Все твои совершенства

4. Настоящее

Однажды Грэм спросил, почему я так долго принимаю душ. Не помню, какую тогда придумала отговорку. Кажется, сказала, что это меня успокаивает или что горячая вода полезна для кожи. На самом деле я подолгу бываю в ванной, потому что это единственное время, когда можно позволить себе горевать.

Я понимаю, что потребность горевать – это проявление слабости, ведь никто не умер. Нет никакого смысла так убиваться о тех, кого никогда даже не существовало.

Я уже полчаса как в ванной. Проснувшись утром, я ошибочно предположила, что сегодня приму душ быстро и безболезненно. Удивляться было нечему. Это происходит каждый месяц. С тех пор, как мне исполнилось двенадцать.

Я стою, прислонившись к стенке душевой кабины так, чтобы струи лились мне на лицо. Вода разбавляет мои слезы, от чего я чувствую себя не такой жалкой. Легче убедить себя, что я не плачу в три ручья, что большая часть влаги, стекающей по моим щекам, – это вода.

Я делаю макияж.

Иногда такое случается. Только что я стояла под душем, а через секунду меня уже там нет. Я теряюсь в своем горе. Теряюсь так, что к моменту, когда я выбираюсь из тьмы, оказывается, что я уже в другом месте. Вот оно, другое место: я стою голая перед зеркалом в ванной.

Я провожу помадой по нижней губе, потом по верхней. Откладываю ее и смотрю на свое отражение. Глаза покраснели от слез, но макияж нормальный, волосы зачесаны назад, одежда аккуратно сложена на стойке. Прикрыв грудь ладонями, я рассматриваю себя в зеркале.

С виду я совершенно здорова. Широкие бедра, плоский живот, упругая грудь среднего размера. Мужчины нередко задерживают на мне взгляд. Но внутри я совсем нехороша. По стандартам матери-природы я нехороша внутри, потому что у меня не работает репродуктивная система. В конце концов, мы существуем благодаря размножению. Оно необходимо для завершения жизненного цикла. Мы рождаемся, размножаемся, растим наше потомство, умираем, наши потомки размножаются, растят свое потомство, потом и они умирают. Поколение за поколением рождается, живет и умирает.

Прекрасный круг, который не должен прерываться.

А я… Я его разорвала.

Я родилась. Это все, на что я способна, пока не умру. Я стою за пределами круга жизни и наблюдаю, как вращается мир, а сама в это время нахожусь в тупике.

И Грэм в тупике, раз он женат на мне.

Я натягиваю одежду, прикрывая тело, столько раз подводившее нас. Захожу на кухню и обнаруживаю там Грэма перед кофеваркой. Он смотрит на меня, а я не хочу, чтобы он знал о крови или о моем горе, поэтому совершаю ошибку – улыбаюсь ему. Тут же стираю улыбку, но поздно. Он решил, что у меня сегодня хорошее настроение. Мои улыбки вселяют в него надежду. Он подходит ко мне, потому что я, как идиотка, не успела взять в руки свое обычное оружие. Обычно я забочусь о том, чтобы у меня были заняты обе руки: сумочка, стакан, зонтик, куртка. Иногда все вместе. Сегодня мне нечем оградить себя от его любви, поэтому он обнимает меня и желает доброго утра. Мне остается только обнять его в ответ.

Мое лицо оказывается как раз между его шеей и плечом.

Его руки словно созданы для того, чтобы лежать на моей талии. Мне хочется прижаться губами к его коже и почувствовать языком, как по ней пробегают мурашки. Но если я так поступлю, то понятно, что за этим последует.

Его пальцы заскользят по моей талии.

Его рот, горячий и влажный, найдет мой.

Его руки освободят меня от одежды.

Он окажется внутри меня.

Он будет заниматься со мной любовью.

А когда он остановится, я буду преисполнена надежды.

А потом эта надежда вытечет из меня вместе с кровью.

И я пойду горевать под душем.

А Грэм спросит: «Почему ты так долго принимаешь душ?»

