Все тайны Грааля

Приключения Персиваля

Итак, что же есть Грааль? Откуда вообще пришли к нам сведения о Граале и почему он — святой? В целом, все наши сведения о Граале почерпнуты из средневековых рыцарских романов. Начиная с первого из них — «Персиваля» Кретьена де Труа — и пошла гулять по миру легенда о Граале. То есть, как бы это парадоксально ни звучало, в XII веке жил популярный автор де Труа, который использовал какие-то одному ему ведомые легенды, чтобы создать приключенческий роман для тогдашней публики. Если бы Дэн Браун жил в средневековом мире, он бы непременно воспользовался таким прекрасным случаем и стал автором подобного текста, но облегченного, лишенного внутреннего содержания, которое — браво, Кретьен де Труа! — для средневекового поэта было важнее внешних коллизий.

Итак, поэт Кретьен де Труа сочинил свою книгу, хотя не успел ее дописать до конца, и впервые назвал Граалем…

А что, собственно говоря, назвал он Граалем? Что и где? Оба вопроса важны, и мы постараемся на каждый из них ответить.

Но прежде чем обратиться к тексту Кретьена де Труа, придется сказать немного о главном герое этого эпического действа. Именуют его Персиваль. он совсем еще мальчик и живет вместе со своей матерью в глуши, не зная ни других людей, ни другого мира. Весь его мир замыкается на доме, матери, слугах. Можно сказать, Персиваль — дитя, воспитанное в условиях строгой изоляции и поэтому находящееся в крайнем неведении обо всем, чего он не видел и не знает. То есть это по сути tаbula rasa, чистая доска, невинная душа. И как всякое дитя, не подвергшееся общеобразовательному процессу, Персиваль растет среди густого леса как трава, оставаясь в неведении даже сугубо обязательного в ту эпоху предмета — веры. Точнее — догматов веры. Поскольку воспитан он с огромной любовью, не зная запретов, то это своего рода мальчик-Адам, проживающий в райском саду Эдеме. Из немногих известных ему книг он знает о Боге и ангелах, но не имеет ни малейшего представления о каком-либо зле. Просто потому, что зла он не видел, поэтому и отличить зло от добра не может. И вот однажды в этот райский уголок заносит несколько всадников, глядя на которых наш неопытный герой приходит к мысли, что это ангелы. С глазами в пол-лица наш герой валится на колени с одним только вопросом, который он задает командиру этого конного разъезда, — «Ты, вероятно, Бог?» Чем, собственно, вызывает здоровый смех у чужих всадников. Однако, оказывается, ничуть это не Бог с Его ангелами, а обычные рыцари. Те самые, от знакомства с которыми и мечтала изолировать его мать, потерявшая на разного рода войнах и своего мужа и остальных сыновей — старших братьев Персиваля. Уж лучше бы несчастная женщина избрала другой метод воспитания, не изоляцию, поскольку теперь, познакомившись с рыцарями и получив от них минимальные сведения о рыцарском кодексе поведения, Персиваль осознает, какого счастья он был лишен все эти годы. Свобода, плащ, развевающийся по ветру, резвый конь, меч, щит, война — все это становится для него идеалом, затмившим ангелов и Бога. С этой минуты наш герой пропал: он отправляется в путешествие, от которого его не может удержать ни материнская любовь, ни страх перед неведомым. Он увидел воплощение своей мечты — рыцаря, похожего на ангела. Поэтому он бросает дом и отчаявшуюся мать и начинает свой путь. Кретьен де Труа, не завершивший повествования, так и оставляет своего героя в поисках приключений. Впрочем, о самых первых приключениях Персиваля мы все-таки узнаем. Персиваль уезжает из дома, расположенного в лесу. Перед отъездом он выспрашивает у смирившейся с бедой матери, что нужно сделать, чтобы стать рыцарем, причем даже не просто рыцарем, а одним из рыцарей короля Артура (какими, собственно, и являлись встреченные им незнакомцы!). Вот и приходится бедной женщине популярно объяснять, как положено вести себя юноше его происхождения в мире вне изоляции — то есть, как подобает слушать и отвечать на вопросы, как подобает вести себя в обществе мужей и обществе дам, а также как положено верить в этом непостижимом внешнем мире. Естественно, наставления, которые не связаны с практикой и опытом, никакой ценностью не обладают. Вот почему наш Персиваль постоянно попадает в ситуации, где надо бы действовать от чистого сердца и где он действует по «указаниям матери», то есть неправильно.

В русской традиции существует несколько сказок, где герой столь же неопытен или лишен умения связывать поступок (или слово) и его последствия, почему он в итоге оказывается осмеянным или даже битым. Вот и наш Персиваль точно в таком же положении! Начиная свой путь, он заглядывает в шатер к прекрасной девушке и строго следует материнскому совету (из области «как вести себя с прекрасной дамой» — получить поцелуй и взять на память какой-либо предмет, который даст ему право защищать означенную даму). Он целует незнакомку и отбирает у нее кольцо, чем и кладет первый камень в здание ошибок. Оставив несчастную наедине с ревнивым возлюбленным, он держит путь дальше, ко двору Артура. Но, прибыв к этому двору, Персиваль, конечно же, оказывается в неловком положении. Все над ним потешаются, а король решает придержать юношу при дворе, чтобы тот немного освоился и заслужил честь посвящения в рыцари. Только наш герой ждать не желает, а сносить насмешки не может, так что он уезжает из дворца, прослышав, будто бы один нехороший рыцарь в красном похитил из замка кубок, а тот, кто этот кубок у него отнимет и вернет обратно, станет рыцарем! Персиваль решает, что именно он и должен сразиться с похитителем, и он на самом деле встречает этого красного рыцаря и требует отдать ему и кубок, и доспехи. Рыцарь, гораздо более опытный, не принимает мальчишку всерьез (ведь у того нет даже настоящего оружия!); это-то его и губит. Совершенно необученый военному искусству Персиваль просто втыкает ему дротик прямо в глаз. После чего он, тщетно попытавшись снять доспехи с мертвого рыцаря, волочит его за собой, покуда не встречает оруженосца из Артурова замка, который и помогает ему решить эту проблему. Тому приходится объяснять юному победителю, как снимать и надевать доспехи, но на все уговоры вернуться ко двору наш неуч отказывается — даже победив противника, он боится насмешек сенешаля, которого записал в свои враги. Именно так он и заявляет обескураженному оруженосцу: «Вернусь, когда Кай (его обидчик — Авт.) попросит прощения за насмешки». Так Персиваль и уезжает прочь, стремясь уехать подальше. На счастье Персиваля, у него на пути оказывается еще один замок, хозяин которого, старый рыцарь, берет Персиваля себе в ученики. Но, научившись владеть оружием и получив посвящение в рыцари, наш герой тут же покидает гостеприимный замок. Он жаждет рыцарских подвигов. Разве не из-за них он некогда покинул свой дом?!

Следующий замок, в который попадает Персиваль, находится в беде. Его хозяйка, юная дама Бланшфлор (фр. белая лилия), осаждена сенешалем своего жестокого поклонника, и Персиваль решает спасти ее и избавить замок от осады. Сначала он бьется с сенешалем и одолевает его, затем — с поклонником дамы. Обоих побежденных Персиваль в качестве пленников отправляет ко двору короля Артура. Однако вместо того чтобы остаться с прекрасной Планшфлор, он вспоминает о матери и теперь уже изо всех сил стремится вернуться домой, чтобы доказать, что он стал взрослым, и в то же время поглядеть, как обстоят ее дела. Тут же забыв о Бланшфлор, он устремляется к родному дому, но доезжает только до реки. Река — увы — глубока, а рыбачья лодки не может перевезти на ту сторону рыцаря и его коня. Оказавшись в сумерках без надежды на переправу или ночлег, Персиваль спрашивает рыбака, не ведомо ли тому хоть какое-то пристанище, где можно провести ночь. Рыбак отвечает, что Персивалю не обойтись одним ночлегом, и приглашает его в свой дом, дорогу к которому тут же и поясняет: путь к этому дому идет по тропке, теряющейся в скалах. С вершины его отлично видно. Персиваль поднимается по узкой тропе на вершину, однако не видит ничего — только небо и землю, и он начинает подозревать старика в обмане. Но, приглядевшись внимательнее. Персиваль внезапно замечает башню. Это как раз и есть одна из башен потаенного замка, где хранится Грааль! Замок Грааля, по Кретьену де Труа, состоит из трех башен и примыкающего к ним строения. Башни имеют квадратное сечение и сложены из серого камня. Возблагодарив судьбу и пославшего его сюда рыбака, Персиваль пускает коня в долину и подъезжает к спущенному мосту. Проехав по этому мосту, он оказывается во дворе замка, где им тут же начинают заниматься слуги. Двое помогают ему спуститься с коня и забирают доспехи и оружие, третий ведет коня в стойло, четвертый накидывает на него алую мантию, и затем все четверо сопровождают молодого господина в отведенные ему покои. Через какое-то время за ним приходят двое слуг и сопровождают в квадратную залу. Посреди залы установлено ложе, на котором восседает седой и благообразный муж в собольей шапке, подбитой атласом цвета тутовых ягод, и в такого же цвета одеянии. Этот человек подзывает Персиваля к себе и прикапывает ему сесть рядом, после чего начинает выспрашивать о путешествии. Персиваль отвечает на вопросы, и в этот момент входит слуга и приносит меч. Хозяин немного выдвигает меч из ножен, и наш герои видит клеймо на мече, понимая, что это дорогой и очень хороший меч. Тут слуга сообщает, что этот меч прислала племянница хозяина, которая надеется, что столь отличный длинный и широкий меч попадет в достойные руки, поскольку это последняя работа одного великого мастера, а тот за всю свою жизнь выковал лишь три подобных меча. Почему-то хозяин тут же решает, что именно Персиваль — самый достойный, и вручает ему этот меч. Судя по описанию меча, он византийской или арабской работы — во всяком случае, его эфес сделан из восточного золота, но ножны украшены венецианской вязью. Заполучив меч, попробовав и ощутив его силу, Персиваль тут же передает его слуге, которому ранее сдавал оружие, и сидит рядом с хозяином, наслаждаясь беседой. Со стен льется яркий свет, Персивалю уютно и спокойно.

Тут краем глаза он замечает, что в залу входит слуга, который держит за середину древка белое копье. Он проходит точно между очагом и сидящими поближе к теплу людьми. С конца копья ниспадает кровь — капля за каплей. Алые капли на белоснежном наконечнике. Одна из капель скатывается на руку Персивалю. Персиваль понимает, что столкнулся с каким-то чудом, и ему хочется спросить, что бы все это значило. Но старый рыцарь, учивший его владеть оружием, на прощанье сказал, что нужно быть вежливым и терпеливым, и не задавать лишних вопросов, а поскольку Персиваль чувствует себя обласканным и этом доме, он делает вид, что ничего не заметил. Копье уносят. Следом входят двое юных оруженосцев с подсвечниками из червленого золота в руках, и каждом горит по десять свечей, За ними шествует прекрасная юная дева с Граалем в руках. Кретьен де Труа более ничего не говорит о Граале, указывает только, что когда дева вошла в залу, то от Грааля исходил такой чистый и яркий свет, что свет свечей мгновенно померк, и был этот Грааль сделан из чистого золота и обильно украшен драгоценными камнями. Грааль пронесли мимо Персиваля так же, как и копье, но хотя ему очень хотелось узнать, кому служит этот Грааль, он снова ничего не спросил. вновь последовав совету старого рыцаря.

Поскольку нужных вопросов задано не было, слуги вносят полотенца и подают воду, чтобы приготовить гостя к трапезе. Двое юношей устанавливают резной костяной стол, который тоже поражает Персиваля, ибо тот замечает, что он сделан из цельного куска, еще двое слуг вносят пару козел из эбенового дерева, на которые укладывают столешницу. Стол накрывают богатой белоснежной скатертью, затем подают блюда. Сначала идет оленья ножка со специями, разного рода сладкие вина в золотых кубках, поджаренные ломтики хлеба, и все это прекрасно сервировано. Во время трапезы перед Персивалем снова проносят Грааль, и тут Кретьен де Труа уже упоминает его как чашу: Персиваль задается вопросом, кто же пьет из этой чудесной чаши, но снова не решается спросить. Любопытство мучает его все сильней и сильней, но, стараясь показать себя человеком воспитанным, Персиваль превозмогает себя, надеясь позднее расспросить о Граале у слуг. Пока же он просто наслаждается едой и вином. Откушав, он снова ведет беседу с хозяином, но ни единого вопроса о копье и Граале не срывается с его уст. Слуги приносят необычайные заморские фрукты, которых наш герой никогда не видел, а в довершение этого чревоугодия — золотой александрийский мед, имбирь, сладостные вина восточного происхождении. В конце концов, поняв, что юноша так ни о чем и не спросит, хозяин предлагает ему отправиться спать: сам он жалуется, что не чувствует ног, поэтому его отнесут в опочивальню слуги, а юноше предлагает либо лечь в его покоях, либо остаться и зале. Персиваль остается в зале. Хозяина уносят на простыне, как на носилках. Слуги раздевают Персиваля, укладывают его и накрывают белоснежным льняным покрывалом. Он засыпает. Утром, хотя и не слишком рано, он пробуждается и видит, что никого вокруг нет. Персиваль пытается позвать слуг, но никто из них не отзывается. Он хочет пройти к хозяину и соседние покои, но все двери заперты. Как пишет Кретьен де Труа, накричавшись вволю, Персиваль вынужден одеваться самостоятельно. Свои одежду и доспехи он находит лежащими на столе. Когда он выходит на двор, двор пуст, но к стене прислонены его оружие и щит. Подъемный мост опущен. Персиваль решает, что слуги отправились в лес, чтобы проверить, не попалась ли дичь в силки, поэтому он седлает коня и выезжает со двора гостеприимного замка. Про себя он думает, что как только этих слуг увидит, сразу же расспросит их и о копье, и о Граале. Но что-то заставляет его обернуться, и, обернувшись, он вдруг видит, что мост снова поднят! Конь Персиваля, сделав чудовищный прыжок, буквально зависает в воздухе, стремясь преодолеть пустоту под ногами. Персиваль, понимая, что мост не мог подняться сам по себе, взывает, но тщетно, ибо никто так и не показывается и не откликается на его зов. Персиваль внезапно осознает, что поступил неправильно: он должен был спросить, но так и не спросил, а значит, не исполнил своего долга! Хозяин замка, король, ждал от него участия и помощи; не задав нужного вопроса в нужное время, Персиваль обрек его на страдании, все это Персиваль уже понимает, так сказать, задним числом. Вернуться в прошлое и изменить ход событий он не может, остается только стремиться вперед, положась на волю случая. И случай этот не заставляет себя ждать, поскольку снова сталкивает его с несчастной дамой (Бланшфлор), которую из-за него обвинили в неверности, и с сенешалем, который его высмеивал. Персиваль получает шанс исправить допущенные ранее ошибки; даме он возвращает злополучное кольцо, а в поединке с сенешалем ловко выбивает того из седла. При дворе короля Артура он чуть погодя встречает некую деву, которая открывает, точнее, приоткрывает ему тайну Грааля и замка Грааля. Она сообщает: из-за того, что Персиваль не задал нужного вопроса, Король-Рыбак, хозяин замка, будет испытывать страдания и не сможет полноценно управлять своими землями, из-за чего пострадает народ — рыцари погибнут, дамы лишатся мужей, дети — отцов, а сами земли придут в запустение. Причиной этому — рана, которую король получил в честном бою и от которой Персиваль мог избавить его, если бы задал нужный вопрос. Странная дева обращается с просьбой к королю Артуру, чтобы его рыцари пришли на помощь леди Монтеклер, а практически в то же время приехавший гонец обвиняет племянника Артура сэра Говейпа в предательстве. Рыцари отправляются с Артуром на подвиги, Говейн — восстанавливать свою репутацию, а Персиваль дает обет не ночевать дважды под одной крышей и не вступать ни с кем в поединок, пока не откроет тайны Грааля и не узнает тайны копья.

Персиваль странствует, причем он так углубился в свои поиски Грааля, что забыл буквально обо всем. Со слов Кретьена де Труа мы знаем, что далее проходит 5 лет. Персиваль за все эти годы ни разу не зашел даже в церковь. Известно только, что, несмотря на обещание не сражаться, он взял в плен 60 рыцарей и всех их отправил ко двору Артура. И так бы ему не помнить времени и дальше, то есть жить ради одной только цели, если бы по прошествии этих пяти лет он вдруг не повстречал знакомых рыцарей, которые в сопровождении десятка дам шли босыми, совершая паломничество. Рыцари весьма удивились, что Персиваль в такой день вооружен. На что сам Персиваль спросил: «А какой сегодня день?» Оказалось — канун Пасхи, Страстная пятница, то есть день крестной смерти Христа!

Встреченный Персивалем рыцарь, уязвленный отсутствием у молодого человека благочестия, прочел ему целую лекцию о крестной смерти Спасителя, но не пробудил в нем большого интереса. Выслушав всю эту тираду, Персиваль лишь поинтересовался, откуда идут паломники, и узнал, что от святого отшельника, который напрямую общается с Богом. Вот к нему-то Персиваль, вмиг пробудившись от сплина, и поспешил. Возле жилища отшельника он снял доспехи, оружие, привязал коня и смиренно, рыдая, вступил под своды часовни. На вопрос отшельника, чем он так расстроен, Персиваль ответил, что повинен в страшном грехе. На исповеди он поведал отшельнику, что заночевал однажды в замке у Короля-Рыбака, где видел престранные вещи: копье, которое кровоточило, и чашу Грааля, но не решился спросить, кто вкушает из чаши и почему кровоточит копье. С тех пор, добавил юноша, он ни разу не обращался к Богу и не просил у Него прощения, к тому же и не совершил он ничего такого, чтобы это прощение заслужить.

Услышав столь странный рассказ, отшельник спросил имя юноши. Тот назвал себя. И тогда отшельник вздохнул и сообщил ему, что задать нужного вопроса он не смог не по причине сомнения, а потому, что его отъезд из дома принес огромный вред: мать Персиваля, не выдержав обрушившегося на нее горя, сразу же, как он отъехал, упала и умерла подле моста, где они простились. Именно этот поступок и не позволял Персивалю в должный момент задать свои вопросы. И только молитва матери хранила его все это время. Отшельник также добавил, что на вопросы Персиваля он вполне может ответить: из Грааля дано было вкушать лишь немногим избранным, среди них были брат отшельника и сама мать Персиваля, а также Король-Рыбак и его отец. Однако, заметил отшельник, Грааль не предлагает вкусить щуки, лососины или баранины, в нем содержится гостия (облатка), которая способна поддерживать жизнь в теле. Король-Рыбак, по его словам, целых 12 лет вкушал только гостию из Грааля, другая пища стала ему ненужной. Поскольку Персиваль — с точки зрения церкви — нарушил все мыслимые и немыслимые правила, отшельник наложил на него епитимью и объяснил, как следует ему впредь исполнять свой долг верующего. Два дня юноша должен был оставаться вместе с отшельником и питаться только хлебом и водой.

Поскольку Персиваль был не приучен молиться, отшельник научил его одной правильной молитве, в которой «звучали многие из имен Господа Нашего, в том числе и самые величайшие и грозные, которые язык человеческий не должен произносить, за исключением страха смерти!» Отшельник об этом особо упомянул, запретив ему использовать такую молитву, за исключением особых случаев, когда он окажется в крайней опасности.

Наш герой честно выдержал двухдневный пост, питаясь вместе с отшельником водой и простой растительной пищей, а затем получил Святое причастие. На этом месте история Персиваля завершается, зато теперь ему на смену приходит другой герой — рыцарь Говейн, который отправился, как вы помните, доказывать свою невиновность. И далее в книге идет речь лишь о его похождениях. Грааль в тексте также больше не появляется.

Роман Кретьена де Труа стал источником для множества продолжений, написанных другими авторами, где судьбу юного наивного Персиваля прослеживали дальше и проводили героя через другие испытания и приключения. Но нам важен сам факт, что де Труа первым отправил Персиваля за Граалем, а образы его повествования, собственно говоря, явились источником для всех последующих, причем разработанных в гораздо большей степени историях о поисках Грааля. Изменился не только сам путь, ведущий к Граалю, но даже и вид или назначение этого предмета.

У Кретьена де Труа Грааль — это богато украшенная чаша, в которой покоится гостия и которая излучает волшебный свет, поскольку отмечена высшей благодатью Неба. Копье же источает не просто кровь, а кровь Иисуса Христа! Оба предмета и совокупности очень сильно напоминают элементы снятого причастия — гостию, дарующую божественное насыщение, иными словами — тело Христа, и сладкое вино для причастия — саму кровь Христову. В первоначальном изводе никаких других христианских мотивов не фигурирует. Все остальное — продукт совершенно иных временных пластов. И прежде чем разобраться с трансформацией Грааля у последователей Кретьена де Труа, мы попробуем заглянуть в другой мир — легендарный мир кельтов, в мифах которых присутствуют и волшебные чаши, и волшебные копья, и славные фении, и мужественные рыцари, и многое другое, что, скорее всего, и послужило для самого Кретьена де Труа основой его сюжета о Персивале и поисках Грааля (заметьте, тогда еще не названного святым!).

Магические предметы

Конечно, кельтские мифы — это предмет особого разговора. В этих мифах, естественно, нет артефакта, который назывался бы Граалем. Поэтому, если вы станете разыскивать в них Грааль, то ничего не найдете. Однако вы обретете несколько предметов, которые считались у людей, создававших эти мифы, магическими. Причем это были вполне реальные артефакты, которые соотносились с правом на власть, то есть с богоизбранностью кельтских королей. И — что важно — эти артефакты не связаны с христианством, а относятся к тому периоду истории, когда британские кельты были еще язычниками. Насколько вера в особую силу этих древних реликвий была сильна, видно из такого примера: когда англосаксы стали распространять свое влияние на валлийские и шотландские земли, они стремились изъять, увезти за пределы завоеванных территорий и эти предметы, по преданию, дающие право власти. В кельтской мифологии мы найдем камень, который помогает опознать истинного короля, то есть властителя, которого выбирает небо; копье, обладавшее волшебной силой и согласно мифам принадлежавшее богу света Лугу; волшебный меч, дающий его обладателю исполинскую силу, и волшебный котел, обладающий целым рядом магических характеристик. Вера в силу таких артефактов была так сильна, что она не исчезла на протяжении тысячелетнего периода христианизации кельтских земель! Напротив, эти языческие реликвии стали постепенно христианскими реликвиями, осиянными именами святых. Когда английский король Эдуард в конце XIII века решил присоединить Уэльс, он изъял у покоренных валлийцев главный символ национальной независимости — железную корону короля Артура, когда он прошел победоносным военным маршем на север Шотландии, то забрал у мятежных скоттов «Камень Судьбы из Скопского Аббатстна и Черный Крест Си. Маргариты из Эдинбурга и послал их, имеете с шотландскими регалиями и национальными архивами», в Англию. Так сообщают нам историки. Аналогичным камнем судьбы обладала и соседняя Ирландия, и долгое время ирландские короли короновались на таком волшебном камне. По древнему преданию, камень судьбы начинал кричать, стоило встать на него истинному, богоизбранному, королю.

По легенде, эти реликвии некогда принадлежали древним богам — племени Дану:

«На северных островах земли были Племена Богини Дану и постигали там премудрость, магию, знание друидов, чары и прочие тайны, покуда не превзошли искусных людей со всего света. В четырех городах постигали они премудрость, тайное знание и дьявольское ремесло — Фалиасе и Гориасе, Муриасе и Финднасе.

Из Фалиаса принесли они Лиа Фаль, что был потом в Таре. Вскрикивал он под каждым королем, кому суждено было править Ирландией. Из Гориаса принесли они копье, которым владел Луг. Ничто не могло устоять перед ним или пред тем, в чьей руке оно было. Из Финдиаса принесли они меч Нуаду. Стоило вынуть его из боевых ножен, как никто уж не мог от него уклониться, и был он воистину неотразимым. Из Мурнаса принесли они котел Дагда. Не случалось людям уйти от него голодными.

Четыре друида были в тех четырех городах: Морфеса в Фалиасе, Эсрас в Гориасе, Ускиас в Финдиасе, Семиас в Муриасе. У этих четырех филидов и постигли Племена Богини премудрость и знание. И случилось Племенам Богини заключить мир с фоморами, и Балор, внук Нета, отдал свою дочь Этне Киану, сыну Диан Кехта. Чудесным ребенком разрешилась она, и был это сам Луг. Приплыли Племена Богини на множестве кораблей, дабы силой отнять Ирландию у Фир Болг. Сожгли они свои корабли, лишь только коснулись земли у Корку Белгатан, что зовется ныне Коннемара, чтобы не в их воле было отступить к ним. Гарь и дым, исходившие от кораблей, окутали тогда ближние земли и небо. С той поры и повелось считать, что появились Племена Богини из дымных облаков».

Эти реликвии богов затем перешли к людям, поселившимся на земле богов.

Впрочем, такой магический набор из четырех предметов, дарованных богами, характерен не только для Ирландии, Уэльса и Шотландии. Историки находят такой параллельный ряд в верованиях скифов. Правда, там четыре предмета немного иные: ярмо, чаша, плуг и секира. «Первым увидел эти вещи старший брат. Едва он подошел, чтобы поднять их, как золото запылало. Тогда он отступил, и приблизился второй брат, и опять золото было объято пламенем. Когда же подошел третий, младший, брат, пламя угасло, и он отнес золотые вещи к себе в дом. Поэтому старшие братья отдали царство младшему», — сообщал в своей «Истории» Геродот. Ярмо в этом наборе аналогично камню, плуг — мечу и секира — копью, чаша же соответствует волшебному котлу. Так же, как и у народа Туата де Данам, то есть кельтов богини Даны, четыре священных предмета скифов связывались с правом на власть, то есть богоизбранностью, от которой зависела судьба всего народа. Корни этого верования нужно искать в общей истории индоевропейских племен, но только у немногих из них мифология сохранила соответствие высшей небесной власти и четырех священных даров неба, а точнее — даров Света, или Солнца. Как ни странно, отголосок солярного мифа дожил практически до нашего времени у другого европейского народа, живущего относительно изолированно в силу географических особенностей — у осетин XIX века.

