя. Он пошевелил бородой, неторопливо натянул поверх бесцветной косоворотки безрукавку из овчинки мехом внутрь, погладил широкими ладонями штаны из грубой шерсти, присел несколько раз, разминая ноги, поплясал на месте, оглядываясь. Восемь нарт стояли полукругом возле костерка, тут и там лежали на земле пушистыми буграми меха, послужившие только что людям постелями, громоздились сумки и мешки. Поднимавшиеся поодаль пологие холмы были покрыты прозрачным лиственничным лесом и белевшими, как заплаты на чёрной земле, огромными пятнами снега. Этот снег наметался в течение долгой зимы, спрессовывался ветрами, утрамбовывался и теперь не желал плавиться на солнце, нависая многометровыми козырьками на склонах и истекая холодной водой. – Эх, красота-то какая! А вот ещё зазеленеет вовсю… Жаль, что ненадёжны здешние красоты, всюду за ними можно ждать подвоха.

– Что за беда, Пал Касьяныч, – возразил Алексей Андреевич, – вы так говорите, будто опасаетесь чего… Проводник-то нам зачем ваш, Чукча этот, а?

– Эх, батюшка, Алексей Андреич, воля ваша, вы человек военный, к дисциплине приучены, к порядку. Но дикий люд знаете слабо, коли рассчитываете на их преданность. Я Чукчу в проводники взял, только чтоб с пути не сбиться. Но жизнь свою, ежели что, он ради нас класть не станет. Я тут шестой год купеческим делом занят, кое-что успел познать. Так вот будь я проклят, если рискну положиться на кого из Чукоч в трудных обстоятельствах. Упаси Бог…

Покуда Павел Касьянович произносил эти слова, зашнуровывая тяжёлые свои башмаки и громко посапывая, из-за чёрных камней, рассыпанных по склону холма, появился сутулый человек, облачённый в кухлянку с большим капюшоном – просторную кожаную рубаху, надеваемую через голову; ноги его, обутые в сапоги из прокопчённой кожи, мягко ступали по мокрой земле.

– Лёгок на помине, – крякнул Павел Касьянович. – Будите сестрицу, Алексей Андреич. Чай будем пить и в дорогу собираться. Марья Андреевна небось совсем умаялась. Ну да ничего уж, половину пути от фактории покрыли.

Молодой человек, ещё раз оправив свой мундир, подошёл к нартам и склонился над фигурой, плотно закрытой меховыми одеялами:

– Маша, время вставать.

– Я уже давно пробудилась, дорогой мой господин поручик, я просто лежу, – донёсся из-под покровов нежный голосок. В следующую секунду показалось круглое молодое девичье лицо с живыми синими глазами и в ворохе светлых волос. Откинув шкуры, девушка вытянула перед собой руки и потянулась. Она казалась очень тоненькой и хрупкой. – Как почивали, Марья Андреевна? С добрым вас утречком, – поприветствовал её Павел Касьянович.

– Должна вам признаться, спать в верхней одёже крайне неудобно, – проговорила девушка. – Каждый день пути убеждает меня в этом всё сильнее.

– Главное, чтобы не застудиться, весна выдалась поздняя, долгая, холодная. Одно слово – Чукотка, – отозвался Павел Касьянович, присаживаясь над углями. – Вот доберёмся до Раскольной, там уж поуютнее вам будет, а тут мы на открытой тундре.

Маша села и пожала плечами:

– Я не жалуюсь. Теперь уж почти всё позади, скоро два месяца, как мы с Алексеем в дороге. И ведь поначалу-то погода просто зимняя стояла, не то что теперь. Осталось какие-то пару дней потерпеть… Алёша, ты не польёшь мне воды, чтобы я ополоснула лицо?

Она носила мягкое коричневое дорожное платье до земли, и теперь, когда она поднялась, край подола опустился с саней в лужицу.

– Ой! – Девушка приподняла юбку, показались босые ноги, – а хорошо, господа, что уже почти настоящее лето. Земля студёна, но приятна.

– Обуйся, Машенька, немедленно, – всполошился Алексей, – застудишься!

– А мне хочется босиком землю потрогать.

– Не та ещё погода, чтобы голыми ногами ступать, обувайся! – подчёркнуто строгим голосом сказал офицер. – И шубку-то накинь…

Чукча-проводник приблизился и сел у костра на землю.

– Однако, – заговорил он, – моя плохой сон имей.

– Плохой сон? – переспросил Павел Касьянович, слегка нахмурившись. – Что за сон? Почему плохой, Михей? Растолкуй.

– Нельзя, – отрицательно покрутил головой Чукча, названный русским именем Михей, – плохой сон рассказывай, потом плохой сон становись правда. Нельзя говори плохой сон.

– Что ж ты делать хочешь? – полюбопытствовал Алексей, устанавливая над костром треногу с котелком.

– Олень бить надо, – ответил спокойно Михей, – жертва делай.

– Оленя в жертву приносить? – уточнил молодой человек. – Зачем? Кому?

Чукча мотнул головой влево:

– Хозяин холма.

– Что за хозяин холма такой? – спросила Маша. – Эта земля, поди, никому не принадлежит.

– Не в том дело, Марья Андреевна. Чукчи считают, что всякая вещь имеет своего хозяина. Даже самая крохотная вещица, – объяснил Павел Касьянович, – потому как у каждой штуковины, живой и неживой, есть своя страна, свой мир. А в каждой стране должен быть свой хозяин.

– Не понимаю, – пожала плечами Маша, одёргивая смявшуюся шерстяную юбку и набрасывая на плечи полушубок.

– Видите, Марья Андреевна, каменные глыбы вокруг нас? В каждой из этих глыб живёт свой хозяин.

– Духи?

– Вроде того. Одежда, которую мы носим, тоже имеет своего хозяина. Мы пользуемся одеждой, но мы не хозяева. – Павел Касьянович опустился на колени и принялся раздувать угли, не переставая говорить. – Настоящий хозяин превращает ночью нашу одежду в живых существ, и эти существа гуляют, толкуют меж собой, танцуют. Но мы этого не видим. Этого нельзя увидеть глазами. Даже если мы проснёмся ночью, то будем видеть только нашу одежду. Между тем Чукчи уверены, что одежда оживает, сумки наши оживают, ножи, ружья, поваленные деревья, камни. И всё это происходит из-за силы их хозяев.

– Касьяныч говори очень верно, – поддакнул Михей, – очень верно, всяка вещь имей хозяин-дух.

– Странно это всё, – пожала плечами девушка. – Много вы, Пал Касьяныч, про диких знаете?

– Я купец, сталкиваюсь с ними лишь по торговым делам. Но повидать и услышать довелось всякого… Сейчас он забьёт оленя, чтобы умилостивить хозяина этого холма.

– Зачем? Разве он просил об этом?

– Про это Михей нам нипочём не скажет. – Павел Касьянович отодвинулся, раздув пламя костра и подбросив веток под котелок с водой. – Михей со мной давненько знаком, но никогда не откроет того, что запрещает суеверие. Порой на моих глазах он совершал что-то совершенно необъяснимое, но, сколько я ни упрашивал, ничего он растолковать не хотел…

– Оленя бить надо, – хмуро повторил Михей.

– Бей, – согласился Касьяныч, – но возьми своего. Моих не тронь, я лишних не брал…

Олени стояли чуть в стороне, стреноженные и связанные между собой длинными ремнями. Их было двадцать. Чукча обошёл животных, осматривая и что-то бормоча себе под нос на своём языке; в правой руке он держал длинное копьё с большим наконечником.

Остановившись перед выбранным оленем, Михей ухватил его за рога, и тот слегка попятился, предчувствуя недоброе. Михей отвёл его в сторону, не переставая бормотать, и остановился. Погладив оленя по морде, он отступил на пару шагов и ловко, не теряя ни секунды, ударил его копьём под сердце. Животное дёрнулось, присело, качнулось, ударило копытами. Михей не позволил ему рухнуть произвольно и сильно толкнул таким образом, чтобы олень завалился пробитым боком вверх.

– Вишь, как кладёт его, – шепнул Касьяныч, – постарался, чтобы раной наверх…

– Почему?

– Говорят, если олень свалится на раненый бок, то это плохое предзнаменование.

Чукча повернул тушу убитого животного головой к холму, прыткими движениями вырезал в боку оленя квадратное отверстие и окунул в него, как в колодец, руку.

Маша зажмурилась и поспешила отвернуться.

– Разве это так уж нужно? – всхлипнула она.

– Враги кругом, – заговорил Михей и брызнул кровью сначала по направлению к холму, затем зачерпнул ещё крови и окропил землю вокруг себя. – Духи всё время рыскай рядом, свои пасть разевай. Много опасный духи вокруг. Моя давай им дары во все стороны. Моя проси защиты один дух, давай выкуп другой дух. Очень трудно живи, ничего не получай даром…

Затем Михей сходил к нартам и вернулся с топором. Ухватившись за раскидистые рога, он нанёс удар у самого основания рогов, срубив одним движением верхушку черепа вместе с рогами.

– Ловко управляется, – невольно восхитился Алексей, не отрывая взора от кровавой сцены.

– Ну что? – окликнул туземца Касьяныч. – Хозяин доволен?

Чукча молча закивал.

– Ехай можно, – сказал Михей, вымазывая оленьей кровью свои щёки.

– Давай выпьем чаю, Машенька, – Алексей подал сестре кружку.

– Пожалуй, мне сейчас не хочется ни пить, ни есть, Алёша. Будемте собираться в путь, Пал Касьяныч…

Шёл 1765 год. Чукотка продолжала оставаться территорией, не покорившейся Российской империи. Никакие карательные походы против местных племён, продолжавшиеся почти тридцать лет, не смогли поставить Чукчей на колени. Время от времени регулярные войска нападали на оседлые деревни туземцев и вырезали всех жителей, но с кочевниками справиться не удавалось. Нередко казачьи отряды захватывали огромные стада оленей, натыкаясь на передвижную группу Чукчей, но дикари без труда уводили своих оленей обратно в тундру. В конце концов Россия – огромная, заполненная пушками и порохом, усыпанная войсками, ощетинившаяся штыками, облачённая в красочные мундиры, победно прошагавшая в 1760 году по улицам Берлина – уступила диким людям, одетым в прокопчённые шкуры. Из столицы поступил приказ свернуть военные действия против Чукчей, ибо казна тратила на них слишком большие средства, не получая взамен никакой прибыли…

– Хороша сегодня погодка, – проговорил Касьяныч, глянув на Машу. – Легко дышать, вольготно ехать. Скоро совсем уж по-летнему станет.

Ехали санным поездом, который на Севере называется аргиш: первой нартой правил Михей, остальные были привязаны последовательно друг за другом и не нуждались в том, чтобы ими правили. Касьяныч ехал на вторых санях, Маша – на третьих. Далее следовали четыре нарты с грузом. Алексей замыкал караван, приглядывая за грузовыми санями, где громоздились мешки и коробы с товаром. На поводу у каждых саней бежал так называемый заводной олень, то есть предназначенный для перемены усталых. Нарты, на которых сидели люди, были запряжены парой оленей, грузовые же тянулись одним животным. Ездоки сидели на своих санях, свесив ноги по сторонам или поставив их на полозья; при неровностях земли ногами можно было подправить ход нарты и не дать ей опрокинуться.

Иногда перед караваном возникали массы спрессованного снега, нависающие на склонах холмов. Снег успел подтаять снизу и грозил обрушиться внезапно, сминая всё на своём пути. Михей благоразумно объезжал зловещие снежные козырьки стороной. Маша любовалась красотами весны и чувствовала себя легко. Иногда из-за монотонности движения она впадала в дремоту, благо на ездовых нартах можно было откинуться назад, так как они имели нечто подобное сиденью со спинкой из тонких гладких палочек, связанных между собой ремнями. Шубка её была наглухо застёгнута, чтобы уберечь от ветра, колени прикрыты волчьей шкурой. И всё же Маша никак не могла назвать нарты удобным транспортом.

В те годы на Чукотке не знали иного способа передвижения. Только нарты, лёгкие или тяжёлые, по крепкому зимнему или по талому весеннему снегу и даже иногда по летнему ягелю, но в любом случае нарты. Дорог не было, никакая телега не прошла бы ни по бесконечным кочкам, ни по ерниковым и стланиковым зарослям, и колёса быстро увязли бы в заболоченных во многих местах пространствах тундры. Местные оленеводы постоянно ходили пешком, выпасая свои огромные стада, не выказывая при этом ни усталости, ни раздражения; они жили на могучей груди этого необъятного края, никуда не торопясь, не ведая суеты. Охотник мог уйти из своего кочевого стана пешком, ничего не страшась, провести в тундре не один день в полном одиночестве и вернуться с добычей, неся её на своей спине. Но купцы, путешественники и военные люди не были приспособлены к пешим переходам на Чукотке и всегда пользовались санями.

Встречи

Перевалив через сопку, караван внезапно остановился. Впереди, в залитой водой долине между холмами, виднелись три ездовые нарты с людьми. Они находились настолько далеко, что ни лиц, ни каких-либо деталей разглядеть не представлялось возможным.

– Кто ж такие? – насторожился Касьяныч.

Михей обернулся к нему:

– Два русский, один нет. Каждый имей ружьё. Сани лёгкие, груз совсем нет.

Алексей, услышав эти слова, выразил сомнение:

– Неужто отсюда что-то видно?

– У них, батенька вы мой, – отозвался Касьяныч, – зрение хоть куда, не нам с вами чета. Ежели Михей что-то утверждает, стало быть, так оно и есть.

– Кто ж такие? – Алексей привстал, опираясь на спрятанную в кожаные ножны шпагу.

– Потерпите, Алексей Андреич, вскорости узнаем, – без тени беспокойства сказал купец.

– Не опасно ли нам приближаться к ним? – повысил голос Алексей. – Не разбойный ли какой люд? Как думаете, Пал Касьяныч?

– Откуда здесь разбойники? А коли и воры, – сказал купец, – куда ж нам теперь? Ежели что, нам от них не уйти: они налегке, а мы гружёные. Держите ружьишко или пистолет наготове, авось отобьёмся при нужде. Удача любит удалых…

Аргиш с шумом двинулся вниз по склону, подминая полозьями стелющиеся кустарники. По мере того как незнакомцы становились ближе, Алексей смог разглядеть их. Один из белых людей был одет в кухлянку, как Чукча, на другом же был полинялый казацкий кафтан красного цвета. Тому, что в кухлянке, можно было дать лет двадцать, другому – за тридцать. Оба держались уверенно, спокойно. Сидевший рядом с ними на нарте дикарь заметно превосходил белокожих спутников годами, но точно определить его возраст было невозможно. Его штаны были сшиты из волчьих лап с оставленными на них когтями. Каждый их трёх незнакомцев имел на поясе по паре ножей, а также по пять-шесть мелких мешочков и примитивных деревянных фигурок, изображавших людей и птиц. Судя по всему, эти трое давно заметили купца и его спутников и теперь терпеливо дожидались, когда караван приблизится. Левый глаз туземца был слегка прикрыт, вероятно повреждённый когда-то острым звериным когтем во время охоты или ножом в рукопашной схватке.

– Ба! – воскликнул купец. – Никак сам Иван Копыто встречает нас.

– Здравствуй, Касьяныч, – приветственно поднял руку над головой молодой человек, одетый по-дикарски, – здравствуйте и все вы, кого не знаю.

– И тебе, Гриша, желаю здравствовать, – обратился купец к казаку, затем перевёл взгляд на дикаря. – И тебя рад видеть, Ворон.

– Здравия желаю, – громко сказал Алексей, прикладывая пальцы к треуголке. – А я было решил, что на тутошнем раздолье никого случайно не встретишь.

– Ну, – улыбнулся молодой человек, которого купец назвал Копытом, – не совсем мы тут случайно.

– В дозоре мы, – уточнил тот, что был одет по-казачьи.

– Приключилось что? – спросил Павел Касьянович.

– Да было дело… с Чукчами, – ответил Иван Копыто и посмотрел на Михея. – Вот мы и осматриваемся. Заодно сюда прикатили, на дорогу.

– На дорогу? – Алексей засмеялся. – Какая ж тут дорога, сударь? У вас тут, похоже, свои понятия, до коих нам никогда не дойти.

– Отчего ж не дойти? – в свою очередь улыбнулся Иван Копыто. – Вы, я гляжу, при мундире, стало быть, по военному делу направляетесь в Раскольную. Начнёте служить и освоитесь весьма скоро.

– Нет, не начну, – Алексей отрицательно качнул головой, – с военным делом в Раскольной покончено.

– В каком таком смысле?

– Я везу пакет с приказом губернатора о выводе всех, кто находится на регулярной службе в Раскольной. Фортеция приказала долго жить… Впрочем, об этом капитан Никитин объявит сам…

– Конец Раскольной! Вот тебе и бабьи ласки! – Казак звонко шлёпнул себя по коленям. – Слышь, Касьяныч, а ты с товаром к нам едешь. Да ещё красавицу везёшь с собой.

Казак оскалился сквозь бороду и выразительно стрельнул глазами в сторону Маши; у него был красивый нос и жгучие чёрные глаза.

– Это, отец мой, – отозвался купец, возвращаясь к своей нарте, – не я красавицу везу, а господин поручик. Это, господа, кхе-кхе… позвольте представить вам… Марья Андреевна, сестрица Алексея Андреича.

Иван и Григорий почтительно наклонили головы, темнолицый же дикарь, сопровождавший их, остался неподвижен, но внимательными глазами осмотрел одетую в полушубок девушку, ненадолго задержав взгляд на её лице, обрамлённом цветистым русским платком.

– Извини, Машенька, – Алексей повернулся к сестре, – мы тут вовсе забыли о церемониях, я даже не представил тебя…

– Полно тебе, полно. Успеем ещё перезнакомиться, – отмахнулась девушка, по-доброму улыбаясь.

– А что ты, батенька, – крякнул купец, усаживаясь в нарте, – говорил про Чукоч-то?

– Чукчи растревожились в последние дни не на шутку. Уже дважды к фортеции подступали, грозили, но скрылись, маловато их. – Иван Копыто устроился на санях.

– Маловато или не маловато, там видно будет, – произнёс Григорий. – А двоих наших подкараулили и порешили втихую.

– Никак опять дикие драться надумали? – спросил Алексей Сафонов. – С войной уж давно покончено.

– Для них бумаг с указами не существует, сударь. С купцами у них в Позёме разлад случился по пьяному делу. Ходит слух, что их подбивает на смертоубийство Седая Женщина, – ответил казак.

– Неужто баба верховодит? – изумился Алексей.

– Нет, батюшка мой, – засмеялся Павел Касьянович, – Седая Женщина вовсе не баба. Это известный в здешних краях шаман. Скверный мужик, злобный, настоящий сумасшедший. Русских всегда люто ненавидел.

– Простите, господа, – вступила в разговор Маша, – но не могли бы мы всё-таки двинуться в путь? Зачем нам время попусту растрачивать, когда вы упомянули о возможной опасности?

– И то верно, – сразу согласился Иван Копыто, – а ну, Григорий, разворачивай. Только не забудь для начала малость влево взять, позже выправим.

– Зачем влево? – поспешил спросить Алексей.

– Алёша, – позвала Маша брата, – этим людям лучше ведомо, что делать. Не обременяй их лишними вопросами.

– Вопрос не из хитрых, сударыня, – с живостью заговорил Григорий, – мы тут повстречали покойника, не хотим лишний раз наезжать на него.

– Что за покойник? – спросил Алексей.

– Бог весть… Одинокий, брошенный. Возможно, больной был, вот семья и оставила, чтобы духи его болезни за семейным очагом не увязались. Нет ничего страшнее, чем дух порчи, дух болезни…

Всю дорогу от Горюевской фактории Маша не переставала осыпать Павла Касьяновича вопросами. Он был человеком осведомлённым, многое повидал сам на Чукотке, ещё о большем слышал. Вот и теперь, когда полозья нарт вновь зашелестели по талому снегу, она громко позвала купца:

– Пал Касьяныч, что это за человек?

– Который? О ком спрашиваете, душа моя? – уточнил он.

– Иван Копыто… – И она смутилась.

– Он здесь первый следопыт. Гришка тоже следы читает, но он слабее. А Иван… Он тут с малолетства, казачий сын. Говорят, его отца убили дикие, и он мальчонкой то с Чукчами кочевал, то с Юкагирами, то с Коряками. Так и вырос среди снегов и лесов. Сам он не очень про своё детство говорит. Вот этот дикий, что рядом с ним сидит, ему вроде приёмного отца.

– Приёмный отец? Вот этот дикарь с татуировкой на лице? – Глаза девушки выражали сомнение, разглядывая штаны туземца, сшитые из волчьих лап.

– Да, его называют Вороном, он из Волчьего Рода Юкагиров, – уточнил купец, – у них много разных родовых групп… Ворон и Копыто частенько наведываются ко мне в Горюевскую. Мне рядом с ними всегда спокойно, надёжные они очень.

– А почему он Копыто?

– Иван-то? Не знаю. Какая-то история была с диким оленем… То ли он оленю копыто оторвал руками, то ли ещё что-то… В пути, следуя на санях один за другим, путешественникам было трудно переговариваться, поэтому разговор быстро скомкался.

Новые знакомцы Алексея и Маши ехали на своих нартах отдельно, иногда приближаясь, иногда удаляясь от каравана. Когда в очередной раз следопыт в казачьем кафтане приблизился к обозу, Алексей Сафонов помахал ему рукой.

– Вот вы, сударь, про шамана говорили, – закричал Алексей, обращаясь к казаку и стараясь перекрыть шум полозьев по мокрой земле, – про того, у которого женское имя!

– А что про него говорить? – громко отозвался Григорий, слегка обернувшись через плечо.

– Почему он женщиной назван? Что ли, на бабу похож?

– Совсем не похож! Он почти совсем лысый, волосья только

сзади, за ушами… Шаманы часто берут странные имена, чтобы спрятаться за ними, как за маской, и чтобы злые духи не могли узнать их…

Тут Григорий замолчал и устремил взор на Ворона, поднявшего вдруг руку. Через несколько секунд все остановились.

– Никак учуяли что-то, – тихо сказал купец. Казак взял в руки ружьё.

– Опасность? – спросил Алексей, на что Касьяныч молчаливо пожал плечами.

Из-за лежавшего впереди чёрного лесочка вышли четыре рогатых оленя, на которых сидели люди. За спинами наездников виднелись колчаны со стрелами и большие луки, в руках они держали длинные копья. Они неторопливо переехали через снежную полосу, и копыта оленей зачавкали по слякотной земле.

– Ишь ты! – воскликнул купец удивлённо.

– Что такое? – спросила Маша, затаившись.

– Верхом на оленях. Должно быть, надумали возвратиться в своё стойбище уже после снега, когда на нартах неудобно катить.

– Держите все ружья наготове, – велел Иван Копыто. – Если только кто-то из них потянется за стрелой, бейте без промедления.

Сам он поднялся с саней и отступил в сторону на несколько шагов, переводя взгляд с четырёх наездников на Михея и обратно. Четверо Чукчей на оленях медленно приблизились.

– Зачем ружьё направлять?! – крикнул один из них. – Зачем меня убивать хотел?

– Кто вы? Откуда и куда путь держите? – спросил Григорий в ответ, поднимаясь во весь рост.

– Красная Вода ехать, родня посмотреть.

– На Красное Озеро? Что ж у вас за родня там? – продолжал свой расспрос Григорий. – Не Седая ли Женщина?

– Нет, такая женщина совсем не знай. Зачем седой женщина? Моя молодой женщина ищи для моя сын.

Чукчи слезли с оленей и подошли совсем близко, опираясь на копья, как на посохи. Двое из них оказались юнцами, два других – стариками. На тёмных лицах молодых угадывалась печать враждебности, хоть и тщательно скрываемая. Старики выглядели совершенно спокойными, даже равнодушными. На поясе одного из них висела связка мышиных черепов и воронья голова, у другого на шее болталась шкурка горностая, служившая ему оберегом.

– Откуда же вы взялись такие, коли не знаете Седую Женщину? С этим злодеем все Чукчи знакомы. – Григорий покачал головой, не опуская ружейного ствола. – Даже я, русский казак, и то знаю этого подлого колдуна.

– Давай чай пить, – сказал старик со шкуркой горностая, – давай разговор делать, давай убивать не надо.

– Хорошо говоришь, дед, но некогда нам огонь разводить, – подал голос Иван Копыто, не опуская ружья. – А почему ты думаешь, что мы хотим убить вас? Разве меж нами война?

– Как не думай так? Твой ружьё мой голова смотри. Зачем? – Он повернулся к одному из молодых Чукчей и что-то сказал ему по-чукотски.

Алексей, держа в руке тяжёлый взведённый пистолет, подошёл к Ивану:

– Как вам кажется, что у них на уме?

– Полагаю, драться они сейчас не станут, – едва слышно отозвался Иван. – Посидим немного, побеседуем. Может, удастся выведать, что на уме у этих бестий.

– Не рискуем ли мы?

– В неспокойное время рискуешь всегда.

– Быть может, сразу лучше захватить их в плен? – предложил нерешительно Алексей Сафонов.

– А вы уверены, что за нами сейчас не следят другие? И уверены ли вы, что ваш проводник не примет их сторону? Я не уверен ни в чём, поэтому предпочитаю выждать. Отведите-ка Марью Андреевну подальше, а мы пока подёргаем этих Чукоч за языки.

– Машенька, – Алексей остановился около сестры и Павла Касьяновича, – побудь пока тут, на санках. Павел Касьяныч, Иван просит вас держаться возле Маши на всякий случай…

– Понимаю, – кивнул купец, почёсывая свою смолистую бороду, – у него нос на беду всегда навострён.

Перед Чукчами опустился на корточки Ворон. За спиной у Ворона лежал в колчане лук, сильно отличавшийся от луков, которыми были вооружены Чукчи. Этот лук был вдвое меньше и сделан не из дерева, а из распиленных бивней моржа.

– Это эскимосский лук, – пояснил Иван Копыто, заметив вопрос во взгляде Алексея Сафонова. – Отец высоко ценит его.

– Я слышал, что Седая Женщина будит в Чукчах злобу, – сказал Ворон по-русски, обращаясь к Чукчам, – слышал, что он подбивает к войне. Многие ваши уже были у крепости на Красном Озере, угрожали.

Алексей Сафонов удивился, услышав, насколько чисто говорил Юкагир по-русски.

– Моя не знай Седая Женщина, – ответил старик с горностаевой шкуркой на шее.

– Седую Женщину знают все ваши. Он вселяет в людей злобу, – повторил Ворон, – он злой человек, его надо убить.

Глаза молодых Чукчей вспыхнули огнём. Один из них подался вперёд:

– Твой язык желай смерть шаману. Твой язык желай смерть всем Чукча. Твой сердце храни ненависть. Чукча всегда побивай Юкагир. Твой сердце помни это и храни злость. Твой имей злой сердце и злой язык. Твой худо говори о хороший шаман.

Старик с горностаем озабоченно покачал головой, несдержанность молодого воина помешала ему вести задуманную игру.

– Значит, ты всё-таки знаешь Седую Женщину? – Иван включился в разговор со своего места.

Старик промолчал, а юноша запальчиво ответил, почти выкрикнул:

– Да, моя знай шаман, моя следуй призыв Седая Женщина!

