Все дни прощания

ОДИН ДЕНЬ НА ВСЕХ

Они уже сняли лыжи и ждали его на краю лесопарка. Впереди всех стоял Людвиг Иванович, нетерпеливо покачивал в руке черные титановые палки и со снисходительной улыбкой следил, как Ломакин, скользя и спотыкаясь, медленно всходил на пологое темя крохотной горушки.

Свежий снег давно не выпадал. Полуобледеневшая разбитая лыжня совершенно не держала направления, ноги разъезжались в стороны, лыжи цеплялись за кусты — Ломакин падал, вскакивал, делал два-три неверных шага и снова оказывался на почерневшем от частых оттепелей снегу. Пот заливал глаза, одежда взмокла и липла к телу — мучение, а не учебный бег на лыжах.

Рослый, кудрявый, вечно без шапки Виталька Свиридов небрежно пошутил:

— И года не пройдет, как Ломакин окажется с нами.

Ломакин подошел. Дрожащими пальцами отстегнул дужки креплений, высвободил ноги, очистил ладонью лыжи от снега, как это всегда делал Людвиг Иванович, и, взглянув на преподавателя, попросил извинения, что заставил ждать. Людвиг Иванович помог ему укрепить палки на лыжах, с неудовольствием сказал:

— Сегодня мы лишний раз убедились в том, что самому тебе на наших уроках лыжную подготовку не освоить. Сказывается твоя бесснежная жизнь на юге, а коль приехал на север, надо наверстывать, Женя.

— Что смогу, то смогу, — улыбнулся Ломакин.

— Этого мало. Во-первых, ты можешь ходить в лыжную секцию при Доме спорта, а во-вторых…

Свиридов и тут не вытерпел, сказал, что в Доме спорта все разбегутся, если к ним придет такой лыжный гигант, как Ломакин. На что сам Ломакин лишь молча кивнул.

— Тогда есть «во-вторых», — не отступал Людвиг Иванович, — по воскресеньям будешь приезжать ко мне на дачу. Мы выходные дни проводим на лыжах, а значит, и тобой можем заняться в полную силу.

— Соглашайся, — толкнул меня Виталий, — у Людвига Иваныча дочка — первая красавица в городе! Не знаю, как она бегает на лыжах, а вот на рояле шпарит — будь здоров!.. Помнишь первый студенческий бал перед ноябрьским праздником? И девушку, что вышла к роялю в актовом зале?

— Подожди, Виталий, — перебил его Людвиг Иванович и обратился к Ломакину: — У тебя лыжи есть?

Дома были какие-то лыжи, стояли на балконе, завернутые в полиэтиленовую пленку, — широкие, шире ладони, с отогнутыми, почти прямыми носами, с круглыми дырками в носах, вероятно, для того, чтобы лыжи при необходимости можно было тащить по снегу за веревку, как сани. Но даст ли их дядя Леонтий? Почти каждая вещь в его доме была не просто вещь, а реликвия, доставшаяся ему от отца по наследству. Первое время он то и дело что-нибудь показывал племяннику и, понизив голос, спрашивал: «Знаешь, что это за бинокль? Его отец отбил на дороге у фашистов, подорвав их танк. А потом бинокль помогал партизанам лучше разглядеть врага и принять правильное решение… Однажды, когда нужно было разгромить фашистский гарнизон на железнодорожной станции, папа двое суток просидел на дереве, наблюдая в бинокль за немцами. И дал-таки командиру точные сведения о фашистах!.. А зеркало! Ты посмотри, какое зеркало: щербатое, с отколотым углом, поцарапанное… Два года партизаны и среди них мой отец брились перед ним… А ранец! Где ты найдешь такой ранец!..»

В квартире Леонтия было еще несколько старых партизанских вещей, в том числе деревянное колесо с железным, стершимся и поржавевшим ободом. Жена Леонтия уже при племяннике требовала освободить квартиру от этого колеса, но ей он тихо и твердо сказал, чтобы она успокоилась — колесо будет стоять там, где оно стоит.

О лыжах Леонтий ничего не рассказывал, но, кто знает, может, и они родом из тех далеких партизанских времен. И все-таки Ломакин ответил преподавателю, что лыжи у него есть, еще не веря, что соберется к нему на дачу.

— Людвиг Иванович, можно мы к вам с Ломакиным в это воскресенье приедем? — весело спросил Свиридов и стрельнул глазами на Ломакина, — дескать, не возражай, паря, я знаю, что делаю.

Людвиг Иванович пристально посмотрел на шустрого студента, но отказать не решился.

— Победа! — хлопнул Свиридов приятеля по плечу, хотя тот все еще не верил, что поедет.

Физподготовка была последней по расписанию. Ломакин, сдав лыжи, взял сумку с книгами и конспектами и вышел на улицу. С ним увязался Свиридов. Он, смеясь, стал уговаривать Ломакина, чтобы тот не переживал и не стеснялся. Приглашают — надо ехать. А так как сегодня суббота, то завтра же они двинут за город. Он назначил Ломакину свидание у почты и бросился к автобусу.

Пятый месяц Ломакин жил в этом городе — учился в кораблестроительном институте. С детства мечтал он строить корабли, занимался в судостроительном кружке Дома пионеров и школьников, но в их городе негде было получить судостроительную специальность. И мама, видя, что сын в своем желании непреклонен, сказала отцу: «Пусть едет к моей сестре Лиле и поступает. Думаю, там ему будет хорошо».

Она написала сестре, и та быстро прислала ответ, мол, какой разговор, присылайте своего разлюбезного сыночка — она даже рада, что у ее собственного Вальки будет не только старший брат, но и старший друг.

Радости Евгения не было предела, он собрался в пятнадцать минут, а потом еще полгода ждал, когда можно будет уехать, чтобы поступить в институт. И вот он здесь, учится на факультете корабельной энергетики, а что касается лыжной подготовки, то он ее теперь освоит в два счета.

Дома был один Валька. Он учился в седьмом классе, приходил из школы раньше Ломакина и сразу валился на диван. Просыпался лишь к приходу родителей, осоловело таращил опухшие от сна глаза и хрипло интересовался: «Сколько время?»

Возвращалась с работы мать, недовольно спрашивала сына: «Опять дрыхнул весь день?» — «Не дрыхнул, а учил, — бурчал Валька. — Тебе бы столько задавали, я бы посмотрел, сколько ты дрыхла!..»

Мать души не чаяла в единственном сыне, а следовательно, ей было безразлично, чем он занимался, учил или дрыхнул, — лишь бы жил на свете здоровым, остальное приложится.

Валькиному отцу Леонтию тоже было все равно, чем занимается сын. Он вообще не принимал его всерьез, и только изредка в легком подпитии нежно срамил Вальку: «Эх, Валентин Леонтич! — начинал он. — И что ты живешь без всякой идеи, на самом младенческом уровне? Я в твои годы…»

Тут он замолкал, будто зависал над пропастью, и Ломакину казалось, что сейчас Леонтий Артемьевич пойдет о себе: мол, в твои годы я Северный полюс открыл, Эверест покорил, все рекорды по добыче угля перекрыл, а ты спишь как сурок да жареными блинчиками обжираешься. Но Леонтий говорил другое: «В твои годы, Валентин Леонтич, хорошие люди уже десятилетки кончают, в институтах учатся, стихи пишут и даже мастерами спорта становятся. А ты всего-то в седьмой класс ходишь!..»

Вальку не каждый мог взять голыми руками. А уж такой «полемист», как Леонтий, и подавно. «Интересно, а что же тогда в твои годы? — сморщив клоунскую рожу, спрашивал Валька. — Уж в твои-то годы академиками становятся, маршалами и даже президентами! А ты до сих пор, как мальчишка, по вышкам лазаешь!..»

После таких слов дядя Леонтий валился на кушетку, сраженный наповал. А Валька не унимался: «К тому же я не потребляю пива, а ты потребляешь!..» — «Но, но! — приподнимался дядя Леонтий. — Кто из нас, отец, а? Ну, то-то же, и не путайся никогда!..»

Способный парень Валька, но ленивый, как никто. Если бы присваивали титул чемпиона мира по лени, то Валька был бы первый претендент.

Сегодня Валька не спал. Судя по скорости, с которой он выскочил в прихожую, когда Ломакин открыл дверь, стало ясно — ждал! Пока Женя раздевался, он, улыбаясь, долго смотрел на него узкими глазами и наконец спросил:

— Ты человек богатый?

— Сколько надо? — спросил Женя, зная, что Валька без крайней нужды денег не попросит.

— Не знаю… Рублей десять?

Ломакин присвистнул:

— Ого! Растут запросы у подрастающего поколения. Еще недавно по рублю просил, а тут червонцы пошли!

— Тогда пять! — засмеялся Валька.

Женя вытащил из кармана две трешки, протянул брату.

— Это у тебя последние?

— Бери, если надо, у меня еще есть.

