Время прибытия

Мальчик видит,

как заходит солнце,

Сверстники растут,

седеет мать,

Знает: это временем зовется.

Все так просто! Что здесь понимать?

Позже он поймет,

он убедится:

В мире нет энергии сильней

Той,

что в ходе времени таится!

…И душа работает над ней.

Ломают старую школу —

маленькую восьмилетку.

В новой идут уроки —

здесь тарахтит мотор.

Дым от сгоревшего хлама,

неуловимый и едкий,

Еле заметно колеблет

маленький школьный двор.

Сторож ворочает пепел

кончиком сломанной ветки,

Щурясь от горького дыма

и утирая глаза.

Дружно взлетают искры —

маленькие отметки:

Двойки, пятерки, тройки

сыплются в небеса.

Она кричала о войне,

О переломном сорок третьем…

Я замер – показалось мне,

Что до сих пор война на свете!

Она кричала о врагах,

О наших танках,

О голоде и о станках,

О спекулянтах,

О том, что вот она верна,

И про «овчарок».

В ее глазах была война —

Свечной оплавленный огарок.

Закон ей в этом не мешал,

Она еще кричала что-то.

Вокруг был мир, кругом лежал

Снег цвета довоенных фото.

А мой отец не побывал на фронте.

Сказал майор,

взглянув на пацана:

– Вот через год,

когда вы… подрастете… —

А через год

закончилась война.

А через год

уже цеха гудели.

И мой отец не пожалел трудов,

Чтоб на российском,

выдюжевшем теле

Белели шрамы новых городов.

Но мирные заботы уравняли

Хлебнувших

и не видевших огня,

И в нашем общежитии

в медали

Своих отцов

играла ребятня.

На слезные расспросы

про награды

Отец читал мне что-то из газет.

– Не приведи!

Но если будет надо,

Заслужим,

а пока медалей нет! —

Я горевал.

А в переулке сонном

Азартно гомонил ребячий бой,

Но веяло

покоем, миром,

словно

Невыдохшейся майскою листвой.

И мне,

над кашей бдевшему уныло

(Пока не съем —

к ребятам не пойду!),

Все реже,

реже мама говорила:

– Эх, нам в войну

такую бы еду! —

…Тянулись дни,

и годы пролетали,

И каждый очень много умещал.

И я забыл,

взрослея,

про медали,

Да и отец уже не обещал.

Но каждый раз,

услышав медный голос

(Наверно, доля наша такова!),

Отец встает.

Но речь опять про космос

За холодящим —

«ГОВОРИТ МОСКВА…».

Что за погода, черт возьми!

Апрелем пахнет воздух.

Весны смешенье и зимы

В непостижимых дозах.

Капель о тротуар стучит,

А завтра стужа будет.

И бабушка моя ворчит:

«Вот ноне так и люди…»

…Я маленький и бесконечно рад,

Гоняя льдышку по проезжей части.

Я счастлив тем, что пахнет снегопад

Таким душистым, неизбывным счастьем.

…Я взрослый, загрустивший человек.

Шагаю, отягчен служебным долгом,

И чувствую, как детством пахнет снег,

Пусть этот запах будет долгим-долгим.

И каждый взрослый шаг

Меняет что-то в детстве:

Все так же и не так

В неизменимом действе,

Содеяв невпопад

Не подлость – глупость просто,

Гляжу туда, назад,

Где я пониже ростом,

Где возникает вдруг

Один мальчишка скверный,

Плохой, неверный друг…

Такой ли уж неверный?

Дразнилки, ссоры, синяки, крапива.

Весна. Соседний двор. Идет война.

А в том дворе, убийственно красива,

Была в ту пору девочка одна.

Я жил, учебник не приоткрывая.

Ремень отцовский потерял покой.

Была граница – это мостовая,

Я вдоль бродил, но дальше ни ногой.

Пришла метель на смену летней пыли.

Велись слезопролитные бои,

А во дворе у нас девчонки были,

Конечно, не такие, но свои.

В руках синица, и мало-помалу

Любовь пропала, где-то… к февралю.

И девочка-красавица пропала —

Квартиру, видно, дали журавлю!

Смешно сказать, через дорогу жили.

Я был труслив, она была горда.

Что нынче для меня дворы чужие?

Но есть пока чужие города…

Года летят и тянутся минуты.

Ворочаясь бессонно до утра,

Я часто вспоминаю почему-то

Ту девочку с соседнего двора…

Полюбить, словно высунуть голову

Из окошка летящего поезда:

Ветер город сдувает за городом

И косою проходится по лесу.

Но вдыхать этот воздух стремительный

Для души необычно и боязно…

Одинаково ль время прибытия

У любви и ревущего поезда?

Уже про отправление сказали,

Уже зажгли вдали зеленый глаз,

А мы с тобой стояли на вокзале,

Не понимая, что в последний раз,

И говорили… Что мы говорили,

Транжиря на слова остатки сил!

Друг друга мы – увы – недолюбили.

По крайней мере, я недолюбил.

И потому ты очень много значишь

В моей судьбе.

Когда мне тяжело,

Ты говоришь: «Все быть могло иначе!»

А я молчу: «И вправду ведь могло…»

Пускай с другой все сложится счастливей,

Но горько на душе, как ни ершись:

На каждую любовь (так справедливей!)

Отдельная должна даваться жизнь.

Сначала я забуду звуки голоса,

Ее привычку теребить кольцо.

Потом – глаза,

походку,

руки,

волосы,

Улыбку…

Всю ее —

в конце концов.

Лишь силуэт,

сначала невещественный,

Пребудет все желанней и ясней…

Пройдут года.

И никакая женщина

Не сможет никогда сравниться с ней!

Обноски отцовы,

Затертый мешок вещевой.

Последнее слово

С улыбкой: «Останусь живой!»

А все-таки горько —

Стремительно, в шесть без пяти,

Бог знает насколько

Из теплого дома уйти.

Уйти спозаранку

И знать, что иначе нельзя,

Кусочек «гражданки»

С собою в мешке унося.

Мы ведаем смала

Про долг свой и Родину-мать.

Мой долг для начала —

С колонною в ногу шагать.

…Взвод ногу пружинисто взводит

Удар глуховато-тяжел.

И мысли внезапно приходят

О совершенно чужом —

Ведь каждый за собранным взглядом

Безмерное что-то таит.

И думы шагающих рядом

П е р е к р ы в а ю т твои!

Стреляют пулеметы холостыми,

А грозный взрыв – ненастоящий взрыв.

Мы под огнем,

Но все придут живыми,

Ни капли крови так и не пролив.

Мы смело лезем прямо в гущу дыма,

Где выстрелы «противника» слышны.

…А может быть, мы все неуязвимы

За тех,

что не пришли домой с войны?!

Сегодня я один за всех в ответе.

День до войны.

Как этот день хорош!

И знаю я один

на белом свете,

Что завтра белым свет не назовешь!

Что я могу

перед такой бедою?!

Могу – кричать, в парадные стучась.

– Спешите, люди, запастись едою

И завтрашнее сделайте сейчас!

Наверно, можно многое исправить,

Страну набатом загодя подняв!

Кто не умеет, научитесь плавать —

Ведь до Берлина столько переправ!

Внезапности не будет.

Это – много.

Но завтра ваш отец, любимый, муж

Уйдет в четырехлетнюю дорогу,

Длиною в двадцать миллионов душ.

И вот еще:

враг мощен и неистов… —

Но хмыкнет паренек

лет двадцати:

– Мы закидаем шапками фашистов,

Не дав границу даже перейти!.. —

А я про двадцать миллионов шапок,

Про все,

что завтра грянет,

промолчу.

Я так скажу:

– Фашист кичлив, но шаток —

Одна потеха русскому плечу…

Она не выдержала и смеется,

В его плечо шутливо упершись.

…Он через месяц станет добровольцем,

Его подхватит фронтовая жизнь.

Нахмурясь, чтобы не расхохотаться,

Он купчик обвенчавшийся. Точь-в-точь!

…Ей голодать, известий дожидаться,

Мечтать о нем, работать день и ночь.

Своей забаве безмятежно рады,

Они не могут заглянуть вперед.

…Он не вернется из-под Сталинграда.

Она в эвакуации умрет.

А если б знали, что судьба им прочит,

На что войною каждый обречен?!

…Она так заразительно хохочет,

Через мгновенье засмеется он.

Душа, как судорогой сведена,

Когда я думаю о тех солдатах наших,

Двадцать второго,

на рассвете,

павших

И даже не узнавших,

что – в о й н а!

И если есть какой-то мир иной,

Где тем погибшим суждено собраться,

Стоят они там смутною толпой

И вопрошают:

– Что случилось, братцы?!

Порой война теряется из вида:

Уже комдивы – нефронтовики.

И все ж у мира, как у инвалида,

Болит ладонь потерянной руки.

Значкам, погонам, лычкам

Отныне вышел срок.

И надо ж – по привычке

Рука под козырек

Взлетает…

Я ж вернулся!

Я в штатском. Что за вздор?

– Бывает! – улыбнулся

Молоденький майор.

Пора тревог полночных —

Армейская страда!

И как-то жаль «так точно»,

Смененное на «да».

Мне снится сон! Уже в который раз:

Осенняя листва в морозной пыли,

Приспело увольнение в запас,

Друзья ушли,

а про меня забыли!

Наверно, писарь – батальонный бог —

Меня не внес в какой-то главный список.

А «дембель» близок, бесконечно близок,

Как тот, из поговорки, локоток.

Я вновь шагаю по скрипучим лужам

На ужин

строевым, плечо к плечу,

Смеется старшина: «Еще послужим!

А? Поляков?!»

Киваю и молчу…

Была разлука из неодолимых,

Когда в былое верится едва,

Но я нежданно в письмах торопливых

Вдруг для своей любви нашел слова.

Рукой заледенелой на привале

Царапал: «Здравствуй…» – и валился спать,

Но там, где слезы раньше подступали,

Слова вдруг научились проступать.

Три письма затерялись в пути.

Три тоски. Три страданья. Три воя.

Три нечеловечьих почти

Не услышаны были тобою.

Я писал, что терпеть не смогу

Эти непоправимые боли.

Три письма, как следы на снегу

В белом-белом, нетронутом поле.

А в четвертом спокойно и зло,

А в четвертом легко и устало

Я тебе сообщал: «Тяжело…»

Самым первым четвертое стало.

И когда обрывается свет,

Тяжесть кажется неодолимой,

Ставлю адрес, которого нет,

А потом уже имя любимой.

Такого можно не понять годами,

Но вдруг коснуться в озаренье лба!

Та женщина

с упрямыми глазами,

Как говорили встарь, —

моя судьба!

Ее улыбка – от печалей средство,

Ее слова – они хмельней вина!

Вот жизнь моя:

сначала было детство,

За детством – юность,

а потом – она!

Конечно, счастье – это тоже тяжесть,

И потому чуть сгорбленный стою.

Не умер бы я, с ней не повстречавшись,

И жизнь бы прожил.

Только не свою!

Любовь рождается,

взрослеет,

умирает.

Есть у любви дитя —

любовь детей.

И каждый каждым шагом попирает

Невидимые скопища костей:

За сотни лет,

за сонмы поколений

Шел пласт на пласт,

на ряд ложился ряд.

