Все могу (сборник)

Все могу

Девка без жопы что клумба без цветов… Так про нее в школе говорили, а она не обижалась. Зачем? Ведь правда. Не было у нее, у Вальки Дорофеевой, даже намека на пышность зада, и откуда бы ему только взяться? Голодно, хлопотно, печально жила Валя. Бедно и страшно.

Не в самой плохой деревне родилась Валентина. И даже в очень хорошей семье. Отец с войны только вернулся. Не злой и не калеченный, но и без наград. Ему, можно сказать, повезло. Бывало, сядет на лавку, сгорбится, руками на ноги обопрется, локти расставит на Ботню и Железню и смеется: «Что ж вы меня про войну пытаете. Говорю же я вам, в войне не принимали участия три армии: шведская, турецкая и 23-я советская». Смеется. Люди, кто не местный, не знают, правда ли. Все-таки целая армия и вот так, в бездействии. Как же подобное быть может, когда каждый взводик считали. Не верили многие Егору. Или контуженым его считали. А ведь не врал, были они на Карельском перешейке почти всю войну как в стационаре, и лично он, Егор, стоял где-то под Выборгом со второго года войны, поэтому повоевать ему толком не пришлось, даже соединение его никто так никуда и не перебросил. Удача.

И баба его дома дождалась. Тоже удача. Девка у них первая родилась. Не совсем, конечно, результат, но тоже хорошо. Подумал Егор и Валькой назвал. Мамаша не сопротивлялась: «Бери имя мальчишное, мне все равно». Плохая была уже тогда Валькина мать. Болезная, безвольная, как сухая трава. Выветривалась ее жизнь с суховеем, и Егор поделать ничего не мог. Что тут сделаешь?

В памяти его потом все слилось вроде как в один день. Валькино рождение, посевная в колхозе, косяк аистов в небе, длинный такой косяк, два часа тянулся, прерывался, пропадал, а потом вдруг заново, продолжение – догонять первых. Никогда в своей жизни ни до, ни после Егор не видел столь удивительной и пугающей красоты – долгих аистов в сером небе, набрякшем дождем, осенью и бедою, которая унесла куда-то и навсегда его жену после легочного заболевания, которое так и не научились даже сейчас лечить полностью – до самого оптимистического конца. А в небо Егор больше не смотрел. Женился.

Никто Егора не осудил. Ребенок в избе грудной.

Егор могучий мужик был, даже красивый – вроде Савва Морозов и Добрыня Никитич, – только с неухоженной бородой. Не знал он про себя такого – мужик как мужик, а не порода. Откуда бы? И жене его новой Егор кем-то особенным не казался, но отлично она понимала, что время после войны, поэтому хоть и девка на руках, мужик ей достойный попался. Шофер – в руках руль, в кармане – рубль. Не пьет.

Ни в чем не прогадала, вошла хозяйкой.

С тех пор имя мальчуковое стало Вале пригождаться.

Нет, мачеха не мучила, даже наоборот. Сиди, Валюша, дома, в школу не ходи. Зачем тебе школа? Дома как хорошо. Братик Славик и братик Андрейка. Любят тебя, души в тебе не чают, ручонки только к тебе тянут, соскучаются. Вот сестренка, может, у тебя скоро народиться. Хочешь – Любочкой назовем, как маму твою. Как какую маму? Нет, Валя, не я твоя мама. Папа, да. Твой папа. А мама нет, не я… Так ты отцу скажи, не пойду в школу. Ладно? Ясно – дома хочу. Зачем тебе школа? Побежишь через ручей, а там за горкой волки. Страх какой. Все у нас в конторе говорят, что волки. Зины Смирновой сноха видела. Да. Сама. И еще Пал Кузьмича брат. Там они, там.

Валентина волков боялась, но еще больший ужас жил у Вали где-то за верхним началом фартука, под шеей, где у других обычно встает ком в горле, и выражался этот ужас в опасениях, что не придется ей выучиться читать. Баба Фрося ведь как часто говорила: «Не грамотная я, внучка, всю жизнь и горемычная». Вале так было не надо. Стоя в скотнике в навозе по колено, Валя щурилась через окошко на отцветающий второй или третьей волной луг – зеленый океан, думала о словах бабы Фроси.

Вот если глянуть по сторонам. Дачники чистенькие, душем моются. Книжки вечерами читают, говорят, что и в кино ходят. Про кино-то обман, конечно. Но книжки у них хорошие. Большие. Инженера дочка про моря рассказывала, как там один человек заблудился и жить остался вроде как насовсем. И еще про одного, у которого нос длинный, а сам вроде чурочки и глупый такой же. И платьев у них у всех много, даже шелковые, а у меня два и те послиняли. Почему у них так? Вале из всех умозаключений больше всего нравилось первое, самое что ни на есть фундаментальное – потому что грамотные. Поэтому надо в школу. Там учат.

Мачеха обиделась, нижнюю губу прикусила, но дала свою перешитую юбку. Отец не вникал – деньга пошла, можно было новый дом ставить. Жена теперь завсклад механизаторов. За каждой железкой – все к ней. Устроилась жизнь.

Со школой как-то тоже приладились: сегодня на телеге, завтра отец подвезет на полуторке, послезавтра – бегу пять верст. Там-то Валя с волком – мачеха напредвещала – все-таки столкнулась. Эта встреча осталась Вале на всю жизнь. Но не пережитым ужасом, а уверенностью – ведь все могу.

