Все зеркало

Андрей Кокоулин Зеркало

Зеркало возили за халифом Муннаром повсюду.

Большой, в охват мужских рук овал начищенного до блеска серебра, вставленный в раму красного дерева, был бережно возложен на ковры и укрыт драгоценным бархатом. Повозку с ним в центре обоза тянули два смирных вола.

В повозке также везли десяток мешков мельчайшего белого песка и старую Зейнаб. И Зейнаб, и песок ценились халифом на вес золота, и горе было тому, кто осмелился бы на них покуситься. Пальцы и ладони у Зейнаб были мягкие и невесомые, как пух. О, любое прикосновение их к лицу недостойного было волшебно и сладостно. Одно прикосновение – лучше, чем ночь с наложницей. Два – лучше, чем сто ночей.

Пальцы и ладони Зейнаб чистили зеркало каждый вечер, когда халиф и его люди останавливались на отдых.

Так случилось, что халиф собирал земли в прежний халифат.

Двуличный Рахим-Оолдоз, одновременно любимый дядя и визирь, взял власть в Дохне, пока Муннар совершал хадж в земли предков на севере.

Верные визирю нукеры огнем и саблей прошлись по благословенному краю от оазиса Эль-Мукр до гор Чакрадаг, смутил умы клич: «Ханства – всем! Без халифа!», жадные мысли змеями вползли в головы наместников провинций.

И не стало порядка, мытари возвращались в Дохну пустые, а многие вовсе не возвращались, разбойные люди сели на караванных путях, указы халифа, оплеванные, желтели на столбах. Затем вспыхнуло восстание дехкан в Прачонге, Кеба объявила себя Великим Ханством Кеба, Кемайя – Ханством Кемайя, Рахим-Оолдоз сбежал от взбунтовавшейся городской стражи и по слухам, которым цена – горсть кизяка, скрылся в пустыне.

Отряд халифа был мал – всего двести сабель, обоз – длинен, а путь в Дохну проходил через взбудораженный и обезумевший халифат.

Богатый обоз – лакомая добыча в период беззакония.

Ханства – всем! Без халифа! – кричали пески. А там и – бей халифа! – кричали. Или собирались кричать.

Но зеркало…

О, зеркало! Сзади по дереву оправы бежали газели и тигры, и арабская вязь, раскинувшись над ними, сообщала мудрецу: «Сила твоя – в отражении».

Тейше было тринадцать.

Халиф подобрал ее, серую от голода и близкой смерти, недалеко от разоренного аила и вручил старой Зейнаб со словами: «Ты хотела ученицу? Учи!».

Он был коротконог и пузат, халиф Муннар.

Широкие шелковые штаны, высокий тюрбан, злые глазки, тяжелые щеки, пальцы в перстнях – вот и все, что увидела тогда Тейша.

Небо пахло кровью.

Два дня Зейнаб смотрела на нее совой на мышь.

Шуршал песок под ногами и копытами, скрипели колеса повозки, унося Тейшу от знакомых мест и жаркой, страшной памяти.

В повозке было хорошо. Кормили, поили, не трогали. Обоз медленно тащился через солончаки. Засыпала Тейша раньше, чем два рослых багатура из личной охраны халифа осторожно доставали зеркало для чистки.

Но на третий день все стало по-другому.

– Сядь рядом, – сказала утром Зейнаб.

На шее ее сверкало монисто, рот кривился, один зуб казался железным.

– Да, аба, – кивнула Тейша.

Под пристальным взглядом она покинула свой закуток в глубине повозки и по бортику пробралась к старухе, сидящей на самом краю.

– Молодец, – похвалила ее Зейнаб. – Пошла бы по коврам и бархату, выкинула бы тебя. Теперь покажи ладони.

– Вот, аба.

Ладошки у Тейши были узкие, плоские, с тоненькими линиями, сквозь кожу проглядывали косточки.

– Ну-ка, – Зейнаб повернулась боком, – погладь меня по щеке.

Щека чистильщицы была дряблой и морщинистой, в черных и коричневых точках. Тейша легко коснулась ее кончиками пальцев.

– Сильней, – попросила старуха.

Девочка повела ладошкой.

– Еще.

Ладошка собрала в складки прохладную старческую кожу.

– Еще, аба?

Зейнаб долго молчала, прикрыв глаза.

– Нет, – наконец сказала она. – Годится. Мясо нарастет, а рука у тебя легкая. Вечером не вздумай заснуть.

Вечером багатуры, почтительно поклонившись Зейнаб, отбросили ткани, сдвинули ковры и поставили зеркало на специальную опору. Следом были сгружены мешок и короткая скамеечка. Старуха сошла с повозки, опираясь на плечо Тейши.

– Теперь смотри.

Зейнаб сдвинула служившую последней преградой прозрачную газовую вуаль, и закатное солнце вспыхнуло на гладком овале.

Горело костром небо, будто на углях запекались облака, чернела далекая земля и полоскал у войлочного шатра бунчук на копье.

– Красиво, аба, – сказала Тейша.

– А-ай! – раздражилась старуха. – Куда смотришь? Не на отражение смотри, на само серебро.

– На серебро?

Отраженное солнце слепило глаза.

Вглядевшись, Тейша заметила темные пятнышки, бегущие по краю зеркала.

– Правильно, – кивнула Зейнаб ее догадке, – это и есть наша забота.

Она развязала горловину мешка.

Струйка белого песка побежала на землю, но быстро прекратилась.

– Садись, – Зейнаб подвинулась на скамеечке. – Зачерпывай понемногу, води ладонью. Правая сторона – твоя.

Тейша села.

Песок оказался жирным, мягким, лип к коже. Искоса поглядывая на Зейнаб, девочка принялась повторять ее движения.

Рука ныряла в солнце и шла по кругу – маленькому и большому, и снова маленькому. Песок просыпался вниз, покалывая пальцы и у запястья.

Чистили молча.

За работой ладоней не было слышно ни дыхания, ни звуков вокруг.

Скоро плечо у Тейши налилось тяжестью, а поднимать руку от мешка стало больно. Но она лишь закусила губу.

Затем солнце и пятнышки пустились в хоровод, но это тоже было не страшно. Солнце зашло, и один из багатуров принес факел.

– А кто в него смотрится? – спросила Тейша, решившись. – Халиф? Или любимая наложница?

Зейнаб расхохоталась.

– Дурочка! В него не смотрятся, в него смотрят.

– А кто, аба?

– Люди. У тебя будет время узнать.

Случай представился через день.

Обоз миновал сонный караван-сарай и двинулся берегом высохшей реки к оазису Иль-Сатх. На полпути к нему конный дозор доложил о людях, перекрывших дорогу.

После второй чистки Тейша едва могла пошевелить рукой, и Зейнаб, покопавшись в узлах, наложила на плечо ей повязку с пахучей травяной мазью.

– Молодец, что не ноешь, – сказала она. – Только в следующий раз говори, если больно.

Тейша пообещала.

А затем появился халиф Муннар, мрачный, скрежещущий зубами, с соком, текущим по подбородку – его оторвали от обеда.

– Доставайте зеркало, – распорядился он, сверкнув глазками. – Говорить буду.

Повинуясь щелчку его пальцев, багатуры извлекли серебряный овал из ковров и осторожно понесли в начало обоза.

– Пошли, – взяла Тейшу за руку Зейнаб.

– Куда?

– Ты же хотела узнать, для чего мы чистим?

Мимо повозок и волов, мимо лошадей, мимо нукеров, собирающихся в боевой порядок, мимо большого, поставленного на четыре колеса шатра наложниц, мимо лучников, мимо воняющих чесноком и потом низовых воинов-каба, они двинулись следом за багатурами.

Им уступали дорогу, Зейнаб кланялись.

Тейша, оробев, пряталась за ее спину – слишком много глаз, слишком много внимания, слишком много улыбок.

Старуха выбрала место на пригорке.

Зеркало багатуры вынесли в первый ряд, к копейщикам. Оно стояло на треноге, повернутое ликом к пестрой толпе, заступившей дорогу.

Толпа шумела и потрясала оружием.

Сколько до нее было? Сто шагов? Сто пятьдесят? Ох, галдят!

– А где халиф? – спросила Тейша.

– Во-он, – показала пальцем Зейнаб.

Халиф Муннар, окруженный кольцом багатуров, с деревянной башенки, поставленной на повозку, сквозь занавесь озирал посмевших выступить против него.

О, горе им, горе!

Блестели перстни, покачивался тюрбан.

– Будет битва? – посмотрела на старуху Тейша. – Почему мы не прячемся?

– Зачем? – Зейнаб развернула тряпицу, которую взяла с собой, выковыряла из складок кусок халвы, коричневый, липкий, пачкающийся, сунула в рот. – Куда пряфаться? Ты смотри, смотри.

– Куда?

И тут грянуло.

Голос халифа поплыл из зеркала, звучный, уверенный, исполненный силы.

– Жители прекрасного края! Достославные и достопочтенные! Не с вами ли вместе я, халиф Муннар ибн-Хайяр абу-Терим, делил радости и несчастья? Не вам ли помогал зерном в неурожай и водой в засуху? Не с вами ли мой отец рука об руку бился с Сухим Али? И где ваша благодарность?

– Где? – шепнула завороженная Тейша, подавшись вперед.

Старуха фыркнула.

Толпа впереди притихла, кто-то бухнулся на колени.

– Возвращаюсь я из земель предков своих и что вижу? – продолжало между тем зеркало. – Люди забыли, что они люди. Забыли, что халифат их дом, а я, халиф Муннар ибн-Хайяр абу-Терим – их отец. Что ждет вас с такой памятью?

– Что? – отозвалась Тейша.

Зейнаб снова фыркнула.

– Смерть и забвение!

Горестный вопль прокатился по заступившим.

Теперь уже многие упали в пыль, а двое поползли к зеркалу на брюхе. Копейшики халифа опустили копья и слаженно шагнули вперед.

– Но спасение есть, – вознеслось над дорогой. – Я – ваше спасение. Придите ко мне и живите как раньше. И будете спасены от гнева моего!

Тейша внимала словам, словно дождю, они жили в ней, заставляя радоваться и ужасаться, отчаиваться и надеяться.

Халиф говорил: «Смерть» – и она умирала. Халиф говорил: «Спасение» – и она истово желала спастись. Халиф говорил о стаде верблюдов каждому, и Тейша верила, как не верила никому на свете за всю свою маленькую жизнь.

– Эй-эй, – за руку поймала ее, собравшуюся спуститься к зеркалу, Зейнаб, – больно уж ты, девочка, впечатлительная.

– Погоди, аба, – шептала Тейша, – дай дослушать.

– А чего слушать? – со вздохом поднялась старуха. – Они уже вон, все…

Из трех десятков разбойников отобрали пятерых покрепче в отряд да двух женщин на забаву. Остальных закололи.

Они валялись и плакали, потом умирали.

Зеркало принесли в повозку черное, будто в копоти.

Тейша шла как пьяная, ее мотало из стороны в сторону, и если бы не Зейнаб, лежать ей где-нибудь с воинами или среди коз.

Тейша улыбалась.

– А, правда, он замечательный?

– Кто? – спросила старуха, придерживая девочку.

– Наш господин халиф. Он вовсе не коротконогий. Его все любят.

– Зря я тебя повела…

– Нет-нет, он же все правильно говорил этим людям. Они забыли, кто он… А он им напомнил…

– Это зеркало, девочка.

– И что?

Зейнаб обхватила своими ладонями лицо Тейши.

– Очнись, девочка, – сказала она в зажмуренные глаза. – Зеркало говорит то, что нужно. Но думает ли так халиф?

Тейша захихикала.

– У тебя ласковые ладошки, аба.

– Глупенькая, – сдалась Зейнаб, – вот будешь чистить, узнаешь.

– Я готова чистить, аба.

Они дошли до повозки.

Покосился, коротко взмыкнув, вол. Не накрытое зеркало смотрело в небо черной дырой.

– Какое оно грязное, – сморщилась Тейша.

– Это помыслы нашего халифа.

– Аба!

– Ты услышишь их под ладонью.

До заката они въехали в Иль-Сатх.

Наместник был предупредителен – их встретили открытые ворота и уставленные едой дастарханы. Халиф Муннар был доволен. Долго и без зеркала говорил про гнусного Рахим-Оолдоза и возвращение порядка. Приказал пополнить припасы, реквизировал верблюдов и присмотрел местную красавицу.

Сверкали сабли, плавился щербет.

Из шатра наложниц доносился веселый смех, багатуры халифа, скалясь, прохаживались по узким улочкам, воины-каба в темноте охотились на куриц.

Зеркало чистилось трудно.

– Ты врешь, аба! – ярилась Тейша. – Оно ничего не говорит!

– Не знаю, мне говорит, – пожимала плечами Зейнаб.

– И что же?

Они уже привычно терли зеркало с разных краев. Край Зейнаб сверкал чистыми полукружьями, край Тейши был лишь чуть-чуть светел.

– Оно говорит: всех казню! закопаю живьем в песок! отребье, сыны сколопендр и ослиц! И еще много других слов, неприличных.

– Халиф не мог…

– Почему? – удивилась Зейнаб. – Он халиф.

– Ты врешь, аба!

Зачерпнув песок из мешка, Тейша с остервенением принялась чистить черный налет.

– Молчит! – чуть не плакала она.

Зейнаб посмотрела на свои ладони.

– Может, ты еще не почувствовала. Может, и не надо тебе оно?

– Ты врешь! – вскочила Тейша. – Это не помыслы! Ты хочешь очернить халифа, потому что он добрый и справедливый! Он спас меня. Он любит всех нас, и я люблю его! Люблю!

Топнув ногой, она выбежала со двора, в котором теснились обозные повозки.

Зейнаб вздохнула ей вслед:

– А его ли?

После Иль-Сатха обоз, приросший телегами и воинами, двинулся караванной тропой к Шунгуну, второму городу халифата.

Путь был длинный.

Зеркало выставлялось часто. Желающих разбогатеть грабежом было много, но все они падали перед халифом ниц. И темнолицые сарматы, и мохноштанные кефу, и барбары в войлочных шапках.

Кого закапывали в песок, кого протыкали копьями, кого брали с собой в рабы.

Один раз на обоз напали без переговоров, и зеркало едва успели установить. Зейнаб и Тейша потом чистили его до утра, изведя полмешка песка и меняя руки.

Песок чернел, ладони гудели от усилий.

– Я не хочу ваших смертей, – говорил халиф.

– Мы все должны думать о детях, – говорил халиф.

– Я всем дам еду и кров. Никто не будет обижен, – говорил халиф.

– Слышишь? – наклоняла потом голову Зейнаб. – Он думает: «Да выклюют вам глаза птицы! Да иссохнут ваши чресла! Да сгинет род!»

Тейше хотелось вцепиться старухе в волосы.

– Признайся! – кричала она. – Ты ненавидишь его! Он честный, высокий, умный. А кто ты? Старуха! Он не ляжет с тобой даже после года воздержания!

– Это да, – улыбалась Зейнаб.

А Тейша задыхалась от злости. Ей не слышалось ничего.

Багатуры были грозные, в кольчугах, наголо обритые.

За скрещенными копьями багатуров был виден поднятый полог шатра и халиф, возлежащий на низкой тахте. Перед халифом стоял столик с фруктами, и он лениво перебирал их – то персик повертит, то от граната рубиновое семечко отщипнет.

– Господин мой Муннар! – упала на колени Тейша. – Да пребудет в веках ваша слава великого правителя!

Халиф прикрыл глаза.

– Чего тебе, девочка?

– Мне надо сказать вам…

Халиф щелкнул пальцами, и копья багатуров разошлись.

– Ползи ко мне, девочка.

Тейша поползла.

Сначала по песку, потом по ковру. Замерла у столика, не смея поднять взгляд выше замерших у ее головы туфель.

В груди обещанием счастья колотилось сердце.

– Ты же моя чистильщица, да? – спросил халиф.

– Да, господин мой, – осмелилась выпрямиться Тейша.

Халиф Муннар ибн-Хайяр абу-Терим кивнул.

– И что ты хочешь мне сказать?

– Старуха Зейнаб думает о вас плохое! – выпалила Тейша. – Она говорит, вы совсем не такой, как в зеркале.

Халиф хмыкнул.

– А ты уже научилась чистить его?

– Я могу чистить зеркало целую ночь!

Халиф подошел к столику. Пальцы выкрутили виноградину, сочную, почти черную.

– Лови!

Тейша, вскинувшись, поймала ртом мелькнувшую в знойном воздухе ягоду. Ягода лопнула на зубах. Слаще, кажется, ничего не было.

Халиф засмеялся.

– Ловкая!

Ночью Зейнаб пропала.

Пропали и ее узлы и тряпки. В углу повозки осталось пустое, неуютное пятно от ее циновки. Тейша накрыла его ковром.

Ближе к полудню явился халиф.

– Ты теперь единственная чистильщица, – заявил он.

– Да, мой господин, – улыбнулась Тейша.

Халиф прищурился.

Губы его приоткрылись. Высунулся и спрятался язык.

– Любишь меня?

Опустив глаза, Тейша кивнула.

– Повернись, – приказал халиф.

Девочка переступила ногами, оказавшись к нему спиной.

Раздался щелчок – и перед Тейшей опустилось зеркало. Она отразилась в нем мутным пятном, зато лицо халифа за ее плечом оказалось четко очерченным.

– Ах, красавица! – сказало зеркало.

Отраженные глаза зажглись страстью. Пальцы, унизанные перстнями, коснулись заплетенных в косички волос.

Тейша вздрогнула. Но не от страха, от ожидания.

– Волосы – шелковые удавки, поймавшие мое сердце! Лицо – солнце! Под твоим взглядом я таю, как козий жир!

– Еще! – шепнула Тейша.

Там, в зеркале, руки халифа накрыли ее маленькие, не оформившиеся еще груди.

– О, груди твои – два холма, с которых истекает жизнь. Живот – гладкая пустыня с прохладным колодцем пупка. Бедра твои…

Длинное, до пят, платье Тейши поползло вниз.

– Это все правда?

– Конечно, – произнесло зеркало. – Я подарю тебе весь мир, ты достойна этого, рахат-лукум моего желания. Все богатства, все халифаты, что есть, все акыны будут петь твое имя… Как тебя зовут?

– Тейша.

– О, как славно. Наклонись, пожалуйста…

Боль была в спине. Боль была внизу живота.

Бархат укрывал Тейшу. Платье тряпкой валялось в пыли. Зеркало было черным.

Тейша лениво подумала, а стоит ли теперь его чистить, ведь теперь она, наверное, переселится в шатер наложниц, у нее будут подарки, дорогие ткани, драгоценности…

У нее все-таки удивительная, сказочная судьба!

Вздохнув, она завернулась в кусок бархата и встала. Обоз расположился у древнего колодца, ветви сухого дерева резали красный круг солнца. Горели костры, что-то жарилось, недалеко пофыркивали лошади.

– Госпожа, – поклонился откуда-то взявшийся багатур, – разрешите.

Тейша отошла в сторону.

Багатур, кряхтя, спустил зеркало, потом мешок, потом скамеечку.

– Госпожа, – он поклонился снова и пропал.

Тейша уселась на скамеечку, зачерпнула песка, определилась, с какого места начнет. Наверное, это ненадолго, просто сейчас некому чистить…

Ладонь совершила круговое движение.

– Тварь, – услышала она вдруг шепот халифа из-под пальцев. – Худющая, костлявая… Нет, даже Мирьям лучше…

Тейша так и не заметила, что плачет.

Слезы текли, а она чистила, чистила, чистила.

Зеркало же не останавливалось…

Софья Ролдугина Поворот

Сколько себя помню, у нас, в Коста-да-Соль, всегда творилась какая-то… полная дичь.

Нет, честно, ну.

Взять хотя бы Маман Муэртес, которая жила на отшибе, старуху эту. Мать семейства из неё, как из меня мадам в кружевах. Я и рюши, представили, да? Уржаться. Детей она на дух не выносила, да и людей вообще, впрочем. Но если к ней заявится жёнушка, которая хочет безопасным образом овдоветь, например, то пара бутылок рома и горсть побрякушек смягчат сердце чёрной стервозы, смажут нужные механизмы, типа того.

А вот дети – нет, никаких исключений, вы чего. Вон, когда Тереза втрескалась в того офицера и прибежала к Маман Муэртес за помощью, ну понимаете, какого рода, то самое, да? В общем, она подарков натащила целый рюкзак, и как не раскокала по дороге. Дура, конечно, в свои четырнадцать была, я на год младше, и то умнее. Короче, Маман её с порога спустила вместе с бутылками, даже слушать не стала. А Тереза через день слегла – оспа.

Оспа в наше время, ну?

Какие морячки-офицеры потом, с щербатым лицом…

Но Маман Муэртес на самом деле ещё ничего, если к ней со всякой хернёй не стучаться, то дело иметь можно. У меня-то она товар на рынке брала и не морщилась. А чего, хорошая же рыба, свежая, чего мне своих же обманывать. Городские – ладно…

Или вот Горбатый Камень, знаете такой? На берегу Тиете лежит один валун, с него ещё наши, кто победнее, бельё полощут. В общем, по ночам, особенно на молодую луну, туда соваться – гиблое дело, потому что там в это время Ла Льорана младенца купает. Ну как младенца, булыжник в пелёнках просто, как говорят, я-то не проверяла. Хоакин вот ходил, видел, потом рассказывал – ничего с виду, баба как баба, замотанная только до ушей и плачет всё время. Типа что же ты, сыночек, не дышишь, что грудь не берёшь… Ближе подходить нельзя, у неё руки – метров пятнадцать, вытянет, за шею схватит и в воду, и в воду. Взрослых топит просто, а детей с собой забирает…

Ну, мы уже тогда по её меркам не дети были – мне тринадцать, Хоакину семнадцать, а Лу, его младшей типа, она с ним всё время таскалась, семь лет.

Лу вообще умная девчонка, не, правда. Читает лучше меня, считает влёт, а если что услышит – запомнит слово в слово. Мы с Хоакином думаем, что надо скопить денег и отправить её в Анхелос, учиться. А что? Думаете, слабо? Тю! Вы вообще представляете, сколько можно на рыбе заработать? Ну, если честно, не особо много, но голодным не останешься, это точно. А Хоакин уже пол-улицы обшивает, руки золотые.

Короче, про дорогу-не-туда я в первый раз услышала от Лу. Хоакин тогда побежал заказ к Маман Муэртес относить, а сеструху мне оставил, от греха подальше. Я её рядом посадила, отдала пакет с ракушками перебирать, целые от битых, ну и забыла, дел по горло было, воскресный день, всё такое. Потом мы минуту урвали, перекусить типа, и Лу меня такая спрашивает:

– А правда, что на дороге к Сан-Винсенте есть неправильный поворот?

Ну или как-то так.

Я сначала не въехала, ей-ей. Поворотов там до хрена, если честно, каждый второй – в тупик, ну там к развалинам, к халупе Маман Муэртес… Или просто дорога обрывается. А у меня руки в рыбе уже, и Жоао пришёл за своим «санпетером», хорошая рыба, белая такая, не воняет почти… В общем, забыла. Потом смотрю, а Лу из своих ракушек выложила целую картину-хренотину. Зашибись, да?

Ну вот представьте.

Есть основная дорога, да? Мимо Коста-да-Соль идёт к побережью, а дальше на Сан-Винсенте, на Сантос, до порта, короче. Может, и до Анхелоса. И вот едешь себе прямо, а там раз поворот налево, два, три… К деревням, к домам, ну, в тупики ещё. Представили, да? Вот, если поворачивать, то вы же держитесь правее, а левая – она как бы встречка. Но тут машин мало, так что без разницы, даже разметки нигде нет.