И нижние уже окаменели,

Став углем, разжигающим закат.

Когда-нибудь, уверенно шагая

По трепетной весенней мостовой,

Почувствую,

что грудью раздвигаю

Я самый верхний,

самый свежий слой.

И если мы любовь уже не ценим

За красоту, как небо и цветы,

Попробуем беречь хотя бы в целях

Охраны

окружающей

среды…

Роща качает листвою,

Делая нам знак:

Видно, у нас с тобою

Что-то не так,

Что-то не так!

Наши тела, порывы,

Помыслы и слова

Все быть должно красиво,

Как дерева,

Как дерева!

Те, что шумят над нами,

Воздух струя густой

На обделенных корнями,

На обойденных листвой.

Обычай светский нетерпимо строг:

Какое б горе сердце ни сжимало,

Будь мраморной,

дабы никто не смог

Понять, как ты, красавица, устала.

Взирай сквозь паутинку на холсте

Так,

чтобы не поведать поневоле

Мужчинам – о сокрытой наготе,

А женщинам – о потаенной боли.

Будь существом недостижимых сфер.

Пусть очи твои сравнивают с бездной…

А в них всего лишь

статный офицер,

Такой желанный и такой бесчестный!

…Но что мне до услужливой молвы,

Когда твой взгляд смиряет в сердце смуту.

А тот жуир – в запаснике.

Увы!

Он зрителям не нужен почему-то.

Гуляют двое, обнявшись, по скверу.

И все глядят на них, разинув рты:

Он Квазимодо, а она Венера…

За что ж такому столько красоты?

Но кто судья душе, ее глубинам?!

И понимают, паре глядя вслед:

Когда влюблен, весь белый свет в любимом.

А разве не прекрасен белый свет?

Небо словно тяжелые своды,

А со сводов сочится вода.

Вот сюда в баснословные годы

Не смогла дотянуться орда.

Не домчалась кровавая туча.

И врагу, и соседу назло

Град остался живым и могучим —

Так в ту пору немногим везло.

Время годы, как волны, катило.

Город рос, куполами блистал,

Красоты набирался и силы —

Чуть столицей российской не стал.

Но чего-то ему недостало:

Иль казна оказалась слаба,

Может, просто была не судьба,

То ли крови за Русь пролил мало…

Простое платье и лицо простое.

Цвет беглых глаз как будто голубой.

Она нехороша.

Некрасотою

Всех женщин с несложившейся судьбой.

Струятся дни, ее обиды студят.

Их описать – всего одна строка.

А вон они, обугленные судьбы,

Рядами с пола и до потолка!

Да есть ли хоть одно движенье духа,

Которое б художник не постиг?

Еще немного – и она старуха.

Об этом тоже очень много книг.

Они на все, они на все ответят,

Над прошлым с нею будут причитать…

Зачем же так несчастно жить на свете,

Когда про это можно прочитать?

«…Когда-нибудь потомки все исправят:

Сорвут оковы и растопчут кнут,

И юношей замученных восславят —

Убийц, почивших в бозе, проклянут!

И будут, верю я, в грядущем веке

Чисты и зорки взгляды у людей:

Вспомянется несчастный Кюхельбекер,

Осмеян будет мерзостный Фаддей.

О новый век! Он будет безупречен.

На все ответит острый ум людской:

Зачем мы ждали гибельной картечи

И почему нас предал Трубецкой?

Как шахматы, без гнева и без пыла —

Всех нас расставят хладные умы…

Когда бы так же на Сенатской было,

Господь свидетель, победили б мы!»

Всему черед. И мщение настало.

Свет, словно снег, спускается с небес.

Сейчас они сойдутся по сигналу —

И не успеет выстрелить Дантес…

Не зря ж поэт мечтал служить гусаром!

И у барьера Пушкин не впервой!

Он подведет черту обидам старым —

За всех француз ответит головой.

Он им покажет – этой светской дряни, —

Как жжет сердца губительный свинец.

И д'Аршиак склонится к страшной ране

И, содрогнувшись, выдохнет: «Конец!»

Потом… Монарший гнев, чреда гонений,

Смятенье в сердце, ропот за спиной,

Но главное: он жил бы, русский гений,

Любил, писал…

Пускай такой ценой!

А мы бы знали, понимали с детства,

Что Пушкин прав…

А что бы мыслил он,

Обмолвившийся: «Гений и злодейство —

Две вещи несовместные…»

Я ищу девятнадцатый век

В подворотнях,

Как неярким апрелем припрятанный снег

От лучей посторонних.

Старый дом. В нем уже не зажжется окно:

Новоселье – поминки.

Мне шагать через век – от Бородино

До Ходынки.

Есть в модерне какой-то предсмертный надлом…

Переулки кривые.

Революция за поворотом. Потом

Сороковые.

Где-то рядом автомобили трубят

И дрожит мостовая.

Мне в глаза ударяет высокий Арбат.

Я глаза закрываю.

В заводском общежитии

жили крикливо и тесно,

Но зато как-то просто

и, я бы сказал, налегке.

Это был особняк,

очень дряхлый и неинтересный:

Старина ничего

не оставила в особняке.

Разве только сквозняк,

вероятно из старорежимных,

В коридорной системе

никак разобраться не мог,

Он выискивал запахи

давних времен

и кружил их…

А еще были в доме

паркет и лепной потолок,

Украшавшие прежде

чудесную бальную залу,

Что, к несчастью, была,

как жилищный вопрос, велика.

И ее поделили

так, чтоб каждой семье выпадало

Понемногу паркета старинного и потолка.

А потом все забылось.

Жильцы и не подозревали

Среди дымной стряпни,

беготни,

подметанья полов,

Что живут так обычно,

так непритязательно в зале,

Где давался, быть может,

один из последних балов.

Это выяснил я!

И, ужасно взволнованный этим,

Отложил на потом

все другие ребячьи дела,

И в течение дня,

до чертей надоевши соседям,

Разузнал, что за чудо

пропавшая зала была!

…В эту ночь мне приснился

какой-то блестящий военный,

На кого-то похожий

(но только лица нет на нем),

Он метался по комнате,

бился в фанерные стены,

И его эполеты

горели недобрым огнем.

А в потерянной зале,

за тонкой стеною невидим,

Замечательный бал:

звуки музыки, светская речь.

И несчастный военный,

на волю отчаявшись выйти,

Принимается саблей

преграду фанерную сечь.

Только стены стояли,

хотя от ударов трещали…

– Мальчик! Где же здесь выход?

(Сует мне в карманы рубли.)

Ах, княжна, так нельзя!

Пощадите!

Вы мне обещали:

Ведь мазурка моя!

Вы смеялись…

О, как вы могли?! —

Но ни слова в ответ.

Или он не расслышал ответа

Среди звуков мазурки.

Внезапно кончается бал.

Поцелуи, прощанья.

– Такому-то князю – карету! —

И со стоном «уехала!»

Странный военный пропал.

…Поутру я проснулся

в глубокой, недетской печали.

Чем-то вкусным тянуло

(наверное, был выходной).

В коридоре ходили.

Друзья за окошком кричали.

Мама нежно пытала,

что нынче такое со мной.

Клинки со свистом резали эпоху.

Стояло завтра на повестке дня.

Кроился мир на «хорошо» и «плохо»,

Чтоб самым лучшим наделить меня.

И веря в Маркса, как недавно в бога,

Красноармейцы брали города.

Опять тревога, но совсем немного

До счастья и свободного труда.

Отряд уходит: песня глуше, глуше…

Отбитый город в кумаче хорош!

Горели души и чадили души.

А души, их атакой не возьмешь.

А им, во зле приученным влачиться,

Им, за добро встававшим с топором,

Пришла пора учиться и учиться,

Учиться жить и царствовать добром.

Старичок бредет по новой улице

(Все дома равны, как на подбор),

Под ноги глядит себе – любуется:

Старый парк, особняки, собор.

Следом я иду,

сосредоточенно

Думая про ту, что всех милей.

Замечаю: домик скособоченный,

Несколько старинных тополей.

А за нами – мальчуган,

уверенно

Едущий на папе в детский сад,

Видит, как шумит большое дерево,

Срубленное год тому назад.

Отец и дед рыбачили вдвоем.

Был (час езды от Курского вокзала)

Известный лишь немногим водоем,

В котором потрясающе клевало.

И наступал счастливейший из дней

И я стоял дозорным при уловах,

И до смерти боялся окуней,

Огромных, неестественно лиловых.

Когда мы наш улов несли домой,

Прохожие с расспросами совались.

А дед с отцом рядили меж собой

О рыбинах, которые сорвались.

О! Были удивительно вкусны

Уловы те. От памяти немею…

А после про рыбалку снились сны

Такие,

что куда Хемингуэю!

Но так бывало только раз в году,

В конце весны.

От мая и до мая

Я ждал, не понимая, что расту,

Как до сих пор еще не понимаю.

…И по чему судить, что мы растем?

По счету дней, иль памяти былого,

Иль по тому, что умер водоем,

А дед уже не принесет улова?

Читая сказки – мучась, холодея,

Желая зла кощеям и ягам,

Я удивлялся, что и чародеи

Неравнодушны все-таки к деньгам!

А ведь у колдунов свои законы,

Им ведом всемогущества секрет:

Взмахнут рукою – прилетят драконы,

Шепнут – и грянет ливень из монет.

У магов на цепях томятся смерчи,

А их чертоги только снятся нам.

Но, видимо, платить по-человечьи

Приходится порой и колдунам…

По духу, по плоти, по сути —

Во всем, что природой дано,

Они очень добрые – л ю д и

И очень сердечные,

но

Их много,

их много на свете,

Их море – людей!

Оттого

Им трудно бывает заметить.

Заметить тебя,

одного…

Раз в год, в преддверье холодов,

Отводят воду из прудов.

И вот открыта память дна,

Душа пруда обнажена!

Дно вычистят. И лишь тогда

Сюда опять придет вода.

Младенческую память дна

Укроет мутная волна.

…А я бы не прожил и дня,

Когда б хоть раз вот так меня!

Очень хочется петь о России,

Будто светлая тягость во мне!

Много пели, но можно красивей.

Как весомы слова в тишине!

Вот и я начинаю: «Россия…»

Но едва первый звук раздался,

Обступают

иные по силе

Голоса. Голоса. Голоса.

И они горячее и выше

И, наверно, звучат искони.

Я меж ними свой голос не слышу

Ни к чему он,

когда есть они!

Я замолк и уже не посмею…

Здесь важнее молчание,

ведь

В этом случае слушать честнее

И весомее, нежели петь…

Я разбираю прожитую жизнь.

Чужой судьбы распутываю нити:

Вот здесь он посмелее окажись —

И все могло совсем иначе выйти.

И все б сложилось ярче и стройней,

Не увлекись он целями пустыми,

Не познакомься в одночасье с ней

И не рассорься ненароком с ними.

Здесь помешал какой-нибудь пустяк,

Там средь друзей запрятавшийся недруг.

А это вот задумано не так.

А это вот исполнено не эдак.

Чужая жизнь! Какая суета!

Как скроено и сшито неумело!

А жизнь моя, она не прожита

И потому логична до предела.

– Зачем вы пишете стихи?

