Все там будем

Изредка, когда жена оставалась в Кишиневе, Лупу совершал на картофельные грядки набеги. Он специально не поливал растения жидкостью против колорадских жуков, предпочитая собирать полосатых гадин вручную. От этого руки Мариана становились желтыми, как кофта Маяковского, — по творчеству которого Лупу писал свою вторую диссертацию, — а взгляд рассеянным. Набрав полную банку жуков, Лупу впадал будто в транс и шел, очень медленно, за дом, на асфальтовую дорожку. Там он садился на бордюр, вынимал жуков по одному и рубил их небольшим топориком. Сначала редко, потом все чаще, спикер отрубал жуку голову с первого удара и отстранено следил за тем, как еще некоторое время по дорожке смешно ползает обезглавленный полосатый бочонок, тело жука…

— Привет, Юра[4], — механическим голосом говорил он огромному жуку, — Юра Иванович… Как дела? Шмяк! Ой! А что у Юры Ивановича с головой? Отлетела баиньки? А это кто? Сам господин Степанюк[5] собственной персоной… Шмяк! Оп-па, не попали. Спинка разрублена, головушка цела. Израненный, но живой, как учение Маркса, ха-ха-ха. Шмяк! Марк… Здравствуйте, Марк[6]… как дела ваши? Оп-па! Нет, на вас и топора жалко. Поэтому мы еще раз подошвой так… Шмяк! О. Вы только поглядите. Сам Урекяну[7], собственной персоной… Вжик! Пол-туловища нету! Шмяк! Прощай, голова! А вы, сударь, будете Смирнов[8]. Хрясь, хрясь! О!!! Такой жирный… Здоровый… Сам Владимир Николаевич[9] собственной персоной… Вам, персонально, горящая спичка под пузо!

К сумеркам Лупу с сожалением отбрасывал топорик, спички и отмывал дрожащие руки в серебряном тазике, лежащем под южной стеной дома. Металлический месяц молдавской ночи нежно покалывал его в щеку, приняв обличье сухой виноградной лозы, которую давно пора со стены убрать, да руки не доходят. И Лупу приходил в себя. Долго отмывал потом дорожку от желтой внутренности убиенных жуков, тщательно полоскал банку. И к утру, ясный, веселый, посвежевший, возвращался в Кишинев и жил спокойно год. До тех пор, пока не начинало тело его ломить, губы гореть, виски пылать, сердце — бешено стучать, а разум понимать, что пора на дачу, собирать колорадских жуков…

Но то было в прошлом и в будущем. А сейчас он, спикер парламента Мариан Лупу, обрабатывал свои грядки картофеля, да любовался женой, несущей водицы в стальном с ржавчинкой ведерке. Из него водица вкусней всего, знал спикер. Дождался, пока жена дойдет, взял у нее бережно ведро и запрокинул его, — в чашку воду набирать спикер не любил, как и вообще мелочиться, — над собой. И перед тем, как глотнуть, глянул в небо и осторожно сел прямо на грядку, не пролив ни капли воды. Жена удивленно поглядела на него и бросилась в дом, за врачом охраны. Тот позже распространял всяческие слухи, за что его сослали ветеринарным инспектором в провинциальный Кагул, где он благополучно спился. В частности, врач утверждал, что Лупу, перед тем, как уснуть, прошептал:

— Трактор! Надо мной пролетел трактор…

Конечно, все нутро, — как выразился Василий, — трактора пришлось вынуть. В начинке оставили только авиационный мотор от первой советской копии непонятно какого самолета братьев Райт, бережно хранившийся Лунгу все двадцать пять лет добровольного изгнания из авиации в ряды трактористов. Поставили аппарату и крылья, и даже небольшой шар, наполненный горючим газом, поместили. Но форму трактора, — сложенную из тонких и легких пластин, — оставили. Для того, объяснили Василий, чтобы «полностью дезориентировать силы ПВО стран следования маршрутом».

— А дальше-то что? — прокричал Серафим, похлопав Василия по плечу. — Дальше? Карты-то у нас нет!

— Сейчас выйдем над Кишиневом, — объяснил Василий, крутя штурвал, — потихоньку покружим над аэропортом, выследим самолет на Бухарест и двинем в его направлении. Там повторим маневр и долетим до Будапешта. Оттуда в Словению. А уж от нее до Италии рукой подать!

— Ты гений! — заревел Серафим и обнял смутившегося Васю. — Чертов гений!

— Да уж, — подтвердил Василий, — жалко, мы раньше до этого не додумались. Не пришлось бы жене вешаться…

Затем поставил аппарат на механическое пилотирование, и друзья выпили по стакану вина за упокой души несчастной Марии. Потом выпили за счастливый взлет и за удачное приземление. Закусили и выпили еще, просто так. Затем Василий вернулся в кресло пилота и завел машину в облака.

— Это еще зачем? — вынимая куски тумана из уха, недоумевал Серафим. — Здесь же сыро, как у водяного в погребе!

— Над городами всегда будем заходить в облака! — объяснил Василий. — Чтобы не привлекать лишнего внимания!

— Умно, — согласился Серафим. — Извини, что сомневался…

— Выпьем за Италию! — предложил Василий. — За Италию «Фиатов»!

— И за Италию Венеции и мостов!

— За твою и мою Италию!

— За нашу Италию, которая одна, но для каждого бывает особенной и неповторимой, какой бывает только по-настоящему любимая женщина!

— За Италию! Виват Италия!!!

Небесный трактор, тарахтя, не спеша лопатил пропеллером туман, и друзья задремали.

Президент Воронин переступил с левой ноги на правую и затосковал. Вот уже три часа как он должен был, разувшись, босиком вышагивать по траве у Днестра. Ловить рыбу, дышать дымом костра и пить крепкий, как слезы праведных, коньяк. А вместо этого он сейчас, в сковывающем костюме и узких ботинках с загибающимися носками, стоял на трибуне. И стоять предстояло еще долго…

— Обувь-то другую ты мне найти мог? — спросил президент главу канцелярии, когда тот наряжал его на митинг. — Выгляжу, как азербайджанец на рынке!

— Так у них и покупали, — тупо согласился шеф канцелярии, — говорят, туфли самого Алиева[10]!

— Алиева, — поддразнил президент, но ноги в туфли сунул, — а ты и поверил, олух царя небесного!

И поехал на митинг по поводу принятия Плана Молдавия — ЕС, который ничего не значил, но который рекламировался, чтобы отвлечь население от нищеты.

— Долдоньте им, что Европа вас вот-вот примет, — холодно предложил посол США в Молдавии президенту, когда тот пришел за кредитом, — и они будут тянуться за этим, как осел за морковкой. А денег, извините, не дам…

Само собой, выступать должен был спикер Лупу, — тот помоложе, да поязыкастее, — но со спикером, доложили президенту, что-то случилось. Работал в огороде, перегрелся и получил тепловой удар. Нес какую-то чушь про летающие трактора, или плавающие грузовики, черт разберешь! Президент вздохнул и начал читать:

— Состоявшееся первого мая 2004 года расширение Европейского союза определило историческое изменение Союза в политическом, географическом и экономическом направлениях, укрепив дальнейшую политическую и экономическую взаимозависимость Молдавии и Европейского Союза, хр-хр-хр-хрррррррррррррррррррр!!!!!!

— Мой президент, мой президент! — зашипел, дернув его за рукав, сосед, глава МИДа, — вы храпите!!!

— Э…гм, простите, — Воронин потряс головой и снова начал читать тысячам трем собравшимся на площади. — Это предоставляет возможность развития последовательного сближения, повышения степени экономической интеграции и углубления политического сотрудничества. Европейскому союзу и Молдавии надлежит использовать представившуюся возможность для укрепления взаимоотношений, продвижения стабильности, безопасности и благосостояния. Основой для данной разработки служат партнерство, общие и отличительные свойства. Ее назначение заключается в дальнейшем развитии стратегического партнерства междуэхрррр-хр-хр-хр-э-ррррррррррррррррррррррр!!!!!!

На этот раз даже вмешательство соседа не потребовалось, потому что президент разбудил себя храпом сам. И, как всегда спросонья, разозлился. Да ну их всех к черту!

— А сейчас вам расскажет о ближайшем будущем Молдавии в Европе наш министр иностранных дел! — воскликнул он. — И простите за неполадки с микрофоном. Видимо, нашим техникам тоже так хочется в Европу, что они ушли туда, не дожидаясь окончания речи своего президента!

Окружение засмеялось, и президент пошел к ступенькам за спинами не решившихся уйти послов, министров и советников. Пусть стоят, решил он, а я на Днестр и рыбалку.

— Мой президент, — притиснулся к нему столичный мэр, — на город идут грозовые тучи. Митинг под угрозой. Что прикажете делать?

Воронин зло поглядел на спины окружения и лаконично решил:

— Хер с ними, пусть мокнут!

Но пройдя пару шагов, со вздохом подумал об оппозиции, которая опять обвинит во всем его и правящий режим. Перед его глазами замелькали заголовки. «Коммунисты хотят в Европу на словах, а на деле мочат под дождем сторонников этой Европы». «Коммунисты изменились для виду!», «Президент Воронин повергает унизительной процедуре нахождения под дождем сторонников европейской интеграции». И, вздохнув еще раз, решил отдать приказ разогнать тучи. Вздохнул в третий раз, подумав о реакции российского посольства. Президент буквально услышал, как ему зачитывают ноту.

«… совершенно непонятны те преференции, которые руководство Молдавии оказывает сторонникам так называемых европейских ценностей, доходя в своем стремлении угодить им до насилия над природой, — разгоняя облака, совершенно, конечно, случайно, шедшие с востока, — и не гнушаясь ничем…. В то же время, руководство Молдавии совершенно упускает из виду, что… Искреннее сожаление…. Совершенно непонятный факт, вызывающий недоумение у руководства Российской Федерации…».

А реакция Гагаузии? А чертово Приднестровье, будь оно неладно? Наконец, ОБСЕ?!! Единственные, кто грязью не обольют, так это в газете «Коммунист», да и те по углам шептаться будут, что, мол, президент отошел от партийных идеалов… А где они, эти идеалы? Эх, мать их так!

Сжав зубы, Воронин понял, что надо выбирать. Поразмыслив немного, он вспомнил, что русский посол Рябов вот уже больше года не дает ему в долг, и вообще человек заносчивый и неприятный. А вот американец очень дружелюбный, хоть тоже в долг не дает, и, в отличие от русского, никогда не давал…

— Хер с ними, — сказал Воронин мэру, — стрельните пару раз по этим облакам, но не больше, ясно?! Чтоб и не нашим, и не вашим! Понял?

Мэр убежал выполнять, а президент, усаживаясь в «Вольво», снимал ботинки, носки и c наслаждением шевелил затекшими пальцами ног. И думал, как хорошо было бы поменять руководство в Кишиневе. Уж очень угодливый человек, этот нынешний градоначальник. Не то, что предыдущий, которого Воронину пришлось за строптивость прогнать. Чиновников менять — только радости и осталось президенту страны, которого даже в занюханную Италию третий год все никак не пустят! Да ну их всех на хер!

К полудню облако, в котором летел трактор, расстреляли. Серафим и Василий спаслись только благодаря катапультированию и приземлились аккурат в лесок под Кишиневом.

— По крайней мере, — растер кровь на разбитом лице Серафим, — мы попытались!

Так митинг в поддержку Европы стал непреодолимым препятствием на пути двух молдаван в Европу.

— Говорят, сынок, будто в Италию-то нашу, — покряхтев, уселся на порог своего дома старый крестьянин, — кто ушел, так тому возврату из нее нет! Но люди, которые туда попали, они не жалуются. Они ведь как покойнички, потому что Италия это, получается, рай! И кто сошел туда, обратной дороги ему нет!

Молодой человек, присевший на корточки рядом со стариком, увлеченно записывал слова собеседника в клетчатую тетрадь. На обложке тетради, явно смущая пожилого крестьянина, разевала рот в безмолвном крике размалеванная Бритни Спирс. Октавиану Гонца, студенту филологического факультета Молдавского университета, было стыдно за юную и развратную певицу, так оголившую себя для несчастной ученической тетрадки. Но что поделать, других на железнодорожной станции в двадцати километрах от Ларги он не нашел. А взять бумагу и ручки из Кишинева он, как обычно, запамятовал.

— Вы отправляетесь в заповедные уголки Молдавии, — напутствовал Октавиана и троих его сокурсников сам декан, известный молдавский поэт Виеру, — туда, где нашей сложной и запутанной души не коснулась варварская рука Москвы. Там увидите Молдову Штефана Великого. Поговорите с людьми, которые помнят корни и знают, откуда они пришли и зачем. Будьте же бдительны и работайте, не покладая рук.

И фольклорная мини-экспедиция филфака отправилась в путь. В Ларге они работали вот уже неделю. Путешествие, рассчитанное на несколько дней, явно затягивалось. Но студенты были в восторге: декан оказался прав, и такого количества фактического материала они еще ни в одном населенном пункте Молдавии не собирали! Что было особенно приятно юным исследователям, в Ларге новые мифы переплетались со старыми преданиями…

— Например, вы только послушайте их рассказы об Италии! — восторженно восклицал Октавиан за ужином у костра. — Как причудливо перемешались старые предания времен турецкой оккупации о рае апостола Петра и нынешние представления бедных землепашцев о земле обетованной…

— Я слышу в этом отголоски эсхатологической драмы начала нашей эры, драмы зарождения христианства людьми, отчаявшимися найти свое место в этом мире, — перебивала Октавиана отличница и любимица курса Елена Сырбу. — И как же волнительно наб…

— А сколько притч, философских образов, и, я бы сказал, контуров, — мечтательно глядел в небо студент Лупан, — породило это село!

Молодые люди были в восторге. Встав рано утром, разбредались они по Ларге, каждый с огромной тетрадкой и несколькими ручками, собирать словесный виноград крестьян, пожинать благоуханные плантации их фантазий, скромно поливать пробивающиеся сквозь толщу земляного недоверия ростки честолюбия жителей Ларги. Тем было чем гордиться. Еще бы! Ведь ими заинтересовалась целая фольклорная экспедиция.

