Всеблагое электричество. Пенталогия

Часть первая Падший. Титановый клинок и сила воображения

Рожденный ползать летать не может? Воистину так!

Люди просто не созданы для полетов. Любой полет обречен закончиться падением, и чем выше взлетаешь, тем плачевней последствия. Вспомнить, к примеру, падших…

Я открыл глаза, сразу зажмурился, но поздно — клок подернутого серой дымкой неба уже завертелся-закружился, создавая иллюзию, будто лежу на спасательном плоту посреди гигантского водоворота. При одной только мысли о необходимости подняться на ноги сделалось дурно, так и остался малодушно валяться посреди смягчившей падение кучи мусора.

Осторожно вздохнул, и ребра немедленно пронзила острая боль. Но когда вздохнул второй раз, неприятные ощущения пошли на убыль, давая понять, что посчастливилось отделаться простым ушибом спины. Ни обломков кирпича, ни осколков бутылок, по счастью, среди принявшего меня в свои объятия хлама не оказалось.

Это радовало. Хотя и не особо, учитывая обстоятельства падения, но все же радовало.

И я вновь открыл глаза.

Мрачные стены домов возвышались со всех сторон глухим колодцем, над ними маячило серое небо, недоброе и хмурое, как и все вокруг. Неожиданно тени сгустились еще больше, и над крышами проплыло брюхо армейского дирижабля с квадратами наглухо задраенных оружейных люков. Мелькнули хвостовые стабилизаторы и киль, сверкнули солнечными отблесками ствольные блоки гатлингов, и вот уже воздушное судно скрылось из виду, будто его и не было вовсе.

Неважно! Вывалился я вовсе не из гондолы этого летающего монстра, нет: в недолгий полет меня отправили из щерившегося осколками окна на втором этаже.

Хотя, если начистоту, отправили — это громко сказано.

— Леопольд! — эхом прокатился по двору далекий крик. Гулкий топот, и миг спустя уже ближе: — Лео! Проклятье, где ты?!

В арке мелькнули отблески электрического фонаря; яркий луч пробежался по стенам, вильнул в мою сторону и сразу погас. А только глаза вновь начали привыкать к темноте, во двор ступил невысокий констебль в форменном плаще и фуражке, чья крупнокалиберная лупара недобро щерилась дульными срезами счетверенных стволов.

— Убери! — потребовал я, досадливо морщась.

Рамон Миро мгновение помедлил, потом все же передвинул ружье на сгиб локтя левой руки.

— Ты в порядке? — спросил он, настороженно озираясь по сторонам.

— Буду, — ответил я немногословно, но емко.

— Точно? — засомневался черноволосый крепыш, протягивая свободную руку.

Я раздраженно оттолкнул ее в сторону. Собрался с силами, самостоятельно перевалился на бок и даже успел приподняться на одном локте, прежде чем наверху вновь раздался звон разбитого стекла.

В скалящемся осколками оконном проеме возник круглолицый господин средних лет в сером костюме-тройке и столь же неброском котелке. Он рукоятью трости вышиб из рамы еще одну стекляшку, затем посмотрел на меня, и его физиономия приобрела выражение крайней степени неодобрения.

— Где суккуб, Лео? — спросил инспектор Уайт. — Где эта дрянь?

Я повернул голову сначала в одну сторону, затем в другую, оглядев таким образом помойку, в которой валялся, и невесело усмехнулся:

— Ну… здесь ее точно нет, инспектор.

— Детектив-констебль Орсо! — отчеканил Роберт Уайт, давая понять, что шутки сейчас совершенно неуместны. — Отвечайте немедленно, где эта тварь!

— Не знаю, — сознался я тогда. — Просто… На самом деле, мало что помню, после того как меня выкинули из окна.

— Чрезвычайно прискорбное обстоятельство, — поморщился инспектор и скрылся из виду.

Я повалился обратно на спину и обреченно вздохнул, потом взглянул на Рамона и спросил:

— Ну, чего ты пялишься?

Констебль неопределенно хмыкнул и отвернулся. На его невозмутимом, красноватого оттенка лице не отразилось ни тени эмоции, но меня показное безразличие в заблуждение ввести не смогло — разочарование сослуживца ощущалось буквально физически.

Плевать! Еще начальника успокаивать…

Я уселся посреди мусора, и сразу закружилась голова. Не успел еще толком прийти в себя, а уже хлопнула дверь черного хода, и на высоком крыльце показался инспектор Уайт.

— Лео, — необычно мягко произнес он, с брезгливой гримасой оглядывая темный двор, — Лео, какого дьявола тут произошло?

Спешить с ответом я не стал. Сначала поднялся на ноги и за обрезиненный шнур подтянул к себе раздвоенный на конце телескопический электрощуп, после неопределенно пожал плечами.

— Роковое стечение обстоятельств, — заявил, когда затянувшаяся пауза стала совсем уж неприлично длинной.

— Вот как? — хмыкнул инспектор, и его серые глаза выцвели, потеряв остатки и без того блеклых красок.

