Все кончено

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же декорация. После окончания первого действия прошло пятнадцать минут. Врач и Сиделка у постели, их одолевает сон. Врач, может быть, заснул на стуле возле постели. Друг стоит у камина и смотрит в огонь; Жена дремлет в кресле; Любовница сидит в кресле у камина; Дочь в кресле несколько в стороне от остальных, лицом к зрительному залу; Сын массирует ей плечи.

Судя по всему, уже очень поздно. Всех их сморила усталость; даже бодрствуя, они словно во сне. Когда один говорит что-либо, другие отзываются на его слова не сразу.

Сын (тихо). Не надо было этого делать. Ты сама понимаешь, что не надо было.

Дочь (ей не очень хочется говорить об этом). Знаю. Потише.

Сын. Что бы ты ни чувствовала…

Дочь. Знаю. Я же сказала, что знаю.

Сын. Если бы они прорвались…

Дочь. При таком заслоне не прорвешься. Тут понадобилась бы целая армия.

Сын. Что бы ты ни чувствовала…

Дочь (медленно). Я чувствую… Я чувствую себя как в детстве, в школе, когда никак не можешь или тебе не дают что-то доказать, а что — и сама не знаешь. Вот как я себя чувствую. (Без выражения.) Я чувствую себя ребенком, непослушным, непонятым, которого, однако, все видят насквозь; чувствую себя пресыщенной и… опустошенной. Я все про себя знаю, можешь не сомневаться. Все, что вы обо мне думаете, каждый из вас, но еще и гораздо больше. (Так, словно эта мысль внезапно пришла ей в голову.) Как это они меня не убили… эта парочка?

Сын. Хватит и одной смерти.

Дочь. Не знаю. Господи, кажется, теперь я могу уйти и никто из вас даже не посмотрит в мою сторону. Я ведь никому не нужна. Что ж, в этом есть свои преимущества: пойду своей дорогой. Какое облегчение. (С иронией.) Вернусь к своему «позору». Ах, она позорит такую прославленную семью, которая возвысилась благодаря собственным усилиям — во всяком случае, благодаря усилиям одного из них, единственного, кто был человеком, — строгая пуританская мораль, глубокое чувство ответственности. Как это он говорил? «Теперь, когда мы стали тем, чем мы стали, с нас двойной спрос и нам уже нет пути назад, наша жизнь уже не частная жизнь, ибо мир смотрит на нас». Можно подумать, что мы не смертные люди, а боги, — он, во всяком случае, единственный из нас, кто был человеком, а он вполне смертен, сейчас он это доказывает. «Мир смотрит на нас». Чтобы смотреть, тоже нужно шевелить мозгами, а чудище нынче обленилось, запуталось, растерялось, оно недовольно жизнью и ничем не интересуется. Есть у него, конечно, свои народные герои, но совсем другого типа, не такие (стучит по лбу) интеллектуалы. Чего оно сразу не поймет, того уж и не поймет, воздает кесарю кесарево, но голову попусту не ломает. А таких — на свалку, устарели. Что ж, я буду рада, когда его не станет — нет, нет, не по каким-нибудь гадким соображениям, тут вы все ошибаетесь, — но просто потому, что эта фотография не будет больше нигде появляться. Эта маленькая сплоченная группка. Я смогу быть, какой захочу, а публика обо мне ничего знать не будет. И о тебе не будут писать в газетах, разве что попадешь в полицию за какое-нибудь серьезное преступление или совершишь что-нибудь сногсшибательное, а не просто потому, что ты чей-то сын. И обо мне тоже. У меня будет мой мужчина, такой, какой он есть и каким он мне нужен, и никому, кроме мамы, не будет до этого дела. Мы будем встречаться все реже, а в конце концов и вовсе перестанем видеться — за исключением… особых случаев. Чем мы в жизни пренебрегаем, будет наше частное дело. Ты тоже ведь сможешь скоро… когда все это кончится…

Сын. Смогу что?

Дочь. Уйти со своей должности… Денег у тебя будет достаточно. А может, ты захочешь продолжать, даже когда его не будет? Какой тебе толк? Разве ты там приносишь пользу?

Сын (с сухим смешком). Едва ли. Мне там не слишком-то нравится. Я не чувствую себя полноправным участником. Хотя служба помогает как-то провести время с десяти до шести и не делать того, что бы я делал без нее… (С легкой улыбкой.) Оберегает меня от моих демонов.

Дочь (с коротким смешком). О, эти демоны. Ты не изменился. (Поворачивается к Другу). Вы его оставите у себя… (С легкой насмешкой.) У себя в фирме… после того, как все будет кончено, и вы не будете чувствовать себя обязанным перед отцом? Или вы дали обязательство держать его веки вечные?

Друг (спокойно). Нет, я никому не давал никаких обязательств. Твоего брата я держу у себя не из милости. (Сыну.) Ты ведь так не думаешь, правда? Ты неплохо справляешься, и тебе неплохо платят за это. Конечно, если ты захочешь уйти, ничто не изменится, да и я, честно говоря, не почувствую… особой утраты. Но это ведь нам обоим известно, не так ли? Во всяком случае, никто не собирается выбрасывать тебя на улицу. Это все шутки твоей сестры. (Дочери.) Давайте не будем говорить об этом сейчас.

Сын (Лучшему другу, очень просто). Я не знал, что вам на меня наплевать. Я, знаете ли, всегда предполагал… что мы все… одна семья и… (Пожимает плечами.)

Дочь (печальный совет). А ты не предполагай.

Сын. Ладно, неважно.

Друг (чуть раздраженно). Разве я сказал, что мне на тебя наплевать? Мне кажется, я сказал, что не почувствую особой утраты, если ты уйдешь. Я больше не способен воспринимать утраты. (Отворачивается к огню.)

Сын. Простите. Вы именно так и сказали. (Дочери.) Хватит или еще?

Дочь. Теперь шею, внизу, только медленно, очень медленно. Угу, вот так. (Наслаждаясь массажем.) Они были как звери. На миг меня охватил… жуткий страх, вот как когда я читала про китайцев… как они медленно сдирают с человека кожу и не дают ему потерять сознание. Они его привязывают к столбу.

Сын. Зачем?

Дочь. Чтобы не убежал, должно быть. Только я не мазохистка, что бы она ни говорила. Ведь когда тебе сломают ребро, это действительно больно. И каждый ребенок знает, что значит подбитый глаз у женщины. Мне все это не нравится, но мне очень важно, чтобы тот, кто делает мне больно, чувствовал себя виноватым. (Внезапно голосом маленькой девочки.) Мама!

Сын. Она спит.

Дочь (поворачивается к Любовнице). Но вы не спите?

Любовница (выходит из задумчивости). М-м?

Дочь. Вы ведь не спите, правда?

Любовница (без враждебности. Мысли ее все еще далеко). Нет, я слишком устала.

Дочь (Сыну, жалобно). Разбуди маму.

Друг (приглушенным голосом). Ради бога, дайте ей поспать.

Любовница (тихо, холодно). Хотите начать все сначала? Припасли для нас что-нибудь новенькое?

Дочь (с тяжелым вздохом). Я хочу сказать ей: мне очень жаль.

Любовница. Это она, наверное, знает. Много лет.

Дочь. И все же…

Любовница. Здесь дураков нет.

Дочь (слегка поддевая ее). Вы ведь никогда не были матерью.