Был по дороге такой уклончик, от речки, от Вашаны, летом там хорошо гулять ирисками – так Валя называла цветочки иван-да-марья – загляденье. Фиолетовый ковер с золотым ворсиком. Возьмешь цветочек, а на нем шмелек даже непотревоженный вьется: «Здравствуй, Валя, я твой дружок-шмелек». А потом жу-жу-жу и нет его. Валя смеялась: «Куда ты, дружо-жо-жо-жок?» – и цветочек до дому несла, вдыхала. Валя знала, что это цветочек для счастья, – у них все знали. Если из него мочалу скрутить и помыться ею, говорили, обязательно будет счастье. Всенепременно. Валя очень верила в счастье, потому что другой вере Валю не выучили. Так вот, может, благодаря счастью Валя зимой от волка спаслась.

Она его первая увидела, а он вроде как на взгляд обернулся, как детки глаза открывают, когда на них, спящих, долго и молчаливо смотришь. Что там волк учуял? Сиротку или счастливую, тощую или горькую, но, когда Валя в кошмаре качнулась, подалась вперед и, наконец, побежала, крича страшным голосом, зверь тихо пошел в другую сторону по своим важным волчьим делам.

Дома не поверили. Говорят, что с собакой спутала. Валя обиделась: как это так, она что, собаку от волка не отличит? Но отец, когда Валя лежала уже и почти спала, подошел, на лоб руку положил свою тяжелую, чуть погладил и совсем нежно, как и не отец вовсе, сказал: «Вот и мамку твою волки боялись». А потом опять погладил. Пожалел. Спустя долгие годы Валя помнила эту руку, и, когда уже отец умирал совсем, рак горла у него нашли, рука лежала такая же тяжелая и крепкая на Валином плече и как будто уверяла: «Ты, Валь, не дрейфь, обойдется». Говорить Егор уже не мог.

А главное свое слово в отношении Валентины отец сказал, когда та школу кончила. Полную школу, не восьмилетку. «В Москву, Валентина, езжай. Учись дальше». Мачеха тогда подобралась всеми силами и проявила самое стойкое сопротивление: «Нельзя, Егор. Что ты делаешь?! Зачем? И так ее десять лет тянули». Мачеха с годами посмелела – руководитель ведь, «командирша», как мужики ее звали. Но в дому погоны снимала, Егору начальников хватало. Мачеха отца пугала, что, мол, испортит Москва девку, пожует и плюнет. Но на самом деле боялась она только одного – продолжительного оттока семейного капитала в Валину московскую сторону. Зря боялась.

Валя как сошла с поезда на Курском вокзале, как купила себе пирожок, разменяв новенькую красненькую, а сдачу спрятав, так больше к отцу за деньгами не возвращалась.

Еще в дороге решила себе главное – все могу. Некрасивая, худая, носатая, слабоволосая, конопатая по телу, с троечкой по коварной физике, но в новом платье – отец купил, – Валентина знала, как и многие ее содейственницы, что обратно хода нет. Никогда.

За окном плыли травные поля, где-то даже виделись Вале четкие ромашечки, нежные колокольчики, кумарные донники, и думалось: как теперь, кто теперь их насобирает, насушит, если не она. И вдогон представлялось: а может, в сельскохозяйственный? А вдруг в деревню вернут, к истокам? Совсем не для этого еду, а для чего? Была это Валина тайна.

Деревенские дачники всегда, как пошла в школу, давали Валентине книги, поощряли знание. Дочка их – так та даже занималась с Валей диктантами, изложениями: «Слушай слово, Валечка. Слушай, как прекрасна каждая буква, сложенная в единое целое, в слово. Нет ничего удивительнее. Слово чудесно, им можно выразить все что угодно – даже любовь, счастье». И потом шли стихи, которыми дочка дачников делилась с Валей на закатах. И Вале все это так нравилось: и красные лилии в их саду, и тяжелые книжки на скатерти в терраске, сама скатерть с вырезкой, действительно само слово, которое на бумаге обретало дыхание, а особенно было по сердцу счастье, про которое так часто говорили.

Валя влюбилась сначала в слово, потом в книгу, а потом в картинку, которую то и другое создает благодаря, наверное, какой-то биохимической реакции, расщепляющей привычное, срывающей горизонт, грандиозно меняющей плоскость угла зрения и дарующей свет, через который лились на Валю никогда не виданные вишневые сады, петербургские грязные улицы, морские просторы, мужчины в накрахмаленных сорочках, кони в яблоках и дамы в кружевах. Нестерпимо Вале хотелось стать частью этого мира, и самое простое, что Валя придумала, – пойти в актрисы.

Прям вот так, с ходу. В актрисы. Но мешал пасьянс сомнений: может, нет таланта; кругом блат; наличие отсутствия красоты. Валя волокла свой узел по вихляющей улице, достаточно провинциальной, малолюдной, и дышала Москвой. Она не захотела на Красную площадь, и во многом потому, что боялась метро, поэтому, озираясь, пошла по длинному от вокзала переходу – решила просто прогуляться. Она минула Институт землеустройства и даже остановилась перед информационной доской. Если в актрисы провалюсь – сюда приду. Ближе всех от поезда, значит, хороший институт.

Столичный вирус амбиций завладел слабой Валей тотчас. Мысль о возвращении в родные края уже не казалась столь невозможной. Прикачу в район инженером, костюм куплю твид, завивку сделаю. Но, вчитавшись, поняла – не вернусь, тут с физикой принимают. Гори эта физика ядерной силой. И пошла Валя дальше и, как счастливый сон, увидела что-то театральное, на деле техникум, театрально-художественный, совсем не легендарный, но с традициями.

«Техникум, это сколько учиться?» – по-свойски интересовалась у прохожих Валя. Три года? Всего? Мне подходит. Но и тут вышло недоразумение. На актрис не учили. Советовали ехать на Кузнецкий Мост, там берут.