Была еще одна причина, по которой Октавиан хотел бы, чтобы их экспедиция длилась вечно. Он был влюблен страшно и тайно, — о чем знал весь факультет и половина университета, — в свою однокурсницу Елену Сырбу. Она, увы, взаимностью не отвечала: была холодна с ним, как пашни под Бельцами, колюча, как терновник у цыганских полей у Сорок, жгла его насмешкой, как летнее солнце — пустоши Гагаузии. Но окончательно не отталкивала. Ведь внимание Октавиана, — подававшего огромные надежды, — ей льстило.

— Я бы за такого сразу замуж пошла! — восторженно делилась с Еленой подружка по комнате в общежитии. — Хорош собой, горяч, молод, гений!

— За душой ничего нет, — парировала Елена, — и, если встретит непреодолимое препятствие, то, как все гении, сопьется.

— Тогда прогони его!

— Какой смысл мне его отталкивать, — возражала практичная красавица, — если может случится так, что непреодолимых препятствий он не встретит и станет знаменит на весь мир. За такого можно и замуж пойти.

— А ну как не дождешься?

— Что ж, буду льстить себе тем, что в меня был безнадежно влюблен этот бедняжка, — смеялась Елена, — знаменитый ученый Октавиан…

Тот все понимал, но поделать ничего не мог. Ведь Елена вошла в его жизнь прочнее, чем саркома в легкое тяжелобольного, гуще, чем наркотик в кровь, цепче, чем паразит в волосы. И вынуть ее из жизни своей Октавиан смог бы, только убрав из своей жизни себя. Но до поры до времени спасала его и любовь к филологии…

— Когда мы закончим сбор данных, — глядел Октавиан, как сумрак и свет костра танцуют, страстно извиваясь, на лице Елены, — я начну работу над новой теорией.

— Какой? — словно нехотя спрашивала красавица, не отрывая взгляда от огня. — Какой еще теории?

— Мне кажется, — воодушевлено начал Октавиан, — что нынешняя Италия заняла в сознании этих крестьян место потусторонней жизни вообще.

— Так не бывает, — лениво прервала его блестящий лингвист, но плохой историк Елена, — есть ведь разделение ада и рая…

— Это уже более поздняя традиция, — терпеливо объяснил девушке, в которую был влюблен тайно, Октавиан, — а мы имеем дело с невесть как сохранившейся до 21 века ранне-эллинской традицией. Ну, разве не удивительно?!

— Чем это?

— Это все равно как… найти в самом центре нынешнего Лондона остатки поселения времен железного века! Представляешь?!

— Если честно, не очень.

— Ну, и ладно. В общем, местные крестьяне по складу ума своего принадлежат не к своим современникам по всему миру. Они скорее являются по менталитету обитателями Древней Эллады. В их представлении нет рая и ада, скорее, ад это то, что сейчас представляет собой Молдавия.

— Вот видишь, есть ад…

— Но это не ад в его христианской традиции. То древнегреческий ад, в котором нет мучений, а есть лишь небытие. Прерывание жизни, вот что страшило древних греков. Итак, ада у них не было. Соответственно, рая тоже!

— Олимп…

— Место для богов и избранных! Причем благочестивое поведение при жизни посмертное место на Олимпе древнему греку вовсе не гарантировало!

— Интересно…

— Таким образом, Италия это не рай и не ад для местных крестьян. Это просто сказочная земля, где по рекам текут медовые островки, покачиваясь на волнах молока, а над всем этим свисают утесы из брынзы. Забавно.

— Немножко да…

Октавиан подбросил хвороста в костер, и, отвернувшись, спросил трещавшие в ночи редкие искры:

— Могу я задать тебе очень личный вопрос?

— Задавай, — тихо ответила девушка. — Если личный…

Октавиан собрался с духом и выпалил:

— Скажи, почему ты мучаешь меня? Я ведь без ума от тебя, жить не могу, спать не могу, дышать. Ничего не прошу, скажи только, что я тебе просто по нраву. Мне и этого будет довольно, я с этим всю жизнь проживу, как с перчаткой Прекрасной Дамы…

Елена молчала, и молодой филолог понял, что фишка, на которую он все поставил, оказалась проигрышной. Порыв его, казавшийся Октавиану смелым и отчаянно трогательным, девушку лишь напугал и отвратил. Что ж, подумал студент, ждать еще несколько лет все равно бы не смог… Не решаясь повернуться к Елене, чтобы не сгореть под ее насмешливым взглядом, он потер руки и с нарочитым весельем выдохнул:

— Ну, что ж, пора по палаткам, а то упустим завтра целый сборник сказок.

Девушка промолчала, а потом тихо сказала:

— Ахрррр-а-ххр…

Октавиан, не веря себя, развернулся. Елена и вправду спала, похрапывая. Дрожащими от обиды пальцами парень застегнул ворот рубахи и ушел к себе в палатку. Елена полежала еще минут двадцать для надежности. Единственный эффективный способ уйти от разговора, знала она, это — уйти от разговора. Девушка тихонько приоткрыла глаз и, на всякий случай, еще раз сказала:

— Ахрррр-а-ххр.

— Запоминай, сынок, что люди говорят про Италию, — диктовал крестьянин полюбившемуся ему Октавиану, который очень уж смахивал на внука старика. — Жила как-то в наших краях молодая и красивая девушка по имени ПерсИка.

— Персик? — уточнил студент.

— Персика, — укоризненно поправил дед, — это же она, а не он. Записал? Ну, слушай дальше. Жила она себе, не тужила, потому что мать у нее и отец были из состоятельных. В смысле, из красной голытьбы, которой Советская власть дала все. Поэтому они были в руководстве колхоза, и дочь их за шестнадцать лет пальца о палец не ударила, а воду в дом если и носила, то в волосах поутру росу…

— О! — оценил выверт дедовской речи Октавиан. — Еще раз, чтобы записать точно.

— А воду в дом если и носила, то в волосах поутру росу, — с удовольствием повторил дед, вычитавший это выражение в литературном журнале «Кодру», подшивка которого за 1967 год валялась у него в чулане. — А фамилия ее была Цереску.

— Как-как? — не поверил своему счастью студент. — Церера?

— Какая такая Церара? — рассердился дед. — Цереску она была! Понял?

— Так точно, — затараторил студент, — простите, записываю.

— И, значит, — повествовал крестьянин, — когда Советы ушли, стало село жить бедно, и потянулись постепенно люди в Италию. Почти половина села уехала! Собралась было в Италию и наша Персика, да мать, старшая Цереску, ее не пустила.

— Боялась?

— А как же! Из Италии ить из этой никто еще не возвращался. И вот, плачет Персика Цереску год, плачет другой, потому что и женихов в селе не осталось, ведь кто не в Италии пашет, те спились, а кто спился, тому бочка с вином невеста!

Посопев, дед с гордостью подумал, что «бочка с вином невеста» его собственное изобретение. Студент, затаив дыхание, глядел на крестьянина. Октавиан думал, что тот размышляет о Персике Цереску.

— И вот, как-то раз приехал в наши края представитель агентства туристического, — продолжил крестьянин, — которое вывозит наших людей в Италию. По-моему, фирма эта до сих пор работает. А фамилия этого господина была Плутонеску.

— Плутон! — хлопнул себя по ноге Октавиан. — Совершеннейший Плутон!

— Плутонеску, — сердито поправил крестьянин, — ты слушать-то будешь? А раз так, слушай. Ну, этот товарищ посмотрел на Персику Цереску и влюбился в нее по самое не могу. И стал родителям ее предлагать — отпустите, мол, дочь со мной в Италию, я ее туда горничной устрою, будет по тыще евро в месяц получать!

— Ого, — грустно сказал Октавиан, вспомнив Елену и свою повышенную стипендию в 70 леев[11]. — Неплохо…

— И он, понимаешь, так сладко вел свои речи, — не обращал внимания на собеседника дед, которого понесло, — что мать девушки почти было согласилась на эти уговоры! Но отец-то оказался против! И не пустил Персику в Италию.

— Все? — спросил Октавиан. — Закончена история?

— Нет, конечно, — махнул рукой дед, — куда уж. Плутонеску-то этот взял, да и подбил Персику сбежать с собой из отчего дома. Она, конечно, за ним…

Октавиан, уже выстроивший в уме свою блестящую теорию, за которую ему судьба должна была вручить Нобелевскую премию и руку Елены Сырбу, встал и потянулся. Он ликовал.

— Сказать вам, дедушка, что дальше-то было в этом мифе? — спросил он, торжествуя.

— В каком мифе? — не понял дед. — Это все чистая правда как есть.

— А, ну да, ну да, — покивал Октавиан, — но все-таки, рассказать?

— Ну? — удивился дед. — Если знаешь, чего записывал? Если слышал-то…

— Не слышал, — пояснил Октавиан, — но знаю. Цереску эта ваша, которую Персика звали, из дому сбежала с Плутонеску, так? Ехали они в Италию долго, преодолевая множество препятствий, и все это время за ними гнались родители девушки. Так?

Дед широко раскрыл глаза и глядел на парня с изумлением. Тот, довольный эффектом, продолжал.

— И вот, когда родители Персики уже видели беглеца с беглянкой и вот-вот собирались схватить дочь за подол платья, Плутонеску с Персикой пересекли символическую черту ада, — пардон, назовем ее государственной границей Италии, — и стали для родителей недосягаемы. Так? Мать, погоревав, обратилась к высшему божеству, то есть, простите, дедушка, в консульство Италии в Бухаресте с требованием вернуть дочь. А та-то в Италии замуж вышла за старика, которому дом убирала, и возвращаться не хотела! Ну, те, в консульстве, подумали, да и порешили сделать так, чтобы всех удовлетворить…

— Это как? — спросил дед.

— А отпускать Персику из Италии на полгода, — расхохотался совершенно счастливый Октавиан, — весной и летом. А зимой и осенью чтобы она возвращалась в Италию. Так?!

Притихший дед испуганно поглядел на Октавиана и на всякий случай пересел от студента подальше.

— Внучек, — осторожно сказал он, — все ведь совсем не так было. Плутонеску содержателем борделя оказался. И Персика там уже который год мучается…

Октавиан, посидев неподвижно с час, медленно поднялся и пошел к туалету, бросить тетрадь в выгребную яму. В глазах у него плыли оранжевые круги. Это уже второй удар, — безучастно отметил он, — за прошедшие сутки. О, проклятое самодовольство.

— Правильно, сынок, — поддержал его дед, — толку от вашей учености никакой. Да и все сказки, что я вам понарассказывал, у меня в книге есть. Называется «Мифы и легенды древней Греции». Да ты и сам заметил. Ну, фамилии, я, ясное дело, на наш молдавский лад переиначил…

— Зачем, — спокойно спросил Октавиан, возвращаясь через грязь во дворе к деду. — Зачем это вам?

— Так ведь, — развел руками дед, — вижу, вам историй нужно разных, да побольше. А чего не помочь хорошим людям?

— Значит, — со вздохом уточнил Октавиан, — все из книги… И про Персику?

Дед помрачнел и ударил палкой по земле.

— Про Персику все правда! — отрезал он. — Потому как внучкой она мне приходится.

— Тогда соболезную, — поднялся Октавиан, — а мне, наверное, пора…

— Ты не горюй, — спокойно сказал ему в спину дед, — девица-то эта все равно не для тебя рождена. Неужто не понял?

Октавиан аккуратно закрыл калитку, и, не обращая внимания на грязь, пошел к их палаткам. Собрал вещи и подогрел себе чаю на костре. До поезда оставалось еще три часа, и парень не торопился.

Вечерело, и собаки Ларги, поскуливая, выкусывали из проплешин тощих блох. Вдалеке звенел колокольчик на грязной, теплой и пахнущей овчиной овце. Еще реже на нее покрикивал тощий пастух. Небо было серым, но прозрачным, и с горки, на которой стояли палатки, до него было как будто ближе, чем из самого села. Октавиан сидел, скрестив ноги, и чувствовал себя совершенно пустым и, в то же время, наполненным. Он ощущал в себе всю вселенную и тихонько напевал что-то под нос, представляя себя средневековым муллой, что приехал сюда в обозе турок, пришедших покорять Ларгу. Потом ему казалось, что он египетский писец, запечатленный в глине, что хранится в Лувре.

Внезапно небо над Ларгой и Днестром, ползущим где-то поблизости, стало ярким и порозовело. Это солнце, сползшее из-под вечерних облаков на краю горизонта, послало селу последний салют. Октавиан с наслаждением прикрыл глаза, но не до конца, и ловил лучи вечернего солнца дрожащими ресницами. Они были хороши, Октавиан знал. Как знал, что со вчерашнего вечера для него ничего не значит Елена Сырбу. И что с этого дня он больше никогда не займется филологией. Кто он будет в этом мире, Октавиан не знал. Знал только, кем не будет никогда…

… значительно позже почетный академик Академии Наук Молдавии, Румынии и России, филолог с пятью научными степенями Октавиан Гонца с задумчивой улыбкой вспоминал этот день. Прекрасно понимая: это был самый яркий день его жизни, когда ему открылось Нечто. Что? Истина? Смысл бытия? Октавиан был близок к определению этого, но точную формулировку этому дню дать не рисковал…

… услышав шаги за спиной, и прерывистое дыхание Елены, поднявшейся на холм, Октавиан даже не обернулся. Хотя обычно бежал помогать ей и подняться и втащить на ровную площадку наверху тяжелый рюкзак.

— Помочь не хочешь, — спросила Елены, хрипло дыша, — джентльмен?

Октавиан, все еще ни о чем не думая, последним подрагиванием ресниц проводил солнце, что упало за край земли, и отрицательно покачал головой.

— Еще бы! — насмешливо сказала Сырбу. — Это же не о любви речи толкать…

Октавиан вздохнул, глянул на часы, и, поднявшись, стал спускаться с холма, на прощание сказав:

— Тащи свою поклажу сама… сука!

А когда покрасневшая и возмущенная Елена попыталась, догнав его, дать Октавиану пощечину, тряхнул ее за грудки и бросил наземь. Бить, правда, не стал, так, пнул слегка тяжелым геологическим ботинком, да и пошел к станции. Поезд не приехал, и ночевать Октавиан вернулся в Ларгу, где Елена, не отвечая на расспросы сокурсников, лежала в палатке без сна всю ночь.