Вы что же думаете,

строки

Способны исцелять пороки

И даже исправлять грехи?

Зачем вы пишете стихи?

Ну, хоть один

от ваших виршей

Стал добродетельней и выше?

Скажите прямо,

не тая.

– Один?

Конечно!

Это я…

– Когда она приходит —

зрелость?

Когда еще вовсю спешишь,

Хоть понял:

все, чего хотелось,

Ты ни за что не совершишь,

Когда и сердце не болело,

И нервы вроде хороши,

Но чувствуешь уже,

что тело

Совсем не часть твоей души,

Когда,

не раз душой поранясь,

Поймешь:

помимо наших воль

Любовь приносит боль и радость,

Но чаще —

почему-то – боль!

Люди едут с работы,

усталы, немного сердиты.

Смотрят в окна, зевают,

читают, мечтают тайком.

Восемь долгих часов

ими прожиты и пережиты

Возле жаркой печи,

у руля, за столом, за станком…

Люди едут домой,

к Окружной постепенно редея,

До утра возвращаясь

в нехитрый домашний уют…

Это будничный факт,

но какой же должна быть идея,

Если ради нее

миллионы людей устают?

Если в мире все взаимосвязано

От шуршанья трав до хода лет,

Значит, все, что между нами сказано,

Важно для людей и для планет.

Значит, оттого, что двое досветла

По Москве бродили, обнявшись,

Где-то луг дождя напьется досыта.

На планете мертвой вспыхнет жизнь…

Я расскажу про моего соседа.

Седой солдат.

На танковой броне

В Берлин въезжал он.

Мы вели беседу

За пивом «жигулевским» о войне.

Не о минувшей, – о другой,

что будет

Страшней любого Страшного суда.

И он сказал:

«Бессмысленные люди!

Всем надобен покой,

а им – беда!

Они перед своей Москвой

заслонов

Не ставили.

Знай на чужбине рушь.

За День Победы

двадцать миллионов

Не долларов,

а человечьих душ

Не заплатили.

Там, у них, не знают,

Как воет над младенцем мертвым мать!

Они еще войны не понимают.

И я бы не хотел им объяснять…»

Нет, это не мудрость покуда —

Еще не такие года,

Но должен понять я:

откуда,

Откуда мы все и —

куда?

Пускай пародист затрепещет,

Почуяв двусмысленный ход,

Он этим —

беды не уменьшит

И выхода не найдет.

Живи, хоть смеясь,

хоть стеная,

Пребудет с тобой навсегда

Походная песня земная:

Откуда мы все и —

куда?!.

И вновь разор.

Кровавая стезя

Ведет полки от сечи

к новой сече.

Нагрянет Степь —

целуют крест князья

И снова ссорятся.

И каждый год отмечен

Побоищами.

Мудрость и корысть

Перемешались с верою и злобой…

И вдруг всего лишь строчка:

«…мирно бысть…»

То «лето» обозначено особо!

Ему,

что гостю редкому, —

почет!

…Пусть правнук,

в наши

заглянув глубины —

В двадцатый век,

вторую половину,

Прочтет одно: «Бысть мир…»

Но пусть прочтет.

«Это страшно —

помыслить о том,

Что на дереве вечнозеленом

Ты повис беззащитным листком —

И по неумолимым законам

Ветер времени,

крону колебля,

Сбросит лист пожелтелый на землю…»

Так поэты писали вчера.

В мире нашем,

на глупости скором,

Мне страшнее другие ветра —

Что им дерево вывернуть

с корнем!

Дай, судьба, нам

погоду получше!

Или корни – хотя бы – поглубже…

В сапоги задвинув ноги,

Застегнувшись на бегу,

Выстроимся по тревоге

В две шеренги на снегу.

Знаем, что комбат проверит,

Как умеем мы стрелять,

Взглядом недовольным смерит

И пошлет нас

досыпать!

А над нами – звездный трепет,

Тени черные ракит.

Мы-то знаем:

враг не дремлет —

Он, всего скорее, спит!

Главный враг для нас с тобою —

Мартовские холода,

Ведь тревога боевою

Стать не может никогда!

В темень «трассерами» лупим —

Все мишени наповал…

Молодым я был и глупым.

Ни черта не понимал.

Светилось небо голубое,

Летел над плацом птичий щелк.

На пять минут веденья боя

Предназначался наш артполк,

Чтоб спохватились остальные,

Крича команды на бегу,

Чтоб развернулись основные

И крепко вдарили врагу!

Чтоб с гордостью рапортовали,

Как, множа воинскую честь,

Артиллеристы простояли

Не пять минут,

а целых шесть!

И что противник откатился,

Потери тяжкие неся,

И самолично убедился:

Нас провоцировать нельзя!

Врагу ответа никакого

Другого не было и нет

У нас от копий Куликова —

До баллистических ракет!

…А мы служили, не печалясь,

Мы знали,

как нас дома ждут.

И все-таки предназначались

На пять минут.

На пять минут…

Из армии не всегда приходят домой.

(Бывает всякое на ученьях.)

И вот провожает скорбный конвой.

Свой груз печальный

по назначению.

И вот два сержанта и лейтенант,

Качаются в поезде в такт движению

И обсуждают его талант

К стрельбе по движущейся мишени.

– А как он здорово пел в строю!

– Историю мог рассказать для смеха,

– А после учений за службу свою,

Наверно, и так бы домой поехал…

Лейтенант поеживается – скоро Москва,

Рыданья, вопросы, дрожащие плечи.

Сейчас не война.

Где возьмешь слова,

Чтоб стало легче…

Заряд составлен.

Точная наводка.

Но вот: «Огонь!» —

наушники гремят.

И в гуле приседает «самоходка»,

И где-то в небе шелестит снаряд.

И словно бы порыв густого ветра

Бьет в перепонки,

давит на виски,

А где-то – за четыре километра —

Земля,

вздымаясь,

рвется на куски…

Ложилась пыль на черные погоны.

И струйки дыма из-под ног росли.

Мы частой цепью шли вдоль полигона,

Осколки выбирая из земли,

Распаханной не плугом —

мощью грубой,

Засеянной дождем семян стальных,

Похожих чем-то на драконьи зубы…

Бог ведает, что вырастет из них!

Материнский охрипший,

беззвучный вой.

Залп прощальный.

И красный шелк.

Этот мальчик погиб,

выполняя свой

Интернациональный долг.

Что он думал,

в атаку ту поднявшись,

Перед тем, как упал и умолк.

Тьме отдать непочатую,

в общем-то, жизнь —

Интернациональный долг.

Мы не раз вызволяли

народы из тьмы,

За полком посылая полк.

Пол-Европы засеять

своими костьми —

Интернациональный долг!

Вновь не минула чаша.

И сколько же чаш

Мы испили?

Мы в этом толк

Понимаем.

Наверное, это – наш

Интернациональный долг!

…Гид предложил:

– Взгляните вправо! Там

Вы видите руины.

Здесь когда-то

Стояла цитадель.

Не по зубам

Была она любому супостату.

Держалась крепость долгие года,

Бойницы угрожающе зияли,

Но сгинула

почти что без следа.

– Так, значит, вашу крепость взяли?

– Никто не взял.

Усталый враг ушел.

Страна себя почувствовала в силе.

Тогда крестьяне из окрестных сел

Всю крепость на хозяйство растащили.

Угомонились камни наконец

В спокойной кладке дома или хлева.

Вот вам разоруженья образец!

…Теперь всех попрошу взглянуть налево…

На миг зажжется новая звезда.

Однажды приплывут раскаты грома.

И вычеркнут планету

навсегда

Из атласов небесных астрономы.

Но самые глубокие умы

Склонятся над космическою тайной.

Что там произошло

за толщей тьмы,

Что приключилось

с той планетой странной?

С годами станет ясно,

почему

Планета обернулась тучей пыли.

Но не понять вовеки никому,

Что эти дураки не поделили?

Четверо юных поэтов

с кружками зимнего пива,

Сгрудившись над картошкой

в пакетиках слюдяных,

Перебивая друг друга,

прихлебывая

нетерпеливо,

Задиристо выясняли,

кто же из четверых

Лучший поэт эпохи,

лучший поэт на свете,

Чьи же стихи любимым

будут взахлеб читать,

Будут класть под подушку

в третьем тысячелетье —

Лет через двести, триста,

лет через двадцать пять!

Кто же останется? Кто же…

Быстро стемнело в сквере.

Гаркнула тетя Груня,

кружки сдавать веля…

Все мы останемся в мире —

в разной, конечно, мере,

Если Земля останется…

Слышите вы – Земля!

Словно старая детская книжка,

Словно вид надоевший

в окне —

Та проблема,

с которой мальчишка,

Мой сосед,

постучался ко мне.

Я могу объяснить,

если надо,

Детям после шестнадцати лет,

Как узнать по холодному взгляду,

Приглянулся ты ей или нет.

Как влюбить

и влюбиться навеки,

Как уйти,

никого не виня…

Я учителем был,

и коллеги

Перспективным считали меня!

У парнишки все очень обычно.

Я сомненья развею, как дым,

Поделившись непедагогично

Личным опытом передовым.

В ситуацию вникну дотошно,

Чтоб совет оказался верней…

Но не легче любовь

оттого, что

Мы легко рассуждаем о ней!

Рассужденья мои – пустословье.

Кто рассудит,

как быть мне с тобой?

С нашей бесперспективной любовью

И с моей

перспективной судьбой?!

За окном грохочет темнота —

Между «Комсомольскою» и

«Курской»

На меня взглянула неспроста

Девушка

с насмешливостью грустной!

Тяжело быть юным и неловким, —

Сдерживая искренний порыв,

С девушкой

четыре остановки

Рядом ехать, не заговорив!

А с чего начать?

С погоды…

Глупо.

С комплимента?

Где же взять его…

Так вот и молчишь,

касаясь тупо

Локтем, может,

счастья своего.

Но постойте…

Комплимент выходит!..

Мне бы —

фразу вымолвить стройней…

Но постойте!

Девушка выходит,

Двери мягко сходятся за ней.

Мне смешно,

мне холодно,

мне грустно.

Вот платформа поплыла,

скользя.

Я стою,

лицо к дверям приплюснув,

Хоть и прислоняться к ним нельзя…

Его девчонку видели в кино

С тем длинноногим из восьмого «Б».

И вот —

лицо тоской искажено

И все теперь черным-черно в судьбе.

Он жадно ловит сигаретный дым,

Он разочаровался и обмяк.

Его девчонку видели с другим!

Ну, как тут жить?

Как людям верить?

Как?

Твердит отец, что это – ерунда,

А он, мальчишка, нюни распустил.

Мать говорит,

что это не беда,

А полбеды,

– чтоб он ее простил…

А он кусает губы до крови,

А он кричит, что все на свете ложь!

– Ты, паренек, сожмись, переживи!

Ты в жизни все тогда переживешь…

Сумерки сиреневым туманом

Тихо поднимались от земли.

Я был говорливым мальчуганом.

Мы через Сокольники брели.

И не знали,

где бы нам усесться,

Чтобы скрыть ребяческий испуг.

Бог ты мой,

как трепетало сердце

От касанья несмышленых рук.