Валя сникла. Проходя мимо педагогического, было остановилась, но тяготения не почувствовала. Прикинула что-то и отправилась дальше. Педагогический вуз находился в прямом и неразрешимом противоречии с представлениями Вали об успешной жизни.

Москва Валю не потрясла. Вероятно, происходило это по причине невероятной Валиной сосредоточенности на главном результате и жарко горящего целью сердца. В ту минуту не нашла в себе Валя придыхания перед прогрессом, перед током научной мысли, которая выражалась практически во всем вокруг. Абсолютно не взволновали Валю трамваи, троллейбусы, стройные ряды автомобилей, бегущие над ними провода, высота зданий и их условная красота. Даже эскалатор в метро не удивил, видела ведь до этого элеватор.

Зато театральный на Кузнецком Валю сокрушил. Она бежала оттуда с поспешностью опозорившейся женщины, у которой раз и резинка на штанах лопнула, упали штаны на туфли, стыдно, когда всем штаны видно. Валя бежала, а за ней, как осколки от астероида неудавшихся актрис, неслись неподготовленные басни, песни, стихи и пляски. Наивность? Глупость? Прямиком с грядки приехать на актрису, не на артистку – Валя точно понимала разницу, – и ничегошеньки не подготовить. Впереться в вуз «на доброе утро» со всем своим жалким барахлом и пытать всех подряд: «Что делать-то? А?»

И в драмкружке вы даже не занимались? А программу хорошую подготовили? У вас какое амплуа? Все эти страшные вопросы Валю оглушили. Она стояла среди тротуара как пьяная, и сразу как будто наизнанку вывернули солнечную мечту, поняла – проиграла. Это убеждение пришло к ней раньше его осознания. Она еще читала стенды, но умом уже знала – все, тю-тю. Прощайте нарядные сцены, прощайте афиши в сельпо. Да, конечно, ей сказали, что практически всегда так, «первая попытка оставит без прибытка». Но надо стараться. Работать. Имелось в виду работать над собой, над репертуаром, над словом, вздохом, движением, статью. Но Валя вдаваться не стала, запомнила только «работать». Это-то она умела.

Казалось бы, странно, день, когда Валя впервые оказалась в Москве и прошагала по столичным институтам свой траурный марш, не перестал быть одним из главных в ее жизни, определяющим, но почти сразу же пропал из ее острой памяти. Остался акварельным наброском, еле-еле, бледно-серое на водянистом салатном. Зато вечер, когда она открыла дверь комнаты общежития ЗИЛа, окрасился в яркий алый цвет.

Между этими двумя событиями был Валин ночлег на вокзале и марш-бросок в Химки, в бывший библиотечный, или, по-новому, культурный, – последняя надежда Вали подойти к сцене. Там также что-то не сложилось – то ли брали исключительно танцоров, то ли только певцов народного хора, и Валя совсем хотела было бросить якорь разочарования обратно в деревне, но вовремя вспомнила о слове, книге и… И вроде бы она была некрещеная, но в тот момент подумала, что за руку ее кто-то взял, ведет бережно туда, куда истинно надо. Вот же он, библиотечный, культурно-просветительский. Валя и не думала, что на такое еще и учат. Тогда бы она сразу сюда, какие могут быть актрисы. Надо же.

Хороший получился коктейль. Химкинская культурная заочка и трудовой ЗИЛ. Валя коктейль аккуратно смешивала, чтобы нигде ничего мимо не расплескалось. Домой написала – устроилась, оттуда уточнять как не стали. И пошла жизнь. Самая настоящая.

Конечно, от Вали не укрылось, что она все-таки попала из каменного века сразу в космос. Подкреплялось это убеждение чарующими деталями. Соседка по общежитию, например, брила ноги и подмышки. Щипала и красила несмываемой краской брови. Очаровательная девушка. Рассказала Вале много полезного, как, например, лучше делать, чтобы не образовалось ребеночка. Или вот что предпринять, если все же случилось. Где продают скатерный лен с милейшим рисунком: маленькие букетики ландышей, перевязанные ленточкой. Зачем скатерный? На юбку, конечно, кому нужна скатерть с ландышами? А вот комнату когда дадут… Какую комнату? Валя искренне изумлялась. Да, Валечка, не сразу, но получишь. Только надо бить лапками. Хи-хи. Последняя рекомендация отлично корреспондировалась с Валиным «все могу» без всяких там смешков. И Валя охотно расставила закаленные деревней длани для столичных действий.

По хронологии получалось, что все ее профессиональные победы были долготерпимыми, уж больно слишком последовательными, растянутыми до известного нервного предела. В комнате с красными шторами – вот почему первый день в ней казался ярким – прожила Валя долго, весь институт и еще вешку. И соседка давно поменялась, а шторы, скроенные когда-то из кумачового ситца, сэкономленного с укрытия тумбы под бюст вождя, почти и не выгорели, висели, глаз радовали. «Дураки красный цвет любят», – шутила Валя перед гостями.

Сама же дурой не была. Пообтесалась она в столице, обвыклась. Приобрела на ЗИЛе административный вес и вес реальный. Сыто ей никогда не было. Но, видимо, не от еды, а от свободы стали активно расти сначала ее верхние женские атрибуты, потом вполне коммунистическими темпами нижние. Ну и сахар, конечно, полюбила. Провинциальный недуг. Клала, сыпала, прикусывала. Карамельки, подушечки, цветные помадки, пастила, зефир и – как венец торжества над миром – зефир в шоколаде из коробочки.