«Осетинская ритуальная чаша, — пишет современный искусствовед В. Цагараев, — в праздничной обрядности выполняла ту же священную роль, что и чаши исторических скифских или эпических нартовских героев. Ритуальные чаши использовались только в особо сакральных действах людьми, выбранными обществом для этой роли. Чаши передавались из поколения в поколение как высшие святыни рода. Их изготовление поручалось особому мастеру, а материалом часто служило дерево с признаками освященности (например, поражения молнией)… Посмотрим, что произойдет с изобразительными сюжетами, когда человек, держащий чашу, осушает ее в пространстве застольного ритуала. Нетрудно заметить, что мироздание, отображенное в чаше, переворачивается перед ним, и он становится свидетелем мифологических сцен Преисподней. Архангелы ведут войну с чертями в Аду, кровник смывает позор с убитого родственника, находящегося в Царстве мертвых, душа в конце пути попадает к Барастыру.

Выпивающий из чаши совершает путешествие в Потусторонний мир вместе с героями ее сюжета, но затем возвращается, восстанавливая справедливость и стабильность Верхнего мира через стабильность и наполненность чаши. Ведь до тех пор, пока она полна сакральным напитком, мир устойчив и благополучно охраняем космическими законами. Выпивающий чашу, хмелея, символически засыпает (умирает), принося себя в жертву ради восстановления стабильности мироздания. Он как бы спускается по Мировому древу в Преисподнюю и, ритуально восстанавливаясь, возрождаясь силами Матери, возвращается «наверх», принося в себе (с собой) жизнь (энергию) ослабленному мирозданию, по сути, совершая космогонический подвиг, подобный подвигу, совершенному в начальные времена в священном центре мира первогероем, устроителем космоса. Ритуальная смерть-возрождение предотвращает (замещает) реальные бедствия социума и этим охраняет его. Охрана (возрождение структуры) и есть основная функция Священной ритуальной чаши, являющейся организующим и питающим энергетическим центром ритуального застолья. Как мы помним, попадая в руки к лучшему, чаша указывает на его норму доблести и нравственности и тем самым восстанавливает эти качества в социальном организме… Из вышеприведенного описания чаши видно, что она вбирает в себя такие понятия, как защита истины, благополучие, изобилие. Чаша, всегда традиционно круглая, названа четырехугольной, что позволяет нам реконструировать геометрическую схему — круг, вписанный в квадрат, т. е. схему индоевропейской модели мира по горизонтали. Отмстим, что это не поверхностный вывод, он имеет мифологические аналогии. Так, знаменитый персонаж иранской мифологии шах Джамшид, поздний эпический вариант древнеиранского мифологического первочеловека Йимы, имел волшебную чашу, в которой отражалось все, что происходило в мире. Очертания ее соответствовали представлениям иранцев о строении вселенной, иначе говоря, шах держал в руках осязаемую модель вселенной. Волшебная чаша Джамшида заключала в себе три сущности: небо, землю и подземное царство темных сил. Этот космоустроительный объект встречается и в древнеиндийской Ригведе, напоминая собой чашу шаха Джамшида и также являясь чашей для возлияния. Но на сей раз этот образ проявляет нечто большее — он олицетворяет собой в то же время и Богиню плодородия». Академик В. Миллер еще в 1888 году застал осетинское святилище, внутри которого «на престольном камне стояли чаши с медом и пивом. Эти чаши наполнялись в день праздника и хранились весь год. Если кто заболевал, то мед и пиво, хранившиеся в святилище, давали больному как лекарство». Сходный обычай был отмечен у балтийских славян и зафиксирован в незапамятной давности Саксом Грамматиком, правда, ритуальную чашу в нем заменял ритуальный рог: «В правой руке идол (Святовит, в языческом храме славян в Арконе, XII век) держал рог из разных металлов, который каждогодно наполнялся обыкновенно вином из рук жреца, для гадания о плодородии следующего года. Перед народом, собравшимся у врат святилища, жрец брал из руки идола рог, и если находил, что напитка в нем убыло, то предсказывал бесплодный год, а если напиток оставался как был, то предвещал урожай… Потом он выливал старый напиток к ногам идола, в возлияние ему; наполнял рог свежим и, почтив идола, как будто он должен был пить прежде жреца, просил торжественными словами счастья себе и отечеству и гражданам обогащения и побед. Окончивши эту мольбу, он осушал рог одним разом и, наполнивши опять, клал в руку идола».

В восприятии древнего человека ритуальная чаша символизировала мир, земную жизнь, мать-землю и плодородие. Недаром у кельтов таковой магической властью обладал котел — он мог производить пищу, а также жизнь, здоровье и долголетие. Аналог этой волшебной чаши-котла мы найдем и в русских народных сказках — отголосках древнего мифа. Так, наивный младший сын, одержавший победу над хитросплетением судьбы, кидает в такой котел свернутое в золотое яйцо волшебное золотое царство — купается в алхимической субстанции (золото, растворенное в кипящем молоке) и обретает силу и вечную молодость. Причем волшебное действие проявляется только у прошедшего испытания, а нырнувший следом «плохой» царь, как помните, не только не приобретает вечности, а напротив — погибает.

С чашей связан и другой магический предмет — копье. В кельтской мифологии, как вы помните, копье принадлежит богу Света — Лугу, этим копьем бог способен даровать высшую милость или оплодотворить чашу: наполняя светом глубины мироздания, он рождает материальный мир. Копье, как считают ученые, является заменой другого символа плодородия — фаллоса или лингама, а в паре с чашей образуется понятие жертвенного напитка. В древности таким жертвенным напитком богов была кровь. И только уже гораздо позже, когда кровавые жертвоприношения отошли в прошлое, наполнителем чаши стали напитки — у кого-то вино, у кого-то пиво, эль или мед. Но все эти поздние заменители изначальной субстанции подразумевают, что истинная жертва богов людям — небесная кровь. Именно сила этой волшебной крови богов и оказывает магическое действие на человека.

Третий предмет из нашего списка — камень, имеющий округлую и плоскую форму, имел широкое распространение у всех индоевропейских народов. Даже в конце XIX века жители Бретани во время засухи ходили поливать такие «волшебные» камни, чтобы вызвать дождь. Они считали, что силой камней управляет легендарный волшебник Мерлин, о котором сложено немало мифологических сказаний. Мерлин тоже вошел в так называемый Артуров цикл — то есть в группу текстов, рассказывающих о деяниях короля Артура, напрямую связанных (благодаря Кретьену де Труа) с поисками Грааля. По Саксу Грамматику, в древности кельтские короли и конунги клялись на камне править честно и справедливо, клятва их была обращена не столько к народу, сколько к богам, которых они страшились обмануть: они клялись силой камня, на коий должны были вставать обеими ногами — насколько крепок камень, настолько же нерушима клятва короля. Именно отсюда и идет кельтская традиция «камней клятвы», и вот почему похищение английским королем Эдуардом такого камня из побежденной Шотландии спровоцировало длительную и кровавую войну. В далекой Индии до сих пор существует обычай жреческой инициации: мальчик, достигший возраст, в котором может стать брахманом, должен поставить правую ногу на священный камень или поклясться, что будет тверд, как этот камень. Конечно, древние обычаи постепенно изменялись, народы принимали христианство или иную монотеистическую религию, и корни древних таинств уходили и лоно новой веры. Так что совсем немудрено, что традиция особого отношения с камнями у христианских народов приобрела более понятные черты. Те же осетины (чье языческое наследие сравнительно очень хорошо сохранилось), как в начале прошлого века записывал исследователь Б. Гатиев, «прибегают к священному камню, Майрам, потому, что в нем живет благодатная Мария, матерь Господа Иисуса Христа, и они думают, что если поручить молодую ее покровительству, как имеющей власть над чревами женщин, то непременно она будет творить в чреве ее одних только мальчиков, равно и соблюдать ее от всякой посторонней силы и рожденных от нее делать долгожителями». Упомянутый священный камень находился во внутренней части святилища Аларды и считался целебным и очень сильным, якобы способным победить даже бесплодие.

Меч же дает обладателю непобедимость, вот отсюда, кстати, и происходит одна из самых известных легенд Артурова цикла — про меч Эскалибур. Он недаром спрятан в камне, и требуется сила и чистота души, чтобы его изъять. Это волшебный меч по определению, своего рода показатель истинной земной власти. Принадлежать он может только самому достойному, как помните, говорится рыцарю Персивалю при вручении аналогичного оружия. Меч не только у кельтов считался атрибутом власти над миром, он, по сути — грозное оружие, отнимающее жизнь, почему и связан с миром смерти. У тех же осетин в мифе описан удивительный меч «на одной стороне лезвия которого сияет Солнце (день, жизнь), а на другой — Луна (ночь, смерть). Если взглянуть на сам клинок, то в нем отражается все, что происходит на белом свете. В глазах смотрящего делается темно от блеска отраженных лучей». Иными словами, меч здесь исполняет функции связи времени и пространства, то есть, является символом Мирового древа.

Если присмотреться к нашим священным парам предметов поближе, то первая пара дарует силу небесную и связана с областью духовных устремлений, а вторая — силу земную, то есть власть в прямом ее смысле как власть над людьми, и связана с областью физического, телесного мира. Рыцарь Персиваль из-за юности и неопытности совершает подвиги в мире физическом, там, где торжествует власть второй пары священных предметов, именно поэтому ему и приходится пройти невыносимо долгий и трудный путь к духовному миру, то есть к первой священной паре предметов — чаше и копью. Для него появление такой пары — настоящая загадка. Весь смысл его существования в том, чтобы эту загадку разгадать и — следовательно — обрести силу небес.

Источники Кретьена де Труа

А теперь поглядим, какие кельтские легенды были положены и основу творения Кретьена де Груа. Вне сомнения, он использовал легенды, объединенные и книгу мифов — «Мабиногион», а также легенды о короле Артуре. Исследователи, которые пытались выяснить, насколько сам Артур является исторической личностью, пришли к такому выводу: «В этом образе отразилась случайная контаминация славных деяний двух разных Артуров, что привело к появлению единого полуреального-полумифичсского персонажа, сохраняющего, однако, черты обоих своих прототипов. Одним из них явно был бог по имени Арта, почитание которого было в большей или меньшей степени распространено на землях кельтов, — вне всякого сомнения, тот самый Артур, которого надпись ex voto, обнаруженная в развалинах на юго-востоке Франции, упоминает Меркуриус Артайус (Mercurius Artaius). Другой — вполне земной Артур, вождь, носивший особый титул, который в эпоху римского владычества именовался Комес Британнаэ (Comec Britanпае). Этот «граф Британии» выполнял функции верховного военного вождя. Главной его задачей было обеспечить защиту страны от возможных вторжений иноземцев. В его подчинении находились два офицера, один из которых, Дукс Британниарум (Dux Britanniarum), то есть, «герцог Британии,» наблюдал за порядком в районе Адрианова вала, а другой, Комес Литторис Саксоники (Comes Littoris Saxonici), то есть граф «Саксонского берега», обеспечивал оборону юго-восточного побережья Британии. После изгнания римлян бритты еще долго сохраняли структуру военно-административных органов, созданную их бывшими завоевателями, и вполне резонно предположить, что этот пост военного лидера в ранней валлийской литературе соответствует титулу «императора», который среди всех знаменитых героев мифологии бриттов был прерогативой одного только Артура. Слава Apтypa-короля объединилась со славой Артура-бога, и общий синкретический образ получил широкое распространение на землях, на которых уже в наше время были обнаружены следы древних поселений бриттов в Великобритании, Это создало почву для многочисленных диспутов относительно местонахождения «Артуровых владений», а также таких городов, как легендарный Камелот, и локусов двенадцати знаменитых сражений Артура».

Иными словами, вполне реальное историческое лицо — племенной вождь Артур или, в другом прочтении, Урсус (Медведь), живший в реальной Британии, приобрел посмертно божественную историю (то есть к нему был отнесен ряд ранее существовавших легенд, измененных и переосмысленных).

То, что судьба этого героя легенд интересовала современников Кретьена — факт установленный и общеизвестный. О нем сообщается сразу в нескольких британских хрониках. Естественно, современники Кретьена не жили с реальным Артуром в одно время, их разделяют несколько веков, однако в английском монастыре Гластонберри была открыта могила короля Артура, о чем имеется соответствующая запись, причем изыскания могилы можно считать едва ли не первым археологическим исследованием в средние века. Именно Гластонберри и стало наиболее признанным кандидатом на звание замка короля Артура — его Авалон. В этот замок, как вы помните, и приезжает юный Персиваль.

Именно об этом изыскании рассказывает в своем латинском сочинении «De principis instructione» (1192) Гиральд Камбрийский. Раскопки, о которых он пишет, проводились в 1190 году. «Сейчас все еще вспоминают о знаменитом короле бриттов Артуре, память о котором не угасла, ибо тесно связана с историей прославленного Гластонберийского аббатства, коего король был в свое время надежным покровителем, защитником и щедрым благодетелем. Из всех храмов своего королевства он особенно любил и почитал церковь святой девы Марин, матери Господа нашего Иисуса Христа, что в Гластонбери. Смелый воин, король повелел поместить в верхней части своего щита, с внутренней стороны, изображение Богоматери, так что во время битвы образ этот постоянно был у него перед глазами. И перед началом сражения он не забывал смиренно лобызать ее стопы. О короле Артуре рассказывают всякие сказки, будто тело его было унесено некими духами в какую-то фантастическую страну, хотя смерть его не коснулась. Так вот, тело короля, после появления совершенно чудесных знамений, было в наши дни обнаружено в Гластонбери меж двух каменных пирамид, с незапамятных времен воздвигнутых на кладбище. Найдено тело было глубоко в земле в выдолбленном стволе дуба. Оно было с почестями перенесено в церковь и благоговейно помещено в мраморный саркофаг. Найден был и оловянный крест, положенный по обычаю надписью вниз под камень. Я видел его и даже потрогал выбитую на нем надпись (когда камень убрали): «Здесь покоится прославленный король Артур вместе с Гвиневерой, его второй женой, на острове Авалоне»… Да будет известно, что кости Артура, когда их обнаружили, были столь велики, будто сбывались слова поэта: «И богатырским костям подивится в могиле разрытой». Берцовая кость, поставленная на землю рядом с самым высоким из монахов (аббат показал мне его), оказалась на три пальца больше всей его ноги. Череп был столь велик, что между глазницами легко помещалась ладонь. На черепе были заметны следы десяти или даже еще большего числа ранений. Все они зарубцевались, за исключением одной раны, большей, чем все остальные, оставившей глубокую открытую трещину. Вероятно, эта рана и была смертельной».

Правда, современные исследователи к находке бенедиктинцев относятся скептически: их, во-первых, смущает, что тело второй жены Гвиневеры положено в ногах короля, а во-вторых, они не верят, что в монастыре хранились какие-то тексты, сообщавшие принадлежность останков реальному правителю бриттов, Однако в монашеском пересказе обретение выглядело именно так: две трети гробницы были предназначены для останков короля, а одна треть, у его ног, дли останков жены: сообщалось также, что нашли «хорошо сохранившиеся светлые волосы, заплетенные в косу; они, несомненно, принадлежали женщине большой красоты. Один нетерпеливый монах схватил рукой эту косу, и она рассыпалась в прах». Но самое сомнительное — это то, что были реальные тексты, причем в нескольких изводах: в сохранившихся в монастыре рукописях, а также в полустершихся от времени надписях на каменных пирамидах. И еще нечто на редкость неубедительное для нашего времени — это масса видений, сопровождавших обретение гробницы. В этом хороводе видений и предзнаменований приняли участие не только клирики, но и миряне, и особое участие было приписано королю Англии Генриху Второму, узнавшему тайну Гластонберри от какого-то бриттского барда. Якобы услышав старинное предание, он тут же дал монахам точное указание, что глубоко под землей, на глубине, по меньшей мере, шестнадцати футов, они найдут тело, и не в каменной гробнице, а в выдолбленном стволе дуба. По этой версии, которую можно назвать королевском, тело было зарыто на недоступной глубине, «чтобы его не могли отыскать саксы, захватившие остров после смерти Артура, который при жизни сражался с ними столь успешно, что почти всех их уничтожил, и правдивая надпись об этом, вырезанная на кресте, была закрыта камнем тоже для того, чтобы невзначай не открылось раньше срока то, о чем она повествовала, ибо открыться это должно было лишь в подходящий момент».

Что ж это за место такое — Гластонберри? В переводе название означает «стеклянный остров» или «стеклянная гора» или «стеклянная крепость» — от глас — стекло и бери — город, крепость. Ранее, до завоевания Гластонберри саксами, местечко называлось на языке бриттов Инне Гутрин, что значит «Стеклянный Остров», то есть перевод был буквальным. Считается, что еще раньше Инис Гутрин (Инис Ветрин) именовался Инис Авалон, то есть остров яблок (инис — остров, аваль — яблоко). По легенде, на Авалон Артур был послан своей родственницей феей Морганой, чтобы там, в тихих и безопасных условиях, смог он залечить свои тяжелые раны. Местечко и вправду было тихим — оно располагалось посреди болот, действительно, точно на острове. Когда в наше уже время Гластонберри посетила археологическая партия, открылось, что на этом месте и в древности было поселение, а в пятнадцати милях на плато они отыскали и древний город. Сейчас это место называется Кэдбери-Касл. «По свидетельству Дж. Лелайда, — пишут историки, — местные жители, которых он опрашивал в 1542 г., называли это место Камелотом и утверждали, что на нем стоял замок короля Артура и что Артур, погруженный в глубокий сон, покоится в пещере под близлежащим холмом. Зимними ночами можно видеть проносящееся над плато призрачное воинство».

Но что подвигло монахов начать раскопки? Не только же указание короля Генриха? Нет, конечно. В 1184 году аббатство претерпело сильный пожар, была уничтожена большая часть построек, огонь пожрал и реликвии. Поэтому когда сырой осенью из-за непрерывных дождей осыпалась земля и обнажились боковины двух больших дубовых гробов, монахи восприняли это известие как прямое распоряжение Неба: копать! Вскрыв захоронение, они и обнаружили там несколько тел с памятным оловянным крестом. Это и была могила Артура.

Хронисты, которые жили ранее Гилфорда, тоже упоминали Артура как правителя бриттов. Ненний и Гильда упоминают битву при Бадоне, произошедшую около 519 года, в которой Артур разгромил войско саксов. К свидетельствам Ненния принято у историков относиться с большими подозрениями, потому что он смешивает в единый компот римские анналы, жития святых и абсолютно легендарные сведения. Удивительно, но в его заметках относительно Артура всей этой каши нет. Ненний упоминает, что Артур не был королем, скорее племенным вождем, не имел знатного происхождения, но был избран всем народом на пост военачальника из-за невероятных способностей: он не проиграл ни одной из двенадцати битв. Битва при Бадоне считается крупнейшей и самой значимой. Ненний жил в IX веке, то есть это наиболее близкий по времени хронист, который вообще упоминает Артура. Римляне уже не могли ничего о нем сообщить, потому что решением мятежного самопровозглашенного императора Магна Максима римские легионы были выведены из Британии в конце IV века, таким образом, валлийцы получили самоуправление, но лишились хронистов. Затем на протяжении четырех веков шла активная христианизация населения островов и, само собой, неугодные фигуры мятежных вождей в это время не освещались. Вот почему имя Артура всплывает только у Ненния, жившего гораздо позже этих разборок.

После Ненния об Артуре пишет в своей «Истории бриттов» Гальфрид Монмутский (XII век). Уж тут Артур становится королем, и ему дается порядочная родословная, и скрупулезно описываются его подвиги. Но к реальному Артуру это описание вряд ли имеет какое-то отношение.

Информацию о жизни Артура, конечно легендарного, наш Кретьен до Труа мог получить из современной ему книги Вэйса об истории бриттов. Но наибольший интерес у него, конечно, вызывали мифы. Из этих чудесных мифов и мог родиться столь богатый и яркий мир, какой мы видим в его «Персивале, или Повести о Граале». В этих мифах Кретьен мог найти и волшебный меч, и волшебное копье, и волшебную чашу.

Чаша Кретьена де Труа явно родилась от чаши из мабиноги «Бранвен, дочь Лира». Эта история рассказывает о знатной девушке Бранвен, которую король решил отдать в жены заморскому (ирландскому) королю Матолху. Брат Бранвен и этот момент отсутствовал, так что он вернулся только после состоявшейся свадьбы. А поскольку брат был человеком завистливым и вздорным, то, увидев прекрасных коней Матолха, он их обезобразил. Матолх оскорбился и поднялся на свой корабль. «И дошел слух до Бендигейда Врана (короля), — говорит миф, — что Матолх покинул дворец, не по-прощавшись. И он отправил послов узнать, в чем дело. Вот их имена: Иддик, сын Анарауда, и Хэфайдд Хир. И они пришли к Матолху и спросили, по какой причине он хочет их покинуть. «По правде, — сказал он, — я не настроен покидать вас, ибо нигде я не встречал лучшего приема. Но одно меня удивило». — «Что же это?» — спросили они. «Вы вручили мне Бранвен, третью по знатности даму острова и дочь короля, и выдали ее за меня, и после этого оскорбили меня. И я удивлен этим оскорблением, ибо оно не уживается с таким даром, как она». — «Поистине, господин, — сказали они, — не волею кого-либо из старших дворца, ни кого-либо из совета тебе нанесена эта обида. И если ты чувствуешь себя оскорбленным, то Бендигейд Вран оскорблен и разгневан ничуть не менее». — «Я верю этому, — сказал он, — однако это не может стереть моего оскорбления».

И они вернулись с таким ответом водворен, где пребывал Бендигенд Вран, и рассказали ему то, что говорил Матолх. «Нельзя, — сказал он, — допустить, чтобы он отплыл в столь недружественном настроении, и мы этого пс допустим». — «Да, господин, — сказали они, — надо сейчас же послать к нему послов». — «Я пошлю их, — сказал он, — встаньте, Манавидан, сын Ллира, и Хэфайдд Хир, и Иник Глеу Исгвидд, и идите к нему, и передайте, что он получит лучшую лошадь за каждую из испорченных. И, кроме того, в возмещение он получит слиток серебра размером с него и серебряную пластину шириной с его лицо. И скажите, что за человек это сделал, и что сделано это против моей воли, и что это сделал мой брат по матери, которого мне трудно казнить или изгнать. И пригласите его навестить меня, — сказал он, — и мы заключим мир на условиях, которые он предложит».

Послы отправились к Матолху и передали ему все сказанное в дружелюбном тоне, и он, выслушав это, сказал: «Нам нужно посоветоваться». Он созвал совет, и на совете решили, что, если они отвергнут предложение короля, они не избавятся от бесчестья и вдобавок не получат возмещения. И он согласился с этим и отпустил послов с миром по дворец.

Потом для них разбили шатер, и они стали пировать и сели так, как они сидели в начале празднества. и Матолх заговорил с Бендигейдом Враном. И он был мрачен и немногословен из-за нанесенной ему обиды, хотя ранее всегда казался веселым. И Бендигейд Вран подумал, что его опечалила малость возмещения. «Друг мой, — сказал Бендигейд Вран, — ты не так разговорчив сегодня, как прошедшей ночью. Если это из-за малости возмещения, я увеличу его по твоему хотению, и ты завтра же получишь причитающихся лошадей», — «О господин, — сказал тот, — Бог вознаградит тебя». — «И я еще увеличу возмещение, — сказал Бепдигейд Вран, — я дам тебе котел, и свойство этого котла таково, что если погрузить в него сегодня убитого человека, то назавтра он будет так же жив, как раньше, кроме того что не сможет говорить». И Матолх поблагодарил его за это и весьма развеселился. И на другое утро они дали Матолху всех лошадей, что у них были. И оттуда они двинулись с ним в другую общину и там дали ему лучших жеребят, и поэтому та община стала называться Талеболион.

И они сидели вместе вторую ночь. «Господин, — спросил Матолх, — откуда ты взял котел, который дал мне?» — «Он попал ко мне, — ответил тот, — от человека из твоей страны, и я не знаю, где он его взял». — «Кто это был?» — спросит он. «Лласар Ллесгиуневид, — ответил тот, — и он пришел из Ирландии со своей женой Кимидей Кимейнфолл. Они спаслись из Железного Дома в Ирландии, где для них был разожжен костер, и бежали сюда. Я удивлен, что ты ничего не знаешь об этом». — «Я знаю нечто, господин, — сказал Матолх, — и все, что я знаю, я расскажу тебе. Однажды я охотился в Ирландии на холме над озером, что называлось Озером Котла. И я увидел высокого рыжеволосого мужчину, идущего от озера с котлом на спине. Он имел свирепый и отталкивающий вид, и с ним была женщина. И хотя он был высок, она была выше его вдвое. И они подошли ко мне и приветствовали меня. «Что вы тут делаете?»— спросил я у них. «Вот, господин, наше дело, — ответил он, — эта женщина вскоре должна зачать, и я хочу, чтобы ее ребенок стал самым защищенным из воинов». Я предложит им свое покровительство, и они прожили у меня год. И этот год я щедро содержал их, но неприязнь к ним росла, и к концу четвертого месяца они стали ненавидимы всеми в моей стране, ибо угнетали и оскорбляли придворных и народ. И наконец мои люди потребовали, чтобы я выбирал между ними и этими пришельцами. Я попросил совета, что с ними делать, ибо их не удавалось ни упросить, ни заставить уйти из-за их силы и воинственности. И мне дали совет изготовить дом из железа. И когда он был готов, собрались все кузнецы Ирландии, кто имел клещи и молот. И они обложили дом древесным углем, когда пришельцы собрались там. И мужчины, женщины и дети принесли им еду и питье, и, когда они захмелели, кузнецы принялись разжигать уголь и раздувать мехи, пока дом не раскалился добела. Тогда пришельцы собрались в середине дома, пока жар не стал невыносимым, потом же он нажал на стену плечом и вырвался наружу. И то же сделала его жена, но, кроме них, оттуда никто не спасся. После этого, я думаю, господин, — сказал Матолх Бендигейду Врану, — они и бежали к тебе». — «Да, — сказал тот, — они пришли и отдали мне котел». — «И что же, господин, ты сделал с ними?» — спросил он. «Я поселил их в своих владениях, и их число умножилось, и они преуспевали и снабжали области, где они жили, лучшими воинами».