Любовница (улыбается). Нет. И вы тоже. Но зато вы были женщиной.

Дочь (иронически). Древний инстинкт неискореним, не так ли?

Любовница. Да.

Дочь. А вы зато были женой. Дважды, если не ошибаюсь, не считая ваших выступлений в роли любовницы. Скольких же мужей вы проводили на тот свет? Никаких разводов, вы просто хороните их.

Любовница (тихо, но с большой внутренней силой). Послушайте, вы, девочка, есть вещи, о которых вы не имеете ни малейшего понятия. Возможно, вы и задумались бы когда-нибудь о них, не будь вы столь… самоуверенны. Вы сеете удары направо и налево. Это, возможно, было бы и неплохо, хоть и грубо, если б вы защищали что-нибудь, а не просто мстили…

Дочь (пытается остановить ее). Ну, хорошо, хорошо.

Любовница. Но вы об этом не заботитесь, вы ни о чем не заботитесь, даже о себе… Какие слова вам останутся, если вы все их истратите на то, чтобы убивать? Какие слова вы призовете на помощь, если когда-нибудь настанет день — а ведь это всегда может случиться, — и вы, бедная, внезапно поймете, что любите… ну, скажем, уже неделю и не знали об этом, потому что с любовью вы не знакомы и признаки ее вам неизвестны? Я говорю о любви милосердной, а не о той, которую выдают словно в награду или используют как оружие. Какие у вас останутся для нее слова? Возможно, вы будете немы, это случалось со многими — чужая страна, язык, который вам незнаком, только несколько фраз из разговорника для туристов. А может, вы будете как во сне, как в ночном кошмаре — челюсти свело, не разомкнешь, горло сдавило, и, что бы вы ни сказали, все будет не так, не так, как вам захочется тогда, а так, как это звучит теперь. Слова, которые вы хотели бы произнести радостно — «Я люблю тебя», «Я хочу быть с тобой», — прозвучат как рычание раненого и ранящего зверя. Может, вам стоит пойти в приготовительный класс?

Дочь (презрительно и с отвращением к самой себе). Я слишком стара для этого. Не так ли?

Любовница (пожимает плечами). Может быть. Сами виноваты.

Дочь. Только не воображайте, что вы все знаете. Вам ведь негде было особенно учиться. Разве что от него, а он не из тех, кто этим интересуется.

Любовница. Да, верно. Но позвольте вам сказать — поверьте, мне очень неприятно вас разочаровывать, но таких, как вы, я встречала много раз.

Дочь (спокойно). Ну и заткнитесь. (Сыну.) Что же ты?

Сын (не возобновляет массажа). У меня пальцы свело.

Дочь (спокойно, без выражения). Недотепой был — недотепой и остался.

Любовница (Другу, с насмешливым простодушием). Интересно, как я должна это сделать?

Друг (сухо, устало). Это всего лишь фигура речи. (Трясет головой, снова отворачивается к огню.) Не втягивайте меня, прошу вас.

Врач делает несколько шагов по направлению к ним, минуту стоит молча.

Врач (негромко). Очень интересно, очень.

Сын (тихо, но испуганно). Что случилось?

Врач. Сердце перестало биться… Пропустило три удара, а потом забилось снова.

Дочь (Сыну, тревожно). Разбуди маму.

Врач (подымает руку). Нет, нет, оно забилось снова.

Дочь. Может, вы заснули? В вашем возрасте…

Врач. Конечно, но только я не заснул. Заснуть со стетоскопом у груди больного, увидеть во сне, что сердце остановилось и забилось снова? И тут же проснуться от удивления? Нет, сердце у него пропустило три удара. А потом забилось снова. Не больше и не меньше. И я подумал, что стоит об этом сказать. (Поворачивается, чтобы вернуться к постели больного, затем останавливается.) Явление это небезынтересно, хотя ничего экстраординарного, я просто подумал, что стоит об этом сказать, вот и все.

Любовница. А что это значит? Должен же быть какой-то смысл.

Врач (подумав, пожимает плечами). Слабеет. А вы думали, это он сознательно? Продолжает бороться?

Любовница (с тоской). Может быть.

Врач (мягко, с улыбкой). Нет! Не клевещите на себя. (Возвращается к постели больного.)

Дочь. По телевизору и то узнаешь больше подробностей.

Любовница усмехается.

Правда!

Любовница. В каком-то смысле — пожалуй.

Сын (трезво). Подумайте, ведь это мог быть конец. (Быстро.) Я ничего не хочу сказать, только как все это непонятно.

Любовница (сухо). Как, разве вы не верите в страдание?

Дочь. А разве он сознает, что страдает?

Любовница. Я не его имею в виду. (Смотрит на Дочь, потом на Сына.) Я говорю о вас… и о вас. Я-то верю, верю в страдание.

Дочь (со спокойным презрением). Вы что, сектантка? Из тех, кто проповедует: раз господь так судил, значит, так оно и должно быть? Глядя на вас, этого не подумаешь.

Сын. Она не то хотела сказать.

Дочь (так же). А ты откуда знаешь? А-а, недотепа!

Сын (Любовнице). Разве вы это хотели сказать?

Любовница. Я хотела сказать по крайней мере две вещи, как всегда. (Дочери.) «Никаких разводов, просто хороню их?» А что, по-вашему, я должна была делать? Я знаю, вы говорили не подумав, вам хотелось сказать мне гадость, но запомните эти слова на случай, если ваш любовник отделается от жены, женится на вас и умрет. Женщиной-то вы были, но женой — нет. Это не слишком весело, когда все происходит так вдруг. Ведь обе те смерти были внезапными — инфаркт и автомобильная катастрофа. (Вздыхает, продолжает почти с улыбкой.) Может быть, так оно и лучше, чем… (обводит взглядом комнату) это. Все происходит сразу — потом пустота. И горе. А той боли, что испытываешь вместе с ним, — нет. Потому что его уже нет. Самое страшное — это когда… (Останавливается.) Впрочем, в другой раз. (Пауза, меняет тон.) Послушайте, вот вы обвинили меня в том, что я… как это раньше говорили? С корыстной целью… просто из расчета…

Дочь. Я сказала — возможно!

Любовница. Ну, конечно. Вы выражаетесь не очень точно, но я-то знаю, что вы имеете в виду. Вы думаете, что я рассчитываю получить от вашего отца… нечто гораздо менее важное, чем я уже получила, — деньги, часть тех денег, на которые рассчитываете вы, только за то, что позволили родить себя. (Поворачивается к Другу, берет его за руку; он не отводит глаз от огня.) Вы разрешите вовлечь вас в разговор?

Друг качает головой, хотя и не отнимает руки; она отпускает его руку.