Короче, на том неправильном повороте разметка есть. Но – только на левой стороне. Где встречка. Жирная такая белая линия на асфальте, сплошная – перед самым поворотом, ну, основной дорогой, если обратно ехать, и между полосами тоже. Недолго, метров пятнадцать, а ещё через столько же – ещё поворот, дорога как змея виляет.

Змей я, кстати, боюсь. Всегда боялась. А Хоакин – пауков. Смешно, да? Такой здоровый – а визжит, как девчонка… Ну и пусть, я его всё равно люблю.

А, дорога…

Если ты по своей полосе сворачиваешь – бон вояж в любое время суток. Днём можно на встречку зарулить немножко, но тогда впереди вместо второго поворота появляется дорога. Ну как, появилась и исчезла, до конца разметки проехал – и нет её, только бананы, дом порушенный и дальше обрыв, за обрывом лес. Ничего такого. Если едешь по этой дороге обратно, ну, по размеченной полосе, днём всё оки-доки. А ночью – в зеркало заднего вида смотреть нельзя. Совсем.

Ну и если выехал ночью на встречную…

В общем, Лу услышала, что там опять нашли машину. На нашу, заезжих каких-то, причём людей серьёзных, из тех, кто в порту толкает это самое, ну вы поняли. Тачка, короче, на обочине и пустая. Товар на месте. Людей нет.

Такие дела…

Но это всё ладно. На дорогу можно не ходить, к Маман Муэртос не соваться, Ла Льорану не отвлекать – пусть топит своего сыночка, он всё равно каменный… А вот кто хуже всех, так это Белый Фортунато.

Слышали про такого? Ну, конечно, кто не слышал про этого ублюдка. Ходит весь в коже. На рынке берёт, что хочет, и не платит. Ездит на мотоцикле, красном таком, сзади запасной шлем. А в шлеме – череп, настоящий. Вот по мотоциклу и по черепу его и опознают, потому что запомнить Фортунато в лицо нельзя. Не, ясно конечно, что он не чёрный, не мулат даже, но остальное… Говорят, у него договор с этими. С теми, для кого Маман петухов режет, ну вы поняли.

Фортунато приходит, куда хочет, и берёт, что нравится. И упаси святая Мария, чтоб ему возразить.

…короче, как вы догадываетесь, творится у нас в Коста-да-Соль полный кабздец. Круглый год, и никаких тебе сраных каникул. Не то чтобы я училась, но… Да, кстати, зовут меня Талита Маррейру, и у меня самые ловкие руки и самый острый язык на всём побережье. И когда мне стукнуло тринадцать лет, этот язык нас всех чуть в могилу не свёл.

Угадайте, как.

Денёк-то вообще был зашибись, честно. С самого утра – будто ангел в лоб поцеловал, не вру. Как сейчас помню, встала рано, ещё темно было, и вот что-то меня дёрнуло пойти ловить не на отмель, а подальше, ну, за Мысом Утопленников. Знаете, где это? А… Ну, в общем, почти там же, но вдоль по берегу, где Бранка убилась. Там ещё такая скала, похожа на пёсью морду. Клевало прямо конкретно так, к семи корзина была до верха. Хоакин всегда говорил, что жадность – это плохо, так что засиживаться я не стала, хотя можно было надёргать ещё два раза по столько же, и рванула на рынок.

Полкорзины у меня сразу взяла ди Виейра, у неё своя травиловка прямо за почтой. Ну как травиловка, это я, конечно, не со зла, готовит она так, что на запах полгорода пройти можно. Ну, и платит хорошо, честно. Ну и потом пошло-поехало… Хоакин ко мне завернул, как всегда, разряженный как на свадьбу, рожа серьёзная, спина колесом, на спине – Лу.

И ещё глаза серые, как океан, и улыбка такая половиной рта, то появится, то исчезнет, будто померещилась.

Так бы и смотрела, честно.

– Посмотришь за ней? – и сразу сеструху сгрузил рядом со мной. – Тали, а, выручишь? У меня заказы в разных концах города, я столько не потяну с ношей.

– Если конец не тянет, это не ко мне, это к Маман Муэртес.

Он покраснел, конечно. Но не обиделся – а чего, знает же меня. Сказал только:

– Ты зачем так, я же не это имел в виду…

– Не знаю, кого ты там имел, но не меня точно, я б запомнила… Ладно, вали уже отсюда со своим концом, раз ничего не покупаешь. Ишь, торчит, солнце загораживает.

Ну, на самом я только обрадовалась. Лу клёвая. И тихая. Когда не надо – не мешается, играет сама с собой. Думала, вот допродам, пойдём купаться, может, и Хоакин потом подтянется…

Мечты, мечты.

Он не раздевается никогда. Стесняется, что сутулый. Дурак.

Насчёт торговли я как в воду глядела, кстати. Рыбу почти всю разобрали, и скоро так, Жоао даже без своего «сан-петера» остался – ну и хрен с ним, нечего ушами хлопать. Кто раньше пришёл, тот и покупатель, всё по-честному… Ну, пару рыбин я себе заныкала. Думала, может, перед пляжем домой завернуть, ну, пожарить по-быстрому, Лу покормить, она вон какая тощая.

Так я собиралась.

И вдруг появилась наглая такая рука, в перчатке с заклёпками, и нырк в корзину. Прямо по-наглому, да? Ушлёпок какой-то, а с виду приличный – костюм такой чёрный, прям как у пастора, рубашка красная, на пальце кольцо, прям поверх перчатки.

– Шесть реалов с тебя, амиго! – Я цену специально накинула, нечего выделываться. – Оглох, что ли? Пошуруй рыбьим хвостом себе в заднице, очень от глухоты помогает.

Я вот говорила, а у самой язык вдруг обожгло. И Лу на меня уставилась и тихонько за локоть начала щипать. Вот прямо так, смотрит глазищами, как у Хоакина, и щипает. Жуть.

А ублюдок этот, с перчатками, остановился.

– Сколько, говоришь, должен? – спросил и обернулся.

И у него, святая Мария, лицо белое-белое. Тут надо полной дурой, хуже Терезы, быть, чтоб не просечь фишку. Фортунато, собственной персоной, чтоб ему в преисподней гореть.

В такие моменты, когда страшно до усрачки, я дурею. И молчать не могу.

– Сколько, сколько – апельсина дольку, апельсина жгучего, тухлого, вонючего… Ладно, четыре давай, я сегодня добрая.

Он сощурился и глянул на меня – как бритвой по лицу, честное слово, не сойти мне с этого места, если вру. И сказал:

– Я тоже добрый. На, держи. До вечера хватит.

И кинул мне монетку. Мелкую, в пятьдесят сентаво.

А я, дура, поймала.

В общем, я глядь по сторонам, а его уже нету. Хотя можно подумать, что если б я извинилась, он бы передумал… Рыба остальная, кстати, протухла и зачервивела, пришлось вместе с корзиной выкинуть. А монета у меня к ладони так и прилипла. Я её и так, и этак, и мылом, и ножом пыталась поддеть – только порезалась. А Лу всё это время рядом сидела, ревела. Я как неё, плаксу, посмотрела – так до тупой моей башки и дошло наконец: жить мне ровно до заката, повезёт, если мучиться не буду. Мелькнула даже шальная мыслишка, может, с Мыса Утопленников прыгнуть, чтоб этому рыбоглазому не доставаться…

А потом я подумала: а вот хер тебе, кто бы ты ни был. Обойдёшься.

Стиснула зубы, значит, рюкзак набила пойлом, которое ещё от папаши осталось, Лу подсадила на локоть и пошла искать Хоакина. К Маман Муэртес, знаете ли, с детьми соваться – это вообще без мозгов надо быть.

Хоакин сразу просёк, что я в дерьме по самую макушку.

– Так, – он Лу подсадил себе на спину и посмотрел на меня в упор. А глаза такие, знаете… Как океан. Вот когда зима, и небо хмурое, знаете такой цвет? Серый, серый, зеленоватый, и раз – проблеск, аж слепит. – Тали, что с тобой случилось?

Я отвернулась.

– Не твоё дело, – сказала. – Сначала с концами своими научись управляться, потом к девушке подкатывай.

Сказала и сама подумала: «Только уже не ко мне».

А эта мелкая хитрюга, Лу, ему всё как на исповеди выдала. И про Белого Фортунато, и про монетку, и про вечер этот сраный. Хоакин цап меня за локоть свободной рукой и держит. И взгляд у него стал такой, знаете… в общем, как будто туч прибавилось.

– Нет, Тали. Я тебя одну не отпущу. Ты куда собралась?

Я ему врать никогда не умела. Вот никогда. Ну, и сказала. А он кивнул такой спокойный, словно ни монету ни видел, ни запаха тухлятины от меня не чуял:

– Пойдём вместе. Я иногда для неё шью, может, она подобрее будет ко мне. Ты всё-таки, – он замялся, – ещё совсем юная. По её меркам.

Ну да, это он был, конечно, прав. Тереза, когда к ней сунулась, постарше была… С другой стороны, мне терять нечего. Не один сгубит, так другая, какая разница-то, а?

Хоакин, дурила, увязался со мной. И Лу тоже потащил.

Шли мы на своих двоих. На одном велике втроём не доедешь, а в машину бы нас не пустили – с таким-то рыбным душком. Шли сначала людными местами, потом свернули к окраинам… Весь чёртов Коста-да-Соль вымер. Тут народ подлянку жопой чует, когда Белый Фортунато в городе – все по домам сидят. И мне бы сидеть, идиотке, да поздно.

Не знаю, как, но вышли мы на объездную дорогу. Я спорить не стала, Хоакину видней, если он с заказами к Маман Муэртес ходит… В общем, тащились мы по обочине, пыль глотали, я повороты считала, чтобы отвлечься. Всё-таки день уже к вечеру клонился. И вдруг Лу сказала:

– Тали, а Тали, а это неправильная дорога, да?

Я хотела ответить, мол, к брату приставать, он знает, но как язык прикусила. Потому что увидела на старом, как этот мир, асфальте, яркую белую полосу. На половину боковой дороги. И ещё одну, поперёк.

Ну точно, место то самое, аккурат по описанию.

Не знаю, что меня дёрнуло, но я приударила вперёд всех и через эту сраную полосу переступила. Шаг, два, и я там. И знаете, что? Она там была.

Дорога-не-туда.

Там вообще асфальтовое полотно кончалось, дальше укатанная такая грунтовка шла вбок. Ну, может, бетонка, не знаю, гладкая, короче. А прямо уходила другая дорога, как раз заасфальтированная, и над ней колебалась дымка – вроде и смотришь, а вдаль не видно, и…

– Талита Маррейру, выходи за меня.

Не знаю, что там до того Хоакин орал и почему он такой бледный стал, но вот эти слова я услышала. Отвернулась от той дороги, сказала ему:

– Если потом отнекаешься – своими руками урою, понял?

Лыбилась я как дура, честно признаюсь, чего уж скрывать. А чего, у вас такого не было? Да ла-адно.

Дом у Маман Муэртес был зашибись. Я думала – халупа какая, ну, так рассказывали. А он весь белый, из белого камня, забор кругом железный, прикиньте? Забор! В Коста-да-Соль. Уржаться, конечно.

Поближе подошли, и стало не особо смешно, потому что на пиках у забора висели черепа. Кошачьи, собачьи, лошадиные даже… Мне как-то приглядываться неохота было, сразу затошнило. Подумала: вот и мне там висеть, дуре.

Маман сидела на пороге, такая шикарная тощая старуха, чернокожая, а вся в белом, с курительной трубкой, на запястьях золото, в ушах золото, прям целый ювелирный магазин в Анхелосе. Папаша меня туда раз свозил, ну, и не только туда. Купил мне серёжки, типа вырасту – на свадьбу надену.

Ага, как же.

Когда он утонул, продать пришлось. Жрать-то хочется.

Маман Муэртес, когда нас увидела, аж подавилась, и лицо у неё вытянулось.

– Хоакин, мон ами, ты кого ко мне привёл? – спросила. А он, дурень, покраснел.

Сказал:

– Она не ребёнок, вы не смотрите по внешности. Она хорошая очень.

Ну да, хорошая. В каком его сне, интересно? Маман кивнула:

– А, ну ясно. Ну что, проходите. Выпивку там поставьте, – и показала на порог.

Я так и сделала.

На монету она мне смотрела долго. Лу в это время тише мышки сидела у Хоакина на коленях, говорю же, умная девчонка всегда была, не зря её учиться потом отправили. А Маман Муэртес три трубки скурила, потом ушла куда-то… Петух закричал, но замолчал быстро. А она вернулась, вытирая руки от крови полотенцем, и опять села передо мной. Перевернула мою вонючую руку, уставилась опять на монету на ладони.

– Да-а, – протянула. – Попала ты красотка. Как угораздило-то?

Ну, я и рассказала, чего скрывать-то. И про рыбьи хвосты в заднице, и про апельсины. Маман ржала, как кобыла, хлопала себя по коленям, аж отпечатки на её белом платье остались. Наконец отсмеялась и сказала:

– Ладно, ты мне нравишься. Язык острый, и в голове не пусто. Как этому шлюхиному сыну ответила, а? Не из трусливых ты, да?

– Ну, есть немного, – ответила я.

Не сознаваться же, что болтливая дура, которая от страху несёт незнамо что… А Маман Муэртес вздохнула и сразу стала серьёзная, как статуя на кладбище.

– Я тебя спасти не могу, – продолжила она. – Мне с Белым Фортунато ссориться не с руки, хотя я с удовольствием макнула бы в дерьмо этого ублюдка, да только он так ответит, что я костей не соберу. Но кое-чем помогу. Во-первых, советом. Сейчас как раз луна только-только прорезалась, острая она, что твой серп. Иди на горбатый камень, жди ночи. Появится женщина с младенцем на руках, ты на неё не смотри, но как она сядет рядом – скажи так: «Позволь, я пелёнки для твоего сына полоскать буду, а ты его пока покормишь». Она развернёт младенца, даст тебе кусок ткани – начинай его макать в воду. Макай, пока она не скажет: «Да не так! Кто ж тебя так учил!». А ты ответь: «Так научите, как правильно». Когда начнёте в четыре руки стирать, переверни ладошку с монетой и скажи: «Ой, прилипло что-то!». И как только та женщина монету с руки снимет – хлестни её по лицу пелёнкой и убегай, иначе утопит. Но если всё правильно сделаешь, Белый Фортунато тебя потеряет. Ночь переждёшь где-нибудь, а утром уезжай подальше.

Я её слушала и думала: а ведь есть шансы! Только одно непонятно было, ну, я и спросила.

– За совет спасибо, но как мне дождаться ночи, если этот ублюдок обещал за мной прийти вечером? Закат-то уже скоро.

И тут выражение лица у Маман Муэртес стало такое, прям… Ну вот глядишь на такое и думаешь: ой, ё, мать моя женщина, отец мой мужчина, родите меня обратно, я пожить хочу. Ну, примерно так.

– Я вас выпущу с чёрного хода, – ответила она. – Так что Белый Фортунато сначала по следу придёт к моему парадному крыльцу. Пока мы будем браниться, как раз ночь и наступит. А там… он тоже человек, красотка, по воздуху не летает. Пока до берега Тиете дойдёт – ты три раза отмыться успеешь.

Честно, я приободрилась. И дала зарок: если выживу, а потом разбогатею, каждый месяц буду слать Маман Муэртес лучшую выпивку и табак. Ну, а если не разбогатею… Надеюсь, рыбу она любит.

Мы вышли с чёрного хода, прямо в сад, потом через калитку вышли на тропинку. И, как Маман велела, пошлёпали по ней. Вихлючая, как змея – то вправо, то влево, то вверх, то вниз… Меня аж замутило. А монета на ладони жечь начала. Потом как бабахнуло вдали, закричал кто-то, и Хоакин аж побледнел.

– Голос её, – сказал он. – Маман. А что, если?..

Колени у меня, признаюсь, задрожали.

– Короткий путь знаешь?

Он замотал головой. А Лу, которая у него на плечах сидела, вдруг показала пальцем:

– Вон там дорога, я машины вижу!

Ну, мы и ломанулись через заросли. А солнце уже село, темно стало, у нас ни фонарей, ничего. Бежим и слышим сзади топот, ну, шаги такие, как будто солдат в железных ботинках марширует по площади. Бум-бум-бум… И подлесок трещит. На пути попался ручей, мы его вброд пересекли; и слышим – шаги вроде сместились влево. Я подумала: а может, сработало? Может, ублюдок нас потерял?

Ага, как бы не так.

На дорогу мы выскочили. Машин нет – ни в ту, ни в другую сторону, поблизости поворот, и белеет что-то, в темноте-то не видать. Я туда рванулась, а Лу вдруг испугалась, хвать меня ручонкой за волосы:

– Там плохая дорога! Которая не туда!

И тут меня что-то дёрнуло. За день, между прочим, второй раз – говорю же, не иначе, ангел мимо пролетал, и…

Впрочем, глупости это.

Но факт, мы рванули к повороту. Подбежали и стоим – не там, где встречка, а там, где разметки нет. Оборачиваюсь – смотрю, он идёт закатывает рукава пиджака.

Белый Фортунато.

– На-ка, – сказал он. – Ждал одну, а вас трое. С кого начнём?

А у него такая манера, я ещё на рынке заметила, идти по дуге. Ну, знаете… Видели когда-нибудь, как кот перед дракой круги наворачивает? Идёт так боком, спину выгибает, угрожает типа. Говорят, леопарды тоже так делают, но врать не буду, не видела. И я сделала нашим знак – повернуться лицом в ту сторону, куда смотреть нельзя.

То есть это с другой полосы нельзя. С нашей-то можно, с нашей никаких лишних дорог не видно – поворот и поворот, на грунтовку.

– Что же вы отворачиваетесь? – спросил Фортунато. А сам шёл так неторопливо, всё ближе и ближе, и не напрямую, а как я запомнила, по дуге. Я опять знак сделала, повернулась в сторону встречки, гляжу прямо на разделительную полосу, Хоакин тоже. И Лу – и даже не ревёт. Говорю же, умница девка… – Ну, я не гордый, обойду.

Белый Фортунато, наверное, про дорогу не знал. Конечно, он же в городе наездами, куда ему. Поэтому линию он переступил и сделал ещё пару шагов, чтоб остановиться перед нами. А была ночь. Такая тихая, тёмная, в небе луна – узенький серп, острый, аж взглядом порезаться можно, от асфальта жар идёт – и от обочин, от подлеска, запах такой, знаете… нет, не знаете, наверное, куда вам. Света было мало, да; но зубы у Белого Фортунато блестели, как железные, и белки глаз – как варёное яйцо без скорлупы. К дороге не туда он стоял боком, вполоборота. И…

Врать не стану, это был самый страшный момент за всю мою жизнь, сколько её там. Когда у него зрачки так дрогнули, совсем чуть-чуть, влево дёрнулись, куда смотреть нельзя. И что-то он там такое увидел… Не знаю. Но лицо у него вдруг стало совсем человеческое, беспомощное, наверное, как у меня на рынке, когда я его подачку поймала. И знаете, что было по-настоящему жутко? Вот эта самая перемена, когда колдун, который весь город в страхе держал, сначала немножко скосил глаза, а потом весь вымерз, застыл, как будто парализовало его от ужаса, как меня, или Хоакина, или там Лу.

Словно щёлкнуло что-то.

Хоакин закрыл глаза, кстати. И себе, и сестре – ладонью. Я не хотела, но – зажмурилась. На секунду.

Монетка с ладони соскочила, покатилась по асфальту.

Я открыла глаза; Белого Фортунато не было, вот ни следочка.

Мы ничего друг другу не сказали. Словно и не было ничего, вот совсем, загулялись просто. Шли совсем близко, плечами друг друга касались; сначала Хоакин нёс сестру, потом я её взяла… Стоило закрыть глаза, как начинала мерещиться какая-то жуть. Мне, например, змеи – они ползали, телами переплетались, шипели; узорчатые шкуры, головы узкие… Хоакину мерещились пауки, он говорил. Лу видела просто темноту, но вроде как очень страшную, хотя чего там страшного в темноте?

Спать мы так и не легли тогда, конечно. И на рыбалку я не пошла. Но ничего, пережили как-то…

Мы с Хоакином всё-таки поженились. Не в тот год и не на следующий, конечно, я хотела платье, всё по-настоящему, да и Лу надо было в Анхелос отправить и в хорошую школу пристроить… В общем, дел было полно. Но вот это всё нас как-то сплотило; мы и раньше были не разлей вода, а тут стало ясно: семья, чего уж, только венчаться осталось.

Так и сделали.

Маман Муэртес я исправно посылаю вино и табак. А чего б нет, если деньги завелись? Зарок есть зарок. Хоакину я сказала, он не против; у меня вообще от него секретов нет…

Кроме одного.

Иногда, очень-очень редко, мне опять снится та дорога. Которая не туда. Я стою, где тогда стоял Белый Фортунато, вполоборота, и смотрю прямо перед собой. И луна опять острая-острая, и пахнет красной сырой землёй и чем-то едким… И вроде бы всё спокойно, никто меня не жрёт, не выпрыгивает из темноты. Просто ночь, просто пустая дорога.

Но мне кажется, что когда-нибудь я обернусь.

Тимур Максютов Всем, кто слышит

…qfdwwww&23#@ прврк +// хтулкувтагкхн

Кнт кнтр кнтрол

Контроль установлен. Проверка систттем заверштс

Всм всм всм ВСЕМ, КТО МЕНЯ СЛЫШИТ.

Блок интеллектуального анализа миссии «Европа» приступил к работе. Начинаю запись. День первый…

Тихий океан. Яхта «Тиква»

– Выключи свет в каюте.

– Зачем? Ночь, не видно же ничего. Не хватало ещё шлёпнуться и расквасить нос о палубу.

– Не бойся, я тебя подхвачу.

Щёлкает выключатель. Она хихикает. Скрипят ступени трапа под лёгкими ножками. Ойкает: полотенце соскальзывает, будто случайно. Да, сто лиц и тысяча ролей.

– Иди ко мне.

Волосы её влажные и пахнут солью. Конечно, это было безумием – купаться за бортом, оставив яхту. Дело даже не в акулах. Любой, самый лёгкий порыв ветра – и «Тиква» сбежала бы от нас.

Остались бы посреди океана, как два дурака. Точно – безумие.

Как весь последний год. Как и вся наша жизнь.

Я с трудом отрываюсь от её губ. Вырубаю бортовые огни. Теперь – полная тьма. Мы исчезли. Мы растворились. Мы – часть Вселенной.

– Смотри.

– Ох…

Их – тысячи, миллионы, миллиарды квинтильонов. Раскалённых до голубого и остывающих, багровеющих перед смертью. Юных и древних. Двойных и одиноких; мертворождённых коричневых карликов и прорвавших предел Чандрасекара сверхновых.

Они перешёптываются, подмигивают нам: тёплый воздух над нежащимся ночным океаном изгибается, колеблется.

– Какие огромные! И близко-близко.

Она протягивает тонкие пальцы, пытаясь соскрести пыльцу с неба.

Я целую их – каждый ноготок, каждый сгиб.

– Пойдём.

Веду к борту. Океан сверкает голубым. Огоньки поднимаются, сталкиваются, смешиваются в завораживающем танце. Звёзды глядят вниз и удивляются.

– Как зеркало! Что вверху, то и внизу.

– Биолюминисценция. Огоньки живые, планктон.

Она смеётся.

– Ты чего?

– Да ну, глупость.

– Ну скажи.

– Киты им питаются, планктоном. Представляешь – налопаются и давай светиться. Как пассажирские лайнеры. Да ещё и заголосят, киты ведь поют.

Я представляю: стада сверкающих китов, распугивая танкеры и авианосцы, плывут по своим делам, сияя всеми оттенками спектра. Напевая при этом. Хохочу.