Но Валька взял только три рубля. Он сказал, что и так должен брату девять рублей, а где их взять, чтобы отдать, если родители всегда дают меньше того, чем требуется. Женя успокоил его, сказал, чтобы тот не переживал, что он уже давно подарил ему эти девять рублей, и что вообще братьям не пристало считаться, и каждый брат должен быть рад, что помог брату. А жизнь, сколь бы юной она ни была, требует расходов, и он, Ломакин, это прекрасно понимает.

— Ты гений! — радостно завопил Валька, пытаясь каким-то доморощенным приемом завалить брата на кушетку. Но сделать это было не так просто: рослый, плечистый, с красивой, развитой мускулатурой, Женя весил почти восемьдесят килограммов, и одной рукой, будто куклу, оторвал от пола легкого Вальку и плотно уложил его спиной на кушетку.

Ломакин хотел поинтересоваться, для чего на этот раз Вальке деньги, но удержался от любопытства — надо будет, Валька скажет сам.

Они вошли в комнату, сели на диван, Валька вздыхал, морщился, будто у него что-то болело внутри, и вдруг сказал:

— Знаешь, для чего мне деньги?

Волнуясь, запинаясь, он признался, что хочет завтра поздравить с днем рождения одноклассницу, но ума не приложит, что ей можно подарить?

— Я еще ни разу ничего не дарил девчонкам, — тихо произнес он и посмотрел на брата с надеждой — не посоветует ли он что-нибудь.

— Я тоже, — просто сказал Женя. — Но думаю, что в твоем возрасте лучше всего подарить книгу. Я бы на твоем месте подарил книгу. Лучше всего художественную.

Глаза у Вальки заблестели, и в этом их блеске была и благодарность брату за то, что помог деньгами, и за то, что дал хороший совет, — действительно, какой подарок может быть лучше книги?

— Ты гений, Евгений! — гаркнул Валька. — Может, сходим вместе?

Женя кивнул и пошел одеваться.

По дороге он рассказал Вальке, что дела его с лыжами в институте никудышные, что его пригласил к себе преподаватель и что он согласился, а теперь не знает, как быть: завтра надо ехать, а лыж у него нет.

— У меня есть лыжи, но тебе мой размер не подойдет, у тебя лапа сорок пятого размера!..

Войдя в книжный магазин, они сразу направились в отдел художественной литературы. За прилавком стояла молоденькая беременная продавщица и ела апельсин. Вдохнув острый, такой радостный запах, они оба зажмурились — так захотелось апельсина.

— Пусть доест, не будем мешать, — сказал Женя и потащил Вальку в антикварный отдел. Тут лежали и стояли пожелтевшие от времени, дряхлые книжки с неумело пришитыми прямо за живое обложками, с примятыми и растрескавшимися страницами, но, судя по новеньким ценникам с фиолетовыми печатными цифрами на них, очень замечательные книжки.

— Смотри, такая крошечная старушечка, а стоит тридцать рублей! — восхитился Валька. — А во, во, двести пятьдесят!..

— Что вам, молодые люди? — вежливо поинтересовалась продавщица антикварного отдела — высокая полная женщина.

Валька отвернулся, делая вид, что не слышит вопроса. А Женя сказал:

— Нужна книга в подарок. Вот его однокласснице, — показал на Вальку. — Но у вас такие дорогие!

Продавщица улыбнулась, поинтересовалась:

— Толковая девочка?

При этом вопросе Валька метнул на нее взгляд, полный удивления, мол, разве можно сомневаться?

— У нас есть знаменитая книга и не очень дорогая — всего шесть рублей. Можете посмотреть, — достала она с полки тоненькую и такую старую книгу, что она уже казалась и не желтой, а совершенно пепельной старушкой. На мягкой, похожей на обыкновенный лист обложке, было написано:

Ниже, в черной восьмигранной рамке, изображен земной шар, и рука с ручкой, которая что-то писала на земном шаре. Под земным шаром было написано:

В самом низу обложки:

Они открыли обложку — титульный лист был ее точной копией, а перевернув его, увидели портрет человека в какой-то странной шапке, в зимнем пальто с меховым воротником, по верху которого шла массивная цепь, где каждое звено походило на латинскую букву S. На груди цепь замыкалась, и к замку была пристегнута брошь, похожая и на крест, и на розу. Под портретом было написано:

Валька, еще не зная, о чем эта книга, даже не глядя, что там в ней дальше, загорелся купить. Его поразил вид книги, буквы, рука, что-то писавшая на земном шаре. Особенно подействовали на него слова: «Изданіе Петроградскаго Совѣта Рабочихъ и Красноармейскихъ Депутатовъ». И год — 1918. Он толкнул Женю в бок: «Берем!»

Пока шли домой, несколько раз открывали книгу и читали по очереди:

— За что его? — спрашивал Валька. — Чем он провинился?

— Не знаю, не читал, — признался Женя, передавая книжку брату. Несколько шагов тот сделал молча, но вдруг остановился:

— Может, не дарить?

— И не пойти на день рождения? А ведь, наверное, обещал?

Валька повздыхал, но согласился, что это нехорошо. И сказал, будто пригрозил самому себе, что сегодня хоть до полуночи спать не будет, пока не одолеет книжку до конца.

Когда Валькино дело было улажено, Ломакин вспомнил, что завтра нужно ехать к Людвигу Ивановичу, а лыж у него нет. Валька почесал за ухом, поморщился, — он сам не раз просил лыжи у отца, но тот не давал, как, впрочем, не давал и другие вещи деда-партизана: сколько раз Валька клянчил бинокль, чтобы рвануть с ним в пионерлагерь или хотя бы на футбол. Все его просьбы заканчивались не просто отказом, но даже угрозой: «Только попробуй взять!»

— Попробуем, — неуверенно сказал Валька. — Чуть что, вместе насядем, скажем, что вещи без употребления портятся, авось подействует.

Дома они открыли дверь на балкон, внесли в комнату лыжи и раскрутили полиэтиленовую пленку. Лыжи были серые, некрашеные, с полужесткими, рассчитанными на любой, даже самый большой размер креплениями. Женя вставил ботинок, зажал скобу — в самый раз. И тут возле крепления, у самой пятки он разглядел на лыже три буквы: В.И.Р.

— Это он мне не давал, а тебе даст, — заверил Валька и тут же улегся на кушетку читать Томаса Мора.

Женя поднял лыжи, обернул их пленкой, поставил в прихожей рядом с вешалкой — вернется Леонтий Артемьевич и решит, давать или не давать.

Зазвонил телефон — Валька схватил трубку. Это был отец, он сообщил, что далеко в области случился обрыв линии высоковольтной передачи, и он с бригадой срочно отправляется туда, чтобы наладить дело. А потому сообщает, что сегодня вряд ли им удастся вернуться, а будет он скорее всего завтра к вечеру.

— Скажи про лыжи, — подтолкнул Женя Вальку.

— Па, с тобой Женя поговорить хочет.

Ломакин, волнуясь, взял трубку.

— Дядя Леонтий, у вас лыжи есть, не дадите ли завтра на них покататься?

И неожиданно услышал:

— Зачем спрашивать то, чего спрашивать не надо? Бери хоть сейчас и гоняй на здоровье, пока рак на горе не свистнет и щука в море не запоет! Не все же им торчать без дела на балконе, верно?..

Пришедшая с работы тетка Лиля поддержала мужа да еще сказала, что лыжи только спасибо скажут, если на них погоняет такой бравый атлет, как ее племянник.

Дело было сделано, можно сидеть у телевизора, смотреть хоккей ЦСКА — «Торпедо» и ждать завтрашнего утра…

Валька и тетя Лиля еще спали, когда Женя вышел на кухню, оделся, напился чаю с колбасой и, стараясь не шуметь, снял с Валькиных лыж палки, прикрепил их к своим лыжам, надел куртку и шапочку, вскинул на плечо старинные лыжи и вышел из дома.

«Я с горок кататься не буду, по равнинке похожу», — думал он, направляясь к почте, где, приплясывая, ждал его Свиридов. На нем был спортивный, прямо-таки шиковый наряд: темно-синие эластичные брюки с широкими белыми полосами; узенькие, будто игрушечные, сработанные из нескольких сортов разноцветной кожи лыжные ботинки: импортные пластиковые лыжи; японская нейлоновая куртка, серебристо искрящаяся при свете утреннего солнца, и на голове яркая финская шапочка «карху».

«Не Свиридов, а чудо в одежде!» — улыбнулся Женя, принимая весь его внешний вид как должное. Брат Виталика был известным горнолыжником, да и сам он занимался лыжным двоеборьем, даже был победителем первенства города среди юношей, а в декабре выиграл приз открытия сезона по лыжным гонкам среди молодежи — того и гляди, станет членом сборной Союза!

Ломакину давно нравился этот парень, его слегка танцующая походка, его манера говорить, будто бы все время заботясь о собеседнике — интересно ли ему? И шутки его были всегда безобидные, а если шутили над самим Свиридовым, то он не то чтобы не обижался, наоборот, подыгрывал тому, кто шутил, чтобы шутка вышла на славу и чтобы тот, кто над ним шутил, заслужил аплодисменты.