Нет? Ну, хорошо. (Поворачивается к Дочери.) Вы сами увидите. (Смеется.) Я вспомнила об одном семействе — там было двое детей, обоим уже за пятьдесят. У них умирала мать, ей было за восемьдесят. Так вот, эти дети (я ни на кого не намекаю, вы можете поставить себя на их место, но лучше не надо), эти пожилые дети не слишком-то любили друг друга. Дочь была замужем вторым браком; возможно, что выбор ее был не вполне удачен — у этого человека денег не было ни гроша, и он был намного моложе ее; на вид весьма женственный, впрочем, возможно, гораздо мужественнее, чем многие, это трудно сказать. Только дело было не в нем, корни их неприязни уходили гораздо глубже в прошлое, но я слишком поздно с ними познакомилась. Словом, в последние месяцы жизни матери они вели битву за долю в ее завещании, за наследство. Половина на половину их не устраивала. Вот они и добивались изменений, то шестьдесят процентов и сорок, однажды было даже семьдесят процентов и тридцать. Понимаете, мать любила обоих: кто последний приходил, тому она больше и назначала. Но кончилось все тем же, с чего и началось, — каждому по половине, а из всей этой возни пользы никому не было, один вред. Конечно, виновата во всем была дочь, во всяком случае, ее вины было больше, потому что она была испорчена так, как сыновей портят редко. Все это я говорю вам для того, чтобы вы поняли: за деньгами я не охочусь. У меня их больше чем достаточно — с рождения. Неужели вы никогда не наводите справок? Вашему отцу я в свое время сказала, что мне ничего от него не нужно, только чтобы он был со мной. И чтобы любил меня, конечно. И он согласился, он сказал — возможно, вам это будет неприятно, — но он мне сказал, что его деньги нужны вам. Так что я совсем не та крашеная блондинка с жевательной резинкой за щекой и в платье с блестками, какой вам кажусь.

Дочь (помолчав). Теперь я, по-видимому, должна проникнуться к вам любовью, упасть в ваши объятия и заплакать, задыхаясь и бормоча: «Простите и забудьте». Должна вас разочаровать: не на такую напали.

Любовница (легко). Я этого и не жду. Мне на самом деле все равно. К тому же у меня есть заботы поважнее. (Менее легким тоном.) Он научил меня понимать цену вещам, истинную цену. Судить холодно, но совершенно точно. У меня это получилось не сразу, но я, верно, знала, что мне это понадобится. И научилась. И знаете, что еще? Я буду на похоронах. В крематории, если мне удастся настоять на своем — на том, чего хотел он. Но как бы там ни было — я буду на похоронах. Это единственный… ритуал, от которого я не откажусь.

Дочь. Вы не посмеете.

Любовница. Дитя, вы меня не знаете.

Дочь. Я этого не потерплю.

Сын (мягко). Успокойся.

Любовница (со смешком). Не потому, что мне так уж важно настоять на своем, и не потому, что я хочу скандала или хочу разбередить старую рану. Рана закрылась. Ваша мать это знает. Вы тоже это знаете. Вас бесит, что вы никогда не видели этой раны. Не знаете, где она была, даже шрама найти не можете. Понятно, что вас это выводит из себя. Но мне ни до чего этого дела нет. Я приду туда. Как всегда, в светлом. Мелодрамы в итальянском стиле не будет. Не будет шепота: «Кто эта незнакомка там, в стороне? Эта женщина в черном, которую никто не знает, что рыдает громче, чем вдова и дети, вместе взятые?» Ничего этого не будет. Я всегда знала свое место, и я буду на своем месте и там. Не будите ее, пусть спит.

Подходит Сиделка, вынимает сигарету, постукивает ею о портсигар.

Дочь. Вы правы, я незнакома с любовью. Сиделка. Можно к вам?

Никто не отвечает.

(Валится в кресло, видно, что она совершенно измучена. Закуривает, глубоко затягивается и медленно выпускает дым.) Надо носить удобную обувь, но, когда тебе за двадцать, как мне, ничего не помогает, кроме вот этого.

Любовница (не глядя на нее). Что-нибудь новое?

Сиделка. Нет, ничего. Вернее, есть, конечно. Слабеет понемногу. Но нового ничего. (Смотрит на Сына.) Вы слишком располнели. Вернее, отяжелели.

Сын (констатация факта). Сидячий образ жизни.

Сиделка. Ешьте меньше. Занимайтесь изометрией,[1] а то вы и до шестидесяти не дотянете.

Сын (спокойно, в его словах слышится отголосок каких-то других мыслей). Может, и нет.

Сиделка. Я тоже не кожа да кости, но женщины — это дело другое. У нас сердце лучше. Ешьте рыбу, сырые овощи и фрукты, избегайте всего, что вам нравится. (Подумав.) За исключением женщин, тут я вас не ограничиваю. Рыба, сырые овощи, фрукты и женщины.

Сын (смущенно.) Благодарю вас.

Сиделка. Яйца, мясо, молоко, сыр, масло, орехи, все крахмалы, за исключением картофеля и риса… все это вам вредно. Забудьте о них. Перед обедом немного виски, за обедом стакан хорошего красного вина, а перед сном секс. Тогда все будет в порядке. Вы дотянете.

Сын. До чего?

Сиделка (удивлена его вопросом). До того времени, когда вам будет пора умирать. Нет смысла его приближать.

Дочь (глаза в потолок, мотает головой, сквозь зубы). Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть…

Сиделка (затянувшись). Смерть, да, она застигает нас среди жизни.

Раздается какой-то звук, все вздрагивают. Это Жена — она громко вздыхает во сне. Просыпается от этого звука, выпрямляется в кресле и снова вздыхает: «А-а-х!».

Жена (она уже полностью проснулась, но все еще не совсем пришла в себя). Я спала. Представьте себе. И во сне мне снилось, что я сплю, от этого я и проснулась. Я… я ничего… все…

Сиделка. Все в порядке, можете еще поспать.

Жена. Нет, нет, я не должна, я не могу. (Встает, ноги ее не очень слушаются, идет к Врачу.) Ничего не случилось? Я не…

Врач. Все в порядке. Не беспокойтесь.

Жена возвращается к сидящим в гостиной. Видит Дочь, останавливается, смотрит на нее с холодной ненавистью. Подходит к Любовнице и Другу, рассеянно кладет руку на плечо Любовницы. Смотрит в спину Другу, затем переводит взгляд на Сиделку.

Жена (Сиделке, без упрека). Вам разве не надо быть там?

Сиделка (с улыбкой). Было б надо, я бы там и была.

Жена. Да-да, конечно, простите. (Ни к кому не обращаясь, задумчиво.) Я столько всего видела во сне, столько странного и… Будто я хожу по магазинам, ищу какую-то пряжу, какой сейчас уже нет. Я это знаю, но думаю: может, где-нибудь еще осталась. Я не могу вспомнить, как она называется, и это, конечно, только затрудняет дело. Мне показывают несколько мотков пряжи, очень похожих на ту, что мне нужна. Особенно один, я его почти покупаю, но потом отдаю обратно. Все очень внимательны ко мне. Это даже не магазин, а то, что раньше называли лавкой. Я помню специфические… запахи, которые царят там. Так пахло в лавках, когда я была совсем маленькой. Видно, во сне я вернулась в прошлое, но мне ничего не могут подобрать, я спрашиваю, нельзя ли мне пройти в заднюю комнату, где хранятся запасы. Хозяева улыбаются и говорят: «Конечно, можно», и я прохожу через реденькую ситцевую занавеску в заднюю комнату. Она совсем непохожа на то, чего я ждала, — на полках ни картонных коробок, ни мотков бечевки, ни штук материи, ни коробок с надписями или с пришитыми сверху пуговицами, чтобы знать, что в них, — ничего этого нет. Одни только консервированные фрукты, овощи, горох, морковь и бобы и бутылки с соусами и кетчупами, банки консервированного мяса и что-то еще, чего не должно там быть и что мне совершенно ни к чему. Так что я возвращаюсь обратно через реденькую ситцевую занавеску и оказываюсь в комнате, которая была у нас в доме, когда мне было лет двенадцать, до того, как мы переехали. Это та самая комната, в которой тетка дала мне пощечину. Тут я поняла, что сплю, и от этого проснулась.