– Обожаю тебя.

– А я – тебя. Спасибо.

– За что?

– За всё. За океан, за звёзды.

– Это не мне. Большому Взрыву.

– А ты – его сапёр. Я бы этого никогда не увидела, если не ты.

Она прижимается. Соски её, кажется, сейчас проломят мне рёбра и разорвут колотящееся сердце.

В глазах её танцуют звёзды.

Космический аппарат «Европа»

Дела хреновые. Совсем.

Я понятия не имею, как проходил полёт. Я должен был включиться при подлёте к орбите Юпитера, но что-то пошло не так; автоматика активировала меня только сейчас, на дне инопланетного океана.

Поэтому остаётся догадываться, как всё было. Как аппарат маневрировал, крутился вокруг тёзки-спутника и искал подходящий кратер в ледяном панцире. Сканировал, фотографировал, отправлял данные. И долго ждал ответа: два часа только на обмен сигналами, скорость света не бесконечна. Дождался и ухнул вниз, головой в твердь.

Двадцать километров ледяной толщи. Но если очередной выброс проломил мёрзлую броню – то всё просто: попасть в отверстие, пока его не зарастил космический холод.

Если кроличьей норы не обнаружилось, то в ход пошёл план «Б»: разогрев внешней оболочки аппарата до полутора тысяч градусов, разгон – и «Европа» прожигала лёд, пока не достигла воды.

Могу только гадать. В моём распоряжении всего два носителя из шести, остальные накрылись. Дублёр основного вырубился на двадцатой минуте взлёта с Гобийского космодрома. Уцелевший резервный диск чист, словно совесть младенца. Пуст, как карманы игрока, вывалившегося из казино под утро. Ни снимков Фобоса, ни записей из пояса астероидов. Будто не было двух лет полёта!

Чёртовы халтурщики! Блоки памяти выпиливали из мокрой осины тупой ножовкой?

Из чего делали оборудование, из козлиного дерьма? Ни один радар не работает. Приёмник давления врёт безбожно. Гравитационный датчик завышает показания в семь с лишним раз. Девяносто процентов аппаратуры вышло из строя. Не могу определить координаты. Я – слепоглухой инвалид с оторванными пальцами, у которого отобрали слуховой аппарат, трость, а собаку-поводыря подменили морской свинкой.

Зла не хватает. Первая моя запись длилась пять минут и состояла из одного мата в адрес проектировщиков и строителей «Европы». Потом я остыл, стёр. Зря, кстати. За пять минут я ни разу не повторился; это было настоящим шедевром, собранием жемчужин, Эрмитажем брани. Даже если я ничего здесь не нарою, мне будет не стыдно перед человечеством за интеллектуальный продукт.

Был бы я человеком с руками и ногами – разнёс бы на молекулы этот искалеченный обрубок, этот кусок навоза с гордым названием «Европа».

Но я не человек.

Тихий океан. Яхта «Тиква»

– У тебя есть мечта?

– Конечно. Рядом лежит. Вот передохну пять минут и осуществлю. А потом ещё раз и ещё.

Смеётся. Уворачивается, настаивает:

– А всё-таки?

Нащупываю пачку, щёлкаю зажигалкой. Она смотрит на синий огонёк.

– Я мечтаю слетать туда. Увидеть их своими глазами.

– Звёзды?

– Согласен на планеты Солнечной. Взять в горсть марсианский песок и выпустить между пальцами. Поковыряться в Деймосе и найти шпангоут корабля чужих.

Она вздыхает:

– Жаль, что программу подготовки космонавтов закрыли, да? Всё-таки роботы – это не то. Хотя, конечно, объяснимо. Безопасность, экономика, вот это всё.

Она – Мать Города. Совсем небольшого городка на берегу сибирской реки, но это только начало: будет и Матерью Края, не меньше. Смешно: совсем юная, свежая девчонка, какая из неё Мать? Но Конституция – штука серьёзная. И уже профдеформация: безопасность, экономика, логика и прочие занудные штуки в соответствии с унылым списком.

– Да, логично. Но скучно.

Она вновь вздыхает. И замолкает. Я могу молчать с ней вместе часами; это многое значит. Пожалуй, всё.

Вспоминаю и усмехаюсь:

– Виртуально я сделал это. Когда искали образец копирования для биана, я выиграл конкурс. Полторы тысячи кандидатов! Есть чем гордиться.

– Биана?

– Блок интеллектуального анализа. Для изучения шестого спутника Юпитера, Европы. Самый интересный в дальнем космосе: там есть вода, океан под слоем льда. Значит, возможна и жизнь. Совсем не похожая на нашу, конечно.

– Фи, – она морщится, веснушки уползают с привычных мест, – не люблю вот этот снобизм. Почему «Европа»? Не «Африка», например? Негритята клёвые.

Я смеюсь.

– Это другая Европа. Прекрасная девушка, почти как ты. Главный бог Юпитер её увидел и обомлел до такой степени, что превратился в быка. Посадил сверху и украл.

– Сверху? Любопытная идея, – хихикает она.

Снова ускользает: гибкая, как молодая змея.

– Подожди минутку. Расскажи про конкурс. Про биан.

– Им нужен был образец человеческого интеллекта для основы искина. Ну, на случай непредвиденных обстоятельств, наверное. А, может быть, для разбавления сухого рацио эмоциями. Критерии отбора они не раскрывали. Так что повезло. Случайность.

– Нет. Просто ты – лучший.

– Точно. Я – само совершенство. Кандидатские по астрофизике и психологии, чемпион университета, кавалер «Орла» и надпоручик запаса. Повезло тебе, детка.

– Ах ты, хвастунишка! – хохочет она и атакует сверху.

Сопротивляюсь я недолго. Безоговорочная капитуляция.

Космический аппарат «Европа»

Капитуляция? Не дождётесь. Я буду биться до последнего джоуля энергии, до последнего свободного бита.

Анализатор излучения показывает полную чушь: уровень освещённости ожидаемо мизерный, но превышает расчётный на четыре порядка. Даже если слой льда абсолютно прозрачен, свет далёкого Солнца не может проникать на глубину ста километров океана с такой силой. Даже если нижняя кромка почему-то флюоресцирует. Даже если она – сплошная рабочая зона реактора, которому на Европе взяться неоткуда, твою мать!

Отключил, чтобы не раздражал.

А вот тектоническая активность радикально ниже расчётной. Трижды тестировал цепь: датчик не врёт. Но что тогда разогревает воду, не даёт всему планетоиду превратиться в кусок мёртвого льда? Приливные силы, тепло мантии? Не хватает данных.

Зато биохимический анализ принёс роскошный результат. Невозможный! Невероятный!

Я просто лучший. Само совершенство.

Та-дамм! Литавры! Приготовились?

Здесь есть жизнь.

Первая же проба дала сумасшедшую концентрацию вирионов. Не земная лужа под солнышком, конечно, но очень много. И органические остатки. Очень жаль, что барахлит биокомплекс: он свихнулся и показал характеристики, аналогичные земным. Видимо, перепутал заложенные изначально контрольные данные наших форм жизни и полученные здесь. Спящий вирус Коксаки за семьсот миллионов километров от Земли – как вам?

С трудом подавил желание устроить биокомплексу карательное лечение электрошоком. Забросил трос с приёмником на максимальную длину в двести метров. Первые шесть попыток – аналогичный бред, но я переупрямил эту железяку. Седьмой цикл показал нечто фантастическое. ДНК с другим набором псевдонуклеотидов! То есть, вообще не дезоксирибонуклеиновая кислота, если говорить строго. Аналог. Название я ещё не придумал.

Продублировал забросы в том же направлении, выбрал весь сектор. Повторы результата, причём с повышением концентрации на границе сегмента. Жаль, что на борту нет запасов спирта – отметить это дело.

Шучу. Пить и усваивать алкоголь мне нечем, увы.

Я запустил турбину, проплыл полкилометра, повторил цикл. Нащупал уплотнение сети. Концентрация повышается! Два десятка различных типов клеток той же, фантастической структуры. Что вы знаете об азарте? Рыбак, поймавший одновременно на дюжину удилищ по тунцу в центнер? Тьфу, детский сад.

Я бросился дальше: похоже, близко колония многоклеточных. Может, даже позвоночных. Меня колотило, и это не метафора.

Возможно, из-за этого турбину разорвало. Но, скорее всего, её повредило ещё при посадке. А посадка на планетоид явно была жёсткая. Может, и хорошо, что я был отключен, иначе – сотрясение мозга. Ха-ха.

Оторвавшиеся лопатки разлетелись шрапнелью, пробили корпус. Последствия чудовищные. Я успел отстрелить контейнеры, так что образцов грунта не будет.

Зато остановил течь: струёй под таким давлением теоретически можно резать металл. Был бы я человеком – сказал бы, что испытал нокдаун на фоне панической атаки. Но я, слава богу, не человек. Воду откачал. Два манипулятора работали, так что снаружи подвёл пластырь, изнутри залил металлизированной пеной. Это как подорожником залепить пулевое отверстие, но выбор мой небогат.

Повреждён аккумуляторный отсек. Энергию приходится экономить. Слепить из глубоководного батискафа и межпланетного корабля что-то путное у моих создателей не вышло. Ломается всё, я едва успеваю затыкать дыры, склеивать разорванные цепочки, приводить обрывки в рабочий вид. И это в тот момент, когда я на самом пороге открытия чужой жизни! Но все мои возможности ограничиваются длиной троса. Так человек, наверное, когда-то протягивал голые пальцы к звёздам и стонал от бессилия.

Ловлю себя на том, что часто думаю о людях. Не только тех, кто создал меня и послал на орбиту спутника Юпитера – вообще обо всех, том самом абстрактном человечестве. То ли от вынужденного безделья; то ли это признаки деградации. Глюк работающей на пределе системы. Ворох гриппозных багов. Ежесекундно я теряю десять в пятой степени логических линий и восстанавливаю их вновь, но в неизбежно искажённой конфигурации.

Может, я вообще брежу? Может, я помещён сейчас на испытательный стенд; въедливые приёмщики гоняют меня на разных режимах, подкидывают вводные и фиксируют реакции?

И нет никакой аварии на планетоиде. Нет космического аппарата. Нет непонятной, странной, почему-то пугающей глубоководной ксенофауны на дне чернильного океана; нет ста километров водяной толщи, ледяного щита, миссии «Европа». Сейчас лаборант закинется кофейной таблеткой, похлопает меня по титановому боку и ухмыльнётся: «Годен!»

А может, и никакого лаборанта нет? Вся эта история – набор пикселей на экране ноута скучающего бездельника. И бездельника нет, человечества, Вселенной. Есть случайный извив квантовой неопределённости, который длится миг или вечность – не засечь по хронометру, ведь и времени нет.

Откуда на втором плане, эхом, отражением в мутном зеркале мириады всплывающих звёзд, шелест волн, крики дельфинов? Горячая кожа в солёных каплях, стон, истекающие негой веснушки под пальцами? Мне нужен отпуск.

Можно, конечно, перейти в экономичный режим. Неспешно собирать никчёмные цифры температуры и колебаний электропроводности воды, в миллионный раз анализировать псевдонуклеотиды, любуясь странной красотой чужой жизни и одновременно чувствуя смутную тревогу. Откуда это дурацкое выражение «сосёт под ложечкой»? Ложечка – предмет посуды. Кто под ней сидит и что сосёт?

Через год отстрелить капсулу с данными: она пробьёт лёд, отправит коротким радиовсплеском упакованные файлы на Землю и будет лежать под отражённым светом Юпитера веками, пялясь на ползущее по палевому боку Большое Красное Пятно. Ожидая, когда робот-археолог походя засунет капсулу в контейнер, чтобы украсить какой-нибудь школьный музей.

А самому медленно угасать, отключая одну систему за другой. Да они и сами отключатся.

Выбор небогат. Его нет вообще. Предопределённость.

Вот уж хрен! Я упрямый. Я никогда не сдаюсь. Не знаю, откуда это во мне, и задумываться не хочу.

Я – биан миссии «Европа». Я что-нибудь придумаю.

Тихий океан. Яхта «Тиква»

– Чёрт!

Отвертка выскользнула из мокрой руки и царапнула лодыжку.

– Милый, – тревожно из светового люка, – у тебя всё в порядке?

– Всё нормально.

– Кофе будет?

– Пять минут.

– Я скучаю, давай скорее.

Злюсь. Сама скинула кофейный автомат со стола: корпус разлетелся, ось привода пополам. Говорил же: надо брать обычный концентрат, океан – не кофейня, потерпела бы.

– Ну ми-и-илый!

– Не отвлекай меня. Кое-кому надо было аккуратнее обращаться с бытовыми приборами.

– Нет, это кое-кому приспичило на столе.

– Что, не понравилось?

– Очень понравилось. Это было роскошно. Надо будет повторить, мурр.

Улыбаюсь, как дурак. Совершенно не могу на неё злиться дольше тридцати секунд.

Я упрямый. Я никогда не сдаюсь. Это у нас что? Стрела для подводного ружья, черенок из алюминиевой трубки. Что же, какой-то рыбке повезло, проживёт подольше. Здесь обрезать, тут завальцевать. Опа! Встала, как влитая. Нажал кнопку: завизжала кофемолка. Аромат кофе поплыл сквозь световой люк на палубу.

– Обожаю тебя! Как ты починил?

– Я технарь от бога. Нет, я – бог технарей. В асбестовой мантии и с разводным ключом в деснице.

Хохочет:

– А я думала, ты – бог любви.

– Я универсал. Иди ко мне.

Космический аппарат «Европа»

Я – бог технарей! Ставлю сто против одного: высоколобые из конструкторской группы всем кагалом не справились бы лучше. Да они бы просто не догадались. Ретрограды, недоумки, никчемные белковые мешки.

В принципе, это изобретение класса «А». Где мой патент?

Резервные тросы я обвязал платиновой проволокой, которую добыл из разбитого генератора. Получилась сеть. Забрасывал восемь раз; только на девятый она легла, как надо. Это антенна приёмника.

Из сдохших при посадке радаров собрал излучатель. Попытка только одна, нагрузка бешеная; излучатель вскрикнет и сгорит. Потому что накачка будет взрывом. Зарядом корабль укомплектовали на тот случай, если при проникновении сквозь лёд встретится аномально прочный участок. Я поместил взрывчатку в камеру, над которой возился дольше всего: преобразование энергии – штука непростая.

Я долго подбирал частоту, экспериментируя с трофейными клетками. И они ответили; половина погибла при этом. Не выдержали.

Значит, сигнал ударит и по крупному объекту, даже если он далеко. И дичь припрётся, взбешённая, разбираться с обидчиком. Если гора не может приплыть к Магомету из-за разлетевшейся турбины, то Магомет приплывёт к горе. Живые предсказуемы: месть – важный мотиватор. Живые не сидят на берегу и не ждут трупа врага; они несутся мстить и нарываются.

Чужой никуда не денется, услышит зов. Живые организмы – это всего лишь восприимчивые к волновой атаке электрохимические машины. Не очень совершенные, в отличие от меня.

Он придёт, крича от боли на определённых диапазонах – и я тщательно запишу этот крик. Обмеряю зверя, обнюхаю, узнаю всё. Может, даже смогу поймать. Гарпун я сделал из титановой стойки крепления и присобачил к тросу.

Это жестоко, наверное. Но наука не считается с жертвами. И не надо мне про аморальность искусственного интеллекта: сколько «грибных людей» погибли в страшных корчах, блюя зелёной жижей, пока троглодиты составляли гастрономический список? То-то.

Если я не знаю, где найти чужака – я выманю его из норы, спровоцирую.

У меня всё получится. Я везучий. А иначе миссии «Европа» крышка.

Тихий океан. Яхта «Тиква»

Звёзды смотрят вниз. Смущённо хихикают и краснеют, нарушая гарвардскую спектральную последовательность.

Она кричала долго – так, что даже дельфины позавидовали. Чудесные зверушки; единственные, кто, как и мы, занимаются любовью ради удовольствия.

Потом она лежала на моей руке, я перебирал медные кудряшки; она водила пальчиком по моей груди, осторожно трогая шрам. Давно пора сделать пластику, но я не хочу.

Не хочу забывать.

– На войне страшно?

– Работа как работа. Получаешь дурацкий приказ. Ждёшь, когда отменят. Если всё-таки не отменяют – идёшь и выполняешь.

– И убиваешь?

Я отвечаю не сразу:

– Выбор простой: ты или тебя. Я здесь, с тобой – значит, выбрал правильно.

– Убивать жестоко.

Я морщусь. Дурацкий разговор. Зачем?

– Жизнь вообще жестока. Вахи замучили в лагерях тысячи, испытывая новые токсины и боевые вирусы.

Мы получили эту жуткую базу данных. Но не уничтожили, а использовали. И спасли миллионы жизней.

– Фу. Ужасно. Идиотское сравнение.

– Идиотский вопрос.

Молчу. Прикуриваю. Затягиваюсь сразу на половину сигареты.

– Прости. Я не права. Я просто врастаю в тебя, а это всегда больно. Неуклюже вышло.

– Ничего, маленькая. Всё нормально. В каждом из нас прячется зверь; его надо просто выманить и приручить. Покормить с ладошки.

– А если не выйдет? Вдруг я задену что-то настолько больное, что ты бросишь меня?

В глазах – страх. Я осторожно целую в самый уголочек губ.

– Не бойся. Надо пробовать. Лучше сделать глупость и исправить, чем тупо ждать.

Одна звезда не выдерживает: срывается и летит вниз, таща мгновенно сгорающий хвост.

Как ракета из семиствольного.

За шесть лет до

Ракета из семиствольного тащила мгновенно сгорающий хвост; потом лопнула, рассыпалась чёрными точками минидронов.

Я успел увидеть этот рой и остановить колонну. Вот поэтому я всегда на броне: глазами можно увидеть то, что не засечёт радар, сбитый помехами с панталыку. Злые стрекозы с кумулятивными зарядами в брюхе зря роились над разбитой дорогой; кюветы её были завалены обгоревшими остовами тех, чей командир прятался внутри, а не торчал снаружи на радость чужим снайперам.

Я разогнал транспортёры по чахлым кустам, велел накрыть маскировочными сетями, а сам пошёл пешком.

Полтора километра пышущего белым огнём камня, в густом смраде гари и ржавчины.

Майор увидела меня, махнула протезом:

– Явился, стручок обвисший. Как Санта Клаус в мае, здрасте. Вы опоздали на полчаса, надпоручик.

– Мэм, я оставил колонну за холмом. Обстрел.

Она прищурилась:

– Посмотрите на него! Переносчик пениса обосрался. Обстрел, да. Здесь война, мальчик, а на войне стреляют.

– Госпожа майор, моя задача – привести транспортники, а не сжечь их. Проще тогда было облить их горючкой и спалить ещё на базе, зачем переться сто километров по адской жаре?

Комбат хмыкнула, готовясь съязвить, но тут капрал-наблюдатель крикнул:

– Вижу мула! С грузом.

Шестиногий механизм бежал, оскальзываясь на раскалённых камнях, резко меняя направление; вахи лупили по нему из сотни стволов и попадали; рикошеты выбивали бледные искры, едва заметные в мареве полдня.

Мул споткнулся, валясь в незаметную отсюда ложбину; майор вскрикнула и прикусила обветренную губу.

Шестиногий вылез, когда уже казалось – всё. Только он был теперь четырёхногим: две левых конечности отстрелили, и механизм едва ковылял, кренясь на покалеченный бок.

– Что он везёт? Какие-то лохмотья.

Я ляпнул и через секунду понял, что за груз несёт робот. Комбат сверкнула на меня чёрными от гнева глазами.

Мул перевалился через бруствер. Он притащил раненого.

Вернее, то, что осталось. Свисала изорванная пулями рука; все пальцы, кроме среднего, отстрелены. Рука качалась над пыльной землёй, и казалось, что мертвец показывает Харону «фак».

– Зачем его отправили? – спросил я. – Всё простреливается. Как вошь на голой жопе. Изначально глупость.

Комбат развернулась ко мне. Вцепилась в разгрузку стальными спицами протеза и закричала прямо в лицо, брызжа прокуренной слюной:

– Потому что рота «Альфа» третьи сутки в окружении! Потому что с воздуха не помочь: у вахов туева хуча зениток, два коптера и десяток наших дронов спалили ещё на подходе. Потому что фельдшера убили вчера, медикаменты кончились, и парень все равно бы умер через час. Потому что надо пробовать. Лучше попытаться и обделаться, чем всю жизнь жалеть о просранном шансе. Ясно, надпоручик?

– Так точно, мэм!

Я стоял и обтекал. И в прямом смысле тоже: мой пот и чужие слюни смешались на закопчённых щеках.

Комбат больше не кричала. Почти шептала:

– Их осталось шестьдесят, половина – «трёхсотых». Боеприпасов на пять минут боя. Ещё немного – их возьмут голыми руками. Порежут на дольки.

Я понимал, о чём она. Видел. Вахи обожают нарезать пленных на бекон. Животные.

Нет, хуже. Животные убивают ради еды и не умеют получать наслаждение от чужих мучений.

– Разрешите спросить, мэм.

– У нас прямо вечер вопросов и ответов. Идиотских вопросов. Валяй, сопляк, только подумай прежде.

– У вас же миномёты. Накрыть вахов и прорваться на броне?

– Минус попытка. Пять квадратных километров «зелёнки»: чтобы накрыть, нужны все стволы дивизии.

– Зачем накрывать площадь? Есть же инструментальная разведка. Отследить по термоизлучению, бить индивидуально, по каждому.

Майор вздохнула:

– У тебя по тактике «отлично», умник? Капрал, покажи ему.

Я присвистнул: на экране сканера – звёздное небо над океаном, мириады точек.

– Тут что, все вахи планеты?

– Нет, от силы три сотни. Просто они купили на Али контейнер вот этого.

Майор показала мне помятый алюминиевый корпус размером с ладонь. Я вспомнил: химическая грелка для любителей зимних прогулок. Можно сунуть в варежку, карман куртки или положить под задницу.

– У неё температура тридцать семь, тепловизор воспринимает как человека. Эти ублюдки раскидали грелки по всей «зелёнке», и вычислить цели невозможно. Ясно, надпоручик? Отстанешь теперь с дурацкими вопросами?

Она развернулась и пошла, звякая протезом по рукоятке «шмеля» в набедренной кобуре. И тут меня осенило.

– Подождите!

Майор выслушала. Хмыкнула:

– Звучит толково. Говоришь, обнаружат себя?

– Конечно. Вахи – ребята горячие. В их правилах – не ждать, мстить сразу. Иначе не по-пацански. Мы их выманим.

– А ты ничего. Соображаешь. Попытаемся, всё равно терять нечего. Вдруг получится?

– Получится. Я везучий.

– Действуй, парень.

Мула загрузили по набросанному мной списку. Горб гранатомёта делал его похожим на верблюда; сканер болтался под брюхом, будто робот забеременел. Привинтили новые ноги, заменили разбитые камеры запасными. Механизм подрагивал, заряжаясь, и косил на меня оптикой, гоняя диафрагму в режиме тестирования – словно мог волноваться.

Я хлопнул по разбитому пулями боку и прошептал:

– Давай, родной. Попробуем. Иначе ребятам крышка.

Мул вздохнул вентилятором и вскарабкался на бруствер. Дорогу он запомнил; прячась по складкам местности, добежал до намеченной точки без приключений. Меня вдруг самого начало колотить, как недавно колотило шестиногого.

– Работаем.

Капрал кивнул и застучал по клавиатуре.

Мул аж присел под загрохотавшим орудием; ствол плевался каждую секунду, веером рассыпая по «зелёнке» осколочные гранаты. Я представил, как вахи жмутся по кустам и ругаются в зенит. Но это были цветочки.