Иван заметил, как рука молодого Чукчи осторожно потянулась к висевшему на поясе боевому ножу, и незаметно для других подмигнул Григорию. Казак встал, будто бы разминая ноги, и сделал несколько шагов в сторону; там он медленно опустился на корточки, держа ружьё на коленях. С нового места ему был открыт второй молодой чукотский воин. Ворон продолжал сидеть неподвижно, глядя в глаза разозлившемуся Чукче.

– Мой народ всегда воевал против твоего, – проговорил Ворон, – потому как твоё племя воровало и продолжает воровать наших женщин и наших оленей.

– Твой люди похож на трусливая собака! – воскликнул молодой Чукча. – Русский помани тебя, и твоя бежит сразу. Твоя живи, как собака на цепи. Твоя нет гордость. Твоя нет свобода…

Голос его делался звонче и звонче, молодой человек распалялся и уже не мог сдерживать себя, несмотря на то что старик открыто дёргал его за рукав, призывая к спокойствию. Иван увидел, как затаился Михей, сидевший чуть поодаль, видел его руки, застывшие возле пояса с набором охотничьих и боевых ножей. Возможно, он не принадлежал к последователям Седой Женщины и не мыслил драться, но он был Чукча по духу и по крови, и никто не мог поручиться, что у него на уме.

И вот настал момент, когда вспыльчивый юноша утратил контроль над собой и ринулся на сидевшего перед ним Ворона. В руках у обоих дикарей мелькнули большие ножи. Чукча, сделав выпад, встал на обе ноги, но Юкагир не стал подниматься с земли; он позволил неосторожно замахнувшемуся врагу открыться и молниеносно нанёс ему в живот удар. Юноша вскрикнул от неожиданности и будто завис над Вороном, насадившись на стальное лезвие боевого ножа. Юкагир немедленно опрокинул Чукчу на бок, ибо по своему возрасту не обладал уже той крепостью мышц, чтобы долго удерживать тело врага, и вонзил в него нож ещё раз – теперь уже в самое сердце.

Маша закричала, заслоняя глаза обеими руками и пряча лицо в плечо Павла Касьяновича.

Старики-Чукчи качнулись, словно нож Ворона воткнулся в них, а не в их молодого спутника. Второй юноша тут же вскочил и поднял копьё, готовясь метнуть его.

– Не дури, сукин сын! – крикнул ему Григорий, но проворный туземец уже замахнулся, и в следующее мгновение громкий выстрел сшиб его с ног. Пуля попала ему под рёбра, он скорчился, выпустил древко копья, вцепился в рану руками и затряс головой. Алексей увидел выступившие на его лоснящейся коже крупные капли пота.

Иван многозначительно посмотрел на Михея, что-то бросив ему по-чукотски; тот торопливо замахал руками, не двигаясь с места. Алексей шагнул вперёд, держа в вытянутой руке пистолет, направленный на Чукчу с горностаевой шкуркой на шее. Иван тоже перевёл ружьё на старика.

– Всё! Хватит дурить! – оглушительно рявкнул он.

– Всё! Всё! Нет убивать! – закивали старики, и в их глазах появились слёзы.

– Почему не уняли своих парней? – грозно подступил к ним казак.

– Как удерживай? Кровь кипит, война хочет. – Стало быть, воевать ехали? – склонился над ними Григорий. – На Раскольную шли? Отряд там гуртуете, черти? Вот я вам…

Старики не ответили. Очень медленно они поднялись и пошли к своим поверженным сыновьям, волоча копья, как ненужные палки. Ворон аккуратно вытер лезвие ножа о кухлянку сражённого врага.

– Моя сын, младшая сын… – Cтарик с горностаем указал худой рукой на воина, над которым склонился Ворон. – Моя последняя сын. Русский убивай два мой сын три зима назад. Ещё одна сын убит на медвежья охота. Все сын убит. Зачем моя нужен? Убивай моя тоже!

– Что делать будем? – Алексей остановился возле Ивана.

– Поедем дальше. Незачем нам мешкать.

– А с этими что? – Алексей кивнул на стариков.

– Оставим здесь. Заберём у них стрелы и оленей. До своих доковыляют, если захотят, они ходоки знатные.

– Алёшенька! – послышался голос Маши. Она упала ему на грудь, бледная и дрожащая.

– Что, душа моя? – Поручик повернулся к сестре, и она обвила его шею ледяными руками. – Не бойся, всё кончено. Не смотри на них, отведи глаза. Пошли подальше.

– Ноги нейдут, отнимаются.

– Это от страха, голубушка, от страха, я знаю. Но ты уже не бойся, – успокаивал её поручик.

– И в животе холодно, прямо сковано всё льдом, – продолжала жаловаться девушка едва слышным шёпотом.

– Присядь сюда, тут на мехах уютно…

– Сударь, зачем вы повезли сестру сюда? – тихим голосом спросил Иван, взяв Алексея Сафонова за локоть. – И дорога не из лёгких, и времена не из лучших…

– Матушка у нас скончалась недавно… Да ещё кое-какие неприятности. Вот Марья Андреевна и решила присоединиться ко мне…

– Что ж… Не будем тянуть… Михей, трогай поезд. Гриша, стрелы отнял у них? Не ровён час, пустят их нам в спину.

Ворон подошёл к старикам, будто желая сказать что-то, поразмыслил и направился к нартам, так и не проронив ни слова. Казак ловко снял со всех колчаны и бросил их в свои сани. Подстреленный пулей Чукча ещё подёргивался и стонал. Смерть принимала его медленно, с неохотой.

– Едем!

Ночь

Ночью погода переменилась, поднялся ветер и принёс с собой беспокойство. Костёр, вокруг которого стояли нарты, временами почти задувало.

– Не волнуйтесь, Марья Андреевна, – обратился Григорий к Маше, – завтра к полудню будем в фортеции.

Было видно, что девушка пришлась казаку по сердцу и он хотел поддержать её, развеять её страхи.

– А что, если нам встретятся ещё дикие?

– Не думайте об этом. Встретятся – посмотрим. Не впервой… Вас испугала кровь. Я понимаю, такие зрелища не для девичьих глаз. – Он извлёк кисет из кармана и набил трубку. – Но этого здесь не избежать…

– Как ужасно устроен мир, – прошептала она и внимательно посмотрела на его спокойное лицо, осветившееся раскуренной трубкой, затем перевела взгляд на сидевшего чуть поодаль Ивана.

Молодой человек неслышно беседовал о чём-то с Вороном, этим жутковатым туземцем, что так ловко расправился с бросившимся на него врагом. Ни в ком из них не чувствовалось ни беспокойства, ни сожаления. Рядом с ними примостился Алексей. Маше казалось, что её брат немного переживал за то, что не успел принять участия в стремительно произошедшей схватке. Михей не принимал участия в разговоре; он уединился на своей нарте и углубился в раздумья, прикрыв глаза. Все нарты, по распоряжению Ивана, стояли не распряжённые на случай, если пришлось бы внезапно сниматься с места.

– Как ужасно устроен мир, – повторила девушка, разглядывая Ивана; в сравнении с людьми его возраста, которых знала Маша, он был не по годам серьёзен и суров. Умел ли он шутить? Умел ли открывать свою душу? Она снова посмотрела на Григория, у него тоже были мужественные черты лица, но он казался всё же человеком иной закваски. В нём чувствовалась не только смелость, но и великая печаль. – Неужели вам совсем не страшно? Вы когда-нибудь боитесь?

– Бывает, – кивнул Григорий, – все мы живые люди. Но только, Марья Андреевна, боюсь я как-то не целиком. Будто бы на одну половину боюсь. Вторая же моя половина точно знает, что опасаться мне нечего и что всё в руках Господа.

– И всё-таки вы держите палец на спусковом крючке. Даже сейчас вы не расслабляетесь. Я вижу это. – Она грустно покачала головой.

– На Бога надейся, а сам не плошай, – ухмыльнулся он.

– Все они тут странные, – присоединился к их разговору Павел Касьянович, устраиваясь поближе к костру и кутаясь в одеяло, – особливо следопыты.

– Странные? – не поняла девушка.

– У меня к здешнему краю интерес денежный, – пояснил купец, – я могу мой интерес звонкой монетой измерить. За эту монету и подвергаю себя опасностям. А вот их, Гришку или Ивана, к примеру, не понимаю. Впрочем, с Копытом дело яснее: он тут вырос, для него тут всё родное. А вот ты, Гриша, что забыл здесь?

– Что я забыл здесь? Не в том дело, Касьяныч, важно, чего я не хотел видеть там… – Григорий прикрыл глаза, возрождая в своём воображении сцены прошлого. – Как-то раз я повстречал на улице мальчишку лет семи, крохотного такого паренька, щупленького. Стоял страшный мороз, а мальчуган был одет совсем почти по-летнему, может, на шее только шарф тёплый был намотан. Он просил милостыню. Наутро я наткнулся на его закоченевший трупик за поленницей. Я сразу узнал его по шарфу… И тогда я впервые задумался, насколько там люди одиноки, слабы и беззащитны… Не странно ли, не ужасно ли, что, живя среди людей, человек не может защитить себя…

– Эка ты, братец, загнул, – покачал головой купец. – Так уж и беззащитен?

– Именно. Как-то уж так складывается, что здесь приучаешься жить собственными силами, а там маленький человек полностью зависит от других, только от других… Смилостивится кто-то, бросит кусок хлеба – будет маленький человек жить. А нет – так и подохнет. И нет никакой разницы, каков этот маленький человек, сильный или слабый, умный или глупый. Можно, конечно, вором сделаться, но кто не хочет, тому там остаются только две возможности: либо рабом быть, либо побираться. Всё зависит от господ. Потому и ходят многие с протянутой рукой, что никак иначе нет возможности просуществовать… Там всюду маленькие люди, даже господа и те – маленькие люди перед другими господами. А тут все равны друг перед другом и перед природой.

– Неужто здесь, в окружении лесов и дикого зверья, человеку живётся легче? – не поверила Маша.

– То-то и оно, сударыня, что легче. Здесь ведь надеяться на чью-то милость никак не можно. Тут, конечно, все пожирают всех, но и там то же самое, разве что там люди хотят выглядеть благородно и от звериной своей сущности открещиваются, однако по-звериному рвут друг друга на куски, раздавливают, пьют кровь… А воспитанием там приучают мыслить так, будто мы все братья во Христе, повторяют одни и те ж добрые слова. Но куда ж доброта подевалась? Где вы встречали её?

– А здесь что?

– Здесь, Марья Андреевна, совершенство. – Он широко повёл рукой, и пустил дым из трубки в серое небо. – Совершенство сокрыто в этой дикости, в этой беспощадности, в этой красоте. Уж я знаю… Здесь всё увязано друг с другом, все пожирают всех и на том держатся, не стесняясь, не оправдываясь и не прикрываясь словами о совести и государевой надобности. Здесь царят честность и сила. Я полагаюсь лишь на собственную силу. Если я слаб, то я проиграю в борьбе за жизнь, но у меня всегда есть шанс. А там, у вас, шансов нет, потому как там нет равных условий. Тот, кто рождается нищим, обречён на нищету; добыть себе денег для достойного существования он может только подлостью… Но можно ли после этого назвать его существование достойным? Да и что есть достойное существование, спрошу я вас? Возможность носить ордена на груди, спать на дюжине подушек, насыщаться от пуза и пить до беспамятства? Будь смирен и богобоязнен, уважай старших – разве не этому учат там? Но найдёте ли вы такого человека, который соблюдает эти правила искренне, в сердце своём? Я там таких не встречал. Но здесь я вижу их во множестве… Нет, Марья Андреевна, я пришёл сюда и эту мою жизнь не променяю ни на какие богатства…

– Вам нравятся трудности?

– Мне нравится жизнь, Марья Андреевна, – сказал он с вызовом, – жизнь ради самой жизни, коей меня наградил Господь, а не ради вылизывания княжеских сапог и не ради государевой надобности.

– Но ведь ежели так рассуждать, – грустно улыбнулась Маша, и её лицо сделалось на несколько мгновений очень взрослым, – то получается, что вы отказываетесь принимать то, что вам дано свыше. Ежели Бог определил вам судьбу нищего, то зачем вы протестуете?

– Господь даёт нам возможность выбора, а не проторённую дорожку. В этом я твёрдо уверен, и я мой выбор сделал.

– А где вы жили раньше? – спросила Маша.

Григорий хотел сказать что-то, но в эту минуту к ним подошёл Алексей.

– Как вы тут, господа? Не застудились на таком ветру?

– Нет, Алёшенька, мы хорошо сидим под этими мехами и очень интересно беседуем. Ты не нальёшь ли мне чаю?

– Сию секунду… – Поручик нагнулся над котелком. – Пал Касьяныч, а куда подевался Михей? Что-то я не вижу его.

При этих словах все сидевшие у огня разом огляделись. Иван, услышав слова поручика, резко поднялся на ноги. Проводника не было.

– Куда ж он… – Купец пожал плечами. – Вот вам, Алексей Андреич, и слова мои про Чукоч. Помните, что я говорил? Нельзя им доверять, нет в них преданности.

– Да, братцы, – удивился Иван Копыто, подходя к ним, – ловко он ушёл. Я ничего не заметил. Точно птица упорхнул. – Следопыт обернулся к Ворону. – Оплошали мы с тобой, отец… Михей-то, верно, струхнул с нами оставаться, решил к своим податься.

– Что делать будем? – спросил Алексей.

– Спать. Вы с сестрой ложитесь спать. Да и вы, Касьяныч, сосните малость. Я подежурю с Григорием. – Иван положил длинное ружьё не плечо. – Затем я чуток посплю, а Ворон покараулит…

Марья Андреевна взяла поручика за рукав и прислонилась губами к его уху.

– Алёша, будь любезен…

– Что, душенька?

– Я отойду, как обычно, за оленей. А ты отвлеки тут всех… слишком уж теперь много мужчин стало.

– Машенька, милая моя, я так кляну себя, что не отговорил тебя от этой поездки. Тебе приходится терпеть все эти неудобства. Мне даже в голову не могло прийти, что ты будешь так нуждаться… Всё-таки я просто тупой солдафон!

– Братец, не терзай себя. Никто не виноват, кроме меня самой, что я забыла о всех сложностях… Ну, пойду.

– Ты уж прости меня, душенька, но я побуду поблизости от тебя, – запротестовал Алексей, – подержу пистолет в руке на всякий случай. Вишь, Михей-то наш сбежал, подлец. Кто знает, что задумал этот нехристь? Тут, как я понял, ни в чём нельзя быть уверенным.

Пришелец

Из сна Машу вырвал не то внутренний толчок, не то чей-то тихий, но настойчивый голос. Она открыла глаза и освободилась от укрывавшего голову одеяла. Человек, которого она увидела, был Чукча, очень старый Чукча. Кто он и откуда он взялся на их стоянке, девушка сказать не могла. Удивило её и то, что сидевший неподалёку Иван Копыто не обращал никакого внимания на старика.

Заметив, что девушка посмотрела на него, Чукча опустился на корточки и положил тощие руки, сильно высунувшиеся из потрёпанных рукавов кухлянки, на колени. Под коричневой кожей отчётливо выделялись вздутия вен. От его одежды – штанов и кухлянки – сильно пахло дымом. Старик смотрел очень спокойно, во взгляде его сквозило любопытство. Он улыбнулся, сощурившись, и узкие глаза его сделались совсем незаметными во множестве глубоких морщин.

– Ты хорошая, – проговорил он по-русски глухим голосом, – я рад увидеть тебя.

– Меня? – не поняла она и поднялась на локтях.

Иван Копыто встал и сделал несколько шагов, обернулся, посмотрел на Машу, но не обратил ни малейшего внимания на Чукчу, словно его не было.

– Я хотел посмотреть на тебя, – сказал старик.

– Зачем? – удивилась девушка и на всякий случай оглянулась, к ней ли были обращены слова незнакомца, не стоял ли рядом кто-нибудь ещё. – Кто ты?

– Скоро ты проснёшься и будешь смотреть на всё новыми глазами.

– Разве я сплю?

– Мы все спим до поры. – Старик вновь улыбнулся, теперь чуть шире прежнего, и Маша увидела его подгнившие зубы. – Я рад, что встретился с тобой. Ты должна принести мир на нашу землю…

Он протянул руку и положил её Маше на лоб. Она вздрогнула, ощутив шершавое прикосновение сухой морщинистой кожи, но не испугалась и не отодвинулась. Наоборот, она испытала внезапное тепло, потёкшее от её лба вниз по телу и заполнившее всё её существо. Вместе с теплом накатил сон.

Во сне Маша увидела отца, который неторопливо шагал по пыльной дороге, волоча за собой громадные птичьи крылья тёмно-коричневого цвета. Порой отец подпрыгивал, и тогда дорога сотрясалась, как подвесной мост. Затем появилась мать, на ней был кружевной чепец; она вдруг превратилась в полосатый шлагбаум, качнулась вверх и вниз, повернулась горизонтально, перегородила подвесную дорогу и уронила чепец в густую пыль. Сразу после этого появился Алексей. Он был похож на мальчика и браво маршировал по дороге, чеканя шаг. За ним шагали такие же мальчики, все наряженные в причудливые мундиры.

И вдруг всё исчезло, утонуло в вязкой черноте…

Сожжение

Утром Иван Копыто отрицательно покачал головой.

– Никого здесь не было и быть не могло, Марья Андреевна. Даже если бы я задремал, что просто невозможно…

– Вы не спали, сударь, вы бодрствовали. Я очень ясно видела это.

– Неужто я бы не обратил внимания на него? Да и следов никаких нет. Вам просто пригрезилось… Давайте в путь собираться. Алексей Андреич, не сочтите за труд, пригоните сюда вон тех олешков, что отделились от нас.

Олени, на которых указал Иван, стояли поодаль, жадно вылизывая землю, где люди справили нужду. Пока поручик, придерживая шпагу, бегал за ними, остальные мужчины запрягали нарты.

Оставалось сделать последний рывок до крепости. Размышляя об этом, Маша вздыхала с облегчением. Там их ждали баня, деревянные стены, какое-то общество.

Путь прошёл без осложнений. Когда выехали к Красной Реке, пару раз Ворон останавливал сани и указывал на берег. Там в кустах виднелись спрятанные чукотские лодки.

– Кто-то заготовил байдарки. Надобно место припомнить…

Крепость появилась в поле зрения, едва перед путниками открылось обширное пространство Красного Озера. Водная гладь тянулась до горизонта. Берег был гористый, ближайшие холмы густо заросли снизу до середины склонов кедровым стлаником, сквозь который можно было пройти, только пользуясь медвежьими тропами. На северных склонах повсюду виднелось много снегу.

– Какая прелесть! – вырвалось у Маши, и она всплеснула руками.

– Да, здесь понимаешь, что такое истинная красота, – согласился купец. – Но со временем к ней привыкаешь и перестаёшь замечать.

– Неужели?

– Да, замечать перестаёшь. Однако покой испытываешь всегда. Наверное, покой – это вошедшая и прижившаяся в нас красота.

– Быть может, – сказала Маша и звонко рассмеялась.

Иван и Григорий оглянулись на неё и улыбнулись. Улыбнулся и всегда мрачный Ворон.

– Гляньте! – Григорий указал чуть влево. Там стояла на рыхлом снежном ковре в окружении деревьев одинокая яранга – большая приземистая конусовидная палатка, покрытая шкурами. Вокруг неё бродило несколько оленей, в снегу темнели щепки, кости, сидели две небольшие собаки с взъерошенной шерстью.

– Остановимся? – спросил Григорий. Иван молча кивнул. Навстречу им из яранги вышел молодой Чукча и внимательно осмотрел всех прибывших. Увидев Машу, он оживился и быстро заговорил.

– Его отец умер два дня тому назад, – перевёл Иван. – Чукчи хоронят покойников на следующий день после смерти, но его отец велел ждать приезда молодой русской женщины. Этот парень считает, что вы, Марья Андреевна, и есть та женщина.

– При чём тут я? – испугалась девушка.

– При чём тут она? – насторожился Алексей Сафонов.

– Этого я не знаю, – сказал Копыто и посмотрел на Чукчу, – он тоже не знает. Он лишь передаёт слова отца. Говорит, что все родственники уехали, испугались, что покойник будет долго лежать без погребения. Этот парень остался здесь один. Его зовут Кытылкот, это переводится на русский язык как Вставший Внезапно. Он просит вас войти в дом.

– Меня? – Маша неуверенно закачала головой.

– Не бойтесь, я буду сопровождать вас, – заверил Иван.

Внутри было сумрачно и смрадно. Позади остывшего кострища лежал на земле старик, одетый в белые шкуры. Посмотрев на него, Маша едва не вскрикнула и вцепилась в руку Ивана.

– Это он, – прошептала она.

– Кто?

– Дед, приходивший сегодня ночью ко мне… к нам на стоянку…

Иван задумался, медленно перевёл взгляд на Кытылкота и спросил у него что-то. Выслушав ответ, он сказал Маше:

– Кытылкот говорит, что его отец не мог никуда ходить этой ночью, так как был мёртв. Значит, к вам приходил его дух.

– Я не верю, – Маша испуганно бросилась к выходу, – я не верю! Это был просто сон!

– Марья Андреевна, – Иван, внимательно поглядев на покойника, пошёл следом за девушкой, – почему вы так взволновались?

– Что там случилось? – подступил к нему Алексей Сафонов. – Что испугало Марью Андреевну?

– Мертвец испугал. Она видела его нынче ночью. Во сне видела… Я был знаком с этим дедом. Его зовут Хвост Росомахи.

– Хвост Росомахи?

– Да, так его называли. В последние годы он был одним из самых непримиримых Чукчей. Он был сильным шаманом.

– У них тут все шаманы или как? – с ноткой язвительности спросил поручик.

– Не все называют себя шаманами, но многие имеют шаманский дар.

– Что же он хотел от Маши?

– Не знаю. Мы не сможем угадать. Это покажет время. Он сказал ей какие-то слова, когда приходил. Она поймёт их, когда наступит нужная минута. – Иван повернулся к Кытылкоту и переговорил с ним. – Он просит нас задержаться здесь для погребения старика. Его надо сжечь.

– Сжечь? Какое мы имеем к этому отношение? – возмутился Алексей. – Мы, чёрт возьми, не дикари какие-нибудь, чтобы участвовать в этом. Мы… Я просто не понимаю… В конце концов, это решительно невозможно…

Григорий обменялся с Иваном тихими фразами, тот кивнул и сказал:

– Я не знаю, чего хочет Хвост Росомахи, но раз он приходил к Марье Андреевне…

– Приходил? Да это всё глупости! – крикнул Алексей и рубанул ладонью по воздуху. – Глупости!

– Ваша сестра утверждает, что дед разговаривал с ней по-русски, а он не понимал при жизни ни единого русского слова. Марья Андреевна узнала его, войдя в эту палатку. Узнала, Алексей Андреич!

Или вы не верите ей? Для чего ей сочинять? Пусть это был лишь сон, сударь, но согласитесь, что сон очень уж необычный, раз он так лихо привязан к жизни.

– Я ровным счётом ничего не понимаю. – Поручик снял треуголку и нервно постучал по ней пальцами, будто стряхивая пыль.

– Хвост Росомахи – шаман, – сказал Иван, – он знает и умеет то, чего мы с вами предположить не смеем.

– Умеет? Он же умер.

– Тело умерло, сударь, но не он.

– Я отказываюсь понимать такую чертовщину! Все эти варварские фокусы, демоны какие-то, чушь всякая… Надо как-то разобраться…

– Воля ваша, но позвольте вашей сестре присутствовать при сожжении трупа. Бояться нам тут нечего. До фортеции осталось не более десяти минут езды. Вон она, Раскольная, видна как на ладони отсюда… Я вышлю Григория вперёд. Если будет нужда, к нам направят казаков.

– Не могу взять в толк, в чём вы меня хотите убедить. – Алексей нахлобучил шляпу обратно на голову.

– Алёша, – Маша уже оправилась от потрясения и подошла к брату, – я остаюсь на эту… церемонию. В конце концов, это даже любопытно. Когда ещё доведётся увидеть, как происходит погребение дикого язычника, тем более сожжение.

– Это очень мудро с вашей стороны, сударыня, – улыбнулся Иван Копыто и вернулся к сыну умершего шамана.

Кытылкот, уже изрядно заждавшийся, немедленно привёл двух оленей, предназначенных для убоя. Павел Касьянович с Григорием, оставив нарты для Маши и Алексея, поехали к Раскольной, бастионы которой ясно прорисовывались в мягких солнечных лучах, а Ворон остался помочь с погребением. Он развёл небольшой костёр перед входом в ярангу и подтащил к нему принадлежавшую Хвосту Росомахи нарту. Через пару минут Кытылкот свалил обоих оленей ударом ножа в сердце и сломал им ноги топором, Ворон помог ему отпилить им рога. Маша и Алексей следили за их действиями, будто заворожённые беспощадностью происходившего и яркостью пролившейся на снег крови. Жуткие нравы туземцев пробуждали в них отвращение, но ритм, в котором двигались Ворон и Кытылкот, погрузил молодых людей в некий транс. Вид побежавшей крови не вызвал у Маши тошноты. Иван, Ворон и Кытылкот вошли в ярангу и долго находились там, совершая ритуальное очищение покойника пучком травы, однако ни Марья Андреевна, ни её брат этого не могли видеть. До их слуха донеслись только звуки заклинаний, затем послышался громкий шорох шкур. Неожиданно для них Кытылкот и Ворон появились с обратной стороны жилища, неся покойника на меховой подстилке. Иван же вышел спереди и направился к одной из собак, привязанных к дереву.

– Кытылкот! Я бью? – спросил он по-русски, указывая на псину.

Чукча кивнул. Пока он и Юкагир укладывали покойника на нарту и привязывали его к ней, Иван Копыто увёл собаку за ярангу. Через несколько секунд собака взвизгнула, и вскоре Иван вернулся, держа в руке испачканный кровью топор.

– Вы убили её? – вяло спросил Алексей.

– Да, её дух будет охранять заднюю сторону жилища, где вынесли мертвеца. Так полагается делать.

– Неужели надо ещё кого-то убить? – Маша осмотрелась, будто ища чего-то.

– Больше никого.

Нарту с привязанным к ней покойником перенесли на костёр. Глядя на мертвеца, Маша подумала, что этот старый Чукча вовсе не умер, а просто отдыхал, нарядившись в красивую одежду из белой кожи. Но вот к нему подошёл его сын, помедлил пару секунд и быстрым движением перерезал ему горло длинным ножом.

Маша вскрикнула, выведенная ужасным зрелищем из задумчивости. Зажмурив глаза, она долго стояла, обнимая брата и пытаясь справиться с накатившей на неё слабостью. Ноги её дрожали. Когда она вновь посмотрела на сани с мертвецом, то увидела, что поверх покойника были наложены поленья, уже медленно занимавшиеся огнём. Она вытянула шею, желая разглядеть лицо шамана и в то же время страшась этого зрелища. Лицо мертвеца не поменяло выражения. Крови на разрезанном горле не было. Хвост Росомахи продолжал притворяться спящим.

Кытылкот обошёл погребальный костёр и остановился перед девушкой.

– Он благодарит за то, что вы, Марья Андреевна, с уважением отнеслись к просьбе старика, – перевёл его слова Иван.

– Да, да, конечно. Теперь мы можем ли уйти?

– Можем.

– Тогда поедемте в фортецию, – попросила она, – я совсем ослабла от всего этого.

– Не сомлеешь ли? – с беспокойством спросил сестру Алексей.

– Теперь уж нет… Я собралась, я в порядке… Но вот когда он клинком по горлу… Это кошмарно…

– Мы можем ехать, Марья Андреевна, – сказал Иван Копыто, – здесь всё закончится само.

