Всё равно тебе водить

Третья глава

Становилось по-настоящему жарко. Парфюм Ванни пах еще сильнее. Мы сидели в его кабинете. Я говорил, глядя ему в галстук, он — в люстру.

— Значит, тебе нужно жильё поближе к работе?

— Ну да. Я живу на окраине, и трачу кучу времени, чтобы добраться до центра.

— А ты никогда не думал, что можно у кого-нибудь пожить, а не забираться в Дом Отказника?

Я-то понимал, куда он клонит.

— Да нет, я думаю, лучше учиться жить одному. Ну, понимаете, еду готовить, белье стирать… Стать самостоятельным.

— Мой хороший. Послушай меня: я как раз ищу, с кем бы разделить свою квартиру.

Она такая большая для одного! Там на троих места хватит.

Он улыбнулся.

— Честно говоря, я бы хотел испытать себя. Если найдется свободная комната в Доме Отказника…

Ванни раздраженно раскрыл журнал.

— Ну конечно найдется, можешь заселяться. Но ты сам не понимаешь, от чего отказываешься.

"Ага, — подумал я, — понимаю прекрасно."

Дом Отказника находился на последнем этаже здания, в котором размещались также дом престарелых, школа для умственно отсталых и общежитие для трудных подростков. В лифте воняло мочой. Моя комната находилась в самом конце длинного плохо освещенного коридора с облупившейся краской. Едва я открыл дверь, мне в нос так шибануло затхлостью, что я застыл на пороге. Надавил выключатель.

Свет не зажегся. Наверно, люстру тоже закоротило от вони. Догадался в темноте, где балконная дверь. Потянул жалюзи. Оно поднялось до середины и застряло.

Огляделся по сторонам. Умывальник, кровать, стул, ржавый металлический шкаф, столик и сервант, тоже весь в ржавчине. В шкафу и в серванте пусто.

Открыл окно, чтобы проветрить. В комнату ворвался смог. Балкон выходил на оживленный проспект. Перила, белые изначально, покрылись, как патиной, серой от выхлопных газов пылью. Белым был только птичий помет. В конце концов, я всегда мечтал жить один. "И потом — ведь это даром," — подумал я.

В закутке за туалетом я нашел швабру, совок, тряпки, спирт и растворитель жира.

На этикетке бутылки растворителя был нарисован громадный черный череп. Но я решил не кончать с собой, а немного прибраться в своей комнатушке над головою у престарелых, хулиганов и неполноценных.

Я работал, как сумасшедший. Грязь не сдавалась, совсем как в рекламе правда, одного движения губки оказывалось недостаточно. Растворитель жира, которым я оттирал пол, стал жидкой грязью. Продезинфицировал всё спиртом: весь шкаф, весь сервант, вплоть до вентилей крана. Выгнал пауков. Поменял пыльные одеяла и пожелтевшие простыни на принесенные из дому. Вымыл балкон. Протер мокрой тряпкой с мылом стул и столик.

Наконец, я понял, что надо принять душ. Кажется, я видел его там же, где и туалет. Я сложил швабру, спирт и всё остальное в закуток и пошел взглянуть. Он был весь покрыт частыми брызгами коричневой грязи. Чистить и его тоже я не стал.

Могу ополоснуться в умывальнике у себя в комнате. Тут мне захотелось отлить. Я открыл дверь одной кабинки. Унитаз был без сиденья и, похоже, намертво забит дерьмом. Я открыл дверь другой кабинки. Унитаз был без сиденья и забит дерьмом.

Я открыл дверь третьей кабинки. Унитаз был без сиденья и забит дерьмом. Я посмотрел на дверь последней кабинки. Предпочел её не открывать. Пописал и кое-как ополоснулся в умывальнике у себя в комнате.

Сложнее всего, конечно, было со сраньем. Мне приходилось делать это в офисе.

