Все звуки страха

Боль одиночества

Она уже стала для него вроде привычки, что вынуждала снова и снова отодвигаться к своему краю. Хотя Полю Риду отчаянно требовалось место, чтобы удобно располагать тело в форме четверки, он по-прежнему занимал только одну сторону большой двуспальной постели. Туда его загоняла память о ней — о ней, свернувшейся калачиком у стенки, — и как они прижимались друг к другу. Пара вопросительных знаков. И что бы он себе от ночи к ночи ни вдалбливал, там все равно оставалось только ее ее место. Пусть даже теперь одни лишь воспоминания делали его пленником на своей стороне постели. Теперь, мучимый воспоминаниями и неотвязной потребностью во сне, Поль старался как можно реже уединяться на этом лобном месте. Не спал. Не спал, возился с какой-то дребеденью, криво посмеивался над комедиями, наводил в доме чистоту, пока нездоровая, почти хирургическая чистоплотность не вынуждала его бормотать, дурачиться и мысленно вопить всем своим существом, просматривая бесследно проходящие фильмы, внимая ночным видениям, — и время, и существование словно пропадали в какой-то бездонной дыре. Ни цели, ни оправдания. Пока наконец, сломленный непосильной тяжестью бессонных часов, в полном упадке телесных сил, что отчаянно нуждались в восстановлении, Поль не валился на эту столь ненавистную для него постель.

Чтобы спать лишь на одной стороне.

И видеть сны, полные страха и зверства.

А именно таким и был этот сон — проклятый сон с продолжением. Сон, никогда не повторявшийся в деталях, но все об одном и том же — глава за главой одной и той же жуткой истории. Будто Поль купил книжку рассказов ужасов — и все об одном, только сюжет чуть меняется.

Сегодня ночью пришло четырнадцатое. Полю предстало симпатичное интеллигентное лицо, гордо несущее широкую дружелюбную улыбку. Лицо увенчивалось песочным ежиком и рыжеватыми бровями, что придавало несколько самоуверенному выражению оттенок забавной и даже какой-то наивной живости, мгновенно вызывавший симпатию. Поль не сомневался: случись другие обстоятельства, он непременно подружился бы с этим парнем. Именно этим словом — «парень» — он даже здесь пользовался гораздо охотнее, чем, скажем, «молодой человек», «мужчина» или — если уж ближе к делу — «наемный убийца». В любом другом месте, кроме этого мутного кошмара, они дружелюбно похлопали бы друг друга по плечу и обменялись бы чем-нибудь вроде: «Ну что, кореш, как жизнь?» Но этот интеллигентный парень был номером четырнадцатым из нескончаемой серии номеров того самого сна — очередным в бесконечной и неотвязной череде симпатяг, жаждавших прикончить Поля.

Сюжет сна был расписан заранее и теперь только подтверждался словами и действиями актеров (сцены размыты, детали перепутаны, переходы неясны, логика искажена короче, все как в обычном сне). Поль был членом этой банды, кодлы, компании парней — как угодно. И теперь они за ним охотились. Охотились — чтобы убить. Доберись они до него хоть раз все скопом — тут бы ему и конец. Но по какой-то невнятной причине, что имела смысл лишь во сне, они пытались проделать это поодиночке. И всякий раз, когда очередной симпатяга пробовал покончить со сновидцем, Поль убивал его. Убивал одного за другим. Самыми изощренными и зверскими, самыми жестокими методами, какие только можно себе представить, Поль убивал своих убийц. На него выходили тринадцать раз — эти славные и преданные весельчаки, каждого из которых при других обстоятельствах он был бы горд назвать своим другом, — и тринадцать раз ему удавалось одержать верх.

По двое, по трое — а как-то раз даже четверо за ночь все несколько последних недель (и то, что Поль до сих пор покончил лишь с тринадцатью, свидетельствовало о том, как часто ему удавалось или совсем избегать сна, или засыпать в таком изнеможении, что никаких снов просто не снилось).

И все же больше всего потрясало зверство поединка.

Ни разу не получилось обычной перестрелки или заурядного отравления. Ни разу не получилось чего-то такого, о чем после можно рассказать, не рискуя при этом вызвать ужас и отвращение у слушателей. Напротив, это всегда было изощренное, полное жутких деталей affaire de morte.

Один из убийц вытащил тонкий, отчаянно острый стилет — и Поль целую вечность бился, нанося противнику сокрушительные удары и мучительно сдавливая пальцами болевые точки, пока само существо, сама реальность смерти от ножа не отозвалась безудержной дрожью в спящем теле. Возникшее ощущение походило как бы на осязание смерти-в-действии. Уже не просто сон — нечто гораздо большееНовый порог страдания, новый смертельный страх, ставший отныне неизменным спутником Поля. И с этим теперь приходилось уживаться.

В конце концов Поль намертво зажал оба запястья мужчины и, напрягая все силы, до упора всадил тонкое лезвие ему в живот — всадил медленно, ощущая, как жало проделывает свой путь, нанизывая на себя упругие скользкие кишки. Потом, вырвав стилет из живота смертельно раненного врага (вправду это было — или только казалось?), он снова и снова вонзал окровавленное лезвие — пока противник не рухнул под стол. Другого наемника Поль жутко измочалил здоровенным обломком черной статуи — а потом бесконечно долго наблюдал, как убийца корчится в агонии, размазывая по полу трепещущий мозг. Еще один с диким воплем падал, резко отброшенный от окна (Поль оскалился — клыкастое, злобное животное!), — падал, отчаянно барахтаясь, тяжело прорываясь сквозь листву. Но самым отвратительным в кровавой сцене была та безумная страсть, та дикость во взгляде Поля, с которой он провожал падающее тело, — навязчивое желание ощутить всю тяжесть этого падения. Очередной убийца подбирался к Полю с каким-то замысловатым оружием, которое уже и не вспомнить, — и Поль накинул парню на шею велосипедную цепь — тянул, что было силы, — звенья рвали кожу, вгрызаясь в мясо… а потом хлестал этой цепью бесчувственное тело — хлестал и хлестал, пока там не осталось ни капли жизни.