– Скажите мне, он весь сгорит? – спросила она, отворачиваясь от дыма и прикрывая нос рукавом полушубка, чтобы хоть немного оградить себя от отвратительного запаха, вдруг повалившего от костра с внезапной силой.

– Что не сгорит, будет зарыто в золе…

Оставшийся до крепости путь провели в глубоком молчании. К крепости подъезжали с северной стороны, где к стенам прилегали изрядные наносы снега; утрамбованный зимними ветрами, влажный, он растаивал обычно лишь к середине лета. Уже перед самыми воротами Алексей спросил, повернувшись к Ивану:

– Вы знали его лично?

– Кого?

– Этого шамана, – уточнил поручик, нахлобучивая треуголку пониже.

– Да. Я много раз останавливался в его яранге. Когда-то он хотел отдать мне свою дочь в жёны, но она умерла. Это окончательно убедило его, что Чукчам нельзя родниться с белыми людьми.

– Он хотел, чтобы вы взяли в жёны дикарку? Вы – русский человек…

– Я слышал, что когда-то великие русские князья вступали в брак с ордынскими красавицами и не считали это зазорным. Случалось такое? – спросил следопыт.

– Это разные вещи, – заговорила Маша, – там речь шла о княжеской крови, о княжеских дочерях, пусть даже о татарских женщинах или о половчанках. Но здесь ведь просто дикари.

– А разве я не дикарь, Марья Андреевна? – задумчиво спросил Иван. – Признайтесь, что вы смотрите на меня как на дикаря. Я же чувствую, что непонятен вам, чужд.

– Это не так, – неуверенно возразила она.

– Это так, – едва заметно улыбнулся он.

С того момента, как повстречались следопыты, Маша не раз обращалась мысленно к Ивану и удивлялась: этот дикарь притягивал её внимание вопреки всему. От него шёл терпкий запах кожаной одежды, пропитанной жиром и дымом, и это неприятно задевало Машу. Она понимала, что мужчина, будучи охотником и следопытом, не мог благоухать помадой и пудрой, как светский лев, но от Ивана исходил запах грязи, никак иначе Маша не могла назвать это. У него были тёмные руки, выразительно черневшие неухоженными ногтями и складками кожи на пальцах. Его недавно выбритое лицо могло показаться Маше привлекательным в других обстоятельствах, скажем, если бы такой человек – прилично, конечно, одетый и причёсанный – явился на губернский бал, тогда она бы увидела в нём скрытую силу, богатый жизненный опыт, оплетённый тайнами сотен трагедий; да, он был бы ей крайне интересен. Здесь же, в окружении дикой природы, Иван являл собой просто естественную часть природы, но никак не мог представлять собой человека, достойного её внимания. Маша не умела объяснить этого себе, но чувствовала что-то в таком роде. Да, Иван Копыто был для неё дикарём, и всё же он умел изъясняться, пусть и не отточенным слогом, и умел слушать. Несмотря даже на вонючую грязно-коричневую кухлянку и привязанные к поясу деревянные языческие амулеты, он настолько сильно отличался от своего приёмного отца-Юкагира и от Чукчей, что Маша, обращаясь к нему, говорила «сударь» и «вы». А ведь он занимал положение не выше крестьянского, а то и ещё хуже – бездомного скитальца. У него ничего не было, кроме ружья, связки ножей и запряжённой оленями нарты, однако он вёл себя как равный среди равных, не проявляя ни тени подобострастия. Наоборот, сквозившая в каждом его жесте независимость заставляла Марью Андреевну чувствовать себя в некоторой степени существом низшего порядка. И это изумляло девушку, даже пугало немного.

– Всё не так просто, – сказала она и вздохнула, – двумя словами этого не объяснить. Мы привыкли к другой жизни, другому поведению.

– Я кажусь вам грубым? Не смущайтесь, сударыня, я способен понять это.

– Не в том дело… Для вас тут всё естественно, к примеру эти похороны… Должно быть, вы привыкли… Я не знаю, я затрудняюсь… Я совершенно обессилела от всего, что увидела за последние дни…

Раскольная

Крепость Раскольная представляла собой квадрат со стороной примерно в триста шагов. За высоким частоколом стояли командирские покои, канцелярия с пристроенным к ней большим амбаром, гауптвахта, кузница, десяток тесно лепившихся друг к другу жилых изб, некоторые были в два этажа, и небольшая церквушка. Почти все избы были украшены резьбой; кое-где белели прибитые над входом оленьи черепа с ветвистыми рогами. На двух противоположных стенах крепости возвышались бревенчатые башни. С наружной стороны укрепления расположились ещё пять домов. В зимнее время у них по соседству обычно стояли также юкагирские и корякские чумы, принадлежавшие семьям тех туземцев, которые рассчитывали найти защиту от враждебных Чукчей у казаков, не надеясь на собственные силы. Сейчас этих конусовидных кожаных палаток насчитывалось четыре, возле них лежали сваленные в кучу нарты.

Приезд Павла Касьяновича, хорошо известного всем в гарнизоне, и поручика Сафонова с очаровательной сестрой произвёл в крепости приятный переполох. Когда Алексей и Маша въехали в сопровождении Ивана в ворота, внутри стоял гомон, от которого путники успели отвыкнуть за два месяца. Остановившийся посреди двора обоз был облеплен людьми.

– Касьяныч, дорогой мой, да неужто ты не привёз водки? Не поверю! Не расстраивай меня!

– Мешки с мукой нам сейчас очень кстати. Маловато, конечно, но всё равно хорошо.

– А табачок, табачок привёз?

– Маслица бы коровьего, Касьяныч, у нас всё вышло.

Всюду сновали бородачи в расстёгнутых тулупах, а то и просто в длиннополых рубашках. Громкие голоса неслись со всех сторон, слышался звон молотка в кузнице, лаяли лохматые собаки.

– Вот мы и добрались, – с наслаждением проговорила Маша, поднимаясь с нарты.

– Теперь вы сможете отдохнуть, сударыня, – сказал Иван.

Как из-под земли возле Маши вырос высокий молодой человек с худым лицом.

– Позвольте представиться, сударыня, – выпалил он, выразительно шевеля чёрными усиками и почтительно склоняя голову, – подпоручик Тяжлов. Вадим Семёнович Тяжлов. Прошу простить, что я не при параде. – Он молодецки выпятил грудь, и тулуп его распахнулся, показывая застёгнутую до верхней пуговицы белую полотняную рубаху.

– Очень приятно, господин подпоручик. – Она ответила кивком и улыбкой, распуская платок, покрывавший её голову.

За спиной Тяжлова она увидела сутулую фигуру в капитанском мундире и поняла, что это и был комендант фортеции. В свои пятьдесят лет капитан Никитин выглядел совсем стариком, непокрытая седая голова была растрёпана, но сзади волосы лежали тугой косицей. Капитан слегка приволакивал левую ногу, рядом с ним шагал Григорий, быстро рассказывая что-то ему.

– Рад приветствовать вас, сударыня, – проговорил Никитин, останавливаясь перед прибывшими, – и вам также, господин поручик, желаю здравия… да-с, желаю всем здравия… Редко мы видим в нашем захолустье новые лица, крайне редко. И посему весьма рады, весьма… Милости просим…

– Разрешите доложить, господин капитан, – вытянулся Алексей Сафонов.

– После, голубчик, после. – Глаза старого вояки были по-стариковски влажными. – Пока что размещайтесь. Думаю, что лучше всего вам у Полежаева в доме остановиться. А вам, сударыня… Какие ж чудесные глазки у вас, детка моя, просто ангельские… Простите старика за вольности… Думаю, что вас в доме Прохорова устроить лучше всего, там Устинья присмотрит за вами, сделает всё наиприятнейшим образом… Вот Григорий покажет вам, куда шагать… Как только обоснуетесь, голуби мои, так прошу ко мне на чай, там и обсудим, с чем пожаловали…

– Дозвольте мне, господин капитан, проводить нашу гостью, – вызвался подпоручик Тяжлов, бодро скалясь. Капитан кивнул, и туго стянутая сзади косица вильнула, как крысиный хвост.

– Как тут всё? – по-свойски обратился к капитану Иван Копыто.

– Всё, слава Богу, тихо. Никто из Чукоч с того дня так и не появлялся, разве что Хвост Росомаший с семейством. Но он сам по себе, с военным отрядом диких не якшался. Скончался колдун дня два тому, упокой Господь душу его. А ведь сколько мы с ним сил потратили в былые годы на войну, на беспокойство всякое, а? И вот на тебе! К самой смертушке своей вдруг заделался смирным человеком.

– Мы сейчас проезжали там, – сказала Маша, готовая последовать за подпоручиком Тяжловым, но задержавшаяся, заслышав имя шамана, – мы видели его погребение… Жуть какая!

– Господи владыко! Чего тут только увидеть приходится, – капитан опять тряхнул косичкой. – Попервой всё было любопытно и странно, а теперь уж никакого интереса, голубушка моя, ни к колдовству их, ни к голым их дикаркам… Простите старику его откровенность.

– Пойдёмте, сударыня, я провожу вас к Устинье, – напомнил о себе Тяжлов и взглянул на Алексея Сафонова. – Вы не будете возражать, господин поручик, что я оказываю столь явные знаки внимания вашей сестрице? Если бы вы прожили здесь несколько времени, вы бы поняли, что такое для нас тут появление очаровательной женщины!

В доме Маша увидела худощавую Устинью, женщину лет двадцати пяти, с добрым, кротким лицом; она замешивала тесто на столе. Заметив Машу, она улыбнулась и вышла навстречу.

– Устинья, принимай гостей! – громко объявил Тяжлов, грохоча сапогами по дощатому полу. – Комендант распорядился, чтоб Марья Андреевна у тебя пожила.

– Доброго здоровья, барышня! Ах, какая вы хорошенькая, просто прелесть! Да что ж это я вас в сенях-то держу, проходите в горницу, устраивайтесь. Сейчас пошлю Степана за вещичками вашими.

Комната была просторная и светлая, на деревянном полу лежали цветные холщовые половичками, на стенах были растянуты медвежьи шкуры. В красном углу под образами стояли на маленькой полочке какие-то чукотские деревянные куколки.

Ближе к вечеру Устинья отвела Машу в баню, стоявшую на самом берегу озера, шагах в пятидесяти от крепостной стены. С наслаждением скинув с себя одежду, Маша впервые за два месяца почувствовала себя легко, расслабленно, непринуждённо. Отпала надобность прятаться от посторонних глаз, чтобы обмыть интимные части тела или справить нужду, просить всякий раз попутчиков отвернуться и краснеть при этом.

– Отдыхайте, барышня, небось с дороги-то ноги совсем служить отказываются. Я скоро вернусь, веничком пройду по вашей спинке, волосы вам расчешу после купания.

Разглядывая свою обнажённую кожу, быстро раскрасневшуюся под горячим паром, она оглядывалась на весь проделанный путь от Усть-Нарынска до Раскольной и не могла поверить, что смогла выдержать эту трудную дорогу. Напрашиваясь брату в спутницы, она не представляла даже десятой доли тех неудобств, которые ей предстояло испытать. Те немногие разы, когда на почтовых станциях была возможность обмыться целиком, стоя в корыте, казались после утомительной езды поистине райским наслаждением. Люди попадались разные, всё больше хмурые и необщительные. Лишь на Горюевской фактории, то есть почти уже возле самой Раскольной, повстречался, наконец, человек с тёплым сердцем и живыми чёрными глазами – Павел Касьянович Чудаков. В его обществе прошло четыре дня. Маша без колебания назвала бы эти четыре дня самыми приятными из всего путешествия, если бы они не омрачились столкновением с Чукчами и омерзительной сценой погребения старого шамана.

И вот настоящая баня, с паром, с запахом растомившегося дерева, с мутным воздухом. Машино сердце разомлело от удовольствия. Она легла на спину, поглаживая бёдра руками, вытянулась на горячих досках и закрыла глаза.

Замужество

Главный недостаток Маши заключался в том, что она жила исключительно сердцем и воображением. Об этом недостатке прекрасно знала её мать, Василиса Артемьевна, и переживала, что лирические мечтания дочери могли омрачить её жизнь. Василиса Артемьевна была настоящая русская дворяночка – очень набожная и чувствительная, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, в юродивых, в домовых, в скорый конец света. Она не пропускала ни одного нищего без подачки, никогда никого не осуждала, не сплетничала. Замуж вышла против своей воли, но считала, что так и полагалось устраивать семью. Муж её умер давно, и Василиса Артемьевна отдала сына, следуя воле усопшего супруга, на военную службу, а дочь воспитывала так, как считала нужным сама, и более всего старалась привить ей мысль о правильном замужестве.

Едва Маше исполнилось восемнадцать лет, мать выдала её за майора Бирюковского, тучного пучеглазого мужчину, потерявшего когда-то в походе кисть левой руки. Замужество вырвало Машу из сладкого сна, сквозь розовую дымку которого она взирала на будущую жизнь. Образы нарисованных в обольстительных мечтах юных избранников её сердца были грубо вышвырнуты в бездну небытия холодной рукой вялого супружеского существования. Майор оказался человеком скучным, насквозь изъеденным молью, ленивым. Молодая жена интересовала его только первое время, пока в нём клокотала кратковременная страсть. Затем огонь затух, и Маша почувствовала себя как бы заброшенной в шкаф вместе с ненужными старыми платьями. Она не понимала, что майор продолжал любить её какой-то ему одному свойственной любовью, но влечение его к её молодому телу действительно ушло. Он стыдился этого и прятал свой стыд за маску равнодушия, проводя время за карточным столом в кругу таких же отставников и пропахших нафталином дам, которые то строго изламывали брови, то отмахивались платочком, то убеждали всех в каком-то грядущем несчастье.

Через год скончалась Василиса Артемьевна. Из близких людей у девушки остался только брат Алексей, с которым она виделась, к её огромному сожалению, крайне редко из-за его военной службы. Иногда он наезжал в дом Бирюковского и привозил с собой своих товарищей. Одним из них, курчавым и звонкоголосым Михаилом Литвинским, Маша серьёзно увлеклась. Причиной тому были вовсе не душевные качества Михаила, а мечтательность девушки, которую старалась заглушить Василиса Артемьевна. Как все девушки, которым не удалось полюбить, Маша хотела чего-то, сама не зная чего именно, поэтому она с лёгкостью наделила Михаила всеми возможными чудесными особенностями, которых сама не знала, но с помощью которых в её пылком воображении создался портрет юноши, не имевший ничего общего не только с Михаилом Литвинским, но и с действительностью вообще. В этот созданный ею облик она влюбилась горячо и искренне.

Алексей недолюбливал мужа своей сестры и предпочитал появляться в доме Бирюковского, когда отставной майор отсутствовал. Иногда же, сталкиваясь с ним, Алексей обменивался с Бирюковским незначительными фразами, кои полагалось говорить при встрече, и далее молча ждал отъезда майора.

Однажды, когда Маша находилась в доме одна и ожидала приезда брата, к ней вошёл Михаил. Он был бледен и решителен.

– Я у ваших ног, Марья Андреевна. Не губите! Молю вас о снисхождении! – Молодой офицер склонился до самого пола и поднёс к своим губам край её тёмно-синего платья.

– Что вы? Поднимитесь, прошу вас…

Воображение не раз уносило Машу за пределы того, что считалось дозволенным по законам обыкновенной морали, но то было лишь воображение. Теперь же у её ног находился юноша, и его глаза горели огнём.

– Поднимитесь, прошу вас, – повторила Маша и почувствовала, как по телу её разлилась непреодолимая слабость. – Поднимитесь.

– Никогда! Только если вы пообещаете составить мне счастье!

– Но что вы? О чём вы?

Её сердце сжалось от восторга и ужаса, кровь вскипела в молодом теле. Михаил придвинулся к ней и взял её руку. От прикосновения его пальцев у Маши закружилась голова. Она даже не подозревала, сколь велика была в ней жажда физической любви и сколь легко её мечтательность открывала Михаилу доступ к её обаятельно-стройному телу.

Никогда раньше она не ощущала такого пламени у себя между ног. Огонь испепелял её, лишал силы, делал беспомощной. «Ужель это и есть настоящее чувство?» – спросила она себя, уплывая в неведомые глубины пьянящих ощущений.

Она очнулась от забытья, когда дверь внезапно распахнулась и на пороге появился Бирюковский. Маша, вся тёплая и разнеженная, с трудом открыла глаза и не сразу осознала, что именно произошло. Затем она вздрогнула, поняв, что её груди обнажены и что Михаил ласкал их настойчивыми руками и губами. Она похолодела. Ей показалось, что внутри у неё что-то оборвалось, будто комок горячего сердца вдруг зашипел и упал к низу живота.

Увидев полураздетую жену и прижавшегося к ней человека в офицерской форме, Бирюковский застыл в изумлении. Его обычно выпученные глаза сощурились, затем вновь раскрылись, но уже полные слёз. Он поднёс к лицу руку без кисти и красным отворотом рукава потёр лоб. Он пошевелил губами, желая что-то сказать, но не произнёс ни звука, после чего с внезапной силой ударил головой о могучий дверной косяк раз, другой, третий.

Маша закричала, неловко прикрывая себя, Михаил вспрыгнул на месте, метнулся влево, вправо, подбежал к двери, где опустился на пол отставной майор.

– Миша! – позвала она, но голос сорвался.

Молодой человек лишь махнул рукой, перепрыгнул через обмякшее тело Бирюковского и скрылся. Майор пришёл в себя и медленно поднялся.

– Нет, нет, – сказал он невнятно и пошёл, не глядя на Машу, в свой кабинет. Маша задрожала и в следующую секунду упала без чувств. Бирюковский не появлялся до самого вечера, но на ужин пришёл, хотя не притронулся ни к чему. И вновь он повторил несколько раз, поглядывая на жену:

– Нет, нет, нет…

– Простите, – шептала она едва слышно, – я понимаю, что мне нет оправданья, но…

– Нет, нет, нет…

Он произносил это «нет» то и дело, словно вслушиваясь в это слово, наслаждаясь им, играя с ним, изучая его. Маша не смогла усидеть за столом и поспешила уйти. Уже в дверях она услышала, как он очень громко, горько, с отчаяньем воскликнул:

– Нет!

Ночью дом всполошился из-за прогремевшего в кабинете майора выстрела. Слуги нашли его на полу в луже крови с простреленной грудью. Правая рука сжимала пистолет. Тело его мелко содрогалось. Приехавший врач объявил, что майор выстрелил в себя неудачно, пуля не затронула сердце, но пробила лёгкое. Помочь несчастному было нечем.

Проплакав возле лежавшего в беспамятстве мужа, Маша то и дело повторяла:

– Простите меня, простите…

После похорон она вдруг почувствовала непреодолимую потребность скрыться. Она не могла видеть людей, которые до того появлялись в доме Бирюковского. В глазах каждого из них она читала осуждение, их холодные взоры протыкали её, как сталь шпаги, хотя никто не знал о причине самоубийства.

– Алёша, – пыталась она объяснить брату свои ощущения, – мне невозможно оставаться тут. Мне стыдно, понимаешь? Мне стыдно… Но мне стыдно не того, что случилось со мной, милый мой братец. Нет, мне стыдно другого. Я совершенно спокойна за то, что влюбилась в Михаила Литвинского. Я сейчас уже понимаю, что это глупо… Но я молода, красива, мне опротивел мой муж, едва не задушивший мою натуру. Я полагаю, что имела право увлечься красивым человеком. Но майор покончил с собой из-за меня, вот что огорчает меня. Его смерть лежит на мне. Видишь ли, Алёша, я рада, что осталась одна. Его общество тяготило меня, теперь же я освободилась. Я не радуюсь его смерти, но радуюсь моей свободе. Да, его смерть лежит на мне, но я всё равно радуюсь моей свободе. Этого никто не поймёт. А стыдно мне того, что они – все эти лицемеры – этого не понимают. Мне стыдно, что я должна жить рядом с ними и делать скорбное лицо… Я не желаю. Мне невозможно тут.

– Что я могу сделать, душа моя? – пожимал плечами Алексей. – Хорошо бы отправить тебя отсюда, но куда? Не в столицу же. У нас таких средств нет.

– Я тоже не знаю. Но здесь я не останусь.

– Пережди некоторое время, Машенька. Я скоро должен отправиться на Чукотку с пакетом в фортецию Раскольную. К осени вернусь, мы с тобой потолкуем.

– Как чудесно, что ты уезжаешь! – оживилась Маша. – Я поеду с тобой!

– Нет, как можно! На край света!

– Это будет очень полезно для меня, Алёша. И даже не вздумай отговаривать меня…

– На край света…

– Может, Алёшенька, край света для меня лучше всего сегодня…

Вечер

Выйдя из бани, Маша заметила неподалёку сидевшего на корточках Григория. На коленях у него лежало ружьё. Увидев её, казак поднялся и провёл рукой по бороде, как бы приводя её в порядок.

– Вы кого караулите? – весело спросила она.

– Вас, Марья Андреевна.

– Разве есть нужда? – удивилась она. – Или я тут не в безопасности? Вот же крепость, рукой подать.

– Бережёного Бог бережёт.

– Значит, вы намерены сделаться моим ангелом-хранителем? – Она кокетливо наклонила голову и остановилась перед Григорием. От него сильно пахло табаком.

– До ангела-хранителя мне далеко, – Григорий замялся, – но если позволите, сударыня, то я буду приглядывать за вами.

Он вдруг показался Маше необыкновенно грустным. Сильный, мужественный, с выразительным лицом, с чёрным взглядом, он выглядел в то же время каким-то беззащитным, стоя перед ней, распаренной, посвежевшей, молодой. Он напряжённо ожидал её ответа. Маше даже подумалось, что её ответ как-то повлияет на его жизнь, возможно, даже разрушит её. И она с готовностью сказала: – Разве я вправе запретить вам? Извольте, приглядывайте. – Тут она кокетливо улыбнулась и добавила: – Но в меру!

– Зря вы смеётесь надо мной. Гляньте-ка вон хотя бы туда, Марья Андреевна. Видите? На той горе видите точки? Уже темнеет, но всё же можно разглядеть… – Григорий вытянул руку.

– Где? Ах, вижу, вижу. Что же это? Как же я узнаю? Разве я отгадчица? Неужели дикари подкрадываются? – Она с тревогой всматривалась в чёрные шарики, скатившиеся с белых гор.

– Нет, – он засмеялся, – это медведи. Сейчас начинается время медвежьих свадеб. В эту пору самцы весьма раздражительны, между собой дерутся да и вообще свирепы. Они, случается, и сюда забредают. Когда медведь в этаком настроении, к нему не всякий охотник отважится подступить.

Они быстро дошли до крепости. Войдя в ворота, Маша увидела высокую фигуру Тяжлова. Григорий тоже приметил подпоручика и сказал:

– Я, пожалуй, оставлю вас, сударыня. Не желаю встречаться с ним.

– С кем? – Маша сделала вид, что не поняла казака.

– С барином.

– С которым? Кто же тут барин?

– А вы небось не догадываетесь? Тяжлов у нас тут один барин. Я сюда от таких, как он, долгую дорогу проделал. И вот на тебе! – Григорий яростно сплюнул. – Уже и сюда, на край земли, они приезжают оттуда…

– С лёгким паром, сударыня! – подошёл Тяжлов, шевеля усами. Он успел переодеться в мундир и надел по случаю парик с буклями. – Вас уже ждут у коменданта. Братец ваш, господин то есть поручик, уже отрапортовался, так что мы целиком в курсе того, что государыня императрица утвердила указ сената о ликвидации Раскольной и что наше прозябание тут подходит к радостному концу. Позвольте сопровождать вас в командирские покои.

Офицер галантно предложил Маше руку, и она с немалым удивлением заметила, что Григорий успел бесшумно скрыться, будто растворившись в сером воздухе. Следуя за Тяжловым, она оглянулась и увидела, что казак отошёл уже далеко. Держа длинное ружьё на плече, он направлялся к Ивану, стоявшему в обществе бородатых мужиков и темнолицых туземцев под крепостной стеной возле амбара. Внезапно девушку охватило сильное желание оттолкнуть локоть подпоручика и пойти за Григорием, постоять со следопытами, послушать их разговоры. О чём они имели привычку беседовать, находясь подле Юкагиров и Коряков? Что тревожило их? Неужели у них были общие темы с дикарями?

– Вы меня вовсе не слушаете, Марья Андреевна, – громко сказал Тяжлов, – вы задумались о чём-то?

– Нет, просто я утомилась.

– Надеюсь, наше общество вернёт вам хорошее расположение духа…

Комендантский дом были невелик, но очень опрятен. Машу удивило, что хозяйством у капитана Никитина занималась пожилая чукотская женщина. Она была одета в русское платье, но, как уверил Тяжлов, пошловато улыбнувшись, носила под платьем чукотский комбинезон, как было заведено у туземок.[1]

– Вы не удивляйтесь, ангел мой, что у меня тут Чукчанка, – подошёл к Маше капитан, потирая глаза. – Как моя Авдотья отдала Богу душу два года тому, так я и привёл эту… Мне без хозяйки трудно. А эта… она славная хозяйка, чистюля знатная, не то что остальные дикие… Только вот к бане никак не удаётся её приучить… Отец Никодим крестил её, дал имя – Пелагея. Только она, поди, так и не поняла, что такое крещение. Тут у Чукоч кто угодно соглашается креститься, ежели за это подарки дают. Иногда по несколько раз приходят креститься ради подарков…

В доме капитана Никитина собралось пять служивших в крепости офицеров, включая самого коменданта, а также Павел Касьянович, Алексей Сафонов, Маша и две женщины, представленные новоприбывшим как жёны двух сидевших за столом господ. Помимо этого, присутствовал местный священник Никодим, человек сумрачный, неразговорчивый, но гораздый выпить.

Когда все уселись за стол, Тяжлов бодрым голосом предложил:

– Господа, а не устроить ли нам праздник?

– Праздник? – вскинул седую голову капитан Никитин.

– А у нас что? Али не торжество? – спросил кто-то. – Нет, я про иное толкую. Праздник по случаю наших гостей, – ответил Тяжлов таким тоном, будто его крайне удивляло непонимание коменданта. – Впрочем, господин поручик не совсем гость, он сюда по службе явился. Но вот зато Марья Андреевна есть настоящая гостья, никак иначе я не согласен её видеть. Вы, господа, подумайте только, какой она путь проделала, сопровождая по доброй воле своего брата! Предлагаю поднять за это наши бокалы!

– А что, судари мои, – широко улыбнулся Павел Касьянович, – почему бы и не погулять? Почему бы и впрямь не устроить праздника? Завтра же!

– Стоит ли из-за меня поднимать такой шум? – смутилась Маша, но в душе была польщена вниманием мужчин.

– Шум? – Капитан затрясся в мелком радостном смехе, заколыхав сединами. – Голубушка, Марья Андреевна дорогая, мотылёк вы мой нежный, о чём вы говорите! Поверьте старому солдату, весь гарнизон сочтёт за счастье поучаствовать в празднике. Здесь так редко можно найти повод для веселья. А ваше появление – знак свыше. Вы привезли нам известие об окончании нашей службы здесь… Знаю, знаю, что не вы, а ваш братец, но это всё одно… Мы устроим праздник с состязаниями в стрельбе.