— Что это? — испуганно спросил Виталик, взглянув на лыжи, которые нес Ломакин. — Где ты взял эти шпалы?

— С Великой Отечественной, — просто ответил Женя. — Но не шпалы, а нормальные лыжи, если учесть, что я — нормальный лыжник.

Они взяли билеты в кассе-автомате и вышли на платформу. Когда поезд тронулся, Ломакин рассказал Виталику о чудачествах теткиного мужа Леонтия, о недовольстве тетки, что муж держит в доме колеса от партизанских пушек, а также о том, что лыжи эти Леонтий Артемьевич совершенно неожиданно разрешил взять без каких-либо оговорок. И теперь он, Ломакин, озабочен тем, чтобы вернуть их в целости и сохранности. Женя думал, что Виталик весело отнесется к его переживаниям, скажет, мол, все это ерунда и вздор, и ничего с этими «шпалами» не будет, но тот вдруг стал защищать Леонтия, даже предположил, что дядька Ломакина хранит все эти лыжи, бинокли, колеса, чтобы не забывать, откуда он родом. Правда, он тут же сказал, что бывает и наоборот, когда эти же бинокли и прочие колеса нужны кое-кому лишь для того, чтобы строить на них свою биографию, что бывают люди сами по себе незначительные, а привяжутся к какому-нибудь значительному делу или значительному человеку, и, пожалуйста, сами становятся хоть куда! А твой Леонтий, может, не вещи хранит, а память об отце, и это уже совсем другая высота. Тем более что никакой цены эти старые колеса не имеют.

— Вот именно! — сказал Женя, радуясь, как Виталик правильно понял и выразил суть дядькиной коллекции.

— Его отец был знаменитым партизаном?

— Ну, может, не в том смысле, что знаменитый в масштабах целой страны, он даже ничем не награжден а даже не вернулся с войны — погиб.

— Смотри не сломай, — засмеялся Виталик. При этом он бережно, будто живое существо, погладил собственные пластиковые лыжи и скосил глаза на лыжи товарища — ужас, ужас отразился в его глазах.

— Болотные? — ткнув пальцем в лыжи Ломакина, поинтересовался толстый мужчина в расстегнутой куртке и хихикнул, довольный собственным юмором.

— Партизанские! — глядя в его мутно-голубые глаза, произнес Виталик. — Вы не катались на таких?

Толстяку больше не захотелось острить, он отвернулся и стал смотреть в окно.

Несколько минут приятели ехали молча, следя за тем, как в их вагон набивалось все больше народу.

— Ты-то зачем едешь? — не удержался Ломакин.

— А ты еще не понял? — рассмеялся Виталик. — Приедем — поймешь!..

Людвиг Иванович проснулся задолго до рассвета, почувствовав, что озяб под толстым ватным одеялом. Болела голова. Он подумал, что недоспал, и закрыл глаза, чтобы спать дальше. Не уснул. «Уж не простудился ли я?» — подумал он и сбросил одеяло. Сунул ноги в домашние туфли, прошел к аптечке, стоявшей на книжной полке, достал градусник и вернулся в постель. Включил торшер, сунул градусник под мышку и закрыл глаза. На внутреннем экране представил себе, как быстро ползет вверх ртутный столбик в стеклянном сосудике градусника, но, вспомнив, что сегодня к нему приедут студенты, привстал и посмотрел на дверь, будто они уже приехали и должны вот-вот появиться в его комнате.

«Чего я испугался? Если сам не смогу, то выйдет с ними дочка, а я почитаю — давно книгу в руках не держал».

В соседней комнате закашлялся отец — его сухой, с присвистом кашель болью отозвался в груди Людвига Ивановича. Отец был еще не старый, моложе семидесяти, но в последние годы принялся болеть: астма, стенокардия, камни в почках будто сговорились одолеть человека, и в довершение всего — туберкулез глаз — катастрофически падало зрение, старик боялся света и все больше предпочитал сидеть в темноте, почти не выходя на улицу.

Людвиг Иванович достал градусник — ого! тридцать семь и девять! И это с утра, что же будет к вечеру?

Жена и дочка спали в крохотной боковой комнатке, дверь в нее была приоткрыта, и оттуда, неслышно ступая, вышел огромный белый кот Лазарь. Выгнув дугой спину, потянулся и тут же вспрыгнул на постель Людвига Ивановича. Вслед за ним примчался Дымок — юный сын Лазаря.

— Пришли досыпать? — шепотом спросил хозяин, тронув теплую пушистую спину Лазаря. Кот громко, с удовольствием замурлыкал, и Людвиг Иванович снова уснул. А когда проснулся, все в доме уже встали: в своей комнате делала зарядку дочка, отец ловил по приемнику передачу «С добрым утром!», а из кухни уже неслись запахи жаренных на постном масле оладий.

— Дочка! — позвал Людвиг Иванович.

Она выскочила к нему в красной трикотажной футболке и синих спортивных брюках — стройная, длинноногая дочка-красавица.

— Доброе утро, па! Вставай!

— Не могу, температура выше нормы. Сейчас должны мальчишки приехать — придется тебе их развлекать.

— Какие мальчишки? — не поверила дочка. — Твои?

— Да, Ломакин и Свиридов. Надо погонять их на лыжах, особенно этого Ломакина, он на юге жил, там снег дефицитный.

Она обрадовалась. Она сказала, что это ей не составит труда, что она даже рада визиту студентов, которые специально едут для того, чтобы она не скучала. Она смеялась и подпрыгивала, стараясь руками достать потолок. При каждом прыжке она поворачивала голову — смотрела на отца, — и в этом повороте, в быстром, веселом взгляде он узнавал свою жену Таню, которая почти не изменилась за восемнадцать лет, что они прожили вместе.

— Ты на маму похожа, — сказал он. — Меня это радует и удивляет — как две капли!

Она подпрыгнула, ухватилась пальцами за дверную коробку и подтянулась до подбородка. Спрыгнув, сказала:

— Знаешь, па, мы, женщины, тоже сильный пол! Ты не представляешь, какая во мне моторная сила — иду по улице, а хочется не просто идти, а скакать, раскрыть руки и полететь над городом, над крышами. И абсолютная уверенность в том, что могу полететь, только неудобно — как это я буду летать, когда другие просто ходят, например старушки.

От дочкиных слов, от ее смеха у Людвига Ивановича понизилась температура, и он, поставив градусник, увидел, что на шкале всего тридцать семь и три.

— Ты лучший доктор, — сказал он. — Ты лечишь без лекарств!

Из кухни вышла жена — высокая, стройная, с голубыми глазами, светлыми волосами, в голубом халате. Улыбнувшись дочери и мужу, сказала:

— Подъем, ребята! Умывайтесь — и к столу, а то оладьи остынут.

Людвиг Иванович поднялся и, сделав пару приседаний, сел на кровать — он почувствовал, как заколотилось сердце, а в виски стали покалывать тоненькие иголочки.

— Подождите немного, — попросил он, — сейчас к нам приедут гости.

Валька вскочил с кровати, метнул взгляд на часы — половина двенадцатого, пора собираться, а он дрыхнет себе, будто ему никуда не надо. Угораздило же его пообещать Ритке, что придет на день рождения, теперь вот надо думать о ней, и дарить подарок, и бояться, поймет ли она, что его «Утопия» не макулатурная книжонка, а гениальное произведение одного из самых знаменитых англичан.

Взглянув на кровать Евгения, он представил себе, как тот уже вовсю гоняет на старых отцовских колодах вместе с Виталиком и семьей преподавателя.

Матери тоже не было, наверное, поехала на рынок. Она знала, что Валька идет на день рождения, и не забыла, приготовила его любимую рубаху, сшитую в ателье из плотной, защитного цвета хлопчатобумажной ткани, с крохотными погончиками на плечах. Под рубахой на стуле висели брюки, а на телевизоре лежали три железных рубля и мелочь.

«С деньгами не густо, — вздохнул Валька, высыпая их в нагрудный карман. — Не густо, но при наличии подарка достаточно», — рассудил он.

До назначенного часа оставалось еще много времени, и Валька двинулся по улице, надеясь встретить знакомых пацанов. Никто не встретился, и он приплелся к Риткиному дому, потоптался возле подъезда, а затем вошел в парадное, поднялся в лифте на четырнадцатый этаж и позвонил.

— Открыто! — раздался голос из-за двери.

Валька вошел. К нему, сопя и словно отдуваясь, подлетел коричневый, в темных яблоках, боксер Грей, обнюхал, толкнул свинцовым боком ногу и убежал на кухню. И сразу же оттуда появилась Рита — в каком-то легкомысленном сарафанчике со шлейками-крылышками, в цветастом переднике и с бантом в длинных вьющихся волосах.

— Ой, это ты! А что так рано? — спросила Рита, снимая с его головы шапку.

Валька сказал, что ему нечего делать, но если он некстати, то может пойти на улицу и дождаться положенного часа.

— Вот еще! — испугалась она. — Ты молодчина, что пришел! Ты картошку чистить умеешь?

Валька с готовностью кивнул.