Через год они поженились.

Осенью 2003 года молдавский священник села Ларга отец Паисий провозгласил Первый Вселенский Крестовый поход православных христиан на нечистую землю Италии.

Причин, подвигших священника на это отчаянное действие, было много. Но самая главная, как всегда, — безденежье. Отец Паисий понимал, что если он будет собирать деньги на поездку, то Италии ему не видать. Четырех тысяч евро сельскому священнику Богом забытого прихода не собрать никак. А раз в Италию нельзя попасть за деньги, решил отец Паисий, то нужно ворваться туда во главе Христова воинства! Тем более, что о крестовых походах он уже читал в семинарии, которую закончил на одни шестерки[12]. Кстати, это поистине Соломоново решение отцу Паисию в голову пришло не после долгих рассуждений, которые он недолюбливал, а во время проповеди. Решение было ясным, коротким и быстрым. Как озарение, как Божественное провидение…

— Дети мои! — читал проповедь об Италии отец Паисий. — Что есть эта богопротивная страна? Разве не источник всех наших бед и злосчастий? Да, кто-то скажет, что мы живем на деньги, присылаемые нашими родными оттуда. Но как заработаны эти деньги? Девы наши продают свои телеса, мужи наши, уподобившись евреям в плену египетском, надрывают последние силенки и гнут выю на хозяев за деньги, которые для этих хозяев гроши… Кто дал этим людям право издеваться над бедными молдаванами?

Прихожане слушали отца Паисия, входившего в раж, открыв рты. А проповедь священника приобретала все более апокалиптический характер.

— Не сказано ли в Евангелии, что легче верблюду проползти в узкую дверцу храма, — вопрошал, потрясая Библией, отец Паисий, — а если сказано так, то почему Италия эта богомерзкая живет в сытости и довольстве в то время, как… мы… голодаем, нищенствуем и побираемся! А ведь кто истинные христиане, дети мои? Итальянцы ли, продавшиеся неверной латинской вере? Нет! Мы истинные дети во Христе, стало быть, и нам всем владеть! Итак, отнять все у нечестивых и отдать чистым!

Проповедь становилась все более ясной и прозрачной. Прихожане, все еще не закрывая рты, начинали понимать, куда клонит священник. Многие глядели на отца Паисия все более одобрительно…

— Отнять все у нечистых, — пронеслось по церкви, — и отдать чистым…

Кое-где прозвучали робкие аплодисменты.

Отец Паисий поморщился, прокашлялся и отпил черного вина из золоченой пластмассовой чаши. В горле у него будто вата застряла. И вино было черным не потому, что из винограда черного давили… Это все из-за пыли и прихожан, неприязненно подумал священник, которые не могут оплатить услуги уборщицы в храме. Из-за чего здесь и грязно, как в хлеву!

— Как в хлеву живем мы, дети Бога, молящиеся Ему так, как апостолы заповедали, — загремел Паисий. — А эта вот Италия, которая непонятно с чего живет трудами наших сыновей и дочерей, жирует и процветает! Разве это справедливо, дети мои? Ибо в Библии сказано…

Аудитория снова начинала скучать. Паисий с облегчением понял, что от него ждут не цитирования Священных книг, а призывов к действию, и изменил программу выступления.

— Слушайте меня! — вскочил он на амвон и поднял правую руку. — Внимайте, ибо не каждый день священник встает здесь, на этом святом месте! Дети мои! Мы должны взять то, что у нас отобрали. Хотите ли? Ответите да, и я поведу вас туда нагими и гордыми, как Адам Еву водил по раю до изгнания. Хотите ли вы?

— Да! — взревела церковь, потому что мало кто из сельчан не хотел попасть в Италию, но ни у кого не было на это денег. — Желаем!

— Я поведу вас туда! — взвизгнул отец Паисий и достал из под рясы специально припасенный для этого меч, который он нашел в разоренном мародерами кургане под Ларгой. — Покарать мечом нечестивых и отдать их богатства чистым! Внимайте мне и передавайте слова мои братьям вашим и сестрам, любимым и врагам. Итак, слушайте же…

Побледневший от волнения, подрагивая ноздрями, отец Паисий дождался окончания овации и вновь поднял руку. Где-то в углу церкви замелькала камера районного телевидения. Это хорошо, подумал Паисий, и, дождавшись, когда на камере зажжется красная точка, заговорил.

— Я призываю вас на защиту истинной веры Господней! Православные христиане Молдавии! Пришла пора нам пойти в нечестивую Италию и освободить двести тысяч наших соотечественников, как Моисей освободил иудеев от плена Египетского. Но если Моисей был безоружен, то мы силой дадим свободу братьям!

— Ура!!! — закричали в церкви. — Даешь Италию!!!

— Я объявляю Крестовый поход на Италию! — заорал Паисий. — Да будет так! Я даю вам слово пастыря, дети мои, что всем идущим туда, в случае их кончины, отныне будет отпущение грехов!

— Воистину! — ответствовала церковь золотыми огнями свечей, расплывшихся в глазах Паисия.

— Пусть выступят против неверных в бой, что даст нам в изобилии трофеи, те люди, что привыкли воевать против своих единоверцев, — кричал Паисий, — те, кто погибал и убивал братьев в войне в Приднестровье! Нас заставляли убивать друг друга, так не лучше ли нам объединиться и пойти бить неверных?! Пусть выступят ветераны!

— И-та-ли-я, И-та-ли-я!!!

— Земля та течет молоком и медом, — размахивал мечом Паисий, — так да станут ныне воинами те, кто раньше был грабителем! Кто сражался против братьев и соплеменников. Идите за мной!

— Да!!!

— Кто здесь горестен, тот станет там богат! Итак, дети мои, завтра мы выступаем!

— Так хочет Бог!

Дальнейшие крики толпы смешались в ровный гул. Позже отец Паисий со страхом признавался себе в душе, что в реве и шуме он явно слышал чей-то тонкий выкрик «Гол!», и даже «Зимбру — чемпион». Единственное, чего он не слышал, — облегченно вздыхал внук еврея Паисий, — так это крика «Бей жидов»… А в тот вечер, ставший подлинным вечером триумфа для Паисия, священника принесли в его дом на руках. Испуганные ребятишки, сыновья, глядели, как отца еще качают во дворе, после чего люди ушли собираться в поход, а отец, на дрожащих ногах, еле дошел до дверей. Успокоившись, Паисий наточил и без того острый меч, — жаль, коротковат, отметил священник, — надел массивный крест и сложил сумку провианта. Потрепал по холке кобылку, на которой собирался отправиться в путь, и немного поспал. Снились ему чудные виноградные плантации Италии, которые он, Паисий, подарит своим детям в вечное владение, когда крестовый поход закончится полной и окончательной победой святого воинства Молдавии. Снились полные, молочные, как у бесстыжих Мадонн с итальянских фресок, руки жены его сбежавшей…

В шесть утра Паисий немножко отошел от пыльного вина из пластмассовой чащи и мучился, представляя дневной позор. В семь, окончательно проснувшись, Паисий долго тер глаза, выйдя во двор, и улыбался неловко и смущенно. Священник был в шоке.

Вокруг его дома колыхалась с хоругвями вооруженная толпа из семидесяти пяти тысяч человек со всей Молдавии. Завидев отца Паисия, люди начали аплодировать. Дед Тудор подвел Паисию лошадку и помог взгромоздиться в седло. Люди в это время устроили ему громадную, как на стадионе, приветственную волну. Священник почувствовал другую, теплую волну, что поднялась по его груди к сердцу, не выдержал и заплакал теплыми, как руки матери, слезами.

— Воистину, — сказал Тудор, надевая боевую румынскую каску Второй Мировой войны, — не пристало нам, старым воякам, плакать! Итак, утрите слезы и ведите нас на Италию, синьор!

«Изучая истоки Первого Молдавского крестового похода, можно отметить несколько интересных и очень важных моментов.

Прежде всего, бросается в глаза полная неорганизованность крестоносного войска. В атмосфере всеобщей неразберихи высший предводитель войска, священник Паисий, повелел воинам идти мирным пешим походом по городам и селам Молдавии в Кишинев. Там глава похода намеревался взять святую для Молдавии икону Троерукой Богородицы, чтобы уже с нею двигаться на Италию. Паисий утверждал, что без этой иконы предприятие наше обречено на провал (так оно, кстати, и случилось, скажу я, предвосхищая свой рассказ). Таково, по крайней мере, было официальное объяснение. Я же, хронист, следовавший за его войском, — а в миру учитель села Ларга, оставивший свой пост за ненадобностью после того, как школу в селе закрыли, — предполагаю другие мотивы. Сдается мне, что Паисий, вождь нашего злосчастного мероприятия, просто не ожидал, что такое количество народу стечется под его знамена. Ибо в Бельцком только уезде, куда пришли наши войска Христовы, к нам присоединились пятнадцать тысяч местных жителей. Все они с энтузиазмом восприняли девиз нашего войска: — На Италию! Так хочет Бог!

Приведу сухие цифры. В Оргееве к нам пришли 345 жителей села Гроздешты, население которого составляло 345 жителей. То есть, все Гроздешты, от мала до велика, стали с нами. Вообще, Оргеевский район дал нам 21 тысячу бойцов, мужчин и женщин. В уезде Сороки к нам присоединились десять тысяч местных цыган, которые, по их словам, устали побираться в поездах и хотят иной, славной жизни…

Всех мы брали, может, поступая ошибочно, ибо на третий месяц похода начались грабежи и насилия. К злосчастию нашему, войска святого отца Паисия двигались очень медленно. К третьему месяцу мы были лишь в сорока километрах от Кишинева, продвинувшись за этот срок всего на двести километров. Столь замедленное движение крестоносцев объясняется тем, что у нас было много пеших, и их приходилось ждать. Также мешали младенцы, взятые матерями в обоз, веселые девицы, следовавшие в обозе же, и постоянные разбирательства с местным населением.

Но армия и полиция нас трогать не смели, потому что в Молдавии девять тысяч солдат, офицеров и генералов, и десять тысяч полицейских. А нас тогда, во время первого Молдавского крестового Похода, было числом сто двадцать шесть тысяч. Пусть треть из нас и были немощные, старики и женщины с детьми, но мы были силой, и нас боялись и не трогали. И многие полицейские даже присоединялись к нам, говоря „что толку сидеть дома и, рискуя жизнью, получать сто долларов в месяц, если в Италии за мытье посуды можно будет получать тысячу евро в месяц?!“. Так нас стало еще больше и больше на радость войску, хвала Господу, аминь!

… Но я, хронист похода, взявший на себя обязанность писать обо всем, что было с нами, говорю — на исходе третьего месяца местные жители относились к нам все хуже… Ибо если поначалу жители Молдавии с рвением вливались в ряды нашей армии, то на исходе третьего месяца стали кое-где чинить нам препятствия, и даже пытались остановить наше шествие. Нас называли мародерами, грабителями и жуликами. И слова эти были во многом истинны. Ибо к святому делу Крестового похода на злочестивую Италию присоединилось слишком много преступного люда! Отец же Паисий, намеревавшийся вообще зимовать в Молдавии, ибо считал, что армия к преодолению Европы не готова, понял, что мы или двинемся за пределы страны, или поход наш закончится губительно и внезапно… Итак, отец Паисий, посовещавшись о том с Богом, вышел к людям и сказал, что мы отступаемся от Кишинева и идем к Унгенам, а уже оттуда переправляемся в Румынию. И поднял свой остро наточенный меч, принадлежавший еще императору Траяну, и сказал: — За мной же, дети мои!

И огонь восторга вновь загорелся в сердцах, остывших из-за проволочек и несправедливостей, творимых нашим воинством. Тут даже бандиты стали святыми! Тут проститутки излечились от похоти, и жулики вернули украденное, а насильники прижгли руки, творившие зло. И мы пошли вперед, и в Унгенах в воинство наше влилось еще десять тысяч человек, и все они хотели, как и мы, от первого до последнего, только одного. В Италию. К Богу».

Меч отца Паисия, вошедший в историю Молдавии как меч отца Паисия и меч императора Рима Траяну, был выточен из стальной рессоры грузовика. Таким образом, меч императора Траяна императору Траяну никогда не принадлежал.

— Это подделка, — сказал отцу Паисию лучший ювелир и любитель старины Унген, по счастливой случайности не ушедший из города при приближении крестоносцев, как сделали многие жители. — Искусная подделка. Но довольно наивная. Вы видите, мастер даже не затер надпись на металле «Машиностроительный завод…»

— Вот как, — рассеянно кусал губы Паисий, возмужавший во время похода неимоверно. — Не ожидал…

Ювелир с усмешкой глядел на Паисия, подкидывая на руке меч. По форме оружие было похоже на скифский акинак[13]. Но разве здесь кто-то еще понимает что в истории? Ювелир вздохнул. С улицы раздавались крики. Это крестоносное воинство грабило город. Центр Унген пылал. С криками «Италия, Европа, рай» пилигримы вытаскивали из брошенных домов диваны и телевизоры. Паисий потер побелевший висок. Он знал, что диваны приспособят под повозки, поэтому не удивлялся.

— Подумать только, двадцать первый век, — пожал плечами ювелир, — и такое… Не могу поверить.

— Верьте, — холодно ответил Паисий. — Вы же человек точного ремесла. Это факты. Смиритесь пред ними.

— Вас же, — шепотом сказал, подмигнув, ювелир, — растопчет мало-мальски подготовленная армия даже такого захолустного государства, как Румыния. Или Словения.

И впрямь повзрослевший Паисий, которого руководство огромной армией крестоносцев, как подметил хронист, «зело умудрило», улыбнулся.

— Я рассчитываю, — подмигнул по-мальчишески озорно священник, — на то, что нас не тронут по той же причине, по какой не трогают албанцев.

— То есть? — не понял ювелир.

— Делай что хочешь, — улыбнулся еще шире, священник, — но обязательно говори, что хочешь в Европу! И тогда тебе все сойдет с рук. Вон, албанцы, чего только не вытворяют. И оружием торгуют, и женщинами, и заложников захватывают. А им все прощают, лишь бы были за Европу и НАТО. И нам простят! Такова, знаете ли, нынешняя тенденция.

