КНИГА ВТОРАЯ

1

Прошел почти год с тех пор, как уехали в Кытрын дядя Кмоль, а в бухту Гуврэль — Павел Николаевич, тетя Дуся, Петька и Анатолий Федорович с Леной. Вновь наступило в Улаке время таяния снегов. Лучи жаркого солнца все дальше на север отгоняли зиму. Солнцу помогали первые стаи птиц, будившие криком безмолвие зимы. Воздух был прозрачен и необыкновенно чист — он стал способным далеко разносить звуки…

Прошедшую зиму Ринтын прожил в новом улакском интернате, в небольшой комнате, рассчитанной на троих. В эту весну Ринтын ни разу не был на утиной охоте и все весенние длинные дни просиживал над учебниками, готовясь к экзаменам.

За окном стучали большие капли, падающие с длинных блестящих сосулек, но Ринтын, увлеченный учебником алгебры, сидел с заткнутыми ушами и ничего не слышал. Под окном бродили собаки, невольно притягивавшие взор Ринтына. Собаки с удивлением разглядывали человека со склоненной головой, сидящего за стеклами. Старый пес, принадлежащий охотнику Ыттырультыну и давно не ходивший в упряжке, особенно досаждал Ринтыну. Пес терся о стекло кончиком носа, оставляя на нем влажный след. Выведенный из терпения нахальством собаки, Ринтын со свирепым криком выбегал на улицу и кидал в пса куски отвалившихся сосулек. Но едва он входил в комнату и усаживался за стол, как за стеклом снова возникала морда старой собаки.

Вот и теперь, как только Ринтын вошел в комнату и, взявшись за учебник, углубился в сложные математические вычисления, кто-то постучал по стеклу. Ринтын сердито передернул плечами, но не поднял головы.

Стук настойчиво повторился, и когда Ринтын с досадой поднял голову, то вместо ожидаемой собачьей морды увидел охотника Кукы. Он знаками просил юношу выйти на улицу.

После отъезда дяди Кмоля Кукы добровольно взял на себя все заботы о Ринтыне. Пожилой охотник интересовался жизнью юноши в интернате и с глубокомысленным видом даже заглядывал в его тетради.

Ринтын вышел на улицу, залитую ослепительным весенним светом. Кукы накинулся на него с напускной строгостью:

— Ты, должно быть, совсем оглох от усердного учения! Я стучу, стучу, а ты даже головы не поднимешь! Идем скорее со мной.

Не ожидая согласия Ринтына, Кукы широко зашагал по улице. Юноша едва поспевал за ним. Поравнявшись с охотником, он спросил:

— Куда ты меня ведешь, Кукы?

— Молчи и иди за мной, — сердито сказал Кукы и прибавил шагу.

Ринтын терялся в догадках: зачем понадобилось Кукы вытаскивать его из интерната?

— Мы идем на заседание правления артели, — полуобернувшись, наконец, сообщил Кукы. — Там разбирается вопрос.

— Какой вопрос? — с тревогой спросил Ринтын.

— Тот самый, который я поставил, — коротко отрезал Кукы и до самого правления не произнес больше ни слова.

В большой комнате было тесно и накурено. Сидели кто где мог: на стульях, столах и на полу. Многие стояли.

— Вот я его привел! — громко объявил Кукы и, подталкивая впереди себя растерявшегося юношу, двинулся к столу, за которым сидел председатель Татро.

Все зашумели и обернулись к Ринтыну, как будто видели его впервые

Татро вынул изо рта табачную жвачку, осторожно положил ее на край стола. В комнате стало тише.

— Товарищи! — начал Татро, придерживая пальцем табачную жвачку. Разбирается вопрос, поставленный членом правления нашей артели товарищем Кукы, об оказании помощи Ринтыну в его поездке в высшую школу. Какие есть вопросы и предложения?

Сидевший на полу Ыттырультын поднялся с места и громко спросил:

— Далеко ехать в эту высшую школу?

— В Ленинград, — ответил за Ринтына Кукы.

— Я не спрашиваю, куда ехать, — проворчал Ыттырультын, — я спрашиваю: далеко ли ехать?

— Это важный вопрос, — сказал Татро и взял в руки табачную жвачку.

Но вместо того чтобы желтый комочек табаку положить в рот, Татро стал пристально его разглядывать. Все затихли: председатель задумался. После минутного размышления Татро нерешительно сказал:

— На собаках года полтора нужно ехать, если не больше.

— Корму не напасешься, — вздохнул Ыттырультын.

Среди сидевших прошел шепот, все задвигались. В это время раздался голос старого Рычыпа:

— Не на собаках же он будет добираться до Ленинграда! Можно поехать по железным полосам!

— Верно, дед, пусть едет по железным полосам, — поддержал Ыттырультын. Я видел в кино — эта машина хоть и сильно дымит, но быстро едет, только полосы железные мелькают.

— Быстрее ему на самолете лететь, — подала голос великанша Рытыр.

— Будто он самолета не видел! — возразил ей Кукы. — Пусть первым из нашего Улака попробует езду по железным полосам.

— Правильно! — раздались голоса. — Пусть по железным полосам едет!

— А все же на самолете лучше, — пробубнила себе под нос Рытыр.

— Пусть Ринтын сам расскажет, как он думает добираться до высшей школы, — предложил Рычып.

Сколько раз, глядя на карту, Ринтын мысленно проделывал путь от Улака до Ленинграда. На карте дорога стала казаться знакомой до мелочей. Названия городов и поселков, лежащих на пути, прочно засели в мозгу. Но сейчас, взволнованный горячей заинтересованностью земляков в своей судьбе, Ринтын все забыл и, запинаясь, взволнованно ответил:

— По морю пароходом до Владивостока, а оттуда поездом по железной дороге до Москвы, а из Москвы уже в Ленинград.

— Хорошо, в Москву надо завернуть, — одобрительно кивнул головой старый Рычып. — И не забудь в каменное хоронилище сходить, посмотри на Ленина, запомни его лицо. Приедешь — нам расскажешь. А что, Ленинград лучше Москвы?

Татро, склонив голову над столом, что-то быстро писал, а Ринтын, все больше увлекаясь, рассказывал о далеком Ленинграде. Изредка слушатели бросали одобрительные реплики, а иногда недоверчиво качали головами. Улакцам очень понравилось, что в Ленинграде, как и в Улаке, летом долго не заходит солнце и по ночам бывает так же светло, как и днем.

— Хороший город, — одобрительно сказал Рычып. — Все, что полагается для настоящей земли, есть: и зима и лето, осень и весна, даже светлые летние ночи. Не то что в далеких жарких странах, где всю жизнь одно лето. И это так же надоедает, как всю жизнь есть одно мясо.

Макнув ручку в чернильницу, Татро поставил точку, будто пронзил бумагу копьем. Он поднялся с места и, сделав знак рукой, чтобы все замолчали, прочитал бумажку:

— "Предлагается за счет нашей артели одеть Ринтына, как едущего в высшую школу, во все матерчатое и сверх всего выдать ему пятьсот рублей". Как вы думаете? — спросил Татро, оторвавшись от бумаги.

— Мы думаем так же, как и ты, — ответил за всех Рычып.

…Перед последним экзаменом вдруг пошел дождь и растопил остатки нерастаявшего снега. В селении не осталось ни одного сугроба, но на море далеко до самого горизонта все еще тянулся припай. Он крепко цеплялся за берег и не собирался уходить. Охотники выгружали свою добычу в Кэнискуне и оттуда на собаках привозили ее в Улак.

Ринтын еще зимой узнал, что при восточном факультете Ленинградского университета открылись подготовительные курсы, на которые принимались лица, окончившие семилетнюю школу. Это известие еще больше укрепило Ринтына в его решении.

Однажды, проходя мимо пекарни, Ринтын увидел нуукэнских охотников. Они пришли за хлебом на байдаре и причалили против стойбища, на припае. Ринтын подошел к пожилому эскимосу, увязывавшему мешки со свежим хлебом, и робко попросил его:

— Вы не возьмете меня с собой?

— А куда тебе ехать?

— В Ленинград…

Эскимос поднял голову, оглядел Ринтына сверху донизу, усмехнулся и сказал:

— Наша байдара до Ленинграда не дойдет.

— Мне бы пока до Нуукэна доехать, — сказал Ринтын, — а там видно будет. Я заплачу за проезд.

Эскимос попробовал на вес мешок, еще раз взглянул на Ринтына и кивнул головой:

— Можем взять до Нуукэна. Только вместо платы ты отнесешь мешок с хлебом до байдары.

— Согласен! — закричал Ринтын и, не чувствуя под собой ног, помчался в интернат собрать свои нехитрые пожитки.

Как ни уговаривали учителя и друзья Ринтына подождать, пока придет официальный вызов, юноша был непреклонен.

Ему казалось: только стоит начать путь, как уже никакие препятствия не остановят его.

…Уже позади скала Ченлюквин. Растаял в светлом воздухе силуэт Вечноскорбящей, и только теперь Ринтын посмотрел вперед. На глазах у него были слезы. Чтобы их никто не заметил, он низко склонился над бортом, и лицо его забрызгали волны. Сердце щемило так, будто его сильно сжимали мягкими рукавицами. Рядом с сердцем лежал комсомольский билет, свидетельство об окончании Улакской неполной средней школы, справка из сельского Совета, деньги, выданные из колхозной кассы, и еще пачка денег, заработанных на строительстве Кытрынского аэродрома.

2

Когда дядя Кмоль уехал работать в Кытрынский райисполком, Ринтын завербовался на строительство аэродрома. Тогда он плыл по морю мимо Нуукэна на настоящем океанском пароходе и ему довелось стоять рядом с капитаном на мостике…

Едва спрыгнув на берег в Кытрыне, Ринтын увидел на прибрежной гальке множество незнакомых следов. Вот кто-то оставил на мокром песке аккуратные четырехугольники. Две глубокие колеи, идущие вверх к домикам, совершенно озадачили Ринтына. Он пошел по этим диковинным следам, перевалил через галечную гряду, намытую волнами, прошел мимо низких строений собачьего питомника и подошел к складу. Обогнув его, Ринтын остановился, не поверив своим глазам: перед ним стояли настоящие автомобили! Всего автомашин было двенадцать, Ринтын быстро сосчитал их глазами.

Он осторожно провел рукой по крылу одной машины, словно желая убедиться, что это не сон, а явь, заглянул в кабину, потрогал пальцами черные, выпуклые кубики покрышек и отошел в сторону, чтобы взглядом охватить весь автомобиль.

Ринтыну очень хотелось осмотреть машину спереди, но его удерживал невольный страх, хотя он прекрасно знал, что машина без человека не поедет. Может быть, страх объяснялся схожестью машины с живым существом: вот фары — глаза, голова — мотор, ноги — колеса.

Потом Ринтыну доводилось много раз ездить на машине, но он никогда не забывал тот первый день, когда колеса автомобиля покатились по глубокой колее. Дно кузова подпрыгивало и подбрасывало Ринтына. Из белесоватого утреннего тумана навстречу бежали маленькие озерца, чахлые кустики и моховые кочки. На лицо Ринтына холодной влагой оседал туман. Ринтын тогда старался понять: с чем можно сравнить ощущение езды на машине? Это было совсем не то, что езда на собаках, вельботе, байдаре. Ему казалось, что он скачет верхом на живом существе. Должно быть, так чувствует себя всадник на коне.

Проработав два месяца на строительстве аэродрома, Ринтын к началу учебного года возвратился в Улак. Перед отъездом он навестил дядю Кмоля.

Дядя Кмоль работал инструктором райисполкома. Он был очень рад встрече с Ринтыном, очень хотел оставить его у себя. Но Ринтын отказался. По случаю прихода дорогого гостя пили чай не за столом, а на разостланной на полу клеенке.

— Значит, не хочешь оставаться? Поживи в интернате, привыкай к житью в деревянной комнате. Это тебе пригодится, когда будешь жить в настоящем городе. А то видишь, — дядя в смущении развел руками, — потихоньку чай на полу пьем… Счастливо ехать, Ринтын. Заработанные деньги береги. Они тебе пригодятся на пути в высшую школу.

Последний год в Улаке Ринтын жил в новом интернате. Огромный дом с гулкими коридорами, большой столовой, где, как под скалами, можно было вызывать эхо, поначалу пугали Ринтына, но со временем он и другие ребята привыкли. Вспоминая рассказы Анатолия Федоровича о Ленинградском университете, Ринтын представлял себе знаменитый университетский коридор таким же, как длинный, проходивший через все здание, коридор улакского интерната.

Теперь мечта близка к осуществлению. Байдара, зарываясь носом в волны, плывет, правда, а Нуукэн, но уже по направлению к Ленинграду. Пожилой эскимос, который разрешил Ринтыну сесть в байдару, подзывает его к себе, и Ринтын ползет по хлебным мешкам, рискуя свалиться в воду.

— В Нуукэне тебе придется долго ждать вельбота до Кытрына, — говорит он. — Пока весенний промысел не закончим, ни один вельбот не уйдет из нашего селения. Так распорядился Кожемякин. Даже за хлебом не разрешил на вельботе: говорит, обойдетесь байдарой. Чудной человек! Сам за всю жизнь не съел ни кусочка моржового мяса, а все требует: давайте больше моржа!

— А что, в Нуукэне пекарни нет? — спросил Ринтын.

— Есть пекарня, только еще не достроена. У нас и пекарь свой есть — Симиквак. Всю зиму в Гуврэле учился у знаменитого Павла Николаевича. Говорит, хорошо научился печь. Пока он у нас в бригаде гарпунером.

— И сейчас он с вами? — спросил Ринтын. Ему не терпелось узнать новости о Пете и Павле Николаевиче.

— Нет, остался в Нуукэне. Наблюдает за кладкой печи… А вот и наш Нуукэн. — Старик пальцем с обломанным ногтем показал на горизонт. Как ни напрягал зрение Ринтын, кроме зубчатой, похожей на пилу скалы, ничего не заметил.

Когда байдара подошла к кромке небольшого припая, Ринтын увидел темные яранги, расположенные входом в сторону моря. На берегу белели палатки охотников, приехавших в Нуукэн на промысел из других селений и стойбищ.

Ринтын сошел на берег. Он никого не знал в Нуукэне и был в затруднении: куда идти? На берегу столпилось много народу, все радовались привезенному хлебу, удачному путешествию на утлой байдаре по ледовитому морю.

Пожилой эскимос показал Ринтыну на охотника в белой камлейке:

— Вот он, наш пекарь Симиквак.

Потоптавшись еще немного среди незнакомых людей, Ринтын приблизился к Симикваку и, тронув его за рукав, спросил:

— Вы знаете Павла Николаевича?

— Пекаря?

— Да.

— Как же не знать! Воо-како! Это мой учитель. А ты откуда о нем слышал?

— Я знаю не только его, но и Петю и тетю Дусю. Они долго жили в Улаке.

— В Улаке? — Симиквак наморщил лоб. — Тогда ты должен знать тамошнего сироту, которого зовут Ринтын. Он друг Пети.

— Это я, — тихо сказал Ринтын.

Симиквак уставился на Ринтына и неожиданно сказал по-русски:

— Вот так химия! — и добавил по-чукотски: — Я не думал, что ты такой большой. Ты, наверное, направляешься в высшую школу? Говорил мне Петя, что ты давно думаешь об этом.

— Вот начал путь, — ответил Ринтын.

— Ты где остановился? — спросил Симиквак. И, услышав, что Ринтын никого здесь не знает, предложил:

— Мы же с тобой хорошие знакомые. Павел Николаевич столько рассказывал о тебе. Пошли ко мне.

3

Ринтын поселился у Симиквака. Яранга была наполовину выдолблена в скале и издали походила на груду беспорядочно сложенных камней. Она стояла на краю стойбища у самого подножия высокой горы, круто уходящей к небу. Вход в ярангу был скорее похож на звериный лаз, нежели на вход в человеческое жилище. Ринтын ожидал увидеть внутри тесный чоттагын и маленький полог, но яранга оказалась очень просторной. Чоттагын, правда, был меньше, чем в улакских ярангах, но зато полог был достаточно вместителен. Он даже разделялся на две части небольшой ситцевой занавеской.

Симиквак кивнул головой в сторону занавески:

— Здесь жила моя дочь — учительница. Теперь она перебралась в настоящую квартиру и даже русское имя себе взяла — Валентина.

В его голосе чувствовалась гордость за дочь, но в то же время старику было грустно и одиноко. Чтобы как-нибудь утешить его, Ринтын сказал:

— У нас в первом классе был учитель Иван Иванович Татро. Когда он стал председателем колхоза, его снова стали звать просто Татро.

— Кто знает, как правильнее. Вот и сын пекаря Петя все доказывал нам, что в хлебопечении главную роль играет химия. Знаки чертил, похожие вроде на буквы, но непонятные. Однажды из-за этой химии мы чуть не испортили тесто. С тех пор Павел Николаевич говорит: вот так химия! А ты, наверное, знаешь, что такое химия?

— Немного знаю, — ответил Ринтын, — только один год ее проходили.

— О, целый год — это много! Я хлебопечению всего полгода учился, а Павел Николаевич говорит, что теперь я не хуже его пеку, — с гордостью сказал Симиквак.

Весь вечер эскимос рассказывал о своем пребывании в Гуврэле, о семье пекаря. Ринтын узнал, что Симиквак вдов и единственная его радость и надежда — дочь. Она закончила Анадырское педагогическое училище и уже год работала в Нуукэнской неполной средней школе учительницей младших классов.

— Ее хвалили в газете, — с довольной улыбкой говорил Симиквак.

— Жалко, что она ушла в учительский дом, — сказал Ринтын, — за занавесью в пологе — настоящая комната.

— Учительница все же. Другие школьные преподаватели в настоящих комнатах живут, а она в яранге. Неловко. — Симиквак увлек Ринтына за занавеску и показал на моржовой коже, покрывающей земляной пол, четыре глубокие вмятины.

— Это следы от четырех ножек кровати… Кровать она с собой взяла.

В ожидании попутного вельбота Ринтын помогал Симикваку по хозяйству, встречал на берегу вельботы, возвращающиеся с добычей. Он охотно перетаскивал мясо к месту хранения, помогал вытаскивать вельботы на берег. К нуукэнскому припаю часто причаливали улакские охотники. Они звали Ринтына обратно домой, говорили, что он слишком поторопился уехать из Улака и только напрасно теряет время в Нуукэне.

Иногда Ринтын был готов возвратиться, и тогда на ум ему приходили слова Анатолия Федоровича: "Одно помни, Ринтын: в пути не останавливайся! Иди все время вперед!"

4

В пологе было темно. Ринтын давно проснулся и лежал на оленьих шкурах, раздумывая, чем бы заняться сегодня. Все приготовления к открытию пекарни были закончены, печь задута, и Симиквак замесил первую партию теста. Лежа в темноте, Ринтын жмурил глаза, потом внезапно открывал их и любовался радугой, возникающей на кончиках ресниц.

Вдруг в пологе стало светло: кто-то приподнял меховую занавесь. Ринтын вскочил с постели и увидел перед собой девушку. Она с любопытством разглядывала Ринтына.

— Я вам помешала, извините, — по-русски сказала девушка и улыбнулась.

Ринтын чувствовал, как покраснел, он никак не мог заставить себя поднять глаза. Понимая, что ведет себя глупо, ничего не мог с собой поделать.

— Вы всегда такой? — с усмешкой спросила девушка.

— Не всегда, — неожиданно сказал Ринтын и еще больше смутился.

Он догадывался, что перед ним дочь Симиквака; он уже несколько раз видел ее издали и не думал, что так оробеет при встрече.

— Вы, наверное, просто не выспались, Ринтын, — сказала девушка и, вынимая подпорку, поддерживающую меховую занавесь, добавила: — Не будьте таким стеснительным. Приходите вечером на танцы в школу.

Девушка ушла. Ринтын остался один в темноте. Он снова подпер полог, тщательно умылся и вышел на улицу. По-прежнему ослепительно светило солнце, было тепло, мягкий воздух стекал с высоких гор в море.

Ринтын пошел на маяк, который находился недалеко от стойбища, за высоким деревянным крестом, поставленным, как гласила прибитая к кресту медная доска, "командой сторожевого судна «Шилка» в присутствии генерал-губернатора Камчатского края Унтербергена памяти Семена Дежнева".

Нуукэнский маяк не был похож на улакский. Тут прожектор не вертелся, а был неподвижно направлен в море. Но главное отличие было в другом: в сильные туманы на маяке включали мощную сирену. Здесь работал родственник Симиквака Шипыкляк — молодой парнишка, в прошлом году закончивший семилетку.

Юноша, увидев в окно Ринтына, постучал в стекло пальцем, приглашая его войти. Шипыкляк работал в механической мастерской и носил форму полярника: голубой китель, широкие суконные брюки, шинель и форменную фуражку с голубым флажком, на котором маленькими буквами было написано ГУСМП — Главное Управление Северного Морского пути.

Шипыкляк подставил Ринтыну локоть, так как руки у него были вымазаны.

— Как дела, студент? — покровительственно спросил он Ринтына.

— Все по-прежнему, — вздохнул Ринтын, — неизвестно, когда вельботы пойдут в Кытрын.

Ринтын рассказал о приходе Валентины Симиквак, о ее приглашении на танцы в школу.

— Можно, конечно, пойти, если ты умеешь танцевать. А так просто смотреть — только время убивать.

…Когда солнце село в воду и Симиквак уже уснул, за Ринтыном зашел Шипыкляк. Он был в форме, плотно облегающей его фигуру и делающей еще круглее его полное тело. Он критически осмотрел матерчатую одежду Ринтына и остался доволен.

В самом большом классе школы было тесно. Играл патефон. Около него отдыхал гармонист. Возле окна сидела Валентина Симиквак, а рядом, пригнувшись, стоял молодой человек в красивом костюме. Заметив, куда смотрит Ринтын, Шипыкляк сказал:

— Это учитель математики Валерий Игнатьевич. Смотри, как он ухаживает за Валентиной!

Валентина, увидев ребят, подошла к ним.

— Выспался? — спросила она, обращаясь к Ринтыну.

Поправив форменную фуражку, Шипыкляк ответил:

— Мы уже не дети. Нам еще рано ложиться спать.

Пластинка кончилась. Гармонист снял иголку, остановил диск и заиграл танго.

— Умеешь танцевать? — спросила Валентина Ринтына.

— Нет, не умею. Я пришел только посмотреть.

— Что ж, смотрите…

Навстречу Валентине с таким сияющим лицом, как будто он получил премию за удачную охоту, двигался Валерий Игнатьевич. Он подхватил Валентину и осторожно, как сосуд с водой, повел ее среди танцующих. Ринтын с удивлением заметил, что у Валентины закрыты глаза! Она танцевала зажмурившись! Вокруг кружились и другие пары, но они, должно быть, еще не достигли такого совершенства, чтобы танцевать вслепую.

Шипыкляк пристально оглядел Ринтына и с нескрываемой завистью сказал:

— Ты очень неплохо выглядишь. Тебе можно дать не шестнадцать, а все восемнадцать лет!

Они вышли на улицу. Было тихо. Слышалось журчанье ручья, протекавшего на краю стойбища. Таяли снега, и ручей был полон голубой, весело пенящейся воды.

5

Дни летели за днями. Моржи уходили дальше на север. Все чаще ветер с моря поднимал огромную волну, катившуюся вдоль берега по проливу Ирвытгыр.

Ринтын сидел в пекарне у Симиквака и наблюдал, как эскимос месил тесто. Следя за его движениями, юноша узнавал в нем дядю Павла. Симиквак во всем старался подражать Павлу Николаевичу и даже мурлыкал нечто похожее на "Ой да ты, калина…".

Нуукэнцы гордились своим пекарем и относились к нему с почтением.

Каждое утро из пекарни в магазин на носилках уносили пахучий свежий хлеб, где его уже ждали с нетерпением.

Ринтына подмывало спросить Симиквака о его дочери. Бывало, что при Ринтыне в пекарню заходил Валерий Игнатьевич. Учитель математики преувеличенно громко хвалил хлеб Симиквака и хлопал своей узкой ладонью по широкой спине пекаря. Ринтын в это время старался уйти из пекарни: не нравился ему Валерий Игнатьевич.

Он садился на камни и подолгу смотрел на расстилавшееся перед ним море. Оно было такое синее и зовущее. Ринтына охватывала ноющая тоска. За ярангой Симиквака возвышалась гора. Несколько таких гор отделяли Улак от Нуукэна…

— Послушай, — сказал как-то Ринтыну Симиквак, — для тебя есть дело. Старшеклассники нашей школы отремонтировали старый вельбот и собираются на охоту. Может быть, ты к ним присоединишься?

Ринтын обрадовался этому предложению и, разузнав у Симиквака, где можно найти бригадира, отправился в правление колхоза.

В комнате перед столом председателя стоял юноша и просительным голосом говорил:

— Дайте хоть исправное магнето. Все остальное мы сделали своими руками. Помогите хоть в этом.

Председатель, сидевший за столом, был одет в тонкую летнюю кухлянку. Он насмешливо смотрел на юношу и вертел в руках крышку от чернильницы.

— Сам же ты говорил, — с укором сказал председатель, — дайте нам вельбот, а все остальное мы сделаем своими руками. Где твое обещание? Каждый день ты ходишь в правление и клянчишь то одно, то другое. Я бы на твоем месте от стыда заболел. Но лицо твое будто шерстью обросшее — стыда на нем не видать. Говорю тебе русским языком — нету у меня лишнего магнето.

Эскимос действительно перешел на русский язык:

— Вы, изучавшие в школе всякую физику, неужели не можете сами починить магнето?

Юноша что-то пробормотал и направился к выходу. Ринтын пошел за ним: этот парень если не бригадир, то, во всяком случае, не меньше, чем моторист школьного вельбота.

Ринтын догнал его:

— Симиквак говорил мне, что вы организовали школьную зверобойную бригаду. Я хотел бы с вами охотиться, пока нет вельбота в Кытрын.

— Ты, наверное, тот самый улакец, который едет в Ленинград? — спросил юноша.

Ринтын кивнул головой.

— Конечно, можно. Только мотор никак не починим. А у председателя у самого лицо, обросшее шерстью. Я точно знаю, что на складе — двадцать новеньких магнето. На ремонт, на перемотку катушек уйдет еще дня два, а моржа с каждым днем становится все меньше.

— Может быть, я смогу чем-нибудь помочь? — предложил Ринтын.

— Надо заново покрасить вельбот. Вчера вымолил у председателя полбанки белил.

Так Ринтын познакомился и подружился с Тагроем, выпускником Нуукэнской школы. Однажды Ринтын спросил у него, почему он не едет учиться дальше.

— Честно скажу, — признался Тагрой, — хочется учиться, но не могу уехать из родного селения: родители мои уже стары, отец еле волочит ноги, они у него отморожены, а мать больна глазами, очень плохо видит… А тебя родители охотно отпустили?

Ринтын нехотя ответил:

— Нету у меня родителей…

Через несколько дней школьный вельбот вышел на охоту. Почти каждый школьник уже имел на своем охотничьем счету не одну нерпу или лахтака, но еще никому не приходилось бросать гарпун в моржа.

Тихо. Ни дуновения ветерка. Вода как стекло. От носа вельбота расходятся в стороны две гладкие волны. На корме сидит Тагрой и крепко сжимает рукой румпель.

Он направляет вельбот за полосу плавающих льдов.

Лишь изредка раздается громкий всплеск: это упал в воду оттаявший кусок льдины. Ребята на вельботе затихли.

— Так, значит, ты едешь учиться в Ленинград? — неестественно бодро спрашивает Тагрой.

— Да, еду, — отвечает Ринтын.

Вопрос задан явно для того, чтобы нарушить молчание. Все хорошо знают, что Ринтын едет в Ленинградский университет.

— Это хорошо, — значительно произносит Тагрой и на этом снова умолкает.

На носу вельбота два наблюдателя все время смотрят в бинокль. Иногда на поверхности воды показывается круглая голова нерпы, но стрелять бесполезно — далеко.

Вдруг почти у самого борта показалась нерпичья голова. Ринтын, едва прицелившись, нажал на спусковой крючок. Нерпа забарахталась, нырнула, на воде появилось кровавое пятно. Когда нерпа всплыла, ее зацепили багром и вытащили на борт.

— Теперь нам будет не стыдно возвращаться домой, — сказал обрадованный Тагрой.

Меткий выстрел Ринтына разрядил обстановку. Ребята наперебой стали вспоминать удачи из своей охотничьей жизни.

Солнце уже перешло на западную половину неба, а в вельботе по-прежнему, кроме убитой Ринтыном нерпы, ничего не было. Разговоры понемногу стихли, вновь наступила унылая тишина.

— Смотрите, прямо по носу вельбота три моржа! — крикнул парень, сидевший с биноклем.

Моторист быстро намотал на диск маховика шнур, дернул его, но мотор даже не чихнул. Второй раз, третий, четвертый — и все безрезультатно.

Солнце стало спускаться к горизонту. Часть вельботов направилась к берегу, а мотор школьного вельбота по-прежнему хранил молчание.

Прошло больше часа. Моторист установил магнето на место и стал медленно наматывать шнур на маховик. Замотав шнур, моторист, чтобы оттянуть время, еще долго копошился, поворачивал какие-то рычажки, качал пальцем помпу карбюратора. Наконец он шумно вздохнул и, зажмурившись, с силой дернул за шнур. Мотор завелся. Тотчас все лица расцвели улыбками.

Вельбот был уже далеко в море, как вновь раздалось:

— Смотрите, морж!

— Тише ход! — быстро скомандовал Тагрой.

Вельбот пошел тише. Ринтын приподнялся и увидел моржа, плывущего по направлению к Ченлюквину. Судя по голове, морж был огромный. Вел он себя необычно: часто прятал голову под воду, показывая спину. Иногда морж высовывался из воды, и тогда даже невооруженным глазом можно было увидеть большие клыки.

— Стрелять по моей команде, — громким шепотом сказал Тагрой. — Ни в коем случае не бить наповал. Гарпунить после второго залпа.

Мотор выключили. Теперь вельбот шел по инерции, с легким всплеском рассекая воду. Совсем близко вынырнул морж. Раздались выстрелы. Вода закипела и окрасилась кровью.

— Приготовить гарпуны! — крикнул Тагрой и повел вельбот к кровавому пятну. Прошла минута, вторая напряженного ожидания. Морж не показывался. Вдруг раздался громкий треск. Ринтын увидел мелькнувшие под носовой площадкой два длинных желтоватых, сильно избитых моржовых клыка.

Клыки исчезли, и в вельбот хлынула вода.

— Тонем! — И два парня, сидевшие на носу, рванулись к пых-пыхам.

Ринтын с ужасом вспомнил, что не умеет плавать. Он бросился вперед. Надо было чем-то заткнуть дыру — маленькое окошко в бездонную пропасть. Он попытался пристроить к отверстию перо весла, но из этого ничего не вышло. Тогда Ринтын сел прямо в ледяную воду и крикнул Тагрою:

— Заводите мотор и быстрее на льдину!

Мотор заревел, и наполненный наполовину водой вельбот медленно пошел к ближайшей льдине. Юные охотники быстро попрыгали на лед. Последним покинул вельбот Тагрой. Хлюпая наполненными водой торбазами, он подошел к Ринтыну и уныло спросил:

— Что теперь будем делать?

— Первым делом вытащим мотор, — ответил Ринтын.

Мотор сняли с вельбота и вынесли на льдину. Воды еще больше прибавилось, и вельбот стоял боком к льдине.

Первый испуг прошел. Ребята стали обсуждать различные способы спасения. Наиболее предприимчивые предлагали выломать из вельбота сухие доски и разложить на льдине большой костер.

— Дураки, — коротко оценил это предложение Тагрой, — вельбот мы любыми силами должны привести обратно в колхоз.

После недолгого совещания решили заделать отверстие куском сырой нерпичьей кожи: гвозди и молоток в вельботе были.

— Придется всю работу делать в воде, — сказал Тагрой, — нам не вытащить вельбот на льдину. — И Тагрой с охотничьим ножом полез обратно в вельбот. Он выволок на кормовую площадку нерпичью тушу, отрезал почти половину кожи с тонким слоем сала и вдвоем с Ринтыном пробовал заделать пробоину. Ринтын придерживал края кожи и прижимал их к днищу вельбота. Каждый раз, ударяя молотком: по невидимому в мутной воде гвоздю, Тагрой поднимал фонтан брызг, и скоро они оба вымокли до макушек.

Заделав пробоину, ребята вылезли на льдину. Воду вычерпали. Вставили мотор в колодец, завели его и благополучно отчалили от спасительной льдины. За поворотом возле мыса встретили вельбот Нутетеина. Когда оба вельбота поравнялись и моторы были выключены, Нутетеин перебрался к ребятам. Заметив ободранную нерпу, он сердито засопел и сказал:

— Сколько беспокойства натворили своей охотой. Уж лучше убили бы эту нерпу с берега, чем гонять за ней вельбот!

Тагрой молчал.

— У нас небольшое несчастье случилось, — вставил слово Ринтын, — морж пробил нам вельбот.

Только теперь Нутетеин заметил заделанную дыру и схватился за голову.

— Ну и дураков посадили на вельбот! Неужели вы не могли отличить кэглючина от мирного моржа? Вам только и охотиться на кэглючинов! Сопляки.

Тагрой сидел на кормовой площадке и, понурив голову, молчал до самого Нуукэна.

Еще издали была видна толпа встречающих. Яркими пятнами выделялись среди серых летних кухлянок мужчин цветастые женские камлейки.

Юные охотники, односложно отвечая на вопросы любопытных, вытащили вельбот на берег и разошлись по домам.

Ринтын поднялся к яранге Симиквака. Пекарь сидел на пороге и курил трубку:

— Слышал, что вы кэглючина хотели добыть?

— Кто его знал, что это кэглючин, — ответил Ринтын, — мы думали, что это старый морж.