Она раздела его, привела на кухню. Здесь на полу лежал Грей, а мама Риты — Нина Константиновна и Ритин дядя в черном тренировочном костюме и шлепанцах на босу ногу суетились возле стола. Большая лысая голова мужчины отражала солнечный свет.

Валька проглотил слюну — так вкусно тут пахло куриным бульоном и солеными огурцами.

— Хочешь есть? — спросила Нина Константиновна.

— Не, дома полпетуха съел, — врал Валька, постеснявшись сказать, что он не завтракал.

— Он хочет картошку чистить! — радостно объявила Рита и стала искать нож для Вальки.

Но мама не разрешила, чтобы Валька чистил картошку, она велела дочери проводить гостя в комнату и включить телевизор или магнитофон, а если Валька любит книги, то пускай сам пороется в их библиотеке — посмотрит художественные альбомы.

Рита повела его в большую комнату, стены которой были сплошь заставлены стеллажами с книгами. Посреди комнаты стоял широкий стол, а на нем — белый и черный хлеб, круглая корзина с яблоками, ложки, вилки, ножи. На самой середине возвышалась высокая хрустальная ваза с какими-то нежными, хрупкими на вид цветами. Валька спросил, как они называются, и Рита сказала, что это персидские цикламены. Она включила магнитофон — по квартире понеслось: «Рок-эн-ролл — казачок! Рок-эн-ролл — казачок!..»

Валька вспомнил про «Утопию», хотел было выйти в прихожую, чтобы вытащить книгу из пальто и вручить Рите, но Рита убавила звук магнитофона и снова улетела на кухню помогать матери.

Валька сел в мягкое кресло возле окна и стал смотреть на улицу. Отсюда, с четырнадцатого этажа, люди казались крошечными, а торговый центр совершенно потерял свою высоту и свой объем и темно-серой коробкой распластался на земле; пятиэтажные домишки походили на детские кубики, и даже девятиэтажные были неправдоподобно малы отсюда, с сорокапятиметровой высоты.

«Боюсь высоты в отличие от папы-верхолаза, — подумал Валька. — И получилось неловко — приплелся рано. Хоть бы кто-нибудь явился из ребят, тогда было бы легче…»

Вбежала Рита:

— Не скучаешь?

— Скучаю, — сказал Валька.

— Тс-с! — приложила она палец к губам. — Я тоже! Ты молодец, что пришел раньше, я так рада.

И она убежала на кухню, а он даже вспотел от ее слов и вновь со страхом подумал о том, понравится ли ей подарок.

Валька встал, вгляделся в книги, стоявшие на полках, поискал, нет ли среди этого множества литературы точно такой «Утопии», которую он принес в подарок. Кажется, не было, и это успокоило его. Он сделал звук магнитофона громче и сел на диван.

На остановке вместе с Женей и Виталиком вышло много людей. Почти все они надели лыжи и двинулись по обочине дороги.

— Может, и мы? — спросил Женя, понимая, что Виталику будет тошно нести лыжи на этом раздолье — тут в самый раз показать, на что способен.

Возле низенького станционного магазинчика стояли несколько парней, курили, поглядывали на Ломакина, возившегося с допотопными креплениями. Один сказал:

— Этот чухонец, наверное, с того света на них прибыл.

— Ага, истинные гробы! — захохотал другой.

Ни Ломакин, ни Свиридов ничего не ответили — говорят себе и пусть говорят! Они встали на лыжи и тронулись прямо по целине, стараясь обогнуть засыпанный серым песком участок дороги и выйти на чистую лыжню. Женя сказал, чтобы Виталик не маялся возле него, не давил в себе желание промчаться на хорошей скорости, а бежал как ему хочется. Не успел он договорить, как приятель, будто реактивный, оказался далеко впереди и скрылся за холмом.

Ломакин был настолько слаб и беспомощен, что далее не завидовал мастерству Виталика, даже не мог оценить его совершенной техники, благодаря которой тот не ходил на лыжах и даже не бегал, а летал!

«Форма у него отличная», — только и подумал он, стараясь удержаться на лыжне, не завалиться в снег. Он подвигался в одиночестве медленно и тяжело, но зато ноги совершенно не чувствовали креплений — нигде не жало, не терло, и это было хорошо. Ломакин шел и думал о том, что всякому серьезному делу надобно отыскивать место в раннем детстве, а если что-то упустил, то наверстать во взрослой жизни почти невозможно.

Наконец показался маленький дачный поселок на берегу узкого, вытянувшегося к лесу и закрытого теперь льдом и снегом озера. Голубые, зеленые, красные домики сбежались к обеим сторонам широкой, укатанной легковыми машинами улице. Они дымили разноцветными трубами — веселили глаз и душу.

— Видишь коричневую крышу? — показал палкой Виталик. — Это и есть Людвигова дача. Всю осень таскал он сюда сборную института по лыжам, в том числе и меня: бегали кроссы, повышали физподготовку и даже плавали в озере, хотя по утрам уже собирался тоненький ледок… Видишь возле дома коричневый гараж? У Людвига машина есть, «Москвич». Бывало, посадит нас и сюда…

Виталик не договорил — из дома на крыльцо выскочила светловолосая девушка в красном халатике, схватила на руки белого котенка, сидевшего на нижней ступеньке, и нырнула обратно в дом. И Ломакин узнал в ней ту девушку, что на институтском вечере выходила к роялю.

— Дочка Людвига — Лариса! — громко произнес Виталик.

Они взошли на крыльцо, с грохотом обили снег и открыли дверь на веранду. Туда же, только из другой, внутренней, двери выскочила и Лариса.

— Здравствуйте! — сказала она. — Добро пожаловать!

Виталик посторонился, пропуская Ломакина вперед. Ломакин шагнул вслед за девушкой, невольным движением стаскивая с головы шапочку. С веранды они попали в небольшую прихожую, откуда в открытую дверь была видна жена Людвига Ивановича.

Людвиг Иванович, уже одетый, терзал электробритвой щеку. Не оборачиваясь, видя ребят в большом овальном зеркале, сказал:

— Молодцы, что явились! Будем завтракать, а потом — на лыжи. Я малость прихворнул, так что поведет вас Лариса.

Гости сели на диван. Лариса приносила из кухни на стол блюдечки, розетки, чайные ложки, сахарницу с песком, трехлитровую банку с яблочным вареньем.

Глядя на нее, Ломакин вдруг увидел себя рядом с ней в своем далеком южном городе: лето, жара; они идут по сбегающей к морю улице, он держит ее руку в своей… Он даже вздохнул, представив себе такое, и покосился на Виталика — не догадался ли тот, о чем думал Женя.

Из соседней комнаты появился старик в толстом шерстяном свитере и тренировочных брюках. Чуть наклонил голову — поздоровался и первый сел к столу.

— Мои студенты, — сказал ему Людвиг Иванович. — Приехали у нас покататься… Пойдете на лыжах, — обратился он к Ломакину, — не особенно увлекайтесь горками. Лариса обожает горки, а вам лучше побегать, особенно Евгению.

— Не беспокойтесь, Людвиг Иванович, — сказал Виталик, — у Ломакина такие лыжи, что их без фуникулера в гору не поднимешь. А на моих лыжах кататься с гор цена не позволяет!

Людвиг Иванович пригласил ребят к столу. Ломакин за все месяцы жизни в новом для себя городе впервые был в чужом доме. Он стеснялся, краснел и все-таки успевал разглядеть комнату, в которой они сидели. Возле круглой и, наверное, теплой печки сидел важный белый кот, а маленький котенок, лежа на боку, играл его пушистым хвостом. Небольшая полка с книгами, высокий, черного дерева старинный шкаф с посудой, старый телевизор «Рекорд» с маленьким экраном, овальное зеркало, пожелтевшее от времени, с облупившимся лаком на рамке, широкий диван, а возле него на полу — чистая самотканая дорожка. Ни одной такой вещи дома у Ломакина, в его южном городе, не было, а было все новенькое, модное, «самое-самое», и все это не задерживалось, не приживалось — стараниями мамочки изменялось и обновлялось, и в доме царил вечный круговорот вещей, будто и не дом это был, а помещение для постоянно действующей выставки мебели, которую к тому же никто не посещал. Ломакин не особенно задумывался, хорошо ли это, плохо ли, только, попадая в такие квартиры, где стояла старая мебель, он всегда остро чувствовал, что у него нет ни деда, ни бабушки…

— Зима нынче не балует нас погодой, — говорил Людвиг Иванович. — Все больше оттепели, плохо лыжникам в такую пору.

— Как в Сочи! — оживился Виталик, взглянув на своего друга Ломакина.

— Нет, — бесстрастно ответил Женя. — У нас средняя температура января — шесть градусов тепла.

— Вы из Сочи? — удивилась Лариса. — Не представляю, как это можно постоянно жить на курорте. Все кругом отдыхают, плещутся в теплом море, загорают, едят мороженое, а лично ты сидишь на уроке или работаешь. Мне кажется, я бы не смогла.