И так одного за другим. Всего тринадцать — и уже двоих этой ночью. А теперь номер четырнадцатый — симпатяга с приветливой улыбкой и кочергой от камина в умелых руках. Да, банда никогда не оставит Поля в покое. Он и убегал, и прятался, всеми силами стараясь избежать очередного убийства. Пытался хоть как-то скрыться — но его всегда находили- Ладно, поехали. Поль двинулся на парня, вырвал у него кочергу — и, резко замахнувшись, вонзил ее заостренный конец. Он успел разглядеть, куда именно вонзилось острие, когда одновременно зазвонили в дверь, и по телефону.

Какое-то визжащее мгновение чистого ужаса Поль плашмя лежал на спине. Другую сторону постели морщила лишь бороздка, проделанная судорожно отброшенной рукой, — ту самую другую сторону, когда-то облюбованную ЕЮ, а теперь занятую только сверкающими осколочками сна, что отлетели туда вместе с рукой и таяли на глазах.

Дверной колокольчик и телефонный звонок заливались тем временем нестройным дуэтом.

Заливались, спасая Поля от безобразного зрелища страшной раны на лице интеллигентного парня. Не иначе какие-то мелодичные спасители, призванные бдительным Богом, что всякий раз отмерял строго определенную дозу ужаса и скотства. Впрочем, Поль знал, что в следующий раз подберет нить сновидения там же, где и оставил. Хотелось бы надеяться, что удастся годик-другой воздержаться от сна — только бы не видеть, как именно погиб тот симпатичный парнишка. И в то же время Поль понимал всю неизбежность продолжения. Лежал и слушал, как надрываются телефон и колокольчик. Давал им привести себя в чувство — и одновременно боялся ответить на зов.

Наконец Поль перевернулся на живот и протянул руку в темноту. Сняв трубку, пробурчал: «Минутку, пожалуйста», — а потом резко сдернул с себя липкую от пота простыню, спустил ноги с кровати и ощупью, но довольно уверенно добрался до входной двери. Когда колокольчик снова занудил, Поль открыл дверь, но в мутном свете коридора сумел различить лишь темную фигуру, так и не опознав незваного гостя. Услышав голос, так ничего и не понял — только нетерпеливо пробубнил: «Да входите же, черт возьми, входите. Только дверь закройте». Потом вернулся к постели и взял оставленную на подушке телефонную трубку. Хорошенько откашлявшись, спросил:

— Да, слушаю, кто это?

— Привет, Поль. Клэр уже пришла? Она у тебя?

Поль принялся выковыривать скопившиеся в уголках глаз кристаллики соли, одновременно стараясь определить, чей же это голос. Кто-то очень знакомый… кто-то из друзей- кто-то…

— Гарри? Гарри, ты, что ли?

И на другом конце трубки — где-то там, в ночи, — Гарри Докстадер с готовностью подтвердил:

— Ну да. Я это. Я, конечно. Поль, а Клэр у тебя?

Тут Поля Рида ошеломил внезапно вспыхнувший общий свет. Ослепленный, он зажмурился — потом приоткрыл глаза — и снова зажмурился… Наконец все-таки окончательно открыл глаза — и увидел стоящую у выключателя рядом с входной дверью Клэр Докстадер.

— Да, да, Гарри, она здесь.

Потом, вдруг осознав всю нелепость ее присутствия,

Поль разразился вопросами:

— Черт возьми, Гарри! Что, в конце концов, за петрушка? Почему Клэр здесь, а не с тобой? Почему она у меня?

Судя по вопросам, Поль так до конца и не отошел от недавнего сна.

— А? Гарри? — повторял он.

На том конце послышалось гортанное рычание.

А потом Клэр, в гневном нетерпении подскочив к Полю, свирепо скомандовала

— Дай-ка мне!

Сказано было предельно резко и внятно — пожалуй, слишком резко для столь раннего часа. Буквально каждый слог выговаривался жестко и раздельно — сквозь плотно сжатые губы, как это умеют женщины.

— Дай трубку, Поль! Дай-ка я с ним поговорю… А-а, Гарри? Чтоб ты сдох, ублюдок! Пошел к едреней матери! У-у, козел вонючий!

И она в самом прямом смысле бросила трубку.

Поль присел на край кровати и вдруг понял, что он полуодет. Елозя босыми ногами по ковру, подумал и о том, что в столь ранний час ни одна женщина не должна употреблять подобных выражений.

— Слушай, Клэр. Что, в самом деле, за чертовщина?

А Клэр еще какое-то время так и стояла, содрогаясь от ярости — чисто валькирия, — а потом, споткнувшись по дороге, метнулась в кресло. Не успев туда опуститься, она уже разразилась рыданиями.

— У-у, козел вонючий! — повторила женщина, обращаясь не к Полю и не к умолкшему телефону, а, скорее всего, просто в никуда. — Будь проклят этот чертов кобель! Этот подонок! И все его девки — эти прошмандовки, которых он вечно таскает в дом! О Господи Ну Чего Ради Я Вышла За Этого Засранца?

После такой тирады Полю, конечно, все стало ясно.

Даже в столь ранний час и без дальнейших подробностей.

И отголосок его собственного недавнего прошлого вдруг прозвучал так отчетливо, что он невольно вздрогнул. А все из-за одного слова. Кобель. Сестра Поля бросила ему то же самое — как только узнала, что он разводится с Жоржеттой. Кобель. Паскудное словечко. Оно все еще звенело у него в голове. И ранило.

Поль встал с кровати. Однокомнатная квартирка, где он привыкал теперь жить один, вдруг показалась ему душной и тесной от присутствия женщины.

— Клэр, может, кофе?

Она кивнула, так и не отрываясь от своих мыслей перебирая их будто молитвенные четки. Взгляд ее был устремлен вовнутрь. Поль прошел мимо кресла в крошечную кухоньку. Электрокофеварка стояла на буфете.

Поль потряс ее, проверяя, достаточно ли осталось кофе от предыдущей заварки. Порядочный всплеск. Он воткнул штепсель.