Ставка там, полставки сям, общественная нагрузка, культпросветлекции и прочее. Деньгами выходило у Вали прилично. После первого года домой поехала, свертков с подарками набрала. Не скупилась. Брала лучшее. Каждая мелочь завернута в отдельную бумажку с фирменным рисунком: универмаг «Москва», ГУМ, ЦУМ. «Если понюхать – прямо Москвой пахнет», – мачеха сказала, поднося к лицу кулечек. Отец улыбнулся. Больше приятных событий в тот отпуск не было. Однообразная деревенская жизнь. Тот же навоз, то же сено, тот же покос, тот же рядом колхоз. Ничего как будто бы Валя и не достигла – на руках никто не носил, успехами не гордился.

Но сердцем она про себя понимала – молодец, Валька. Дальше Тулы из их школы никто не уехал, а она – вон куда. Валентина Егоровна теперь. Человек интеллигентной профессии и большой трудовой силы. Да! Музеи полюбила. Сначала с дочкой дачников ходила, та, по деревенской привычке, и в Москве продолжала образовательную программу. А потом почувствовала, как-то мало ей этого. Не хватает. Самой надо. Даже в музей метрополитена. Везде Валя, ножками Валя.

Туфли на танкетке. Платье кримплен.

В пушкинском радостно, в планетарии пьяняще, в васнецовском сказочно. Третьяковка, ЦДХ, зачем-то тревожный музей Островского, бахрушинский – влекло все же театром. Ну и любимый – зоологический, широкий и тихий, в нем бы Валя жила, не выходя на свет, среди всей этой «животины», столь любимой ею всегда, даже среди коллекции пауков.

А вот в театр Валя не ходила. Хотя возможность была, и иногда даже бесплатно. Она пробовала и на балет, и в оперетту. Но, сидя в зале, счастья не испытывала. Томило подозрение – а ведь и я могла! Появлялась в Вале слабенькая зависть, первая, робкая, но вполне оформившаяся. И еще чуточку злость – значит, не все могу-то.

Но долгожданную московскую комнату Валентина все-таки получила. Случилось это уже к тридцати, и многим казалось – поздновато, но Валя уже тогда знала, что эта задрипанная чертановская комната лишь начало ее славного пути к отдельным хоромам. Тем более предпосылки были. Не одна заезжала она в эту комнату, а с законным мужем. Семьей, значит.

Мужа звали Саша Бублик. Именно с сочетания этого имени и фамилии начались огромные перемены в Валиной жизни, и если изобразить их схематично, то получится довольно резкая траектория.

На слух Вале сочетание не понравилось, и возраст Саши был ниже Валиного. Но он, как увидел ее все в той же комнате общежития, придя со знакомым к знакомой знакомого, так сразу и влюбился. Очень уж притягивали Сашу Бублика женщины с конопатыми спинами. Рыжих любил и «под рыжих». Чтобы все плечики рябые, а кожа красноватая. Такие предпочтения были у Саши, и надо сказать, что и вкус у Саши тоже находился. Ведь как иначе – учился Саша на прикладном в Строгановке. Валя, не знавшая еще никаких, кроме производственных, близких отношений, в буквальном и переносном смысле потянулась к искусству, которое Саша одинаково олицетворял в творчестве и под одеялом.

Валю не смущала разница в возрасте, ученическое положение возлюбленного, дивизия его друзей. Ведь Саша был художником, и подобный род занятий в понимании Вали освобождал его от недостатков. Саша показывал Вале работы по академическому рисунку – серое на белом, и Валя обмирала, потому что в ее понимании биология сего таланта была непостижима. Теперь они вместе ходили в музеи, вместе ели, спали – Саша тоже никогда не был до конца сыт ни тем ни другим.

Саша Бублик – младший из трех братьев – один выбился в Москву из богатого курортного Пятигорска и бедной рабочей семьи. Конечно же в таких условиях факультет монументально-декоративного и декоративно-прикладного искусства являлся большой удачей. Саша тоже «бил лапками», бегая с лекций на работу лаборанта при кафедре «История искусства», и наоборот. Кроме того, Саша уже тогда писал картинки на продажу – сиреньки, кораблики, лесные дали. Но Сашино «битье» приносило менее интенсивный денежный отклик, чем Валечкино. Поэтому свадьбы делать не стали. Но невеста в универмаге чехословацких товаров купила себе очень достойное нарядное платье, а жениху к свадьбе подарила парадный костюм, «чтоб на работу потом ходить». Но с последним у Саши были серьезные трудности, или, как говорили художники, большие проблемы, потому что слово «работал» Сашина биография всегда заменяла, по сути, на «подрабатывал».

Когда родилась у них с Валей девочка Маша, Саша отливал бесконечные гипсовые головы на художественно-скульптурном комбинате. Все эти бестельные Диадумены, Сократы, Афродиты Книдские иногда снились ему в кошмарных снах, и тогда он в грусти шел к друзьям, находя успокоение в добром общении и щедром алкоголе. С Валей обсуждать тонкие материи художнику и краснодеревщику Бублику почему-то не хотелось.

А друзья его любили, помогали, советовали. Не раз их участие действительно было важным. Хотел вот Александр Васильевич Бублик назвать дочку редким именем Ассоль. И даже начитанная Валя не возражала. Но друзья предупредили: «Подумай. Ассоль Бублик. Вот будет анекдот. Проще имя ищите». Нашли – Маша. Вроде в честь его матери и так совокупно поблагозвучнее, в гармонии с содержательной фамилией. Рабоче-крестьянская сущность не отпускала.