В эту ночь они беседовали до тех пор, пока могли, и пили, и пели; когда же они увидели, что им лучше лечь спать, чем продолжать беседу, они отправились спать. И потом пир продолжался, а по окончании его Матолх отплыл в Ирландию вместе с Бранвен, и их тринадцать кораблей отплыли из Абер-Менуи, и они прибыли в Ирландию. И там была великая радость по этому случаю. И все люди Ирландии, мужи и жены, навестили Бранвен, и всем она дарила браслеты, или кольца, или королевские драгоценности: все, на что падал их взгляд. И так она провела счастливо год в большой славе, в почете и уважении».

Бранвен родила прекрасного сына, и все было хорошо, но внезапно ирландский король вспомнил об обиде, которую ему нанесли на родине Бранвен. А саму Бранвен завистники и недоброжелатели выгнали жить на улицу. Тогда она не растерялась и вырастила ручного скворца, а потом послала птицу за море с потаенным письмом, в котором все о своей беде рассказала. Король стад собирать войска для войны с Ирландией. И во главе войска встал брат бедной Бранвен, который решил таким образом завоевать трон Ирландии. Прибыв в Ирландию, он этого и потребовал. А еще он попросил, чтобы привели к нему его малолетнего племянника, сына Бранвен. И когда ребенка привели, он схватил его за ноги и швырнул в огонь камина. Мальчик умер. Бранвен обезумела от горя: «И когда Бранвен увидела своего сына и огне, она пыталась кинуться в печь с места, где она сидела между двумя своими братьями. Но Бендигейд Вран сдержал ее одной рукой, а другой поднял свой щит. Тогда все в доме вскочили, и началось величайшее смятение, и каждый схватился за оружие. И Мордуидтилион вскричал: «Отомстим за Гверна!» И когда они все обнажили оружие, Бендигейд Вран прикрыл Бранвен своим щитом.

И тогда ирландцы разожгли огонь под котлом оживления и принялись бросать туда мертвые тела, пока котел не наполнился, и на следующее утро мертвые воины стали такими же, как раньше, кроме того что не могли говорить. И когда Эвниссиэн увидел, что мертвые Острова Могущества не оживают, он сказал себе: «Боже! это я послужил причиной гибели людей Острова Могущества. Горе мне, если я не исправлю этого». И он спрятался среди мертвых воинов, и два дюжих ирландца взяли его и бросили в котел, приняв за одного из своих. И он ударился о дно котла и расколол его на четыре куска. но при этом разбилось и его сердце.

И в битве победили люди Острова Могущества, но после этой победы в живых остались лишь семь человек, и Бендигейд Вран был ранен в ногу отравленным дротиком. Вот те семеро, что остались живы: Придери, Манавидан, Гливиэу Айл Таран, Талиесин, Инаук, Гридиэн, сын Мириэла, и Хейлинн, сын гвинна Хена. И Бендигейд Вран приказал им отрезать его голову. «Возьмите мою голову, — велел он, — и отнесите ее на Белый Холм в Лондоне, и похороните там лицом к стране франков. И вы должны долгое время провести в дороге. В Харлехе вы будете пировать семь лет, и птицы Рианнон будут петь вам. И мои голова должна все время быть с вами, как будто она на моих плечах. И в Гуэлсе в Пенфро вы должны находиться четыре по двадцать лет, и вы останетесь там, пока не отомкнете дверь в Абер-Хенвелен и Корнуолл. И когда вы отомкнете эту дверь, вы отправитесь в Лондон и похороните там мою голову». Семеро выживших исполнили его просьбу. И на этом заканчивается рассказ о горе Бранвен и о спасении тех, кто вернулся из Ирландии.

Как видите, наш котел здесь служит в качестве воскрешающего средства, то есть дарит жизнь. В «Книге завоевания Британии» котел оживления принадлежит богам Туата Де Дананн. Однако это не единственный котел кельтских мифов. Золотая чаша заманивает в волшебный замок героев другой мабниоги — Манавидан, сын Ллира.

На сей раз повествование начинается с того, что вождь семерых выживших тоскует но причине своей бедности: ему негде приклонить голову. Придери, сопровождающий его в странствиях, предлагает часть своих земель, но с условием, что тот женится на его матери. Манавидан на это условие согласился, и решили они соглашение отпраздновать, потому что всем пришлось оно по душе. А после этого отправилась эта большая семья — Манавидан, Придери, его мать Рианион и его жена Кикфа — осматривать свои земли. И вот как-то «после завтрака однажды утром они вчетвером поднялись и взошли на холм в Арберте вместе со своей свитой. И когда они сидели там, внезапно поднялся сильный шум, и разыгралась буря, и все скрылось в тумане, таком густом, что никто из них не мог разглядеть прочих. Когда же туман рассеялся. и они огляделись кругом, то там, где раньше были стада, дома и нивы, они не увидели ничего: ни дома, ни дыма, ни человека, ни зверя; лишь здание дворца стояло пустое и брошенное, и там тоже не было людей и ни одной живой твари, И все их спутники также исчезли, остались лишь они четверо. «О Боже! — воскликнул Манавидан, — где же люди из дворца и наши спутники? Спустимся скорее и поищем их!» Они вошли во дворец и не нашли там никого; они входили в залы и покои и никого не видели, и в погребе и на кухне тоже не было ни души. И они закончили праздник вчетвером, и пировали, и охотились, и объезжали свои владения, чтобы найти там дома и жителей, но не видели никого, даже диких зверей. И когда у них кончилась еда, они стали ловить рыбу и собирать дикий мед и провели так год и второй, и тут их терпение иссякло». И решили они странствовать и искать пропавший народ, а чтобы с голода не умереть, стали заниматься разными ремеслами. Но поскольку ремеслами они владели весьма хорошо и быстро всему учились, их повсюду изгоняли местные жители, которым конкуренции не нравилась. И в конце концов они вернулись в свой дворец и стали жить охотой. Однажды Придери и Манавидан охотились на большого кабана, и тот подвел их к кусту, а потом пропал. Когда ветки раздвинули, то увиделся за кустом богатейший дворец. «Господин, — сказал Придери, — я пойду в этот замок и отыщу собак». — «Поистине, — сказал Манавидан, — негоже идти в замок, который так внезапно появился в этом месте. Он выстроен не иначе, как колдовством». — «Я не могу бросить своих собак», — возразил ему Придери и, не послушав совета, направился к ворогам замка.

Войдя внутрь, он не увидел ни человека, ни зверя, ни вепря, ни собак и никаких признаков жизни. И в середине двора был мраморный фонтан и на краю его — золотая чаша, подвешенная на четырех цепях, которые уходили ввысь так, что их концов не было видно.

И он восхитился красотой чаши и подошел, чтобы взять ее. Но как только он взялся за чашу, его руки прилипли к ней, а ноги — к мраморной плите, на которой он стоял, и дар речи покинул его, так что он не мог произнести ни слова.

И Манавидан ждал его до конца дня, а убедившись, что Придери и его собаки не вернулись, отправился домой. Когда он пришел, Рианион спросила: «Где же твои спутник и собаки?» — «Выслушай, — сказал он, — что с ними случилось».

И он рассказал ей обо всем. «Поистине, — молвила Рианнон, — ты оказался плохим товарищем, а хорошего товарища потерял». И с этими словами она ушла и направилась туда, где, по словам Манавидана, стоял замок. Она увидела, что ворота замка открыты и лишены охраны, и пошла внутрь. И, войдя туда, увидела она Придери, державшего чашу, и подошла к нему, «О сын мой! — воскликнула она, — что ты здесь делаешь?» И она протянула руку к чаше, и, как только она коснулась ее, рука ее также прилипла к чаше, а ноги — к мраморной плите, и она не могла сказать ни слова. Так стояли они, пока не спустились сумерки, и раздался грохот, и замок растаял в тумане со всем, что и нем было. Так остались Манавидан и Кпкфа вдвоем, и стали они думать, как добыть пропитание. Стал Манавидан выращивать пшеницу. И выросла она в один год большая-пребольшая, по только Придери соберется утром снять урожай, как ночью поле пустеет. Когда так дважды случилось. Придери решил караулить воров ночью. Снарядился он и отправился на поле и сел в засаду. Среди ночи видит — все поле колышется от множества мышей. Выскочил Придери из засады и бросился их ловить, но все мыши разбежались, удалось схватить только одну — беременную мышь. И решил он хоть эту воронку наказать. Пошел он на свой холм и стал сооружать из рогулек виселицу. И стали к нему подходить разные люди и отговаривать вешать мышь, предлагали ее даже выкупить, но Манавидан отказывался от денег, и от коней, и от земель. Сначала уговаривал его бедный клирик, потом священник на богатой лошади, а в конце концов и сам епископ. Но Манавидан стоял на своем: не отпущу мышь, пока не узнаю, кто она такая. Тогда «епископ» открыл ему тайну: на самом деле эта мышь — его жена, а оборотилась она, как и другие дамы, мышью, чтобы нанести урон Манавидану за прежние проступки. А когда Манавидан выскочил из засады, только она убежать не смогла, потому что в тягости. Манавидан потребовал у мага, чтобы тот вернул ему и друга и жену, и всех людей в государстве, и не пытался потом снова вредить. Маг пообещал. «Оглянись и посмотри вокруг, — молвил епископ, — и ты увидишь все дома и их жителей на прежнем месте». И Манавидан встал и оглядел землю. И там, куда он смотрел, он увидел землю вновь заселенной, полной людей и животных.

«Какое же наказание, — спросил он, — несли у тебя Придери и Рианион?» — «Придери носил на шее кольцо от ворот моего дворца, а Рианион — ярмо, под которым ослы возят сено. Эго и было их наказание». И по этой причине история именуется также мабиноги Ярма и Кольца».

Второе название мабиноги дает нам понимание сути золотой чаши, которая висела над колодцем: ярмо, как мы помним, священный символ земной власти, крепости клятвы, кольцо — аналог символа чаши, то есть небесной власти. Недаром трансформация мира происходит в момент, когда герой (или героиня) стоят на каменной плите, а в руках держат чашу неба (подвешенную к небу). В этом случае мы имеем дело с чашей иллюзии или чашей колдовства.

Еще один котел, и котором варится магическое зелье, дарующее знание, присутствует и мабиноге «История Талиесина». Этот текст дошел до нас в поздней редакции, но некогда он был очень популярным, и считается, что в образе Талиесина слился легендарный персонаж с реально жившим на земле человеком — великим валлийским бардом. История Талиесина иначе называется историей о котле Кередвин. История вкратце такова.

«Во времена короля Артура в Пенилине жил человек по имени Тодэг Фоэль и была у него жена Керидвен. Жена этого человека слыла волшебницей и прорицательницей и имела некий котел, в котором варила магические отвары. И родился у них сын, глядя на которого Керидвен только вздыхала, понимая, что с такими данными его ни в одно хорошее общество не примут: был он мрачен, ликом черен и весьма некрасив. Подумывая о его будущем, Керидвен решила, что если уж он не удался внешностью, то пусть хоть получит дар мудрости. Сам сынок умом не блистал, так что Керидвен решила сварить для него чудодейственное зелье, которое разом сделает его проницательным и умным. Варить зелье нужно было целый год, из самых ядовитых трав, постоянно помешивая варево и подкладывая дрова, чтобы огонь под котлом ни на миг не потухал. Сначала она взялась за дело сама, но труд был слишком утомительным. Так что она обрадовалась, когда на ее земли забрели слепой старик (по имени Морда) и мальчишка-поводырь. Их-то она и наняла на работу. Старик с мальчишкой исправно трудились, варево готовилось, и близок был уже тот день, когда выкипит оно до последних трех капель, которые-то и должны брызнуть на ее неудачного сына Морврана. Но случилось так, что в ответственный момент она задремала, а мальчишка, подкладывая свежую охапку дров, случайно столкнул ее сына Морврана с правильного места. Котел раскололся, капли попали мальчишке на палец, они были такими горячими, что он сунул обожженный палец в рот и, проглотив волшебные капли, узнал все, что было и будет, и понял, что ему придется столкнуться с хитростью и злобой Керидвен. И и страхе он пустился бежать к родной земле. Котел же раскололся пополам, поскольку вся жидкость в нем, когда вытекли три волшебные капли, превратилась в яд, так что лошади Гвиддно Гаранхира отравились этой жидкостью, попавшей в ручей, из которого они пили, и этот ручей с тех пор зовется Отрава Коней Гвиддно.

Тут пришла Керидвен и увидела, что труд целого года погублен. И в гневе она схватила деревянное полено и ударила слепого Морду по голове так, что глаз его вытек на щеку. И он сказал: «Ты изувечила меня, хоть я и невиновен. Не по моей вине свершилась твоя утрата». — «Поистине, ты говоришь правду, — сказала Керидвен, — ибо меня обокрал Гвион Бах».

И она погналась за ним, а он, увидев ее, превратился и зайца и побежал. Но она превратилась в борзую и догнала его. Тогда он бросился в реку и превратился в рыбу. Но она сделалась выдрой и настигла его. Тогда он превратился в птицу и взмыл в небо. Но она сделалась соколом и догнала его в небе. Когда она уже почти схватила его, он, скованный страхом смерти, камнем упал в кучу зерна, сложенную к амбаре, и превратился в одно из зерен. Тогда она сделалась черной курицей, и принялась разгребать кучу, и нашла его, и тут же проглотила. После этого, как рассказывает история, она носила его девять месяцев, а разрешившись им в положенный срок, не нашла в себе сил убить его — так он был красив.

Тогда она поездила его в мешок и пустила в море на волю Божью в двадцать девятый день апреля.

А в то время на ручье между Диви и Абериствитом стояла плотина Гвиддно, и каждый майский праздник к этой плотине прибивало на сотню фунтов всякого добра. У Гвиддно был единственный сын по имени Эльфин, и был он самым несчастливым из юношей, так что отец решил, что он родился в недобрый час. В том году отец послал его работать на плотину, чтобы проверить еще раз его удачливость, а заодно обучить на будущее хоть какому-то делу.

И на другой день Эльфин пошел к плотине и не нашел там ничего. Вдруг он заметил кожаный мешок, зацепившийся за одну из свай. И один из тех, кто работали на плотине, сказал Эльфину: «Ты всегда был неудачником, а сегодня из-за тебя и у нас не стало удачи, ибо раньше к этой плотине никогда не прибивало добра меньше, чем на сотню фунтов, а сегодня здесь нет ничего, кроме этого мешка.» — «Как знать, — сказал Эльфин, — может быть, он стоит побольше сотни фунтов». Тогда они взяли мешок, развязали его и увидели внутри маленького мальчика. И они сказали Эльфину: «Гляди, как сияет его лицо!» — «Так пусть же зовется он Талиесин» (в переводе — сияющее чело), — сказал Эльфин».

Так вот и появился среди людей Талиесин, который знал, что прежде этого рождения он был Мирддином или же — как нам привычнее — Мерлином. А кто такой Мерлин — никому объяснять не надо, это имя мы знаем с детства. Но — как видите — Талиесин явился в мир благодаря котлу Керидвен. Как пишут комментаторы этого древнего текста, — реальный Талиесин имеет мало общего с Талиесином «Истории». которого валлийские редакторы рукописи перенесли в Уэльс, ко двору короля Мэлтона Гвинедда, и сделали великим бардом, чародеем и предсказателем, таким же, как Мирддин-Мерлин, учеником которого он становится у Гальфрида Монмутского в его «Жизни Мерлина». В качестве такового Талиесин упоминается во множестве сочинений (в том числе и и мабиногах), и ему автоматически приписываются (как раньше Мерлину) все пророчества и «поэмы, темные смыслом», встречавшиеся в старинных рукописях. Этим и объясняется образ Талиесина в «Истории», несомненно, отражающий мистическую фигуру бога священного знания, воплотившегося в барда (как Мирддин воплотился в Мирддина Эмриса). Однако в мабиногу были включены и реальные стихотворения настоящего Талиесина, придворного барда Уриена, короля Регеда, относящиеся к далекому VI веку.

Мифы нам дают огромное множество различных чаш — золотых и серебряных, больших и малых, производящих деньги, еду, возвращающих силу и жизнь, уводящих и иной мир или мир маленького народца. По сути — это все граали. Но ни в одном мифе нет того Грааля, который связан с христианскими реликвиями.

В целом в кельтской мифологии существовал кроме малого списка волшебных предметов (чаша, копье, меч, камень) и большой список из тринадцати предметов. Эти предметы называются тринадцатью сокровищами Британии. Их для Британии добыли король Артур и его славные рыцари. Обычно это магические артефакты, которыми герои должен завладеть, чтобы выполнить какую-то миссию. Например, как в мабиноге «Килох и Ольвен», для того, чтобы взять любимую девушку и жены. «По преданию, — пишут историки, — к числу этих сокровищ относились меч, корзина, рог для питья, колесница, поводья, нож, котел, точильный камень, одежда, миска, тарелка, шахматная доска и мантия. Они обладали не менее удивительными волшебными свойствами, чем яблоки, свиная кожа, копье, упряжка коней и колесница, свиньи, щенки и вертел».

Скорее всего, именно эта мабинога послужила основой для подвигов Персиваля. Во всяком случае, юный Килох весьма его напоминает, как внешним видом и символикой цвета, так и задачами, которые перед ним поставлены. Наверно, я не ошибусь, если выскажу и такое предположение: эта мабинога дала Кретьену де Труа идею, как можно рассредоточить своих героев для выполнении разных миссий, чтобы вся поэма не потеряла цельности. В «Килохе и Ольвен» подвиги героев двора Артура объединены общей темой, но в то же время каждую миссию выполняют разные люди. Этот принцип объединения сюжетных линий и применил Кретьен, он просто не успел дописать столь объемное приключенческое полотно.

Время Грааля

Однако почему интерес к кельтской мифологии и легендарному королю Артуру появляется в конце XII века, то есть во время, когда творил Кретьен де Труа? И что мы вообще знаем об этом поэте? Какие тайны хранит грааль, который у Кретьена пишется еще с маленькой буквы? Что символизирует копье? Почему в герои выбран юный рыцарь? Где происходят события всей этой истории? Почему она так и не получила завершения? Как Кретьен собирался ее закончить? О каких тайнах поведать?

Многого мы не знаем и не узнаем никогда, а можем только предполагать или строить догадки. Но вот на вопрос, почему этот роман о Граале появляется во второй половине XII века, ответить несложно. Так же, собственно говоря, несложно объяснить, почему героем становится рыцарь, а не монах или король. В 1095 году случилось одно важное событие, которое сразу подняло европейское рыцарство на недосягаемую высоту — началась эпоха Крестовых походов. В 1095 году от Рождества Христова император Византии Алексей Комнин имел несчастье попросить у его святейшества римского папы Урбана Второго некоторое количество рыцарей для защиты христиан Малой Азии и Палестины в связи с растущей угрозой нападения турок-сельджуков. Если бы император был дальновиднее, никогда бы к его святейшеству с этой просьбой не обратился. Но таковым он не был. В ответ на прошение он ожидал получить человек так двести отлично подготовленных рыцарей и быстро навести порядок. И ничего более. Но просьба императора оказалась весьма кстати. С язычеством и Европе в основном было покончено, а что делать с неуправляемой и дикой рыцарской толпой, занимающейся все больше и больше грабежом и разбоями, папа не знал. Престиж церкви стремительно падал. Просьба императора оказалась подарком судьбы. Папа лично обратился к жителям Клермонта с призывом идти и отвоевать у мусульман Гроб Господень. За это благое дело он обещал отпущение всех прошлых и будущих грехов, что, учитывая весьма недобродетельную жизнь «воинов Христа», было весьма гуманно и привлекательно. Не забыл папа упомянуть и то, что все погибшие на Святой Земле, «автоматически» — без пребывания в чистилище — отправятся в рай. Поскольку никаким другим способом в этом блаженном месте дикие рыцари оказаться не могли, они тут же откликнулись на призыв. И император с ужасом получил вместо организованной рыцарской колонны толпы жестоких и беспощадных убийц, мечтая только об одном — поскорее сплавить всю эту свору за пределы Европы: опасные турки по сравнению с подарком папы были даже безвреднее.

Переправившись через Средиземное море, толпа «воинов Христа» начала жечь и убивать все, что попадалось на пути. А на пути, между прочим, лежали христианские малоазийскне города, которые и были стерты этой волной до основания. Путь крестоносцев лежал к прекрасному и богатому городу Иерусалиму, где в мире и покое жили иудеи, мусульмане и христиане. Между участниками этого похода сразу же возникли страшные распри: каждый хотел стать более богатым, более известным, более… святым. Впрочем, святость они все понимали очень даже по-разному. Кто-то считал, что всех иноверцев следует вырезать как диких зверей, кто-то все-таки видел в них людей, хотя и неверных. Крестоносное воинство, честно говоря, к завоевательной войне подготовилось плохо, оно больше уповало на бога и на то, что исполняет справедливую миссию. Идея отвоевать Гроб Господень стала своего рода идеей фикс. Поэтому в Крестоносное войско попали как откровенно сумасшедшие люди или разбойники, так и нормальные воины, для которых освобождение Иерусалима было отличным поводом для получения собственной земли. Недаром историки называют эти крестовые походы войной младших сыновей. Дело в том, что по стандартному европейскому законодательству младшие сыновья были неимущими, им ничего не полагалось при дележе наследства, и единственный способ не протянуть ноги от голода — это участие в войнах или служба у могущественного сюзерена. Только сюзерен мог выделить рыцарю фьеф — участок земли с крестьянами, если ж этого не происходило — рыцарь бедствовал и жил иногда куда хуже крестьянина, ведь быть рыцарем — это дело недешевое. Нужно было иметь и доспехи, и одежду, и оружие, не говоря уж о коне. Завоевание Палестины могло эти проблемы решить. Так что лишенные наследства младшие сыновья охотно отправились за море. Но действительность оказалась совсем не столь радужной, как рисовалась в Европе. На подступах к Святой Земле они столкнулись с яростным сопротивлением местного населения. Причем нередко их ненавидели не только мусульмане, но и братья по вере. Особенно большие проблемы возникли с Византией, потом они переросли в особый крестовый поход… против единоверцев. Но даже христианское население Палестины воспринимало их не с такой уж радостью, как можно было ожидать. И обещания Бернарда Клервоского, что народы Палестины ждут их как освободителей, совершенно ясным образом расходились с реальностью. Проклятые христиане Палестины вовсе не хотели содержать огромное крестоносное войско! Они как-то привыкли уживаться с детьми ислама, а рыцари были новым и неведомым зверем, разрушающим и сжигающим все на своем пути. Бернард писал в обращении к рыцарям, отправившимся воевать в Палестину; «Радуйся же, град святой, освященный Всевышним и соделанный Его скинией, дабы это поколение могло быть спасено в тебе и тобою! Радуйся, столица великого Царя, источник столь многих радостных и неслыханных чудес! Радуйся, владычица наций и царица провинций, наследие патриархов, мать апостолов и пророков, источник веры и славы народа христианского! Если Бог попустил, что тебя столь часто осаждали, то единственно ради того, чтобы представить отважным случай проявить доблесть и стяжать бессмертие. Радуйся, страна обетованная, бывшая родником молока и меда для своих древних обитателей, ныне же ставшая родником целительной благодати и животворной пищи для всей земли! Да, говорю я, ты — та добрая и превосходная почва, что в плодородные недра свои приняла небесное семя из сердца предвечного Отца. Что за богатый урожай мучеников взрастила ты из этого семени! Твоя богатая почва произвела чудесные примеры всяческой христианской добродетели для всей земли — иные из них принесли плода и тридцать крат, другие и шестьдесят, а иные же по сто. Потому видевшие тебя счастливо исполнены огромным изобилием твоей Сладости и вскормлены твоей великою щедростью. Повсеместно, куда идут они, распространяют славу о твоем прекрасном великодушии и рассказывают о сиянии славы твоей тем, кто ее не видал, возвещая чудеса, в тебе совершенные, даже до края земли. Воистину, славное говорят о тебе, град Божий!» Но рыцари, осадившие этот град святой, не видели со стороны местных народов воодушевления и желания немедленно уверовать в Господа Бога Нашего. Мусульмане сопротивлялись. Христиане особого счастья не испытывали. А евреев крестоносцы и в Европе-то искренне не любили. Это было у них, увы, взаимное чувство. После объявления крестовых войн многие рыцари евреев иначе как христопродавцами и не называли, поэтому и освобождать их от кого бы то ни было они отнюдь не стремились.

