Всадники

Егор Лукич выпил полный стакан водки, поморщился, утер усы и, крякнув, начал хлебать щи.

Взял и Севка деревянную ложку, зачерпнул, остудил, вытянув губы в трубочку, отведал. Эх, и хороши!

Скрипнула филенчатая створка двери, показалась большая круглая голова Назарки. На четвереньках он преодолел порог, подполз к Севке, ухватился за штанину и встал на кривые ноги. Севка поднял его к себе на колени:

- Хочешь есть, Назарка?

Повернул голову, глянул на Севку большими грустными глазами, кивнул.

- А ты скажи: "Ха-чу!"

Назарка снова поглядел на Севку, помедлил и повторил:

- Ха-цу!

Переглянулись Егор Лукич со Степанидой: Назар заговорил!

Севка зачерпнул щей, остудил, пригубил сперва сам, не горячо ли, и поднес Назарке. Тот хлебнул.

- Вкусно? - наклонился к нему Севка.

Кивком ответил мальчик: мол, вкусно!

- Нет, ты скажи: "Да!"

Помедлил Назарка, опять поглядел на Севку, хлопая густыми ресницами, и произнес:

- Ва!

- Не "ва", а "да"! - поправил Севка и, погладив неровно остриженную ножницами большую Назаркину голову, начал кормить его с ложки. Назарка ел, причмокивая.

- Скажи на милость! - удивился отец. - То было хоть силком в него вливай, в заморыша, а сейчас вон как трескает.

- А он и не заморыш! - возразил Севка. - Он хороший. Правда, Назарка?

- Пвав... Пвав... - Мальчик застеснялся и спрятал свою круглую голову у Севки под мышкой.

Что-то словно дрогнуло, затеплилось в суровом лице хозяина. Иначе как-то посмотрел он на сына, на Севку. Хотел уж было пододвинуть стакан, налить Севке ради первого знакомства "николаевской". Но раздумал. Налил себе и залпом выпил, запрокинув голову.

- Живем не как хочется, а как бог велит, - повел разговор захмелевший Егор Лукич. - Побудешь в Гусаках - всяких былей и небылиц наслушаешься. К примеру, про меня. Да и про все наше семейство... Больше небылиц, потому как люди завидуют. А чему тут особенно завидовать? Если не лодырь да с головой, то в нашей стороне любой может прожить безбедно. Скажу тебе без утайки: тут куда ни плюнь - повсюду серебряные рубли, а то и золотые червонцы рассыпаны. Только не будь слеп да умей подбирать... Земля хлебородная, реки полны рыбы, а про тайгу и говорить нечего. Правда, надо с умом. Ты спервоначала выжги тайгу, потом раскорчуй, распаши и будешь с пирогами. Но если ты дурак - не видать тебе пирогов. Пока пирогов дождешься - у тебя от натуги пуп развяжется, наживешь грыжу, будешь кровью харкать. Тайга, она тоже не родная мать...

Из рассказа хозяина явствовало, что дед его, Демьян Ржаных, не был дураком и потому стал первым в Гусаках хозяином.

Вышел как-то Демьян Ржаных среди ночи с фонарем коней проведать. Видит: над головой сквозь сено, наметанное на жерди, чья-то нога торчит, обутая в растоптанный лапоть. Он - в горницу, двустволку со стены, взвел курки и снова в хлев: "А ну слезай, варнак, сейчас стрелю!"

Думал, там один прячется, а их оказалось четверо. Слезли, пали перед Демьяном на колени: "Не выдавай ради Христа, озолотим!"

Другой бы выдал: за беглых каторжников - тюрьма! Но Демьян рисковый был. "Так и быть, укрою вас, но и вы мою доброту помните..."

- Теперь люди разное болтают про деда, - продолжал хозяин. - Мол, Демьян Ржаных паук, шкура, чужими руками тайгу распахал. А если разобраться, так он же их от петли укрыл. Ну, поработали, спору нет, зато ведь и деду немалый риск. Нагрянул однажды урядник: донес кто-то все-таки! Так, мол, и так, Демьян, выдавай своих беглых да и сам собирайся в острог. Многие деревенские тогда возрадовались - недолюбливали деда. Только вышло не по-ихнему. За ночь урядник выпил с дедом четверть водки, сожрал полведра пельменей, а утром, шатаясь, вышел к своей повозке, грузно уселся, пробасил: "Счастливо оставаться, Демьян Артамонович!" "Счастливого пути, господин урядник, - ответил с ухмылкой дед. - Если случится бывать поблизости, заворачивай на пельмени".

Егор Лукич вылил остатки водки, одним духом опорожнил стакан и молча начал закусывать. А Севке хоть и неловко сидеть с уснувшим на коленях тяжелым Назаркой, но терпит.

- Как же те, которые с каторги? - спросил он. - Удалось им на родину пробраться?

- Какая там, к черту, родина! - усмехнулся хозяин. - Дал им дед харчей, счастливого пути пожелал. А урядник в тайге и захватил всех четверых. Как все равно сторожил, шельмец! Уряднику за усердие - медаль, а дед огрузился зерном с той распаханной земли. Всю зиму возил по санному пути на двух пароконных подводах то в Тобольск, то в Тюмень. Туда везет с сыном Лукой, с моим, значит, отцом, мешки пшеницы в розвальнях, а обратно - золотые за пазухой.

Весь в деда вышел и отец Егора Лукича. Когда остался хозяином, решил строить мельницу. Деньги, какие были накоплены, все вбил в эту стройку да и занял еще немало. Соседи посмеивались: "Не зарывайся, Лука, прогоришь!" Он помалкивал, свое разумел. А когда застучало мельничное колесо, те же соседи к Луке с поклоном: "Не откажи, Демьяныч, смели".

Закрутились жернова, горячей струей потекла мука, а в кованый ларец Луки Ржаных со звоном посыпались те самые серебряные рубли и золотые с орлами червонцы, которые по сибирской стороне рассыпаны.

- Думалось, так оно и будет во веки веков: от отцов к сыновьям, от отцов к сыновьям, - вздохнул Севкин хозяин. - А вышло не так: младший мой от первой жены, Митькой звать, вдруг заноровился, как необъезженный жеребец. Я его в Тобольске содержал, в гимназии. Достаток позволял пускай, думаю, будет пограмотнее. А он, шельмец, начитавшись разных там книг, возьми и скажи мне: "Неправильно живешь. Стыдно так жить!" Это мальчишка-то, недоросток, мне, родному отцу! Ну, я в сердцах и высек его ремнем, умника. И что ж ты думаешь? Сбежал!.. Спустя годы, уже после революции, видели его будто бы аж под Москвой. Формировался там полк Красной гвардии, так Митька в том полку комиссаром!.. А старшой, Павлушка, тот где-то на германском фронте потерялся. Не ведаю, живой ли. Остался в наследниках вот этот Назар. Пустое место, а не наследник.

Хоть и захмелел Егор Лукич, но ума не пропил. Про старшего сына сказал не все. Действительно, Павел Ржаных воевал на германском фронте, даже был ранен, но не потерялся. Недавно верный человек из далекой Читы привез Егору Лукичу секретный поклон от сына. Верой и правдой служил Павел белогвардейскому атаману Семенову.

Глава X

ТРЕВОЖНАЯ СЫТОСТЬ

Верстах в двух от Гусаков, при впадении невзрачной таежной Крапивни в неоглядный разлив Тавды, стояла мельница братьев Ржаных. Двухэтажная, под железной крышей, с маленькими и редкими оконцами. Севка ее издалека услышал, а потом уж и увидел.

Вслед за хозяином он ступил на мост и даже заробел с непривычки. Показалось, что перегороженная щитами плотины, поднятая на добрых полторы сажени Крапивня чуточку еще поднажмет и разметет все на своем пути: полетит кверху тормашками этот мост, который мелко дрожит от напора, а вместе с ним и Севка, и Егор Лукич.

В узкую щель, образованную чуть приподнятым щитом, с шипением устремлялась вода и неслась по наклонному позеленевшему от тины желобу. Обрушиваясь на лопасти огромного колеса, она закипала и с шумом низвергалась в черную тень. Мерно крутилось грузное колесо, надетое на вытесанный из неохватного бревна восьмигранный вал, уходивший сквозь прорезанное в срубе отверстие внутрь, где твердые, янтарно-золотистые зерна превращались в пахучую муку.

Скрипел на опорах вал, шумела вода, мельничный сруб, сотрясаясь, стонал.

Чуть поодаль, на обширном, выбитом конскими копытами лугу, было полно подвод. Одни подъезжали к мельнице, нагруженные мешками с зерном, другие отъезжали порожнем, третьи стояли в стороне распряженные, с поставленными торчмя оглоблями. Сидя на телегах, мужики курили самосад, степенно беседовали, коротая время, пока еще не подошла их очередь молоть.

- Завозно нынче! - одобрительно произнес Егор Лукич. - Любо глядеть, когда завозно, и любо работать.

Вслед за хозяином прямо с высокой насыпи Севка вошел в верхний этаж мельницы. Тут было тесно от людей и наваленных кучами мешков. У окна стояли большие весы. Возле них похаживал в побеленной мукой поддевке брат Севкиного хозяина Макар, моложавый, невысокого роста, но в плечах - косая сажень.

- Приглядывайся, вникай! - негромко наставлял Севку Егор Лукич. Вот, к примеру, весы. Это такая штука... Они могут озолотить, но могут и по миру пустить.

Макар, наклонясь, уравновесил гирями наваленные на весы мешки, взял из-за уха карандаш и что-то записал в пухлую, замусоленную книжицу.

- Ты уж, Лукич, пожалуйста, по совести, - просительно прогудел бородатый хозяин зерна. - А то ведь мы цифири не обучены.

- Будь спокоен, Кузьма Терентьевич, у нас без обмана, - степенно ответил Макар, кладя за ухо карандаш. - Да и наука тут простая, смотри вот пудовая гиря, а вот эта полупудовая. Всего гирь на полтора пуда. Значит, на весах пятнадцать пудов. Понятно? На десять надо умножить.

- Оно-то так, на десять, но ты уж, Макар Лукич, не ошибись случаем, умножай по совести. Пшеничка-то у нас не дареная, горбом да мозолью нажитая.

Севка подумал: что ж тут хитрого? Умножай на десять - и будет точно! Как же весы могут озолотить?

Это он по наивности так подумал. А старик завозчик, оказывается, знал, что говорил. Неспроста он просил Макара умножать по совести.

В нижнем этаже царил полумрак. Спустившись по ступеням, Севка поначалу ничего не увидел. В уши ему ударил гул, скрип, где-то что-то жужжало и выло. В воздухе тучей висела мучная пыль. Но, приглядевшись, Севка заметил густо выбеленного мельника, стоявшего у бешено крутившегося камня. Этот маленький сморщенный старичок порой нагибался, зачерпывал где-то внизу горсть муки, растирал ее между пальцами, пробуя.

Подошел Егор Лукич, тоже зачерпнул муки, потер, дунул на нее, потом ссыпал, вытер ладони о штаны. Спросил:

- Не слишком ли тонко мелешь, Порфирий? Бабы такого помола не уважают. Тесто будто бы не растет.

Мельник выпрямился, поднял на хозяина отяжелевшие от мучной пыли ресницы и, помолчав, ответил густейшим басом:

- Сроду ты, Егор, говоришь не то, что думаешь. Тебе же начхать и на баб, и на тесто. Главное, чтоб скорей прокрутить, а там хоть трава не расти.

Хозяин вскипел:

- А хоть бы и так! Твое дело помалкивать да слушать, что велят.

- Мое дело молоть! - отрезал Порфирий. - А слушать поищи себе другого мельника. Или сам становись к камню.

- И стану! Чем тебе, пьянице, потакать, так уж лучше самому.

Мельник понимал, что это не пустые слова: Егор Лукич станет! И смелет не хуже его, Порфирия. Умелый, черт!

Но и Егор Лукич тоже понимал, что угроза мельника не пустяк. Хоть он и запивает порой, а работник золотой. На какой мельнице Порфирий, там и завозно. Окрестные хозяева мельниц спят и видят, как бы переманить Порфирия к себе. Вот и приходится платить хорошее жалованье и потакать.

- Репей! - примирительно сказал Егор Лукич. - Как думаешь, хватит воды на сегодняшний завоз?

- Должно хватить, - шевельнул Порфирий напудренными, торчащими, как у моржа, усами. - К вечеру раскатаем...

Несколько дней Севка приглядывался, постигал секреты своей службы. Он облазил все мельничные закоулки, перемазал выданную хозяином немудрую одежонку, но зато многое уяснил. Конечно, не все. Например, ковать камень - высекать в нем остро заточенным молотком неглубокие кривые бороздки - Севка не умел. Эту тонкую работу выполнял мельник. Но приемку зерна на весах, ведение записей и расчетов с завозчиками Севка усвоил твердо.

- В оба гляди! - напутствовал Егор Лукич. - У весов чтоб никого не было близко, когда вешаешь. А то ведь народ - жулик: один пальцем норовит убавить вес, а другой как бы невзначай тянет ногу к весовой платформе. Фунты-то нам идут с веса. Понял? А еще заруби себе - больше двадцати пудов за один раз не вешать. Невыгодно это: весы начинают подвирать в пользу завозчика.

Пока стояла весна, пока Крапивня исправно наполняла пруд приносимой откуда-то из лесной чащобы водой, мельница работала почти не затихая. Севка тут и поселился в тесной каморке, уложив на лавку набитый сеном мешок. Мельничную книгу, которую предстояло ему вести, а также свой бумажник с документами хранил под головой. Здесь же, в уголке, вбив гвоздь, повесил и полушубок. Чтоб не пылился, надел на него гимнастерку. Дверь каморки запирал на тяжелый хозяйский замок.

Бойким местом была мельница. Каких только людей не заносило сюда! Окрестных богатеев Севка угадывал по сытым коням, по телегам на железном ходу, по походке, неторопливой и твердой. Но если из-за взгорка выползала подвода с вихляющими на деревянных осях колесами, Севка догадывался, что это едет на кляче бедняк, везет один-единственный, весь в заплатах мешок зерна.

А если не подвода, если, согнувшись под тяжестью котомки, поднималась по взгорку пешая женщина и рядом семенил мальчонка с котомкой поменьше, то это кто? Это вдова, солдатская жена. Сибирь-то лишь на первый взгляд вся одинаковая, богатая. Но добротные дома, оказывается, еще не весь резон. А за окнами домов - скрытая от людского глаза, везде своя жизнь.

И если случалось, что не было на мельнице ни Егора Лукича, ни Макара, Порфирий манил к себе Севку, шептал в ухо, указывая глазами:

- Слышь, возьми вон у той тетки котомку, смелем без очереди. И в книжку не пиши. Совестно брать с нее фунты... А хозяева через это не победнеют.

Севка брал котомку и, улучив минуту, с легким сердцем засыпал вдовье зерно, не взвешивая и не вычитая фунтов за помол.

С Порфирием они быстро поладили. По вечерам, когда над лотком опускался щит и останавливалось мельничное колесо, Порфирий брал свою рыболовную снасть. Снабдил он и Севку парой крючков, помог сплести лески из хвостового конского волоса.

Садились над выбитым в бучиле омутом, закидывали и, следя за пробковыми поплавками, неторопливо беседовали. Севка рассказывал, как ехал на восток вслед за эскадроном, как повстречал Зину и как бы ему хотелось теперь заглянуть туда, в домик старушки, хоть на минутку.