Валентине было трудно. С рождением Маши стала она тревожнее, проснулся в ней какой-то дремлющий до того резервный нерв, как новой ниткой прошили. Она порывисто и преданно отвечала за дочку. За ее дыхание, взгляд, пеленку, настроение. Валя как будто и не родила ее, сама в ней осталась. Чувствовала ее и жила ею. Но было понятно – срочно нужна отдельная квартира. Чтобы комнатка для Маши, уголок-мастерская для Сашеньки. И как раз перспектива под ноги легла – место в ЖЭКе, куда бывший начальник звал: «Не завтра, Валентина, не обещаю, год-другой поработаешь, потерпишь, ну и новоселье справишь». Валя зажглась. Все могу. Добытчица. Валя в раздумьях шла к дому, привычно открыла почтовый ящик, достала журнал «Здоровье» по подписке. И в подтверждение своих мыслей прочла слова на обложке «Родине – вдохновенный труд. Рабочему человеку – внимание и заботу».

Если бы знала, что труд и год-другой растянутся на долгих почти полтора десятка.

Согласилась Валя на работу, хотя Маше и года еще не было, но тянуть было нельзя. Поспешай, Валя, завидное место, займут, таких, как ты, – полгорода, ничем не особенная.

Сердце металось и рыдало, когда на поезде с Машенькой до Пятигорска тряслась. Сердце плакало, когда свекровь тряхнула ее малышку с рук на пол, сунула в почти беззубый ротик кусок сала и спросила: «Что ж это она у тебя еще ссытся в год?» – и сразу под попку, теплую, розовую, пышную, старый железный горшок. Сердце как омертвело, когда уже ехала обратно, – устало сердце. Но в этот момент впервые впала Валя в странное состояние, всеми своими чувствами она подвинулась куда-то вправо и сильно вбок. И захотела до одури, до неожиданного крика в полупустом вагоне только трех вещей от жизни: Машу, Сашу и отдельную квартиру. «Психическая», – вздрогнула от резкого вопля Вали проводница.

Саша же «вздрагивал» по иным поводам. Родины – вздрогнули. Крестины – вздрогнули. Юбилей – дали залп. Саша пил не больше других, но меньше других имел заработок, поэтому своим досугом приносил семье заметное напряжение. Когда как в домах собутыльников недовольство пьянством изрядно компенсировалось денежными благами – «выставочными», «командировочными», «постановочными» и прочими. У Саши, как ни старался, так не получалось. Валины заработки все равно были значительнее. Но не из-за денег Валя терпела скучный труд, за идею.

Все за нее. Машку в сад. Воспитательницам картошки, свеклы, моркови, яблок деревенских, все с заиском, со словами: «Примите, это свое, с огорода, чистенькое». А про себя: «Смотрите лучше за моей Машенькой, шарфик на ней выше вяжите, кашки больше кладите, очень она ее любит. Поласковей с ней надо». А Машка все равно каждое утро почти целый год, как только мать за порог сада, звездой в окне прилипнет: «Мамочка!» – и плачет, слезы прямо льются, сил нет потом работать после такого. Но надо терпеть. Скоро, уже совсем скоро, сказали, квартиру дадут.

С Сашей тоже все нехорошо было. Он вдруг перестал помещаться в пространство ее мыслей о прекрасном, добром, о любви. Видела она все чаще, как кончалось в нем вдохновение и начиналось скотство. Все же бывали моменты, озаряло обоих. Его кидало к Вале, как других к вере. Она прощала, жалела. Но потом все портилось, стекало, низвергалось скандалами. Саша уходил злой как собака, чтобы вернуться через несколько дней пьяным как свинья. И все это в этой комнатушке, шкафами перегороженной от ребенка. Валя мучилась, ей казалось, Маша видит и страдает. Поэтому и успеваемость в школе скверная. Валентина даже о разводе думала. Но какой сейчас развод – вот-вот дадут квартиру.

Валя не сидела, руки не складывала. Она мыслила, как Ботвинник, как сам Михаил Моисеевич, не на ход вперед, на партию. Поэтому оказалась в их комнате прописанной пятигорская свекровь. Не жила, но числилась. Выходило выгодно. Свекрови меньшая квартплата, Вале – третья комната. Она прямо так и видела эту третью комнату – пусть будет спальня, денежки откладывала на гарнитуры, обои и общий ремонт. Даже Саша воспрянул, стал колотить какие-то полочки, этажерки, сказочные сундуки с резьбой, поменьше – для Машкиных игрушек, побольше – в коридор. Если сундук ковриком застелить сверху, получится как лавочка. А, Валь? Обувь снимать как удобно, чтобы не нагибаться.

«На что намекаешь?» – злилась Валя, но сундуки в душе ободряла, красочно, у Машкиного даже петушки нарисованы. Обижалась же на намеки, ведь была уже слишком в теле, и правда, нагибаться тяжело: ноги – бульонки, попа – самовар, сиськи – подушки.

Маше такая мать не нравилась. Она ее мучительно стеснялась. Придет Валя за ней в школу, встанет на крыльце, а Маша в раздевалке отсиживается, чтобы все ушли и никто ее с этой толстухой не видел. Знала бы Валя! Она для Машки все. Простужаешься – на флейту тебя. Легкие слабые – на хор. Рисовать хочешь, как папа, – в художественную школу. Надоела флейта? На саксофон хочешь с мальчиками в оркестр? Можно, конечно. Никакого отказа в образовании. Прочь хозяйство и страшный быт. Каждый выходной – музей, цирк, театр. В Москве живем, Машенька, понимаешь, столько здесь всего! Маша понимала. Послушная росла девочка, спокойная. Никаких с ней недоразумений. И еще хорошо, что Маша, а не Ассоль, не тянула она на такое имя. Толстые щечки, глазки поросячьи, фигура невнятная и такая же одежда. А хотелось джинсы синие. Но на одежду мать не тратилась, считала, что рановато еще наряжать, вот в институте – тогда да, надо обязательно.