А я отвечу: «Потому что это меня успокаивает. Потому что горячая вода полезна для кожи».

Я закрываю глаза, упираюсь ладонями в его грудь и отстраняюсь. Я теперь так часто отстраняюсь от него, что иногда задаюсь вопросом, не отпечатались ли мои ладони на его груди.

– Во сколько ужин у твоей сестры?

Задавать вопросы – способ смягчить отказ. Если я, отстраняясь, спрашиваю о чем-то, это отвлекает внимание Грэма и делает мой жест менее личным.

Грэм возвращается к кофеварке и берет чашку. Дуя на кофе, он пожимает плечами.

– Она заканчивает работу в пять. Так что, вероятно, в семь.

Я хватаю свое оружие. Сумочка, чашка, куртка.

– Хорошо. Тогда до встречи. Люблю тебя.

Я целую его в щеку, оружие надежно разделяет нас.

– Я тоже тебя люблю.

Он говорит моему затылку. Я редко даю ему возможность сказать эти слова мне в лицо.

Добравшись до машины, я отправляю сообщение Аве, моей сестре.

Она единственная, с кем я сейчас могу это обсуждать. С Грэмом я перестала говорить о своем цикле еще в прошлом году. Каждый месяц с тех пор, как много лет назад мы начали пытаться завести ребенка, Грэм, узнав, что я не беременна, утешал меня. Вначале я ценила это. Даже страстно желала этого. Но шли месяцы, и я стала бояться говорить ему, насколько я сломлена. А если я начала бояться, что ему придется утешать меня, значит, он, скорее всего, уже устал от постоянного разочарования. В начале прошлого года я решила: подниму этот вопрос только в том случае, если результат будет иным.

Пока результат неизменен.

«Извини, детка, – пишет мне в ответ сестра. – Ты занята? У меня новость».

Я выезжаю с подъездной дорожки, переключаю телефон на Bluetooth и звоню ей. Она отвечает в середине первого гудка. Вместо приветствия она говорит:

– Я знаю, что ты не хочешь говорить о себе, так что давай поговорим обо мне.

Я рада, что она меня понимает.

– Так что за новость?

– Он получил эту работу.

Я сжимаю руль и стараюсь, чтобы в моем голосе звучало воодушевление.

– Что ты говоришь! Ава, вот здорово!

Она вздыхает и явно старается, чтобы в ее голосе звучала грусть:

– Мы уезжаем через две недели.

Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, но на сегодня уже достаточно выплакалась. Я искренне рада за нее. Но Ава – моя единственная сестра, и теперь она уезжает на другой конец света. Ее муж Рид родом из Франции, из огромной семьи, и еще до того, как они поженились, Ава говорила, что рано или поздно они переедут в Европу. Ей всегда ужасно этого хотелось, поэтому я знаю, что она сдерживает свой восторг из чувства такта: мне-то грустно от того, что она уезжает так далеко. Я знала, что Рид в прошлом месяце подал заявки на несколько вакансий, но где-то в глубине души эгоистично надеялась, что его никуда не пригласят.

– Вы переезжаете в Монако?

– Нет, Рид будет работать в «Империи». Это в другой стране, но до Монако всего час езды. Европа такая крошечная, даже странно. Здесь после часа езды доедешь в лучшем случае до Нью-Йорка. А в Европе за час оказываешься в стране, где говорят на другом языке.

Я даже не знаю, где находится «Империя», но для Авы это явно звучит лучше, чем Коннектикут.

– Ты уже сказала маме?

– Нет, – говорит она. – Представляю, какой она устроит спектакль, поэтому решила сказать ей об этом лично. Как раз еду к ней.

– Ну, удачи тебе.

– Спасибо, – говорит она. – Я позвоню тебе и сообщу, рвет ли она на себе волосы. Увидимся завтра за обедом?

– Да, я приду. И у нее будет целый день, чтобы успокоиться.

Мы заканчиваем разговор. Я застреваю на красном светофоре на пустой улице.

В буквальном и переносном смысле.