Поведал и Порфирий про свою жизнь. Родом он из Могилевской губернии. Сыновей у отца было шестеро, а земли всего один надел. И прибило его еще мальчишкой к мельнице. Сперва мельник подкармливал из жалости, потом начал делиться секретами ремесла. Так и стал Порфишка мастеровым человеком. На военную службу не попал - ростом не вышел. И понесло его по белому свету от одной мельницы к другой.

- Через характер, - делился Порфирий. - Хозяева, они требуют к себе почтения и уважения. А во мне словно черт засел: так и точит огрызнуться! Вот меня и мело, будто ветром, пока не замело в Сибирь. Поверишь, и не заметил, как жизнь прошла. Оглянулся, а тут уже и старость. Правда, пришлось повидать на веку. Повидал и взял себе в толк, что везде один черт: кто побогаче, тот и в России, и в Сибири норовит жар грести чужими руками. При старом режиме было так и теперь то же самое. Воевали, воевали, а толку? Вот ты, к примеру. Настрадался, кровью землю полил, а все равно в работниках. Егор же как был хозяином, так и остался.

Севка в ответ только сопел. Будь на его месте командир, Степан Викторович, или комиссар, товарищ Касаткин, - те бы знали, что ответить Порфирию. А Севка не знал. Не было у него настоящих слов.

Работа на мельнице казалась Севке не в тягость. Если б не обида, что не догнал эскадрон, да не беспокойство о судьбе Зины, жилось бы ему - не надо лучше. В субботу вечером он шел в Гусаки, к хозяину. Там и ночевал. Перед сном любил погулять с Назаркой. Посадит его себе на закорки - и на улицу. Назарка доволен. Старательно выговаривает слова, смеется от радости. А то запросится на землю - веди, мол, за руку, хочу ходить!

На следующий день еще затемно Севка бежал на мельницу с торбой за плечами, в которой нес продукты на неделю: большую круглую буханку испеченного Степанидой хлеба, увесистый кусок сала в тряпице, крупный, как яблоки, картофель.

Назарка в эту утреннюю рань еще спал. А когда просыпался, то плакал, что не повидал Севку. Егор Лукич, осердясь, кричал на него, пробовал даже стегать ремнем, но ничего не помогало.

- Хацу-у! - тянул Назарка. - Хацу-у-у!

- Чего ты хочешь? Чего? - грозно вопрошал отец. - На мельницу, что ли? Вот наказание!

Но Назарка не слушал. Мычал сквозь слезы, катался по земле, твердил: "Ха-цу!"

Плюнул однажды Егор Лукич со зла, топнул ногой, как из пушки выстрелил:

- Черт с тобой! Отвезу на мельницу. Надоел ты мне хуже коросты.

И привез Назарку на попутной подводе.

Севка, как увидел его, сразу подхватил на руки, потащил показывать мельницу. На мосту Назарка струхнул. Прильнул к Севке, молчит. Только сердце стучит часто-часто. И ресницы, как ножницы, стригут воздух. А кругом грохот, брызги, мельничное колесо катится в белой пене и никак не может укатиться. Для Назарки это дивное диво.

Ехать домой он наотрез отказался. Прилип к Севке, не оторвать. А когда Егор Лукич все-таки попробовал оторвать, Назарка поднял такой рев, что даже Порфирий, отойдя от камня, выглянул в люк, весь в муке, белый, как привидение.

- Оставь, Егор! - басом прогрохотал он. - Связался с дитем, чисто сам маленький. Пускай остается тут. Небось скоро ему надоест. Тогда и доставим тебе наследника.

Подумал Егор Лукич и махнул рукой: мол, пусть остается!

Севка весь день не спускал Назарку с глаз: как бы не заполз куда не следует, не свалился. А вечером, улучив минуту, приспособил к лавке доску, постелил пошире: для себя и Назарки. Но все-таки этой ночью спал он неважно: Назарка свернулся клубком, сладко, с присвистом посапывал, порой лепетал что-то во сне. Теплый, так от него и пышет! А Севка дремал вполглаза и думал про себя "Чудак ты, Назарка. Вот чудак!" И шарил в темноте рукой, проверяя, не раскрылся ли парнишка, не дует ли ему от стены.

Назарка оказался покладистым. Он умел найти себе забаву и не скучать. Утром, как только солнце осушало росу на траве и кустах, Севка выносил Назарку к реке, умывал ему лицо, сажал на теплый песок отлогого берега под ракитовый куст, вычерчивал палкой большой круг на песке и приказывал:

- За этот круг не заползать! Если выползешь, сразу отнесу домой.

И ему здесь было неплохо, в этом кругу. Сперва ложился на живот и долго смотрел на речной перекат, слушал шелест воды, любовался мокрыми камешками-голышами, которые сверкали и запускали во все стороны солнечных зайчиков. Потом переворачивался на спину. Над головой, в густой листве ракитового куста, тоже было много интересного: паук ловил в расставленные сети мух, гудел мохнатый шмель, откуда-то прилетала стрекоза большущая! Синяя-синяя! Сядет на ветку совсем близко от Назарки и сидит. Таращит выпуклые глаза, думает о чем-то своем, стрекозином. Назарке хотелось бы подержать ее в руках, да не схватить - больно шустрая.

Когда надоедало лежать, он ловил руками нависшие ракитовые ветки и вставал на ноги. Плохо держали его ноги, да еще здесь, на песке. Но уж очень нравилось ему ходить. Пыхтит от натуги, надувает щеки, но ходит, держась за гибкую ветку: вперед-назад, как привязанный.

Прибегал Севка, хвалил Назарку, что не скучает, и особенно за то, что учится ходить.

- Скоро ты у меня побежишь! - обещал Севка. - Песок - он полезный.

Обедали тут же, на берегу. В черном закоптелом котелке варили на костре густой картофельный суп, заправляли его салом и с наслаждением хлебали деревянными ложками. С дымком был тот суп, случалось, задувало в него и пепел, но от этого было только вкуснее.

А когда удавалось наловить рыбы, Порфирий собственноручно варил уху. Засыпав в котел соли, крошеного луку да каких-то пахучих кореньев и листьев, мельник тщательно вымешивал варево деревянной ложкой, подмигивая Севке и Назарке, которые с нетерпением вдыхали аромат и глотали слюнки. Любил он в такую минуту пошутить.

- Слыхал я, что ты, Назар, говорить выучился. Правда ли? - спрашивал Порфирий.

- Правда! - отвечал польщенный Назарка.

- А если правда, то не придется тебе уху хлебать.

- Это почему же, дядя Порфирий? - с обидой спрашивал Севка.

- Потому что уха - штука непомерно вкусная. Если у кого неокрепший язык - враз проглотит! Даже и не заметит.

Севка смеялся. А Назарка и впрямь беспокоился, как бы ему не остаться без языка. Чем же тогда разговаривать?

Давно ли Севка мечтал быть сытым? И вот сбылось, как мечталось. Живи и радуйся!

Но радости почему-то не было. Словно добыл он себе эту сытую жизнь какими-то неверными путями, словно он перед кем-то виноват.

Неужели из-за того, что прихвастнул ранением перед комендантом в Вятке? Так не по своей же охоте прихвастнул!

И вспомнил Севка, как выписывался из госпиталя. Дяде Мирону и другим было тогда вроде неловко, что остаются...

А он и не на фронт вовсе, он в Гусаки!

Глава XI

ЗИНА

Была уже середина лета. Однажды под вечер Севка стоял на мосту и, свесившись через перила, рассматривал свое отражение в воде. Неужели это он, тот самый мальчишка, который любил запустить в небо змея, забраться в чужой сад, насолить своей бабке? Нет, это уже не тот мальчишка! Эскадрон, госпиталь, железная дорога, служба на мельнице переметили его своими метками, и от прежнего Севки немного осталось. Повстречай его сейчас Венька Парамонов - нипочем не узнал бы!

По взгорку поднимался кто-то незнакомый... и словно бы знакомый! Севка пулей полетел навстречу, хоть и не узнал еще до конца.

- Зина!

Да, это была Зина, но какая-то новая, не такая, как прежде. Отросшие светло-русые волосы свернулись в крупные кольца, на лицо лег ровный загар. Только глаза были прежние - большие и лучистые. Да еще походка. По походке Севка ее и узнал.

- Здравствуй! Как же ты нашла?

- Вот еще! - засмеялась Зина. - В Сибири каждый мужик на триста верст в округе всех по именам знает. Нашла на базаре попутную подводу и приехала в твои Гусаки. Елена Ивановна тебе кланяется. Твое письмо очень хвалила. Умное, говорит, и обстоятельное.

- Правда? Неужели так и сказала?

- Так и сказала.

- Я рад, если так, - признался Севка. - Елену Ивановну я очень уважаю. Справедливая и образованная, не нам чета.

С приездом Зины Севка стал чаще наведываться к хозяину: беспокоился, что ей на первых порах будет трудно, ведь не знает человек крестьянской работы.

Пришел однажды под вечер проведать и не узнал старого хозяйского дома: окна вымыты, крашеные полы такие чистые, что на них боязно ступить. В кухне, над загнеткой печи, недавно еще гудели рои ленивых, сытых мух, а теперь их и в помине нет. Старый Турбай и тот словно помолодел, стал веселее.

- Как ты тут? - спросил Севка, выйдя вслед за Зиной во двор. - Не обижает Степанида?

- Ой, Сева, и смех и грех! Я же тебе говорила, что ничегошеньки не умею...

- Вот так не умеешь! - возразил Севка. - Чистоту навела любо-дорого!

- Что там чистоту! Видел бы ты, как я коров доила. Оказывается, корову надо доить всегда с одной стороны, с правого бока. А я не знала. Половину выдоила, а дальше не с руки. Перешла на другую сторону. Корова пыхтит, смотрит на меня, как на дуру. Потом трах ногой - и все молоко в навоз! На беду и Степанида куда-то подевалась. То все присматривала за мной, а тут нет ее. Наконец приходит. Я стою с пустым подойником и реву. "Что стряслось?" - спрашивает. "Лягается! - отвечаю. - Я на ту сторону зашла, а она как поддаст!.." Степанида расхохоталась, дразнит: "На ту сторону! Чучело гороховое, ты что, коровы не видела?"

- Это пустяки, - сказал Севка. - Подумаешь, один-то раз... А хозяин узнал?

- Не узнал. Степанида приказала: "Молчок про молоко! А то влетит нам с тобой от старого коршуна". Так и сошло.

Первое время у Зины все получалось шиворот-навыворот. Степанида то смеялась над ней, то сердилась. Начнет Зина печь растапливать - забудет трубу открыть. Примется картошку чистить - всю изведет на шелуху.

- И откуда ты такая неумелая? - разводит руками Степанида. - Как же это мать не научила?

- Меня другому учили.

- Чему же?

- На рояле играть, вышивать по канве, по-французски разговаривать...

- Чудеса! - дивилась Степанида. - Ну вышивать - это еще так-сяк. А на этом... как его... на лояре для чего? Или по-французскому?.. Нешто по-русски нельзя?

- Не знаю, тетя Степанида. Отец с матерью велели, я и слушалась. Выходит, не тому учили.

Степанида щурила глаза и недоверчиво качала головой:

- Сына учили тому, Севку, то есть, а дочку не тому. Это как понимать?

- Так Севка же мальчик! Да и постарше он, - оправдывалась Зина, поняв, что проболталась. - Скажите лучше: что надо делать? Я быстро научусь, вот увидите.

Действительно, Зина все схватывала на лету. Научилась она и гряды полоть, и лапшу раскатывать, и стирать в щелоке. Правда, Степанида еще нет-нет да и посмеивалась над ней.

Однажды велела она Зине задать свиньям травы. Зина нарвала возле плетня полный мешок жгучей крапивы, мелко порубила на доске топором. Собрав в большую корзину, понесла свиньям. Пошла и пропала.

Ждала-ждала Степанида - нет Зины! Наконец не вытерпела, заглянула в хлев. И видит: свиньи сгрудились над корытом, толкаются, жадно хватают крапиву, чавкая и роняя. Лишь одна старая Фенька преспокойно лежит в углу, прижмурив хитрые глазки. Возле нее вьюнами крутятся розовые поросята, отталкивают друг дружку, тыкаются мордочками в Фенькино брюхо и, припав к соскам, пьют молоко, беспокойно суча ножками, причмокивая и крутя хвостами. Вот одного вытолкнули. Он туда-сюда... Наконец вскочил на Фенькин живот, пробежался, утопая копытцами, притих, выглядывая с высоты щелочку между братьями и сестрами, чтобы нырнуть в нее и пробиться к молоку. Тут его и подхватила Зина, которая молча стояла над поросятами, глядя на них, как на чудо.

- Что, обидели? - поднесла она поросенка вплотную к лицу. - Ах ты, глупыш! Молочка хочется? - И поцеловала лопоухого в мокрый, холодный пятачок.

"Скажи на милость! - удивилась Степанида, тихонько прикрывая дверцу хлева. - Большая девчонка, а разум еще ребячий! Чтоб поросенка целовать!.. Все они, городские, с чудинкой".

Посмеивалась Степанида, а порой было ей и не до смеха, хоть прощала почему-то Зине ее промашки. Пролитое молоко - мелочь. Но никто не знал, что есть за Зиной провинности и покрупнее.

Как утро - скандал! Степанида ее будить, а Зина - ногами дрыгать, отбиваться. Насилу растолкает!

Надоела Степаниде эта морока. Возьми она да и плесни однажды на Зину холодной водой из кружки.

Та как вскочит! Хвать за голенище сапог с пола и, не помня себя, - к Степаниде... Опомнилась лишь снова на кровати. Степанида в одну руку сгребла обе Зинины руки, держит, как в клещах, а другой ее - по щекам да по щекам!

- Взбесилась? - спрашивает. - Тут тебе не город. Не встанешь разом с солнцем, так что ж будешь жрать?

Молчит Зина. Ровным счетом нечего ей возразить.

На другое утро - откуда что взялось? Сама встала, без побудки! Подойник в руки - и за дверь. Подоила коров, процедила молоко. На Степаниду поглядывает мирно и приветливо. У той и отлегло. Тоже оказалась не злопамятная! А хозяин с Севкой так ничего и не узнали.

С неделю, а то и больше Зина была шелковая, пока не приключилось с ней новой неприятности.

Жил в Гусаках Дениска Кучеров. Ровесник, примерно, Зине, а может, чуть постарше. Вреднее этого мальчишки не было человека во всем селе. Что ни день влетало ему, но не бросал, вредничал. Любил разные клички придумывать а еще - дразнить ребятишек поменьше себя. Назарка и рад бы его стороной обойти, так разве обойдешь? Высунется из-за дерева, из-за плетня, из-за колодезного сруба и, слова не говоря, тычет Назарке под нос пальцы, сложенные в букву "О".

Как поняла Зина, что это намек на кривые ноги, - сразу к нему:

- Отстань!

Не отстает. Небрежно сплюнул, процедил сквозь зубы:

- Кат-тись ты, супонь сыромятная!

Подалась она чуть вперед, сделала обманное движение левой. Денис вскинул, заслоняясь, обе руки. Тут и врезала ему Зина с правой. Тычком! Вроде не очень и хлестко, а мальчишка в рев - и ходу.

Тем бы, может, и кончилось, если б не Денискина мать. Допросила она сынка, сгребла за воротник да - к Степаниде:

- Полюбуйся!

Любоваться тут было нечем. У мальчишки начисто заплыл глаз. И, не иначе, провалился бы разнесчастный Денис от стыда, если б мать не держала за руку.

Обмакнула Степанида край полотенца в сметану и, приложив к поврежденному месту, замотала Денискину голову.