Поскольку готовить ужины я не умел, чаще всего я просто выпивал один-два литра молока. Но эффект в моих кишках оно производило смертельный. По утрам я просыпался с адской резью в животе. Пока писал в умывальник, сжимал зад рукой, чтобы не наложить в штаны. Потом вбегал в пахнущий уриной лифт и устремлялся на улицу к автобусной остановке. Какое-то время почти всегда приходилось ждать.

Пятнадцать минут. Двадцать. Иногда больше.

Я шагал взад-вперед по тротуару. Пытался отвлечься на что-нибудь, всё равно на что: подсчитывал проезжавшие машины, тщательно переваривая в голове модели, цвета, число цилиндров. Я прикладывал просто сверхчеловеческие усилия, чтобы только не обосраться на месте. Взывал к Богу. Говорил сам с собой.

Свистел.

Старушки, ждавшие автобуса, опасливо на меня косились. Наконец, он подъезжал.

Переполненный. На каждой остановке божьи одуванчики всё прибывали и прибывали.

Когда мы проезжали мимо рынка, нас накрывала орда домохозяек, груженных сумками, пакетами, детьми. Валы пота накатывали один за другим. Фрукты и овощи второй свежести их дополняли. Я приезжал в СОБАК, почти теряя сознание — обезумевший, посиневший. Ни с кем не здороваясь, несся в туалет, чувствуя себя, как при месячных. Лишь там, наконец, разрешался. Плюх. Плюх. Плюх. Плюх. Пока дерьмо падало, я возносился в небеса.

В какой-то момент, не помню точно когда, в газетах заговорили о "Пантере"(25). Я не мог поверить, что кто-то действительно способен захватить университет — хотя бы ради того, чтобы потребовать нормальной работы библиотеки. В учебных заведениях никогда ничего толком не работает, но я ни разу не слышал, чтобы кто-то выражал претензии по этому поводу даже уборщице. Ленинистские комитеты вывешивали время от времени в вестибюле дацзыбао, самое большее — с жалобами на рост платы за обучение. "Единство и Либерализм" в ответ вывешивало своё — разумеется, с полной поддержкой Министерства образования. Тогда ленинцы отвечали новым, ещё большим, со множеством цитат из «Капитала». Ход был опять за "Единством и Либерализмом": их воззвание начиналось с фразы, позаимствованной из брошюрок преподобного Джуссани или кардинала Ратцингера. Так себе и шло понемногу, а толпа студентов проходила мимо с лекций и на лекции, и остановиться почитать ни у кого времени не было. Сам я не ходил на занятия с начала моей гражданской службы. Если судить по газетам, начиналось что-то вроде нового шестьдесят восьмого года — к счастью, не так замешанного на разных опасных идеологиях… Я представлял их себе, авторов этих статей, почти сплошь — бывших участников молодежных бунтов, ныне ставших нормальными работниками, крепкими профессионалами, с их повседневной гонкой за виллой на море, престижной машиной, эксклюзивными турами… Если двадцать лет спустя результаты окажутся такими же — лучше бы это не был новый шестьдесят восьмой год.

Раз университет захвачен, то он должен быть захвачен круглые сутки, и однажды после работы я решил туда сходить. Я хотел своими глазами посмотреть на этот новый 68-й. Едва повернув на виа По, я встретил Кастрахана. Я не сразу его узнал. Он отрастил бороду и волосы. Вместо вельветового пиджака носил кожаную куртку. Вокруг шеи у него была обмотана куфия.

— Привет, Вальтер, — сказал он мне, — так ты тоже из наших?

— Нет, я первый раз иду, просто взглянуть. Я прохожу гражданскую службу, мне не до университета…

— А я — всё время с «Пантерой».

Он поправил на шее свой платок палестинского партизана.

— Ты на какие-нибудь лекции сейчас ходишь?

— Ты что, шутишь? Нет никаких лекций. Мы всё блокировали.

Вид у него был очень революционный.

— Я сейчас домой, только перекусить, — добавил он. — Мне удобно, я здесь рядом живу.

— Да, а где?