Сиятельный Роберт Уайт обладал чрезвычайно полезным в нашей работе талантом — он чуял ложь. Не знал наверняка, когда ему лгут, но, подобно обученной ищейке, легко чувствовал сознательное намерение собеседника ввести его в заблуждение. Очень, очень удобный талант достался ему от замаранных кровью падших родителей…

Именно поэтому я даже не стал пытаться юлить и просто поднял руку с электрощупом.

— Слабая искра, — сообщил инспектору.

— Да неужели? — озадачился Роберт Уайт.

В этот момент к нам присоединились два констебля в форменных прорезиненных плащах и с новомодными самозарядными карабинами на изготовку. Коробчатые магазины нелепо торчали вверх, но понимающих людей это обстоятельство нисколько не смущало; в условиях скоротечных перестрелок укороченная винтовка Мадсена — Бьярнова зарекомендовала себя с самой лучшей стороны.

— Проблемы с электрической банкой, думаю, — предположил я, не обращая внимания на скептические взгляды коллег.

— С головой у тебя проблемы, Лео! — немедленно выдал рыжий констебль.

— Джимми, ты не прав! — вступился за меня парень с коричневыми от жевательного табака зубами, но лишь для того, чтобы сразу уточнить свое высказывание: — Просто руки у человека кривые.

Рыжий с довольным видом хохотнул:

— Билли, дружище! Одно другого вовсе не исключает!

— А ведь ты совершенно прав, Джимми! В нашем случае одно другое скорее дополняет!

Я не обиделся; Джимми и Билли — известные хохмачи, им только дай позубоскалить. Но инспектор ждал объяснений, поэтому мысль ткнуть электрощупом залившегося лающим смехом Билли показалась мне удачной вдвойне.

Так и сделал.

Сверкнула ослепительная искра, констебль резво отскочил и потер грудь.

— Совсем спятил? — оскалился он.

— Забудь! — отмахнулся я и повернулся к инспектору. — Говорю же, слабый разряд!

Инфернальные создания чрезвычайно чувствительны к электричеству, но подобный удар совершенно точно не смог бы оглушить ни суккуба, ни любого другого выходца из преисподней.

Роберт Уайт спустился по лестнице, повесил трость на руку и принялся неспешно набивать трубку крепким оттоманским табаком.

— Мог бы с утра не бульварные газетенки почитывать, а заряд проверить! — укорил он меня.

— Да я три раза проверил! Все работало!

— Ну-ка дай, — потребовал тогда инспектор, забрал вытащенную мной из кармана электрическую банку и осмотрел шильдик на донце. — «Электрические машины Депре»? — прочитал он и возмутился: — Лео, где ты откопал эту рухлядь?!

Я ответил чистую правду:

— Получил на складе.

— Проклятье! — выругался инспектор, в сердцах оборвал провода и зашвырнул электрическую банку в кучу мусора. — Лео, мы выслеживали эту тварь две недели! Две недели! И все впустую из-за этого барахла!

— Но…

— Молчи! — потребовал Роберт Уайт и принялся раскуривать трубку. — Рамон! — повысил он голос после нескольких глубоких затяжек. — У тебя в лупаре электрическая банка чьего производства?

Ружье с короткими счетверенными стволами десятого калибра на мануфактуре Хейма и в самом деле снабдили электрическим воспламенителем патронов, поэтому констебль отчитался без запинки, лишь мельком взглянув на разборный приклад:

— «Электрического света Эдисона», инспектор!

— Вот видишь, Лео? — укорил меня начальник. — Запомни на будущее: только «Электрический свет Эдисона» и ничего кроме, да простит меня Тесла! Ты понял?

— Понял.

— И кстати, чего ради ты сунулся внутрь, не дожидаясь остальных?

— Дверь была открыта. Решил разведать обстановку.

— Ну и как, разведал? — нахмурился инспектор, раздраженно передернул плечами и зашагал со двора. — Идемте! — позвал он нас, но сразу остановился и охлопал себя по карманам: — Джимми, где мои перчатки?

— Не знаю, инспектор, — ответил констебль и ткнул в бок напарника. — Билли, где перчатки инспектора?

— А Билли-то здесь при чем? — огрызнулся тот, озираясь по сторонам.

— Забудьте! — одернул их Роберт Уайт и скрылся в арке.

Джимми и Билли смерили меня недобрыми взглядами и поспешили за начальником; я потер поясницу и поплелся следом, Рамон Миро молча зашагал рядом, приноравливаясь к моему неровному шагу.

Надо сказать, для каталонца констебль был удивительным молчуном. Впрочем, каталонцем он являлся лишь по отцу, мать его происходила из аборигенов Нового Света; не иначе, темпераментом Рамон пошел в свою краснокожую родню.

Вот и когда из-под ног у нас выскочила перепуганная крыса, он лишь наподдал ей носком сапога и спокойно отправился дальше. Я переступил через наваленную в проходе кучу мусора и пригнул голову, чтобы не испачкаться о покрытый сажей потолок арки.

Быть высоким далеко не столь привлекательно, как полагают иные завистливые коротышки, что есть — то есть.