— Верно, — согласился Женя. — Когда в пятом классе нам задали писать домашнее сочинение на тему «Кем я хочу стать?», я написал, что хотел бы стать «отдыхающим». Мне тогда казалось, что более красивой и возвышенной жизни просто не бывает.

— И тебе за это сочинение с ходу вкатили пятерку! — обрадовался Виталик.

— Не помню… Кажется, нет, — улыбнувшись, ответил Женя, и все рассмеялись.

После завтрака Людвиг Иванович стал показывать Ломакину технику ходьбы на лыжах.

— Руки не расставляй широко, будто хочешь объять необъятное. Палки старайся держать поближе к лыжам — когда держишь их далеко, получается разложение сил, и нечем толкаться. Теперь ноги: ноги ты передвигаешь, как циркуль, совершенно прямые, а нужно их согнуть в коленях, вот столечко, вот так!.. Ладно, идите, Виталик подскажет.

Старик тоже вылез из-за стола, включил радио — передавали музыку, — с минуту слушал, а затем подвинулся к окну и стал смотреть на улицу.

— Лыж-ни-ки! — раздельно проговорил он. — Такого слова в нашем селении, где я рос, поди, никто не слыхивал. Были столяры, плотники, кузнецы, печники, кровельщики… А то — лыж-ни-ки!.. Фут-бо-лис-ты!..

— Чем ты недоволен, папа? — спросил Людвиг Иванович.

— Почему, всем доволен. Даже рад, что есть лыж-ни-ки, фут-бо-листы!.. Кто еще?..

Вдруг его глаза остановились на лыжах Ломакина, стоявших возле веранды. Старик забеспокоился, приблизил лицо к стеклу, а затем широкими шагами направился к двери и вышел во двор.

— Что он там увидел? — спросил Людвиг Иванович и посмотрел в окно. — По-моему, он твоими лыжами заинтересовался, Женя. Разглядывает, крутит в руках… Уж не хочет ли составить вам компанию?

Старик вернулся, глухо спросил:

— Чьи лыжи у забора?

— Мои, — сказал Ломакин, — а что?

— Ничего, милый, показалось, что и у меня такие были. Давно, правда…

Старик хотел еще что-то сказать, но не сказал, а согнулся, будто под тяжестью, и пошел в свою комнату. Тут же вышел и обратился к Ломакину:

— Ты, сынок, когда покатаешься, загляни снова к нам, ладно?

Ломакин кивнул. Он не понимал ни возбуждения старика, ни причины, из-за которой тот просил его зайти снова.

Старик наклонил голову, будто что-то вспоминал, и проговорил:

— Благодаря этим лыжам… Благодаря таким лыжам я остался жить. То есть не лыжам, конечно, а мальчику, но и лыжам тоже…

— Это когда вы склад взрывали? — хотел уточнить Людвиг Иванович. Но старик не успел ответить, из своей комнаты выскочила одетая в шерстяные голубые брюки и красную нейлоновую куртку Лариса.

Ломакин пожалел, что выходят они в самый неподходящий момент, но подумал, что он еще вернется сюда и тогда сам расспросит старика.

У озера они встали на лыжи. Лариса первая бросилась вниз с пологого берега. Отталкиваясь палками, выскочила на лед и остановилась посмотреть, как там за нею спускались папины студенты.

Виталик ехал с горушки совершенно прямым, как восклицательный знак. А Ломакин наклонился, сгорбился, ноги с лыжами расставил широко, руки опустил. Его лыжные палки волочились кольцами по снегу.

— Ноги уже! — закричала ему Лариса. — Что ты их раскидал, как Эйфелева башня свои опоры?!

Он попробовал свести ноги вместе, потерял равновесие и завалился на бок. Вставал долго и трудно, то левая нога уезжала вперед на пологом спуске, то правая, и он все не мог подняться, хотя и старался помочь себе палками. Наконец ему это удалось, но, не сделав и трех шагов, снова завалился.

Лариса хохотала. Виталик стоял рядом, улыбался, а когда вымотанный, вспотевший Ломакин подъехал к ним, сказал:

— Может, вернешься? Там с дедом потолкуешь.

— Я не к деду приехал, — мрачно ответил Ломакин.

— Он прав, пусть догоняет! — крикнула Лариса и бросилась по лыжне, протянувшейся по середине озера на тот, лесной берег. Виталик помчался за ней и очень скоро догнал ее. Он шел ровным, накатистым шагом, не оглядываясь, но и не стараясь обогнать Ларису.

Ломакин нехотя поплелся за ними, думая о том, что он им не партнер. Следуя советам Людвига Ивановича, он медленно и настырно продвигался вперед, где уже в километре от него мчались Лариса и Виталик.

«Конечно, им тоска со мной, — подумал он. — Лариса отлично бегает на лыжах, а Виталик — еще лучше, ей интересно с Виталиком. Это как если бы я сел играть в шахматы с человеком, который не знает, как ходит та или иная фигура…»

Постепенно он забыл о Ларисе и Виталике и с облегчением почувствовал, что остался один. Теперь, когда никто его не подгонял, не поправлял, не советовал, он пошел ровнее и свободнее.

«Лыж-ни-ки!.. Фут-бо-лис-ты!..» — повторял он слова дачного деда и двигался дальше и дальше, не замечая, как быстро темнело небо, пряталось за облака солнце, оседал туман и начинал падать мелкий колючий снег. Ему было не до погоды, он шел и шел, и появилась странная надежда, что он все-таки догонит убежавшую вперед пару, потому что у него уже многое получается и даже скорость видна — вон как он долго скользит на одной лыже после очередного толчка!..

Когда ушли ребята, Людвиг Иванович явился к отцу. Тот уже успел лечь на кровать. Увидев сына, усмехнулся:

— Твой студент на моих лыжах приехал. Я из окна увидал, что похожие, а вышел и вижу — мои! Даже инициалы мои вырезаны, я их собственноручно вырезал еще до войны.

— Что это значит?

— Пока не знаю, но может оказаться, что в одном с нами городе живет Леня Братко — это он спас меня от смерти… Столько лет я думал о нем, а может случиться…

— Что же ты не спросил у Ломакина, откуда у него эти лыжи?

— Вот не поверишь, испугался спрашивать.

— Боишься, что Ломакин назовет тебе фамилию, которая не имеет никакого отношения к твоему Лене Братко?

— Нет. Больше всего боюсь, что он до сих пор не знает правды о своем отце. И что эту правду мне ему нужно будет сказать… А вдруг этот Ломакин действительно не имеет никакого отношения к Лене Братко, что тогда?

— Ничего. Будешь знать, что не имеет.

За окном посыпался мелкий снежок, в комнате стало сумрачно. Монотонно и хрипло пробили двенадцать раз древние часы на стене.

Старик часто вспоминал, как в марте сорок третьего командир вызвал его, старшего подрывной группы, и еще троих подрывников и сообщил им, что в одиннадцати километрах от партизанской базы, на железнодорожной станции в старом кирпичном пакгаузе фашисты устроили склад боеприпасов. Разведка доложила, что охрану его несут всего двое часовых, которые меняются каждые два часа. Нужно снять их, подложить взрывчатку и уйти незамеченными.

К операции готовились долго и тщательно. Достали взрывчатку, трижды выходили к железной дороге и в бинокль наблюдали за станцией, подыскивали пути отступления на случай неудачи. Взрыв наметили в ночь на восьмое марта, но седьмого днем повалил густой снег, разыгралась вьюга — стало ясно, что пройти одиннадцать километров по глубокому свежему снегу с оружием и взрывчаткой почти невозможно. И тогда он, старший группы, вспомнил о своих лыжах. Решено было скрепить их вместе, устроить на них взрывчатку и тащить ее как на санках. При выходе на поле они оставят лыжи-санки в лесу, заберут взрывчатку и уже на себе донесут ее к месту.

С ними в группу просился самый юный партизан, четырнадцатилетний Леня Братко. Но его и слушать не хотели. И тогда Леня подошел к Ивану Романовичу: «Возьмите, Иван Романович, я назад лыжи приволоку, когда вы их бросите в лесу».

Иван Романович не мог отказать этому парнишке и упросил командира отряда разрешить Лене Братко пойти с ними, чтобы вернуться на базу с лыжами. «Это не последнее задание такого рода, — сказал он тогда, — может случиться, что лыжи и для другого дела понадобятся». — «Хорошо, пускай идет», — ответил командир.

В семь часов вечера буря утихла, снег перестал, и группа двинулась в путь. Нужно было за четыре часа дойти до железной дороги, там отдохнуть, а затем после полуночи, когда сменится очередной караул, уничтожить охранников и произвести взрыв. Идти по глубокому снегу было тяжело, так что бойцы сложили на санки-лыжи и свое оружие — автоматы и карабины. Груз тащили за веревку, продетую в дырки на лыжных носах. Менялись через каждые сто-двести шагов. Когда в очередной раз Ивану Романовичу досталось тащить груз с Леней, он спросил паренька: «Не жалеешь, что пошел с нами? Сидел бы теперь у костра с партизанами, чай пил, а так…» — «Я не сидеть шел в партизанский отряд», — с некоторым даже вызовом ответил мальчик и сильнее потянул веревку.

