Все прелести Технократии

Глава 2

Он встал. ВСТАЛ. На свои ноги. Медленно, словно во сне поднял руку. Поднес ее к глазам. Долго, очень долго рассматривал ее, как будто видел в первый раз. Хотя, так оно и было. У Барока никогда не было такой руки. Такой замечательной, восхитительной, теплой, живой руки. Он повернул голову. Вернее, захотел повернуть. Тело не послушалось, задергалось. По нему одна за другой начали пробегать короткие судороги. Голова вдруг повисла, вздернулась. Рванулась вбок. Поднятая рука упала плетью. Рудольф-хозяин, спрятанный внутри, попытался вернуть себе контроль над своим телом. Э-э, нет, так не пойдет. Барок слишком долго ждал этого момента.

Ноги вдруг подогнулись и он опять рухнул на пол. Боль. Восхитительная боль! Ошарашенный Рудольф на секунду даже затих, пискнув от непривычной боли, и Барок одним движением вымел его из сознания. Уйди, не до тебя. Боль, восхитительная боль! Барок наслаждался каждым ее мгновением. У него ее никогда не было. У него вообще ничего никогда не было.

Память не вернулась. Она пришла, принесла с собой яркий ворох разноцветных ощущений, идей, намерений, желаний. Но это была не его память. Его мир, его вспышка, его узор так и остались там, между неспешными волнами мира полумрака. Барок не стал полноправным хозяином в этом теле.

Что?! Он не смог?! Он?!

Жажда жизни, жажда свободы, бесконечная тоска заточения взорвалась в голове у Барока. И бывший хозяин, несмелая, серенькая пелена, отгораживающая Барока от полного обладания новым телом, разлетелась в клочья, развеянная огненной, яркой до судорог, волной.

И свет вдруг исчез. Барок почувствовал, что больше не может наслаждаться новым окружающим миром. Горло перехватило, перед глазами заплясал рой маленьких огоньков. Стало… плохо? Только поднявшись, он опять рухнул на пол. И вот эта боль ему не понравилась совсем. Она была плохой. Она говорила о том, что это тело может перестать существовать. Прекратить функционировать. Умереть! Вот это слово.

И Барок испугался. Так, как не пугался уже давно. С того момента, как начал осознавать, что он навсегда останется в этом полумраке среди неспешно перекатывающихся волн бытия. Нет! Он не готов умереть. Не готов потерять то, что найдено после стольких лет ожидания. И он отступил. Перестал рвать на части почти исчезнувшее сознание прежнего хозяина. Он уступит. Этот Рудольф может жить. По-прежнему жить в своей голове. Эй, Рудольф, ты слышал? Ты можешь остаться, я не буду тебя изгонять.

Серые клочки разодранной в клочья пелены продолжали свое беспорядочное кружение. Барок заволновался. Дышать становилось все труднее. А что, если, он так и не сможет собраться? Нет, так не пойдет. И Барок с той же силой, какой только что уничтожал препятствие, начал собирать воедино ускользающие серые клочки. Он собирал их, складывал один к одному и, как мог, пытался заставить их держаться вместе. Дыхания не хватало. Новое тело Барока пробил пот. Нет, только не это. Только живи.

Он успел. В последний момент, но успел. Серых клочков все же хватило на то, чтобы вновь составить из них полотно, перегораживающее их общее сознание. Но она не двигалась. Не дышала. Не жила. Но в самый последний момент, когда отчаяние вновь затопило Барока, перед его гаснущим взором полыхнул чистым, живительным светом узор. Его узор. Не оставивший хозяина в беде.

Узор растянулся по всему серому полотну, прилепился к нему и полыхнул, вдыхая жизнь в драную тряпку, ставшую таковой по воле Барока. И полотно ожило. Дернулось. Заметалось. Но ожило.

В горло хлынул воздух, показавшийся Бароку вкуснейшим лакомством на свете. Так и не поделенное до конца тело обессилено растянулось на полу. Эта потасовка далась ему очень тяжело. Но Барок улыбался. Даже сквозь боль и пережитый страх. Надо же, а он и забыл, что такое «вкусно».

Почти сутки Барок провалялся в комнате, выставляя новые правила своей новой жизни, которая с каждым проходящим мгновением нравилась ему все больше и больше. Теперь он уже знал, что его комната – маленькая, темная и запущенная. Но его это не беспокоило ничуть. Он больше не в полумраке, так что значат по сравнению с этим какие-то неудобства? Все поправимо.

С Рудольфом они договорились. Ну, как договорились. Он просто сидел теперь в самом дальнем углу головы, отгородившись от Барока все той же серой, неподвижной пеленой, которая с каждым часом все больше и больше напоминала стену. А перед ней висел узор. При каждой попытке Рудольфа освободиться (сколько их было: десять, двадцать) он вспыхивал нестерпимым светом, загонявшим несчастного бывшего хозяина обратно в свои, правда, очерченные Бароком, пределы.