Еще одна серьезная проблема была в климате. Если южане хоть как-то переносили это жуткое палящее солнце, то северяне тяжело страдали. Они не были готовы ни к жаре, ни к отсутствию воды, ни к многочисленным ядовитым или просто раздражающим насекомым, ни к антисанитарии, которая была в этом климате гораздо проблематичнее, чем в Европе. За первые три года похода они потеряли не от вражеских войск, а от болезней и изнурения огромное количество людей. Эпидемии начинались неожиданно и косили всех без разбора. От жары и тяжелого труда у них начинались видения, которые они искренне считали знамением, несущим победу. Много раз им являлись то Георгий Победоносец на белом коне, то сверкающие и лучах палящего солнца воины Христовы, и если они выигрывали битвы, которые должны были проиграть, то не на последнем месте стоят эти мистические небесные знаки. Вообще-то рыцарям было известно, что Палестина — Святая Земля, то есть святыни тут валяются на каждом шагу, и не только в Иерусалиме. Очень характерен был эпизод с явлением наконечника копья, которое было объявлено принадлежавшим сотнику Лонгину, который проткнул им левый бок Спасителя, распятого на кресте. Как пишет историк Ж. Мишо, «некий бедный священник явился на совет князей и поведал, что три ночи подряд видел во сне апостола Андрея, который повелел ему идти в церковь и раскопать землю у главного алтаря (дело было в Антиохии), где якобы лежит копье, которым некогда было проколото подреберье Иисуса Христа. Землю раскопали и обнаружили железный наконечник копья. Эта находка коренным образом изменила настроение в лагере. Безнадежность сменилась энтузиазмом. Так, значит, Бог их не оставил! И победа Креста неизбежна!..Тут же была отправлена депутация к Кербоге (вождю мусульман), во главе которой стоял Петр Пустынник. Он обратился к султану с предложением решить дело судебным поединком: пусть мусульмане и христиане выставят по равному числу бойцов, и если христиане окажутся победителями, мусульмане должны будут уйти из-под Антиохии! Мусульманский султан, сначала онемевший от подобной дерзости, с гневом отказал Пустыннику, заявив, что если крестоносцы желают сохранить жизни, они должны принять ислам. Поскольку об этом не могло быть и речи, то стороны стали снова готовиться к решающей битве. Выступив из ворот близ моста, христианская армия разделилась на двенадцать корпусов — по числу двенадцати апостолов. Она вытянулась длинной лентой вдоль долины, закрывая неприятелю доступ к стенам города. Впереди несли святое копье. И было в атом ободранном войске нечто такое, от чего бесстрашный султан на мгновение даже струсил. Он вдруг предложил врагам то, от чего вчера с презрением отказался — судебный поединок. Но теперь от этого с презрением отказались крестоносцы. Трубы подали сигнал, и эти вчера еще изнемогавшие от голода и отчаяния люди стремительно ринулись на мусульман. Битва оказалась жаркой. Она шла с переменным успехом. По ходу боя старый враг крестоносцев Килидж-Арслан с яростью врезался в их ряды, и, казалось, ряды дрогнули. Но тут произошло еще одно чудо: многие увидели белый отряд, спускавшийся с гор, во главе которого медленно двигались три лучезарных всадника. «Смотрите, — воскликнул епископ Адемар, — святые Георгий, Дмитрий и Федор идут к нам на подмогу!» Все взоры обратились к видению; неизвестно, все ли увидели его, по единодушный крик потряс воздух: «С нами Бог! Бог этого хочет!»

Битва, естественно, была выиграна. А летом 1099 года взяли Иерусалим. И в руки крестоносцев попал Животворящий Крест, который на протяжении долгого времени крестоносное войско таскало с собой во время различных кампаний. Нередко это воздвижение Животворящего Креста выглядело до чудовищного смешно. Перед боем крестоносцы крестным ходом трижды обходили крепости под улюлюканье мусульман. Другой реликвией было упомянутое уже копье. Причем, хотя были люди, которые сомневались в его происхождении. находились и такие, кто был готов погибнуть, доказывал святость этого артефакта. Марсельский клирик (по другим сведениям — прованский крестьянин, участник похода и тот самый якобы «монах», которому и явился во сне святой Андрей) Петр Бартоломей, оскорбленный неверием в святыню копья, даже прошел ради него сквозь пламя костра. Средневековый хронист оставил такую запись о столь памятном случае: «Петр Бартоломей, исполненный негодования, сказал, как человек простой и хорошо знавший истину: «Я хочу и прошу, чтобы развели большой огонь; я пройду через него вместе с Господним Копьем. Если это копье Господа, то я выйду, цел и невредим; если же это обман, то я сгорю. Это происходило накануне пятницы, то есть Страстной, в апреле 1099 г., при осаде Арки… Князья и народ собрались в числе 40 тысяч… Из сухих олив сделали костер в 14 футов длины… а высота куч достигла 4 футов… Без малейшего страха, твердой поступью вошел в огонь, неся в руках копье; на известном месте посреди пламени он остановился и после того прошел с Божьей помощью до конца… туника нисколько не сгорела, и не осталось ни малейшего следа огня на тончайшей материи, в которую было завернуто Господне Копье… народ устремился на него… Ему ранили в трех или четырех местах ноги, вырвав куски мяса, сломали спинную кость и исковеркали его…»

Правда, после этого акта самопожертвования несчастного насилу удалось отбить от восторженной толпы: его тело хотели разобрать на святые реликвии, и несколько наиболее отважных рыцарей бросились его спасать. Однако не спасли: он скоро умер от страшных ран и не менее обширных ожогов. Считается, что именно это копье спустя столетие привез в Париж Людовик Святой.

Еще одна святыня имела куда более сомнительное происхождение — это так называемый сосуд с молоком Богородицы, тоже своего рода Грааль.

О его судьбе ничего не известно.

Все эти три святые реликвии отправлялись в поход вместе с рыцарями, но, конечно же, главную скрипку играл Животворящий Крест. В конце концов в одном из походов Животворящий Крест вместе с разбитым рыцарским войском удалось захватить Саладдину. Представляете, какие рассказы о далеких землях и борьбе с неверными, рассказы, окрашенные мистической дымкой, привозили рыцари, возвращавшиеся домой? В Европе крестоносцы были героями, причем даже те, которые бежали от ужасов Палестины. Они там побывали. Этого было вполне достаточно. Они видели чудеса.

Впрочем, в это прекрасное время чудеса насыщали самый воздух. Исследователь этой эпохи Ашиль Люшер упоминает многие чудесные случаи и явления. «В Розуа ан Бри в момент пресуществления во время мессы произошло реальное превращение — вино действительно обратилось в кровь, а хлеб — в тело. В одной церкви в Лимузене на алтарном покрове возникло множество крестов. Сие чудо удостоверили, — говорит приор Вижуа, — виконтесса, аббат, весь народ; только было не разглядеть хорошенько, какого цвета были кресты. Господу известно, что он желал этим сказать!» Из статуи Пречистой Девы и церкви Тарна сочилась кровь. В Шатору во время воины Филиппа Августа с Генрихом II одни наемник, игравший в кости перед порталом церкви, разъярившись, бросил камень в статую Богоматери с Ииусом. Рука Младенца отлетела, и из раны обильно потекла кровь. Эту бесценную кровь, способную совершать замечательные исцеления, собрали, а руку увез Иоанн Безземельный, который никогда не расставался с этой реликвией. Одна только хроника Ритора упоминает три или четыре случая воскрешения людей. Жоффруа де Вижуа знает одну даму из Лиможа, которой посчастливилось после смерти увидеть Марию Магдалину. Святая коснулась ее губ, и мертвое тело ожило. Такой король, как Филипп Август, помазанный и освященный, не испытывал недостатка в божественном покровительстве. По меньшей мере, три раза во время феодальных войн и войны с Плантагенетами оно чудесным образом выручало его из затруднений. Никто не сомневался, что души усопших возвращаются, чтобы мучить людей. Когда сын графа Гуго де Ла Марша в 1185 г. убил рыцаря по имени Бертран, то призрак этого Бертрана не переставал являться убийце до тех пор, пока семья жертвы не получила удовлетворения». А Мишель Пастуро (согласно Ригору) приводит такой случай чудесного исцеления юного короля; «В следующем месяце, 23 июля (1191), Людовик, сын французского короля, был поражен весьма тяжелой болезнью, которую врачи именуют дизентерией. Казалось, что он и безнадежном состоянии, и тогда решили прибегнуть к следующему средству. После долгих молитв и поста монахи на Сен-Дени, взяв почитаемые реликвии гвоздь распятия, терновый венец Спасителя и руку святого Симона, босиком, обливаясь слезами, в сопровождении огромной толпы верующих и клириков направились к церкви Сен-Лазар, расположенной в окрестностях Парижа: епископ Морис, каноники, духовенство, клирики и просто жители также пришли туда босиком, в слезах, с мощами многих святых. Собравшись в единую процессию, с пением и плачем они подошли к королевскому дворцу, где при смерти лежал Людовик. Перед народом была произнесена проповедь, после которой все со слезами принялись молиться Спасителю о выздоровлении юного принца. Затем ребенок приложился к святыням, принесенным из Сен-Дени, посредством которых его живот был осенен крестным знамением. Вскоре после этого опасность, угрожавшая его жизни, миновала. Более того, в этот же день и час отец его, Филипп, находившийся в Святой Земле, был исцелен от той же болезни».

Но, конечно же, чудеса Святой Земли оказывали куда более сильное действие. Ведь они были овеяны ветрами Палестины и рассказаны иссеченными шрамами людьми, которые — о чудо! — сражались с неверными и не имели на себе греха. Именно такими, в ореоле святости, возвращались они из адского пекла Палестины.

Поскольку Кретьен де Труа писал свой роман в стихах уже после начала Крестовых походов, их романтика не могла на нем не отразиться. Она и отразилась. Рыцарь — это священное слово, это — герой. И как истомленным тяготами войны крестоносцам являлись видения, такие же видения посещают и юного Персиваля. Рыцарей он видит только в ореоле святости. Но — почему? Неужели Кретьен не ведал, что рыцарская святость — своего рода миф? А вот тут нам придется обратиться к личности самого Кретьена и к его заказчикам.

Ангелы! Так восклицает Персиваль, впервые увидев конных воинов короля Артура. «Ангелы нас ведут!» — так восклицали реальные рыцари, следующие за небесными видениями или Животворящим Крестом, опаленные солнцем Палестины, измученные, ослепленные нестерпимым южным светом. И следом за святым воинством вступали в бой с сарацинами. Нам сейчас сложно попять, что вело этих людей в бой, мы живем в другое время и, увы, ни во что не верим. Время написания повести о Граале — последние десятилетия XII века. Палестина завоевана и разделена между знатными синьорами, успех и неудачи периодически колеблются, на исторической сцене горит яркая и опасная звезда Саладдина. Во главе Иерусалимского королевства стоит юный и к тому же больной проказой рыцарь — Балдуин Четвертый, сын короля Амори — Балдуина Третьего, человека дерзкого, умного, но совершенно несдержанного и не владевшего искусством дипломатии. Мальчик неопытен, страдает от тяжелого недуга, но он — рыцарь, а этим все сказано. Однажды, когда над городом возникла угроза осады, сарацины бежали от крохотного войска крестоносцев, которое возглавлял маленький король. Он попросил, чтобы его крепко привязали к седлу и помогали направлять удары меча — проказа лишила его практически всего зрения… Скоро, впрочем, он полностью ослеп, и на иерусалимском престоле оказался еще один Балдуин — слабовольный и ничего собой не представляющий Гуго де Лузиньян. Не ему тягаться с умным и талантливым вождем мусульман Саладдином. Гюи даже и не пробует. В 1181 году Великим Магистром Ордена Тамплиеров становится Жерар де Ридфор. До сих пор загадка, почему он был избран на этот пост, поскольку Ридфор не мог похвастать ни даром дипломатии, ни сдержанностью, ни хотя бы военным талантом. Роль злого гения при нем исполняет еще один человек — невероятный авантюрист, переменчивый, как ветер пустыни Рено де Шатильон. С одной стороны, он красавец, каких еще нужно поискать, отважен, как лев, но несговорчив, своенравен, невероятно вспыльчив и действует прежде, чем думает. О характере его деянии красноречиво говорит такая любопытная деталь: когда он встает во главе Антиохии, против этого яростно выступает местный антиохийский патриарх. Рено быстро раскрывает нити заговора, заковывает всех своих противников в цепи, а самого патриарха, с ног до головы обмазав медом, выставляет под палящее летнее солнце с непокрытой головой, и на несчастного тут же слетаются тучи мух и шмелей. Впрочем, народ Антиохии от такого правителя спасает смерть его жены, вместе с которой, по сути, и перешел к нему этот город. За недолгое время Рено успевает побывать в плену у сарацин, потерять Антиохию и обосноваться в Караке, куда и уходят вместе с ним многие тамплиеры. Из этого Карака Рено совершает дерзкие нападения, не различая ни сыновей Христа, ни детей Аллаха. Саладдину даже приходится постоянно жаловаться Балдуину Четвертому, тому самому несчастному больному королю, на поведение его рыцарей: Рено систематически грабит караваны паломников. Что и говорить, крестоносцам действия Рено нанесли гораздо больше вреда, чем пользы. Он заключает странные союзы с неверными, но не считает грехом нарушать свое слово, он не способен вести переговоров, потому что все они завершаются войной, и, в конце концов, именно Рено де Шатильон приводит крестоносную армию к столкновению с Саладдином и одному из самых тяжелых в ее истории поражении. По неведомой нам причине Рено вбил себе в голову, что неплохо было бы ограбить Мекку и увезти оттуда знаменитый камень Каабы! В сторону Мекки он и ведет свое небольшое войско, которое около Медины атакует и разбивает Саладдин. Самому Рено удастся ускользнуть, но лишь на время. Буквально через несколько лет иерусалимский король, страшившийся потерять осажденную сарацинами Тивериаду (а вместе с нею и Иерусалим), начинает необдуманный поход на Саладдина, путь лежит из Сефури к Галилейскому озеру, и когда крестоносная рать начинает двигаться по узким горным тропам, с гор спускаются воины Аллаха. Целый день сражаются в этих горах у маленького селения Хаттин крестоносцы, но исход битвы предрешен. Именно в этой страшной мясорубке они теряют свою святую реликвию — верно служивший им Животворящий Крест. Его захватывают сарацины. Кроме Креста они берут в плен и всю рыцарскую элиту, которую не порубили и бою, а также самого короля Иерусалимского, его брата, магистра тамплиеров Ридфора, и нашего злого гения европейцев — Рено де Шатильона. Единственное, что смог сделать этот человек, — гордо умереть. Когда воинов повязали веревками, и Саладдин разбил свой шатер, он велел привести к себе руководителей похода. Поглядев на иерусалимского короля, он предложил тому выпить прохладного напитка. Гюи сделал пару глотков и протянул кубок Рено де Шатильону. Саладдин возмутился: «Этот негодяй, — сказал он, — не будет пить в моем присутствии, он нарушил все клятвы и договоренности, какие возможно». Саладдин никоим образом не забыл о походе в Мекку! «Примешь ислам, — добавил вождь мусульман, — оставлю жизнь. Ты не можешь не принять веры в того, кого поругал и унижал!» Но ни ярость, ни обида Саладдина, ни угрозы его, ни посулы — ничто не подействовало. Рено смотрел ему в глаза и только усмехался. В конце концов, поняв, что толку тут не будет, Саладдин взмахнул саблей и отсек его смеющуюся голову. Иерусалимский король же наблюдал в ужасе, как эта гордая и кровавая голова скатывается прямо к его ногам. Днем позже Саладдин приказал казнить всех тамплиеров, которые были захвачены во время битвы. Жизнь он оставил только Жерару де Ридфору, да и то лишь взяв с него клятву впредь не обнажать меча против мусульман. Надо ли говорить, что, оказавшись на свободе, Ридфор тут же ее нарушил?

Итак, вот какие события происходили в течение века на далекой южной земле. Вот какие герои ходили по ней.

Но что связывало самого Кретьена с рыцарями и почему он взялся за поэму о рыцарях? Конечно, поэту пристало говорить о подвигах и показывать лучшие черты своих героев, но… Но тут есть одна очень важная деталь. Сколько бы исследователи ни отрицали, что Кретьен де Труа пишет портреты тамплиеров, истина в том, что других портретов он просто не мог написать. И вот почему. Неслучайно поэт носит имя Кретьен де Труа, дословно это обозначает Кретьен из Труа. А название этого городка связано с тамплиерами намертво. Именно здесь в 1128 году и был официально признан этот мятежный Орден. К тому же Труа — это вотчина графов Шампанских, а все эти граждане из-за того, что в самом начале Ордена в его учредители попал Гуго де Шампань, по рыцарскому уставу становились тамплиерами. Ибо по этому интересному документу членство в Ордене одного рыцаря автоматически делало рыцарями и весь его род. Мы не знаем, был ли сам Кретьен тамплиером и был ли он рыцарем вообще, но то, что люди, заказавшие ему повесть о Граале, не могли не быть тамплиерами — это неоспоримо. Они ими были! Нам известны имена некоторых заказчиков Кретьена: в 1159 году для юной Марии Шампанской он сочиняет один из романов, другой его заказчик — граф Фландрский Филипп, участник Крестового похода, третий — английский король Генрих Второй. Известно нам и как назывались некоторые его произведения: поэма «Эрек и Энида», стихотворный роман «Клиж», поэма «Ланселот, или Роман о телеге», роман «Ивэйн, или Рыцарь со львом», роман «Персиваль, или Повесть о Граале». Все они объединены рыцарской тематикой, во всех присутствует король Артур или же рыцари двора Артура, везде имеется выраженная любовная линия, связывающая поэзию Кретьена дс Труа с поэзией трубадуров, но только в «Персивале» Кретьен отправляет своего героя на поиски Грааля, которые так ничем и не завершаются, поскольку роман не был дописан.

Стоит, наверное, обратить внимание и на то, что Кретьен поразительно хорошо владеет географией Палестины и Британии, отлично разбирается в северной мифологии, использует термины теологии и философии, истории, литературы (переводил Овидия!), то есть он человек образованный и эрудированный. И — идеалист. Конечно, у Кретьена де Труа не стоит искать «тайны Грааля» в том понимании, более позднем, которое принято сегодня. Скорее стоит говорить о тайной символике самого романа «Персиваль», поскольку за изящной оболочкой этого текста видна изощреннейшая игра ума. Все, кто впоследствии будут продолжать труд Кретьена или использовать его текст как основу для собственного творения, станут прибегать к этой символике. Но де Труа был первым, кто попытался переосмыслить миф и кто наложил на миф образ современной ему реальности. Поэтому имеет смысл отследить некоторые тайные символы (для нас — тайные, но довольно прозрачные для людей XII века), чтобы потом не задавать неправильных вопросов (как помните из «Персиваля», смысл имеет только правильно и вовремя заданный вопрос).

Увечный король

Итак, загадка, которая ставит современного человека в тупик: каким увечьем страдает король и что его должно исцелить. Нашего юного героя Персиваля этот вопрос сильно мучает, ибо именно в своем незаданном вовремя вопросе он видит причину продолжения страданий короля. Но почему это увечье связывается с незаданным вопросом? И какой характер носит само увечье? Ведь дева обвиняет нашего героя ни много ни мало, а в бедах, которые из-за тупости рыцаря должны обрушиться на королевские земли. Каким образом болезнь короля может быть связана с бедами королевства?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно знать кельтские сказания. Именно в них мы найдем ответ на мучительную загадку. Ибо по кельтским (друидическим) законам физическое уродство или тяжелая рана с потерей части тела лишала короля права занимать его высокий пост. Именно потерянная в бою рука, хотя удалось сделать ее серебряный аналог, делает Нуада бесправным, то есть после потери руки он не может управлять своими землями, поэтому требуется новый вождь — здоровый, так сказать телесно целый. Это древнее верование, идущее с самого дна нашей истории, когда считалось, что больной властелин делает увечной и свою страну. И есть немало преданий о том, как таковых вождей изгоняли, а на их место ставили здоровых. В этом плане незаданный вопрос Персиваля — это отказ от восстановления справедливости.

Как нам известно, рана нанесена копьем, которое является причиной несчастья (незаживающая рана). И в то же время это копье источает кровь, одна капля падает на руку героя, делая его соучастником преступления. Мы не видим рану, но мы видим кровь раны — алую на белом, что символизирует святость и чистоту вкупе с силой любви. Это именно те качества, которые должны сделать все как было: то есть исцелить рану, очистить то, что было осквернено. Несчастья, которым подвергнется земля короля из-за молчания Персиваля, — оно как раз и связана с осквернением. А суть этого осквернения отражена в легендах и именуется «увечьем» или «опустошенной землей».

По одной легенде, король нарушил данный ему гейс (это довольно странный Кельтский запрет, который налагается на человека, хотя тот может даже и не знать, что запрет наложен) и выполнил действия, которые не имел права выполнять. Из-за этого на всю его страну и на него самого было наведено колдовство (кара богов): три дня ни единый мужчина не сможет взять в руки оружия и отразить нападения врага, враг придет и опустошит земли, перебьет жителей, но мужчины будут лежать, испытывая страшные боли. Известный ирландский герой Кухулин как раз и отражает атаки противника в то время, как король и все мужчины королевства корчатся в муках. Но откуда и почему возникла у Кретьена мысль снабдить героя неисцелимой раной? Вот тут уже стоит обратиться не к мифу, а к истории и, если быть совсем точными, то к истории Крестовых походов. В 1098 году во время одного из случайных, не военных, происшествий в Святой земле тяжелейшую рану бедра получил будущий правитель Иерусалимского королевства Годфруа Булонский. На кого-то из воинов напал медведь, и Годфруа схватился с опасным зверем. Медведя он убил, но рана была страшной, вероятно полностью он так от нее и не смог оправиться, потому что в 1100 году, уже будучи протектором Иерусалима, почувствовал себя очень плохо во время одного из походов и умер. Заметьте, что причиной раны был медведь, то есть «артур», «арта». Такая история связана с медведем, то есть с «артуром», в реальном мире. Персиваль стремился служить королю Артуру, но покинул его двор. Это игра ассоциаций, а Кретьен — мастер в таких играх. Важно и то, что «король получил свою рану в честном бою», то есть рана — не наказание за грех или трусость, это отметина героя, и нужен другой герой, который обладает достаточной силой сердца, то есть любовью. Если вспомним девиз тамплиеров, то он звучал так: «Да здравствует Бог Святая Любовь!» Неопытность не снимает вины, как незнание гейса не оправдывает нарушителя. Неопытность лечится только временем и страданиями, что, собственно говоря, и происходит с Персивалем. Но кто такой Персиваль!?

Персиваль

Мы знаем, кто он — мальчик, поверивший в идеалы рыцарей и соотносящий их с ангельским хором, только с мечами. На его белом щите алый крест. Не стоит думать, что этот щит с этим крестом автоматически делают его тамплиером. Рыцарем Христа его делает скорее отношение к миру, ибо в конце XII века, бесспорно, тамплиеры были лучшими воинами и считались «небесными рыцарями». Бернард Клервоский так писал об этом новом воинстве: «Рыцарь Христов, скажу я, может наносить удар с уверенностью и умирать с уверенностью еще большей, ибо, нанося удар, служит Христу, а погибая — служит себе. Он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое и в похвалу добрым. Если он убивает злочинца, то не становится человекоубийцей, а, если можно так выразиться, уничтожителем зла. Очевидно, что он — отмститель Христов злодеям и по праву считается защитником христиан. Если же самого его убьют, то знаем, что он не погиб, а вошел в тихую гавань. Когда причиняет он смерть, то это на пользу Христу, когда же смерть причиняют ему, то это ему самому во благо. Христианин прославляется во смерти язычника, ибо прославляется Христос; смерть же христианина — случай для Царя явить свою щедрость, наградив Своего рыцаря. В одном случае праведные возрадуются тому, что свершилась правда, в другом же скажет человек: «Истинно, есть награда для праведных; истинно, Бог — судия всей земли»». То есть, по сути, тамплиеры для Бернарда безгрешны. Хотя несут смерть, поскольку их рука — продолжение десницы Бога.