Проходя обратно по гостиной, Поль заметил, что взгляд Клэр следует за ним. Он прилег на кровать и подтянулся к изголовью, подложив сзади подушку.

— Ну что, — прервал он молчание, доставая сигарету из пачки у телефона, — давай выкладывай. Кто на этот раз? Далеко у них зашло, когда ты их застукала?

Клэр Докстадер так плотно сжала губы, что на щеках появились ямочки.

— Только бабник вроде тебя — ничем не лучше Гарри, такой же мерзавец — мог так об этом спросить!

Поль лишь пожал плечами. Вытянувшись во весь рост и откинув со лба соломенную челку, он сосредоточился на сигарете. А на Клэр ему и смотреть не хотелось. Такая штучка у него в гостиной вслед за Жоржеттой. Слишком уж скоро. Да еще и жена друга. Поль неторопливо затягивался и думал о чем-то невнятном. Он казался слишком длинным для этой кровати, нескладным. Вряд ли интересным для женщин. Но, похоже, некоторый интерес он для них все-таки представлял, поскольку Клэр разглядывала его уже как-то совсем по-другому. Даже сама атмосфера в комнате неуловимо переменилась — словно Клэр вдруг поняла, что вторглась не только в гостиную Поля, но и в его спальню. Туда, где не только принимают гостей, но и занимаются кое-чем еще. Они оказались совсем рядом друг с другом — пока еще разделенные неким обстоятельством, которое, как оба прекрасно понимали, в любой миг могло раствориться как дым. И оба вдруг ощутили неловкость. Поль прикрылся простыней, а Клэр отвернулась.

Тут, к счастью, внимание отвлек гудящий и булькающий кофейник.

— Черт возьми, а сколько же сейчас времени? — спросил Поль (спросил, скорее, самого себя, чем Клэр, что-то вроде самозащиты). Потом, схватив с ночного столика будильник, уставился на дурацкий циферблат, будто цифры и стрелки хоть что-то для него значили. — Проклятье, три часа ночи! Вы там вообще спите когда-нибудь? — Поль откровенно играл роль походного котелка, который указывает чайнику на закопченный бок. Сам он не спал сутками, а теперь и вовсе не собирался ложиться — так кого же он дурачил театральными вопросами с деревенским акцентом?

Решив поправить задравшуюся юбку, Клэр приподнялась в кресле — и Поль в очередной раз насладился теми маленькими радостями, которые мини-юбки доставляют такому ценителю женских ножек, каким он себя считал. Так и не ответив на его восклицание, Клэр умело перехватила его взгляд. Сначала просто позабавилась — а потом втянула этот взгляд в свои глаза.

Дельце раскручивалось. И очень даже запросто. Договор об использовании удобного случая и разделении вины заключили без всякого обсуждения. Даже без обоюдного согласия о его необходимости. Поль развелся не так давно, чтобы начать задумываться о высоконравственном поведении, а Клэр все никак не могла остыть от нанесенной ей обиды. Никто еще не произнес вслух название игры, но оба уже готовы были играть — и оба понимали неизбежность того, что ожидалось с минуты на минуту.

И. в тот самый миг, когда Поль Рид допустил, чтобы страстные желания, одиночество и чувство вины, собравшись воедино, толкнули его на прелюбодеяние (почему не назвать вещи своими именами?) — на любовное действо, что творится без катализатора самой любви, — вот тогда в темном и пустом углу комнаты стало происходить что-то страшное и отвратительное.

Но Поль пока еще ничего не подозревал.

— А что это ты именно ко мне решила рвануть? — беспечно спросил он у Клэр.

— Ну, ты единственный из моих знакомых, кто мог в такое время не спать… и я просто голову потеряла… слишком разошлась, чтобы как следует подумать. — Клэр умолкла, сказав куда больше, чем ей казалось. Из всех тех мест, куда она могла отправиться, из всех вшивых баров, где она могла с кем-нибудь познакомиться и в отместку переспать, из всех знакомых ей и Гарри супружеских пар, из всех дешевых гостиниц, где ночь невинного сна стоила бы ей от силы долларов восемь, — из всего этого Клэр выбрала Поля и его спальню-гостиную. Выбрала дыру в тот мир, где из душевной боли и разочарования могла родиться вина.

— Кофе еще не готов? — поинтересовалась женщина.

Поль соскользнул с кровати и прошел на кухоньку, прекрасно сознавая: Клэр не сводит взгляда с его обнаженного торса. Желая того, чего ему на самом деле не хотелось, он полагал, будто знает, к чему все идет. Поль думал, что, когда все закончится, когда они убьют что-то друг в друге, он просто станет презирать и ее, и себя. И больше ему этого не потребуется. Как же он ошибался!

Когда Поль передавал Клэр кофейную чашечку, их пальцы соприкоснулись — и по-новому вдруг соприкоснулись их взгляды. Той ночью в миллионный раз был пройден вечный замкнутый круг. Цикл тот, однажды начавшись, должен был продолжаться.

А тем временем в темном углу медленно и неотвратимо продолжало расти то, что во всем своем безобразии осталось незамеченным. Их бесчувственная связь стала повивальной бабкой на странных родах.

Сама процедура развода оказалась превосходной мельницей, годной на то, чтобы размолоть любого в мельчайшую пыль. На теле, казалось, без конца появляются мельчайшие ссадинки — то от беготни по коридорам, где все вечно друг с другом сталкиваются, то от юридических консультаций, то от возни с бумажками, то от пустых телефонных звонков, когда никто никому ничего не сообщает, то от каких-то взаимных обвинений… Но что самое плохое — все больше и больше стиралось осознание того, что вся эта суета не есть нечто реальное, а всего-навсего порождение разных дрязг, ложных намерений, пустых желаний и призрачных иллюзий. Всего совершенно нематериального — и в то же время столь вездесущего. Достаточно реального, чтобы разрушить его семейную жизнь с Жоржеттой. Так, будто эти фантомы и впрямь были вещественны, они вырвали ее из рук Поля. Вырвали из его мыслей и из его жизни. Подобные призрачным налетчикам, чьей единственной целью стало разрушить, разбить, расколоть их союз, фантомы эти порождены были в равной степени разумами их обоих. И теперь Поль остался наедине со всеми этими мыслями, иллюзиями и серыми образами — один в своей квартирке, где силы эти успели обосноваться, создать свою целостную структуру, пока Жоржетта раскидывала руны, бормотала заговоры и заклинания, заваривала таинственные составы — словом, занималась всем тем, что так точно соответствовало магическому ритуалу развода. И чем дальше заходил процесс разделения — камень, бездумно летевший под гору, остановить стремительное движение которого могло лишь неимоверное усилие, — тем разительнее оказывались перемены в жизни Поля, что строилась теперь совсем по-иному. Жизнь его казалось совершенно отдельной от Жоржетты — и в то же время полностью определялась иллюзией ее присутствия и реальностью ее отсутствия.