Мой отец умер, когда мне было всего четырнадцать. Вскоре мама снова вышла замуж. Меня это не удивило. И даже не расстроило. Отношения между родителями всегда оставляли желать лучшего. Нет, наверное, вначале у них все было хорошо, но к тому времени, когда я достаточно повзрослела, чтобы понимать, что такое любовь, я уже видела, что между ними ее нет.

Думаю, что оба раза мама выходила замуж не по любви. От спутника жизни ей всегда требовались в первую очередь деньги. Отчим покорил ее не столько своими личными достоинствами, сколько пляжным домиком на Кейп-Коде.

Вопреки ее гардеробу и манере поведения, мама не из богатых. Она выросла в Вермонте, в довольно стесненных условиях – вторая по возрасту из семи детей. За отца она вышла замуж, когда он был умеренно богат, и после того, как родились мы с сестрой, она потребовала, чтобы он купил ей дом в Олд-Гринвиче, штат Коннектикут. То, что ему приходилось работать вдвое усерднее, чтобы позволить себе такую расточительную супругу, не имело значения. Думаю, на работе ему нравилось больше, чем дома.

После смерти отца в семье остались средства, но их было слишком мало, мама не могла вести образ жизни, к которому привыкла. Но вскоре она исправила положение. Они с отчимом поженились на частной церемонии всего через год после похорон отца. Ее режим экономии продлился менее восьми месяцев.

Хотя мы с сестрой выросли в богатом окружении, ни она, ни я не богаты и никогда не были богатыми. Все, что много лет назад оставил нам отец, мама давно потратила. А у отчима есть родные дети, которые после его смерти унаследуют все его имущество. Вот почему мы с Авой никогда не считали себя богатыми, несмотря на то, что росли и воспитывались среди состоятельных людей. И вот почему, окончив колледж, мы сразу же начали работать и самостоятельно оплачивать свои счета. Я никогда не прошу у мамы денег. Во-первых, считаю, что взрослой замужней женщине негоже сидеть на шее у родителей. А во-вторых, она никогда не дает просто так. Всегда с какими-то оговорками.

Конечно, время от времени она что-то делает для нас с Авой, и мы ей за это очень благодарны. Например, на прошлое Рождество она подарила нам по машине. А когда я окончила колледж, еще до встречи с Грэмом, она помогла мне найти квартиру и оплатила первый месяц аренды. Но чаще всего она тратит на нас деньги с пользой для себя. Например, покупает нам одежду, которую, по ее мнению, мы станем носить, потому что ей не нравятся вещи, которые мы приобретаем сами. Или дарит нам на день рождения абонемент в спа-салон, посещать который мы должны вместе с ней. Она может заявиться к кому-то из нас домой, раскритиковать нашу мебель, а через два дня после ее отъезда приезжает фургон с новой мебелью, которую она выбрала сама.

Грэм просто ненавидит подобные выходки. Он говорит, что подарок – вещь приятная, но целый диван – это уже оскорбление. Не то чтобы я не благодарна ей за все, что она для меня делает. Просто я знаю, что должна сама прокладывать себе путь в жизни, потому что, хотя деньги меня окружают, они не оттягивают мне карманы.

В частности, я всегда была благодарна ей за наши еженедельные обеды. Мы с Авой в обязательном порядке обедаем с мамой в загородном клубе недалеко от ее дома. Я терпеть не могу это место, но всегда рада побыть с Авой, и мы все же достаточно любим маму, чтобы ждать этих еженедельных обедов с нетерпением.

Но я подозреваю, что теперь, когда Ава переезжает в Европу, все изменится. Всю следующую неделю она будет готовиться к переезду, а значит, этот наш обед последний. Полнота жизни, которую она сейчас переживает, только подчеркнула мою опустошенность.

– А ты не сможешь каждую неделю прилетать на обед? – спрашиваю я у Авы. – А то как я, по-твоему, должна развлекать твою мать в одиночку?

Когда мы говорим о маме, мы всегда называем ее «твоя мать». Мы начали говорить так в шутку еще в старших классах, но теперь произносим это так часто, что в ее присутствии нам приходится следить за собой, чтобы не оговориться.