Наш неопытный герой тоже безгрешен, хотя совершает ошибки, но он их совершает с чистым сердцем, искренне, не желая принести зло. Ему просто кажется, что он поступает правильно, поскольку ему объяснили, что правильно, а что нет, только он ничего в этом не понял и запутался. Можно ли справедливость утвердить реками крови? Бернард считал, что если это делается с чистым сердцем, открытым голосу Бога, — то можно. Кретьен — что вряд ли. Персиваль же и вовсе ничего не считал; когда это дитя природы стало рассуждать, оно утратило покой и потеряло Бога, то есть любое чужое несчастье юноша стал воспринимать как результат собственных ошибок, на которые спровоцировал его именно Бог. Что лучше? Грешить, считая, что ты всегда чист и прав? Или считать, что все твои действия и помыслы ведут к греху? Очевидно, эта мысль после более чем полувека Крестовых походов была актуальной. Идеал оказался заляпанным кровавыми пятнами. Алый крест на белом щите кровоточил как стигматы. Выход, который Кретьен дал своему герою, — научиться прощать себе невольные ошибки, раскаяться в них и больше не испытывать чувства вины. Ибо без возвращения чистоты нельзя двигаться вперед. А вперед в данном случае — по пути к Граалю. Вообще-то с позиции Кретьена Персиваль не совсем герой, для его времени идеал рыцаря выглядел иначе. «Солнцем всего рыцарства, — пишет Мишель Пастуро, — считался Говен, племянник короля Артура, один из участников Круглого стола, обладавший всеми необходимыми для рыцаря качествами — искренностью, добротой и благородством сердца; набожностью и умеренностью; отвагой и физической силой; презрением к усталости, страданию и смерти; сознанием собственного достоинства; гордостью за свою принадлежность к благородному роду; искренним служением сеньору, соблюдением обещанной верности; и, наконец, добродетелями, по-старофранцузски называемыми «largesse» («широта души») и «courtoisie» («куртуазность, изысканность, деликатность, утонченность»). В полной мере это все равно не может передать ни один термин современного языка. Понятие «largesse» включало в себя щедрость, великодушие и расточительность одновременно. Оно предполагало богатство. Противоположность этого качества — скупость и поиск выгоды, характерные черты торговцев и мещан, которых Кретьен неизменно представляет в смешном свете. В обществе, где большинство рыцарей жили весьма бедно и именно на те средства, что благоволили пожаловать их покровители, литература, естественно, восхваляла подарки, расходы, расточительность и проявление роскоши. Понятие «counoisie» еще труднее поддается определению. Оно включает все вышеперечисленные качества, но прибавляет к ним физическую красоту, изящество и желание нравиться; доброту и нестареющую душу, утонченность сердца и манер; чувство юмора, ум, изысканную вежливость, одним словом, некоторый снобизм. Кроме всего прочего, оно предполагает молодость, отсутствие привязанности к жизни, жажду сражений и удовольствии, приключений и праздности. Ему противоположны «низость, подлость, мужиковатость» (vilainic) — недостаток, присущий вилланам, мужланам, людям низкого происхождения и особенно дурно воспитанным. Поскольку для куртуазности одного благородного происхождения считалось недостаточно, то природные данные следовало облагораживать специальным воспитанием и совершенствовать себя повседневной практикой при дворе влиятельного сеньора. В этом отношении двор короля Артура представлялся образцовым. Именно там находились самые красивые дамы, самые доблестные рыцари, царили самые куртуазные манеры». Иными словами, Персиваль никак не соответствует идеалу своей эпохи, он — дитя к поиске.

Персиваль начинает свой рыцарский путь с поединка, облачаясь и одежды убитого. Это алые доспехи. Они символизируют ярость, нетерпение, юность, силу и любовь. Это как чувства, которые обуревают нашего героя (ярость, нетерпение, любовь), так и качества, возможности (сила, юность). Цвет очень важен для литературной конструкции Кретьена. Играя на соотношении цветов, он играет на ощущениях, даже — на наших, хотя язык цвета людьми нашего века давно утрачен. Расшифровывая цветовую гамму в росписях Осетии, Цагараев приходит к такому выводу: «Выступающий из-за горизонтали земли Черный дракон (змей) — олицетворение ее хтонических сил, ночной темноты, холода, смерти, но в то же время это — первородная энергия хаоса, из которой все и порождается, поэтому черный цвет— это еще и цвет земли, таинства ее оплодотворения — колдовского, магического, скрытого. Святой Георгий, Уастырджи, одет в красное — символ добра, воинской активности, теплоты солярного «верха». Герой — защитник мира от сил зла, поэтому и окрашен в цвет жертвенности. Святой воин может держать в руках только чистое, небесное оружие, поэтому его копье — синего цвета. Конь под ним — самое яркое пятно в рельефе. Это — Арфан, небесный конь белой масти, отражающей представление осетин об исключительной силе и благородстве, чистоте и доблести, счастье и мирной жизни». Английский исследователь В. Тернер обобщает значения цвета для всех архаичных индоевропейских культур: «Контраст белого и черного: благо и зло; здоровье — болезнь; свет — тьма и т. д. В абстракции от действительных ситуаций красное, по-видимому, имеет некоторые свойства, общие с черным и белым, но чаще в паре с белым. Белое позитивно, красное амбивалентно, черное негативно. Белое и красное связаны с половой символикой. Красное попадает в единую рубрику с белым — «жизнь», с черным — «смерть». Оранжевый, желтый, золотой — цвета солнца, а солнце символизирует жизнь. Цветовая символика у Кретьена соответствует и вполне современному восприятию. Золотой Грааль, источающий к тому же сияние, — самый богатый по цвету, торжественный, королевский. Алые капли крови на белом снегу вызывают у Персиваля мысли об идеальной девушке, то есть идеальной любви — невинность и юность. Рыжие кони с красными ушами или тем же способом окрашенные собаки символизируют ад или мир по ту сторону жизни. Такой конь выполняет в кельтском эпосе функцию перевозчика в мир иной. Поскольку конь и в древности считался символом, связующим миры, и вождь племени или король мыслился только конным, то сложился погребальный ритуал, когда вместе с умершим вождем хоронили и его верного коня, защитника человека от сил мрака и врагов. Недаром в мифе о последнем сражении Кухулина конь до самого конца защищает своего умирающею хозяина и погибает, когда враги отсекают голову героя. Впрочем, такое единство человека и коня характерно не только для Британии и кельтских земель Франции.

Как писал Цагараев, исследуя обряды осетин, погребальный обряд (мужской) «начинался, когда специально убранного коня подводили к могиле и, вкладывая повод его уздечки в руки покойного хозяина, наставляли его словами: «Пусть это будет твой конь». Затем коня трижды слева направо обводили вокруг могилы, обрезая ему хвост и делая надрез на ухе (т. е. отмечая в его теле верхнюю и нижнюю зоны мира). При этом коню давали отведать над могилой ритуального пива, разбивая в дальнейшем чашку об его копыто, а осколки укладывая в могилу. Посвященный в таинство и почитаемый обществом старик — баехфаелдисаег (посвятитель коня) произносил длинную речь, в которой описывал трудную мистическую дорогу, предстоящую преодолеть душе умершего, вследствие чего коня просили помочь хозяину на его пути в обитель предков». Один из сопровождающих мертвого текстов был записан собирателями фольклора Б. Гатиевым и А. Шегреном в конце XIX века: «По указанию тайновидцев домашние покойника ищут коня на вершине четырехстопной, бурой, гладкой, недоступной не только людям, но и птицам горы, где пасутся три черных коня, из коих старший кусается зубами, младший бьет копытами, а средний весьма тих. Найдя их с помощью седых, мудрых, тайных обитателей этой горы, они выведут последнего и приведут к тебе, а ты, прежде чем успеешь моргнуть своим глазом, отправишь его на небо, где великий коновал Абубекр подкует серебряные ноги его стальными подковами, а шерстяной хвост заменит шелковым и гриву обдаст золотой водою так, чтобы она блистали, как грань алмаза. Оседлав чудного коня золотым седлом, ты быстро сядь на него и пускайся и путь. Лишь только вденешь ногу в стремя, мгновенно трижды будешь поднят на небо и опущен на землю. Такое чудное движение нужно для перерождения тебя из земного существа в небесное, светлое». Далее конь становится проводником души мужчины на тот свет: он подъезжает с взнуздавшей его душой к бурной реке, «через которую, (по мифу), было положено одно бревно вместо моста, и впереди моста стоял Амнион, который не пускал его через мост и стал расспрашивать покойного. Амниону все хорошо было известно, но требовалось узнать, правду ли будет говорить покойник или солжет; если скажет правду, следует отрекомендовать его Нартам и пустить туда. Если же солжет, то будет бить его по губам веником, намазанным кровью. Вот и спросил его Амнион, что он видел и делал хорошего на свете. Покойник рассказал, ничего не преувеличивая; и как Амнион увидел, что он говорит правду, то и позволил ему проехать через мост и дал ему записку и провожатого, чтобы отвели его в землю Нарт; а других, кто солжет, он отсылает в ад». «Амнион приказал отвести покойника к Нартам, туда они и поехали по средней дороге. Подъезжают и видят, что Нарты все сидят в кружке и только что увидели покойника, встали перед ним, а Барастиер (хозяин рая) вышел вперед и пригласил его занять в кружке первое место». Конь для того света выбирался золотисто-рыжим. Золотые и рыжие кони кельтов — это кони, перевозящие души героев, а рыжие кони с красными ушами — кони, несущие жертвенную душу, которую можно сравнить с душой, готовящейся принять второе рождение.

Хранитель Грааль или хранители Грааля

Но если мы так хорошо понимаем все, что происходит с героями, вчитываемся в символику и начинаем намечать не только внешнюю канву рассказа, но и его эзотерический, то есть тайный, смысл, почему мы почти ничего не можем сказать о священных предметах, которые ненадолго появляются в романе и навсегда исчезают? Нас удовлетворяет объяснение отшельника? Нет. Оно рассчитано на юношу Персиваля, оно дается для того, чтобы помочь ему освободиться от тяжелой ноши — собственной неуспокоенной совести. Но копье? Но Грааль? Что они и зачем они нужны в романе? Ведь как мы ничего не поняли из текста об их предназначении в самом начале, ничего мы не понимаем и после объяснения, ибо нам истолковывают внешнюю, а не внутреннюю суть.

Является ли копье тем самым, что привез спустя несколько десятилетий из Святой Земли король Людовик Святой? И мог ли Кретьен знать, что таковое копье существует? Учитывая, что легенды постоянно циркулировали в средневековом мире, а уж легенды о святынях — несомненно, и один из патронов Кретьена был рыцарем, а другой — королем, то абсолютно точно, что знал. И смерть несчастного Петра Бартоломея за веру в копье не могла оставить его равнодушным, потому что сама история красивая, даже если бы была вымыслом (увы — не была). История копья обрастала сведениями с невероятной скоростью. Если сначала копье считалось принадлежащим сотнику Лонгину, который от своего греха (удара и подреберье Христа) ослеп, а затем, когда кровь попала ему в глаза — так же чудесно прозрел и потому обратился и чужую веру, то за короткое время земная жизнь копья удлинилась на несколько тысяч лет. Теперь получалось, что копье — куда более древняя реликвия и изначально было создано лично третьим первосвященником Израиля, магом и каббалистом Финессом, затем оно досталось по наследству Иисусу Навину, после него — царю Саулу (этот царь хотел убить копьем будущего царя Давида, от которого, как мы знаем, ведет свой род семья Иисуса Христа). Спустя века это копье оказалось у Ирода Великого, каким-то образом было замечено у римского центуриона Кассия, после чего от иудеев отправилось в земли Рима: принадлежало кесарям Диоклетиану и Константину, отошло северным варварам Одоакру и династии Меровеев, затем попало в руки Пипина Короткого и Карла Великого… Но что же тогда обнаружил в антиохийской церкви Петр Бартоломей?! И что за странные реликвии предлагались западной церкви Иерусалимским патриархом в 800 году, то есть за 300 лет до Первого крестового похода? Карл Великий, которому патриарх навязывал этот наконечник копья, от реликвии отказался. (Патриарх просил точно такого же военного участия, что и византийский царь Алексей Комнин в 1096 году.) Карл Великий к Крестовым походам готов не был. Копье остались у патриарха. Тогда тот послал к императору несколько монахов, и было это в 803 году, но, даже улицезрев копье, Карл от военной кампании отказался наотрез. Может быть, после провала патриаршей политики эта реликвия и была зарыта в Антиохии? Или таковых реликвий было на Святой Земле немало? Ведь доходило до смешного, когда оказывалось, по сличению артефактов, что у святой Бригитты было шесть голов, десять рук и множество прочих неидентифицированных частей тела!

Но, скорее всего, в романе Кретьена представлено именно это странное копье, совмещенное — конечно — с древним светозарным копьем бога Луга древних кельтов. В поздних версиях толкование святыни Грааль стало вмещать в себя и этот наконечник копья, который уже имел множество названий-синонимов: Копье Власти, Копье Судьбы, Копье Лонгина, даже Копье Святого Маврикия, который на каком-то этапе оказался промежуточным владельцем артефакта! Для Кретьена, конечно, копье — не Грааль.

Но что есть грааль? Сосуд, в котором лежит облатка или гостия, испускающий свет и творящий чудеса. Пишется с маленькой буквы, то есть не предполагает никакой эксклюзивности. Скорее всего, автор считал, что Граалей может быть несколько. Уж он-то явно отдавал себе отчет, изучив кельтские мифы, что производство волшебных чаш и котлов было поставлено древними на поток. Исключительность Грааля со всеми вытекающими последствиями появляется несколько позже. Вот тогда он и обретает свою заглавную букву. Грааль Кретьена — святыня вполне самостоятельная, практически одушевленная, потому что она сама избирает себе хозяина, то есть хранителя. Причем, хранителем владельца грааля можно назвать только условно, потому что грааль сам является хранителем своего господина, что скорее заставляет вспомнить волшебные сказки Востока. Христианский элемент Грааля появляется у Кретьена только в рассказе отшельника, но он практически не разработан, да и не столь, вероятно, важен. Как Кретьен собирался продолжить рассказ? Почему он разделил поиски Чаши и Копья? Первую ищет Персиваль, второе — Говейн. Не было ли это указанием, что Персиваль откажется от мирской жизни ради Чаши? А Говейн отправится воевать в Святую Землю? Этого мы уже никогда не узнаем. Потомки решили, что Персиваль найдет Грааль, уже с большой буквы, и даже более того — Святой Грааль, обретет мудрость и станет его хранителем. И они придумали роману Кретьена де Труа столько возможных вариантов развития сюжета, сколько было авторов, спешивших за Граалем.

Продолжатели дела Кретьена

Буквально за несколько десятилетий, последовавших за смертью Кретьена де Труа, появилось несколько продолжений этой истории. Наверно, их было больше, чем дошло до наших дней, потому что образ легендарного Артура и поиски реликвий не могли не стать излюбленной темой для поэтов, живущих при дворах богатых синьоров. Все это «сумасшествие с Граалем» объясняется просто: тема оказалась востребованной, а книга Кретьена окончания не имела. И если поначалу интерес вызывала судьба юного Персиваля, то потом на сцене появились и рыцари из окружения короля Артура — они ведь достойные, и — по кельтским легендам — прославленные. Все они были замечены в совершении самых разнообразных подвигов. Помните те тринадцать святынь Британии? Все они были добыты силами этого ограниченного военного контингента.

Как крестоносцы, попадая на Восток, тут же начинали искать сокровища и святыни, буквально возами отправляя добычу в Европу, так и герои короля Артура добывают разного рода реликвии, но авторы продолжений романа из всех возможных реликвий, которые требовалось добыть, избрали копье и чашу, точнее, теперь-то уж — Святое копье и Святой Грааль.

В первом же продолжении повести к двум волшебным реликвиям добавляется и третья — чудесным меч. Но это не тот меч, который получил от хозяина замка Грааля Персиваль. Это меч, который получил рыцарь Говейн. Он вне всякой связи с юным Персивалем тоже находит замок Грааля и стремится раскрыть тайну копья, но ему приходится сначала решить одну загадку. Он должен сложить все части сломанного меча, чтобы тот снова обрел цельность. Сначала рыцарю это не удается: собранный из обломков меч имеет зазор по центру, то есть он уже не будет непобедимым. Во второй раз, когда предварительно Говейн видит вынос Грааля, странный между прочим, поскольку теперь несет его прекрасная юная дева, которая все время рыдает (у Кретьена ничего подобного не было), ему разом открываются тайны и он понимает, как вернуть мечу целостность. Интересен и сам меч, и участие в решении загадки созерцания Грааля. Тут мы впервые видим, что созерцание Грааля может дать откровение, то есть Грааль связан с неким Знанием, он магичен по своей природе. Что же касается поисков копья, то дело в том, что Говейн связан не столько с копьем, сколько с тайной пролитой крови невинных (он оклеветан в пролитии невинной крови). Между прочим, Грааль Говейна оказывается весьма странным Граалем, более близким по традиции и смыслу кельтским мифам — он кроме дара откровения обладает еще и даром насыщения жаждущих: в этом продолжении одна из функций Грааля — поставлять яства. В замке Грааля эта странная чаша, все больше похожая на волшебный котел легенд, сама собой рождает любую пищу, которая тут же перемещается на блюда перед участниками трапезы. И если Кретьен устами отшельника объяснял, что Грааль не может дать ни щуки, ни лососины, то теперь — может, и в таком количестве, что стол буквально ломится от еды. Именно Говейн, а не Персиваль узнает и некую тайну: Грааль и копье связаны между собой древней христианской историей, они оба участвовали в «чудесах вокруг распятия»: копье (теперь безоговорочно) — то самое, что вошло в левое подреберье Христа, потому кровь на нем — кровь Христа, источающаяся вечно, то есть Святая кровь, а Грааль — сосуд, в который была эта кровь собрана. Так у нас сливаются два источника — апокрифические христианские и мифологические, кельтские.

В другом продолжении, которое обычно приписывается поэту де Вошье, Грааль обретает еще одну способность — он может появляться вне стен замка в виде пылающих огней. Именно так его снова видит заночевавший в лесу Персиваль — пять ярких огней, дающих столь нестерпимый свет, что лес озаряется, слоимо наступил день. Так что у Грааля теперь есть еще и эта особенность — внезапное появление, сопровождающееся невыносимым и благостным светом. Но вот что интересно, в этой версии Грааля впервые говорится о том, что Грааль могут видеть только избранные: человеку, который его видел, не сможет повредить и сам Сатана, ничто не введет его в искушение, то есть, грубо говоря, Грааль становится показателем духовного совершенства, он открывается только чистым сердцем. В этой занимательной истории приключения рыцаря Говейна снова отданы Персивалю: именно он оказывается в замке Короля-Рыбака после второго явления Света Грааля (то есть Грааль его допускает на эту встречу, посчитав достойным) и там ему приходится решать ту же самую задачу, что и рыцарь Говейн. Происходит это в таком порядке: сначала перед ним проносят лучезарный Грааль, затем кровоточащее копье, а после этого — Сломанный меч, обломки которого и требуется соединить. Персивалю это удается частично, то есть точно так же, как и Говейну — с прорехой в центре меча.

В следующем продолжении, всецело посвященном починке сломанного меча (этим занимается Персиваль), мы узнаем и предысторию свершившейся поломки. Меч, как нам объясняется, был сломан в тот момент, когда злой рыцарь нанес этим оружием предательскую рану брату Короля-Рыбака и этим его убил. Персивалю необходимо найти негодяя и совершить акт правосудия, чтобы части меча смогли соединиться без прорехи. Персиваль находит убийцу и убивает его на поединке, но до этого он почему-то оказывается втянутым и дурацкий поединок с братом Ланселота Озерного, и в момент, когда силы противников на исходе и они вот-вот умрут от тяжелых ран, он видит в небесах явление Граали, который несет ангел. Грааль дарует нм исцеление. У нас появляется еще одна специфическая черта Грааля — способность исцелять. А попутно становится понятно, что Грааль охраняет избранных и не дает им умереть по глупой случайности. По этой версии Персиваль (после смерти Короля-Рыбака) получил все три сокровища — Меч, Грааль и Копье — но ими не пользовался, а стал хранителем, он поселился в лесу, жил, думая о вечном, не отвлекаясь на мелочи мирской жизни. Грааль о нем заботился и кормил. А потом он умер и никто не знает, куда исчезли Грааль, Копье и Меч.

Явление святого Иосифа Роберу де Борону

Следом за этими продолжателями явился и безусловно талантливый автор, имя которого неотделимо от повестей о Граале — Робер де Борон. О его жизни нам известно не слишком много, но мы точно знаем, что родом он был из южной Франции (родился в деревеньке под названием Борон, недалеко от Монбеляра и Безансона, его сюзереном был родственник графов Шампанских и Бургундских Готье де Монбеляр, который участвовал в Четвертом крестовом походе (то есть сражался с христианами Константинополя), а потом женился на дочери Иерусалимского короля и был регентом малолетнего Гуго де Лузиньяна на Кипре. Очевидно, благодаря столь знаменитому патрону, Робер де Борон имел доступ к таким источникам, которыми до него не владел никто. Все дело в том, что Кипр, безусловно, связан с кругом апокрифов, посвященных Иосифу Аримафейскому. И не удивительно, что Робера де Борона не столько интересуют приключении рыцарей вокруг Грааля, сколько история самого Грааля. Он написал рифмованный роман (который так и назвал: «Повесть о Граале», повторив название Кретьена де Труа), своего рода трилогию о Граале. В книге первой, названной им «Иосиф Аримафейский», рассказывалась история самого Иосифа как первого хранителя Грааля, во второй — «Мерлин» изложена история знаменитого мага и чародея, связанная с Граалем, а в третьей — «Персиваль» представлена история жизни и смерти короля Артура (и — само собой — поиски Грааля Персивалем). Все три произведения были изложены волшебным стихом, но от текста самого де Борона до нас дошла только первая часть и кусок из «Мерлина», а также более поздние списки, изложенные уже прозой. Робера де Борона интересовали не столько приключения вокруг Грааля, сколько приключения и суть самого Грааля. Можно не покривив душой сказать, что герой его повествования — Святой Грааль, который теперь уже однозначно — христианская святыни. Грааль у Робера де Борона приобретает совершенно определенный смысл: это чаша, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь Христа, именно поэтому она наделена чудесными свойствами — через нее проявляется в человеческом мире суть Бога.

Робер де Борон рассказывает нам ходившую, очевидно, на Кипре легенду о самом Иосифе: он занимал должность декуриона при Пилате, то есть был воином. Чаша, о которой ведется речь, была той самой чашей с Тайной вечери, в которой Иисус Христос преломил хлеб, и после ареста одни из учеников забрал эту чашу и передал Пилату. Однако римский прокуратор не захотел иметь при себе еврейской святыни и и свою очередь отдал ее Иосифу. Когда тело Христа сняли с креста, Иосиф собрал в нее его кровь (перед погребением тело Христа омыли). Вероятно, он собирался хранить эту чашу как память о казненном. Но случилось иначе. На третий день после погребения тело исчезло из гробницы, поэтому Иосифа заподозрили в перезахоронении останков и бросили в темницу. Конечно, в узилище Иосиф попал без памятной чаши.

Но Христос явился ему в сырой тюрьме и собственноручно вернул утраченную, казалось бы, реликвию, сообщив также, что Иосиф должен совершить литургию в память о Распятии. Указания, как это сделать, были следующими: требуется создать несколько алтарей для приготовления Святого причастия, которое с этого времени будет напоминанием каждому верующему о Кресте. При этом символика трактовалась таким образом: сама чаша должна напоминать людям о гробнице, в которую был положен Христос, крышка круглой формы (дискос) — о крышке, которой была закрыта каменная гробница, а покров (ткань, именуемая корпорал) — о пеленах, которыми было овито само тело. И все, кто увидит эту чашу (теперь уже Чашу Причастия), будут испытывать радость, их окружит благость, которая и защитит от несправедливости и страданий. Робер де Борон упоминает, что Иосифу были открыты великие тайны Грааля, но этих тайн не знает никто, потому что они были переданы Иосифу Христом из уст в уста. Во время заключении Грааль поддерживает Иосифу жизнь, а потом его выпускают из тюрьмы и он собирает вокруг себя верных учеников, чтобы исполнить указания, данные ему Христом. Одни ученики верят Иосифу, другие нет. Тогда Бог, чтобы испытать силу их веры, посылает на эту местность голод, а Иосифу снова дает указания, как он может проверить силу веры своих духовных чад. Для этого он должен поставить такой же стол, как во время Тайной Вечери, в центре стола поставить чашу, накрытую тканью, и позвать учеников сесть вокруг стола. Иосиф так и делает, но одни ученики за стол садятся, а другие толпятся вокруг стола. Те, которые сели, ощущают присутствие Грааля как благость и счастье, а те, которые остались стоять, ничего не чувствуют. Именно так они и отвечают на заданный об опущениях вопрос. Значит, объясняет им Иосиф, голод послан за грехи тех, кто лукав и неверен, и это все те, кто остался стоять. Вместе с верными учениками Иосиф покидает Палестину и отправляется на Запад. После его смерти чаша переходит к Брому, шурину Иосифа, именно он и становится Королем-Рыбаком. А все люди, способные видеть Грааль и ощущать исходящую от него радость, становятся братством Грааля, то есть посвященными. Теперь события, в целом аналогичные тексту Кретьена, происходят вокруг этого замка. Но на сцене появляется новые герои — сам Мерлин и его писец Блез, которому поручено составить книгу Грааля. Мерлин и так уже был причастен к освобождению Британии от колдовских чар. Именно он теперь мастерски направляет события: например, отцу Персиваля дает указание отправиться ко двору короля Артура, чтобы создать там братство Круглого Стола. Причем, этот Круглый Стол генетически связан со столом Тайной Вечери и тем столом, который воздвиг для испытания веры Иосиф Аримафейский. Одно кресло за этим столом должно всегда быть пустым. Очевидно, это связано с тем, что пустующее кресло предназначено для самого Христа. По предсказанию Мерлина, Артур должен освободить Британию, но пока один из рыцарей Круглого Стола не прославится доблестью и не будет допущен в замок Грааля, а там не задаст вопрос, кому служит Грааль, и тем самым не исцелит Короля-Рыбака, этого не произойдет. Но что есть доблестный рыцарь? Рубака, уничтожающий все живое, или же человек, смиряющий жажду кровопролития? К этому мы еще вернемся, но пока удовлетворимся простой констатацией факта: этим избранным оказывается Персиваль, который слишком молод, чтобы быть самым доблестным, и не слишком мудр, чтобы быть избранным. Он проходит долгий путь, пока оказывается в состоянии задать нужный вопрос. В прозаическом переложении поэмы Персиваль после очередного посещения замка и совместной с королем трапезы, в ходе которой перед ним проносят копье и Грааль, в конце концов, взывает:

«Господин мой, заклинаю вас верой, которую вы питаете ко мне и всем прочим, поведайте мне о значении этих вещей, кои я видел».