Ранее в тот день она ему позвонила. И опять — одна из тех злобных, ожесточенных перепалок, обычно заканчивавшихся тем, что Поль посылал ее ко всем чертям…

До окончательного решения о разделе имущества он не собирался давать Жоржетте ни цента сверх установленного. И ему было глубоко плевать, даже если она в этих деньгах крайне нуждалась.

— Милочка моя, суд постановил: сто двадцать пять долларов в месяц пособия при отдельном проживании. И точка. Больше ты ничего не получишь. Прекрати тратиться на шмотки — и тебе вполне хватит на жизнь.

Ответное щебетание на том конце линии.

— Ясно, детка? Сто двадцать пять баксов — и ни центом больше. В конце концов, ушла ты, а не я. Так не надейся, что я стану оплачивать твои роскошества. Все, мы ра-зо-шлись. Разошлись — понимаешь, Жоржетта? Когда ты наконец вдолбишь это в свою платиновую головку? Между нами все кончено! И я сыт по горло грудами немытых тарелок в раковине, твоей навязчивой боязнью метро и тем, что после салона красоты твои проклятые волосы и не тронь… а-а, ч-черт! Да что ты опять пристала ко мне со своей… ответ все равно…

Щебетание наконец перебило его — телефон, казалось, только усиливает хлещущую ненависть и ядовитый сарказм, что проникали в самую душу Поля.

— …ах вот так? Тогда и тебе того же, сука драная! Того же самого — и в двойном размере! Пошла к чертям! До решения о разделе имущества ни цента не получишь! И мне глубоко плевать, как ты в этих бабках нуждаешься!

Поль швырнул трубку и стал собираться на свидание. Странно. Приглашая молоденькую брюнетку — секретаршу из конторы его страхового агента, — он вдруг почувствовал себя так, словно ему предстоит получить пособие по безработице. Нечто, полагающееся по праву, но тем не менее смутно отдающее подачкой.

Да, знакомство и впрямь походило на получение пособия по безработице. Достаточно, чтобы кое-как протянуть, — но для обеспеченной жизни откровенно мало. Вспомоществование. Доход крайне скудный, но отчаянно необходимый. Просто случайная подружка со своей собственной жизнью. Их путям суждено было пересечься лишь раз, а потом каждому опять предстояло в одиночку брести по своей бесконечной дороге — легкой ли походкой, тяжелой ли поступью.

— Боюсь, приятной компании я тебе сегодня не составлю, — пробормотал Поль, едва девушка скользнула к нему в машину. — Одна мадам, очень, кстати, на тебя похожая, сильно подпортила мне настроение.

— В самом деле? — сдержанно осведомилась девушка. Хорошенькое начало для первого свидания. — А кто такая?

— Моя бывшая жена, — бросил он, солгав ей в первый раз. Поль даже не смотрел на подружку — взглянул только мельком, когда открывал дверцу. Теперь же он тупо и пристально упирался взглядом прямо перед собой. Наконец его обшарпанный «фордик» оторвался от тротуара и влился в поток машин.

Девушка оценивающе разглядывала Поля, прикидывая, такой ли уж занятной перспективой был обед с клиентом их конторы — даже несмотря на его незаурядное чувство юмора. Сейчас на его лице не проглядывало ни малейших следов той жизнерадостной уверенности, которой оно так и светилось во время трех его визитов в контору. Лицо это заметно потяжелело — словно какая-то легкая, пенная материя, что образовывала его тогда, теперь застыла, будто соус недельной давности. Конечно, он раздражен и опечален — этого в достатке. Но что-то еще сквозит во всем его облике — словно бы нездоровая сонливость. И девушка вдруг забеспокоилась. Хотя и была уверена, что если кому-то и грозят неприятности, то, ясное дело, ему, а никак йе ей.

— Зачем же ты позволяешь ей портить тебе настроение? — поинтересовалась она.

— Потому, наверное, что все еще ее люблю, — отозвался Поль — слишком поспешно, будто выдал уже готовый ответ.

— А она тебя любит?

— Любит, наверное. — Он помедлил, а затем как бы в задумчивости добавил: — Ну да. Уверен, любит. Иначе зачем нам так друг друга изводить? Да, от этой любви у нас одна головная боль.

Девушка огладила юбку на коленях и попыталась придумать еще какую-нибудь фразу для разговора, но в голове крутилось одно: «Надо было сказать ему, что сегодня вечером я занята».

— А что, я и правда на нее очень похожа?

Поль смотрел прямо перед собой, небрежно придерживая руль, словно был абсолютно уверен в себе, словно получал глубокое внутреннее удовлетворение, управляя всей этой грудой железок, как ему хотелось, словно подчинял автомобиль своим желаниям. Казалось, он одновременно и со своей подружкой — и где-то далеко-далеко, заключенный в объятия своей машиной.

— Да нет. Внешне вроде бы не похожа. Она блондинка, ты брюнетка. Может, что-то у висков — как вы обе причесываетесь — и еще морщинки у глаз. Ну и цвет кожи. А если в целом, ты мне напоминаешь ее куда больше, чем те, кто и вправду на нее похож.

— Поэтому ты меня и пригласил?

Поль ненадолго задумался, крепко сжав полные губы. Потом ответил:

— Нет. Не поэтому. Скорее, наоборот. Когда я понял, что ты мне ее напоминаешь, вообще хотел позвонить в контору и отменить свидание.