— На виа Рома, отсюда два шага.

Неплохо для революционера. Мы попрощались. Он сказал пять фраз, не приведя ни одной цитаты из Аббаньяно. Работал больше на спецэффектах.

Я подошел к университету. Главный вход, освещенный неоном, казался пустым.

Несколько человек кучковались у запасного выхода. Стояли, беседовали. Я приблизился. Они замолчали. Я хотел войти, но чьи-то пальцы схватили меня за рукав.

— Нам не нужны бритоголовые, — сказал владелец пальцев.

У всех были бороды, длинные волосы и куфии на шее. Я резко выдернул руку.

— Да неужели?

— Мы не хотим, чтобы здесь были нацисты, — внес ясность другой.

— И не допустим провокаций, — уточнил третий.

— Я тоже, — сказал я.

Я попробовал войти. Самый здоровенный преградил мне дорогу.

— Тебе что здесь надо?

— Твою сестру. А вам что?

— Мы из службы охраны порядка. Никто не может войти без нашего разрешения.

— А вы разве не боретесь за общедоступный университет?

Они переглянулись.

— Я записан на философский факультет. Бритый я или нет, у меня такое же право войти, как и у вас.

Винни-Пух отодвинулся. Я переступил порог. Поднялся по лестнице. Стены были сплошь покрыты граффити. Откуда, интересно, у них деньги на краску? А об озоновой дыре они, интересно, думают? Все, кого я встречал, выглядели совсем по-другому, чем я, были другой масти, и смотрели на меня, как на пришельца с другой планеты. Кто-то спросил, нет ли у меня травы. Надписи гласили:

ДОРОГУ ПАНТЕРЕ ИЛИ ЗА ВСЕ БУДЕТЕ ПЛАТИТЬ. "Ага, — подумал я, — они будут платить.

Платиновыми "Америкэн Экспресс."" Я покружил немного по пустым коридорам, потом мне надоело всё это, и я ушел.

Тем временем наступили выборы. Как всегда, во властях ничего не изменилось.

Оппозиция провалилась с таким треском, что стало ясно — её нет и не будет.

Легисты(26), напротив, собрали по всем округам довольно много голосов.

Средний итальянец боится, что какой-нибудь негр женится на его дочери или украдет его кошелек. Многие, конечно, подзабыли, что такую милую вещицу, как мафия, привезли в Америку именно мы — "нация святых, поэтов и мореходов"(27). Что же касается здорового ломбардского предпринимательства — похоже, что о Севезо(28) уже никто не помнит. Если спросить на любой дискотеке какого-нибудь любителя потанцевать, что такое диоксин, он ответит: "э-э-э… ну… это… новое палево?"

Бог-деньги победил по всем фронтам. Политические беженцы с Востока перебираются на Запад ради порношопов и супермаркетов — наконец-то они свободны засовывать себе резиновый член в задницу и тоже быть безработными. Но наш мир — лучший из миров. Или, во всяком случае, вот-вот станет таковым. Увеличивается число умерших от СПИДа и поверхность пустынь, цены на бензин и потребление героина, государственный долг и количество крыс в больницах, увеличивается пропасть между богатыми, которые всё богатеют, и бедными, которые всё беднеют, но зато мы имеем лучший в мире чемпионат по футболу, так зачем беспокоиться?

С окончанием занятий в школе телефонные звонки прекратились как по мановению волшебной палочки. Паскуале принес в офис карманную модель "Космических пришельцев". Мы держали её в ящике стола. Волчино изобретал каждый день бесполезную работу, чтобы держать нас занятыми и чтобы чувствовать себя по крайней мере начальником, раз уж ему не довелось стать депутатом.

Фантазией наш паренек, понятное дело, не блистал.

— Сделайте мне восемь копий этого списка, — командовал он нам.

Это была перепись всех цыган. Пара копий списка, толстого, как телефонный справочник Лос-Анджелеса, у нас уже имелась.

— Да зачем нам нужно десять копий? — спрашивали мы.