– Бери с собой айпад и вызывай меня по скайпу, – говорит она.

Я смеюсь.

– Не искушай меня.

Ава берет телефон, читает сообщение и аж подпрыгивает.

– У меня собеседование!

– Быстро, однако. А что за работа?

– Учительница английского в местной средней школе. Зарплата хреновая, зато, если я буду там работать, научусь ругаться по-французски и по-итальянски в два счета.

Рид зарабатывает достаточно, чтобы Ава могла не работать, но она всегда работала. Она говорит, что роль домохозяйки не для нее, и, думаю, именно это привлекло в ней Рида. Детей никто из них не хочет, а Аве всегда нравилось быть занятой, так что им это только на руку.

Иногда я завидую ее нежеланию иметь детей.

Если бы я не чувствовала себя такой неполноценной без ребенка, не было бы всех этих проблем в моей жизни и браке.

– Мне будет так странно без тебя, Ава, – говорит мама, занимая свое место за столом. Я заказала ей, как обычно, мартини с двойной порцией оливок. Она кладет сумочку на соседний стул и снимает оливку с зубочистки. – Даже не думала, что твой переезд так меня взволнует, – продолжает она. – Когда приедешь навестить меня?

– Я еще даже не уехала, – говорит Ава.

Мама вздыхает и берет меню.

– Поверить не могу, что ты нас покидаешь. По крайней мере, у тебя нет детей. Не представляю, что бы я чувствовала, если бы ты утащила от меня внуков.

Я усмехаюсь про себя. Такой мастерицы устраивать спектакли, как мама, я в жизни не видела. Не уверена, что она так уж жаждала быть матерью, когда мы с Авой были маленькими, и точно знаю, что она не спешит становиться бабушкой. Хоть эта черта ее характера мне на руку. Она не пристает ко мне по поводу детей. Только молит Бога, чтобы я не вздумала кого-нибудь усыновить.

Два года назад на одном из наших совместных обедов Ава заговорила об усыновлении. Мама сразу встала на дыбы.

– Квинн, только не говори мне, что ты готова воспитывать чужого ребенка, – сказала она. – С ним ведь могут возникнуть… проблемы.

Ава просто посмотрела на меня и закатила глаза, а потом отправила мне сообщение под столом: «Да, ведь с родными детьми никогда не бывает проблем. Твоей матери надо бы посмотреться в зеркало».

Я буду ужасно скучать по ней.

Я пишу ей: «Уже по тебе скучаю».

«Я еще здесь».

– Послушайте, девочки, неужели вы так и не научились вести себя за столом?

Я поднимаю глаза: мама неодобрительно смотрит на наши телефоны. Я закрываю свой и засовываю в сумочку.

– Как поживает Грэм? – спрашивает мама. Спрашивает исключительно из вежливости. Хотя мы с Грэмом женаты уже больше семи лет, ей все еще хочется, чтобы это был кто-то другой. В ее глазах он недостаточно хорош для меня, но не потому, что она хочет для меня лучшего. Будь на то мамина воля, Грэм был бы Итаном, а я жила бы в таком же большом доме, как она сама, и она могла бы хвастаться всем знакомым, насколько ее дочь богаче Эвелин Брэдбери.

– Превосходно, – говорю я, не вдаваясь в подробности. Потому что, честно говоря, только предполагаю, что Грэм поживает превосходно. Я давно уже понятия не имею, что он чувствует или думает, поживает ли он превосходно, хорошо или отвратительно. – Просто великолепно.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Я чувствую себя прекрасно. А что?

– Не знаю, – говорит она, окидывая меня взглядом. – Просто у тебя усталый вид. Ты высыпаешься?

– Ну ты даешь, – бормочет Ава.

Я закатываю глаза и беру меню. Мама обладает склонностью говорить гадости в лицо. Меня это никогда особо не беспокоит, так как мне и Аве достается поровну. Наверное, потому что мы так похожи. Ава всего на два года старше меня. У нас одинаковые прямые каштановые волосы чуть ниже плеч. Одинаковые глаза того же цвета, что волосы. И, как утверждает мама, у обеих очень усталый вид.