— Эх, молодежь, — покачал головой Симиквак, — вы еще легко отделались. Могло быть и хуже. Вот ты послушай, что это за зверь — кэглючин. Охотники убили моржиху, а моржонок со страха свалился со льдины. Выныривая из воды, он видел, как незнакомые двуногие существа разделали его мать на мелкие куски, погрузили на странное сооружение и увезли. На снегу остались следы крови. Моржонок несколько раз подплывал к льдине, но вид крови отпугивал его, и он снова уходил. Наконец льдину далеко отнесло течением, и моржонок остался один. Примкнуть к другим моржам он не мог: у всех были свои дети. Сирота вынужден был расти в одиночестве, сам добывать пищу. Ты знаешь, что настоящий морж питается моллюсками и водорослями. Но этот сирота не знал, что съедобно, поэтому он стал есть медуз и маленьких рыбок. А когда подрос и сил у него прибавилось, моржонок стал подкарауливать нерпушек. Иногда кэглючин набрасывается на больших моржей и побеждает их. Никого и ничего не боится кэглючин. Это страшный и опасный хищник. Вы хорошо сделали, что убили его. Только нечего его было гарпунить: мясо его жесткое, невкусное и даже собаки не стали бы его есть.

Подходил к концу весенний моржовый промысел. Один за другим уходили из Нуукэна вельботы, нагруженные моржовым мясом и кожами.

После памятного случая с кэглючином у ребят отобрали вельбот, и для Ринтына снова наступили дни безделья. Он чем мог помогал Симикваку и все время проводил в пекарне.

Через несколько дней с вельботом аканийцев Ринтын уехал в Кытрын, продолжая прерванное в Нуукэне путешествие к берегам Невы.

6

Ринтын поселился в Кытрыне у Теркинто — двоюродного брата. Дядя Кмоль в это время уже уехал на северное побережье Чукотки. Там только что организовывались колхозы.

Теркинто был преисполнен важности от сознания положения, которое он занимал в районном центре. Он жил с молодой женой в большой комнате с окнами на сопку. Жена Теркинто — Вааль работала медсестрой в больнице. Налево от двери стояла плита, справа от плиты — кровать для гостей. Супруги Теркинто спали за ситцевой занавеской. Каждый вечер Теркинто клал себе под подушку пистолет.

Узнав, что Ринтын едет в Ленинград, Теркинто заявил:

— Пустая затея. Это очень далеко. Поживи у меня, подберем работу, станешь человеком.

Дальше Кытрына вельботы не ходили. До следующего пункта Ринтыну надо было добираться на пароходе, который ожидался не раньше чем через месяц.

В день приезда Ринтын пошел на строительную площадку аэродрома. От озер до домика радиостанции протянулась прямая и ровная, как оструганная доска, посадочная полоса. На краю ее сидел маленький двукрылый самолет. Ринтын прошел от начала до конца весь аэродром, припоминая, где ему приходилось работать.

…Наступил день, когда Ринтын впервые притронулся к заветной пачке денег. Капитал его таял, как снег на весеннем солнце. И Ринтын решил, что нужно как-то пополнить убывающие запасы.

Маленькая речка, откуда кытрынцы брали воду, протекала возле самых домов, но хозяйки предпочитали заплатить за каждое ведро по рублю, чем самим носить воду. Ринтын был очень рад этому обстоятельству. Он рано вставал, и к тому времени, когда просыпался Кытрын, во многих сенях уже стояли полные ведра холодной воды. Хозяйкам это очень нравилось, и они наперебой старались зазвать Ринтына в дом и угостить. Но юноша мог покупать в магазине все, что хотел, и даже имел возможность откладывать на будущее.

Однажды Ринтын встал, как обычно, едва только забрезжил рассвет. За окном шуршал дождь. В такую погоду в речке прибывала вода, и она мутнела. Ринтын оделся и быстро наполнил все ведра в доме. Когда задымили первые трубы, он принес последнее ведро во второй дом. В третьем доме было только две квартиры. В одной жил председатель райисполкома, в другой — секретарь райкома. По словам Теркинто, они были самыми большими начальниками в районе, и Ринтын особенно к ним приглядывался, когда ему удавалось их встретить.

Секретарь райкома был небольшого роста. Можно сказать, даже маленького. Он ходил быстро, бросая на Ринтына колючие, стремительные взгляды. Председатель райисполкома был прямой противоположностью секретаря райкома. Этому, чтобы пройти от дома до работы; требовалось столько времени, сколько тратил Ринтын на то, чтобы спокойно пройти это расстояние три раза. В остальном они были как обыкновенные люди.

Ринтын взял ведра в райкомовском доме и направился к ручью. От дождя тропинка раскисла, ослизла. Наполнив ведра, юноша постоял немного. Отдыхая, он подсчитал, что перетаскал в дома уже двадцать шесть ведер.

— Наконец-то я тебя поймал!

Ринтын, вздрогнув от неожиданности, быстро оглянулся. Рядом с полными ведрами стоял широкоплечий парень в рваных резиновых сапогах и жевал самокрутку. Его черные мелко вьющиеся волосы выбивались из-под шапки. К толстым губам прилипли крошки табака. На вид это был настоящий негр, и Ринтын был готов поклясться, что ему только померещилось, что парень говорит по-чукотски.

— Вон ты какой, — между тем продолжал парень, — если бы не твой двоюродный брат, я бы показал, как отбивать кусок хлеба у трудящегося человека. Что уставился на меня? Не понимаешь? Я один снабжаю весь Кытрын водой. Это моя монополия. Не знаешь такого слова?

Ринтын догадался, кто перед ним. Это был Кикиру. Хозяйки не раз вспоминали его имя, подчеркивая аккуратность Ринтына. Кикиру действительно снабжал кытрынцев водой. Обычно он носил воду до тех пор, пока в его кармане не набиралась сумма, достаточная для покупки ста или двухсот граммов спирта.

Кикиру происходил из стойбища Одинокая Гора. Жители этого стойбища отличались высоким ростом, вьющимися волосами и совсем темной кожей. Говорили, что с полвека назад к стойбищу Одинокая Гора подошел американский китобоец и выгрузил несколько десятков негров. Они построили себе домики из тонких досок, врыли в землю огромные котлы и стали вытапливать жир из китовых туш, которые привозили на буксире американские китобои. Вскоре многие жировары женились на чукотских девушках, да и среди замужних женщин стали рождаться кудрявые толстогубые ребята… Одним из потомков этих жироваров и был Кикиру.

— Пожалуйста, я могу не носить воду, — сказал Ринтын, — но вы часто оставляете людей без воды.

Кикиру слушал Ринтына со снисходительной улыбкой.

— Какой вежливый, — сказал он с деланным восхищением, — словно настоящий русский мальчик. А зачем тебе понадобилось зарабатывать деньги? Разве ты сирота?

Ринтын объяснил, что ему нужны деньги на билет. Как всегда, при этом Ринтын выложил все, что знал о Ленинграде, не преминув прибавить немного от себя, чтобы никогда не виденный город выглядел как можно привлекательнее. Кикиру внимательно слушал юношу, и понемногу его большой рот расплывался в улыбке, обнажая ослепительно белый ряд зубов.

— На воде много денег не заработаешь, — задумчиво сказал Кикиру, — тут нужно придумать что-то другое.

Кикиру снял шапку и запустил пятерню в спутанные космы. Он так яростно чесал голову, будто таким способом можно было добыть умную мысль.

— Небывалое дело ты задумал, — продолжал Кикиру. — Ха! Чукча едет по своей воле в далекий неведомый город учиться в высшей школе. Забавно. Гм. Надо тебе помочь. — Кикиру нахлобучил шапку и стукнул Ринтына пониже спины.

— Хочешь, я тебя устрою в редакцию районной газеты? Хорошая работа! Кучу денег сразу получишь. Сам хотел взять эту работу, но так и быть, уступлю тебе, раз ты едешь в такую даль. Ну как, согласен?

Ринтын нерешительно проговорил:

— Но я никогда не работал в газете…

— Чепуха! Для того чтобы работать в газете, большого ума не надо. Я ведь соглашался, хотя ни разу такой работы не делал. И ты, конечно, справишься.

— Нет, — отрицательно покачал головой Ринтын, — я так не могу.

— Напрасно отказываешься, — горячо сказал Кикиру. — Все дело в том, чтобы не закапать окна. В два дня справишься. Четыре стены, но все они продырявлены окнами.

Ринтын понял, что речь идет не о том, чтобы принимать непосредственное участие в выпуске газеты.

— А что там надо делать?

— Пустое, — махнул рукой потомок жироваров, — выбелить снаружи дом редакции газеты. Кисть есть, известь есть. Погода установится, покажется солнце, пойдем к редактору. Ты где живешь?

Ринтын ответил.

Кикиру нахмурился.

— Меньше всего мне бы хотелось встретиться с твоим родственником, тихо, как бы про себя, сказал он.

— Нет, он очень добрый, — поспешно проговорил Ринтын.

— К тебе он, может быть, и добрый, — ворчливо сказал Кикиру и добавил: — Я скажу редактору, а в первый солнечный день ты сам пойдешь к нему. Хорошо?

За завтраком Ринтын рассказал Теркинто о встрече с Кикиру и о его совете.

— Нашел друга, — проворчал Теркинто. — Это такой жулик! Не водись с ним. Он тебя может испортить.

Ринтына обидели слова брата.

— Я не маленький, — тихо и твердо ответил он, — и не какая-то вещь, которую можно испортить.

— Чем ходить по домам, словно батрак, лучше устраивайся на работу, сердито сказал Теркинто. — Смотри, со своим университетом скоро станешь таким, как Кикиру.

— Он добрый, — упрямо повторил Ринтын.

— Этот добряк в прошлую зиму выгнал из дому продавца с женой и в стужу гонял вокруг магазина, пока не добился своего — не получил спирта. Теркинто вскипел и от ярости так поставил стакан, что расплескал себе на колени крепкий чай. — Бездельник и лодырь, пьянчуга твой добряк!

Дождь продолжался несколько дней. Ринтын с нетерпением ждал улучшения погоды, чтобы отправиться в редакцию газеты. Он часто подходил к этому зданию и даже шагами мерил длину стен, которые ему предстояло белить. Через окна, забрызганные потоками дождя, Ринтын заглядывал в типографию, где совершалась сказочная, таинственная работа по превращению простого слова в печатное.

7

Почти каждый вечер Ринтын вместе с Теркинто и его женой ходили в кино. Картины демонстрировались все там же, где некогда Ринтын, будучи в пионерском лагере, смотрел «Чапаева» и "Кастуся Калиновского". Здание это — небольшой зал, едва вмещающий сотню зрителей, и будка, в которой помещался киномеханик, — громко именовалось Домом культуры.

Теркинто, возвращаясь из кино, каждый раз допытывался у Ринтына, похожа ли его Вааль на ту или иную киноактрису. Для сравнения Теркинто обычно выбирал на экране самых красивых женщин.

— Верно, моя Вааль похожа на Василису Прекрасную? — спрашивал Теркинто за вечерним чаем.

И если Ринтын затруднялся ответить, Теркинто старался облегчить задачу:

— Ты не сравнивай полностью: косы у Василисы почти такие же, как у Вааль. И высока ростом, как моя жена.

И только после просмотра фильма "Запорожец за Дунаем" Теркинто не задал привычного вопроса. Милиционера поразила форма кинопроизведения. Он без конца прищелкивал языком, восхищался выдумкой людей.

— Вот как здорово устроили! Простой разговор весь в песни поместили!

— Это же опера, — пробовал объяснить Ринтын.

Но Теркинто только махнул на него рукой и продолжал:

— Додуматься до этого надо было! Вааль, вот мы бы с тобой тоже всю жизнь песнями разговаривали. Утром я бы стал тебя будить: "Вставай, Вааль, потухла печь", или так: "Выстирай мои галифе и заштопай колени!"

Несколько дней после этого Теркинто был в шутливом настроении. Однажды утром он сказал Ринтыну:

— Ты до-о-лго бу-у-дешь ва-а-лять ду-у-рака? Я те-е-бе нашел ра-а-боту! — И объяснил: — Я договорился с директором собачьего питомника. Будешь у него помощником, и звание тебе будет — лаборант. Жалованье очень приличное, немного меньше моего. В халате щеголять будешь, научишься собакам уколы делать. Директор сказал, что со временем при старании и способностях можно получить звание ветеринара — собачьего и оленьего доктора. Ну, что ты молчишь?

— Нет, я поеду в университет, — твердо ответил Ринтын.

— Дурак! Если бы не воинский долг, я бы не задумываясь стал ветеринаром. Такая работа! Все время среди собак! А какие там псы! Настоящие аристократы. Живут как римские императоры — дерутся, жрут и делают щенят. Племенными называются!

— Я решил учиться в университете, — тихо ответил Ринтын. — Это цель моей жизни.

— Эх ты, опера! Цель жизни! Если хочешь знать, то настоящей жизни ты еще не видел. Я тебе даю советы и ищу работу не во вред, а для твоей же пользы. Конечно, приятно быть безответственным мальчишкой, но не все же время. Ты вспомни своего друга Эрмэтэгина. Хороший был человек. Русские говорили, что талантливый. Метался от одного к другому и так ни к чему не пристал, пока не погиб.

— Я не собираюсь метаться, поеду в Ленинград, — настаивал на своем Ринтын.

Такие разговоры повторялись все чаще. А дождь все лил, и пароходов в сторону Гуврэля не было.

Наконец настал яркий солнечный день. С волнением Ринтын переступил порог редакции газеты и спросил, как найти редактора. Человек с вымазанными руками указал на толстяка, сидевшего в глубине комнаты. На голове редактора росли редкие пучки рыжих волос, зато на лоб ему падал роскошный огненно-красный завиток. Редактор читал длинные полосы бумаги и сердито чертил на них карандашом.

В комнату снова вошел человек с грязными руками, неся новую порцию бумажных полос.

— Шапка не влезает, — сказал он, протягивая редактору газетную страницу.

— Без шапки нельзя, — сказал строго редактор и посмотрел в окно.

Ринтын взглянул вслед за редактором и подумал, что сегодня вполне можно ходить без шапки.

Когда редактор остался один, Ринтын кашлянул.

— Вы ко мне? — спросил редактор, поднимая голову.

— К вам, — ответил Ринтын, — мне сказал Кикиру, что вашему дому требуется побелка.

— Верно, но вот Кикиру все водит за нос, обещая сделать работу за один день.

— Я хочу сделать побелку, — храбро предложил Ринтын.

Редактор с сомнением оглядел юношу.

— Если вам не понравится моя работа, можете мне ничего не платить, Ринтын подошел к столу.

— А кто ты такой?

— Ринтын с Улака.

— Паспорт есть?

— Паспорта нет, но есть бумажка из Улакского сельского Совета.

Редактор взял бумажку и быстро прочитал ее.

— Попробуй, — сказал он. — Кисть и белила возьмешь у завхоза.

После обеда Ринтын переоделся в старую камлейку Теркинто и приступил к работе. Не прошло и получаса, как он вспотел. Руки не могли долго держать на весу насаженную на длинную палку кисть. Он сел на землю передохнуть. Откуда-то появился Кикиру, присел рядом с Ринтыном.

— Хорошо работаешь, — похвалил он Ринтына, — только белила капают на стекла. Будешь потом с ними возиться. Чтобы не делать лишнюю работу, прикрепи над каждым окном деревянный козырек. И все.

Кикиру встал и обошел вокруг дома.

— О плате договаривался?

— Нет, — ответил Ринтын, — я же еще не сделал работу.

— Чудак ты, — сказал Кикиру. — Ладно, пока не поздно, я тебя научу, как это сделать. Во-первых, выбелишь одну стену, иди к редактору и скажи, что работа оказалась намного труднее, чем ты ожидал. Проси прибавку. Первую прибавку обычно дают легко. Трудно будет со второй и третьей. Для второй ты скажешь, что тебе требуется помощник, одному не справиться. А чтобы добиться третьей прибавки, я обычно напивался и не появлялся несколько дней, предварительно получив аванс. Тогда наниматель тебя разыскивает и сам назначает прибавку. Но тебе хватит и двух прибавок. Ладно, работай! — И Кикиру снисходительно похлопал Ринтына по плечу.

Три дня потребовалось Ринтыну, чтобы выбелить здание редакции районной газеты. Редактор иногда выходил на улицу и наблюдал, как Ринтын старательно водил кистью.

— Молодец, парень, — подбадривал он Ринтына, — из тебя может знатный маляр выйти.

Однажды редактор поинтересовался, сколько классов окончил Ринтын и где собирается продолжать образование.

— Допустим, в университет тебе, конечно, еще рано, но в какой-нибудь техникум ты вполне можешь подать заявление.

Ринтын на это ничего не ответил.

Когда он закончил побелку и пришел за расчетом, ему заплатили щедро. Он попросил редактора:

— Можно мне немного посмотреть, как делается газета?

— Пожалуйста, — ответил редактор и потрогал двумя пальцами рыжую прядь на лбу. — Алим, покажи парню свое хозяйство.

В типографии Ринтын смотрел, как Алим набирал аккуратные и ровные строчки. Его удивила способность Алима из множества ящичков находить не глядя нужную букву. На обитом жестью столе вскоре появилась готовая страница. Алим положил на нее лист бумаги, провел по нему валиком и протянул Ринтыну отпечатанную газетную страницу. Она остро пахла краской и пачкалась. Ринтын осторожно взял ее в руки и прочитал: "Успехи улакских зверобоев". В заметке рассказывалось, что улакцы после успешной весенней охоты начали промысел кита и уже добыли двух. Ринтыну на миг представился улакский берег, заполненный народом и собаками. В кучах дымится свежее китовое мясо и блестят большие пласты белого жира. Ему даже померещился громкий крик Кукы, распоряжающегося разделкой китовой туши.

— Нравится, как делается газета? — спросил Алим.

— Очень интересно, — ответил Ринтын.

— Оставайся у нас, — предложил Алим, — выучим на наборщика.

— Нет, — покачал головой Ринтын.

— Напрасно отказываешься. Мы не всякого приглашаем в газету.

8

Большая сумма заработанных денег позволила Ринтыну увереннее чувствовать себя. Каждый день он ходил в магазин и приносил большие свертки покупок. Теркинто ругал его, грозил отобрать деньги.

Однажды Ринтын встретил возле магазина Кикиру. Потомок жироваров был навеселе и нетвердо держался на ногах.

— Здорово, маляр, — радушно приветствовал он Ринтына. — Много заработал денег?

Когда Ринтын назвал сумму, Кикиру вытаращил глаза и с восхищением сказал:

— Молодец! Значит, мои советы не пропали даром. Сколько раз просил прибавку?

— Ни разу, — ответил Ринтын, — сами так заплатили.

— Какомэй! — не сдержал возгласа удивления Кикиру. — Не могут они без просьбы столько заплатить. Я их знаю. Такие скупые люди, даром что им доверили газету делать.

Кикиру постоял в нерешительности, снял шапку и крепко почесал голову.

Ринтын ждал: этот жест означал, что Кикиру хочет еще что-то сказать.

— Значит, заработал денег, — продолжал Кикиру, — это хорошо. Человек с деньгами чувствует в себе силу, а без денег он вроде как бы больной и слабый. Всякий его может обидеть. А ты, значит, заработал денег…

— Я могу и вам дать, — догадался, наконец, Ринтын.

Кикиру строго посмотрел на него и наставительно произнес:

— Заработанное не следует раздавать направо и налево. Но если чувствуешь ко мне благодарность за то, что я подсказал, где можно заработать, так и быть, одолжи мне малость… На сто граммов.

Ринтын дал Кикиру гораздо больше, чем тот просил. Не считая, Кикиру сунул деньги в карман и вошел в магазин.

Большой заработок сбил с толку Ринтына. Он теперь думал, что деньги заработать ничего не стоит, и, скоро все растратив, стал снова снабжать кытрынцев водой. Работу он делил с Кикиру и получал гораздо меньше, чем раньше. Бывали дни, когда на заработанные деньги он мог купить только немного хлеба…

— Мы с тобой завтра пойдем к заведующему районным отделом народного образования, — сказал однажды вечером

Теркинто.

Заведующий оказался высоким худощавым человеком. Он сидел за простым деревянным столом, заваленным бумагами, и неистово курил большую самокрутку.

Он внимательно просмотрел свидетельство Ринтына об окончании Улакской семилетней школы и прищелкнул языком:

— Вот как раз нам тебя и не хватает. Пришла разнарядка — отправить в Въэнское педагогическое училище восемь человек. Семеро уже уехали, а одного мы найти не могли. Отметки у тебя все отличные, так что тебя примут без вступительных экзаменов. Деньги на проезд можешь получить завтра.

— Я не поеду в Въэн, — твердо проговорил Ринтын, — я еду в Ленинград, в университет. И никуда больше.

— Чудак ты, — спокойно ответил заведующий отделом народного образования, — до Ленинграда далеко, а до Въэна рукой подать. К тому же в Ленинград ты при всем желании в этом году не попадешь. Времени уже мало осталось. — И заведующий обратился к Теркинто: — Попробуйте его уговорить.

— Бесполезно, — махнул рукой милиционер.

Они молча шли домой. Теркинто впереди, а Ринтын немного позади.

В последние дни Ринтын чувствовал себя совсем неловко. Он, правда, хорошо понимал, что брат и в мыслях не имеет ничего против него. Доведись Ринтыну жить с ними так целый год, Теркинто ничего не скажет. Но ему самому было неприятно сидеть у брата на шее. Ринтын днями рыскал по поселку в поисках работы и старался возвращаться домой уже после того, как Теркинто с женой поели. Но для него всегда был оставлен обед, и на его заверения, что сыт, Теркинто ворчал:

— Кого захотел обмануть! Милиционера!

Несколько раз Ринтыну в голову приходила мысль, что он напрасно отказался от работы в типографии и так необдуманно отверг предложение поехать в педагогическое училище. Но гордость не позволяла исправить ошибку.

Из бухты Гуврэль пришла маленькая шхуна «Чукотка». Она привезла груз и отправилась на север, в Колючинскую губу.

— Когда шхуна пойдет обратно в Гуврэль, быть может, я тебя посажу на нее, — пообещал Теркинто.

Шхуна привезла груз для районного отделения милиции, и несколько дней Ринтын был занят переноской тюков и мешков в маленький склад. После работы Ринтын приходил домой и, пока в комнате никого не было, принимался за чтение. Книги он брал в районной библиотеке на абонемент Теркинто.

На этот раз он читал книгу Шейнина "Военная тайна". Он был захвачен хитроумными делами советских разведчиков и не заметил, как кто-то вошел в комнату. Стукнула дверь, и только тогда Ринтын обернулся. Перед ним стоял человек в темно-зеленом мундире, сверкающем двумя рядами блестящих пуговиц. На плечах красовались малиновые погоны. Широкий кожаный ремень с медной пряжкой перетягивал живот. Красный кант обрисовывал линию галифе. На голове лихо сидела фуражка с блестящим лакированным козырьком. Но ярче всех пуговиц и погон сияло лицо вошедшего. Это был Теркинто. Ринтын узнал его не сразу: так изменила брата новая форма.

— Ну как? — спросил Теркинто, пытаясь рассмотреть в осколке зеркала свое отражение. Но зеркальце было слишком мало.

— Придется покупать большое зеркало, — весело сказал он.

Ринтын не мог оторвать взгляда от Теркинто. Он на миг представил себя в такой форме и почувствовал острую зависть.

Как будто прочитав мысли Ринтына, Теркинто спросил:

— Хотелось бы тебе быть милиционером и носить такую форму?

Ринтын покраснел.

— Вижу — хочешь, — сказал Теркинто, — милицию не подведешь?

Он снял с погона невидимую пушинку и строго произнес:

— Поговорю с моим начальником. Нам нужны национальные кадры. Служба в органах милиции дело трудное и почетное. Не всякого могут взять. Но я за тебя похлопочу.

Ринтын поблагодарил брата.

…В доме районного отделения милиции было тихо, как в больнице. Вдоль длинного коридора все двери были обиты черным дерматином. Теркинто постучал в одну из дверей и, услышав ответ, втолкнул Ринтына в комнату.

Начальник милиции сидел в глубине комнаты и смотрел в окно. Оно выходило на море, и отсюда хорошо были видны волны, бегущие по заливу. Дул сильный ветер.

Теркинто подвел Ринтына к столу. Начальник, оторвав взгляд от окна, повернулся к Ринтыну. Лицо его оказалось совсем не таким суровым, как, по мнению Ринтына, должен был выглядеть начальник милиции.

— Придется объявлять аврал, — сказал он Теркинто. — Уголь может смыть… Присаживайтесь, молодой человек, — показал он на большой кожаный черный диван.

Ринтын присел на краешек.

— Значит, твердо решил вступить в ряды советской милиции? — спросил начальник.

Ринтын кивнул головой. Он очень волновался и боялся заговорить: как бы не задрожал голос.

— Хорошо, — продолжал начальник милиции, — это доброе намерение. Но должен предупредить — работа ответственная и нелегкая. Справитесь?

Ринтын молча кивнул головой.

Начальник взял со стола большой лист бумаги и протянул Ринтыну.

— Заполните анкету.

Ринтын схватил бумагу и рванулся к двери.

— Можете заполнять здесь, — остановил его голос начальника, — вон за тот столик садитесь.

Ринтын просидел больше получаса, отвечая на каверзные анкетные вопросы, касающиеся не столько самого Ринтына, сколько деятельности его родственников. Легче было написать в школе диктант, чем заполнить этот лист.

Начальник милиции взял бумагу и стал внимательно ее читать. Вдруг лицо его омрачилось. У Ринтына похолодело в груди. Начальник положил анкету на стол и посмотрел на Ринтына.

— Да, брат, ты еще молод для милицейской службы, — сказал он, — а на вид этого не скажешь. Очень жаль. Подождем два года, и тогда обязательно примем в милицию.

Ринтын почти не слушал его. Сердце билось часто-часто: значит, можно будет продолжать путь в Ленинград.

Непогода продолжалась три дня. Затем установились тихие, теплые дни. Ринтын, как обычно, бродил по поселку. От луж шел пар. Курились паром и стены домов, напитавшиеся влагой. Возле редакции газеты Ринтын остановился в изумлении. От его побелки на стенах остались лишь редкие бледные потеки. В некоторых местах даже обвалилась штукатурка.

На крыльцо вышел редактор. Он подозвал Ринтына.

— Видишь, что наделал дождь?

— Если хотите, я могу снова выбелить стены, — предложил Ринтын.

— Но у нас нет больше денег, — вздохнул редактор.

— Так я бесплатно побелю.

— Бесплатно? — редактор оживился. — Только надо подождать, когда подсохнет штукатурка.

Но Ринтыну так и не пришлось снова выбелить дом редакции. Пришла шхуна «Чукотка». На крыльце райисполкома висело объявление: желающие могут приобрести билеты до порта Гуврэль.

У Ринтына не набралось денег и на четверть стоимости билета. А назавтра в полдень шхуна снимается с якоря. Ринтын договорился с доктором райбольницы перенести тонну угля с берега. Двадцать пять мешков!

Он взял мешок, лопату и отправился на берег. После недавней бури уголь еще не успел высохнуть, и даже наполовину наполненный мешок тащить было тяжело.

Когда Ринтын наполнил пятый мешок и попытался взвалить его на спину, он поскользнулся и упал.

Ринтын лежал на земле и лихорадочно прикидывал в уме: если за час он перетащил пять мешков, значит работы ему еще на четыре часа. Сейчас около десяти часов вечера — можно немного сбавить темп. При всех обстоятельствах можно успеть до утра перенести всю тонну.

Ринтын отпихнул ногой упавший мешок и сел на землю. В море, вдали от берега, светились огни "Чукотки".

На память пришло воспоминание далекого детства. Пароход привез в Улак Лену, радистку полярной станции, и Анатолия Федоровича — замечательных русских людей, от которых Ринтын впервые узнал о Ленинграде и университете. Теперь они живут в Гуврэле. Лена говорила, что они увидятся там, когда Ринтын поедет в университет…

Передохнув, юноша взвалил мешок на спину и зашагал в темень — к больнице. Теперь он старался не торопиться: после каждого мешка отдыхал. Пять мешков — и более продолжительный отдых.

Поздно ночью Ринтын постучал в окно доктору.

— Кто там? — раздался сонный голос.

— Это я, — ответил Ринтын, — уголь весь в сарае. Заплатите, пожалуйста, деньги.

— Приходите завтра, — сказал доктор.

— Я хочу немедленно получить деньги, — требовал Ринтын, — мне некогда ждать до утра.

— Вы с ума сошли! Кто платит деньги среди ночи.

— Я не сошел с ума. Мне срочно нужны деньги на билет. — Ринтын постучал пальцем в окно.

— О черт! — выругался доктор и зажег свет.

Ринтын нащупал в коридоре дверь и вошел в ярко освещенную комнату. Доктор, в накинутом на белье белом халате, рылся в ящике стола. Подняв голову, он вдруг сделал напуганное лицо и крикнул:

— Стойте там, около двери!

Ринтын положил в карман деньги и, весело насвистывая, пошел домой. Он тихонько открыл дверь и на цыпочках вошел в комнату. Заскрипела кровать.

— Это ты, Ринтын? — спросил Теркинто.

— Я, — шепотом ответил Ринтын.

Теркинто встал с кровати и зажег свет.

— Ты что улыбаешься? Посмотри лучше на себя в зеркало, на кого ты похож! Настоящий Кикиру.

Теркинто взял за локоть Ринтына и подвел к большому зеркалу, купленному для обозрения милицейской формы. Оттуда на Ринтына глядело грязное, все в угольной пыли, но веселое лицо. Матерчатая одежда, приобретенная на деньги улакского колхоза, превратилась в грязные отрепья.

— Где ты пропадал? — сердито спросил Теркинто. — Я весь вечер искал тебя. Ты что, пьяный валялся в угольной куче?

Вместо ответа Ринтын выложил на стол пачку денег.

— Вот. Здесь даже больше, чем на билет.

— Дурак, — выругался Теркинто и полез под подушку.

Он протянул под нос Ринтыну бумажку с бледно-голубым флажком.

— Вот билет.

…"Чукотка" медленно выходила из Кытрынского залива. Из-за холма виднелась вышка метеостанции. Ринтын, облаченный в старую, но чистую гимнастерку Теркинто, в широкие его галифе, стоял на палубе и смотрел на берег.

9

Шхуна «Чукотка» вошла в бухту Гуврэль рано утром. Бухту укрывал низкий плотный туман. Шхуна шла медленно и через равные промежутки времени подавала протяжные гудки. Наконец «Чукотка» остановилась посреди бухты и бросила якорь. Слева от борта темнел большой океанский пароход. То и дело пронзительно ревели сирены проходящих катеров.

Ринтын стоял на палубе и наблюдал, как постепенно рассеивался туман. За множеством пароходов показались железные скелеты портальных кранов, а за ними разбросанные по склону высокой сопки каменные дома, поднимались трубы электростанции. Немного правее, ближе к углу бухты, стояли большие палатки. Гуврэль строился. Ринтын об этом слышал и знал, что Гуврэль должен стать самым большим портом на Чукотке. На противоположном низком берегу виднелись высокие мачты радиостанции, а под ними — знакомые будки для метеорологических приборов. Где-то там работают Анатолий Федорович и Лена.

К полудню «Чукотка» встала к причальной стенке, и Ринтын сошел на берег. Невообразимый грохот ошеломил юношу. Над головой с лязгом проносились крепко зажатые челюсти ковша угольного крана, под ним сновали автомобили и тракторы. От причала к высокой угольной куче по самодвижущейся ленте тянулся поток угля.

Ринтын вышел на улицу. Повсюду были видны следы большой стройки. Высились недостроенные здания, по бокам улицы лепились временные бараки и ветхие, сколоченные на скорую руку домишки.

Невдалеке от большого каменного здания с вывеской «Столовая» стоял старый катер. Из его выхлопной трубы вился дымок. Ринтын остановился перед катером, стараясь разгадать его назначение. Может быть, это какое-нибудь историческое судно, совершившее знаменитое плавание? Название катера было старательно соскоблено и вместо него написано черной краской: "Улица Дежнева, дом 14". Пока Ринтын читал эту загадочную надпись, открылась дверь капитанской рубки и оттуда вышла женщина. Она вела за руку маленькую девочку.

— Гуляй только на палубе! Не смей спускаться на землю! — строго сказала женщина.

Оказывается, катер был просто жильем! Такое можно было встретить только в Гуврэле!

Ринтын прошел через весь поселок. Здесь на склоне сопки пасся табун лошадей. Ринтын остановился. Вот они какие, эти самые кони, которых он видел только в кино!

Лошади мирно щипали чахлую северную травку и громко чавкали. Ринтын не решался подойти ближе и наблюдал за диковинными животными издали. Да, лошади, видно, очень сильны. Один даже самый маленький конь запросто может тащить нагруженную нарту и по заснеженной и по мокрой тундре и сколько хочешь времени.

Из стоящего поодаль домика вышел маленький кривоногий человек и подошел к лошади. Огромный зверь не обратил никакого внимания на человека. Человек спокойно взял лошадь за веревку, висевшую под подбородком, и повел за собой. Ринтын невольно двинулся следом.

За домиком он увидел некое сооружение, которое должно было изображать телегу. На раму, укрепленную на четырех колесах, были настланы доски. На досках разбросана охапка сена.

Ринтын приблизился к телеге. Маленький человек запрягал лошадь, кряхтел и ругался вполголоса. Судя по акценту, с лошадью возился земляк Ринтына.

— Откуда ты здесь появился? — спросил маленький человек, увидев Ринтына.

— Приехал сегодня, — ответил Ринтын. — Из Улака я, племянник дяди Кмоля.

— О, Кмоля я знаю! А куда путь держишь? Или грузчиком в порт завербовался?

— Нет, — ответил Ринтын. — Я еду учиться в Ленинград.

— Куда? — недоуменно переспросил человек с лошадью.

— В Ленинград.

— Но это ведь очень далеко!