Откровенно говоря, Барок предпочел бы уничтожить соседа. Жить с кем-то в голове – удовольствие невеликое. А оживающие по мере привыкания к новому телу и миру давние, казавшиеся исчезнувшими, воспоминания услужливо подсказывали, что и в прошлой жизни Барок не страдал излишней терпимостью и человеколюбием.

«Человеколюбие», хмыкнул про себя Барок, «слово-то какое необычное». Ну, что поделаешь, одно из многих приобретений.

Но, как бы то ни было, а правила игры приходилось терпеть. По крайней мере, до тех пор, пока он не придумает, как избавиться от этого …, как бы его назвать? Да как ни назови, он ему уже не нужен. Теперь у этого дома новый хозяин. А все остальные прочь отсюда. Барок вспыхнул быстро и яростно (как он это делал всегда, услужливо напомнил еще один из обрывков старой памяти).

Серая пелена заколыхалась. Он что, услышал? Это как это? У них теперь все мысли общие? А почему тогда Барок ничего не слышит?

Нет. Похоже, Рудольф просто уловил общий эмоциональный настрой нового хозяина. А, и ладно. И пусть его. Барок присмотрелся к окружающему миру.

В маленькое грязное окно глянули два ярких луча с разных сторон. Солнце! Он миллион лет не видел солнца. А почему два луча? Барок заворочался и встал. Живот тут же приветствовал его громким рычанием.

Точно. А еще он миллион лет не ел, не пил, не ходил в туалет. Да и просто не ходил. Никуда.

Из горла стоящего посреди маленькой, неприбранной комнаты немолодого мужчины с повисшими нетренированными плечами вырвался счастливый рык. Он неуверенно наклонился вперед. Сделал шаг, другой, схватился за ручку двери и распахнул ее настежь. Снаружи на него глянул двойной (вот это да, его пятнистая память не сохранила воспоминаний о том, что солнца может быть два) полыхающий закат, поражающий своей торжественной красотой. Барок зажмурился и жадно, до боли в груди, вдохнул вечернюю свежесть. Его ждал новый, неизведанный, совершенно восхитительный мир. И он хотел в нем жить.

Утро второго день Барок провел, с наслаждением купаясь в лучах двух солнц. Когда счастье от пробуждения прошло, на Барока вдруг нахлынул страх, заставивший испуганно затрепыхаться все внутри. А вдруг, это все сон? Просто очередной сон, навеянный скользкими волнами полумрака.

Он вскочил на ноги и долго ощупывал себя, предметы в комнате, одежду. Вдыхал одновременно такие знакомые и в то же время чужие запахи, стараясь убедиться, что это все происходит на самом деле. Что оно не уйдет, не растает в мерных, безжалостных и бесконечных волнах бытия.

Шли минуты, но тесная, захламленная комната не собиралась никуда исчезать. И мало-помалу Барок успокоился. Вспомнил вчерашний день, своего нового «соседа». И тут же заглянул в голову, проверяя, я все ли в порядке там.

Нет, все хорошо. Рудольф, контролируемый узором, вел себя вполне прилично. Даже ночью. Барок ревизовал сознание. И тут все в норме. Голова исправно поставляла всю необходимую справочную информацию. И он успокоился.

Прошелся по комнате, заглянул в ящик, где хранились продукты. Да-да, он помнит, что он называется «холодильник». Съел какую-то холодную штуку. И сел на развороченную кровать, оценивая свои ощущения.

Ощущения были самыми приятными. Все шло, как положено. Вот только некоторые стороны новой жизни вызывали озабоченность. В частности, физическое состояние его нового тела. Барок презрительно скривился в сторону серой стены в голове. Как выяснилось, милейший Рудольф был ученым мужем. Инженером, что бы это ни значило. Мало того, изобретателем. Полное понимание этого слова к Бароку пока не пришло, но его волновала другая сторона вопроса. Он окинул взглядом свое тело и скривился. Ну нельзя же так. Воин не может доводить себя до такого состояния. Это … неприлично.

А как прилично?

Барок напрягся, стараясь вызвать хоть какой-то отголосок прежнего умения. В том, что в той, прошлой жизни, он был воином, сомнений уже не было. Тут латаная память сработала исправно. Но, похоже, сомнений данный факт не взывал только у него. Больше ни у кого. А что значит – быть воином? Барок задумался. Попробовал вновь обратиться к памяти. Но, увы, в этом вопросе его ждало разочарование. В отношении «каково» память молчала, как обиженный Рудольф. Ладно. Попробуем по-другому.

Барок поднял бледную руку, обтянутую дрябловатой кожей и поднес ладонь к лицу. Выпрямил ее дощечкой, прижав все пальцы друг к другу. Скривился: вместо дощечки вышла вялая бугристая подушечка. Пусть. Пальцы, вроде, сильные. Видно было, что Рудольф ими не только в носу ковыряет. Барок медленно сжал кулак, стараясь сгибать пальцы поочередно, сустав за суставом. Откуда он помнит, что так правильно?