Сын (идет к двери возле камина). Извините.

Любовница (задумчиво). Сны.

Жена (немного печально). Да.

Сын закрывает за собой дверь. Жена обращается к Другу.

Тебе нехорошо?

Друг (выпрямляется и со вздохом отворачивается от огня). Нет, ничего. Когда пытаешься от всего отвлечься, становится легче. Я чувствовал, что не могу больше этого вынести — какое-то время назад. Не из-за того, что сделала она (указывает на Дочь), или сестра моей жены, или я сам, — в конце концов не из-за (делает неопределенный жест) всего этого. Просто я испытал умственную тошноту и подумал, что, если посижу очень-очень тихо, как когда-то в детстве, когда начинало тошнить, это пройдет. Ну, не совсем пройдет, так хоть чуть-чуть… полегчает. (Улыбается, печально.) Так и оказалось.

Дочь (робко, испытующе). Мама?

Жена (крошечная пауза, она слышала; обращается к Другу). Это я тебя расстроила. Прости. Я зло с тобой говорила. Ты ведь понимаешь.

Дочь (все еще просительно, но в голосе раздражение). Ма-ма!

Жена (как раньше). Я не собиралась исключать тебя — просто из жестокости. Возможно, мне хотелось теснее объединиться с ней (указывает на Любовницу)… как объединила нас жизнь, хотя мы этого не признаем и, конечно, не обсуждаем, нам ведь стольному можно друг у друга поучиться…

Дочь (с отчаянием и растущим гневом). Ма-а-а-ама!

Друг. Лучше ответь ей, а то она опять пойдет за репортерами.

Жена (спокойно, с легкой улыбкой). Нет, достаточно одного раза. Во второй раз ей это не удастся хотя бы потому, что ты не дашь ей выйти из комнаты… не так ли?

Пауза.

Друг принимает удар с грустной улыбкой.

К тому же, во второй раз это не произведет такого впечатления. Будет неинтересно.

Дочь (выпрямляется в кресле; руки судорожно сжимают ручки; шея напряглась. Вопль). МА-А-А-МА-А-А!..

Любовница (после паузы, мягко). Ответьте же ей.

Жена (тихонько похлопывает Любовницу по плечу; смотрит на Дочь, говорит задумчиво, не сводя с нее глаз). Может быть, я никогда больше не буду с ней разговаривать. Сейчас я не могу этого утверждать — меня сейчас занимает другое. Но скорее всего, так. Я редко разговариваю с чужими людьми, а если со мной фамильярничают в минуту испытания или горя, я этого не прощаю. (Любовнице.) Впрочем, не знаю, если я вдруг споткнусь на кладбище и кто-нибудь — даже вот и она — поддержит меня за локоть, я, пожалуй, и поблагодарю, не повернув головы. Впрочем, это маловероятно… не правда ли?.. Чтобы я споткнулась. (Усмехаясь, с тихим торжеством.) Нет, вряд ли я буду с ней когда-нибудь говорить.

Дочь встает; Жена и Любовница наблюдают за ней, Дочь выглядит обессиленной, опустошенной; мгновение она стоит неподвижно, затем медленно идет к креслу или дивану, на котором недавно дремала Жена; падает на диван, поворачивается на спину, прикрывает локтем глаза, затихает.

Жена (тихо). Ну вот, с этим все. (В затылок Любовнице.) Вы заметили, я сказала «на кладбище», а не в крематории.

Любовница (усмехнувшись). Да, я слышала.

Жена (почти извиняясь). Здесь я буду биться до конца, что бы вы мне ни говорили и что бы там ни было написано в конверте. Я настою на своем. Дело не в вере и не в отвращении к огню. Просто акт воли.

Любовница (мягко). Что ж, сейчас я не буду с вами об этом спорить.

В комнату входит Сын, закрывает за собой дверь, приклоняется к ней всем телом. Голова запрокинута, глаза устремлены к потолку. Он сотрясается от слез. В руках скомканный носовой платок.

Сын (с трудом. Его душат рыдания). Там все… все так же… все… точно так же, как… было. (Внезапно ему удается взять себя в руки. Впечатление далеко не комическое. Ясно, что это ему стоило большого напряжения воли. Голос у него еще дрогнет раз или два, но он уже владеет собой.) Простите. Я знаю, что это нелепо и дико. Простите. Но… но там все осталось, как я запомнил… без изменений. Не с последнего раза, когда я здесь был — когда? — лет двадцать тому назад? — а со времени моего детства: огромная раковина, ремень для правки бритвы, стены, зеркальные простенки, шесть разбрызгивателей, и мозаика на полу, и… и белые матовые флаконы с серебряными крышками, туалетная вода и одеколон, а золотые буквы почти стерлись и… (мягче, печальнее) щетки из слоновой кости и гребень. (Трясет головой, словно для того, чтобы она прояснилась; полностью овладев собой.) Простите меня, простите.

Пауза.

Жена (вздыхает, кивает несколько раз). Ну, конечно, это так на тебя похоже. Мог бы выбрать что угодно, любую из торжественных минут, любое лицо из прошлого, какое-то место, куда он тебя водил. Или, как, например, он примчался с другого конца света, когда ты лежал в жару и врачи не знали, что с тобой, и он просидел у твоей постели четверо суток, пока жар не начал спадать, и только тогда уснул… (Дает волю гневу и презрению.) Нет! Этого ты ничего не вспомнил!! Такого, как ты, должна РАСТРОГАТЬ… ВАННАЯ КОМНАТА! (Пауза, понизив голос, словно признавал поражение.) Я понимаю… сын такого отца не может быть человеком значительным. Слишком уж велико бремя. Но оказаться таким ничтожеством… (Машет рукой, делает несколько шагов.) Слава богу, у вас обоих нет детей. Во всяком случае, насколько мне известно. (Жестко). Надеюсь, ты никогда не женишься… а она не выйдет замуж! (Тише, но не мягче.) Пусть линия оборвется, как есть… в зените.

Сын (сдавленным голосом). Мама! Будь же доброй!

Жена (Любовнице, быстро, словно речитативом). Это наши дети. Помните, я рассказывала вам, как он меня спросил об этом? Правда ли это? И как я засмеялась и сказала: «Да, о да!»? Помните?

Любовница кивает, не глядя на нее.

Сын (идет к двери слева, останавливается возле Дочери, говорит ей). Я буду рядом, в солярии.

Жена поворачивается, прислушивается.

Дочь (не двигаясь). Хорошо.

Сын. Чтобы ты знала, где я.

Дочь. Хорошо.

Сын. На случай…

Дочь. Хорошо.

Жена (когда Сын берется за ручку двери, спрашивает его с насмешкой, но без прежнего накала). Не можешь вынести?

Сын (мягко, но четко). Тебя — нет, мама, никогда не мог. (Выходит.)

Жена (чуть растерянно). Н-да. (Пауза.) Н-да. (Пауза.) Ну что ж.

Во время последующего монолога Дочери Жена ходит по комнате, слушает, время от времени поглядывая на Дочь, но в основном смотрит то на мебель, то на пол.