— За исключением того, — покачал головой ювелир, — что варварам типа вас или албанцев Европа позволяет все что угодно только в специально отведенных для этого местах… Италия среди них, увы, не значится!

— Ну, — неуверенно сказал священник, — про нас уже сняли три репортажа для «Евро-ньюс» и написали десяток статей в европейских изданиях. Все хвалят нас за то, что мы тянемся к свету демократии и смахиваем с ног пыль коммунистического прошлого…

— Это ровно до тех пор, — объяснил ювелир, — пока ваша армия, простите, голодранцев не появится на границе с Европейским Союзом. Тогда они вас приветствовать перестанут…

— Неужто не примут? — впал в сомнения Паисий. — Да нет, не может быть…

— Не примут, — осторожно подтвердил ювелир, — вот если бы вы пошли крестовым походом на Россию, они бы вас до конца поддерживали. А у себя им ваш сброд не нужен…

— А, не вашего ума дело, — поставил точку в споре Паисий, — давайте займемся лучше мечом. Я бы хотел, чтобы он стал мечом императора Траяна.

— А, позвольте, — очень осторожно уточнил ювелир, — каким образом? Стереть надпись?

Паисий задумчиво поглядел на надпись, — и, правда, грех такую было не заметить, — и потрепал ювелира по щеке. Мечом.

— Нет. Оставьте ее. Просто выгравируйте после надписи еще два слова, — попросил он после долгой паузы, — сан императора и его имя. И тогда меч перестанет быть подделкой.

— И что же тогда, — прошептал, сглатывая почему-то не жидкую слюну, ювелир, — у нас, то есть, у меня получится?

Отец Паисий встал и бросил меч на стол, отчеканив:

— Машиностроительный завод императора Траяна!

Кишинев — 11.03.2004/07:38 (BASA-general). Гражданин Молдавии задержан полицией по обвинению в торговле людьми.

Гражданин Молдавии задержан полицией по обвинению в организации канала для желающих эмигрировать. Об этом для БАСА-пресс сообщили источники в Министерстве внутренних дел. Уроженец Кишинева, 32-летний Валериу Албу вместе с другими гражданами Румынии, Сербии, Хорватии и Словении наладил в 2003 году канал, через который вывозил молдавских граждан на нелегальную работу в Италии. На допросе он признал, что завербовал около 100 молдавских граждан, от которых получил в общей сложности 90 тыс. 600 евро. По прибытии на место доверчивых людей ждала совсем не работа, как им обещали предприимчивые дельцы; их закрывали и удерживали в качестве пленных. Поняв, что их обманули, люди сдались хорватской полиции и были депортированы в Молдавию…

Кишинев — 11.03.2004/08:49 (BASA-general). В Молдавии найдены остатки… машиностроительного завода римского императора Траяна!

Удивительное открытие совершил молдавский ученый Ион Бызгу, занимающийся исследованием мирного взаимодействия культур Римской империи и Дакии в период, ошибочно названный советскими так называемыми историками «римской оккупацией Дакии». Это, считает ученый, была не оккупация, а плодотворное сотрудничество двух культур. Об этом свидетельствуют уникальные находки, совершенные Ионом в конце прошлого месяца под Унгенами. У близлежащего к городку села Ион, — по подсказке местных жителей, — обнаружил место, где располагался первый римско-дакский… машиностроительный завод!

— Конечно, — говорит ученый, волнуясь, — это не было производство подводных лодок. Но нам доподлинно известно о существовании одного сохранившегося изделия этого завода. Римского меча с клеймом «Машиностроительный завод императора Траяна»! Как сообщает агентству ученый, этот меч находился у руководителя Марша Мира за Европейскую интеграцию, ошибочно принятого румынскими пограничными войсками за Крестовый поход (см. новость «Трагедия на реке Прут: гибель 40 тысяч граждан Молдовы при незаконной переправе в Румынию» от 12.02.2004/08:33) священника Паисия. На запрос корреспондента агентства отец Паисий заявил следующее:

— К сожалению, этот меч утонул в реке Прут, и слава Богу, что я не утонул! А сейчас этот меч лежит на дне реки, разделившей нас с матерью Румынией, как вечный укор нашим соседям.

Примечательно, что надпись на мече была выгравирована на румынском языке, и, следовательно, настоящей латынью был румынский язык, а не выдуманный язык, который многие века выдается за подлинную латынь, утверждает молдавский ученый. Остатки машиностроительного завода императора Траяна на территории нынешней Молдавии представляют собой яму, несколько полуразрушенных строений, ошибочно принятых местным населением за обветшавшие свинарники бывшего колхоза и каменные строения в виде стены. В ближайшем времени объект посетит президент Воронин для открытия там памятника Зона Исторической Памяти.

Сообщаем также, что сам ученый Ион Бызгу во время открытия находился среди Марша Европы и Мира, называемого также первым Молдавским Крестовым походом (см. сообщения BASA-general от 12.01.2004/05:38 и 17.10.2003/07:38). Этот Марш проводили молдавские энтузиасты — сторонники европейского пути Молдавии, интеграции страны в ЕС и отказа от сотрудничества с Россией и СНГ.

Кишинев — 11.03.2004/12:27 (BASA-general). Осужденные женщины предпочитают забеременеть.

Осужденные женщины предпочитают забеременеть, надеясь добиться отсрочки отбывания наказания. Как сообщил для БАСА-пресс начальник медицинского управления Департамента пенитенциарных заведений Министерства юстиции Владимир Цэрану, эта тенденция становится все более явной после вступления в силу нового Исполнительного кодекса, который предусматривает возможность отсрочки отбывания наказания матерям, у которых есть дети в возрасте до 8 лет. Цэрану подчеркнул, что новое законодательство направлено на сокращение количества беспризорных детей и детей, направленных в интернаты. Этот закон побуждает осужденных женщин отказаться от абортов, которые недавно были довольно распространенным явлением, добавил Цэрану. В 2004 году поступили 6 заявлений об отсрочке отбывания наказания со стороны беременных женщин, три из которых были ВИЧ-инфицированы. В настоящий момент в пенитенциарном заведении Прункул находятся…

«... предав город огню и мечу, пилигримы наши доблестные расположились на отдых в парке Унген, что вытянут прямо у границы, которая представлена рекой Прут. И всю ночь мы могли наблюдать огни, горевшие на той стороне, и даже у румынского города Яссы, который не спал. В полночь же прибыли к нам румынские парламентеры, которые сказали, что страна их наше войско не пропустит. Хоть отец Паисий и пообещал им мир и безопасность, сказав, что: — Лишь нечестивая Италия является нашей целью, вы же окажите нам содействие, и пропустите с миром…

Но лукавые румынские посланцы отказались удовлетворить нашему требованию, сказав, что Румыния уже член Евросоюза. И, значит, обязана блюсти границы его. А ведь и Италия в Европейском союзе, сказали посланцы, и, несмотря на дерзкие речи, были отпущены с миром нами и нашим вождем, отцом Паисием. Тот же держал перед нами речь, и я, хронист похода сего, первого Молдавского Крестового, привожу ее с некоторым сокращением, потому что отец Паисий говорил много несвязного.

Ибо был, как и все войско, изрядно пьян оттого, что дьявол подсунул воинам при разграблении города Унгены целый вино-водочный комбинат.

— Братья, слушайте речь мою, — сказал Паисий, — Румыния не хочет видеть крестоносное молдавское воинство на своих границах. Но они ничего не смогут поделать с нами, когда мы окажемся в этой самой Румынии, если мы будем идти через страну мирно. Убить нас они не смогут, потому что мы высоко несем знамя стремления в европейскую интеграцию… Итак, главное для нас — это пересечь реку и, сбившись единой колонной, идти прямо и строго, и с Богом в сердце!

И сердца наши возликовали, и многие глаз не сомкнули до утра, потому что были пьяны и взволнованы. А под утро многие притихли, потому что были на краю своей мечты и оставалось им сделать шаг, чтобы воспарить, как выросшим птицам. А огни на том берегу реки погасли, потому что румыны решили, что мы откладываем переправу. И отец наш Паисий взмахнул мечом в четвертом часу ночи, когда крепок сон пограничников, и тем дал знак для переправы.

… увы и горе нам. Воинство наше не было чисто помыслами, и Бог разрушил намерения наши легко и играючи, но не подобно младенцу — башню из игрушечных кубиков, а словно суровый отец — нечестивую Вавилонскую башню. И была вся река забита судами малыми и большими, а ширина переправы в том месте не достигала и пятидесяти метров.

Но из-за скопления людей началась давка, и многие ушли на дно, тем более, что тянули их железные доспехи. А еще, по правде говоря, многие тонули потому, что не желали расставаться с награбленным в Унгенах, а еще ранее в Калараше, добром. И рыдали матери, провожая взором тонущих младенцев своих, и плавали мужчины, пытаясь спастись, но не было нам пощады, ведь течение Прута именно в этом месте очень быстрое, и влечет пловца ко дну сильнее, чем Бог влек Иону к исполнению предначертания его. А когда добрая четверть нас утонула, и из-за поднявшегося ветра, опрокинувшего многие шлюпы тоже, настал черед пограничников Румынии, которые меткой заградительной стрельбой разорвали на части то, чему не суждено было утонуть. И еще четверть наших пилигримов были застрелены. Или же, будучи в ранах и без сил, утонули. И отец Паисий был ранен и выронил меч императора Траяна в реку, и утонуло святое это оружие.

А тех десять тысяч, что перебрались все-таки на румынский берег, позже, мы слышали, продали албанцам. И те уж разделили людей и продали их. Мужчин отправили на апельсиновые рощи Греции, где полно змей, а если не яд тебя убьет, то солнце. А женщин продали в Косово, где ими пользовались солдаты миротворческих сил. А мы, уцелевшие, глядя, как уводят их на том берегу, плакали. И оставшиеся от всей крестоносной армии двадцать тысяч человек были рассеяны холодом и голодом. И мы вернулись по селам Молдавии, прозябать и копить деньги…

… потому что каждый из нас все же мечтал уехать работать в Италию».

Василий Лунгу и Серафим Ботезату добирались до Ларги почти месяц. Быстрее бы у них не получилось из-за трактора, остатки которого парни тащили на себе все эти двести километров. Шли они по колее железной дороги, и поездам приходилось терпеливо ждать, пока не протащатся они от одной станции к другой. Пассажиры поезда тогда узнавали, что перед ними идут не кто-то, а сами Василий и Серафим, попытавшиеся улететь на тракторе в Италию, — а о них написали все газеты, — и устраивали путешественникам овацию. Единственные, кто не разделял восторгов людей, были проводники и вагоновожатые, и водители поездов, и начальники станций.

— Быстрее, что ли, не можете тащиться! — нервно восклицали железнодорожники, выпуская у паровоза пар, как из себя. — Прочь с колеи, насекомые!

— Оставьте вы их! — вступались за парней пассажиры. — Они идут за своей мечтой, и если той вздумалось ползти медленно, то не оставить ли их в покое?!

Железнодорожники покорялись и устраивали перерывы. Ставили поезда на самую малую скорость, и те уныло плелись за Василием с Серафимом, то и дело подталкивая их в зад. Пассажиры выходили из вагонов прогуляться и подышать свежим воздухом. Устраивали пикники, не боясь отстать, ведь за час поезд проходил всего два-три километра. Многие принимали на крыше вагонов солнечные ванные, а особо нетерпеливые женщины ловили в зеркала солнечных зайчиков и отпускали тех только за жаркий поцелуй.

— Как здорово, — говорили экзальтированные девицы, — что есть такие люди, как Серафим Ботезату и Василий Лунгу. Ведь только благодаря им мы вспоминаем, что не всегда нужно спешить. И благодаря им наше время останавливается, как несшийся за птичкой пес, что унюхал зарытую в земле кость…

А Василий и Серафим шли, напрягая спины и проливая на раскаленные рельсы шипящий пот своей усталости, да невесело улыбались друг другу. Оба думали о том, что, не усни они, может, и увернулись бы от снарядов «Града», которыми разбивали облако, где прятался их летающий трактор. Судьба, понимали оба, и Василий не надеялся больше ни на что, потому что с трактором разбилась вся его жизнь.

— Мы несем остатки машины в Ларгу вот почему, — пыхтя, объяснял он Серафиму, который вовсе не спрашивал, зачем они несут в Ларгу остатки машины, а покорно нес их в Ларгу, — мы предадим их там земле, как тело самого достойного человека…

Василий твердо решил, что похоронит свой летающий трактор рядом со своим отцом, незабвенной памяти достойным мужчиной с сердцем мягче растаявшей ледяной розы. Вспоминая об этом, он вышагивал ровнее и приободрял спутника.

— Эх, Серафим, — улыбался он, плача, — грош цена нам была бы, не попробуй мы попасть в Италию. Но, видно, не судьба. А раз так, то зачем с ней, судьбой, бороться?

— Давай поговорим об этом позже, — осторожно говорил Серафим, строивший новые планы, — когда попадем в Ларгу и отдохнем.

Паровоз за ними давал мощный гудок, и друзья, подняв головы, видели поезд, идущий навстречу. Машинисты, сцепившись, переругивались, кому сдавать назад, а друзья брели себе по рельсам, да раскланивались на аплодисменты пассажиров. За время пути Василий и Серафим окрепли и стали подобны двум Аполлонам, вздумай Аполлон родить себе двойника да переселиться в Молдавию.

О Василии и Серафиме написали в газетах, сначала в железнодорожных, а потом республиканских. Их называли пилигримами рельсов. Поначалу руководство Молдавской железной дороги хотело убрать их с путей, потому что они тормозили расписание поездов на четверо суток. Но потом, увидев популярность друзей, решило на них заработать. Василию с Серафимом предложили постоянную работу: курсировать от Кишинева до Унген и обратно, по рельсам. На маршрут чиновники собирались запустить пять поездов с саунами, кинотеатрами, залами для танцев, ресторанами, бассейнами, библиотеками и номерами люкс. Билеты на предполагаемый маршрут собирались продавать по 300 долларов и привлекать для путешествий хотели иностранцев. Тур намеревались назвать «Очарование железной дороги или философы рельс».