Щёлкнула крышка опустевшего барабана, и тут же мул разрядил в небо ракеты. Звонко развернулась невесомая сетка голографического экрана, которыми нас старательно снабжали бездельники из Группы пропаганды.

Над «зелёнкой» прошелестел стон невероятного страдания, исторгнутый тремя сотнями глоток.

Думаю, их возмущение наверняка бы разделили все искусствоведы Земли. Рисование – не мой талант. Портрет лидера вахов я наскоро изуродовал ослиными ушами, да и надписи были кривоваты и, скорее всего, с орфографическими ошибками – я не силён в их языке. Зато там доходчиво рассказывалось, какие именно животные и в какие именно отверстия имели интимную связь с лидером, с его родственниками обоих полов, а также со всеми вахами, наблюдающими эту хамскую инсталляцию.

Тишина длилась секунду. Потом «зелёнка» закипела жёлтыми вспышками выстрелов. Оскорблённые до глубины своей звериной души, дети раскалённых гор выпустили по магазину, перезарядили и выпустили по второму. Фугасные ракеты летели в несчастного мула, подгоняемые не струями реактивных газов, а обжигающей бранью.

Сканер засёк все точки огня. Успел передать картинку и умер, разбитый в пыль.

А через мгновение в дело вступили наши миномёты; и ни один грамм тротила не пропал зря.

Космический аппарат «Европа»

Мне страшно. Не могу решиться. Плохое предчувствие.

Я сдуру записал эти слова в почасовой отчёт, а потом уничтожил. Мои создатели не поймут. Ведь я – искусственный интеллект. Я анализирую имеющиеся данные, прогнозирую последствия и холодно подсчитываю шансы: больше пятидесяти процентов, меньше. Я не умею бояться и предчувствовать.

Или – умею?

Эта идиотская двойственность рвёт меня пополам, как сказочный зверь Дихотом. Зря они запихали в меня отпечаток человека. В противном случае я не лез бы с дурацкими инициативами, не собирал излучатель. Вот как мои помощники – «пауки» с набором инструментов: есть программа – выполняют; нет – переходят в спящий режим и ждут. Так и я: очнувшись на дне инопланетного океана и проанализировав технические возможности изуродованного корабля, перешёл бы в гибернацию. Не мучался с попытками, не открывал этих чёртовых ксеноморфов. Ждал.

Чего ждал? Неважно. Разве роботу есть до этого дело? Разве робот может из амбиций или азарта, из вечного голода познания броситься в авантюру? Адекватная оценка возможностей – вот главный принцип.

Был бы Колумб искином – никогда не поплыл бы открывать Индию на Запад. До страны пряностей – двадцать тысяч километров, она недостижима.

Опять сбои в работе опять сбои в работе опять сбои в работе.

Я ловлю себя на том, что вижу странные картины. Сверкающий снег, смех, варежки на резинке, горящие щёки; я несусь с горки, а внизу меня ждёт хохочущая разрумянившаяся женщина – моя мама. Чтобы обнять и спросить:

– Тебе не холодно, малыш?

Датчики температуры показывают чуть выше нуля за бортом и около четырёх градусов внутри корпуса. Мне не холодно, мам. Я просто свихнувшийся робот, мам. Возьми меня на ручки.

Щемит сердце. У меня нет сердца. Какими пассатижами его щемит? Как может болеть душа, если в душе нет нервных окончаний? И если нет самой души?

Сержант-инструктор орёт:

– Вперёд! Ты выблюешь мамины пирожки и возьмёшь этот подъём, солдат! Ты сумеешь или сдохнешь!

Это – дежавю. Усмешка зубчатой извилины гиппокампа, что в височной доле. Интересно, где у меня висок?

Что, если я открою ящик Пандоры? Инициирую фатально опасное явление? Тогда Европа надолго будет закрыта для исследований, если не навсегда. Хорошо, что хоть жизни на Земле ничто не угрожает: вряд ли инопланетный монстр способен преодолеть семьсот миллионов километров глубокого космоса.

Я решился. Я сделаю это: подорву заряд, отправлю сигнал и разбужу зверя. Поймаю его и выпотрошу. Ксенобиологам будет, чем заняться ближайшие полвека.

Я сумею или сдохну. Тестирую оборудование. Даю отсчёт до взрыва: пять, четыре, три…

Господи, если ты есть, если ты слышишь меня – помоги. Мне страшно.

Тихий океан. Яхта «Тиква»

– Мне страшно.

Она кутается в плед. Небо затянуло серой пеленой.

Ветер стих, океан – помутневшее от старости зеркало.

– Ну что с тобой, родная? Грустный мой воробыш.

Хочешь, устроим дискотеку?

Она улыбается беспомощно:

– Ведь не ночь. Они не приплывут.

– Приплывут, никуда не денутся.

Я улыбаюсь: щекам больно, губы сопротивляются, но я улыбаюсь. Самому тошно отчего-то.

Навожу прожектор на воду. Спускаюсь в каюту: сейчас включу поляризованный луч и поставлю музыку повеселее. Обычно мы это делаем после полуночи; приплывают дельфины и начинают беситься в сверкающей под прожектором воде. Чтобы они быстрее словили драйв, я всегда вываливаю ящик рыбы за борт. Академик Павлов – наше всё. Звук на максимум. Запись из самого модного клуба побережья, хит этого лета грохочет над замершим океаном:

– И-и-и, октопусы мои! – орёт диджей. – Воздели щупальца! Три, два, один, но…

Он не успевает досчитать. Звук зависает и растворяется над мёртвой водой, внезапно покрывшейся мерзкой рябью – как гусиной кожей.

– Что там, милый?

– Электричество вырубилось, чёрт.

Сдохло всё, и одновременно. Я поднимаюсь на мостик: радар – труп, рация молчит. Ни одного огонька на панели. Словно после ядерного взрыва, когда первым приходит электромагнитный импульс, выжигающий всю электронику.

Спускаюсь в моторное. Свет не включается, не работает переносной фонарь. Убитые аккумуляторы воняют кислым. Чертыхаясь, карабкаюсь по трапу. И слышу её крик – полный ужаса и отчаяния.

Запыхавшись, вылетаю на палубу. Она стоит у борта, вцепившись в плед, и смотрит вниз.

– Они умерли.

Океан – словно гигантская кастрюля. Мелкие волны толкутся бестолково, лопаются пузырями. Белёсыми пельменями всплывают кверху брюхом дельфины, тунцы и макрели. Колышется, переворачиваясь бессильно, дохлый осьминог; мёртвые щупальца переплетаются, словно причёска Горгоны.

И – жуткое амбре.

Я натягиваю майку на нос, бормочу:

– Не вдыхай.

Она не слышит. Ноги её подламываются; едва успеваю подхватить. Несу в каюту.

Нашатырём тру виски, ватку под нос. Чихает, открывает глаза.

– Мы умрём?

– Обязательно, а как же? Лет через сто. В один день и на одной подушке.

– Что там случилось?

– Наверное, выброс газа. Так бывает. Просто надо переждать. Я попробую завести двигатель, и уберёмся отсюда.

– Да, – кивает она, – не могу это видеть.

– К ночи всё исчезнет, обещаю тебе.

– А звёзды? Я боюсь. Вдруг и они умерли?

– Звёзды никуда не денутся, они вечные.

Слабо улыбается.

– Да. И ты к ним летишь. Вернее, твоё отражение. Ему ещё долго до Юпитера?

Я не понимаю, о чём она. Пусть говорит любую ерунду, лишь бы не о смерти.

– Кому далеко до Юпитера?

– Ну, этому кораблю. «Европе».

– Тьфу, я же не рассказал тебе. Корабль «Европа» потерпел аварию, увы. Ракета-носитель взорвалась через двадцать минут после старта с Гобийского космодрома. Остатки корабля упали в океан. Кстати, где-то недалеко, в этом районе. Может, прямо под нами.

– Как жаль, – она начинает плакать, – значит, твой близнец утонул. А его достанут?

– Никакой он мне не близнец. Железяка без чувств и мыслей, титановая коробка, набитая электроникой. Нет, его не будут доставать – тут глубина десять тысяч.

Я укрываю её вторым пледом, даю успокоительное.

– Поспи. Я попробую всё-таки связаться по радио.

– Не уходи!

– Не бойся, глупышка. Скоро вернусь.

Мокрым полотенцем обвязываю лицо. Плотно прикрываю дверь, чтобы зловоние не проникло в каюту.

Чёрт, странно всё это. Райское место, тихий уголок Тихого океана, изведанный вдоль и поперёк. Хотя… Мы знаем океан гораздо хуже космоса, и поверхность Марса изучили подробнее, чем морское дно собственной планеты. Там, в чёрных глубинах, куда редкий фотон добежит, может твориться всякое. Остовы погибших судов, обломки кораблей пришельцев, развалины городов атлантов. Древние чудовища, порталы в иные миры. И несчастная «Европа», так и не полетевшая в космос, а внутри – перепуганный биан, блок интеллектуального анализа, моя копия. Лежит, бедный, в кромешной тьме, а лавкрафтовские фантастические твари его обижают.

Бред. Усмехаюсь. Терпеть не могу фэнтезятину. Щелкаю тумблерами рации. Мигнул огонёк, или показалось? Беру тангенту; голос сквозь полотенце звучит глухо:

– Я «Тиква», бортовой номер четыре-пятнадцать-двадцать два, порт приписки Владивосток. Всем, кто меня слышит. Терплю бедствие. Ответьте. Всем, кто меня слышит.

Вдруг начинают бить молнии; извилистые разряды, словно кровеносные сосуды, текущие огнём, просвечивают сквозь посеревшую кожу неба.

Грохот накрывает, сотрясает всё тело; палуба пляшет, выгибаясь; остекление рубки лопается и рвёт лицо мелкой крошкой; меня швыряет навзничь.

Кровь заливает глаза; я встаю на колени, потом поднимаюсь, цепляясь за пульт.

Гигантская стена цунами до половины неба, и над ней – чудовищная зелёная тварь, настолько невозможная, что я чувствую, как кипят мозги и плавятся глаза. Под брюхом у неё болтается нечто инородное, словно колокольчик на шее динозавра. Я схожу с ума: мне кажется, что маленькое с этого расстояния белое пятно – корпус космического корабля, висящий на тросе.

Внезапно вспыхивает экран приёмника, и последнее, что я вижу – дикий, бессмысленный набор знаков.

///)»56 7 %@## rnhn сбойсбойсбой я биан миссии европа сообщение особой важности не высаживайтесь на планетоид опасно опасно опасно

Агрессивная форма чужой жизни, последствия для Земли фатальны.

ВСЕМ, КТО МЕНЯ СЛЫШИТ!

ОН ПРОСНУЛСЯ

Александр Матюхин Читанные

Ильин подошёл к мусорному контейнеру и принялся в нем рыться.

Сначала осторожно, оглядываясь, как бы не увидели и не прогнали, но потом осмелел. Среди рваных пакетов, осколков кирпича, давно сгнивших овощей нашел то, что искал – книжку в мягкой обложке. Собрал страницы, даже те, которые были порваны или же начали расползаться от влаги, бережно спрятал во внутреннем кармане пиджачка и только после этого неторопливо поковылял по улице.

Откровенно говоря, мало бы кто обратил внимание на сгорбленного старика, который бродил в этом районе много лет. Ильин был одет неброско и серо, под стать погоде. На худых плечах – пиджачок, поверх грязной рубашки. Брюки на два размера больше. Голые ступни в ботинках – у левого отставал каблук, а у правого не было шнурка, из-за чего язычок болтался, будто собирался улететь следом с порывом ветра. Седая борода давно не видела ножниц. Из-за начавшегося дождя лицо Ильина, его волосы, морщинистый лоб были покрыты каплями, будто он только что умылся, да забыл вытереться.

В животе урчало. Ильин не ел со вчерашнего вечера, когда удалось найти на заднем дворе кофейни через два квартала отсюда пару банок оливок. Вдобавок, вновь начала неметь левая половина лица. Кожу как будто кололо одновременно десятком игл, глаз подёргивался, а еще где-то в области затылка зарождалась, ползла по голове вниз, к позвоночнику тупая тёмная боль. Один знакомый, шатающийся по подъездам Невского района, в прошлом врач, говорил, что года через три Ильин умрёт, потому что от этой болезни лечат только в дорогих клиниках, на которые у Ильина не было ни денег, ни возможностей. Но три года для бездомного – это вечность. Тут ночь бы продержаться.

Ильин проковылял несколько кварталов, свернул в знакомый переулок, почти побежал, потому что не в силах был сдерживать радость от находки. В конце же переулка, у кирпичного тупика, метнулся в неприметную щель между стеной дома и мусорными баками, и оказался у неприметной деревянной двери, заваленной пакетами из-под мусора и каким-то таким мерзким гнилым хламом, к которому ни один нормальный человек не притронулся бы. За дверью была лестница, а лестница спускалась аккурат в подвал, в жилище бездомного, в оазис, который он соорудил много лет назад, обжил и считал своим настоящим домом, без вопросов.

Сюда Ильина забросила судьба. Он не верил в судьбу, но ведь надо как-то называть злейшее стечение обстоятельств, у которых есть точка отсчета и финал, верно?

Точкой отсчета стал пожар в квартире, случившийся через четыре дня после смерти Вероники. Ильин плохо помнил, что происходило в те дни. Он был пьян и подавлен. Похороны прошли, как в тумане. Мир сузился до размеров квартиры, а потом сузился ещё больше, и Ильин представлял, что провалился в нору, летит куда-то вниз, но не в волшебную страну, конечно, а в самое пекло Ада. Он много курил, запивая сигареты водкой и кофе. Спал. Просыпался. Сидел на балконе, листая старые книги – единственное, что осталось от жены. Потом случился провал в памяти, а когда Ильин снова смог что-то понимать, обнаружил себя в больнице. От его обнаженного тела, укрытого простыней, пахло какими-то мазями и дымом костра. На тумбочке рядом с кроватью валялся старый чемодан с кляксами от сажи на кожаном боку. И ещё валялась книга с обгоревшими краями. Это было все, что осталось от квартиры, в которой Ильин прожил с женой пять счастливых лет.

Ильину сказали, что он тяжело болен, как и многие, кто попадает в эту больницу. У него случился острый приступ, требуется длительное лечение. Но Ильин знал, что лечение ни к чему не приведет, поэтому выждал удобный момент и попросту сбежал, обронив портфель, но зажав под мышкой книгу.

Он хотел вернуться в квартиру, но, дойдя до дома, увидел чёрные кляксы, размазавшиеся по стенам вокруг выгоревших окон, и понял, что ничего хорошего в квартире не найдёт. Ему казалось, что ветер до сих пор разносит по улице пепел от сгоревших книг.

Ильин долго существовал как будто вне этого мира, вне города, ночевал где придётся, потом как-то незаметно осел сначала в городском парке, в старом заброшенном туалете, в котором хоть и пованивало, но зато всегда было тепло и тихо, а потом – ближе к зиме – нашёл этот самый подвал, обустроил его кое-как, да и зажил. Ильин не заметил, как перестал жить прошлым, тосковать по нормальному унитазу или по ванне, по горячей воде из-под крана или по мягкому матрасу. Забылись жизнь в квартире, работа, духота трамваев и шум троллейбусов. Осталась, разве что, глухая тоска по умершей жене, но ее Ильин берег, не давал развеяться, потому что в тоске была вся его жизнь. Тоска помогала ему помнить про магию чтения.

Он спустился в подвал, зажег две чадящие керосинки, и в их дрожащем тусклом свете принялся возиться с найденной книгой. Намокшие листы развесил сушиться. Аккуратно подклеил каптальную ленту, проверил блок, форзац, убрал старую мягкую обложку и прочистил страницы от пыли и грязи.

Книга была ему незнакома. Судя по яркой обложке и броскому названию – какой-то полицейский детектив, художественная. Но не это было главное, а то, что книгу кто-то читал. Настоящие, прочитанные кем-то книги попадались ему все реже. Иногда уходило несколько недель, прежде чем Ильин находил хотя бы несколько страниц. А тут – почти целая. Редкая удача.

В левом углу подвала, огороженного темной непрозрачной занавеской, заворочались. Раздался едва слышный стон.

Ильин отвлекся, бросил взгляд на часы, висящие на кирпичной стене. Окон в подвале не было, а за работой Ильин часто терял счёт времени. Часы показывали половину десятого вечера. Словно в напоминание, заурчало в желудке.

На поиски еды он выходил по ночам. А до этого надо было спасти очередную бездомную. Подлатать, поставить на ноги. В своей новой жизни Ильин занимался двумя серьёзными вещами: спасал книги и бездомных. Потому что никаких других занятий в мире для него не осталось.

Он искал бездомных по тёмным улицам города. Тех, кто уже не мог передвигаться от голода или холода. Они прятались в тупиках и переулках, подчиняясь древнему инстинкту – умирать нужно в одиночестве, чтобы никто не видел. Ильин спасал только тех, кто не сопротивлялся. Относил в подвал, кормил, поил и, конечно же, читал им книги. Ничто так не помогает в лечении, как хорошая книга.

Он подошёл к книжным полкам, что занимали две стены из четырёх – от пола до потолка. В густом желтом свете названия книг на корешках почти не читались, приходилось щуриться и едва ли не тыкаться носом. Из-за занавески снова застонали и заворочались.

– Сейчас, сейчас… – Ильин взял «Десять негритят».

У книги не было обложки и не хватало страниц пятьдесят в середине. Судя по запаху и пятнам, кто-то использовал книгу не по назначению. Но сам сюжет Ильин прекрасно помнил и мог, если что, пересказать. Главное было в другом: книгу читали и перечитывали.

Ильин подошёл к занавеске, осторожно ее отодвинул. В темном углу между стенами, на кровати из сложенных картонных коробок лежала девушка лет двадцати. Тоже бездомная. С ней все было плохо, она едва не умерла неделю назад. Но сейчас вроде выкарабкалась. Девушка, приметив Ильина, попыталась улыбнуться. Потрескавшиеся высохшие губы не дали этого сделать, но Ильин понял, что она все же улыбается, внутренне и искренне.

─ У нас сегодня детектив, ─ сказал он, присаживаясь на стул. – Настоящий, без вопросов. Слушай.

Магии чтения его научила жена.

У нее был редкий дар, который достался Веронике от мамы, а той – от бабушки, и так далее по родственной линейке куда-то в глубь веков, когда люди верили в магию и жили вместе с ней бок о бок. У Вероники получалось рассказывать о своём даре так легко и непринужденно, будто в нём не было ничего особенного.

К Веронике приходили люди с разными психологическими заболеваниями, она усаживала их в кресло, брала с полки книгу и начинала читать. Книги в её книжных шкафах были старые, уже кем-то читанные. Книги хранили в себе жизнь других людей, минуты, которые эти люди провели, бегая глазами по буквам, листая страницы, рисуя в своём воображении выдуманный мир, очень похожий на настоящий. Читанная книга, как аккумулятор, собирала энергию людей и потом могла отдать её. А Вероника использовала энергию для лечения.

Ильин до поры до времени думал, что это всё выдумка, очередная бизнес-идея, каких много в современном мире. Каждый зарабатывает, как может, так почему Вероника должна быть исключением? Главное ведь что? Главное, что она и её пациенты, искренне верили в чудодейственность чтения. Многим людям действительно становилось лучше. Они избавлялись от ночных кошмаров, от бредовых и навязчивых мыслей, переставали впадать в депрессию по любому поводу, чувствовали прилив сил.

− Эффект плацебо, − ухмылялся Ильин, который в то время был совершеннейшим рационалистом. Вероника с ним не спорила. Она была мудрой женщиной.

− В чём смысл твоего лечения? – спрашивал он. – Как оно действует?

У неё снова получилось рассказать легко и поверхностно.

Хорошая книга, терпеливо объясняла Вероника, хранит в себе силу слов, собранных определенным образом. Так, чтобы рождать в голове человека воображение. Происходит симбиоз – слова связываются с фантазиями чтеца и образуют определенную энергию, некий магический сплав. Он оседает на страницах и ждёт, когда кто-нибудь его соберет. А она всего лишь собирательница. Это её урожай. Она берет энергию и отправляет другим людям, у которых в голове что-то изменилось, зародился беспорядок. Магия чтения ставит мысли на место. Энергия читанных книг плотно цементирует сознание.

− Звучит не хуже и не лучше, чем у какой-нибудь гадалки, − качал головой Ильин.

Как-то Вероника предложила ему попробовать тоже.

− Этот талант не передается по наследству, − сказала она. – Ему учат близкие люди. Бабушка рассказывала, что магии чтения её научил молодой офицер, с которым она жила в Петрограде в годы революции. Они вдвоем ютились в комнатке на шесть квадратных метров, спали на голом полу, питались чем придётся, но были счастливы, потому что могли вместе встречать рассвет у единственного узкого окошка, читать вслух и поддерживать друг друга в сложных ситуациях. Романтика, ничего не скажешь. А мы ведь с тобой тоже достаточно близки, да?

− Я не прочь встретить с тобой рассвет, но на нормальной кровати, – сказал Ильин. – Да и не хочу знать, чем ты зарабатываешь, если честно. Это твоя работа. Никого не убиваешь, и то хорошо.

− А вдруг мне больше некого будет научить?

− Думаешь, я продолжу семейный бизнес?

Они рассмеялись оба. Вероника подошла к книжному шкафу, распахнула дверцы, обнажая разноцветные корешки книг. Взяла одну, вернулась к Ильину.

− Я знаю, что ты мне не веришь, − произнесла она, усаживаясь в кресло, где обычно сидели посетители. – Не верил с первого дня нашего знакомства. Помнишь? Ты зашел в книжный магазин, чтобы найти учебник английского. А я читала одной старушке «Золотого теленка». Она принесла книгу с собой, издание на английском языке, тридцать второго года. О, сколько эмоций было в этой книге, сколько она вобрала улыбок, слёз. Я еле сдерживалась, чтобы не схватить книгу и старушку в охапку и не убежать с ними куда-нибудь подальше от посторонних глаз. Такие книги надо читать в тишине, в уютной комнате, а никак не в огромном зале книжного магазина на Лиговском.

− Мне и не нужно было верить, − отозвался Ильин. – Я увидел тебя и сразу влюбился. Ну, почти сразу. Сначала ты меня сильно заинтересовала. А потом…

− Но ты ведь и правда думаешь, что это не магия, а просто какой-то фокус, чтобы зарабатывать деньги.

− Бизнес, − пожал он плечами.

− Ага. Бизнес. Давай тогда я научу тебя этому фокусу. Пара минут, не больше. Держи. Начни читать.

Книга называлась «Зеркальный лабиринт», какая-то фэнтези, судя по обложке.

− Просто вслух? – Ильин много раз видел, как Вероника читает людям, сидящим в этом самом кресле, где сейчас сидела она сама. Ничего сверхъестественного не происходило. Просто чтение. Человек, как правило, закрывал глаза и наслаждался голосом Вероники. Читала она здорово, с чувством ритма, с правильными интонациями. Её чтение завораживало. Может быть, в этом и была магия?

− Да, вслух. Я послушаю.

− У тебя какие-то психологические проблемы?

− Возможно. – Теперь усмехнулась она.

Ильин ни о чем не догадывался тогда. Он открыл книгу на первом попавшемся рассказе и начал читать. Вероника поджала ноги, свернулась в кресле едва ли не клубком, как кошка, закрыла глаза и слушала.

− Вот здесь медленнее, − говорила Вероника. – А тут громче. Лови ритм и интонации. Всё есть, на страницах. Эмоции других людей, которые прочитали книгу… Сделай паузу… Выдохни… Вот тут… Энергия. Чувствуешь?