Ринтын догадался, что его новый знакомый даже не может себе представить, где находится Ленинград.

— Ну, садись на телегу, до порта довезу.

Ринтыну впервые приходилось ездить на телеге, которую тащила настоящая живая лошадь. Копыта громко стучали по камням. На память пришла картина далекого детства. Новогодний вечер в Улакской школе. Он, маленький мальчик, еще дошкольник, сидит в первом ряду и слушает, как во время исполнения "Марша буденновцев" балалаечник-бухгалтер изображает цоканьем языка стук конских копыт…

По дороге новый знакомый Ринтына сказал, что его зовут Василием Корнеевичем.

— А как ваше настоящее имя? — спросил Ринтын.

— Что значит — настоящее имя? — сердито переспросил Василий Корнеевич. — Вот, посмотри паспорт.

Он расстегнул ватник и из нашитого на подкладку кармана извлек новенький паспорт. С фотографии на Ринтына глядело напряженное лицо с неестественно выпученными глазами. Рядом было написано: "Нутэринтын Василий Корнеевич, 1917 года рождения, место рождения — Сешан".

Василий Корнеевич постучал ногтем по фотографии.

— Похож? Только глаза великоваты вышли. И все фотограф виноват. Наверное, бывший командир или тальман: поверни голову туда, поверни сюда, нагнись, обратно выпрямись. Замучил совсем. То залезет под кусок черной материи, то вылезет и так завернет шею, что из глаз искры летят. Но я терпел. Застыл без движения. Влез он снова под черное одеяло и вдруг кричит: "Ты что глаза закрыл? Немедленно открой глаза!" Я сижу с открытыми глазами и не думал их закрывать. Раскрыл я шире веки. А он опять: "Не щурься!" Рассердился я и вылупил глаза, как только мог. А фотограф удовлетворенно говорит: "Теперь другое дело!" Вот и пучеглазый получился, со вздохом сказал Василий Корнеевич и спрятал за пазуху самодельный бумажник. — Наши узкие глаза для фотографии мало приспособлены.

Лошадь бойко бежала по улице и не пугалась встречных грохочущих автомашин и тракторов. Ринтын смотрел на нее во все глаза.

— Вот, — обведя рукой вокруг, сказал Василий Корнеевич, — строится форпост арктического флота на Чукотке. — И с гордостью рассказал обо всем, что построено здесь за последние годы. Свою речь он пересыпал мудреными русскими словами, коверкая иногда их так, что Ринтын еле сдерживал улыбку.

— А где вы работаете? — улучив минуту, спросил Ринтын.

Василий Корнеевич с явной неохотой ответил:

— В охране социалистической собственности, а днем по совместительству развожу продукты по магазинам.

— Вон там я живу, — показал Василий Корнеевич на маленькую сторожевую будочку возле приземистых складов, прилепившихся к склону крутой голой сопки. Возле будочки высились остроконечные горы кристаллической каменной соли, штабеля кирпича, рулоны толя…

— Все это я охраняю, — с гордостью сказал Василий Корнеевич и тихо добавил: — Конечно, не один.

Телега прогромыхала по мостику, проложенному над мутным потоком, от которого поднимался пахнувший мылом туман.

— Там баня, — сказал Василий Корнеевич. — Я тебя отвезу к младшему брату. Он работает сезонным грузчиком. Живет в общежитии. Там можно для тебя найти место.

10

Прошла неделя. Ринтын уже освоился с жизнью в Гуврэле. Целыми днями он один бродил по строительным площадкам или через дыру в заборе пробирался в порт и часами смотрел, как грузятся углем океанские пароходы. Огромный кран, как чудовищное животное, вгрызался в угольную кучу. Ковш с зажатыми зубами повисал над пароходным трюмом, раскрывался, и уголь поглощала ненасытная океанская громадина.

На многих кораблях с самого утра по радио транслировали пластинки. Разноголосая музыка гремела над бухтой, переплетаясь с грохотом лебедок, лязгом цепей и криками: "Полундра!", "Майна!", "Вира!"

Жизнь порта казалась необыкновенно загадочной, и не верилось, что здесь работают такие же, как и он, чукчи.

Люди приходили с работы усталые, грязные, в угольной пыли. Они долго мылись прямо на улице, отвернув кран уличного водопровода, затем отправлялись в столовую. Пока у Ринтына были деньги, он ходил вместе с ними, ел вкусный флотский борщ из больших жестяных мисок и гречневую кашу с тушенкой. Грузчиков кормили хорошо, и за несколько дней Ринтын поправился.

Он устроился вместе с Гришей Кавраем, юношей безнадежно влюбленным в нормировщицу Пэлянны, которая жила в том же бараке в женской половине. К Пэлянны ходил крановщик Борис Борисович, великан с большими красными руками. Рассказывали, что, когда к Пэлянны начал захаживать Борис Борисович, Гриша Каврай вдруг вынес на рассмотрение собрания жильцов предложение — не пускать по вечерам посторонних в барак. Большинство жильцов поддержало это предложение. На двери были навешены особо прочные запоры. Но каково было удивление Гриши Каврая, когда на следующее утро мимо него как ни в чем не бывало прошагали Борис Борисович и Пэлянны. Оказалось, что предприимчивая в любви Пэлянны распорола парусиновую стенку палатки возле своей кровати и наутро аккуратно ее зашила. Надо заметить, что палатка изобиловала таким количеством заплат и зашитых прорех, что еще одна дыра была мало заметна.

Гриша Каврай спал на нижней — кровати, а Ринтын на верхней. Металлические кровати были сварены прочно и, когда по ночам ворочался Каврай, Ринтын рисковал слететь на пол и свернуть себе шею.

…Пароходов на юг все еще не было. Они шли на север, везли лес, продукты, оборудование для полярных станций. На одном пароходе была даже целая животноводческая ферма. Два дня над бухтой слышалось грустное, протяжное мычание коров, заглушавшее музыку.

Скромные сбережения Ринтына таяли с каждым днем.

Вскоре ему пришлось отказаться от сытных обедов в портовой столовой и перейти на питание дома. Он брал банку свиной тушенки, полбуханки хлеба, и этого ему хватало на весь день. В кипятке недостатка не было: в бараке с утра до вечера на железной плите стоял бак с водой.

— Почему бы тебе временно до парохода не поступить на работу? — предложил как-то Каврай. — И талоны на еду дадут и на дорогу заработаешь.

Каврай сам сводил Ринтына в портовую кондору.

Начальник отдела кадров внимательно выслушал Ринтына.

— Мы тебе поможем, молодой человек, — сказал он, упираясь большими пальцами в зеленое сукно стола, и позвал: — Валя!

В комнату вошла тоненькая девушка.

— Возьмите у молодого человека паспорт и оформите временно тальманом.

Ринтын даже вспотел.

— У меня нет паспорта, — выдавил он из себя. — Есть только справка Улакского сельского Совета. — Он протянул начальнику отдела кадров сложенную бумажку.

— Вам пора получать паспорт, — сказал начальник. — Сегодня же сходите в паспортный стол к Папазяну. Фотография есть?

— Есть, — ответил Ринтын. У него оставалось несколько фотографических карточек еще с того времени, когда получал комсомольский билет.

У кабинета Папазяна долго ждать не пришлось. За столом сидел черный мужчина с выбритыми до синевы щеками и маленькими черными усиками.

— Садысь, — сказал он Ринтыну и улыбнулся. — Паспорт выдадим. Дело за небольшим: необходимы имя и отчество.

Ринтын, ободренный улыбкой милиционера, ответил:

— Но ведь у чукчей нет имени и отчества. Вот меня зовут Ринтын, и все. Скажем, как в древности называли Гомера, Аристотеля и других. Есть и еще один исторический пример: все короли носили имя с номером.

— Ай-ай-ай! Зачем комсомольцу брать пример с королей? Зачем в эпоху социализма мерить жизнь по древним образцам? Раз в паспортном бланке есть соответствующие графы, следовательно, они должны быть заполнены. Если затрудняетесь, могу вам подсказать. Хотите, как Пушкин, быть Александром Сергеевичем? Нет? Не нравится? Думайте, думайте, молодой человек. Рано или поздно вам придется обзаводиться именем и отчеством.

Ринтын лихорадочно перебирал в уме знакомые имена.

— Можно Анатолием Федоровичем?

— Можно, — ответил Папазян. — Так и запишем.

Он обмакнул перо в бутылочку с тушью.

— Подождите! Подождите! — остановил его Ринтын. — Я ведь должен его спросить. Я сегодня же съезжу на другой берег. Он там работает начальником полярной станции.

— Анатолий Федорович! Я его знаю. Сомневаюсь, чтобы он разрешил воспользоваться его именем и отчеством, — улыбнулся Папазян. — Как-никак человек занимает ответственный пост.

— Попробую все-таки, — тихо сказал Ринтын, в душе радуясь предлогу навестить Анатолия Федоровича и Лену.

— Попробуйте, попробуйте. — И Папазян снова улыбнулся.

11

Бухту Ринтын переехал на портовом катере. В отличие от противоположного берега, где крутые сопки начинались у самой воды, здесь берег был низкий и лишь на горизонте виднелись горы. Построек было немного. Высокие радиомачты и метеоплощадка, на которой стояли флюгер и будки, сразу же выдавали полярную станцию.

На крыльце самого большого дома сидела женщина с книгой в одной руке, другой она качала детскую коляску. Ринтын направился к ней, намереваясь спросить, где можно найти Анатолия Федоровича и Лену. Женщина подняла голову, и Ринтын застыл на месте: перед ним сидела Лена!

Некоторое время она пристально смотрела на Ринтына, потом тихо ахнула:

— Ринтын?

Она медленно положила книгу на ступеньки крыльца, встала и подошла к юноше.

— Это ты, Ринтын?

— Я, — пробормотал Ринтын и зачем-то прибавил: — Еду в Ленинград.

— Милый ты мой Ринтын, — ласково сказала Лена, так же, как при прощании, взяла двумя руками его лицо и крепко поцеловала в губы.

Она побежала к детской коляске, откинула покрывало и поманила Ринтына пальцем.

В коляске лежал розовощекий ребенок и сладко спал. Он изредка причмокивал губами, и в это время его редкие белесые ресницы дрожали.

— Это наш сын, — с гордостью сказала Лена, — Володенька!

— Значит, он будет Владимиром Анатольевичем, — грустно улыбнулся Ринтын, вспомнив, для чего он сюда приехал.

— Ну что мы стоим? Зайдем в дом, — засуетилась Лена. Она опустила покрывало на лицо сына и, подхватив под руку Ринтына, ввела его в дом.

Анатолий Федорович сидел в своем кабинете за столом, заваленным бумагами, письмами и телеграммами.

Он долго тряс руку Ринтына, хлопал его по плечу, по спине.

— Смотри, Лена, как вырос! Настоящий студент!

Лена сидела на диване и радостными глазами смотрела на Ринтына.

Вечером за ужином Ринтын рассказал о последних улакских новостях. Лена и Анатолий Федорович наперебой задавали вопросы, интересовались каждой мелочью.

В детской кроватке лежал маленький Владимир и шумно сосал пустышку. Лена часто подходила к нему и каждый раз целовала то его пухлую ножку, то щечку, то ручку.

Лена сильно изменилась. Похудела и вместе с тем как-то раздалась вширь, поступь ее стала степеннее, медлительнее. Анатолий Федорович изменился мало. Только на висках у него прибавилось седины и на переносье залегла глубокая морщина.

Ринтын ел, отвечал на вопросы и все обдумывал, как заговорить о своей просьбе.

На улице уже стемнело. Ринтын стал собираться в порт. Лена пыталась его удержать.

— Нет, я не могу, — сказал он, — мне завтра надо на работу выходить.

— А ты разве работаешь? — удивился Анатолий Федорович.

— Временно, до прихода парохода. — Ринтын замялся и пояснил: — Собственно, я еще не работаю, только устраиваюсь.

Анатолий Федорович решительно поднялся с места и сказал:

— А ну пойдем в кабинет, поговорим по-мужски.

Едва Ринтын уселся на стул, как Анатолий Федорович вплотную придвинулся к нему и спросил:

— А деньги у тебя на дорогу есть?

— Заработаю! — бодро ответил Ринтын и рассказал о том, как он красил здание редакции районной газеты в Кытрыне.

Анатолий Федорович вынул пачку «Беломора», щелчком выбил папиросу и закурил.

— Скажи, Ринтын, чем я могу тебе помочь? Ведь воспользоваться помощью друга — в этом ничего плохого нет!

— Если хотите мне помочь, — сказал Ринтын, — разрешите мне взять ваше имя и отчество.

— Как это? — удивился Анатолий Федорович.

Ринтын рассказал о своем разговоре с начальником паспортного стола. Анатолий Федорович расхохотался:

— Вот так Папазян! Ничего! Я напишу ему записочку…

12

Через несколько дней Ринтын встал раньше всех в бараке и вышел умыться на улицу. В этот день ему предстояло выйти на работу — тальманом Гуврэльского порта.

Наступала осень. Вершины сопок побелели. Со стороны второй бухты тянуло ледяным сырым ветром. Где-то за сопкой сияло солнце, и часть его лучей падала на бухту у створа. Вокруг стояли подведенные под крышу недостроенные дома. Между ними уже обозначились улицы, переулки. Улицы шли одна над другой, уступами, а соединяющее их переулки круто карабкались в гору.

Ринтын поежился, отвернул кран и стал умываться ледяной водой.

— Привет!

Ринтын обернулся и увидел улыбающегося Василия Корнеевича.

— Почему в гости не заходишь?

— На работу устраивался, паспорт получал. — Ринтын похвастался новеньким паспортом.

Василий Корнеевич осторожно взял в руки паспорт и медленно прочитал:

— Анатолий Федорович… Неплохо звучит. Папазян придумал? Или ты сам предложил?

— У меня знакомый есть, — ответил Ринтын, — начальник полярной станции.

— Что ты говоришь?! — воскликнул Василий Корнеевич. — Повезло тебе. А вот мое имя-отчество на ходу придумали. Как раз в момент, когда я получал паспорт, в милицию доставили пьяного боцмана — Василия Корнеевича. Где-то теперь плавает мой тезка! — вздохнул Василий Корнеевич и поплелся в сторожевую будку.

Гриша уступил Ринтыну старую позеленевшую брезентовую куртку, такую жесткую, словно она была сшита из невыделанной моржовой кожи. Еще накануне Ринтыну выдали на складе рукавицы и сапоги.

Работа оказалась несложной. Ринтын сидел на борту судна рядом с лебедчиком и отмечал в блокноте количество заполненных грузом сетей.

Теперь он стал получать в конторе талоны в столовую и в обеденный перерыв как равный садился за стол рядом с Гришей.

Ринтын уже не экономил оставшиеся деньги и по вечерам ходил в портовый клуб смотреть кинофильмы.

Работа изменила Ринтына. Он уже не краснел, слыша крепкое ругательство, и даже иногда переругивался с пароходным тальманом, когда у них не сходились цифры.

Бывало, что моряки приглашали его обедать к себе на корабль. Моряки были на редкость гостеприимными и отзывчивыми людьми. Стоило кому-нибудь из них узнать, что Ринтын собирается ехать в Ленинград, как непременно находились советчики, которые рекомендовали наиболее выгодный и кратчайший путь. С легкой руки Гриши Каврая Ринтына стали звать студентом.

В воскресенье Ринтын еще раз съездил на противоположный берег бухты в гости к Лене и Анатолию Федоровичу.

Лена была на вахте, и Ринтын вместе с Анатолием Федоровичем пришли в радиорубку. Лена с наушниками сидела за столом. Комната была полна знакомых звуков.

— Разрешите представить вам Анатолия Федоровича Ринтына, — торжественно объявил Анатолий Федорович, подталкивая Ринтына вперед.

— Получил паспорт? — обрадованно спросила Лена.

— Получил, — ответил Ринтын. — Уже работаю в порту.

Лена взяла в руки паспорт Ринтына и прочитала вслух: "Ринтын, Анатолий Федорович, год рождения тысяча девятьсот тридцатый, место рождения село Улак Чукотского национального округа".

— Вот и кончилось твое детство, — грустно сказала Лена. — Ты стал взрослым человеком.

— Что ж, надо вспрыснуть твое совершеннолетие, — улыбнулся Анатолий Федорович. — Верно, Лена?

— Только, чур, подождите меня, — шутливо погрозила она пальцем.

За столом Ринтын охмелел от двух рюмок красного вина. Когда Анатолий Федорович третий раз наполнил его рюмку, Ринтын решительно отказался и попросил чаю.

— Знаешь, Ринтын, — доверительно сказал Анатолий Федорович, когда Лена ушла мыть посуду, — надо реально смотреть на вещи. В этом году ты уже не сможешь попасть в университет. До начала учебного года остались считанные дни, а ты все еще на Чукотке. Я тебе предлагаю поработать на станции, а следующей весной с первым же пароходом отправишься на материк.

Ринтын отрицательно покачал головой.

— Не упрямься, Ринтын, — поддержала вошедшая Лена, — прием в университет уже закончен.

— Да, но ведь приехать в Ленинград можно в любое время. А если я буду там, то можно считать, что я уже в университете, — упрямо твердил Ринтын. — И в следующем году до поздней осени пароходы будут идти только на север, и снова придется столько же ждать.

Ночью Ринтын попрощался с Леной и Анатолием Федоровичем и на попутном катере переправился в порт.

13

Непросыхающая лужа возле водопроводного крана, где по утрам умывался Ринтын, замерзла. Даже в полдень, когда Ринтын подходил мыть руки, она не оттаивала до конца: по ее краям сверкала на солнце ледяная кромка. Ушли уже два парохода во Владивосток, но Ринтыну так и не удалось попасть на них. В порту с каждым днем все меньше становилось сезонных рабочих: почти все чукчи разъехались по домам. Пэлянны переселилась к крановщику Борису Борисовичу, который получил новую комнату. Те грузчики, которые захотели остаться на зиму, получили комнаты или места в новом доме, выстроенном недалеко от порта. Настал день, когда Ринтын остался один в брезентовом бараке.

Начальник порта уговорил Ринтына поработать еще немного и обещал его отправить на пароходе "Жан Жорес", ожидавшемся со дня на день.

Дня за три до прихода парохода Ринтын уволился с работы и получил при расчете значительную сумму, вполне достаточную, как уверил начальник порта, чтобы скромно доехать до Ленинграда.

Стояли ясные осенние дни. Иногда по утрам шел редкий снег, который тут же смешивали с грязью автомашины. По вечерам, когда в портовом клубе не было кино, Ринтын шел в сторожку Василия Корнеевича и болтал с ним до полуночи.

Василий Корнеевич говорил с Ринтыном только на русском языке и не обращал внимания на бесконечные поправки Ринтына.

Однажды, когда Ринтын коротал вечер у Василия Корнеевича и ждал, пока вскипит чайник на маленькой печурке, верный страж социалистической собственности с гордостью показал Ринтыну пачку денег и отпускное удостоверение.

— Начальник порта премировал за отличную работу, завтра еду в родное стойбище.

14

На следующее утро Ринтыну не удалось подняться с постели. Только когда в ведре-жестянке из-под сухого картофеля не осталось ни капли воды, он с трудом оделся и вышел на улицу. Яркий солнечный свет так слепил глаза, что глядеть было нестерпимо больно. В воздухе стоял холодный металлический запах: Ринтына затошнило. Ему казалось, что все — тракторы, автомашины, портовые краны, большие черно-красные пароходы, стоящие на рейде и у причалов, и жестяная банка — все издает тошнотворный металлический запах.

Ринтын поспешил вернуться в палатку и лег на койку. Раздеться сил у него уже не хватило. Так он лежал, то впадая в забытье, то приходя в сознание. По положению светлых солнечных зайчиков от множества дырок в брезенте он определял время. Но долго смотреть на свет не мог: в глаза как будто насыпали толченого стекла.

Ринтын сознавал, что серьезно заболел, но был уверен, что быстро поправится: надо только отлежаться. Есть ему не хотелось, а воды у него было достаточно.

Лежа на спине, Ринтын вспоминал родной Улак. Но на ум приходили невеселые события. Припомнилась картина смерти дочери дяди Кмоля. Длинная, худая девочка лежала в углу полога, накрытая тонким одеялом, которое она то и дело сбрасывала с себя. Рядом сидел дядя Кмоль, суровый, молчаливый и очень несчастный.

Девочка металась в бреду, ей все казалось, что ее собираются растерзать большие красные злые собаки.

— Вот они! — кричала она. — Отгоните их! Почему вы меня бросили?

Или отчетливо рисовалась картина похорон бабушки Гивынэ.

Ринтын не знал, куда деться от этих мрачных мыслей. Чтобы отогнать их, он вспоминал отрывки из прочитанных произведений, читал про себя давно забытые стихи и старался побольше спать.

Дождь громко барабанил по брезенту. Ринтын проснулся, хотелось пить. Воды в жестянке оставалось на самом донышке. Перегнувшись, он пил прямо из банки. В воде увидел свое отражение — незнакомое распухшее лицо, покрытое красной сыпью. Ринтын невольно взглянул на руку: от самой кисти и насколько он мог отвернуть рукав — все покрыто мелкой красноватой сыпью. Это не на шутку перепугало его. Надо было идти в больницу. Но хватит ли у него сил? Идти надо немного в гору по вырубленной в скале улице. Можно держаться за каменную стену.

Ринтын полежал на койке с закрытыми глазами и поднялся. Шатаясь, он добрался до двери и вышел на улицу. Чтобы не упасть, шел медленно, осторожно переставляя ноги. Сделав несколько шагов, он останавливался и собирался с силами. Возле водопроводного крана переговаривались две женщины. Увидев шатающегося человека, одна укоризненно покачала головой и громко сказала:

— Ай-ай-ай! Такой молодой, а напился, как скотина…

Ринтын хотел улыбнуться ей, но только успел повернуть голову, как очутился на земле, больно ударившись о камень коленом.

Обе женщины подошли к Ринтыну, помогли подняться на ноги.

— Иди домой и проспись, — сердито сказала старшая.

— Я не пьяный… я больной, — прошептал пересохшими губами Ринтын. — Иду в больницу… — И потерял сознание.

15

Он очнулся и попробовал открыть глаза. Спокойный синий свет лился откуда-то сбоку, рядом слышалось сонное дыхание. Ринтын лежал на чистой постели. В комнате было тепло, и назойливый дождь не стучал по брезенту. Он приподнялся на локте. В палате, кроме него, лежали еще три человека. Кровать его стояла в углу так, чтобы свет от окна не падал на лицо. Видимо, кто-то позаботился об этом. Ринтын пошевелил пальцами ног, руками и с удовольствием отметил, что конечности у него в порядке. Он чувствовал слабость, и хотелось пить. Возле кровати на тумбочке Ринтын увидел графин и стакан. Дрожащими от слабости руками он налил воды, напился и с удовольствием вытянулся на кровати.

— Ожил, парень? — спросил сосед по кровати, разбуженный звоном стакана.

Ринтын вгляделся в соседа. Лицо худое, обтянутое тонкой кожей. Синий свет придавал ему мертвое выражение, живыми были только глаза — большие, блестящие.

Утром Ринтына разбудил шум в палате. Больные поднимались, ходили умываться в туалет, шаркали по полу огромными стоптанными шлепанцами. Смотреть на свет все еще было больно, и Ринтын лежал с закрытыми глазами. Соседи по палате, думая, что он спит, разговаривали вполголоса. Больной, лежащий рядом с Ринтыном, часто кашлял, закрывая рот куском марли.

Принесли завтрак. Ринтын отвернулся от света и выпил кружку сладкого чая. Кашу он поковырял ложкой и оставил. Аппетита не было.

Когда унесли посуду, в палату в сопровождении медсестры вошел толстый мужчина в белом халате. В руках он вместо докторской трубочки держал обыкновенную курительную трубку. Он направился прямо к кровати Ринтына:

— Ну, как самочувствие, Анатолий Федорович?

Ринтын в первую минуту не сообразил, что это обращаются к нему. Впервые с того момента, как он получил новое имя и отчество, его так называли.

— Хорошо, — ответил Ринтын, догадавшись, что перед ним доктор.

Он выслушал Ринтына, осмотрел покрытое сыпью тело и покачал головой:

— Как тебя угораздило в таком почтенном возрасте детской болезнью заболеть? Нехорошо, Анатолий Федорович! Надо быстрее поправляться…

Соседа он осматривал долго, выслушивал, выстукивал его впалую с выпирающими ребрами грудь и тяжело вздыхал.

— Продолжать то же самое, — не оборачиваясь, сказал доктор медсестре, мягко положил больного на подушку, накрыл одеялом и перешел к другой кровати.

Там лежал здоровенный мужчина, обросший бородой до самых глаз.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично, — улыбнулся больной в ответ доктору.

— Перевязку сделаете в процедурной и заодно побреетесь. Нельзя же так, в самом деле. Это же не в поле.

На четвертой кровати лежал мальчик лет двенадцати. Доктор потрепал его по щеке.

— Месяц еще осталось потерпеть. Совсем немного.

— Я считаю каждый день, — ответил больной.

Ринтын приподнялся на кровати: судя по произношению, это был чукча.

— Вот твоего земляка вчера привели, — сказал доктор и показал рукой в сторону Ринтына. — Поправится, станет тебе веселее.

— А что у него сломано? — спросил мальчик.

— Ерунда, все у него цело: корь и левостороннее воспаление легких. Через три дня встанет на ноги.

Доктор вышел. Некоторое время в палате стояла тишина: каждый обдумывал слова доктора. Вдруг Ринтын услышал всхлипывания. Плакал больной на соседней кровати. Он лежал, накрывшись с головой одеялом. Его худые острые плечи вздрагивали. Ринтын с беспокойством посмотрел вокруг. Каждый занимался своим делом, все делали вид, будто ничего особенного не происходит.

— Не обращай внимания, — услышал Ринтын слова на чукотском языке: это говорил мальчик, — он плачет каждый раз после врачебного обхода…

16

На третий день, как и предсказывал доктор Мухин, Ринтын встал на ноги. К этому времени он уже успел не только со всеми познакомиться, но и узнал истории их болезней.

Сосед Ринтына, бухгалтер районной торговой конторы, был безнадежно болен — рак желудка. Все знали, что его дни сочтены, и сам больной хорошо это знал. Он часами лежал неподвижно, устремив свой взгляд в потолок. Раза два приходила к нему жена, приносила передачи. Она с нескрываемой брезгливостью садилась у кровати больного мужа, отсиживала положенные десять минут и торопливо уходила. Супруги почти не разговаривали, обменивались всего лишь несколькими словами. Жена скороговоркой сообщала новости о сослуживцах, о том, что Танечка здорова, кушает все, приехала теща Комарова, Фира Львовна купила котиковую шубу…

Во время ее посещений в палате было тихо, но как только она уходила, все облегченно вздыхали.

Петр Петрович, геолог, был жизнерадостным человеком с большим юмором. У него было огнестрельное ранение в плечо.

Самой интересной была история болезни чукотского мальчика, которого звали Амтын. Он был сыном бедного оленевода из глубинного тундрового стойбища. Родителей мальчик потерял еще в раннем детстве и воспитывался у дальнего родственника, богатого оленевода Вэльпонты, кочевавшего в районе Амгуэмской тундры.

Однажды в далекое стойбище, казалось совершенно оторванное от внешнего мира, прибыли посланцы Советской власти. Недружелюбно встретил старый Вэльпонты приезд непрошеных гостей. Но законы тундры для всех одинаковы.

Для него не было неожиданностью собрание, которое провели среди бедных пастухов приезжие, и решение — поделить стадо между пастухами, организовать товарищество по совместному выпасу оленей. Вэльпонты предложили вступить в товарищество на равных правах вместе с другими. Не знали посланцы новой власти, что в свое время Вэльпонты откочевал в эти места, убегая в глубь материка от колхозов, от Советской власти. Приезжие отправились дальше, в другие стойбища, но не суждено им было туда добраться. По дороге их всех до одного перестреляли и утопили в проруби озера Элелылы.

Через три месяца приехала комиссия для расследования убийства. Амтын рассказал все. Он не мог забыть белокурого русского парня, который говорил с Амтыном через переводчика о школах, о больших городах, где может побывать даже чукотский пастух, потому что наступила счастливая жизнь для бедных людей, ставших хозяевами земли.

С облегчением вздохнули пастухи, когда за холмом скрылись нарты, увозившие навсегда ненавистного Вэльпонты и его приспешников. Однако в стойбище оставались еще люди, которые надеялись на возвращение Вэльпонты. Среди них был пастух по имени Тыркын. Он не скрывал своей ненависти к Амтыну. Однажды им довелось вместе идти в стадо. Амтын шел впереди, а Тыркын далеко позади. Путь проходил между высоких скал, на которых нависли тяжелые снежные козырьки, готовые при малейшем сотрясении воздуха низвергнуться вниз. Вдруг Амтын услышал выстрел и за ним в наступившей тишине зловещее шуршание. Словно ручейки потекли потоки снежной пыли, и вслед за ними огромные глыбы снега покатились вниз. Амтын бросился в сторону. Но снежная лавина настигла его, подмяла под себя. Он потерял сознание. Пастухи откопали Амтына. У него были сломаны обе ноги и два ребра.

Три дня и три ночи гнали лучших оленей, чтобы доставить Амтына в ближайший поселок. Здесь ему оказали первую помощь, а затем самолетом отправили в бухту Гуврэль.

— Доктор Мухин в первый же день обещал починить меня так, что буду бегать быстрее, чем бегал раньше, — улыбнувшись, закончил свой рассказ Амтын.

Ринтына поразила история Амтына. Он вспомнил давно прочитанную книгу о русском мальчике Павлике Морозове. Поступок Амтына чем-то напоминал Павлика Морозова. Ринтын сказал ему об этом. Мальчик улыбнулся. Улыбка у него была необыкновенно приятная, теплая, с оттенком застенчивости.

— Да, мне об этом говорил доктор Мухин. Только вот книгу никак не может разыскать.

— Мне очень запомнилась эта книга. Я расскажу тебе о Павлике Морозове все подробности, — пообещал Ринтын.

17

Жизнь в больнице текла размеренно и спокойно. Ринтын лежал здесь уже больше недели, и за это время никаких происшествий не произошло.

Теперь юноша чувствовал себя совершенно здоровым, ел в больничной столовой и выполнял нехитрые поручения своих соседей по палате.

Большая часть времени больных уходила на чтение и сон, спать можно было сколько угодно и когда угодно, только не во время врачебного обхода. Петр Петрович, узнав, что Ринтын едет в университет, много говорил о студенческой жизни. Амтын иногда по просьбе Петра Петровича рассказывал сказки, различные случаи из жизни оленеводов. В это время Ринтын неизменно выступал в качестве переводчика. Сам Ринтын вспоминал родной Улак, рисовал вслух картины охоты на моржа, школьную жизнь.

Как-то Ринтын увлекся рассказом о белых ночах в Улаке, когда солнце наполовину окунается в воду и снова поднимается над горизонтом, начиная свой безостановочный путь. Иван Петрович, так звали больного, лежащего рядом с ним, перебил его:

— Да что ты хвалишь эту безрадостную землю! Могила для человека твоя Чукотка! Картофель консервированный, компот консервированный, мясо консервированное. Да разве можно так нормально жить? — Иван Петрович закашлялся и упал на подушку.

Впервые Ринтын услышал такие слова о своем родном крае. Возмущенный, он смотрел на тонкое заостренное лицо Ивана Петровича, по которому текли мутные слезы.

— Не обращайте на него внимания, — раздался спокойный голос Петра Петровича. — Болезнь его говорит…

После этой вспышки в палате дня два было тихо. Иван Петрович часами лежал на спине и смотрел в потолок. Когда приходила жена, он молча отворачивался к стене и так лежал до тех пор, пока она не уходила. По вечерам заходил доктор Мухин. Он иногда засиживался допоздна. Больные любили такие вечера: доктор был начинен различными рассказами из своей многолетней практики.

При утренних обходах доктор Мухин не задерживался возле Ринтына, так как Ринтын уже был совершенно здоров и ждал выписки со дня на день.

Ринтын догадывался, что его держат в больнице вопреки всяким правилам, просил, чтобы его выписали, но каждый раз в ответ доктор сердито говорил:

— Позвольте мне самому судить, когда выписывать больного.

Теперь каждый день превратился для Ринтына в настоящую пытку. Он с неохотой просыпался, долго валялся в постели, стараясь снова уснуть. Сквозь ресницы прищуренных глаз он наблюдал за остальными. Вот Петр Петрович берет с тумбочки часы, смотрит на них и начинает заводить. Пока он заводит часы, просыпается Амтын и шепотом спрашивает, который час. Затем приходила нянечка. Она приносила «утку» Амтыну и каждому по градуснику. К этому времени поднимался с постели Петр Петрович, уходил умываться Иван Петрович. Ринтын отворачивался к стенке и закрывал глаза. Иногда он слышал гудки пароходов. Они звали Ринтына в дорогу. Сердце его сжималось от тоски.

От доктора не ускользнуло подавленное настроение Ринтына. Однажды после обеда он вызвал его к себе в кабинет. Ринтын уселся на холодную скользкую клеенку кушетки.

Доктор Мухин медленно набил трубку, раскурил ее.

— Хандришь, молодой человек?

— Да, — согласился Ринтын. — Ведь и так опоздал на занятия.

— Давай поговорим серьезно, — сказал доктор Мухин и пододвинул свой стул к клеенчатой кушетке. — Начал ты свой путь в науку весьма легкомысленно. А у твоего народа еще немного людей, которые имеют такое образование, как у тебя.

— Почему я начал легкомысленно свой путь? — обиделся Ринтын.