Но пока на это искали первоначальный капитал, Василий и Серафим дошли по железнодорожной ветке до Унген, а потом поднялись к северу и добрались до Ларги. И за время пути они стали любимцами всех пассажиров Молдавии. Но в вагон парней не взяли ни разу.

Потому что денег на билет у них не было.

Отоспавшись за неделю, Серафим проснулся на рассвете, и, провожая взглядом умирающую в голубом мерцании нового дня Венеру, придумал, как попасть в Италию.

— Василий, проснись, — растолкал он друга, примчавшись к тому сразу после того, как умылся, — я придумал, как попасть в Италию!

Василий, спавший на деревянной скамье под орехом, долго моргал, пытаясь понять, что случилось. А когда до него дошло, чего хочет Серафим, Лунгу задумался и вылез из-под старого одеяла.

— Такие вещи всухомятку не обсуждаются, — торжественно сказал он, — Нужно помочь мозгу!

И, сунув босые ноги в старые калоши, пошел в подвал за вином самого лучшего урожая, того винограда, что собирал еще со своей покойной женой. Оттого, что они в ту осень еще жили мирно, вино это всегда отдавало ему невыносимой горечью слез Марии. Потому Василий его и любил.

— Ты понимаешь, — перед тем, как выпить по первому кругу, спросил он Серафима, — что нам будут нужны материалы для этого?

— Я понимаю, — сдержанно ответил Серафим. — Пей.

— Теперь ты, — передал стакан другу Василий, понюхав растертый в пальцах ореховый лист. — И где же мы их возьмем без денег? Украдем деньги?

— Этого делать не стоит, — разумно рассудил Серафим, — потому что, если мы украдем деньги, то зачем нам нужно будет тратить на материалы, если мы сразу можем потратить их на поездку в Италию?

— Мудро, — согласился Василий, — ну, и?

— Ты знаешь, что нам для осуществления этого грандиозного плана нужна подводная лодка, — задумчиво начал Серафим, — небольшая, на которой мы могли бы незаметно выйти из Днестра в Черное море, и, обогнув часть побережья Румынии и Словении, взять курс на Италию…

— Так, — кивнул Василий, — но ведь подводную лодку из слов не сделаешь…

— Мы сделаем ее из материалов, — разглядывал орех Серафим, наливая вино на слух. — Из материалов, мой друг…

— Каких?! — не выдержал, наконец, Василий. — Если у нас ни черта нет?!

Серафим выдержал драматическую паузу, отпил, глядя поверх стакана Василию в глаза, передал другу стакан и решительно произнес:

— Мы выкопаем останки трактора!

Само собой, сначала друзья подрались. Вася, едва услышав кощунственное предложение Серафима, заехал тому ногой в грудь, а когда Сема упал, побежал за вилами. Вернувшись из сарая во всеоружии, Василий потряс головой, потому что его обидчик… пропал. Правда, очень быстро нашелся, свалившись прямо ему на голову с ветви ореха. Некоторое время Серафим бил Василия головой об скамейку, пока Лунгу не увидел красную пелену, что поползла на его глаза с макушки, и не вывернулся, саданув противника в бок.

— Эх, — согнулся от тычка Серафим и повторил, — эх-эх.

А Василий ударил его по спине тупым концом вил, но не потому, что пожалел, а просто ухватил вилы неудобно, а пока перевернул их, чтобы воткнуть, серафим уже швырнул ему в лицо кувшин с вином и применил ужасно эффективный прием. Прием этот приятели, — еще будучи совсем молодыми, — видели в фильме про Брюса Ли, который показывали в колхозе на заре 90-хх годов, и вход в комнату с видеомагнитофоном стоил три рубля. Высоко подпрыгнув и ухватившись за ветвь ореха, Серафим ударил двумя ногами в грудь Василия и выкрикнул:

— А-йа!!!

После чего благоразумно схватил вилы и убежал в дом, закрывшись. От поджога его спасло только то, что дом был Василия, а тот жечь свое жилище, чтобы выкурить свежеобретенного врага, не решился.

К полуночи вино в доме закончилось, и Серафим стал плакать и просить выпустить его. Василий, высосавший пять кувшинов, смягчился, и друзья помирились, скрепив дружбу крепким поцелуем и мужскими объятиями.

— А теперь, — смахнул слезу Серафим, — пошли к священнику. Если он согласился отпеть и предать останки трактора земле по христиански, то разве откажется он же провести эту, как ее, эксгумацию?!

Месяцем раньше отец Паисий, находившийся в очень тяжелом материальном положении, и правда согласился провести обряд отпевания над кусками железа, принесенными в село Василием и Серафимом. Священник даже произнес «предаем земле прах раба божьего трактора». Но согласится ли Паисий, раз пошедший на извращение христианского вероучения, повторить святотатство?.. Серафим не сомневался, что да. Василий не был в этом уверен, но повторения дневной схватки ему не хотелось, потому что от вина у него болела голова, а от побоев — ребра.

— Что?! — изумился, свесившись из окна, Паисий. — Откопать покойника?!

— Отец, — попробовал смягчить ситуацию Серафим, — это же всего лишь механизм. Трактор.

— Какая разница?! — зашипел Паисий. — После того, как мы его отпели по-христиански, он, этот ваш трактор, стал вполне нормальным, человеческим, я бы сказал, покойником. Выкопать покойника?! С ума сошли?

— Батюшка, нам ведь очень нужно, — канючил Василий, — мы ведь на богоугодное дело.

— Нет, — отрезал Паисий, — попробуйте только, сразу вас анафеме предам. Совсем ополоумели. Сначала заставляют священника трактор отпевать, потом священника же просят разрешение дать на то, чтоб покойника этого, то есть, тьфу, трактор, выкопать…

— Батюшка!

— Еретики!!!

— Отец Паисий!

— Отлучу! И не просите. Ясно?! Что есть наша религия?

— Не знаю, — стушевался Василий.

— Наша религия есть меч, — отчеканил Паисий, — ибо сказано, не с миром, но с мечом пришел к вам!

Тут вмешался Василий.

— А если мы вам из Италии вызов пришлем? — спросил он тихо. — Вызов и работу. Письменное обязательство дадим.

Священник посопел и сел на подоконник.

— Наша религия, — протянул Паисий друзьям ручку с бумагой, — есть мир и милосердие. Пишите.

В присутствии священника, благословившего процедуру, и нескольких сельчан друзья разрыли могилу трактора и сняли с креста табличку. На ней было написано: «Трактор сельскохозяйственный. Помним и любим. 1980—2004». Еще на табличке был нарисован трактор с человеческой рукой, в которой была рюмка с вином. Теперь надобность в этом памятнике отпала…

— Благословляю вас, — торопливо перекрестил друзей Паисий, — и помните, что добрые христиане слово держат.

После чего ушел, торопливо подметая кладбищенскую пыль грязной рясой. Василий, глянув ему в след, подумал, что священник явно что-то замышляет.

— Двигатель, — пыхтел Серафим, разбирая гроб, в котором месяц назад Василий пожелал хоронить останки своего трактора, — не восстановить, да нам это и не нужно! Нам он как балласт пригодится! А металл нужен для корпуса!

Священник скрылся, наконец, за забором погоста, и Василий стал помогать Серафиму. За час работы управились. Пустой гроб отложили в сарай на углу кладбища, а останки трактора на носилках потащили в дом Василия. В пути приятели поспорили, как именно будет выглядеть подводная лодка, в какой цвет покрашена, и какое имя ей нужно дать. Но особо не увлекались, ограничившись словесными прениями.

— В любом случае, — вздохнул Василий, — нам придется что-то делать с двигателем. Ведь если мы попробуем доплыть до Италии, используя лишь карту подводных течений, нам до цели и за год не добраться.

— С двигателем не будет никаких проблем, — успокоил друга Серафим. — Ты только глянь туда.

Василий поднял глаза, увидел перед собой велосипед деда Тудора, отдельно — педали от него, и все понял.

Василий, в роскошной черной форме, с позолотой на фуражке и ярко-красными лампасами, стоял навытяжку. Рядом с ним, слегка сгорбившись, — сказывалось, что в армии никогда не служил, — глядел, чуть склонив голову набок, Серафим. Оба они ели глазами румынского таможенника, который едва дар речи не потерял, когда увидел этих двух странных молдаван. Обычно на этот пропускной пункт приезжали люди на машинах. А эти двое пришли, да не с пустыми руками. Но и не с сигаретами, растворимым кофе и свининой, что обычно молдаване везли в Яссы[14], чтобы перепродать. Эти двое тащили на руках странного вида конструкцию, очень похожую на дешевую сигару, или…

— Подводная лодка! — не веря своим глазам, прошептал таможенник. — Маленькая, но все-таки подводная лодка! Иисусе Христе. Чего только эти молдаване не вытворяют, а?! Они что же, собираются перепродать в Яссах маленькую подводную лодку?!

Изумленно качая головой, румын глядел, как двое чудаков походят к пропускному пункту. Мало им того, что они подводную лодку тащат, так еще и вырядились, как шуты! Один буквально адмирал без флота, другой в тельняшке и пиратской косынке на непутевой башке… Ох. Неужели снова сумасшедшие какие-то?

— Вот, — весь сияя, протянул Серафим сопроводительные документы таможеннику, — извольте поглядеть.

И вытянулся по стойке смирно рядом с Василием, хотя обоим хотелось, высунув языки, присесть в тени таможенной будки, да дать ветру почесать у себя в бороде. Увы, место было занято несколькими бродячими собаками, которых таможня подкармливала и которым разрешалось пересекать государственную границу когда угодно. Таможенник цыкнул зубом и, почесав спекшиеся от солнца волосы, начал читать.

— Необычный конкурс проходит в американском штате Мэриленд, — запинаясь, читал бумажку таможенник, — где студенты инженерных факультетов демонстрируют самодельные подводные лодки на педальном приводе. Победившей станет команда, которой удастся на своей мини-субмарине за самое короткое время проплыть стометровую дистанцию. Место проведение соревнований — специальный тренировочный резервуар ВМС США. По словам участников, необходимым условием победы является оригинальная конструкция субмарины и… сильные ноги.

Василий и Серафим, улыбаясь, кивали.

— Это еще что? — удивился румын.

— Это документ, — показал на вырванную из газеты страницу Серафим, — подтверждающий наше участие в международных соревнованиях, которые пройдут в США. Мы там будем присутствовать в качестве почетных гостей.

— А как, — изумившись наглости молдаван, таможенник даже не рассердился, — вы в США попадете? Пешком?

— По морю, — с сожалением глядя на румына, ответил Василий. — Разве не понятно?!

Глубоко вздохнув, таможенник постоял немного, потом застегнул на кителе все пуговицы, поправил фуражку и отдал двум сумасшедшим молдаванам честь. Развернулся и четко, как на плацу, промаршировал в будку, где, давясь от хохота, рассказал все зевавшим от безделья коллегам. Те собрались, подтянулись и вышли навстречу Василию и Серафиму как на торжественной церемонии.

— Мы рады, — начал, кусая губы, старший таможенник, — приветствовать доблестных представителей того, что, без сомнения, является зачатком будущего великого военно-морского флота Молдавии.

— Ура! — подхватили охочие до развлечений таможенники.

— Честь имеем! — кривляясь, подхватили другие.

— Слава! — наконец, дружно заорали все хором. — Слава!!!

Василий и Серафим, улыбаясь, жались друг к другу. Таможенники становились вокруг них все теснее. Наконец, один из румын не выдержал, и, взяв Лунгу за ухо, сказал:

— Вы что же нас, совсем за идиотов принимаете?..

— Никак нет! — ответил напуганный Василий. — Мы правда спортсмены-подводники. Просто документы потеряли. Но мы можем подтвердить делом.

— Это как? — язвительно спросил румын. — Переплыть реку, которой здесь нет?

Реки здесь и вправду не было. Она начиналась километрах в тридцати за таможней. Серафим глубоко вздохнул и про себя взмолился богу, чтобы все прошло гладко. Ведь для того, чтобы попасть к Днестру, им нужно было пройти эту румынскую таможню, потому что на приднестровской их бы непременно заподозрили в вооруженной агрессии. Поэтому Василий придумал план: нарядиться в костюмы, которые друзья украли в районном театре Бельц, и попробовать перейти границу наскоком.

— Вы наверняка знаете, — с умным видом сказал Василий, — о существовании такого явления, как подземные воды. Сегодня я бы хотел рассказать вам о существовании совершенно особенных подземных вод вашей горячо любимой родины, Румынии.

— Молдавии, — поправил таможенник.

— Но ведь это и есть Румыния! — сказал Василий.

— Ну, и? — удивился таможенник.

— Они, — продолжал Вася, — подразделяются на грунтовые и межпластовые. Сейчас я бы хотел подробнее остановиться на классификации первой категории вод. Итак, грунтовые воды приурочены к первому от поверхности водоносному горизонту, расположенному на первом водоупорном слое и не перекрытому водонепроницаемыми породами. Водоносный горизонт представлен песками современного, хвалынского и на севере Румынии хазарского возрастов. Глубина залегания грунтовых вод от нескольких до пятидесяти метров!

— Много, — с уважением сказал младший таможенный инспектор, уже потерявший нить разговора.

— Большей частью, — объяснял Василий, — воды соленые. В то же время в районе румынского озера Лаку Рошу хазарские воды пресные и являются источниками водоснабжения одноименного озеру поселка…

— Лаку Рошу? — несмело предположил помощник инспектора.

— Совершенно верно, — довольно согласился молдаванин в адмиральской форме, — недаром он одноименный озеру Лаку Рошу. Но я, господа, не о том.

— А о чем, — уже ничего не понимал старший инспектор, — вы, господин?

— Я о классификации теперь уже другой категории подземных вод. Межпластовых!

— О, — простонал младший инспектор, — мне, кажется, голову напекло…

— Межпластовые воды, — неумолимо продолжал Василий, — находятся в водоносных слоях между пластами водоупорных пород. Этот тип подземных вод прослеживается в разновозрастных горных породах по всему неологическому размеру, начиная с четвертичных отложений. Я подчеркиваю, четвертичных! Каких, кстати, отложений?