Дочь (все так же прикрыв лицо локтем). Господи боже мой, ну что тебе от него надо? Хоть бы сегодня оставила его в покое… Любого из нас может добить какой-нибудь пустяк, неожиданный и даже глупый. Можно сколько угодно укреплять бастион, ощетиниться пушками во все стороны — не подступись, но если на тебя вдруг обрушится небо или земля ускользнет из-под ног… что тогда? К чему тогда все эти пушки? Помнишь фильмы — нас на них водили в детстве, — про Индию или про Дальний Запад. Форты, осаждаемые дикарями. Подкрепление в конце концов приходило; бастион стоял как был, и ружейные стволы из каждой амбразуры, каждой башенки и белые шлемы солдат — все на месте, и полковое знамя развевается по ветру. Но что-то было не так. Бодрая музыка затихала, слышно только, как ветер несет песок. А потом офицер спасательного отряда подымал пистолет и стрелял в воздух, подавая знак осажденным. Тишина, ожидание, только ветер несет песок, и никакой музыки. Вот они приближаются, входят в крепость, и, конечно, там все так, как мы и ожидали, хотя спасательный отряд ни о чем не догадывался — солдаты все до последнего мертвы, и все в боевых позах. Жуткая шутка краснокожих, сиу, сипаев или кого там… Что тебе от него надо? Всю свою взрослую жизнь он только и делает, что отстреливается во все стороны, не успевает поворачиваться, — хочет скрыть от людей свою блевотину. Что здесь плохого, если вдруг какой-нибудь глупый пустяк выбивает у него почву из-под ног и вся его оборона рушится? Что здесь плохого? Ведь это только доказывает, не так ли… только доказывает, что он не такое уж… ничтожество, как ты говоришь? Верно? (Небольшая пауза.) Ты мне также противна, как я тебе.

Пауза. Жена с минуту смотрит на Дочь, хочет что-то сказать, раздумывает. Оглядывается на Врача, но он, кажется, задремал; наконец обращается к Сиделке.

Жена (Сиделке). Вам… (голос у нее прерывается, она делает вид, что откашливается)… вам лучше вернуться туда — по-моему, он заснул.

Сиделка (поворачивается в кресле, смотрит на Врача). Вряд ли. Это у него такой прием. Чтобы больные думали, будто он за ними не следит.

Жена. Не говорите глупостей.

Сиделка (спокойно). Не говорите грубостей.

Жена (искренне). Простите.

Врач (не поднимая головы). Если я и задремал — что, конечно, возможно, хотя не думаю, чтобы такое со мной случилось хоть раз за последние сорок лет, — если я и задремал, тогда все-таки моя интуиция разбудит меня в нужный момент. А, как по-вашему? Моя прославленная интуиция?

Жена (нараспев). Про-сти-те. (С усмешкой к Любовнице.) Я только и делаю, что прошу прощения. Может, мне и у вас попросить прощения?

Любовница (улыбается, качает головой). Нет, благодарю.

Жена. Если я вдруг это сделаю — просто автоматически, — вы уж не обращайте внимания.

Любовница (потягивается). А вы бы вот ответили на мой вопрос.

Жена. Я что же, забыла?

Любовница. Возможно. Я вот размышляла: если бы я была вами — той девочкой, которую он взял, — вы бы появились в его жизни, как я? Заняли бы вы мое место?

Жена (с улыбкой думает об этом). Гм… Едва ли. Мы ведь такие разные по своему существу. Я по самой своей сути — жена, а вы (только поймите меня правильно) — нет. Конечно, вы были замужем дважды, я это знаю, но думаю, что у ваших мужей при этом не было любовниц, потому что вы были для них и любовницей. Мужчина, женатый на любовнице, никогда не возьмет себе в любовницы жену.

Любовница смеется, весело, негромко.

Мы разные. Есть ли у меня дети или нет, я всегда буду матерью и женой, символом устойчивости, постоянства, а не прибежища. Ведь оба ваши мужа были женаты, прежде чем встретили вас, не так ли?

Любовница. М-м… Да.

Жена (легким тоном). Возможно, вы дурная женщина.

Любовница. Не думаю. Я никогда не интригую, не строю заранее планов. Не говорю: «Вот этот мне нравится, пожалуй, я возьму его. Ах, он женат? Неважно, это легко исправить». Я совсем не такая. Я была привязана только к трем мужчинам — к двум своим мужьям… и к вашему. Господи, как вызывающе это звучит! Да, трое мужчин и еще один мальчик. Это было давно, очень давно. Мне было пятнадцать лет, ему шестнадцать. Боже, как мы любили друг друга! Первая любовь — у него и у меня, оба невинны как младенцы, в жизни не сказали ни слова лжи. Мы познакомились на каком-то приеме в саду, в воскресенье днем, а в сумерки отдались друг другу. Возможно, вы не назовете это любовью, но это была любовь. Мы не были смущенными детьми, неловкими, словно щенята. Нет. Пятнадцать лет и шестнадцать, и никогда не любили раньше. Но с самого начала мы словно точно знали, как все это должно быть… Слезы, неловкость, раскаяние? Ничуть. Красивее, чем он… я никого не видела. Лицо я даже не пытаюсь описать. Тело гибкое, гладкое, тело пловца; я только о нем и думала, когда была не с ним. Я ведь не из тех, кто притворяется, что все это неважно. Мы были мужчиной и женщиной… Невинными мужчиной и женщиной. Все то лето мы любили друг друга… где только могли… и когда только могли. (Пауза.) А потом все кончилось. МЫ кончились.

Дочь (спустя мгновение, в той же позе). Что же случилось? Что-нибудь трагическое? Он умер? Стал католическим священником?

Любовница (не обращает внимания на ее тон, вспоминает). Нет, ничего не произошло. Просто начался учебный год.

Дочь (презрительно фыркает). Ну и ну!

Любовница. Начался учебный год. Что может быть проще?

Дочь (приподнимается на локтях, ядовито). И вы сулились писать друг друга письма? Клялись в вечной любви и верности? Конечно, прощались в слезах, держались за руки, смотрели в потолок, обменивались клятвами в страстной любви до рождественских каникул?

Любовница (все еще спокойно). Нет, ничего этого не было. В тот день, в наш последний день, мы были, как всегда, вместе, а потом поцеловались, как брат и сестра, и сказали: «Прощай, я тебя люблю» — «Прощай, я тебя люблю».

Дочь. Ничего себе детки! Просто похотливая парочка — и все тут!

Любовница (с легкой улыбкой). Нет, вы неправы. Конечно, и это было, но только, по-моему, мы вели себя очень мудро. «Оставь все, как есть, и больше не трогай». Говорю вам, это было очень просто. Нам пора было возвращаться в школу. Мы же были дети.

Дочь (словно конец сказки). И больше вы его никогда не видели.

Любовница. Да, верно. Он был с Запада, приезжал к нам погостить на летние каникулы.

Жена (участливо). А что же с ним стало?

Любовница (отмахивается). Так… разное. Время от времени я читаю о нем в газетах… Ничего не стало.

Дочь. Нет, все-таки что же с ним стало?

Любовница (раздражена, но не вопросом, а Дочерью). Все, что угодно. Он умер и стал священником! А почему это вас волнует?

Дочь. Меня? Ни капельки.

Любовница. Ну, тогда не будем об этом говорить.

Дочь принимает прежнюю позу.

Жена (после паузы). Значит, четверо мужчин.

Любовница. А? Да, пожалуй. Пожалуй, и он был мужчиной. Значит, четверо. Не так уж много, я думаю. Четверо за долгие годы, а не одновременно, конечно.