— Никогда не знаешь, что может случиться, — отвечал он и удалялся, напуская на себя страшно занятой вид.

Едва Волчино закрывал дверь, Паскуале открывал ящик. Мы играли часами. Для Паскуале это почти всегда кончалось тем, что он звонил жене:

— Чао Саския, это я. Знаешь, я сегодня задержусь, здесь с ума сойти сколько работы. Мы прямо перегружены. Ты себе представить не можешь, какой тут у нас завал. Ну разумеется люблю. Конечно. Конечно. Чао.

— Ну как там дома? — спрашивал я его.

— Да все нормально. Саския в этом месяце еще и премию получила(29).

Однажды моя мать позвонила в офис. Мы довольно давно уже не созванивались.

— Вальтер, тётя Карлотта умерла. Инфаркт.

Я ничего не сказал.

— Похороны в понедельник.

Я не мог говорить.

— Если хочешь, встретимся прямо там.

Прошло несколько минут.

Я услышал в трубке приглушенный шум транспорта. Мать звонила из автомата.

— Ладно, — сказал я. — Встретимся в понедельник.

Когда я вошел в тётин дом, она покоилась на своей кровати. Та самая кровать, на которой, когда я был ребенком, мы столько раз спали вместе.

Её глаза были закрыты. Кисти рук начинали синеть. Не знаю зачем, ей вынули челюсти. Ввалившиеся щеки почти касались одна другой. Не знаю, сколько времени я не двигался и смотрел на неё. Потом её положили в гроб. Всё было кончено.

Ничего больше нельзя было сделать. Гроб поставили на катафалк. Мы на машине следом за ним поехали на кладбище. Народу было немного. Никакого священника. Она не хотела, чтобы на её похоронах был священник.

Когда её опускали в могилу, некоторые стали молиться. Моя мать тоже. Я не молился. Никому ничего не говорил. Мне хотелось крушить всё подряд.

Хотелось делать что-нибудь, всё равно что. Биться башкой о стену, выдрать себе клещами зубы, сожрать собственные мозги. Но сделать ничего было нельзя. Ничего не могло измениться. Первым же поездом я вернулся в город.

Выходя из офиса, возвращался в свою комнату. Лежа на кровати, часами глядел в потолок.

Ничего абсолютно меня не волновало. Не хотелось ни с кем говорить. В мозгу был словно туман. Во время работы делал ксерокопии за ксерокопиями. Хотел только одного — механически повторять одни и те же жесты. Без конца гонял на «Сони»

Holiday in Cambodia" Dead Kennedys".

— Хочешь сыграть в "Космических пришельцев?" — предлагал мне Паскуале.

Я отказывался одним движением головы.

— А в "Супер-Братьев Марио"?

— Нет, спасибо.

Я никогда не был таким одиноким. Ну вот я родился. Ну вот живу. И однажды умру — как тётя. Ничего не изменится, если с кем-нибудь сблизишься. И это не так просто. Все мы из одного теста, все оторваны друг от друга. И нет Бога. Ни хрена нет! Ткани будут гнить и разлагаться, пока мало-помалу всё не исчезнет. Не останется ничего из того, чем мы были. Ничего из наших желаний. Ничего из нашей манеры улыбаться и ходить. Ничего, ничего, абсолютно ничего.

Однажды субботним утром, несколько месяцев спустя, я снова пошел в университет, в основном — чтобы просто чем-нибудь заняться. Захват кончился. Снова началась учеба. От «Пантеры» остались только надписи на стенах. Но возле ректората пара маляров начала замазывать и их.

Библиотека по-прежнему не работала, сессии были сокращены, плата за учебу выросла. Всё идет по плану. Я пошел посмотреть расписание занятий и не нашел там ничего интересного. Тогда уселся в вестибюле и стал смотреть на проходящих людей. Я чувствовал себя, как в парижском кафе — разве что не хватало как Парижа, так и кафе. Вдруг я заметил, что какая-то девушка, сидящая напротив с другой стороны вестибюля, не отрываясь, смотрит прямо на меня. Веснушчатая блондинка, в косухе и в светлых Ливайсах. Деньгами от неё несло за километр. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и продолжал наблюдать за безликой толпой.