- Что ж теперь делать? - спросила примирительно. - Не судиться же из-за этого, соседка. Свою девку не оправдываю, но и твой малец не последний в Гусаках шкода. Будем считать - квиты.

Денис, понятно, никому ни полслова про поражение, да и Зина никому. Но шила в мешке не утаишь. К радости своей, узнала сперва деревенская малышня - от Назарки, а за ней - все Гусаки.

Дениска отсиживается, на улицу глаз на кажет. А если выйдет с ведрами до колодца - мальчишки тут как тут. Издали целятся пальцами в "фонарь" под глазом, кричат: "Посвети!"

Егор Лукич часто отлучался из дому по делам. Случалось, его не было неделями. А когда возвращался, то придирчиво во все вникал, доходил до мелочей. И хоть скуп он был на похвалу, но однажды напомнил все-таки Степаниде:

- Тарахтела ты тогда - мол, сопливого работника привез. А что получилось на деле? Выходит, не ошибся я в нем - мальчишка золотой! И сестренка ему под стать. Смотри, как дом засверкал! Видно, не плохих родителей дети.

Глава XII

ЗНАКОМЫЙ

Лето в Сибири хоть и жаркое, но короткое. Уже с середины августа по ночам Тавда начинала дышать холодком. А в сентябре береговую осоку припудривали утренние заморозки, напоминая, что настает пора, когда неуютно становится в тайге без костра, а дома - без натопленной печи.

Проснулся как-то среди ночи Севка в своей каморке. Поворочался, пожмурил глаза - нет, не уснуть! Снял с гвоздя полушубок да - на себя. Тепло стало и хорошо. Запах овчины растревожил память. Вроде не здесь Севка, а в эскадроне оказался. Люди, кони - все ему знакомо и дорого. Даже скрип седел, даже молчание, когда эскадрон замрет по команде "смирно".

Приятно побывать среди своих, повидаться. Все такие же точно, как и были. Командир Степан Викторович... комиссар товарищ Касаткин... дядя Андрей, кашевар... правофланговый Трофим Крупеня... Федор Дроздов, пулеметчик...

У него-то и доброе слово нашлось на прощанье, у дяди Федора, и полушубка не пожалел с себя. А вот Севка так и не разыскал его, хоть и зарок себе дал, не вернул долг. Завяз в каких-то Гусаках и сидит. Там люди жизнью рискуют, а он тут мелет зерно.

Не поскупился тогда Егор Лукич в Тюмени - заплатил вперед. А Севка взял: не было у него другого выхода. И хоть отработал на мельнице лето, а так и не рассчитался с хозяином.

Все вроде правильно. Если учесть, почем на базаре хлеб, выходило, что Севка зарабатывает только-только себе на пропитание. Сколько ж ему сидеть в Гусаках?

Заводить разговор с хозяином Севка постеснялся. Намекнул как-то Порфирию, а тот лишь хмыкнул в ответ:

- Егор хитрее сатаны. Думаешь, пожалел тебя, когда заплатил вперед? Этот жалельщик знай кругом себя силки расставляет.

Но все же решил Порфирий прощупать хозяина и спросил при случае напрямик:

- Сколько тебе Савостьян задолжал?

Тот глянул косо, помолчал.

- Это не твоя печаль, - ответил. - Пропадут денежки, так мои.

- Твои не пропадут! Не такой ты, чтоб щвыряться... А хлопец должон знать свой срок. Сам не назначишь, гляди, как бы волостной комиссар заместо тебя не постарался.

"Во-он какой разговор! - подумал Егор Лукич, закипая. - Да я б эту комиссарскую власть..." Но сдержался, не показал мельнику своей бессильной ярости. Лишь недобро усмехнулся, пообещал:

- Назначу срок, как же без этого? Только уж не тебе, старый мухомор, об том стану докладывать.

И назначил. Утречком, когда Севке осталось вскинуть на спину торбу с продуктами и бежать на мельницу, Егор Лукич неожиданно зазвал его в свою светелку.

- Развяжи-ка, - приказал. - Хочу полюбопытствовать, справно ли кормятся у меня работники.

Достал буханку хлеба, примял пальцем - не черствая ли? Выкатил себе на колени тугой кочан капусты. Развернул из тряпицы кусок сала, понюхал, подкинул на ладони, как бы взвешивая.

- Не обижает харчами Степанида? Не жмотничает?

- Что вы! - удивился Севка. - Во как сыты! - провел он ребром ладони на уровне рта.

Довольный Егор Лукич собственноручно уложил в торбу продукты, завязал, приступил к разговору.

- Скажи мне, Савостьян, какая по нынешним временам в нашем обиходе самая дорогая вещь?

- Н-не знаю, - запнулся Севка. - Может, мельница...

- Мельница? Не угадал. Та хоть зерном кормится, зато отдает мукой. Есть, брат, особая мельница: сколько в нее добра ни пихай - никакой отдачи! Не догадался?

- Нет.

- Брюхо - вот какая вещь! Ты прикинь-ка. Если по базарным ценам, так оно, считай, и не золотое даже, а брильянтовое.

Смекнул Севка, что поторопился расхваливать хозяйские харчи. Но не хаять же их теперь.

- Это я к тому, - продолжал хозяин, - чтоб без обиды назначить тебе срок службы. По-твоему, когда мы должны стать квиты?

- Не знаю! - пожал плечами Севка.

- А я знаю, подсчитал. Если взять в расчет, что сестренка твоя покамест еще своих харчей не оправдывает, - будем квиты не раньше петрова дня. Останется за тобой какая-то безделица, да уж ладно - для ровного счету петров день!

"Петров! - подумал Севка. - Вся зима пройдет и половина будущего лета".

Закинул за плечи котомку, молча вышел за дверь. Что ж поделать, когда у хозяина брильянтовые харчи!

С наступлением зимы воды в Крапивне поубавилось. Случалось, завозчики, особенно дальние, жили на мельнице по три, по четыре дня дожидались очереди.

В завозчицкой избе было не продохнуть от духоты и самосадного дыма. Долгими вечерами велись нескончаемые разговоры обо всем. О видах на урожай будущего года, о ценах на зерно, на мочалу, об охоте на зайца, на белку, на сохатого. Но чаще всего говорилось про войну. Носились разные слухи, а толком никто ничего не знал: газеты до Гусаков не доходили.

Один завозчик уверял, что слыхал в Тобольске от верного человека, будто семеновцев выбили из Читы и Советская власть утвердилась сквозь по всему Забайкалью.

Другой божился, что это сущая брехня, что атаман Семенов, слава богу, жив-здоров и к весне обещался быть со своим войском в Иркутске.

Севка в разговоры не встревал, но, как говорится, мотал на ус, понимал, почему одни лютуют на Советскую власть и нахваливают Семенова, а другие ждут не дождутся, когда этому атаману придет конец. Сам он твердо знал, какую сторону держать.

Вместе с продуктами принес как-то Севка в торбе книжку. Толстая, в зеленом коленкоровом переплете, а корешок и уголки кожаные. Зина раскопала на чердаке сундучок с книгами хозяйского сына-гимназиста, и Севке приглянулась эта, с непонятным словом "Гоголь", вдавленным в корешок.

Вечером Севка примостился в углу под лампой и, шевеля губами, начал читать.

Среди завозчиков шел спор. Старый мужик Данила Свинарев стоял возле стола спиной к Севке и, осердясь, кричал:

- Ты, Кузьма, не сепети, а послушай-ка. У них это называется разверстка, а по-нашему - разбой. Ввалились ко мне двое с винтовками. А с ними за понятого наш деревенский Тришка. Есть у нас такой хозяин - одна заплата на другой. Хороший-то мужик разве на грабеж пойдет? И вот кричат мне: "Даешь хлеб!" А какой у меня хлеб? "Нате, - говорю, - ключи от амбара". Думал, посовестятся, да, видно, не таковские. Сгребли ключи - и в амбар. А там ни зерна! Тришка стоит, зенками ворочает. А те ему: "Олух ты царя небесного!"

- Выходит, припрятал хлебушко, - кольнул Данилу глазами тощий, побитый оспой Кузьма.

- Что ты, какой хлеб?

- Врешь, борода! А что ж ты привез молоть на пароконной подводе? Или соседи дали на бедность?

Данила не ожидал такого оборота. Скользнул глазами по завозчикам, выискивая, не поддакнет ли ему кто. И в эту минуту у него за спиной захохотал Севка.

Вздрогнул Данила, крутнулся волчком. Разинул рот и не знает, что сказать. Онемел!

А Севка припал к книжке и знай заливается.

- Негоже так, - пробасил Порфирий. - Данила в прадеды тебе годится.

- А я вовсе и не над дедом Данилой, - поднял глаза Севка. - Это в книжке такое напечатано! Тетка Солоха своих кавалеров - в мешок. Дьяка под низ, сверху Чуба. А тут еще и третий стучится в сенях.

- Что за тетка Солоха? Какой Чуб? - спросил Порфирий.

- Да здесь же! - ткнул Севка в страницу. - Почитать? Обхохочетесь.

Порфирий оглянулся:

- Как, мужики? Чем зря языками молоть, может, послушаем, про что умные люди в книгах пишут.

- Валяй, паря! В книжках оно и дельное случается.

Выждал Севка тишины, начал читать. Время от времени поднимает глаза, удивляется, глядя на завозчиков. Примолкли, даже цигарки погасили, позабыв, где сидят. Для них тут сейчас не завозчицкая изба, а морозная, вся в сугробах улица украинского села. Разгуливают озорные парубки и дивчины, бредут в шинок охочие до выпивки пожилые усатые козаки, в звездное небо взвивается верхом на черте деревенский кузнец, силач и красавец Вакула. От души хочется всем, чтоб удалось кузнецу добыть для своей возлюбленной черевички с царицыной ноги. Что ж поделать, если без этих черевичек капризная Оксана не соглашается любить Вакулу!

Никогда еще Севка так долго не читал. У него уж и в горле пересохло, и строчки начали двоиться. Но не оторваться.

- Хватит! - скомандовал наконец Порфирий. - Слов нет, книжка завлекательная. Но время-то уж за полночь. Будем живы - завтра почитаем.

Завозчики неохотно начали укладываться, толкуя о прочитанном.

- Вот жили люди! - дивился старый Данила. - Были сыты и пьяны и не знали этой, как ее... продразверстки. А черти и ведьмы все-таки, значит, есть на свете, раз про них в книге прописано.

Наутро пришел на мельницу Егор Лукич. Узнав, что до поздней ночи Севка читал завозчикам книжку, он было вознамерился отругать его: нечего, мол, впустую керосин изводить! Но послушал мужиков и раздумал.

- Работник у тебя, Егор, справный парень! - нахваливал Севку старый Данила. - По печатному читает, чисто кружево плетет, шельмец! Книжка, она вроде бы и не сурьезная, а скажи как захватила. Я уж и очередь свою перепустил, решил остаться еще на ночь. Беспременно хочется узнать, добудет ли тот кузнец с чертом царицыны черевички.

Тут и сообразил хозяин, что Севку ему ругать нет никакого резона. Если раньше у него приманкой для завозчиков служил один Порфирий, то теперь будет еще и Севка. Как узнают мужики, что на мельнице в Гусаках завозчики не томятся от скуки, а слушают чтение, к нему попрет молоть вся округа. Пусть тогда потягаются с ним окрестные хозяева мельниц!

Вечером Егор Лукич, как бы невзначай, заглянул в завозчицкую, присел на краешек нар у порога. Ему были видны лишь затылки и спины мужиков, сгрудившихся вокруг стола, да слышался Севкин голос: "Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать. Из чего, не во гнев будь сказано вашей милости, сделаны черевички, что на ваших ногах?.."

К удивлению своему, Егор Лукич увидел не только приезжих, но и своих односельчан. Среди лохматых, припудренных мукой треухов на глаза ему попался даже бабий платок.

Вечер к вечеру, страница к странице. В толстой книге уже много прочитано. Но, к радости Севки и Порфирия, много еще и не читано. Это завозчики меняются: приедут-уедут. А Севка с Порфирием каждый вечер здесь. Зачастила и гусаковская молодежь - парни и девчата. Наскоро справят немудрые зимние дела по хозяйству, чтоб старики не ворчали, и - на мельницу. Сядут на лавку, выпростают уши из-под шапок да платков и готовы слушать хоть до петухов.

Особенно всем полюбилась повесть "Тарас Бульба".

Крут характером был старый Тарас и страшен в гневе. Родного сына не пощадил, когда тот переметнулся в стан врага.

Вот его схватили, молодого красавца Андрия, привели перед грозные очи отца.

"Стой и не шевелись!" - звонко прочитал Севка. - "Я тебя породил, я тебя и убью, - сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье..."

Вся завозчицкая затаилась: неужели Андрий уже отходил свое по земле, неужели в старом сердце Тараса не найдется хоть капли жалости к сыну?

В эту минуту шумно распахнулась дверь. С надворья хлынуло облако морозного пара, а вслед за ним на пороге встал человек в шинели, в заиндевелом башлыке.

- Здорово, мужики! Можно погреться?

- Грейся. Куда ж тебя деть? - пробасил Порфирий. - Откуда путь держишь?

Путник откинул башлык, оборвал с усов намерзшие сосульки и, подув на ладони, достал из кармана кисет.

- Отвоевался! Домой направляюсь. Слыхали такое село Табары?

- Табары? Как не слыхать? - отозвался с нар пожилой завозчик. Далеконько ж тебе, служивый. Ночуй-ка здесь, а завтра поедем. Как раз верст сорок подвезу. Ты чей же будешь из Табаров?

- Гавриловых.

- Уж не покойного ли Аверьяна сын?

- Его. Сергеем звать. А ты знал Аверьяна?

- Как не знать? По мочальному делу первый был на всю округу.

Хоть любопытна история про Тараса, а все-таки сперва хочется разузнать про войну. Тем более, что человек недавно оттуда. Завозчики выждали, пока Гаврилов малость отогреется с мороза, и завели разговор.

- Слухами вся Сибирь полна, а толком никто не знает, как оно там на фронте, - свесил голову с нар все тот же пожилой завозчик, вызвавшийся подвезти Гаврилова. - Одни говорят - атаман Семенов вот-вот Иркутск заберет...

- А этого не хотел? - выставил Гаврилов крупный кукиш, сложенный из обкуренных пальцев. - Семенов твой из Читы в одних подштанниках за кордон сбежал.

- Правда?

- А ты думал! В том бою меня и клюнула пуля.

Севка все поглядывал на фронтовика. Порой ему казалось, что он уж где-то видел этого человека. Но где? В эскадроне? Нет, всех эскадронных он знает наперечет. Может, в дороге, пока ехал в Сибирь? Может быть. Но никак не вспомнить.

Спрашивать при всех он постеснялся. Решил выждать и, если удастся, потолковать отдельно. Как-никак человек с фронта. Может, слыхал что-нибудь про эскадрон.

Случай представился утром. Гаврилов как раз обувался. Одна нога в сапоге, на другой лишь портянка навернута. Сидит на лавке, о чем-то задумался.

- Где я вас видел, дядя? - подошел Севка. - Вы в каких частях воевали?

Гаврилов пригляделся к Севке.

- Вот леший! - удивился он. - А ведь и мне твоя карточка знакома. Тебе не доводилось в кавалерии служить?

- Точно, служил! В сто шестом отдельном...

Гаврилов как был в одном сапоге, так и шагнул к Севке:

- Как же ты меня не узнал? Сережку Гаврилова! Вестового! Неужели забыл?

Нахмурился Севка. Вестовым командира был молодой парень, а этот...