— Ты меня не перебивай, — сердито сказал доктор и со свистом втянул в себя из трубки табачный дым. — Я не первый год на Чукотке и знаю, что говорю. Кроме того, пойми, что я, как говорят, материковский и знаю лучше тебя, что это за штука. Для того чтобы проделать путь до Ленинграда, кроме денег, требуется еще знание реальных трудностей, которые тебе могут встретиться. Насколько я знаю, ты не так богат, чтобы оплатить билет даже на пароход до Владивостока: твой бумажник у меня, извини, что я ознакомился с его содержимым. Сейчас поздняя осень. Занятия во всех учебных заведениях давно начались, и мало найдется охотников собирать заново приемную комиссию. Я хочу посоветовать тебе. Завтра приходит пароход «Анадырь». Он идет в Въэн, где есть педагогическое училище. Закончив это училище, ты сможешь спокойненько ехать в университет. Я тебе, Анатолий, советую подумать над этим. А из больницы я тебя не выписывал, во-первых, потому, что не было пароходов, а во-вторых, чтобы ты сгоряча не совершил какой-нибудь глупости… — Доктор хитро прищурил глаза.

Ринтын вернулся в палату и лег на кровать. Он понимал, что доктор дал ему самый правильный совет, но трудно было отказаться от мысли попасть в Ленинград именно в этом году. И теперь стало ясно, что учеба в педагогическом училище не была отступлением от намеченного пути.

— Я решил последовать вашему совету, — сказал Ринтын доктору, когда тот снова вызвал его.

— Вот и отлично. Я навел справки. Пароход уходит завтра во второй половине дня. Переночуешь здесь, а с завтрашнего дня ты свободный и здоровый человек!

— А нельзя ли с сегодняшнего? — спросил Ринтын. — Надо купить билет и взять из палатки чемоданчик.

— Все твои вещи давно здесь. Я договорился с капитаном, он тебя бесплатно довезет до Въэна. Но если хочешь погулять, можешь взять одежду и выйти на улицу, только приходи ужинать и ночевать.

— Спасибо, — сказал Ринтын и выбежал из кабинета доктора.

18

Стоял яркий солнечный день, но было очень холодно. Ринтын в сопровождении доктора спускался к причалу. Тускло блестела ледяная вода, порт был непривычно тихим. У первого причала высилась громада парохода «Анадырь» — черный корпус и белые надпалубные постройки.

Возле ворот порта Ринтын попрощался с доктором.

— Скажешь вахтенному, что от доктора Мухина, — еще раз напомнил Ринтыну доктор. — Напиши, как приедешь в Въэн. Ну, прощай! — Мухин крепко пожал Ринтыну руку.

— Большое спасибо за все, доктор, — взволнованно сказал юноша. — Я никогда не забуду вас.

У трапа толпились пассажиры. Тяжелые тюки лежали на сетке возле носовой стрелы. На палубе стоял человек в морской форме и проверял у пассажиров билеты.

Ринтын положил чемодан на землю и присел на него. Около часа длилась посадка. В этом году, как и в прошлом, было много отъезжающих на Большую землю, или, как они говорили, на материк. Многие из них всю войну проработали на Чукотке, стосковались по теплой, родной земле, по большим деревьям.

— Эй, парень! — Ринтыну с палубы парохода махал человек в морской форме.

Ринтын поднял чемоданчик и направился к трапу.

— Я от доктора Мухина, — храбро объявил он, ступив на палубу.

— Пройдите в капитанский салон.

Ринтын почесал затылок: он не знал, что это такое.

Моряк окликнул проходящего мимо матроса и велел отвести Ринтына.

Они пошли по узкому коридору со множеством дверей. Медная ручка каждой двери ослепительно блестела. Во всем чувствовалась настоящая моряцкая аккуратность.

Капитанский салон представлял собой обширную каюту с мягкими диванами и большим овальным столом посередине. Круглые иллюминаторы отражали солнечные блики на белом потолке каюты. В шкафу из темного дерева за стеклом виднелись корешки книг.

— Подождите здесь, — сказал матрос, — я доложу капитану.

В ожидании капитана Ринтын подошел к книжному шкафу. Среди книг на русском языке виднелись корешки томов на иностранных языках.

— Здравствуйте, чукотский Ломоносов, — раздался голос сзади Ринтына. Толстый ковер заглушал шаги капитана, и он неслышно вошел в салон.

Ринтын поздоровался.

— Идем на мостик, — пригласил капитан, — скоро будем отшвартовываться.

Капитан встал у окна, открыл его, рядом с рупором встал его помощник. Раздались слова команды. Причем капитан молчал. Командовал помощник.

Ринтын стоял сбоку и разочарованно наблюдал за капитаном. Чтобы не мешать, он незаметно вышел на палубу. Отсюда с высоты было очень интересно наблюдать за отходом корабля. Пароход медленно, словно нехотя, оторвался от причала и задом попятился в сторону. Затем замедлил ход, остановился и еле-еле двинулся вперед, одновременно поворачиваясь носом к выходу из бухты. Совсем рядом прошло гидрографическое судно «Темп», несколько барж и буксирных катеров. «Анадырь» не спеша, на малом ходу выходил из бухты. Прошел мимо «мигалки» — маяка — у левого берега; поворот — и пароход обогнул мыс. Ринтын оглянулся назад. Ни одного домика Гуврэля не было видно, а впереди расстилался океан.

Прилипшие к бортам пассажиры молча прощались с Чукоткой. По железным ступенькам трапа Ринтын спустился на нижнюю палубу и пробрался на нос. Перегнувшись через фальшборт, он долго, пока не закружилась голова, смотрел, как все быстрее и быстрее резал воду нос корабля. За кормой запенилась проложенная пароходом дорога.

Ринтын ходил по кораблю, наблюдал, как укрепляли счетчик лага, похожий на будильник, опускали на подставки грузовые стрелы.

Берега Чукотки покрылись уже синей дымкой, когда Ринтына разыскал матрос и сказал, что капитан зовет его к себе.

В капитанском салоне был накрыт стол. За ним уже сидели несколько человек и капитан, без кителя, в белой рубашке.

— Садись, будем обедать, — пригласил капитан.

За едой капитан расспрашивал Ринтына о его жизни.

— Доктор говорил, что вы собираетесь в Ленинград?

— После окончания педагогического училища обязательно поступлю в университет, — ответил Ринтын.

— А кем вы хотите стать? — спросил помощник капитана.

— Я еще не решил, — покраснев, ответил Ринтын.

— Как же так? — удивился капитан. — Пора выбрать дорогу в жизнь. Почему бы тебе не стать моряком? Ведь чукчи прирожденные моряки. Между прочим, в Ленинграде есть учебное заведение, которое готовит специалистов арктического флота. Наш старший механик, Василий Степанович, — выпускник Арктического мореходного училища. А теперь вот здесь работает.

— Я уже был моряком, — ответил Ринтын и тут же поправился: — Правда, на маленькой шхуне.

— Тем более, — убежденно сказал капитан, — и опыт, значит, есть.

Ринтыну очень не хотелось огорчать этих людей, поэтому он ответил:

— Я подумаю…

— Надо обязательно над этим поразмыслить, — продолжал капитан. — С каждым годом увеличиваются перевозки для Чукотки. Работа здесь для непривычного человека трудная. — Капитан пододвинул Ринтыну второй стакан с компотом и, лукаво подмигнув, сказал:

— А ведь было бы здорово: подходит к Улаку белоснежный быстроходный турбоэлектроход и встает на рейде. С берега опускают вельбот, подходят к кораблю… Смотрят улакские охотники и никак не могут понять, кто же это стоит на капитанском мостике. Да никак это наш земляк! Вот здорово! Какомэй! — как у вас говорят.

Ринтын от смущения не отрывал глаз от стакана с компотом.

— Ну как, Ломоносов? — весело спросил помощник.

— Я все же сначала закончу университет, — смущенно пробормотал Ринтын.

Капитан разочарованно развел руками.

— Ну, брат, отказаться от такой сцены…

— Будут еще ведь другие ребята, — оправдывался Ринтын. — Многие из них с удовольствием станут капитанами. А университет в Ленинграде — это моя мечта.

Ринтын спал в капитанском салоне. Ему снился Ленинград, он ехал по Неве на белоснежном пароходе… Рядом стояли капитан парохода «Анадырь» и доктор Мухин.

19

Первые дни в педагогическом училище Ринтыну все учащиеся казались на одно лицо. Впрочем, это было уже с ним один раз, когда он попал на строительство аэродрома в Кытрыне: долгое время он не мог отличить одного грузчика от другого.

Несмотря на месячное опоздание, он быстро догнал своих товарищей по первому курсу. В этом год Въэнское педагогическое училище увеличило набор в два раза. Учебное Помещение и общежитие находились в одном здании, и теперь здесь было так тесно, что заниматься пришлось в три смены.

Поселок Въэн был одним из крупнейших административных поселков Чукотки. Он стоял в устье широкой реки, разлившейся при впадении в Берингово море в широкий лиман. За небольшой речкой Афонкой, протекающей по низине, тянулись невысокие сопки, на одной из них высились две семидесятиметровые радиомачты, поставленные американцами. Недалеко от этих мачт виднелись два длинных приземистых барака казарменного типа. В одном из этих домов должно было разместиться общежитие педучилища.

В бараках давным-давно никто не жил. Дожди и ветры сделали свое дело: привели их в ветхость. Бараки круглый год хранили набившийся за зиму снег и служили рыбохранилищем для всех желающих. Теперь возле будущего общежития с утра до позднего вечера свободные от занятий ребята готовили дранку, месили глину, просеивали песок, строгали доски.

Вместе с ними работали преподаватели и служащие учреждений Въэна. Зима была на носу, со дня на день должны были ударить морозы, и ремонт шел полным ходом.

Во всем Въэне не было ни грамма извести, а надо было побелить хотя бы внутренние стены будущего общежития. За Афонкой, впадающей в лиман, в излучине небольшой бухточки, называемой Собачьей, были залежи белой глины, которая заменяла въэнцам известь. На подвозку этой глины были назначены Ринтын, Кайон и русский юноша Саша Гольцев — тщедушный и белотелый. Саша сам вызвался присоединиться к ним, но Ринтын не ожидал от него большой пользы. Он хорошо знал, какое это трудное дело возиться с глиной. Еще в Улаке во время ремонта интерната он не раз ездил за глиной на противоположный берег лагуны.

Завхоз сперва наотрез отказался выдать мешки.

— Зачем вам мешки? Вы же не муку и даже не песок будете возить, а глину. Натаскаете на носилках в лодку и привезете.

Целый час убеждал Ринтын завхоза, что в мешках гораздо удобнее возить глину: она не расползается по лодке, не размокает. И времени на перегрузку уходит значительно меньше.

Поддавшись уговорам, завхоз выдал четыре дырявых мешка из-под угля. Ребята выстирали мешки, высушили на солнце, починили и отправились на лодке в Собачью бухту.

Шел прилив. Он нес легкую лодку, и Саша с Кайоном, сидевшие на веслах, больше болтали, чем гребли. Ринтын по праву старшего сидел на корме. Он должен был править рулевым веслом, но пришлось почти все время вычерпывать воду.

Кайон иронически поглядывал на Ринтына, пряча усмешку. Лодка неслась на приливной волне, и гребцы состязались в силе, заставляя лодку вертеться во все стороны. Иногда она поворачивалась носом в противоположную сторону, и тогда Ринтын спешно бросал черпак — ржавую консервную банку — и хватался за рулевое весло, выравнивал лодку.

— Я, конечно, не силен, — оправдывался Саша Гольцев, — но зато достал такую книжку, что, если тренироваться, как там написано, за три месяца силачом можно стать.

— А ты знаешь, как меня тренировал отец? — хвалился перед русским товарищем Кайон. — Он привязывал меня к большому камню в нескольких километрах от дома, и я должен был этот камень тащить по гальке до дому. А потом еще давал в руки железный лом, и с ним я должен был взбегать на холм. А когда мы охотились в море, он зорко следил за мной, чтобы я не взял в рот снега. Бывало, к дому подходишь с добычей, во рту будто костер горит. Мать вынесет железный ковшик с ледяной водой, обольешь нерпичью морду, и только тогда можешь сам напиться. Да и то надо оставить на донышке и выплеснуть в сторону моря.

Увлекшись разговором, ребята вовсе перестали грести, и лодка встала поперек волны. Кайон закатал рукав и демонстрировал Саше свои мускулы. Саша с уважением разглядывал шары под смуглой кожей и почтительно трогал их указательным пальцем.

— Бросьте болтать и гребите, — возмущенно сказал Ринтын.

Нарочито медленно Кайон раскатал рукав и нехотя взялся за весло.

Ринтын хорошо понимал, что демонстрация мускулов делалась не столько для Саши, сколько для него. Самолюбие Кайона было уязвлено тем, что старшим по глине назначили не его, а этого юношу, который всего лишь несколько дней как приехал в училище.

В Собачьей бухте было тихо, и сквозь толщу прозрачной воды виднелись разноцветные камешки.

— Говорят, что в этой бухте даже в самый сильный шторм вода спокойна, как в блюдце, — сказал Саша.

Яма, откуда брали белую глину, находилась на крутом склоне, на который можно было вскарабкаться только на четвереньках. Крутизна склона обрадовала Ринтына: значит, мешки с глиной не нужно будет тащить на себе, их можно скатывать прямо вниз.

Ребята взялись за работу. Саша держал мешок, а Кайон с Ринтыном наваливали туда глину. Кайон старался подцепить на лопату побольше глины — в общем работал на совесть, и Ринтын удовлетворенно прикинул: если ничего не помешает, до вечера можно будет сделать еще два рейса.

Мешки, как и предполагал Ринтын, пущенные с высоты, докатились до самой лодки. Обратно шли еще по приливу. Грести против течения было невозможно. Ребята закинули на лодку веревку, оставили Сашу рулить и потащили волоком. Саша сидел на корме и пел пронзительным голосом:

Э-э-эй, Ухнем! Э-э-эй, ухнем!

Ринтын с Кайоном шли молча. Вода уже закрыла галечную полосу, идти приходилось по осклизлым валунам, гладко отполированным волнами. Надо было глядеть в оба, чтобы не оступиться и не свернуть шею.

Когда дошли до устья Афонки и течение подхватило лодку, ребята, подтянув ее к берегу, увидели, что лодка почти наполовину заполнена мутной водой.

— Ты что же не вычерпывал воду? — заорал Кайон на Сашу. — Чем петь дурацкую песню, занимался бы делом!

— Это не дурацкая песня, а бурлацкая, — обиженным голосом сказал Саша, пели ее еще в древней Руси: это помогало тянуть баржи.

Вычерпав воду, ребята уселись в лодку и теперь уже по течению быстро добрались до места.

После обеда пошли во второй рейс. Начался отлив, и Афонка, бурля, устремилась в лиман. Но тут снова пришлось впрягаться в лямку и тянуть так до Собачьей бухты.

Возвращались уже под вечер. Ринтын с беспокойством думал о том, как трудно будет войти в Афонку. Во время отлива она превращалась в мелкую бурливую речку с перекатами и мелями. У входа в устье ребята пристали к берегу.

— Я, пожалуй, сяду за руль, — предложил Кайону Ринтын, — а Саша пусть поможет тебе.

— Правильно, — согласился Кайон, — посмотрим, как ему поможет песня, которую пели в древней Руси.

С большим трудом удалось войти в речку. Мощное течение вертело лодку, и никакими усилиями ее бы не удержать, если бы не Кайон, который напрягался, как хороший пес. Прошли бурное место у самого устья речки. Но дальше был коварный мысок, о который ударялась вода и, пенясь, неслась дальше. Кайон словно врос в землю, Саша почему-то не пел свою магическую песню и согнулся в вопросительный знак. Оба они не могли сделать ни шагу: так силен был напор воды. Веревка натянулась и лопнула. Лодка повернулась боком к течению и понеслась. У поворота она задержалась на мели. Воспользовавшись этим, Ринтын прыгнул в воду и всем телом навалился на борт, не давая лодке соскользнуть с мели. К нему на помощь уже спешил Кайон. Саша с оторвавшимся концом веревки бегал по берегу и что-то кричал.

Вдвоем лодку удалось снять с мели и подвести к берегу. Кайон нарастил веревку и, выбрав большой камень, привязал к нему лодку.

— Придется дожидаться прилива, — сказал Ринтын. — Так нам ее не вытянуть.

— Может быть, позвать на помощь? — подал мысль Саша.

— Не стоит, — ответил ему Кайон, — отлив скоро кончится, и мы справимся сами.

И Ринтын и Кайон насквозь промокли. Разгоряченные работой, они сначала не замечали холода, а теперь у них зуб на зуб не попадал. Они уселись на большой береговой валун, повернувшись спиной к пронизывающему холодному ветру. Рядом с ними пристроился Саша. Он виновато посматривал на ребят.

— Давайте я прикрою вас своим пальто, — вдруг предложил он.

Ринтын и Кайон с готовностью подставили свои плечи. Ободренный тем, что хоть как-то оказался полезным своим товарищам, Саша засуетился:

— Послушайте, так можно получить воспаление легких. Вода же ледяная.

— Не болтай, — спокойно ответил ему Кайон. — Лучше спой песню.

— Ну как же можно теперь петь? — развел руками Саша. — Настроение не такое, чтобы петь.

— Видал, — усмехнулся Кайон. — Настроение у него испортилось.

Ринтына коробило от такого обращения Кайона с Сашей. Кайон как только мог насмехался над Сашей, всячески подчеркивал свое физическое превосходство, ставил своего товарища в смешное положение. Между тем Саша по всему был искренне рад дружбе с таким видным парнем, как Кайон, который не только сильнее многих, но и начитаннее, не говоря уже о том, что он был старше даже выпускников училища.

Все тише становилось течение Афонки. Отлив заканчивался. Теперь речку можно было перепрыгнуть. Лодка с глиной оказалась на песке. Прошло еще полчаса. Течение Афонки переменилось. Вода стала прибывать и потекла в обратную сторону. Волны колыхались вокруг лодки.

Уже было совсем темно, когда управились с глиной. Грязные продрогшие ребята отправились в интернат. Там же находилась столовая, точнее большая комната с окошком в кухню. Ринтын занял место в конце длинного стола. Рядом с ним оказалась его однокурсница Тамара Вогулова.

С первого же дня Ринтын обратил внимание на эту бойкую девушку. Она была небольшого роста, очень подвижная, неугомонная. С ее круглого лица не сходила улыбка, и рот ее редко был закрыт — так она была разговорчива.

— Здравствуйте, Толя, — поздоровалась она, когда Ринтын сел рядом с ней. — Вы хорошо сегодня поработали.

Тамара бесцеремонно заглянула в миску.

— У-у, как тебе мало положили!

Схватив миску Ринтына, она подбежала к окошечку:

— Тетя Поля, ведь они больше всех работали! Добавьте, пожалуйста!

— Спасибо, — поблагодарил Ринтын Тамару.

— Не за что, — улыбнулась она. — Надо соблюдать принцип: каждому по труду.

Ребята молча наблюдали за ними. Тамара нравилась почти всем, но никто еще не мог похвастаться таким вниманием с ее стороны.

20

Ремонт общежития был закончен. Длинный барак разделили на две большие комнаты. В одной должны были жить ребята, в другой — девушки. В середине каждой комнаты стояла печка — половина железной бочки. Накануне новоселья девчата вымыли полы.

Ринтын занял место у стены, в углу. Рядом с ним поставил койку Виктор Келеуги из Чаунского района. В противоположном углу поместились Кайон и Саша Гольцев.

Саша Гольцев вместе с чемоданом притащил и спрятал под кровать связку старого железа, назначение которого Ринтын узнал на следующее утро. Это железо служило Саше вместо гимнастических гирь. Чего там только не было: куски печных колосников, колесо ручной тачки, развесные гири, огромные болты.

Саша, проснувшись, сделал несколько глубоких вздохов и упруго спрыгнул на пол. Стараясь не греметь своим спортинвентарем, он выволок связку железа на улицу. Ринтын оделся и тоже вышел.

Саша выжал несколько раз гирю и принялся за утреннюю зарядку. После зарядки он побежал вниз, возле Афонки повернул обратно. Мылся он до пояса. Когда Саша разделся, Ринтын подивился его худобе. Терзать такое истощенное тело было непростительной жестокостью.

— Послушай, Саша, — сказал ему Ринтын, — для того чтобы растить мускулы, надо прежде вырастить мясо.

— Я и так стараюсь много есть, — ответил Саша, натирая свое тело полотенцем.

Вместо того чтобы раскраснеться, кожа становилась бледной до синевы.

— Нужно много времени, чтобы набрать потерянное во время блокады, продолжал Саша. — Все дети, которые оставались во время войны в Ленинграде, так истощены.

— Ты ленинградец! — воскликнул Ринтын.

Саша с удивлением посмотрел на Ринтына.

— Да. А что?

— Ты мне расскажешь о Ленинграде! — Сердце Ринтына забилось от радости, словно он встретил земляка. — Я много слышал об этом чудесном городе, о его дворцах, набережных, мостах… Все ленинградцы утверждают, что нет на свете города лучше Ленинграда и нет реки красивее, чем Нева. Раньше я даже думал, что вода в этой реке какой-нибудь необыкновенной яркой окраски.

Саша положил на землю связку железа.

— Да, Ленинград — самый прекрасный город. Даже во время блокады, занесенный снегом, он был красив.

— А сильно разрушен Ленинград? — с тревогой спросил Ринтын.

— Не очень сильно, — ответил Саша и тут же поспешно добавил: — Не знаю точно, ведь город большой, везде не побываешь.

— Университет цел? — с нескрываемой тревогой спросил Ринтын.

— А где он находится? — пожал плечами Саша.

— На набережной, на берегу реки Невы…

— Не знаю, — неуверенно ответил Саша. — На набережных, кажется, нет сильно разрушенных домов.

Саша Гольцев был рад, что Ринтын так интересуется Ленинградом, и очень хотел рассказать все самое хорошее об этом городе. Но чаще на память приходили картины ленинградской блокады.

Кайон с неодобрением относился к дружбе Ринтына с Сашей Гольцевым. Он несколько раз попытался отозваться о Саше плохо, но Ринтын горячо встал на его защиту:

— Да ты знаешь, что он вынес? Он был в Ленинграде во время блокады — вот почему он такой худой и слабый.

— Слабый — это верно, — сказал Кайон.

21

С переходом учащихся в новое отремонтированное общежитие учебная жизнь вошла в нормальное русло. Потянулись дни напряженной учебы.

Приближались Октябрьские праздники. Почти все девушки и ребята после занятий оставались в училище на репетицию художественной самодеятельности. Регулярному занятию кружков предшествовало довольно бурное заседание комсомольского комитета. На общем собрании было принято решение: всем комсомольцам участвовать в праздничном концерте. Большинство ребят записались в хоровой кружок. Учитель музыки Федор Иосифович удовлетворенно потирал руки. Сам он не умел петь и сипел на уроках, но этот его недостаток покрывался исключительным умением играть на пианино. Ламут Дулган, большой любитель музыки, за глаза уважительно называл его Бетховеном.

В драматический кружок, руководить которым взялся преподаватель рисования Филипп Филиппыч Коршунов, записались только двое: Тамара Вогулова и чуванец из Марково — Кеша Куркутский. Тогда снова собрался комсомольский комитет. Ринтыну, Саше Гольцеву и Кайону предложили идти в драмкружок.

Кайон сокрушенно разводил руками:

— А я-то думал остаться в хоре. Там ведь не видно, поешь ты или так просто рот разеваешь. Ну, что будем делать, артисты?

— Что-нибудь сыграем, — бодрился Саша. — А может быть, в нас действительно заложен артистический талант?

— Может быть, — угрюмо согласился с ним Кайон.

Тамара Вогулова критически оглядела новых членов драмкружка.

Кайон сердито заметил:

— Ну что ты нас разглядываешь, словно каюр, покупающий собак?

— А как ты думаешь? На сцене не так просто выступать. Нужен особый талант.

— А у тебя он есть? — ехидно спросил Кайон.

Тамара густо покраснела и промолчала.

Филипп Филиппыч тоже внимательно оглядел ребят, хотя мог это сделать значительно раньше на уроках рисования. Он был маленького роста, и у него была привычка резко запрокидывать голову, отбрасывая назад жидкие, едва закрывающие лысину длинные волосы.

— Ну что ж, — заключил он осмотр, — попробуем свои силы на подмостках, как говорится.

Выбор пьесы занял еще несколько дней. Затем на очередном собрании кружковцев Филипп Филиппыч объявил, что будут репетировать «Юбилей» — шутку в одном действии Антона Павловича Чехова, и тут же распределил роли. Роль Хирина дали Ринтыну. Кайон должен был представлять директора банка взаимного кредита Шипучина.

— Я не знаю, что такое банк взаимного кредита, — заявил Кайон, надеясь таким образом отделаться от роли.

— Это не обязательно, — успокоил его Филипп Филиппыч.

Татьяну Алексеевну играла Тамара Вогулова. На роль Мерчуткиной с большим трудом уговорили Аню Тэгрынэ из Туманской.

Несколько вечеров провели за чтением пьесы, потом каждый выписал в свою тетрадку роль и стал учить ее.

Содержание пьесы заинтересовало всех участников кружка. Кайон перестал сомневаться в своих сценических способностях и все время подавал реплики.

Саше роли не досталось, и он вынужден был скрепя сердце стать суфлером.


Пронзительные морозы сменялись ураганами, выдувавшими остатки тепла из новых общежитии.

Непросохшая как следует штукатурка растрескалась и валилась на головы. Иногда среди ночи раздавался глухой стук, за которым следовали стон и сильное ругательство.

Угол Ринтына в этом отношении был более безопасным. Штукатурка здесь держалась прочно, и во вьюжные дни его не заносило снегом, как Виктора Келеуги, койка которого находилась против окна. Виктор любил поспать, и любимым развлечением ребят было будить его. К утру Виктор так съеживался от холода, что добрая половина кровати оставалась пустой. А в пуржистые ночи в ногах образовывался сугробчик.

— Виктор, вытяни ноги! — кричали над ухом Келеуги.

Бедняга, напуганный, спросонья вытягивал голые ноги прямо на снег. Сон с него снимало как рукой, и он, ругаясь, поднимался с кровати.

22

Был банный день. С утра кастелянша училища выдала чистое белье. И день выдался на славу: низкое солнце заливало ослепительным светом лиман, окрестные горы, дома. Покрытые изморозью огромные железные мачты казались волшебными.

Ринтыну было тепло в новом зимнем пальто, в валенках. За несколько дней до седьмого ноября всем в интернате выдали новую одежду.

Баня находилась в конце поселка. Это был небольшой домик, разделенный перегородкой на два отделения — предбанник и мыльню, которая одновременно могла быть и парной.

Ребята разделись, обулись в калоши или старые ботинки и направились в мыльню. Ноги скользили по льду. Это застыла не успевшая стечь с прошлой бани вода.

В жарком тумане среди смуглых тел выделялся своей белизной Саша Гольцев. Каждому хотелось шлепнуть его по тощей спине. Он забрался под самый потолок и оттуда вздыхал:

— Эх! Жаль, веника нет…

— Ты что, захотел лед подмести? — весело крикнул ему Кайон.

— Похлестать себя с паром — веник нужен, — пояснил Саша.

— Это зачем? — с подозрением спросил Кайон.

— Для поднятия настроения, — невозмутимо ответил Саша, — на Руси издавна так водится.

— Брось выдумывать, — отмахнулся от него Кайон, — слезай лучше вниз и мойся.

— Нет, это правда, — подтвердил Ринтын. — Я видел на полярной станции в Улаке, как парились. Сядут вот на такой полке и пучком ветвей с сухими листьями обрабатывают себя. После этого они обливались холодной водой. А пекарь, дядя Павел, снегом обтирался. Прямо на улицу из бани выбегал.

— Но зачем себя так истязать? — удивлялся Кайон.

— Для улучшения кровообращения, — ответил Саша. — Конечно, непривычному человеку становится дурно, а вот когда человек начинает париться с удовольствием — это значит, что он вроде получил высшее банное образование.

— Ну, мне до этого образования еще далеко, — заметил Кайон. — Я впервые вымылся в бане, когда приехал в интернат, — десяти лет. А ты, наверное, с самого рождения моешься?

— Разумеется, — ответил Саша.

— Привезли нас в Певек, — пустился в воспоминания Кайон, — пять человек, прямо из стойбищ. Жмемся друг к другу как несмышленые телята. А ведь уже по четыре класса кончили. Повели в интернат. Смотрим кругом — народ во все матерчатое одет. В интернате тоже все в рубашках щеголяют, а у старших даже пиджаки были. Пиджак в нашем стойбище носил только учитель. Не успели мы раздеться, как повели к доктору. Ну, этого мы не боялись: у нас в стадах часто бывала фельдшер Наташа. Осмотрели нас и тут же начали стричь. У меня, как у потомственного оленевода, был венчик из волос вокруг головы — состригли наголо. Потом в баню повели. Особенно поразила нас жара. Некоторые даже подались к двери. Но сопровождавший нас старшеклассник преградил дорогу и крикнул: "Не бойтесь! Сейчас привыкнете!" Действительно, прошло немного времени, и мы ожили. Столько горячей воды нам и во сне не снилось. Помылись как следует, намного белее стали. Оделись во все чистое и вышли на улицу легкие как пушинки. Хотелось прыгать и петь.

Кайон помолчал и в заключение своих банных воспоминаний сказал:

— Так началось мое банное образование.

Ребят в мыльне было много. Кроме Саши, все они стали мыться с приходом в школу. Посыпались воспоминания о первом банном дне. Келеуги сказал:

— В баню я пошел впервые с братом. Он работал механиком на полярной станции, а мы жили в соседнем селении. Меня почему-то очень интересовал вопрос: в Африке жарко, как в бане, или еще больше? Брат, конечно, не мог ответить на этот вопрос, потому что, как и я, никогда не бывал в Африке. Он рассердился и сказал, что, если я буду задавать глупые вопросы, больше в баню меня не возьмет.

Ребята гурьбой вышли из бани и направились в общежитие. Было время обеда. Снег весело хрустел под ногами, от слепящего снежного блеска болели глаза. Солнце висело над Золотым хребтом совсем низко.

Навстречу бежали девушки. Теперь настала их очередь. Тамара Вогулова подскочила к Ринтыну, поздоровалась и, весело блестя глазами, шепнула:

— Какой ты сегодня красивый…

От этого шепота сердце зашлось у Ринтына, стало жарко. Он посмотрел вслед Тамаре. Она была уже далеко и бежала, махая белой рукавичкой из оленьих камусов.

…Ринтын упорно гнал от себя мысли о Тамаре. На репетициях он ловил себя на том, что не сводит с нее глаз, и пропускал мимо ушей наставления Филиппа Филиппыча.

23

В праздничный день учащиеся педагогического училища собрались утром в учебном корпусе. Все были одеты нарядно. В руках плакаты и транспаранты.

Тамара разыскала в толпе Ринтына:

— Давай понесем плакат вдвоем.

Площадь, на которой должен был происходить праздничный митинг, находилась возле самого педучилища, поэтому колонна учащихся прошла сначала до общежития и уже на обратном пути присоединилась к другим колоннам, направляющимся к площади. Во время митинга самолет разбросал над демонстрантами листовки с праздничными призывами. Все аплодировали и кричали «ура». Ринтын, взглянув на стоящего рядом Сашу Гольцева, поразился его бледности.

— Что с тобой, Саша?

— Ничего, — ответил Саша дрогнувшим голосом. — Мне просто стало немного холодно.

До начала праздничного вечера было еще много времени, и ребята отправились в общежитие.

Филипп Филиппыч собрал артистов и произнес перед ними речь:

— Не пугайтесь волнения, которое вы будете испытывать при выходе на сцену. Даже великие артисты волнуются.

Мысль о предстоящем спектакле не выходила ни у кого из головы. Только один Саша был спокоен.

Кайон растянулся на кровати и бубнил себе под нос реплики:

— Замечательно подлая баба… Сударыня, я вам уже говорил… Это ужасно… Я несчастный человек… Не говори, что молодость сгубила, что ревностью истерзана моей…

Ринтын и Саша присоединились к ребятам, сгрудившимся возле раскаленной железной бочки. Участники струнного оркестра настраивали свои инструменты, то и дело отогревая над печкой пальцы.

— Я думал, что это давно у меня прошло, — вполголоса рассказывал Саша Ринтыну. — До сих пор не могу слышать звук летящего самолета. Так и кажется, что за этим послышится вой бомбы… Мы жили на Обводном канале напротив Первой ГЭС. Немцы старались попасть в нее, но все бомбы ложились в канал. Окна нашего дома залепило жидкой грязью, хотя мы жили на третьем этаже. Отец работал на Балтийском заводе и редко бывал дома. Ходить было далеко, да и работы много. Отца не пускали на фронт, и он работал днем и ночью. Потом мама слегла. Она так похудела, что я легко переносил ее с кровати на диван. Однажды пришел папа и сообщил, что дали комнату около завода. Соорудил он нам из листа фанеры волокушу, помог вынести маму, а сам побежал на завод. Я знал хорошо место, куда мы переселялись, поэтому отец не беспокоился. Впряглись мы с сестренкой в волокушу и потянули. Мама была легкая, кругом лежал снег, и волокуша хорошо тянулась. Прошли мы Измайловский проспект, свернули в переулок и услышали сигнал воздушной тревоги. Быстро втащили маму в ворота и притаились. И тут началось. Наверное, снова бомбили Первую ГЭС. Кругом стоял грохот и противный звук летящих самолетов… — Саша умолк и сделал движение, как будто проглотил что-то вязкое. — И в это время какой-то дяденька, пробегая мимо, увидел нас, схватил за руки и потащил в убежище. Я упирался, кричал, что на фанере лежит мама, и даже укусил его за руку. В это время раздался страшный грохот, на моих глазах обрушились стены дома. Я вырвался и побежал к тому месту, где осталась мама, но дяденька снова схватил меня и прижал к земле. Так мы и лежали среди обломков дома, пока не кончился налет. И потеряли маму: стена, возле которой мы ее оставили, превратилась в груду кирпичей и битого стекла…

Ринтын молча взял руку Саши и крепко пожал ее. После продолжительного молчания Саша тихо проговорил:

— А я, дурак, обрадовался, когда узнал, что началась война. Вот, думал, повоюем, а то было обидно, что все войны прошли, когда нас еще не было…

Ринтын, чтобы отвлечь Сашу от мрачных мыслей, попросил помочь ему вспомнить роль.