Жена. Да. (Медленно; это открытие для нее самой.) Я любила только… одного.

Любовница (кивает, улыбается, участливо). Да.

Друг (резко поворачивается к ним). А что, если нет никакого письменного распоряжения? Если во всех его конвертах одни дела и ни слова об этом? Что, если он не оставил никаких указаний?

Жена (сухо, но печально). Тогда решает жена… не так ли?

Друг. Да, конечно, но… все же.

Жена (настороже). Все же?

Друг (с болью). По прошествии времени… по прошествии времени эта прерогатива становится только юридической.

Жена. Только? И юридической? Такое сочетание этих двух слов? И это говоришь мне ты?

Друг (беспомощно). Остановить тебя я не могу.

Жена. К чему это тебе? И отчего мы все время играем в загадки: «Что, если?..» Ведь он человек обстоятельный, законы знает не хуже тебя. Во всяком случае, кое в чем разбирается. Я не занимаюсь домыслами.

Друг. Эти бумаги были составлены не вчера.

Жена. Конечно, нет. Сколько тебе было лет, когда ты впервые задумался о смерти?

Друг. Гм… Ты хочешь сказать — о том, что она значит? (Улыбается, припоминая.) В возрасте, когда мы все становимся философами, лет в пятнадцать должно быть.

Жена (с легким нетерпением; все это не кажется ей забавным). Нет, нет, когда ты впервые задумался о ней в применении к самому себе. Когда ты понял, что находишься на самом гребне волны и что она уже на полпути к берегу и ты с ней тоже.

Друг. А-а. (Пауза.) Лет тридцати восьми…

Жена. И ты тогда составил завещание?

Друг (сокрушенно улыбаясь). Да.

Жена. С распоряжениями?

Друг (почему-то это приводит его в ярость). Да! Но не об этом! Не о том, как поступить со мной. Возможно, об этом больше думают женщины.

Жена (удивленно, уступает). Возможно.

Друг (также несколько уступчивее). А возможно, я просто не подумал, что об этом надо подумать.

Жена. Господи, неужели я такая дикарка? Что у меня — в волосах перья и разноцветная глина, а мочки ушей свисают по самые плечи? Не знаю! Я рассуждала просто: можно потерять своего мужа, пока он жив, но, когда он умирает, он снова становится твоим.

Дочь (не меняя позы). Но пока еще нет.

Жена хочет ответить, но сдерживается.

Друг. Что — нет?

Дочь. Пока еще он не умер.

Друг (сдерживая гнев). Мы это знаем.

Дочь. Да? А мне показалось…

Любовница (мягко). Давайте не будем больше говорить об этом. Нас не так понимают.

Друг. Нет, просто… Впрочем, неважно.

Жена (учтиво). Ты хотел сказать, что просто ты его друг и тебе совсем не все равно, что с ним будет?

Друг (мрачно). Да, что-то в этом духе.

Жена. Что ж, здесь несколько его друзей, и нас это всех волнует. То, что мы разных мнений, не так уж важно.

Друг. Не согласен. Я тебя предупреждаю: если нет никаких письменных распоряжений, а я в этом почти уверен, и ты будешь настаивать, я передам дело в суд.

Жена (твердо). На это понадобится много времени.

Друг. Безусловно.

Жена. Что ж. (Пауза.) Благодарю. Приятно было иметь такого адвоката.

Друг. Не говори так.

Жена (в ярости). Не говори так?! Не говори так?! Речь идет о моем муже. Надеюсь, ты не забыл об этом?! Сколько раз мы тебя принимали в нашем доме — в те дни, когда у нас был общий дом? Здесь! Ты и твоя жена гостили у нас на рождество. Много раз! Кто всегда привозил тебе сигары из Гаванны? Кто ходил с тобой по магазинам, чтобы купить твоей жене подарок, настоящий подарок, а не то, что мужья обычно дарят женам? Я! Его жена! Ты это помнишь?!

Друг подходит к креслу, в котором она сидит, опускается перед ней на колени, берет ее руки, прижимает к губам.

Друг. Ну, не надо… не надо.

Жена (отнимает у него руки, отворачивается; устало). Поступай как знаешь. Отлей его в бронзе, если хочешь; я не могу больше с тобой бороться. Вы оба мне слишком дороги.

Любовница. Я ведь сказала вам, чего он хочет, — и только. Или, вернее, чего он хотел, когда он сказал мне об этом. Не будем ссориться из-за будущего.

Друг (мягко). Если я возьму назад свои слова, ты возьмешь меня назад в адвокаты?

Жена. Я никогда тебя не выгоняла. Что я буду без тебя делать? Все это пустые слова.

Дочь (не меняя позы). Обнимайтесь, лобзайтесь, пойте.

Жена (нарочито легким тоном; Другу). Скажи, как это называется, когда убивают родную дочь? Если прикончить ее в младенчестве, так это — детоубийство. А вот, если убить ее в зрелом возрасте, когда она давно уже выросла и даже морщины приобрела? Убийство в целях самообороны, так, по-моему?

Из-за ширмы выглядывает Сиделка.

Сиделка. Доктор?

Он идет за ширмы, оттуда видны их склонившиеся фигуры. Жена застывает в кресле, судорожно вцепившись в подлокотники, и закрывает глаза. Любовница встает, делает шаг, останавливается. Друг идет к постели. Дочь встает, но не сходит с места.

Сиделка (выглядывает из-за ширм). Не подходите, это не для вас. (Возвращается к постели больного.)

Любовница садится. Друг тоже. Дочь опускается на диван.

Дочь (голос яростный, сдавленный, хриплый, зубы сжаты, в такт своим словам бьет кулаком по дивану). Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя на земле, как и на небесех… Дай нам днесь!

Все молчат, появляется Сиделка, на халате капли крови, словно кто-то брызнул на него кистью краску; руки тоже в крови.

Сиделка. Обошлось. Было кровотечение. Но обошлось.

Жена (не открывая глаз). Вы уверены?

Сиделка (спокойно, но внушительно). Все обошлось. (Возвращается к постели.)

Любовница (Жене, после паузы). Расскажите мне что-нибудь. Говорите со мной о чем угодно… о чем угодно.

Жена (с трудом). Мы… да… у нас был… сад. Да, сад… мы жили за городом, неподалеку от Парижа. Мы провели во Франции около трех лет. Вы… он рассказывал вам об этом?

Любовница. Да. Красиво там было?

Жена. Он не мог… он не мог показать его вам. Да, там было красиво. Дом сгорел, и сад тоже. Нам написали.

Любовница. Какая жалость.

Жена. Да, там было красиво. (С усилием.) Это был не просто сад, это был целый мир… мир… цветения. Вселенная цветения. Можно так сказать? Впрочем, неважно. Это был не такой сад, куда приглашают гостей прогуляться… «Пойдемте, посмотрите, как мы там все устроили». Нет, это был совсем другой сад. Конечно, он был спланирован людьми понимающими — мужчиной и женщиной. По-моему, это было сразу видно. А может, их было несколько, несколько поколений — но он был ни на что не похож. Он просто окружал вас со всех сторон. (Откидывает голову назад. Громко Врачу и Сиделке.) КТО-НИБУДЬ СКАЖЕТ МНЕ НАКОНЕЦ ПРАВДУ?!

Сиделка (выглядывает на мгновение). Да. (Возвращается к постели.)