Мы делаем заказ и в ожидании еды болтаем о пустяках.

Мы почти заканчиваем обед, когда кто-то подходит к нашему столику.

– Аврил?

Мы с Авой поднимаем глаза. Элеонора Уоттс перекладывает свою нежно-голубую сумку «Эрме» с одного плеча на другое. Ей кажется, что это ужасно тонкий маневр, но с таким же успехом она могла бы дубасить нас этой сумкой по голове, крича: «Посмотрите на меня! Я могу позволить себе сумочку за пятнадцать тысяч долларов!»

– Элеонора! – восклицает мама. Она встает, и они делают вид, что целуются. Элеонора смотрит на нас. Я заставляю себя улыбнуться.

– Квинн и Ава! Дамы, вы прекрасны, как всегда! – Я едва удерживаюсь, чтобы не спросить ее, не выгляжу ли я усталой. Она садится на свободное место и обхватывает сумку обеими руками. – Как поживаешь, Аврил? Я не видела тебя с тех пор…

Она замолкает.

– С торжества по случаю помолвки Квинн с Итаном Ван Кемпом, – заканчивает мама.

Элеонора качает головой.

– Поверить не могу, что прошло столько времени. Посмотреть на нас, так мы уже бабушки! Как это вообще могло случиться?

Мама берет свой бокал и отпивает глоток мартини.

– Я еще не бабушка, – говорит она так, словно хвастается. – Ава с мужем переезжают в Европу. Дети помешали бы их охоте к перемене мест, – говорит она, легкомысленно махнув рукой в сторону Авы.

Элеонора поворачивается ко мне, ее взгляд изучает мое обручальное кольцо и, наконец, возвращается к лицу.

– Ну а ты, Квинн? Ты ведь уже давно замужем, – говорит она со смехом, свидетельствующим о неведении.

Мои щеки горят, хотя я уже должна бы привыкнуть к таким разговорам. Я знаю, что люди не хотят быть бестактными, но от этого их замечания не делаются менее болезненными.

– Когда вы с Грэмом заведете ребеночка?

– Ты не хочешь детей?

– Продолжай стараться, и все получится!

Я прокашливаюсь и беру стакан с водой.

– Мы работаем над этим, – говорю я, прежде чем сделать глоток.

Я хочу, чтобы на этом все закончилось, но уж мама-то постарается, чтобы такого не произошло. Она наклоняется к Элеоноре, словно меня вообще здесь нет.

– Квинн борется с бесплодием, – говорит мама, словно это касается кого-то, кроме меня и Грэма.

Элеонора наклоняет голову и смотрит на меня с жалостью.

– О, бедняжка, – говорит она, накрывая мою руку своей ладонью. – Как жаль это слышать. А вы не рассматривали возможность ЭКО? Моя племянница с мужем не смогли зачать естественным путем, а теперь со дня на день ожидают близнецов.

Рассматривали ли мы возможность ЭКО? Она всерьез? Наверное, следовало бы просто улыбнуться и сказать, какая это отличная идея, но я вдруг понимаю, что у моей выдержки есть предел и он только что достигнут.

– Да, Элеонора, – говорю я, выдергивая руку. – Вообще-то, у нас уже были три неудачные попытки. Это истощило наш сберегательный счет, и нам пришлось во второй раз заложить дом.

Лицо Элеоноры краснеет, и я тут же смущаюсь своего ответа, то есть понимаю, что мама, наверное, в шоке. Но я не смотрю на нее, чтобы убедиться. Я вижу, как Ава делает глоток воды, пытаясь скрыть смех.

– О, – говорит Элеонора. – Это… Мне очень жаль.

– Ничего, – вмешивается мама. – Все, через что мы проходим, дается нам не без причины. Даже испытания.

Элеонора кивает.

– О, я верю в это всем сердцем, – говорит она. – Пути Господни неисповедимы.