Глухой двор сменился другим, столь же грязным и неприглядным, из него мы попали в безлюдный переулок и остановились в ожидании дальнейших распоряжений инспектора. А тот без всякой спешки выбил о стену дома курительную трубку, выудил из жилетного кармана серебряные часы и в глубокой задумчивости поджал губы.

Пользуясь моментом, я отряхнул от остатков мусора прорезиненный плащ, затем сложил телескопический электрощуп и достал из нагрудного кармана очки с круглыми линзами из затемненного стекла. Нацепил их на нос и только тогда окончательно почувствовал себя в своей тарелке.

В отличие от инспектора, я не любил привлекать внимание обывателей выцветшими до противоестественной светлости глазами. А еще терпеть не мог смотреть собеседнику в глаза. Да и людей не особо жаловал, если уж на то пошло.

Люди меня обыкновенно раздражали своей бестолковостью.

— Возвращаемся в «Ящик»! — решил тут Роберт Уайт и, помахивая тростью неровно и даже нервно, зашагал к ближайшей станции подземки.

Новый Вавилон — удивительный город! Жизнь не замирает в нем ни днем ни ночью, а прекрасное и ужасное столь тесно сплетаются воедино, что с ходу и не отличить одно от другого. И никаких стыков, никаких острых граней, одни лишь оттенки и смазанные полутона.

Старинные дворцы, чья мраморная облицовка давно потемнела из-за наросшей на стены сажи, соседствуют с новостройками, пока еще чистенькими, но типовыми и оттого ущербными изначально. Проспекты, широкие в центре, непонятным образом теряются в переплетениях кривых улочек окраин. Вековые деревья императорского парка шелестят густой листвой, но листья эти сплошь и рядом чахлые и желтые из-за постоянного смога. Лазурная вода гавани накатывает на берег масляными разводами, а бескрайнее небо постоянно затянуто клубами дыма из заводских труб.

И так везде и во всем. Даже гранит площадей красноватый не в силу природной расцветки камня, а из-за намертво въевшейся в него крови падших…

Новый Вавилон, столица Второй Империи; одновременно и сердце государства, и язва, разъедающая его изнутри.

Узенькая улочка с покрытыми копотью стенами домов и редкими квадратами мутных окон вывела нас к перекрестку, и впереди замаячили фабричные трубы, высоченные и увенчанные длинными клубами дыма. По счастью, сегодня ветер относил выбросы в сторону, и воздух в пригороде был не столь задымлен, как обычно.

Вскоре трущобы остались позади, улица расширилась, и стали попадаться курившиеся зловонием промышленных стоков решетки ливневой канализации. Дорога пошла под уклон, а через пару кварталов и вовсе уткнулась в набережную Ярдена. Серебристую ширь воды там сковывал перекинувшийся с одного берега на другой железнодорожный мост; неповоротливые буксиры и баржи казались на фоне его опор игрушечными корабликами, да и дрейфовавший к порту грузовой дирижабль размерами в сравнении не поражал.

— Поспешим! — поторопил нас инспектор.

Я приложил ко лбу ладонь, заметил медленно ползшую в нашу сторону полоску дыма и прибавил шаг, торопясь за остальными.

Под стук набоек по брусчатке набережной мы прошествовали к железнодорожной станции и прошли за ограду, беспрепятственно миновав билетные кассы с их нескончаемыми очередями. На платформе оказалось не протолкнуться от рабочих окрестных фабрик, но дорогу вооруженному до зубов отряду чумазые пролетарии освобождали без лишних понуканий.

Послышался мощный гудок, под навес вкатилась окутанная клубами белого пара махина паровоза, и помещение моментально заполнил вырывавшийся из его трубы дым; залязгал металл, заскрипели тормоза. Поезд остановился, пассажиры хлынули на перрон, тесня подступающий им на встречу рабочий люд, что разъезжался после ночной смены по домам.

Инспектор толкаться с чернью не захотел и решительно шагнул в вагон первого класса; зашли вслед за начальником и мы. На входе Роберт Уайт тростью отодвинул с дороги опешившего от подобного обхождения кондуктора и с невозмутимым видом уселся у окна. Остальным занимать сидячие места не полагалось, но и так служителя подземки едва не хватил удар, а почтенная публика косилась на нас с едва сдерживаемым возмущением.

Раздалось два коротких гудка, вагон вздрогнул, и за окнами, понемногу ускоряя свой бег, замелькали столбы и унылые заборы. Вскоре пути нырнули в тоннель, и поезд помчался под землей, оставив сутолоку улиц со всеми их лихачами-извозчиками и ротозеями-пешеходами где-то далеко-далеко наверху. Теперь состав летел на всех парах, нас нещадно раскачивало, и приходилось не только цепляться за поручень, но и крепко стискивать спинку ближайшего сиденья.

Через несколько минут паровоз замедлил ход и под оглушительный гудок выкатился из тоннеля к перрону подземной станции, освещенной лишь неровным огнем газовых рожков. Кто-то вышел, кто-то зашел, и мы помчались дальше.