Саша взялся за тетрадку, и Ринтын сравнительно легко отбарабанил все реплики.

Кайон прислушался к ним и заявил:

— Так-то и я могу: без всякого выражения.

Филипп Филиппыч сам гримировал исполнителей. Из каких-то тайников он извлек театральный грим и даже парики.

На щеки Ринтына были налеплены всклокоченные бакенбарды, а на голове плотно сидел лысый парик.

Все парики были рыжие: у Кайона голова горела как огненная, зато на подбородке красовалась аккуратненькая черная острая бородка.

Спектакль начался.

Когда раздвинулся занавес, Ринтыну показалось, что он окунулся в морскую пучину. Вдруг он услышал собственный неестественно громкий, чужой голое.

Кайон — Шипучин вышел на сцену в точности так, как показывал ему Филипп Филиппыч, — слегка подпрыгивая. Зрители сидели тихо и внимательно смотрели спектакль.

И вот случилась беда. Кайон — Шипучин произнес: "Служащие поднесли сейчас альбом, а члены банка, как я слышал, хотят поднести мне и адрес и серебряный жбан".

После этого он стал играть моноклем, скрученным из медной проволоки: заполнял паузу. Саша, заметив затянувшееся молчание, стал громко подавать следующую реплику.

Кайон — Шипучин с недовольным видом повернулся к кулисам и громко произнес:

— Саша, не мешай играть. Я же хорошо знаю роль.

В зале послышался смех, и Кайон, чувствуя, что совершил недопустимую ошибку, повернулся к зрителям и крикнул:

— Хорошо, не будь я Шипучин!

Зал примолк, и пьеса дальше шла без помех, если не считать, что Ринтын вместо: "У вас на плечах голова или что" сказал: "У вас на головах плеча или что?" К счастью, зрители приняли это как должное и даже наградили исполнителя аплодисментами.

Успех был огромный. Маленький зал гремел. Когда, откланявшись, исполнители собрались за кулисами, Филипп Филиппыч прослезился и со всеми расцеловался.

— Молодцы… Молодцы, ребята… Порадовали старика!

24

Незадолго до новогодних праздников в педагогическом училище кончился уголь. Из сарая выгребли последние остатки горючей пыли — всего лишь два с половиной мешка.

В трудном положении оказался весь поселок: в угольных копях, расположенных на другом берегу лимана, сломался подъемник.

По утрам, когда Ринтын с товарищами шел на занятия, над трубами домов уже не стлался густой жирный угольный дым, а лишь виднелись тоненькие струйки еле видимого дымка. Трактор возил топливо только в детские ясли. Для того чтобы наполнить пятитонные сани, пятеро грузчиков на своих спинах тащили уголь по наклонному стволу шахты от самого забоя на поверхность земли.

В холодном общежитии стало совсем морозно. Вокруг остывшей железной печки уже никто не собирался. В комнатах было непривычно светло. На стенах и на потолке сверкал, отражая электрический свет, ледяной иней. В классах писали только карандашами. Саше Гольцеву пришлось прекратить утренние обтирания снегом.

— Ничего, — подбадривал Саша товарищей, — в блокаду было хуже. Теперь ерунда — всего на несколько дней. Еда есть, в небе тихо — радоваться надо.

— Эх, забраться бы сейчас в теплый меховой полог, — стуча зубами, мечтательно говорил Кайон. — Горит жирник, а над ним поет свою песню горячий чайник. Благодать!

— А все-таки крепко обидел бог чукчей, поселив их в таком холодном месте, — подавал свой голос из-под груды наваленной на одеяло одежды Ринтын.

— По-разному действует холод на людей, — ехидно замечал Кайон, — одни даже становятся религиозными.

Пар от дыхания поднимался над каждым говорящим.

— Попасть бы сейчас куда-нибудь в Африку и пожариться на солнце, продолжал Саша.

— А ведь самое интересное в том, что какой-нибудь изнывающий от жары африканец смотрит на карту и думает: неплохо было бы отдохнуть от зноя где-нибудь на Чукотке, скажем, в общежитии Въэнского педагогического училища, — говорит Ринтын, примериваясь, как встать с кровати, чтобы моментально натянуть на себя одежду.

После завтрака, на котором единственным горячим блюдом был чай, ребята расходились по классам. Сидели одетые — в шапках и рукавицах.

Во время перерывов в коридорах училища было так же шумно, как и в начальной школе. Ребята играли в чехарду, таскали на себе товарищей, устраивали борьбу. Трудно было девушкам. Они мерзли быстрее, и некоторые из них уже простудились. Заболевшие лежали в холодной комнате, и только пар от дыхания над их головами показывал, что под грудой одеял лежат живые существа.

Ринтын смастерил несколько жирников, но, к сожалению, в Въэне не было ни капли нерпичьего или моржового жира. Керосин же через несколько минут вспыхивал.

Слегла в постель и Тамара Вогулова. Она крепилась до последнего. Однажды утром не поднялся со своей постели Саша Гольцев. Не помогли ему ни снежные обтирания, ни ежедневная гимнастика.

— Если бы не блокада, — сказал он, обдавая горячим дыханием Ринтына, — я бы выдержал.

В этот день после уроков директор собрал в своем кабинете педагогов, комсомольский комитет и старшеклассников.

— Отдел народного образования разрешает прекратить нам занятия. Средняя школа и школа колхозных кадров с завтрашнего дня не занимаются. Больных мы соберем в одну комнату и будем обогревать ее примусом.

Сообщение директора встретили без особого энтузиазма. Все молчали. Ринтын поднял руку. Он не был любителем выступать на многолюдных сборищах, но сейчас молчать не мог.

Директор кивнул ему головой.

Ринтын встал. На него посмотрели с недоумением: что тут митинговать, когда положение такое трудное.

— Я слышал, — начал тихо Ринтын, — что вчера работники окружной конторы связи собрались в угольные копи и за день нагрузили трехтонные тракторные сани. Почему бы нам не последовать их примеру?

— Правильно, — одобрил его Кайон, — мы достаточно взрослые люди. Вот давайте считать: нас наберется человек тридцать здоровых, крепких ребят. И если каждый вынесет на поверхность хотя бы сорок килограммов угля, то один рейс — тонна угля.

Директор постучал карандашом по настольному стеклу.

— Я уже думал об этом, — сказал он, — но у нас нет трактора. Трактор выделяют только по личному распоряжению председателя окружного исполнительного комитета.

— Так надо попросить его, — сказал Ринтын.

— Вот в том то и дело, что он уже мне отказал, — с горечью сказал директор.

— Ну, тогда мы сами к нему пойдем, — твердо заявил Кайон, — как-нибудь с ним договоримся.

Было решено с завтрашнего дня занятия в педагогическом училище прекратить.

25

Ринтын и Кайон — оба были здесь впервые. В длинный коридор выходили одинаковые, обитые черной клеенкой двери. Под ногами расстилалась мягкая ковровая дорожка, заглушавшая шаги, как пушистый только что выпавший снег. На каждой двери за стеклом золотистыми буквами было написано название отдела. "Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся", — прочли ребята на одной из дверей и остановились.

— Здесь, — шепотом произнес Кайон.

Поспорили, кому первому входить. Договорились входить вместе. Кайон постучал.

— Войдите, — раздался женский голос.

Ребята удивленно переглянулись, и Кайон решительно толкнул дверь. В комнате, куда они вошли, за столом сидела молодая женщина в шубе и пуховой шали. Рядом — дверь, на которой тоже было написано: "Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся, депутат Верхового Совета СССР".

— Товарищи, сегодня приема нет. Может, вы по вызову? — спросила женщина.

Ринтын открыл было рот, но его опередил Кайон. Он вдруг заговорил по-чукотски.

— Мури ванэван гыныкы мынъет! — сказал он невозмутимо и направился к двери, за которой должен был находиться депутат.

Женщина растерянно сказала:

— Подождите минуточку, сейчас я доложу.

Когда она исчезла за желтой дверью, Ринтын вопросительно посмотрел на Кайона. Тот хитровато подмигнул. Женщина вернулась и пригласила их войти.

За столом сидел депутат Отке. Он тоже был в пальто и шапке и что-то писал карандашом. В кабинете царил такой же холод, как и в общежитии.

Ребята поздоровались. Отке усадил их на диван. Он их знал. Еще осенью, когда шел ремонт общежития, Отке приходил к ним, и тогда Ринтына и Кайона представили ему как лучших глиновозов.

— А я-то думаю, кто это там такие, не говорящие по-русски, — улыбнулся Отке.

Улыбка ободрила Кайона, и он признался:

— Я как увидел ее лицо, сразу понял: так просто она нас к вам ни за что не пропустит.

Отке расспрашивал ребят об учебе, откуда они родом. Ринтыну он сказал:

— А мы с тобой земляки, и всех твоих родных я знаю. Давно я не был в Улаке. Твоего дядю Кмоля хорошо знаю. Дельный человек — настоящий коммунист, отличный руководитель. Предлагали ему в отпуск съездить в Крым, а он отказывается, хочет провести отпуск в родном Улаке. Договорились летом вместе поехать в Улак. Родные места лучше всякого Крыма! Вот где мы отдохнем и поохотимся.

Добрых полчаса Ринтын рассказывал об улакских новостях. Кайон даже стал неодобрительно поглядывать на него: не за тем пришли.

Наконец Отке сам спросил:

— Наверное, все-таки за каким-то делом пришли?

Кайон изложил просьбу.

Отке задумался и ответил:

— Вот какое дело, ребята. Мы с вами все-таки с холодом и морозом давно сдружились, хотя тоже любим тепло. Нам легче переносить стужу, чем русским. Мы должны заботиться о них на нашей родной земле: это долг дружбы.

— Мы это понимаем, — закивал головой Кайон, — и не о себе думаем. Вместе с нами учатся и русские ребята. Один наш друг — Саши Гольцев — пережил ленинградскую блокаду, и теперь его истощенный организм не выдержал, он заболел. Болеют и другие русские юноши и девушки. Нам больно смотреть на них. К тому же и учителя у нас все русские…

Отке с улыбкой поглядел на Кайона и покачал головой:

— Ну и дипломат!

Депутат нажал кнопку, и в комнату вошла женщина в шубе.

— Позовите ко мне Ягубяна.

— Вот педагогическое училище просит на завтра трактор с санями, сказал Отке вошедшему Ягубяну.

— Невозможно, — твердо ответил Ягубян и потрогал рукой черный ус. — Лед будым возить.

— Он хуже нас говорит по-русски, — шепнул Кайон Ринтыну.

— Ничего, — спокойно ответил Отке и положил большую руку на стол. — Один день обойдутся снегом, а на завтра все же обеспечьте педучилищу трактор.

— Сдэлаем, — коротко ответил Ягубян, — пусть готовят мэшки и рабсилу.

— Большое спасибо, — поблагодарили ребята депутата.

— Что же вы так скоро? Посидите, расскажите, где думаете работать. Вот тебе, Кайон, уж наверняка дипломатом быть…

Но Кайон теперь сидел как на иголках. Ему не терпелось сообщить новость в педучилище.

— Нам нужно приготовить мешки, — сказал он запинаясь.

— Ну ладно. — И Отке встал. — Заходите, когда нужно.

В педучилище ребята летели как на крыльях. Они без стука ворвались в кабинет директора, и Кайон выпалил:

— Трактор завтра будет! Надо готовить мешки!

— Послушайте, ребята, — обратился к ним директор, — каким же путем вам все-таки удалось договориться насчет трактора?

— Дипломатическим, — ответил Кайон.

Директор расхохотался.

— Ди-пло-ма-ти-ческим, — говорил он сквозь смех, — ну и комик!

По дороге в общежитие Ринтын сказал Кайону:

— Ты сразу два звания сегодня получил: от Отке — дипломат, а от директора — комик.

— Ничего, — ответил Кайон, — может быть, я вправду буду дипломатом. Объезжу весь мир. У меня будет иммунитет и всякие прерогативы — исключительные права.

— А кто будет учить детишек?

— К примеру, ты. Кончишь университет, вернешься сюда и будешь преподавателем. Надеюсь, что в твоей квартире будет телефон. И вдруг вечером, когда ты будешь готовиться к урокам, раздается телефонный звонок. "Алло! Мельбурн вызывает? Кайон! Да, с углем у нас благополучно. Мой сарай полон доверху. Да что ты говоришь! В трусиках разгуливаешь? Вот так жара!"

Кайон увлекся. Даже когда ребята залезли под холодные одеяла, он долго рисовал картины своей будущей дипломатической службы преимущественно в странах с жарким климатом.

Убаюканный фантастическими рассказами Кайона, Ринтын крепко заснул.

26

Трактор стоял около пустого сарая педучилища. Сильные фары яркими лучами упирались в покрытые морозным инеем стены, и Ринтыну казалось, что, когда он стоит под светом фар, ему становится теплее.

На тракторные сани погрузили пустые мешки, лопаты и тронулись в путь. Дул небольшой ветерок, но мороз был настолько силен, что, даже лежа под защитой дощатых стенок саней, невозможно было укрыться от пронизывающего холода. Вместе с ребятами за углем ехали учителя и директор.

Трактор медленно тащился по лиману. Сани то взбирались на небольшие торосы, то проваливались вниз, угрожающе кренились.

— Ну что, ребята, застыли, — послышался голос Филиппа Филиппыча. Давайте споем песню. Какую вы хотите?

— "Эй, ухнем!" Древнерусская песня, — отозвался на приглашение Кайон. Эту песню поет Саша Гольцев, когда ему трудно.

— Ну что ж, давайте споем, — согласился Филипп Филиппыч и запел.

Тарахтел трактор, меся гусеницами сухой, как зубной порошок, снег, а из саней вместе с клубами пара над замерзшим Въэнским лиманом поднималась песня. Рожденная на берегах великой русской реки, она как бы доносила своим звучанием летнее тепло волжских берегов, запахи скошенных лугов. Закрыв глаза, Ринтын пел вместе со всеми и мысленно видел себя на берегу Невы. Последние дни он часто заходил к больному Саше Гольцеву и, слушая его бесконечные рассказы о Ленинграде, заметил, что каждый, кто бывал в этом городе, рисует его по-разному: Анатолий Федорович запомнил набережную Невы и университет, а Саша Гольцев — заколоченные витрины магазинов на Невском проспекте, трамваи, застывшие в снежных сугробах, и скользкий лед на спуске к Неве — к прорубям, откуда ленинградцы брали воду.

Теперь Ринтын уже трезво смотрел на свою мечту. Он вспоминал, с каким упрямством отказывался от предложений районного отдела народного образования ехать учиться в Въэнское педагогическое училище. Ринтын теперь знал, что псе зависит только от него. В Ленинградском университете был открыт северный факультет, где учились представители народностей Севера — дети полярных охотников и оленеводов. Только чтобы поступить туда, учиться надо было на «отлично». Но Ринтыну науки давались легко. Он по-прежнему много читал. Библиотекарь училища по болезни выехала на материк, и Ринтын временно взялся за библиотечное дело. Он просиживал дни в небольшой уютной комнате, где высились огромные фанерные ящики с книгами. В комнате стояли письменный стол и широкий кожаный диван. Здесь же Ринтын готовил уроки.

Светлело небо, мороз вскоре нарушил песню, сидевшие на тракторных санях уткнули носы в свои воротники. Пронзительно скрипел снег под окованными железом полозьями, иногда воздух разрывал треск ломающегося от мороза льда.

Уже засветло трактор прибыл в угольные копи. Поселок прилепился на склоне сопки и чем-то напоминал Гуврэль. Ярко светились окна аккуратных деревянных домов. За занавесками чувствовались тепло и уют, горячая шершавая стена кирпичной печки. Здесь не знали недостатка в топливе, воздух в жилых комнатах никогда не остывал.

Сани круто свернули вправо. Остались позади уютные светящиеся окна. Из предрассветной мглы вынырнули большие конусообразные холмы угольной породы. Приехали. Все побежали греться в кочегарку. В большом просторном помещении воздух был щедро наполнен сухой приятной теплотой. Возле большой паровой лебедки, откуда прямо в отверстие в стене шли толстые стальные тросы, копошились рабочие. Из отверстий, пробитых на улицу, в комнату валил морозный воздух, но тут же растворялся в тепле.

Ринтына и Кайона заинтересовала паровая лебедка. Она блестела большими металлическими частями, но была безжизненна. Механики молча возились вокруг нее, как доктора вокруг тяжелобольного. Ребята тоже постояли — молча, не проронив ни слова.

Отогревшись, спустились в шахту. Все впервые были под землей. Редкая цепь электрических лампочек тянулась далеко вниз, теряясь в недрах земли. Впереди шагал начальник смены, громко объяснял:

— Вам не повезло. Весь ближний уголь уже выбрали, так что вам придется тащить из дальних забоев. Зато уголек там мировой! От спички загорается.

По шахтному тоннелю тянулись рельсы на толстых шпалах. Ребята и учителя то и дело спотыкались о них.

— Ребятам это будет вроде экскурсии, — продолжал словоохотливый начальник смены. — Интересно вам будет узнать, что наша шахта эксплуатируется только зимой. Летом здесь начинается интенсивное оттаивание, а это может привести к обвалам.

Добравшись до дальнего забоя, сбросили с плеч мешки и принялись наполнять их углем. Наполнив мешок наполовину, Ринтын поплелся наверх по наклонному тоннелю. Ноша была нетяжелой. Он легко прошел половину пути. Уклон стал круче, и теперь с каждым шагом словно кто-то невидимый накладывал все новые и новые килограммы угля в мешок за спиной. А когда впереди замаячил голубоватый сумрак морозной воли, ноги, поминутно цепляясь за шпалы, уже едва плелись. Холодный пот тонкой струёй тек между лопаток, щекотал кожу, вызывая нестерпимый зуд. Волоча ноги, Ринтын выбрался на эстакаду и всей грудью, до боли в легких, вдохнул морозный воздух.

Более четырех часов с небольшими промежутками для отдыха ребята и учителя вытаскивали мешками уголь на-гора… Мешки наполнялись с каждым разом все меньше и меньше, и уставшие ребята тащили теперь не больше двадцати килограммов.

Медленно загружались тракторные сани. Уже кончался короткий зимний день, когда уровень угля сровнялся с бортами. Радость скорого избавления от изнурительной работы прибавила всем силы, и на сани насыпали еще небольшой холмик.

Разгоряченные работой ребята, забравшись в сани, сразу же закоченели. Филипп Филиппыч уткнулся в воротник и уже не предлагал запевать песни. Ринтын и Кайон соскакивали с саней и бежали, чтобы разогнать кровь. Несколько раз они предлагали последовать их примеру Филиппу Филиппычу и другим учителям, но они упорно отказывались:

— Приедем, примем вовнутрь покрепче, разотремся, и никакая простуда нас не возьмет.

27

Ринтын и Кайон набрали мешок с углем и прямо направились в комнату, где лежал Саша Гольцев. Вскоре в печке загудело пламя, и, хотя температура была по-прежнему намного ниже нуля, от гудения жаркого пламени стало как будто теплее.

Саша лежал под ворохом одеял и благодарными глазами смотрел на своих товарищей.

— Ну, теперь ты живешь, — говорил Ринтын, — а то у тебя и глаза похудели.

Когда печка окончательно разогрелась, ребята уселись на табуретки возле Сашиной кровати.

— Интересно, вот учился я до войны в Ленинграде, — сказал Саша, — была у нас хорошая школа, спортивный зал, отличные парты. Под каждым окном всю зиму грели батареи парового отопления. Никогда в нашей школе не было холодно, а почему-то многие отлынивали, радовались болезням, лишь бы не ходить на уроки. А здесь вот так хочется скорее поправиться и снова сидеть за партой.

— Ты лучше береги силы, не философствуй! — ласково перебил его Кайон.

— Я все больше начинаю думать знаете о чем, ребята? — горячо продолжал Саша. — Вот бы поехать всем нам после окончания училища в Ленинград!

— Там видно будет, — рассудительно заметил Кайон, — а пока выздоравливай.

28

Шел урок истории русской литературы. Вела его новая учительница Наталия Михайловна. Она только недавно приехала в Въэн и робела перед учащимися: некоторые из них были почти ее ровесниками.

За одной партой с Ринтыном сидел Харлампий Бычков — чуванец — и водил пальцем по раскрытой книге: учительница точь-в-точь говорила по написанному.

Наталия Михайловна заметила, что Харлампий следит по книге, и попыталась сделать сердитое лицо.

— Бычков, закрой книгу, — строго сказала она.

— Хорошо, — с готовностью согласился Харлампий и захлопнул книгу.

Во время перерыва Ринтын стал укорять Харлампия:

— Как тебе не стыдно! Это, наверное, ее первые уроки, она еще неопытная и смущается.

— Если неопытная, зачем пришла в училище? Поработала бы в простой школе.

К ребятам подошел Андрей Викторович Панкин — директор училища — и попросил Ринтына зайти к нему в кабинет.

— Натворил что-нибудь? — полюбопытствовал Харлампий.

Ринтын пожал плечами и направился к директору.

Андрей Викторович передал Ринтыну конверт и попросил отнести его в редакцию газеты и передать редактору.

Редакция газеты помещалась в том же доме, где находился детский сад. Ринтын толкнул входную дверь и очутился в больших сенях, заставленных рулонами бумаги. В комнате редакции сидел только один человек. Он резал длинными ножницами полосы бумаги с напечатанным текстом и наклеивал на лист.

Ринтын поздоровался и спросил редактора.

— Василий Гаврилович в типографии. Если хотите непременно его, бегите туда.

Редактора Ринтын нашел в печатном цехе. Эту маленькую комнату лишь с большой натяжкой можно было назвать цехом. В представлении Ринтына цех — это грандиозное сооружение из стали и стекла, в котором стоят хитроумные машины. В типографском же цехе стояла одна печатная машина, которую крутил ногой печатник, резальный станок и большой, обитый жестью стол, заляпанный типографской краской.

Печатная машина лязгала челюстями, и в короткие промежутки, пока ее пасть была открыта, печатник выхватывал оттуда лист готовой газеты и совал чистую бумагу.

Рядом с машиной стоял Василий Гаврилович, брал наугад лист уже отпечатанной газеты и качал головой.

Ринтын подошел к нему и протянул конверт.

— А, от Андрея Викторовича. Погоди, сейчас пойдем со мной в редакцию, я там почитаю. Любит человек наворачивать такие художественные детали, что только диву даешься… Ну, на этот раз он сносно написал, — с удовлетворением сказал редактор, прочитав заметку.

Оторвавшись от листка, он внимательно оглядел Ринтына и вдруг спросил:

— А ты откуда?

— Так я же принес статью.

— Да нет, я спрашиваю, откуда ты родом?

— Из Улака, — ответил Ринтын.

— Чукотский язык знаешь?

— Конечно, знаю.

Василий Гаврилович круто повернулся и сказал:

— Послушай, Арсентий Петрович! А почему бы нам не использовать учащихся педагогического училища для подготовки статей на чукотском языке? Ведь это же мысль! Как это мне раньше не пришло в голову? Народ там грамотный, знают и чукотский и русский языки.

— Как ты думаешь, согласились бы ваши ребята иногда помогать нам? — обратился он к Ринтыну.

— Я первый уже согласился, — сказал Ринтын.

— Отлично! — радостно воскликнул редактор.

— И еще мой товарищ Кайон, он тоже давно хотел работать в газете, неуклюже соврал Ринтын и густо покраснел.

Но редактор не заметил ни лжи, ни горящего лица Ринтына.

— Молодцы, ребята! Не вечно же русские вам будут редактировать газету. Надо когда-нибудь самим браться за это. Я поговорю об этом с вашим директором.

29

Так началось сотрудничество Ринтына и Кайона в редакции газеты. Очень скоро они стали своими людьми и в типографии, а в свободное время не жалели и ног, чтобы крутить печатную машину.

Перевод на чукотский язык русских статей оказался не таким уж легким делом. Самые обыкновенные слова ставили в тупик Ринтына и его товарища. Ну как, например, перевести на чукотский язык слово «петух»? В довоенном русско-чукотском словаре эта птица на чукотском языке писалась как: "к'легтанн'ыгатле". Если перевести снова на русский, получалось нечто невообразимое: самец-русский-птица.

Ринтын и Кайон первое время старались перевести на чукотский язык все русские слова в предложении и сохранить их порядок. Иногда в чукотском тексте получалось такое, что и не выговоришь. Понемногу Ринтын стал нарушать порядок слов. Стало лучше. А в конце концов так осмелел, что вводил целые предложения пояснительного характера. Статьи по размеру перестали соответствовать оригиналу, и Арсентий Петрович не раз ворчал, перекраивая газетную полосу из-за «припека», как он выражался.

Ринтыну нравилась редакционная обстановка, и он старался работать над переводами непосредственно в редакции. Наборщики делали много ошибок в чукотском тексте, и Ринтыну доставляло большое удовольствие править пахнувшие типографской краской гранки со своими переводами. Ринтын написал несколько собственных заметок и бережно хранил эти номера газет.

Когда наступили зимние каникулы, ребята стали бывать в редакции ежедневно.

Однажды Василий Гаврилович сказал Ринтыну:

— На другом берегу лимана собрались оленеводы из Амгуэмской тундры. Они только что вступили в колхоз. Среди них много интересных людей, есть бывшие кулаки и шаманы. Поезжай туда и напиши что-нибудь об их жизни. Кайон, думаю, пока один справится с переводами.

Гордый полученным поручением, Ринтын бережно спрятал в нагрудный карман удостоверение, где было написано, что "литсотрудник Анатолий Федорович Ринтын командируется в район мерзлотной станции".

Оленеводы расположились не в самом поселке, а за холмом. Там они раскинули свои яранги, а чуть поодаль паслись стада. Хозяева собачьих упряжек поселка вынуждены были посадить на цепь своих псов: было несколько случаев, когда пастухи стреляли в собак.

Ринтын поселился в пустом классе начальной школы и на следующий же день после приезда отправился к оленеводам. Было морозно и тихо. Взобравшись на высокий холм, Ринтын увидел в долине около десятка яранг. Над каждой ярангой стоял тонкий прозрачный столбик дыма. И хотя это кочевое стойбище значительно отличалось от прибрежных сел чукотских морских охотников, у Ринтына от волнения перехватило дыхание.

Юноша бегом спустился в долину. В стойбище было оживленно. Перед ярангой с красным флагом толпились люди. Они кого-то внимательно слушали.

— Зачем, для чего этот обман?! Все до одной испорченные! Если нам говорят, что мы на равных правах со всеми людьми, почему мы не можем пользоваться таким же светом, как в поселке?

Ринтын протолкался и увидел старого чаучу. Он стоял, широко расставив ноги. Малахай был закинут на спину. Обнаженные волосы заиндевели. Одной рукой он держал широкий подол, в котором было несколько электрических лампочек. Рядом со стариком стоял молодой человек в меховых торбазах и ватном костюме.

— Неразумный, я еще раз тебе говорю, что для горения этих лампочек нужно электричество.

Он заметал Ринтына и обрадованно крикнул:

— Вот пусть нам объяснит знающий человек! Иди сюда!

— Старик Овто только недавно в поселке увидел электрический свет. Это ему понравилось. Он заходил в дома и расспрашивал людей, потом в магазине увидел лампочки. Купил десяток и принес в стойбище. Несколько дней женщины в его яранге вили шнуры из белых ниток. Когда шнуры были готовы, Овто повесил у себя в пологе под потолок лампочку и позвал соседей. Он объявил, что как только на улице стемнеет, в яранге загорится яркий свет. Терпеливо ждали собравшиеся. Приближалась полночь, и кто-то высказал догадку, что лампочка испорченная. Ее заменили. Но новая тоже не хотела гореть. Так перепробовали все лампочки, и ни одна из них не загорелась. Вот теперь Овто пришел и ругается, что его обманули, подсунули испорченные лампочки. Мне, заведующему красной ярангой, не верит, что для этого нужно электричество.

Заведующий ярангой сплюнул в снег и по-русски добавил:

— Этот старик вредный и беспокойный. Все время что-нибудь выдумывает. Он шаман и к тому же чудак. Растолкуй им ты, если они мне не верят.

Ринтын повернулся к оленеводам и, признав все свои способности, начал лекцию об основах электричества. По лицам слушателей было видно, что все сказанное Ринтыном очень туманно. И только природная вежливость не позволяла им открыто выразить свое недоверие человеку, которого они впервые видели и который являлся в стойбище гостем. Но когда Ринтын стал рассказывать о том, как впервые зажглись электрические лампочки в его родном Улаке, лица слушателей оживились.

— Значит, мотор нужен? — переспросил Овто, когда Ринтын с грехом пополам закончил свое объяснение.

— Да.

— Если я сохраню эти лампочки до того, как наш колхоз купит электрический мотор, они не испортятся?

— Нет, — успокоил Ринтын старика, — их можно долго хранить.

Заведующий красной ярангой пригласил Ринтына попить чаю. Но старик тоном, не допускающим возражений, сказал:

— Он будет пить чай у меня.

Знакомый запах костра ударил в нос — Ринтын, согнувшись, вошел в ярангу. Когда глаза привыкли к полумраку, он разглядел возле костра девушку. Она помешивала горящие веточки полярной ивы, собирая их под закопченное дно огромного чайника.

— Это жена моего внука, — сказал старик. — Все мои сыновья и внуки с утра поехали в Въэн.

Овто оказался словоохотливым собеседником. Правда, словоохотливость его выразилась в том, что он без конца задавал вопросы и тут же комментировал ответы Ринтына.

Улучив минуту, Ринтын спросил старика, сколько ему лет.

Старик задумался. В голове Ринтына уже рождалось начало очерка "Последний шаман": "Седой как лунь старик повел помутневшими от времени глазами…"

Старик не отвечал на вопрос Ринтына. Его молчание было обдумыванием очередного вопроса.

— В Улаке — колхоз?

— Колхоз, — ответил Ринтын. — Уже давно колхоз, я даже не помню, когда его в нашем селе не было.

— Мы только вступили. Думали, совеем без оленей останемся. Ничего, часть оленей все же оставили, а остальные стали колхозными. Большое стадо получилось, трудно будет его пасти. И как дальше жизнь пойдет?

Ринтын пустился в объяснения. Он рассказал, что такое колхоз, как будет распределяться продукция среди его членов.

Старик слушал и молча кивал головой, изредка выпуская клубы табачного дыма.

— Коо, — с сомнением покачал он головой, — посмотрим, что будет. Откочевывать теперь некуда — там якутская земля, чужая.

На коленях у Ринтына, как у заправского журналиста, лежал блокнот, и он время от времени делал записи. Старик, видимо, знал, что это такое, и умолкал, как только Ринтын брался за карандаш.

Когда был допит чай, Овто потянулся за блокнотом, внимательно просмотрел записи. Ринтын испугался: а вдруг старик знает грамоту?

Овто вернул блокнот.

— Како, словно мышь наследила на снегу. Что же ты там написал?

— Наш разговор, — ответил Ринтын. — Потом по этим записям напишу рассказ о твоей жизни.

— Мал ты писать о моей жизни, — спокойно и уверенно сказал старик. Сначала поживи столько, сколько прожил я.

— А сколько тебе лет? — спросил Ринтын, надеясь на этот раз услышать ответ.

— Ладно, — сказал Овто, — так и быть, покажу, сколько мне лет.

Старик поднялся.

— Пошли со мной…

Ринтын едва поспевал за стариком. Овто шагал широко и легко, перепрыгивая через снежные заструги. Молчали всю дорогу, пока не поднялись на заснеженную сопку.

Красный солнечный шар сидел на вершинах далекого хребта.

— Смотри туда! — И старик показал рукой на далекие горы. — Эти горы видны хорошо из той тундры, где я родился. А когда я был вот такой маленький, — старик показал на метр от земли, — этих гор еще не было…

Ринтын вопросительно посмотрел на Овто, ожидая объяснений. Но лицо старика было непроницаемо спокойно. "Очерк не получится", — думал Ринтын, спускаясь с сопки вслед за стариком. Когда Ринтын повернул к красной яранге, Овто окликнул его:

— Подожди, зайдем ко мне в ярангу!

Дома старик распорядился, чтобы для Ринтына приготовили оленью тушу, и сам завернул в вытертую шкуру несколько пар очищенных от надкостницы оленьих ног.

— Полакомишься кымылом, — сказал он, — да и своих товарищей угостишь едой настоящих людей. Теперь можешь идти. Только советую тебе не заходить в красную ярангу. Этот человек хоть и корчит из себя грамотного, но глупее теленка и хвастлив, как ворон. Приходи в гости, когда прикочуем на следующий раз, тогда и скажу, сколько мне лет. Ты мне понравился.

30

— Ну, что привез интересного? — осведомился Василий Гаврилович, когда Ринтын возвратился из командировки.

— Оленью тушу и несколько пар оленьих ног, — мрачно ответил Ринтын.

Редактор вопросительно посмотрел на него. Нельзя сказать, чтобы Ринтын вообще ничего не привез. Весь блокнот был заполнен записями, но его огорчало, что старик мало рассказал о себе и весь план очерка рухнул. Правда, что такое очерк, Ринтын представлял весьма смутно, но понимал, что нерассказанная жизнь старика представляла большой интерес не только для него.

Василий Гаврилович посмотрел записи, выслушал Ринтына и сказал:

— Напрасно ты говоришь, что ничего не привез. Тут, — он похлопал по блокноту, — кое-что есть интересное. Забирай-ка свои записи и отправляйся домой писать. Особенно не мудри, пиши так, как только что рассказывал. Не упускай из виду приметы нового, вошедшего в быт оленеводов.