Я тихонько смеюсь. Подобные замечания я много раз слышала от мамы. Трудно сыскать такую бесчувственную особу, как Аврил Доннелли, хотя я знаю, что она не нарочно.

Мы с Грэмом начали пытаться завести ребенка всего через год после свадьбы. Я наивно полагала, что это произойдет с первого же раза. После первых нескольких неудачных месяцев я забеспокоилась. И рассказала об этом Аве… а еще меня дернуло рассказать маме. Я поделилась с ними своими опасениями еще до того, как рассказала о них Грэму. И у мамы хватило хладнокровия заявить, что, возможно, Бог думает, что я еще не готова иметь ребенка.

Если Бог не дает детей людям, которые не готовы их иметь, он должен был бы многое объяснить. Потому что некоторые матери, которых он-таки счел готовыми к зачатию, вызывают большие сомнения. Например, моя.

Грэм поддерживал меня во всех испытаниях, но иногда мне интересно, испытывает ли он то же чувство безнадежности, что и я, когда нам задают вопросы. Отвечать на них становится все труднее. Иногда, когда нас спрашивают, почему у нас до сих пор нет детей, Грэм сваливает все на себя. «Я бесплоден», – говорит он.

На самом деле он далеко не бесплоден. В самом начале эпопеи он делал анализ спермы, и все оказалось в порядке. Даже более чем просто «в порядке». Доктор употребил слово «обильный». «У вас обильная сперма, мистер Уэллс».

Мы с Грэмом вечно шутили по этому поводу. Но сколько бы мы ни пытались обратить все в шутку, это означало, что проблема только во мне. Какой бы обильной ни была его сперма, она не производила никакого воздействия на мою матку. Мы занимались сексом строго по графику овуляции. Я регулярно мерила температуру. Я ела и пила только «правильные» продукты.

И ничего. Мы собрали все свои средства и попробовали ВМС, потом ЭКО – все бесполезно. Мы задумывались и о суррогатном материнстве, но, во-первых, это так же дорого, как ЭКО, а во-вторых, по словам нашего врача, из-за эндометриоза, диагноза, который мне поставили в двадцать пять лет, мои яйцеклетки просто не очень надежны.

Все оказалось бесполезным, и мы не можем позволить себе повторять то, что уже пробовали, или даже испытывать новые способы. Я начинаю понимать, что этого может никогда не случиться.

Последний год стал для меня особенно трудным. Я теряю веру. Теряю интерес. Теряю надежду. Проигрываю, проигрываю, проигрываю…

– А вы не думали об усыновлении? – спрашивает Элеонора.

Я смотрю на нее, изо всех сил стараясь скрыть раздражение.

Я открываю рот, чтобы ответить ей, но мама наклоняется ко мне.

– Ее муж против усыновления, – говорит она.

– Мама, – шипит Ава.

Она отмахивается от Авы.

– Я же не говорю об этом каждому встречному. Мы с Элеонорой практически лучшие подруги.

– Вы не виделись почти десять лет, – говорю я.

Мать сжимает руку Элеоноры.

– Ну, по-моему, это не так уж долго. Как Питер?

Элеонора смеется, обрадовавшись, как и я, смене темы. Она начинает рассказывать маме о новой машине мужа и кризисе среднего возраста, который ну никак не может быть кризисом среднего возраста, – ведь Питеру далеко за шестьдесят. Но я ее не поправляю. Я прошу извинения и направляюсь в туалет – пытаюсь хоть так убежать от постоянных напоминаний о моем бесплодии.

Поправить ее следовало, когда мама сказала, что Грэм против усыновления. Ничего он не против, просто нам не удалось получить одобрение агентства из-за прошлого Грэма. Не понимаю, как агентство по усыновлению не приняло во внимание, что, кроме этой ужасной подростковой истории, в его прошлом нет ничего хуже штрафа за парковку. Но когда вы всего лишь одна из многих тысяч пар, подающих заявки на усыновление, даже один неверный шаг может вам повредить.