Иван Романович любил и жалел этого паренька. В начале зимы его мать и двух младших сестер схватили каратели и заперли в сарае вместе с другими семьями партизан. Сам Леня успел выскочить из дома, когда вошли фашисты. Почти двое суток скитался он по лесу, пока не нашел партизанский отряд, где воевал его отец. Он рассказал партизанам о карателях, о том, что они схватили несколько семей и готовятся их сжечь, если не объявятся партизаны.

Несколько бойцов вызвались напасть на карателей и отбить женщин и детей, но командование не позволило это сделать — наиболее сильная и подготовленная часть отряда находилась на боевом задании за пятьдесят километров от базы. А нападать на крупный вражеский гарнизон малочисленным, плохо вооруженным составом было безумием.

Все поняли это и согласились. Но и совершенно отказаться от попытки освободить заложников тоже никто не мог. Поэтому командир отряда принял решение разведать, где находятся заложники, кто их охраняет и сколько понадобится бойцов, чтобы спасти их от фашистской расправы.

В разведку попросились Артем Братко, Иван Романович и молодой партизан, которого все звали по фамилии Борисов. Артем Братко вывел группу к своему селу. И тут их заметил часовой, открыл стрельбу из автомата — пуля фашиста попала в грудь Артема. Иван Романович и Борисов подхватили его под руки, бросились в лес. За ними погнались фашисты. «Давайте влево, там кусты и болото», — прохрипел Братко. Свернули туда. Через несколько шагов их ноги по колено провалились в болотную жижу. А фашисты обходят их слева и справа, вот-вот настигнут партизан. И тогда Братко рванул с груди автомат: «Уходите, я вас прикрою. Троим не уйти!» Хватая воздух широко раскрытым ртом, он опустился на колени там, где стоял. Так что воды ему сделалось почти по пояс. В ближнем березняке показались фашисты. Артем Братко полоснул по ним длинной очередью. И снова крикнул: «Уходите! Я прикрою!..»

Иван Романович и Борисов ушли. И только Артем Братко навсегда остался в болоте.

Через два дня партизанские связные сообщили из деревни Бор, что каратели сожгли в сарае всех заложников, и среди них маму и двух сестер Лени Братко…

Леня Братко остался в отряде. Но на задания его пока что не брали — партизаны жалели мальчишку и пытались сохранить ему жизнь. А Леню это обижало — он хотел уже теперь воевать с оружием в руках…

На половине пути возле широкой просеки сделали привал. Бойцы тут же повалились в снег, и только Леня остановился у саней и, опершись на толстую суковатую палку, ждал, когда партизаны снова поднимутся в путь.

«Посиди маленько, отдохни», — просили его, но Леня твердо ответил: «Не устал».

На опушку леса они вышли в половине одиннадцатого. Светила полная луна, и нечего было думать идти через поле к железнодорожной линии. Достали маскхалаты — в январе им десять штук сбросила с самолета Большая земля. Пока бойцы надевали их, Иван Романович подошел к Лене и сказал: «Все, друг, забирай лыжи и возвращайся. Дальше мы пойдем одни».

Леня продолжал стоять, может быть, надеясь, что старший группы возьмет и его с собой.

«Партизан Братко, выполняй приказ!» — чуть не крикнул Иван Романович. Он повернул парня лицом к партизанской базе и толкнул в спину: «Пошел!»

Леня сделал шаг, другой, натянул веревку, и лыжи-сани послушно зашуршали за ним. Через минуту Леня скрылся в темноте, и старший группы облегченно вздохнул.

Наконец луна зашла за тучку, а вслед ей уже подходили другие тучки и тучи, и бойцы, пригибаясь как можно ниже, медленно двинулись к железной дороге. Там под тремя лампами-прожекторами, освещавшими подходы к пакгаузу, маячили две фигуры часовых в длинных тулупах, в шапках-ушанках на русский манер.

Было решено, что Иван Романович и Борисов останутся ждать метрах в ста от пакгауза, а двое подрывников снимут часовых, наденут их тулупы и будут уже вместо них «охранять» склад. И тогда Иван Романович н Борисов заложат взрывчатку.

Группа успела в темноте преодолеть поле, отделявшее лес от железной дороги, и, не пересекая глубокого рва, залегла недалеко от линии, дожидаясь, когда новая туча закроет луну.

«Плохо, что они вместе, лучше бы ходили по одному», — подумал Иван Романович, следя, как медленно, еле-еле подвигались к освещенному прожекторами пространству два белых холмика.

Вдруг в самое ухо жарко задышал Борисов: «Иван Романыч, смотрите!..»

Он поднял глаза под крышу пакгауза и увидел, что широкое окно медленно, беззвучно раскрывается и кто-то темный, зловещий появляется в черном проеме. Сомнений нет — это еще один часовой, о котором ничего не доложили разведчики. Тут же из окна прогремел выстрел, за ним еще один — часовой заметил партизан и в упор стрелял по ним. Двое других охранников прыгнули за угол и стали палить из автоматов.

«Ах, сволочи!» — прошептал Иван Романович, бросаясь вперед, к ребятам. Он упал возле них и понял, что они мертвы.

В здании вокзала, в пристанционных домах вспыхнул свет, хлопали двери, гремели выстрелы. Через линию железной дороги бежали фашисты. Нужно было уходить, но в это время мимо Ивана Романовича промчался Борисов, на ходу срывая чеку гранаты.

Иван Романович понял, что произойдет через секунду, вскочил на ноги, и в тот же миг раздался взрыв, а за ним — еще один, в тысячу раз более мощный. Воздушной волной Ивана Романовича сбило с ног, и он, пролетев по воздуху метров пятнадцать, шлепнулся в снег за канавой. Несколько секунд лежал оглушенный, не понимая, что с ним, и вдруг все понял, вскочил и бросился к лесу. Сзади строчили автоматы, он почувствовал, как что-то дважды ударило его в правое бедро. Споткнулся, упал в снег и пополз, волоча простреленную ногу. До леса оставалось метров сорок, когда оттуда неожиданно выскочила темная фигурка — Леня Братко. Увидев мальчишку, Иван Романович потерял сознание…

В себя он пришел на базе. Рядом были партизаны.

«Не уйти бы тебе, Ваня, если бы не мальчишка, — сказал командир отряда. — Что склад уничтожили, молодцы, а что люди погибли — горе. Невосполнимую утрату мы понесли… Ты, Ваня, пока что отвоевался, повезем тебя в дальний хутор, где сможешь подлечиться…»

Иван Романович закрыл глаза и стиснул зубы, — выходило, что ему дважды спасли жизнь: сначала Артем Братко, а потом его сын. А сам он тогда в болоте покинул Артема, оставил его одного…

Лечение затянулось на целый год, а когда Иван Романович встал на ноги, то война с этих мест ушла, он оказался на освобожденной территории, хромой, искалеченный, но полный уверенности в том, что останется жить. И с той поры стал он думать о встрече с Леней Братко, искать его. Только искал словно бы с закрытыми глазами, боясь их открыть, боясь, что не удержится при встрече и расскажет ему об отце, о своей вине…

«А может, и не нужна ему правда, зачем она, что она теперь изменит?..»

Старик повернулся и посмотрел в окно — ему послышались голоса внучки и ребят.

«Пускай бы расстались на улице, не заходя к нам, — подумал он, задыхаясь от волнения, — пускай бы пошли сразу на станцию, я бы подготовился, я бы знал, что делать… Или нет, пусть идут сюда, я подумаю, как быть, я не скажу…»

Гости собрались быстро. Сначала пришли две одноклассницы — толстенькая серьезная Юля Корнеева — редактор классной стенгазеты — и маленькая, вечно улыбающаяся Люда Хвощ. Они принесли в подарок большую золотоволосую собаку с плюшевой белой грудью, зелеными глазами, черным носом и высунутым на целых два сантиметра красным языком. Собака была как живая и даже лаяла с хрипотцой, если кто-нибудь хватал ее за хвост.

— Какие прелести! — восхитилась Рита, целуя всех троих — Люду, Юлю и собаку.

Потом явился одноклассник Вовка Мороз, длинный, столь же худосочный, сколь и ядовитый парень; он поздоровался, снял с головы шапку, тут же нахлобучил ее на прежнее место и, вытащив из-за спины руку с клеткой, промурчал:

— Это тебе, Маргоша, только не целуй и руками не трогай — прокусит хоть нос, хоть палец, у меня уже такое было.

Рита ахнула — в клетке сидела коричневато-серенькая, пушистая белка. К ним заторопились Люда и Юля, подошел и Валька. Все сгрудились возле клетки, девчонки верещали:

— Какая хорошенькая! А мордочка, мордочка… И ушки с кисточками… А можно ее выпустить?

Мороз ответил, что лучше не надо, пусть белка привыкнет к новой обстановке, а уж потом, когда разойдутся гости, Рита сама выпустит, без посторонних, — при этом он почему-то сурово посмотрел на Вальку, будто именно из-за Вальки нельзя открывать клетку.