И как только он задает этот вопрос, все чудесным образом изменяется: король оказывается излеченным, а Британия — освобожденной от чар! Персиваль становится хранителем Грааля, Артур начинает освободительные войны, но погибает и оказывается на Авалоне, а сам Мерлин, надиктовав свою повесть о Граале Блезу, навсегда покидает замок Грааля, отправляясь и свои владения, названные им французским словом эсплумуар, что в дословном переводе означает «сбрасывание перьев», а в плане эзотерическом — возрождение. На самом деле мы знаем, какой эсплумуар произошел с Мерлином — он стал Талиесином, величайшим поэтом и провидцем Британии.

Такова вкратце «Повесть о Граале», рассказанная Робером де Бороном. Но какие тексты стали ее основой?

О, тут нам придется углубиться в апокрифы, отвергнутые церковью!

Апокрифы Грааля

Эти тексты считались неправильными, а некоторые настолько неправильными и не соответствующими христианской догматике, что были выключены из Нового Завета; в конце концов там осталось всего четыре Евангелия — от Луки, от Матфея, or Марка и от Иоанна. О реальной жизни Христа в них нет ни слова правды, поскольку даже эти тексты многократно переписывались, прежде чем обрели ту форму, в которой стали абсолютно безопасными для семейного чтения. Однако апокрифы, хотя и были отвергнуты церковью, никуда не исчезли, они, так сказать, перешли в полуподпольное состояние. Что же было в них такого, что вызывало у клириков столь бурную реакцию? Чем эти евангелия казались им неправильными? Все дело в том, что Христос в них получался богом, в котором уж слишком много человеческого. Достаточно заглянуть в Евангелие детства (от Фомы), чтобы понять: такого Иисуса мы точно не знаем и о таком Иисусе нам никто и никогда не рассказывал! Впрочем, убедитесь в этом сами, и если вы предполагали, что кроткий как агнец Иисус Христос мог быть таким, я склонюсь перед вами в низком поклоне:

«Когда мальчику Иисусу было пять лет, он играл у брода через ручей, и собрал в лужицы протекавшую воду, и сделал ее чистой и управлял ею одним своим словом. И размягчил глину, и вылепил двенадцать воробьев. И была суббота, когда Он сделал это. И было много детей, которые играли с Ним. Но когда некий иудей увидел, что Иисус делает, играя в субботу, он пошел тотчас к Его отцу Иосифу и сказал: Смотри, твой ребенок у брода, и он взял глину и сделал птиц, и осквернил день субботний. И когда Иосиф пришел на то место и увидел, то он вскричал: для чего делаешь в субботу то, что не должно?! Но Иисус ударил в ладоши и закричал воробьям: Летите! и воробьи взлетели, щебеча. И иудеи дивились, увидев это, и ушли, и рассказали старейшинам, что они видели, как Иисус свершил сказанное.

Но сын Анны Книжника стоял там рядом с Иосифом, и он взял лозу и разбрызгал ею воду, которую Иисус собрал. Когда увидел Иисус, что тот сделал, Он разгневался и сказал ему: Ты, негодный, безбожный глупец, какой вред причинили тебе лужицы и вода? Смотри, теперь ты высохнешь, как дерево, и не будет у тебя ни листьев, ни корней, ни плодов. И тотчас мальчик тот высох весь, а Иисус ушел и пошел в дом Иосифа. Но родители того мальчика, который высох, взяли его, оплакивая его юность, и принесли к Иосифу и стали упрекать того, что сын его совершает такое!

После этого Он (Иисус) снова шел через поселение, и мальчик подбежал и толкнул Его в плечо. Иисус рассердился и сказал ему: ты никуда не пойдешь дальше, и ребенок тотчас упал и умер. А те, кто видел произошедшее, говорили: кто породил такого ребенка, что каждое слово Его вершится и деяние. И родители умершего ребенка пришли к Иосифу и корили его, говоря: Раз у тебя такой сын, ты не можешь жить с нами или научи Его благословлять, а не проклинать, ибо дети наши гибнут.

И Иосиф познал мальчика и бранил Его, говоря, зачем Ты делаешь то, из-за чего люди страдают и возненавидят нас и будут преследовать нас? И Иисус сказал: Я знаю, ты говоришь не свои слова, но ради тебя Я буду молчать, но они должны понести наказание. И тотчас обвинявшие Его ослепли. А видевшие то были сильно непуганы и смущены и говорили о Нем: каждое слово, которое Он произносит, доброе или злое, есть деяние и становится чудом. И когда Иосиф увидел, что Иисус сделал, он встал, взял Его за ухо и потянул сильно. И мальчик рассердился и сказал: тебе достаточно искать и не найти, и ты поступаешь неразумно. Разве ты не знаешь, что Я принадлежу тебе? Не причиняй Мне боли.

И вот некий учитель по имени Закхей, стоя неподалеку, услышал, как Иисус сказал это своему отцу, и дичился очень, что, будучи ребенком, тот говорит так. И через несколько дней он пришел к Иосифу и сказал ему: у тебя умный сын, который разумеет. Так приведи мне Его, чтобы Он выучил буквы, а вместе с буквами я научу Его всему знанию, и как надо приветствовать старших и почитать их как отцов и дедов, и любить тех, кто Ему ровесники. И он показал Ему ясно все буквы от альфы до омеги и много задавал вопросов. А (Иисус) посмотрел на учителя Закхея и спросил его: Как ты, который не знаешь, что такое альфа, можешь учить других, что такое бета. Лицемер! Сначала, если ты знаешь, научи, что такое альфа, и тогда мы поверим тебе о бете. И Он начал спрашивать учителя о первой букве, и тот не смог ответить Ему! И тогда в присутствии многих слышавших ребенок сказал Закхею: слушай, учитель, об устройстве первой буквы и обрати внимание, какие она имеет линии и в середине черту, проходящую через пару линий, которые, как ты видишь, сходятся и расходятся, поднимаются, поворачиваются, три знака того же самого свойства, зависимые и поддерживающие друг друга, одного размера. Вот таковы линии альфы.

Когда учитель Закхей услышал, сколь много символов выражено в написании первой буквы, он пришел в замешательство таким ответом и тем, что мальчик обучен столь великому, и сказал тем, кто был при этом: Горе мне, я в недоумении, я, несчастный, я навлек позор на себя, приведя к себе этого ребенка. Посему возьми Его, я прошу тебя, брат Иосиф. Я не могу вынести суровость Его вида, я совеем не могу понять Его речи. Этот ребенок не земным рождением рожден. Он может приручить и огонь. Может быть, Он рожден еще до сотворения мира. Я не знаю, какое чрево Его носило, какая грудь питала. Горе мне. Он поражает меня, я не могу постичь Его мысли. Я обманулся, трижды несчастный, я хотел получить ученика, я получил учителя. Я думаю о своем позоре, о друзья, что меня, старого человека, превзошел ребенок. Мне остается только отчаиваться и умереть из-за этого ребенка, ибо я не мену смотреть Ему и лицо. И когда все будут говорить, как маленький ребенок превзошел меня, что я скажу? И что могу я сказать о линиях первой буквы, о чем Он говорит мне?! Я не знаю, о друзья, ибо не ведаю ни начала, ни конца. Посему я прошу тебя, брат Иосиф, забери Его себе домой. Он, может быть, кто-то великий. Бог или ангел, или кто-то, кого не ведаю.

Когда иудеи утешали Закхея, дитя рассмеялось громко и сказало: Теперь пусть то, что ваше, приносит плоды, и пусть слепые в сердце своем узрят. Я пришел сверху, чтобы проклясть их и призвать их к высшему, как повелел пославший Меня ради вас. И когда ребенок кончил говорить, тотчас, кто пострадал от его слов, излечились. И после того никто не осмеливался перечить ему, чтобы не быть проклятым и не получить увечье.

Через несколько дней Иисус играл на крыше дома, и один из детей, игравших с ним, упал сверху и умер. И когда другие дети увидели это, они убежали, и Иисус остался один. А родители того, кто умер, пришли и стали обвинять Его (Иисуса), что Он сбросил мальчика вниз. И Иисус ответил: Я не сбрасывал его. Но они продолжали поносить Его. Тогда Иисус спустился с крыши, встал рядом с челом мальчика и закричал громким голосом — Зенон — ибо таково было его имя, — восстань и скажи, сбрасывал ли Я тебя? И тотчас он встал и сказал: нет, Господь, Ты не сбрасывал меня, но поднял. И когда они увидели, они были потрясены. И родители ребенка прославили случившееся чудо и поклонились Иисусу.

Через несколько дней юноша колол дрова по соседству, и топор упал и рассек ему стопу, и столько вытекло крови, что он совсем умирал. И когда раздались крики и собрался народ, Иисус также прибежал туда, и пробрался сквозь толпу, и коснулся раненой ноги, и тотчас исцелил ее. И Он сказал юноше: встань теперь, продолжай рубить и помни обо Мне. И когда толпа увидела, что произошло, они поклонились Иисусу, говоря: истинно, Дух божий обитает в этом ребенке.

Когда Ему было шесть лет от роду, Его мать дала ему кувшин и послала Его за водой. Но в толпе Он споткнулся, и кувшин разбился. И Иисус развернул одежду, которая была на нем, наполнил ее водой и принес матери. И когда мать увидела, она поцеловала Его и сохранила в сердце своем чудо, которое, как она видела, Он совершил.

И вот во время сева мальчик вместе с отцом пошел сеять пшеницу в их поле И пока Его отец сеял, Иисус тоже посеял одно пшеничное зерно. И когда Он сжал и обмолотил его. оно принесло сто мер, и Он созвал всех бедняков поселения на гумно и роздал им пшеницу, а Иосиф взял остаток зерна. Было Ему восемь лет от роду, когда Он совершил это чудо.

Его отец был плотник и делал в это время орала и ярма. И богатый человек велел ему сделать для него ложе. Но когда одна перекладина оказалась короче другой и Иосиф не мог ничего сделать, мальчик Иисус сказал своему отцу Иосифу: Положи рядом два куска дерева и выровни их от середины до одного конца. И когда Иосиф сделал то, что ребенок сказал ему, Иисус встал у другого конца и взял короткую перекладину, и вытянул ее, и сделал равной другой. И Его отец Иосиф видел это и дивился, и он обнял и поцеловал ребенка, говоря: счастлив я, что такого Сына дал мне Бог.

И когда увидел Иосиф, сколь разумен мальчик и что Он растет и скоро достигнет зрелости, он снова решил, что Иисус должен научиться грамоте.

И он взял Его и привел к другому учителю. И учитель сказал Иосифу: сначала я научу Его греческим буквам, потом еврейским. Ибо он знал о разумении мальчика и боялся Его. Все же учитель написал алфавит и долго спрашивал о нем. Но Он не давал ответа. И Иисус сказал учителю: если ты истинный учитель и хорошо знаешь буквы, скажи Мне, что такое альфа, и Я скажу тебе, что такое бета. И учитель рассердился и ударил Его по голове.

И мальчик почувствовал боль и проклял его, и тот бездыханный упал на землю. А мальчик вернулся в дом Иосифа. И Иосиф был огорчен и сказал Его матери: не пускай Его за дверь, ибо каждый, кто вызывает Его гнев, умирает.

И по прошествии некоторого времени другой учитель, друг Иосифа, сказал ему: приведи ребенка ко мне в школу. Может быть, я сумею убедить Его выучить буквы. И Иосиф сказал ему: если ты решишься, брат, возьми Его с собой. И тот взял Его со страхом и беспокойством, но ребенок пошел охотно. И Он спокойно вошел в дом, где была школа, и нашел книгу, которая лежала на подставке, и взял ее, но не стал читать буквы в ней. И раскрыл уста, и стал говорить от святого Духа, и учил тех, кто стоял вокруг. И большая толпа стояла вокруг, дивясь благодати Его поучения и мудрости Его слов, какие, будучи ребенком, Он изрекал. А когда Иосиф услышал о происходящем, он в испуге побежал к школе, боясь, что и этот учитель не может справиться с Иисусом. Но учитель сказал Иосифу: знай, брат, я взял этого ребенка как ученика, но Он полон великой благодатью и мудростью, и теперь я прошу тебя, брат, возьми Его в свой дом. И когда мальчик услышал эти слова, он тотчас засмеялся громко и сказал: раз ты говорил и свидетельствовал истинно, ради тебя тот, кто был поражен, исцелится. И тотчас другой учитель был исцелен.

И Иосиф взял ребенка и отвел Его домой.

Случилось так, что Иосиф послал своего сына Иакова принести связку дров. И Иисус пошел вместе с ним. И когда Иаков собирал хворост, змея укусила его в руку. И когда он упал навзничь и был близок к смерти, Иисус подошел к нему и дыхание Его коснулось укуса, тотчас боль прошла, а тварь лопнула, и Иаков сразу же стал здоров и невредим.

После этого по соседству от Иосифа умер больной ребенок, и мать его горько рыдала. И Иисус услышал плач великий и смятение и прибежал быстро, и, увидев мертвое дитя, Он коснулся груди его и сказал: Я говорю тебе: не умирай, но живи и будь с твоей матерью. И тотчас дитя открыло глаза и засмеялось. И он сказал женщине: возьми и дай ему молока и помни обо Мне. И когда стоящие вокруг увидели происходящее, они говорили: Истинно это дитя или Бог, или ангел Божий, ибо каждое Его слово становится деянием. И Иисус ушел оттуда к стал играть с другими детьми.

Спустя некоторое время строился дом, и произошел обвал, и Иисус встал и пошел туда и увидел человека, лежащего замертво, и взял его руку и сказал: Говорю тебе, человек, встань и делай свое дело. И тотчас человек встал и поклонился Ему. И люди были поражены и говорили: этот ребенок (пришел) с небес, ибо Он спас много душ от смерти и будет спасать их всю свою жизнь».

Любопытный текст? Дитя-убийца, не знающее своей силы? И это наш кроткий агнец? Но не столь же странно ведет себя в начале пути и Персиваль? Только птиц, которых он по наивности застрелил, его дыхание оживить не может. А теперь только представьте, что вам с амвона возвещают о таком Иисусе! Попутно выясняется, что у Иисуса есть братья, а это уж совсем нехорошо. Какие братья могут быть у Бога?

Особенную неприязнь вызывали у церкви именно эти так называемые «родственники Христа» и «любимая ученица Магдалина», а Иуда так и вовсе представал в совершенно ином свете, не проклятым предателем со знаменитыми тридцатью серебрениками, а почти святым героем-мучеником. Кроме всего прочего эти евангелия в ином свете показывали и личность Павла, и вот это было уж совсем нехорошо, поскольку на учении Павла возводилось все здание Римской церкви!

Ну что могла ответить церковь, в которой имя Марии Магдалины тщательно вымарывалось из всех книг, на этот бесхитростный рассказ Евангелия от Марии Магдалины (естественно, апокрпфического): «Тогда явился Христос и сказал им: «Тот, кто считает себя безгрешным, пусть первым бросит в нее камень!». Так сделал сын Человеческий, что толпа разошлась. Потом он приблизился ко мне и стал на колени. О Сион, я вся горела от страха и стыда. В душе моей совершилось великое, я пала на землю и сильно рыдала. Он гладил меня по волосам и говорил: «Сестра, зорька небесная, найди силы меня выслушать. Много зла на этой земле, много лжи сказано лукавым. Забудь, что ты грешница, сестра, и скажи мне: живет ли твое сердце, когда ты любишь?» — «Живет, Господи! Когда я не люблю, оно мертво!» — «Люби тогда, сестра небесная. люби со всей силой, и не греши в другой раз, думая, что ты грешна». Так, братья, я впервые встретила Живого Бога на земле… Плакала. О как плакала я, братья, когда распяли Господа Живого… Но Он доныне мне является и является одному из любимых своих учеников. Трое часто мы беседуем, он часто водит нас в тысячи областей на небе. Много, много Земель и Солнц показал Он нам, многие народы видели мы, чудные и пречудные, но нигде не видели одежд, домов и колесниц. Нигде, нигде не слышали мы, чтобы кто-либо называл кого-то — «Мой». Я, блудница, на земле, которую хотели побить камнями, была единственной женщиной из этого мира, когда-либо впущенной в Царствие Божие. Сам Господь, показывающий нам все эти неизреченные чудеса, часто смотрел на меня и с любовью говорил: — Вот видишь ли этих ангелов, Магдалина? Много между ними тех, которым надо родиться на Земле, потому что они не хотят знать, что такое Любовь». И ни один из них не вернется в царство Отца Моего, пока не станет тут рабом или Блудницей». «Ибо истинно, истинно говорю вам: Никто не спасет души своей, пока не пожертвует ее»?

Если Робер де Борон упоминает Иосифа Аримафейского и даже делает его (!) едва ли не главным героем повествования, то он явно знал хотя бы Евангелие от Никодима, в котором роль Иосифа обозначена таким образом: «И вот некий муж по имени Иосиф, который тайно шел от Аримафеи, города Иудейского, взыскуя Царства Божьего, не стерпев поношения и клеветы иудейской, обратился к Пилату и попросил тело Иисусово, и снял с креста, и обвил Его платом чистым, и положил Его в гробницу новую, в которой никто (еще) не был положен. Иудеи же, услышав, что Иосиф тело (Иисуса) испросил и похоронил, искали его и двенадцать мужей, которые сказали, что не рожден от любодеяния, и Никодима (искали), и многих других, которые стояли перед Пилатом и раскрывали тайны добрых дел (Иисуса). Из всех же, кто сокрылся из страха перед иудеями, явился к ним один Никодим, пришел к ним и сказал: «Зачем вошли вы снова в место собрания?» И отвечали ему: «А ты как вошел в место собрания? Ты же был заодно с Христом — так пусть Его участь будет с тобою и в будущем веке». Отвечал Никодим: «Аминь, аминь!» Потом явился к ним Иосиф и сказал им: «Почему недовольны вы, что я просил у Пилата тело Иисусово? Смотрите: я положил Его в новой гробнице и обвил Его платом чистым, и привалил камень у двери гробницы. Вы же зло сделали праведнику и не раскаялись, распяв Его, и копьем пронзили Его». Услышав это, иудеи взяли Иосифа и приказали охранять его, пока не минет суббота, так как суббота была (тогда). И сказали ему: «Знай — обычай не позволяет ничего сделать с тобой, пока не настанет рассвет. Мы знаем, что погребения ты не удостоишься, разве что дадим плоть твою птицам небесным и зверям земным». (Иосиф же отвечал): «Эти слова подошли бы Голиафу гордому, который хулил Бога Живого и святого Давида. Ведь знаете, что Бог сказал устами пророка: «Мне отмщение, Я воздам». И с открытым сердцем омыл руки свои перед солнцем тот, кто сказал, и ныне Пилат, не обрезанный плотью, но обрезанный сердцем, омыл руки свои перед солнцем, сказав: «Чистя от крови этого человека, вы видите». И вы в ответ (ему) сказали: «Кровь Его на нас и на отроках наших». И ныне боюсь, что постигнет нас гнев Господень или участь наша: вы так сказали и погибнете навек». Иудеи же, услышав эти слова, разгневались сильно в уме (своем) и, схватив Иосифа, заключили его в темницу, где не было (даже) оконца. И заперли на засов двери темницы, и стражей поставили Липа и Каиафа. И совет держали священники и левиты, чтобы собраться всем после дня субботнего и решить, какой смерти предать Иосифа. Когда же собрались все вместе, приказали Лина и Каиафа привести Иосифа. Они же, видя, что затворы целы, открыли запертые двери и не нашли Иосифа. Увидев это, устрашились, ибо нашли темницу затворенной, Иосифа же не нашли. И ушли Анна и Каиафа. И все дивились этому.

И тут вошел в собрание некий воин, из тех, что охраняли гробницу Иисуса, и сказал: «Когда мы стерегли гробницу, содрогнулась земля, и мы увидели, что ангел Божий отвалил камень могильный и сидел на нем, и вид его был как молния, и ризы его как снег, и от страха перед ним мы были как мертвые. Мы слышали, как ангел говорил женщинам, которые пришли к гробнице Иисуса: «Не боитесь! Я знаю, что ищете Иисуса, который был на кресте распят, — Он воскрес, как и было прежде сказано. Войдите и узрите место, где (Он) был положен, и отправляйтесь, не медля, возвестите ученикам Его, что воскрес из мертвых и ожидает вас в Галилее. Там Его увидите, как (Он) сказал вам». И созвали иудеи всех воинов, что охраняли гробницу Иисуса, и сказали: «Кто эти женщины, с которыми говорил ангел? Почему вы не схватили их?» Воины, отвечая, сказали: «Не знаем мы этих женщин, (да) и мы как мертвые сделались от страха перед ангелом — как могли мы схватить этих женщин?» Иудеи же сказали: «Жив Господь (Бог), и мы не верим вам!»

И отвечали иудеям воины: «Вы видели и слышали Иисуса, творившего столь великие чудеса, и в них не верили — так поверите нам? Хорошо сказали, что жив Господь! Воистину жив Господь, которого вы на кресте распяли. И мы слышали, что Иосифа, который предал земле тело Иисусово, вы заточили в темнице и двери засовами запечатали, и открыв, не нашли (его), хотя целы были засовы. Дайте Иосифа, которого вы заточили в темницу, а мы дадим Иисуса, которого охраняли в гробнице». И отвечали иудеи: «Иосифа мы дадим, дайте вы Иисуса; Иосиф — в городе своем, в Аримафее». И отвечали воины: «Если Иосиф в Аримафее, то Иисус — в Галилее, как слышали мы от ангела, говорившего женщинам, которые пришли к гробнице Иисусовой». Услышав это, иудеи убоялись и сказали себе: «Когда услышаны будут эти слова, все уверуют в Иисуса». И собрав серебра много, дали воинам со словами: «Скажите так: когда мы спали, ночью пришли ученики Иисуса и украли (тело) Его. Если же об этом услышат у Пилата игемона, мы вас оправдаем и печали вам не причиним». Воины же, приняв мзду, сказали так, как научили их евреи, и слова их распространились среди всех».

Далее в Евангелии идет речь о том, что просочились слухи, будто Иисус воскрес и ходит по Галилее, и пришлось первосвященникам отправить людей в горы, чтобы найти там Иисуса и попросить прощения, а затем привести в Иерусалим. — И понравился всем людям совет Никодима, и послали мужа, и, поискав, не нашли Иисуса, возвратились назад и сказали: «Когда ходили мы вокруг, не обрели Иисуса, обрели только Иосифа в его городе Аримафее». Услышав об этом, старейшины и все люди возвеселились и прославили Бога Израиля, ибо нашли Иосифа, которого заключили в темницу и, придя, не обрели его. И созвав большое собрание, сказали первосвященникам: «Каким образом можем привести к нам Иосифа и говорить с ним?» И взяв лист папируса, написали Иосифу: «Мир тебе и тем, кто с тобой — всем мир! Мы знаем, что согрешили против Бога и против тебя. Потому благоволи прийти к отцам твоим, и подивимся все выходу твоему из темницы. Знаем, что злой замысел имели против тебя. Господь же принял тебя и избавил от злого замысла нашего. Мир тебе, Иосиф, почитаемый всем народом». И избрали семерых мужей — друзей Иосифа — и сказали им: «Когда придете к Иосифу, с миром целуйте его, вручая письмо».

Пришли мужи к Иосифу, целовали его и с миром вручили ему послание. Тогда честной Иосиф, прочитав, сказал: «Благословен Господь, избавивший меня от зла, чтобы не пролилась кровь моя! Благословен Господь, покрывший меня крыльями Своими». И поцеловав мужей, принял их Иосиф в доме своем. А на другой день, воссев на осла своего, пошел с ними и пришел в Иерусалим. И услышав (об этом), все евреи вышли навстречу, взывая: «Мир вступлению твоему, отче Иосиф!» Иосиф же отвечал: «Мир всему народу!»

И целовали Иосифа все, и принял его Никодим в дом свой, устроив прием великий.

А на другой день, в пятницу, Анна и Каиафа и Никодим сказали Иосифу: «Дай признание Богу Израиля, поведай нам все, о чем будешь спрошен. Ибо пребываем в печали оттого, что погреб ты тело Иисусово, и, заточив в темницу, не обрели тебя и сильно дивились тому до тех пор, пока не приняли тебя. Перед Богом поведай нам все, что случилось с тобой!» И отвечал Иосиф: «Когда заточили меня, в пятницу вечером стоял я на молитве в канун субботы, и разверзлась темница с четырех углов, и увидел я Иисуса, будто молнии свет, и от страха пал на землю. И взяв меня за руку, поднял Он меня от земли, и влага водная оросила меня.

И утерев лицо мое, лобызал Он меня и сказал: «Не бойся! Посмотри на Меня и узри, кто Я!» И посмотрел я и сказал: «Учитель Илия». И сказал Он мне: «Я не Илия, но Я — Иисус, чье тело положил ты в гробнице». И сказал я Ему: «Покажи мне гробницу, где положил я Тебя». И взяв меня за руку, привел на место, где положил я Его, и показал мне плат, которым обвил я Его голову: тогда постиг я, что это Иисус, и молился Ему, и сказал: «Благословен грядущим во имя Господне!» И держа меня за руку, привел меня и Аримафею, и дом мой, и сказал мне: «Мир тебе! Пока не минет сорок дней, не уходи из хором своих. Я же иду к Моим ученикам».

Услышав все это, изумились первосвященники и другие законники и левиты, и были как мертвые, пали на лица свои на землю и восклицали между собой: «Что значит это знамение, сотворенное в Иерусалиме? (Ведь) знаем отца и Матерь Иисуса».

И некий левит сказал: «Я знаю, что отец Его и Матерь Его почитали Бога, всегда творили молитву во храме, жертву и всесожжение принося Богу Израиля. И когда принял (Его во храме) великий законник Симеон, взял Его на руки и сказа! Ему: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал перед очами всех людей: свет в откровение народам и во славу людей Твоих в Израиле». Благословил он также и Марию, Матерь Иисуса, и сказал Ей: «Говорю Тебе об Отроке этом: Он поставлен на гибель и воскресение многим, а знамение пререканиям; и Тебе Самой пронзит душу меч. Тогда откроются многих сердец помышления». Тогда все евреи сказали: «Пошлем за теми тремя мужами, которые говорят, что видели Его с учениками Своими на горе Масличной».