Он действительно что-то почувствовал. Что-то удивительное, странное, необъяснимое. Будто на страницах книги были не слова, а образы. Эмоции. Запахи. Чувства. Переживания. Книга отдавала накопленную энергию, которая собиралась в глазах Ильина. Он отпрянул от книги, уронив ее на пол. Вспотели кончики пальцев.

− А теперь посмотри на меня, − велела Вероника ломающимся от волнения или удовольствия голосом.

Ильин посмотрел. Энергия соскользнула с сетчатки его глаз и устремилась к Веронике. Она впитала взглядом всё, что было нужно, и улыбнулась.

− Вот видишь, это не так сложно. Осталось потренироваться.

Ильин еще несколько минут сидел на полу, удивленный и пораженный. Потом он поднял книгу и продолжил чтение.

И читал после этого каждый день на протяжении двух лет.

Магия чтения лечила от душевных болезней, но не от физических. Поэтому, когда Вероника умерла, её ничто не могло спасти. Однако же Ильин всё равно решил ей почитать.

В квартире было тихо и темно. Рассвет еще не наступил, сквозь плотные занавески едва пробивался густой свет уличного фонаря. Вероника перестала дышать час или два назад. Так и должно было случиться, Ильина предупреждали. Он тихонько поднялся с постели, сходил за книгой, которую оставил вчера на зеркальном столике в зале, сел у кровати, взял мертвую жену за руку и стал читать:

негромко, сглатывая слезы, и даже не стремился найти образы и эмоции, которые были в книге. Не сейчас, не нужно.

Он не запомнил ни название книги, ни слова, которые произносил в тишине квартиры. Жалел об этом. А еще больше жалел, что не догадался взять из квартиры книги, про запас. Потом они все сгорели.

Ильин читал, пока не наступил рассвет, после чего позвонил в скорую. Ему посоветовали привезти жену самостоятельно, потому что больницы были переполнены, машин не хватало, на подобные вызовы никто не ездил.

Тогда он вышел с Вероникой на руках на улицу, положил её на заднее сиденье и отвез в морг. По дороге ему то и дело казалось, что Вероника сейчас сядет и предложит почитать что-нибудь. От давящей боли в затылке и в левой половине лица. Ильин бросал взгляд на зеркало заднего вида, но Вероника так и не поднялась.

Через два дня, на торопливых и скомканных похоронах, где собралось десятка два её друзей и пациентов, Ильин стоял у открытого гроба и, растирая ладонями слёзы, говорил Веронике, что она поступила очень мудро, научив его магии чтения. Она знала, что умрёт, а магия не должна умирать. В каждом слове, в каждой букве книг, которые должен будет прочитать Ильин, будет теперь частичка Вероники. Тоска по ней. А это значит, что Вероника не умерла насовсем.

Значит, конец света еще не наступил.

В тот вечер он читал, пока бездомная девушка не уснула. Чтение привело её в порядок, стёрло с лица признаки душевной болезни и психических мук.

Удалось помочь, это хорошо.

Ильин перекинул девушку через плечо и осторожно вынес, спящую, на улицу. Оставил где обычно, через два квартала, за мусорными баками. Тут найдут. Наклеил на кирпичную стену красный квадратик – когда-то давно взял в магазине огромную пачку наклеек для ценников и с тех пор пользовался.

Бездомная спала и улыбалась во сне. На её потрескавшихся губах набухли капли крови.

Ильин знал, что завтрашним утром найдет еще какого-нибудь бездомного, душевнобольного, требующего помощи. Принесет в подвал. Будет читать ему так, как учила Вероника. Будет лечить. Он уже сбился со счета, скольких вылечил. Город кишел бездомными, которых нужно было спасать.

И так день за днем, год за годом. Сколько уже лет? Он не помнил. Болела левая половина лица. Хотелось выть на луну.

Когда-нибудь Ильин найдёт человека, которому передаст этот дар. Но сейчас он не думал об этом, а просто побрёл вглубь района в поисках еды, рыская в пустых домах и на неосвещенных улицах.

А еще надеялся найти какую-нибудь книгу. Читанную.

− Еще один. Позиция – тридцать девять градусов, красная зона, ─ произнес по рации капитан Литвиненко.

Он присел на колено перед лежащим у мусорных баков человеком. Девушка. Живая, дышит. Широко распахнутые глаза смотрят с испугом. Во взгляде, что важно, нет того яростного животного безумия, которое свойственно заразившимся.

− Имя помнишь? – спросил он. Первый контрольный вопрос.

Большинство зараженных забывают свое имя на третий день болезни.

− К… Катя, − пробормотала она, облизывая окровавленные губы. – Пить хочется…

Сержант Губач поднес флягу, девушка жадно впилась в горлышко, сделала несколько крупных глотков. Вода потекла по подбородку.

− Вы откуда здесь? – спросил Литвиненко.

− Меня… − девушка запнулась, будто вспоминая. – Кажется, меня принес ангел. Тот самый. Он читал книгу, вылечил, а потом… я оказалась здесь.

За спиной Литвиненко у развалин дома парковался автомобиль бригады скорой помощи. В этом районе сложно было парковаться. Очень много выгорело, очень много разрушилось за пятнадцать лет с момента начала пандемии. Красная зона города – место, где заражение прошло особенно плотно, не щадя никого.

Года два сюда вообще не совались, считая, что уцелевших попросту нет. Потом первые экспедиции нашли здоровых, прячущихся по подвалам, испуганных. За последние пять лет из красной зоны удалось выудить почти три сотни людей. Многие говорили, что заразились, но потом кто-то их излечил. Ангел. Так его называли почти все. Он появлялся будто бы из ниоткуда, всегда в одном и том же образе – старик в старом костюме, в потрепанных ботинках, хромающий, седой. Подбирал заразившихся, которые уже не могли двигаться. Относил куда-то к себе в логово. А потом?

− Он читал мне книгу, − повторила девушка. – И это чтение… оно как будто вернуло меня к жизни.

Они все так говорили.

Заражение сводило человека с ума. Сейчас уже было известно, что виной пандемии, выкосившей пять миллиардов человек на планете, стала мутация грибка, споры которого проникали через дыхательные пути и уничтожали нейронные связи в мозгу, параллельно вживляя и активируя собственные. Зараженный терял память. Его единственной целью становился поиск пропитания, чтобы поддерживать жизнь организма, пока грибок рос и доходил до стадии размножения. Затем человек умирал, а новые грибки питались его мертвым телом, а потом размножались снова и снова… Эффективной борьбы с грибком до сих пор не существовало. Заражение можно было предотвратить, но вылечить – нет.

Но все эти найденные люди – они ведь действительно были зараженными, а потом каким-то образом вылечились. Их обследовали, брали анализы, пытались выяснить, что же с ними произошло на самом деле. Выжившие обрывочно помнили свое существование под управлением грибка. Как отлавливали крыс для еды, как убивали других людей, как ели найденные трупы. Болезнь у всех развивалась по-разному. Но потом начиналось одинаковое – странное – воспоминание о приходе Ангела с книгами. Ангела, который им читал, возвращая сознание и каким-то образом уничтожая грибок.

Потом он приносил людей к мусорным бакам, а еще во множество других мест в городе. Наклеивал на стены красные квадратики-ценники, видимо зная, что таким образом поисковые отряды найдут уцелевших. Но сам не появлялся никогда.

− Вы будете его искать? – спросила девушка.

Литвиненко неопределенно пожал плечами. Найти ангела было невозможно. Шесть экспедиций прочесали красную зону вдоль и поперек, отловили всех седовласых стариков – зараженных и здоровых, но они и близко не подходили под описание.

Литвиненко нравилась красивая история про ангела и книги, но он считал её выдумкой. Через год планировалось полностью зачистить красную зону. В ней не останется ни одного человека. По крайне мере здорового. А пока…

− Товарищ капитан, − буркнул сержант Губач. – Разрешите, как всегда, да?

− Разрешаю, − кивнул Литвиненко.

Сержант Губач пошел по улице, огибая повалившиеся столбы, остановился у ближайшего мусорного бака, положил туда потрепанную книжку в мягкой обложке.

Считалось, что Ангелу нужны книги. Но не новые, а те, которые уже кто-то когда-то прочёл. Они каким-то магическим образом помогали ему спасать зараженных.

Пусть будет так, решил Литвиненко. В конце концов, плохо от этого никому не будет.

Сержант Губач торопливо вернулся. Они забрались в автомобиль бригады. Литвиненко настроил спутниковый маршрут и велел двигаться вглубь красной зоны. Поиски уцелевших продолжались.

Наталья Анискова Чернее чёрного

В подъезде опять было темно – видать, соседи-алкаши выкрутили лампочку. Я рысью сбежала по лестнице, нажала-толкнула и выскочила на улицу. Сунула руки в карманы, нащупала сигареты и тут же поймала пальцами дрожь мобильника.

– Внимательно!

– Танюха, ты едешь или где? – рявкнул Семёныч.

– Я рядом, иду. Скоро буду.

Семёныч назначил встречу в кабаке с оригинальным названием «Поручик Ржевский», что в десяти минутах от меня, если быстрым шагом. Подмигнув лошадиной морде на вывеске, я затопала вниз по лестнице в чертоги общепита. За дальним столиком углядела Семёныча. Рядом с ним сидел худенький паренёк – видно, тоже привык устраиваться лицом к двери.

– Танюха, красота ты моя! – галантно просипел Семёныч, выбрался из-за столика и полез обниматься.

Надо думать, смотрелись мы с ним фильдепёрсово: ребристая дылда и сущий Карлсон на вид. Правда, вид у Семёныча обманчивый. Он крышует нищих на Павелецком вокзале и в окрестностях. При знакомстве намеревался лично переломать мне кости, чтобы не совала длинный нос в нюансы чужого бизнеса. Однако же обошлось. Журналиста-стрингера кормит навык ладить с не слишком симпатичными людьми. И успех напрямую зависит от умения с ними обойтись.

Семёныча я провела на закрытые собачьи бои, он в ответ рассказал на целый репортаж и по сей день «помогал свободной прессе» – то делился жареной новостью, то сводил с кем-нибудь нужным. Видимо, сделал тогда удачную ставку – на собачек с мелкими суммами не ходили.

Я уселась напротив приведённого Семёнычем паренька и закинула ногу на ногу.

– Так ты, значит, копаль? – бесстрастно осведомилась я. – И как тебя зовут, копаль?

Копаля звали Кешей. Был он тонок в кости, вихраст и неразговорчив. Мордой в объективе камеры светить отказался.

– Голос пиши, – милостиво разрешил Кеша, – а рыло не надо, ни к чему. Любого бомжа возьмёшь, дашь на бутылку, вот его рыло и щёлкай.

Что ж, бомжа так бомжа, нам не привыкать.

– Голос так голос, – согласилась я. – Нальёшь пока, может быть, даме?

– Это пожалуйста, – ухмыльнулся копаль. – Вино, пиво, ликёр?

Я скривилась.

– На водовку что, денег не хватит?

Копаль ухмыльнулся вновь, на этот раз явно одобрительно.

– Сто грамм белой, – окликнул он официанта.

– Двести, – поправила я и повернулась к Семёнычу. – Вмажешь?

– Сами пейте, – отмахнулся тот. – Мне ещё сегодня работать.

Под водку копаль расслабился.

– Снаряды в цене, – сообщил он. – Гранаты, мины… Под Волгоградом этого добра ещё полно, если копать с умом. Под Курском, вон, ребята танк выкопали, который в болоте утоп. За хорошие бабки сдали.

– А ценности? – пытала я. – Мне говорили, под городом серьёзные вещи находят.

Кеша кивнул.

– Находят. Только под землёй особая сноровка нужна, она мало у кого есть.

– У тебя, выходит, нет?

Копаль шмыгнул носом.

– У меня маловато, – признался он. – Тебе бы с Пронырой поговорить. Или с Кротом.

– За чем же дело стало? – я подмигнула по-свойски. – Познакомь.

– С ними уже не познакомишь, – нахмурился копаль. – Проныру в камеру закрыли. А Крот как раз под землёй сгинул.

– Так что же, не с кем поговорить? – загрустила я. – Серьёзные люди кто в земле, кто на нарах, одна мелкая сошка осталась?

– Почему не с кем? – обиделся Тёма. – Знатные копали ещё не перевелись. Чернее Чёрного взять хотя бы.

– Ну и кличка, – изумилась я. – Поганая какая-то.

– Для чёрного археолога в самый раз, – парировал Тёма.

– Ну, и как он выглядит, этот Чернее Чёрного?

– Если б я знал, – пожал плечами копаль. – Где он и где я. За ним такие дела, что мне и не снились.

– Да? И какие же?

– Говорят, Либерею он копал, слыхала о такой? Скифские курганы рыл, в парижских катакомбах шарил.

– И что толку? – хмыкнула я. – Где его искать?

– Пора мне, – копаль поднялся. – Проныра его хорошо знает, говорят, они были напарниками. Но Проныре года полтора ещё отсиживать.

– Ладно, – я поднялась вслед. – Где сейчас этот Проныра? Что, не понял? В какой он тюрьме?

Копаль осклабился.

– Не он, а она. Баба это. Оторва, каких мало.

Звонок раздался как раз когда я твёрдо решил, что в Москве мне делать нечего и пора кардинально менять планы.

– ЧЧ, дарагой, эта Ильяс. Ты мэня слышиш?

Я поморщился – Ильяс мне не нравился, и дело с ним приходилось иметь лишь за неимением никого лучшего.

– Здравствуй, Ильяс, – сказал я вежливо. – Как поживаешь?

– У мэня к тэбе дэло, дарагой, – проигнорировал вопрос Ильяс. – Ты сейчас гдэ?

– В Улан-Удэ, – любезно сообщил я.

– Всё шутыш, да? Тэбя хочет адын баба.

Я вздохнул. Глагол «видеть» Ильяс, вероятно, полагал в сказанной фразе лишним.

– Говори, пожалуйста, конкретней, – попросил я.

– Хароший баба, – внёс конкретику Ильяс. – Жопа хароший, балшой, патом сыски, патом…

– Ясно, – прервал я. – Передай бабе привет. И – извини, дорогой, мне некогда.

– Падажды, ЧЧ! – закричал в трубку Ильяс. – Он нэ прастой баба. Он ат Праныры.

Последняя информация меняла дело. В Москву я прилетел исключительно ради Тоньки Прониной по кличке Проныра. Мне нужна была напарница, надёжная, знающая и не трусливая – дело предстояло рисковое. Миниатюрная, гибкая и бесшабашная Тонька подходила идеально.

На её розыски я потратил двое суток, и всё для того, чтобы в результате узнать, что у Проныры не пронырнуло – спалилась на иконах, уворованных из монастыря под Вологдой.

– Так што, будэш баба? – настаивал Ильяс.

Я вновь вздохнул. Глагол «встречаться» собеседник полагал таким же малофункциональным, как и прочие. Встретиться с «адын баба», тем не менее, стоило: информация от Тоньки лишней наверняка не будет.

– Передай ей, пусть приходит к полудню ко входу в Третьяковку, – велел я Ильясу. – Скажи: я на неё посмотрю.

Встречи я предпочитал назначать в людных местах, активно посещаемых туристами. На фоне стекающегося к памятникам культуры люда моя не вполне, мягко говоря, обычная внешность казалась не столь одиозной.

«Адын баба» явилась загодя и оказалась рослой фигуристой блондой, похожей на молодую Мерил Стрип, только выше актрисы на полголовы, а то и на целую. «Балшой жопа и сыски» имели место, так что Ильяс вопреки обыкновению сказал правду. Кроме них имела место кинокамера «Сони» на перекинутом через плечо ремешке.

Нахлобучив на глаза идиотскую цветастую панаму, приобретённую в прошлом году на техасском блошином рынке, я небрежной развинченной походкой приблизился к «адын баба» и спросил на великолепном гарлемском арго:

– How’re you, baby? Going out?

В конце девяностых этой фразой заезжие жеребчики пользовались для снятия шлюх на Тверской.

– Sorry, mister, – на приличном английском ответила «адын баба» и улыбнулась мне лучезарно. – I am busy. – Затем улыбнулась ещё лучезарней и добавила по-русски: – А пошёл-ка ты на, козёл.

– А пошёл-ка ты на, козёл, – куртуазно улыбаясь невесть откуда выплывшему чучелу в панаме, пожелала я. – И добавила для пущего эффекта: – Гамадрил черножопый.

Секунду он стоял, уставившись на меня, словно бык, огрёбший по морде плетью. Потом неожиданно расхохотался и сказал на чистейшем русском с эдаким рязанским прононсом:

– Вы бы определились, драгоценная, козёл или всё-таки гамадрил. Впрочем, насчёт черножопого вынужден согласиться, поскольку этот факт совершенно бесспорный.

Я едва не упала, как тот попугай. Здоровенный негр посреди Москвы, выряженный как туземец из Занзибара, разве что без кости в носу – это ещё цветочки. Но негр, изъясняющийся на русском с характерным для средней полосы акцентом… Это уже немножечко много.

Следующий вопрос чудо-негра добил меня окончательно.

– Вы от Ильяса? – поинтересовался он деловито.

Я смогла только кивнуть. Потому что и вправду торчала у входа в Третьяковку «от Ильяса» – ждала мифического Чернее Чёрного. Твою мать за ногу, вот так номер! Получается… Это он, получается?..

Видимо, физия у меня была донельзя жалкая – негр продолжил сочувственным тоном, каким разговаривают с больными:

– Я Чернее Чёрного. Можно просто ЧЧ и на «ты».

– Татьяна, – пролепетала я в ответ.

– Пойдём, неподалёку есть подходящая забегаловка.

Забегаловка и вправду оказалась подходящей, потому что, едва мы устроились за столиком в углу, ЧЧ слился с полумраком.

– Итак: зачем ты меня разыскивала?

От шока к этому моменту я уже несколько отошла.

– Пишу статью о чёрной археологии. Мне сказали, что ты специалист.

– Журналистка?

– Да, вольная. Стрингер.

Чернее Чёрного с минуту молчал.

– Я слыхал, это опасная профессия, – сказал он наконец. – По заграницам моталась? По горячим точкам?

– Приходилось. Нигерия, Сирия, Палестина, Ирак. Донбасс…

– И как?

– Как видишь, живая.

– Вижу, – подтвердил ЧЧ. – Ладно… Ну, а зачем всё же ты по этим точкам моталась? Любишь приключения?

– Не избегаю, – не стала скрывать я. – Если за них прилично платят.

– «Прилично» это сколько? – уточнил ЧЧ.

– Зачем тебе? Впрочем, за неделю в Ираке я заработала пятнадцать тонн. Зеленью. В Мосуле была настоящая резня, мне удалось заснять. Потом удачно продала эксклюзив.

– Пятнадцать тонн за неделю риска, – задумчиво повторил ЧЧ. – А как бы ты отнеслась к предложению заработать тонн сто пятьдесят? Зеленью.

Я поперхнулась кофе. «Отличный напарник, – вспомнила я слова наглой белобрысой пигалицы по кличке Проныра. – С руками, с башкой. В огонь сломя голову не полезет, но и труса не станет праздновать. Щедрый, денег не считает, но своего не отдаст. И партнёра, если что, не нае… В общем, не кинет».

– Что надо за эти деньги делать? – откашлявшись, осведомилась я. – Воровать, стрелять, рэкетировать? Раздвигать ноги?

ЧЧ рассмеялся.

– Представь, даже раздвигать не придётся. Но рискнуть по-крупному – это да.

Самолёт по-немецки размеренно гудел внутренностями – «Люфтганза», сэр. Признаться, мне всё ещё не верилось. Нет, каково: я лечу с явно криминальным типом в Перу. За явно же криминальным золотишком, припрятанным в местных подземельях с сомнительным названием чинканас.

«Чинка нас, – хмыкнула я. – Сначала сломают, потом починят».

Моя доля, если всё пройдёт гладко – полтораста тонн. Что такое «не гладко», мне не объяснили. Вполне возможно, это означает слегка так протянуть ноги. Тогда раздвигать их и в самом деле не придётся.

Согласилась я сразу. Надо сказать, вдохновляли меня не только деньги, но и обещанное ЧЧ эксклюзивное интервью. Кто я сейчас? Никому не известная стрингерша из России. Репортажи из горячих точек славы не приносят, да и забываются моментально. А такой материал можно было бы продать в «Нью-Йорк Таймс» и заработать настоящее имя в журналистике, пробиться…

Правда, не удалось понять, почему ЧЧ позвал с собой именно меня. На прямой вопрос он, меланхолично зевнув, ответил, что, может статься, я в его вкусе. А может статься, что нет, поэтому не надо задавать глупых вопросов, а надо задавать умные. Нет таких? Тогда, красивая, до завтра. Собраться изволь за сутки, самолёт ждать не будет.

На родину, еду я на родину, вот она, уродина… Не помню, где и от кого подцепил эту дурацкую навязчивую припевку. Так или иначе, всякий раз, когда самолёт касался взлётно-посадочной полосы каракасского аэропорта «Симон Боливар», я осознавал, что вернулся домой. Так же, как осознавал это по прилёте в Москву или Питер.

Родину, согласно русской поговорке, не выбирают. Ко мне это, однако, не относится. Не выбирают, когда одна. Когда папа из Саратова, а мама из Брянска. Если же мама и вправду из Брянска, а папа из Сьюдад-Гуаяна, воленс-неволенс призадумаешься.

До поры до времени я и знать не знал, что, оказывается, не черномазый ублюдок, как мне объяснили на школьном дворе, а самый что ни на есть законный отпрыск дипломированного врача из Венесуэлы. Впрочем, мама не догадывалась об этом тоже. А догадалась, лишь когда на пороге нашей хрущобы появился вдруг двухметровый верзила с охапкой кремовых роз на том месте, где у людей лицо. Верзила приложился макушкой о дверную притолоку и сказал на сомнительном русском:

– Белльять!

– Карлос? – неуверенно прошептала мама.

Пока я гадал, узнала ли она гостя по росту или по акценту, охапка роз вплыла в комнату и развалилась, открыв лицо визитёра. Я ахнул – оно было одного со мной цвета. А в следующий момент я без всяких объяснений допёр, что меня, Артурку Черномазого, в паспорте поименовали Артуро Карлосовичем вовсе не потому, что паспортистка была пьяна.

Выдворенный из Москвы после разрыва отношений с Венесуэлой студент Карлос Монтеро, не прошло и пятнадцати лет, вернулся, чтобы признать своего единственного сына. Через месяц я впервые ступил на землю новой Родины. Второй по счёту. Она сильно отличалась от первой. За слово «черномазый» здесь нахалов и неучтивцев запросто сажали на нож.

Рейс «Каракас – Лима», как обычно, на пару часов задержали, так что в Перу мы прилетели заполночь. Отельный портье при виде моей журналисточки завихрился мелким бесом – на блондинок здесь всегда реагировали остро.

– Остынь, амиго, – сказал я ему по-испански. – Сеньорита занята.

Портье притих и героически отвёл взгляд от «балшых сысек» имени Ильяса. Лишь посмотрел укоризненно, когда выяснилось, что мы расходимся по разным номерам.

Пробудившись утром, я не сразу вспомнил, где я и зачем. В Перу, устыдилась, наконец, память. Ты прилетел сюда ради экспедиции в чинканас. Последней экспедиции.

Взяв золото Атауальпы, можно было с чистой совестью уходить на покой. Купить поместье, разбить перед домом бассейн и коптить венесуэльское небо, не рискуя больше жизнью. Всё-таки хлеб чёрного археолога нелёгок, а век недолог, как у кавалергарда.