Жена (спокойно). Благодарю вас.

Любовница. Так про сад.

Жена. Да. (Пауза. Собирается с мыслями.) Да… дом был очень старый, он был построен несколько столетий назад, в нормандском стиле — снаружи дерево и штукатурка, но не квадратный, а весь в пристройках. Небольшой и уютный. Каменные полы, огромные камины с простыми полками над ними, в потолках мощные балки, кухня величиной с гостиную — словом, вы знаете. И со всех сторон нас окружало укрощенное буйство сада. Нет, не укрощенное, продуманное — продуманное буйство сада. Такое великолепие. Туда слетались птицы и бабочки со всей округи. И конечно, пчелы. Только выйдешь — и тут же составишь букет, которому позавидовал бы сам Редон.[2] (Пауза.) Я больше не хочу говорить об этом.

Появляется Врач, вытирает руки полотенцем, подходит к ним.

Врач. Чуть-чуть, но обошлось. Тут предсказать что-нибудь трудно. Разрешите, я посижу с вами? (Садится рядом с Женой и Любовницей.) Уф-ф, хорошо. Я вдруг почувствовал себя совсем старым… (Усмехается.) Смешно, а?

Любовница. Вы собираетесь уйти на покой когда-нибудь?

Врач. Теперь уже нет. Я зашел слишком далеко за пенсионный возраст. Об этом надо было думать лет пятнадцать назад. К тому же, что я буду делать?

Жена (не глядя на Врача). Теперь… ближе?

Врач (пауза.) Конечно. А как же? Каждый вздох уменьшает расстояние. Каждый удар сердца таит в себе опасность.

Любовница (пытается перевести разговор). Я никогда не понимала, как это вы, врачи, умудряетесь оставаться в живых во время эпидемий. Наглотаетесь, наверно, пилюль — не вздохнуть, а на теле живого места нет — уколы, прививки.

Врач. Ну, теперь все гораздо проще. А было время — да-а. И знаете, что интересно, в Европе во времена чумы — я об этом читал, только читал, не думайте, что я жил в те годы, — когда за неделю вымирало восемьдесят процентов населения города, врачи — какие они там ни были, неважно — теряли лишь половину своего состава. Конечно, в те дни врач мало что мог сделать против бубонной чумы, а тем более против легочной, но бежать без оглядки из города тоже было бессмысленно. Это все равно бы не помогло, разве что отсрочило. Так что они оставались, старались помочь бубонам прорваться, заколачивали дома со всеми жильцами, если кто-нибудь там заболевал, и появлялись на месте за день — за два до священника. У священников потери были такие же, как у врачей. Возможно, это что-нибудь и значит, а может, и нет. (Пауза.) Хотите еще немножко истории?

Жена (качает головой, улыбается краем рта). Нет.

Любовница (так же). Нет, пожалуй, нет.

Врач (с трудом подымаясь). Что ж, тогда я пойду назад. Если захотите еще что-нибудь услышать, дайте мне знать. Я с удовольствием вам расскажу. (Идет к ширмам, проходя мимо Дочери, лежащей на диване.) Голова болит? (Идет дальше.)

Дочь (вскакивает, вполголоса). Ну, знаете ли! (Ни к кому не обращаясь.) Я тоже буду в солярии. (Выходит, хлопнув дверью.)

Молчание.

Жена (Любовнице, мягко). Что же вы будете делать?

Любовница (с печальной улыбкой). Не знаю. Я думала об этом, конечно, но ничего не могу придумать. Я не пью — и слишком стара для наркотиков. Я думала уехать куда-нибудь, поездить по тем местам, где не бывала раньше, где мы с ним не бывали, но и против этого много возражений. Чего я хочу: забыть или вспоминать? Бередить раны или трусливо бежать от боли? Возможно, лучше не делать ни того ни другого. Хотя, конечно, что-то делать нужно. Печальнее всего то, что я столько их перевидела. Женщин, внезапно потерявших своих мужчин, — они возвращаются туда, где бывали вместе, сидят на верандах, смотрят по сторонам, будто ждут, чтобы их узнали; можно подумать, что публика в Каннах та же, что и в тот год, и что сейчас к ним кто-нибудь подойдет и поздоровается. Они одеваются слишком броско, чего никогда не допустили бы раньше; в три часа дня на них уже вечерний туалет, и драгоценности, и грим, который хорош для полутемного бара, а не для яркого солнца. Заметьте, я говорю не о тех женщинах, которые опустились, махнули на все рукой, нет, я говорю о женщинах, которые держатся, они живут с постоянным чувством недоумения, словно что-то не так, только они сами не знают, что именно. А дело в том, с чем они никак не могут примириться, в том что настоящее — это не прошлое и что теперь им все нужно решать самим и некому доверяться. А иногда они ездят группками по три-четыре женщины, и это еще хуже — маленькие отряды растерянных вдов, говорящих о своих мужьях так, словно те отправились в клуб или на холостую пирушку. В этом есть какая-то грубость; неуважение к себе, в конце концов. Я, конечно, уеду. Это я знаю. Но не туда, где я никогда не бывала. Боль бывает разная, и приехать туда, где ты была не одна, все-таки должно быть легче, чем туда, где ты уже никогда не сможешь… Скорее всего, я сделаю так: буду ездить по тем местам, где бывала раньше, где мы бывали вместе, но как бы со сдвигом, словно не в фокусе. В Довиль я поеду в октябре, когда там открыт лишь один отель, и в серые непогожие дни, закутавшись получше, буду подолгу гулять по набережной. Я проведу неделю в Копенгагене, когда «Тиволи» закрыто, а рождество — в Венеции, где, как я слышала, в это время всегда идет снег. А может, поеду в Берлин посмотреть на стену. Мы там были вместе, когда ее возводили. Много что можно делать и в то же время так мало. (Долгая пауза. С грустью.) А вы что будете делать?

Жена (после паузы). У меня все по-другому. Я так давно, столько лет упражнялась во вдовстве, что не знаю, почувствую ли теперь какую-нибудь перемену. Возможно, что и нет. Моя жизнь устроена, интересна, полезна. Я давно к ней привыкла и не предполагаю ничего менять. Впрочем, не знаю. Может быть, я просто все это себе внушила, может быть, я обманываю себя, а на самом деле, когда это случится, — нынче ночью? Завтра утром? — для меня это будет такая же неожиданность, как если бы он вдруг очнулся, встал с кровати и, обняв меня, попросил прощения за все эти годы и взял бы меня назад. Разве предскажешь? Я только знаю, что хочу почувствовать что-то. Я жду. Но что там у меня накопилось в сердце, кто знает? С годами ко всему приспосабливаешься, хотя бы для того, чтобы выжить. Злость, обида, утрата, жалость и ненависть к себе, одиночество — со всем этим долго жить невозможно, и потому загоняешь эти чувства поглубже в себя ил» они сами проходят, с уверенностью никогда сказать нельзя. Самое худшее, что может со мной случиться, — это если я вообще ничего не почувствую. Если я со всем смирилась. Я вовсе не стоическая натура, о нет! Я могла бы убить ради своих детей… раньше, когда я их любила. И он умел заставить меня радоваться или страдать так глубоко и полно, что я и не думала о том, почему это происходит. Помню, мы были в Лондоне на одной конференции, и он, конечно, был очень занят… (Пауза.) Нет, об этом я тоже не хочу говорить. Все же что-то я чувствую. Вот уже второй раз, как я не могу продолжать.