- Так я ж тогда безусый ходил! - объяснил Гаврилов. - Ну и, опять же, время прошло. Выходит, постарел.

И ничуть он не постарел, это все из-за усов. Тот самый Гаврилов!

- Как там в эскадроне, дядя Сергей? - весь засветился от радости Севка.

- В эскадроне-то не надо лучше, да меня вот списали по чистой, грустно улыбнулся Гаврилов. - И ранка-то пустяковая - в мякоть. Но, видно, нужную жилу повредило, раз правая рука не гнется.

- А где сейчас эскадрон? Не удалось мне его догнать. Зато будущим летом, как получу расчет...

- Не торопись! - перебил Гаврилов. - Знаешь, что мне на прощанье командир сказал? Что эскадрону, мол, на фронте скоро и делать станет нечего. Иди, говорит, домой, Серега, там тоже дело найдется. Советской власти верные люди всюду нужны.

- Живой, значит, командир! А комиссар?

- Живой! - кивнул Гаврилов. - Этот Касаткин как заговоренный: в самое пекло лезет - и хоть бы царапина. Командира за это время уже два раза пули дырявили да шашкой в конной атаке какой-то офицерик маленько достал. Но, слава богу, обошлось. Опять Ребров в строю на своем Бурьяне.

- А дядя Федор?

- Это какой?

- Дроздов. Пулеметчик...

- Дроздов? Нету Федора Дроздова! Давно нет! Еще в России сложил голову... Кабы не Федор, то и нам бы с тобой сейчас не разговаривать. На верную смерть пошел, а эскадрон выручил.

Замолк Севка. Как это нет Дроздова? Вот он стоит перед глазами живой. В застиранной гимнастерке, с портупеей шашки через плечо!.. "Крепись, Савостьян... поклон от эскадрона..." А полушубок? Ведь Севка его дяде Федору вез...

В середине дня Гаврилов уехал с завозчиком. Обнял на прощанье Севку, приказал безотлагательно написать командиру и без его ответа никуда с места не трогаться.

- Может статься, не в ту сторону кинешься догонять, - предупредил Сергей.

Час спустя на мельницу ввалилась запыхавшаяся Зина. Голова по самые брови закутана в платок, на ногах растоптанные Степанидины валенки. Но лицо сияет, как ясное солнышко.

- Случилось что? - удивился Севка ее неожиданному приходу.

- Случилось! - загадочно ответила Зина...

- Говори скорей, не тяни!

- Ух, раскричался! Вот теперь и не скажу, - с деланной обидой упрекнула Зина. - Я ему привет принесла, кучу новостей, а он...

- Письмо от Клавы? - не утерпел Севка.

- От мамы!

- Что-о?

- То-о! От самой Веры Константиновны, моей мамочки. Вот! - Зина выхватила из-за пазухи письмо, поцеловала его и отдала Севке. - Читай, оно и тебе тоже.

Зинина мать за время странствий натерпелась лиха. Ее начисто обокрали в поезде, забрали предназначенные для обмена вещи. Скиталась по деревням Поволжья в надежде заработать на обратную дорогу. Одежонка плохая, а обувь и того хуже - подвязанные веревками туфли. Поморозила ноги, свалилась в какой-то деревне. Спасибо, тамошняя учительница не дала пропасть приютила. Лечиться негде и нечем, есть нечего. На письма, которые посылала дочкам, не было ответа.

Кое-как встала на ноги, пошла. От деревни к деревне. Кому из шинели пальто скроит или тужурку, кому перелицует старый пиджак. Ребятишкам шила френчики и штаны из военных палаток. Тем и спаслась.

"...В Москве, на Якиманке, - писала Вера Константиновна, - застала лишь пыль, запустение да свои нераспечатанные письма. Как просунул их почтальон в прорезь двери, так и валялись на полу в передней.

Я - к знакомым, к дворникам, в милицию - только руками разводят. Надоумили поискать в детских приютах. Вот тут и напала на Клавин след. А спустя полмесяца уже читала ее письмо! Из него-то и узнала про тебя, Зина, и про Севу.

Вот что, дети, - продолжал читать Севка, - настало время собраться нам всем вместе. Клава уже здесь, в Москве, шлет вам привет. Комсомол послал ее на борьбу с детской беспризорностью. Хвасталась, что на каком-то совещании удалось повидать товарищей Крупскую и Дзержинского.

Теперь очередь за вами. Поскитались - и хватит. Сева будет жить у нас. Здесь, правда, пока еще голодновато, но зато все под одной крышей. Мы с Клавой приготовили денег вам на дорогу и сегодня же вышлем.

Обнимаю и целую вас.

Мама".

Прочитал Севка письмо, вспомнил Клаву. "Вот счастливая! порадовался. - И мать, и сестра нашлись".

- Ты что, глухонемой? - торопит Зина. - Скажи что-нибудь.

А что сказать, если Севка не отработал еще свой долг хозяину и из Гусаков ему до будущего лета - никуда. Аж до самого петрова дня.

- Не горит, - промямлил он. - Надо же обдумать...

- Ха! Значит, мама не обдумала?

- А эскадрон? - напомнил Севка.

- Так он же неизвестно где.

- Известно!

И Севка рассказал про свою встречу с Сергеем Гавриловым, который велел сидеть здесь, ждать приказа.

Зина капризно надула губы, отвернулась. Она-то надеялась обрадовать...

- Поедешь одна, - сочувственно сказал Севка, - объяснишь матери и Клаве: мол, и рад бы, да не могу пока.

- Не поеду!

- Почему?

- Он еще спрашивает! - удивилась Зина. - Скажи, ты почему сейчас не в эскадроне, а в Гусаках?

- Что ж, мне было бросить тебя в Тюмени?

- Во! И мне не бросить. Понял теперь?

- Сравнила! - не сдался Севка. - Так я ж здоровый. Небось раненого никто не бросил. У Клавы спроси, если сама не знаешь.

Не привыкла Зина уступать в споре, но и возразить ей больше нечего. Выхватила у Севки письмо, нахлобучила ему шапку на самые глаза, сказала примирительно:

- Тебя не переспоришь, шит колпак!

Глава XIII

ТРУДНЫЕ СЛОВА

Бредет Зина с мельницы, новыми глазами разглядывает Гусаки. Это уже не ее село! Чужие стынут на морозе плетни да колодезные журавли, чужие глядят на улицу заиндевелыми, словно бельмастыми, окнами дома. За каждым окном своя жизнь, но она не касается Зины, которой предстоит теперь и не здесь, и не так жить.

Все переменилось, поскучнело. Даже дымы над крышами, подпирающие морозное небо, даже деревенские псы, лающие простуженными, сиплыми голосами.

Но так ли уж ей тут все безразлично?

Вон вдалеке большим черным пятном на снегу видится Турбай. Вовсе и не чужой он Зине и не скучный. Как и раньше, охота его погладить, чтоб вильнул хвостом, потерся о колени. Невольно прибавляет она шагу.

На Турбае какое-то подобие хомута. Назарка учит пса ходить в упряжке, правда, пока безуспешно. Турбай бестолков: пустые санки везет, а чуть сядет в них "кучер", сразу выдернет голову из хомута и - драла.

- Нос! - кричит Зина. - Нос отморозил!

Силком она затаскивает Назарку в кухню, сажает к себе на колени, начинает оттирать нос.

Больно Назарке. По щекам в два ручья - слезы. Орет, молотит изо всех сил руками и ногами, бодается. Но Зина не обращает внимания.

Наконец Назарка на свободе. Бьет наотмашь свою обидчицу по спине и с ревом вылетает вон.

Зина опускает в корыто со щелоком принесенную с мельницы Севкину гимнастерку, вталкивает ладонями на дно и придерживает, не дает всплывать.

Скрипнула и приоткрылась дверь. Это Назарка. Войти стесняется, а хочется узнать, что делает Зина и крепко ли на него сердится. Понимает, что нашкодил!

Не видит Назарку Зина, но знает, что он по ту сторону двери. Нет, не чужой ей этот коренастенький мужичок! Наверняка будет вспоминать его там, в Москве.

"Надо сказать ему об отъезде, - думает Зина. - Пусть узнает от меня".

- Входи, Назарчик! - кричит она. - А то еще прищемишь в двери свой отмороженный нос.

Переступил Назарка порог, смотрит в землю.

- И не стыдно кулачищами? - упрекает Зина. - Вот уеду, так небось пожалеешь, что дрался.

- Уедешь? Врешь!

- Не вру, Назарчик, в самом деле уезжаю.

- А я?

- А ты останешься, ведь твой дом здесь. Меня мама в Москву зовет. Она у нас потерялась было, а теперь нашлась.

- Правда? - удивился Назарка. - Может, и моя найдется?

Замолкла Зина, словно язык отнялся. Гладит Назаркину голову и не знает, что сказать. А он ей - новый вопрос:

- Можно, я с тобой тоже?

- Со мной? А на кого же мы Севу оставим? Кто тут за ним приглядит?

Покраснел Назарка. Сообразил, что чуть было не бросил своего друга.

- Пригляжу! - пообещал он. - Езжай.

Трет в щелоке Зина Севкину гимнастерку, вспоминает весенний солнечный день, когда впервые его увидела. Вот эта же была на нем гимнастерка с двумя неумело зашитыми дырками на плече у самого ворота. Где вошла и вышла пуля.

А ведь могли и не встретиться. И не знала бы Зина, что есть на свете такой Севка. Кто бы снял ее с чердака? Кто пронес бы на спине через весь город? Кто поехал бы в какие-то неизвестные Гусаки, чтобы не дать пропасть с голоду глупой девчонке?

Давно собирается Зина сказать Севке, какой он необыкновенный человек, как это хорошо, что они встретились тогда в Тюмени. Но почему-то никак не сказать. Слова сопротивляются, не идут с языка. Она ведь не знает, что и у Севки приготовлены для нее такие же точно, "сопротивляющиеся", слова, которые он когда-нибудь скажет.

В день Зининого отъезда ранней ранью затопила Степанида печь, стала готовить завтрак. Севка тем временем засветил фонарь, пошел к лошадям. Задал овса, выждал, пока опорожнили торбы, напоил у колодца, но запрягать не стал, заглянул в дом.

Зина сидела за столом напротив хозяина, ела дымящийся кулеш с домашней колбасой. Все еще не верилось ей, что это последний завтрак в Гусаках и никогда она не увидит больше ни Степаниду, с которой успела подружиться, ни Назарку, специально разбуженного, чтобы с ней проститься.

До поры до времени Назарка крепился, помнил уговор. Но когда встал Егор Лукич из-за стола и, перекрестившись на икону, надел полушубок и шапку, не выдержал Назарка, заревел.

Кинулась к Зине и Степанида, запричитала в голос:

- Головушка твоя бедовая! С кем же я теперь слово скажу...

- Хватит! - оборвал Егор Лукич. - Пошли сырость разводить. Айда садиться, Зинаида!

Еще раз обняла, расцеловала Зина Назарку.

- Так приглядишь? - шепнула. - Буду надеяться.

- При-игляжу! - пообещал Назарка, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не реветь.

В Степанидиных валенках, в двухпудовом тулупе уселась Зина на охапку сена, привалилась к решетчатой спинке саней.

- Пускай! - приказал хозяин Севке, державшему под уздцы пританцовывавшего на морозе коренника.

Севка сделал шаг в сторону и как раз успел повалиться в передок саней, когда рванули кони.

Грохнул в тишине колокольчик, застонали на утрамбованном, заледенелом снегу полозья, и пара вынесла в распахнутые ворота сани. А за санями увязался, легко понес свое большое тело старый Турбай.

Севка проводил Зину до околицы. У крайней избы остановил коней, передал хозяину вожжи и кнут.

- Ну, прощай, Зинуха! Матери и Клавдии не забудь сказать, что я просил. Не забудешь?

- Распахни на мне воротник тулупа и послушай, что скажу, - вместо ответа приказала Зина.

Распахнул, приблизил ухо. А Зина возьми и поцелуй Севку!

Распрощались. Так и не сказали друг другу приготовленных слов. Но они еще скажут. Должны же встретиться!

И когда Севка заскрипел по укатанному снегу уже прочь от саней, Зина крикнула:

- Ко мне, Турбай!

Этого и ждал Турбай. В два прыжка он у саней. Встал на задние лапы, просунул голову к Зине в воротник и горячим языком облизал ей все лицо.

- Будь ему верным другом, старый! - шепнула Зина, сталкивая Турбая на снег.

Глава XIV

НАБАТ

Веснами, когда на Тавде спадал паводок, а на полянах среди тайги поднимались травы, село Гусаки выводило на берег свой конский молодняк. Дрожащих от страха жеребят-перезимков, а то и двухлеток силком затаскивали в лодки, накрепко привязывали пеньковыми поводьями. Потом флотилия трогалась и, сносимая течением, устремлялась вкось через Тавду.

Жеребята ржали и бились на привязи, грозя опрокинуть шаткие лодки. Мужики успокаивали их окриками, а когда это не помогало, клали на храп свои тяжелые ладони.

На правом берегу срывали уздечки и звонкими шлепками гнали жеребят прочь: кормитесь, мол, сами, как знаете!

Молодняк сбивался в табун, и эта дикая вольница до глубокой осени кочевала по тайге, пугая зверя и птицу, сама пугаясь каждого шороха.

Поначалу неопытный вожак заведет табун то в лесную чащобу, то в болото. Тучи голодного комарья накинутся на жеребят, дырявят нежную, облинявшую кожу, жадно пьют горячую кровь, распухая, даже лопаясь от собственной жадности. Табун бросается прочь от этой напасти. Мечется по тайге, пока не находит спасения на открытых, продуваемых ветром полянах.

Случалось, волки выслеживали какого-нибудь лопоухого жеребчика, по дурости отбивавшегося от табуна, и ему уже не суждено было стать добрым конем.

Другой находил свою гибель в болотной трясине, третьего жалила змея, и он слабеньким ржанием взывал к уходящему табуну до тех пор, пока не падал где-нибудь обессиленный.

Раза три - четыре за лето навещали табун деревенские парни. Выслушивая отцовский наказ, они притворно хмурились, делали вид, будто им в тягость плутать по тайге, искать неизвестно где жеребят. А в душе каждый был рад случаю вырваться на два - три дня из дому, уйти от сурового родительского глаза, побалагурить, поскалить зубы среди товарищей.

В канун троицы Егор Лукич подозвал Севку:

- Парни собираются наведаться к жеребятам. Придется, как видно, и тебя спосылать. Все равно мельница в праздники будет стоять.

- Надо, так пошлите, я согласен.

Егор Лукич усмехнулся:

- У меня не та забота, согласен ли ты. А вот узнаешь ли теперь среди других жеребят Колобка да Лешего? Они, должно, шибко подросли.

- Узнаю! - заверил Севка. - У Колобка левая задняя чуть не по колено в белом чулке, а Лешему в драке жеребец Аникиевых отхватил кончик правого уха. Да и породой ваши жеребята куда завиднее деревенских.

Польщенный Егор Лукич кивнул:

- Насчет породы это ты резонно: сроду не держал пузатых недомерков. Ну да ладно. Словом, бери харчей - и с богом. Заседлаешь старую Кушевку. Ей в самый раз будет промяться. Только заруби себе: кобылу не гнать! Она жеребая. Даст бог, к петрову дню будем с жеребеночком.

Выехали еще затемно. Тронулись степенно, шажком. А за деревней перешли на рысь.

- Эй, догоняй! - крикнул Семен Аникеев и со всего маху вытянул плетью гнедого четырехлетка под Володькой Кучеровым.

