Время, вперед!

Первая глава временно пропускается.

II

Будильник затарахтел, как жестянка с монпансье. Будильник был дешевый, крашеный, коричневый, советского производства.

Половина седьмого.

Часы шли верно. Но Маргулиес не спал. Он встал в шесть и опередил время. Еще не было случая, чтобы будильник действительно поднял его.

Маргулиес не мог доверять такому, в сущности, простому механизму, как часы, такую драгоценную вещь, как время.

Триста шесть разделить на восемь. Затем шестьдесят разделить на тридцать восемь и две десятых.

Это Маргулиес сосчитал в уме мгновенно.

Получается – один и приблизительно пять десятых.

Числа имели следующее значение:

Триста шесть – количество замесов. Восемь – количество рабочих часов. Шестьдесят – количество минут в часе.

Таким образом, харьковские бетонщики делали один замес в одну и приблизительно пять десятых минуты, то есть – в девяносто секунд. Из этих девяноста секунд вычесть шестьдесят секунд обязательного минимума, необходимого по каталогу на замес. Оставалось тридцать секунд.

Тридцать секунд на подвоз материалов, на загрузку и подъем ковша.

Теоретически – возможно. Но практически? Вопрос. Надо разобраться.

До сих пор на строительстве лучшие бригады бетонщиков делали не больше двухсот замесов в смену. Это считалось прекрасной нормой. Теперь положение резко менялось.

Лезвием безопасной бритвы Маргулиес очинил желтый карандаш. Он очинил его со щегольством и небрежной ловкостью молодого инженера, снимая длинные, виртуозно тонкие полированные стружки.

На горе рвали руду. Стучали частые, беспорядочные взрывы.

Воздух ломался мягко, как грифельная доска.

Маргулиес перелистал штук пять толстых книг в коленкоровых переплетах с серебряными заглавиями, делая отметки и подсчеты на полях пожелтевшей газеты.

Газетная телеграмма ровно ничего не объясняла. Ее цифры были слишком грубы. Кроме того, обязательные шестьдесят секунд, взятые из официального справочника, тоже казались весьма спорными.

Маргулиес сидел голый и грязный перед хрупким гостиничным столиком. Круглый столик не годился для работы. Маргулиес сидел, завернутый в несвежую простыню, как бедуин.

Жгучие мухи крутили вокруг него мертвые петли, роились в высокой шевелюре.

Он снял с большого носа очки и поставил их перед собой на скатерть вверх оглоблями, как черепаховый кабриолет.

Маргулиес бил себя по плечам, по шее, по голове. Убитые мухи падали на газету.

Многое было неясно.

Фронт работы? Транспорт? Марка механизма? Количество людей? Расстояние до места кладки? Высота подъема ковша?

Все это неизвестно. Приходилось догадываться. Маргулиес ориентировочно набросал несколько наиболее возможных вариантов.

Он надел брюки, вбил ноги в остроносые сапоги с широкими голенищами и намотал на шею грязное вафельное полотенце.

Парусиновые портьеры бросились вслед за Маргулиесом из номера в коридор. Он даже не попробовал втолкнуть их обратно. Это было невозможно. Подхваченные сквозняком портьеры хлопали, летали, крутились, бесновались.

Маргулиес хорошо изучил их повадки. Он просто прищемил их дверью. Они повисли снаружи, как серые флаги.

Отель стоял на пересечении четырех ветров. На языке мореплавателей эта точка называется "роза ветров".

Четыре ветра – западный, южный, восточный и северный – соединялись снаружи с тем, чтобы вместе воевать с человеком.

Они подымали чудовищные пылевые бураны.

Косые башни смерчей неслись, закрывая солнце. Они были густые и рыжие, будто свалянные из верблюжьей шерсти. Копоть затмения крыла землю. Вихрь сталкивал автомашины с поездами, срывал палатки, слепил, жег, шатал опалубки и стальные конструкции.

Ветры неистовствовали.

В то же время их младшие братья, домашние сквозняки, мелко безобразничали внутри отеля. Они выдували из номеров портьеры, выламывали с деревом балконные крючки, били стекла, сбрасывали с подоконников бритвенные приборы.

Три человека стояли в начале коридора перед запертой уборной.

Они уже забыли, зачем сюда пришли, и разговаривали о делах, взвешивая на ладонях полотенца и зубные Щетки, как доводы.

Впрочем, они торопились и каждую минуту могли разойтись.

Коридор – это два ряда дверных ручек, два ряда толстых пробирок, как бы наполненных зеленоватым метиловым спиртом.

Уборщицы в белых халатах чистили желтый пол опилками.

Квадратное окно представляло поперечное сечение коридора в полную его высоту и ширину. Оно показывало восток. Массы пыли, желтоватой, как подгоревший алюминий, неслись по клетчатому экрану окна.

Пыль темнила пейзаж.

Близоруко улыбаясь, Маргулиес подошел к инженерам.

– О чем речь?

Белое сильное солнце горело в окне со скоростью ленточного магния. Но, проникнув в коридор, оно сразу лишалось главных союзников – пыли и ветра.

Оно теряло свою дикую степную ярость. Обезвреженное стеклом, оно стлалось во всю длину ксилолитового пола, выкрашенного охрой. Оно прикидывалось ручным и добрым, как кошка. Оно лживо заглядывало в глаза, напоминало о добром раннем утре, о сирени и, может быть, о росе.

Маргулиес щурился и немного шепелявил. У него – большеносого, очкастого и малорослого – был вид экстерна.

Толстяк в расстегнутой украинской рубашке тотчас с отвращением отвернулся от него.