Рита осторожно взяла клетку за дужку наверху, благодарно кивнула Морозу и понесла белку на подоконник.

— А ты что подарил? — спросила у Вальки Люда.

— Пока ничего, я ей книжку принес, «Утопию»… Такая страна была, ее открыл Томас Мор.

— А кто закрыл? — сунулся в разговор Мороз.

И снова звонок — пришел Ритин двоюродный брат Гена с женой Леной и пятилетней дочкой Светланой. Сняв пальто, Лена раскрыла сумку, достала пакет и, целуя Риту, сказала:

— Примерь!

— Мы тебе дагим вельветовые бьгюки! — радостно подсказала Светлана.

— Не может быть, — улыбнулась Рита, скрываясь в комнате, куда за ней устремились обе одноклассницы.

— А ты что стоишь? — нагло спросил Мороз и, показав на дверь, посоветовал: — Беги скорей, а то успеет без тебя.

Валька ничего не ответил на пошлую шутку Мороза, он думал о том, как отнесется к его «Утопии» Рита, и поглядывал на пальто, где в кармане лежала старая книжка.

«Может, не дарить? Ей вон какие подарки несут, а я… Сказать, мол, подарок дома забыл, а потом что-нибудь другое подарю».

Из кухни с подносом в руках вышла Нина Константиновна, а вслед за ней показался Алексей Юрьевич в генеральском мундире с большим бокалом в руке.

Валька знал, что Ритин дядя — генерал, но, увидев его теперь при полном параде, он даже растерялся — таким высоким, а главное, значительным показался ему Алексей Юрьевич. Особенно поразили его широченные красные лампасы на брюках — не оторвать взгляд.

— Во, полный дом генералов! — не утерпел и тут Мороз.

— Ну, друзья, все ли готовы? — мягким радостным голосом спросила Нина Константиновна и позвала всех к столу.

«Пожалуй, не стоит дарить», — решил Валька и двинулся в большую комнату. Но тут же вернулся и вытащил из кармана книжку.

Гости рассаживались за столом. В новых брюках появилась Рита, щеки ее горели, на губах светилась счастливая улыбка. Было ясно, что о таких брюках она мечтала давно. Брюки действительно были отличные и сидели на ней лучше некуда.

Одноклассницы затаив дыхание смотрели на подругу и были счастливы вместе с нею. Мороз шумно сопел, вздыхал и только изредка бросал взгляд на брюки, а все остальное время смотрел на клетку с белкой — похоже, ему было жаль расставаться с маленьким пушистым зверьком. Валька подумал, что он оставит без внимания выход одноклассницы в новых брюках, но не тут-то было — взглянув на Риту, Мороз сказал:

— Теперь я знаю тайну улыбки Джоконды!

Валька не слушал его. Все еще сомневаясь, он шагнул к Рите и совершенно тихо, почти шепотом произнес:

— Это от меня.

Рита повернулась к нему, посмотрела на книгу и, не переставая улыбаться, нерешительно подняла руки, чтобы принять подарок, но тут же опустила их.

— Мне?.. Что это?

— Ты не думай, что она старая, она замечательная. Мы ее с Женей купили в «Старой книге»…

— В «Старой книге?» — спросила Рита. — Хорошо, положи ее туда, — показала на стеллаж.

Вальке сделалось жарко. Тяжелыми, негнущимися ногами он подошел к стеллажу, сунул «Утопию» между книгами и, повернувшись к Рите, рассмеялся. Но с этой минуты праздник для него кончился. Он сидел за столом, ковырял вилкой салат, жевал хлеб, наливал лимонад, слушал и не слушал гостей — казалось, что все они говорят одно и то же, об одном и том же.

Дождавшись, когда наконец включат магнитофон, Валька вышел в прихожую, схватил пальто, шапку и помчался вниз.

«Зря, зря поплелся на день рождения, — в который уже раз подумал он. — На будущее стану умнее: если пригласят, то сначала спрошу, что подарить, а уж потом пойду…»

— Эй, Валюха! — услыхал он.

Возле закрытого на выходной промтоварного магазина стояли двое: сосед Мишка Песков — ученик автомобильного пэтэу, и Витька Старинский, который учился с Валькой в одной школе, но уже в девятом классе. Мишка и Витька были давнишними друзьями, и Валька часто встречал их вместе, а раньше, когда у него еще не было Жени, он даже завидовал их дружбе, хотел быть с ними.

Подошел, поздоровался. Мишка спросил, куда он держит путь, и Валька сказал, что в этот момент он подгребает домой.

Парни переглянулись, Мишка у Витьки спросил:

— Может, ему доверим?

Витька настороженно взглянул на Вальку и пожал плечами.

Мишка снял-стряхнул с Валькиного воротника соринку, взял его за пуговицу:

— Помощь твоя нужна… Есть у нас одна фигня, ее в нейтральном месте подержать надо, понимаешь? Не у меня дома, не у Витьки, а в другом месте.

— Чужая, что ли? — спросил Валька.

— Не совсем, но… В общем, подержишь недельку, а мы тебе за это — червонец! Сунешь дома в темный угол, куда никто не заглядывает, а через недельку заберем.

«Червонец — это хорошо, — подумал Валька. — Я бы Жене отдал…»

— Большая вещь-то?

— Да не мотоцикл, не бойся, — обыкновенная кинокамера в футляре. А червонец дадим хоть сейчас.

«Совершенно легкий червонец получается, — подумал Валька. — Даже если мать обнаружит или батя, можно сказать что угодно. Зато можно долг отдать. Сколько можно одалживать и не отдавать? Какое мое дело, откуда у них кинокамера? Суну в кладовке под ватный матрац — век не обнаружат!..»

— Давайте червонец! Только поживей, — пробормотал Валька, делая вид, что замерз.

Мишка побежал за угол и вернулся с небольшим свертком. Витька полез в карман, вытащил десятирублевую бумажку. Протянул Вальке, а когда он взял деньги, Мишка вручил ему сверток.

— Никому не говори про это, не советуем. А ляпнешь кому — пожалеешь.

Валька сунул сверток под мышку и, не говоря ни слова, двинулся к дому.

«Надо же, повезло! Совершенно пустячный червонец! Всегда бы так», — ликовал он, прибавляя шаг.

И тут его окликнула мама. Она медленно, ссутулившись, подходила к дому, и Валька, почувствовав неладное, заторопился навстречу.

— Что случилось? — спросил он.

Мать оперлась рукой о его плечо и, сдерживая рыдания, произнесла:

— Наш папа, сынок, разбился… Привезли его в больницу без сознания. Врач сказал, что плохой он.

— На работе? — спросил Валька, хотя понимал, что отец мог разбиться только на работе.

Она часто-часто закивала головой и, не удерживаясь, зарыдала…

Ломакин остановился передохнуть. Озеро кончилось, начинался некрутой подъем на берег, и там, вдали, уже виднелись заснеженные верхушки сосен и елей. Он огляделся в надежде отыскать Виталика и Ларису. Поправив крепление, Ломакин двинулся в гору — он решил, что если ребят не окажется наверху, то повернет обратно. Чем выше поднимался он на берег, тем легче было идти. «Наверное, второе дыхание открылось», — порадовался Ломакин, и вдруг ветер донес к нему какой-то странный звук — будто скрипнули тормоза автомобиля.

Он бросился в ту сторону. Бежалось легко, впервые лыжи подчинялись ему, не тормозили движение, а наоборот, помогали поддерживать скорость.

Выскочив наверх, он увидел у самого леса машину — хлебный фургон. Она стояла на обочине дороги, капот был поднят. Дверцу покачивал несильный ветер. Грузный, рослый шофер, встав на бампер, копался в моторе.

Ломакин направился туда и, подъехав, спросил, не видел ли он двоих на лыжах — парня и девушку. Шофер, не оборачиваясь, ответил, что видел, что проехали они стороной — мчались друг за другом, будто на разряд сдавали. Он кричал им, хотел позвать, чтобы подсобили, но они не расслышали.

Шофер выпрямился, обиженно процедил сквозь зубы:

— Черт бы побрал эту рухлядину — весь хлеб заморожу.

Спрыгнул на дорогу, повернулся к Ломакину круглым безбровым лицом.

— А ты молодец, что сюда завернул, поможешь мне!

Вытащил из кабины заводную ручку, вставил в отверстие над бампером, дважды крутнул — машина фыркнула и тут же осеклась.

Ломакин понял, что от него требовалось. Воткнул в снег палки, сбросил лыжи и взялся за ручку. Дождался, когда шофер подаст из кабины команду, крутнул раз, другой — бесполезно.

— Двумя руками берись, легче будет, — посоветовал шофер.

Ломакин раскрутил ручку двумя руками — мотор зачихал и вдруг лениво заурчал, затарахтел. Шофер добавил газу, крикнул:

— Молодец, спасибо!.. Ты из поселка?.. А я туда хлеб везу. Хочешь, тебя подброшу?