— Четвертичных, — с готовностью повторил таможенник.

— Верно! — поднял палец Василий. — Но суть не в этом. Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что большей частью межпластовые воды характеризуются повышенной минерализацией и рекомендуются к использованию в лечебных целях! Именно поэтому мы с коллегой с обираемся провести эксперимент и, используя каналы подземных вод, пройти по ним до самого моря, а уже оттуда выйти в океан и доплыть до самых США! А уже там, как было указано выше, принять участие в необычном конкурсе, проходящем в американском штате Мэриленд, где студенты инженерных факультетов демонстрируют самодельные подводные лодки на педальном приводе. Вам все ясно? Серафим, лодка на плечо, ать-два.

Таможенники, ничего не понимая, расступились. Из семи человек шестеро были с высшим образованием, а младший инспектор даже защитил докторскую диссертацию. Но сейчас все они чувствовали себя почему-то кретинами. И тупо провожали взглядами двух молдаван с подводной лодкой, пока старший инспектор не пришел, наконец, в себя. Он пошел за Василием с Серафимом, на ходу расстегивая кобуру пистолета, и крикнул:

— Эй-эй, куда? На каком таком?..

— Вы ведь наверняка знаете, — сказал, не оборачиваясь, Василий, — о существовании такого явления, как подземные воды. Но я хочу сказать вам о существовании совершенно необычных подземных вод вашей горячо любимой родины Румынии. Разве вы не хотите об этом послушать? Или вы не патриот?! Так вот, подземные воды Румынии… Они подразделяются на грунтовые и межпластовые. Сейчас я бы хотел подробнее остановиться на классификации первой категории вод. Итак, грунтовые воды приурочены к первому от поверхности водоносному горизонту, расположенному на первом водоупорном слое и не перекрытому водонепроницаемыми породами. Водоносный горизонт представлен песками современного…

Таможенники, застывшие, как гамильтонские дети, пришли в себя только через час. Но догнать Василия с Серафимом они не успели. Когда машина с разъяренными румынами подъезжала к Днестру, самодельная подводная лодка «Маринеску» уже уходила под бурную воду реки.

— По крайней мере, — сказал старший поста вечером, когда все таможенники напились, — сегодня мы узнали много нового о грунтовых водах нашей горячо любимой родины…

Мужчины встали, чокнулись и рявкнули:

— За подземные воды Румынии!

— Интересно, — лениво крутил педали Василий, — дед Тудор простит нам воровство его велосипеда?

— Не велосипеда, — поправил его Серафим, следивший за курсом в окошечко из плексигласа, украденного со стола районного землемера, — а педалей…

— Но украли-то мы весь велосипед! — возмутился Василий.

— Но взяли от него только педали! — возразил Серафим. — Есть разница!

— Никакой, — подумав, решил Василий, — ведь если лиса душит гуся, чтобы съесть только его мозги, то мы же не говорим, что лиса погубила мозги. Мы говорим, лиса задавила гуся.

— Если тебя мучает совесть из-за велосипеда деда Тудора, — понимающе похлопал по плечу товарища Серафим, — то ты зря переживаешь. Когда мы будем в Италии и заработаем кучу денег, то непременно купим ему самый лучший гоночный велосипед. И пришлем, с кучей денег, деду Тудору этот велосипед.

— А старый? — распереживался Василий. — Что будет со старым велосипедом? Он же еще не совсем изношенный. Нельзя же так транжирить технику!

— Старый велосипед без педалей, — торжественно пообещал Серафим, — мы поставим в музее села Ларга, когда разбогатеем, как Крезы. И нашу подводную лодку туда же поместим. Школьники будут любоваться нашими подлодкой и велосипедом!

— Положим, — опротестовал слова друга Василий, — велосипед не наш, а деда Тудора…

— Да какая разница!

— Кстати, а как наша подводка по…

— Под водку, — презрительно поморщился Серафим, — пельмени в Сибири жрут. А у нас с тобой подлодка, понял? Запоминай. Под-лод-ка.

— Понятно. Ну, а как наша подлодка поплывет за…

— Плывет, — брезгливо перебил друга Серафим, — только дерьмо. Да еще и на волнах качается. А наша с тобой подлодка идет. Понял? Запоминай. Подлодка. Ходит.

— Ты самый настоящий старый морской волк, — с уважением сказал Василий, — где это ты успел набраться?

— Из книг, — признался Серафим, — как почти все, что знаю в этой жизни. Итальянский язык я выучил по книгам, Италию узнал из книг, скульптуру Микеланджело полюбил по книгам. Ничего настоящего, как видишь, я в жизни не видел и не слышал.

— Твоя любовь к Италии, — одобрительно сказал Василий, — достойна самого большого уважения. Но где ты нашел самоучитель итальянского языка?

Серафим вздохнул и опустил голову. В волосах его поблескивала, как в темной воде реки изредка скакал солнечный луч, седина. И Василий на миг залюбовался профилем друга, ставшего задумчивым и мрачным.

— Мы выходим из лимана, — негромко сказал Серафим, — и вот-вот будем в открытом море. Сильно на педали не жми. Не нужно уходить далеко от берега.

Василий кивнул и ослабил нажим. Оглядевшись, он поразился собственному инженерному гению. Небольшая подводная лодка, обшитая листами металла, оставшегося от многострадального трактора, внутри представляла собой весьма уютную каморку. Двое мужчин размещались в ней свободно. Кроме двух мест, — для капитана и гребца, — были предусмотрены лежаки для отдыха. На всякий случай была предусмотрена и выдвижная труба, по которой мог в аварийных ситуациях поступать воздух. Василий улыбнулся. Все шло по плану.

— Не обольщайся, — предупредил его Серафим, — работать придется много. Ведь к лиману нас сносило течением, а в море его не будет…

К полуночи друзья подняли лодку на поверхность и легли в дрейф. Василий, глядя на теплые звезды лимана, такие все еще родные и молдавские, но уже чуть украинские и потому чужие, задремал, опустив руку в теплую воду.

Серафим же все глядел и глядел на лунную дорожку, напоминавшую ему волосы Стеллы…

Пролетая над Альпами, самолет заложил вираж, и в ушах у президента засвистело. Дождавшись, пока машину выровняют, он встал с кресла, несмотря на просьбы стюардесс, и пошел в кабину пилотов.

— А полегче никак нельзя?! — крикнул он. — Разбушевались, Чкаловы!

— Простите, президент, — оправдывались пилоты, — но чтобы исчезнуть с радаров, это был совершенно необходимый трюк.

Воронин, поворчав еще немного, присел прямо на полу и хлебнул чаю из термоса. Сюда бы еще коньяку, подумал президент, но решил — это уже после. Все-таки в его возрасте подобные рискованные процедуры нужно выполнять, будучи совершенно трезвым.

— Коньяку бы, — облизав губы, словно угадал мысли шефа пилот. — Вот уж потом напьюсь.

Президент оглянулся. В проходе салона столпилось двадцать человек из свиты. Пять советников, шестеро из службы протокола, один министр реинтеграции[15] и восемь человек совершенно посторонних. Те попали в президентскую делегацию просто потому, что у них нашлось по четыре тысячи евро за вывоз в Италию. Присутствовали в самолете еще несколько человек, судьба которых была совершенно неясна. Двое советников, по экономике и по внешней политике, которых Воронин не очень-то и любил.

— Ребята, а чтобы все было чисто, вы самолет и вправду разобьете? — спросил он, отвлекаясь, у пилотов. — Совсем?

— А чуть-чуть разбить самолет, наш президент, — смеялись молодые белозубые летчики, — невозможно. Так что совсем разобьем. Не беспокойтесь. Парашют взяли?

— Так точно, — вдруг по-военному ответил Воронин и снова захотел коньяку. — Выпить с собой есть? В смысле, уже потом. На земле?

— Само собой!

Летчики посмеивались, и Воронин успокаивался. До осуществления его мечты оставалось всего десять минут. Две минуты назад его самолет ушел с радаров Земли. Сейчас они летят уже над территорией Италии. Через пять минут он и его сопровождение, — все, кто скинулся по четыре тысячи, — будут прыгать с парашютами. Их в условленном месте уже ждут молдаване, которые занимаются трудоустройством наших в Италии. Наконец-то, подумал Воронин, я попаду в нормальную страну. Где на улицах чисто. Где люди вежливые. Где всем живется, как в раю. Может, подумал он, прощупывая в прокладке пиджака зашитые десять тысяч евро, пиццерию потом открою…

А на родине пускай Лупу разбирается, спикер. Он молодой, он справится. К тому же, думал Воронин, кто бы не приходил к власти в этой стране, никому не удается сделать жизнь в ней лучше. Молдавия просто заколдованная какая-то! Так что черт с ней. Через десять минут он выпрыгнет с парашютом, его встретят, привезут в городок на севере Италии, дадут работу и документы. И вся свита так же устроится. А самолет, который оставят и пилоты, разобьется в верхушках гор. За те недели, что до него кто-то доберется, его занесет снегом и льдом, и искать тела вряд ли станут. Президент увидел весь план, как единое целое, и вновь подивился уму тех, кто планирует переправку молдаван в Италию! Таких бы побольше в правительстве, может, и выкарабкается Молдавия-то!

— Значит, вы президент, — задумчиво повертел в руках визитку Воронина человек в кишиневском офисе, — и хотели бы смыться в Италию, а денег у вас всего четыре тысячи евро? Ну, что ж, это как раз обычная такса. Автобусом ехать не хотите? А чем? Давайте мы придумаем, как вас отправить. Только с одним условием.

— Да-да, — с готовностью отозвался президент.

Он пришел в этот офис вечером. А нашел эту фирму по объявлению на столбе «Отправляем в Италию. Не интим». И два телефона.

— Условие простое, — сказал делец. — Бензин ваш!

… Подумав о том, какую скорбную рожу скорчит Берлускони[16], Воронин засмеялся. Поделом ему, старому жулику! Не хотел пускать делегацию президента Молдавии, так пускай теперь выражает соболезнования.

— Мой президент, — похлопал по плечу Воронина старший пилот, — готовьтесь.

Президент встал и, глянув на советников без парашютов, вспомнил.

— А с этими, — ткнув в их сторону большим пальцем, спросил он, — что делать?

— А ничего, — махнул рукой пилот, молодой парень, — пускай остаются…

— Где? — не понял президент. — Самолет что, без пилотов в Молдавию вернется?

— Пускай в самолете остаются, — объяснил пилот, — вот что я подразумеваю.

Президент подумал и решил, что это будет не очень хорошо. Негуманно как-то.

— Негуманно как-то, — крикнул он пилоту, уже открывавшему двери для десантирования. — Мы же не звери.

— Правильно! — заорал пилот. — Мы люди и, в отличие от зверей, мыслим и думаем.

— Верно! — одобрил президент.

— И вот я думал, думал и вот чего придумал. Если вдруг до самолета доберутся, два тела все-таки найдут, значит, вопросов будет меньше. Это раз. Если мы хоть одного человека даром в Италию вывезем, получается, мы себе весь бизнес порушим. Это два! Так что делаем?..

Президент оценивающе глянул на советников, пожал плечами и шагнул к открытой двери. Оттуда волосы его развеял по лицу мощный ветер, и Воронин будто десяток лет сбросил. Перед тем, как он прыгнул, пилот еще раз спросил:

— Так что делаем с этими-то?

Президент ответил:

— Соболезнуем!

… Думая о волосах Стеллы, Серафим с тоской вспоминал девушку и пенял жизни за то, что она сложилась не так. Ведь в библиотекаря Серафим был влюблен с самого первого класса. С тех самых пор, как глядя на ее чуть влажные виски, уселся рядом и ударил по спине пеналом. Но шли годы, они росли, а парта нет, и Стелла никак не давала понять, — с досадой думал робкий Серафим, — своего к нему расположения. Может, думал он, потому и нашел я другую любовь своей жизни, Италию. Но и Стеллу забыть было трудно. А думая о ее любовнике, председателе райцентра, о связи которого со Стеллой судачил окрестный люд, Серафим чувствовал, как невидимая рука архангела Гавриила сокрушает ему ребра. Но потом смирялся, поскуливая.

— Что поделать, — стонал тихонько, чтобы не разбудить Василия, Серафим, — судьбу не выбирают. Не суждена она мне, не суждена.

Серафим вспоминал, и как пришел к Стелле за самоучителем итальянского языка, и как она была холодна с ним, и как он пытался мыслями пробудить в ней чувство, но словами сказать постеснялся, а потом уходил, досадуя на себя. А она, наверное-то, сразу о нем забыла, едва он за порог вышел, и стала прихорашиваться, любовника своего ожидая…

Что ж, в жизни каждого мужчины бывает женщина, которая и слышать о нем не хочет, а он сохнет и сохнет, словно брынза, вынутая из рассола и брошенная на каменный прилавок рынка…

Серафим сжал зубы и снова застонал. Потом решительно, но осторожно, чтобы не перевернуть лодку, встал. Хватит! Он все же человек взрослый, и у него есть дела поважнее мальчишеских увлечений. Пусть даже глаза у этого увлечения каждый — с виноградину, а грудь округлая, как холм у верховья Днестра, и тело желанное, словно подарок на Рождество, и гибкое, как юная еще лоза, что прорастет даже сквозь промерзшую землю. Хватит! Он, в конце концов, не мальчик. Серафим выдохнул и глянул вперед. Это был уже десятый день пути. Приятелям повезло с погодой. По всем расчетам получалось, что они уже недалеко от побережья Италии. Послышался плеск, и Серафим оглянулся. Катер береговой охраны возник внезапно. Серафим улыбнулся и, показав ладони рук, громко сказал на отличном итальянском:

— Приветствую вас, доблестные потомки Рима!

Пограничники улыбнулись, и Серафим расслабился. Улыбаясь, он вдруг почувствовал, как лицо его погружается в теплую воду гостеприимного моря, ноги содрогнулись, как от удара, и он еле успел схватить за шиворот Василия. Пограничники, которые успешно торпедировали подлодку «Маринеску» ручной гранатой, уплыли, даже не заинтересовавшись, остались ли в воде живые люди. Серафим продержался с Василием до утра, и их подобрали украинские моряки, идущие в Одессу. Оттуда друзей депортировали в Молдавию.