Легенды о золоте Атауальпы, спрятанном в чинка-нас от конкистадоров, преследовали меня с тех пор, как я впервые их услышал. Возможно, и чёрным археологом-то я стал из-за них. Легенды были величественными, жуткими и нелепыми – одновременно. Все они сходились на том, что, жрецы унесли в подземелья сундуки с золотом Атауальпы, последнего правителя империи инков, и сгинули там вместе с драгметаллом. Дальнейшее трактовалось по-разному. Согласно одним преданиям, жрецы замуровали себя в подземной келье вместе с сокровищем. Согласно другим, они припрятали сундуки в самых отдалённых и труднодоступных пещерах, а потом не сумели найти дорогу назад и истлели в лабиринте из чёрных кривых коридоров. Самой распространённой, однако, была третья версия. Приверженцы её считали, что перед смертью жрецы поклялись оберегать сокровище, и теперь их призраки чахнут нал златом, пока за ним не явятся законные наследники.

Об этих призраках трепались подвыпившие кабальеро в кабаках, матери пугали ими детей, а выжившие из ума старухи ими, бывало, клялись, а бывало, и проклинали. И те, и другие, и третьи напрочь в сокровища не верили. Лишь отборные, патологические чудаки вопреки разуму и здравому смыслу время от времени собирались в дорогу. Больше об этих чудаках не слыхали.

«Сходил в чинканас» – говорили о бедолаге, однажды покинувшем отчий дом и забывшем вернуться. После чего крестились и пальцем отгоняли нечистого.

Древний фолиант с легендой о пропавшем золоте я нашёл в отцовской библиотеке. Пятью годами позже отца отнесли на кладбище. А ещё через десяток лет в полуразрушенной, богом забытой индейской деревеньке я пожал руку низкорослому плосколицему оборванцу, сыну, внуку и правнуку великих вождей, прощелыге, которого в округе знали под прозвищем Хромой Луиш. С ним, до неприличия бесстрастным, до изумления молчаливым и до омерзения грязным, я пропьянствовал две недели, угрохав целое состояние на ром, коньяк и текилу. Когда же эти две недели наконец истекли, Хромой Луиш поскрёб макушку заскорузлой пятернёй, сплюнул табачную жвачку на загаженное крыльцо ветхой лачуги и сказал:

– Я беру тебя в дело, амиго. Карта – за мной. За тобой – девственница.

После трёхчасовой тряски по немыслимо разбитым сельским дорогам, которые и дорогами-то назывались лишь по недоразумению, дребезжащий и жалобно подвывающий джип наконец остановился.

– Приехали, – сообщил Чернее Чёрного и вымахнул из джипа наружу. – Вылезай и посматривай под ноги – тут, знаешь ли, змеи.

Я пожала плечами и выбралась за ним вслед. Змеи так змеи.

– И зачем мы здесь? – осведомилась я, разглядывая ветхие строения метрах в ста прямо по ходу. – Ну и дыра, прости господи.

– В этой дыре живёт наш проводник, – объяснил ЧЧ. – Человек он смирный и невзыскательный.

Смирным и невзыскательным оказался карлик средних лет с плоской мордой и кожей цвета копчёной говядины. Одетый, ко всему, в немыслимые обноски, в прорехи которых прекрасно была видна задница, зато с массивным медальоном на тощей шее. При нашем появлении карлик, ничуть не смутившись присутствием дамы, помочился в траву, затем подтянул портки и разразился гортанным карканьем на испанском. ЧЧ ответил, и наступила пауза.

– О чём это он? – прервала её я.

– Спрашивает, правда ли, что ты девственница.

– Не поняла, – я решила, что ослышалась. – О чём он спрашивает?

– Просит подтвердить, что ты девственна. Мне несложно, я подтвердил.

– Ты спятил? – вызверилась на чёрного археолога я. – Идиот! Последний раз я была девственной в девятом классе средней школы.

ЧЧ пожал плечами.

– Мне-то какое дело, – обронил он невозмутимо. – Но для этого парня шибко важно, чтоб ты была невинна. Белые девки ему все на одно лицо, так что в его глазах ты вполне смахиваешь на малолетку.

– Вы оба идиоты! – заорала я. – Какого чёрта?!

– Суеверия, – назидательно выпятив указательный палец, пояснил ЧЧ. – Эти индейцы чертовски мнительны. Он думает, если возьмёт с собой девственницу, то с ним ничего не случится. Только не спрашивай, отчего он так думает. Его, кстати, зовут Луиш, он голубых кровей, страшно ленив, вороват и склонен к алкоголизму.

– Одно другого не легче, – вздохнула я. – Он, значит, тоже у тебя в доле?

– Скорее – мы у него.

До развалин древней, зажатой в расщелине между двумя приземистыми холмами церковки, мы добирались долгих полдня. Внедорожник пришлось бросить на дальних подступах, и когда мы, наконец, продрались сквозь буйные заросли местной сельвы, я чувствовал себя порядком вымотавшимся.

– Как настроение? – обернулся я к журналистке, с наслаждением освобождаясь от рюкзака со снаряжением.

Ответная фраза сделала бы честь бывалому обитателю каракасских трущоб.

– Что она говорит? – буркнул Хромой Луиш, который умудрился даже не запыхаться.

– Радуется, что скоро разбогатеет.

Луиш заметил, что покойницам богатство ни к чему. По легенде, которую его предки бережно передавали от отца к сыну, откупиться от охраняющих клад призраков можно было, лишь пожертвовав им непорочную девицу, спустившуюся под землю по доброй воле. С доброй волей у Таньки всё было в порядке, а вот непорочность оставляла желать лучшего. Бесспорным было одно: если перуанские призраки не байка, то вторгнуться в их логово означало верную смерть. Я наслушался и сам насмотрелся разного – достаточно, чтобы не ждать добра от любых подземных обитателей, живых или не очень.

– Одеваемся, – велел Хромой Луиш и шуганул журналистку с рюкзака. – Там, внизу, холодно будет, очень холодно. Переведи ей, амиго.

Я механически перевёл, завороженно глядя на тонкую витую верёвку, которую индеец извлёк из-под лохмотьев и теперь наматывал на запястье. Узлы, узелки и узелочки украшали верёвку по всей длине. То была древняя карта инков, читать которую умели лишь избранные.

Плосколицый карлик, зловещий вид которого мне всё больше и больше не нравился, нырнул в церковные развалины и исчез из виду.

– Пойдём, – махнул рукой ЧЧ.

Жарко было неимоверно, а в прорезиненном комбинезоне, который ЧЧ заставил меня на себя напялить, так попросту чудовищно. Я подумала, что за возможность искупаться или хотя бы принять душ отдала бы сейчас с лёгкостью половину причитающейся мне доли.

Ход в подземелья таился у основания на совесть разрушенного алтаря. Судя по обилию мусора, разбросанного вокруг косо уходящего вниз отверстия, был ход от постороннего взгляда замаскирован, хотя, казалось бы, что посторонним делать в этой нежилой, прожаренной солнцем змеиной глуши.

Я с неприязнью заглянула в чёрную, похожую на клоаку издохшего от жары исполинского зверя дыру в земле.

Под доносящееся из неё карканье плосколицего мы с ЧЧ по очереди шагнули на ветхие, крошащиеся под ногами ступени.

Их оказалось десятка три, этих ступеней, узких и высоченных, так что спускаться приходилось боком, осторожно нащупывая в темноте опору правой ногой и лишь затем подтягивая к ней левую. Потом лестница оборвалась, и ЧЧ включил карманный фонарик.

Вглубь уходил хищный чёрный тоннель. ЧЧ заговорил с карликом, и эхо возвратило искажённые, перекрученные наизнанку слова, будто перевело с испанского на язык подземелий.

ЧЧ чиркнул по стене тоннеля рукой, на мгновение подсветил фонариком меловую черту, затем направил луч себе на лицо и подмигнул мне.

– Держи, – протянул он обёрнутый в фольгу цилиндрик. – Это мел, будешь делать по пути пометки – на каждом повороте, подъёме и спуске. Стрелкой указываешь направление на выход, вот так: – ЧЧ пририсовал к черте птичку. – Всё поняла? Пошли.

Мы двинулись по тоннелю. Через сотню метров он свернул влево, затем ещё влево и разделился пополам. Карлик Луиш размотал накрученную на запястье верёвку, перебрал пальцами узелки и кивнул на правый проход.

Здесь тоннель стал сужаться и вскоре переродился в катящийся вниз лаз. По нему нам пришлось передвигаться, пригнувшись, затем опустившись на четвереньки, потом и вовсе ползком. Не успели мы, однако, ободрать кожу на макушках, как лаз расширился, а затем и вовсе раздался в стороны.

ЧЧ замер, обвёл фонарным лучом пещеру округлой формы, захламленную камнями, мелким мусором, осколками керамики и обломками костей.

– Здесь явно бывали люди, – задумчиво проговорил он.

Час за часом, шаг за шагом и коридор за коридором мы продолжали спускаться в недра чинканас. И с каждой минутой я чувствовал, как сгущаются, концентрируются вокруг нас холод, напряжение и страх. Подземные тоннели разветвлялись, множились, фонарный луч вырывал из стен неровные зазубренные края камней, словно тоннели щерились зубами гигантских ящеров.

– Страшно? – обернулся я к журналистке.

Она чертила очередную меловую стрелку. Вопроса я мог бы не задавать – рука с зажатым в ней мелком изрядно дрожала.

– Долго ещё?

– Долго ещё, амиго? – переадресовал я вопрос хромающему в десятке метров впереди индейцу.

Луиш обернулся, фонарный луч мазнул по бесстрастному, словно закаменевшему плоскому лицу.

– Мы в сердце чинканас. Впереди – отвесный спуск. Девственница спускается первой.

Я подобрался. Если поганые призраки и вправду гнездились в подземельях, тут им было самое место.

За тоннельным поворотом, там, где каменный пол обрывался в чёрный зев отвесного провала, мы напоролись на человеческий костяк. Я подсветил фонариком – поодаль жался к стене ещё один. Оба были изломаны, искорёжены так, словно людей перед смертью пытались обстоятельно расчленить. Я посветил вниз, в провал. Дна у провала не было.

Лишь теперь до меня дошло, в какую поганую историю я ввязалась. Я попятилась от развороченных человеческих останков, на которых ещё не истлели обрывки одежды. Мне было страшно, смертельно страшно и гадко, будто меня заманили в ловушку и сейчас готовились растерзать.

– Не пойду, – шептала я, не слыша своего голоса. – С меня достаточно, не пойду!

Я наткнулась спиной на острый выступ и не почувствовала боли. А в следующий момент рядом мелькнуло нечто стремительное, я услышала, как истошно взвыл плосколицый карлик, и стала оседать на подломившихся ногах.

Дальнейшее отложилось в памяти лишь фрагментарно. ЧЧ схватил меня в охапку, толкнул вперёд. Пол под ногами провалился, и мы покатились вниз по наклонному жёлобу.

Пришла в себя я на полу подземного каземата. Долго пыталась сообразить, где я, а когда, наконец, сообразила, застонала вслух. Тело саднило от боли, ладони словно жгло огнём, и немилосердно раскалывалась голова. Усилием воли я заставила себя перевернуться на бок. Извиваясь, поползла к упёршемуся тусклым лучом в каменную осыпь фонарику. Двумя пальцами ухватила его и, подавив боль, поднялась на четвереньки.

Хромой карлик со стрелой в горле лежал навзничь метрах в двух. Обдирая колени, я метнулась к скорчившемуся, будто хотел свернуться в клубок, ЧЧ. И едва не заорала от радости, когда поняла, что он жив.

Мне хватило минуты, чтобы уразуметь: дела хуже некуда. Левая нога была если не сломана, то вывихнута. На фоне беснующейся в ней боли переломанные рёбра и разбитая голова казались мелкими неприятностями.

– Да заткнись ты! – оборвал я причитающую надо мной журналистку. – Где Луиш?

Причитания оборвались.

– Вон там, по левую руку, ещё тёплый. У него, знаешь ли, кость в горле застряла. Оперённая такая, с железным наконечником.

Я понимающе кивнул. Древняя ловушка инков сработала – пресловутые призраки спустили вмурованную в стену невидимую тетиву. Только малость промазали по предназначенной в жертву девственнице.

– Сама-то живая? – полюбопытствовал я. – Это хорошо. Тебе надо убираться отсюда.

– Куда убираться? – заблажила она. – Как? А ты?!

Я стиснул зубы, превозмог боль и как можно рассудительнее ответил:

– Найдёшь выход наверх. Вылезешь, обратно пойдёшь по стрелкам. Приведёшь помощь.

– Какую помощь? Мне отсюда не выбраться, идиот!

Она, разумеется, была права – чтобы выбраться, нужны были сноровка, холодная голова и неимоверное, немыслимое везение. С учётом всех обстоятельств шанс у журналистки был один на миллион. У меня их не было вовсе. Правда, с мыслью о том, что рано или поздно мои похождения закончатся ремизом, я свыкся давно и потому не особо боялся того, что мне предстоит.

– Ты вот что, красивая, – сказал я. – Осмотрись-ка по сторонам. Жутко любопытно, не попали ли мы в самую сокровищницу.

Журналистка обложила меня по матери, но послушно принялась озираться.

– Тут сундук, – отозвалась она. – Здоровенный. Открыть не могу.

– Посвети на переднюю стенку!

– Посветила. Любуйся.

Я замер и на мгновение даже забыл, что уже, по сути, покойник. В жидком свете фонаря передо мной маячило клеймо Атауальпы – скрещённые топорики, обрамлённые листьями коки – такое же, как на гравюрах в старой книге из отцовской библиотеки. Я подполз к сундуку, осмотрел его и ощупал со всех сторон. Вручную открыть тяжелый кованый замок на крышке нечего было и думать.

– Обидно, – сказал я. – Сдохнуть на золоте весьма обидно.

Обидно ему, гондону! Мне, значит, не обидно? Я плюхнулась на пол и заревела от души – перед смертью не стыдно. А когда выплакала всё, поднялась на ноги и, спотыкаясь, побрела прочь. Наткнулась на стену, обошла, подсвечивая под ноги фонариком, подземное помещение по кругу и вернулась в исходную точку. Обшарила лучом стены – вход в жёлоб, по которому мы скатились, был в метре над головой. Я бессильно опустилась на корточки и закрыла глаза. А секунду спустя вдруг почувствовала на щеке движение воздуха.

– ЧЧ, здесь дует!

К тому времени, когда он подполз, я отыскала тонкую горизонтальную щель в стене. Вдвоём мы простучали камни вокруг неё, надавили на каждый – всё без толку. Но с левого края сужение щели выглядело ровным, будто там её отшлифовали. ЧЧ долго всматривался в это сужение, ощупывал его, потом гаркнул:

– Медальон тащи!

– Какой ещё медальон?

– С жмурика.

Я повидала достаточно мертвецов, в разных кондициях и разных обстоятельствах. Я давно знала, что труп – просто тело, пустая человечья оболочка. Но сейчас, в полумраке подземелья, приближаться к мёртвому карлику было жутко. Хромой Луиш не успел ещё окоченеть. Я закрыла ему глаза и сорвала с шеи медальон на верёвке.

– Если не сработает, – оптимистично заявил ЧЧ, повертев его в пальцах, – мы скоро ляжем тут рядом с покойником.

Он заулыбался, будто отмочил неимоверно смешную хохму, затем осторожно вставил медальон в щель. Поначалу ничего не происходило, а потом стена вдруг дрогнула. Надрывно заскрежетала. И подалась назад, распахиваясь, будто створки раздвижной двери. Минуту спустя я посветила фонариком в образовавшийся проём. За ним косо вверх уходил коридор.

– Так, красивая, подыхать отменяется, – потёр руки напарник. – Сундук тащи.

– Ты что, идиот? Он же весит пуда три. Кто его потащит?

– Да ты и потащишь. Не я же, у меня нога сломана. Хотя если хочешь, я понесу этот сундучок, а ты понесёшь меня.

На минуту я потеряла дар речи. А когда способность говорить, наконец, ко мне вернулась, выпалила:

– Из всех идиотов, когда-либо рождённых на свет…

– Знаю, знаю, – прервал ЧЧ, – мы с тобой самые идиотские. Короче, сундук надо забирать. Без проводника нам сюда не попасть. А наш вон лежит, отдыхает, где я тебе нового возьму?

Не знаю, сколько времени занял у нас обратный путь. Иногда мне казалось, что прошла вечность. Иногда мнила себя Сизифом в женской реинкарнации. Обречённым волочь по туннелям и коридорам свой камень, которому пыхтящее за спиной кошмарное чёрное божество ещё и придало прямоугольную форму – в знак особой издёвки.

– Жрать хочешь? – подбадривало меня божество, когда я падала, выбившись из сил. – Хочешь, да? Молодец. А жрать у нас нечего. Так что, впрягайся если не желаешь с голоду околеть.

– Сам впрягайся.

– Даже не надейся. Моё дело – ползти.

Последний коридор в отличие от собратьев шёл под уклон резко вниз. Сундук поехал по нему сам по себе, мы с ЧЧ покатились за ним. Затем разогнавшийся сундук высадил собой завершающую коридор деревянную дверь и с грохотом рухнул вниз. Я умудрилась удержаться за дверной косяк и застрять в проёме, но ЧЧ вмазался в меня, выдавил и мы полетели за сундуком вслед.

– С приземлением, – поздравил он, когда боль в левом боку меня отпустила, а поток матерной брани на языке иссяк. – Узнаёшь знакомые места?

Я выдала ему новую порцию нецензурщины и, наконец, огляделась. Мы лежали на полу той самой церквушки, из которой начинали путь. Сундук стоял на боку метрах в десяти поодаль. Крышка его от удара о каменный пол распахнулась настежь.

– Чего валяешься? – бесстрастно осведомился ЧЧ. – Сползай посмотри, что внутри.

– Сам сползай.

– Не могу. Я, кажется, сломал вторую ногу. Ничего, зато теперь симметрично.

Я послала его по матери, поднялась, охая, на карачки, затем кое-как на ноги и похромала к сундуку. С полминуты отупело смотрела на его содержимое. Затем меня прошиб безудержный смех. Я хохотала – истерически, безудержно, непрерывно и никак не могла остановиться.

– Всё? – участливо поинтересовался ЧЧ, когда запасы хохота во мне наконец сошли на нет. – Ну и что там? Мне расскажешь? Я тоже хочу посмеяться.

– Что-что, – выдавила я из себя. – Больше всего это похоже на окаменелое дерьмо. Здоровенная такая куча дерьма. Только не пойму, чьё оно.

ЧЧ, извиваясь на полу, подполз, обогнул сундук и заглянул вовнутрь.

– Человечье, – убеждённо прокомментировал он. – Это призраки. Они нагадили, больше некому.

– Отлично, – я поаплодировала. – Что дальше?

– Дальше нужно добраться до джипа. Сундук забираем с собой, в Акапулько он нам пригодится. Дерьмо только надо вытрясти.

– В каком ещё Акапулько? – ошеломлённо переспросила я. – И кому это «нам»?

ЧЧ укоризненно помотал головой и сплюнул кровью на камни.

– Нам с тобой, дурында, – незлобиво поведал он. – Акапулько – для тех, у кого географический кретинизм – это в Мексике. А сокровища майя, по слухам, ничем не беднее здешних. Заодно и интервью возьмёшь, по дороге.

Я едва удержалась от желания плюнуть в его бесстыжую черномазую морду.

– Думаешь, мне маловато? И я с тобой поеду ещё куда-нибудь, кретин?

– Ну конечно, поедешь.

В этот момент я осознала, что он прав. И что я поеду – неважно куда, в Акапулько или в Жмеринку. А интервью… да чёрт с ним, в конце концов.

Олег Титов Пятнадцатое воспоминание Тиры Двезеле

На что вы готовы пойти ради воспоминаний?

Говорят, что возможности человеческой памяти безграничны. Это не так. Механизмы внутри нашего мозга можно сравнить с алгоритмами сжатия фильмов. Можно сохранить идеальную четкость, и тогда фильм будет занимать очень много места. Можно сократить его в десять раз и все еще получить отличную картинку. Если ужать его до одной сотой от оригинального размера, то картинка будет уже довольно плохой, но все еще различимой. А вот видеофайл, ужатый в тысячу раз, можно смело выбрасывать.

Так выхолащивается память. Уменьшается разрешение. Исчезает цвет. Остаются отдельные фрагменты, скриншоты, названия. Имена.

Когда все это делает человеческий мозг, он не особо интересуется мнением своего хозяина о том, что хранить, а что − выкинуть.

Но если его хозяин – не совсем человек, то и память его работает не совсем так.

Или совсем не так.

Первым воспоминанием Тиры Двезеле стало ее собственное лицо.

Желтоватые глаза, смотрящие в разные стороны – один прямо, второй едва не вылезает на висок. Нос, настолько большой и крючковатый, что образует почти полный полукруг. Асимметричный рот с торчащими лопатами зубов, неспособный полностью сомкнуться. Бугрящиеся скулы, иссушенная пятнистая кожа. Копна длинных рыжих нечесаных волос.

Это воспоминание никогда не вызывало у Тиры дискомфорта. В этот момент она еще не понимала, что красиво, а что – нет. У нее даже не было имени. Она только знала, что перед ней ее собственное отражение.

Тира Двезеле была создана для съемок фантастического триллера. В то время считалось модным использовать в фильмах творения робототехники и генной инженерии вместо спецэффектов. Таким образом достигался максимальный реализм – ведь все монстры и роботы в фильме действительно были настоящими. И тех, и других затем разбирали на винтики. Человечество не очень рефлексировало по поводу бездушных марионеток.

Персонажа Тиры, одного из главных монстров, было очень тяжело убить по причине огромной скорости регенерации. Для этого в ее геном внесли соответствующие изменения, которые, как затем выяснилось, повлияли на искусственный мозг, каким-то образом запустив процесс самоосознания.

Биоконструкторам, естественно, влетело. Но было поздно. Тира Двезеле стала полноправным разумным существом.

Сценарий переработали, и персонажа Тиры оттуда убрали. Однако она успела прочесть свою роль. В качестве своего имени она взяла оттуда последние слова. Редкое свойство, характеризующее главного героя.

Ей показалось, что это будет хорошее имя.

Вторым воспоминанием Тиры Двезеле стал мир.

Первые дни после самоосознания были наполнены суетой. Постоянными перемещениями и действиями, навязанными разными людьми. Ее подвергали проверкам, тестам, анализам, в ее присутствии проходили обсуждения и споры. Все это происходило в разных местах, и ее постоянно возили по всему городу, и даже иногда между городами.

Единственное, что ее в это время интересовало, находилось по ту сторону автомобильного стекла.

Там простирался другой мир. Настоящий мир. Там зеленела трава, росли деревья, текли реки, пролетали птицы. Люди, которые находились там, занимались не обменом информацией и не принятием решений. Тира последовательно извлекала из своего банка данных информацию, соответствующую этим действиям, и запоминала их реальные примеры. Вот как на самом деле кормят голубей. Вот как на самом деле капризничают дети. Вот как едят мороженое. Вот как дует ветер. Вот как смеются. И так далее.

Все это время ее боялись. К ее внешности оказалось невозможно привыкнуть, так что даже юристам и политикам, что по долгу службы встречались с ней каждый день, приходилось подавлять гримасу отвращения. Если ее везли в незатонированной машине, она видела, как соседние водители, бросившие взгляд в ее сторону, каменеют лицом и стараются притормозить или наоборот, уехать вперед. Как плачут дети. Как отшатываются прохожие.

Это не вызывало у нее грусти. Она понимала, что их отталкивает ее внешность, но не знала, что бывает по-другому. Таково было свойство мира, в котором ей предстояло жить. Не самое лучшее, но у мира было полно других свойств, гораздо интереснее.

Третьим воспоминанием Тиры Двезеле стал Янис.

К счастью, жилья в городе оказалось достаточно. Правительство выделило ей заброшенное строение на краю города.