Потом девушка исчезла. Я повернулся и стал её искать; оказалось, она была прямо здесь, рядом со мной. Во рту у неё был сигарета.

— Прикурить не найдется? — спросила она.

— Не курю.

Она вытащила из кармана куртки зажигалку.

— Зачем ты спрашиваешь, если у тебя у самой есть?

— Хотела с тобой познакомиться. Я — Беатриче.

— Вальтер.

— Чем это человек вроде тебя может заниматься в университете?

— Бёрд-уотчингом(30).

— Ты не похож на типичного студента.

— Ты тоже не похожа на типичную студентку, — сказал я, а про себя подумал: "На блядищу ты похожа."

— И на кого же я похожа?

— На Богатую Буратину. Что, не так?

— Нет, не так.

Мы немного помолчали, рассматривая молодых поэтов-философов и будущих светил юриспруденции, сновавших туда-сюда.

— Могу поспорить, если я приглашу тебя к себе в мансарду на обед, ты откажешься.

Это был первый случай, чтобы девушка заигрывала со мной подобным образом.

У меня мелькнула мысль, не трансвестит ли это. Что-то андрогинное в ней действительно было: худая, длинноногая, поджарый зад и маленькие груди. Не совсем мой тип. Но я уже столько месяцев проводил каждый вечер в одиночестве, уставясь в потолок.

Мне некуда было деваться, совершенно некуда.

— Ну почему же? — сказал я ей.

У Беатриче был новенький черный «Порш». Мы домчались до Холмов на сумасшедшей скорости, по крайней мере для меня, привыкшего передвигаться пешком или на трамвае. Через несколько минут уже стояли перед барочным особняком.

— Так у тебя, значит, денег нет? — сказал я ей, входя в этот дом-музей.

— У моих — есть, а я — неимущая.

Пожалуй, с чувством юмора у неё было всё в порядке. Она скинула косуху и сапоги и зашвырнула их в угол: повсюду лежали паласы.

— Располагайся. Можешь взглянуть на дом, если хочешь, я пойду что-нибудь приготовлю.

Я взглянул на дом. В нём было комнат двадцать. Все — убраны в суперсовременном стиле(31). Каждой вещи у Беатриче было по три штуки: три телевизора, три стереосистемы, три ванны, три спальни, три гостиные, три кухни, три веранды…

Ничего себе мансарда.(32)

— Вальтер! — позвала меня с веранды Беатриче.

Я вышел туда. Она накрыла стол на свежем воздухе. Посередине расшитой скатерти возвышалось огромное блюдо с пирожными. Еще тут была бутылка шампанского и два бокала.

— Я не хотела готовить и собрала, что осталось от вчерашнего ужина.

Ничего?

— Хорошо-хорошо. Обожаю сладкое.

Я взял одно пирожное и надкусил его.

— Давай потрахаемся после еды?

Я закашлялся, осыпая скатерть ванильным сахаром и покраснев с головы до пят, как настоящий плейбой.

— Прости, что ты говоришь?

Возможно, я не расслышал.

— Я бы тебя трахнула после еды.

В ту же секунду волшебное слово ТРАХАТЬ оказалось в моих мозгах наглухо забетонировано. Я был в полном замешательстве. Что бы ответил в подобной ситуации Марлон Брандо? Что все-таки делать с клитором? На сколько я должен буду в неё войти? Она знает, что имеет дело с девственником? А мужикам первый раз — больно? Была ли она той самой великой любовью моей жизни? Хочу ли я вправду с ней трахаться, или, лучше сказать, давать ей себя трахать? И уж совсем откровенно: а какова должна быть длина хорошего пениса в состоянии эрекции? Я положил пирожное.

— А может лучше в пинг-понг сыграем? Или в мини-гольф?