Сказать, что Валя дочку любила, – почти промолчать. Машу она безгранично превозносила, соорудив ей трон из всех своих надежд и усадив Машу на шелковые покрывала обожания. Если кто-то спрашивал о девочке, Валя рассыпалась в пленительных подробностях Машиных успехов: «Да я-то что. Съездила, да, в Чехословакию, а Маша участвовала в отчетном концерте, выступала вторая после самого Григоровского… Что привезла, спрашиваете? Книги, конечно, Машеньке альбом Альфонс Муха, она же так, знаете, удивительно рисует, так чисто чувствует цвет. А цвет, Саша говорит, показатель таланта. Что, простите, Прага? Прекрасна, просто неземная. Вероятно, Машеньку тоже надо было с собой взять, она бы потом рисовала этот город, реку. Понимаете, архитектура очень даже Машеньке покоряется в рисунке. Хотя другим…»

«Мам, а можно я буду тебя называть Валентина Егоровна?» – спросила как-то Маша. И Валентина Егоровна сначала не поняла вопроса, потом решила – шутка, и только прикрутив звук проигрывателя, откуда пела «Сказка про славного царя Гороха и его прекрасных дочерей царевну Кутафью и царевну Горошинку», внимательно посмотрела на дочку, сглотнула и кротко спросила: «Почему, дочка?» Маша вернула звук на нужное ей место, пожала плечами и безжалостно ответила: «Потому».

Валентина Егоровна высоко задумалась. Ее мысли плыли над Чертановом, поворачивали неспешно на юг в Алексинский район Тульской области, делали петлю и возвращались. Валя четко увидела, что попала в замкнутый круг тотальной нелюбви и теперь все – мучайся с рождения до смерти, никто не полюбит, это как опасная вирусная зараза, не вылечивается. Валя почти никогда не плакала, но тут зарыдала. Маша испугалась, бросилась, гладила по волосам, нудно плакала сама. А Валя закаменела, как будто ничего не видела, и, главное, не успокаивалась. Истерика была уже судорожной, и неизвестно чем бы кончилось, но пришел отец. Сказал простое, какое-то даже абсурдное слово, Валя все хотела вспомнить его потом, и плач прекратился. Валентина умылась, Маша вытерлась рукавом, и стали жить дальше. Надо ли говорить, что после этого дня Валентина полюбила дочку сильнее прежнего, счастьем окутала, светом осияла.

Квартиру дали неожиданно, когда Валя уже почти отчаялась, дожидаясь подписания одних бумаг, согласования других инстанций, закружившись в канцелярской и бюрократической суете, изматывающей и беспорядочной. Но переезд случился не быстрый, ждали, когда Машка девятый класс закончит. Не Бронная, конечно, Борисовские пруды, но, как и полагается, три комнаты, два балкона, широкий коридор и никаких соседей. Это была долгожданная победа, но, странно, Валя не испытывала радости, а лишь одно раздражение. Бесило все: нет метро, плохая школа, нет телефона, вода из речки почему-то хлоркой воняет. Даже Саша бесил меньше, чем эта квартира. Раньше хоть звонил: «Я у Петрова», а теперь пропадал неделями, на работу Вале тоже не дозвонишься, трубку специально снимали.

На самом деле Вале с этой квартирой повезло по-крупному, почти уже никому не давали жилье в те годы. Валя выгрызла, как у волка. Но что-то определенно потеряла, и это что-то было вполне уловимым – борьбу. «В войне не принимали участия три армии: шведская, турецкая и 23-я советская». Валина армия тоже бездействовала. Не было теперь нужды в контрударах и многоэтажных спецоперациях. Валина мировая война была самой длинной в истории, продолжалась тринадцать лет и один месяц и завершилась трудной победой квадратных метров над силой духа. Валя сидела в двенадцатиметровой кухне на табуретке, широко расставив ноги, толстые ляжки иначе до мозолей стирались, курила и ничего, кроме опустошения, не чувствовала.

Работу, конечно, Валентина поменяла. Машку отправила в училище на швею, размыслив, что готовое ремесло все лучше, чем школьные уроки.

Саша на Валиной родине памятник участникам Великой Отечественной войны заканчивал – искренний и честный монумент. Жив еще Сашин талант, жив. А отец вот Валин не дожил до триумфа семьи.

«Не хотите к нам вернуться, Валентина Егоровна?» – спросил местный начальник на торжественном открытии в День Победы не как у жены автора проекта, а как у очень нужного для области человека. И это тоже была победа. Валя улыбнулась: «Да ведь некуда». Так в родной деревне Вале достался почти за бесценок огромный участок с домом-завалюшкой. Саша смеялся: «Валюшка в завалюшке». Дом сломали, решили строиться. Бей лапками, бей.

Хлопот прибавилось.

Валя поначалу часто думала: правильно ли поступила? Может, надо было в их СНТ участок приобрести? Но там давали только клочок, а здесь два гектара – кто бы их еще считал. Здесь родина, а там расчерченное поле. Здесь из родных только груши, зато там две подруги. Никого близких в ее деревне не осталось, даже слегка знакомых – четыре дома. Отжила свое деревня, отгуляла и стояла теперь разбросанная и полусохранная, как улыбка старика.

А Валя везде договаривалась, просила, требовала, организовывала доску, кирпич, цемент, стекло и всякую мелочь, которая необходима в строительстве. Платила за все практически тоже только Валя. Саша же строил. С увлечением, выдумкой, особой архитектурной мыслью, не реализованной в бесконечных поисках собственного места в искусстве и так хорошо приходившейся здесь. Все очень отрадно получалось. Одна баня – удивление шесть на восемь и те же три комнаты. Дом кирпичный, пока не смотрите, недоконченный. Придумал еще капитальный навес, как в заграничных журналах, для уличной печки, стола и скамеек. Валюша виноград присадила, закудрявился деревенский очаг. Но, к сожалению, по всем признакам уже дотлевал очаг семейный. Нелепо не совпадала семья в желаниях, во времени, в чувствах.