В каникулярное время классы пустовали, и Ринтын примостился за последней партой, вооружившись чернильницей и ручкой с новым пером. Чтобы написанное выглядело солидно, он взял пачку бумаги, на которой обычно писал редактор. Бумага была нелинованная, гладкая, ослепительно белая. Ринтын просидел уже полчаса и не написал ни слова. В голове не было ни одной мысли, Которую можно было бы записать. Ринтын встал и пошел в кухню напиться. Вернувшись, он переписал план, составленный заранее. Но и это занятие не помогло. Первый лист будущего очерка по-прежнему был чист.

Ринтын стал припоминать известные ему литературные произведения, их начало. Почему-то пришло в голову: "Чуден Днепр при тихой погоде…" Вот! Надо начинать с описания погоды, тогда дело пойдет на лад.

Ринтын схватил ручку, обмакнул перо в чернила и нацелился на белый бумажный лист. Хорошо бы написать: шел снег. Но в этот день снега не было. А может быть, так: был яркий солнечный день. Нет, солнца тогда не было, его закрывали облака, был мороз.

Ринтын описал, как хрустел под подошвами валенок снег, как сияли горы, которые он видел на пути, шапку густого дыма, висящего над домами Въэна. Но тут его подстерегала другая беда. Привыкнув писать на разлинованной тетрадной бумаге, он никак не мог выдержать строчный строй, и у правого края листа буквы валились книзу, как путники после долгой и утомительной дороги.

"Муки творчества", — всплыли в памяти услышанные где-то слова. От сознания того, что он испытывает такие же затруднения, как и великие писатели, для которых "муки творчества" были привычным состоянием, Ринтын приободрился и стал бойко покрывать кривыми строками страницу за страницей. Только изредка он заглядывал в план, и гордая мысль о том, что и к нему пришло вдохновение, подхлестывала его.

Еще задолго до того, как стала мигать электрическая лампочка, Ринтын закончил свой труд и осторожно скатал в трубочку десяток исписанных страниц.

Он шел по темным улицам Въэна и в его воображении возникал очерк на газетной полосе за подписью "А.Ф. Ринтын".

На следующее утро он не мог дождаться начала рабочего дня. Время тянулось страшно медленно, стрелки часов тяжело поднимались по циферблату. Когда они показали девять часов, Ринтын выждал еще десять минут и направился в редакцию. У самых дверей его охватило сомнение: а что, если он переоценивает свое сочинение? Пока не поздно, можно повернуть обратно. Нет, уж лучше услышать насмешку Василия Гавриловича, чем без всяких оснований считать себя человеком, способным писать. Ринтын решительно вошел в редакцию. Он поздоровался с редактором и подал бумажный сверток.

Василий Гаврилович развернул его и, переворошив листы, сказал:

— Ого, сколько накатал!

"Знал бы он, с каким трудом это накатано", — подумал Ринтын, но изо всех сил старался казаться равнодушным.

— Ты что же не здороваешься? — укоризненно сказал Арсентий Петрович.

Ринтын вздрогнул. Действительно, как же это получилось, что он не обратил внимания на секретаря редакции, хотя тот сидел на расстоянии вытянутой руки от редактора?

— Простите, добрый день! — сказал Ринтын и покраснел.

А между тем редактор продолжал чтение. По его лицу никак нельзя было понять, нравится ему написанное или нет. Лишь изредка он брал карандаш и делал пометки на полях.

Арсентий Петрович расспрашивал Ринтына о поездке к оленеводам, но тот отвечал односложно и нехотя.

Василий Гаврилович дочитал последний лист, положил его вместе с остальными и обычным будничным голосом сказал:

— Материал пойдет, годится.

От облегчения Ринтын даже вспотел. Конечно, хотелось услышать более обстоятельную оценку, но сейчас было достаточно и этого.

31

В течение нескольких дней Ринтын первым бросался к газете, которая вывешивалась в столовой. Уже кончились каникулы, а его очерк так и не был напечатан. В редакции застенчивый автор не решался спрашивать о судьбе своего сочинения, а редактор молчал. Ринтын уже примирился с мыслью, что написал чушь и редактор просто не хотел его огорчать.

— Мы должны поздравить Ринтына, — так однажды начал учитель урок литературного чтения. — В сегодняшнем номере газеты напечатан его очерк: "Гости из далекой тундры".

Весь час Ринтын чувствовал на себе взгляды своих товарищей. Он уверенно встретил улыбающийся взгляд Тамары Вогуловой и сохранил на лице каменное выражение.

На перемене ему едва удалось отбиться от желающих посмотреть его заметку и уединиться в уборной. Здесь он внимательно прочитал от начала до конца свое творение. К тому, что заголовок будет изменен, он был готов заранее: Арсентий Петрович все заголовки перекраивал по-своему. Но и весь напечатанный материал показался ему чужим. Пришлось читать второй раз. За исключением нескольких фраз, он не нашел ничего, что напоминало бы ему плод собственных творческих мучений в пустом холодном классе. Весь его очерк написан заново. Тяжелее всего было сознавать, что от этого очерк не стал хуже. Наоборот, в таком виде он читался легко. Хотя все факты и события, описанные Ринтыном, были сохранены, но все же он не мог без жгучего чувства стыда смотреть на подпись: "А. Ринтын".

Юноша поклялся никогда не писать больше "произведений художественной прозы" и принял решение отказаться от работы в газете.

32

Участок, выделенный педагогическому училищу для рыбной ловли, находился километрах в трех от поселка. Дорога к нему шла морским берегом мимо торчащих прямо из земли вентиляционных труб ледника Чукотторга и кладбища.

Ученики организовали две рыболовецкие бригады. В рыбаки хотелось попасть каждому. Старшеклассники рассказывали волнующие истории о ночевках в палатке на берегу лимана, о необыкновенных уловах, когда за одну ночь двумя блоковыми ставными сетями удавалось поймать до двух сотен рыб.

Кайон и Ринтын попали в одну бригаду. Им повезло, потому что ребята они рослые и сильные. После долгих просьб к ним в бригаду назначили и Сашу Гольцева. Зимние обтирания снегом не только не прибавили ему здоровья, но и сильно истощили его. Саша беспрестанно болел и несколько раз за зиму лежал в больнице с воспалением легких. Но и это не отбило у него стремления закалить свой организм. Он все так же настойчиво каждое утро делал зарядку и грохотал связками своего гимнастического железа.

За овражком, по дну которого тек мутный ручей, торчали вешала для сушки юколы. Здесь и начинался участок педагогического училища. У самой горы белела палатка с торчащей сбоку железной печной трубой. Под навесом стояли бочки для засолки, мешки с крупной серой солью, большущее корыто для мойки рыбы, засольные чаны, грохот для икры и другая хозяйственная утварь. В море были поставлены три боковые сети.

Саша варил уху на костре, разложенном на гальке. Несмотря на густой дым, туча комаров не давала ему покоя. Саша отмахивался большой ложкой и ворчал сквозь зубы: рот открыть было нельзя, комары немедленно залетали туда.

Ринтын тяжело свалил мешок с продуктами возле костра и спросил Сашу:

— А где Кайон?

— Спасается от комаров в палатке, — ответил Саша.

На разложенных в палатке оленьих шкурах, заложив ногу на ногу, лежал Кайон и читал книгу.

— Ну, как там наш повар? — спросил он вошедшего Ринтына.

Вместо ответа Ринтын пожурил Кайона:

— Чем валяться на шкурах, помог бы Саше. Он, бедняга, задыхается в дыму, комары заедают. Ты должен помнить, что он слабый человек и ему нужно за лето окрепнуть.

— Да я сам хотел варить рыбу, — оправдывался Кайон, — но Саша хочет показать, как варится настоящая уха.

Бригадиром в эту бригаду был назначен учитель истории Игорь Михайлович Стремянкин — красивый молодой человек, влюбленный в свой предмет и московскую улицу, которая называлась Матросская Тишина. На этой улице он родился, а теперь там жили его родители. Игорь Михайлович работал в педучилище не первый год. Приехал еще во время войны, прямо из госпиталя. Видимо, он был серьезно болен, ходил, выворачивая ноги. На уроках он иногда гримасничал и заикался. Ребята относились к нему бережно и почтительно и в ненастную погоду старались поскорее выпроводить с рыбалки.

Кайон и Ринтын вышли из палатки на улицу. Саша по-прежнему плясал вокруг костра.

— Уха будет замечательная, — крикнул он ребятам, — тройная! С лавровым листом.

Лицо Саши было закрыто накомарником, и на фоне дыма и огня он был похож на шамана, исполняющего ритуальный танец.

— Посмотрим, попробуем твою стряпню, — сказал Кайон. — Если не одобрим, больше к костру подпускать не будем.

Но уха была замечательная. Долгое время слышался только стук ложек о жестяные миски.

— А вы заметили, что уха тройная? — торжественно спросил Саша.

— Конечно, — поспешил ответить Кайон. — Какая она еще может быть?

— Тройная уха делается так, — продолжал Саша. — Сначала варится как обыкновенная, простая уха. Затем рыба выбрасывается и кладется свежая, в тот же навар. И так до трех раз.

— А можно больше? — спросил Кайон, облизывая ложку.

— Можно, — ответил Саша.

— Интересно, какой степени будет уха со всего нашего улова? — сказал Кайон и вопросительно посмотрел на Сашу.

Тот растерянно взглянул на Ринтына и виновато спросил:

— Разве я плохо сделал?

— Все хорошо, не волнуйся, — успокоил его Ринтын, — просто как-то неловко выбрасывать варево на землю.

— Мне рассказывали, что настоящие рыбаки только так и делают, — развел руками Саша.

— Нашел кому верить! — воскликнул Кайон. — Во всех рассказах о русских рыбаках, которые ловят рыбу удочками, утверждается, что они самые большие выдумщики и врали.

— Ладно, — прервал спор Ринтын. — Не будем терять времени, надо вытащить первую сеть, уже пора ее проверять.

Саша побежал отвязывать веревку. Ринтын и Кайон впряглись и потянули тяжелую двадцатиметровую сеть. Чем тяжелее было тащить, тем радостнее было на душе: значит, много рыбы запуталось в ее ячейках.

— То-гок! То-о-гок! — помогали себе криками ребята.

Вот первые метры сети на берегу. Крупная кета, блестя на солнце чешуей, бьется, разбрызгивая воду. За ней тянется вторая, третья.

— Хороший улов! — радостно кричит Саша. — То-о-о-гок!

Днем на рыбалку приходили девчата, разделывали улов. А с самого утра являлся Игорь Михайлович.

— Существенной пользы он, конечно, не приносит, — говорил Кайон, — но его рассказы по истории очень интересны.

И действительно, Игорь Михайлович, пока варилась уха и в собственном соку шипели нанизанные на палочки кетовые брюшки, предавался воспоминаниям из русской истории. Но когда ребята обращались к нему с просьбой рассказать, что-нибудь из его военной жизни, Игорь Михайлович мрачнел, хмурился и говорил потускневшим голосом:

— Да ничего там интересного не было. Не дай бог вам воевать!

Услышав эти слова впервые, Кайон обиделся и сказал ребятам:

— Считает нас неспособными к военным делам. Подумаешь — сам повоевал, а другим нельзя!

Саша робко вступался за учителя:

— Нет, ребята, он прав. Война только издали кажется привлекательной. Вот в Ленинграде…

— Слышали, — перебивал его Кайон. — Я не говорю о блокаде, а о настоящем бое, когда идет рукопашная схватка или ждешь с замиранием сердца приближения вражеского танка, чтобы кинуть в него гранату.

— У тебя представление о войне только по кинокартинам, — отмахивался от него Саша, и глаза у него становились грустными.

Ребятам нравилось на рыбалке. В палатке понемногу копились книги, которые приносил Ринтын из библиотеки. Пришлось даже сделать небольшую полочку. День за работой проходил незаметно. Надо было перерабатывать весь улов, а рыба ловилась не только ночью, но и днем. Самое трудное заключалось в том, чтобы вытащить носилки с рыбой на крутой склон, где были вырыты ямы для собачьего корма. Сложенная в них рыба кисла, а такую собаки особенно охотно ели зимой.

33

К осени погода ухудшилась. Все чаще налетал ветер, и спокойная гладь Въэнского лимана покрывалась рябью волн. Ринтын с беспокойством наблюдал за пляшущими на волнах поплавками, опасаясь, что веревка запутается в блоке и тогда придется бежать за лодкой на промысловый участок колхоза.

В этот вечер поднялась настоящая буря. Низкие рваные тучи неслись над лиманом, роняя на землю редкие, но крупные капли. Никому не хотелось вылезать из теплой палатки, где гудел в печи огонь и дрожало пламя стеариновой свечки. Дежурили на улице по очереди. Ринтын с Сашей лежали на вытертых оленьих шкурах, и Саша по обыкновению рассказывал о Ленинграде.

— Перед войной мы жили на даче под Ленинградом, в деревне Ижоры, недалеко от станции Елизаветино. Когда идешь от станции, путь лежит по лесу. Волков там, правда, никто никогда не встречал, но все же боязно, особенно ночью, а еще хуже в грозу…

— Никогда не видел грозу, — перебил Ринтын, — а вот в книгах о ней много пишут, даже драма есть у Островского "Гроза".

— С непривычки, конечно, страшно. Кажется, что небо раскалывается на куски. Сначала яркий свет, а потом ужасный грохот. Что самое интересное — гремит гром и сверкают молнии, дождя нет, хотя все небо в низких темных тучах. А потом гроза начинает уходить: немного тишины — и начинается проливной дождь. — Саша помолчал и добавил: — Наверное, пора вытаскивать сеть.

Ринтын откинул вход в палатку, и ворвавшийся вихрь задул свечку. На улице выл ветер. На сушилах с глухим стуком билась о перекладину юкола, мелкий песок со склона больно бил в лицо.

— Кайон, где ты-ы-ы? — крикнул в темноту Ринтын.

— Ту-та! — отозвался из темноты Кайон.

Он сидел, скрючившись от холода, у самой воды в брезентовом плаще — единственном на всю бригаду.

— Не могли выбрать другого места для рыбалки, — ворчал он, как всегда. Надо же додуматься выбрать именно кладбище… Ну, потянем, что ли.

Ребята впряглись в мокрую скользкую веревку и уперлись ногами в податливую гальку. Сеть шла непривычно тяжело, удалось сделать лишь несколько шагов.

— Все, — отпуская веревку, сказал Кайон, — блок запутался. Придется шагать за лодкой.

От этих слов на душе у ребят сразу стало холодно. Кому охота плестись пять километров в бурю и дождь!

Ветер хлопал брезентом палатки, видимо, сорвалась прижатая камнем пола, и по-прежнему глухо постукивала юкола. Всем было ясно, что оставить так сеть нельзя. Ее может волнами закрутить и порвать.

— Что ж, Ринтын, — сказал Кайон, — потянем с тобой жребий, кому идти.

— А почему вы меня не считаете? — возмутился Саша. — Ведь я тоже член бригады.

— Ничего, в хорошую погоду разберемся, — отмахнулся от него Кайон, — ты сейчас лучше помалкивай.

— Нет, уж на этот раз я не позволю! — продолжал шуметь Саша. — Что это за дискриминация?

— Что это за слово ты загнул? — заинтересовался, как всегда, Кайон.

— А то слово, что вы меня, как русского, отстраняете от трудной работы не первый раз!

— Ты это брось, — сердито сказал Кайон, — знаешь такие длинные слова и не понимаешь, что мы бережем твое здоровье. Не забывай, что пережил блокаду. Тоже скажет — дискриминация.

— Но ведь пойти и сказать, чтобы пригнали лодку, совсем не так трудно, — настаивал Саша.

— Ты пойми, Саша, если в такую погоду никто не захочет сюда вести ее, придется самому, — попробовал убедить Сашу Ринтын.

— Не напугаешь, — отрезал Саша, — не хуже вас умею управляться с веслами.

— Ну ладно, — решил прекратить спор Кайон, — пошли в палатку и потянем жребий.

В душе он был почти уверен, что Саше идти не придется.

Но Кайон ошибся. Самую короткую спичку вытянул Саша. Он торжествующе посмотрел на притихших от неожиданности товарищей и бережно, как драгоценность, положил на ладонь обломанную спичку.

Ринтын и Кайон озадаченно посмотрели друг на друга.

— Скидывай плащ, — скомандовал Саша Кайону, — я не хочу мокнуть под дождем. Ну, что вы онемели?

В это время у Ринтына в голове возникла мысль:

— Пожалуй, нет необходимости идти в такую погоду за лодкой. У меня есть план, в который я сейчас вас посвящу.

— Торжественное начало, — заметил Кайон.

— Только быстрей, а то мне скоро идти, — бросил Саша.

— Какой длины наша сеть? Метров двадцать? Умели бы мы плавать, можно было добраться до блока и вплавь, держась за верхнюю веревку, на которой укрепляются поплавки. Но из нас никто не умеет плавать, и поэтому…

— Надо не болтать, а скорее идти за лодкой.

— Ну и что же ты предлагаешь? — махнув рукой на Сашу, с любопытством спросил Кайон.

— У нас есть большое деревянное корыто. Одного человека оно вполне выдержит. Перебирая руками вдоль сети, можно пробраться к блоку и распутать веревку…

— Но корыто очень неустойчиво на воде, — сказал Саша.

— На всякий случай вы меня обвяжете веревкой. Если перевернусь, вы меня быстро вытянете.

Предложение было принято. На этот раз жребий выпал Ринтыну.

Честно говоря, он очень боялся, что кому-нибудь из его товарищей придется плыть на необычном судне. Ему казалось, что он продумал все до мельчайших подробностей.

Под ветром и дождем Кайон и Саша обвязали Ринтына вокруг пояса веревкой и столкнули на воду корыто. Ринтын осторожно ступил на шаткое судно. Чтобы устойчивее себя чувствовать, он уселся и вытянул по днищу ноги. Поймав верхнюю веревку, Ринтын стал осторожно ее перебирать и медленно двинулся вдоль сети. Волны плескались вокруг корыта, переливаясь через борта. Руки от холодной воды быстро закоченели. Рукава ватной куртки намокли и задубели. Кайон то и дело окликал Ринтына.

— Все в порядке, — отвечал он товарищу.

— Кричи громче! — требовал с берега Кайон. — Тебя плохо слышно.

Но Ринтын не решался кричать во весь голос. Каждое лишнее движение грозило перевернуть корыто.

А вот и конец сети. Ринтын стал осторожно вытягивать блок, отодвигаясь к краю корыта, чтобы уравновесить груз. Затянувшаяся петля была несложна. Распутав ее, Ринтын бросил сетевую веревку и, облегченно вздохнув, громко крикнул:

— Все в порядке! Блок распутал. Тяните к берегу!

В ту же минуту веревка, обвязанная вокруг пояса, дернулась, и Ринтын оказался в холодной воде.

Вода с шумом ворвалась в уши, холодным свинцом затянула голову. Ринтын отчаянно забарахтался и закричал: он не чувствовал толчков веревки, которую изо всех сил товарищи тянули к берегу. Несколько раз глотнул соленой воды и каждый раз, погружаясь в воду, орал изо всех сил, выпуская весь запас воздуха, который ему удавалось набрать в короткие мгновения, когда его голова оказывалась на поверхности.

Сильный толчок — и его ноги, беспомощно болтающиеся в воде, нащупали каменистое дно. Он встал, но в это время резким рывком был снова сбит с ног: веревка протащила его, не давая встать.

Наконец он очутился на берегу. Над ним озабоченно склонились Саша и Кайон.

— Ну как, живой? — с беспокойством спросил Кайон.

— Живой, — пробормотал Ринтын, с трудом поднимаясь на ноги. Волна унесла его кепку, а со спутанных черных волос стекали струйки воды.

— Да ведь он весь мокрый! — сказал Саша.

— Еще бы, — проговорил Кайон, — в воде был. Давай-ка немедленно раздевайся и иди в палатку. Мы с Сашей разведем костер и посушим твою одежду.

Ринтын скинул все мокрое и вошел в палатку. Он зажег свечку и бросился ничком на оленьи шкуры. В ушах все еще шумела вода, она булькала в его животе, во рту был горький и неприятный привкус.

Он слышал, как ребята за брезентовой палаткой рубили сухие жерди, предназначенные для устройства дополнительного вешала, но протестовать не было сил: ныло в животе, и все тело мелко дрожало от холода.

Затрещали дрова, и Кайон позвал Ринтына:

— Иди погрейся у костра!

Ринтын с трудом поднялся и вышел к пылающему костру. Рядом висели распяленные на палках его штаны, белье и ватная куртка.

— Становись сюда, — Саша показал на разостланные на гальке дерюжные мешки.

От пылающих жердей Ринтыну стало сразу тепло и перестало мутить. Он поворачивался то одной, то другой стороной к огню и хлопал себя по голому телу. Отогревшись, он уселся на мешки, поджав под себя ноги.

Кайон и Саша пристроились рядом.

— Ох, как я испугался, когда ты плюхнулся в воду, — проговорил Саша, даже сначала не сообразил, что надо тянуть веревку.

— А все-таки неприятная вещь — тонуть, — сказал Ринтын, — в воде совсем другим человеком становишься, совершенно беспомощным. Завидую людям, которые умеют плавать. Обязательно научусь при первой возможности.

— Мы до войны ездили на Финский залив купаться. Какие там есть чудесные места! Бродишь по колено в воде, уйдешь далеко от берега, а воды все по колено.

— Какое же это море? — разочарованно заметил Ринтын. — Вот здесь глубина так глубина.

— А при желании и в тундре ведь можно научиться купаться, то есть плавать, — сказал Кайон. — В середине лета бывает так жарко, что олени еле дышат. В небольших озерах вода становится достаточно теплой. Но что можно научиться плавать, мы этого не знали.

Голое тело Ринтына стало пощипывать. Сначала он не догадывался, в чем дело, но когда зуд стал нестерпимым, вскочил на ноги.

Оказывается, Саша положил под него мешки из-под соли!

— Эх ты, голова, — накинулся на Сашу Кайон, — тебя бы намазать солью! — И он притащил из палатки оленьи шкуры.

Под утро высохла одежда Ринтына, и ребята повеселели. А когда вытащили полную сеть рыбы, настроение окончательно поднялось.

34

Днем пришел Игорь Михайлович, и ребята все ему рассказали. Чтобы отвлечь внимание бригадира от потери деревянной лохани, Кайон красочно описал происшествие, не забыв упомянуть о мешках из-под соли, на которых сидел голый Ринтын.

Игорь Михайлович отнесся удивительно спокойно к пропаже инвентаря, но путешествие Ринтына на плоскодонной деревянной лохани вызвало у него гнев.

— Вы что, с ума сошли! — кричал он. — Так и утонуть можно. А я бы отвечал за вас.

— Как-нибудь сами бы могли ответить, — как бы про себя сказал обиженный Ринтын, — не маленькие.

— Если бы вы были маленькими, я бы не стал ругать вас, а отодрал за уши — и все. — От волнения у историка задергалась голова.

Он замолчал и отвернулся к морю. Когда дрожь унялась, он повернулся к ребятам и совсем другим голосом сказал:

— А все-таки вы молодцы. Дельные люди из вас выйдут…

35

Незаметно прошли три года. Последняя весна в Въэне началась внезапно. Сначала на лимане появились большее снежницы. Неосторожные пешеходы проваливались по пояс в рыхлый снег, под которым была талая вода. Солнце подолгу бродило по небу, и по вечерам на неоттаявшую часть лимана ложились голубые тени торосов.

Свежего снега давно уже не было, старый заноздрел и по утрам покрывался звонкой коркой, по которой хорошо скользили полозья зимних нарт. Караваны гусей тянулись к северу. Предприимчивые охотники промышляли больших длиннокрылых птиц и продавали их, сторонясь милиционера: по закону охота на этих гусей была запрещена.

Оттаял и больше не замерзал умывальник в общежитии. Рано утром веселое солнце будило ребят. Саша Гольцев по-прежнему делал по утрам зарядку. Повиснув на железном ломике, укрепленном на двух врытых в землю столбиках, он жмурился на солнце и говорил:

— Как на даче.

Приближались выпускные экзамены. Ринтын не выходил из библиотеки и заново штудировал учебники, решал задачи, запоминал хронологические таблицы, писал под диктовку Кайона. Занятия шли своим чередом, но теперь каждый еще и готовился к экзаменам.

Из Ленинграда пришло официальное известие, что в 1948 учебном году при Ленинградском ордена Ленина университете имени Жданова — так было написано в бумаге — открывается северный факультет. При факультете предполагались отделения лингвистическое, литературоведческое, историческое и экономико-географическое.

Ринтын, порывшись в библиотеке, быстро уяснил, что же именно значит лингвистическое отделение, и уже в мыслях видел себя студентом университета, роющимся в пыльных залежах толстых книг, написанных на самых различных языках.

Кайон мечтал попасть на историческое отделение.

— Ты знаешь, какое это великое дело — быть историком! Всю жизнь человеческого общества будешь знать от самого начала. Обязательно займусь историей родной Чукотки от самых древнейших времен.

Саша Гольцев не принимал участия в этих разговорах, пока однажды Ринтын, озадаченный молчанием товарища, не спросил его, кем он все-таки хочет стать.

— Кем решил, тем и буду — учителем, — спокойно ответил Саша, — и буду учительствовать на Чукотке.

При этих словах Кайон развел руками.

— Выходит, Ринтын, мы с тобой уедем дальше учиться в Ленинград, а Саша будет учительствовать здесь…

Кайон где-то разузнал, что для того чтобы поехать из педучилища в высшее учебное заведение, надо попасть в какое-то пятипроцентное число отличников. Это известие еще больше подхлестнуло ребят и заставляло заниматься даже по ночам.

На высоком берегу в протаявшей ложбине Ринтын и Кайон лежали с развернутыми книгами и тетрадями. Был отлив. По лиману в открытое море неслись одинокие льдины, и взор Ринтына больше следил за ними, чем обращался к книге. Легкие облака висели высоко в небе, и, если подолгу смотреть на них, казалось, что сам плывешь между небом и землей и ветер несет тебя далеко, в неведомые края.

Ринтыну уже надоело повторять одно и то же, и он придумывал тысячу поводов, чтобы отдалить время, когда нужно было повторять давно знакомый материал. Он ложился на спину и гадал: вот когда это облачко уплывет из поля зрения, тогда он примется за книгу. Уходило облачко, на его место незаметно приплывало другое, и все начиналось сначала. Ринтын злился на себя, с решительным видом раскрывал книгу, но пока глаза рассеянно бродили по строчкам, мысли его блуждали далеко. Он завидовал Кайону, который с невозмутимым усердием листал страницу за страницей, и с лица его не сходило выражение мудрой сосредоточенности.

А какое веселое и хорошее время сейчас в Улаке! Ночи уже нет. Далеко в море гудят моторные вельботы, и на берегу собаки обгладывают моржовые кости. Горизонт далеко-далеко, даже глаза устают смотреть в бесконечную синь.

— Ринтын, ты помнишь точно дидактические принципы Ушинского?

Ринтын нехотя оторвался от грез и скучным голосом ответил на вопрос Кайона.

…В Нуукэне тает ледник, и полноводный ручей с крутого обрыва падает в море. Старый Симиквак печет хлеб. А в Улаке готовятся к празднику. Со всего побережья съедутся певцы и танцоры. Будут танцевать Кукы, Тэнмав… Ринтын вполголоса начал мурлыкать песню Йока.

— Назови-ка основные произведения Песталоцци…

Ринтын машинально ответил.

— Какомэй! — Кайон хлопнул его книгой по голове. — Мне бы такую память! Боюсь, что историка из меня не выйдет: сколько дат там надо помнить! До нашей эры, после нашей эры… Смотри, Саша идет.

С холма в ложбину спускался Саша Гольцев. На его носу красовались большестеклые светозащитные очки. Подойдя к ребятам, он закричал:

— Собирайте свои книжки! Опоздаете на комсомольское собрание.

— Какой умник еще придумал собрание, — проворчал Кайон, поднимаясь на ноги.

По дороге Саша рассказал, из-за чего созывается экстренное комсомольское собрание. В одном из маленьких стойбищ северного побережья тяжело заболела учительница. Ее пришлось срочно вывезти оттуда, и начальная школа осталась без учителя. Окружной отдел народного образования обратился к дирекции педучилища с просьбой направить туда кого-нибудь из выпускников, устроив ему в виде исключения досрочные государственные экзамены.

— Директор сказал, что будет направлен только отличник, который сможет сдать экзамен, — закончил свой рассказ Саша.

36

После бурного комсомольского собрания педагогический совет решил направить в школу Сашу Гольцева. Неделю он сдавал экзамены и получил по всем предметам, кроме чукотского языка, отличные отметки.

— Это вы виноваты, — сказал он Ринтыну и Кайону, показывая тройку в дипломе, — сколько раз просил говорить со мной только по-чукотски. Испортили диплом.

— Уж больно занятно у тебя получается, — ответил ему Ринтын, — сил нет сдерживать смех.

— Лингвист, — сердито сказал Саша, как будто это было ругательство.

Полученное назначение придало ему столько важности, что он стал покрикивать на своих товарищей. Кайон подшучивал над ним:

— Строгий будет учитель.

Накануне отъезда все трое не сомкнули глаз всю ночь. Они сидели в пустом классе, где вместе провели три года. Рассеянный свет весенней ночи лился в окна.

— Поедете в Ленинград, — наставлял своих друзей Саша, — обязательно сходите на Обводный канал, посмотрите дом, где я жил. А потом напишите мне.

— Поработаешь, приезжай, — говорил Кайон. — Мы должны встретиться в твоем родном городе.

— В Кытрыне зайди к моему дяде Кмолю. Он самый лучший человек. Он тебя хорошо встретит и поможет добраться до места. А обо мне скажи, что Ринтын продолжает путь и помнит его слова.

Вопрос о направлении Ринтына и Кайона в Ленинград, по существу, был решен. Все теперь зависело от результатов экзаменов. Правда, оба они на комсомольском собрании настаивали, чтобы именно их отправили в школу: они были готовы отложить поездку в Ленинград. Но и, кроме них, желающих было более чем достаточно.

Расставаться было очень грустно, и Ринтын не мог себе представить, как это вдруг Саши не будет с ними.

Кайон наставлял Сашу, как вести себя в чукотских стойбищах:

— Ты начитался в книгах, что чукчи, здороваясь, говорят «етти». Но ты послушай меня внимательно. Если захочешь завоевать доверие чукчей, не говори так. Слово «етти» заключает в себе вопрос: ты пришел? Ты должен дождаться его от чукчи и уже в ответ говорить «ии», что значит «да». Если ты зашел в ярангу и тебя не приглашают принять участие в еде, не обижайся. Если ты голоден — садись и ешь вместе со всеми, а если нет — твое дело. Самое главное — не лезь со своими советами, подожди, когда тебя спросят. Если ты сидишь в комнате и к тебе приходит посетитель, ты, как хозяин, должен его приветствовать, а не ждать, когда он поздоровается. Будь попроще, и тогда у тебя не будет недостатка в помощниках. Понял?

— Понял, — серьезно ответил Саша.

Под окном кто-то прошел. Саша вскочил на ноги и торопливо сказал:

— Ребята, мне пора идти.

— Куда тебе торопиться? — попытался удержать его Ринтын.

Но Саша уже нахлобучил на голову кепку.

— Вместе пойдем, — сказал Кайон, — надо же человеку отдохнуть перед дорогой.

Саша с виноватым видом остановился у двери и тихо произнес:

— Вы уж извините меня, ребята, я не домой…

Когда захлопнулась за ним дверь, Ринтын и Кайон недоумевающе поглядели друг на друга.

На востоке первые лучи солнца освещали край большого облака, висевшего над горизонтом. На улицах никого не было, и лишь в сторону лимана удалялись две фигурки — Саша Гольцев и девушка.

— Когда он успел? — как бы про себя сказал Кайон. — Такой тихий…

Ребята невольно последовали за Сашей и, когда обогнули поселковую столовую, остановились как вкопанные. То, что они увидели, заставило их поспешно повернуть обратно. Уже шагая по мосту через речку Афонку, Кайон значительно произнес:

— Целовались!

На душе у Ринтына стало как-то тревожно: он понял, что становится взрослым.

37

Провожать Сашу Гольцева собралось почти все педагогическое училище. Саша с большим фанерным чемоданом, сделанным в училищной столярной мастерской, держался с достоинством. С солидным видом подавал каждому руку и благодарил за добрые пожелания.

Филипп Филиппович обнял его и похлопал по спине, директор произнес небольшую напутственную речь.

Тамара Вогулова быстро чмокнула Сашу в щеку и покраснела. Ринтын и Кайон невольно искали глазами вчерашнюю девушку, но ее как будто здесь не было.

Когда Саша подошел попрощаться с друзьями, Ринтын шепотом спросил его:

— А где же вчерашняя?

— Разве ты с ней не попрощаешься? — с укоризной спросил Кайон.

— Я уже с ней попрощался, — ответил Саша.

— Ты бы все-таки назвал ее, — сказал Ринтын, — может, что-нибудь ей будет надо, так мы поможем.

— Не давайте никому в обиду Тамару Вогулову. Люблю я ее, и она меня любит. Так уж получилось, — как бы извиняясь, сказал Саша.

— Да, — коротко произнес Кайон, — так уж получилось…

Саша крепко пожал друзьям руки и прыгнул в лодку. Затарахтел мотор, лодка отчалила и, развернувшись, направилась к почтовому сейнеру «Лахтак», готовившемуся начать первый рейс в северные районы Чукотского полуострова. Саша стоял в лодке и махал кепкой. Ринтын увидел, как Тамара медленно стянула с головы синий берет и помахала вслед лодке, которая уже огибала сейнер.

Грустно расходились с берега провожающие. Близилось время, когда вот так, один за другим уедут все выпускники. Каждый пойдет по избранному пути, и распадется товарищество, скрепленное нелегкой борьбой за знания. Пройдут многие годы, и встретятся солидные дяди и тети, давно позабывшие юношеские имена, но все же главным в их воспоминаниях будут эти годы, проведенные в Въэнском педагогическом училище.