– Речь о том, – произнес он скороговоркой, обращаясь к другим и демонстративно не замечая Маргулиеса, – речь о том, что во всех пяти этажах уборные закрыты по случаю аварии водопроводной сети, так что прошу покорно ходить до ветру на свежий воздух…

Он с отвращением, демонстративно отвернулся от других и продолжал без перерыва, обращаясь уже исключительно к Маргулиесу:

– …а что касается всех этих фокусов, то если у меня на участке кто-нибудь попробует не то, что триста шесть, а двести шесть, то я его, сук-киного сына, выгоню в тот же день по шеям и не допущу к объекту на пушечный выстрел, будь он хоть трижды распронаинженер, будьте уверены.

Он серьезно повернулся спиной к обществу и сделал несколько шагов вниз по лестнице, но тут же, с одышкой, возвратился и быстро прибавил:

– У нас строительство, а не французская борьба. – И опять сделал вид, что уходит, и опять со средины лестницы вернулся.

Это была его манера разговаривать.

– С чем вас и поздравляю, – сказал Маргулиес по поводу аварии водопровода и рысью сбежал по лестнице.

Он сразу понял, что харьковский рекорд уже известен всему строительству. Он ожидал этого. Нужно было торопиться.

Внизу, у столика паспортиста, на узлах и чемоданах сидели приезжие. Их было человек сорок. Они провели здесь ночь. В отеле на 250 номеров не осталось ни одной свободной кровати. Но каждый день приезжали все новые и новые люди.

Спотыкаясь о багаж, о велосипеды, наступая на ноги, Маргулиес пробрался к телефону.

Оказывается, Корнеев с участка еще не уходил и уходить не собирается, хотя не спал сутки. Об этом сообщила телефонистка центральной станции. Она сразу узнала Маргулиеса по голосу и назвала его по имени-отчеству – Давид Львович.

Телефонистка центральной была в курсе бетонных работ шестого участка. В этом не было ничего странного. Участок инженера Маргулиеса в данный момент считался одним из самых важных.

– Сейчас я вам дам ячейку, – сказала телефонистка деловито. – Кажется, Корнеев там. Ему только что туда звонила жена. Между прочим, она сегодня уезжает в Москву к тамошнему мужу. Бедный Корнеев! Кстати – как вам нравится Харьков? За одну смену – триста шесть, это прямо феноменально. Ну, пока. Даю ячейку шестого.

Старик в бумажной толстовке снял с окошечка "почтового отделения и государственной трудовой сберегательной кассы" старую картонную папку с надписью "Закрыто". Касса помещалась в вестибюле. Старик выглянул из окошка, как кукушка, и начал операции.

Рядом босая простоволосая девочка раскладывала на прилавке газеты и журналы.

Подошел иностранец и купил "Известия" и "Правду". Толстяк в украинской рубашке взял "Humanite" и "Berliner Tageblatt". Старушка выбрала "Мурзилку". Мальчик приобрел "Под знаменем марксизма".

Жестянка наполнялась медяками.

Снаружи, сквозь черный креп плывущей пыли, горела ртутная пуля термометра.

Входили черноносые извозчики в жестяных очках-консервах. Они наносили в отель сухую землю. Они топали лаптями и сапожищами по лестницам, с трудом разбирали номера на дверях и стучали в двери.

Поговорив с Корнеевым, Маргулиес опять вызвал станцию и заказал на девять часов Москву.

Он побежал в номер.

Он быстро окончил туалет: надел верхнюю сорочку в нотную линейку, мягкий воротничок, галстук и слишком большой синий двубортный пиджак.

Вчера вечером он не успел умыться. Сегодня в умывальнике не было воды. Перед рыночным славянским шкафом с покушением на роскошь он вынул из углов глаз черные кусочки.

Одеколон высох.

Маргулиес послюнил полотенце и хорошенько протер большой нос с длинными волосатыми ноздрями.

Он натянул просторную ворсистую кепку. Она приняла круглую форму его большой жесткой шевелюры.

Будильник показывал без десяти семь.

Маргулиес выскочил из номера и, задев плечом огнетушитель, побежал в столовую. В буфете были бутерброды с балыком и яйца, но стояла большая очередь.

Он махнул рукой. Поесть можно и на участке.

В дверях его остановил косой парень в канареечной футболке с черным воротником:

– Ну что, Маргулиес, когда будешь втыкать Харькову?

Маргулиес официально зажмурился.

– Там видно будет.

– Давай-давай.

У подъезда отеля стояли плетеные уральские тарантасы. Они дожидались инженеров. Свистели хвосты, блистали разрисованные розочками дуги, чересчур сильно пахло лошадьми.

– Эй, хозяева, – тонким голосом крикнул Маргулиес, – у кого наряд на шестой участок?

Извозчики молчали.

– На шестой наряд у Кустанаева, – после небольшого молчания сказал старый киргиз в бархатной шапке чернокнижника.

– А где Кустанаев?

– Кустанаев в больницу пошел.

– Ладно.

До участка было сравнительно недалеко – километра два.

Маргулиес сощурился и зашагал, косолапо роя землю носками, против солнца и ветра к переезду. Но сперва он повернул к небольшому деревянному домику с высокой деревянной трубой и двумя распахнутыми настежь дверьми.

В домике этом горячо пахло накаленными солнцем газетами.

Маргулиес влез на высокий ларь и повесил на шею ремешок.

"Быстро у нас, однако, узнают новости", – подумал он, хрустя длинными пальцами.

Толпы телеграфных столбов брели против ветра в облаках черной пыли.