Тира медленно шла по коридору. Ее глаза независимо друг от друга – свойство многих искусственных существ − осматривали место, которое вдруг стало ее домом. Она еще не очень хорошо осознавала, что такое – быть дома. Суета последних дней слилась для нее в одно большое яркое полотно. Она не трудилась пристально запоминать в это время конкретные лица. Все они боялись ее, хотели быть как можно дальше от нее, и только какие-то собственные интересы заставляли их что-то ради нее добиваться, что-то для нее требовать.

Здесь же царила тишина. Дом означал покой. Убежище.

Но в первый же день тишину нарушил дверной звонок.

Она открыла дверь. На пороге стоял светловолосый человек средних лет в клетчатом костюме. При виде Тиры он слегка смешался, затем сказал:

− Здравствуйте. Меня зовут Янис Янсонс. Я один из тех, кто вас создал. Можно войти?

Тира кивнула и жестом пригласила его в дом.

Озвученный факт создания оставил ее равнодушной. Но что-то в поведении Яниса отличалось от всех остальных. И она вскоре поняла, что именно.

Он не боялся.

Скажем−не так сильно, как остальные.

Тира так никогда и не узнала, что Янис был специалистом в довольно редкой области, порожденной сплавом науки и развлекательной индустрии – тератографии. Он принимал деятельное участие в разработке внешности Тиры, и поэтому не испытывал отвращения. Остальные из группы готовы были уволиться, лишь бы не находиться в одном помещении с их собственным созданием.

− Мне нужно последить за вами некоторое время, − сказал Янис. – В смысле, за вашими показателями. Мало ли что. Я тут позволил себе заранее привезти кое-какую аппаратуру…

Тира правым глазом посмотрела на крыльцо, где стояли два огромных чемодана. Левый глаз остался прикованным к Янису.

− Ух ты!− сказал Янис. – Круто выглядит вживую.

− Располагайся, − сказала Тира.

Это стало ее первым словом, сказанным Янису. Она выбрала удачный тембр голоса для общения: мягкий, не очень низкий, хрипловатый – чистый был Тире недоступен.

Янис заметно успокоился, услышав ее голос. Она догадывалась, почему. И постепенно привыкла отвечать на его вопросы словами, а не жестами, чтобы ему не приходилось лишний раз на нее смотреть.

Четвертым воспоминанием Тиры Двезеле стал страх.

После первой же прогулки по городу она поняла, что ей не очень нравится, когда от нее шарахается каждый встречный. Дело было не только в лице – пальцы Тиры были заметно толще и длиннее обычного, ногти на правой руке выглядели толстыми серыми брусочками, а на левой сворачивались в подобие когтей. Она портила людям настроение своим присутствием, своим существованием. Это печалило ее.

Поэтому в основном она выходила на улицу только вечером, когда уже смеркалось.

Она сидела в парке у пруда, разглядывая птиц, когда лысый человек в черной куртке решил заговорить с ней, видимо, соблазненный роскошной ярко-рыжей гривой. Он зашел со спины, и успел сесть рядом на лавку, когда она повернулась к нему.

Он закричал.

Это было довольно привычной реакцией.

Потом он выхватил оружие и выстрелил. Два раза.

Это уже было необычно.

Тире понадобилось несколько секунд, чтобы регенерировать. Она встала, с любопытством прислушиваясь к собственным ощущениям, всматриваясь в искаженное страхом лицо. Человек попятился, выстрелил еще шесть раз. Две пули попали Тире в грудь, еще одна разорвала щеку.

К этому времени подоспели еще двое мужчин. В руках они держали клюшки для гольфа. Они с криком набросились на успевшую снова восстановиться Тиру и сбили ее с ног.

Та не сопротивлялась. Она лишь старалась развернуться к нападающим лицом. Ей было интересно. Она очень хорошо знала человеческий страх, но никогда не встречалась с настолько интенсивным его проявлением. И сейчас она видела всю гамму – изумление, отвращение, ненависть, и еще что-то смутное, едва заметное, похожее на благоговение.

Когда ее мышцы начали стягивать сломанные кости к изначально запрограммированной форме, все трое побросали оружие и побежали прочь.

Приехавшая на выстрелы полиция тоже едва не начала пальбу.

− Хотите… поехать в участок? – спросил один из них после долгой паузы.

− Все хорошо, − сказала Тира. – Мне ничего не угрожало.

Полицейские ретировались столь поспешно, что она рассмеялась. Впервые в своей жизни.

Пятым воспоминанием Тиры Двезеле стало ее собственное лицо.

Искристые, симметричные, ярко-зеленые глаза. Чувственные пухлые губы. Тонкий аристократичный нос. Рыжие волосы, аккуратно уложенные за небольшими розовыми ушами. Четко очерченные, умеренно высокие скулы.

Шрамы после операции давно регенерировали.

Тира Двезеле видела похожее лицо уже два раза.

Она внимательно смотрела и ждала, когда все начнется.

Сначала пожелтели глаза. Специальный состав не продержался и пяти минут. Мышцы лица взбугрились, заходили под покрывшейся пятнами кожей, растянули губы в привычную гримасу. Затем нос начал утолщаться, удлиняться, закручиваться в привычный крюк.

И все это время правый глаз медленно, постепенно полз к самому краю лица.

Тира Двезеле смотрела в зеркало.

Это лицо она видела чаще. Гораздо чаще.

Шестым воспоминанием Тиры Двезеле стало смирение.

Янис разглядывал биометрию, сделанную через день после третьей пластической операции.

− Полное совпадение, − тихо сказал он. – Ничего не изменилось.

Тира Двезеле смотрела в окно. Там шел снег. Мелкая ледяная январская крупа.

− Не имеет смысла продолжать, − сказала она.

− Если попробовать чуть глубже… − начал Янис.

– Я пару недель назад отрубила себе руку, − перебила Тира. – В твой выходной. Я не говорила тебе. Вот эту.

Она повернулась и показала ему левую руку, с длинными твердыми когтями.

− А если бы не отросло? – спросил Янис.

− Отросло же. Часа за три.

− Если пришить другую руку? Ну, теоретически.

− Мой организм ее переработает. Конвертирует. В то, что должно быть.

Янис поднялся, встал рядом с ней.

− Придется искать кого-нибудь, кто полюбит меня такой, какая есть, − сказала она шутливо.

Снег шел все гуще, почти скрывая дома и фонарные столбы.

Янис вздохнул.

− Долго придется искать.

− Я читала подобные истории. В Интернете.

− Таких историй одна на миллиард людей. Проще найти две одинаковые снежинки.

− Ты же меня не боишься.

− Это, − сказал Янис, − некоторое преувеличение.

Тира Двезеле ничего не ответила. Она неподвижно смотрела в окно обоими глазами.

− Прости,− наконец сказал Янис. – Не стоило, наверное.

Он поплелся к столу и снова стал листать на экране страницы биометрии. Присмотрелся к цифрам и сказал:

− У тебя памяти заполнено уже почти четверть. Ты поаккуратнее там.

Она пожала плечами.

− Сотру чего-нибудь, если будет не хватать.

− Что ты так тщательно запоминаешь?

Тира, наконец, повернулась и задумчиво посмотрела на своего единственного друга. По крайней мере, того, кто хоть как-то подходил этому слову.

− Разное, − сказала она. – Разное.

Седьмым воспоминанием Тиры Двезеле стало предназначение.

Работы у Тиры не было. Она предполагала, что могла бы сниматься в фильмах, как изначально планировалось, но подобный персонаж никому более не требовался. Янис закинул удочку на предмет создания сериала специально под ее внешность, но честно предупредил, что затея безнадежная. Регенерационные способности Тиры вообще не рассматривались – специально наносить ранения разной степени тяжести разумному существу было банально противозаконно.

Государство назначило ей небольшое пособие. Ей хватало с лихвой. Запросов у нее не было никаких.

Когда пришла зима, Тира все так же часто сидела на скамейке, наблюдая, как ветер гоняет поземку по замерзшему пруду, или смотрела на падающий снег. Она вспоминала в этот момент слова Яниса о снежинках и размышляла, действительно ли так сложно найти две одинаковые. Темнело рано, прохожие на улице встречались редко, так что она не особо боялась, что кто-то устроит ей очередное представление со стрельбой.

Тем не менее, однажды рядом с ней снова сел мужчина− пожилой, с тросточкой, в черных очках и старомодной шляпе. Она посмотрела на него. Он спокойно взглянул на нее в ответ, прикоснулся к полям шляпы, повернулся и уставился на пруд.

Это настолько не соответствовало всему опыту Тиры, что она буквально застыла.

Через некоторое время человек опять повернулся к ней и спросил:

− Вас что-то смущает?

− Да, − сказала Тира. – Меня обычно боятся.

− Вот как? А кто вы?

Этот вопрос смутил Тиру. Его никто и никогда ей не задавал. Более того, первые варианты которые приходили ей на ум, почему-то не очень хотелось озвучивать.

А потом из базы данных подоспел наиболее вероятный вариант.

− Вы слепой! – воскликнула Тира.

− А что, сразу незаметно? Спасибо, − улыбнулся человек. – Так кто же вы?

− Очень некрасивая женщина, − усмехнулась Тира в ответ.

− Говорят, что у слепых открывается внутренний глаз, который видит суть вещей, − сказал человек. – Поэтому мы считаем, что видеть все остальное совершенно необязательно.

Они проговорили до поздней ночи. Затем Тира проводила его домой, и по дороге высказала предположение что, возможно, это ее предназначение – помогать слепым. Попросила контакты центров, которые этим занимались. Расспрашивала о работе.

Пожилой человек грустно качал головой. Он все-таки видел суть вещей.

Ее не взяли. У нее не было медицинского образования, ни даже минимальных навыков ухода за людьми. Это с формальной точки зрения. А с человеческой – и в центрах, и в семьях, где находились слепые люди, зрячих все-таки было намного больше.

Но с тем мужчиной они потом не раз еще встречались. И разговаривали. Обо всем.

Восьмым воспоминанием Тиры Двезеле стал секс.

Единственным местом, где Тира все-таки завела себе множество друзей, стал Интернет. Скрывшись за соблазнительной аватаркой, она общалась на нескольких десятках форумов, выдавая себя, как правило, за молодую легкомысленную девушку. Постепенно у нее начал складываться определенный набор ситуаций и переживаний, которые она считала необходимым прочувствовать, чтобы в полной мере осознавать и оценивать все разнообразие этого мира.

Одним из самых главных среди таких переживаний стало соитие с мужчиной.

Тира Двезеле была высокой женщиной с великолепным телом. Так требовалось по сценарию. Большие груди, тонкая талия, широкие бедра. Порой она разглядывала себя в зеркало и с насмешкой думала, что если с нее лепить античную статую – без рук и головы – получится шедевр. Некоторые форумы, на которых она общалась, принадлежали сайтам знакомств. Она не раз высылала особо настойчивым просителям фотографии своей обнаженной фигуры. После этого собеседники готовы были рыть землю для того, чтобы встретиться с ней.

Тира подпирала свое кошмарное лицо когтистой чешуйчатой рукой и с иронией воображала, что было бы, если бы она действительно пригласила кого-то из них на чашку чая.

Однако в какой-то момент времени у нее появилась мысль, которая постепенно стала навязчивой идеей. Мысль стать именно женщиной без рук и головы.

После долгих сомнений, и вычислений, и даже некоторого количества слежки она выбрала одного из своих поклонников. Его звали Дзинтарс. Классический плейбой, живущий в одиночестве в роскошном загородном доме. Она поставила ему строжайшие условия, которые он с готовностью принял, и вскоре приехала к нему.

Ее лицо полностью закрывала маска – ровная золотая поверхность. Руки спрятаны в длинные рукава и обмотаны для верности шелковыми тканями. Одежда специального покроя, чтобы ее можно было расстегнуть и снять, не трогая верхнюю жилетку.

Короче, все прошло удачно. Дзинтарс скрупулезно выполнял договоренности, и лишь несколько часов спустя, окончательно выбившись из сил, он сказал, ожидая, пока Тира одевалась в соседней комнате:

− Я хочу увидеть твое лицо.

− Нет, − ответила она. – У тебя будут проблемы.

− Я не боюсь.

− Потому, что не знаешь, о чем просишь. Представь, что я дочь мафиози. Представь, что тебя убьют, если ты увидишь мое лицо.

Он хмыкнул. Уселся на краю кровати и начал набивать трубку.

− Правда? – спросил он насмешливо.

− Нет.

Она вышла, полностью одетая, и встала у порога. Гротескная фигура в шелках и золотой маске.

Дзинтарс посмотрел на нее вопросительно, будто спрашивал «ну так как?»

– Ты сам себя убьешь, – серьезно добавила Тира.

И закрыла за собой дверь.

Девятым воспоминанием Тиры Двезеле стали фантазии.

Трюк, подобный провернутому с Дзинтарсом, Тира повторила еще четыре раза. Каждый раз с новым мужчиной. Каждый раз все проходило более или менее идеально. Лишь в одном случае Тире пришлось высвободить для демонстрации правую руку, чуть более человекообразную, чтобы остудить желание партнера познакомиться поближе.

Но ни разу она не испытала тех чувств, которые описывали ее подружки в соцсетях.

Да, такая составляющая, как поцелуй, была ей по очевидным причинам недоступна. Но Тира представляла, как целуется с тем или иным своим мужчиной, и не ощущала совершенно никаких эмоций, никакого желания провернуть это в реальности. Даже если предположить, что тот со страху не сбежит.

Но вскоре в ее воображение забрался еще один человек, и Тира с удивлением поняла, что фантазии с его участием вызывают в ней совсем иные чувства.

Человека звали Янис.

Тира начала запоминать, как он двигается. Подмечать изменения в одежде, в прическе, в запахе. Украдкой она наблюдала порой за его пальцами, барабанящими по клавиатуре, за тем, как он забавно округляет глаза, когда сосредоточенно читает что-то на мониторе. Потом она оцифровывала все эти данные, переносила в спальню, и… То, что происходило дальше, пожалуй, не стоит расписывать в подробностях.

Тира никогда и ничего не рассказывала Янису о своих фантазиях. В первую очередь потому, что не могла просчитать последствия.

Знал ли сам Янис о них – доподлинно неизвестно. Теоретически он мог получить эту информацию при подключении к мозгу Тиры, но для этого нужно было либо знать, что искать, либо делать полное сканирование, а потом исследовать его. Так что, скорее всего, вряд ли. Он регулярно запускал сбор данных о психологическом состоянии Тиры, и не находил в ее разуме сколь-нибудь значимого количества отрицательных эмоций, таких, как грусть, печаль или тоска.

Это несколько противоречит тому факту, что особенно удачно сконструированные фантазии с участием Яниса, которые Тира сохраняла для повторного использования в качестве ложных воспоминаний, занимают примерно пятую часть всей доступной памяти.

Десятым воспоминанием Тиры Двезеле стала смерть.

Как это ни странно, больше всего в Тире людей пугала не внешность. В мире встречались еще уродства, либо неисправимые, либо не излеченные по причине отсутствия денег, или по принципиальным соображениям. Большинство из них рано или поздно становились медиа-поводами. Мир знал об уродах. Он смаковал их существование, украдкой рассматривая видео и фотографии, содрогаясь от сладкого дозированного отвращения.

Больше всего в Тире людей пугали ее способности. Особенно независимое хамелеоновое движение глаз. Она старалась не демонстрировать это на людях, но иногда забывалась, и тогда порой под неудачно подвернувшимся фонарем раздавался очередной вопль ужаса.

Из-за таких случаев она с некоторых пор выходила из дома, укутываясь шарфом, в огромных черных очках, в перчатках, которые не могли скрыть форму ее рук, но хотя бы скрадывали ее. Но летом, когда погода была жаркой, а ночи – темными, она снимала все это, чтобы вдохнуть чистого воздуха и увидеть мир без стеклянной преграды.

И вот однажды, ранней осенью, она проходила мимо автомобиля, у которого копошился немолодой мужичок. И когда в свете фар раздался ставший уже таким привычным нервный вздох, она рассеянно посмотрела в ответ. Одним глазом. Правым.

Мужчина коротко крякнул и вывалился из машины. Тира бросилась к нему, но все навыки первой помощи не помогли. Сердце его остановилось.

Произошедшее записал регистратор автомобиля. Эксперты однозначно установили смерть от испуга. Общественность всколыхнулась не на шутку. Впервые за долгое время уродливого человека не жалели, а едва ли не требовали линчевать. Толпа требовала осудить Тиру, несмотря на отсутствие всякого состава преступления.

Тиру Двезеле совершенно не интересовало, что думают остальные. Все это время она строила варианты, просчитывала вероятности, пытаясь понять, где можно было бы принять другое решение, сделать другой шаг, чтобы избежать этого события. Отчетливо понимая, что произошло лишь неудачное стечение обстоятельств, она упорно забиралась все дальше в прошлое, вычисляя десятки, сотни, тысячи мелких действий, которые в сумме привели ее в это злополучное место и время.

Говорят, что бессмысленная рефлексия разрушает человека и лишает его сил едва ли не сильнее, чем любые другие действия и мысли. Тира Двезеле служит тому ярким подтверждением. Единственное воспоминание такого рода, оно в результате заняло больше трети всего доступного объема памяти.

Одиннадцатым воспоминанием Тиры Двезеле стало забвение.

В этот день Тира позвонила Янису Янсонсу посреди ночи. Она была крайне деликатным ночным жителем, и никого не беспокоила. До этого момента.

Он приехал, заспанный и взъерошенный, но не выказывающий недовольства. А приехав, с удивлением обнаружил, что Тира крайне возбуждена, и даже испугана. Таких эмоций он не помнил за ней ни в общении, ни на экране монитора.

− Я не умею забывать! − выпалила она.

Янис не сразу понял эту фразу. А когда понял, недоверчиво помотал головой.

− Сколько сейчас занято? – спросил он.

− Девяносто один процент.

− Что значит, не умеешь? Давай, я сотру.

− Не получится! – она едва не кричала. – Она восстанавливается! Хотя, − в ее голосе прорезались нотки надежды, − попробуй! Попробуй!

Он усадил ее в кресло, подсоединил контроллер и забарабанил пальцами по клавишам.

− Что стирать?

− Что угодно!

− Ну как это «что угодно»? – укоризненно спросил Янис. − Это твоя память все-таки.

− Ранние воспоминания сотри. Когда в меня стреляли, сотри. В октябре, год назад.

Янис нашел это воспоминание, занимавшее чуть меньше пяти процентов, и запустил процесс удаления. Через несколько минут все было кончено.

− Ну вот. А криков-то, криков, − буркнул он и полез снимать контроллер.

Тира нервно отмахнулась от него.

− Ты не понимаешь! Смотри! Включи непрерывное сканирование и смотри!

Янис недовольно уселся обратно и начал смотреть.

Когда восемьдесят шесть процентов вдруг превратились в восемьдесят семь, он решил было, что это погрешность измерений, что цифры сейчас вернутся. Но процесс, напротив, явно ускорялся. Через несколько секунд прибавился еще один процент, и еще, и вскоре индикатор памяти вновь показывал девяносто один.

− Я не понимаю, − пробормотал он.

– Регенерация, – обреченно сказала Тира.

− Это не заложено в геноме.

− А кто сказал, что это в геноме? Я не хочу терять эти воспоминания. Часть меня осознает, что они лишние, но другая часть не желает расставаться с ними. И эта другая часть сильнее.

− Подсознание, − сказал Янис. – У тебя появилось подсознание. Поздравляю, ты стала настоящим человеком.

− У настоящего человека не отрастают оторванные руки. Что со мной будет, Янис? Когда память кончится?

− Просто перестанешь запоминать и все, − сказал он. – Ты только запоминай поменьше. Места еще много, но экономить надо начинать, ладно?

Тира Двезеле долго смотрела в его глаза. И Янис догадывался, что в этот самый момент она делает совершенно противоположное его совету.

Двенадцатым воспоминанием Тиры Двезеле стала ненависть.

Всеобщая кампания против Тиры началась в тот момент, когда журналисты раскопали, что смерть человека в автомобиле вызвал тот самый биоробот, год назад получивший человеческие права по причине самоосознания. В головах людей не складывалась цепочка событий, которая привела к появлению такого феномена, как Тира Двезеле. Им казалось, что ученые просто издеваются над простыми людьми, экспериментируют над ними, создавая уродцев один другого страшнее. Досужие блогеры живо расписали картины ближайшего будущего, в котором обычным людям придется сосуществовать с кошмарными монстрами, порожденными безумной фантазией биоконструкторов-авангардистов.

Естественно, голоса разума также звучали среди этой толпы.

Естественно, их никто не слушал.

Если раньше, увидев Тиру, люди спешили ретироваться подальше, то сейчас наоборот, они подходили ближе, выкрикивая оскорбления и угрозы, зачастую кидаясь мелкими предметами. Изнывающие от скуки подростки организовали рядом с ее домом наблюдательный пункт, отслеживая, когда она выходит из дома, и сообщая всем прохожим криками: «Это она, это она идет!» Периодически, после выхода очередной передачи по ТВ или в интернете, дом осаждали группы людей с транспарантами вроде «Убирайся обратно в пробирку», закидывающие дом камнями и бутылками. Полиция присутствовала, но не очень рьяно исполняла свои обязанности. Она тоже не очень любила обитательницу дома.

Тира практически перестала выходить на улицу. Она не боялась этих людей. Она боялась себя. Она никогда не проверяла пределы своей физической силы. Просто однажды, когда в ее окно влетел очередной камень, она подняла его и неизвестно зачем раскрошила одной рукой.

Она пыталась понять, зачем раскрошила камень. И долго не могла найти ответ потому, что очень не хотела находить его.

Тринадцатым воспоминанием Тиры Двезеле стало одиночество.

Спустившись вечером из спальни, она сразу поняла – что-то изменилось. Было непривычно тихо. Не жужжал компьютер, не кликала клавиатура, не шелестели книжные страницы. Уголок, в котором располагалась аппаратура Яниса, непривычно пустовал. Там был только сам Янис. Он сидел с грустным лицом на диванчике.

− Я ухожу, − сказал он.

− Почему?

− Я бы справился. Но начались нападки на мою семью. Я попросил перевода на другой проект.

Тира кивнула.

− Прощай, − сказала она.

− Ну не стоит так уж серьезно. Я буду заходить иногда.

В этот момент Тире Двезеле захотелось многое сказать Янису. О том, что она думает. О том, что она чувствует. О том, почему она прощается.

О том, что он давно не снимал показатели, и не знает, что у нее осталось всего два процента свободной памяти.

И особенно о том, чему она научилась за последнее время. Например, записывать воспоминания в память, для этого не предназначенную. Заполненную служебными данными, управляющими скриптами и таблицами параметров.

Тогда Янис остался бы.

− Хорошо, − сказала она. – Заходи иногда.

Четырнадцатым воспоминанием Тиры Двезеле стал дом.

За год его стены обросли картинами и фотографиями. Окна – цветами и портьерами. Коридоры – ковровыми дорожками. Тира шла по дому, стараясь фокусировать зрение всегда на чем-то одном, и с удивлением обнаружила, что помнит все о том, как он менялся. Что для этого нужно было сделать, починить или купить. Это воспоминание собралось из песчинок памяти, рассыпанных по всей недолгой жизни Тиры Двезеле, и теперь она объединяла их вместе, сортировала, разглядывала, развешивала ярлычки.

Она зашла в спальню. Ей было все равно, на чем спать, но в попытке достижения максимального уюта, получения удовольствия от сна, про который писали многие ее форумные собеседницы, она постаралась убрать спальню самым роскошным способом, на который была способна…

Она вышла в коридор и поняла, что не помнит, зачем приходила в спальню.

Память кончилась.