Подземка — великая вещь! Ни паровики, ни даже новомодные самоходные коляски с ней сравниться не могут. Вот только дымом несет — дышать невозможно…

Через три станции мы покинули поезд и поднялись на улицу. Громада Ньютон-Маркта высилась на противоположной стороне площади, но инспектор лишь досадливо глянул на мраморные колонны портика и зашагал в противоположном направлении.

— Надо промочить горло, — пробурчал он, спиной почуяв наши вопросительные взгляды.

Возражать никто не стал.

Да и с чего бы? После столь оглушительного фиаско возвращаться в «Ящик», как с легкой руки неизвестного жулика повсеместно называли штаб-квартиру полиции, не хотелось совершенно. Тем более мне.

Промочить горло традиционно отправились в «Винт Архимеда» — небольшое питейное заведение, отличавшееся огромным выбором фламандского пива и преимущественно полицейской аудиторией.

— Покупайте утренний выпуск! — надрывал у его дверей осипшее горло парнишка с толстенной стопкой газет. — Напряженность в Иудейском море! Очередной демарш в Александрии! Покупайте! Только в субботнем номере! Раскол в рядах «Всеблагого электричества»! Тесла против Эдисона! Большая статья!

Роберт Уайт кинул мальчонке монету в десять сантимов, забрал выпуск «Атлантического телеграфа» и прошел в бар.

— Привет, Алмер! — поздоровался он с тучным хозяином за стойкой и уселся на свое неизменное место у окна. — Как обычно.

Толстый фламандец выставил перед инспектором графинчик с красным портвейном, после налил по кружке светлого Джимми и Билли, и те уединились в дальнем углу с выпивкой, тарелкой хлеба и нарезанным на ломтики острым свиным паштетом.

Когда Рамон Миро отошел со стаканом белого вина, которое пил изрядно разбавленным содовой, я уселся на высокий стул и облокотился о стойку.

— Лимонад? — вздохнул владелец заведения.

— Лимонад, — подтвердил я, без особого интереса разглядывая батарею пивных бутылок с цветастыми этикетками и пробками, прикрученными к горлышкам прочным шпагатом, а то и дополнительно залитыми сургучом.

— Ох уж мне эта мода! — покачал головой Алмер. — Скоро пиво с лимонадом пить начнут!

— Вот уж даром не надо, — усмехнулся я в ответ.

— Начнут, помяни мое слово! — уверенно заявил владелец заведения и отправился на ледник. Вскоре он вернулся и выставил передо мной запотевший кувшин с лимонадом, в котором весело позвякивали кусочки льда.

Я наполнил высокий стакан, сделал несколько глотков и кивнул:

— Отлично!

Алмер воспринял похвалу как должное и принялся протирать полотенцем одну из пивных кружек.

— Не припомню, чтобы ты когда-нибудь заказывал выпивку, — произнес он, не прекращая своего занятия.

— Все верно, не заказывал, — подтвердил я.

— Удивительно.

— Почему же? Обычное дело, как по мне.

— Для помешанного на морали механиста — да, — с усмешкой произнес фламандец, — но проще встретить благочестивую шлюху, чем непьющего констебля.

— Из-за алкоголя у меня проблемы со сном, — объяснил я свое непринятие выпивки, не особо покривив при этом душой.

Владелец заведения гулко расхохотался:

— Скольких твоих коллег смутила бы подобная мелочь?

Я только плечами пожал, не собираясь оспаривать это утверждение. Если начистоту — и сам знавал людей, помешать напиться которым мог лишь выстрел в голову, желательно из крупнокалиберного ружья.

Впрочем, общение с подвыпившими сослуживцами не вызывало у меня ровным счетом никакого отторжения, ведь пьяные зачастую даже более честны в своих суждениях и открыты. Раз алкоголь позволяет людям хоть на время позабыть о собственных страхах, кто я такой, чтобы их осуждать?

Взяв кувшин с лимонадом, я соскользнул со стула, намереваясь присоединиться к Рамону, но меня вдруг окликнул листавший газету инспектор.

— Леопольд! — произнес он, отрываясь от чтения. — Не составишь мне компанию?

Проклятье! Этого еще только не хватало!

Я мысленно выругался, без особой спешки подошел к столу и уселся напротив начальника, а когда наполнил лимонадом стакан, Роберт Уайт повертел пальцами у себя перед лицом и попросил:

— Сними очки, пожалуйста.

Выполнив распоряжение, я подышал на черные круглые линзы, протер их льняной тряпочкой и отложил на край стола. Затем отпил лимонада и перевел взгляд на пришпиленный к стене чертеж винта Архимеда, один из многих.

— Ты ведь никогда не смотришь людям в глаза, Лео? — неожиданно спросил инспектор. — Так?

— Как правило, не смотрю, — подтвердил я и повернулся от пожелтевшего рисунка к собеседнику. Оценил покрой пошитого на заказ костюма, идеальную прическу, затейливый рисунок шелкового шейного платка.

В глаза смотреть не стал.

Меж бровей инспектора залегла тяжелая морщина, он отпил крепленого красного вина, промокнул узкие бледные губы салфеткой и только после этого негромко произнес:

— Я знаю о твоем таланте, сиятельный. Наверное, нелегко видеть в глазах людей один лишь страх?