Всхрапнул жеребец, ошалело рванул галопом. Остальные кони - за ним. В бешеной скачке то один всадник вырвется вперед, то его обгонит другой.

Лишь Севка отстал. Потихоньку трусил он на Кушевке - помнил хозяйский наказ. Да и куда торопиться? Все равно на переправе ждать парома, который поднимает за раз не больше десятка коней.

Уже рассвело, когда Севка подъехал к переправе. Как раз паром шел с того берега порожним. Парни, посвистывая, поили в Тавде запотевших коней.

- Что, мельник, плетешься? Или боишься шибко ездить? - с усмешкой осведомился Володька Кучеров, явно хвастаясь конем и новеньким кавалерийским седлом.

- Седлишко неважное. Будь у меня твое кавалерийское... Э! Да куда ж ты шенкеля подевал?

- Шенкеля? - не понял Володька. - Это какие же? - Он потрогал луку, оглядел стремена. - Кажется, все при месте.

- Кажется! - передразнил Севка. - Перекрестись, если кажется.

Парни в голос захохотали. Они недолюбливали Володьку и рады были случаю сбить с него спесь.

- Гля, ребята! - оскалился Семен Аникеев. - И верно, порастерял эти... как их... шенкеля. А хвастался: мол, я да я...

Окончательно сбитый с толку Володька нахмурился и засопел:

- Подумаешь! Порастерял, так свои. Не ваши!

Семен выравнял вороного с Севкиной кобылой, тихонько спросил:

- Слушай, что за шенкеля? А то я поддакнул тебе против этого балабона, а сам, признаться, тоже...

- Нарочно я, чтоб не задирал нос! - улыбнулся Севка. - Шенкель - это нога всадника от колена до щиколотки. В кавалерии так называется.

Не успели переправиться, из-за леса выкатило солнце. Поникшая под тяжестью крупной росы придорожная трава начала распрямляться, дымясь. В кустах стали пробовать голоса птицы. С басовитым жужжанием прилетел толстый, откормленный овод, уселся на лоснящийся круп Семенова жеребца, но тут же снялся.

Проехав версты четыре по-над рекой, Семен скомандовал:

- Айда, ребята, в лес. Рассыпайся! Кучей ездить - только коней зря томить. В случае кто заблудится - выбираться к Тавде по солнцу, к Маланьиной балке.

Вскоре Севка набрел на лесной ручей. Кушевка потянулась к воде, напилась, шумно вздохнула и, повернув голову, глянула на седока умным глазом: куда, мол, путь держать?

Подумал Севка, подумал да и направил кобылу вдоль ручья: ведь не без водопоя ходит по тайге табун. Может, он пьет как раз из этого ручья.

Бросив на луку поводья, Севка доверился старой Кушевке и вспомнил с обидой, что больше года прожил в таежном краю, а в лесу и не бывал. Ни с ружьем, ни с корзинкой! Да уж и не приведется. До петрова дня всего шесть недель, и думать ему теперь не про тайгу, а про Москву, как сказано в письме командира товарища Реброва.

Давно уж Севка получил это письмо, наизусть запомнил. Приказано ему ехать в Москву, жить в семье Лебяжиных, раз приглашают, и учиться, потому что мало завоевать счастье, его еще построить надо, как строят дом - от фундамента и до конька крыши. Не простой дом - огромный сказочный дворец, каких никогда и нигде не бывало. Вот для чего эскадрон командирует его на ученье. "Не считай себя демобилизованным, товарищ Снетков, - написал Степан Викторович в письме. - Как был, так и остаешься бойцом-кавалеристом, всадником..."

Старая Кушевка помешала Севкиным раздумьям. Насторожила уши, прибавила шагу, раскатисто заржала.

Откуда-то издалека донеслось ответное ржанье. Севка повеселел: значит, кто-то из парней едет поблизости!

Кушевка быстро шла вперед, ныряя под нависшие еловые лапы, заставляя Севку кланяться - пригибать голову.

Наконец лесная тень поредела, сквозь чащу зазеленела поляна, а на поляне - вот он, табун! Жеребята пощипывают траву, обмахиваясь отросшими хвостами. Лишь вожак поднял голову, сделал несколько осторожных пружинистых шагов и остановился. Рослый, горбоносый, с виду сердитый и нервный. Насторожился, поглядывает на Севку, словно соображая, какую подать команду табуну.

- Леший! - окликнул его Севка. - Вон ты какой вымахал! А Колобок где?

Вожак переступил ногами, жеребята подняли головы.

Удивительно Севке, что не другому парню, а ему выпала удача найти табун.

Спешился, расседлал кобылу. Как бы ему известить парней? Эх, нет ружья!

Сложив ладони в трубку, закричал, что было сил:

- Сюда-а! Наше-оо-ол! Эге-ге-ге!..

А в ответ - спокойный насмешливый голос:

- Ух, паря, здоров же ты голосить! Пуп-то не развязался с натуги?

С этими словами показался из-за куста Семен Аникеев. Вел в поводу вороного, озорно скалил зубы.

- Ты? - обрадовался Севка. - Как же ты нашел?

- Я-то обыкновенно: по следам, по свежему помету, а вот ты как?

- А я никак, - простодушно ответил Севка. - Екал, ехал и наехал. Кобыла привезла.

- То-то - кобыла! - подмигнул Семен. - Эта животная только что не говорит, а по разуму не уступит и хозяину.

Семен отцепил с седла двустволку, отошел за куст и дал дуплетом два выстрела. Выждал, перезарядил - и еще два дуплетом. Для верности.

Жеребята качнулись. Леший вздыбился, сделал "свечу" и хотел было дать стрекача. Но, глянув на Кушевку, решил не ронять своего достоинства: кобыла преспокойно щипала траву.

По сигналу начали стягиваться к поляне всадники, расседлывать коней, свертывать цигарки.

- Жеребят, считай, сразу проведали, - сказал Семен. - Что ж, выходит, теперь к дому повертывать? Черта с два! Мы тут и сегодня, и завтра попируем, отоспимся, а дома скажем, что, мол, всю тайгу ископытили, пока искали табун. Верно я говорю, хлопцы?

- Верно!

- Правильно!

- Дураков нет!..

- А если верно, то надо загодя и место выбрать, чтоб ветерок и вообще... Тут к вечеру от комаров не отобьешься.

Решили гнать табун поближе к Тавде. Там не так глухо и места повыше, поветренее. Да и к дому поближе.

Пока курили да седлали коней, поляна оказалась в тени. Глянули парни на небо - поежились: с востока наползала черная туча. Наверху, как видно, дул ветер, а здесь, в тайге, было душно, как в бане.

- Как бы не заненастило! - повел плечом Артем Головатый, по прозвищу Таймень.

- Какое в эту пору ненастье? - возразил Семен. - Разве что дождичек прольется. Так мы же не сахарные, пересидим под елкой.

Табун остановили на широкой поляне верстах в пяти от Тавды. Туча теперь закрывала уже большую половину неба. Угрожающе гудел гром, одна за другой полыхали молнии. А тайга стихла, как вымерла: ни зверя не слыхать, ни птицы, ни один лист не дрогнет.

- Торопись, расседлывай, пока сухие! - скомандовал Семен. - Сейчас польет.

Расседлали коней, затащили седла под низко нависшие лапы тесно сросшихся елей.

На многолетней толще опавших хвоинок лежать было мягко, как на песке. Пахло смолой, возле уха позванивали вялые от духоты комары.

- Благодать! - прижмурил глаза Семен. - Я б тут век вековал, в тайге. И домой бы не вертался.

- А что б ты ел? - спросил Володька Кучеров.

- Хо! А что медведь ест? Или, к примеру, белка? Грибы, да ягоды, да орехи у них не с базара. Еще и мед! В тайге, брат, без обмана - каждый себе пропитание горбом достает. Возьми сохатого, того же медведя или хоть вот этого муравья. У них один закон: потрудился - сыт, поленился - пеняй на себя...

- А у волка? - вставил Севка.

- У волка, браток, и закон волчий. Он, проклятый, метит на готовенькое... как, к примеру, твой хозяин Егор.

Парни усмехнулись. Усмехнулся и Севка. Такие речи он уже не раз слышал и от мельника Порфирия, и от завозчиков - недолюбливали Егора Лукича.

Дождя еще не было, но гром приблизился и непрерывно раскатывался над тайгой. Молнии поминутно перечеркивали небо, ломались и с грохотом сваливались за горизонт. Кони и жеребята стояли настороженные, словно чего-то ждали.

И дождались. Нестерпимо яркая вспышка обожгла глаза. Качнуло воздух. Сухой, оглушительный треск ударил в уши, покатился по лесу, повторяемый эхом.

Перепуганные кони завертелись вьюнами. Вздрогнула старая Кушевка, в страхе шагнула к парням. Но те и сами еще не опомнились. Под ногами дымилась оброненная Семеном цигарка, побелевший Володька Кучеров, зажмурясь, крестился, а Севка прочищал пальцами уши.

- Живы? - хрипло спросил Семен.

- Живы, только в ушах звон, - ответил Севка.

- Пройдет.

Но звон не проходил. Скоро его услышали все.

- Набат! - крикнул Таймень. - Не иначе, Гусаки горят.

Повернувшись к стволу, он нырнул под колючие лапы ели и полез вверх, продираясь сквозь чащобу сучьев, поминутно останавливаясь, чтоб не порвать праздничную рубаху.

- Скорей, не копайся! - торопили снизу. - Говори: что видишь?

Таймень долго молчал, вглядываясь. Потом крикнул:

- Не видать ни черта! Липы заслоняют... Только это в стороне от Гусаков. Должно, Егорова мельница. Ну да! Больше там нечему. Огня не видать, зато дыму!..

Севка схватил уздечку, кинулся к лошадям.

- Стой! Куда?..

Но он вскочил на неоседланную Кушевку, хлестнул наотмашь ременным поводом.

Кобыла с места пошла галопом.

- Дурно-ой! - неслось вслед. - Кобылу-у загуби-ишь!

За каких-нибудь десять минут рыжая Кушевка сделалась вороной от пота. Роняя пену, она шла из последних сил.

Вот и Тавда! Широкая, быстрая. Утром была светло-голубая, а сейчас текла черная, как деготь.

Пока скакал, Севка не знал, на что решится. Но, выскочив на берег, сообразил: до переправы не хватит Кушевкиных сил. А если и хватит, он застанет на мельнице одни головешки.

И Севка направил кобылу к реке.

У самой воды Кушевка остановилась, словно надеясь, что этот сумасшедший ездок одумается. Животным инстинктом она понимала, что нельзя ей в ледяную воду жеребой, измученной и горячей. Но всю жизнь она делала то, что велели люди.

Чуть помедлив, кобыла ступила в воду. По колено... По брюхо... Вот и нет дна.

Течение подхватило Кушевку, начало сносить. Быстро-быстро загребает она ногами, плывет. Одна голова торчит. Вернее, не голова, а лишь уши, глаза и ноздри.

Севку обожгло холодом. Стыд гонит его долой с лошадиной спины, а страх не пускает, услужливо подсовывает в руки намокшую Кушевкину гриву.

Кобыла начала оседать, зачерпывая воду ноздрями и фыркая. Фыркнула раз, другой.

Севка скатился в черную воду. Загребая правой рукой, левой стал поднимать Кушевкину морду.

Помогло! Освободившись от седока и продолжая работать ногами, быстро плыла кобыла вкось через Тавду, таща за собой Севку, который не слышал теперь грома, не замечал полыхавших молний, даже не ощущал больше холода. Держась за Кушевкину морду, загребая онемевшей рукой, Севка понимал, что кобыла снова теряет силы, что и сам он уже не столько помогает, сколько виснет на уздечке.

Кушевка наконец нащупала копытом дно и стремительно понесла к берегу впившегося в уздечку Севку. Он сперва волочился по воде, но пересилил себя, встал на ноги. Кружилась голова, трясло, стучали зубы.

Держась за повод, Севка кое-как выбрался на сухое и, бросив кобылу, полез на крутой, поросший ивняком берег.

...Несколько мужиков суетились в панике на мосту. Пьяный Егор Лукич, без картуза, в разорванной на груди белой рубахе, бился в руках брата, хрипя, силясь вырваться:

- Пусти, Макар, сволочь! Убью-у!

- Держи, не пускай, сгорит! - голосила Степанида. - Господи, что ж это деется? Господи!

Мимо них скользнул Севка. Как был во всем мокром, так и приложился на бегу к занявшейся огнем двери, распахнул. Зашипело, изнутри ударило едким дымом, и Севка, не дыша, кинулся в угол, к весам, где не раз оглушительно храпел на порожних мешках Порфирий, когда напивался.

Но во всем верхнем этаже было пусто, хоть шаром покати! Нигде ни мешков, ни мельника.

- Дя-дя Пор-фи-рий! - заорал Севка, оглядываясь в дыму.

Никакого ответа! Лишь трещало языкастое пламя, жадно слизывая вспухающую краску с незатворенной двери да выстреливая из себя искры.

"Может, на счастье, в завозчицкой! Праздник ведь, - шевельнулась в Севке надежда и погасла. - А если внизу?.."

Он - к люку. Но попалась на глаза низенькая дверца каморки с висячим замком. "Полушубок!"

Зажмурившись и роняя слезы, Севка отпер замок, пожитки в охапку и ногами в люк. Споткнулся, кубарем покатился по лестнице...

Под ним оказалось что-то мягкое, словно живое. Человек! Севка открыл глаза. И хоть тут, внизу, было не так дымно, зато темно. Он не столько разглядел, сколько догадался на ощупь: Порфирий!

- Горим! - крикнул Севка. - Одурел ты...

Порфирий продолжал храпеть.

"Чуяло сердце! Сгорит же..." - холодея от ужаса, подумал Севка. Рванул ворот, сунул за пазуху бумажник, надел полушубок в рукава.

Как тащил Порфирия к воротам, как откинул крюк, Севка уже не помнил. Ему запомнился лишь первый глоток чистого воздуха да морщинистое лицо склонившейся над ним женщины с закоптелой иконой в руках.

Что-то холодное хлестнуло Севку по лицу. "Вода! Откуда она взялась?"

Пересилив себя, он открыл слезящиеся глаза. Шел дождь. Орали, суетясь, мужики, в отдалении скорбно крестились бабы, ревел набат.

"Пожар!" - вспомнил Севка и сел. Рядом на траве лежал Порфирий.

Глава XV

ОДНИМ УДАРОМ

Егор Лукич проспался еще затемно. Перед рассветом неясная тревога заставила его встать, выйти во двор.

Сходя по ступенькам, увидел Турбая.

- Что, старый, и тебе не спится?

Пес потерся о колени хозяина, лизнул руку.

- Так то, - вздохнул Егор Лукич. - Суетимся, ночей не спим, а толку? Молния вот меня... Не пошли бог дождя, был бы я сейчас беднее тебя, Турбай. А люди - они чужой беде рады.

Засветив под поветью фонарь, Егор Лукич пошел к лошадям. Кушевка стояла в углу скучная, опустив голову. Даже не оглянулась на свет.

Предчувствуя недоброе, Егор Лукич посветил в ногах, увидел на соломе жеребенка. Нагнулся, пощупал. Так и есть - холодный!

Ссутулившись, вышел со двора, побрел к мельнице. С каждым шагом копилось в нем раздражение, искало выхода, торопило.

- Дрыхнешь, погубитель! - дал волю злости Егор Лукич, вбегая в завозчицкую. - По миру пустил, щенок...