«Вот так бы и сделал, — холодно подумала девушка. — А то достал уже».

— Знаешь, ты ведь не обязан никуда меня сопровождать.

Явно испугавшись, Поль повернулся к подружке:

— Что? А-а, черт! Извини, я не хотел тебя обидеть. Вся эта ерунда тянется уже месяцами. Из тех ничтожных проблемок, что обычно сами собой и решаются. Не подумай, что я пытался увильнуть от того, чтобы нам поужинать.

— Ничего такого я не подумала, — ледяным тоном отозвалась она. — Просто мне показалось, что сегодня вечером тебе хочется побыть одному.

Поль нацепил на себя довольно натянутую улыбку — ухмылку? усмешку? — и слегка мотнул головой.

— Нет, Бога ради! Только не это. Только не сегодня. И не одному.

Откинувшись на виниловое сиденье, девушка вдруг решила устроить ему в отместку какую-нибудь гадость.

Предполагаемым любовникам показалось, что прошли тягучие, как резина, часы, пока он наконец не спросил ее — новым, наигранно бодрым тоном, фальшь которого так и бросалась в глаза:

— Что бы ты предпочла? Китайский ресторан? Итальянский? Я знаю чудный армянский ресторанчик…

Девушка умышленно не отвечала — и вскоре достигла своей цели. Полю стало еще неуютнее и тоскливее — но эти чувства, почти мгновенно развеявшись, сменились ненавистью, черной злобой. Теперь он желал или как можно скорее затащить свою спутницу в постель, или тут же выкинуть из машины — только бы не сносить такое весь вечер. Навредила она себе же самой, подавив каменным молчанием ростки той нежности, которую он непременно бы проявил, — но позднее. Теперь же грустную нежность сменило лицемерие.

— А знаешь, — плавно выговорил Поль (опять новый тон — вкрадчивый, приторный и скользкий), — знаешь, ведь я даже не успел побриться. И теперь чувствую себя просто забулдыгой. Ты не против, если мы на минутку заглянем ко мне и я разок-другой проведу по лицу бритвой?

Наивной девочкой его подружка не была. Прошла и замужество, и развод. Девственность с успехом потеряла в пятнадцать лет. И теперь прекрасно понимала, что он ей предлагает. Ясное дело, не в фантики поиграть. Она не спеша обдумывала предложение, прикидывая все «за» и «против». В тот застывший момент вечности, когда и принимаются все решения, она разглядывала мерцающие грани магического куба. И понимала, что идея-то никудышная, ничего в ней хорошего. Последней дурой нужно быть, чтобы всерьез об этом задумываться, и стоит хоть чуть-чуть упереться, — как он сразу пойдет на попятный. Да, да, никудышная идея — из тех, что с порога отбрасывают. И девушка ее отбросила.

— Поехали, — вдруг заявила она.

На следующем же перекрестке Поль резко свернул. Разглядывая сверху ее лицо, он вдруг отчетливо увидел ее шестидесятипятилетней старухой. С кристальной ясностью представил себе, какой она станет в старости. Поверх бело-розового лица девушки он уже видел обрамленнуто той же подушкой серую старушечью маску, в которую это лицо однажды превратится. Рот наподобие шва с глубокими трещинами на губах; под глазами таятся сероватые впадины; темные пустоты по всему лицу, будто кое-какие части пришлось распродать ради сохранения жизни — пусть даже ценой утраты привлекательности. Плоть покрывает черноватая патина, словно прах раздавленного ночного мотылька — мелкий, рассыпчатый пепел крыльев оставил след на поверхности, которую посетила смерть/ Поль пристально разглядывал девушку, и образ ее двоился. Будущее накладывало свой отпечаток на весь облик лежащей перед ним роскошной любовницы, превращая ее в отвратительное скопище изношенных запчастей — в сосуд, опорожненный пустыми страстями. Какая-то смутная, влажная паутина возможности таится вон там — в глазных впадинах, вокруг губ, которые он так страстно целовал, — покрывает ноздри и едва-едва подрагивает над горлом.

Потом видение медленно испарилось с лица девушки — и теперь Поль тупо глазел на бесцельное создание, которое он просто использовал. В глазах ее мерцал безумный, шизоидный свет.

— Скажи, что любишь меня, — пусть даже в шутку, — хрипло прошептала девушка.

В голосе ее прозвучала голодная настойчивость — какой-то напряженный приказ, — и, когда она заговорила, Поль почувствовал, как сердце его словно бы сжала ледяная рука. Озноб мигом развеял уверенность, ощущение власти над настоящим, только-только к нему вернувшееся. Ему захотелось вырваться от нее — прочь, прочь — чем дальше, тем лучше — и затаиться где-нибудь в спальне с беспредельным терпением загнанного зверя.

Но единственный угол, который Поль мог бы для этого избрать, был уже занят. И шло оттуда непонятное ощущение зловещего присутствия какой-то громады. Доносившееся из этого угла дыхание оставалось пока еще затрудненным — но все же сделалось заметно ровнее. Казалось, оно приобрело ритм и размеренность, стоило им только войти в квартиру и потом, во время любовной схватки, когда каждый удар парировался ответным — снова и снова, без конца, — дыхание это с четкостью метронома все набирало и набирало размах. Боже… Боже… тварь обретала форму… форму… форму…

Поль это почувствовал, но не доверился инстинкту.

Глубокое дыхание — хриплое, затрудненное — с каждой секундой становилось все ровнее.

— Ну скажи. Скажи, что любишь меня. Девятнадцать раз — быстро-быстро.

— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, — принялся тараторить Поль, опершись на локте и загибая на левой руке пальцы, — я люблю тебя, я люблю тебя, я лю…

— А зачем ты считаешь? — кокетливо спросила девушка — самая дешевая пародия на наивность.

— Сбиться не хочу, — грубо отозвался Поль и, отодвинувшись от любовницы, плюхнулся спиной на сторону Жоржетты. Неуютно ему там было — будто все ребра и позвонки его бывшей жены отпечатались на постели, сделав ткань комковатой, — но он твердо решил ни за что не позволить этой девке лечь на той стороне.