Когда же сделали это, (они) пришли и были спрошены, и отвечали единогласно: «Жив Господь Бог Израиля! Мы видели Иисуса с учениками Своими и ясно (видели, как Он) вознесся на небо». Тогда Анна и Каиафа разлучили их друг от друга и спрашивали по одному, и (они) единодушно сказали, что ясно видели Иисуса возносящимся ввысь, на небо. Тогда сказали Анна и Каиафа: «Закон наш таков: в устах двух или трех свидетелей всякое слово верно. Ведь говорим мы, что Енох блаженный был возлюблен Богом и взят (на небо) Словом Божьим, и тело блаженного Моисея не нашли, (и) смерть Илии пророка не была явлена. Иисус был предан Пилату, был бит и оплеван, тернием венчан и пронзен копьем, и на древе распят, и мертв был, и тело Его честной отец Иосиф положил в гробнице новой. И говорит, что видели Его с живыми, и эти три мужа повествуют, что ясно видели Его с учениками Своими на горе Масличной и возносящимся на небо (видели Его)!»

Встал Иосиф и сказал Анне и Каиафе: «Воистину достойно удивления то, что вы услышали — как видели Иисуса живым, восставшим из мертвых и возносящимся на небо. Но еще более удивительно, что и других воскресил Он из гроба, и в Иерусалиме их многие видели. И сейчас послушайте меня! Ведь все мы знаем великого законника, блаженного Симеона, который принял Отрока Иисуса своими руками. У этого Симеона было два сына, которые умерли, и все мы были при кончине их и погребении. Придите и посмотрите: гробницы их раскрыты, ибо они воскресли. И сейчас живут они вместе в городе Аримафее, (пребывая) в молитвах. Живы они, и идет молва, что ни с кем они не говорят, но только молчат, как мертвые. Придем же к ним со всем почтением, смирением и кротостью, и приведем их к нам, и заклянем их (Богом) рассказать нам о воскресении, не сокрыв никаких тайн».

Услышав это, все возвеселились; и пошли Анна и Каиафа, Никодим и Иосиф, и Гамалиил, и не нашли их погребенными, но, придя в город Аримафею, там обрели их, преклонивших колени и молитве. И облобызав их со всем благоговением и почтением, привели в Иерусалим в собрание. И когда затворили двери, взяли (свиток) закона Господня и вложили им в руки, сказав: «Заклинаем вас Богом Адонаем, Богом Израиля, Который свидетельствует через закон и пророков. Который говорил с отцами нашими: если веруете, что есть Тот, Кто вас из мертвых воскресил, — поведайте нам, как воскресли из мертвых?»

Услышав эту клятву, затрепетали телом Харин и Лентий, пришли в смятение и воздохнули сердцем; подняв глаза к небу, сотворили (крестное) знамение Христово на уста свои и как бы тайно говорили, и сказали: «Дайте каждому из нас листы папируса, и напишем о том, что видели и слышали».

И потом встали они, когда написали все на разные листы папирусные. Харин листы папирусные, на которых писал, отдал в руки Анне, Каиафе и Гамалиилу; также и Лентий листы папирусные, на которых писал, отдал в руки Никодиму и Иосифу. И тотчас преобразились (Харин и Лентий), стали совсем белые, и потом не стало их видно. Письмена же их оказались одинаковы, ни в чем не различны, ни в единой букве.

Услышав все то дивное, что сказали Харин и Лентий, говорили между собою все в собрании иудейском: «Воистину все это от Господа! Благословен Господь во веки веков. Аминь». И разошлись все из собрания с великой скорбью, с боязнью и страхом, бия себя в грудь, и пошел каждый в область свою. И обо всем, что было поведано и содеяно в собраниях иудейских, как рассказали игемону Иосиф и Никодим, обо всем, что содеял и поведал Иисус иудеям, — все слова (эти) записал в свитках сам Пилат».

Если в этой версии рассказ касается больше посмертных откровений, то в Евангелии от Матфея искреннего даже сама смерть Иисуса описана некоторым образом иначе, чем мы привыкли:

«И пришедши на место, называемое Голгофа, что значит: Лобное место, дали Ему пить уксуса, смешанного с желчью; и отведав не хотел пить. Распнув же Его, делили одежды Его, бросая жребий; и сидя, стерегли Его там; и поставили над головою Его надпись, означавшую вину Его; Сей есть Иисус, Сын Божий. Тогда были распяты с Ним, два разбойника; один по правую сторону, а другой по левую. Проходящие же злословили Его, кивая головами своими и говоря: спаси Себя Самого. Если ты Сын Божий, сойди с креста.

Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехались.

Также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его. Около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Я только Рука, Двери отверзающая; да грядут те, кто за Мной! а в них, да воскресну!

Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: зовет кого?

И тотчас подбежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить. А другие говорили: постой; посмотрим, придет ли кто, спасти Его.

Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, говорили: воистину Он был Сын Божий. Там были также и смотрели издали многие женщины, которые следовали за Иисусом из Галилеи; между ними были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова и Иосии, и мать сыновей Завдеевых.

Когда же настал вечер, пришел богатый человек из Аримафеи, именем Иосиф, который тоже учился у Иисуса; он пришел к Пилату, просил тела Иисусова. Тогда Пилат приказал отдать тело.

И взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в своем новом гробе, который высек он в скале. По прошествии же субботы, на рассвете первого дня недели, пошли одиннадцать учеников Его посмотреть гроб.

Когда же шли они, Иисус встретил их и сказал: дух бодр, плоть же немощна; не ходите к гробу, там один лишь прах. Радуйтесь! на Нашу долю выпало раздувание Искр в человеках. Итак, идите, научите все народы, пробуждая То что дремлет. Я с вами во все дни до скончания века».

Впрочем, в этом Евангелии и о начале Пути Иисуса сказано нечто для церкви неприемлемое: «Оп пришел, дабы свидетельствовать о свете, но не для славы в тех, кто уверовал в него. Оп не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о свете. Он был Тем, чье слово стало плотью. Плотью нетленной, смерти не знающей. Были те кто, обуяв себя и тех, кто подле них сомнением, говорили: Не верим, что Сей от духа святого, ибо нашими страданиями страдает и нашими радостями радуется.

Только сказано в писаниях: Свят не тот, кто, отрешив себя от мира, без греха живет, но тот кто, среди человеков себя блюдет и другим назидание совершает.

По сему и было, что пришел Он и Себя соблюсти, и Назидание совершить.

От младенчества Он имел в себе Силу и Жажду. Силу Духа, и Жажду хотения Духа.

Знание есть меч обоюдоострый, коим и врага можешь поразить и себя без пальцев рук оставить, возлюбил повторять Он бывшим с Ним. Сам же множил свою мудрость. Да не только книгами иудейскими, но и много египетскими, римскими и шумерскими. Так отвечал Он изумлению отца и матери своей: Грядет мне послужить, а до срока не могу иметь ни сна, ни покоя в обретениях мудрости».

В некоторых текстах, например в Послании Климента Александрийского Феодору, указывалось, что учение Христа и само христианство в том римском виде, в котором оно преподносилось, то есть в переложении Павла и его последователей, вовсе не есть правда: «Теперь, что касается их постоянных рассуждении о боговдохновенном евангелии от Марка, то частью это полная ложь, а если и есть элементы истины, то их неверно передают. Истина, смешанная с ложью, становится фальшивой, как говорят, даже соль становится безвкусной.

А что касается Марка, то он во время пребывания Петра в Риме записал все деяния Господни. Но, в действительности, он не возвестил всех деяний, и не намекнул на тайные, но выбрал те, которые он счел самыми полезными для роста катехуменов в вере. А когда Петр мученически умер, Марк пошел в Александрию, взяв с собой записи, свои и Петра. Из этих записей он перенес в свою первоначальную книгу те части, которые способствовали росту познания. Таким образом, он составил более духовное евангелие для продвинувшихся к совершенству. Но он не разгласил того, что не должно произноситься всуе, и не записал иерофанического учения Господа, а только добавил к записанным ранее деяниям другие. Также он присоединил некоторые изречения, толкование которых, он знал, возведет слушателей в святилище истины, за семь завес. Вот так, в итоге, он подготовил все без зависти, как я полагаю, и спешки и после смерти оставил свой труд церкви в Александрин, где он сейчас весьма надежно хранится, доступный для чтения только тем, кого посвящают в великие таинства».

Из этого следует совершенно наивный вопрос: а что — были таинства? И первоначальное учение отличается от массовой христианской пропаганды? Если тексту верить (а нам нет смысла ему не верить) — были. Учение для народа — оно было все, как на ладони. Но, оказывается, за этим фасадом жило другое учение, не рассчитанное на профанов (то есть людей несведущих). И чтобы узнать истинное учение… требовалась инициация.

Эта христианская линия Грааля может вызывать некоторые размышления и сомнения, причем Робер де Борон их просто усилил, а начало положил Кретьен.

Во всяком случае, Кретьен показал нам рыцаря Грааля, который отрекся от своего Бога, то есть иным образом истолковать пятилетнее скитание Персиваля, позабывшего о том, для чего существует церковь, попросту невозможно. Однако Персиваль все пять лет даже не вспоминает, зачем это сооружение построено, а когда ему напоминают о назначении постройки и необходимости веры, спешит отнюдь не в ближайшую церковь, а к отшельнику, весьма странному человеку, использующему в молитве «страшные имена бога». Что это? Случайная оговорка? Но Кретьен ничего не делал случайно. И уж «случайно» он не стал бы делать из главного героя вероотступника, пусть и с помраченным достославными поисками сознанием, и уж тем более не стал бы давать ему в учителя святого отшельника, молящегося (и учившего молиться!) недолжным образом. Так что это могла быть за молитва, чьи имена в ней звучали? Любопытно, но до наших дней сохранился покалеченный временем текст, в котором есть такие слова: «Но все племена и все народы будут говорить истину, которую получат от тебя лично, О Мелхиседек, Святой, Верховный священник, совершенная надежда и дары жизни. Я Гамалиел, кто послан к тебе… собрание детей Сифа, коих тысячи тысяч, мириады мириадов, эоны… сущность эонов, аба… аниа, абаба. О божественная… природа…. О мать эонов. Барбело! О первенец эонов, великолепный Доксомедон Дом…! О славный Иисус Христос! О главные господа светил, вы, силы Армозель, Оруаэль, Давид, Элелей, и ты, человек-света, бессмертный эон Пигера-Адамас, и ты, хороший бог благодетельных миров, Мирохирофет, через Иисуса Христа, Сына Бога! Это — тот, кого я провозглашаю, ибо посетил Тот, кто истинно существует, среди тех, кто существуют… не создан, Авель Барух — что ты мог бы дать знание истины…, что он из рода Верховного священника которых тысячи тысяч, мириады мириад эонов. Враждебные духи не знают о нем, и их сущность — разрушение. Не только я пришел, чтобы открыть тебе истину, которая в братьях. Он заключил себя в живую жертву, вместе с вашей жертвой. Он пожертвовал (себя) им как жертва за Все». Как видите, в этом тексте много пропусков, но зато в нем называются и имена, и называются они в одном ряду с Христом. Этих имен, думаю, вы никогда в жизни не слышали. А если кто-то из вас читал «колдовские» книги, то разве что в них можно увидеть некоторые. Авель Барух — Отец Всего, кто истинно существует, но не создан. Мать вечности, Барбело, первенец вечности, Доксомедон… Интересно и то, что эту часть повествования Робер де Борон изменяет незначительно, то есть вероотступничество остается.

Что касается «имен бога», то с ними связан целый пласт средневековой культуры, с которым безуспешно пыталось бороться догматическое христианство. Эго «правильное» христианство так боялось поисков «имен бога», что практически выключило из обращения весь Ветхий Завет, разрешив лишь зачитывать отдельные истории с кафедры — то есть подавать эту Книгу Книг с точки зрения господствующей идеологии. Ведь действующие лица этой великой Книги постоянно заняты поисками имен бога, и этих имен в ней предостаточно. Если «сочти число Зверя» из Апокалипсиса выглядело еще невинным советом, то «сочти число Бога» или «назови имена Бога» — уж полноценная ересь. Но зачем вообще нужно знать имена Бога? Это древняя традиция. Только зная подлинное имя, можно достичь подлинной власти, то есть власти над кем? Вот-вот, скажете — не ересь? Святотатство! Ведь пути его неисповедимы! Однако в интересующее нас время появилось мистическое течение в самом христианстве, и пошло оно от ученых клириков, решивших объединить иудейскую каббалу и европейскую веру. В результате исчислениями имен Бога занимались даже во вполне ортодоксальных монастырях, но — не в миру. В этих монастырях кроме исчисления имен очень интересовались и составлением истинной молитвы, позволяющей быстро и без «подвигов» достичь состояния благости, а одновременно — высшей духовной силы над событиями и временем. Учение было очень похоже на тренировку йогов — то же правильное дыхание, медитация, умение концентрировать внимание на внутренних объектах, а позже — молитва без слов. По свидетельствам современников, тела столь торжествующих над плотью клерикальных умов становились сияющими, а над их челом появлялся нимб. И заметьте, для этого не требовалось жить в пустыне, бичевать себя до мяса, получать несовместимые с жизнью травмы от гонителей веры. Нужно было только правильно питаться, по особому распорядку, воздерживаться от сексуального общения, ритмически дышать и строить храм в храме своего тела. Разработали даже специальные учебники, как всего этого достичь за короткое время. Причем, войти в блаженное состояние «святости» могли как праведники, так и забубенные грешники. Нравилось ли такое устремление масс церкви? Выводы делайте сами.

Но — откуда? Да все из тех же текстов, которые были признаны церковью негодными! Если одни из этих текстов рассказывали про Христа такое, что лучше бы никому не знать, то другие давали рецепты, как достичь уровня Христа, развивая должным образом свой дух. Уж поверьте мне, для Средневековья это была гремучая смесь.

Отголоском этой эпохи поиска можно считать слова Парацельса, сказанные им о символах в трактате «Магический архидокс»: «Не должны мы также доверять ни символам, ни словам, ибо в них премного упражняются поэты и чародеи, испещряющие ими свои колдовские книги, всецело и опрометчиво извлекая их из собственного воображения, безо всякого на то основания, и измышляют их вопреки истине, тогда как многие тысячи из словес этих не стоят и выеденного яйца. Но пока я умолчу об их символах, которые чертят они на бумаге и пергаменте, бессмысленно обремененные такими пустяками. Среди подобных людей бытовал обычай, сохранившийся доныне лишь у немногих из них и состоявший в том, что, накладывая эти символы на людей, они заставляли их обожать себя, произносить такие слова, что для меня прекрасны и о коих никто никогда и не слыхивал; а, тем не менее, они говорят, что слова эти рождаются сами собой. Потому необходимо иметь совершенное знание, дабы различать эти буквы, слова и символы.

Среди них обнаруживают много слов, не имеющих никакого сходства с идиомами латинского, греческого или еврейского языков, также и ни с какими иными; и ни один человек не может ни трактовать, ни переводить их на другой язык. А потому я не без основания утверждаю, что мы не должны доверять всем буквам, символам или словам, но придерживаться лишь тех, что истинны и часто доказывались на основании истины и извлекались из нее. Но чтоб могли мы к ним приступить и поведать, какие слова или символы правдивы и истинны, необходимо сперва выявить и разъяснить два из них.

И хотя много других может быть найдено, все же эти надо особо ценить и почитать прежде всех иных символов, пантаклей и печатей, Обратите же внимание на изображение оных.

Две скрещенные треугольные фигуры рисуют или гравируют таким образом, что они заключают и себе и подразделяются на семь внутренних частей, образуя шесть внешних углов, в которых чертятся чудесные буквы величественного Имени Божиего — «Адонай» — сообразно их истинному порядку. Это один из тех символов, о которых мы уже говорили.

Есть и другой, превосходящий предыдущий в мощи и силе. Он имеет три скрещенных угла, изображающихся таким образом, что взаимопересекаясь, они включают и себя шесть внутренних частей и пять внешних углов, в которых чертятся пять слогов высшего Имени Бога, то есть «Тетраграмматон», также сообразно их истинному порядку.

Я бы нарисовал эти фигуры, но поскольку их можно легко найти во многих других местах и книгах, то я предпочел опустить их. Некоторые израильтяне и нигроманты иудеи многого добились этими двумя символами. И ныне они высоко почитаются многими и оберегаются как величайшие тайны, ибо обладают столь большой мощью и силой, что если только нечто возможно совершить посредством каких-нибудь символов или слов, то это можно сотворить и ими или же одним из них. Мне бы хотелось знать, где и в каком месте в книгах нигромантов можно найти какой-либо другой символ, которым можно было бы творить подобное против злых духов, Дьявола и колдовства магов, посредством всех уловок и ухищрений чародеев. Ибо они воистину освобождают того, чей дух и разум околдованы настолько, что вынужден он действовать против собственной волн или природы. А если ему причинен ущерб или же терпит он телесную боль, то фигуры эти, изготовленные в должный день и час, взятые в рот имеете с облаткой, блином и тому подобным, в двадцать четыре часа избавят его от колдовства».

Истоки символов и понятий, о которых упоминает Парацельс, как раз в каббалистике и учениях гностиков. А ходившие тогда по миру Евангелия так и называются гностическими. Так что у Кретьена речь идет, скорее всего, о «гностическом христианстве», когда его святой отшельник пользуется странной своей молитвой — заметьте, тайной молитвой, которой разрешает воспользоваться самому Персивалю только в самом крайнем случае. Но ведь и Иосиф Робера де Борона идет путями гнозиса: благодать Грааля сходит только на тех, кто может ее воспринять. Откуда это у него? Во времена Борона в Европу стал и проникать идеи арабского Востока, в частности тексты шиитских гностиков. Одной из них была книга «Язык муравьев» Шихаб-ад-дин Яхъя бен Хабаш бен Амирак Сухраварди, родившегося в 1165 году и убитого по приказу Саладдина за ересь в 1191 году. И судьба, и тексты этого философа не могли быть неизвестными любознательным крестоносцам. Так вот, в «Языке муравьев» Сухраварди приводит такую притчу (а он, как Христос, рассуждает притчами): «Несколько быстроногих муравьев из низших пределов мрака, возможно утвердившихся в своем положении, препоясалось и направилось в сторону поля, чтобы найти себе пищу. Вдруг они увидели пару побегов зелени, на поверхность которых утром осели капли росы. Один из муравьев спросил у своего спутника, что это за капли. Тот ответил, что начало этих капель — в земле. Другой же, вмешавшись, сказал, что они — от моря, и таким образом начался спор. (Умнейший из муравьев) сказал: «Подождите немного (чтобы увидеть), в какую сторону направлено влечение их! Ведь всякая вещь имеет влечение к своему началу и страстно желает возвратиться к своему источнику. Разве не видели вы, как ком земли, когда его бросают вверх, — поскольку начало его — низкое, и правило «всякая вещь возвращается к своему началу» подчиняет себе все вещи — падает (опять) вниз на землю. То, что стремится к полному мраку, от него и произошло. И, относительно Света Божественности, есть посылка о необходимо-желанной сущности; воображаемое соединение (с нею) невозможно, (если только) всякий, кто ищет свет, сам не принадлежит к миру света». И, пока муравьи были увлечены этим спором, солнце согрело воздух, и роса на побегах стала (испаряться и) подниматься вверх. И муравьи поняли, что она — не от земли, и, поскольку выпала она от воздуха, то и испарилась в нем — «Свет к свету! Бог ведет к своему свету, кого хочет. Бог вразумляет людей сравнениями»; «Господь твой есть крайний предел», «к которому восходит и благое слово, и доброе дело».

«Ничто не возникло помимо его воли, — вторит этому тексту одно из гностических Евангелий. — Итак, он Отец, желающий явить свое богатство и свою славу. Он устроил это великое состязание в этом мире, желая, чтобы явились участники состязания. чтобы нее сражающиеся оставили то, что возникло во времени, и стали презирать это в возвышенном, недостижимом знании и устремились к тому, который существует вечно. И те, которые сражаются с нами, будучи противниками, сражаясь против нас, мы побеждаем их незнание нашим знанием, поскольку мы уже узнали недостижимого, от которого мы вышли. У нас нет ничего в этом мире, чтобы не удержала нас власть мира, возникшая в мирах, которые на небе…. если этот пребывает в незнании, он весь — темнота и материальный. Так и душа принимает логос каждый час, чтобы дать его своим глазам как целебное средство, чтобы она смогла прозреть и чтобы ее свет сокрыл врагов, которые воюют с ней, и чтобы она сделала их слепыми своим снегом и заперла их своим присутствием и вовлекла их в бессонницу и чтобы она уверенно действовала своей силой и своим скипетром. В то время как ее враги взирают, устыженные, на нее, она устремляется к небу, и свою сокровищницу, и которой обитает ее ум, и в свое надежное хранилище, поскольку ничто из того. что произошло, не захватило ее, и она не взяла чужого в свой дом. Ибо многочисленны рожденные в ее доме, сражающиеся против нее и день и ночь, не зная отдыха ни днем ни ночью, так как их желание мучает их. Поэтому мы теперь не спим и не забываем о сетях, которые скрыто распростерты, готовые схватить нас. Ибо если нас поймают в одну сеть, она затянет нас в свою пасть, причем вода польется на нас, устремляясь нам в лицо, и мы будем взяты неводом вниз и не сможем вырваться из него, потому что над нами много воды, истекающей сверху вниз, погружая наше сердце в яму грязи. И мы не сможем освободиться от них: ибо те, кто схватит нас и проглотит, — людоеды, радующиеся, как рыбак, бросающий в воду крючок. Ибо он бросает разные приманки в воду, так как ведь каждая рыба имеет свою пищу. Когда она учует ее, она устремляется на ее запах. А когда она начинает есть ее, крючок, скрытый внутри приманки, хватает ее и с силон выносит из глубины: ведь ни одному человеку невозможно схватить эту рыбу на глубине кроме как хитростью, которую применил рыбак: при помощи приманки он подцепил рыбу на крючок. Точно так же и мы пребываем в этом мире, как рыбы. А противник бодрствует, замышляя против нас, ища нас, как рыбак, желая поймать нас и радуясь, что может нас проглотить. Ибо он проносит перед нашими глазами множество пиши, принадлежащей этому миру, и хочет, чтобы мы возжелали одну из них, и попробовали только немного, чтобы он схватил нас при помощи своего скрытого зелья и вырвал нас из свободы и забрал нас в рабство. Ибо если он схватит нас какой-то одной приманкой, ведь неизбежно, чтобы он пожелал и остальное…. Таким образом, наконец, это становится пищей смерти. Но это — приманки, на которые дьявол ловит нас. Сначала он роняет печаль в твое сердце до тех пор, пока ты не начнешь мучиться какой-нибудь мелочью этой жизни и пока он не схватит нас своим зельем, а после этого внушит страстное стремление к одежде, чтобы ты гордился собой в ней, и любовь к деньгам, гордость, высокомерие, зависть, которая завидует другой зависти, красоту тела, мошенничество, а более всего этого незнание и беспечность. Эти все приманки противник таким образом искусно подготавливает и раскладывает перед телом, желая, чтобы сердце души обратилось к одной из них, и наконец топит ее. Как крючком, он насильно тянет ее в незнание, обманывая ее до тех пор, пока она не забеременеет злом и не породит плоды материи и не будет жить и скверне, устремляясь за многими желаниями и корыстями, причем плотская сладость влечет ее в незнание. А душа, которая попробовала это, поняла, что сладкие страсти — скоротечны. Она получила знание о зле. Она удалилась от них и стала жить по-новому. После этого она презирает эту жизнь, поскольку она преходяща, и взыскует пищи, которая возьмет ее в жизнь, и оставляет она ложную пищу, и получает знание своего света. Она шествует, снимая с себя этот мир, а ее истинная одежда облачает ее изнутри, причем ее брачное одеяние надето на нее в красоте сердца, а не в гордости плоти. И она познает свою глубину и устремляется к своему двору, причем ее пастырь стоит у двери…..Она обрела свое восхождение и успокоилась в том, который сам находится в покое. Она простерлась в брачном чертоге. Она вкусила от пиршества, которого алкала. Она взяла бессмертной пищи. Она нашла то, что искала. Она получила отдых от своих трудов, причем свет, который светит на нее, не преходящ, тот, которому принадлежит слава, сила и откровение во веки исков».

Учитывая, насколько текст Робера де Борона насыщен размышлениями о сути Грааля именно в богословском разрезе, можно быть уверенными, что он «потаенные» тексты своего времени знал, и отлично знал. Во всяком случае, его сюзерен имел к ним доступ. И Грааль де Борона — это совершенно ясно: Чаша Таинства, литургическая чаша. Но почему из всех возможных кандидатов разыскивать чашу отправляют юного Персиваля? Разве он тот доблестный рыцарь, непобедимый и сражениях? И почему Грааль выбирает именно его?

Замок Грааля и похвальное слово рыцарям

Замок Грааля открывается только достойному рыцарю, недостойный туда попросту не попадает. Позже мы поймем, что остальные его не видят. Значит — достойный? Но — почему? Что, собственно говоря, совершил Персиваль? Ведь он, впервые оказавшись в замке, еще не совершил практически никаких подвигов, напротив, эти подвиги были против рыцарских правил. Он вед себя как неправильный рыцарь. И, тем не менее, — оказался достоин поисков Грааля.