Несмотря ни на что, мы продолжали встречаться. Она приезжала забрать меня из СОБАК, потом мы отправлялись куда-нибудь ужинать. Порой одни, порой — с её друзьями. У меня друзей не было. Все её друзья называли себя Умби, Джуджи, Але, Инти, Боби, Титти…

— В прошлый уикенд папочка подарил мне новую чистокровку — сообщал обычно один из Умби посреди ужина. Вместо лошади могла также оказаться яхта или загородный дом.

— Я тут же назвал её Беа, в твою честь, — продолжал наш казачок, если речь шла о чистокровке.

"Какой лапочка," — шептала Беатриче и вся прижималась ко мне, перекидывая свои голые ноги поверх моих.

— А от Джуджи есть новости? — менял тему какой-нибудь Инти.

— Нет. С тех пор как он поступил в Гарвард, от него никаких ньюс, отвечала Титти.

Потом Боби или Але вспоминали о моём существовании — наверно, по вдыханию кислорода и выдыханию углекислого газ, производимому моим носом.

"А ты — что делаешь по жизни?" — так примерно звучал их вопрос.

— Прохожу гражданскую службу. Занимаюсь цыганами.

— Правда?! Как интересно!

На несколько мгновений все умолкали. Потом Умби принимался за свое:

— А вы видели мой новый Swatch от Кита Хэринга?

В центре внимания я оставался недолго.

"Пошли отсюда," — шептала мне на ухо Беатриче. Её пальцы постоянно сжимали мне бедра — близко, очень близко к паху. Должно быть, ей всегда хотелось до смерти.

— Почему ты не хочешь у меня переночевать? — допытывалась она.

По утрам я просыпался в сомнениях — правильно ли я поступаю, что не соглашаюсь.

По крайней мере, смог бы принять душ. Не говоря уж о прочем.

Невероятно. За всю свою жизнь я собрал только богатую коллекцию воздыхателей-голубых. И вот сейчас, когда нашлась девушка, я не могу этим воспользоваться! Не понимаю. Да нет, понимаю прекрасно. Доживя девственником до двадцати двух лет, я все ещё мечтал трахаться по любви, только по любви. Я ополоснул лицо и поглядел в зеркало над умывальником. Вот он я, месье Бовари, молодой Вертер. Я, я головка от..! Что, хочешь большой чистой любви?

Любви настоящей, любви вечной? Да где ты живешь? Ты что, не понимаешь, как устроены человеческие существа? Люди женятся по расчету, от одиночества, от конформизма, из страха. Все тридцатилетние, кого я знал, были разведены или жили порознь.

Большинство девушек, после того как заглянут тебе в глаза, начинают прикидывать, сколько кредитных карточек у тебя в бумажнике. Может быть, мне просто надо трахать Беатриче, и не создавать себе лишних проблем разве что не забывать надеть презерватив. Если поразмыслить, она не красавица, но совсем не уродина.

Рано или поздно ей достанется куча денег. Наклевывается возможность пристроиться на всю оставшуюся жизнь. Возможно, мои потрясающие, неисчерпаемые сексуальные способности скоро станут для неё абсолютно незаменимыми. Мне никогда больше не придется работать. Она станет меня содержать, лишь бы я трахал её время от времени. Я смогу проводить время как хочу: часами гулять по берегу моря, читать, спать, слушать музыку, писать. Жить в разных домах в зависимости от времени года: весна — в Париже, лето — в Калифорнии, осень — в Кенте, зима — на Мальдивах. Всё благодаря моему невероятному шарму и моему таланту любовника.

Ага, въеду в рай на собственном…

Однажды после обеда она позвонила мне в СОБАК.

— Давай сходим потанцуем?

Беатриче целыми днями погибала от скуки. За две недели мы обошли больше клубов, чем я почти за пять предыдущих лет. Но до сего момента мне удавалось избегать дискотек.

— Ты же знаешь, я не люблю танцевать.