Обе офицерские жены переглянулись. Они были несколько старше Маши, успели потерять за время проживания в Раскольной не только несколько лет жизни, но также свежесть и блеск в глазах. Они прекрасно понимали, что очаровательная сестра поручика Сафонова обошла их, едва ступила на территорию крепости, и что их мужья непременно распустят хвосты перед Машей. Всё это было закономерно, но ни одну из них не устраивало. Однако проявить открытую враждебность к гостье старого коменданта они не смели и потому с готовностью закивали.

Просидели за столом до темноты и зажгли сальные свечи.

Праздник был назначен на следующий день, о чём капитан Никитин с удовольствием объявил казакам на вечерней поверке. Те дружно загудели.

– Добро! А что на приз выставлено?

– Бутылка водки победителю и лисья шкура в придачу! – отозвался купец, стоя возле коменданта.

– Добро!

Перед сном Маша поднялась на крепостную стену полюбоваться окрестностями, после чего с удовольствием отправилась спать. Сон поглотил её сразу и унёс в неведомые дали.

Ночь прошла спокойно, если не считать, что чуть за полночь в крепость приехал какой-то казак и сразу направился к старому капитану, беспардонно разбудив старика.

– Ну, чем похвастаешь, Пётр? – почёсывая голые колени, спросил всклокоченный капитан.

– Толкутся они, ваше благородие, у истоков Красной, ну, где река выбегает из озера. Нас засекли, сучьи дети, и Василька загубили. Две стрелы. Одна в спину, другая в горло.

– Царствие ему небесное, – капитан неторопливо перекрестился, – хороший был солдат. Удалось тебе забрать его или там оставил?

– Со мной он, я без Василька не вернулся бы, мы с ним, чай, не один пуд соли съели…

– Ладно. А что дикие? Сюда пойдут, как думаешь?

– Пойдут. Шумят у себя в стане, шаманят. Человек сто, может, наберётся, не более.

– Добро, Пётр, добро, голубчик. Потрудился ты на славу. Теперь вот что, ты снеси Василя к отцу Никодиму. Но никому не говори ничего. Завтра у нас торжество намечено, так что шуметь не будем про Василя. У Никодима во дворике снега полно. Пусть Василь денёк полежит там, упокой Господь его грешную душу, затем проводим по-христиански. И пойди скажи сторожевым, которые впускали тебя, чтобы про Василя не болтали языком… На-ка вот тебе, выпей стопку. С возвращеньем тебя, соколик. И помянем брата нашего Василя.

– Благодарствую, ваше благородие…

Веселье

Погода с утра выдалась такая, что превзошла все самые смелые надежды обитателей крепости. Стояла весна, но настоящего летнего тепла ещё не было, поэтому ясное небо заставляло всех с особой живостью радоваться солнцу.

Покуда люди готовились к состязаниям, размечали дистанции, устанавливали мишени, Маша стояла на крепостной стене и любовалась видом на Красное Озеро. Бесшумным шагом к ней подошёл подпоручик Тяжлов, одетый в зелёный мундир, с начищенными золотыми пуговицами, со шпагой, в зелёной треуголке.

– Если не знать, что вокруг шныряют дикие, то можно подумать, что мы находимся в раю, – сказала Марья Андреевна, заметив присутствие Тяжлова. – Вы только полюбуйтесь: какие горы, какое озеро!

– Да, сударыня, но это лишь красивое обрамление суровой жизни, своего рода театральная декорация, – ответил он и посмотрел на сверкающую гладь воды. – Мы слышим чудесную тишину за крепостной стеной и радостные голоса по эту сторону частокола. Однако в любую минуту на нас могут ринуться сотни и сотни свирепых туземцев, чтобы не просто испортить нам задуманный праздник, но и лишить нас жизни.

– Вам нравится пугать меня, сударь.

– Ничуть, Марья Андреевна. Просто я знаю положение дел. Поинтересуйтесь у кого угодно, хотя бы у коменданта; капитан – человек бывалый. Он знает цену этому обманчивому покою за частоколом. Несколько наших разведчиков сейчас патрулируют окрестности.

– Я спрашивала у следопытов. Они говорят, что теперь Чукчи на самом деле не хотят воевать, не то что раньше…

– Следопыты? Иван, что ли, с Гришкой? – Тяжлов презрительно дёрнул усами. – Они и вовсе готовы отказать диким в умении совершать атаки… Нет, сударыня, к сожалению, опасность вернулась в эти места.

Подпоручик Тяжлов нарочно сгущал краски. Ему хотелось, чтобы у Маши создалось впечатление, будто гарнизон ежедневно жил под угрозой нападения со стороны коварных Чукчей. Тяжлову нравилось выглядеть человеком героического времени, а не бездельником на военном плацу, который не представляет, чем бы занять голову и руки. Он точно знал, что взбунтовавшихся туземцев едва ли могло набраться сто человек – эпоха беспрестанных кровавых столкновений в здешних местах канула в безвозвратное прошлое. Теперь уже никому не суждено было увидеть военный отряд в тысячу саней, покидающий крепость и уходящий в снежную мглу Чукотки. Десятка два или три казаков могли, конечно, отправиться в погоню за вороватыми дикарями и застрелить их, но разве это может сравниться с экспедициями знаменитого Павлуцкого, дравшегося с Чукчами лет тридцать назад…

– А что, Вадим Семёнович, – Маша повернулась к Тяжлову и посмотрела в его нагловатое лицо, – страшные тут были баталии? Мы по дороге сюда имели небольшое столкновение с Чукчами, но наши спутники легко справились с ними. Это было очень неприятно для меня, однако я понимаю, что это не был настоящий бой.

– Война с дикими всегда страшна, дорогая Марья Андреевна. – Он хищно шевельнул усами. – Жестокость, кровь…

– Оставим эту тему. Мне после некоторых сцен, виденных по дороге сюда, не хочется вспоминать о крови… Скажите, что там с состязанием? Когда оно начнётся? – Девушка быстро отвернулась от него и посмотрела за стену.

– Вам так любопытно?

– Разве мне представится другой случай увидеть, насколько ловки пограничники в стрельбе? И вообще, после долгого пути сюда мне хочется немного развлечься. Признаюсь, я большая любительница до шумных веселий, застолий, балов, танцев. Но последнее время в моей жизни было больше печальных минут, чем возможностей повеселиться. У вас случаются тут танцы?

– Танцы? Ежели в смысле светском, то нет, разумеется, нет… Где уж… Так, быть может, иногда под пьяные песни и хлопанье… Впрочем, это всё напоминает мне пляски дикарей. Никаких мазурок. Скажу вам откровенно, Марья Андреевна, мы тут очень быстро дичаем.

– Теперь уж скоро это прекратится, раз получен приказ о выводе войск.

– Надеюсь, что капитан Никитин не станет попусту тянуть время. Жаль, бумаги пришли так поздно. Пока суть да дело, выпадет снег, так что неизвестно, когда нам отсюда уходить…

– Так что со стрельбой? Я вижу, кое-кто уже собирается.

Состязание должно было состояться на самом берегу озера, перед воротами крепости, где нередко проводились учения в стрельбе и отработка штыкового боя. Принять участие в состязании хотели многие, но среди людей, отлично владевших ружьём, насчитывалось лишь пятеро, чьи имена гремели среди аборигенов и казаков. На них начали делать ставки ещё до начала соревнований.

– Почему ты не принимаешь участия? – спросила Маша у Алексея, спустившись со стены.

– Зачем выставлять себя на посмешище?

– Разве ты плох в этом?

– Я рассуждаю трезво: здесь людям приходится пользоваться оружием чаще, чем это делаю я. Если бы разговор шёл о фехтовании, я бы потягался с любым…

Стреляли без сошек, с дистанции в сто шагов. Мишенями служили оленьи черепа с нарисованными на них концентрическими кругами и прицельным очком в центре. Первыми стреляли рядовые, желавшие показать своё искусство, но не претендовавшие на приз; они стреляли просто ради удовольствия. В крепости проживало с десяток женщин, не считая нескольких туземок. Из них только две были жёнами офицеров и считались дамами высшего сословия. Простота и грубоватость манер сочетались у них с преувеличенным мнением о своём достоинстве, хотя обе они обладали вполне привлекательной внешностью. Маша оказалась единственной девушкой, выгодно выделявшейся среди других представительниц прекрасного пола, и была единодушно признана мужским населением крепости королевой праздника. Ей было поручено вручить приз победителю.

– Что я говорила тебе, душенька? – прошептала одна из офицерских жён своей подруге. – Они уже увиваются за ней, из кожи лезут вон, чтобы понравиться. Вот уж и королевой объявили…

Вышедшие на состязание мужчины то и дело поглядывали на Марью Андреевну, каждому из них было бы приятно получить прекрасно выделанную лисью шкуру из её рук.

Как и следовало ожидать от людей, для которых стрельба была не только забавой, но и средством существования, все они стреляли хорошо. Вскоре первые выставленные в качестве мишени черепа раскололись, и их заменили новыми. Комендант назвал имена стрелков, заслуживших право участвовать во втором туре. Иван Копыто и Григорий приняли известие о переходе во второй тур как само собой разумеющееся. Похоже, они не допускали мысли, что кто-то мог обойти их в стрельбе.

Участники соревнований отступили от цели ещё на двадцать шагов. Каждый выстрел принимался громкими криками и аплодисментами, иногда раздавался и свист, по-разбойничьи резкий и пронзительный. Некоторые из зрителей подбадривали участников состязаний, некоторые подтрунивали над ними, стараясь отвлечь от стрельбы, дабы не позволить им выйти в победители. Но даже шутки, зачастую довольно грубые, носили совсем беззлобный характер. С особым интересом следили за состязанием Коряки и Юкагиры, жившие возле крепости; они не издавали громких криков, не потрясали руками, но их узкие глаза светились восторгом.

К третьему туру осталось только пять стрелков: Иван Копыто, Григорий, подпоручик Тяжлов и ещё два рядовых казака с задорными лицами. Оленьи черепа установили ещё дальше.

– В качестве удачного попадания будет считаться выстрел, который собьёт кончик рога! – объявил комендант. – Время шуток кончилось, соколы мои! Ежели будет отстрелено несколько кончиков, будем сравнивать, кто сбил рог ближе к верхушке.

Выпустив свои пули по мишеням, рядовые казаки выбыли, продолжая улыбаться, будто ничуть не переживали из-за упущенного почти из самых рук приза.

В какую-то минуту Маша не удержалась и крикнула:

– Желаю удачи!

Кому адресовались её слова, сказать было трудно, девушка знала всех троих оставшихся стрелков. Поскольку в это время лицом к ней стоял только Григорий, он принял сие пожелание на свой счёт и поклонился в ответ. Девушка смутилась и опустила глаза. Видевший это подпоручик Тяжлов нахмурился и шагнул к Ивану.

– Слышь, Копыто, – буркнул он недовольно. – Зачем Марья Андреевна именно Гришке желает удачи?

Иван пожал плечами и посмотрел на Григория. В глазах казака он прочёл глубокое удовлетворение от того, что самая красивая девушка обратила на него внимание. И ещё Иван понял, что победа для Григория теперь была самым желанным подарком.

– Ваш черёд, господин подпоручик.

– Благодарю. – Офицер вышел на линию.

Некоторое время он делал вид, будто проверяет оружие, готовясь сделать выстрел, затем долго принимал классическую стойку. Напряжение нарастало. Тяжлов чувствовал это. Он давно готов был стрелять, но выжидал, когда Маша устремит на него свои глаза, она перешёптывалась о чём-то с одной из офицерских жён.

Григорий отступил на несколько шагов, не желая мешать подпоручику.

Наконец Тяжлов принял изящную позу, поднёс приклад к плечу, опустил ружьё и снова поднял его. Все затаили дыхание. Он плавно потянул спусковой крючок.

– Мимо! – крикнул кто-то. – Мимо! Господин подпоручик промахнулся!

Тяжлов грубо выругался себе под нос, не на шутку разозлившись на себя. Он понял, что переступил через дозволенную грань, покрасовался излишне и потерял на этом необходимую ему концентрацию. Не единожды уже именно желание показать себя в наиболее выгодном свете подводило его, но всякий раз он забывал об этом.

– Чтоб вам… – прошипел он.

Иван посмотрел на Григория.

– Пожалуй, я уступлю тебе очередь, – проговорил Иван.

– Зачем? – удивился казак, напряжённо глядя на далёкие черепа.

Иван медленно обвёл взором зрителей и очень тихо сказал:

– Если ты попадёшь в рог, я не стану стрелять. Как бы низко ты ни отстрелил его.

Григорий быстро посмотрел на товарища.

– Не станешь? Почему?

– Мне почему-то кажется, что тебе очень нужно победить сегодня.

– А если я промахнусь?

– Тогда я сделаю выстрел. Зачем упускать из рук водку и лису? Водку можно выгодно обменять на пули и порох. – Иван хитро сощурился.

Григорий усмехнулся:

– Что ж…

Иван отступил на пару шагов, чтобы не мешать другу, и опустил глаза. Через несколько секунд он услышал выстрел и дружные крики приветствия.

Теперь, когда рог был отстрелен, Григорий повернулся к Ивану. Тот посмотрел на олений череп. Рог был отбит посередине. Иван улыбнулся, зная, что сам он сделал бы более удачный выстрел.

– Я отказываюсь стрелять! – крикнул он неожиданно для всех и обеими руками поднял ружьё над головой. – Я не буду стрелять! Объявляйте победителя!

Толпа загудела, выражая удивление и восторг. Все приветствовали Григория, и никто не знал, каких сил стоило Ивану отказаться от выстрела, наступив на горло собственной гордыне.

Григорий шагнул к нему.

– Ваня, спасибо. Но скажи мне почему?

Иван пожал плечами.

– Я целился туда, куда мог попасть, – сказал ему казак, стараясь перекрыть гул голосов. – Но ты бы выстрелил точнее. Если бы ты стрелял передо мной, у меня не осталось бы шансов… Почему ты сделал это?

– А почему ты согласился на это, Гриша? Впрочем, что мне за дело… Я просто подумал, что мне это вовсе не нужно: победа, приз…

– Ты уступил, – казак стиснул Ивану руку, – ты уступил мне.

Лицо Ивана сохраняло спокойствие, почти равнодушие.

– Ты, поди, заметил, что я… что мне… – Григорий понизил голос.

– Помилуй, Гриша, что ж я такого заметил?

– Что на Марью Андреевну я смотрю… Стыдно мне говорить о том… Она ведь вон какая… Я давно привык тут чукотских девок брюхатить, но они ж – иное дело. А как увидел Марью Андреевну… Понимаю, что не пара я ей, но в сердце, вишь ты, впервые за столько лет песня зазвучала… Поверишь ли, Ваня?

– Поверю, – задумчиво ответил Копыто. – Иди ж за призом. Марья Андреевна ждёт, и старик тоже вон рукой тебя манит.

– Спасибо…

Война

Рано утром на следующий день появились Чукчи. Казаки едва успели возвратиться с устроенного позади крепости кладбища, где похоронили убитого дикарями Василя, как над крепостными стенами разнеслось предупреждение.

– Ого-го! – звучно кричали дозорные на вышках. – Дикие пожаловали! Тревога!

В сером воздухе Чукчи темнели бесформенной массой на берегу озера, медленно продвигаясь в направлении крепости.

– В ружьё! – скомандовал кто-то, и заспанное пространство Раскольной очень скоро оживилось, задвигалось.

– Откуда идут?

– Много ль их?

– По воде али по берегу надвигаются?

– Давно у меня руки на них чешутся!

Поднятый шум заставил обитателей стоявших за крепостной стеной избушек и чумов быстро проскользнуть в приоткрывшиеся специально для них ворота. Решительным шагом прошёл на стену капитан Никитин, застёгивая мундир и насаживая треуголку на непричёсанную голову. Появился и отец Никодим в длинном чёрном платье. Его худощавое лицо, облепленное неопрятной рыжеватой бородой, являло собой воплощение безудержной ненависти. Чукчи остановились на достаточном расстоянии, чтобы не быть досягаемыми пулями и ядрами.

– Неужто канальи решились? – не поверил капитан Никитин и потряс над головой кулаком. – Вот я вас!

– Вряд ли, господин капитан, – ответил Тяжлов, подошедший к нему. – Силы слишком не равны. А коли полезут, пальнём из пушек. Пара залпов, полагаю, поставит точку, господин капитан. Их же по пальцам пересчитать можно, поглядите, даже отсюда видать…

– Оно, голубчик, конечно, но вот ведь… Жаль, жаль… Два года жили мы спокойно, не знали беды. Я уж совсем уверился в том, что подполковник Пленисер твёрдо договорился с дикими, когда встречался тут с ними. Помните, Вадим Семёнович, сколько их тут собралось, диких-то? Штук сто байдар приплыло, по двадцать человек в каждой! А сколько на оленях пришло! Да, зрелище было не из рядовых.

– Ничего, господин капитан, зададим сейчас перцу этим тварям, тоже зрелище будет! – воскликнул Тяжлов.

– Признаюсь, очень мне не хочется бой принимать. Отвык я, старый стал, запалу внутреннего не осталось. Вот раньше, помню… Впрочем… Распорядитесь подготовить орудия, кхе-кхе… И вот ещё что… пришлите ко мне поручика Сафонова. Он небось после вчерашнего праздника храпит почём зря, а тут война. Пусть воочию убедится, чтобы в штабе потом доклад держать мог.

На стенах собралось к тому времени изрядно людей. Все гомонили, но волнения особенного не чувствовалось.

– Не-е, не пойдут… Кишка тонка у косоглазых…

– А вот как Седая их Баба, понимаешь, накрутит, так и попрут…

– Не-е, кишка тонка… Мы их передавим, как тараканов…

Вскоре на стену взобрались и женщины, которые не меньше казаков интересовались возможным развитием событий. Среди них Тяжлов сразу разглядел Машу. Она была взволнована, почти испугана. Подпоручик шагнул было к ней, но тут послышался лёгкий хлопок со стороны Чукчей.

– Смотри-ка, сукины дети! Палят по нам! Берданку прихватили.

– Небось твою, древнюю, которую ты им справил за пяток волчьих шкур! Пуля ударилась о брёвна.

– Вот ведь, черти, умеют, обучились кой-чему… А ну, ответим…

– Не приказывали…

Дикари медленно приближались, постепенно рассеиваясь по всему берегу. Они двигались, низко пригнувшись к земле, перебегая с места на место и застывая там, делаясь похожими на вывернутые из земли пни. Снова донёсся выстрел с их стороны, вспыхнуло дымное облачко пороха, и пуля глухо стукнулась в стену.

– Отставить смех! – пронёсся над людьми внезапно окрепший и удививший всех голос капитана Никитина. – Уведите отсюда женщин, не бабье дело! А ну, ребята, взяли на изготовку!

Но никто из женщин не покинул стену, всем было слишком интересно смотреть. Наступавшие Чукчи становились различимее, многие несли длинные копья с большими наконечниками-ножами, ещё большее число было вооружено луками и стрелами. У многих через плечо висели ремни, с помощью которых дикари метали камни.

– Пли!

Рассыпчато затарахтели вдоль частокола выстрелы, приправленные крепкими бранными словами, из которых самым безобидным выражением было «язвина тебе в рот, погань вонючая».

Сильно запахло порохом, над стеной густо потянулся сизый дым.

Ближайшие фигуры наступавших уткнулись в землю и застыли. Другие поднялись во весь рост и побежали к крепости. Казаки принялись быстро заколачивать новые пули в стволы.

– Орудие! Пли!

Пушечный выстрел осыпал картечью самую гущу бежавшей толпы. Чукчи отхлынули в разные стороны, попятились. С десяток тел осталось биться в агонии.

– Ну вот, – кивнул капитан, – дело нехитрое.

Дикари отступили к лесу, прячась за стволами лиственниц и берёз. Почти одновременно с грохнувшей пушкой и поднявшимся вверх столбом дыма испортилась погода. Испортилась как-то сразу, как по отмашке. Заморосил мелкий северный дождь.

– Всё, кончилось, – проговорил стоявший рядом с Машей Павел Касьянович. – Пойдёмте в дом, Марья Андреевна. Не столько от стрел надобно вам укрыться, сколько от дождя.

– Вы заметили, сколько там убитых? – тихим голосом спросила девушка, её руки дрожали.

– Да, голубушка, заметил. Могло быть и больше, если бы из пушек пальнули ещё пару раз.

– Не пальнут?

– Полагаю, что нет. Наш доблестный комендант – человек военный, но мягкосердечный. Без нужды не накричит и лишней пули не пустит. Не видит в этом, так сказать, удовольствия. Туго ему здесь приходится. Тут лучше служить тому, у кого сердце из льда, как у господина, например, Тяжлова. Этому дай только покомандовать…

– Маша! – послышался сзади голос Алексея. – Как ты?

– А что мне будет? – с грустью откликнулась она и обняла брата. – В животе и смерти Бог волен… Вот иду чай пить, Пал Касьяныч приглашает. А тебя господин капитан дожидается.

– Где?

– Вон там. – Она указала рукой на потерявшуюся среди рослых казаков фигуру коменданта.

Алексей в одно мгновение взлетел по лестнице на стену и протолкнулся сквозь толпу тулупов.

– Ну что тут? – чуть ли не выкрикнул он, подбегая к Никитину и возбуждённо глядя на старика.

– Откатились, батенька ты мой, – бодро отозвался Анисим Гаврилович, глядя на лес. Затем посмотрел на Алексея и спросил: – Угомонились они там или как? – Спросил так, будто Алексей Сафонов находился возле него с самого начала атаки и будто не Алексей хотел узнать у него, каково положение. – Вот, полюбуйтесь, сударь мой, какие дела творятся на земле! И скажите мне после этого: как нам быть? Как быть простым людям? Как быть тем, на кого надавливают и принуждают отвечать ударом на удар? Как быть? Как соблюдать заповеди Христовы? Вот я уже старик почти, не по годам, конечно, а по состоянию моему. И я не знаю ответа…

– Ужели всё кончено? – воскликнул Алексей растерянно.

– Как знать. – Комендант пожал плечами.

– Вот ведь… Как же так! – Алексей стукнул кулаком по бревну.

– Вас что-то заботит, господин поручик? – полюбопытствовал Тяжлов, улыбаясь состоянию Алексея Сафонова.

– Вот я опять не у дел. – Алексей с недоумением посмотрел на Тяжлова. – Покуда понимался на стену, война и закончилась… Капитан не расслышал его слов, а Тяжлов усмехнулся.

– А где Иван-то? – спросил Никитин.

– Копыто? – уточнил Тяжлов.

– Да, Копыто. Распорядитесь, Вадим Семёнович, чтобы его кликнули ко мне.

По стене прокатилось имя следопыта.

– Идёт, господин капитан.

– Надо бы переговорить с ними, голубчик, – сказал Анисим Гаврилович следопыту, когда тот остановился перед ним. Капитан кивнул через частокол в дождливое пространство. – Вразуми их, дружок, что мы не желаем воевать и что мы вовсе уходим отсюдова. Они, пожалуй, и без того уже не сунутся, но надобно, чтобы и успокоились к тому ж, чтоб ночью не прокрадывались к нам.

Иван стоял перед комендантом и смотрел через его голову. По его лицу текла вода, намокшие длинные волосы прилипли ко лбу и к щекам.

– Ты объясни этим бестиям неугомонным, что нам теперь до них нет дела.

– Я попробую.

– Копыто, – окликнул его кто-то из казаков, – ты только далеко не отходи, чтобы мы в случае чего из ружьишка могли достать какого-нибудь особливо норовистого сорвиголову.

Следопыт кивнул и неторопливо зашагал прочь. Алексей удивлённо проводил его взглядом. Спокойствие Ивана поразило его.

– Он что, прямо к ним пойдёт? Прямо к дикарям?

– А то как же-с? – пожал зелёными плечами капитан и выглянул за частокол. Алексей увидел его мокрую седую косу. Анисим Гаврилович, похоже, никогда не расплетал её. Она вяло лежала на потемневшем под дождём мундире.

– Но ведь это… Они легко убьют его…

– На то он и Копыто, чтоб ходить там, где остальные люди не умеют. Алексей быстрым шагом пошёл к лестнице и спустился вниз.

– Иван! Копыто! – позвал он.

Следопыт обернулся, услышав своё имя. Он стоял возле треноги, над которой болтался котелок с кипящей водой.

– К вашим услугам, сударь, – сказал он и зачерпнул кружкой из котелка воды. – Не глотнёте ли чуток чаю? Я страсть как пить хочу.

– Вы сейчас чай пить собрались? – не поверил Алексей.

– А что такое? Разве нельзя?

– Но ведь…

Алексей смутился. Иван был примерно одних с ним лет, может, на год-два старше, но он разительно отличался от Сафонова. Он был пронизан уверенностью и спокойствием. Глядя на него, Алексей мог бы поклясться, что следопыта не беспокоил предстоящий выход за ворота к рассвирепевшим дикарям.

– Вам… – Алексей хотел спросить, не боязно ли Ивану, но не посмел и спросил другое. – Помощь не потребуется?

Следопыт с удовольствием отхлебнул чаю и отрицательно повертел головой. Мокрые волосы его болтнулись и криво налепились на лоб.

Из-под навеса, пристроенного возле стены, вышел Григорий. Он криво нахлобучил мохнатую шапку и остановился возле костерка.

– Чего старик-то звал? – заговорил казак, не обращая внимания на Алексея.

– Надо сходить туда, – Копыто кивнул на ворота, – Гаврилыч хочет поговорить с ними.

– Когда?

– Сей момент, дай лишь чай допить.

– Я с тобой. Что возьмём?

– Только ножи, – ответил Копыто и поправил ремень, перетягивавший его кухлянку в поясе. Он крикнул что-то на непонятном языке стоявшим поодаль Корякам, и один из них подбежал к нему, держа в руке два ножа. У следопыта были свои ножи в чехлах, но эти два он сунул за спину под ремень. Проверив пару раз, насколько легко до них дотянуться, Копыто кивнул Григорию, и они уверенно двинулись к воротам.

Алексей стоял совершенно растерянный, провожая взглядом следопытов и чувствуя себя существом второго сорта.

– Алёша! – послышался голос сестры.

Поручик обернулся на зов. Маша стояла в дверях ближайшей избы. Она помахала ему рукой, призывая к себе.

– Зачем ты мокнешь под дождём? Что там происходит теперь? Почему ты бледный? – Она засыпала его вопросами.

– Видишь ли, Машенька… – Он наморщил лоб и задумался.

– Зайди в дом, сделай милость.

– Видишь ли, душа моя, я совершенно себя не узнаю. Я будто только что родился. Я ни на что не способен. Здесь все чем-то заняты, все успевают сделать нужное дело. Я же… Я же никому даже не нужен… Вот и сейчас…

– Что сейчас? – Она втянула его за рукав в дверь.

– Сейчас Иван отправился с Григорием к дикарям. Я было предложил мою помощь, но они меня словно и не услышали…

– Куда отправились?

– К Чукчам… Чтобы переговорить с ними…

Маша секунду смотрела на брата, затем вдруг оттолкнула его и побежала к крепостной стене.

– Машенька!

Девушка поднялась на стену. Стоявшие там люди негромко переговаривались. Маша вытянула шею и устремила взор на пространство, усеянное неподвижными телами убитых. Увидев Ивана и Григория, спокойно шагавших в сторону леса, она затаила дыхание. Иван время от времени поднимал над головой руку. Удалившись шагов на сто от стены, оба следопыта остановились. Минут через пять из леса вышли несколько человек и неуверенными шагами двинулись к ожидавшим их следопытам.

– А если они пустят стрелу? – Маша дёрнула за рукав стоявшего возле неё рыжеватого бородача, не сдержав своего волнения.