— Приятного мало, — подтвердил я. — Посмотреть в глаза — все равно что забраться человеку в душу. Предпочитаю… сохранять дистанцию.

— Со мной у тебя такой номер не пройдет.

— Сохранить дистанцию? — пошутил я.

— Залезть в душу, — на полном серьезе ответил Роберт Уайт, потер подбородок и задумчиво промолвил: — Предполагалось, твой талант будет несколько более полезен в нашей работе…

Более полезен? Слова эти меня откровенно покоробили.

Нет, мой талант мог и в самом деле приносить больше пользы в работе, вот только я терпеть не мог копаться в чужих страхах, позволять им забираться в собственную голову и воплощаться в жизнь. Пусть это и давалось без особого труда, но всякий раз в итоге я чувствовал себя извалявшимся в грязи.

Впрочем, не о моей тонкой душевной организации речь…

— Инспектор! — встрепенулся я. — С суккубом…

— Послушай меня, Леопольд! — стукнул Роберт пальцами по краю стола, призывая к молчанию. — Не в суккубе дело! Просто ты не справляешься! Не вытягиваешь! Не умеешь и не хочешь работать с людьми, а в нашей работе это — залог успеха. Зачем ты вообще пошел служить в полицию? Тебе бы библиотекарем работать!

— Надо же как-то оплачивать счета, — привычно отделался я полуправдой.

Если инспектор и уловил недосказанность, то заострять на этом внимание не стал.

— Но ладно люди! — поморщился он, переходя к главному. — Город набит жульем, будто бочка селедкой, и аресты воров, грабителей и убийц давно стали обыденностью. Сепаратисты и анархо-христиане? Вся эта беспокойная братия тоже мало кого интересует. И даже за поимку египетского агента главный инспектор мне разве что руку пожмет. А вот инфернальные твари — это серьезно! Такие дела попадают на первые полосы газет. Мы выслеживали суккуба две недели, Лео. На две недели забросили все остальные дела! И все пошло прахом. Из-за тебя.

Оправдываться было по меньшей мере глупо, поэтому я молча уставился в стакан и побренчал плававшими в лимонаде кусочками льда.

— Совпадение, подумал я! — продолжил инспектор разнос. — Простое совпадение! Но читаю газету и понимаю: нет, не совпадение. Решительно, Лео, от тебя сплошные неприятности.

— В смысле? — озадачился я, сбитый с толку неожиданным поворотом.

Роберт Уайт подвинул через стол утренний выпуск «Атлантического телеграфа» и подсказал:

— «Светская хроника».

Я взглянул на указанный заголовок, страдальчески сморщился, но все же прочитал всю статью целиком и только после этого выдохнул:

— Вот зараза…

Роберт Уайт забрал газету, встряхнул, расправляя, и прочитал:

— «Известный столичный поэт Альберт Брандт в разговоре с нашим корреспондентом упомянул, что по просьбе своего хорошего друга, виконта Круса, написал стихотворное посвящение его возлюбленной, сиятельной Елизавете-Марии Н.». — Инспектор припечатал газету ладонью к столу и ожег меня гневным взглядом. — Ну, виконт Крус, как думаешь, что сделает с тобой после прочтения этой заметки отец сиятельной Елизаветы-Марии Н.?

— Погодите! — вскинулся я. — Вы все не так поняли!

— Разве? — скептически скривился инспектор. — Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о ком идет речь. Светлоокая, рыжеволосая Елизавета-Мария Н.! Ты много знаешь таких? Я — только одну! И это — дочь главного инспектора фон Нальца! Проклятье! Старик застал падших! Поговаривают, он был вымазан в их крови с головы до ног! И сейчас он изо всех сил хлопочет, чтобы выдать свою ненаглядную доченьку за племянника министра юстиции. Если партия расстроится из-за вот этой заметки…

— Все не так…

— Все так! — нахмурился Роберт Уайт. — Если партия расстроится, старик вызовет тебя на дуэль и убьет. Для него это не впервой. И знаешь, Лео, он будет в своем праве. — Инспектор допил портвейн и откинулся на спинку стула. — Лично я с превеликим удовольствием умыл бы руки, вот только на моей карьере этот инцидент скажется самым прискорбным образом.

— Это простое совпадение, — упрямо повторил я. — Никакого отношения…

— Перестань! — рявкнул начальник. — Оправданиями ничего не изменить. К полудню о твоем романе с дочерью главного инспектора будут знать даже полотеры. Старик и слушать ничего не станет!

— Я могу…

— Ничего ты не можешь, — отрезал инспектор, но сразу прищелкнул пальцами. — Нет, можешь! Исчезни на неделю, а лучше на две. Оружие сдай, на службу не выходи. Потом решим, как быть.

Это «решим, как быть» не понравилось мне категорически, но любая попытка переубедить начальника была изначально обречена на провал. Для себя он уже все решил. Во рту появилась неприятная кислинка, глаза защипало от несправедливости бытия.