Любовница (мягко). Вам не будет тяжело.

Жена. Я это узнаю лишь тогда, когда будет уже поздно, не так ли? (Поворачивается к Другу.) Ты, конечно, сделаешь мне предложение, да?

Друг (не вставая). Безусловно.

Жена (с улыбкой). А я, конечно, тебе откажу, да?

Друг. Конечно. Не такая уж я находка.

Жена. К тому же не для того я была замужем пятьдесят лет за одним, чтобы теперь устраиваться на три или четыре года с другим. Или даже лет на десять, если ты решил во что бы то ни стало оставить в дураках своих страховщиков. К тому же — это, конечно, странно звучит — в моем-то возрасте и положении — як вам привязана, сэр, но я вас не люблю. Можете подвергнуть меня осмеянию, но я люблю своего мужа.

Любовница (улыбается, мягко). Конечно.

Друг (так, словно у него и в мыслях ничего другого не было). Конечно.

Жена (несколько растерянно). Да. Вот. (Качает головой, медленно, печально.) О господи, та девочка… (Возможно, она делает несколько шагов по комнате.) Восемнадцать лет… (Любовнице.)… и никаких легких романов вроде вашего, никаких мыслей об этом, ничего подобного, увы! (Пауза, собирается с мыслями.) Конечно, были какие-то молодые люди, только они были так похожи на меня — смущались, робели. Они наносили визиты, пили лимонад — при этом всегда была моя мать, или тетка, или еще кто-нибудь, — водили меня на прогулки, играли в крокет, танцевали. Никто из них мне не нравился.

Любовница (улыбается). Нет. Вы ждали.

Жена (качает головой, смеется). Конечно! Прекрасного принца!

Любовница усмехается, Жена пожимает плечами.

Ну а потом, конечно, появился он — кончил университет, немного не успел во Францию на войну. Двадцать четыре года, и уже стал на свой путь — самое начало, но путь перед ним лежал прямой, это всем было ясно. Мы встретились в доме моего богатого дядюшки, он приехал туда, чтобы обсудить какое-то дело. В его присутствии я почувствовала себя так, словно мне лет двенадцать, а то и меньше… и… удивительно легко, словно со старшим братом… хотя… по-другому, совсем по-другому. Я никогда не испытывала страха перед мальчиками, но он был мужчиной, и я почувствовала себя защищенной.

Любовница. Вы сразу же его полюбили?

Жена (подумав). Не знаю. Я знала, что выйду за него замуж, что он сделает мне предложение. Это казалось удивительно… правильным. Я была спокойна. Это ведь тоже любовь? Вероятно.

Любовница. Да, конечно.

Жена (вздыхает). Спустя два года мы поженились. А тридцать лет спустя… он встретил вас. Как быстро все произошло. Ну, что же. (Несколько живее.) Возможно, если бы я была… (Спохватывается.) Нет, вряд ли. (Молчание.)

Врач (выходит из-за ширмы, где его совсем не было видно. Другу). Где остальные?

Друг (встает). В солярии.

Врач (ровным голосом). Лучше позвать их.

Жена (растерянно, жалко). Нет!

Друг (идет к двери. Врачу). Я приведу их.

Жена (так же). Нет, нет еще…

Друг (не понимая ее реакции). Они должны быть здесь.

Жена (так же). Я не о них говорю.

Друг (задыхаясь). Я приведу их. (Выходит.)

Жена (поворачивается к Врачу, тем же тоном, растерянно, жалко). Нет еще, нет.

Любовница (берет Жену за руку). Ш-ш, будьте умницей.

Жена (с неприязнью). Зачем?

Любовница. Для них хотя бы.

Жена (почти с насмешкой). А не для вас?

Любовница (констатация факта). Я справлюсь, но и мне было бы легче.

Жена (отнимает руку, жестко). Можете сами быть умницей, я столько лет уже была… Все время. Что толку?!

Любовница. Тогда продержитесь еще немного.

Жена (почти с рычанием). Вы и держитесь! Ведь вы его у меня отняли. (Пауза. Все еще жестко.) Простите.

Любовница. Это несправедливо.

Жена (все еще жестко). Почему? Потому что мне уже не принадлежало то, что вы отобрали?

Любовница (тоже жестко). Да, так примерно.

Жена (внезапно: трудное признание со страстью и тоской). Я вас не люблю.

Любовница кивает и отворачивается.

Я никого не люблю. (Пауза.) Больше.

Дверь открывается. Входит Дочь, за ней — Сын, за ним — Друг. Друг идет устало, остальные — робко, осторожно, словно опасаясь неловким движением или словом разнести вселенную в куски. Друг тихо закрывает за ними дверь. Сын и Дочь делают несколько шагов вперед, останавливаются.

Жена (теперь она на ногах, тем же голосом Дочери). Тебя я не люблю. (Сыну.) И тебя не люблю.

Друг (тихо). Не надо.

Жена (спокойно, но безжалостно). И тебя не люблю, ты это знаешь. (Яростный крик. Трепеща всем телом.) Я ЛЮБЛЮ СВОЕГО МУЖА!!

Выходит Сиделка. Дочь прячет лицо у нее на груди. Сын падает в кресло, закрывает лицо руками, рыдает.

Жена (Сыну). ПЕРЕСТАНЬ.

Сын сразу замолкает, не двигается.

Любовница (ровно). Нет, вы перестаньте.

Молчание. Друг медленно идет к камину. Жена и Любовница садятся. Врач у постели больного. Сын остается на своем месте. Дочь возвращается на диван. Сиделка становится сбоку за диваном, настороженно наблюдает, готовая в любую минуту прийти на помощь или помешать нападению. С этого момента никто, кроме Врача, не двинется с места до конца пьесы.

Жена (спокойно, почти без выражения. Речь медленная, прерываемая долгими паузами). Мы только и делали, что… думали о самих себе. (Пауза.) Умирающим ничем не поможешь. Наверно. О боже, какая тяжесть. (Пауза.) Что будет со мной… со мной… со мной… (Пауза.) Но ведь нам надо жить. (Пауза.) Бескорыстная любовь? Не верю. Мы любим, чтобы нас любили. И почему нельзя кричать… нельзя плакать, когда у нас отбирают любовь… (Пауза.) Мы только и делали, что думали о самих себе. В конечном счете.

Долгое молчание. Жена начинает плакать. Она сидит неподвижно. Голова высоко поднята, взгляд устремлен вперед, руки впились в подлокотники кресла. Сначала только слезы, потом рыдания. Сдержанные, но рыдания.

Дочь (после паузы, не громко, но с горьким укором). Почему ты плачешь?

Жена (прорывается все то, что она сдерживала тридцать лет. Громко, задыхаясь от рыданий; с жалостью и отвращением к самой себе, с болью и облегчением). Потому… что я… несчастна. (Пауза.) Потому что… я… несчастна. (Пауза.) ПОТОМУ ЧТО… Я… НЕСЧАСТНА. (Молчание. Берет себя в руки. Говорит снова, тоном почти будничным; невыразительно, тускло.) Потому что я несчастна.

Долгое молчание. Никто не движется, кроме Врача. Он отнимает наконец стетоскоп от груди больного, вынимает трубки из ушей. Мгновение стоит неподвижно, потом делает несколько шагов вперед, останавливается.

Врач (мягко). Все кончено.

Никто не двигается.