А потом —

как вспышка золотая,

Точно дождь из раскаленных струй,

Словно…

Я и до сих пор не знаю,

С чем сравнить тот,

первый поцелуй!

Девушка задумалась на лекции,

Оборвав старательный конспект,

А доцент профессорской комплекции

Углубляет избранный аспект,

Горячится, словно мы замешаны

В том,

что в силу классовых причин

Все почти тургеневские женщины

Выше ими избранных мужчин.

А доцента тянет в настоящее,

И его сравнения резки.

Девушка, взволнованно смотрящая

Вдаль куда-то,

нервно трет виски…

– Не бери ты в голову, красавица,

Как теперь студенты говорят!

Наплевать, что ниже,

если нравится,

Если щеки рядом с ним горят.

Может, он о Кафке без понятия,

А словесность – не его предмет,

Но зато крепки его объятия,

Их надежней в целом мире нет.

У любви натура непонятная.

И, пытаясь разобраться в ней,

Я скажу: кто выше

– дело пятое.

Тут куда важнее, кто – нежней!

Еще я ничего не понимаю.

Не понимаю ничего уже.

Но трубку телефона поднимаю

С тревогою и радостью в душе.

Живу я от звонка

до нашей встречи.

Живу от встречи нашей

до звонка.

Как звонок мир!

Как вечер быстротечен!

Как бодро тело!

Как душа легка!

Какое лето!

Вот через заборы

Листва шагнула прямо на крыльцо…

Я слышу мир сквозь наши разговоры

И вижу сквозь лицо!

Твое лицо.

Дождик моет старинные камни.

По беседке гуляет сквозняк.

Стань поближе ко мне.

Ты близка мне.

Невозможно и вымолвить —

как!

В черных лужах вода пузырится.

Воздух пахнет промокшей сосной.

Я-то думал,

что не повторится

Никогда это чудо со мной!

Словно мальчик,

я мучусь и трушу,

Говорю и молчу невпопад…

Как же так

ты вошла в мою душу,

Что не стало дороги назад?!

Почему мы не встретились раньше?

Почему?

Почему?

Почему?!

Ты была бы иною,

вчерашней,

Предназначенной мне

одному!

И в душе бы моей не теснилась

Между долгом

и счастьем борьба,

И в глазах бы твоих не светилась

Та,

чужая,

другая судьба.

Мы с тобой жили розно

и разно —

Обитатели чуждых планет.

Не сложна жизнь,

а многообразна —

В этом, видимо,

весь и секрет.

Невесомой

и сильной рукою

Ты сотри мне печали со лба,

Ведь судьба не бывает другою,

Потому-то она и

судьба!

По арбатским переулкам

будем мы бродить весь вечер,

В темном сквере целоваться

под защитою листвы.

Небосвод высок и вечен,

как Арбат старинный вечен,

Вечны белые колонны

и сторожевые львы,

Но мгновенны эти губы,

эти руки, эти речи…

Это все неповторимо!

Боже, миг останови!

Мы идем по переулку,

Переулку Первой Встречи,

Миновав Проспект Желаний,

напрямик – в Тупик Любви…

Все не так у меня сложилось.

А мечталось ведь о другом!

Завертелась жизнь,

закружилась,

А потом – ни души кругом.

По ночам я в подушку плачу,

По утрам говорю: «Пустяк!»

Но сложись у меня иначе,

Я тебя не любила б так…

Это странное слово – «любимая».

Эта странная нежная боль.

Эта странная жизнь торопливая.

Эта странная встреча с тобой!

Вечер пахнет листвою промокшею.

И вода гулко капает с крыш.

Что ж ты,

сердце мое осторожное,

Нынче неосторожно стучишь?

Не подсказывай! Сам я распутаю,

Где беда,

а где счастье мое.

Не тверди мне, что с каждой минутою

Я теряю, теряю ее…

Мы с тобою нежны и упрямы,

Но придет расставания час —

И на сердце останутся шрамы,

Ощутимые только для нас.

Мы о них позабудем до срока,

И минувшим своим не томясь,

Будем жить.

Но прочна и жестока

Между прошлым и будущим связь.

И однажды,

осенней порою,

Вспомню я твой растерянный взгляд,

И глаза от бессилья закрою,

И почувствую: шрамы болят.

Остается смятая кровать,

Пахнущая нежным

смуглым телом,

Остается право ревновать

И возможность заниматься делом.

Остаются шпильки на полу

Странный взгляд,

на прежний не похожий,

И совет «не ворошить золу»,

И последний поцелуй в прихожей.

Остается снимок,

а еще

В том,

тобой подаренном блокнотце,

Телефон.

И это хорошо.

Плохо только слово «остается»…

Душной кавказской ночью

сон приходит не скоро.

Долго по телу бродит

гул миновавшего дня,

Но только смыкаю веки —

по длинному коридору

Ты навсегда уходишь,

оглядываясь на меня.

И говоришь мне что-то,

но голос все глуше, глуше.

Я вижу, как плачут губы,

как помощи просит взгляд

И как по щеке стекает

черная струйка туши,

Я знаю: ты хочешь вернуться!

Но нет дороги назад.

– Постой! – я кричу. – Куда ты?

И вслед за тобой бросаюсь.

– Вернись! – я кричу. – Куда ты?

И не могу помочь:

К земле прирастают ноги…

Я плачу и просыпаюсь.

Кругом стоит неподвижно

густая южная ночь.

Все так же слышны обрывки

гортанного разговора,

Все так же видна полоска

берегового огня…

Но только смыкаю веки —

по длинному коридору

Ты навсегда уходишь,

оглядываясь на меня…

Милая!

Зачем тебе другой?

Этим за обиду не отплатишь,

Если неуверенной рукой

Ты чужие волосы погладишь.

Милая!

Приму любую месть

За твои глаза,

от слез больные,

Но обиду можно перенесть

Лишь вдвоем.

Зачем нам остальные?

Электричка с истошным звуком

Мчится,

свет впереди неся…

Приучайте сердца к разлукам,

Ведь иначе

прожить нельзя!

Ведь иначе…

А что иначе?

Не изменит привычка нас —

Ты глядишь на меня

не плача, —

Потому что нельзя сейчас,

Потому что,

во встречу веря,

Ты —

еще не простившись —

ждешь,

Потому что сомкнутся двери,

Прогремит по вагонам дрожь,

И столбы побегут проворно,

Замелькают в глазах кусты,

Станет крошечною платформа,

А на ней белой точкой —

ты.

…Закурю.

Возьму себя в руки,

Втиснусь в правильную канву:

«Если жизнь – это вид разлуки,

Значит, я хорошо живу!»

Ты опять заглянула вперед

И губами твердишь неживыми:

– Неужели все это пройдет —

И однажды мы станем чужими?

Неужели однажды, ничуть

Ни лицом, ни душой не печалясь,

Ты отправишься дальше в свой путь,

Словно мы никогда не встречались?

Я же стану расчетливой впредь:

Только так может жизнь получиться…

Это невероятно,

как смерть,

Но все именно так и случится!

– Послушай,

что будет потом,

Когда ты…

полюбишь другую?

Жить в городе этом

пустом,

Как прежде,

одна —

не смогу я!

– Послушай!

Что будет, когда

Нас вовсе не будет на свете?!

А ты жить мечтаешь всегда,

Как малые дети!

– Как дети…

Не нужно объяснений никаких.

Моя любовь —

как терпкий день весенний,

Как звездный свет,

как прозвеневший стих,

Как нелюбовь —

не знает объяснений.

А станут внятны сердцу и уму

Весна,

стихи,

мерцанье звездной пыли,

Пусть остается тайной,

почему

Мы, полюбив,

однажды разлюбили…

Наверное, был я настырно не прав.

И ты объяснилась со мной.

Сказала, вздохнув и плечами пожав:

«Не вечно ничто под Луной!»

На крыши домов опускался закат.

В окошках пылало стекло.

Мамаши домой созывали ребят.

Листву по асфальту мело.

И ты подняла воротник у пальто.

Ну, что ж, получил я сполна!

Печально.

Но много печальнее, что

Не вечна, увы, и Луна…

В доме пахнет безлюдьем,

Хоть все лампы горят.

Мы с тобою не будем

Разбираться,

кто прав, виноват,

Багровея от пыла.

Выяснять,

чья правей правота:

Это все уже было —

Дипломатия, и прямота,

И уходы с возвратом,

И прощенье с улыбкой змеи…

Это страшно, как атом, —

Расщепленье семьи…

Сегодня у меня семейный вид!

Иду —

смотрю по сторонам с опаской:

Я не один,

я с детскою коляской,

В которой,

улыбаясь,

дочка спит.

И все тревоги моего пути

Вам, папы, мамы, хорошо знакомы:

Преодолеть колдобины,

подъемы,

Внимательно дорогу перейти…

Усилие —

подъем внезапно крут.

Усилие —

бригада яму рыла.

Усилие…

А может быть, та сила,

Что

д в и ж у щ е й

в истории зовут?

Круглолица и светловолоса,

Мы с тобою – две капли воды.

Ты – ответ на мои вопросы,

Для чего эти дни и труды.

Голубые глаза поднимаешь,

Смотришь весело и хитро.

Ты пока еще понимаешь,

Что такое – зло и добро.

Только все затуманят годы.

Жизнь пройдет,

как по телу дрожь.

…Ты меня сохранишь от невзгоды

И от счастья убережешь.

А я хочу себе помочь,

А я твержу о том,

Что у тебя, дурак, есть дочь,

Жена и теплый дом.

Допустим,

в доме есть сквозняк,

Но есть ведь и уют,

Который «счастием»,

дурак,

Спокон веков зовут!

– А как же быть

с ночной тоской,

С мечтами об ином?

Решай:

одним дом нужен свой.

Другим —

мечты о нем…

Явиться домой

в половине второго,

На кухню скользнуть,

в темноте

Найти в сковородке немного второго,

Оставленного на плите,

Жевать и внимать,

как за стеночкой тонкой

Поскрипывает тишина,

Как встала к проснувшемуся ребенку

Уставшая злиться жена, —

И вдруг загрустить о любви стародавней,

Забытой любви

и о том,

Что вот и пора —

собирать свои камни,

А я уже выстроил

дом.

Все в жизни, наверно, возможно:

Когда-то и я, может быть,

Любить научусь осторожно,

Без боли, без страха любить.

В минуты прощанья и встречи,

Предательство даже открыв,

Я буду спокойно беспечен,

Насмешливо нетороплив.

Смогу и любовь, и утраты

Принять,

безмятежность храня…

И с этой поры

никогда ты

Не сможешь

так мучить меня!

Расходимся сдержанно,

честь по чести,

«Условия» обговорив меж собой.

И завтракаем пока еще вместе,

А все остальное —

давно вразнобой.

Но чтобы сдержанней сердце стучало,

Допустим,

что не было прожитых лет,

Допустим,

разрыв – это наше начало:

– Так, значит, в субботу на Сретенке?

– Нет.

Приходит время горевать —

И, словно сердцу вторя,

Мне вспоминается опять

Мелодия «Love story».

Давно уж фильм забыли тот:

Другие

интересней!

А вот мелодия

живет —

Наверно, что-то есть в ней:

Тот элегический настрой,

Тот холодок по коже,

Который для души порой

И радости дороже…

Так и любовь.