– Они могут, – сипло ответил мужик, – они всё могут. Одно слово – дикие.

– И что же тогда?

– Это уж как стрела полетит.

– А вы? Что тогда вы сделаете? – продолжала выпытывать девушка.

– Мы тогда, барышня, пальнём из ружьишек по этим сукиным детям, – медленно объяснил казак.

Тем временем Чукчи дошли до Ивана и Григория. Их было пятеро, за спинами у них висели колчаны. Они остановились шагах в трёх от следопытов и начали говорить. Двое из тех дикарей были одеты во что-то очень странное, ровное и длинное.

– Что за наряды на них? – спросила Маша.

– Это они в панцири укрылись, – засмеялся стоявший возле Маши казак.

– Панцири? – Вглядевшись, Маша поняла, что панцири представляли собой гибкие щиты от груди до колен, обёрнутые вокруг туловища. – Как же эти панцири сделаны?

– Они из толстых пластин, барышня, из вертикальных кожаных пластин. Пуля-то пробьёт эту броню, а вот стрела или нож застрянут… Но они, я гляжу, вроде спокойно толкуют. – Казак повернулся к своим товарищам. – Слышь, братцы, уболтает их Копыто, что ли?

– Уболтает, – уверенно ответили ему.

Минут через пятнадцать Григорий оставил Ивана одного и подошёл к крепостной стене.

– Они хотят увидеть господина поручика! – крикнул он. – Позовите сюда Алексея Андреича! Пусть выйдет к нам!

Услышав имя брата, Маша не на шутку перепугалась и побежала искать Алексея.

– Зачем тебе выходить туда? – остановилась она, заглядывая ему в лицо.

Он пожал плечами в ответ, и она прочла в его глазах сильное волнение.

– Ты не беспокойся, Маша, не беспокойся. – Он поцеловал её в лоб, его губы казались ледяными. – Ты же видишь, что никто уже не стреляет. Беспокоиться не о чем.

– Но зачем они зовут тебя? Разве ты имеешь какое-то влияние?

Он опять пожал плечами и тяжело вздохнул:

– Не знаю, у них тут свои правила, я не знаток… Ну, нечего тянуть, надобно идти. Он поправил шпагу и направился к воротам. Маша быстро перекрестила его в спину.

– Ваше благородие, – на пути у Алексея возник рослый казак, – пистолет вы уж оставьте здесь, не то они насторожатся. А я покараулю его, не извольте волноваться…

Алексей кивнул и протянул казаку пистолет. Выйдя за ворота, он остановился на пару секунд и подумал: «А ведь ты здорово трусишь, братец». Он стиснул кулаки и быстрыми шагами пошёл, даже почти побежал к Григорию.

– Что там? – спросил он, едва дойдя до казака.

– Всё нормально, ваше благородие. – Казак успокоительно кивнул. – Просто они хотят убедиться, что в фортецию приехал новый офицер и что мы не обманываем их, говоря о выводе войск.

– Всего-то?

И всё же Алексей не успокоился. Жуткие кожаные панцири, испещрённые следами ножей и копий, вызвали у него новый прилив холода к рукам и ногам. Тело налилось тяжестью. Он покосился на крепость, и она показалась ему в ту минуту невероятно надёжной, но такой недосягаемой. Над частоколом виднелись головы людей, торчали ружейные стволы, похожие издали на соломинки.

Иван попросил рассказать о постановлении сената, и Алексей подчинился, хотя чувствовал себя смущённым. Всё было нелепо: офицер выполнял указания какого-то следопыта, а не управлял ситуацией. Иван перевёл дикарям слова Алексея, и Чукчи удовлетворённо забормотали что-то.

– Вот и всё, мы можем возвращаться, – объявил Иван. – Теперь они направят в фортецию своих главарей.

– Всё? – удивился молодой офицер.

– Пойдёмте.

Самым тяжёлым испытанием для Алексея было повернуться к дикарям спиной, зная, что у них есть луки и стрелы. «Возьми себя в руки, будь мужчиной», – сказал он себе. Сделал первые шаги по направлению к крепости и обернулся: Чукчи спокойно шли в противоположную сторону. Увидев это, Алексей вдруг сразу повеселел, молчаливость улетучилась, захотелось общаться, и даже Иван Копыто, прежде не вызывавший в Алексее добрых чувств, сделался по-особенному милым. «Как выгодно быть трусом. Нужна самая малость, чтобы исправить настроение с подавленного на весёлое… Значит, я всё-таки трус?» – размышлял Алексей, широко улыбаясь и испытывая почему-то огромное облегчение от того, что признался себе в этом. Теперь для него отпадала всякая необходимость оправдываться перед самим собой в определённых ситуациях, теперь ничто не связывало его.

Совсем недавно поручик Сафонов раздумывал над тем, куда приложить всю силу своей молодости: посвятить ли себя целиком военной службе или отдаться служению женской красоте. Впрочем, в любовь он почти не верил, хотя увлекался быстро. Оставалась военная карьера, но она требовала усердия и того душевного порыва, который один лишь способен удовлетворить тщеславие молодости. Правда, Алексею приходилось слышать о людях, которые были напрочь лишены такого порыва и, надев на себя первый попавшийся хомут, честно работали до конца жизни. Но Алексей Сафонов не мог разрешить себе этого. Он был молод и слишком ценил свою молодость, чтобы дать ей исчезнуть в скуке и монотонности быта.

И вот он признал в себе труса. Стало быть, отныне не надо было думать о проявлении геройства, и это позволило сердцу поручика Сафонова биться ровно, без волнения. А коли так, то что же теперь делать? Куда девать тот пыл, который ещё несколько минут назад толкал молодого человека на активные действия, толкал его чуть ли не в пропасть прыгнуть? Во что теперь превратится вся эта неуёмная энергия?

Переговоры

В тот день никто из Чукчей не пришёл в Раскольную, они занимались своими убитыми. Зато наутро, едва забрезжил рассвет, перед крепостью стояли дикари, человек десять, требуя впустить их.

– Кто пришёл? – спросил капитан Никитин.

– Эгылгын, Наталкот, Кама-Тагын, – перечислял Иван, – Седая Женщина…

– Седая Женщина собственной персоной?

– Он же у них запевала, – кивнул следопыт.

Комендант велел открыть ворота, и дикари вошли в крепость. Со всех сторон к ним стягивались казаки, громко и оживлённо обсуждая туземных послов. Чукчи были одеты совершенно обычно, ничем себя не украсив по случаю торжественной встречи, если не считать одной ярко расшитой бусами шапочки, которая пятном выделялась в бурой массе туземцев. Почти все они были вооружены длинными копьями.

Капитан Никитин распорядился, чтобы перед домом, где находилась гауптвахта, на земле расстелили побольше шкур, и предложил дикарям сесть. Казаки плотно окружили пришедших, оставив место для офицеров. Поблизости от расстеленных шкур было поставлено несколько стульев для женщин, желавших посмотреть на переговоры.

Когда командир гарнизона объявил, что все в сборе и что можно начинать, Чукча в расшитой шапочке затянул какую-то песню. Все вокруг смолкли, словно им очень нравилась эта песня или же будто они страшились навлечь на себя гнев исполнителя, если бы помешали ему петь. Собственно, песней трудно было назвать это завывание, превращавшееся иногда в произнесение неразборчивых слов.

– Это и есть Седая Женщина, – шепнул Маше стоявший позади неё Григорий. – Поглядите на его шапку, это не простая шапка – шаманская. Он её надел, чтобы защитить себя от злых духов, которыми населена Раскольная.

К макушке шаманской шапочки была пришита косичка из чёрных волос. С левой стороны шапки свисали две длинные кисти, сплетённые из тонких кожаных шнурков и опускавшиеся почти до колен Седой Женщины. К одной из этих кистей были привязаны три нитки длиной примерно в палец, на которые были нанизаны красные бусины.

Когда шаман закончил песню, все оживились. Выступление Чукчи произвело на Машу гнетущее впечатление. Да и сам старик был неприятен и напоминал скорее покойника, чем живого человека. Его лицо, изрезанное бесчисленными морщинами, оставалось почти неподвижным, словно было сделано из воска, но глубоко посаженные чёрные глаза были живыми. Возле Седой Женщины стоял чукотский юноша в женском платье и с заплетёнными косицами. Над верхней губой юноши виднелся тёмный пушок, глаза горели каким-то таинственным мутным светом. Его лицо резко выделялось среди мужских лиц и напоминало странную маску, наделённую трагическими чертами. Маше почему-то подумалось, что этот юноша в женском наряде и шаман были как-то незримо связаны друг с другом и составляли единое целое.

– Это кто? – осторожно спросила она у Григория.

– О ком вы спрашиваете, сударыня?

– О том юноше в женском платье.

– А… Это мягкий мужчина…

– Кто? Простите, я не поняла, что вы сказали. – Маша с вниманием посмотрела на Григория.

– Мягкий мужчина, – повторил казак.

– Что значит «мягкий»?

– Марья Андреевна, – Григорий смущённо втянул голову в плечи, – это у них такие люди есть, которые ведут себя… как бы это…

– Как-нибудь особенно? – подсказала Маша. – Они не соответствуют мужскому образу?

– Вот именно. Не соответствуют, совсем не соответствуют. – Григорий обрадовался подсказке.

– И поэтому мужчины одеваются в женское платье? – уточнила девушка.

– Не только одеваются, – опустил глаза Григорий.

– В каком смысле?

– Ну, они вообще ведут себя, как женщины.

– Выполняют женскую работу? – спросила Маша, чувствуя, что Григорий не договаривал чего-то.

– И работу тоже, Марья Андреевна… Они у них навроде жён… Таким людям духи что-то нашёптывают и заставляют их вести такую жизнь.

– Какую жизнь? Я не понимаю. Что значит «навроде жён»?

– То и значит, Марья Андреевна. Именно это и значит. Потому они и называются мягкими мужчинами, не воины это уже и не мужчины. Они выбрали себе особую дорогу… Простите, но нам с вами этого не понять… Иногда они идут на это, чтобы избавиться от какой-нибудь страшной болезни по указанию шамана… Всякое тут может быть причиной… Вы, Марья Андреевна, у Ванюши спросите, он лучше объяснит… Ваня! Подойди к нам, сделай милость, дружок… Вот Марья Андреевна любопытствует, откуда и почему берутся мягкие мужчины.

– Мягкие-то? – Копыто поставил ружьё прикладом на землю и поскрёб пальцами заросший подбородок. – Ежели в двух словах, то они исполняют требования духа. – Следопыт взглянул на Машу и понял, что она не удовлетворилась таким объяснением. Он продолжил, говоря тихо, чтобы не быть помехой тем, кто вёл переговоры: – Дух является к человеку и требует от него начать другую жизнь. Иногда дух приходит к больному человеку, иногда – к здоровому… Тут нельзя дать точного определения, у кого как случается такое обращение… Ежели человек отказывается последовать требованию духа, то он начинает болеть.

– Как это?

– Болезнь… Бывает, что беспамятство на много дней, бывает, что сумасшествие… Должно быть, что-то приходит к ним в это время, но никто вразумительно ничего не объясняет. Я знал одного берегового Чукчу, который вдруг лет в тринадцать потерял чувствительность ног, а затем и вообще перестал двигаться; лежал, словно мёртвый тюлень. А до того он был очень сильным мальчиком, очень ловким и удачливым рыбаком. И тогда один шаман велел ему стать женщиной, он даже спал с ним.

– Спал? – Маша ужаснулась. – С этим мальчиком? Но ведь это…

– Да… После нескольких проведённых с шаманом ночей мальчуган встал на ноги и начал заниматься женской работой. – Иван задумался и через некоторое время продолжил свою речь: – Мягкий мужчина может пройти несколько ступеней, превращаясь из мужчины в женщину. Поначалу он лишь подражает женщинам в манере причёсывать и заплетать волосы. Однако не каждый, кто заплетает волосы по-женски, есть мягкий мужчина. Нет, не всякий. Шаманы иногда заставляют обычных мужчин заплетать волосы по-женски, чтобы избавиться от какой-то болезни.

– Зачем? – спросила Маша; ей было очень интересно, но всё казалось чересчур странным и непонятным.

– Думаю, что из-за гордыни, – ответил Иван, поколебавшись немного.

– Из-за гордыни?

– Гордыня часто бывает причиной наших болезней.

– Как так? Почему вы так думаете?

– Она суть почва для произрастания недугов. Чтобы вышибить из-под болезней почву, гордыню надобно переломить, отбросить её. Для этого мужчина, почитающий свои мужские качества особенными, должен поменять их на женские. Полагаю, что это может не всякий… Поди-ка, нарядись в женское платье, когда ты слывёшь за лучшего воина в своём племени! Но ведь надевают женскую одежду некоторые мужики, надевают, Марья Андреевна. И это есть вторая ступень посвящения мягкого мужчины. На третьей стадии превращения мужчина отказывается от всего оружия и вообще от предметов, коими мужчина должен пользоваться в жизни – аркан, гарпун, копьё… Он берётся за иголку и скребок для шкур. Даже в разговоре он принимает особое, женское произношение. Я видел много таких людей. Все они потеряли свою воинскую неустрашимость, силу, отвагу. Они любят маленьких детей. Играют с ними, как настоящие женщины. Короче, они становятся женщиной, сохраняя мужскую наружность. Эти мягкие берут себе мужей, при этом совершается обычный свадебный обряд.

– И как к ним относятся окружающие?

– Нормально, как к женщинам. Должен сказать, что такие семьи, как оно ни удивляет, очень прочны.

– А вы? Что вы думаете про них? – не унималась Маша.

– Ровно ничего, – пожал плечами Иван и повернулся к Григорию: – Ты что про них думаешь, брат?

– Теперь уж ничего, а раньше удивлялся, – сказал Григорий с ухмылкой. – Особливо однажды был удивлён, когда… Впрочем, не нужно об этом… Об этом нельзя, гадко оно…

– Если двое мужчин живут как муж и жена, – медленно проговорила Маша, пытаясь уловить суть дикого явления, – то разве это нормально? Откуда это идёт?

– Нам, то есть обычным людям, этого не понять, – уверенно сказал Григорий.

– Мягкий человек, – заговорил Иван снова, – нередко имеет в семье больше веса, чем его муж, так как в мягком человеке присутствует сильный дух. Однажды такой человек – его звали Мелкий Зуб – был осмеян по какой-то причине соседями. Он обиделся и ушёл из стойбища. Он ничего не взял с собой, кроме деревянного огнива и рогового лука, с помощью которого разводят огонь. По пути ему встретились два Коряка, они долго насмехались над ним, так как считали, что он вполне безобиден. Но он вдруг взял в руки роговой лук и положил на тетиву палочку, с помощью которой разводится огонь.[2] Этот лук, как вы видели, Марья Андреевна, очень мал, чтобы пользоваться им в качестве оружия, а тупая палочка никак не может служить стрелой. Но Мелкий Зуб сумел пустить её с такой силой в горло одного из тех Коряков, что она убила его. Это мне рассказал второй из тех Коряков. С тех пор он считает, что мягкие мужчины Чукчей обладают огромной скрытой силой… Взгляните на Седую Женщину и его мягкого человека. Седая Женщина гораздо ниже и более щуплый, чем его спутник. Этот мягкий человек раньше был очень силён, он мог бы свернуть шею любому, самому крупному быку, но вот теперь он ничего не может. Он стеснителен, как маленькая девочка, и прячет лицо, прикрываясь рукавом. Я не раз видел, как он возился с маленькими детьми и ласкал их, явно завидуя радостям материнства… Но теперь, Марья Андреевна, вы должны отпустить меня, так как я вижу, что комендант зовёт меня к себе…

Маша кивнула и вновь обратила взор к юноше, которого Григорий и Копыто называли мягким человеком. Услышав столь удивительные речи, она смотрела на него уже совсем по-другому. Да, он был выразителен и трагичен, но при этом был и ужасен. Подумать только, что он имел постоянную физическую связь с отвратительным шаманом! Какая мерзость! Даже не всякая женщина решилась бы сойтись с тем лысым стариком, прикрытым шаманской шапочкой, какими бы колдовскими качествами он ни обладал… А уж мужчина… Нет, нет и ещё тысячу раз нет! Маша отказывалась верить в возможность таких связей… Однако не верить Ивану и Григорию она не могла.

– Скажите мне, – она смущённо подёргала Григория за рукав, – неужели это всё правда?

– Марья Андреевна, поверьте, что я намеренно подозвал Ивана, когда речь зашла об этом. Он не испытывает смущения, говоря о таких вещах, для него нет ничего странного и противоестественного в жизни. Он вырос среди таких причуд. А вот я…

– Что же вы? – Маша заглянула ему в глаза.

– Я тут давно, сударыня, это верно, однако, как я уже рассказывал, воспитывался я далеко от этих мест, поэтому имею привычку к другим нравам. Я не всё умею высказать прямо…

– То есть вас эта тема смущает? Я верно поняла? Смущает, как и меня? – В её голосе послышалось облегчение.

– Вы угадали, сударыня.

– Тогда скажите мне сейчас же, откуда вы родом, непременно скажите.

Григорий потёр ладонью шею, словно ему было душно, и отвёл глаза.

– В чём же дело, сударь?

– Я не люблю об этом… Но ежели вы настаиваете…

– Настаиваю, – Маша произнесла это слово строго, но улыбнулась, – хватит делать тайны. Да и не открою я никому.

– Я из Санкт-Петербурга, сударыня. Я там вырос, но решил покинуть свет… Вот как оно… Про то здесь никто ни сном ни духом… Я ехал два года, сам не ведая куда, и добрался наконец до края земли… Чего не умел, тому научился, но таким, как Копыто, так и не стал. Память, вишь ты, мешает, мысли идут по-другому…

– Память?

– Да, Марья Андреевна, память о прошлом.

– А Иван для вас пример? Неужели? И даже то, что он гораздо моложе…

– Моложе – это ерунда. Он тут свой, вот в чём суть. По крови свой, по духу, по всему. Его ничто не удивляет. А я до сих пор иногда слышу, как сердце ёкает от неожиданности, когда что-то примечу необычное… Для меня здесь много необычного. Да кто я тут? Шесть лет мну снег ногами, а мне уж тридцать три отмерило… Нет, я тут только гость, давний гость, но всё же гость.

– Стало быть, вы не казак, а просто одеты так?

– Казак или нет… Как говорится, попал в стаю – лай не лай, а хвостом виляй.

– Странно, – Маша задумалась, – очень странно… Вот вы из Петербурга, а я там никогда не была… Вы из Петербурга, вы ходили по столичным улицам, посещали балы, но бросили всё. А я только мечтала о том, как поглядеть столицу. И вот мы встретились с вами здесь. На краю света… Но в Петербурге, должно, разминулись бы, как вы полагаете? Непременно разминулись бы…

– Может, и так, сударыня. Может, просто не обратили бы внимания друг на друга. – Он посмотрел куда-то вдаль и будто бы увидел в ту секунду шикарные экипажи на Невском. – Да-с, та жизнь, слава Богу, далече. Ничего из того не осталось…

– А много ли было? Григорий внезапно посуровел и сделался почти старым.

– Всё было у меня, сударыня. Только не нужно про это… Я уж почти забыл… Здесь мне легко, легче, чем было там… Да и зачем вы у меня спрашиваете? Разве не приехали вы сами сюда, на край, как вы изволили сказать, света? Разве такая поездка для молодой совсем женщины не есть бегство от чего-то? Вас ведь тоже не устраивает то, чем полна тамошняя жизнь…

– Да, вы правы… Но я не хочу об этом… Я не чувствую, что я имею право… Здесь, конечно, всё иначе, но… Долго ли они будут переговорами заниматься? Пожалуй, я пойду пить чай. Не хочу больше смотреть на это…

Маша поднялась со стула и пошла сквозь толпу казаков.

В это время прозвучал чей-то голос, очень громко и возмущённо:

– Это как же понимать, ваше благородие? Как же так, господин комендант? Мы, стало, обязуемся уйти отсюда и уничтожить фортецию?

Капитан Никитин обернулся к говорившему и кивнул, удивлённо выпучив глаза:

– Именно так, сокол мой.

– Но я и кой-кто ещё не желаем уходить отсюда! – Казак выпятил грудь и слегка выставил вперёд одно плечо. – Мы люди вольные, не регулярные, почему ж мы подчиняться должны такому указу? Куда ж мы подеваемся, ежели вы у нас кров отберёте? Мы тут дома поставили не для того, чтобы бросать их по чьей-то указке, ваше благородие. Пусть кто на регулярной службе, тот и подчиняется…

– Мы, дружок, позже об этом посудачим. Теперь у нас в первую очередь разговор с депутацией чукотской. А мы, русские люди, уж как-нибудь договоримся меж собой. – Командир гарнизона успокоительно помахал рукой и повернулся было к Чукчам.

Позади него зашумели другие бородачи:

– Как же это мы всё сжигать будем? А мы и дома наши? Нет, Анисим Гаврилыч, так дело не пойдёт! Ты нам был заместо отца родного, так неужто теперь ради этих диких ты нас без крыши оставишь?

– Ребята, прекратите шум! – крикнул комендант, и глаза его сделались решительными, как во время боевых действий.

Тем временем Маша подошла к своему дому. Григорий проводил её до двери, но она вошла внутрь, не посмотрев на него и не произнеся больше ни слова.

Неожиданно возле Григория возник Тяжлов.

– О чём это ты и Ванька шептались с Марьей Андреевной? – нагло оскалился Тяжлов.

– А ты кто таков, Вадим Семёныч, чтобы я перед тобой ответ держал? Я тебе не холоп какой-нибудь, чтоб ты с меня требовал. Коли любопытствуешь, так у Марьи Андреевны и спроси.

– Ты не очень-то ерепенься, Гриша, – Тяжлов спрятал улыбку и хищно сощурил глаза, – может, ты и не холоп, но я неуважения к моей персоне не потерплю. Ежели что, так я тебя в бараний рог скручу.

– А ты, сударь, моего уважения не заслужил. – Григорий отвернулся и пошёл прочь.

– Стой, подлец! Как ты смеешь спину мне показывать, когда я говорю!

Тяжлов побледнел и бросился за казаком. Двумя прыжками он обогнал его и схватил за ворот.

– Сукин сын… – зашипел Тяжлов.

– Ты, господин подпоручик, оставь свои барские замашки. – Григорий сделал внезапный рывок и лбом стукнул офицера в переносицу. Тот отшатнулся, заметался взором и в следующий миг получил удар кулаком в челюсть. Раскинув руки, Тяжлов рухнул в лужу.

Никто не успел заметить, как всё произошло, но некоторые повернули головы на звук и увидели опрокинувшегося на землю офицера. Тот медленно поднялся, покрытый бурой грязью.

– Теперь, Гриша, я тебя убью, – прорычал он.

– Вот те на, Вадим Семёнович, – ответил спокойно казак, намереваясь уйти, – а я-то решил грешным делом, что урезонил тебя. Неужто вызывать меня станешь?

Тяжлов заскрипел зубами.

– Ты мне не ровня, Гриша, меж нами благородная дуэль невозможна… Но я тебя убью, заколю, застрелю… Ты меня перед толпой… Я кровью смою… Попомни…

Чукчи

Весь следующий день Чукчи веселились. Они купили у казаков несколько бутылок водки, заплатив за них зимними шкурами волков, и начали пьянствовать на берегу озера.

Маша смотрела на буйство дикарей с крепостной стены. Алексей хотел было сходить поближе, но Иван Копыто категорически настоял на том, чтобы никто не приближался к Чукчам, пока они не протрезвеют.

– Вчера я видел среди них человека по имени Келевги, – начал рассказывать Копыто. – Этот Келевги имеет репутацию вздорного мужичонки, поднимает ссору по малейшему поводу. В последний раз, когда он приходил сюда, он принёс пару обтрёпанных оленьих шкур, из которых шерсть повылезала чуть ли не наполовину, и стал требовать, чтобы Касьяныч за них заплатил такую же цену, как за лучшие сорта. Но Касьяныч – тёртый калач, он даже разговаривать не захотел с ним. Услышав отказ, Келевги схватился за нож и набросился на купца. Хорошо, что рядом стояли казаки, они отдубасили буяна палками и выгнали за ворота.

– Не к тому ли вы говорите об этом, – спросил Алексей, – чтобы мы вели себя осторожнее?

– Да. Ведь когда Чукчи пьют, они совершенно теряют рассудок. Не в обиду им будет сказано, – продолжал Иван с грустью в голосе, – но в пьяном состоянии они приходят на грань сумасшествия. Мне жаль этих бедняг.

– Неужели все они пьяницы? – удивилась Маша, всматриваясь в фигуры туземцев на берегу. Некоторые из них сидели, некоторые лежали на земле, кое-кто танцевал, переваливаясь, как поднявшийся на задние ноги медведь.

– Никто из них не отказывается от водки никогда, – отозвался следопыт. – Даже Седая Женщина.

– Это их главный шаман?

– Он не главный. Просто в этот раз он возглавил тех, кто готов был ввязаться в драку. Он не вождь, не вожак, он ничуть не умнее других. Седая Женщина – натура неуравновешенная, легко возбуждающаяся, как все шаманы, долго не может усидеть на одном месте. Он часто ссорится с людьми, однажды подрался с тем самым Келевги, о котором я уже говорил.

– И что?

– Келевги его изрядно поколотил.

– Не побоялся стукнуть шамана?! – всплеснула руками Маша.

– Шаманы часто ведут себя несдержанно, они все очень нервные, поэтому нередко затевают ссоры. А умения драться у них нет и физической силой они не отличаются. Правда, всякий раз шаманы угрожают своему сопернику тем, что обратятся к духам за помощью… Что до Келевги, то он не страшится никого из шаманов, так как считает себя самого человеком особого сорта. Его имя переводится как Дух-Человек, так что он тоже в некотором роде шаман, хоть никто не признаёт за ним никакой сверхъестественной силы.

– Значит, шаманы тоже пьют водку? Вот тебе на! – засмеялся Алексей.

– Однажды я гостил в одном стойбище и ко мне пришёл Седая Женщина, – вспоминал Иван. – Он хотел выпить и долго уговаривал меня продать ему бутылку спирта. Не знаю уж, почему он думал, что у меня есть бутылка спирта, но он вёл себя очень настойчиво. Он никак не мог отойти от предыдущего пьянства, у него трещала голова. Кроме того, он хотел, чтобы я составил ему компанию. Он сказал мне так: «Я буду с тобой откровенен. Выпивка делает меня слишком скверным. Когда я выпью, моя жена сторожит меня и убирает все мои ножи. Но когда её нет со мной, я боюсь пить». Он показал мне длинный шрам на своём плече, который, как он объяснил, явился результатом пьяной драки, случившейся в отсутствие жены.

– Женой он называет того юношу в женской одежде? – поспешила спросить Маша.

– Да. Но в тот раз у него, кажется, ещё не было мягкого человека, а была настоящая женщина. Она умерла потом от оспы. Оспа здесь для всех – страшнейшая беда.

– Скажите, а у них случаются какие-нибудь праздники? Или же они только пьянствовать любят? – полюбопытствовал Алексей.

– Праздников очень много, сударь. Вы посмотрите хотя бы туда, – следопыт вытянул руку, – видите вдалеке груду рогов?

– Да, какая-то куча. Я полагал, что это хворост навален.