Большой палец лег сверху, замыкая остальные и Барок со все возрастающим неудовольствием полюбовался на дело своих рук. Вернее, пальцев. Естественно, молоток из пухлой подушечки получиться не мог. Он и не получился. Получилось неровное мягкое яйцо, с трудом удерживающееся в сжатом положении. Да уж, эти руки предназначены явно для других движений. А каких? Позже. Барок выгнал из головы все лишние мысли. Сейчас он думает про путь воина и ни про что другое.

Удар сжатым кулаком вперед. Еще. Другой рукой. Не хочет работать сознание, обратимся к рефлексам. Почему-то Барок ни на секунду не задумался, что нынешние рефлексы не могут содержать информацию о его прошлой жизни.

Удар, удар, еще. Локтем. Коленом. Уф-ф. Как тяжело…. Немолодой мужчина, остановился посреди тесной комнаты и, мучаясь одышкой, оперся на жалобно скрипнувший стол.

Да уж…. Плакать в новом теле Бароку еще не приходилось, но он был к этому близок. Очень. Нет, это не бой и не удары. Это размазывание каши по стене. Спасибо, «сосед», удружил, нечего сказать. Тут до более-менее приличной формы работать и работать. Отчаяние (еще одно новое приобретение) выглянуло из-за серой стены, перегораживающей голову. А-а, так тебе эта конфетка не в новинку? Ну, что ж, мы все-таки попробуем стать похожим на человека. Начинаем? Давай. Когда? А почему не сейчас?

Почему, Барок понял очень быстро, едва начав. Когда из глубин памяти все же вылезли осколки его прежних, бароковских, рефлексов.

Он счастливо улыбнулся им, приветствуя свое прошлое, и начал повторять, казалось, навсегда забытые движения.

Удар одной рукой, рубящее движение ладонью другой. Разворот и, продолжая движение, удар. Присесть…. Не упасть и размазаться, а присесть. Присесть. И встать. Встать, тебе говорят, тупой кусок мяса. Разворот. Закрыться, готовя удар. Ногой. Хэк! А-а-а….

Заплывшее нетренированное тело замерло на полу, скрючившись и пытаясь схватиться за все поврежденные места. За какое хвататься первым, Барок не знал. Пах, связки бедра, спина? Боль резала тело везде. Или все же больше болят лопатка с плечом, которыми он стукнулся, когда мышцы выброшенной вверх ноги сократились и выдернули опорную ногу из-под неуклюжего тела?

Прихрамывая и охая, Барок поднялся на ноги и поковылял к кровати. Да уж, тут заниматься и заниматься. В паху опять стрельнуло, Барок зашипел, скривился, а потом вдруг ухмыльнулся. А все же жизнь идет дальше. Он уже начинает различать оттенки боли. Под лопаткой тут же кольнуло, и Барок выплюнул еще одно заемное ругательство, свои пока не вспоминались. Боль прошла, и Барок опять улыбнулся. А, что, совсем и неплохо. Идет всего второй день нового бытия, а он уже перестал получать удовольствие от боли. Пока более чем достаточно. И где-то глубоко в голове что-то шевельнулось. Это что, Рудольф с ним согласился?

Этот и следующий дни Барок почти целиком потратил на физическую подготовку. Рудольф, оказывается, жил в доме. Отдельном. И, что особенно приятно, довольно далеко отстоящим от остальных таких же. Так что неспешным упражнениям, с которых Барок начал приведение в порядок расхлябанного тела, никто не мешал.

Пробежки, отжимания. Подтягивания (э-э, скорее, висение на ближайших ветвях деревьев). Купание в далекой речке. Короткий сон. Пробежка. И так до вечера. Не перенапряжение, но введение в тонус.

Назавтра было еще хуже. Тело стонало на все лады, жаловалось, страдало и отказывалось работать напрочь. Но тут Барок ничем помочь не мог. День страданий полностью повторил предыдущий. Разве что сон вышел крепче.

Рудольф не мешал.

В истязаниях прошло еще двое суток. Приседания, бег, прыжки. И удары. Бесконечные удары. Ногами, руками, локтями, коленями, головой. Толчки и повороты. Конечно, до любого из уровней, которые могут называться боевыми, телу Барока оставалось еще примерно так же, как и до любого из солнц Алидады, но сейчас он, по крайней мере, уже не так сильно задыхался при беге. И вот, вечером шестого дня пребывания в теле Рудольфа Барок, наслаждавшийся каждым часом этих страданий, которые приносили ему все усиливающееся чувство жизни, понял, что хочет он, или не хочет, готов или не готов, а придется отправляться за едой. Все, что было в доме, он уже съел.

Оба солнца Алидады давным-давно ушли на покой, идти куда-либо на ночь глядя было глупостью, и Барок, утвердив в голове план на завтра, пожелал бунтующему животу приятной ночи. Послушал раздраженное бульканье, удовлетворенно (в который уже раз за это время) улыбнулся и растянулся на так и не заправленной за все эти дни кровати. Утром ему предстоит очередное приятное испытание. Выход в свет. Люди. Его новые собратья. Барок закрыл глаза. Как все-таки хорошо быть живым.