Уйдет – зови,

Уже не отзовется.

И лишь история любви,

Как песня,

остается.

Закрываю глаза и чувствую

Душный запах ее волос,

Вспоминаю улыбку грустную,

Нежно-требовательный вопрос:

– Ты меня не разлюбишь?

Правда же?

– Как ты можешь!

Конечно, нет! —

Я носил на свиданья ландыши

(За полтинник – большой букет)

И в кино до конца

выдерживал

Производственные боевики:

Все сеансы в ладонях

удерживал

Две ее тонкоперстных руки.

У подъезда,

уже на прощание,

Мы стояли с ней обнявшись.

Я такие

давал обещания —

Не исполнить за целую жизнь!

Сердце в сладких мучениях корчилось,

А душа была счастьем полна,

Но понятно,

чем все это кончилось:

Разлюбила меня она!

Как смотрел я на мир с отчаяньем

И пойти был на все готов,

Обойду я пока молчанием:

Это —

тема других стихов.

Почему ж мне с улыбкой вспомнилась

Та мальчишеская беда?

Потому что кончилась молодость.

К сожалению,

навсегда…

В переходе метрополитена

В час, когда народ спешит домой,

Два потока встречных непременно

Нас столкнут когда-нибудь с тобой.

Мы под шум толпы о всяком-разном

Поболтаем несколько минут:

– Как на личном фронте?

– Все прекрасно!

– А дела служебные?

– Идут…

– Ты прости…

– Да что ты! Все забыто…

– Ты пойми!

– А кто меня поймет?..

Тут прохожий нас толкнет сердито:

Это, мол, не сквер, а переход!

Я затороплюсь и неуклюже

Телефон попробую узнать,

Неудачно пошучу про мужа,

Попрошу увидеться опять…

Ну а ты,

улыбчиво печалясь

(Хочешь в грусть, а хочешь, в радость верь),

Скажешь:

– Мы удачно повстречались:

Я тебя забыть смогу теперь…

А вот – пожелтелый блокнот

В красивой обложке тисненой.

Страница, другая…

А вот —

И номер ее телефона.

Сомнений на пару минут:

А что там?

А как она встретит?

– Такие у нас не живут, —

Неласковый голос ответит.

Наверно, ошибка?

Опять

Вращается диск:

– Извините…

– Вам что? Сорок раз повторять?

И больше сюда не звоните…

А ты по «09» проверь.

Но девушка медлит с ответом…

И думай, что хочешь теперь,

А можешь —

не думай об этом.

Я теперь о тебе вспоминаю спокойно.

Боль и ревность в душе заменила усталость.

Так, должно быть,

народ вспоминает про войны,

От которых увечных давно не осталось,

Не осталось ни вдов, ни сирот.

Лишь порою

В старой книге найдешь описание сечи

Или, землю на месте сражения роя,

Меч заржавленный сыщешь

да прах человечий.

И представишь,

о давней невзгоде горюя,

Как пробитые стяги взвивались,

привольны…

Что же мы за народ?

О любви говорю я!

А выходит про муки людские —

про войны…

Не могу,

Не могу,

Не могу не писать о войне!

Значит,

память других

ближе собственной памяти мне?

Значит,

беды чужие

утрат моих личных больней?

Не могу объяснить…

Если мог,

не писал бы о ней…

«Фашист – не человек! – сказал майор. —

Взбесившаяся гадина, зверюга…

Нет у него ни братьев, ни сестер,

Нет, ни отца, ни матери, ни друга!

Нет у него жены и нет детей…

И нет души.

Ему лишь крови надо!

И дела нет, товарищи, святей,

Чем раздавить зарвавшегося гада!

Теперь второе. Как пожар тушить,

Когда на дом упала «зажигалка»…

А нам бы в бой – фашистов задушить…

По ним ведь не заплачут. Их не жалко!

Мне душу бередят утраты эти.

Я всех погибших вижу наяву.

Им до смерти хотелось жить на свете,

Как мне сейчас.

Но я-то ведь живу!

Нахмурясь, думает крестьянин

О том, кто уберет поля.

Спортсмен – что будет только ранен.

Старушка – что пойдет пальба.

Хозяин – что его постройка

Возможно, будет сожжена.

Ревнивый муж – о том, насколько

Верна красивая жена.

Поэт – о том, что нынче люду

Не до рифмованных обид…

И все – о том, что живы будут.

Что будет кто-нибудь убит…

У жизни неизменные законы.

Лишь кровью можно

уничтожить зло.

Вовек бы не изгладились окопы,

Когда бы в землю столько не легло!

Мир казался стозевным,

готовым обрушиться зверем

Эта схватка была им

самою судьбой суждена.

И они ее ждали, готовились…

Мы же не верим,

Если честно сказать,

в то,

что может начаться война.

И мечтой о сражениях

наши сердца не терзались.

Мы, наверное, просто

боялись накликать беду.

А они ее ждали —

и все-таки чуть не сломались

Те железные парни

в том сорок проклятом году.

Без вести пропавшие бои!

Сколько их, неведомых,

в которых

Падали ровесники мои

На войною выжженных просторах.

Ни к чему громоздкие слова.

От убитых не родятся дети.

Утешалась и была права

Крепче всех любившая на свете.

И других —

по-прежнему чиста —

Ласковым одаривала взглядом.

Приходили…

Но не на места

Тех,

ушедших,

а вставали рядом.

Словно перетянуты шнурком

Их места, как на музейном кресле.

Воротился каждый бы в свой дом,

Если бы сейчас они воскресли…

Нет, невозможно это!

Попробуй-ка назови

Хотя б одного поэта,

Который не пел о любви.

Но и в тишайшие годы

Ты не отыщешь мне

Хотя б одного кого-то,

Кто не писал о войне…

Нам никуда от них не деться.

Их век неизмеримо долог.

В подушке каждого младенца

Сидит заржавленный осколок.

Ушедшие, они, конечно, знают,

Как мы живем, наш каждый шаг и час

И думают, и созидают с нами,

А иногда, быть может, и за нас.

Поэтому, наверное, взрослея,

Пронзая толщу невозвратных дней,

С годами человечество мудрее,

В мечтах смелее и в делах сильней.

Рационализаторство природы!

Умы ушедших светят нам из тьмы…

О, как за те четыре страшных года

Непоправимо поумнели мы.

Ни часу я под пулями не прожил.

Мне мирная страна судьбой дана,

Но не могу я без холодной дрожи

Произнести короткое – «война».

Она во мне горит кровавым нервом,

Вдается в душу огненной дугой,

Ведь не обрушься небо в сорок первом —

И я бы нынче был совсем другой.

И как поэты прежде муз просили

Гнать кровь стиха в сплетеньях строчек-жил,

Так павших я прошу о вещей силе

Сказать о том, чего не пережил…

…А Пушкин не был декабристом:

Уж так сложилось,

что не смог

Избрать

в российском поле чистом

Печальнейшую из дорог.

И не пришелся ко двору он:

Царям свободная хвала,

Которую поэт дарует,

Тогда не надобна была.

Зато святому самовластью

Любви

служил он не за страх,

Но знал,

что обретают счастье

Лишь на обыденных путях,

Но знал и то,

что искра божья,

Не озаряя торный путь,

Всегда ведет по бездорожью.

И в этом – суть. И в этом – суть!

Что видеть мог Наполеон,

Прозревший перед смертным часом,

Когда был словно распылен

На тысячи видений разум?

Когда бесплотною толпой

Клубились отблески былого:

Изгнание, Тулонский бой,

Коронованье, Ватерлоо…

Раскручиваясь все быстрей,

Сливались битвы, страны, лица:

Москва, Египет…

Князь Андрей

Под синевой Аустерлица.

Ты помнишь, мы в Мураново брели

Вслед за бегущей по лазури тучей,

Нисколько не робея той земли,

Где жил поэт российский Федор Тютчев.

Шел дождь из жарких солнечных лучей

Со звонким градом

птичьих песнопений.

Он становился ярче, горячей,

А душный ветер веял все степенней.

До немоты прозрачная река!

Как из другого мира тени рыбьи!

Речной травой обвиты облака,

Плывущие по золотистой зыби!

…И стерлась непонятная черта,

Как будто бы пришел конец разлуке.

И я впервые Тютчева читал,

Сменив слова на запахи и звуки!

Ломают люди старый дом —

Мотор ярится.

Водитель в стену бьет ядром

И матерится!

Умели строить в те года:

Вот это – кладка!

Что здесь механика,

сюда

Нужна взрывчатка!

Прораб по-фронтовому крут —

Не любит споров:

Ведь люди новоселья ждут!

Давай саперов!

Пришли.

Рванули.

Божья мать!

Щебенка – градом…

А можно было не ломать

И строить рядом.

От старинного дома

останутся стены

С напряженными торсами

кариатид.

Дом лесами оденется

и постепенно

Все удобства двадцатого века вместит!

Будут лифты сновать

вверх и вниз неустанно.

Никаких коммуналок!

Одна благодать —

Жить в отдельной квартире,

где в белую ванну

Можно влезть

и о вечности порассуждать.

Словом, все будет,

как полагается,

кроме

Одного нарушенья порядка вещей:

В самом деле,

а как быть с законом о форме,

Содержанию соответствующей?

– Ей, богу, такого ответа

Не ожидал никак…

– Контрреволюция – это

Люди в особняках.

Я – молодой, чумазый.

Со мной человек шесть.

Стучимся —

и к носу маузер:

«Кто еще в доме есть?»

Наверх поднимались молча,

Крадучись по пятам,

Рванули:

«А ну, сволочи!»

А там…

Мы на пороге замерли.

Там…

Ослеплены.

Там женщины беломраморные,

Крылатые пацаны!

А эти (числом не меньше.

У них,

так и есть,

штаб!)

С наганами – и за женщин.

Пали, мол, в баб!

– И не стреляли?

– Куда там!

Этот маневр не нов.

По – твердым телам статуй.

По – мягким телам юнкеров.

Грохот, осколки, ругань…

Эти шли до конца!

И Афродите безрукой

Нечем закрыть лица…

Лег по углам грохот.

Утренний свет сер.

Домовладелец охал —

Контрреволюционер!

Он своей пули дождался,

Враг пробудившихся масс…

А я сразу после Гражданской

Подался во ВХУТЕМАС…

Был прорицатель сморщен, стар,

В пещеру втиснут.

Был дерзок, молод комиссар —

И вышел диспут.

– Мы революции врагов

Разгоним стаю!

Не будет больше бедняков!

– Я это знаю…

– Мы всех накормим.

Наш набат

Весь мир разбудит!

Жизнь станет краше во сто крат!

– Все так и будет…

– Поднимет чудо-города

Всех звонниц выше

Страна свободного труда!

– Я это вижу…

– Да ты, старик, и впрямь – пророк!

Тогда скажи мне:

Как я умру? Какой мой срок

Отпущен в жизни?

Ты не молчи – я устою!

За дело наше

Готов я смерть принять в бою,

Под пыткой вражьей.

Пусть будет страшен мой конец,

А все же светел!

Не бойся, говори, отец!

Он не ответил.