Так что мама ошибается. Ни один из нас не против, но мы не получили одобрения и больше не можем себе позволить продолжать попытки. Лечение истощило наш банковский счет, а теперь, когда дом заложен по второму разу, у нас нет на это средств, даже если бы нас одобрили.

В общем, куда ни кинь, всюду клин, и хотя многие думают, что мы что-то упустили, на самом деле мы рассмотрели все возможные варианты, и не один раз.

Черт возьми, когда Ава вернулась из Мексики, куда уезжала на три года, она даже привезла мне куклу плодородия. Но ничто не пошло нам на пользу, даже суеверия. В начале прошлого года мы с Грэмом решили пустить дело на самотек, надеясь, что оно решится естественным путем. Не решилось. И, честно говоря, я устала выгребать против течения.

Единственное, что не дает мне бросить все, – это Грэм. В глубине души я знаю, что если откажусь от мечты о детях, то потеряю Грэма. Я не хочу лишить его возможности стать отцом.

Это ведь я бесплодна. Не Грэм. Должен ли он тоже быть наказан моим бесплодием? Он утверждает, что дети для него не так важны, как я, но я знаю, что он просто не хочет причинять мне боль. И у него все еще есть надежда. Но через десять-двадцать лет он меня возненавидит. Он же человек.

Когда у меня возникают такие мысли, я чувствую себя эгоисткой. Я чувствую себя эгоисткой каждый раз, когда мы с Грэмом занимаемся сексом, потому что знаю: я цепляюсь за надежду, которой нет, втаскиваю его все глубже в брак, который в конце концов опостылеет нам обоим. Поэтому каждый день я провожу долгие часы в интернете в поисках хоть какого-нибудь ответа. Любого. Я состою во всех тематических группах, я читаю все доски объявлений, все истории о «чудесных зачатиях», просматриваю закрытые группы по усыновлению. Я состою даже в нескольких родительских группах на случай, если у меня все же появится ребенок. И тогда я буду хорошо подготовлена.

Единственное, в чем я не участвую онлайн, – это социальные сети. В прошлом году я удалила все свои аккаунты. У меня просто нет времени на бесчувственных чурбанов. Хуже всего было первого апреля. Я уже потеряла счет подружкам, которые считают, что объявить, будто они якобы беременны, очень смешно. У них совершенно нет сочувствия к людям в моем положении. Если бы они знали, сколько женщин годами мечтают о положительном результате теста, им бы и в голову не пришло над этим потешаться.

А особенно меня бесят те, кто наполняет ленту жалобами на своих детей. «Эви всю ночь не спала и плакала! Тьфу! Когда уже, черт возьми, она начнет спать по-человечески!» Или «Жду не дождусь, когда уже начнется школа! С ума можно сойти от этих мальчишек!»

Если бы эти мамашки только знали.

Если бы я была матерью, я бы не воспринимала ни единого мгновения жизни своего ребенка как нечто само собой разумеющееся. Я была бы благодарна за каждую секунду, пусть бы они ныли, плакали, болели или дерзили мне. Я бы дорожила каждой секундой их летних каникул и скучала по ним каждую секунду, когда они в школе.

Вот я и ушла из социальных сетей. Потому что от каждого подобного поста мне становилось все более горько. Я знаю, что эти матери любят своих детей. И не считают их обузой. Но они не понимают, каково это – не иметь возможности испытать то, что так их напрягает. И чтобы не возненавидеть всех своих подписчиков скопом, я решила удалить свои аккаунты в надежде, что это меня хоть как-то успокоит. Но такого не случилось.

Даже без всяких соцсетей дня не проходит без напоминания о том, что я, возможно, никогда не стану матерью. Каждый раз, когда я вижу ребенка. Каждый раз, когда вижу беременную женщину. Каждый раз, когда сталкиваюсь с такими людьми, как Элеонора. Почти каждый фильм, который я смотрю, каждая книга, которую читаю, каждая песня, которую слышу.

И в последнее время… каждый раз, когда мой муж прикасается ко мне.