Альберт! Какая же ты сволочь! Ну кто тебя за язык только тянул?

— Исчезни, — приказал инспектор и отгородился от меня газетой.

Я спешить с выполнением этого распоряжения не стал, очень уж неприятно было ощущать себя побитой собакой. В жалкой попытке сохранить последние крохи достоинства сначала допил лимонад и только потом поднялся из-за стола и снял с вешалки прорезиненный плащ.

— Алмер, запиши на мой счет, — попросил я владельца заведения.

— Уже, — подтвердил ушлый фламандец, который знал даты выплаты жалованья рядовому составу полиции ничуть не хуже нашего кассира.

На прощание махнув всем рукой, я вышел на улицу, глянул на небо, по которому плыли то ли куцые облака, то ли обрывки дыма из фабричных труб, и обреченно выругался. Затем привычным движением нацепил на нос темные очки и зашагал в сторону Ньютон-Маркта.

Сдам оружие, заодно и переоденусь.

Хотя, в отличие от рядовых сотрудников полиции, мне как детективу-констеблю и не было нужды ходить на службу в форменном мундире, я этой привилегией обычно не злоупотреблял. На чистку и починку личной одежды средства не выделялись, а лишних денег у виконта Круса давно уже не водилось.

В карманах виконта Круса гулял ветер, дом был перезаложен три раза, и лишь унаследованный от деда по материнской линии фонд позволял смотреть в будущее с осторожным оптимизмом.

Почему с осторожным? Да просто нынешний распорядитель фонда, мой дядя, граф Ко́сице, вовсе не горел желанием расставаться с двадцатью тысячами франков годового дохода и всячески затягивал процедуру моего вступления в права наследования. Двадцать один год мне исполнился еще в прошлом месяце, но поверенные за это время даже не составили реестра активов, не говоря уже о передаточных ведомостях. И сколько эта запутанная процедура еще протянется — совершенно непонятно. Не думаю, что дядя доведет дело до судебных тяжб, но остальных «прелестей» раздела наследства точно не избежать.

С другой стороны — что мне деньги? Тут бы головы не лишиться…

В Ньютон-Маркт — занимавшее целый квартал здание полицейской штаб-квартиры — я прошел с задов, через служебный вход. Пропустил броневик, что под размеренные хлопки порохового двигателя выехал из ворот гаража и неспешно покатил по переулку, огляделся по сторонам и взбежал на крыльцо. Уверенно распахнул дверь, на ходу кивнул сонному караульному и пустынными коридорами прошел в оружейную комнату.

Там вручил сержанту электрощуп и достал из кармана электрическую банку, завернутую в утренний номер «Атлантического телеграфа». Смятую газету выкинул в мусорное ведро, увесистый накопитель передал смотрителю арсенала.

— Электрощуп, одна штука, — сделал тот отметку в журнале регистрации, — электрическая банка Эдисона, одна штука… — И сразу встрепенулся: — А вторая где? Производства Депре?

— Пиши в безвозвратные потери.

— Это еще с какой стати?

— Все вопросы — к инспектору Уайту.

— Ладно, разберемся, — нахмурился сержант и вновь макнул в чернильницу железное перо.

Я отошел к столу в дальнем углу и выложил на него две снаряженные обоймы, потом вытащил из кобуры «Рот-Штейр» и за выступавшую из титановой ствольной коробки головку до упора отвел затвор. Когда тот встал на задержку, нажал кнопку выброса патронов, собрал вылетевшие на стол боеприпасы в пустую обойму и вернулся к сержанту.

— Самозарядный пистолет Рот-Штейр, модель восемнадцать — семьдесят четыре, одна штука, — монотонно пробурчал тот, — патроны калибра восемь миллиметров, тридцать штук. Все?

— Все, — подтвердил я и отправился в раздевалку, где не оказалось ни одной живой души.

Оно и понятно — самый разгар смены, нашим еще до самого вечера улицу топтать.

Я отпер шкафчик и с определенной долей облегчения избавился от плаща, мундира и сапог. Переоделся в светлый полотняный костюм и легкие штиблеты, повязал шейный платок, перед зеркалом пригладил расческой волосы. Напоследок придирчиво оглядел свое отражение и надел темные очки.

К черту! К черту все переживания! Надо жить настоящим.

Переложив из мундира керосиновую зажигалку и складной нож с титановым клинком, я немного поколебался, но все же прицепил на пояс кобуру с «Цербером», пистолетом плоским и компактным, а в карман пиджака сунул запасную кассету на три десятимиллиметровых патрона.

Стволами в этом образчике оружейного гения Теслы выступали закрепленные в съемном блоке гильзы, поэтому кучностью «Цербер» отличался, прямо скажем, неважной, зато при стрельбе на небольшую дистанцию был просто незаменим. Благодаря наличию электрического воспламенителя порохового заряда и алюминиевой оболочке пуль, он позволял уверенно поражать и малефиков, и выходцев из преисподней. Обычное оружие в силу конструктивных особенностей для этого годилось мало: за долгие века нечисть сумела выработать неуязвимость к железу, меди и даже свинцу, а опытные заклинатели гасили искру пробитого капсюля и выводили из строя сложный ударно-спусковой механизм самозарядного оружия буквально одним щелчком пальца. Да и переклинившие револьверы в подобных обстоятельствах редкостью вовсе не являлись.