Соблазнительно было прикатить в дачный поселок на машине, но Ломакин надеялся отыскать Виталика и Ларису — неудобно возвращаться без них.

Шофер махнул на прощание и тронул с места. Вскоре машина растаяла в снежной дали.

Ломакин снова встал на лыжи. Огляделся по сторонам, не зная, где искать ребят. Решил дойти до леса и, если их не окажется там, повернуть обратно.

Медленно приближался лес. По снежному полю тянулись черные деревянные столбы, между ними, чуть провисая над землей, бежали тонкие провода. Слева появилась птица, сорока, села на столб, затрещала громко, напористо. Тут же поднялась, полетела за дорогу.

От скуки и одиночества Ломакин стал думать о сороке: «Может, никакая она не птица, а инопланетянка, попавшая сюда на неопознанном летающем объекте. Оставила свою тарелку в густом лесу и решила прошвырнуться по окрестностям, — усмехнулся он. — Сенсация!..»

Идти становилось труднее и труднее — соскальзывала то левая, то правая нога, пока он не увидел, что под каблуками — мокрые ледяные наросты. Он остановился, посбивал их острием палки и двинулся дальше. Вот и лес, но снег вокруг нетронутый — ни одного следа.

— Виталик!.. Лариса!..

Только эхо в ответ.

Остановился, в который уж раз огляделся по сторонам — пусто кругом, чуть слышно шуршат падающие снежинки. Пересек озеро, выехал на развилку дорог и очутился в поселке.

Людвиг Иванович сидел за столом, когда в дверях появился Ломакин.

— Ты один?

— Один… Отстал я, — произнес Ломакин, тяжело опускаясь на низкую табуретку.

Во дворе раздались веселые голоса — это возвращались Виталик и Лариса. Бросив лыжи на веранде, ворвались в дом — красные, возбужденные, — и, увидев Ломакина, набросились на него с расспросами, куда он пропал.

Ломакин хотел было сказать про шофера, про мотор, но понял, что теперь Виталику и Ларисе нет разницы, где он был и чем занимался. И спрашивали они только для того, чтобы их самих не заподозрили в побеге.

— Катался! — вскинул голову Ломакин. — Места у вас красивые!

Людвиг Иванович пристально взглянул на Ломакина, встал из-за стола, положил руку ему на плечо:

— Места у нас действительно красивые, Женя. В следующий раз мы с тобой махнем кататься, я тебе такое покажу!.. А теперь мойте руки — и за стол. Татьяна Дмитриевна пошла за хлебом, вернется — будем обедать.

Казалось бы, ничего особенного не сказал Людвиг Иванович, — все простое, доступное, а у Ломакина слезы навернулись, пришлось голову наклонить, чтоб не заметили, не смутились.

Виталик и Лариса направились в кухню. Женя поднялся, чтобы идти за ними, но тут из своей комнаты вышел старик, позвал Ломакина:

— Идем ко мне, сынок, поговорить надо.

— О чем это? — спросила внучка.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — грубовато ответил Иван Романович и повел Женю в свою комнату. Ломакин остановился у двери, уперся плечом в косяк. Старик лег на кровать, а ему указал на табуретку. Дождавшись, когда Женя усядется рядом, Иван Романович вздохнул:

— Здоровье, брат, опора жизни. Есть оно — есть жизнь, нет его — нету жизни…

Старик замолчал. Было видно, что это еще не разговор, что позвал он парня не для того, чтобы говорить ему такие малозначащие слова.

— Эти лыжи, с которыми ты приехал, мои. Инициалы на них тоже мои, я их до войны вырезал. На этих лыжах меня спас от смерти мальчик, совсем пацаненок.

Старик повернулся к Ломакину.

— Эти лыжи тебе дал Братко Леня?

Ломакин кивнул:

— Да, это мой дядя.

— Вот!.. Лыжи в пору мне хранить, а не ему. Но я не об этом. Много лет я хотел повидать мальчика — теперь уже взрослого человека — да все не получалось… Он тебе про своего отца рассказывал?

— Да. Что был партизаном. Что был смелым. Даже героическим! Однажды ушел на задание и погиб.

— Правда, — закрыв глаза, произнес старик. — Истинная правда.

Мучаясь, перебивая самого себя, старик рассказал Ломакину, как погиб отец Лени Братко. Полез в ящик стола, торопливо достал большую фотографию, на которой был изображен он сам — тогда еще молодой — и возле него двое мужчин в черных полушубках. В одном из них Ломакин сразу узнал отца дяди Леонтия, — точно такая фотография была у него дома, лежала среди других состарившихся карточек в большом альбоме.

«Как же вы оставили его?.. Как бросили раненого в болоте, перед наступающими врагами?.. Я бы остался, я бы не ушел», — хотелось сказать старику. Но вместо этого — глухо:

— Я на войне не был, не могу судить.

— Война — сложная наука, — вздохнул Иван Романович. — Я ведь до войны колхозником был, мирным колхозником и плотогоном. И большинство так…

— При чем тут колхозник, если…

Старик прикрыл темные веки. Несколько секунд лежал молча, будто мгновенно уснул. И вдруг сказал:

— Всю жизнь это мучает меня. Всю жизнь жду случая, чтобы повиниться перед Леней Братко. Меня они дважды спасли от смерти — сначала отец его, потом он сам.

Старик привстал на кровати, надвинулся на Ломакина.

— Ты оставь мне адрес, я напишу ему!

— Можно оставить… Только зачем? Что это изменит? Думаете, ему нужна такая правда?

Иван Романович поджал губы, обиженно вгляделся в лицо парня, проговорил, будто простонал:

— Верно, сынок. Эта правда нужна мне одному.

Ломакину стало жаль старика. Но как ему помогать, чем успокаивать? Он машинально сказал «до свидания» и вышел в комнату, где его ждали Виталик и Лариса. Из магазина вернулась Татьяна Дмитриевна — принесла хлеба…

Домой Женя вернулся затемно.

Валька лежал на диване, тетя Лиля что-то делала в кухне.

— А вот и я! — шумно выдохнул Женя, входя в прихожую и радуясь привычному свету, родным, теплу.

Тетя Лиля как-то особенно тихо, ласково проговорила:

— Умывайся, Женечка, я сейчас подам на стол.

Валька голову не повернул, лежит, уставившись в одну точку, и тянет пальцами клок волос на собственной макушке.

Женя разделся и пошел к нему. Стараясь развеселить брата, ущипнул его за живот, поинтересовался, как прошел день рождения у одноклассницы.

— Папа с вышки упал, теперь в больнице, — сказал Валька.

— Что? — испугался Женя. — Как это вышло?

Валька пожал плечами, приподнялся на диване.

— Я не знаю. Мама говорит, плохо ему.

Женя с недоверием покосился на Вальку и вышел в кухню.

— Тетя Лиля, что Валентин говорит?.. Это правда?

Она взглянула на него, хотела что-то сказать, но вдруг заплакала.

Женя вернулся к Вальке, сел рядом на диван.

Валька полез в карман, достал десятирублевую бумажку, протянул брату.

— Что это? — отстраняясь, спросил Женя. — Откуда у тебя?

— Заработал, — чуть улыбнулся Валька, и по этой его улыбке можно было догадаться, как он рад, что наконец может отдать брату все долги.

— Откуда у тебя? — повторил вопрос Женя. — У матери взял? Я сейчас узнаю…

— Постой! — вскочил Валька. — Не смей спрашивать, это не ее деньги.

Валька, заикаясь, не глядя брату в лицо, рассказал, откуда у него десятка.

— В котором часу это случилось? — строго спросил Женя и показал глазами на десятку.

— Не помню, часа в три… Зачем тебе?

— А в котором часу упал дядя Леонтий?

— Не знаю.

Женя пошел на кухню и задал этот вопрос Валькиной матери. Она обернулась — лицо заплаканное, глаза мокрые.

— Не знаю… Что это меняет?

Женя вздохнул, вернулся к брату.

— Что такое? — дрогнувшим голосом спросил Валька. — Не хочешь ли ты сказать, что эта десятка и мой отец…

— Нет, Валентин, я просто спросил. Не думай об этом. И вообще, что ты на меня накинулся? Я просто так спросил. Сегодня столько событий — как будто один день на всех людей. А в жизни всякое бывает, жизнь ведь точно одна на всех, как этот день. И от чьих-то поступков должно становиться всем хорошо, а от чьих-то плохо… Но это я так думаю, а ты не переживай. Отец твой поправится… У меня тоже выдался нынче денек!

И Женя поведал Вальке, как он съездил на дачу к Людвигу Ивановичу. Он рассказал ему про шофера хлебного автофургона, про лыжи, про Ивана Романовича.

Валька слушал и кусал ногти. А когда Женя умолк, сгреб в кулак десятку, лежавшую на диване возле подушки, несколько секунд сидел не двигаясь. Потом встал, направился в кладовку и вытащил кинокамеру. Оделся, нахлобучил шапку и двинулся к двери.

— Постой, — сказал Женя, — вместе пойдем.

— Нет, я сам! — не оборачиваясь, произнес Валька и открыл дверь…

1983 г.