Наступили горячие экзаменационные дни. Саша Гольцев уже сообщил, что аттестовал учеников и теперь принимается за ремонт школьного здания. Письма были восторженные. Он описывал охоту на моржа, многотысячные птичьи базары, незаходящее солнце. Но это было лето, за которым неизбежно следовала пуржистая и морозная зима, новое дело — обучение грамоте детей охотников и оленеводов, в языке которых только что появились слова, обозначающие бумагу, карандаш, читать, писать.

Ринтын волновался за своего товарища. Он знал, что дух Саши Гольцева выдержит, но расшатанное жестокой блокадой здоровье могло подвести. И Ринтын написал Саше письмо, в которое постарался вложить всю свою любовь к другу.

"Ты, Саша, самое главное, следи за своим здоровьем. Не думай, что если человек живет на Севере, так он должен бегать голым по снегу. Мы, люди Севера, как никто, ценим и любим тепло. Ты внимательно присмотрись, сколько делается для того, чтобы сохранить драгоценное тепло в яранге, не дать морозу добраться до тела. Закажи себе меховую одежду. Зимой не бойся есть мороженое мясо, но после этого обязательно пей горячего чаю столько, сколько влезет в твой желудок. Не будь гордым и перенимай все полезное, что увидишь в стойбище. Еще раз прошу, береги свое здоровье. Не пренебрегай в торбазах мягкой стелькой из сухой травы, а на ночь выворачивай чижи на левую сторону.

Скоро сдаем последний экзамен, потом получим дипломы. Кайон и я пока не потеряли ни одного шанса, чтобы поехать в Ленинград. Посмотрим, что покажет последний экзамен. Видимо, придется некоторое время пожить в Въэне, так как еще не скоро будет пароход в сторону Владивостока. Василий Гаврилович предлагает поработать перед отъездом в редакции, поездить по рыбным участкам. По всей вероятности, соглашусь. Большой привет от Кайона и Т.В.".

38

Через несколько дней после выпускного вечера Ринтын зашел в редакцию.

— Здравствуйте, Анатолий Федорович, — с улыбкой обратился к нему Василий Гаврилович. — Сердечно поздравляю вас с успешным окончанием среднего учебного заведения и желаю не менее успешно завершить образование в высшем учебном заведении, именуемом Ленинградским университетом!

Ринтын поблагодарил Василия Гавриловича.

— А теперь к делу, — сказал редактор. — Хочешь съездить недельки на две на Морскую базу? Там большой рыбоприемный пункт, много молодежи, рыболовецкие суда. Словом, есть о чем писать. Согласен?

Немного помедлив, Ринтын ответил;

— Я согласен, только одно меня беспокоит…

— Знаю, знаю, — перебил его редактор, — что без тебя пароход уйдет во Владивосток. Но этого не случится, будь уверен. Пароходы в обратную сторону пойдут не раньше первой половины августа, так что в твоем распоряжении еще целый месяц. Чем без толку болтаться, лучше использовать это время с пользой для себя и для дела. Деньги, которые ты заработаешь, нисколько тебе не повредят. Студенту они очень нужны. На собственной шкуре это испытал. Ну так что? Выписывать командировку?

И Ринтына временно зачислили на должность разъездного корреспондента и выписали ему командировку сроком на двадцать дней на Морскую базу.

…Тупорылая самоходная баржа, ныряя в волнах, плыла на Морскую базу. На пассажиров летели крупные брызги. Единственное спасение — укрыться под большим брезентом, которым был накрыт груз.

Под брезентом было душно. Рядом с Ринтыном, почти вплотную к нему, на мешках с мукой полулежала молодая женщина.

Сквозь мокрый брезент пробивался тусклый зеленоватый свет, в складках перекатывались лужицы морской воды. Женщина прямо смотрела на Ринтына. Ее лицо была так близко, что Ринтын отчетливо видел пушок на ее верхней губе. От смущения от отвел в сторону глаза и тут же услышал ее голос:

— Вы работаете на Морской базе?

— Нет; — ответил Ринтын, — еду в командировку.

— А вы были там раньше? — не унималась женщина.

— Зимой ездил.

— Хорошее место?

— Лучше места для зимней охоты на нерпу нет.

— Вы меня извините, что я так настойчиво расспрашиваю вас, — сказала женщина и ближе пододвинулась к Ринтыну. — Я впервые еду так далеко. Мой муж работает на Морской базе капитаном сейнера. И вообще я первый раз на Чукотке. Боялась сюда ехать. Говорили, что здесь бродят белые медведи, холодище и чуть ли не круглый год полярная ночь… Простите меня, вы сами чукча?

— Да.

— Ой, как интересно! Впервые разговариваю с живым, настоящим чукчей! Не обижайтесь, пожалуйста.

— Что вы! Я совсем не обижаюсь, — смущенно проговорил Ринтын, — вполне понимаю вас.

Ринтын не кривил душой, говоря, что прощает молодой женщине ее слишком назойливое любопытство. Он сам не меньше бы изумился, встретив, ну, скажем, испанца…

Волны били в железные борта баржи. Через дырявый брезент проникала морская вода и капала на плечо молодой русской женщины. Она вплотную пододвинулась к Ринтыну. Что-то в этой женщине напоминало ему Лену.

…Волнение стало тише: баржа пошла под защитой прибрежных скал. Откинули брезент. Далеко впереди уже были видны домики Морской базы, раскиданные на невидимой косе. Они казались отсюда плывущими по воде.

Ринтын помог молодой женщине донести чемоданчик до управления базы. Здесь же он узнал, что будет жить в комнате для приезжих, в которой живет уполномоченный районного комитета партии Сеня Котов.

Ринтын знал Сеню Котова. Это был долговязый человек неопределенного возраста. Он жил в Въэне и славился среди газетчиков тем, что заваливал редакцию бесчисленным количеством своих произведений… Никто не знал его отчества, и Ринтын очень удивился, когда Котов, протягивая ему руку так, как будто впервые с ним встретился, многозначительно произнес:

— Семен Михайлович.

Это было явным намеком на то, что он не собирается фамильярничать с новым соседом: одно дело быть сотрудником редакции, к тому же внештатным, и совсем другое — уполномоченным.

В первый же вечер Ринтын понял, что с Семеном Михайловичем ужиться очень трудно. За время, пока Ринтын ходил за матрацем и постельным бельем на склад базы, Семен Михайлович успел написать и повесить на стену расписание дежурств по комнате. В расписании предписывалось не реже одного раза в декаду мыть пол. Сегодня начиналась очередь Ринтына.

Ринтыну не привыкать было убирать в комнате, тем более его новое жилье едва вмещало две кровати и маленький столик. Отгоняя назойливую мысль о том, что уборка затеяна с целью использовать его труд, он принялся за дело и быстро привел в порядок пол, который, по всей вероятности, не мыли больше месяца. Увлекшись уборкой, Ринтын опоздал на ужин в единственную столовую. Он бросился было в магазин, но и тот уже был закрыт. Смирившись с мыслью, что ему придется остаться без ужина, Ринтын медленно брел по улице поселка.

Глухо шумел океанский прибой. Ветер доносил острый запах водорослей, на губах оседала соленая водяная пыль. Ноги сами вынесли Ринтына на берег океана. Большие волны далеко по мокрому песку катили воду.

Ринтын обрадовался океану, как старому знакомому: такое же открытое море, как в Улаке, и волны, которые в бурю катились до самых яранг. На прибойной черте Ринтын подобрал несколько пучков свежих водорослей. Давно не пробовал Ринтын настоящих мыргот!

Он шел вдоль прибойной черты, уносясь воспоминаниями в родной Улак. Скоро ему придется прощаться с Чукоткой.

Он не заметил, как оказался далеко от поселка, и, повернув обратно, быстро зашагал. Возле рыбоприемного причала он встретил молодого человека в морском бушлате и капитанской фуражке и девушку. Когда он подошел к ним ближе, девушка приветливо махнула рукой.

— Смотри, Вася, вот мой знакомый! А ведь мы с вами так и не познакомились. Лена. — Девушка протянула Ринтыну руку.

Ринтын остановился от неожиданности.

— Лена?

— Да, Лена, — девушка улыбалась и протягивала руку.

— Меня зовут Анатолий… по-русски, а по-нашему — Ринтын.

— Ой, как интересно! — воскликнула девушка. — Какое красивое имя — Рин-тын! А что оно значит по-русски?

— Брошенный, покинутый…

— А меня зовут Вася, — подошел молодой человек. — Вот встретил жену, знакомлю с чукотской природой.

— Ну как, нравится?

У Лены помрачнело лицо, и она серьезно ответила:

— Вы знаете, Анатолий, трудно сразу говорить что-нибудь определенное. Уж больно унылая здесь природа. Зябко… и просторно.

— Но это же очень хорошо, что просторно! — перебил ее муж. — И зябко — тоже хорошо! Не закиснешь!

Но лицо девушки уже сияло, и, прощаясь с Ринтыном, она задорно сказала:

— Постараюсь привыкнуть! Приходите к нам в гости!

39

Весь следующий день Ринтын был на ногах. Рабочие, узнав, что он из газеты, толпой валили к нему, заставляли ходить по засольным и разделочным цехам. Везде царили грязь и запустение. Из-за недостатка тары рыбу солили прямо на земле и складывали в конусообразные кучи.

В конторе Ринтыну объяснили, что базу собираются скоро закрывать. Новость эту привез из управления начальник, и теперь все работают спустя рукава.

Ринтын знал смысл этого выражения "работать спустя рукава", но он тут же представил себе целую толпу на дощатом рыбоприемном причале в широченных камлейках с рукавами до колен. Самые длинные рукава были у начальника базы.

В тот день юноша так и не смог встретиться с начальником.

Подойдя к домику, Ринтын остановился покурить на улице, чтобы не раздражать табачным дымом уполномоченного. Окно было застеклено одной рамой, и Ринтын услышал голос Сени:

— Не знаю, как на это посмотрит мой сосед. Советую вам не раздражать корреспондента. Он хоть и чукча, но может навредить нам.

Ринтын сразу же догадался, что разговор идет о нем. Подслушивать было неловко, но и стоять ему под окном никто не запретил. Уполномоченный разговаривал заискивающе. Особенно удивительными были слова, которые говорились о Ринтыне.

— Знаете, лучше с ним не связываться. Попробуйте потом опровергнуть. Слава ведь какая об их народе идет — честные люди. Поэтому не советую вам трогать его. А то распишет так, что я вам не позавидую. Так что молодоженам придется как-нибудь потерпеть.

— Жаль мне Васю, — послышался второй голос. — Сколько он ждал этой встречи! В последние дни прямо извелся парень. Как придет с рейса, так сразу: "Леночка не приехала?" И вот уже второй день не могут вдвоем остаться. Может быть, все-таки с ним поговорить? Парень он, говорят, молодой. И Лена его знает, познакомились, когда ехали сюда, на барже.

Скрипнула кровать. Должно быть, Сенька встал.

— Прежде чем приглашать этому Васе жену, надо было подумать. У самого ни кола ни двора, а вздумал жену вызывать. И куда? На Чукотку!

Ринтын вздрогнул: недокуренная папироска догорела на ветру и обожгла ему пальцы. Он растоптал ее и вошел в домик.

На единственной табуретке сидел незнакомый Ринтыну человек. Он живо обернулся.

Сеня Котов торопливо сказал:

— Вот, Анатолий Федорович, начальник базы — товарищ Быков.

Быков долго молча разглядывал Ринтына, затем вопросительно взглянул на Сеньку Котова.

— Вы, может, хотите расположиться работать? Так мы вам не будем мешать. Пошли, товарищ Быков? — сказал Сенька.

Но директор базы уходить не собирался.

— Товарищ корреспондент, разрешите вас спросить об одном деле, обратился он к Ринтыну. — Тут вот какая ситуация.

Ринтыну было стыдно.

— Извините меня, — перебил он Быкова, — мне невольно пришлось услышать весь разговор. Скажите, куда мне перебираться? Я совсем не нуждаюсь в отдельной комнате.

— Как же так, Анатолий Федорович! — почти закричал Сенька. — Ведь вам надо писать. Вы, так сказать, творческий работник. В общежитии вам будет неудобно, там шумно и возможен мат! Я, как представитель района, думаю, что в интересах печати вам надо оставаться здесь. Впрочем, возможно, я вам чем-нибудь мешал, так вы скажите прямо.

— Ладно, — глядя прямо в хитрые глаза Сеньки Котова, заговорил Ринтын, вы действительно мне мешаете. Я не могу находиться с вами рядом. Коммуниста такого, как вы, я встречаю впервые. Вы, наверное, не настоящий коммунист. Я так думаю.

— Знаете, товарищ Котов, — громко сказал Быков, — чукча, пожалуй, прав. Вы и мне мешаете работать. Попрошу завтра на попутном катере отправиться отсюда обратно в район. А сегодня переспите в общежитии.

— Ах так! — стукнул кулаком по столу Сенька. Звук получился не очень громкий, зато лицо уполномоченного скорчилось от боли. — Вы еще пожалеете! Пошли на поводу у какого-то мальчишки! Мы еще поговорим с вами в надлежащем месте! Заискивали сначала передо мной, а теперь перед ним! Хо-ро-шо!

— Пойдемте, товарищ Ринтын, — сказал Быков. — Скоро придут хозяева комнаты.

Всю дорогу Быков сердито сопел и вполголоса ругался.

— Будете ночевать у меня, — объявил он вдруг. — Я не хочу, чтобы вы снова встречались с этим негодяем. Обвел ведь, собака, вокруг пальца, а я, дурак, поддался ему. Ну хороший ты мне урок преподнес, товарищ корреспондент. Век буду помнить.

…Через день после отъезда Сеньки Котова Ринтына отозвали из командировки.

— Какую ты там кашу заварил? — Редактор был сердит и мял в руках гибкую стальную линейку — строкомер.

— Никакой я каши не варил, — ответил Ринтын.

— Выжил уполномоченного райкома, стакнулся с директором базы. Что это такое? Кто тебе дал такие полномочия? Не ожидал от тебя, Ринтын, не ожидал. Да чего ты стоишь? Сел бы хоть, что ли?

Ринтын покорно сел. Он знал, что надо дать редактору выговориться и только после этого можно спокойно ему рассказать в чем дело.

— Прямо скажу, Анатолий, ты меня подвел под монастырь. Знаешь, что это такое?

Ринтын молча кивнул.

— Дали мне по шее за тебя крепко, а я на тебя надеялся. Ты парень с головой на плечах. Сам должен был понимать, что уполномоченный есть уполномоченный. А база отстающая, неполадки там всякие. Молчишь теперь?

— Я жду, когда вы закончите, — спокойно ответил Ринтын.

— Давай выкладывай, что ты там натворил.

Ринтын все обстоятельно рассказал.

Редактор слушал внимательно и ни разу его не перебил.

Когда Ринтын закончил свой рассказ, Василий Гаврилович протянул:

— Нда-а. Оба хороши, — и, взглянув на Ринтына, пояснил: — Быков и Сенька Котов. Иди отдыхай.

На улице друга поджидал Кайон.

— Сильно попало?

Ринтын махнул рукой и поплелся в общежитие. Кайон, шедший рядом, громко возмущался вероломством Сеньки Котова.

40

Ринтына вызвали в райком партии. Он рассказал все от начала до конца и удивлялся, как это столько взрослых людей не могут разобраться в такой истории. Уходя от секретаря райкома, он с замиранием сердца спросил его:

— Может, мне получить назначение в школу и отказаться от Ленинграда?

— Вот что, Ринтын, если и раньше я думал, что именно ты тот, которого нужно посылать в Ленинград, то теперь еще более укрепился в этом, — ответил секретарь райкома. — Котов уже не уполномоченный райкома… Готовься в путь. Дорога будет дальняя и трудная, но, когда тебе потребуется помощь, настоящие коммунисты тебе всегда помогут.

Кайон, как всегда, ожидал своего друга.

— Знаешь, Кайон, — бросился Ринтын к товарищу, — самые лучшие люди — коммунисты!

— Открыл Америку! — произнес Кайон, ожидавший от Ринтына более подробного рассказа.

41

За годы, проведенные в Въэне, Ринтын отвык от первого впечатления, когда он считал этот поселок таким большим, что всех его жителей знать никогда не будешь. Но не прошло и года, как все въэнцы были уже знакомы Ринтыну не только по лицам, но и по именам и фамилиям.

Вот уже несколько недель, как в поселке становилось все больше и больше новых, незнакомых людей. Одни из них прибыли в Въэн и ожидали, так же как Ринтын и Кайон, парохода на материк, другие, наоборот, только что ступили на чукотскую землю.

— Точно так же было в моем Улаке после войны, — рассказывал Кайону Ринтын. — Многие тогда наши уехали: пекарь дядя Павел, его сын Петя, дядя Кмоль, учителя. И так каждый год. Не скоро наступит такое время, когда русские будут жить на Чукотке постоянно, всю жизнь.

— Поэтому и посылают нас учиться, чтобы были у нас свои образованные люди. Тогда не будет такого ежегодного переселения народов, — рассудительно отвечал Кайон.

Пароходы приходили, выгружали людей и грузы и отправлялись дальше на север, чтобы потом уже, забрав пассажиров, идти на юг.

В окружном отделе народного образования ребятам сообщили, чтобы они явились в пошивочную мастерскую. Там с них сняли мерки.

Седоусый закройщик мог бы вполне сойти за учителя: на носу болтались очки, пальцы были в мелу, только на шее висел матерчатый метр. Он обмерил смущенных парней, которые впервые в жизни проходили такую процедуру, и заявил:

— Все сделаем в самом лучшем виде, не хуже, чем в ателье-люкс в Питере.

Ринтын не знал, что такое ателье-люкс, но понял — это вроде академии пошивочного дела.

Только Кайон остался недовольным.

— Не могу терпеть, когда мужчина занимается женским делом — варит, шьет.

Ринтын был согласен с Кайоном, но вместе с тем радовался, что за их одежду примется такой значительный на вид человек.

Ничего нет хуже ожидания. Ребята сотни раз перекладывали нехитрые пожитки в своих фанерных чемоданах, слонялись без дела по поселку и часами фантазировали вслух о будущей жизни в Ленинграде. Всем знакомым были посланы письма с радостным известием о поездке, а парохода на юг все не было. Желая утешить товарища, Ринтын рассказывал Кайону, как три года назад с таким же нетерпением ожидал парохода сначала в Кытрыне, а затем в бухте Гуврэль.

Каждый дымок на горизонте пробуждал надежду. Однажды они стояли на причале, ожидая кунгаса с пассажирами. Встречающих было мало. Ринтын рассматривал торчащий из воды скалистый островок Алюмку, казавшийся необыкновенным судном, вечно стоящим на якоре при входе в Въэнский лиман. Неподалеку от острова виднелся прибывший пароход, и от него к берегу медленно шел катер, таща за собой большой кунгас. Ринтыну нравилось наблюдать за прибытием парохода. Любопытно было смотреть на новые лица, рассматривать людей, которые недавно видели зеленый лес, волнующуюся ниву, теплое южное солнце. И поведение этих людей было интересным. Одни из них растерянно оглядывались, сойдя на землю, и не скрывали своего замешательства. Другие бодрились, но за напускной молодцеватостью нетрудно было разглядеть настороженность перед новой, совсем не похожей на другие землей. Третьи ступали на берег уверенно и деловито. Эти люди не впервые приезжали на Чукотку. Они радостно смотрели на встречающих, стараясь найти знакомых.

Кунгас причалил бортом к доскам, настланным на сваи, которые должен был унести осенний ледоход. Толпа пассажиров хлынула на берег. Вдруг Ринтын увидел удивительно знакомое лицо. И на миг показалось, что он стоит на берегу в Улаке. На память пришла давнишняя картина. Как и тогда, на берег сошел высокий красивый мужчина. Только виски у него припорошило и на лице обозначились морщины.

Прежде чем Ринтын бросился к нему, приезжий остановил взгляд на нем и стал пристально его разглядывать.

"Да это же Василий Львович!" — мелькнуло у Ринтына. И он сделал шаг навстречу.

— Смотрю и никак не могу догадаться, кто же ты, — проговорил Василий Львович. — Очень знакомое лицо…

— Это ведь я, Ринтын, улакский…

— Да, помню, помню. Дай-ка рассмотреть тебя как следует. Тогда ты был маленький, тихий. И прятался под дверью, чтобы подслушать урок литературного чтения… А этот, — он кивнул в сторону Кайона, — тоже улакский?

— Нет, он из чаунских, мой друг. Вместе с ним еду в Ленинград, ответил Ринтын.

— Вот как! — сказал Василий Львович. — Сбывается все-таки твоя мечта!

— А где вы хотите остановиться? — спросил Ринтын.

— Куда поместит ваше начальство. Окружной исполком на прежнем месте?

Ребята подхватили чемоданы Василия Львовича.

— Как теперь в Улаке, интересно посмотреть, — по дороге в окрисполком без умолку говорил Василий Львович. — Наверное, сильно изменился?

— Я сам там не был уже три года, — ответил Ринтын. — Очень хочется там побывать, да пора уже ехать.

— А вот я теперь поеду в Улак, — сказал Василий Львович. — Институт языка и мышления послал в командировку.

Отке не было. Его замещал длиннолицый секретарь, который посоветовал Василию Львовичу самому поискать место для ночлега.

— Можно устроиться у нас в общежитии! — обрадовался этому Ринтын. Сейчас народу пока мало, и можно найти даже отдельную комнату.

Быстро договорились с директором, и Василий Львович, отказавшись от отдельной комнаты, поселился вместе с Ринтыном и Кайоном.

42

Василий Львович прожил в Въэне три дня и попутным сейнером уехал на север.

В первый вечер Ринтын и Кайон долго не давали ему спать, буквально засыпали его вопросами.

Кайон был не на шутку огорчен, что в Институт языка и мышления учиться не принимают. Там можно было работать научным сотрудником или же поступить и аспирантуру после окончания высшего учебного заведения.

— Институт языка и мышления! Ты слышишь, Ринтын, — мыш-ле-ния! — говорил Кайон и мечтательно закрывал глаза. — Люди там только и делают, что мыслят, то есть рассуждают о сложных проблемах…

— Они ходят сонные, полузакрыв глаза. Размышления не оставляют им времени одеться и поесть — они просто закутаны в одеяла, худые, с грязными, босыми ногами, — дорисовывал картину Ринтын, которого обижала такая легкая измена университету со стороны Кайона.

— Но ты же видел Василия Львовича! — упрекал Кайон товарища. — Он совсем нормальный человек, бреется каждый день. Носит кирзовые сапоги, а ноги обматывает портянками. И ноги у него чистые.

— Вот в том-то и дело. Все, что рассказывал Василий Львович о работе института, ты пропустил мимо ушей. В голове у тебя осталось только название: "язык и мышление…"

— А все-таки после окончания университета я поступлю в этот институт!

— А в милицию не хочешь? — с ехидцей спросил его Ринтын, вспомнив, как сам однажды чуть не сменил мечту об университете на милицейскую форму.

Кайон не понял намека и озадаченно посмотрел на Ринтына.

Наконец костюмы и пальто были готовы и ребят вызвали в мастерскую. По такому торжественному случаю с ними отправился и Филипп Филиппыч.

В том, что человек надевает новую одежду, ничего особенного нет. В мастерской ли она сшита или то изделие так называемого массового пошива — это тоже не имеет значения. Но если тебе впервые в жизни сшили специально для тебя матерчатую одежду — это уже заметное событие, которое волнует, как предстоящий экзамен.

Когда ребята натянули на себя новенькие костюмы, Филипп Филиппыч начал вертеть их перед зеркалом, критически оглядывая каждую складку и шов.

— В плечах не тянет? — озадаченно допрашивал Филипп Филиппыч.

Но Ринтын и Кайон с нескрываемым удовольствием разглядывали себя в большие зеркала. Оттуда на них смотрели черноволосые нарядные парни.

— Элегантно, ничего не скажешь, — подал голос, наконец, закройщик.

От этого слова пахнуло на Ринтына чем-то чужим, очень далеким. Оно почему-то напомнило ему ярко раскрашенные жестяные банки, которые выбрасывало море на улакский берег.

— Элегантность тут ни при чем, — сердито сказал Филипп Филиппыч. Важно, чтобы костюм хорошо сидел.

Но как он ни придирался, видно было, что портной постарался на совесть.

Под присмотром Филиппа Филиппыча всю новую одежду сложили в чемодан. Теперь дорожные чемоданы Ринтына и Кайона приобрели солидный вес.

У ребят было новое занятие: чтоб скоротать время, они вслух повторяли адрес Василия Львовича.

— На троллейбусе номер пять нужно доехать до остановки Кирочная, выйти там и идти пешком до улицы Красной Конницы. Напротив входа в большой разрушенный дом. Подняться на третий этаж и нажать на звонок двери с цифрой "семь", — закрыв глаза, повторял Ринтын, а Кайон следил по бумажке.

43

Пароход назывался «Двина». Он пришел с севера, выгрузив по стойбищам и полярным станциям продовольствие. Высоко над водой виднелась красная черта — ватерлиния. Теперь на пароход грузили пушнину, бочки с жиром морского зверя. Основной груз — пассажиры расположились на берегу и ожидали команды, когда дадут разрешение на посадку.

Ринтын и Кайон с первой партией пассажиров взобрались на борт судна. Пароход был грузопассажирский. Немногие каюты предназначались пассажирам с маленькими детьми.

Ребята спустились в трюм, где были устроены деревянные нары. Здесь они облюбовали себе место и сложили чемоданы.

Позабыв о наставлениях Филиппа Филиппыча — смотреть в оба и ни в коем случае не оставлять чемоданы, — они поспешили на палубу. Им хотелось увидеть, как пароход будет отчаливать от родной земли.

Матросы гоняли ребят с одного борта к другому, но Кайон и Ринтын не уходили с палубы до самой ночи.

Утомленные сутолокой, они в полночь спустились в трюм, чемоданы были на месте. Ребята быстро уснули.

Среди ночи их разбудил непривычный шум. Наспех сколоченные деревянные стойки нар и холодные металлические стены дрожали.

— Плывем, — шепнул Ринтын Кайону и вскочил с нар.

Через минуту они уже были на мокрой холодной палубе.

Пароход шел в ночь. Кругом ничего не было видно, лишь за кормой тянулась вспененная винтами белая дорожка, теряющаяся в кромешной тьме. Справа должен быть берег. Тщетно друзья вглядывались, напрягая зрение. Им так и не удалось увидеть еще раз родные берега, которые они покидали так надолго.

Продрогшие ребята вернулись в трюм, и оба уснули тревожным, часто прерываемым сном.

Наутро началась пароходная сутолока. Ревизор с помощью нескольких матросов проверил у пассажиров билеты и «утешил» всех новостью, что команда сможет обеспечить горячей пищей только женщин и маленьких детей. Зато кипятку предлагалось сколько угодно: на корме из большого крана все время текла горячая вода, оставалось только заварить чай.

Ребята обзавелись большой жестяной банкой, которая прослужила им до самого Владивостока в качестве чайника. Когда они уселись на деревянных нарах, наполнив кружки чаем, к ним подошел сосед — молодой парень в выцветшем бушлате с ярко начищенными пуговицами.

— Откуда, ребята? — просто спросил он и присел рядом.

Друзья назвались.

— Выходит, впервые на материк? Вот что — держитесь меня. Главное, не робейте, и все будет в порядке. Будем знакомы — Миша Абрикосов, бывший старший механик гуврэльских мастерских, а теперь просто отпускник. Еду в Сучан, к родителям.

Миша произвел ревизию запасов Ринтына и Кайона и одобрительно сказал:

— Снарядили вас отлично. Продуктов не то что до Владивостока — на кругосветное путешествие хватит.

Пароход упорно резал тяжелую океанскую воду и с каждым днем уходил все дальше на юг. Прошли Берингово море. Однажды в низком морском тумане показались парящие в воздухе вершины гор, покрытые снегом. Началась гряда Курильских островов. Охотское море встретило пароход против обыкновения прекрасной погодой. Было тепло и даже жарко. Некоторые пассажиры предпочитали ночевать под открытым небом, прямо на палубе, спасаясь от трюмной духоты.

Ринтын и Кайон давно сбросили свои теплые демисезонные пальто: днем было жарко и в пиджаках. Бродя по пароходу, они нашли место на корме, надежно защищенное от солнечных лучей. Сюда к ним приходил Миша Абрикосов и наскоро проводил беседу, как нужно себя вести на материке.

— Главное, не теряться и держаться меня, — скороговоркой произносил он и убегал на носовую палубу, где вот уже несколько дней шла беспрерывная игра в карты.

Судовое радио передавало русские народные песни в исполнении Лидии Руслановой.

Поедем, кра-со-о-тка, ката-а-ться, неслось над Охотским морем.

Видимо, судовая коллекция пластинок была посвящена одной Руслановой. Но это нравилось и пассажирам и команде, соскучившейся по родной земле. Так по крайней мере предполагали Ринтын и Кайон, слушая исполненные надрывной веселости песни, и в тысячный раз гадали, как встретит их далекая русская земля, к которой они так долго стремились и которая все больше волновала и наполняла тревожным ожиданием сердца юношей.

Они мало разговаривали между собой, но их мысли были одинаково смутны и одинаково направлены к новой земле.

И лишь однажды Кайон, потягиваясь после неподвижного сидения в тени на корме, грустно сказал:

— Все же южное солнце слишком теплое…

В его тоне Ринтын услышал тоску по оставленной Чукотке, где не только вся окружающая природа, но каждый совершенно незнакомый человек был родным.

44

Морское путешествие подходило к концу. Пассажиры начали собираться. Круг картежников поредел. В отличие от остальных пассажиров Миша Абрикосов, наоборот, стал еще более общительным и вернулся к добровольным обязанностям по опеке Ринтына и Кайона. В результате нескольких вечеров, проведенных на носовой палубе в компании игроков, с него исчезло новое кожаное пальто. Но молодой человек не терял присутствия духа, по-прежнему был полон энергии и лишь иногда задумчиво говорил:

— Жизнь иногда может жестоко проучить…

Пароход вошел в бухту Золотой Рог вечером. Вещи Ринтына и Кайона были давно уложены и вынесены на палубу. Пароход медленно входил в бухту, и с каждым поворотом все более дивные картины открывались взору. Сгущенное до невероятности звездное небо было разостлано на берегу, поднято созвездиями на склон горы. Несмотря на невероятное количество огней, дома тонули в ночном мраке. По всей длине береговой черты виднелись пришвартовавшиеся корабли самых различных очертаний.

Ринтын ожидал от русских пассажиров ликующих возгласов. Но хотя все они облепили оба борта, как мухи кусок мяса, никто не проронил ни слова. В этой напряженной тишине отчетливо был слышен неразборчивый шум с берега, прерываемый негромкими командами капитана «Двины» и доносящимися из корабельного нутра звонками машинного телеграфа.

От светящегося города несло остывающим жаром, густым переплетением незнакомых запахов. Город создавал впечатление огромного загадочного существа, улегшегося на землю и согревшего море своим дыханием.

"Будто сам Пичвучин — добрый великан — расположился здесь", — подумал Ринтын, но тут же на память пришли недавно прочитанные стихи Верхарна о городах-спутниках:

Его огромный порт весь полон кораблей,

Дымящих в темноте незримо для людей…

Как встретит Владивосток посланцев далекой Чукотки? Как добрый великан Пичвучин или как бездушное чудовище из камня, стали и стекла? И словно в ожидании ответа, не отрываясь, Ринтын смотрел на зарево огней.

— Смотри, что это такое? — крикнул Кайон, указывая рукой на берег.

Вглядевшись, Ринтын увидел огненный глаз, несущийся над неподвижными огоньками. Даже отсюда можно было услышать его сердитое фырканье.

— Это поезд, — объяснил Миша Абрикосов. — Здесь совсем недалеко железнодорожный вокзал.

Вот он какой — поезд! Совсем не таким представлялась Ринтыну встреча с долгожданным паровозом.

Огненный глаз вскоре скрылся из поля зрения, словно вонзился в землю.

Пароход пришвартовался, и тут же по радио объявили, что пассажирам будет разрешено сойти на землю только утром.

Никому не хотелось оставаться на борту порядком надоевшего за время многодневного плавания корабля. Раздались возмущенные голоса. Но тут многократно усиленный по радио голос капитана объявил, что на борт придут продавцы, будет организована продажа продуктов питания, в том числе и пива. Упоминание о пиве вызвало бурю одобрительных возгласов.

45

Поздно улеглись в тот вечер пассажиры «Двины». Как обещал капитан, на палубу поднялись несколько буфетчиц с большими корзинами, наполненными бутербродами с колбасой, рыбой, икрой, сыром. Пассажиры, к великому удивлению Ринтына и его товарища, покупали по нескольку бутылок и тут же из горлышка пили. Лица их выражали настоящее блаженство. Миша Абрикосов прищелкивал языком и тянул без передыха пятую бутылку. Выкинув порожнюю за борт, он обратился к ребятам:

— Послушайте, попробуйте и вы. Это же замечательная вещь! Полезна, доктора рекомендуют.

— Мы вообще ничего не пьем, — ответил Ринтын.

— Этот напиток ничего общего с алкоголем не имеет, — авторитетно заявил Миша. — Разве я вам посоветую что-нибудь плохое? Вот чудаки.

Кайон вопросительно посмотрел на Ринтына. Сколько еще будет впереди вещей, к которым им придется привыкать? Не лучше ли начать с сегодняшнего вечера, тем более что это пресловутое пиво пили не только мужчины, но и женщины, а некоторые давали пригубить даже детям.

— Попробуем? — спросил Ринтын Кайона и направился к буфетчице, которая уже собиралась сходить на причал.

Одну бутылку неудобно было брать, и Ринтын купил пяток. Открыв одну себе, а другую Кайону, Ринтын взял губами горлышко и потянул. В рот ему полилась противная теплая жидкость. Едва сдерживая отвращение, он сделал глоток. На второй уже не хватило сил, и он незаметно выкинул злополучную бутылку за борт и с состраданием посмотрел на товарища.

— Ну, как?