Другое дело — «Цербер»! Электрическая банка и полное отсутствие подвижных деталей не оставляли шансов предотвратить выстрел ни малефику, ни инфернальному созданию. К тому же по сравнению с килограммовым «Рот-Штейром» этот пистолет почти ничего не весил.

Я взял с верхней полки шкафчика светло-серый котелок, запер дверцу и вышел из раздевалки. Вышел — и немедленно наткнулся на незнакомого седоусого сержанта, которого сопровождали два дежурных констебля.

— Детектив-констебль Орсо, — с ходу заявил сержант, — следуйте за мной! Вас желает видеть главный инспектор.

Сердце едва не выпрыгнуло из груди, и я сделал глубокий вздох в не очень удачной попытке успокоиться.

Опытный служака уловил эту непонятную заминку и озадаченно уточнил:

— Вы идете, детектив-констебль?

— Разумеется! — Я не без труда выдавил из себя кислую улыбку и уже уверенней повторил: — Разумеется!

Сержант кивнул и направился к лестнице, а вот констебли сначала пропустили меня вперед и лишь после этого двинулись следом, заставив столь бесхитростным маневром выбросить из головы мысль о бегстве, паническую и постыдную.

Успокойся!

Ты ведь ожидал этого? Ведь ожидал?

Да, черт побери, ожидал! Ожидал, но не так скоро. Старик, вероятно, дьявольски зол, если отправил кого-то караулить мое возвращение.

Сиятельный Фридрих фон Нальц был стар, но не дряхл. Семь десятков лет не ослабили его, а, напротив, закалили; главный инспектор походил на крепкое сосновое корневище. И глаза… глубоко запавшие глаза светились в полумраке двумя злыми огоньками, словно отблески свечи в прорезях морщинистого тыквенного фонаря.

Удивительное долголетие, просто поразительное. Большинство тех, кого окропила кровь падших, давно покинули этот мир, ведь случилась Ночь титановых ножей пятьдесят три года назад — в декабре тысяча восемьсот двадцать четвертого года от Кары Небесной или, как теперь принято говорить, новой эры.

Несмотря на преклонные года, сиятельный фон Нальц не только руководил полицией метрополии, но и состоял в дюжине клубов и благотворительных обществ, а каждое утро, демонстрируя завидную работоспособность, начинал с изучения свежей прессы. Вот и сейчас на его столе возвышалась целая стопка газет, но хозяин кабинета ожидаемо остановил свой выбор именно на «Атлантическом телеграфе».

Проклятье! Ну кто просил Альберта распускать свой длинный язык!

При моем появлении Фридрих фон Нальц оторвался от газеты и растянул губы в некоем подобии улыбки.

— Виконт Крус! Не имел чести лично знать вас раньше…

Я в ответ лишь склонил голову.

Старик поправил обшлаг черного мундира, из которого торчало сухонькое запястье — словно объеденная падальщиками кость, — и спросил:

— Вы знакомы с моей дочерью, виконт?

— Был представлен на осеннем балу, — ответил я, обмирая от ужаса.

В кабинете враз стало жарко и душно. И дело было вовсе не в камине — его сегодня не топили. Горячий воздух волнами расходился от сидевшего за столом старика. То проявлялся талант сиятельного, и мне вовсе не хотелось становиться целью его приложения. Пару лет назад довелось лицезреть ссохшуюся мумию, оставшуюся от покушавшегося на главного инспектора анархиста, так от вида заживо запеченного человека потом мутило до конца дня.

— Были представлены на балу — и только? — уточнил сиятельный фон Нальц, никак внешне не выказывая клокотавшей в нем ярости.

— И только, — подтвердил я, старательно не смотря на собеседника.

Смотреть на него было просто-напросто страшно.

Но тут старик вдруг рассмеялся, смял газету и кинул ее в корзину для бумаг.

— Знаете, виконт, я вам верю. Безоговорочно, — удивил меня главный инспектор неожиданным заявлением. — Просто я слишком хорошо знаю свою дочь. Елизавета-Мария никогда бы не связалась с подобным… — Он брезгливо поморщился и откинулся на спинку высокого кресла. — Неважно! Важно, что с подачи болтливого рифмоплета пойдут слухи. А этого я так оставить не могу…

— Главный инспектор! — попытался я оправдаться. — Речь идет о другой Елизавете-Марии! Не о вашей дочери! Это простое совпадение!

Но Фридрих фон Нальц только покачал головой, и до меня вновь долетело дуновение призрачного жара.

— Виконт! Я могу представить вас в роли тайного воздыхателя, но никак не в роли героя-любовника, — с холодной безжалостностью отрезал старик. — Не опускайтесь до столь откровенной лжи.

— Мою невесту зовут Елизавета-Мария Никли, она из Ирландии. Ее родители приходятся родней бабушке по материнской линии. Я собираюсь представить ее на завтрашнем балу.