— Спи, — напутствовал он девушку.

— Не хочу.

— Тогда пойди и повесься! — рявкнул Поль. И что было силы попытался заснуть. Прекрасно понимая, в какую ярость пришла его подружка, он скомандовал себе: СПАТЬ — и робко, вкрадчиво, будто олененок из дремучего колдовского леса, сон пришел и коснулся его. Так Поль опять очутился в давешнем сновидении.

В глаз! Точно в правый глаз! Острие кочерги славно сделало свое дело — и вышло, испачканное растекшимся глазом, кровью и клочками мозга. В ужасе Поль бросился куда глаза глядят — а тот парень отупело преследовал его — живой вопреки всему — преследовал на четвереньках, ползком, как мог — и каждое гноящееся мгновение стремился к нему каждой частичкой своего мертвого тела. Свет звезд и кромешный мрак сменяли друг друга, пока Поль, крутясь и кувыркаясь, не оказался наконец совсем в другом месте. Площадь, кажется…

И толпа, запрудившая шикарную улицу с дорогими магазинами — элегантную улицу (где?) — похоже, на Беверли-Хиллс — улицу, буквально сияющую и искрящуюся, будто ее мыли новейшими стиральными порошками — рычащая толпа двигалась прямо на Поля.

Все в карикатурных масках — загримированы будто специально для какого-то волшебного Марди-грас, костюмированного бала или ведьмовского шабаша, где маски эти представляют реальных лиц, позволяя тем самым их проклинать- Незнакомцы и незнакомки мчались по улице в диком буйстве красок и отчетливых светотеней — в химерическом безумии мчались прямо на Поля- Кошмарная саранча Босха — выблеванный кусок картошки у недожеванного Дали — фрагмент сонного образа Хогарта пантомима во внутреннем круге Дантова Ада. Они направлялись к нему. За ним.

Итак, после нескольких бесконечно долгих и мучительных недель сон наконец нарушил свой привычный шаблон. Теперь бесчисленные ужасы собрались скопом и шли на Поля все вместе. Уже не поодиночке — для его очередной победы в зверском поединке с очередным милейшим убийцей. Нет, теперь они надвигались в полном составе гротескные твари, скрывшие под масками свои лица и жаждущие его крови.

«Если я смогу разобрать, что это значит, — тогда я вообще все пойму», — внезапно дошло до Поля. В самой гуще разноцветного тумана он вдруг ясно понял, что если ему только удастся извлечь из происходящего некий смысл — извлечь какое-то понимание из разворачивавшегося у него перед глазами сонного действа (а в том, что это сон, он давно уже не сомневался), — то он найдет ключ к той двери, за которой окажется решение всех его проблем. Отыщет столь важный для него ответ. И Поль мучительно сосредоточился.

«Вот бы только сообразить кто они такие что они здесь делают чего от меня хотят — почему не дают мне скрыться зачем все время преследуют — и как мне с ними совладать как спастись от них — кто я кто я кто я? — тогда я снова обрету и свободу и цельность — тогда все закончится — все это кончится кончится кончится…»

Поль бежал по чистейшей — просто белоснежной — улице — лавируя и уворачиваясь от то и дело выскакивавших откуда-то машин — бежал в надежде хоть на какие-то перемены. Добежав до перекрестка легко проскочил меж неторопливо подкатывавших автомобилей — в горле комом стоял страх а ноги устали бежать — он искал спасения — выход — любой выход — любое место где можно отдохнуть — безопасное место где можно крепконакрепко запереть дверь и точно знать что эти твари туда не ворвутся.

— Эй, парень! Сюда! Мы поможем! — вдруг крикнул мужчина из ближайшей машины, где ехала вся его семья — множество ребятишек. Поль быстро подскочил к автомобилю — мужчина открыл дверцу и Поль хотел было сесть рядом с ним но тот поднял переднее сиденье предлагая сесть сзади — Поль протиснулся туда слегка придавив мужчину к рулю — потом сиденье снова было опущено и Поль оказался среди ребятишек и чего-то мягкого (как? чего? ничего не понятно!) — среди вороха одежды или других пожитков на которых и расположились дети — так что Полю пришлось устроиться на панели у заднего стекла (но как это могло быть?) (ведь он взрослый мужчина и теперь ему там никак не поместиться — бывало он втискивался туда в детстве когда они всей семьей путешествовали и ему оставалась только эта панель у заднего стекла — и так было когда умер отец и они с матерью переезжали жить в другое место…) (почему это вдруг так ясно вспомнилось?) (а сейчас — взрослый он или ребенок?) (ответьте! пожалуйста ответьте!) и сквозь заднее стекло Полю было видно как гудящая толпа жутких фигур со сверкающими из-под размалеванных масок глазами остается позади… но он и теперь не чувствовал себя в безопасности… хоть и оказался с теми кто мог помочь… этот мужчина за рулем явно силен и так лихо управляет машиной… он может спасти Поля от преследователей… так почему же ощущение безопасности все не приходит… почему… почему… почему…? Проснулся он, горько рыдая. Девушка ушла.

Одна из них без конца жевала резинку — даже в постели. Обычная девчонка — подросток с жирными ляжками, — дурочка, и понятия не имевшая, как ей жить в своем теле. Сам процесс был какой-то тупой, медленный и совершенно бессмысленный. Потом Полю вообще стало казаться, что то был плод его воображения. В памяти остался только ее смех.

Рот ее раскрывался от смеха, будто лопающийся стручок гороха. Она подвернулась Полю на одной из вечеринок, и привлекательность ее проистекала, главным образом, от не в меру выпитой водки с тоником.

Другая была вроде бы сама прелесть — и все же оказалась из тех женщин, что производят впечатление, только когда входят в комнату — и когда из нее выходят.

Еще одна казалась самой хрупкостью и нежностью, но в постели вопила диким голосом — и оттого только, что вычитала в какой-то дурацкой книжке, как вопят при оргазме по-настоящему страстные женщины. Вернее, в заурядной книжке, — как и сама она была женщиной вполне заурядной.