Валя, прикоснувшись к земле, во многом поменялась, будто земля обладала волшебными качествами. Даже правильнее сказать, не поменялась, а отре шилась. Она не перестала быть веселой, в принципе бабой, но вектор ее стремлений был направлен все больше в сторону деревни, молчаливых и нескончаемых дел.

Лето – в деревне. Все сразу вспомнилось из детства. Где полянка безоглядная с земляникой. Где грибов белых море. Где травка какая полезная. А как же работа? Я даже сало сама копчу. Чао, работа! У меня уже пенсия, между прочим, досрочная. А в осенне-зимний период я убираюсь в квартире известной артистки, она в группе поет. И еще в одной семье. Нет, мне не стыдно. Я ж не ворую. А что – Саша? Он устроен. У него полставки в банановом институте. В Патриса Лумумбы. В Дружбе народов. Как что делает? Преподает. Архитектуру. А Машенька на журфак пошла. С университетом нет, не получилось, да говорят, что там плохо. Другой вуз. Ну как же там Машу хвалят! Замуж – нет, не вышла. Да что вы, зачем ей замуж.

Действительно, зачем? С подружками, по швейке еще, Маша ходила на дискотеки, с хором ездила на выступления. Отличное время. Анапские лагеря, подмосковные базы отдыха. Институтские сокурсники для дружбы не подходили – кто-то был уже семейный, а кто и с детьми. Мама не контролировала, везде отпускала. Доверяла и любила. А Маша ничего предосудительного и не делала. Сама шила себе наряды, иногда, очень редко, просила купить ей кофточку или платьице. Родители не отказывали, изыскивали средства. Не лентяйка в мать, мечтательница в отца, Маша вырастала во всегда сияющую, лучезарную и неунывающую девушку. Внешность тоже была располагающей. «Красавица», – сказала однажды ей мать, и Маша ей сразу поверила. Машин природный оптимизм привлекал многих, и мужчин тоже. Даже были отношения в меру серьезные. Но, только встретив Федора, Маша поняла – мое.

А в это время Валентина Егоровна приводила себя в форму. Сначала захотела просто похудеть, элементарно было тяжело носить на себе сто десять килограммов. Тупо ничего не ела, только глотала вату, смоченную в компоте, и пила бесконечные отвары из одной ей ведомых трав. Подруги остерегали, Валя же, получив от земли уверенность, а от Саши долгожданное внимание, с пути не сворачивала, шла, как умела, до конца. И результат начал проявляться. Сперва постепенно, потом стремительно. Саша уезжал в Пятигорск к матери и братьям, почти месяц его не было. Так вернулся – честно не узнал жену. Ноги палочки, попа – сдутый мяч, сиськи тоже уже не подушки, скорее наволочки. Даже вены, всю жизнь вздыбленные на ногах макетом кавказских гор, и те Валя как-то уменьшила, выправила. Правда, и волосы поредели, лицо похудело, сползло, взялись откуда-то многочисленные морщины, на лбу так вполне себе канавки. Но Саша про верхний этаж не стал упоминать. «Здорово!» – сердечно и искренне сказал про впечатление. А Вале вроде бы и не надо уже его похвал. Отсырели чувства. Это она поняла еще в процессе изменения себя.

Чтобы лучше похудеть, стала Валя вооружаться знанием, читать разную научно-оздоровительную литературу. Буквально съедала эти книги, брошюрки, скопированные статьи. Слово! Вот где настоящая сила. Понемногу добавляла к этим книгам другие, мистические, эзотерические, даже духовные. И образовывалось в ней драгоценное знание, которое было столь ново и сокровенно, полезно и основательно. Хотя вопросы оставались. В этом случае Валя записывалась на семинары к умным людям, несущим здоровье, свет и гармонию. Все эти трансформации, медитации, энергии вознесения, балансировки сознания устелили Валин ум плотным ковром прочного плетения, поэтому пылинкам здравого смысла было все сложнее проникать сквозь этот заслон. Читала она много, но остановиться решила на книгах Крайона, который сам себя называл метафизиком, а в Туле его точно бы обозвали американским шаромыжником. А Валя видела в его учении счастье и сама, того гляди, вот-вот бы стала счастливой. Но этому состоянию всегда что-то мешало.

Нет, не близкие. Хотя косвенно. Они не вмешивались. Хочет человек стать счастливым – пожалуйста. Не лезет с проповедями – замечательно. Вся семья при деле. Валя в астрале, Саша в университете, Маша – с Федей. Ах, точно, вот Федька, он помешал.

Ублюдок, сын мерзкой суки, цыганская сволочь, чтоб он на машине перевернулся и кишки у него повылезли из горла. Чтобы тварь его мать сдохла и сгнила. Машенька моя, москвичка, а этот из жопы вылез. Девочка бедная плачет, пока тот доедет в свой подмосковный поселок городского типа, переживает из-за выродка этого, слезки свои хрустальные льет. Было бы из-за кого.

Если тождество предусматривает предельный случай равенства объектов, то отношения Маши и Феди представлялись Валентине Егоровне запредельным, возмутительным примером вопиющего неравенства. Кто он? Милиционер, образование агроинженерное. А Маша моя – журналист, швея второго разряда.