— Мне показалось, что я напился прямо из ночного горшка, — морщась, ответил Кайон. — И как люди пьют такую гадость? Тьфу!

— Может, это у нас с непривычки? — предположил Ринтын. — К водке ведь тоже привыкают.

Солнечным утром ребята сошли на берег. Они робко двигались в толпе пассажиров, хлынувшей потоком в ворота, ведущие к выходу из порта. Где-то мелькнул бушлат Миши Абрикосова и затерялся за сотнями спин с мешками, чемоданами, рюкзаками.

На привокзальной площади ребята остановились, чтобы полюбоваться ярко раскрашенным трамваем. На тротуаре с тележками, украшенными стеклянными колбами, стояли девушки и продавали подкрашенное питье.

— Смотри, — сказал Кайон, — и здесь пивом торгуют.

— Не похоже на пиво, — пригляделся Ринтын.

— Все равно пробовать не будем, — заявил Кайон.

Вместе с толпой пассажиров Ринтын и Кайон протолкались к билетным кассам железнодорожного вокзала. Особый вокзальный запах ударил им в нос и не оставлял их до самого Ленинграда.

Кайон уселся на чемоданы посреди зала ожидания, а Ринтын пошел на разведку. Возле окошечек билетных касс творилось что-то невообразимое. Ринтын разыскивал глазами ехавших с ними на пароходе русских, чтобы разузнать, как приобрести билеты. Но все снующие в огромном зале удивительно походили друг на друга поношенной одеждой, надетой специально в дорогу, и утомленными лицами. Ринтын постоял, подталкиваемый со всех сторон людьми, и решил возвратиться к товарищу. Внезапно перед ним выросла фигура Миши Абрикосова.

— Что, земляк, растерялся?

— Честно скажу, растерялся, — сознался Ринтын. — Никогда не видел столько людей в одной комнате.

Расталкивая локтями пассажиров, на ходу огрызаясь, Миша сквозь людское море потащил за собой Ринтына обратно к Кайону.

— В Сучан билеты есть, — задумчиво сказал Миша, услышав, что ребята еще не достали билетов, — но боюсь, дальше с ними дело туго. Наплыв огромный. Договорники с сорок пятого года едут обратно — кто в отпуск, а кто и насовсем. Ладно, стойте здесь на месте, а я попытаюсь что-нибудь предпринять, пока есть время до отхода моего поезда. Только никуда не уходите! — И Миша нырнул в толпу.

И все же в этой на первый взгляд однообразной толпе попадались люди, которые сразу обращали на себя внимание. Вот окруженный свитой из морских офицеров совсем близко от ребят величественно прошел сияющий погонами живой адмирал. Он шел сквозь толпу с такой же легкостью, как большой пароход в бушующем море.

Некоторое время рядом с ребятами стояли две черноглазые девушки и разговаривали вроде по-русски, но, как ни прислушивался Ринтын, он понял лишь некоторые слова.

— Как ты думаешь, кто они? — спросил он товарища.

Кайон пожал плечами:

— Может быть, иностранки какие-нибудь?

Черноглазые «иностранки», в свою очередь, с любопытством разглядывали Ринтына и Кайона. Одна из них подошла к ним и на чистейшем русском языке спросила:

— Вы китайцы или японцы?

— Чукчи мы, — с достоинством ответил Кайон, — с Чукотки. А вы кто?

— Украинки, с Украины, — в тон ему ответила девушка.

Откуда-то появившийся Миша оттеснил девушку в сторону и принялся на весь зал доказывать человеку в помятом суконном костюме и форменной фуражке, что "этих талантливых ребят с далекой Чукотки надо немедленно отправить в Ленинград, куда они едут, чтобы овладеть знаниями, которые необходимы, как солнце, воздух и вода, их темному и ранее угнетенному народу…".

Грустный человек в форменной фуражке терпеливо выслушал его и негромко сказал:

— Пусть идут в первую кассу. Но билеты есть только на завтрашний вечерний поезд.

Миша, не теряя времени, повел ребят к кассе, прокладывая дорогу чемоданом Ринтына.

— Позвольте, пропустите, не мешайте… Гражданин, не выпирайте локоть… Тетенька, полегче кормой…

Железнодорожные билеты оказались самыми обыкновенными картонками. Плацкарты не было: предстояло ехать через всю Россию сидя.

Миша вначале пошумел возле кассы, требуя лежачие места, но ничего не добился.

— Что ж, ребята, придется довольствоваться этим. Заберетесь на багажные полки, там нисколько не хуже, чем на плацкартном месте.

Выбраться из очереди оказалось не менее трудным, чем пробраться к кассовому окошку. Но Миша каким-то чудом отыскал свободное от вещей и ног пространство.

— Занимайте место и никому его не отдавайте. Ну, а теперь мне пора. Скоро мой поезд.

— Подождите, — попробовал его остановить Ринтын, — мы так благодарны вам за все…

— Пустяки, — отмахнулся Миша. — Поезжайте, не робейте… Встретимся в Гуврэле.

Дежурный по вокзалу, узнав, что у ребят уже есть билеты, предложил им сдать вещи в камеру хранения. Они воспользовались его советом и сдали чемоданы в большое окно. Получив тонкие бумажки вместо сданных вещей, Кайон проронил:

— Такая маленькая бумажка за два чемодана…

К счастью, его не расслышал кладовщик — угрюмая личность в больших роговых очках.

Освобожденные от багажа ребята почувствовали себя вольнее и уже не беспокоились за сохранность своего места у стены.

Они вышли на улицу, расцвеченную вечерними огнями. С грохотом и громким звоном подкатил трамвай, и у Ринтына родилась идея прокатиться на нем.

— А вдруг завезет туда, откуда нам и не выбраться? — охладил его пыл Кайон. — Давай отложим это удовольствие до Ленинграда. Это и приятнее. Нерпичий глаз есть лучше всего тогда, когда дотащишь до стойбища добычу.

При упоминании о нерпичьем глазе ребята вспомнили, что с утра ничего не ели. И надо же случиться так, что мысль о еде им пришла только после того, как они сдали в камеру хранения свои вещи.

— Что будем делать? На трамвае прокатимся вместо ужина? — ехидно спросил Кайон.

— У нас же есть деньги, — сказал Ринтын. — Давай поищем где-нибудь поблизости магазин и купим себе поесть. Не истратим же все за один вечер.

— Как бы не получилось как с пивом, — проворчал Кайон, пришедший от голода в плохое настроение.

Был теплый душистый вечер. Мягкий воздух струился вдоль улиц. Каждый дом десятками окон щедро лил свет на улицу. Светились большие уличные лампы, заключенные с прозрачные колпаки цвета белых фарфоровых чайных чашек. Казалось, светился сам вечерний теплый воздух. Иногда мимо проезжал звонкий трамвай, большим фонарем освещающий блестящие рельсы.

За углом ребята увидели огромную витрину, заставленную самыми разнообразными товарами. За стеклом виднелись неправдоподобно большие пачки папирос, плитки шоколада, окорока.

Немного робея от такого обилия продуктов, ребята вошли в магазин и попали в настоящее царство еды. Магазин был большой и состоял из нескольких залов. Кругом сверкали зеркальные витрины и стеклянные прилавки. В одном из залов середина потолка была покрыта узкими полосками — зеркал, в которых отражались покупатели. Ринтын и Кайон постояли под удивительным потолком, на который было истрачено столько зеркал, сколько с избытком хватило бы для Улака на несколько лет.

Перешли в другой зал. Здесь пахло развороченной землей.

— Смотри, яблоки! — не удержался от восклицания Ринтын и потянул за собой товарища.

На прилавке, в небольшой вазе, горкой лежали самые настоящие румяные яблоки. Как и ожидал Ринтын, они выглядели совсем не так, как на этикетках консервных банок. В живых яблоках так и чувствовался горячий солнечный луч.

— Гляди!

Вот так фрукт! Разрисованный полосами, как камлейка чегитунца, он важно лежал, подавляя величием яблоки и груши. Это был кит среди плодов.

Продавщица давно следила за двумя смуглолицыми юношами, которые так внимательно разглядывали витрины. Заметив их раскрытые рты, она подошла к ним и вежливо осведомилась:

— Что желаете купить? Может быть, вам взвесить арбузик? Три рубля килограмм…

Ринтын тут же на глаз прикинул, что плод-гигант весит немногим более пяти килограммов.

— Да, пожалуйста, взвесьте один арбуз, — ответил он, заметив, какой испуганный взгляд метнул на него Кайон.

Одна гиря, вторая, третья… несколько маленьких гирек. Ринтын немного ошибся, но ничего…

Проплутав на обратном пути, ребята увидели палисадничек, засаженный кустами с большими цветами. Он был огорожен невысоким забором, который легко было перешагнуть.

— Давай-ка в этом саду попробуем арбуз, — предложил Кайон.

Ребята перелезли через забор, увидели врытую в землю скамейку, устроились на ней и вытащили ножи. Ринтын осторожно отрезал небольшой кусочек сверху и передал арбуз

Кайону.

Откусив хрустящий и холодный кусок, Ринтын пожевал его и почувствовал горечь.

— Что это такое? — послышался возмущенный голос Кайона. — Будто табаком начиненный!

— Ты попробуй ковырни его поглубже, — предложил Ринтын.

Кайон вонзил нож в арбуз и повернул его. Раздался хруст. По рукоятке потекла вода.

— Вода течет! — крикнул он.

— Может, нам дали испорченный? — предположил Ринтын.

— Ну его, этот арбуз! — сказал в сердцах Кайон и швырнул злополучный фрукт на землю.

Голодные и злые возвращались на вокзал друзья.

— Здесь можно подохнуть от голода, — ворчал Кайон. — Что ни возьми в рот, скулы воротит.

В переполненном зале ожидания они едва отыскали себе свободное местечко и сидя, плотно прижавшись друг к другу, заснули. Во сне они громко причмокивали губами: должно быть, каждому снилось большое деревянное блюдо, наполненное дымящимся пахучим оленьим мясом.

46

Задолго до того как подали на платформу поезд, ребята получили свои фанерные чемоданы и заняли первое место у выхода на перрон. То и дело большой репродуктор, укрепленный над их головами, громко объявлял о прибытии и отправлении поездов. В большие двустворчатые двери безостановочными потоками шел народ. Казалось, весь мир снялся с места и пустился в путь.

Ринтын и Кайон судорожно сжимали в руках проездные билеты. Стрелки больших часов медленно двигались к той черте, когда ребята должны будут сесть в поезд. За окном уже вспыхнули вечерние огни. То, что ехать предстоит ночью, особенно тревожило ребят.

Наконец из репродуктора послышался неестественно громкий голос:

— Производится посадка на поезд, следующий по маршруту Владивосток — Москва! Пассажиров просят пройти на перрон для посадки на поезд!

Сначала Ринтын не поверил тому, что услышал. Неужели это их подразумевают под "пассажирами"?

Когда диктор повторил объявление, Ринтын схватил чемодан и сказал Кайону:

— Это нам. Бежим скорее к поезду!

Но оказалось, что добежать до поезда не так-то просто. Сначала их остановил контролер при выходе из вокзала, затем их билеты были проверены у платформы, и, наконец, они очутились рядом с поездом. Одинаковые вагоны тянулись далеко-далеко. Ребята прошли весь состав и не обнаружили паровоза.

— Может быть, это не наш поезд? — взяло сомнение Ринтына.

— Так ведь женщина показала нам на него, — отозвался Кайон.

Все было правильно. Вот и вагон номер три, где должны ехать Кайон и Ринтын. Если заглянуть вниз, колеса стоят на железных полосах, но паровоза нет!

Пассажиры, не обращая внимания на двух растерявшихся приятелей, толпой валили на перрон, ругались с носильщиками и проводниками, обнимались, прощались и входили в вагоны поезда, у которого не было паровоза.

Ринтын, махнув рукой, позвал за собой Кайона, и они пошли к своему вагону. Проводник проверил билеты, и они вошли в тамбур. Их поразила теснота в вагоне, который казался снаружи таким внушительным. Может быть, такое впечатление создавалось множеством людей с большими узлами и чемоданами. Места ребятам понравились. Они расположились напротив друг друга у большого окна, в которое можно будет глядеть всю дорогу.

Чемоданы были водружены на багажные полки. Суматоха в вагоне понемногу улеглась.

— А все же меня интересует, почему у нашего поезда нет паровоза? — сказал Ринтын шепотом, чтобы его не услышали ничего не подозревавшие соседи.

— Очень возможно, что это какая-нибудь новая конструкция, — ответил Кайон. — Бывает, придумают такое, чего никогда не было. Не может быть, чтобы этот состав нагрузили, а потом попросили пассажиров выйти. Смотри, сколько их только в нашем вагоне, в ином стойбище столько народу не наберется.

47

Опасения ребят были напрасны. Вскоре вагон толкнуло с такой силой, что откуда-то сверху упал на пол плохо прилаженный чемодан. К счастью, никого не задело. Зато несколько голосов враз сказали:

— Вот и паровоз прицепили…

И снова ребята наблюдали чудесную способность русского человека уютно устраиваться в дороге. Немного возни, приглушенного ворчания, и глядишь — уголок купе уже преобразился, принял жилой вид.

Понемногу пассажиры стали знакомиться. По вагону прошли несколько человек: один искал компаньонов в лото, второй — в шахматы, а третий — в преферанс. На предложение последнего откликнулись сразу несколько голосов.

— А вы куда направляетесь, ребята? — обратился к ним пожилой майор.

Получив ответ, он с удовлетворением, как будто сам ехал на учебу, сказал:

— Хорошее это дело. Правильно делаете!

Интерес к ним сразу же повысился. Несколько человек из других купе специально пришли посмотреть на чукчей, решившихся пуститься в путешествие. Один бойкий маленький человечек тут же объявил, что некоторое время ему довелось жить, правда, не среди чукчей, но тоже дикарей, названия которых он, к сожалению, не помнит. А один из преферансистов поделился сведениями, почерпнутыми из каких-то книг, где чукчи изображались как кровожадное племя, с удовольствием расправлявшееся со своими дряхлыми родственниками. Он даже что-то хотел сообщить на ухо майору, но тот отмахнулся и повернулся к ребятам.

— Видите, сколько небылиц ходит по свету о вашем народе? Ну что же, выучитесь, будем ждать от вас самих правдивого рассказа о вашей жизни. Голос у майора был мягкий, дружелюбный и как-то по особенному теплый.

Паровоз дал гудок. Состав дернулся, и ребята в окне увидели, как потащилось назад здание вокзала, поплыли столбы и люди, стоящие на перроне. Явственно слышался шум паровоза и частый дробный стук колес.

Поехали! Все быстрее убегали назад сначала большие, а потом маленькие домики, и скоро поезд вошел в лед. Это было так неожиданно, что Ринтын сначала не понял, отчего это вдруг потемнело небо. Вот он, лес — лицо Большой земли!

До поздней ночи не отрывались от окна ребята. Глядя на темную землю с мелькающими огоньками, хотелось крикнуть в наступающую теплую ночь:

— Здравствуй, Большая земля!

48

Поезд несся на запад. Мелькали новые названия станций, городов. Многие из них звучали непривычно, но часто попадались большие города, знакомые по карте.

Они по-прежнему не отрывались от окна, стараясь не пропустить ни одной страницы чудесной живой книги, которая раскрывалась перед ними.

Ринтын на остановках любил выходить и смотреть в бесконечную даль рельсовой дороги, перепоясавшей огромные пространства страны.

Стараниями майора они устроились спать на багажных полках, но днем ребята занимали свои законные сидячие места. Майор, которого звали Федор Нефедович, часами рассказывал ребятам о своих путешествиях. Его географические лекции пользовались успехом у всего вагона, и лишь ярые преферансисты перекликались полными таинственного значения словами: вист, пас, в торбе — и что-то непонятное чертили на листе бумаги.

Федор Нефедович не раз проезжал по великому железнодорожному пути России и успел изучить его досконально. С его помощью Ринтын и Кайон впервые попробовали свежий помидор, совершенно непохожий на те зеленые помидоры, которые привозили пароходы на Чукотку. От разрезанного огурца пахло свежей морской капустой, только что выброшенной на берег. Когда Ринтын сказал об этом Федору Нефедовичу, тот удивленно ответил:

— Никогда об этом не думал, хотя живу около моря!

Жизнь в вагоне текла размеренно. Вставали поздно. Исключение делалось, когда поезд рано утром прибывал в большой город.

Усатая черная проводница, ловко поводя плечами и держа в руках полдюжины стаканов, разносила чай. Не все пользовались ее услугами. Многие завтракали в вагоне-ресторане и возвращались оттуда с красными лицами, свидетельствующими о более горячем напитке, чем чай.

Ринтын и Кайон чаевничали вместе с Федором Нефедовичем, уничтожая запасы сушек и прочих печений, которыми были набиты его чемоданы.

После завтрака наспех прибирали в купе, все торопились к своим ежедневным занятиям: играли в карты или шашки, забивали «козла». Больше всего было читающих. К ним относились и Ринтын с Кайоном, которые часто отрывались от книги, чтобы поглядеть в окно.

Ребята радовались быстрому продвижению на запад. На двенадцатые сутки они должны были прибыть в Москву.

49

Поезд подходил к Новосибирску. Задолго до того как показались окраины города, в вагоне началась суматоха: предполагалась остановка на несколько часов, санитарная уборка вагонов. Можно было выйти в город и осмотреть его.

Посыпались рассказы о великолепном новосибирском вокзале с подземными переходами и множеством платформ.

Действительность оказалась гораздо беднее. Вокзал, правда, был внушительный, с подземными переходами, но выглядел совсем не так, как рисовал себе Ринтын. Может быть, во всем был виноват Кайон, который потерялся сразу же, как только вышел из вагона. Пришлось все время стоянки — почти три часа — затратить на его поиски. Вместе с озадаченным Федором Нефедовичем, который никак не мог объяснить исчезновения Кайона, Ринтын заглядывал во все уголки привокзальной площади, но тщетно… Спрашивали всех милиционеров, благо на вокзале они встречались на каждом шагу, но никто из них не видел "молодого чукчу небольшого роста".

Пришлось обратиться к помощи радио. На обороте телеграфного бланка Ринтын написал приметы товарища, а Федор Нефедович передал бумажку в небольшое окно с надписью: "Справочное бюро".

Через несколько минут после того, как объявили несколько отправлений поездов, из всех репродукторов громкий голос сообщил, что Кайона ждут возле справочного бюро его товарищи. Прошло еще минуты две-три, и из толпы пассажиров появился Кайон, усталый и растерянный.

— Где ты пропадал? — накинулся он на Ринтына. — Все время ищу тебя, даже в город выходил!

Кайон говорил по-чукотски, поэтому Федор Нефедович, не поняв, спросил его:

— Куда же ты запропастился? Мы сбились с ног, разыскивая тебя.

— Я никуда не пропадал, — невозмутимо ответил Кайон. — Это он пропал, не успев выйти из вагона.

— Ну, вы пока выясняйте здесь отношения, а я схожу на разведку в буфет, — сказал Федор Нефедович и, уходя, погрозил пальцем. — Только стойте на месте и не теряйтесь.

— Ты же мог отстать от поезда, — продолжал журить Кайон друга. — Я все время смотрел на часы, сколько осталось до отхода.

— Так мы же тебя разыскивали, — втолковывал ему Ринтын, — вместе с майором.

— Не видел, — развел руками Кайон.

Тем временем из буфета вернулся майор и пригласил ребят с собой.

— Вот это буфет, — присвистнул Кайон, когда они вошли в большую светлую комнату, в глубине которой стоял огромный, затейливо украшенный шкаф со стеклянными дверцами. За стеклом поблескивали разноцветные рюмки и всевозможные бутылки. Расставлены они были так соблазнительно, что могли вывести из равновесия любого трезвенника.

Друзья уселись за мраморный столик, и к ним тотчас подошла нарядно одетая девушка со щитком из белой материи на голове. На ней был белый передник с большими карманами. Она вынула блокнот и записала названия еды, которые произносил майор, вычитывая их из лежащей на столе книжки. Когда Федор Нефедович произнес: с хреном, — Ринтын украдкой взглянул на девушку, но она невозмутимо и даже ласково повторила:

— Хорошо, с хреном…

Ей пришлось несколько раз уходить и приходить, чтобы принести всю заказанную майором еду. Тут было похожее на тонко нарезанный копальхен мясо, которое называлось ветчиной, по целых две котлеты лежало на каждой тарелке. Правда, котлеты были так малы, что не сравнились бы даже с полкотлеткой, которые готовила в педучилищной столовой повариха тетя Поля. В довершение девушка принесла целых три бутылки. Одна была наполнена цветной жидкостью, а две другие были хорошо знакомы Ринтыну и Кайону еще по Владивостоку. Это было пресловутое пиво! Она тут же откупорила бутылки, и, когда Федор Нефедович потянулся горлышком к стакану Ринтына, тот поспешно прикрыл его рукой.

— Так это же пиво! — сказал майор.

— Мы это не пьем, — сказал Кайон, закрывая, в свою очередь, свой стакан.

— Ну что ж, — произнес с разочарованием Федор Нефедович, — тогда налью вам лимонада.

Ринтын и Кайон с опаской смотрели, как в их стаканы широкой струёй лился из горлышка пенистый напиток. Но когда они его попробовали, оказалось, что это чудесная сладкая вода, которая приятно щипала язык.

— Это совсем не то, что пиво, — с довольным видом сказал Ринтын.

— Его можно пить всю жизнь, — заключил Кайон.

Во время еды Ринтын поглядывал вокруг себя, ожидая, когда девушка принесет хрен. Но она обслуживала другие столики и не собиралась подходить к ним. Тогда Ринтын осторожно спросил майора:

— Федор Нефедович, а где же хрен?

— А вот он у тебя на тарелке, — ответил майор и показал на кучку чего-то жеваного, лежащего на краю тарелки. — Чудесная штука, — продолжал он, накладывая его кончиком ножа на кусок ветчины.

Ринтын все же не решился его попробовать…

Через полчаса колеса снова стучали по рельсам, а навстречу бежала и летела русская земля.

50

За день до прибытия в Москву вагонная жизнь совершенно изменилась. Карты, домино и другие игры были оставлены. На последней перед Москвой большой остановке многие побрились в парикмахерской, а кто не успел, ловил свою намыленную физиономию в маленький прыгающий осколок зеркала. Храбрецы, рискнувшие бриться на ходу, потом ходили облепленные кусочками бумаги.

Приближалась Москва. Новые чувства рождались в душе юношей. Жизнь за стенами вагона была удивительна, но не до конца понятна. Удастся ли им когда-нибудь приобщиться к этой жизни настолько, чтобы быть как дома, по-настоящему, а не по приглашению радушных хозяев? Хватит ли сил и способностей до конца понять жизнь больших городов, землю, дарящую хлеб?

Спутники Ринтына и Кайона готовились к встрече с Москвой. Одни говорили просто: подъезжаем к Москве, но с теплотой в голосе; другие с торжественностью: к столице нашей Родины — Москве. Все чаще в том или другом купе между верхней и нижней полкой натягивалась простыня: переодевалась женщина.

Федор Нефедович вынул из чемодана свои ордена и медали. Он суконкой натер их до блеска и прикрепил к мундиру. Пассажиры были учтивы друг с другом и оживлены, как перед Первым мая.

— А может быть, наденем наши новые костюмы? — предложил Ринтын.

Кайон горячо одобрил идею и тут же нашел, как практически осуществить ее. Поздно вечером, когда схлынул вечерний наплыв в умывальник, друзья забрались туда с заранее приготовленными костюмами. Здесь они оделись во все новое, вплоть до обуви, а старую одежду сложили в чемоданы, Чтобы не измять нарядное платье, они решили просидеть до утра.

Ребята всю ночь проговорили, строили планы осмотра Москвы.

— Первым делом — на Красную площадь. Наверное, можно от вокзала проехать туда на метро. Мы и метро посмотрим и на Красной площади побываем. Потом в музей…

— Может быть, в музей не надо? — возражал Кайон. — В Въэне ведь есть музей. Давай лучше сходим вместе с майором в Сандуновские бани.

— Но в Въэне тоже есть баня…

— Но это совсем другое, — горячо убеждал Кайон. — Там есть даже такой душ, который бьет снизу, а еще бассейн с теплой водой. Мы с тобой никогда не плавали в теплой воде. Должно быть, это очень приятно. Можно даже на минутку нырнуть. Неглубоко, конечно.

— Уж лучше в Третьяковскую галерею сходить, чем нырять… — убежденно говорил Ринтын.

— Я где-то видел, — возражал Кайон, — такую фотографию: ничего не разобрать, одни спины, и внизу подпись: "Посетители Третьяковской галереи у картины Репина "Иван Грозный убивает своего сына". Или тебе нравится смотреть на убийство? — В голосе Кайона слышалось нескрываемое ехидство.

— Считается, что эта картина — одно из лучших произведений мирового искусства, — не обратил внимания на ехидный тон Кайона Ринтын.

Невдалеке от Москвы поезд остановился сменить паровоз на электровоз. На дощатом перроне стояли девушки и продавали огромные букеты цветов. Почти все пассажиры купили по букету. Ринтын и Кайон тоже взяли себе по охапке больших махровых красных цветов. Цветы стоили дорого. Это тоже было в диковинку: на Чукотке никто не решался продавать цветы — украшение земли. Это все равно, что продавать голубое небо.

Цветы были с сильным запахом, от которого кружилась голова.

Замелькали московские пригороды: маленькие белые домики, а рядом с ними многоэтажные дома, а затем снова пустыри с пасущимися коровами. Чем ближе к Москве, тем больше становилось опор высоковольтных линий. И вот уже замелькали подступившие вплотную к вагону большие дома. Все время хрипевшее радио вдруг удивительно ясно и громко заиграло марш "Москва майская". Множество рельсовых путей расходилось перед поездом.

Ринтын и Кайон не отрывались от окна. Поезд шел все медленнее и медленнее, вот показался перрон и на нем встречающие с букетами в руках. Они махали, некоторые что-то кричали и бежали к поезду.

Марш умолк, и репродуктор объявил: "Граждане пассажиры, наш поезд прибыл в столицу Союза Советских Социалистических Республик — Москву!"

51

Много городов встретилось на пути Ринтына и Кайона от Чукотки до столицы, но Москва — это был единственный город, который вызвал у них чувство неподдельного изумления. Это был город, непохожий ни на один из других городов.

Ринтын и Кайон прямо с поезда отправились на Красную площадь, которая оказалась намного меньше, чем они предполагали. Мавзолей был закрыт, и двери охраняли двое часовых. Друзья постояли молча. Вдруг над их головами заиграли куранты — точь-в-точь как по радио. Ринтыну пришла на память полярная станция на берегу Чукотского моря, радиорубка, наполненная голосами далеких городов и мелодичным перезвоном кремлевских курантов.

По настоянию Кайона и по приглашению майора Федора Нефедовича они все же отправились в бани. Здесь было действительно все великолепно — от величественно восседающих на стульях перед мозольным оператором закутанных в белые простыни людей, похожих на древних римских патрициев, до маленького теплого моря — бассейна.

Плескаясь в голубой воде, Кайон блаженно говорил:

— Я согласен стать моржом или, на худой конец, нерпой, если бы наше море было такое теплое.

С завистью смотрел он, как люди прямо с мраморного берега бросались в воду.

После купания Кайон вдруг вообразил, что они могут опоздать на поезд. Ринтын догадывался, что тот просто устал и не хочет идти в Третьяковскую галерею. Оставлять же Кайона одного было опасно: он мог потеряться, как в Новосибирске. Ребята попрощались с Федором Нефедовичем, который оставался в Москве на несколько дней, чтобы потом продолжать путь дальше, на запад.

— Ну, дорогие мои чукотские друзья, надеюсь, вы не обижались на меня в пути, когда я командовал вами? Извините, если чем обидел. Совет вам мой — не сворачивать с пути, который вы себе избрали. Может быть, я говорю слишком высокопарно, тоже извините. А теперь давайте поцелуемся на прощание по-русски.

Он снял свою военную фуражку и расцеловался сначала с Ринтыном, затем с Кайоном.

Прохожие останавливались возле метро "Охотный ряд" и с удивлением смотрели, как пожилой военный лобызался с двумя черноволосыми черноглазыми парнями.

Обменялись адресами. И Федор Нефедович подтолкнул ребят к входу в метро:

— Идите, идите, друзья.

— До свидания! — крикнули ребята и пошли навстречу упругому теплому подземному воздуху метро.

Небольшая заминка произошла на привокзальной площади. Бесконечный поток машин разделил Ринтына и Кайона. Когда Ринтын перебрался на другую сторону, товарища и след простыл.

Ринтын довольно громко выругался по-чукотски:

— Мэркычгыргын!

К нему подошел милиционер и, приложив руку к козырьку, вежливо спросил, что ему нужно.

Ринтын смутился, но, сообразив, что милиционер скорее всего не понимает по-чукотски, объяснил, что потерял друга, и нарисовал его внешность.

— Пойдемте со мной, — пригласил милиционер и повел Ринтына в помещение вокзала.

Кайон стоял возле окошка справочного бюро и уже собирался подать бумажку с объявлением о потере Ринтына.

— Кто тебя этому научил? — возмущенно спросил Ринтын. — Человека ищут, а он собирается шутить.

— Его собираются спасать, а он… — Кайон махнул рукой и отошел от окошка.

Милиционер осведомился:

— Он?

Ринтын молча кивнул головой.

— Значит, все в порядке. — Он снова приложил руку к козырьку и повернулся на каблуках.

Друзья сидели в буфете в ожидании посадки и ели мороженое. Ринтын дулся на друга, а тот невозмутимо разглагольствовал:

— Живем в холоде, а не додумались изготовлять такую вкусовщину.

Ринтын не поправил Кайона и продолжал грустно глотать действительно вкусную, тающую на языке сладкую холодную массу.

Когда пришло время садиться в поезд, друзья едва поднялись со стульев — так они устали за день. Возможно, сказывалась усталость и за дни месячного путешествия через всю страну. И если бы цель не была близка, они бы так и уснули, уткнувшись в мокрые от растаявшего мороженого мраморные столики.

52

Поезд шел вне расписания. Он часто останавливался, пропуская вперед составы, идущие по графику. За окнами расстилалась земля, на которой совсем недавно гремела война. Странно выглядели черные обгорелые деревья. Поезд остановился на большой станции. Здание вокзала еще не было восстановлено, и четко вырисовывался скелет дома с обвалившимися стенами.

Как страшна, видимо, война, если даже каменные дома не выдерживали! Покореженное железо, уже поржавевшее, валялось рядом со шпалами.

Где-то невдалеке отсюда воевал и Анатолий Федорович, чье имя носит теперь Ринтын. Будет ли он достоин его? Вот проехали одинокую печку, торчащую посреди черной земли. Но рядом была уже выстроена хибара, из тонкой железной трубы поднимался к небу веселый кудрявый дымок…

Поезд догонял время, но время шло быстрее поезда, и когда проехали Колпино, солнце село за синеющий вдали лес. А впереди уже угадывался город. Огромная туча висела над ним, закрывая весь горизонт, как пар над полыньей в морозный день. Ринтын прильнув к окну. Кайон тем временем завел разговор с пожилой женщиной и расспрашивал ее о том, как можно доехать от вокзала до улицы Красной Конницы. До Ринтына долетели обрывки разговора:

— На трамвае, Кирочная… Суворовский проспект.

Ринтын ждал, когда покажется город, и думал о том, что за время путешествия Кайон уже освоился с жизнью на Большой земле, жалел, что костюмы имели несвежий вид: надо было их беречь до приезда в Ленинград.

Быстро темнело. По оконному стеклу побежали дрожащие струйки дождевых капель. Поезд уже замедлял ход. И снова навстречу поезду тянулась путаница рельсов, вырастали дома, среди которых было немало разрушенных зданий. Но того, что ожидал Ринтын, не было — ни Невы, ни шпиля Петропавловской крепости. Проскочили по мосту узкую речку с застоявшейся водой, и вот уже несется навстречу знакомый по многим вокзалам перрон.

— Приехали, — просто, по-будничному сказала собеседница Кайона.

Ринтын некоторое время сидел неподвижно. Вот и все. Мечта, которой от роду десять лет, сбылась: он в Ленинграде. Но почему нет радости? Ощущалась лишь усталость и беспокойная грусть. Сегодня он в Ленинграде, завтра тоже будет, и послезавтра, и много лет. Можно не торопиться.

Ринтын и Кайон последними вышли из вагона. Они прошли под гулкими сводами, на которых огненными буквами было написано: «Ленинград», и вышли на улицу. Теперь им надо было разыскать автобус, на котором им нужно было ехать к Василию Львовичу. Из нескольких улиц вливались на площадь потоки машин. Почти у всех горели фары, и они казались юркими живыми существами, подкарауливающими зазевавшегося пешехода. В воздухе тысячами капель висел дождь, и от этого все кругом казалось пронизанным необыкновенным воздушным светом.

Мимо друзей катились сотни машин. Основной их поток двигался по прямой как стрела улице. Мокрый асфальт блестел, и в нем тоже горели огни.

— Видишь, Кайон, это настоящий Ленинград! — Ринтын тряхнул своего друга.

— Проснулся, — проворчал Кайон.

— А вот — Невский проспект. Если ехать все время по этой улице, можно попасть на Неву, на берегу которой стоит университет. Скорее туда, Кайон!

— Что ты, Ринтын, куда ехать, теперь ночь? Да и дождь идет. Давай лучше поедем к Василию Львовичу, а завтра на реку. — Кайон говорил мягко и вкрадчиво, как с малым упрямым ребенком.

— Нет, — отрезал Ринтын, — я очень долго ждал. Если хочешь, я поеду один.

Они разыскали милиционера и спросили, как проехать к университету. Сели на четвертый номер трамвая, окна которого были загорожены широкими спинами. Кондуктор громко объявляла остановки: Литейный, Садовая, Казанский собор, Главный штаб, Академия наук, Университет!

Загрузка...