Золоченые буквы читаю:

«В этом доме работал и жил…»

Здесь он лучшие строчки сложил,

Те, которые я почитаю,

Те, которые чувствую кожей,

И хожу ведь сюда оттого.

Вот и мраморный профиль его.

Знатоки говорят:

непохожий.

Ну и пусть!

Я бы зря не корил

Эти мемориальные доски —

Ведь вон там,

у дворовой березки,

Он стоял, папиросу курил…

Я лбом к стеклу прижимаюсь:

темно в заоконном мире.

На милую Маросейку

ночь опустилась опять.

Уже тишина поселилась

в большой коммунальной квартире,

Все реже шаги в коридоре —

и нужно поэтому спать.

И бабушка стелет постель мне,

шепча непонятно и мудро:

– Вот жизнь-то, прошла-пробежала,

как день, пролетела, кажись…

Что значит «прошла»? – удивляюсь,

ведь завтра опять будет утро.

Что значит – «как день, пролетела»?

Ведь это же целая жизнь!

…А в детстве неминуемая порка

Казалась мне страшней небытия!

Как больно ощущать!

Как помнить горько! —

Что я бессилен

за пределом «я»!

Мой детский ум упорно с этим спорил.

Воздушный замок рос и шел на слом…

Я повзрослел, когда однажды понял,

Что не всесилен и в себе самом…

Седой учитель держит речь

И плачет поневоле —

Традиционный вечер встреч

Сегодня в нашей школе.

Я тихо выйду в коридор —

Тоска по переменам

Во мне осталась до сих пор,

А руки пахнут мелом.

И в сердце радостная дрожь

Начальных дней наследство,

Как будто не во тьму идешь,

А в детство…

Я подчинюсь потребности невнятной.

Я отмахнусь от бесконечных дел,

И я припомню,

за какою партой

Кто из моих товарищей сидел.

Всех рассажу и шумом класс наполню…

Но память вдруг споткнется на бегу:

Я места своего никак не вспомню,

Найти свою же парту не могу…

Молоденький учитель,

Я у доски страдал,

А ученик-мучитель

Вопросы задавал.

Откинет крышку парты,

Наставит гневный взгляд:

– А вот Некрасов в карты

Горазд был, говорят?

Добро и разум сеял,

А сам!

Да как он мог?

А что Сергей Есенин,

А Александр Блок

Творили в жизни личной!!

Скажите – почему?

…Я непедагогично

Молчал в ответ ему.

Не знал я, как об этом

Сказать ученикам.

Нет! Нелегко поэтам

Жить по своим стихам.

Я был инструктором райкома,

Райкома ВЛКСМ.

Я был в райкоме словно дома,

Знал всех и был известен всем.

Снимая трубку телефона,

Я мог решить любой вопрос:

Достать молочные бидоны

И провести спортивный кросс.

О, как я убеждал умело,

Старался заглянуть в нутро.

Когда ж не выгорало дело,

Грозился вызвать на бюро!

К полночи доплетясь до дома,

Снопом валился на диван,

Как будто я построил домну

Или собрал подъемный кран.

Оговорюсь на всякий случай:

Я знал проколы и успех.

Да, я инструктор был не лучший,

А все же был не хуже всех!

Как говорится, по другому

Теперь я ведомству служу,

Но в переулок тот, к райкому,

С хорошей грустью захожу.

Здесь все в дыму табачном тонет,

Как прежде, срочных дел – гора.

И, словно взмыленные кони,

Проносятся инструктора.

Мальчишечка звонкоголосый

Кричит, настойчив и ретив:

– Вы не решаете вопросы!

А для чего тогда актив?..

И, трубку положив

сердито,

Он, хмурясь, остужает пыл.

Еще все это не забыто:

И я таким недавно был!

Предполагал успеть повсюду,

А в голосе звенела сталь,

Но я таким уже не буду

– Смешным, напористым…

А жаль.

Природа стирает людские следы,

Как будто прорехи латает:

Пустеют деревни —

дичают сады,

Колодцы травой зарастают.

И, словно обиду на мир затая,

Меж тучами прячется солнце…

А может быть, жизнь,

до кровинки твоя,

Не только тобою живется?

В лесу заплутаешь,

присядешь на пень

И, слушая шорохи, звоны,

Почувствуешь:

ты – лишь узорная тень

Лучами пронизанной кроны…

Март. Ветер.

Я совсем продрог.

Река, замерзшая, прямая,

Течет притоки принимая

Под снегом спрятанных дорог.

Река жива и без воды:

Ее волнуют, морщат, зыбят

Припорошенные следы,

Лыжни,

а с неба сыплет, сыплет…

Мир черно-белый,

смазан, смутен,

Мир снегопадом испещрен,

Мир, словно фильм,

который крутят

С доисторических времен…

…И каким себя умным-разумным ни числи,

Как досаду сомнений в себе ни глуши,

Все равно есть на свете

и чувства, и мысли,

На которые просто не хватит души.

Может, гены не те?

И среда подкачала?

Не дано! И тебя ничего не спасет:

С рук талант не купить.

Не начать жизнь сначала.

Не достичь ослепительных этих высот!

Что ж, смирись и живи.

Есть иные заботы,

Приносящие радость, достаток и честь…

Но, копаясь в земле,

не забудь про высоты —

Те, что не для тебя,

ну а все-таки есть!

Дождливый ветер просквозил до дрожи.

Автобус опоздал на целый час.

Чем дальше в жизнь —

тем становлюсь похожей

На вас, мои попутчики,

на вас!

А был когда-то

простодушным богом,

Предполагал весь мир

перевернуть!

Нуждался в малом, рассуждал о многом…

Все так,

должно быть,

начинают путь.

Чем дальше в жизнь,

тем все трудней на деле

По-божьи жить

и думать о святом:

Сначала понял,

что небеспределен,

Что невсесилен —

выяснил потом.

И так живу,

от глупостей опомнясь.

Попутчиками

сдавленный с боков…

Как втиснулись

в окраинный автобус

Полсотни неудавшихся богов?!

Хочу,

чтобы путь мой был долог,

Но каждому —

время свое.

Ах, мой дорогой кардиолог,

Послушайте сердце мое!

Хоть мне далеко до больницы

И с виду я не инвалид,

Но сердце болит и томится,

Томится оно и болит!

– Дышите.

Оденьтесь.

Картина

Болезни понятна:

скорей

Всего, у вас —

тахикардия…

– По-нашему, значит,

хорей! —

Что ж, с веком больным,

суматошным

Ты, сердце, пребудешь в ладах,

Коль бьешься размером двусложным

С ударом

на первых слогах!

Все время спешащий,

беседующий сам с собою,

С тоскою смотрящий

хорошеньким девушкам вслед,

Зашоренный службой,

стреноженный милой семьею —

Таков рядовой современный советский поэт.

Нет! Он, как и был,

выразитель, певец и так дале…

В нем Дантов огонь подугас, но еще не зачах:

Он ищет любовь

в заурядном семейном скандале,

Он душу народа исследует в очередях.

Он пишет о БАМе, о храме,

о старенькой маме,

Про трубопрокатный

и трепетный девичий стан,

Он может всплакнуть

над березкою, ставшей дровами.

Воспеть лесорубов,

перевыполняющих план.

Он пишет в автобусе, в поезде и в самолете,

Использует также

троллейбус, метро и трамвай,

Поэтому эпоса

вы у него не найдете:

Сложил три куплета —

и хватит, приехал, вставай!

Вот так он живет

и прижизненной славы не просит,

Но верит, конечно:

в один из ближайших веков

Прикрепят, быть может,

в автобусе сто сорок восемь

Табличку:

ЗДЕСЬ ЖИЛ И РАБОТАЛ

ПОЭТ ПОЛЯКОВ

Я, наверное, в чем-то,

как в юные годы, беспечен.

И пока еще,

к счастью,

тяжелых не ведал потерь,

Но совсем незаметно

я стал понимать,

что не вечен.

И скажу даже больше:

я в этом уверен теперь!

Присмотритесь:

все меньше

на солнечных улицах в мае

Ветеранов войны…

Поглядите:

от года тесней

Городские кладбища…

Я это теперь понимаю

Не умом изощренным,

но грешною плотью своей.

В глупой юности веришь,

что высшею метой отмечен:

Философствуешь,

плачешь,

надеешься…

Ну а сейчас

Я спокоен и тверд.

Потому что, как все мы,

не вечен…

Понимаете,

люди,

как общего много у нас!

Ведущая даст ему слово,

Он встанет,

посмотрит на зал,

Немного помнется и снова

Расскажет,

как белых рубал,

Как мог он с единого маха

Врага развалить до седла.

В душе его не было страха —

В руке его сила была!

Расскажет:

был план генеральский

С рабочих спустить восемь шкур,

Но Блюхер из Верхнеуральска

Увел их в советский Кунгур…

Все было: потери,

утраты —

Народ о них песни сложил…

Но дед не расскажет про брата,

А Дмитрий у белых служил.

Вот как их судьба разделила

И вдруг под Уфою свела…

И смог он —

была еще сила! —

Врага развалить до седла…

Часовня на окраине села…

Никак не может позабыть о старом:

Когда вершились новые дела,

Ее с размаху сделали амбаром.

Она перетерпела этот срам,

Его сквозняк повыдул понемногу.

Который год часовня ищет Бога,

Привычного к дощатым закромам…

Теплолюбивые растенья,

Привыкшие к погожим дням, —

Малейшее сгущенье тени

Мерещится бедою нам,

А были пращуры покрепче!

Найдешь по кольцам годовым,

Когда слова гортанной речи

Гнал над полями горький дым.

А ведь еще страшнее было,

Когда, размашисто-легка,

Под корень пращуров рубила

Самодержавная рука!

Кровь и страдания без меры,

Ложь и безверие в груди —

Такие селекционеры,

Что заступи и отведи!

Я был расстрелян в сорок первом.

«Невыполнение приказа

В смертельный для Отчизны час».

Ударил залп.

Я умер сразу,

Но был неправильным приказ!

И тот комбат, его отдавший,

В штрафбате воевал потом,

Но выжил, вытерпел и даже

Еще командовал полком.

Тут справедливости не требуй:

Война не время рассуждать.

Не выполнить приказ нелепый

Страшнее, чем его отдать.

…Но стоя у стены сарая,

Куда карать нас привели,

Я крепко знал,

что умираю,

Как честный сын своей земли…

По телевизору война.

Какой-то фильм,

почти что новый.

Рассвет. Безмолвие. Весна.

Но дрогнул ствол многодюймовый,

И фронт ожил,

и враг попер,

Обрушилась артподготовка…

Но узнаваемый актер

Уже приподнялся неловко.

Вот он,

бесстрашием гоним,

Взлетел на бруствер —

и по знаку

Массовка двинулась за ним

В несокрушимую атаку!

И вдруг,

разрывом опален,

Споткнулся

и упал в сторонку…

Но однорукий почтальон

Надежно спрятал похоронку…

И он воскрес!

Сквозь забытье,

Сквозь кровь

на той траве весенней

Усталые глаза ее

Показывали путь к спасенью.

Потом —

завшивленный барак

И шепот о побеге скором —

Недолго поглумился враг

Над узнаваемым актером!

Вот общий план:

дорога, даль…

Обратный путь,

какой он длинный!