Валентина Егоровна протестовала. Мечтала, чтобы в одночасье этот Федор превратился в крысу, а его дом в тыкву. Ездила к Машиным подругам, просила, угрожала, умоляла повлиять. Ходила даже в дом «этой цыганки» – такой показалась ей Федина мать. Со скандалом, проклятиями, матюгами… И тут пришло озарение! Заколдовали. Опоили мою Машеньку эти люди, чтобы завладеть столичной недвижимостью. Женится этот урод, разведется и квартиру мою выстраданную отсудит. Вот их подлая бухгалтерия. Как же ты, бедная моя девочка, этого не видишь? Спасать!

Валя медлить не стала. Схватила альбом с фотографиями и прыг в сибирский поезд. Поехала к ведунье, про которую многие говорили «сильная». Та смотрела долго и внимательно весь архив. Потом молчала, чертила схемы на бумаге. Валя нервничала, курила без остановки. Не мешает? Курите-курите. И то, что в итоге ведунья сказала, Валю в прямом смысле контузило. Под ней не мир рухнул, а целиком мироздание.

– Вот этот с ней жил, – тыкала ведунья на фото Бублика.

– Конечно, жил, это ж отец ее, – мирно соглашалась Валя.

– Я в другом смысле, – взяла многозначительную паузу служительница темных сил и торжествующе сложила руки на груди.

– В каком? – Валя не понимала.

– Жил половой жизнью, – было уточнение.

У Вали закружилась голова. Ей, как оператору Урусевскому в фильме «Летят журавли», показался в небе хоровод деревьев. Что-то колючее, мерзкое ее подхватило и несло, ей все верилось: сейчас отпустит, вернет на землю. Что это было? Безумие.

Ведунья говорила еще. Много. Даже слишком. Отрабатывала Валину пенсию, очищала Валину карму. Речь шла о «долгой связи», «стяжательстве близкой к дочери женщины», «черных помыслах», «томящейся душе близкого человека, наверное, дочери». Валя попала в полосу турбулентности, и, если бы не вовремя организованная валидольная концовка визита, сложно было бы делать Валин прогноз на будущее.

Так часто бывает. Кордиамин может вернуть сердце из коллапса, валидол успокоит, корвалол притормозит и усыпит, но где то средство, которое навсегда очистит разум. Маше оно бы очень пригодилось для мамы.

Обрушив на мужа и дочь вновь открывшиеся обстоятельства, Валентина Егоровна при всем этом жалела Машу и очень яро ругала себя. Почему не уберегла от пидораса? К ситуации подходило слово «педофил», но Валентина Егоровна его пока не знала. Почему допустила, не почувствовала, не узнала. Он дома с тобой или куда водил? Признайся… я знаю прекрасных специалистов… они помогут тебе забыть этот ужас. И я помогу… Мы вместе справимся… Главное – сбалансироваться… Почему ты меня затыкаешь? Пошли все вон!

Маша с отцом вышли из квартиры. Говорить не хотелось, но Саша Бублик все же подумал вслух: «Существует вероятность, что мама немножко сошла с ума». Маша про себя согласилась: «То, что она говорила, свидетельствует против ее вменяемости». И тут распахнулась дверь. Валентина Егоровна, прежняя и спокойная, вышла к лифту. Повернулась к Саше и тихо сказала: «Так, значит, это ты этого ублюдка нашел, чтобы следы замести. Ты нашу дочь под него подложил. Ты в сговоре с этими цыганами. Ты их свел». Вернулась домой и позвонила в Сашин университет ректору. Там обязательно должны знать правду!

Служебное положение позволяло Маше попасть на консультацию к хорошему врачу. Как журналист, она плохо знала медицинские термины, но, описав все, как ей казалось, точно, спросила: «Это шизофрения? Она излечима?» Доктором была вполне молодая еще женщина, и она чуть заметно покачала головой: «Надо все-таки познакомиться сначала с вашей мамой». С настенного календаря на Машу смотрела кошечка. И на столе у доктора сидели фарфоровые кошечки. А под столом стояли красивые туфли на каблуках, которые доктор надевала очень редко. И Маша понимала, что с доктором Валентина Егоровна разговаривать откажется.

Потом доктор объясняла, что при острой шизофрении человек не успевает потерять связи с внешним миром и болезнь может отступить. Маша воодушевилась. К несчастью, доктор продолжала: хроническое течение болезни не дает таких шансов. Это не болезнь воли, как алкоголизм, а просто болезнь, болезнь души и сознания. Маша спросила: «Почему?» – и доктор вздохнула. Она бы сама хотела знать наверняка. Но попыталась описать теорию. Сознание при шизофрении расщепляется, или, как еще говорят, рассыпается. Если про человека скажут: «Он рассыпается», это будет означать, что его ум уже никогда не станет ясным. Его вообще не будет, этого ума. Сначала не будет ума, потом жизни. Все. Конец.

Но Маша была оптимистом. Она и сейчас оптимист, главный принцип: нет гербовой – бери обычную. Жизнь продолжается.

Валентина Егоровна пашет грядки. Еще очень даже в силе, часто и в уме. Ей очень нравятся лилии, но она не любит их латинского названия «гемерокалис». По-прежнему много читает. Лечится только травами и энергией света. Волосы у нее всегда покрашены под цвет костра. Дураки любят красное.

Ненависть, зависть и злость от нее никуда не ушли. К Маше на свадьбу не поехала, даже на регистрацию. Что там делать? Цыгане и этот голубой. Закрутили девку.

Иногда, неуловимыми мгновениями, ей кажется, что мысль ее движется по ложной парадигме. Но секунды не хватает, чтобы осознать это.

Наконец-то Валя живет счастливо, но никто этого не замечает, и еще никто не молится за ее заблудшую душу.