Вскочил Севка, отпрянул в дальний угол нар. А Порфирий шагнул навстречу хозяину, маленький, колючий, загрохотал басом:

- Егор, остановись!

- Замри, гнида! Перешибу! - замахнулся Егор Лукич. - Кому было сказано - кобылу не гнать?

- Так ведь на пожар, - промямлил Севка, глядя себе в ноги.

- Врешь, шельма! Люди видели, как свое добро спасал. Через то и ожеребила мертвого.

- Добро-о! - взвился Порфирий. - Так он за добром в огонь шел?

- А за чем же? - опешил Егор Лукич.

- Не догадываешься? Заслонило тебе? Возьми в толк, что не для всех Порфишка - сморчок и пустоцвет. Для Савостьяна он - живая душа. Человек вот кто!

- А хоть бы и так. Мне от того какая корысть? - сощурился хозяин.

Не скрывая презрения, Порфирий покачал головой, глянул на Егора Лукича, как на безнадежного.

- Ну что тут поделаешь, если жадность тебе глаза застит? Мельницу, считай, как в карты выиграл. От нее могли одни головешки остаться, а она стоит целехонька. Чуть подлатаем - и зашумит. Не обеднеешь ты через жеребенка.

- Выходит, мне Савостьяну еще и спасибо говорить? - удивился Егор Лукич.

- Зачем спасибо? Отработает. Он работы не чурается.

- Сколько ж ему работать? Соображаешь? Жеребенок - уж бог с ним. Да кобыла после этого случая, должно, не сможет стать маткой.

- Сколько надо, столько и отработаю! - сказал Севка. - Думаете, мне Кушевку не жалко?

Вот тебе и петров день! Одним ударом молнии перечеркнуло назначенный срок, разметало Севкины мечты. Москва и раньше была не близко, а тут стала так далеко, что неизвестно, как и добраться.

Пожар не причинил мельнице большого вреда. Стоило поправить обгоревшую крышу, застеклить окна, навесить на втором этаже новую дверь и можно было молоть. Но Егор Лукич затеял ремонт с размахом. Он расщедрился, нанял людей. И уже через пару дней в Гусаки въехал длинный обоз с лесом. Хмурые возчики помахивали кнутами, покрикивали на лошаденок.

- Продешевили, хозяин! - пожаловался Ефим Чалых, натягивая вожжи. Дерева ты выбрал чисто железные: топор не берет, пила садится. Гляди, как кони гнутся от тяжести. Разве ж это лес? Нет, Лукич, ты уж не поскупись, накинь маленечко. Нам не веришь, спроси брата Макара. Он ведь приглядывал за валкой, небось знает, сколько мы сил поклали.

- Не поскуплюсь! - пообещал довольный Егор Лукич. - Только больно ты скор, Ефим. Надо сперва лес на место представить, свалить, а там уж и рядиться.

Ефим резанул кнутом мерина, оглянулся:

- Это мы враз, за этим не станет.

Мельница теперь молчала. Высохло под солнцем и недвижно застыло огромное колесо, не толпились, не галдели у весов завозчики. Лишь звонко стучали плотницкие топоры, глухо шумели, купаясь в смоле, пилы.

Нашлось и для Севки дело - ошкуривать лес. Работа не тяжелая. Рассечет топором кору во всю длину бревна, возьмет клин и ну подковыривать в стороны от надруба. Иногда удается снять кору целиком. И тогда старый плотник дедушка Илья пошутит:

- Подзорную трубу сготовил! Не иначе, быть тебе, паря, звездочетом...

Севкины руки покрылись смолой, стали черные. Липнут к топорищу, к штанам, липнут к телу, когда надо пришибить впившегося в потную шею комара. Нещадно печет солнце, хочется пить.

Дедушка Илья жалеет Севку. То он пошлет его в завозчицкую за разводкой для пилы, то велит вычернить головней плотницкий шнур. Это чтобы Севке разогнуться, чтоб его поясница маленько отдохнула. А то возьмет да и скажет:

- Сходил бы ты товарища своего проведал, Порфирия. Что-то не слыхать его молотка.

Спустится Севка по лестнице в нижний этаж, в холодок, поглядит, как Порфирий кует камень. Вроде и не сильно бьет, а с каждым ударом вылетают из-под молотка синие огоньки да по лицу сечет невидимая каменная крошка.

- Что, милок, притомился? - спросит мельник басом. - Ну, посиди, поостынь. Только жмурься, а то еще крошка ненароком по глазам жиганет.

О пожаре они помалкивают. Зачем говорить, если и так все ясно. Не ковать бы Порфирию мельничный камень, кабы не Севка! И не останови тогда Порфирий озверевшего хозяина, пожалуй, Севке тоже не сидеть бы сейчас в тенечке.

Быстро поладил Севка с плотниками и с пильщиками, которые установили высокие козлы и с утра до вечера пилят лес на доски. А вот к хозяину он после той ночи переменился. Раньше Севка побаивался его, даже уважал иногда. А теперь ни страха, ни уважения. Если случалось разговаривать, Севка не смотрел на Егора Лукича, а все мимо. И вообще старался не попадаться на глаза. Особенно после новой беды, которая нагрянула нежданно-негаданно.

Дедушка Илья, как обычно, прихватил железной скобой свежее, неотесанное бревно, чтобы не крутилось, и кликнул Севку:

- Помоги-ка, паря, разметить!

Вычернил Севка головешкой шнур, защемил один конец в приготовленную на торце бревна зарубку, а второй подал плотнику. Тот, прищурив глаз, туго натянул шнур, скомандовал:

- Бей!

Ущипнул Севка шнур на середине, оттянул, резко отпустил. По всему бревну пропечаталась ровная черная линия.

- Добре! - похвалил дедушка Илья и, переступив бревно, поплевал на ладони, взял топор.

Залюбовался Севка. Захотелось ему вот так же, по шнуру, тесать бревно, с придыхом кидать тяжелый топор точно на линию.

- Можно, я с другого конца? - спросил плотника.

Дедушка Илья оглянулся:

- Руки чешутся?

- Ага...

- Ну, спробуй. Только гляди не перекоси. И на линию не залезай. Я сам вчистую пройду.

Плотник тесал с комля, Севка зашел с макушки. Он так же переступил бревно, пропустив его между широко расставленными ногами, так же сделал косые надрубы и начал тесать, стараясь не залезать на отпечаток шнура, а снимать чуть поменьше, как было велено.

С макушки работать легче, тут горбыль тоньше, чем в комле. И Севка стал довольно быстро пятиться навстречу дедушке Илье, в охотку махая топором, выстилая вдоль бревна тяжелые смолистые щепки.

Руки в кистях занемели с непривычки, топорище начало жечь ладони. Но Севка не обращает внимания. Целится и с маху вонзает в древесину отточенное жало топора. Рубаха прилипла к телу, из-под картуза струится за ушами пот.

На беду, попался сучок. Топор срикошетил, и усталые Севкины руки не сдержали его.

Вскрикнул Севка, сел на бревно. Отшвырнул топор, обеими руками начал подымать раненую ногу, отваливаясь назад.

- Бож-же ж мой! - прошептал старый плотник, обернувшись. Наработали!

Подбежал к Севке, обхватил его, крикнул напарнику:

- Сюда, Терентий!

Они стащили с Севкиной ноги сапог, скинули намокшую портянку.

Кровь зашлепала по свежим щепкам. Терентий отвернулся.

- Сымай ремень, живо! - крикнул дед Илья. - Перехватывай выше колена.

Трясущимися руками Терентий наложил ремень, но никак ему не попасть концом в пряжку.

- Не копайся, закручивай как есть!

Прибежали пильщики. Прибежал Порфирий. Кое-как остановили кровь, подняли Севку, перенесли в завозчицкую.

Порфирий поставил возле нар разрубленный Севкин сапог, тронул за локоть старого Илью:

- Ремень-то надо сымать, ты как считаешь? А к ране хорошо бы приложить чистой землицы.

- Не надо земли! Не дам! - крикнул Севка.

- Это почему же? Земля - она завсегда полезная.

- А я не дам! От земли может столбняк приключиться, - вспомнил Севка неизлечимую болезнь, про которую рассказывала в госпитале Клава.

Рану перевязали чистым холщовым полотенцем, найденным в сумке запасливого деда Ильи. Сняли ремень. Сквозь полотенце проступило темное пятно.

Мужчины присели на лавку, закурили. И хоть всех ждала оставленная работа, никто не торопился уходить. Ведь не бросишь человека одного, если с ним приключилась такая беда.

- Что за сход? Может, и меня примете в компанию? - вошел в завозчицкую Егор Лукич.

Дед Илья встал, снял с лысой головы картуз.

- Дела, брат, невеселые, Лукич. Парень твой гляди-ка...

- А что с ним? - посуровел хозяин.

- То, что я, старый дурак, недоглядел! Ногу он развалил топором. На самой щиколотке.

Егор Лукич шагнул к нарам, постоял над Севкой. Поднял с пола сапог, заложил в прорубленную дыру два пальца, покачал головой, вроде бы сожалея, как сильно повреждена нога. На самом же деле он сожалел о другом, и это всем бросилось в глаза, даже Севке.

"До чего человек жаден! - удивился старый Илья. - Ногу ему не жалко чужая. А сапоги-то - своя вещь, они денег стоят".

- До свадьбы заживет, - кивнул хозяин на укутанную полотенцем Севкину ногу и бросил под нары сапог. - Отлежится, и вся недолга. А нам сидеть не с руки, каждая минута на учете.

Мужчины молчком затоптали свои цигарки, встали с лавки. А Севка отвернулся к стене.

Глава XVI

НЕВИДИМАЯ ДВЕРЬ

Глухой, неведомой тайгою,

Сибирской дальней стороной

Бежал бродяга с Сахалина

Звериной узкою тропой

Порфирий пел редко. Но уж если запоет - заслушаешься! Он выбирал грустные песни и вкладывал в них не только свой могучий голос, но и душу. Казалось, это Порфирий поет про себя, тоскует о своей неудавшейся жизни.

"Может, и те четверо тоже с Сахалина, - думает Севка. - Поверили на слово оборотистому Демьяну Ржаных, деду хозяина. Нашли кому верить! Ясно, что это он, Демьян, и направил урядника по следу. Люди зря не скажут".

Далек-далек бродяги путь

Укрой, тайга его глухая,

Бродяга хочет отдохнуть.

Красиво сказано в песне: "Укрой, тайга!" Не укрыла вот. А люди рисковые были. Пешком через всю Сибирь! Пешком? Ну да, это еще когда железную дорогу не провели... Так чего же Севка сидит? Зажирел, что ли, в Гусаках? Он ведь не Турбай, который не смеет отойти от будки. Он человек. Всадник! В Сибирь-то ведь приехал. Ни билета в кармане, ни денег, война по всей России, а приехал. С каторги и то люди бежали, а ему всего лишь от хозяина.

Мысленно он уже в пути. Прежний Севка - жилистый, быстрый и ловкий. Летят навстречу знакомые станции, подводит с голодухи живот, ветер бьет в лицо, силится скинуть с крыши. Шалишь, Севка на поезде не новичок! А впереди Москва. "Здравствуйте! Не ждали?"

Ух, хозяин вскипит! Ну и плевать! Пусть хоть лопнет от злости. Паук! Сапоги пожалел, а Севкину ногу не жалко.

И тут услужливая память издалека принесла не раз слышанные от покойной бабки слова: "Снетковы сроду на чужое не зарились..."

Когда пустили мельницу после ремонта, встал и Севка с нар. Одну ногу обул в сапог, другую, раненую, - в опорок. Хромает возле весов, записывает в книжку пуды и фунты, разводит завозчиков, если те сцепятся из-за очереди. Только все это теперь словно бы его и не касается. Ему безразлично. Будто захлопнулась какая-то дверь, а за ней остались и мельница, и хозяин, и все Гусаки.

И вдруг эта дверь отворилась!

В субботу Севка засобирался было за продуктами. Померил на раненую ногу разрубленный сапог - нет, не надеть. Задача! На мельнице - и так ладно. Но не хромать же по деревне в такой разномастной обувке: одна нога в сапоге, другая - в опорке.

Вышел из завозчицкой, сел на ступеньку крыльца и ничего не может придумать. Разве подождать, пока стемнеет?

В это время что-то запылило на дороге. Севка сощурился от закатного солнца, бившего в глаза, пригляделся. Да это же Назарка! То шажком пройдется на своих кривых, то рысцой пробежится. Заметив Севку, наддал еще пуще.

Прибежал, и никак не отдышаться. Густые ресницы запылились, козырек картуза съехал на сторону, а за спиной - торба с продуктами. Маленький, коренастый, круглый, как колобок.

- Здравствуй, Назарка! Что это ты прибежал? Еды принес?

- Ага, еды, - кивнул Назарка, развязывая торбу. - Хлеб... сало... а это нельма! - вытащил он копченую рыбину, завернутую в тряпицу.

- Ого! Тетка Степанида положила?

- Не-е, - помотал головой Назарка. - Взял в кладовке.

- Сам? Разве ж можно?

- Там этой нельмы - завались.

- Большой ты вырос, Назар, и когда только успел? - спросил Севка, вспоминая свою первую встречу с Назаркой. - Небось скоро на мельницу заступишь... на мое место.

- Не-е! Я лучше на своем, - захлопал ресницами и насторожился Назарка, силясь понять, зачем этот разговор.

- Что это ты сегодня зеваешь? Не выспался?

- Чего-то вот тут болит.

Сдернул Севка картуз, пощупал Назаркину голову - горячая!

- Купался в Тавде?

- Не-е, не купался.

- А по воде ходил? Небось рыбу ловил?

- Ловил... Только не клюет.

- Значит, простыл, - заключил Севка. - Домой побежишь или на мельнице переночуешь?

- На мельнице...

- Ну, тогда марш на мою постель! А то стоишь босиком, а тут сыро от реки.

Среди ночи Севка проснулся. Рядом сопел Назарка, от него веяло жаром, как от печки.

- Дядя Порфирий! - тихонько позвал Севка. - Что это с ним?

- А что? - отозвался мельник, словно и не спал.

Порфирий слез, прошлепал босыми ногами к лампе, прибавил огня и вернулся к нарам.

- Да-а, брат! - дотронулся до Назаркиного лба. - Так и горит. Липовым бы отваром напоить.

Проснулись завозчики. Начали советовать каждый свое.

- Что твой отвар! - возразил один. - Влить бы ему с полстакана самогона-первача. Враз бы как рукой...

- Оно бы неплохо, - перебил второй. - Но ведь малое дитя. Его нутро, поди, не примет этой гадости.

- И то верно, - согласился первый. - Нипочем не примет.

Утром Порфирий смотался в Гусаки, привел Егора Лукича.

Назарка проснулся и сразу захныкал. За ночь он осунулся, глаза ввалились.

- Что болит? - спросил отец. - Голова?

Отвернулся Назарка, ничего не сказал.

Над ним склонился Севка, зашептал:

- Так нельзя! Ты скажи. Может, у тебя и еще что болит, не одна голова?

Назарка с усилием проглотил слюну, указал пальцем на горло.

Ему силком разжали челюсти, заглянули в рот.

- Должно, горловая, - неуверенно проговорил Порфирий. - Если так дело сурьезное. Называется скарлатина.

Порешили отвезти Назарку домой, в Гусаки. Но он уцепился за Севку и ни в какую!

Так и остался.

Порфирий вскипятил чайник, заварил какой-то травы, остудил, насильно влил в Назаркин рот ложки четыре отвара.

И помогло. В обед Назарка с охотой похлебал свежей ухи, съел вареное яйцо. На глазах повеселел, даже на мельницу запросился.