— Добро пожаловать на родину, работяги! — сказал им молдавский таможенник. — И не говорите, что вы не привезли из Италии денег!

Самоучитель Серафим получил только благодаря любви к нему библиотекаря Стеллы.

Библиотекарь района, Стелла Запорожану, была влюблена в Серафима Ботезату с того самого дня, как строгая сельская учительница усадила их за одну парту в первом классе. Глядя на задумчивого мальчика с пышными, — станет ли пышной моя грудь через десять лет, переживала девочка, — ресницами и болезненно задумчивым, всегда скользящим взглядом, Стелла не могла поймать его почти полгода и ночами не спала, изнывая и думая:

— Куда же он смотрит, этот Серафим?

И когда, наконец, поймала взгляд соседа по парте, то пропала, потому что поняла: он смотрит в самое красивое, что только может быть на свете. В глаза свои. С тех пор Стелла потеряла покой, и двадцать лет ее жизни стали адом. Особенно с тех пор, как Серафим, которому исполнилось четырнадцать лет, заболел Италией. И перестал глядеть на окружающий мир. С тех пор Стелла все чахла да чахла, в отличие от тела своего, что расцветало.

— Уже и воск на фотографию лила, — жаловалась она матери, повзрослев, — и булавку в подол втыкала, да юбкой этой ноги его обмахивала, уж и волосы ему тайком срезала, чтобы в колодце за полночь утопить, да из воды той любви натопить, уж чего я не делала!

Мать, покачав головой, посоветовала дочери от этого мужчины отойти душой. Не твой он, говорила она, и была права, потому что Серафиму было не до Стеллы. И не до жены, которую ему родители подыскали, но с которой он послушно начал жить. Даже на свадьбе своей Серафим сидел с пустыми глазами и все пытался понять, в гондолу с какой ноги заходят в Венеции, с левой или все-таки правой?

А Стелла после той свадьбы твердо решила никогда и ни за кого замуж не идти, остригла волосы и заточила себя в монастырь районной библиотеки, посещали которую куда реже монастыря. Там годами сидела она над пыльными книгами, сторонясь чужой премудрости и выплакивая душу свою летучим мышам, что обосновались над колоннами библиотеки. Здание было старым, и жили в нем когда-то местные дворяне.

— По вечерам, — глядел на молодую еще библиотекаршу председатель колхоза, — не страшно ли тебе здесь?

И, не дождавшись ответа, положил Стеллу на стол и быстро раздел. После чего разделся сам и елозил по ее тяжелым, — все-таки стали они пышнее ресниц Серафима, — грудям. И потным ногам, и по мягкому животу, и замасленным подмышкам, и скользкому нутру, и жаркому подкожному жирку, и прохладной от пота коже. Потом встал, молча вытерся и ушел. С тех пор председатель приходил к Стелле в библиотеку каждый вечер, и постепенно она даже научилась представлять, что на ней елозит Серафим, а не чужой человек. Правда, лица своего возлюбленного она представить не могла. Ведь не видела она его десять лет, с тех пор, как уехала из села в район, в библиотеку. Поэтому, когда к ней пришел посетитель, что было редкостью, Стелла в лицо его не узнала. Поняла кто это, лишь когда мужчина дрогнул ресницами и сказал:

— У вас есть самоучитель итальянского языка?

Сколько Стела не пыталась дать понять Серафиму, что без ума от него, тот так и остался глух, да ушел, листая книгу, что получил в библиотеке. Обложки на ней не было, но все остальные листы присутствовали. Стелла вышла на порог библиотеки, — а Серафим уходил, — и думала, как загадочно устроено сердце мужчины, который гонится от мечты к мечте. А к вечеру собрала вещи и уехала из районного центра, закрыв библиотеку и оставив председателя навсегда в тоске плоти. Постучавшись в дверь материнского дома в Ларге, Стелла стала жить на родине и ожидать возвращения Серафима из очередного путешествия в Италию. Что он вернется, она не сомневалась. Серафим в Италии и часа не продержится, знала Стелла, потому что его там никто не поймет, и он никого не уразумеет.

Ведь Стелла подсунула ему самоучитель норвежского языка

Агентство «Новости Рима», 12/06/2005. «Пограничники Италии предотвратили проникновение в страну террористической группы исламистов»

«У побережья Италии было замечено и расстреляно из гранатометов пограничниками судно, на котором находились, предположительно, боевики исламистского толка, намеревавшиеся совершить террористические акты в Риме и его предместьях.

— Это не случайная удача, — сообщает пресс-служба карабинеров Италии, — а закономерный финал продуманной и осуществленной нашими лучшими специалистами операции. Она длилась примерно четыре года. Детали ее мы не раскрываем по понятным причинам.

Известно, что, как скупо сообщают представители правоохранительных органов Италии, террористы пытались проникнуть в Италию на мини-подлодке, изготовленной кустарным способом. Группировка насчитывала от 30 до 50 человек, и все они были уничтожены, когда отказались сдать оружие и подняться на борт катера береговой охраны Италии с поднятыми руками. Карабинерам также доподлинно известно, что среди боевиков находились и уроженцы Европы. В частности, после расшифровки одного из услышанных пограничниками крика, выяснилось, что исламисты разговаривали и на норвежском языке. Премьер Берлускони, комментируя инцидент, отметил профессионализм спецслужб Италии и подтвердил намерение Рима выполнять союзнические обязательства по отношению к американским партнерам в Ираке.

— Нас не запугать террористическому интернационалу! — заявил Берлускони. — Мы сильны единством!

Помимо этого….»

«Новости Греции» 14/09/2005. «В Средиземном море найдена лодка с 75 истощенными мигрантами из Молдавии»

«Еще 30 человек погибли от истощения и обезвоживания. Лодка была обнаружена грузовым судном недалеко от берегов Сицилии. Пострадавшие доставлены в Сиракузы.

Пока установлено, что лодка с мигрантами из Молдавии отправилась из Словении. Каждый из мигрантов заплатил за перевозку до четырех тысяч евро».

РИА Новости 12/06/2005. «Осло опровергает данные о каких либо центрах подготовки исламских боевиков на территории Норвегии и выражает надежду, что расследование инцидента у побережья Италии будет честным и непредвзятым. Как заявляет министр внутренн…»

Агентство BASA-PRESS 12/06/2005. «МОЛНИЯ! САМОЛЕТ ГЛАВЫ МОЛДАВСКОГО ГОСУДАРСТВА ПОТЕРПЕЛ КРУШЕНИЕ НАД ТЕРИТОРИЕЙ ИТАЛЬЯНСКИХ АЛЬП. ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМ ДАННЫМ, ВЫЖИВШИХ НЕТ. ПОДРОБНОСТИ УЧТОНЯЮТСЯ. АГЕНТСТВО BASA-PRESS СООБЩАЕТ ПОДПИСЧИКАМ, ЧТО С ДАННОГО МОМЕНТА И ДО ВЫЯСНЕНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ КРУШЕНИЯ РАБОТАЕТ В РЕЖИМЕ НОН-СТОП. ОСТАВАЙТЕСЬ С НАМИ!»

Агентство «Infotag» 13/06/2005. «С момента начала прямой трансляции „Кто сменит президента Воронина?“ и на сегодняшний час (всего 25 чсасов 43 минуты — прим. „Инфотаг“), нашу ленту новостей в Интернете посетило вот уже 150 тысяч человек! Не верьте конкурентам, которые утверждает о большем числе посетителей! Оставайтесь с нами!»

Денег у Василия и Серафима, конечно, не оказалось. Как и ценностей, за исключением золотого крестика, которым Серафим успокаивал свою неверующую душу. Таможенник, конечно, крестик с бедняги сорвал, — сказал, что на сохранение, — и запер друзей в небольшой тюрьме при пограничном пункте.

— Это, — объяснил таможенник Михай Диордице, — моя личная, частная, так сказать, тюрьма, друзья мои. Открыта не из-за стяжательства, как утверждают недоброжелатели, а исключительно в духе частной инициативы в русле всеобщего стремления в Европейский союз… Вот. Так о чем я вообще?

— О том, что тюрьма ваша личная, — осторожно напоминал Василий, — частная, так сказать.

— Вот! — вспоминал Михай. — И правда! Поэтому вы можете гордиться тем, что являетесь первыми молдавскими узниками первой молдавской частной тюрьмы!

— А это дает нам какие-то привилегии? — поинтересовался практичный Серафим.

— Да! — смеялся Михай. — Вы можете стонать, когда вас бьют, ныть, когда заставят работать, и жрать то, что дадут!

Конечно, первыми узниками таможенник друзей назвал ради красного словца. В тюрьме, — добротном двухэтажном здании с толстыми решетками на окнах, сигнализацией и колючей проволокой по периметру здания, — уже сидели около ста человек. Почти половина из них были цыгане из табора, который вот уже 500 лет кочевал по маршруту Сороки-Одесса-Николаево и обратно. С этим даже советская власть смирилась. Но таможенник Диордице, скопив денег на свою тюрьму, цыган во время очередной миграции задержал и, выражаясь его же языком, поместил в места не столь отдаленные.

— Вот отработаете Молдавии за пересечение ее государственной границы без документов и пошлин, — звякнул ключом таможенник, — и я вас сразу отпущу. Ромалы…

Цыгане, конечно, отрабатывать не стали, потому что сама работа, как таковая, противоречила многовековому укладу их жизни. В принципе, жизнь в тюрьме на государственном коште их бы устроила, если бы не одно «но». Кошта, как такового, не было. Заключенных в этой тюрьме не кормили.

— Как же мы выживем, добрый человек, — спросил Михая главный цыган табора, — И что тебе толку с мертвых цыган? Разве заплатят они тебе выкуп?

— Живые тоже не заплатят, — говорил таможенник, — так что выкручивайтесь, как сможете.

Тогда цыгане наловчились выкопать во дворе тюрьмы озеро, где останавливались во время перелета стаи пеликанов. Цыгане птиц ловили, солили, коптили, и того им на год хватало.

Принцип частной тюрьмы таможенника Михая Диордице был прост. Ему, капитану, разрешили открыть ее с одним условием — отчислять 10 процентов от выкупов и прибылей, содранных с путешественников, непосредственному начальству, майору Джику Петреску. Тот, в свою очередь, обязан был отчислять 15 процентов от сумм, присланных ему подчиненными, тремя капитанами таможенных служб. За четыре года капитан Диордица окреп, возмужал и стал весить 100 килограммов, против прежних семидесяти. Капитана совершенно не мучил вопрос, является ли его тюрьма средством незаконного удержания в неволе граждан Молдавии и других государств. Ведь частная тюрьма — предприятие в духе предпринимательской инициативы, а это в Молдавии приветствовалось.

— Я рад всему, — говаривал президент Воронин, трагически разбившийся в горах недавно, — что делает нас ближе к Европе!

Диордице и делал. Разве не было в Европе частных тюрем? Таможенных постов? В конце концов, таков главный принцип европейского мышления, считал Михай — главное, это собирать капитал и аккумулировать, так сказать, средства. А когда есть средства, то есть и польза от них, потому что деньги пускаются в оборот. Вот Диордице их и собирал, и запускал.

Время от времени капитан таможни Михай горько сожалел о том, что косное законодательство Молдавии не очень поощряло создание небольших частных армий. Ну, не армий, ладно, а так, хорошего вооруженного отряда человек в пятьдесят. Они бы, благодушно думал, отдыхая после службы, Михай, служили ему, и заодно Молдавии. Собирали бы пошлину. Приносили пользу ему, Михаю Диордице, а он, Михай Диордице, — это и есть страна. Ну и, конечно, майор Джику Петреску, и подполковник Афанасие Виеру, и…

Иногда Михай подумывал и о том, чтобы поговорить с начальством на предмет разрешения ему печатать собственную валюту. А что?! Это было бы удобно. Печатаешь собственную монету… Помечтав об этом, капитан разволновался, встал с кровати и босым вышел во двор тюрьмы. Там цыгане с силками уже поджидали стаю пеликанов, которые как раз по весне садились на воды рукотворного озера.

— Будулай, — весело крикнул одному из цыган, сидевшему в сторонке, капитан. — Чего грустишь? Выкуп плати, на свободу иди!

— Сколько раз повторять, — закричал, потрясая кулаками, седой и бородатый цыган, — я не цыган! И не Будулай! Я являюсь актером театра города Бельцы, и моя фамилия Волонтир, и зовут меня Михай, а как цыган я выглядел потому, что меня так загримировали в автобусе, который вез нашу труппу в Одессу выступать, и я совершенно не понимаю, почему вы сняли меня с рейса и самоуправно держите здесь вот уже четвертый год!!!

Таможенник почесал плечо и удивленно сказал:

— Ну, ты и психованный, Будулай!

Отвернулся и присел у воды. Минут через пять на поверхность всплыла лягушка. Таможенник осторожно вытащил из-за пазухи допотопный, но рабочий, пистолет, тщательно прицелился и выстрелил. Лягушка разлетелась, и Будулай, схватившись за сердце, начал материть Диордицу. Актер Волонтир так и не сумел привыкнуть к любимой забаве капитана. Таможенник Михай насмеялся всласть, после чего повернулся к заключенному и прострелил тому ногу.

— Итак, — вздохнув, сказал таможенник, — Будулай, ты меня утомил. Огромная просьба, больше не порти мне забаву своими грязными оскорблениями, которые воспитанный человек и подумать-то не посмеет!

— Сколько раз повторять, — завыл, держась за ногу цыган, — я…

Таможенник выстрелил в другую ногу.

— … Будулай! — закончил Волонтир. — Я цыган, и звать меня Будулай!

— Как? — прицелился Диордица. — Как-как?

— Бу-ду, — заревел Волонтир, — лай!!!

Диордица улыбнулся и спрятал пистолет. Потом вспомнил, зачем вышел к людям в, так сказать, народ.

— Эй, ты! — позвал Диордице нового заключенного, Василия Лунгу, который сидел здесь за то, что пересекал границу без паспорта, и самое страшное, без денег, — мастеровой человек. Пролетариат, так сказать. Поди сюда.