Луч солнца высветил медаль,

Медаль «За взятие Берлина»…

А мой сосед вздохнул опять:

– Ведь это ж надо

так завраться!

А впрочем…

Правду рассказать —

Недолго сердцу разорваться…

Читаю и опять кусаю губы:

Виновники немыслимой беды —

Подонки, изуверы, душегубы

Опять сухими вышли из воды.

А говорили: им теперь не скрыться,

Кого они на помощь ни зови,

Скоты, клятвопреступники, убийцы

Опять живыми вышли из крови.

Теперь им что?

Теперь хоть небо рухни.

Они уже в другом конце земли.

У них – кабак национальной кухни

Той нации, что чуть не извели.

А мы кричим «К ответу!», полагая,

Что время все расставит на места…

Нет, справедливость тут нужная другая,

Которая жестока и проста.

Чудесный день!

Осенний резкий свет

Слепит глаза и золотом, и синью.

Куплю газету, пачку сигарет,

Присяду, закурю…

Кроссворда нет —

Есть про «радиоактивную пустыню,

Которой станем, если…».

И от слов,

Почти привычных обезуметь можно,

Так человек, считая, что здоров,

Прислушался к обмолвкам докторов

И осознал, что болен безнадежно!

Давным-давно,

в детстве, мне объяснили,

что солнце

неумолимо остывает и когда-нибудь —

через много тысяч лет —

погаснет вовсе.

И тогда все сущее на Земле

погибнет!

По ночам я плакал

и мучительно фантазировал:

как же уберечь солнце от угасания,

а человечество

от неминуемой лютой смерти?

Я с трудом успокоился,

когда меня твердо заверили,

будто время от времени

в солнце врезается огненная комета

и светило разгорается с новой силой!

Теперь вечерами

я всматривался в черное небо,

похожее на огромный рентгеновский снимок,

ища глазами хвостатую спасительницу

рода людского.

– Не беспокойся! – смеялись взрослые. —

– На твой век солнца хватит!..

– А как же потом? – недоумевал я.

Прошло время.

Много времени…

Иногда вечерами я поглядываю на небо,

но уже не ищу комету-избавительницу,

я просто прикидываю,

какая будет завтра погода

и стоит ли выезжать с семьей на природу…

А в газетах пишут,

что солнце продолжает остывать,

и даже быстрее,

чем считалось раньше.

«Она бы мне могла составить счастье!» —

Какой старорежимный оборот…

Нам нужно было раньше повстречаться,

А может,

позже…

Кто тут разберет?

В Донском монастыре гуляет осень,

Ограды полны

палою листвой.

Монахов нет…

Давай у гида спросим:

Как дальше жить,

что делать нам с тобой?

И как из дней,

счастливых, буйных, пестрых,

Вернуться в мир

постылой тишины?..

Но у тебя,

как у принявшей постриг,

Глаза печальны

и отчуждены…

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

Теперь так не говорят,

теперь скажут: «Инфаркт!»

– и, уж конечно, не по причине

любви.

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это метафора.

Но почему же тогда,

возвращаясь домой

после нашей последней встречи,

я слышал,

я чувствовал,

как слева в груди

дробно и жалобно

стучат друг о друга

осколки?

«Разбилось лишь сердце мое…» —

это из романса.

В московской бестолковой суете

Мы встретимся однажды

и увидим,

Что мы не те,

да, мы совсем не те

И мы уже друг друга не обидим.

Поговорив немного обо всем

И высчитав,

как много дней промчалось,

Поймем,

что мы уже не принесем

Друг другу радости.

А прежде получалось…

С тобою нужно быть

смелей и злей,

А я слепым щенком

скулю и тычусь…

Но ты же не из плоти —

ты из тысяч

Забытых и несыгранных ролей.

Я грех такой

на сердце не возьму!

В тебя влюбиться —

получить в придачу

И горний мир,

где ни черта не значу,

И вашу закулисную возню.

Вот ты вошла,

насмешлива,

легка, —

Присела к зеркалу,

втираешь грим умело,

А может быть, не грим —

крем Азазелло?

Узнаю после третьего Звонка…

Дождь со снегом

в окно

кулаками замерзшими

лупит.

Я хожу и курю

сигареты одну за одной.

Нет, я должен понять,

разобраться:

она меня любит

Или просто играет,

как с глупым мальчишкой, со мной.

Но ведь я же и сам

никогда не любил обязательств,

Обещаний,

обетов,

нелепых расспросов впотьмах.

Почему же меня

ее сдержанность так обижает,

Недосказанность некая…

Нет, не в объятьях —

в словах…

Дождь со снегом

всю ночь

кулаками замерзшими лупит.

Скоро утро, а значит,

мы скоро увидимся с ней.

Я почти засыпаю,

мне снится:

она меня любит!

Сновидения мудры,

а утро еще мудреней…

Мне нравится быть одиноким —

Зайти в переполненный бар

И, выпив чего-нибудь с соком,

Поймать удивление пар,

Их недоуменные взгляды:

«Откуда такой нелюдим?

А ведь «упакован»

как надо

И молод. И все же один!»

А после

под стереовопли,

Под грохот танцующих ног

Грустить,

что ботинки промокли,

Что осень,

что я одинок,

Что вся эта радость хмельная

И девушки в джинсах тугих,

Как будто планета другая,

Доступная лишь для других.

А я уж чего-нибудь с соком

Еще на дорожку попью.

…Вот я и побыл одиноким —

Пора возвращаться в семью.

Ныряет месяц в небе мглистом.

И тишина, как звон цикад,

Дрожит над гипсовым горнистом,

Плывет над крышами палат,

Колеблет ветер занавески.

Все как один,

по-пионерски,

Уставшие ребята спят…

А там, за стеночкой дощатой,

Друг друга любят,

затая

Дыханье,

молодой вожатый

И юная вожатая…

Всей нежностью, что есть на свете,

Июльский воздух напоен!

Ах, как же так?

Ведь рядом дети!

Она сдержать не в силах стон…

Ах, как же так?!

Но снова тихо.

И очи клонятся к очам…

И беспокоится врачиха,

Что дети стонут по ночам…

Ну вот и пора —

возвращаемся

Каждый в судьбу свою.

Давай еще раз

попрощаемся,

Давай я опять постою

На скверике,

у киностудии,

Сжимая сникший букет,

С тревогой ловя в многолюдии

Единственный силуэт

И чувствуя,

как пробираются

По телу смятенье и дрожь,

Как сердце опять примиряется

Со страхом,

что ты не придешь.

…Ты выйдешь,

грустна и загадочна:

– Прости,

я на полчаса… —

– А мне и минуты достаточно —

Запомнить твои глаза…

Я видел,

как двое влюбленных

пытались и не умели расстаться.

Был темный ветреный вечер.

Над городом повисла тяжелая холодная туча.

Влюбленные медленно, с трудом

размыкали объятья,

потом,

крепко держась за руки,

отстранялись друг от друга,

точно хотели лучше разглядеть

и запомнить любимые черты.

Наконец,

разорвав пальцы,

они, мучительно,

непрестанно оглядываясь,

начинали расходиться в разные стороны.

Я видел,

как неожиданно,

словно приняв некое важное решение,

юноша резко повернул назад

и бегом воротился

к замершей в ожидании подруге,

обнял ее,

и все началось сначала, —

только на этот раз

воротиться пришлось девушке.

И, конечно,

ни юноша, ни девушка

не догадывались,

что в этих бесконечных прощаниях

и возвращениях,

как в витке гена,

зашифрована вся их будущая

любовь…

Поглажу ствол.

Он холоден и мшист.

Вверх посмотрю,

чтоб солнце ослепило…

Зеленый лист!

Ты превращаешь в жизнь

Сгорающее заживо светило.

Луч,

пролетевший сквозь безбытие,

Преодолевший черное безмолвье,

Вонзая в щит зеленый острие,

Становится дыханьем,

плотью,

кровью,

Тобою, мною…

Видно, неспроста

Я думаю и думаю про это.

А может быть,

и странный дар поэта —

Подобие зеленого листа?

…И вот – рассветный лес,

парной,

туманный,

Трава умыта,

ствол сосновый рыж,

А дальше —

земляничная поляна:

Казалось,

ступишь – ноги обагришь,

Казалось,

не собрать всего и за год…

Но вот растаял

золотистый чад,

И я иду из леса

с горстью ягод,

Да и они —

по-моему —

горчат…

Оттенков память не хранит,

Судьбу отображая в целом.

И у былого строгий вид:

То стало черным,

это – белым…

И вот,

порвав с прошедшим связь,

Забыв потраченные силы,

Я думаю,

былым томясь:

– Быть может,

так оно и было?..

Но если так,

то как я мог

В том негодяе ошибиться,

Об этот камень ушибиться,

Быть с доброй женщиной жесток?

Как мог я

не увидеть зло,

Себе ж готовя неудачи?

Ведь все иначе быть могло!

…Но ведь и было все иначе!

Ты отыскала первые слова —

Невинные,

невольные глаголы.

Я начинал с того же.

Ты права:

Мы в мир приходим праведны и голы.

Потом,

как муравьи,

найдем сучок,

Травинку,

каплю меда

– и довольны!

У каждого в душе живет сверчок,

Но он поет,

когда мы сердцем вольны…

«Земную жизнь пройдя до половины…»

Я так хотел бы

воротиться вспять.

Но время не дает,

толкает в спину —

И нужно дальше весело шагать,

И делать вид,

что опыт – это благо,

И веровать в познанье без границ,

И понимать,

что чистая бумага

Правдивее измаранных страниц…

Некогда я был учителем словесности.

И однажды,

пытаясь выразить ученикам

ту ненависть,

которую испытывали

к Жоржу Дантесу-Геккерну

современники Пушкина, —

я сказал:

– Представьте себе на минуту,

что Юрий Гагарин

не разбился во время испытательного полета,

а был убит на дуэли

смазливым и наглым юнцом…

По глазам,

по лицам учеников

я понял,

что нашел самое убедительное для них,

самое горькое сравнение…

Он умер в девяносто пятом!

Министром был и пэром стал!

Заделался аристократом,

Как в Петербурге загадал.

Скончался старцем именитым

И схоронен

куда пышней!

Где ж вы шатались, Эвмениды,

Со справедливостью своей?

Вы покарать любого в силе.

Так почему

душе пустой

За кровь певца не отомстили

Бесчестьем или нищетой?

Зачем, в добро ломая веру,

Его не уложили в гроб,

Поставив к новому барьеру,

Вогнав свинец в бездарный лоб!

Зачем гниением проказы

Его не обратили в грязь,

Чтоб он про юные проказы

В подпитье вспоминал,

смеясь?!

Чтоб сладко пожил,

не ответя

За все сполна – в конце концов.

Иль божьей кары нет на свете

Для извергов и подлецов?!

Да будь бы я на вашем месте

О Эвмениды, —

ни на миг

Не мешкал бы с кровавой местью!

– Дантес? Он милый был старик…

Секундант на рассвете придет.

Примиренье?

Не может быть речи!

Подпоручик всю ночь напролет

Переводит бумагу и свечи,

Унимает озноб,

а не страх, —

Нужно трезво подумать о многом:

О семье,

о друзьях,

о долгах —

Перед тем

как предстать перед Богом…

В сердце взвесить и зло, и добро,

Тихо вымолвить слово прощанья…

Подпоручик,

кусая перо,

Сочиняет свое завещанье.