Одна за другой приходили они к Полю в квартирку случайные любовницы без каких-то особых целей и намерений, — и всякий раз он снова и снова не отказывал себе в этом удовольствии — пока до него наконец не дошло, какую пакость он с собой проделывает (тварь, которая обретала форму в углу, стала тому причиной), — и жизнь его перестала быть похожей на жизнь.

Еще в Книге Бытия упоминается о грехе, таящемся у двери, а то и подбирающемся к ней. Так что все это было совсем не ново. А напротив — старо. Даже слишком старо. Творившееся с Полем было так же старо, как те бесчувственные акты, что вели к тому самому греху. Как и то безумие, что давало всему толчок. Как и та гибельная скорбь — боль одиночества, — что неизбежно пожирает саму себя и свою добычу.

Той ночью, когда Поль впервые заплатил за любовь, когда раскрыл бумажник, вынул оттуда две десятидолларовые купюры и отдал их женщине, тварь в углу обрела свою окончательную форму.

Та женщина… Когда так называемые добропорядочные девушки говорят о «потаскухах», в виду они имеют как раз ЭТУ женщину и ей подобных. Но сама она никогда так себя не называет. Ибо даже самый отъявленный преступник не думает о себе в подобных выражениях. Ну, девушка для работы, антрепренерша, исполнительница определенных услуг — наконец, просто веселая подружка… таковы примерно ее мысли. И точно так же, как половые признаки, у нее есть лицо, есть семья — и есть прошлое.

Но в любви торгашество — последнее дело. И, когда оно все-таки проникает туда путями отчаяния — путями звериных, обращенных во зло эмоций, — тогда безвозвратно потеряна всякая надежда. Из этой пучины бесчестия нет иных путей, кроме чуда, — но нет больше чудес для зауряднейшего из заурядных.

Пока Поль, сам дивясь тому, что творит — Бога ради, почему, зачем?! — вручал женщине деньги, тварь в углу у платяного шкафа обрела окончательную форму. Отныне ее будущим стали реальность и вещественность. Тварь эту вызвала к жизни нелепая последовательность заклинаний, что сложились из звуков бесчувственной страсти и смрада отчаяния.

А женщина застегнула лифчик, накинула на себя вместе с блузкой видимость благопристойности — и ушла от Поля, ошеломленного, онемевшего в страхе перед присутствием нового соседа.

Тварь пристально разглядывала Поля — и, хотя тот пытался отвести глаза (кричать было бесполезно), взглянуть все же пришлось.

— Слушай, Жоржетта, — хрипло шептал он в трубку, — послушай… слу… да выслушай же… может, ты, Бога ради… затк… ну хватит… прекрати… слушай, ну хотя бы… СУКА, ДА ЗАТКНИСЬ ЖЕ ТЫ ХОТЬ НА СЕКУНДУ!.. послушай… — Вдруг она утихомирилась — и все его слова, которым не приходилось уже проталкиваться сквозь беспрерывный поток ее безмозглой болтовни, вдруг оказались такими жалкими и одинокими — а кругом мертвая тишина, — и слова эти, пугливые, дрожащие, нырнули обратно к нему в глотку.

— Ладно, валяй дальше, — только и выговорил Поль. Жоржетта ехидно заметила, что сказать ей больше нечего, что она ожидала его звонка и заранее знала, зачем он позвонит.

— Слушай, Жоржетта, у меня тут… ну, у меня тут это… такое, значит, дело… просто позарез надо с кем-нибудь обсудить… вот я и решил, что только ты и поймешь… знаешь, у меня тут… а-а, черт…

Она тут же ответила, что знакомого акушера у нее не имеется, а если он обрюхатил одну из своих прошмандовок, то пусть воспользуется, к примеру, крючком от вешалки — и непременно заржавленным.

— Да нет же! Нет, дрянь ты безмозглая! Тут совсем не то! Не то! И вообще! Падла! Какого хрена тебя волнует, с кем я сплю? Эта тропка годится Для нас обоих… — И тут Поль осекся. Именно так всегда и начинались все их перепалки… С одного на другое — как горные козы со скалы на скалу, — и оба уже забывали о том, с чего начали, только бы терзать и рвать друг друга зубами из-за какойнибудь ерунды.

— Ну пожалуйста, Жоржетга! Пожалуйста! Тут… тут какое-то существо… У меня тут в квартире что-то такое поселилось.

Она решила, что Поль спятил. О чем вообще речь?

— Не знаю. Не знаю я, что это такое. Оно что — вроде паука? Или медведя? Какое оно?

— Вроде медведя, Жоржетта, только… да нет, совсем другое. Правда не знаю какое. И ничего не говорит — лежит и сверлит меня глазами…

Ну и кто он после этого? Псих или просто скотина? Медведи не разговаривают! Ну, разве что те, которых по телевизору показывают. А вот кто он после всего этого? Разыгрывает тут дурацкие сцены, психом прикидывается.

И все — лишь бы зацапать положенные ей по суду выплаты. Но странно. Чего это он, затевая такую игру, первым делом ей же и позвонил?

— По-моему, Поль, ты просто придуриваешься. Я всегда говорила, что ты проходимец. А теперь ты и сам это подтверждаешь.

Щелчок в трубке — и Поль остался один.

Нет, не один.

Закуривая сигарету, он самым краешком глаза глянул в угол. Громадная тварь — грязно-бурая, мохнатая — явилась за ним следить, сгрудилась у платяного шкафа. Страшные лапы скрещены на массивной груди. Вроде огромного северного медведя, но совсем другая — мощной трапецевидной туши не избежать ни взглядом, ни мыслью. Золотые диски глаз — дикие, безумные — не вспыхивают — только недвижно созерцают.

(Описание никуда не годится. Забудьте. Тварь была совсем другая. Просто ничего похожего.)

И Поль чувствовал безмолвный укор — даже когда закрылся в ванной. Сидел на краю ванны, пустив горячую воду, пока зеркало не запртело сверху донизу, и он уже не мог видеть там своего лица — не мог видеть безумного блеска своих глаз, таких знакомых и так похожих на слепые глазницы обосновавшейся в комнате твари. Мысли сперва. бежали, потом, будто лава, текли — и наконец застыли.