Василий, не спеша, приблизился. Серафим, окучивавший грядки, выпрямился и потер спину.

— А ты работай, работай! — махнул ему рукой капитан. — Чай, не при Совке живем, когда вы, быдло этакое, бездельничали да водку жрали. Трудись, как в Евангелии заповедано! А ты, мастеровой человек, скажи одно…

— Слушаю, — угрюмо сказал истосковавшийся по воле Василий, который за три месяца тюрьмы исхудал и совсем разочаровался в мечте об Италии, — вас, господин капитан.

— Вот ты скажи, — лукаво подмигнул таможенник, — смог бы я здесь монету свою печатать. Да нет, я не вообще, это уж не твоего ума дело. Меня технический, так сказать, аспект интересует.

— Монету? — переспросил Василий, после чего твердо, как монету, отчеканил, — Конечно. Настоящие деньги можете делать, господин таможенник.

— Из драгоценного, — поскучнел таможенник, — металла? А можно без него обойтись?

— Как это?

— А так, — мечтательно сказал таможенник, — чтобы печатать деньги, но денег на это… не тратить.

Серафим, прислушивавшийся к разговору, подошел поближе и вмешался, поставив на карту все.

— Видите ли, — быстро заговорил он в надежде, что таможенник не успеет разозлиться и не пустит в ход «Маузер», конфискованный у настоящих контрабандистов, — задача, которую вы ставите перед Василием, не совсем техническая. А всем, что не техническое, в нашей паре занимаюсь я. И могу вам сказать, что операция, задуманная вами, вполне осуществима. Вы совершенно свободно сможете ввести в обращение в подвластном вам регионе валюту собственного изготовления, не потратив на это почти никаких средств.

— Чего? — открыл рот выпускник Экономической Академии Михай Диордице.

— Вы сможете напечатать кучу бабок, не потратив на это ни хрена! — пояснил Серафим.

— Так понятнее, — почесал нос стволом «Маузера» Диордице, — расписывай дальше. Но так, чтобы теоретически даже я был чист.

— На границе ведь тучи ходят хмуро! — начал объяснять Серафим.

— … Край суровый тишиной объят, — подхватил веселый капитан любимую песню — У суровых берегов Амура. Часовы…

— Гм, простите, — перебил Серафим, — я не это имел в виду. Спеть можно позже! А я о чем? О том, что на границе места неспокойные. Полно всяких бандитов, мошенников, злоумышленников. И все они зарятся на кошелек путешественника. Особенно если он работяга, который из Италии или России домой с деньгами возвращается. Так?

— Так, — не понимал пока Диордице, — ну, и?

— А мы о нем позаботимся! — торжественно поднимал палец Серафим. — Вернее, вы. Напечатаете собственную валюту, причем открыто объявите, что она никчемная и дешевая. И при въезде будете отбирать у них все эти евро, да доллары с рублями, а взамен выдавать свою валюту.

— Она ведь дешевая и никчемная? — уточнил капитан.

— Правильно, — терпеливо объяснял Серафим, — и значит, на нее никто не позарится. И работяги привезут свой заработок домой в целости и сохранности! А все благодаря кому? Благодаря вам, гению финансовой мысли, отцу молдавского рабочего люда, капитану таможни Диордице.

— Ну, — уточнил капитан, — а когда они приедут домой, им надо будет настоящие, нормальные деньги отдавать взамен нашей валюты?

— А зачем? — пожал плечами Серафим. — Все равно ведь пропьют! Лучше организовать при каждом селе небольшой магазинчик, где продукты питания будут выдавать только за вашу валюту. Ну, и цены установить такие, как надо.

— А как надо? — хлопал глазами Диордице.

— К примеру, банку сока продавать за десять евро, — предложил Серафим.

— А чего так дорого? — автоматически перебил обожавший торговаться, как и все молдаване, капитан.

— А пусть пойдут поищут дешевле, если у них денег нет! — торжествующе закончил Серафим.

Капитан грустно поглядел на заключенного и сказал:

— Значит так. На всю страну мне такого сделать не дадут, но в пределах района разрешат. В качестве, так сказать, эксперимента. Мастеровой этот пускай деньги печатает из какого-нибудь дерьма. И запомни, умник… Крепко и на всю жизнь, которую ты рядом со мной проведешь.

— Да? — шепотом спросил Серафим.

— Я бы тебя пристрелил, чтобы ты конкурентам не достался — признался таможенник, — да не запомню все то, что ты тут наговорил. Потому будешь бухгалтером.

Серафим покорно кивнул и под руку с Василием вернулся к грядкам. Небо вдруг резко потемнело, и на озеро стали стремительно сыпаться белоснежные пеликаны. Цыгане приготовили силки. Из воды показалась лягушка.

Капитан Диордице прицелился…

— Быстрее! — торопил Серафим. — Нашей мечтой, Италией благословенной прошу. Умоляю тебя. Быстрее!!!

За спиной послышался лай, и Серафим, задыхаясь, с ненавистью стал толкать Василия к оврагу. Погоня, — лучшие надзиратели Диордицы с доберманами, — приближалась. А силы друзей почти оставили, ушли, из-за года тюрьмы, из-за работы непосильной, из-за еды тощей, как туберкулезная корова. Но другого выхода, кроме побега, у друзей не было. Оба понимали, что капитан Диордице никогда не отпустит их на волю. Ведь благодаря уму Серафима и умению Василия таможенник стал зарабатывать огромные деньги. Поэтому, отпросившись на работу в кукурузном поле, друзья бежали.

— Не уйдем, — срываясь на хрип, выдохнул Василий, — не успеем. Прощай, брат.

— Как же так?! — отчаянно спросил Серафим. — Неужели сдаешься? А Италия? Держись! Мы с тобой убежим и отдохнем, а потом подадимся в Италию. И попадем туда! Слово даю, попадем! Я знаю, ты не веришь…

— Верю, — ответил Василий, — верю, что попадешь. Когда ты об Италии говоришь, в глазах твоих правда маячит. Если ты туда не попадешь, значит, ни Бога нет, ни правды.

— Ты прости, — покаялся Серафим, — что из-за меня так много неприятностей в твоей жизни появилось.

— Брось, — вяло отмахнулся Василий, — судьба есть судьба. Мне вот что интересно. Есть ли она, эта Италия?..

— Есть. Верь мне. И мы там оба будем. Послушай меня! Выслушай! Вот мы сейчас овражек перейдем и бросимся в речку. Там течение вынесет! Выкарабкаемся, брат!

— Но я не доживу…

— Ты это брось, — вновь поднялся Серафим и, втащив Василия на спину, побежал, — мы уйдем от них, обязательно уйдем…

… охранники столпились на краю холма и молча глядели, как Серафим с Василием на спине прыгает через ручьи и все приближается к речке, что сразу за холмом разлеглась. Бесстыдно, как женщина, которая не стесняется показывать чужим мужчинам подмышки.

— Уйдут, — сказал начальник охраны, Будулай, а в прошлой жизни актер Волонтир, — не успеем. И собаки не успевают. А брать велено живыми.

— Сейчас попробую в ногу попасть, — предложил самый меткий охранник, — сейчас вот…

Серафим все бежал, как во сне, когда прилагаешь титанические усилия, а ничего будто не меняется. Как в замедленной съемке, поднимались от ударов его ног фонтаны воды, и вдавливались в жидкую грязь то ли еще берега, то ли уже реки, золотые листья молдавской осени. Холодный туман словно спиной прикрывал путь к реке, и, глотая его горячим ртом, Серафим провалился по пояс, решил, что погиб, как закружило его, завертело, и понесли их с Василием воды реки. И стало ясно — ушли они от погони…

… Подгребая левой рукой, Серафим крепко держал правой Василия и говорил то, что в овраге сказать не успел. А Василий улыбался.

— Мы попадем в Италию, — говорил Серафим, — и все изменится! Не станет в нашей жизни грязи молдавской, нищеты ужасной, которая в головах наших поселилась, как короста в плеши у нищего. Не станет поборов, унижений. Адского труда не будет, безысходности этой, от которой выть хочется громче, чем голодной собаке во дворе скупого попа.

Шум погони давно утих, и река тихо плескала в лицо им теплой водой, и ивы склоняли ветви все ниже.

— Там музеи и культура, — мечтал Серафим, — там даже воздух сияет светом; небо там сверкает лучами солнца, и сама земля цветет неувядаемыми цветами, полна ароматов и прекрасноцветущих вечных растений, приносящих благословенные плоды!

И друзьям казалось, что благоуханный запах этот уже витает над ними и над древней молдавской рекой Прут.

— Да и итальянцы, — говорил Серафим, — не такие хитрые, жестокие, злые и ленивые, как мы, молдаване. Не такие бездельники и бездари. Они даже одеты по другому. Их одежда такая же, как их страна. Веселая и праздничная! И люди там красивые. И все они в голос славят свою Италию, потому что ее есть за что славить. А не как Молдавию, которую нас призывают любить, но которая нам не мать, а мачеха!

Серафим еще очень долго говорил о том, какая это сказочная страна, Италия, и вода реки вторила ему, тихо-тихо, а потом в черном небе засиял месяц, и друзьям стало совсем не страшно. Не боялись они жирного сома на двести килограммов, который, говорили люди, в Пруте за последние два года пять человек за ноги схватил да на дно утащил. Не боялись змеи, которая по лунному свету может поползти на самое небо и оттуда упасть на голову человеку, который, ложась спать, не крестит потолок двумя пальцами. Плыли они по самому центру реки, и водовороты, завидев их, прикрывали свои черные, крутящие пасти. Коряги становились мягкими, словно волосы утопленниц. Рыбы выскакивали из воды, как озорные дельфины, чтобы поприветствовать Серафима и Василия. С озер, что лежат поблизости, доносился хор лягушек. И над всем этим благостным и негромким гулом возносился к вершине мира звон колокольчиков. И топот стад овец, бредущих куда-то по вытоптанным пастбищам и несущих на себе эти колокольчики. И в сердце Серафима впервые воссияла пустота предстоящей разлуки с нелюбимой, но все-таки родиной…

А у Василия сердца уже не было, потому что его разорвала пуля охранника.

Постояв немного по колено в воде и глядя на белое лицо друга, Серафим последний раз пожал его руку и отпустил Василия в последнее плавание. Адмиральскую фуражку к рукам Лунгу Серафим намертво привязал и очень жалел, что нет оружия, из которого можно было бы произвести прощальный залп. Ограничился короткой речью.

— Дорогой друг, — волнуясь, начал Серафим, придерживая Василия, чтоб течением не унесло раньше времени, — в эту тяжелую минуту расставания… нет, получается как-то официально. Прости, Василий. Гм. В свои самые лучшие дни покойный… нет, усопший…

Из-за холодной воды почему-то особенно остро болели колени. Серафим подумал, рубанул воздух рукой и заговорил вновь:

— У меня есть мечта. Если Бог все-таки существует, я бы хотел, чтобы рано или поздно, он собрал всех нас. Униженных и обездоленных, оскорбленных и нищих. Собрал твою жену Марию, тебя, меня, деда Тудора из села Ларга и еще три миллиона молдаван, ну, а может, еще и немножечко цыган, и посадил нас по правую руку от себя. И чтобы мы посмотрели друг на друга и забыли о том, что есть боль, которую причиняли близким, и стали жить в раю, как в Италии. И чтобы после смерти в Италии мы получили все то, что нам не дали при жизни в Молдавии…

Закончив, Серафим прислушался. Река шумела неодобрительно. И даже надломанное дерево у ближайшего поворота скрипело как-то недовольно. Действительно, не прощание какое-то, а программная речь получилась, недовольно подумал Серафим. Вздохнув, он перекрестился и сказал:

— Извини, Василий, и этот вариант какой-то… не такой. Сейчас… По-другому придумаю…

Так он пытался сказать речь почти день, пока даже покойный не выдержал и не возмутился, сказав:

— Мэй[17], Серафим, что ты тянешь, как кота за хвост?! Будь мужчиной! Раз-два, прощай дорогой друг, ты был надежный товарищ и верный муж, три-четыре, и предал тело воде!

Виновато покивав головой, Серафим так и сделал. И заплакал, глядя, как тело Василия скрывается за поворотом. И плакал до самой Ларги, куда пришел на следующий вечер в сумерках, которые тем темнее под небом свисали, что на окраине Ларги горел факел. Подойдя к нему поближе, Серафим глядел на горящий столб. Огромный столб высотой в три метра. Он пылал, трещал, брызгался искрами, горячим жиром, грязными ругательствами и предсмертными проклятиями…

Это сельчане торжественно сожгли деда Тудора.

Пропажа велосипеда, который позаимствовали, ради педалей, Василий и Серафим, стало тяжким ударом по психике деда Тудора. Ведь пешком добираться до поля, лежащего в десяти километрах от дома, Тудору было слишком тяжело. Получалось, что его рабочий день удлинялся на четыре часа. Дед, вкалывавший по шестнадцать часов, понимал, что это конец…

Первые два месяца после пропажи Тудор только и делал, что кружил по двору, как ставший вдовцом лебедь, да причитал.

— Куда же он подевался, да куда же? — недоумевал дед. — Жалко, Серафим куда-то уехал. Тот молодой и видит зорче сокола. Уж он бы мне помог найти велосипед. Я-то, небось, машину засунул куда, да по старости забыл…

Листки календаря облетали со стены, как зерна кукурузы с початка при лущении, а велосипед все не находился. Зима постелила белые свои простыни, да прикрыла ими холмистые груди Молдавии, а велосипед все не объявлялся. Весна сдернула кое-где почерневшие за три месяца снежные простыни, а велосипед не катил обратно. Наконец, лето залечило открытые раны грязных луж на сельских дорогах, и велосипеда, конечно, не было…

Осенью дед Тудор узнал, наконец, истину, которую от него тщательно скрывали односельчане, жалея старика.

— Велосипед деда Серафим взял, для подводной лодки, на которой он в Италию с Василием уплыл! — услышал как-то дед на крестинах шепот и внезапно все понял. — Только не говорите об этом деду, а не то он от горя с ума сойдет. Любил ведь Серафима, как сына!