– Нет, это рога, много рогов. Олени сбрасывают рога на протяжении всего года. Быки-производители теряют их по осени, старые олени – зимой, молодые быки – ранней весной, важенки – после отёла. Так вот Чукчи собирают все сброшенные рога и перевозят их при перекочёвках с одного пастбища на другое. Когда же груз становится слишком тяжёлым, то они совершают так называемый обряд выставления. Это настоящее торжество. Богатые оленеводы устраивают этот праздник раза три в год. Весна считается наиболее подходящим временем для проведения праздника рогов. Тут вы можете увидеть всё – песни, угощения, пляски.

– Подумать только, – воскликнула Маша, – оказывается, праздник можно устроить даже по случаю никому не нужных оленьих рогов!

– Жертвоприношения тоже можно отнести к праздникам, скажем жертвоприношение огню, молодому месяцу… Есть также праздник благодарения, который устраивается каждой семьёй по крайней мере один или два раза в год. Всякая неожиданная поимка ценных зверей, например голубого песца или хорошей росомахи, может служить поводом к проведению этого праздника.

– А чтобы не по случаю чьей-то смерти? – не унималась Маша. – Такие праздники случаются?

– Бега, – сразу ответил Иван, – пожалуй, нет ничего более весёлого, чем бега.

– Это состязания?

– Да, зимние. Устроитель бегов рассылает приглашения соседям. На шесте вывешивается приз. Бегают по кругу до тех пор, покуда не начнут валиться от усталости. Победителем считается самый выносливый… Много у Чукоч всяких состязаний. Такие развлечения им очень по сердцу. Они и наперегонки на нартах носятся, и по мишеням из луков стрелы пускают… Думаю, что вам что-нибудь удастся повидать. Скоро мимо Раскольной пройдут пастухи, прогонят свои стада, наверняка остановятся ненадолго поблизости. Но долго не пробудут здесь, так как оленье стадо не стоит на месте, олени находятся летом в постоянном движении из-за того, что их кусает мошкара…

– Иван! – донеслось снизу. Все обернулись на голос, звал Григорий. – Спустись ко мне, потолковать надо.

– Кажется, он чем-то озабочен, – сказал Алексей. Иван пожал плечами.

– А что вчера произошло между ним и подпоручиком Тяжловым? – спросила Маша.

– Вздор, какой-то вздор. Тяжлов постоянно домогается драки, – следопыт остановился и развёл руками, – такой уж он человек.

– Вы недолюбливаете его?

– Господина подпоручика? Почему ж недолюбливаю? У меня нет причин для этого. А что до его дурного характера, так я и похуже людей встречал.

– Скажите, сударь, как по-вашему, они будут драться? – Голос Алексея дрогнул. – Здесь это принято?

– Разве что на ножах, – ответил Иван после недолгого колебания. – Но тут Вадим Семёныч не потягается с Григорием, ловкости не хватит. Вот если он за шпагу возьмётся, тогда ему не найдётся равных. Но шпага в Раскольной не в почёте, казаки предпочитают дубины или пики, а лучше всего кулаки… Вы уж извините меня, Марья Андреевна, я должен идти.

Следопыт кивнул и быстро пошёл вниз, легко переступая по деревянным ступеням. Алексей Сафонов не без зависти проводил взглядом ладную фигуру Ивана, одетую без всякого шика, почти бедно, но всё же выглядевшую на удивление изящно. Украдкой посмотрев на сестру, мол, не догадалась ли она о его мыслях, он снова перевёл взгляд на Ивана и признался себе, что испытал вдруг нечто похожее на зависть к этому дикому обитателю крепости. Иван остановился перед Григорием.

– Ты звал?

– Вишь ты, какое дело складывается, Ваня, – заговорил казак, – надумал я уйти ненадолго. Не хочется мне, чтобы неприятности случились.

– Ты не про Тяжлова ли говоришь?

– Про него, чертяку прилизанную, про него, про его барское отродье, – ответил Григорий. – Думаю, что надобно мне на пару деньков уйти, чтобы он поостыл маленько, а то ходит, глазами рыскает, того гляди с кулаками бросится… Схожу в горы, поохочусь. Вернусь – поедим козлятины. Господин подпоручик, ясно дело, обиду не забудет, но охладится, зубищами щёлкать перестанет.

– Может, ты и прав. Нечего зря кровь мутить, – согласился Копыто.

– Не хочешь со мной?

– Нет, Гриша, меня Гаврилыч просил последить за дикими, чтобы не натворили чего по горячим следам. Ты же знаешь их: договориться о мире – одно, а соблюдать его – совсем другое дело.

– Оно, конечно, верно…

– Вижу, ты хоть и надумал идти, но не очень-то хочешь.

– Тоскливо мне, Ваня, ой как тоскливо… Любить очень хочется… – едва слышно сказал Григорий.

– Любить? – Копыто посмотрел сквозь него, словно не понял, о чём шла речь, и пытался увидеть это самое «любить» в пространстве. Затем сфокусировал взгляд на товарище и переспросил: – Любить? Да-с…

Охота

Григорий остановился, с наслаждением втягивая холодный воздух. Впереди виднелись в горном тумане каменистые пики – гольцы, постоянная обитель чукотского снежного барана. Северный склон, по которому взбирался казак, был ещё изрядно заснежен, хотя с ветвей лиственниц снег уже осыпался, и зелёный кедровый стланик почти всюду вылез из-под белого покрывала. Глядя на горы, Григорий подумал, что было бы здорово показать Марье Андреевне, как мохнатые кедровые лапы, с осени похороненные, вдруг начинают с шумом распрямляться, как пружины, швыряя к солнцу ослепительные крупицы подтаявшего снега. «Теперь уж поздно, – размышлял он, – зелень уж вся выперла. Через несколько дней тут не пройти будет». Весна на Чукотке развивается бурно, торопится жить, ибо лето скоротечно и непостоянно.

Григорий обернулся и посмотрел на Раскольную. Крепость выглядела крохотным квадратиком посреди холмов. Вокруг двигались чёрные точки – люди, олени, байдары на воде. Он неторопливо двинулся вперёд. Ему оставалось пройти совсем немного до вершины горы, там начинался спуск, оттуда крепость не была видна.

Над головой низко пролетели гуси.

Внезапно он увидел впереди неподвижного медведя, лежавшего на спине с задранными кверху лапами. Вся кожа на медвежьих боках была сорвана до мяса, а на лапах висела мохнатыми чёрными лентами. Медведь, точнее говоря, медведица была мертва. Вокруг неё на земле валялись клочья шерсти и вырванные куски потемневшего на солнце мяса.

Григорий взял ружьё на изготовку. Он прекрасно знал, что здесь произошло, – видел такие вещи пару раз: иногда старый медведь убивает свою жену-медведицу из-за ревности. Бывалые охотники рассказывали, что медведь, если медведица погуляла с другим самцом, сразу обнаруживает это и тогда убивает её и разрывает шкуру медведицы именно вот так – лентами.

Казак осмотрелся. Свежих следов самца поблизости не было. «Вот бы показать эту картину Марье Андреевне, – подумал Григорий, – то-то она подивилась бы». Он вздохнул и побрёл дальше, не переставая озираться. Пройдя ещё немного, он присел на поваленный ствол лиственницы и запрокинул голову к небу.

«А вот если бы сюда сейчас Марью Андреевну, – размышлял он, – не для того, чтобы задранную медведицу показать, не для знакомства со всей здешней красотой, а просто так… Просто, чтобы рядом была… чтобы мы вдвоём, только вдвоём… Вот коли бы так случилось, то как бы я повёл себя? Устоял бы? Не переступил бы через совесть? Ведь нравится она мне смертельно, никогда такого со мной не бывало. Едва глаза прикрою, так вижу её лицо… Хочу эту женщину, здорово хочу, нестерпимо хочу… и оттого мне тошно… Что же делать мне? Хорошо, что не случится никогда такого, чтобы мы с ней наедине остались. Нет, не сдержался бы я… Не понимаю, что со мной творится. Откуда этот недуг нагрянул?.. Удивительная штука – жизнь. Мечусь, страдаю, жажду чего-то. А что искать-то? Вот оно, самое главное – тайга, горы, голубое небо. Разве ж этого мало? Разве не за этим я пришёл сюда издалека? Разве нужно что-то ещё помимо этого? Да и есть ли что-то ещё? И вот я повстречал женщину, почти ещё совсем девчонку, и сердце моё впало в беспокойство… Что мне надо? Зачем думаю о ней постоянно? Не о женитьбе ж я помышляю… Неужто тело её меня свело с ума? Но ведь не видел я её тела… Если бы тело… Так ведь я любую дикую из здешних могу купить на день и на ночь. Зачем же связываться мне с Марьей Андреевной?.. А какие у неё глаза… Глупо всё это, мальчишество какое-то паршивое… Хотел ты воли, брат, вот и получай её, а про девицу эту думать забудь! Не пара ты ей, барышне оттуда. Не пара! Ты выбрал своё место под солнцем, нашёл его на краю света, вот и довольствуйся тем, что выбрал по доброй воле. И не пытайся охотиться за Марьей Андреевной, она тебе не добыча…»

Григорий почувствовал, как в груди у него всё сжалось, щиплющие комочки пробежали по спине. Он зачерпнул рукой мокрого снега и обтёр им лицо, но холодное прикосновение не взбодрило его и не отогнало возникший в воображении облик Маши.

– Ох, горе, горюшко! – закричал казак во всё горло и упал спиной в кустарник, стискивая кулаки с такой силой, будто желал раздавить терзавшее его чувство неодолимой любви.

Вчера он слукавил, разговаривая с Иваном: он покинул Раскольную, конечно, не ради охоты и не ради того, чтобы дать Тяжлову возможность успокоиться. Подпоручик Тяжлов был злопамятен, как самый коварный демон, и Григорий прекрасно знал об этом. Никакие два-три дня не могли исправить сложившуюся ситуацию в лучшую сторону. Григорий ушёл из-за Маши, из-за неё же он не расправился с Тяжловым на месте.

– Знал бы ты, Вадим Семёнович, чего мне стоило не удавить тебя, – проговорил он, поднимая лицо к небу.

За годы, проведённые на Чукотке, он научился не обращать внимания на многие стороны морали, принятые в покинутом им Петербурге. Дворянская честь не стоила на Чукотке ничего, дуэль выглядела здесь клоунадой. Если кто-то хотел убить, то он просто убивал – кулаком ли, ножом ли, пулей, открыто или из укрытия…

Вспомнив сцену столкновения с Тяжловым, Григорий содрогнулся. От решительных действий его остановило только присутствие Маши. Он вдруг осознал, что не хотел выглядеть в глазах этой девушки таким, каким был в действительности. Он желал быть лучше. Это испугало его, и он поспешил уйти, чтобы разобраться в себе, прислушаться к себе. Кто он такой? От кого он убегал все эти годы? От других или от себя?

Он забросил ружьё на плечо, сделал несколько шагов вниз и остановился, прислушиваясь. Ветерок донёс до него лёгкий костяной перестук. Григорий внимательно осмотрелся, но не заметил ничего подозрительного.

Пройдя вперёд ещё немного, он увидел поодаль два помоста, закреплённых на разветвлениях деревьев. На каждом помосте лежало завёрнутое в шкуры тело. Судя по всему, это были юкагирские захоронения – арангасы. У основания деревьев на земле лежала разбитая посуда. Из-под шкур на одном из помостов торчала нога, обутая в новый кожаный сапог; в подошве сапога казак разглядел несколько надрезов в виде креста. Под другим помостом висели на верёвке два собачьих черепа; они-то и перестукивались, покачиваясь на ветру.

Григорий поморщился. «Что-то я не видел этих мертвецов тут раньше. Должно, совсем свежие арангасы… Не к добру я повстречал их, чёрт подери…»

Минуло часа два после того, как он начал спускаться с вершины горы, и он решил сделать привал.

Едва он сбросил со спины рюкзак и ружьё, его нога подкосилась, рванулась в сторону, заполнилась огнём, и Григорий упал. В следующую секунду до него донёсся звук выстрела.

Кто-то стрелял сверху, оттуда, где казак перевалил через гребень. Пуля прошла сквозь икру насквозь, хорошенько разорвав мышцу. Кровь быстро и горячо заполняла сапог. Григорий затаился на земле, не меняя своего положения и прикидываясь мёртвым. Стреляли издалека. Стрелявший не мог, конечно, понять, куда попала посланная им пуля, так что у Григория было время собраться с силами и встретить напавшего на него человека, если тот намеревался подойти ближе.

«Какой же подлец подкараулил меня? – размышлял Григорий, незаметно подвигая руку к упавшему ружью. – Или же никто не караулил, а шёл за мной? Но разве ж это надо кому? С Чукчами вроде наладилось… Позволь, позволь, друг любезный, а не Вадим ли это Семёнович за мной увязался?»

Мысль о Тяжлове пронзила его, как вторая пуля. Пламя ненависти вскипело в сердце, и Григорий едва не задохнулся от нахлынувшего на него чувства.

Подтянув к груди ружьё, он сделал несколько глубоких вздохов, приводя себя в уравновешенное состояние, ощупал ружейный замок – не повредилось ли что при падении – и осторожно взвёл курок. После этого он очень медленно, успокаивая себя едва слышным шёпотом, поменял положение и посмотрел наверх. Там, почти на самом хребте, вырисовывалась на синем небе фигура человека, неторопливо спускавшегося вниз и упиравшегося прикладом в землю. «Успел он загнать новый заряд или нет? – подумал казак. – Если это Тяжлов, то обязательно успел. Этот не рискнёт с пустой фузеей подойти. Впрочем, мне подпускать его, кто бы он ни был, близко так и так нельзя. Хорошо он пальнул, дьявол! Ежели это Тяжлов, то он попал случайно, для него расстояние шибко велико. Должно очень спешил разделаться со мной. А коли не Тяжлов…» Григорий осторожно, чтобы движения его оставались незаметными, поднял ружьё и поднёс приклад к плечу. Нога мучительно гудела и пульсировала, отдаваясь горячими ударами крови в голову. Стараясь дышать ровнее, Григорий взял далёкую фигуру на мушку. «Теперь главное – не спешить. Перезаряжать ружьё в моём положении крайне несподручно. Бить можно только наверняка».

Спускавшийся человек остановился, отдыхая и всматриваясь вперёд. Он стоял, положив руки на ружейный ствол. Было видно, что он устал и дышал тяжело. Через несколько минут он продолжил спуск.

Григорий дождался, когда фигура незнакомца стала достаточно хорошо видна. Промашки он не мог допустить. И вот указательный палец мягко потянул спусковой крючок. Оглушительно грохнул выстрел. Человек качнулся и упал навзничь. Его тело проехало вниз метров пять и застыло, упершись в ствол лиственницы. Обронённое оружие скользнуло ниже, но не доехало до казака.

– Добро пожаловать! – громко проговорил Григорий.

Не спуская глаз с упавшего, он начал перезаряжать ружьё. Пробитая нога болела и стесняла движения, но в конце концов казак загнал пулю в ствол и спрятал шомпол. Превозмогая боль, Григорий медленно побрёл вверх, чтобы опознать врага. Налегая всем весом на своё ружьё, он подтягивал почти безвольную окровавленную ногу, то и дело останавливался, мокрый от пота, приваливался к дереву, садился на землю…

И вот у его ног фузея поверженного врага. До самого убитого ещё далеко.

– Ну-ка, – устало выдохнул казак и поднял оружие, – так и есть, клеймо на прикладе «В.Т.», Вадим Тяжлов… Знать, я верно догадался, господин подпоручик… Ненависть пуще страха гонит…

Григорий поднял голову и посмотрел на распростёртое вдалеке тело подпоручика.

– Был бы ты при мундире, так я бы тотчас тебя раскусил, барин. Но ведь ты кафтан казацкий нацепил, небось чтобы в фортеции не обратили на тебя внимание, когда уезжал. Эх ты! Горе-вояка! – крикнул казак. – Даже в спину не сумел меня поразить… Оставайся ж тут, корми телом своим птиц и волков…

Он повернулся и пошёл вниз, но в следующий миг его простреленная нога подвернулась, и он кубарем полетел вниз, теряя сознание.

Иван Копыто

Дней через пять возле крепости стояло уже с десяток новых туземных шатров, повсюду бродили олени. Беспрестанно подъезжали новые и новые дикари. Вдоль берега виднелись наваленные друг на друга нарты, которые должны были пролежать в куче до конца лета. Тут и там дымилось над кострами мясо диких оленей, лосей и баранов, за которыми аборигены и казаки отправлялись охотиться в горы…

Когда Маша вышла из избы, небо было покрыто мелкими белыми барашками, умиротворённо светило солнце. Дул ветер и доносил с озера шум воды. Иногда тявкали собаки, отгоняя друг друга от брошенных им подачек. Где-то за оградой стучал топор. Сквозь растворённые ворота виднелись люди, тащившие лодки к воде. Два стоявших перед кузницей казака бранились со злобой, без всякой причины, очевидно спросонок. Несколько Чукчанок, одетых в грязные комбинезоны из кожи, волочили куда-то по земле оленьи шкуры и лениво переговаривались, одна из них спустила одежду с плеч, и Маша видела, как лоснилась на солнце спина дикарки. Посреди крепости мирно курились угли двух костров, над которыми висели чёрные от копоти котлы.

Иван Копыто сидел возле перевёрнутых вверх дном длинных лодок и водил точильным камнем по лезвию ножа. У его ног лежала крупная псина и виляла хвостом, обгладывая кость. Туземцы, раздетые до пояса, занимались починкой стрел, сидя неподалёку от Ивана и перебрасываясь с ним иногда какими-то фразами. Иногда они смеялись над чем-то и хватались за лохматые головы.

– Иван! – позвала Маша, завидев следопыта, и поднесла руку к глазам, закрываясь от солнца.

Он поднялся и молча подошёл к ней, пряча нож в кожаный чехол. Его лицо сильно заросло с тех пор, как Маша видела его в последний раз.

– Вы не заняты сейчас? Не согласитесь ли вы сопровождать меня? Я хотела бы сходить к тому месту, где был сожжён тот шаман, помните? – Девушка опустила глаза, смутившись своей просьбы.

– Хвост Росомахи? Зачем вам это, сударыня? – Следопыт запустил руки в свою шевелюру и поскрёб пальцами.

– Мне надо посмотреть… побывать там… Я не знаю, не уверена… – Маша неопределённо взмахнула руками. – В голове моей что-то странное происходит. Меня тревожит этот старик. Ведь он приходил ко мне зачем-то, он сказал, что рад был увидеть меня… Что означают его слова?

– Рано или поздно это откроется.

– Но что откроется? Не страшная ли какая-то вещь? – Девушка сложила испуганно руки на груди. – И как я пойму?

– Поймёте. Как только увидите нечто такое, о чём раньше и помыслить не смели, так и поймёте. Ведь он пришёл к вам, Марья Андреевна, будучи уже умершим. Разве не так? И разве этим самым он не вселил в вас уверенность в том, что мир наш не так прост, как казался вам прежде?

– Так, конечно, так, – закивала она с готовностью. – Это и пугает меня. Ведь вера моя в Господа всегда была сильна, непоколебима. Но, стало быть, чего-то не хватало во мне, какой-то изъян имелся в сознании. Верить-то верилось, однако ощущать потусторонний мир и принимать его всем существом… Нет, этого я не могла и не могу по сию пору. Видно, это лишь думалось, что он есть, загробный мир, только в мыслях… В действительности ж я, получается, мыслила о нём как о сказке, как о вымысле… У вас тоже так?

– Я не раз видел, как душа возвращалась в мёртвое тело, сударыня, – спокойно ответил Иван.

– Не может быть! Как же так?

– Шаманы знают, как это сделать.

– Но разве это возможно? – Маша всплеснула руками. – Разве… Ведь только Господь наш Христос мог положением рук воскресить умершего. А шаманы… Это просто чародейство какое-то, дьявольское колдовство…

– Не понимаю, что заставляет вас думать так, Марья Андреевна. Ничто не способно существовать в этом мире, если оно не сотворено Всевышним. – Иван задумался. – Если у шаманов есть сила поднимать немощных и возвращать к жизни умерших, то эта сила дана им Богом, и только Богом. Ничего и никого больше нет вокруг нас, кроме Создателя.

– Но дьявол?

– Если он и есть, сударыня, то он лишь одна из многих сил, которыми управляет Бог. Потому как ежели дьявол не есть часть Бога и существует в противоборстве с Господом, то выходит, что Бог не всемогущ. А с этим я уж никак не могу согласиться.

– Но все эти шаманы, – заговорила Маша после некоторого раздумья, – они произносят, я слышала, заклинания, исполняют колдовские песни… Что это?

– Это их молитвы. Не спешите судить об этом, Марья Андреевна. Я полагаю, вы многое ещё откроете для себя.

– Хорошо, пусть так… Но мне не терпится… Итак, вы пойдёте со мной? Давайте пешком, – предложила Маша. – Я хочу прогуляться. И мы сможем поговорить спокойно.

– Разве у вас нет более достойного собеседника?

– Достойного? – Она пожала плечами. – Это такое понятие… Знаете, сударь, я ведь и впрямь поначалу видела в вас просто дикаря, не ужасного, не опасного, но всё же дикаря… Эта одежда, ножи, кличка, ваш приёмный отец… И вы тут всё знаете, а я не понимаю ничего. И вот вдруг я подумала: я здесь хуже самого необразованного человека, и ни моё происхождение, ни мои деньги не помогут мне на этой земле… А вы… Вы умеете читать следы на земле, распознаёте дорогу по звёздам… Я с трудом выучила немного по-французски, но изъясниться на нём не смогу. Вы же запросто беседуете с Чукчами и с Коряками на их наречиях. Так кто же из нас двоих образованнее? Как только ко мне пришло это, я не перестаю задаваться вопросом: чем определяется степень нашей образованности?

Маша взяла Ивана за руку.

– Вот я уже без боязни касаюсь вашей ладони.

– Разве прежде вы опасались сделать это? – удивился следопыт.

– Я привыкла к чистой коже, ваша рука казалась мне грязной, – смущённо улыбнулась она. – Вам трудно представить, насколько нелегко мне даются эти признания. Я воспитана по-другому, приучена говорить не всё… Богу угодно было лишить меня в детстве отца, а в девичестве матери и законного супруга. О муже моём бывшем я совсем не жалею, хотя и печально мне, что он наложил на себя руки. Если быть до конца честной, то виновницей смерти я должна признать себя. Однако я бы не появилась здесь, если бы он не покончил с собой. Стало быть, его смерть предопределила мою поездку сюда…

– Ничто не случается без причины, но мы редко знаем, зачем нам даётся то или иное испытание. Бывает, слабому человеку нужно тяжело заболеть, а то и едва не умереть, чтобы в нём вдруг раскрылись неведомые силы… Жизнь есть тайна, и управляет этой тайной ещё более великая тайна.

– Вот ведь как вы рассуждаете хорошо, – Маша застенчиво опустила глаза, – а советуете мне искать более достойного собеседника.

– Лучший собеседник – сама жизнь. Никто правильнее не посоветует, чем она, никто точнее не направит.

– Люди озлобливаются на удары, наносимые ею. – Маша пожала плечами, не зная, что надо ответить Ивану.

– Мы заслуживаем хороших взбучек за наши вольности. За то нас и колотит судьба.

Маше стало жарко, она распахнула полушубок, подставляя грудь, закрытую лёгкой рубашкой, весеннему ветру. Иван бросил на неё косой взгляд и улыбнулся.

– Что вас смешит? – не поняла девушка.

– Я вижу, что вы смущаетесь. Вам угодно вести себя более раскованно, но вы не можете позволить себе этого. Я заметил это ещё в тот раз, когда рассказывал вам про мягких людей.

– Мне нечего смущаться, – бросилась она в атаку, – я не маленькая девочка. Меня, конечно, многое удивляет, но разве это главное?

– Я не хотел вас обидеть, – засмеялся следопыт. – Не гневайтесь на мою прямоту. Просто я не научился играть словами… Я вырос среди разных людей. Русские говорили мне одно, Чукчи – другое. Я воспитывался между двух огней, но оба огня давали мне свет. Я обучился грамоте в стране, где это совсем не нужно, но через это я понял, что есть знания и умения разного сорта. Я многое слышал про тот мир, куда никогда не попаду, и мне кажется, что я хорошо знаю тот мир.

– Тот? – уточнила Маша. – Вы говорите, как Григорий.

– Он мой близкий друг, сударыня. Я многое узнал от него. Я понял, что тот мир богат и красив, но я не желаю войти в него, даже в качестве гостя.

– Там много интересного и хорошего…

– Я верю вам, и всё же я не желаю туда… Я живу здесь, и только здесь. Меня это устраивает вполне. Я даже не хочу жить среди береговых Чукоч, ибо там иные привычки… Я живу здесь… Я доволен, у меня есть Ворон…

– Вы и впрямь считаете его отцом? – перебила его Маша.

– Да. Он воспитал меня. Он научил меня видеть жизнь. Никто из русских людей не рассказал мне того, что рассказал Ворон. Капитан Никитин, допустим, никогда не говорил о том, что в его сабле есть своя жизнь или в пистолете… А как можно жить, не зная таких простых вещей?

– Жизнь в сабле? – не поняла Маша. – О чём вы?

– О том, что в каждом предмете есть жизнь. Вся природа наделена жизнью. Нет вокруг нас ничего такого, что было бы мертво. Но большинство людей не умеет видеть жизнь во всём, даже здешние туземцы не все понимают это. Не все умеют видеть, как двигаются предметы, не обладающие – с нашей точки зрения – жизнью. Чукчи говорят про каждый предмет, что он имеет хозяина, но чаще говорят, что предмет имеет голос. Это означает, что предметы живут и действуют посредством заложенных в них качеств.

– Я не понимаю.

– Ну вот возьмите, к примеру, камень. Он срывается с места, катится с грохотом с горы и попадает в человека, которому он хочет навредить.

– Поэтому Чукчи считают, что камень наделён жизнью?

– Да. Он наделён возможностью двигаться. Но двигается он не по собственному желанию, а по воле хозяина. А над хозяином стоит Творец, который руководит всей природой. По воле Творца хозяин камня может убедить человека подобрать его и сделать своим амулетом, но человек думает, что он сам хочет сделать камень своим амулетом.

– И вы верите во всё это?

– Зачем мне верить в это, когда я знаю это. Я знаю, что всякая вещь имеет не только своего хозяина и голос, обладает не только своим духом, но и духом человека, который ею пользуется. Вы говорите о вере, но что есть вера? Слово-то какое странное, непонятное, неопределённое. Вы лишь хотите верить, но как же так? На чём стоять будет ваша вера, ежели не на знаниях, не на уверенности?

– Пожалуй, вы правы, нужна уверенность, а не вера. – Маша неопределённо развела руками. – Однако живые предметы – это уж слишком как-то…

– Есть одна история о том, как злой дух поймал маленького мальчика. Мальчик притворился мёртвым, пытаясь обмануть духа. Но дух не верил, что мальчик умер, и предусмотрительно поставил возле него свой ночной горшок. Он испражнился в этот горшок и велел испражнению караулить мальчика, а сам отправился спать. Как только мальчик зашевелился, сосуд сразу захрипел, закричал. Злой дух проснулся и подошёл посмотреть на пленника, но мальчик лежал неподвижно. Дух опять пошёл спать. Тогда мальчик быстро вскочил и наполнил горшок своими собственными испражнениями до краёв, тем самым заставив горшок служить себе… Сказка грубая, Марья Андреевна, но правдивая.

– Правдивая?

– Может, я не так выразился… Я хотел сказать, что история толковая, показательная…

– По мне, так она больше похожа на чудесную сказку, – улыбнулась Маша.