— Это потому, что не умеешь.

— Это уж точно.

— Ну не упрямься, хоть один раз.

— Сходи лучше со своими друзьями-миллионерами.

— Ах, ты же знаешь, как они мне надоели. Говорят всегда одно и то же.

Только о яхтах, деньгах и лошадях. Ты другой.

— Конечно, у меня нет ни яхт, ни денег, ни лошадей.

— Короче, пошли танцевать.

— Ладно.

— Сегодня вечером?

— Сегодня вечером.

В Space-Lab'e были все те же педрилы. Стеной наваливалась хаус-музыка.

— ВЫПЬЕШЬ ЧЕГО-НИБУДЬ? — прокричала мне Беатриче, едва мы вошли.

— СПАСИБО, ПИВА.

Мы подошли к бару.

— ЧАО, БЕА, — прокричал ей бармен, — КАК ОБЫЧНО?

— ДА, ОДИН "ДЖЕЙ-ЭНД-БИ ОН ЗЭ РОКС" И ОДНО ПИВО.

Она знала здесь всех, вплоть до этих уродов-вышибал.

— НУ ЧТО, ВЗДРОГНУЛИ? — бросила она мне, хлопнув виски без всякого труда.

— ДУРДОМ…

Мы ринулись танцевать. Народ на танцполе корчился в полной отключке. Как обычно, музыка пробивала до кишок. Я никогда не был хорошим танцором. Пытался попасть в ритм, подражая другим. Горе в том, что подражая другим, я постоянно запаздывал.

Все же вокруг изображали из себя профессионалов танцпола. Танцевали с серьезным видом, обмениваясь многозначительными взглядами, словно говоря:

посмотрите, как мы изящно двигаемся, да, мы из тех самых.

Беатриче прижималась ко мне всем телом, без передышки. Прогремело пять или шесть композиций подряд, или одна, длинная как пять или шесть нормальных: я никак не мог понять, чем одна отличается от другой. Потом её язык приблизился к моему уху:

— Я СТРАШНО ВОЗБУДИЛАСЬ. ПОЕХАЛИ КО МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА.

Сам не знаю как, я оказался совершенно голый, вместе с Беатриче в её кровати. Мы целовались взасос, и она начала трогать меня за конец. Он тут же встал. На нас обоих ничего не было, но мне было ужасно жарко. Потом я коснулся её между ног.

— Трахни меня, ну пожалуйста! — сказала она.

Я попытался в неё войти. Я не знал точно, куда надо его направлять. Пока я возился там внизу, мне пришла в голову Карлотта. Мертвая. Голубоватая кожа.

Ввалившиеся щеки. Навсегда закрывшиеся глаза.

— Давай, чего ждешь?

Я весь взмок. Но потел я впустую. Только Карлотта билась у меня в голове.

Однажды это случится и со мной. Я не мог трахаться. У меня не получалось.

Не было никакого желанья.

Я был один, совершенно один. Каждая секунда уходила невозвратно, и рано или поздно я тоже уйду навсегда, в пустоту, как если бы никогда и не жил, никогда не дышал.

— Ну ты надумал или нет?

Эрекция исчезла. Я снова рухнул на матрас.

— Твою мать, да что случилось, ты можешь сказать?

Беатриче резко села в кровати.

— Не знаю.

Она взяла с прикроватной тумбочки телепульт и нажала на него. Раздался щелчок.

На книжном стеллаже перед кроватью стояла видеокамера, которую я сначала не заметил.

— Что это за щелчок?

— Видео больше не записывает.

Она закурила.

— Не понял? — сказал я.

— У меня самые сильные оргазмы, когда я смотрю, как занимаюсь любовью с теми, кого привела в дом. Но на импотента мне еще не случалось нарваться. Ты первый, кто так облажался. Если хочешь, могу тебе помочь. Кокаин делает чудеса.

— Нет, спасибо. — сказал я, натягивая одежду. — Ничего не поделаешь, я в самом деле импотент.