Севка на мельницу его не пустил, оставил лежать в завозчицкой. А сам нет-нет да и наведается к нему. Погладит неровно остриженную ножницами Назаркину голову, невзначай пощупает лоб, пошутит и снова захромает к своим весам. Если Порфирий высунется из люка, покажет ему издали: мол, все в порядке!

Но к вечеру снова заскучал Назарка. Ночью метался в жару, стонал, лепетал невнятное.

И так всю неделю: к вечеру - хуже, к утру - получше. Назарка похудел, ослаб, стал желтый, никого к себе не подпускал, кроме Севки.

В седьмую ночь Порфирий разбудил Севку.

- Беда! - указал глазами на метавшегося в бреду Назарку. - Веди хозяина!

Запыхавшийся Севка приковылял в деревню, стукнул в окно. Чуть выждал - и кулаком в раму!

Переполошился хозяин, выскочил босой, в исподнем белье.

- Оглушил! Или случилось что? - уставился на Севку.

- Назарка помирает. Запрягайте скорей!

- Как? - потерял голос Егор Лукич. - Куда ж ты его? - спросил шепотом.

- В Горяны. Давно бы к фельдшеру...

- Вона! Это же с гаком шестьдесят верст. Да и в Тобольск мне. А-а, черт!..

- Я повезу, раз некому, - решился Севка.

- Куда ж ты, хромой? Да и дороги, поди, не знаешь.

- Найду, запрягайте!

Заложили старую Кушевку. Севка постелил в телегу охапку сена. Егор Лукич вынес тулуп, перекрестился, отворил ворота:

- Ну, паря, с богом!

Севка гнал на мельницу в галоп. Бросил вожжи, схватил тулуп и - в завозчицкую.

- А где ж хозяин? - скосился Порфирий на дверь.

- Нет хозяина. Ему в Тобольск, - нахмурился Севка. - Мне ехать.

- Тебе? А как же ты в одном сапоге?

Севка подошел к нарам, поднял с пола сапог и, стиснув зубы, впихнул в него раненую ногу. Встал, поморщился, через силу улыбнулся:

- Сойдет! Собирай Назарку, дядя Порфирий.

Порфирий закутал Назарку в тулуп, вынес, бережно посадил на сено. Негодуя на свой раскатистый бас, проговорил как можно мягче:

- Выходит, не поднял я тебя зверобоем-травой. Ничего, брат, не поделаешь! Потерпи, хлопец, до фершала, он человек ученый, не нам чета. Потерпи... Мы еще с тобой во каких окуней наловим! И щук наловим на живца. Ну, счастливого пути!

Севка тронул вожжи. Кушевка осторожно взяла с места, пошла, прибавляя шагу. На мягкой от пыли дороге совсем не трясло.

- Так не забудешь, где свертывать? - крикнул вслед Порфирий. - На выезде из Бородулина - развилка: правая пойдет на Голынку, а тебе по левой держать.

- Не забуду! - обернулся Севка. - Счастливо оставаться!

Шестьдесят верст - путь не близкий. Хороший хозяин за такую дорогу раза два покормит лошадь, не меньше.

Севке кормить некогда: все дергает и дергает вожжи - поторапливает кобылу. А она и так не ленится, бежит резво, благо ночной холодок, мухи не докучают.

В лесу пошла тряская дорога - по корням. Кушевка уж на что привычная, но и она спотыкается, сердито фыркает. Подпрыгивает в передке телеги Севка, подпрыгивает Назарка, закутанный в тулуп.

Страшно Севке. Не темноты боится, не волков. Из головы не выходит одна-единственная мысль: вдруг Назарка умрет в дороге!

Время от времени Севка наклоняется, распахивает лохматый воротник тулупа, настороженно слушает: дышит ли?

Запахнет тулуп, подергает вожжи, глянет на темное небо. Скорей бы уж утро! Утром Назарке становится легче.

Наконец рассвело. Сперва попрятались в небе звезды, потом серо стало вокруг, и вот словно огненная игла проколола тайгу. Отчетливо стали видны каждый листок на березе, каждая хвоинка на ели.

Осторожно раздвинув воротник тулупа, Севка глянул Назарке в лицо. "Спит, - подумал он. - До чего умаялся... А вдруг не спит? Вроде не дышит..."

- Назарка-а! - закричал Севка, холодея от страха. - Открой глаза. Слышишь!

Не открыл. Лишь ресницами шевельнул. Но Севке и этого достаточно.

Дорога начала падать вниз. Кушевка перешла на шаг и, приседая, стала сдерживать напирающую телегу. Дойдя до ручья, остановилась, потянулась к воде.

Севка вспомнил, что за всю дорогу ни разу не поил кобылу. Соскочил, отпустил чересседельник, а сам не сводит глаз с телеги, держит под прицелом тулуп.

И вдруг тулуп шевельнулся! Назарка силится выплюнуть что-то и только пускает пузыри.

- Ляг на бочок, ляг! - кинулся на помощь Севка. - Вот так, - повернул он Назарку. - А теперь плюй.

Назарка долго выплевывал густую слюну, свесившись с телеги. Наконец повернул голову, посмотрел на Севку.

- Ну, как ты? Не лучше тебе? На-ка вот пополощи рот, - достал Севка из-под сена бутылку с кипяченой водой.

Схватил Назарка бутылку, начал пить, проливая себе на грудь, на тулуп. Чуть передохнул - и еще. Севка потянулся было к бутылке, хотел взять. Нет, не отдает, сердито трясет головой!

- Что это ты воду? Может, перекусим? - предложил Севка.

- Давай!

- Чуть погодя. Ладно? Мы ведь горячую Кушевку напоили.

- Ладно! - наклонил голову Назарка. Он тоже понимает: раз горячая кобыла напилась - нельзя ей стоять.

Проехали с версту шагом, свернули на поляну. Севка выпряг Кушевку, стреножил. Хотел снять Назарку, а тот уже и сам слез.

- Одурел ты! - прикрикнул Севка, хватая с телеги тулуп. - Босыми ногами на землю!

Усевшись на тулуп и послушно накрыв ноги, Назарка с охотой съел два отваренных всмятку яйца и потребовал сала.

- Сала? - удивился Севка. - Больному нельзя!

- А я и не больной!

- Как же не больной? Голова-то болит?

- Не-е, не болит.

- А горло?

- Горло маленько болит.

Хочется Севке верить, что и правда Назарка выздоравливает на глазах. Но не очень верится. Прилег под куст, грызет травинку, а сам все поглядывает на солнце. Надо поторапливаться! Дорога-то велика. Ну как Назарку опять к вечеру скрутит! Хватит с Севки и того страху, которого он натерпелся за минувшую ночь.

Встал, пошел за Кушевкой. А когда вернулся, не застал Назарки на тулупе.

- Босой! - всполошился Севка. - Эй, где ты там, неслух? Айда ко мне!

Совсем близко зашуршали кусты, показался Назарка с картузом в руке. Шустрый, словно и не больной.

- Тебе набрал. Спелая! - протянул он в картузе горсти две земляники.

Подхватил его Севка, усадил на повозку, начал запрягать.

На закате въехали в Горяны. Севка достал на всякий случай кнут - от собак. Придержал Кушевку возле колодца, выждал, пока старуха в низко повязанном черном платке вытянет бадью, спросил:

- Где тут у вас фельдшер, бабушка?

- Фершал-то? - навострила глаза старуха. - А для чего он тебе понадобился?

- Вот привез парнишку. Горло у него.

- Так это не к фершалу. Вези прямиком к бабке Архипихе. Она лечит от рожи, от грудницы, от кашлю, от дурного глазу - от любой хворости. Горло ей - раз плюнуть! Пошепчет, даст святой водицы - и как не хворал человек.

- Нет уж, бабушка, нам к фельдшеру, - возразил Севка.

- Ну, если к фершалу, так и ищи сам! Я тебе не указчица! - Подхватив ведра, старуха зашагала через улицу.

Фельдшер работал в саду. Заметив остановившуюся подводу, он как был в сите, с дымокуром в руках, - так и подошел к частоколу.

- Не ко мне ли нужда привела? - спросил.

Севка не вдруг нашелся, что ответить. Попробуй поговори, если у человека вместо лица - черное сито!

- Нам бы фельдшера, дядя.

- Я и есть!

- Вы? Вот привез парнишку. Горло у него. Скарлатина...

- А ну, тащи в избу! - сердито приказал фельдшер.

Без сита он оказался обыкновенным старичком с аккуратно подстриженной седой бородой. Вошел со двора, вытер холщовым полотенцем большие руки.

- Сюда садись, к свету, - указал Назарке. - Так. Разевай рот!

Севка стоял поодаль, с интересом поглядывая, как фельдшер осматривает Назарку, велит ему тянуть: "а-а-а-а!", "о-о-о-о". Теперь-то Назаркино дело в шляпе! Главное было - довезти.

Фельдшер и минуты не глядел в Назаркин рот. Нацелился в Севку сердитыми глазами, с наигранной строгостью спросил:

- Что ж ты мне здорового привез? Смеешься над стариком! Это ж Илья Муромец!

- Как здорового? - опешил Севка. - Сегодня ночью...

- Мало ли что было ночью, а сейчас он - богатырь. Разве не видно?

Севке ничего не видно. Стоит смущенный и не знает, что сказать.

- Напугал ты меня, парень, - уже не шутя заговорил фельдшер. - Я думал, и правда... А была у него всего лишь ангина. Была - и нету! Лопнул нарыв, одна краснота осталась. На глазах небось повеселел? Вы чьи же будете, откуда?

- Из Гусаков. Он - Назарка, Егора Лукича сын, а я - работник на мельнице. Севкой звать.

- Понятно, - кивнул фельдшер. - А теперь, молодцы, давайте-ка отведаем свеженького медку. Как раз перед вашим приездом из улья достал. Полезнейшая вещь!

Вот как бывает в жизни. Давно ли Севка был самым разнесчастным человеком, давно ли замирал от страха, что не довезет Назарку? А сейчас он сидит за столом, перед ним полная тарелка душистого меду, рядом здоровый и веселый Назарка, а напротив - этот душевный старичок, фельдшер. И нет сейчас во всем свете человека счастливее Севки.

- Говоришь, в работниках на мельнице? - вернулся фельдшер к прерванному разговору. - А сам-то откуда будешь?

- Из России. Меня, дедушка, в Москве ждут. Кабы ногу не повредил, мой бы уж и след простыл.

Назарка не принимал участия в разговоре. Широко разевал рот, откусывал от янтарно-золотистой плитки сотовый мед и, блаженно жмурясь, прожевывал, облизывая липкие пальцы да поглядывая большими, внимательными глазами то на фельдшера, то на Севку. Про болезнь уж и думать забыл.

Дело сделано. Теперь с чистой совестью можно было пускаться в обратный путь. Но фельдшер рассоветовал:

- На ночь-то глядя? Ни к чему. Переночуете, а с рассветом пожалуйста.

Улеглись они под поветью в свой телеге, накрылись тулупом. На дворе холодок, а Севке с Назаркой тепло и уютно. Лежат, молчат. Думают.

Теперь, когда беду пронесло, Севкины мысли повернули в прежнее русло. Как раз и нога поджила. Вроде ничто не задерживает его в Гусаках.

Не до сна и Назарке. Он ведь не глухой - слышал, как Севка сказал: "Кабы ногу не повредил..."

"Вот-он как! - думает Назарка. - Уедет, а я?"

Терпел, терпел - да в слезы. Обхватил Севку за шею, прижался, аж дрожит. Ревет и уговаривает:

- Савостьянка, миленький, не надо! Не хочу-у без тебя... Тут будь... Пускай Зина в своей Москве...

Понял Севка, что проболтался. Не только фельдшер - Назарка и тот узнал его тайное намерение! Так и до Степаниды, до Егора Лукича дойдет.

- Легко тебе говорить "тут будь", если в Гусаках твой дом, - сказал он Назарке. - Малость подрастешь - на мое место заступишь. Придет время и вовсе хозяином мельницы заделаешься. А мне, выходит, весь век в работниках?

- Не хочу хозяином! - крикнул Назарка. - На черта мне сдалась та мельница!

- Мало ли что не хочешь. Она так и так твоя.

- Тогда и меня в Москву! Поедем, Савостьянка, чихать нам на Гусаки!

Замолк Севка, а сам подумал: "Послушал бы Егор Лукич! Тот надеется вырастить из сына второго Демьяна, чтоб тоже с двустволкой... А Назарка плевать хотел на все богатства".

Проще простого казалось Севке сбежать от хозяина. А на самом деле совсем не просто. Ведь это же и от Назарки сбежать! Бросить! Живи, мол, как сам знаешь, моя хата с краю. Однажды он бросил было человека на произвол судьбы, да, к счастью, скоренько одумался. Не дал пропасть.

Если б Севкина воля, забрал бы он парнишку в Москву. Так ведь это лишь подумать легко, а сделать и вовсе невозможно. Но и бросить нельзя!

Второй раз в жизни он как бы на распутье. В Тюмени тогда и вот сейчас: никак ему не решиться.

А тут еще память подсказывает: "Снетковы сроду..."

- Не спишь?

- Не-е! - шевельнулся Назарка.

- Спи! Я им тебя не отдам.

- Кому?

- Никому! Ни отцу, ни Демьяну, ни самому атаману Семенову.

Не очень-то понял Назарка, но переспрашивать не стал. Эти слова показались ему настоящими.

Глава XVII

КАЛАШНЫЙ РЯД

Сгорело под солнцем короткое сибирское лето, минула осень. Второй раз за Севкину бытность в Гусаках стала под свист метелей Тавда. Берега в снегу по колено, а лед чистый, подметенный сибирскими ветрами. Стужа лютая. Тишина. Только деревенские псы нет-нет и всполошатся, поднимут лай, когда гулко выстрелит на Тавде синий лед.

Чутко прислушивается к лаю Севка. Ждет, что войдет в Гусаки какая-то хорошая весть, которая коснется и его жизни. Остался он в Гусаках, но верит, что не навсегда. Настоящая его жизнь не здесь. Надо лишь перетерпеть какое-то время.

Подрос Севка, раздался в плечах. Пожалуй, не вдруг и узнала бы сейчас Клава Лебяжина того белобрысого "кавалерию", которому повязала на шею пуховый платок. Особенно в ту минуту, когда Севка, ухватившись за хохол и боднув коленями, кидает с весов пятипудовый мешок.

Подрос и Назарка. Плечист, как и раньше, коренаст, а вот ноги не прежние. Ноги почти что выпрямились!

Назарка теперь на мельнице частый гость. Он и еду приносит в заплечной торбе, и просто так прибегает, когда вздумается.

Однажды припожаловал не один. Короткий зимний день уже был на исходе, как вдруг отворилась дверь - и вслед за Назаркой вошел кто-то высокий в шинели. Глянул Севка и остолбенел: перед ним стоял Егор Лукич, только без бороды и очень молодой.

- Это и есть твой знаменитый Севка? - обратился вошедший к Назарке.

- Ага, Севка!

- Рад познакомиться! - протянул руку Назаркин спутник. - Дмитрий Ржаных, брат вот этого человечка.

Севка пожал сухую ладонь и тут же услышал раскатистый Порфириев бас:

- Дмитрий Егорович! Вот не ждал! Какими тебя ветрами принесло?

Они троекратно расцеловались.

- Вымахал ты, парень! - дивился Порфирий. - И скажи на милость, ну, весь в папашу! Вылитый!