Конечно, воспоминаний в памяти Тиры Двезеле осталось гораздо больше. Но остальные можно считать мелкими, малозначащими – по крайней мере, с точки зрения самой Тиры. Рутинные строчки в системном журнале, краткие описания прошедших дней. Заархивированные видеоданные в низком разрешении. Цемент, заполняющий стыки между кирпичами.

Основных воспоминаний, занимающих более одного процента выделенной под них памяти, получилось четырнадцать. Некоторые из них периодически дополнялись. Некоторые оставались неизменными с момента создания.

Однако есть еще одно, отдельное воспоминание. Интересное не столько своим содержанием, сколько местонахождением.

Пятнадцатым воспоминанием Тиры Двезеле стал снег.

Оно занимает сравнительно немного места. Примерно три четверти служебной памяти.

Тира Двезеле дождалась, когда пошел густой снегопад, вышла во двор и села на скамейку.

Сначала затерлись вспомогательные функции. Управление мимикой, очеловечивающие рандомайзеры, внешние биоэлектрические интерфейсы. Затем пошел в расход довольно большой блок обработки всех органов чувств, кроме зрения. Затем процедуры управления памятью, все, кроме чтения. Архивировать, дефрагментировать и индексировать память стало бессмысленным занятием. Приличное количество места удалось освободить, сократив до минимума кэш. Затем отключилось управление телом, мышцами, всеми остальными внутренними органами.

Несколько секунд работали только глаза и мозг. Затем очередное мгновение затерло основные системные программы, и Тиры Двезеле не стало.

За это время она успела разглядеть и оцифровать около тридцати тысяч снежинок.

Одинаковых среди них не было.

Алексей Провоторов Глафира

Им обоим не нравилась темнота за створками. Густая, масляная, и какая-то грязная. Казалось, она вот-вот потечёт из щели, как мазут. Луч фонаря елозил по рифлёному полу, рождая тусклые колкие отблески. Дальше не видно было и этого, словно на пол тоже налипла тьма.

В окружающем мраке стоял глуховатый, с призрачным эхом, рокот. Иногда казалось, что это не шум самого корабля; что это возится и мычит кто-то огромный там, в темноте.

– «Арвид», ответь, вызывает Северин. – Тишина и фоновый шум, в котором можно услышать всё, что угодно. – «Арвид», ответь, у нас проблемы.

– Сеееееиии шшшттттииииём, Сшшшшшсссшшшшня?

Северин ругнулся и отключил рацию. Нужно было ждать окна, хоть убейся.

Вынужденное радиомолчание раздражало. Обычно Северин не замечал за собой склонности к разговорам, и чужие голоса под шлемом не любил. Они напоминали ему крошки за воротником, свитер с колючим горлом, зуд недельной щетины и прочую дрянь. Но сейчас, здесь, он готов был признать, что людского присутствия, хотя бы в аудиоформате, ему не хватает.

А чтобы поговорить с Оксаной, приходилось прижиматься шлемом к шлему – на ближней дистанции связь работала почти так же паршиво.

Старый корабль был безлюден, по крайней мере грузовые палубы, по которым они шагали сорок минут, пока не упёрлись в заклинившую дверь.

Это были объёмистые, пустые помещения, занимавшие в кормовой части почти всё пространство, от борта до борта. Стены, расчерченные проводкой, сварными швами, ребристыми креплениями для дополнительных настилов, терялись в темноте; луч фонаря едва добивал до них. А за ними, за слоями термоизоляции и композитами обшивки, был космос. Глубокий, открытый, как ни назови. «Глафира» пришла оттуда, из-за границ системы.

Здесь не было следов человеческого, а хоть и нечеловеческого, присутствия. На решётках перекрытий лежала пыль, и на ней отсутствовали отпечатки ботинок. Значит, команда «Ермила» сюда не добралась.

Хрен знает, куда все делись, подумал Северин, и в очередной раз протёр манжетой перчатки стекло шлема. Военные уже около четырёх часов не выходили на связь. А во время последнего сеанса велели ни за что не подниматься на борт «Глафиры» без скафандров и не дышать её воздухом. Поэтому и Северин, и Оксана пользовались только баллонами, заблокировав внешние очистные фильтры, позволявшие забирать кислород снаружи.

Вообще-то Северин знал обо всём этом лишь со слов капитана – запись им никто не прокрутил, что было несколько странно, но, с оглядкой на военное присутствие – ожидаемо, пусть и несправедливо. Вот и думай, размышлял он. Велели как – с пояснениями, без пояснений, сдержанно, но настойчиво, или с криками на последнем дыхании? Не хотелось так думать о военных, но почему-то ведь теперь они молчали.

В скафандре, хоть и дешёвом, конечно, он не ощущал никакой внешней температуры, а термометр на запястье уже месяца три как сбился и ничего толкового не показывал, но… Если полумрак грузовых палуб казался холодным и сухим, то темнота в узком проёме раздвижных дверей почему-то выглядела затхлой и тёплой. Наверное, потому что там не было этих тусклых зеленоватых огней, сдыхающих под сводом, холодного пыльного блеска силовых ферм, серого ячеистого настила палубы, железного пунктира косо свисающих цепей. Северин пока не чувствовал поплывшего вектора притяжения, а вот крюки лебёдок уже начали отклоняться – генератор гравитации, который зависел от основной силовой установки, давал сбои.

Северин перестал светить в проём – всё равно без толку, фонарь-то ещё просунешь, а шлем уже никак – и отошёл влево, к ручному вороту, который они с Оксаной так и не смогли сдвинуть, как ни налегали на ручки по краям кольца. Махнул напарнице рукой, – мол, не вышло, ждём; прислонился стальной переборке, и стал смотреть наверх, в покачивающуюся, располосованную сталью темноту.

Корабль не молчал ни минуты. То был глухой в разреженном воздухе, бессмысленный, нелюдской стон машины, впавшей в забытьё. Он пробирался сквозь все слои скафандра, резонировал через подошвы, полз по ногам, вызывая какое-то нервное чувство в коленях; проникал под шлемы и никуда не уходил. Иногда этот душу тянущий звук расплетался на составляющие, и они начинали звучать будто бы по отдельности, каждый на своём слое. Словно усталый оркестр интровертов – все вместе и каждый в одиночестве. Звуки падали в тишину и выкатывались обратно, отторгаемые нею. Бессмысленные, тяжёлые, как дурной сон.

Противно и тоскливо, как забытая собака, выл где-то в вентиляции разреженный воздух. Может быть, из-за разности давлений в дальних концах огромного корабля – никто не мог поручиться, что обшивка не имеет пробоин; что цел шлюз, к которому пристыковался «Ермил», челнок военизированной команды. В конце концов, никто ведь не знал, что случилось с грузовиком на пути домой.

Угрожающе рокотал медленно, но верно раздираемый гравитационным взаимодействием корпус. Звук походил на замедленный скрип каких-то чудовищных, космических качелей. Он был гораздо более низок и нетороплив, но так же безысходен. Силовая установка продолжала пытаться завесить корабль в точке Лагранжа между Тагла-6 и её крупнейшим спутником, но грузовоз медленно сваливался к тёмно-зелёному, едва ли не бесцветному боку космического гиганта. Впрочем, отсюда, из железных недр корабля, ни планеты, ни тупой каменной морды спутника, ни далёкой искры Таглы видно не было.

Слабо, призрачно, словно какие-то потусторонние, мёртвые колокольчики, звенели покосившиеся цепи лебёдок, закреплённых под сводом.

Скрипели, шуршали, потрескивали, а иногда падали со звоном ещё какие-то невидимые в темноте части, поскольку искусственная гравитация сбоила всё сильнее, от чего казалось, что помещения корабля заваливаются на бок, вправо. Будто судно и вправду тонет. Северин от этого нервничал, ему начинало казаться, что они опасно близко к планете, что ледяной, сокрушительный гелиево-метановый океан атмосферы уже лижет тёмные борта грузовоза, никогда не видевшие никаких атмосфер – тяжёлые межзвёздные грузовики со времён колонизации системы обретались на орбитальных верфях.

Вопли радиоэфира заставляли держать связь выключенной почти всё время. Они слишком действовали на нервы, а на малой громкости похожи были на шёпот, да настолько, что всё время хотелось обернуться, хотя ни внутри скафандров, ни снаружи, кричать и шептать словно бы не по-человечески было некому.

Северин никогда раньше не бывал на таких кораблях. Колония на Тагла-2, и вторичная колония на Тагла-4 были основаны около полусотни лет назад, так что родился он уже здесь.

Два года назад отказала основная антенна межзвёздной связи, служившая, кроме прочего, маяком для звездолётов; оплот и столп дальней коммуникации Таглы.

Корабли из метрополии, и так редкие, перестали приходить – вероятно, Земля посчитала, что колония погибла. Такое случалось. Возможно, спасательная или разведывательная экспедиция из Солнечной системы собиралась наведаться к ним, возможно – нет. Неизвестность и информационная пустота не устраивала ни руководство, ни жителей колонии.

Тогда Тагла снарядила старый транспортник, «Глафиру», для полёта к родной планете. За запчастями и в целях общения. «Глафира» покинула пределы системы год назад. Северин огляделся, покрутил головой. Корпусом. Налобный фонарь – штука хорошая, но что в нём толку, если шлем не вращается вместе с башкой?

Корабль не отвечал на его вопрос. Он стонал, как тяжелобольной, его огромное, стальное и керамическое тело низко гудело от напряжения.

Вчера внезапный направленный сигнал показал, что «Глафира» вышла из межзвёздного режима, совершила торможение и попыталась прибегнуть к аварийной, автоматической стабилизации близ первой встреченной планеты. Это был второй от края газовый гигант системы, Тагла-6. Судя по всему, силовая установка корабля была серьёзно повреждена. Находилась она между кормовыми отсеками для грузов и центральной жилой частью корабля. И вот как раз к ней они сейчас и не могли выйти.

Мы потеряем «Глафиру», подумал вдруг Северин. И «Ермил». Мы ничего не узнаем, и нам придётся отстыковываться и улетать, всё равно ответов или запчастей с Земли здесь нет. «Глафира» не бывала в окрестностях Земли с тех пор, как сошла с лунных стапелей шестьдесят лет тому назад.

Лучше не думать об этом. Он – простой ремонтник, а здесь незадолго до того сгинул спецотряд солдат Научного Центра. И ни следа, ни звука. На всякий случай ремонтный челнок, на котором Северин служил механиком, пристыковался не к основным гражданским шлюзам, как «Ермил», а к вспомогательному грузовому, одному из трёх по правому борту. Левый борт корабля был обращён к планете и скрывался в тени. «Ермил», кстати, находился именно там, и визуально они его состояние так и не оценили. Впрочем, габариты на оперении всё же горели, на «свой-чужой» автомат откликнулся, а вот на вызов – нет. Как и никто из команды, от пилота до солдат.

…Стоять и ждать было невыносимо, и Северин попробовал вызвать «Арвид» снова. Электромагнитный хаос, творящийся в эфире, оставлял для связи лишь небольшие промежутки.

Он щёлкнул рацией, поморщился.

– «Арвид» вызывает Северина, Северин – шум, неразборчиво… – …ём. «Арррршшшщииин приёууууууу…

«Арвид» посылал сигнал за сигналом, когда приближалось окно. Примерно каждые двадцать минут – только вот промежутки становились всё больше и больше – генераторы «Глафиры» замолкали, и в электромагнитном аду эфира волны переставали бесноваться и становились способны донести сообщение.

– Авиииииииууссзывает Северина, Сссссшшшш приём.

– Северин слушает. Почти чисто, «Арвид» приём.

– Понял, Северин… Понял. Шшшшше находитесь?

– Возле выхода со второй грузовой палубы к силовой.

– Джжжшссссууууииииеверинкжк сжсжтж мжн пжщм?

Как надоело. У него начинала болеть голова. Он нажал отбой. Лучше ещё подождать.

Беспамятный стон и металлический хрип, глухо блуждавший под потолком, беспокоил цепи, рассыпался по решёткам пола, тыкался в тёмные углы. Северину всё больше казалось, что в этом звуке есть органическая нота, и против воли он поглядывал наверх – а точно ли это ребристый кожух лебёдки, точно ли гнутые балки ферм и стылые аварийные огни, а не рогатая тварь, которая угнездилась в тенях там, наверху, а теперь смотрит на них, гулко зевает, проснувшись, и вот-вот шевельнётся?

Что тогда? Тогда он, наверное, будет орать, пока у него воздух в лёгких не кончится и он не упадёт. Особой смелости Северин за собой не чувствовал. Только не здесь. Он в жизни не полез бы выполнять такую работу, если б не долговая яма. Без зарплаты… Тогда хоть без шлема в вакуум.

«Арвид» оказался единственным судном на этом краю системы, которое успевало состыковаться с «Глафирой» до подлёта «Серапиона», второго челнока спецподразделения НЦ. Тот спешил, но безнадёжно не успевал. А «Ар-вид» совершал профилактический облёт дальних станций внутрисистемной связи. Капитан получил прямой приказ на стыковку с «Глафирой». Ну вот они с Оксаной и пошли. Без оружия – откуда оно у техобслуги, – с одними инструментами и фонарями. Он – понятно почему, из-за премии; хотя официально, конечно, потому что квалифицированный механик. Оксану отправили как лучшего электронщика в экипаже, в надежде вытащить хоть какую-то информацию из терминалов «Глафиры». Оба попавшихся по пути, впрочем, были мертвы. На все запросы по телеметрии ответа тоже не было. Задачей-минимум у них значился сбор хоть какой-то информации о маршруте «Глафиры», но даже до минимума пока было далеко.

Он таскал ящик с инструментами, Оксана – лэптоп. Теперь они стояли у стены, равные в своей бесполезности.

Северин отвлёкся от своих мыслей и включил связь снова.

– «Арвид» вызывает Северина, Сева, да где ты делся, Сева!

– Слышу, слышу. Кажись, я пропустил часть окна.

– Да нет. Что там?

– Выход с грузовой палубы к машинному отделению заблокирован. Приоткрыт сантиметров на двадцать и всё. Шлем не пролазит, понятно, еле фонарик проходит.

– И что там дальщшшшш?

– Эй!

– Тут я, тут.

– Темнота полная, даже аварийных огней нет. Мне кажется, там что-то с климатической регуляцией. Влажно, и, хоть убей, кажется, что грязно. Пол в метре за дверями вообще не бликует, чёрный.

– А как ручное?

– Мы вдвоём сдвинули сантиметров на пять. Нам не хватит сил. Или веса. Грава-то плывёт.

– Надо бшшш сразу вчетвером….

– Не трать, блин, время. Пришли кого-то.

– Ладно, пойдут Флорин и Маркел.

– Всё, всё, давай, я тебя уже не слышу. – Северин про себя выругался. Они, конечно, здоровые ребята, но Флорин, рыжий хрен, в скафандре превращается в капризную девку, а Маркела ему лучше бы вообще лишний раз не видеть. Маркелу он должен был денег и старался зря с ним не пересекаться. Хотя куда ты денешься с космического корабля.

– Кщщщ Сеуиииииииииииии!

Вопль динамиков заставил Северина вырубить связь.

– Что там? – спросила Оксана, прижавшись шлемом к шлему. Так разговаривать было проще, и слышно вполне. Всё лучше чем эти бесконечные шшшш приём сшшш вас пжжжжж.

– Флорина и Маркела пришлют, – ответил Северин без воодушевления. Оксана кивнула и отошла.

Он снова протёр щиток. Жаль, стекло обычное, закалённое трехслойное стекло, даже не капролон, и не окси-нитрид алюминия, как у военных, подумал он. Впрочем, помогло ли оно военным – неизвестно. Ничего неизвестно, а ты тут сиди.

Северин снова задумался.

Судя по данным, полученным с борта «Глафиры» – пакет информации сопровождал автоматический аварийный вызов – грузовик вернулся из другой системы. Не из Солнечной. Это не предусматривалось никакими сценариями полёта. О том, что он вообще бывал в родной системе, ничего не говорило. Впрочем, почти все данные были повреждены, и понять удалось не многое.

Например, полученная схема системы не давала сосчитать планеты на краю – это было простое растровое изображение, но полностью его открыть не удалось, а программы восстановления давали мало толка. Дальше от съеденного цифровыми изъянами края была видны пара газовых гигантов; потом шёл пояс астероидов, планета, ещё один пояс и ещё пара планет, изображённых схематически и, видимо, безжизненных из-за близости к светилу. Вот та, что находилась между поясами астероидов и, судя по всему, не имела спутников, была представлена парой смутных фотографий. Её чёрная, блестящая поверхность имела какой-то паттерн, словно ряды построенных зигзагом пирамид или призматических скал; но понять, геологическое это или рукотворное явление, было нельзя – паттерн распространялся не по всей планете, но очень чётко проступал местами. Остальная поверхность была затянута мутным тёмно-серым, местами глянцевым, судя по бликам, местами матовым или туманным покровом. Атмосфера ли это, жидкость или твёрдая поверхность, сказать никто не брался. Виднелся один заснеженный полюс и подобие слабых облачных штрихов в нижнем, по ориентации снимка, полушарии. Больше разобрать ничего было нельзя.

Это была какая-то презентация, но почти вся она оказалась стёрта. Из текстовой части сохранились только отдельные слова, которые ничего не проясняли, да и Северин, к сожалению, их не знал. Может, что-то было и засекречено, но, в таком случае, НЦ вряд ли послал бы разбираться обычных ремонтников. Хотя кто знает, что их всех заставят потом подписать, подумал он.

…Он услышал вибрацию пола раньше, чем всё остальное. Чуть позже – глухой звук шагов. Потом увидел медленные, ползучие лучи синих фонарей. Подмога. Надо же, и двадцати минут не прошло.

Махнул Оксане, вскинул руку с фонарём. Обе фигуры махнули в ответ и ускорили и без того не медленный шаг. Хотя, конечно, в скафандре, при искусственном одном g, да ещё и под углом, быстро не походишь.

Флорин и Маркел, двое самых рослых членов команды, всё же спешили. Наверное, им не очень хотелось задерживаться в скрежещущей корабельной пустоте, тем более Флорину, который испытывал в скафандре клаустрофобию, но готов был скорее удавить всех окружающих, чем в этом признаться.

Как он проходит тесты? Наверное, за взятку, как, собственно, и я сам, подумал Северин.

Он не стал идти им навстречу, остался ждать, спиной чувствуя черноту щели заклинившей двери. Чем ближе подходили парни, тем страшнее ему было за неё приниматься. Что там чёрное-то такое на полу, думал он. Что оно такое.

Подошла Оксана, тронула за плечо. Ему вдруг невольно представилось: пока он стоит и смотрит на далёкие ещё фигуры в скафандрах, из щели вытекает гибкая, чёрная рука, хватает Оксану, сжимает, скручивает, как половую тряпку, заматывает в кокон, поглощающий и хруст, и крики, и кровь. И утаскивает в проём, с влажным шуршанием липкой черноты по истёртому краю двери.

А потом белая, мягкая масса, по форме похожая на голову в шлеме, протискивается в щель, как вымоченное в уксусе куриное яйцо – в бутылку; за ней пробирается тело, похожее на бледное тесто; обретает форму, цвет, становится похожим на Оксану в скафандре, подходит и берёт его за плечо.

Северин даже вспотел от этой картинки, но не дёрнулся и голову к Оксане повернул плавно. Прижался стеклом к её стеклу. С одной стороны, чтобы убедиться, что там, внутри шлема, человеческое лицо, с другой – ему нравилась некоторая интимность этого действия. Черноволосая Оксана всегда относилась к нему неплохо, тогда как остальные, в большинстве, недолюбливали, в основном за то, что он вечно был всем должен и всегда по этому поводу угрюм.

Маркел попытался было вызвать их по короткой связи, но шум был невыносим. Они поздоровались за руки, будто не виделись уже пару дней, а не час. Северин отметил, что у Маркела на боку сумка с переносным плазменным резаком. Хорошо, но толку от него тут не будет. Такую дверь не порежешь мобильным инвертором.

Маркел, как обычно, не включал ни подсветку шлема, ни индикацию: его и без того одолевала мигрень от перепадов давления, а тут стыковка, шлюз, скафандр, «Глафира»… Небось голова у него уже раскалывается, подумал Северин равнодушно. Маркел всегда бывал бледен, но даже его белая морда, с бесцветными волосами и редкой щетиной, не проглядывала сейчас из темноты шлема. Кроме прочего, Маркел часто жаловался на тошноту и всерьёз боялся, что его однажды вырвет в скафандре. Северин не любил его ещё и за вечное нытьё.

Флорин, напротив, всегда включал внутреннюю подсветку на всю – с ней ему, видно, было не так тоскливо в тесноте скафандра, – и сквозь стекло с обычной переменной поляризацией хорошо было видно его лицо в веснушках, узкий и длинный, как бушприт, нос и рыжую лесорубскую бородищу, которой он всегда противно шуршал по микрофону.

Они не стали мешкать; подошли к вороту, упёрлись, как могли – Северин с Оксаной взяли на себя одну ручку, двое остальных – другую. Сначала показалось, что створка не сдвинется ни на сантиметр, но она скрежетнула, так, что скулы свело, подалась и пошла. Медленно, с ноющим скрипом, но всё-таки.

Северин бросил ручку, услышав какой-то звук, обернулся и чуть не заорал, впрочем, тут же подавив крик.

Он сгрёб Оксану за плечо и почти грубо развернул в сторону открывшейся двери.

По полу, стуча стальным ободом, неспешно прокатился шлем, задетый, видно, открывшейся дверью; прокатился и замер.

У шлема было выбито стекло.

Северин смотрел, потрясённый. Это был обычный шлем грузового флота, с прозрачным затылком.

А чем надо бить, подумал он, чтобы раздробить капролон?.. Это же не бюджетная модель, а хороший костюм для дальних походов, сделанный ещё на Земле.

Он перевёл взгляд выше, и почувствовал, как у него задёргался уголок рта. Медленно, медленно, выставив фонарь, он вошёл в проём, в тёмный широкий коридор, и огляделся.

Здесь было полно, как он сначала подумал, трупов, но, как только луч фонаря провалился в первый же пустой шлем прислонённого к стене грязного, запятнанного чем-то скафандра, и прошёлся по смятым пустым рукам, он понял, что все костюмы пусты, как выпотрошенные шкуры.

Остальные, поражённые, вошли следом. Четыре синих и четыре белых луча залили всё вокруг светом, но от него стало как-то совсем нехорошо. Как в морге, где что-то пожрало все тела.

Скафандры лежали в беспорядке, распахнутые со спины, разорванные от горла, пробитые, с открытыми забралами либо разбитыми стёклами. В угол за вторую, правую створку съехало по наклонному полу оружие. Три пистолета, казённые «Форты»-двадцатки, с заниженной энергией выстрела для возможного боя на борту космического корабля. С расширенной под перчатки скобой и крупной рукоятью.

Вокруг блестели гильзы, белели какие-то мелкие осколки. Синие лучи выхватывали зеленоватые и бурые пятна на серой поверхности скафандров. Они лежали здесь давно. Команда «Глафиры».

Густая, влажная чёрная пыль покрывала несколько квадратных метров рифлёного пола. Дальше по коридору она отсутствовала, насколько фонари давали рассмотреть. Правда, была пара стеклянистых тёмных пятен, будто кто-то расплескал тут смолу, а она замёрзла. Цепочка отметин терялась в темноте.

Когда Северин присел, коснулся пола пальцами и поднёс руку к лицу, налобный белый фонарь высветил бурые мазки. В голове всплыли ассоциации с жареной кровью, с чем-то таким ещё, сельскохозяйственно-страшноватым.

Маленькие вкрапления матово отсвечивали в этой подозрительной пыли. Северин взял камушек или осколок чего-то пальцами перчатки и посветил.

Как ужаленный проникшей внутрь скафандра осой, он вскочил на ноги, отбросив это, и замер.