У него талисман на груди.

Он шутя попадает в монету

И, не веря,

что смерть впереди,

Пишет,

пишет почти до рассвета.

…Под окном дробный шелест дождя.

Сон предутренний темен и сладок…

Дело чести мужской, уходя,

За собою оставить порядок!

Здесь у меня никто не похоронен,

И надписи мне мало говорят,

Но я брожу

под зычный грай вороний

По лабиринту крашеных оград,

Читаю даты

и считаю строки,

Как будто жизни суть —

в ее длине…

А в чем еще?

Ни свод небес высокий,

Ни прах подножный

не ответят мне.

Да и зачем ответ,

простой и скорый,

Что вместо лада

нам несет разлад,

Как этой старой церкви,

на которой

Еще видны большие буквы —

«СКЛАД».

Какая холодная осень,

Как день полусонно тягуч,

Как редко покажется просинь

Меж тяжких,

провиснувших туч!

А ветер

то угомонится,

То градом ударит сплеча…

К побегу готовятся птицы,

Зачем-то про это крича.

И столько

рябины на взгорье,

Что лес ослепительно ал, —

Как будто кровавое море

Девятый обрушило вал!

В старом сквере,

желтом от акаций,

Сладкий ветер наполняет грудь…

Стоило на белый свет рождаться,

Чтобы умереть когда-нибудь?

Ненависть к природе

потайная

И надежда:

«все – не то,

что – я»!

Это – детство.

Оторопь ночная

И утробный страх небытия.

Время научило мыслить шире.

Я природу понял и простил:

Счастлив тот,

кто в ненадежном мире

Радостно и долго прогостил.

– Не жизнь – сплошная суета,

Чтоб хлеб сыскать насущный.

Сшибает с ног не клевета,

А шепоток наушный! Любовь

(по множеству примет) —

Лишь головокруженье.

И знания по сути нет —

Одни предположенья!

А сердцу не передохнуть,

Пока не изболится…

– А ты видал когда-нибудь

Жизнь из окна больницы?..

Бесхитростный гостиничный уют.

На шифоньере —

инвентарный номер.

Здесь, чая наливая,

намекнут

На комнату,

где кто-то как-то помер.

Здесь не ищи оставленный дневник

По тумбочкам…

Сей этикет старинный

Теперь забыт.

Ты обнаружишь в них

Обертку мыла,

тюбик «Поморина»,

Использованный.

Или на стене

Прочтешь душещипательную строчку,

С которою согласен я вполне:

«Как скучно просыпаться в одиночку!»

…Сыграли гимн,

а я лежу без сна,

Пугаясь тьмы,

своей и заоконной,

И жизнь так одинока,

так грустна,

Как эта ночь в гостинице районной!..

Когда я – очень редко —

заворачиваю в мой

Балакиревский переулок,

заставленный бело-синими

новыми домами,

похожими на литровые пакеты молока, —

я отыскиваю глазами

старенькие, такие щемяще знакомые

деревянные домики,

окруженные выбеленными заборчиками

и старыми тополями,

ветви которых аккуратно ампутированы

во имя чистоты улиц.

Когда я – очень редко —

брожу по моему Балакиревскому переулку,

глубоко вдыхая

металлический запах теплого летнего дождя,

я испытываю странное чувство,

словно мне повстречался давний знакомец,

который с годами не старится почему-то,

а, наоборот, молодеет!

И вот я стою перед ним

и пытаюсь разглядеть

на его непривычно юном лице

милые моему сердцу,

но почти совершенно разгладившиеся

морщины…

Листья в желтое красятся,

Не заметив тепла…

У моей одноклассницы

Дочка в школу пошла!

Сноп гвоздик полыхающий

И портфель на спине…

Нет, ты, Время, пока еще

Зла не делало мне.

И пока только силою

Наполняли года!

Одноклассница,

милая,

Как же ты молода!..

Есть люди потрясающей удачи!

Она к ним словно

приворожена,

Самой собой: машина,

деньги,

дача,

Кинематографичная жена.

Они что хочешь

купят, обменяют,

Они с любым начальником на «ты»,

Их женщины такие обнимают,

В которых мы не чаем наготы.

Они всегда улыбчивы и горды,

Для них проблем,

как говорится,

нет!

Понадобится —

душу сплавят черту

За тридцать с чем-то

памятных монет!

Они переживут любые бури,

Все потеряют —

и опять вернут…

Пожил бы я в такой везучей шкуре!

Из любопытства…

Несколько минут…

У поэта эстрадная стать

И костюм с золотистым отливом.

Он стихи меня учит писать,

Озираясь зрачком суетливым.

Он листает мой сборник,

кривясь,

И, смешно наслаждаясь собою,

Говорит про непрочную связь

Между строчкой моей и судьбою.

Он по столику перстнем стучит

И опять начинает сначала:

Мол, строка у меня не звучит —

Наставляет,

как жить,

чтоб звучала…

Крепко врос он в приятную роль

Златоуста,

пророка,

патрона —

Обветшалой эстрады король,

За ненужностью свергнутый с трона…

Сытый, самовлюбленный осел!..

Но сижу, уважительно стихший:

У него я однажды прочел

Гениальное четверостишье…

Кругом раскисшие сугробы,

С деревьев капает вода…

А как душе хотелось,

чтобы

Снег не кончался никогда!

Чтобы холодное светило

И каждый день и целый век

Над синей кромкою всходило

И поджигало чистый снег.

Чтоб я летел

лыжнею плавной,

Всесильной радостью гоним…

Но вот не совпадают планы

Природы

с мнением моим!

И потому в округе тает.

Водой заполнилась лыжня.

И в жизни так всегда бывает,

По крайней мере, у меня…

Речитативом монотонным

Про долю горькую твердя,

Она влачится по вагонам,

Несет чумазое дитя,

Она бормочет еле-еле,

В глаза стараясь заглянуть:

Мол, погорели,

погорели,

Мол, помогите кто-нибудь!

А я читал в одной газете,

Что все как раз наоборот,

Что просто попрошайки эти

Морочат трудовой народ,

Что у такой вот мнимой нищей,

Разобездоленной на вид,

Хранятся на сберкнижке тыщи

И дом —

дай каждому —

стоит,

Что это – просто тунеядцы,

Им только бы урвать свое,

Не смей, товарищ, поддаваться

На их притворное нытье!

Народ наш не возьмешь обманом,

Народ наш вовсе не таков!

…И каждый шарит по карманам,

Сор обдувая с медяков.

Остепененный врач завелся быстро

И стал кричать,

что существует Бог!

В ответ поэт,

носитель божьей искры,

Его перевоспитывал,

как мог.

До хрипоты,

друг друга обзывая,

Поэт и медик спорили о том:

Что есть душа,

и что есть плоть живая,

И что куда девается потом?!

Известно:

богословие – трясина,

Но никуда не денешься,

пока

Порой еще бессильна медицина,

Еще порой

беспомощна строка!

Врач, убеждая,

кофе лил на скатерть.

Поэт был аккуратен и речист…

Двадцатый век:

хирург – богоискатель.

Служитель муз – научный атеист!

В какой-то книжке

(вспоминать не буду названия)

я как-то прочитал,

Что за измену получил Иуда

По тем годам солидный капитал.

А я-то думал раньше:

три десятка

Каких-то там серебряных монет…

И за такой пустяк (подумать гадко!)

Спасителя спровадить на тот свет!

Выходит, что Иуда был не промах.

В предательстве прибыток разглядев,

Он чаял сибаритствовать в хоромах

Под ласками

древнееврейских дев.

И может быть,

благообразно-старый,

Любовью к достоверности горя,

Иуда сочинил бы мемуары —

Евангелие, проще говоря.

А то бы и витийствовал,

в запале

Громя корыстолюбие и зло:

Мол, самого чуть было не распяли,

Но вырвался. Считайте – повезло!

А как бы пел он

об Отце и Сыне,

О Духе, разумеется, Святом,

Но взял и удавился на осине

Истерзанный позором и стыдом.

Непостижимо сердце человечье:

Предателя замучила вина…

Так не бывает! Тут противоречье,

Которыми вся Библия полна…

Как много случилось событий

В последнее время.

И вот

Кончается век общежитий —

Эпоха комфорта идет!

Из многоячейных и склочных

Своих коммунальных квартир

Мы вырвались в мир крупноблочный,

Отдельный, с удобствами мир!

О, здесь не фанерные стены,

Здесь нет посторонних ушей,

И здесь не кипят

после смены

На кухне пятнадцать борщей,

А возле кастрюль не толкутся

Пятнадцать хозяек,

как встарь,

И не с кем взбодриться,

схлестнуться

За кухонный свой инвентарь…

А раньше:

и радость, и горе,

И ссора в похмельном чаду —

Все рядышком,

все в коридоре —

И зло,

и добро на виду!

Друзья,

вы по чести скажите:

Жилищные сбылись мечты —

Теперь вам не жаль общежитий,

Семейственной той тесноты?

Мне жаль…

Хоть и дни протекают

В комфорте…

Когда раз в году

Сосед на меня протекает —

Я в гости к соседу иду…

А может быть,

все любови,

которые выпадали на долю

миллиардов людей,

тысячелетиями приходивших

на Землю

и уходивших с нее…

А может быть,

все любови,

о которых говорили,

вздыхали,

молчали

под Луной,

стершейся под затуманенными взорами,

точно старый-престарый пятак…

А может быть,

все любови,

которые, отцветая,

роняли семена

будущих страстей и желаний,

связывая все новые и новые поколения

в одну бесконечную очередь за счастьем.

Так вот,

может быть,

все эти любови

суть

задуманный и осуществленный

мудрой природой

долговременный конкурс

на самую жаркую,

самую нежную,

самую чистую,

самую верную,

самую крепкую…

Короче говоря,

самую-самую любовь?!

Когда протрубят подведение итогов,

пара-победительница

получит в награду

вечную жизнь,

а значит, – и вечную любовь!..

Вот так!

А ты опять

пугаешь меня разводом…

Наверно, когда-нибудь

(люди очень пытливы!)

на срезе сердца

можно будет рассмотреть

любовные кольца.

Наверно, когда-нибудь

(люди очень внимательны!)

по толщине этих колец

можно будет отличить

испепеляющую страсть

от скоротечной интрижки.

Наверно, когда-нибудь

(люди очень изобретательны!)

пустоту сердца

можно будет прикрыть

изящной

текстурой —

так называют

полированную фанеру,

на которой нарисованы

изысканные узоры благородной древесины.

…Но мы-то знаем,

что под фанерой всего лишь

прессованные опилки.

Все бесследно уходит,

и все возвращается снова.

И промчатся года

или даже столетья,

но вот

Отзовется в потомке

мое осторожное слово

И влюбленный студент

в Историчке

мой сборник возьмет.

Полистает небрежно,

вчитается и удивится:

«Надо ж, все понимали,

как мы…

Про любовь и про снег…»

Но потом,

скорочтеньем

скользнув остальные

страницы,

«Нечитабельно, – скажет. —

Двадцатый – что сделаешь —

век!..»