Все дело в предсказании о Граале; достойный рыцарь кроме множества побед должен сохранить искренность и чистоту. Эта мысль о полном соблюдении чистоты как девственности проявится в большей степени у более поздних авторов, Кретьен не связывал чистоту души с девственностью. Его Персиваль благополучно познал хозяйку замка и никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал. Совершив то, что должен был совершить, он тут же о ней позабыл и отправился в сторону дома. Так что чистота души скорее была в этом случае пустотой, то есть в процессе любви участвовало тело, но не душа. Душа, как говорится, осталась столь же девственной. Но у других авторов этот эпизод был вовсе изменен: Персиваль окапался настолько благороден и наивен, что не воспользовался случаем и не осквернил даже тела. Это было высокое служение Даме Сердца. Этот рыцарский принцип небесной любви пришел к нам из куртуазной поэзии южных земель.

Впрочем, и рыцарский кодекс чести — тоже дитя юга. Лучше всего этот принцип сформулирован в книге ученого и мага средневековья Раймонда Луллия.

Эта книга построена как разговор между старым рыцарем, удалившимся от тревог бренного мира в густой лес, и случайно заблудившимся в том лесу оруженосцем, который на самом деле спешил на рыцарский турнир, чтобы там получить посвящение в рыцари, но по дороге заснул от усталости прямо в седле. Выяснилось попутно, что жизнь рыцарей его привлекает, но в то же время он ничего толком не знает ни про рыцарские ордены, ни про рыцарский кодекс чести. Словом, наш юный оруженосец — двойник Персиваля, и старый рыцарь, который на досуге думал о величин и славе рыцарских орденов, начинает его поучать.

«— Что слышу я, сын мой! — воскликнул рыцарь, — тебе неведомо, в чем заключаются обычаи и установления рыцарства? Как же ты можешь мечтать о рыцарстве, если не имеешь представления об установлениях рыцарства? Ибо невозможно быть опорой ордена, о котором не имеешь представления, равно как нельзя и любить орден и все, что с ним связано, если неведом тебе сам орден и все те козни, которые против ордена замышляются. И ни один рыцарь, не сведущий в рыцарстве, не смеет посвящать в рыцари, ибо беспутен тот рыцарь, который напутствует другого рыцаря и наставляет его в рыцарских устоях и обычаях, сам не имея о них представления.

Выслушан упреки и порицания рыцаря оруженосцу, вознамерившемуся стать рыцарем, оруженосец сказал рыцарю:

— Господин мой, если бы вы сочли возможным просветить меня в устоях рыцарства, полагаю, что я вполне способен был бы их усвоить и следовать рыцарским обычаям и установлениям.

— Друг мой, — сказал ему рыцарь, — обычаи и установления рыцарства заключены в этой книге, которую я время от времени перечитываю, дабы не забывать о милости и благорасположении, которыми Господь меня одарил, ибо ко славе и процветанию рыцарского ордена я приложил немало сил; и если рыцарь всем, что ни есть в нем, обязан рыцарству, то и сам он должен быть готов пожертвовать всем ради рыцарства».

Таким образом юному оруженосцу было разрешено сначала прочитать книгу при рыцаре, и он «понял, что рыцарь — это один из тысячи, избранный, которому предначертан наиблагороднейший удел; осознал он устои и обычаи рыцарства», а на прощание старый вони подарил ему эту книгу, чтобы все рыцари отныне знали, каким обычаям и установлениям должен следовать рыцарь, чтобы оказаться достойным.

«Следовательно, кто вознамерился стать рыцарем, должен задуматься и поразмыслить над высоким предназначением рыцарства; желательно, чтобы душевное благородство и надлежащее воспитание были в согласии с предназначением рыцарства, иначе рыцарь вступит в вопиющее противоречие с рыцарским орденом и его принципами. Ибо не следует рыцарскому ордену пятнать свое доброе имя, пополняясь врагами и людьми, жизненные принципы которых ему враждебны.

Выть избранным, иметь коня, доспехи и быть господином еще недостаточно для того, чтобы претендовать на высокую честь принадлежности к рыцарству, ибо рыцарь нуждается также в оруженосце и стременном, которые заботились бы о нем и о его конях. Необходимо также, чтобы кто-то пахал, перекапывал землю и выпалывал сорняки, дабы давала она плоды, которыми питаются рыцарь и его кони; следует ему также ездить верхом, вести жизнь сеньора и находить усладу в том, что приносит тяготы и заботы его подданным.

Много возможностей открыты Господом людям, готовым служить Ему. И все же самых почетных, самых достойных, самых заветных — две: священничество и рыцарство; вот почему священник и рыцарь должны быть связаны теснейшими узами дружбы. Отсюда понятно, что как клирик, действующий вопреки установлениям рыцарства, нарушает установления духовенства, так и рыцарь, действующий вопреки и во вред установлениям духовенства, призванного относиться с теплотой и участием к рыцарскому ордену, противостоит установлениям рыцарства.

Рыцарь должен ездить верхом, участвовать в турнирах, биться на копьях, носить доспехи, всегда быть готовым к поединкам, пировать с равными себе, владеть мечом, охотиться на оленей, медведей, кабанов, львов, а также уметь многое другое в том же роде, что входит в обязанности рыцарей; ибо все это способствует тому, что рыцари привыкают к ратным делам и приучаются отстаивать рыцарские установления. Другими словами, пренебрегать тем, что позволяет рыцарю как нельзя лучше выполнять свои обязанности, означает пренебрегать рыцарским орденом.

Отсюда следует, что как все вышеперечисленные занятия свойственны телу рыцаря, и душе рыцаря свойственны справедливость, мудрость, милосердие, преданность, искренность, смирение, отвага, надежда, опыт и не подобные этим добродетели. Таким образом, рыцарь, который с готовностью занимается тем, что присуще рыцарскому ордену и имеет отношение к его телу, но уклоняется от добродетелей, столь же присущих рыцарскому ордену, но свойственных душе рыцаря, враждебен рыцарскому ордену, ибо в противном случае получалось бы, что тело и рыцарство чужды душе и ее достоинствам, а это противно истине.

Если бы рыцарство заключалось скорее в физической силе, чем в силе духа, получалось бы, что рыцарский орден имеет отношение прежде всего к телу, а не к духу; однако из этого следовало бы, что тело благороднее духа. Отсюда явствует, что, коль скоро душевное благородство не может быть поколеблено ни одним человеком, ни всеми людьми, вместе взятыми, а тело может быть сломлено и покорено другим телом, подлый рыцарь, бегущий с поля битвы и оставляющий на нем своего господина. спасая скорее свое полное сил тело, чем жалкую, подлую душонку, не отвечает установлениям рыцарства и не является верным слугой славному рыцарскому ордену, который зиждется на душенном благородстве.

Рыцари должны преследовать изменников, воров и грабителей; ибо подобно топору, который был создан для того, чтобы им рубили деревья, рыцарь призван истреблять дурных людей. Отсюда следует, что если сам рыцарь является грабителем, вором и изменником, а грабители и воры должны истребляться и пленяться рыцарями, то рыцарь, являющийся вором, изменником и грабителем, дабы отвечать своему предназначению, должен не кого-либо другого, а самого себя убить или пленить; в том же случае, если бы он, со всей строгостью соблюдая свои рыцарские обязанности по отношению к другим, отказался со всей строгостью отнестись к самому себе, то и предназначение рыцарского ордена скорее бы распространялось на других людей, а не на него самого. В то же время, коль скоро абсолютно неестественно, чтобы кто-либо сам себя убивал, то рыцаря, оказавшегося вором, изменником и грабителем, должен убить и уничтожить другой рыцарь. Рыцарь же, который укрывает и поддерживает рыцаря, оказавшегося изменником, грабителем и вором, не отвечает своему предназначению; ибо если бы он в атом случае ему отвечал, то, убивая и истребляя воров к изменников. не являющихся рыцарями, он действовал бы вопреки своему предназначению».

Затем Луллий говорит о том, кого и как следует посвящать в рыцари. Первое, что требуется. делать, — спросить рыцаря о его вере, потому что только искренне верующий рыцарь будет воздерживаться от пороков. И судить о благородстве кандидата нужно не по роскошной одежде и витиеватым словам, а по поступкам, по тому, что действительно имеет значение. Поэтому Луллнй и говорит, что посвящать в рыцари ребенка не имеет смысла — еще неизвестно, что из него вырастет, а старика — глупо, потому что у него не хватит физических сил, чтобы сражаться во славу ордена. В орден не стоит принимать и больных или имеющих слабое физическое развитие дворян, потому что они станут обузой для ордена. Но самое главное — чтобы не было у кандидата негативных качеств, особенно алчности, желания обогатиться. «Оруженосец, обуреваемый гордыней, необразованный, речи которого столь же грязны, как и его одежды, пьяница, чревоугодник и клятвопреступник, жестокосердый, корыстолюбивый, лживый, вероломный, ленивый, вспыльчивый и сластолюбивый или погрязший в иных пороках, не должен быть рыцарем».

Далее Луллнй говорит о качествах, которыми должен обладать истинный рыцарь. Поскольку это очень важно нам для понимания, почему Персиваль избран как достойный из достойных, придется привести довольно длинный отрывок из текста.

«Каждому рыцарю должны быть известны семь добродетелей, в которых коренятся все добрые нравы и которые суть дороги и тропинки, ведущие к вечному райскому блаженству; из этих семи добродетелей три богословские и четыре общие, богословскими являются вера, надежда и любовь. Общими — справедливость, мудрость, мужество и воздержание.

Лишенный веры рыцарь не может иметь добрых нравов, ибо только вера позволяет ему видеть своим мысленным взором Бога и его творение, веря и в то, что недоступно его взору, и только вера вселяет в него надежду, любовь, преданность и готовность служить истине. Безверие отторгает человека от Бога и от его творения и лишает его возможности познавать невидимую реальность, которая недоступна пониманию человека, лишенного веры.

Вера обязывает рыцарей, наделенных добрыми нравами, отправляться паломниками за морс в Снятую Землю и с оружием в руках утверждать религию креста среди его недругов, и принимать мученическую смерть, отстаивая святую католическую веру. Вера обязывает рыцарей защищать клириков от подлого люда, измывающегося над ними и грабящего их по причине своего безверия.

Надежда является одной из самых главных рыцарских добродетелей, ибо надежда питает воспоминания о Боге во время сражений, во время сопряженных с ними скорбей и печалей, и надежда на Бога помогает на него опереться, что приносит победу в сражениях, так как надеются и уповают рыцари скорее на могущество Бога, чем на свои силы и на свое оружие. Надежда поддерживает и питает отвагу рыцаря; надежда позволяет превозмогать бремя рыцарства и преодолевать встречающиеся на пути опасности; надежда позволяет рыцарям выносить голод и жажду, когда находятся они в осажденных неприятелем замках и крепостях; а не будь у него надежды, не смог бы рыцарь отвечать своему рыцарскому предназначению.

Лишенный любви рыцарь будет жесток и безжалостен. а коль скоро жестокость и безжалостность чужды природе рыцарства, то рыцарю надлежит быть милосердным. Ибо если нет в рыцаре потребности и любви к Господу и к своему ближнему, как сможет он возлюбить Господа и сострадать немощным и откуда возьмется в нем жалость к побежденному противнику, взывающему к его жалости? Если бы любовь была чужда его сердцу, как мог бы он принадлежать к рыцарскому ордену? Именно любовь связывает воедино все добродетели и отчуждает пороки; любовная жажда неутолима для любого рыцаря и для любого смертного, чему бы он себя ни посвятил; благодаря любви бремя рыцарства оказывается не столь тяжелым. И как безногий конь не смог бы нести на себе рыцаря, так и лишенный любви рыцарь не смог бы вынести то бремя, которое его благородное сердце взвалило на себя во славу рыцарства.

Если бы человек был бесплотен, он был бы невидим; будь это так, он не был бы тем, кем он является; отсюда следует, что если бы. посвятив себя рыцарству, рыцарь оказался бы чуждым справедливости, то либо справедливость была бы не тем. что она есть, либо рыцарство было бы совсем не тем, чем оно является на самом деле. А поскольку именно в справедливости берет свое начало рыцарство, как может рыцарь, погрязший по лжи и пороках, надеяться, что рыцарский орден не отторгнет его от себя?

Мудрость — это добродетель, помогающая нам познать добро и ало, наделяющая нас знанием, которое позволяет нам любить добро и сторониться зла. Мудрость позволяет нам также предвидеть то, что нас ждет завтра, исходя из того, что есть сегодня. Мудрости мы обязаны и некоторыми предосторожностями, которые позволяют нам избегать того. что может принести вред нашему телу или нашей душе. Отсюда следует, что поскольку предназначение рыцарей заключается в том, чтобы преследовать и уничтожать злокозненных людей, и поскольку никто не подвергается стольким опасностям, как рыцари, можно ли себе представить что-то более необходимое рыцарю, чем мудрость? Умение рыцаря побеждать в турнирах и на полях сражений не столь тесно связано с рыцарским предназначением, как умение здраво мыслить, рассуждать и управлять своей волей, ибо благодари уму и расчету было выиграно куда больше сражении, чем благодаря скоплению народа, амуниции или рыцарской отваге. Отсюда следует, что коль скоро это так, то если ты, рыцарь, намерен готовить своего сына для рыцарского поприща, тебе следует учить его мыслить и рассуждать, дабы возлюбил он добро и возненавидел зло, ибо благодаря этому мудрость и рыцарство сливаются воедино и пребывают вместе во славу рыцарства.

Мужество — это добродетель, не позволяющая проникать в благородное сердце рыцаря семи смертным грехам, которые прямой дорогой ведут к вечным мукам преисподней и которые суть следующие: чревоугодие, сладострастие, скупость, уныние, гордыня, зависть, гнев. Поэтому рыцарю, выбравшему эту дорогу, не попасть в то место, которое душенное благородство выбрало своей вотчиной».

Затем Луллий рассматривает и возможные пороки и поясняет, почему они губительны для рыцаря и как их победить.

«От сопутствующих чревоугодию пресыщения и опьянения тело начинает дряхлеть; сопутствующие чревоугодию чрезмерные траты на еду и питье влекут за собой нищету; чревоугодие настолько переполняет тело различными яствами, что становится оно рыхлым и вялым.

Сладострастие призывает в помощь себе молодость, внешнюю привлекательность, обильную еду и обильную выпивку, роскошную одежду, случай, ложь, измену, несправедливость, неверие в Бога и вечную жизнь, равнодушие к ожидающим грешников вечным мукам и многое другое в этом же роде.

Скупость — это порок, который стремится проникнуть в сердце, дабы склонять его к низким целям; поэтому если душевное благородство чуждо рыцарям, то беззащитны они против скупости, и будут рыцари алчными и скупыми, и будет толкать их корысть на разные преступления, и станут они рабами и слугами тех земных благ, которые нм даны Господом, дабы они ими пользовались.

Уныние — это порок, благодаря которому рыцарь склоняется скорее к злу, нежели к добру. Поэтому этот порок скорее, нежели иные пороки, свидетельствует о грядущем осуждении человека, равно как и отсутствие этого порока, скорее, нежели иные добродетели, свидетельствует о грядущем спасении человека.

Гордыня — это порок неравенства, ибо высокомерный человек хочет быть единственным в своем роде и поэтому чурается людей. И поскольку смирение и мудрость суть добродетели, противоположные гордыне и предполагающие равенство, то если ты, рыцарь, обуреваемый гордыней, вознамеришься преодолеть свою гордыню, позволь своему сердцу проникнуться одновременно смирением и мужеством; ибо смирение без мужества лишено силы, и не осилить ему гордыню.

Зависть — это грех, противный щедрости, милосердию и великодушию, наилучшим образом соответствующим природе рыцарского ордена. Поэтому при порочном сердце рыцарь не сможет быть достойным своего призвания. Если лишен он силы духа, зависть вытравит из сердца рыцаря справедливость, милосердие и великодушие; и станет тогда рыцарь завидовать чужому богатству, но лень ему будет добывать его себе силой оружия; и станет он тогда злословить о том, что оно не идет само ему в руки; и поэтому зависть вынудит его замышлять вероломства и злодейства.

Гнев — это разлад в человеческом сердце, теряющем способность помнить, понимать и любить. Воспользовавшись этим разладом, память превращается в забвение, понимание в невежество, а любовь во вспыльчивость. Поэтому коль скоро память, понимание и любовь являются тем светом, который позволяет рыцарю следовать дорогой рыцарства и который гнев и сердечный разлад пытаются из сердца вы травить, ему надлежит уповать на силу духа, а также на милосердие, самоограничение и долготерпение, служащие препятствием на пути гнева и утешением в тех бедах, которыми мы обязаны гневу».

Поскольку никто не рождается с одними только добродетелями, то главная победа рыцаря — это победа над самим собой. Только тогда он становится достойнейшим из достойных. Очевидно, это именно та победа, которую и смог одержать над собой Персиваль. И только тогда уста его разомкнулись, и он задал единственно верный вопрос.

Перлесваус

Перлесваус или Перлесво — это еще один роман о Граале, написанный примерно в то же время, что и «Повесть о Граале» Робера де Борона. Эго странная книга, сохранившаяся лишь в прозаическом пересказе, хотя и считается, что некогда существовал стихотворный текст (причем, не на французском. а на латыни). Пожалуй, попытки разрешить все загадки Грааля здесь заменены мистическим переживанием Грааля и поисками пути к Богу. В качестве главного героя выступает рыцарь Говейн, который оказывается достойнейшим, и именно он служит в замке Грааля. В этом романе Грааль имеет совершенно определенный вид: это чаша Евхаристии.

В XII веке, ближе к его концу, в римской церкви произошла некоторая реформация догматов. Если до этого времени прихожане получали причастие в виде крови и тела Христовых, то есть как вино и освященную облатку или, как ее называли, гостию, то позже это таинство было разделено для клира и простых мирян. Право на полное причастие теперь имели лица духовного знания, а прочие стали получать лишь тело Христово (облатку). Для многих верующих людей такое причастие казалось не полным. И на протяжении всего столетия поэтому поводу велись ожесточенные споры.

Споры о Евхаристии — это целая эпоха становления католицизма. Первые разногласия обнаружились еще до собора 1054 года, окончательно разделившего церкви на Восточную, православную, и Западную, католическую. В Восточной церкви установленное причастие кровью и телом Христовым так и осталось единым для всех верующих — от простых мирян до церковного клира, а в Западной церкви восторжествовала идея отмены причащения кровью Христовой. Споры были затяжные, яростные и безнадежные. В конце концов, появилась идея так называемого пресуществления, иными словами, вино и гостия после освящения «пресуществлялись», то есть превращались в духовную кровь и духовное тело. Противники этой идеи возражали так: если духовная кровь и духовное тело съедаются верующим, они не могут быть абсолютно духовными, а должны быть реальными, поскольку их впитывает не мозг, как это происходите восприятием мысли, не душа, как это происходит с ощущением благости, а желудок. Желудок, как известно, мыслить не умеет, а все его ощущения сводятся к насыщению, как же тогда может вообще появиться благость? Не путаем ли мы утоление голода тела с утолением голода духа? Сохранились даже документы, рассказывающие о еретическом причастии, когда в сектах причащали настоящей кровью и настоящим мясом, произведя над ними освящение именем Христа. И это было совсем нехорошо. Поэтому некоторые служители церкви выступали против любого причастия, отмечая, что с благословения священников прихожане занимаются чем-то напоминающим людоедство (а иногда, признаем, и настоящим людоедством). Очевидно, чтобы споры о форме причастия среди простого народа не возникали, а также чтобы не появлялись опасные членовредительские ереси, причастие в виде крови Христовой было дня мирян отменено. Но тут уж появились недовольные среди прихожан, они видели в этом своего рода дискриминацию и откровенно жаловались, что «недобирают» благости. Причем в эту компанию попали как темные невежественные крестьяне, так и цвет общества — рыцари. Поскольку они не были священнослужителями, им полное причастие тоже было заказано. Его отменили даже в монашеско-рыцарских орденах.

Наш текст как раз и связан с этой запутанной историей о пресуществлении крови и тела Христовых. Грааль сам осуществляет пресуществление, в нем происходит таинство. Недаром автор Перлесвауса описывает Грааль как церковный потир. И этот Грааль сопровождают видения примерно такого же характера, какие бывали у крестоносцев в Палестине, то есть совершенно символические.

Даже в самом начале поисков Грааля рыцарь Говейн видит не тот простой и обычный, хотя надежно защищенный от непрошеных гостей замок, а некое удивительное сооружение: в воротах замка лежит настоящий лев, у противоположной стены стоят две медные фигуры, снабженные хитроумным механизмом — они могут метать стрелы из арбалетов: изобретение, достойное Роджера Бэкона, которому приписывалось создание механических людей. А на стенах рыцарь увидел множество людей, как ему подумалось, святых, потому что это все были священники в сизарях и старые рыцари с седыми волосами в балахонах, подобных монашеским. Башни замка были украшены крестами, а над стеной виднелась часовня с тремя крестами над куполом, и на каждом кресте — по золотому орлу. В часовню то и дело входили люди, вставали перед ней на колени, воздевали руки к небу, словно видели в этом небе Богородицу и Христа. Наш Говейн оробел, поняв, что в такой замок ему будет трудно попасть, но тут заметил идущего навстречу священника, у которого он и попросил разрешения въехать в ворота, по получил отказ. Говейну коротко пояснили, что сначала он должен найти меч, которым был обезглавлен Иоанн Креститель. Если до Перлесвауса наш меч был не слишком знаменит, то теперь он получил совершенно четкую библейскую прописку. Только с огромным трудом отыскав этот священный меч, Говейн наконец-то был допущен в замок и увидел, как говорится, чудеса Грааля вблизи. Сам вынос Грааля происходит по хорошо отработанному сценарию: сначала идет первая дева с Граалем, а следом вторая дева — с копьем.

Идут они рядом друг с другом, и все озаряется неземным светом. Кроме того, появляется райское благоухание, и непривычный к такому зрелищу Говейн вдруг понимает, что видит перед собой не дев, а двух ангелов, и все помыслы рыцаря устремляются к Богу. Так что, если сидящие за трапезой рыцари думали, что сэр Говейн задаст нужный вопрос, то они ошибались — душа его была на небесах. Он все глядел на Грааль и двух дев, но ему мнилось, что видит он уже трех ангелов, а в сердцевине Грааля — Младенца, а когда его окликнули, то на скатерти прямо перед собой он заметил три капли крови от Святого Копья, и все на них глядел, и даже попробовал, как сообщает автор, «прикоснуться к ним смиренным лобзанием», но капли тут же от него отстранились, он хотел их хотя бы пальцами тронуть, но и от пальцев они ускользнули. Потом девы снова внесли Грааль, и тут сэр Говейн увидел уже над Граалем самого Христа, как называет его автор, Венчанного Короля, пригвожденного копьем к кресту. Он даже видел, где именно наконечник вошел под ребра. И это вызвало в нем такую печаль, что ни о чем, кроме крестной муки, он и думать больше не мог. Остальные рыцари меж тем трапезничали и пытались оторвать сэра Говейна от созерцания, но куда там! Наш рыцарь ничего не слышал, ничего не видел, он был в мыслях с Христом, так что даже не заметил, что все вышли из залы и он там остался один.

Все, что изложено автором Перлесвауса, — это в чистом виде то самое «пресуществление» тела и крови Христовых. На миниатюрах того времени именно таким образом оно и изображалось: церковная чаша (потир), а над нею в облаке славы Младенец-Христос. Сэр Говейн так и не смог выполнить своей миссии, сэр Ланселот нарушил клятву, Урпрот-Рыбак умер, замок Грааля захватил король замка Смерти, Грааль исчез. Далее в нашу историю включается Перлесваус, ибо только он может отыскать Грааль. Перлесваус тут же отправляется захватывать замок, и это ему удается, а король замка Смерти кончает жизнь самоубийством, тут же в часовне снова является Грааль, а с ним имеете и Меч, которым обезглавили Иоанна Крестителя, и Копье, которое вошло в подреберье Иисуса. И над этой землей был установлен «Закон господа Нашего». Однажды в замок Грааля приезжает король Артур, и спустя некоторое время к замку подходит шестеро людей в белых балахонах, несущих огромный крест, а следом за ними идет человек с трещоткой и колокольчиками. Они входят в часовню вместе с Перлесваусом и королем Артуром и начинают «славную и святую» службу. Далее автор сообщает, что Грааль «явился на освящение в пяти образах, но о них не подобает говорить, ибо таинства святого причастия не следует открывать никому, кому Бог даровал особую милость. Но король Артур узрел все перемены, и последним был явлен потир. И отшельник, совершавший мессу, обнаружил на покрове, покрывавшем чашу, таинственную надпись. Ее буквы гласили, что сам Бог желает, чтобы Тело Его было принесено в жертву в такой чаше в воспоминание о Нем». Отшельники, оказывается, пришли в замок Грааля потому, что в лесу появился злой Черный Отшельник и справиться с ним может только Перлесваус, что он и делает. После того как лес освобожден, Перлесваусу дается откровение, что теперь святые отшельники могут возвращаться, но каждый должен взять себе по одной святыне из замка. Голос сообщает ему, что больше Грааль не появится в замке, но очень скоро ему дадут весточку, где он находится, и пришлют ладью. Именно так все и происходит. Перлесваус уплывает на ладье, а над замком Грааля водят хоровод ангелы.

Таким образом, сугубо богословский спор стал поэмой о Пресуществлении.

Во всех изложенных выше историях о Граале, чем бы он ни был, речь идет о чаше и только о ней. Но проходит буквально несколько лет, и появляется еще одна великая поэма о Граале. И ней он внезапно предстает в иной форме. Теперь наш Грааль — камень.