- Так уж и в папашу! - отшутился Дмитрий. - А ты, старина, нисколько не изменился, словно и годы эти не прошли. Я всегда подозревал, что знаешь ты петушиное слово.

- Какое там слово! Вот бы тебя послушать... Навидался, поди, за эти годы. Ты, Митя, насовсем сюда или только на побывку?

- Вообще-то на побывку, - сказал Дмитрий. - Но, как видно, придется пожить в Гусаках, приглядеться к теперешним порядкам. Вот и с Севой хочу ближе познакомиться. Назарка мне его расхвалил - дальше некуда, а отец аттестует сдержанно, про какой-то полушубок поминал.

- Что ж мы стоим? Айда в завозчицкую! - пригласил Порфирий. - Там как раз никого теперь. Мужики-то не охотники пускаться в дорогу в канун рождества. Небось сейчас бани топят.

У Порфирия нашлась бутылка самогона. Он выставил ее на стол, нарезал сала, хлеба, начал потчевать гостя.

Беседа затянулась. Назарка давно спал на нарах, а Севка слушал, не пропуская ни слова.

- Спрашиваешь, как живем? - гудел Порфирий. - Как жили, так и живем. Один черт: что при царе, что без царя. Это в городе, там, может, и есть какая разница, а здесь нет. Правда, деревенская голь, беднота то есть, теперь побойчее стала, погорластее. Раньше-то она молчком голодала. Ну, а что толку? Хоть кричи, хоть не кричи - этим брюхо не наполнишь. Я тебе, Митя, одно скажу: от веку были сытые и голодные да так, наверное, до веку и останется. Кто пристроится на чужом горбу, тот и сыт. К примеру, твой папаша: помалкивает, а сам гребет фунты за помол. Пристроился.

- От веку, говоришь? - спросил Дмитрий. - А ведь было время, когда все одинаково жили. Давно, правда, но было.

- Ну и что, они здорово сыты были, те люди? - с недоверием спросил Порфирий.

- Пожалуй, не очень. Скорее впроголодь. Но зато все...

- Хо! Сказанул! Когда все голодные - какая же в том заслуга? А ты сделай, чтоб все до одного сыты. Небось кишка тонка. Ты, может, и рад бы, да не знаешь как. Вот и я не знаю.

- Почему же не знаю? - возразил Дмитрий. - Это известно. Ты небось Ленина не читал, а мне приходилось. Владимир Ильич Ленин доказывает, как дважды два...

- Мало ли что доказывает, да я что-то не вижу на деле, - упорствовал Порфирий.

- Увидишь! Ну, когда ж было? Ты сам посуди - ведь война!

- Насчет войны - это ты верно, - согласился Порфирий. - Война она... одним словом, не родная мать. А что касается остального - поглядим. Может, оно и верно. Так Ленин, говоришь, книжки пишет? Вон как! А мы, темные, и не читаем.

Порфирий по ночам частенько наведывался на мельницу. Пройдет с фонарем по всем закоулкам, посмотрит, принюхается, не дымит ли где, не пахнет ли паленым. Завозчики ведь смолят табак, им не запретишь. Ну как бросил кто не к месту окурок! Сразу-то его не увидишь.

- Посиди, Митя, если не торопишься, побеседуй вот с Севкой, он парень умственный, - кивнул Порфирий, надевая треух. - А я там не задержусь. Служба есть служба.

Дмитрий, как видно, не торопился домой. Оглядел пустую завозчицкую, повернулся к Севке:

- Как же тебя в Гусаки занесло? Я так, признаться, из них сбежал.

- А и я чуть не сбежал! - выпалил Севка.

- Чуть не считается. Что ж тебе помешало?

Пойманным воробьем затрепыхался Севка. Торопится растолковать, да все не те слова приходят в голову.

- Я, Дмитрий Егорович, будто стреноженный конь. Путы на ногах! Не слыхали небось, как я на Кушевке через Тавду?..

- Слыхал, брат. Родитель успел доложить.

- Ну вот. Знал ведь, что кобыла жеребая, да с перепугу погнал ее в воду. Как все равно чуяло сердце, что в занявшейся огнем мельнице дядя Порфирий спит...

- А не за полушубком?

- Что вы! Он у меня в ту минуту из головы вон. Вспомнил лишь, когда замок на своей каморке увидел. Тут уж я из последних сил, потому что полушубок и не мой вовсе.

- А чей?

Севка - руку под подушку, выхватил бумажник, развернул исписанный лоскут овчины:

- Вот чей! Самому товарищу Ленину дареный... Товарищ Ленин подарил для Красной Армии. А мне от пулеметчика Дроздова достался. Раненого укрыл меня дядя Федор в эскадроне. Не верите?

- Как тут не поверишь, если документы в руках! - Уставился Дмитрий на Севку. Орел перед ним, а никакой не стреноженный конь!

- Что ж ты прибедняешься, чудак? На крыльях должен парить, какие же путы?

- Дуты! - упрямо повторил Севка. - Меня давно в Москве ждут, а мне не сдвинуться.

- Почему?

- Потому! Убеги от хозяина, так ты сразу вор. Жеребенок-то на моей совести! А тут еще Назарка повис на мне: или будь в Гусаках, или бери его в Москву! Зина мне письмо за письмом. И в каждом: "Лежачий ты камень!.."

Встал Дмитрий, положил Севке на плечи большие руки.

- Можешь написать своей Зине, что ты не камень вовсе, а человек. Хороший человек! Вот терпение у тебя и вправду каменное. Ну, да и каменному приходит конец.

На крылечке заскрипели половицы. Возвратился Порфирий, погасил фонарь.

- Вызвездило! Ночь - ни дать ни взять - та самая, про которую Севка в книжке читал. Одного Вакулы с чертом не хватает да царицыных черевичек... Гоголя Николая Васильевича сочинение, - пояснил он Дмитрию. - Может, доводилось читать?

- Доводилось! - улыбнулся Дмитрий и стал собираться домой.

Назарку он будить пожалел. На прощанье сказал:

- Завтра приведете. Я ведь не просто вас навестил, а еще и в гости приглашаю. Чтоб оба были! Будете?

- Будем! - ответил польщенный Порфирий. За все годы службы у Егора Лукича он впервые удостоился чести быть приглашенным в хозяйский дом.

На следующее утро не торопились вставать. Кривоглазый Спирька, церковный звонарь, как ни старался, а не поднял к обедне ни Порфирия, ни Севку.

- Пускай хозяин за нас отмолится, усмехнулся Порфирий, равнодушно слушая звон. - У него грехов-то поболе нашего. Небось надевает сейчас свою праздничную жилетку, золотую цепь от часов поперек пуза вешает. Всю обедню будет красоваться на почетном месте у самого клироса, а в голове божественного кот наплакал.

Порфирий не ошибся. Егор Лукич стоял в церкви, но от божественных мыслей был весьма далек. По непростительному легкомыслию обулся он в новые сапоги. Сперва, казалось, все ничего. Но обедня длинная; пока стоял, заныли, загорелись ноги.

"Удружил-таки Алешка Семицветов, сукин сын! - кипел Егор Лукич. Говорил дьяволу - шей посвободнее, мне не перед девками форсить. Так нет же, сделал какие-то шилья... Может, с умыслом? Неужели еще тот зуб помнит, шельма?

Лет тридцать назад молодыми парнями встретились Егор с Алешкой-сапожником в кулачном бою. Егор был половчее. Он успел присесть, и Алешкин удар пришелся по воздуху. Зато сам Егор, не замахиваясь, двинул тычком. Алешка пошатнулся и вместе с кровью выплюнул на снег передний зуб. Может, теперь он и припомнил Егору ту давнюю обиду? Почем знать.

Обедня затянулась. Егору Лукичу все не в жилу: и дьяк гнусавит, раздражает, и поп бормочет свое, как сонный, и звонарь Спирька службы не знает, одноглазый мерин! Бухнул бы в колокола, хор запел бы "Верую", глядишь, поп и сообразил бы, что пора кончать. Будто господу-богу не все равно, длинно ли молятся, коротко ли. Может, короткая молитва ему еще и приятнее.

Наконец служба кончилась. Загудели над Гусаками редкие удары колокола. Егор Лукич вздохнул с облегчением и двинулся к попу, который уже приготовил крест для целования.

Но и тут ему не было удачи: откуда-то вывернулся плешивый старик Роман Гнедых, главнейший в Гусаках пьяница, и успел-таки первым приложиться к холодному серебру.

"Черт тебя вынес!" - чуть не вырвалось у Егора Лукича. Но вспомнил, где находится, и только негромко досадливо крякнул.

- Прошу ко мне после обедни, отец Селиверст, - шепнул Егор Лукич, тронув губами крест. - Посидим, побеседуем.

Услышал и Порфирий колокол, возвещавший об окончании обедни. Но не заторопился в гости. Он хоть всего только мельник, а цену себе знает, не побежит! Пусть богатеи подождут, потомятся.

Выждав добрый час времени, он надел треух, позвал Севку да Назарку:

- Пошли!

Но Порфирий просчитался. Оказалось, его и не думали ждать.

Войдя в горницу, он застал уже изрядно подвыпившую компанию. В углу, под образами, важно восседал поп, отец Селиверст. Справа от него церковный староста Никита Провалинский, а слева - сам Егор Лукич, успевший скинуть опостылевшие сапоги и обуть старые.

Захмелевший Макар, брат хозяина, сидел рядом с Дмитрием и все порывался наполнить из стоявшей перед ним четверти с самогоном-первачом стакан племянника. Но Дмитрий отодвигал стакан.

Принаряженная Степанида, повязанная вишнево-золотистым шелковым платком, крутилась возле стола, следя за тем, чтобы гости отведали разных кушаний: и студня, и окорока, и копченого осетра, и колбасы домашнего приготовления.

Заметив вошедших, Егор Лукич вопросительно переломил бровь, глянул на Степаниду. Но тут Дмитрий вскочил из-за стола, усадил Порфирия, Севку и Назарку.

- Тебе, Порфирь Кириллыч, придется теперь одному, - наполнил он стакан мельника. - Штрафуем за опоздание!

Порфирий не заставил себя упрашивать. Поднял стакан, оглядел застолицу:

- С праздником вас! С рождеством Христовым!

Поп брезгливо поморщился, сделал вид, что выбирает себе закуску. Это обозлило Порфирия. Он повел усами и продолжал:

- Господь хоть сам не употреблял, а нам велел. Верно я говорю, отец Селиверст? Как там в священном писании насчет выпивки?

- Пей ты уж, меньше говори! - досадливо повел плечом Егор Лукич. Гудишь, а слушать нечего.

Порфирий запрокинул голову, опорожнил стакан. Чуть закусив, украдкой глянул на Дмитрия, а у того в глазах веселинки, как искорки разгорелись.

Смекнув, что праздничное настроение рушится, Степанида выбежала на кухню и вернулась с большим блюдом, которое внесла на вытянутых руках. На блюде покоился зажаренный гусак, огромный, жирный, аппетитно подрумяненный.

- Кушайте, гости. Отец Селиверст, отведайте. Никита Евстигнеевич, а вы?

Поп вежливо наклонил голову, но к гусаку не притронулся.

- Премного благодарен! - с достоинством ответил он, вставая. Засиделся у вас, пора и честь знать.

Староста проглотил полный рот слюны, тоже встал. "Черт длинногривый! - подумал про попа. - Приспичило тебе от такого диковинного гусака! Но не оставаться ж тут. Куда поп, туда должен и староста..."

Как только затворилась дверь, Егор Лукич уперся тяжелым взглядом в сына.

- Ты что ж, Дмитрий, за тем только и приехал, чтоб родному отцу палки в колеса пихать? Тебе-то плевать на попа да на старосту, а мне с ними жить. Понял? И ты, бесстыжие глаза, - повернулся он к Порфирию, - раз уж попал с кувшинным рылом в калашный ряд, ну, и сидел бы, помалкивал. А то распустил свое дурное помело.

- Нашел о чем печалиться, - усмехнулся Дмитрий. - Или боишься, что поп грехи не отпустит?

- Какие еще грехи? - уставился Егор Лукич на сына.

- Обыкновенные. Про главное уж не говорю, небось успел в них покаяться попу. Скажи, батя, сколько на тебя вот этот Севка работает за здорово живешь?

- Как это за здорово живешь? Сперва у меня в долг брал - отработал. Потом отработал за жеребенка. А теперь в счет кобылы. Кажется, все ясно.

- Не очень ясно, - возразил Дмитрий. - Так можно заставить человека работать в счет прошлогоднего снега. Кобыла-то твоя жива-здорова. Небось помахивает хвостом и не догадывается, что хозяин с каждого маха загребает деньгу.

- Что ты плетешь? Мало ли что кобыла жива, а где от нее приплод?

- Ой, папаша, не хитри! - в упор глянул Дмитрий на отца. - Та кобыла без малого мне ровесница. Сколько ж ей давать приплод? Уж кто-кто, а ты-то об этом преотлично знаешь. Вот и выходит - не по совести живешь. Но совесть - это такое дело, она у каждого своя. А по закону придется выплатить заработанное. Уж я об этом позабочусь. Закон-то для всех один.

Егор Лукич вскипел, грохнул кулаком по столу.

- По закону? А знаешь ли ты, щенок, что теперь уже нет закона грабить. Пока тебя где-то черти носили, кончился комиссарский закон: твое - мое и мое - мое. Теперь, слава богу, НЭП - новая экономическая политика называется. Не слыхал? А надо б тебе знать, что сам Ленин дает свободу тем, которые деловые и не лодыри. Жрать-то каждому подай, а где он, хлеб? Такая голь, как Спирька Кривой да пьяница Роман Гнедых, Россию небось не прокормят. Вот Ленин и не велел трогать мужика, который справный хозяин. Тебе, видать, не нравится, как Ленин велит.

- Это тебе не нравится! - рассердился Дмитрий. - Если хочешь знать, НЭП - такая политика, при которой твои "справные хозяева" посажены на цепь. На то и существует революционный закон, чтобы их за ошейники дергать. А зарвутся, начнут угрожать Советской власти - так дернем, что захрипят.

Вскочил Егор Лукич, рванул на себе ворот рубахи. Пуговицы брызнули на стол.

- Вон! - загрохотал он. - Родного отца за ошейник? Чтоб духу твоего не было. Вон! Нет у меня сына.

- Есть! - осадил Дмитрий отца. - Небось спишь и видишь, как недобитый атаман Семенов ведет из-за кордона свое воинство, в котором твой сын успел в офицеры выслужиться. Пленные белогвардейцы на допросе показали, что Павел Ржаных у Семенова - не последняя скрипка. Но запомни: как бы ни пришел - хоть явно, хоть тайно, - все равно свернем шею.

С грохотом повалился опрокинутый стол, зазвенела посуда, покатился по полу нетронутый гусак. Жилистая рука Егора Лукича сгребла гимнастерку на груди Дмитрия, а другая отлетела назад, сжатая в кулак. Но на этой руке успели повиснуть сразу трое: Макар, Порфирий и Севка.

О чем думал бессонной ночью Егор Лукич, неизвестно. Но, как видно, думал. Утром, чуть свет, он появился в завозчицкой.

- Вот что, Дмитрий, - заговорил потупясь. - Выпили мы вчера лишнего, невесть чего наговорили... Ты, это самое... Иди-ка домой, а то перед соседями срам. Что же касается Савостьяна, так я разве стою на своем? Может, и верно, что Кушевка осталась без приплода по старости. Ну, выплатим человеку заработанное, а дальше как сам знает: может в Россию ехать, а может и оставаться, не гоню. Парень он дельный, и не баловной, худого не скажу. Ты как, Савостьян?