И тут Поль вдруг понял, что не помнит лица ни одной из женщин, приходивших к нему в квартиру. Ни единого лица. Все они оставались для него безлики. Поль не смог припомнить даже лица Жоржетты. Просто ни единого лица! Все они были для него лишены выражения — или хоть чего-то запоминающегося! Господи, сколько же безликих трупов пришлось ему засеять! К горлу подступила блевотина, и он понял, что должен немедленно выбраться отсюда — прочь, прочь из этой квартиры, прочь от чудовища в углу!

Поль вывалился из ванной. Потом, покачиваясь и обтирая стены, добрался до входной двери — и прижался спиной к запертой плите добротной древесины, втягивая в себя мучительные глотки воздуха и постепенно понимая, что теперь ему так просто не выбраться. Когда он вернется, тварь все равно будет его поджидать — когда бы он ни вернулся.

И все-таки Поль ушел. Сначала — какой-то бар, где ставили только Синатру — и Поль, впитав в себя столько слезливой тоски и жалости к своей горькой судьбине, сколько смог, окончательно пришел в экстаз от того места, где певец в сопровождении оркестра вытягивал:

Ax, как мне забыть

Годы юных грез,

Что оставили

Только четки слез!

Потом другое место — вроде бы пляж, — и Поль стоял на песчаном берегу — внутри звенела пустота а чайки кружили над ним в черном небе и визжали «кри-кри-кри» совсем сводя его с ума — нагибаясь он погружал руки в песок и швырял полные горсти песчаной тьмы вверх — вверх — туда — только бы прикончить этих поганых каркающих ведьм!

Потом еще какое-то место — с говорящими огнями — огни произносили всякие слова — невразумительные слова — неоновые слова — вроде бы отпускали грязные замечания — но Поль так толком ничего и не разобрал.

(Один раз ему вдруг показалось — он заметил маскарадных гуляк из сновидения — холодный пот тут же заструился по спине — и Поль мигом скрылся.)

Когда он наконец вернулся к дверям своей квартиры, то прихваченная им бабенка побожилась, что, хоть она, ясное дело, не телескоп, но уж — будь спок! — глянет, чего он там хочет ей показать, — и сразу разберет, чего там такое. Когда шлюха так уверенно об этом заявила, Поль, решив на нее положиться, повернул в замке ключ и отворил дверь. Потом протянул руку за косяк и включил свет. Да… да… вот она… ну вот же она… эта тварь… все верно… вот… говорил же… вот она… и пристальный взгляд… вот она!

— Ну? — чуть ли не с гордостью вопросил Поль, указывая в угол.

— Что «ну»? — отозвалась шлюха.

— Ну, как насчет вон того?

— Чего вон того?

— Да вон того, вон того, блин! Я вон про то тебе, сука, толкую! Вон оно! Вон там!

— Знаш, Сид, у тебя, кажись, крыша поехала.

— Знаш, гнида, я ведь не Сид! И не шмизди, сучье вымя, что ни хрена там не видишь!

— Дак сам же сказал, что Сид, и почему тебе не быть Сидом, а я там ни хрена не вижу, и чего тут топтаться, давай ляжем куда помягче, а если пока не в кайф, то так и скажи — пропустим еще по маленькой, и будет то самое, что доктор про…

Тут Поль, с диким воплем вцепившись шлюхе в физиономию, швырнул ее вниз по лестнице.

— Пошла на хрен, падла! Катись ко гребаной матери!

И шлюха кое-как утопала — а Поль опять остался наедине с той тварью, которая, впрочем, никак не отреагировала на перепалку. Лишь сидела с неумолимым спокойствием, ожидая того последнего мгновения, когда сможет наконец вырваться из плена вменяемости.

Так они вдвоем трепетали в каком-то нервном симбиозе — и каждый отчаянно старался отделиться от другого. Человека покрывала тончайшая пленка ужаса и отчаяния, а внутри у него, подобно густому черному дыму, клубилась чудовищная боль одиночества. Тварь порождала любовь — а он пожинал лишь одиночество. Одиночество и страдание.

Поль остался в квартире один — и их было двое. Он сам… и та грязно-бурая тварь с угрожающе-пристальным взглядом — воплощение его душевных мук.

И тут Поль вдруг понял, что означал сон. Он понял — и понимание это так в нем и осталось. Ибо истинное значение сна всегда предназначается только самому сновидцу. Его нельзя передать и невозможно распознать извне. Поль понял все — и кто были его преследователи, и почему никто из них не был убит просто из пистолета. Понял, роясь зачем-то в платяном шкафу. Понял, отыскав там свой старый армейский чемодан, полный форменной одежды. Понял, обнаружив на дне этого чемодана увесистый кусок стали. Поль понял наконец, кто он такой, узнал это с торжеством и ликованием — и тут же понял все. И что за существо таится в углу. И кто такая Жоржетта. Вспомнил лица всех женщин этого проклятого мира — и лица всех мужчин тех проклятых снов. Узнал и человека за рулем, что спас его от толпы ряженых (тут и оказался ключ ко всему). Все это лежало прямо перед ним, само шло к нему в руки — ждало только, чтобы он понял.

И тогда Поль прошел в ванную. Он вовсе не собирался позволить твари в углу увидеть его триумф. Намеревался отведать это сам. Вот он-в зеркале. Вот его лицо. Хорошее лицо. Спокойное. Поль долго разглядывал себя в зеркале, а потом негромко спросил:

— Почему же тебе пришлось уйти?

И поднял кусок стали.

— Никто, — произнес он, поднося к лицу массивный ствол, — ни один человек не наберется мужества выстрелить себе в глаз.

Уткнув холодное дуло оружия в закрытое веко, Поль все так же негромко продолжил:

— В висок — это всегда пожалуйста. Кто угодно. Ну, кое-кто из бравых ребятишек может выпалить себе в рот. Но в глаз — никто. Нет, никто.

Потом он спустил курок — именно так, как учили в армии — спокойно, одним плавным движением.

И тогда из комнаты донеслось дыхание — тяжелое, шумное, размеренное.