– А что не похоже на чудесную сказку, Марья Андреевна? Рождение и смерть, поди, чудеснее всякого вымысла – было что-то и вдруг этого уже и нет, или наоборот. Куда подевалось? Откуда взялось? Вы оглянитесь, всмотритесь в землю. На ней ничего нет сейчас, кроме весенней грязи. Но через пару-тройку дней повсюду появятся цветы. Откуда они вдруг? Они же не ногами, как мы, притопают. Вас не удивляет это? Это ли не чудо? Вот растут здесь ещё, к слову сказать, мухоморы… Вы их двумя пальцами раздавили б без труда, но вы не сможете раздавить камень. А вот мухоморы эти прорастают сквозь камни и дробят их на мелкие куски своими шапочками. Как же так? Как объяснить это чудо? Что за сила такая таится в них? Умеете ли вы растолковать это, Марья Андреевна?

– Вот вы, Иван, говорите постоянно о духах. Но откуда в вас такая уверенность? Разве вы видели духов? Хотя бы одного?

– Несколько раз, – спокойно ответил Копыто.

– Расскажите, каков он. – Маша иронично усмехнулась.

– Трудно сказать. – Следопыт задумался, будто припоминая что-то. – Иногда смотришь на него и видишь, что он маленький, как комар. Но он всё время растёт, пока смотришь на него, изменяется, раздувается, становится как человек. Смотришь дальше, а он уже на горе сидит, вот какой огромный, и ноги его в землю упираются. Затем глянешь, а он снова крохотный, не больше пальца. Нельзя сказать точно, какой он.

– Вы сами видели это? – спросила Маша. – Собственными глазами?

– Да.

– У меня нет причины не верить вам, но всё это слишком невероятно… И что, ко многим приходят духи?

– Ко всем. Но не каждый видит их.

– И ко мне приходят тоже, хоть я и не верю в них?

– Да, – убеждённо ответил Копыто, – духов не интересует, верите вы в них, Марья Андреевна, или не верите. Это как дождь. Он не спрашивает вашего желания, не требует вашей веры, он просто начинает лить на вас…

Некоторое время они шли и не разговаривали, затем девушка остановилась и взяла следопыта за локоть.

– Сейчас я скажу вам нечто такое, что мне кажется очень странным, – заговорила она. – Похоже, что во мне что-то произошло за то время, как я попала сюда. Изменения какие-то. Я стала слышать шаги.

– Шаги?

– Да. Когда кто-то идёт, я слышу, как земля отзывается. Это не шорох травы, не крошки песка, нет, это другое. Какой-то отзвук. Я его телом слышу, не ушами.

– Это хорошо. Вы пробуждаетесь.

– Пробуждаюсь? От чего? – не поняла Маша.

Он не ответил и указал рукой вперёд. Там на изрытой земле чернели между голыми деревьями угли, валялись кости и череп собаки. Маша обратила внимание на невысокий шест, к которому были привязаны кожаные мешочки и грубо вырезанная деревянная кукла в форме птицы.

– Вот оно, то самое место, – сказал Копыто. – Здесь Хвост Росомаший был сожжён. Тут, похоже, зарыты его останки. Я, пожалуй, отойду чуток в сторону, а вы тут постойте сами, одна… Раз вам хотелось сходить сюда, надо побыть одной…

Она растерянно посмотрела на следопыта. Он бесшумно удалялся. Маша не знала, зачем нужно было прийти к месту погребения шамана, возможно, ею двигало простое любопытство. Теперь она стояла над размокшими углями и не понимала, как себя вести. Она испытывала неловкость.

Позади послышался шорох, и она обернулась. Между деревьями стояли Чукчи, человек пять. Они разглядывали её с откровенным любопытством. Круглые тёмные лица дикарей были неподвижны, как маски. Маша перевела глаза с одного туземца на другого и узнала среди них Михея, почему-то сразу похолодев из-за этого. Она отступила на пару шагов и позвала:

– Иван!

В следующую секунду следопыт уже бежал к ней, виляя среди деревьев. Она успела разглядеть его взволнованное лицо, сверкающие глаза, приподнятое ружьё.

Чукчи что-то крикнули ему. Послышался свист. Маша повернула голову к дикарям и увидела, как один из них крутил над головой ремень. В следующее мгновение из ремня вылетел, как пуля, камень. Маша не успела проследить траекторию его полёта, но увидела, что Иван Копыто дёрнул головой, зацепился ногой об ногу и упал, перекувыркнувшись пару раз.

– Что вы делаете? – Маша бросилась к распростёртому между древесными корнями следопыту. На его спутавшихся волосах появилась кровь.

Ещё мгновением позже цепкие руки схватили её за локти и за шею…

Маша

Сказать, что Маша испугалась, когда ей поверх головы накинули вонючую шкуру и поволокли куда-то, было бы не совсем верно. Произошедшее не столько испугало её, сколько ошеломило, лишило ориентации. Ни куда, ни зачем, ни что-либо ещё девушку не интересовало. Она просто выпала из системы координат времени, пространства и чувств. Холодное ожидание – вот что заполняло её притихшее существо.

Она почувствовала, как её бросили в деревянную лодку, как под ней качнулось дно, как заколыхалась вода. Затем всё пропало – возможно, Маша потеряла сознание – и появилось уже, когда она открыла глаза. Над ней кто-то склонился, она узнала Михея. Она приподнялась на локтях и увидела со всех сторон озеро. Слева, где лежал холмистый берег, низко над водой летели гуси.

– Михей, зачем вы забрали меня? Зачем похитили? Разве вы желаете мне зла? – Она говорила очень тихо, голос срывался. – Разве я сделала вам что-то дурное?

– Нет дурное, нет зла, – ответил бывший проводник, серьёзно глядя на девушку.

– Тогда почему?

– Моя не знай много. Моя делай, что велит Утылыт.

Остальные Чукчи не обратили внимания на завязавшийся разговор и молча налегали на вёсла.

– Утылыт? – не поняла девушка. – Это кто же?

– Шаман.

– Зачем же этому шаману нужно, чтобы вы пленили меня? Ты знаешь это? Ты можешь объяснить мне? Когда вы отпустите меня?

– Моя не знай ничего толком. – Михей помолчал недолго. – Утылыт прознавай про твоя и решай, что твоя имей сила.

– Я имею силу? О чём ты говоришь, Михей? Ты взгляни на меня, какая я худенькая. Откуда во мне сила?

– Утылыт много знай, что моя не знай и твоя не знай. Утылыт знай, что Росомаший Хвост разговаривай с тобой. Росомаший Хвост большой шаман. Росомаший Хвост не приходи к тебе просто так. Утылыт хоти видеть тебя и брать у тебя твой сила.

– Опять ты про какую-то силу! Откуда взялся этот твой Утылыт? Что он вообще понимает в жизни, если думает, что я могу чем-то помочь ему и дать какую-то силу… Послушай, Михей, – взмолилась Маша, – ты растолкуй этому Утылыту, когда мы доберёмся до места, что нет во мне ничего особенного. Росомаший Хвост ошибся, придя ко мне. Понимаешь?.. А лучше всего, давай повернём обратно! Ты затем один навестишь Утылыта и объяснишь, что посмотрел на меня ещё раз и убедился, что нет во мне ничего полезного… Ты слушаешь меня?

– Так делай нельзя, иначе большая беда приходи. Моя не моги обманывай Утылыт. Утылыт умей видеть, умей слышать, умей убивать… Утылыт умей втыкать в себя нож, в грудь, в живот…

– Умеет втыкать в себя нож? Ты хочешь сказать, что вонзает нож в своё тело?

– Да. И кровь не беги. Умирать нету.

– Этому шаману не страшен даже нож? Разве такое может быть? – Маша задрожала. – Ты просто пугаешь меня. Такого не бывает, не может быть. Это лишь разговоры, Михей. Тебя обманывают, и твоих друзей тоже обманывают… Есть же законы природы…

– Моя видеть, как Утылыт протыкай себе живот…

Маша сжалась.

– Мне холодно. Михей набросил поверх её полушубка лежавшую на дне лодки медвежью шкуру.

– Скажи, зачем вы убили Ивана? – робко спросила Маша. – Разве надо обязательно убивать?

– Копыто очень крепкая человека. Копыто легко не умирай. Моя много раз гляди, как Копыто теряй шибко много крови, но не умирай.

– Так ты полагаешь, что он только ранен? – воодушевилась девушка.

– Моя не знай. Когда камень кидай, хоти кидай хорошо.

– Зачем же вы метнули камень? Разве нельзя было переговорить с Иваном?

– Копыто не пускай тебя до Утылыт. Копыто не люби Утылыт.

Утылыт

На берегу стояли в ряд чукотские шатры, не менее десяти штук. В сгущавшейся мгле можно было разглядеть, что повсюду во множестве лежали недавно снятые с оленей шкуры и куски разделанного мяса. Людей не было видно, все, должно быть, находились в ярангах. Со стороны леса доносился тревожный хохот куропаток и мерный гул множества копыт.

– Ходи сюда, – сказал Михей, указывая на крайнюю ярангу, возле которой в беспорядке белели разбросанные кости. – Ходи сюда.

Маша, уставшая от долгой поездке в лодке, остановилась перед входом и наклонилась, чтобы растереть ноги. Нижняя часть остова жилища была обложена камнями, кое-где камни поднимались до уровня колена. На одном из таких нагромождений лежал безрогий олений череп.

– Отдыхать потом, – Михей подтолкнул девушку в спину, – отдыхать потом, Утылыт дожидайся давно…

Михей откинул шкуры входного полога, и Машу окатил изнутри красный свет костра. Кострище было устроено посреди шатра и обложено камнями по кругу.

Перед очагом сидела полуголая дикарка. Она была молодая, но совсем не женственная. В её лице проглядывались мужские черты. Широкий нос, узкие губы, грубо срезанный подбородок, раскосые глаза. Сальные волосы её были коротко обрезаны. На ней были надеты только замусоленные кожаные штаны, на ремне висел нож в грубом чехле. Чукчанка сильно сутулилась, и её отвислые груди касались лоснящегося живота.

– Утылыт, – указал на дикарку Михей.

– Это? Вот эта женщина и есть тот самый шаман? Это и есть Утылыт? – Маша не поверила собственным глазам. Она готовилась увидеть человека, похожего на Седую Женщину, с обликом которого она успела связать всех шаманов Чукотки, но перед ней был не устрашающего вида мужчина, а неухоженная женщина, почти невзрачная. – Михей, неужели ты рассказывал мне про неё? Это она умеет вонзать в себя нож и оставаться невредимой?

– Да. Утылыт.

– Странно. Она совсем не выглядит… А что означает её имя? – прошептала Маша, буквально пожирая глазами Чукчанку.

– Моя не знай, – ответил Михей. – Неправильный имя.

– Почему неправильное имя?

– Чужая язык. Очень похожа язык Чукча, но не язык Чукча. Похожа на Деревянный Голова, но Утылыт не Деревянный Голова. Неправильный имя.

– Утылыт, – Маша повернулась к Чукчанке и просительно сложила руки на груди, – зачем я нужна тебе? Для чего ты велела похитить меня? Неужели ты не понимаешь, что за мной явится погоня?

В ответ на это дикарка достала откуда-то из-за спины круглый бубен на короткой ручке и стукнула по нему несколько раз. При этом после каждого удара она покачивала им, и казалось, что бубен продолжал гудеть некоторое время после этого, рассылая по сумрачному жилищу ноющие звуки.

Очаг сильно дымил, и дым, клубясь и кривляясь, поднимался вверх и скапливался плотной массой под сводами шатра, почти скрывал от глаз шесты, составлявшие каркас конической части жилища. Из густого дыма выплывала медвежья шкура, свисавшая с горизонтальной перекладины, словно контуры неведомого зверя, протянувшего когтистые лапы вниз. Эта чёрная шкура всколыхнула в Маше беспокойство.

Яранга была поделена на две половины меховым пологом, и вот из задней половины жилища вышла вторая женщина, тоже молодая и тоже полуголая. Но она выглядела гораздо приятнее, чем Утылыт. У неё было округлое лицо, небольшой нос, в меру пухлые губы. Гладко расчёсанные чёрные волосы стекали по спине до поясницы.

Надетый на неё комбинезон был спущен до пояса и висел на бёдрах рыхлой коричневой массой. В руках она несла небольшую ступку и перетирала там что-то пестиком.

– Это тоже шаманка? – спросила Маша.

– Нет, это жена Утылыт, – ответил Михей.

– Жена? То есть как жена? – Маша оторопела, ей вдруг сделалось нестерпимо жарко.

– Жена. Готовь еда, спи рядом, обнимай…

– Боже! Михей, я ничего не понимаю, растолкуй мне…

– Однако моя уходи. – Михей оборвал Машу на полуслове и быстро вышел.

Маша повернулась было за ним, но тяжёлый звук бубна заставил её замереть. Медленно обернувшись, она посмотрела на шаманку. Чукчанка глядела на неё исподлобья, сверкая глазами. Вторая женщина села рядом, делая вид, что её не интересовало происходившее в доме, но в действительности то и дело бросала украдкой на Машу быстрые взгляды.

В яранге было жарко, и Маша сняла полушубок, аккуратно положив его возле себя. Утылыт жестами велела ей сесть, указав перед собой и что-то сказав по-чукотски. Голос её звучал глухо, словно доносился из глубины живота. Длинноволосая женщина, которую Михей назвал женой шаманки, сходила к очагу и вернулась с котелком, в котором булькала похлёбка.

– Я не хочу кушать, – отказалась Маша.

Утылыт удивлённо посмотрела на неё и ответила что-то на своём языке.

– Я не понимаю, я ничего не понимаю, – покачала головой Маша. – Надо позвать Михея, он поможет нам разговаривать.

Утылыт вдруг улыбнулась. Лицо её сделалось сразу каким-то измученным, старческим, безобразным. В следующую секунду она засмеялась, опустив голову, и принялась трепать себя по коротким волосам. Маша с недоумением следила за ней, иногда переводя взгляд на длинноволосую дикарку, но та сидела спокойно, словно ничего особенного не происходило.

– Я ничего не понимаю, – вновь сказала Маша, стараясь говорить так, чтобы голос её звучал мягко, почти вкрадчиво. – Если я чем-то порадовала вас, то мне очень приятно. Но если вы смеётесь надо мной, то я не понимаю, что вызвало у вас смех…

Вдруг длинноволосая женщина поднялась и что-то громко крикнула. Её босые ноги топнули по разложенным шкурам, выражая явное раздражение. Выпрямившись, дикарка выставила вперёд голые груди, шлёпнула себя по животу и поставила руки на бёдра, всей своей позой воплощая негодование ревнивой жены.

Утылыт оборвала свой смех и подняла глаза на жену. Её лицо вновь преобразилось, оно как бы приобрело черты волка, вытянулось, оскалилось. Маша содрогнулась, словно увидела перед собой настоящее чудовище. Ревнивая жена не замолчала, но заговорила чуть тише, хотя голос её продолжал звучать сварливо. Под жутким взглядом шаманки она снова села.

Переведя взор с шаманки на её жену, Маша подумала, что эта длинноволосая дикарка была, пожалуй, даже привлекательна. По крайней мере, она не вызывала никаких неприятных чувств. Конечно, смотреть на её нагие груди было неловко, но Маша вынуждена была признать, что они были красивы, не то что омерзительные отвислые мешки на грудной клетке Утылыт.

«Здесь так жарко. Неужели и меня они заставят раздеться? Нет, я не смогу ходить так, не смогу при них… Это такое падение… Это такое…» – подумала она и сказала:

– Послушайте, я в толк не возьму, как мы будем общаться с вами, раз вы не знаете по-русски… Но я очень устала. Я бы хотела лечь… Понимаете? Лечь… спать… – Она сложила ладони вместе и приложила их к щеке, изображая подушку. – Не понимаете? Вижу, что не понимаете…

В эту минуту Утылыт неторопливо стянула с себя штаны и предстала перед Машей во всей своей неухоженной наготе. Маша отвела глаза, но вскоре опять посмотрела на шаманку. Взяв в руки бубен, Утылыт мелкими шажками прошла по кругу, поглаживая свободной рукой поверхность бубна и издавая какие-то шипящие звуки. От неё исходил стойкий запах грязного тела.

Сделав несколько кругов по яранге, шаманка вышла наружу. Маша с удивлением посмотрела на длинноволосую дикарку и указала рукой на вход в жилище.

– Куда же она? Она же совсем голая!

Чукчанка ответила ей равнодушным взглядом. Снаружи послышались звуки бубна. Машу одолело любопытство, и она приблизилась к откинутым шкурам входного отверстия. В лунном свете Маша увидела нагую женщину, стоявшую на четвереньках с откляченным задом; она передвигалась мелкими шажками, иногда вскидывала бубен и ударяла по нему палочкой. Время от времени шаманка поднималась в полный рост и начинала раскачивать бёдрами, голова её при этом крутилась так, будто готова была сорваться со своего места. Её короткие волосы растрепались и вздыбились. Маша отступила в шатёр, потрясённая и испуганная увиденным.

– Что она делает? – обратилась она к длинноволосой, опять забыв, что та не умела говорить по-русски.

Прошло немного времени, и звуки бубна снаружи стихли. Чуть позже Утылыт вернулась в ярангу. На её возбуждённом лице было написано удовлетворение. Она неторопливо прошла в дальний конец дома и положила бубен на груду мехов. Её голое тело выглядело как-то ненатурально, как-то по-кукольному; руки покачивались, будто пришитые слабыми нитками или будто жившие своей отдельной жизнью.

Длинноволосая Чукчанка прошла по жилищу взад-вперёд, пристально наблюдая за шаманкой и желая понять, что было у той на уме. Она явно опасалась чего-то.

– Ах, – вздохнула Маша, – если бы вы понимали по-русски…

Утылыт достала откуда-то широкий кожаный ремень, на котором висел какой-то непонятный продолговатый коричневый предмет, и потрясла ремнём перед лицом Маши, и та увидела, что привязанный предмет – мышца с оленьей ноги, икра.[3]

– Я не понимаю! – почти закричала Маша. – Я ничего здесь не понимаю! Отстаньте от меня! Что вам надо?

Увидев ремень, длинноволосая дикарка решительно шагнула к Утылыт и, схватившись за него, потянула на себя. Лицо её пылало негодованием. Утылыт строго посмотрела на свою жену и дёрнула ремень к себе. Так они тянули ремень, угрюмо, с сопением, каждая на себя, одна – отталкивающая своей наготой, другая – бесспорно привлекательная в своей полуобнажённости.

– Зачем вы дерётесь из-за этого куска мяса? – взмолилась Маша.

Никто не отозвался на её вопрос, но Утылыт с силой ударила длинноволосую по голове кулаком, и та рухнула на месте. Шаманка засмеялась, поворачиваясь к белой девушке. Её омерзительные отвислые груди сильно раскачивались и в свете костра становились то длиннее, то короче. Машу охватил панический ужас, когда дикарка подступила к ней и принялась грубо стаскивать с неё платье.

Обнаружив под верхней юбкой нижнее белое бельё, шаманка снова гадливо засмеялась.

– Что вам надо?! – Маша закричала, но голос внезапно пропал, сделался жалким шипением. Она почувствовала, как по телу растеклась леденящая вялость, в голове возникла тяжесть.

Шаманка сдёрнула с девушки одежду и цепко схватила её за колени. Маша безвольно упала на шкуры. В глазах всё замелькало. Огонь, грязная голая кожа, жидкие клочковатые волосы на лобке дикарки, ремень с икрой оленя… Этим ремнём шаманка обвязала свои бёдра, и теперь грязная оленья мышца раскачивалась у неё впереди, как мужской половой орган…

– Зачем? – шевельнула губами Маша. – Зачем… что я вам… не могу…

В глазах у неё потемнело, она поняла, что готова лишиться сознания, и откинулась на спину.

– Уйдите…

Дышать становилось труднее, воздух словно загустел, сделался вязким и горячим.

– Уйдите…

Она отмахнулась от шаманки слабой рукой, но Утылыт продолжала приближаться к ней короткими прыжками. Ноги дикарки тряслись, как в лихорадке.

И в этот миг за спиной Утылыт выросла длинноволосая Чукчанка. В её руке Маша успела увидеть длинный нож. Лезвие вспыхнуло над головой шаманки и резко опустилось, вонзившись в её спину.

Утылыт закричала и быстро повернулась к длинноволосой женщине. Нож торчал у ней под левой лопаткой, воткнутый по самую рукоятку. Утылыт бешено затрясла головой и замахала руками. При этом руки её невероятным образом изогнулись, словно сделанные из резины, и легко дотянулись до застрявшего в спине ножа. Левой рукой Утылыт вырвала из своего тела нож и выставила его перед собой. Маша ясно разглядела тёмное отверстие, где только что торчало оружие, но крови там не было.

Длинноволосая Чукчанка отступила от Утылыт, в глазах её вспыхнул страх. Шаманка сделала выпад, махнула рукой слева направо. Длинноволосая отшатнулась, схватилась за горло, между пальцами у неё брызнула кровь. В следующее мгновение дикарка упала.

Маша закричала и поползла назад, отталкиваясь ладонями от земли и взбрыкивая ногами. Голова её затряслась, глаза зажмурились. Мгновением позже она услышала хрип и посмотрела перед собой. Утылыт стояла лицом к ней, выпучив глаза, и корчилась.

Позади неё виднелся мужчина; он набросил на шею шаманке верёвку и стягивал её из всех сил. При этом он то и дело отклонялся, стараясь не попасть под бешено вращавшийся в руке шаманки нож. Постепенно Утылыт затихла, меж её губ потекла густая слюна.

Мужчина опустил руки, и шаманка свалилась ему под ноги, тряхнув отвислыми грудями. Чукча что-то сказал, обращаясь к Маше. Черты его лица показались ей знакомыми, но она не сразу сообразила, что это был Кытылкот, сын Хвоста Росомахи. Она была чересчур напугана и обессилена, чтобы разбираться в том, кто был её спаситель и был ли это спаситель. Ей лишь хотелось, чтобы завершилась как можно скорее эта часть кровавого спектакля.

Тогда он шагнул к ней и поднял её на ноги. На несколько мгновений он замер, оглядывая обнажённое снизу тело белой девушки, глаза его блеснули, но он отвёл взгляд и бросил Маше несколько шкур, чтобы она укрылась. Посмотрев на мёртвую Утылыт, он велел Маше покинуть ярангу.

Снаружи стоял шум, на который девушка раньше не обратила внимания, поглощённая событиями в шатре Утылыт. Повсюду сновали люди, они размахивали руками и кричали. Истошно лаяли собаки. Краем глаза Маша увидела беззвучную, как тень, пролетевшую над головой сову. Несколько коренастых фигур обступили Машу, следуя указаниям Кытылкота. Один из мужчин на ходу завязывал ремни кожаного панциря. Все они держали в руках длинные копья.

В мерцающем свете факелов проявились три бегущих тени – три воина; один держал в руке неровный овальный щит из кожи. Приблизившись, они крикнули что-то людям, охранявшим Машу, и замахали руками в сторону жилища Утылыт. Услышав ответ, они зарычали свирепо и кинулись в атаку, выставив перед собой копья. Маша зажмурилась, приготовившись принять мучительную смерть. Раздался стук древка о древко, удары наконечника о наконечник, кто-то взвыл, кто-то охнул.

Кытылкот рывком потащил Машу за собой. Оглянувшись, она разглядела упавшие на землю тела тех, кто только что напал. Один из них пытался подняться на ноги, но всё время опрокидывался лицом вниз и хватался за живот.

Кытылкот втащил Машу в лодку…

Через минуту кровавое сумасшествие осталось позади. Берег стремительно удалялся, погружаясь во тьму. Огни костров и факелов превратились в мерцающие точки, крики растаяли. Пространство наполнилось плеском воды. Маша сидела ослабшая и неподвижная. Единственное желание, которое овладело её усталым существом, – обмыться, содрать с себя невидимую липкую плёнку гадливых ощущений. Но у Маши не хватало сил даже на то, чтобы зачерпнуть воду ладонью и плеснуть ею в разгорячённое лицо.

Байдара поплыла влево вдоль берега, то есть направилась в сторону Раскольной. «Неужели всё закончилось? – удивилась Маша, лёжа на спине и глядя в звёздное небо. – Неужели этот кошмар завершился так же внезапно, как начался? Но зачем всё это было? Зачем, Господи, ты послал мне это испытание? Я ничего не поняла из этого, но ужасно испугалась. Я едва не умерла от страха. И я благодарю тебя, Боже, за то, что ты позволил мне пройти невредимой через это испытание…» И тут Маша похолодела. Откуда она взяла, что всё закончилось? Откуда знать ей, что сын Росомашьего Хвоста не замыслил чего-то своего, какой-то своей пакости?

Девушка приподняла голову и посмотрела перед собой. В темноте едва угадывались очертания дикарей, работавших вёслами. Сколько их было? Четверо? Пятеро? Зачем они захватили её? Зачем вступили в бой с другими дикими?

Сколько прошло времени с тех пор, как они покинули становище Утылыт, Маша не смогла бы сказать. Время перестало существовать для неё. Нетерпеливое ожидание чего-то нового заставило её сжаться.

И вот подул ветер. Подул как-то сразу, подняв волны и обрызгав людей ледяными брызгами. Кытылкот что-то скомандовал своим людям…

Поиски

Сидя в байдаре, Алексей Сафонов с любопытством смотрел в затылок Ивану, пристроившемуся на носу лодки. На спине следопыта висел тёмно-коричневый колчан со стрелами, украшенный двумя тонкими белыми полосками из бус. Лицо Ивана, измождённое, сильно заросшее, с провалившимися чёрными глазами, казалось офицеру воплощением уверенности и спокойствия. Следопыт всё больше и больше удивлял Алексея и пробуждал в нём уважение и добрую зависть…

Когда Иван Копыто вернулся в крепость, бледный, с окровавленной головой, с мутным взглядом, без Маши, Алексей сначала растерялся, затем рассвирепел, а после того запаниковал.

– Что с сестрой? Кто её забрал? Как ты мог допустить? Какой бес тебя попутал?

Вопросы и упрёки сыпались из молодого офицера, как горох из опрокинутого мешка. Он метался по покоям Анисима Гавриловича, размахивал руками и требовал немедленных действий.

– Охолодись, батенька ты мой, – отвечал седовласый капитан, задумчиво покусывая нижнюю губу, – не пори горячки.

– Однако надобно что-то решительно делать!

– Сделаем. Вот Ваня полагает, что это Белозубые забрали Марью Андреевну…

– Какие Белозубые? – не понял Алексей.

– Чукчи из рода Белозубых, – пояснил Копыто, – у них некоторые мужчины особую татуировку на лице делают. У одного из тех, кого я видел, на щеках был тот рисунок…

– И что с того?

– Я думаю, что они уплыли в своё зимовье, – сказал Иван. – Поплывём туда.

– Почему именно поплывём?

– Я видел следы байдары на берегу. Марью Андреевну посадили в ту байдару, – ответил следопыт. – Мимо фортеции они не проплывали, стало быть, направились в другую сторону, то есть к своему зимовью…

– Так давайте же ехать за ними! – воскликнул Алексей. – Нельзя медлить ни минуты!

Сборы были быстрыми. Капитан Никитин покричал подпоручика Тяжлова, но никто не мог сказать, куда подевался Вадим Семёнович, и тогда Анисим Гаврилович махнул рукой.

– Всегда этот гусь пропадёт куда-нибудь в самый нужный момент. Ладно-сь, Ваня, голубчик, возьми пятерых казаков и отправляйся искать Марью Андреевну.

– Я тоже поеду! – выступил вперёд Алексей. – Я не смогу сидеть здесь и просто ждать исхода дела! Нет, господа, я еду…

Они плыли всю ночь. Иван Копыто сидел впереди, голова его была перевязана платком. Иногда он поглядывал через плечо на Алексея, словно намереваясь сказать что-то, но ничего не говорил.

Берег выступил из утреннего тумана внезапно. Призрачно прорисовались конусные верхушки десяти чукотских шатров. Алексей поправил треуголку и взял в каждую руку по пистолету. Иван взвёл курок своего ружья. Байдара мягко ткнулась в твердь и зашуршала днищем о песок. Следопыт легко выпрыгнул на землю и огляделся.

Стойбище выглядело спящим, но что-то настораживало Ивана. Один за другим ступили на берег казаки, держа ружья наготове. Взлохмаченные, невыспавшиеся, они, казалось, готовы были сорвать своё раздражение на первом появившемся дикаре.

– Тихонько, братцы, тихонько, – шепнул им Иван. – Не всё у них тут ладно.

– А что вас беспокоит, сударь? – подошёл к нему Алексей.

Тот пожал плечами в ответ и двинулся вперёд. Через несколько шагов он увидел неподвижные тела убитых Чукчей и указал на них Алексею.

– Вот что меня беспокоит. Ссора у них тут произошла изрядная. Но почему? Это надо бы понять…

– Слышь, Копыто, – негромко позвал Ивана один из казаков, – поди сюда.

Следопыт пошёл на зов и остановился перед шатром Утылыт.

– Э, друзья, да бабёнку-то эту прикончили, – проговорил он, заглядывая внутрь. – Не она ли была причиной здешнего раздора? Давайте быстро обойдём все яранги, есть ли тут кто живой… Должно, все разбежались…

Минут через пять один из казаков вывел к Ивану испуганного дикаря.

– Гляньте на этого. Перепуган до смерти.

– Я тебя видел где-то, – шагнул Копыто к Чукче. – Ты кто?

– Я знаю его! – воскликнул Алексей, приближаясь к дикарю быстрыми шагами. – Это Михей. Он был у нас проводником на пути в Раскольную.

– То-то, я гляжу, рожа знакомая, – кивнул Иван. – Помню, помню, сбежал он ночью… А скажи-ка нам, Михей, что тут стряслось? Кто убил Утылыт? Не из-за неё ли вся заваруха тут приключилась? Перестань глаза прятать, братец… А не ты ли был среди тех, кто напал на меня? Ну-ка, ну-ка! Точно! Вспомнил я тебя, подлеца!

– Стало быть, Маша здесь? – Алексей бросился на Михея и вцепился в ворот его кухлянки. – Я тебя, пса вонючего, сейчас на куски изрублю! Где Маша? Отвечай же, гнусная тварь!

Михей не пытался освободиться от хватки офицера. Его глаза смотрели куда-то вдаль, будто не видя или не желая видеть стоявших перед ним людей.

– Алексей Андреевич, – Иван положил руку на плечо поручика Сафонова, – не так прытко. Спрячьте пистолеты и дайте мне с ним посудачить.

И он заговорил на чукотском языке. Михей начал отвечать ему, поначалу без видимой охоты, но затем воодушевился.

– Где же Маша? – Алексей то и дело теребил Ивана за рукав, но тот не обращал внимания на офицера.

Когда разговор был окончен, Копыто устало провёл рукой по своим глазам:

– Спать хочется чертовски…

– Сударь, не томите, рассказывайте же! – почти закричал Алексей и в сердцах сорвал с головы треуголку, широко взмахнув ею в воздухе.

– Марьи Андреевны тут нет. Но она была здесь. Её велела привезти сюда Утылыт, та самая шаманка, которая лежит сейчас мёртвая в крайнем с того края шатре… Коротко говоря, всему виной была Утылыт. Здешние Чукчи выбирали между ней и Кытылкотом, сыном Росомашьего Хвоста, помните такого, сударь? Вот этот самый и убил шаманку. Из-за того здесь и кровопролитие случилось. Многие испугались такой беды и сразу покинули зимовье, даже домашний скарб не взяли с собой.

– А Маша?

– Её увёз Кытылкот.

– Куда? Зачем?

– В сторону Раскольной. Мы где-то разминулись. Помните, на короткое время поднялся сильный ветер? Должно быть, Кытылкот пристал где-то к берегу…

– Надо немедленно отправляться за ним!

– Нет, мы должны отдохнуть, – сказал твёрдо Иван. – Люди устали грести. Нужен отдых.

– Но Маша…

– Сначала отдых! – Иван повысил голос, и Алексей вздрогнул, как если бы на него гаркнул старший по званию. Иван Копыто обернулся к казакам: – Братцы, давайте пошарим у них, надо найти оленинки, перекусить… Ну, Михей, а ты почему не ушёл? Давай сказывай.

– Однако моя сильно бояться. Утылыт имей верёвка, который держи моя жизнь. Моя хоти отыскать эта верёвка и бери верёвка себе. Тогда моя не бояться совсем и шибко радоваться.

– Верёвку мы тебе другую подберём, – мрачно засмеялся кто-то из казаков, – вздёрнем где-нибудь недалече, чтобы другим неповадно было русских девиц воровать…

– Ты поедешь с нами, Михей, – сказал Иван, – в фортецию. Перед комендантом ответишь за разбойное твоё поведение и перед Касьянычем за побег… Иди к байдаре и жди, да не вздумай сбежать – застрелю…

На еду и отдых ушло не меньше часа. Алексей отказался кушать, находясь в нервном ожидании. Он устроился на поваленном дереве немного в стороне от казаков и погрузился в свои думы. Его яркая фигура в зелёном мундире, перехваченном трёхцветным шарфом, живописно смотрелась на фоне грязно-коричневых чукотских жилищ. Позади стойбища поднимались пологие горы, покрытые ещё голым лесом. Неподалёку от чукотского селения бродили несколько оленей, остальное стадо ушло за бежавшими в панике людьми.

Алексей задумчиво достал из ножен шпагу и провёл ею по земле, оставляя неровные следы. В который раз, приехав в этот далёкий от родного дома край, он думал одно и то же – беспомощен человек в незнакомых обстоятельствах. Почему у него – у русского офицера Алексея Андреевича Сафонова, молодого, красивого, сильного, образованного, – всё здесь не ладилось? Куда подевалась его уверенность в себе? Откуда пришло ощущение собственной никчёмности? Почему он видел в каждом из здешних бородатых мужиков могучую силу, против которой он не смел бы выставить ничего? Неужто всё дело в том, что здесь жизнь была более настоящей, а потому более суровой, то есть здесь, в глухом и диком краю, жизнь была настоящей жизнью, а не театральным изображением жизни, каковым теперь представлялось Алексею его недавнее существование там, в отлакированном обществе губернского высшего света? Балы, ухаживания за томными барышнями, вальсирования по зеркальному паркету, парадные мундиры, сомнительная болтовня в обитых бархатом кабинетах, прогулки на лошадях, обеды за богато убранными столами, оскорбления, дуэли, извинения… Неужели всё это не только могло иметь место в его совсем недавней жизни, но было для него очень важно?

А Маша? Алексей представил лицо сестры… Сколько ей, слабой девушке, пришлось испытать за последние дни? И во всём виноват, конечно, только он, и никто другой. Ведь именно Алексей привёл в её дом своего товарища, Михаила Литвинского, этого жалкого щёголя, вечно напудренного и нарумяненного… «Ах, почему в те дни Михаил не казался мне такой ничтожностью, как кажется мне нынче? – Алексей рассуждал, продолжая рисовать кончиком шпаги непонятные значки на земле. – Впрочем, это понятно. Все мы, и я в том числе, были заняты тем, чтобы выглядеть уверенно и непринуждённо в нашем круге и чтобы во время танцев наши движения были точны и изящны… Разве готов я был увидеть в людях что-то иное? Но теперь… Теперь я уже не тот… Однако как объяснить самому себе, каков я теперь? Что изменилось во мне? Разве я откажусь от светских балов? Разве не захочу пройтись парой с миленькой девушкой в танце? А коли так, то я буду, выходит, вести те же поверхностные разговоры, касаясь неглубоких тем… Но ведь и здесь я не рассуждаю ни с кем о смысле жизни. Здесь я, пожалуй, вообще ни с кем не имею возможности общаться из-за отсутствия достойного, образованного собеседника. И всё же здесь куда больше основательности в людях, даже когда они молчат, чем там, в прошлом… Странно я рассуждаю. Я уже думаю о моей недавней жизни как о деле конченом, к которому нет возврата, между тем как вскоре я вернусь туда. Мне больше некуда деться. Я больше не умею никак иначе жить… Всё это странно, всё это мучительно, но вместе с тем радостно… Уже не в первый раз я замечаю, что на душе у меня становится легче, когда я признаюсь себе в том, что я не столь хорош, как мне это представлялось раньше… Странно».

– Ваше благородие, – подошёл к Алексею коренастый казачок, пережёвывающий кусок мяса, – Копыто велит собираться в путь.

– Собираться? Это очень даже славно! Засиделся я тут, задумался. А в походе не время думать, действовать надо в походе! Не так ли, братец?

– Оно, конечно, так, ваше благородие…

Очень скоро они отплыли от стоянки Чукчей и быстро двинулись по направлению к Раскольной. Ветер дул им в спину и подгонял байдару.

– Не зевайте, братцы, – напоминал казакам Иван, – поглядывайте на бережок, нет ли огонька или дыма…

– Вы полагаете, что Кытылкот устроил где-то стоянку? – спросил Алексей.

– Надеюсь на то, – отозвался следопыт, – Марья Андреевна, поди, уж на ногах не держится из-за всего, что с нею приключилось. Отдых ей нужен. А Кытылкот… Думаю, что у него нет ничего дурного на уме…

Прошло не более получаса, и Иван воскликнул:

– Вон они! Должно быть, они. Лодка на берегу, люди какие-то возле леса… Греби к берегу!

Иван Копыто оказался прав. На берегу их встретили, держа в руках луки и копья, люди Кытылкота. Чукчи вели себя настороженно, готовые вступить в бой, если на то будет нужда. Их лица выражали решимость. Они не могли знать наверняка, как поведут себя русские казаки, искавшие похищенную русскую девушку.

Следопыт крикнул им что-то по-чукотски, они ответили, закивав головами. Вперёд выступил Кытылкот. Иван Копыто забросил своё длинноствольное ружьё за спину и уверенно пошёл к дикарю, протягивая ему руку для пожатия. Алексей внимательно следил за Чукчами, положив руки на пистолеты, заткнутые за пояс. Минутой позже следопыт обернулся.

– Всё в порядке, дело тут мирное. Кытылкот на нашей стороне.

– Где же Маша?! – в нетерпении крикнул Алексей.

– Она в полном порядке, только притомилась.

– Да где же она?

– Там, впереди, где костерок горит. Мы все идём туда…

Алексей не стал дожидаться остальных и бегом пустился в указанном направлении. Ноги его цеплялись за выступавшие из земли корни и ветки.

– Маша! Родная моя!

– Алёшенька!

– Как ты, душа моя?

Она лежала подле огня, укутанная в шкуры. Алексей с разбега упал возле сестры, целуя её руки.

– Со мной теперь всё хорошо. Теперь уже не страшно. Эти дикари не причинили мне вреда… Ночью начался было шторм, и мы пристали к берегу… Вот я здесь… И ты здесь… Как ты нашёл меня?

– Это Иван Копыто, а не я…

– Он жив? Боже, какое счастье! – Маша приподнялась на локтях и стала высматривать следопыта, и Алексей немало удивился её волнению. – А я уж думала, что его убили… Ты знаешь, Алёшенька, они с такой силой метнули в него камень, что просто нельзя было не умереть от этого удара в голову… Ведь его в голову ранило?

– В голову. Вот он сам шагает, видишь, платком перевязан…

Иван Копыто не сразу приблизился к Маше, но долго беседовал о чём-то с Кытылкотом. Наконец, он направился к Маше и Алексею.

– Я рад видеть, Марья Андреевна, что вы в полном здравии, – опустился он на корточки и положил ружьё поперёк колена, – а то уж я, признаться, начал беспокоиться…

– Вы? Беспокоиться? – изумился Алексей, а Маша широко улыбнулась. – Да по вашему лицу ничего не сказать было! Вы словно из камня! Я даже решил было, что вы вообще ни за что и ни за кого не беспокоитесь.

– В этом вы, сударь, ошибаетесь, – спокойно ответил Иван, – иногда я едва сдерживаю себя. А знали бы вы, какую обиду и досаду я испытал, когда случилось то треклятое нападение… Этот камень мне в голову… До сих пор не могу простить себя! Как я мог не заметить тех мерзавцев?

– Не судите себя. – Маша протянула следопыту руку. – Тем более что всё уже кончилось. Вы очень быстро нашли меня, хотя это «быстро» показалось мне вечностью… Извините меня за мой вид, – она одёрнула прикрывавшие её шкуры, – моё платье, увы, совершенно разрушено, порвано в клочья…

Девушка смущённо подтянула меха к самому подбородку, пытаясь спрятаться за ними. Её глаза жадно разглядывали лицо следопыта, и она сама удивлялась своему волнению. Почему это мужское лицо, выразительное, с чертами, почти отталкивающе резкими и красивыми одновременно, казалось ей теперь таким родным и желанным?

Уловив в себе эту мысль, Маша испугалась. Если бы ей предложили зеркало в тот момент, она бы не решилась взглянуть в него, боясь не узнать себя – настолько, подумалось ей, она стала не похожа на себя внешне и внутренне после всего случившегося.

– Мы так внезапно расстались… – прошептала она, протянув Ивану руку.

– Я поговорил с Кытылкотом. Вот как выглядит вся эта история, – начал рассказывать следопыт. – Когда Утылыт впервые услышала шаманский призыв, одним из требований духов было превращение её из женщины в мужчину. Здесь это случается нередко. Иногда даже заболевшему человеку знахари говорят вести себя не так, как этого требует пол больного, чтобы тем самым обмануть духов болезни… Утылыт мало-помалу стала вести образ жизни мужчины. Она даже взяла себе недавно жену.

– Я видела её, – сказала Маша.

– Но женщина не может родить от женщины, даже от той женщины, которая ведёт мужской образ жизни. Это ясно как день. А Утылыт слышала в шаманском призыве условие – иметь ребёнка от своей жены. Как быть? И тогда она позвала к себе Кытылкота, чтобы он помог ей в этом.

– Как шаман? Колдовством?

– Нет. Как мужчина. Они спали втроём. Это вполне нормально для тех семей, где мужем является женщина. Но Утылыт не была простая женщина, она была шаманка, поэтому хотела иметь третьим в этом деле не заурядного мужчину, а шамана. Кытылкот устраивал её, а Кытылкота устраивала жена Утылыт. Поэтому он часто появлялся в доме Утылыт. Но он ничего не знал о планах Утылыт похитить Марью Андреевну. Когда он рассказал о том, что Хвост Росомахи видел белую девушку во сне, разговаривал с ней после собственной смерти и велел дождаться её, чтобы она приняла участие в его погребении, тогда Утылыт и решила, что Марья Андреевна тоже как-то связана с её шаманской стезёй. Я даже допускаю, что она решила сделать вас своей женой, сударыня.

– Всё именно так и есть, – согласилась Маша, – это она и пыталась сделать…

– Как только Кытылкот узнал о вашем похищении, он бросился в становище. Не так давно его отец был ярым противником русских, но перед смертью вдруг изменил своё отношение к пришельцам. Он говорил Кытылкоту, чтобы тот соблюдал мир с русскими и учился у них. И вот, представьте себе, что мог подумать Кытылкот, узнав о вашем, Марья Андреевна, похищении. А тут ещё оказалось, что в этом деле замешана Утылыт! Он просто взбесился, узнав про это. Ну, дальше вы всё знаете…

– Почему же они все передрались между собой?

– Одни – сторонники Утылыт, другие хотели следовать за Кытылкотом. Могло сложиться и хуже, если бы все пастухи находились в стойбище, но кое-кого не было дома. Будем считать, что всё сложилось наилучшим образом…

– Ничего себе «наилучшим образом», – проворчал Алексей.

– Поверьте мне, сударь, – сказал следопыт, – крови могло пролиться куда больше… Впрочем, пора забыть об этом. Если вы, Марья Андреевна, достаточно отдохнули, то мы можем отправиться в путь. Плыть нам долго, почти весь день…

– Я готова… Если бы вы могли представить всю степень моей благодарности и мою радость…

Возвращение

Вечерело. Воздух постепенно насыщался мягкой синевой. Байдары плыли близко от берега. Тихий людской говор, звук волн и редкие вскрики гусей навеивали сон.

– Скоро доберёмся, – сказал Иван через плечо, обращаясь к Маше, – теперь уже рукой подать.

В этот миг что-то вспыхнуло на берегу, затем ещё и ещё. Через секунду до находившихся в лодках людей донеслись звуки выстрелов.

– Стреляет кто-то…

– Пошли к берегу. Кытылкот, приставай! – крикнул Иван.

– Слышь, Копыто, – крякнул кто-то из казаков, – может, мимо пройдём? Темно уж, чтобы ввязываться…

Иван только хмуро посмотрел на говорившего и промолчал. На лице его лежала печать огромной усталости.

– Иван, – наклонился к следопыту Алексей, – не рискуем ли мы, идя сейчас к берегу? Не достаточно ли с нас на сегодня?

Следопыт помолчал немного, налегая на весло, затем сказал:

– Выстрел знакомый был.

– Знакомый? – Алексей не понял его. – В каком таком смысле, сударь?

– У каждого ружья свой голос, как у человека. Далековато пальнули… Я не уверен, но похоже на Григория…

Алексей Сафонов с сомнением посмотрел в сторону тёмного берега. Он уже свыкся с тем, что Иван был наделён самыми необычными качествами, но последние слова следопыта сильно удивили офицера.

– Если вы и впрямь распознаёте… – Алексей растерянно пожал плечами.

Байдары зашуршали по береговому песку, и Чукчи из лодки Кытылкота первыми ступили на землю.

– Гриша! – громко позвал Иван, выпрыгивая из байдары. Сделав казакам знак, чтобы они были готовы к любой неприятности, он последовал за Кытылкотом и его людьми.

– Э, братцы! – донёсся до них слабый голос.

– Гриша, ты ли это?

– Я, кто ж ещё?

Через десяток шагов Иван и его спутники остановились перед небольшим шалашиком. Оттуда показалось измученное лицо Григория. В сгустившемся сумраке казак выглядел белым как снег. Длинные волосы налипли на грязной коже лба, борода взлохматилась, нос заострился, потрескавшиеся губы сжались в полоску.

– Какого лешего тебя тут носит? – Иван наклонился над ним.

– Меня не носит, Ваня. Я лежу. Нога у меня прострелена.

– Кто ж тебя? – Иван оглянулся, услышав позади себя шаги, и увидел Алексея и Машу.

– Наш разлюбезный Вадим Семёнович, – скрипнул зубами Григорий.

– Тяжлов? Вот сукин сын! Простите, Марья Андреевна, за грубость, но просто иногда нет мочи сдержаться, – сказал Иван и опустился возле Григория. – И что же ты? Неужели отпустил его?

– Как же, – казак усмехнулся с достоинством, – так-таки он уйдёт от меня… Хлопнул я его, подлеца. Лежит там, в горах.

– А ты что же? Что тут было? Кто сейчас стрелял? Мы слышали несколько выстрелов с разных сторон.

– Забавная история приключилась со мной, Ваня, – проговорил Григорий. – Подсобите-ка мне встать, а то сам не могу.

– Рассказывай, не тяни, – нетерпеливо толкнул его в плечо Иван.

– Дело было так. После того как Тяжлов меня подбил, я затаился. Выждал минутку и бахнул в него. Попал, слава Богу. Но нога-то у меня прострелена… Я было пошёл к нему, но оступился и упал вниз… Должно быть, сознание потерял. Не помню ничего из того… Помню только Ворона, как он возился со мной.

– Ворон? Так он тоже тут?

– Нет, он ушёл. Залатал мне ногу наскоро и ушёл за лодкой и за людьми. Он ведь что-то почувствовал, когда Тяжлов из Раскольной ушёл. Ворон побрёл за ним, но подоспел ко мне, когда всё уж случилось. На гору он меня бы не втащил, староват твой отец для этого. Но подволок сюда, к берегу. Устроил мне здесь, как видишь, шалашик и ушёл. А тут вдруг возьми и объявись эти сволочи!

– Кто такие?

– Смешно говорить. Просто злая игра судьбы, Ваня.

– Не томи. Кто тут был?

– Помнишь тех Чукоч, которые напали на нас сразу после того, как мы повстречали Касьяныча, Марью Андреевну и господина поручика?

– Как же не помнить. Удачно мы с ними разобрались.

– То-то что удачно! Вот эти самые старики, чьих детей мы с Вороном положили там, выросли тут как из-под земли, бесовские отродья! А с этими двумя стариками ещё пяток дикарей. Должно, надумали по законам кровной мести со мной разобраться. Того деда, что с горностаем на шее, я сразу узнал и понял, что у них на уме. Обложили меня, черти, со всех сторон и ну палить из луков и фузей. Ещё бы самую малость – и вам бы досталось только моё бездыханное тело.

– Надо бы прочесать всё вокруг, – вступил в разговор Алексей.

– Бросьте, ваше благородие, – слабо улыбнулся Григорий, – куда уж тут искать их… Да и не для чего… Нормальное это дело…

– Какое дело? – не понял Алексей.

– То, что старики отыскали меня… Месть здесь в порядке вещей… Надо ли ожесточаться на них за это?

Григорий замолчал. Иван посмотрел на Кытылкота и спросил по-чукотски:

– Возьмёшь его в свою байдару?

– Да.

– Тогда скажи своим, чтобы они перенесли его в лодку.

– Когда Хвост Росомахи приходил ко мне, – заговорила вдруг Маша, – он сказал, что я принесу мир. И вот я смотрю на всё, что произошло за последние дни, и вижу только горе, причиной коего явилась я. Ведь Тяжлов обозлился из-за ревности, верно? Я же понимаю… И вот он лежит где-то в лесу, и дикие звери объедают его кости. Пусть он негодяй, но всё же человек… Мне очень жаль… А Утылыт? Теперь она тоже мертва из-за меня. И те её соплеменники, вставшие на её сторону… Не много ли беды я принесла с собой?

– После бури наступает покой, – подошёл к ней Иван. – Иногда буря должна вывернуть больные деревья с корнем, чтобы оздоровить лес, сударыня.

Уже совсем стемнело. Маша смутно видела перед собой лицо следопыта в свете луны.

– Вы полагаете, что я зря виню себя? – спросила она, всматриваясь в его глаза.

– Никому из нас не дано знать всего наперёд, и тем более скрытых причин. Даже шаманы не знают всего, а ведь они, Марья Андреевна, вхожи в такие миры, о которых нам с вами не ведомо ровным счётом ничего… Кто знает, какой глубокий смысл лежит за вашим приездом? Быть может, ваше похищение было необходимо для того, чтобы мы подобрали Григория здесь и не дали ему погибнуть… Или разве не мог Росомаший Хвост ждать вашего приезда для того, чтобы был повод расправиться с Утылыт? Она ведь многих в страхе держала; Михей тому хороший пример…

Маша промолчала. Усталость вновь охватила её, и девушка поспешила сесть в лодку. Алексей заботливо укрыл её шкурами.

– Теперь уж недолго осталось, – шепнул он. Маша кивнула. Она ещё не знала, что через несколько дней наступит настоящее лето, повсюду запестреют ягоды и цветы и что обилие цветов, которые распустятся вдруг как по волшебству, будет поражать воображение, что лето пролетит быстро, в сентябре погода резко испортится, заморосят нудные северные дожди, берега Красного Озера пожелтеют увядшими мхами, а с севера медленно наползут серые снеговые тучи. Не знала она, что, когда казаки подожгут крепость, покидая её, всем будет невыразимо больно смотреть на пылающие стены, за которыми прошли многие годы. Не знала Маша, что расплачется, прощаясь с Иваном и Григорием, поцелует их обоих, как можно целовать только очень близких людей, и скажет:

– Странно и печально, что всё кончилось… Я уже полюбила Раскольную. Но я бы не смогла жить здесь, я понимаю это совершенно ясно… Путь предстоит трудный, но я еду домой, вернее… Теперь уж это слово «дом» представляется мне каким-то не совсем верным… Домой ли я еду? Конечно, там не дом, я понимаю, там просто стены и улицы, хорошо мне знакомые, но там мне привычнее… Она не знала, что произойдёт дальше… Через два месяца Григорий погибнет в тайге, тело его будет съедено волками, как был съеден труп подпоручика Тяжлова. Иван Копыто обоснуется в Анадырской крепости, пробудет там до 1771 года, когда из неё, как из Раскольной, будет вывезено всё казённое имущество, а сама фортеция тоже будет предана огню. Затем Иван с Вороном уйдёт к Юкагирам; чуть позже Ворон умрёт от оспы, Копыто сложит его кости в кожаную сумку и до конца своих дней будет носить эту сумку всюду с собой. Кытылкот возглавит род Белозубых Чукчей и станет убеждённым сторонником мирных отношений и торговли с русскими людьми; он настолько тесно сойдётся с Павлом Касьяновичем Чудаковым, что вскоре купец начнёт учить туземца грамоте и сделает его своим доверенным лицом на среднем Анадыре. Сам Павел Касьянович будет убит однажды каким-то разбушевавшимся пьяным дикарём в Горюевской фактории; Кытылкот будет искать убийцу, как искал бы убийцу близкого родственника, чтобы расправиться с ним, как того требовал закон крови. Охотничьи тропы сведут Кытылкота с Копытом, Копыто возьмёт в жёны младшую сестру Кытылкота; у Ивана родится дочь, которой он даст имя Маша. Ещё через двадцать лет на Анадыре появится русский исследователь по имени Антон Петрович Верницкий, который обоснуется среди оленеводов и женится на этой девушке-полукровке, очарованный её дикарской красотой. В глухой тайге он наткнётся однажды на останки чьей-то одежды и сумку из дублёной кожи. В сумке будет лежать письмо: «Дорогая Марья Андреевна! Сие послание я никогда не отправлю к вам, но не составить его я не могу. Я должен признаться вам, пусть это будет только на бумаге. Бог свидетель, я полюбил вас страстно. Я стал несчастен через эту любовь и теперь ищу смерти. Без вас мне нет жизни, любимая моя и глубокоуважаемая Марья Андреевна. День вашего отъезда из Раскольной подвёл черту под моей жизнью. Не хочу, чтобы вы знали об этом и винили себя за то, что стали причиной моей неуёмной тоски. Прощайте навсегда. Ваш друг Григорий Поленов». Антон Петрович Верницкий ужаснётся и обрадуется этому письму, а когда возвратится домой, то покажет его своей матери – Марье Андреевне Верницкой, урождённой Сафоновой. «Письмо всегда находит адресата», – скажет она, развернув ветхую бумагу…

Но сейчас, сидя в байдаре, окружённая тихой ночью и плеском воды под вёслами, Марья Андреевна не знала ничего этого, не могла знать. Её глаза закрылись от навалившейся усталости, и из неведомого пространства, называемого сном, к ней вышел старый Чукча, напевая странную песню…

Февраль – март 2001