Главный инспектор задумался, будто решая сложную шараду, потом кивнул.

— Это было бы неплохо, — произнес он медленно и отстраненно, но сразу яростно сверкнул глазами. — Только учтите, виконт, если притащите с собой какую-нибудь дешевую актриску и опозорите мою дочь, я лично уничтожу вас, лично! Я заставлю вашу кровь закипеть в жилах и сварю вас заживо!

— Уверяю, главный инспектор, до этого не дойдет!

— Если стихотворное посвящение и в самом деле предназначено моей дочери, лучше сознайтесь прямо здесь и сейчас, — продолжил сиятельный фон Нальц уже абсолютно спокойно. — В этом случае мне придется вызвать вас на дуэль, но хоть умрете с достоинством. И не столь мучительно…

— Не стоит…

— Можете, разумеется, скрыться, но не советую, не советую. Очень не советую.

— Даже и в мыслях не было!

— Сгиньте с глаз моих, — проскрипел тогда хозяин кабинета, заканчивая аудиенцию.

Я незамедлительно выскочил в приемную, и воздух там показался просто ледяным. По спине немедленно заструился холодный пот, я кое-как успокоил сбившееся дыхание и спустился на первый этаж, но прежде чем успел распахнуть входную дверь, меня окликнули.

— Детектив-констебль!

Вздрогнув от неожиданности, я обернулся к дежурному, который выбрался из-за конторки с каким-то конвертом в руке.

— Вам корреспонденция! — сообщил констебль.

Я забрал непонятное послание, кивнул:

— Благодарю, — и вышел в отгороженный колоннадой портика двор, где подсобные рабочие без особого успеха пытались смыть наросшую за зиму копоть с белого мрамора статуи Фемиды.

С тяжелым вздохом я опустился на одну из расставленных вокруг фонтана скамей и осмотрел конверт из плотной бумаги с указанием одного лишь моего имени, без адреса, почтовых марок и упоминания отправителя. Недоуменно хмыкнув, достал из кармана складной нож, вспорол им клапан и вытряхнул на ладонь лаконичное приглашение посетить Банкирский дом Витштейна для обсуждения вопроса о вступлении в права наследования.

Я перечитал письмо два раза и недоуменно нахмурился. Поверенный за прошедший месяц так и не сумел добиться от дяди никаких бумаг по отходящему мне фонду, с чего бы тому форсировать события по собственной инициативе? И какое отношение к наследству имеет Банкирский дом Витштейна? Род Ко́сице иудеев никогда особо не жаловал.

Взглянув на массивный хронометр, новомодный — наручный, я решил, что успею посетить Банкирский дом, прежде чем тот закроется на обеденный перерыв, а не успею — ничего страшного, подожду. Никаких неотложных дел на сегодня запланировано не было.

Сунув конверт в карман пиджака, я вышел со двора полицейской штаб-квартиры и без лишней спешки зашагал по Ньютонстраат в направлении площади Ома.

Для начала апреля денек выдался на редкость знойным, и зависшее над крышами домов солнце вовсю прожаривало город, будто брошенный на сковородку стейк. Даже клубившиеся на горизонте тучки не могли гарантировать скорого наступления вечерней прохлады; скорее всего, их просто развеет над океаном.

Прячась от духоты, я свернул на аллею платанов и зашагал дальше в тени деревьев. Минут через пять вышел к площади Ома, заскочил на заднюю площадку нещадно дымившего паровика и едва успел ухватиться за поручень, когда на повороте железные колеса звякнули на стыках рельсов и вагон ощутимо качнуло.

За окнами с черепашьей скоростью проплывали здания, в открытую дверь то и дело врывались клубы дыма, и тогда нестерпимо щипало глаза. О скоростях подземки не приходилось даже мечтать; да я и не мечтал — от ближайшей станции подземной железной дороги до иудейского квартала пришлось бы пробираться по узеньким запутанным улочкам старого города никак не меньше четверти часа.

И какой смысл?

Понемногу город начал меняться. Многоэтажные новостройки остались позади, вдоль сузившейся дороги стали тесниться обветшалые доходные дома и конторские здания с покатыми крышами. Между ними — узенькие сырые переулочки. А паровик все катил себе и катил.

Извозчики посматривали на набившихся в вагон пассажиров с нескрываемым неодобрением, лошади чихали и трясли головами, когда их накрывал шлейф стелившегося за вагоном дыма. Несколько раз нас обгоняли открытые самоходные коляски с шоферами в гогглах на пол-лица, кожаных тужурках и крагах. Коляски сразу уносились вдаль, но по улице еще долго разносилось громкое стрекотание пороховых двигателей.

На проспекте Менделеева я выскочил из паровика и свернул с тротуара в проход меж двух домов, обшарпанных и неухоженных, с узенькими окошками на уровне второго этажа. Немного поплутал по задворкам и вскоре вышел на широкую улицу, ближайшее строение которой щеголяло свежей табличкой: «Улица Михельсона».

Первые этажи солидных каменных особняков занимали магазины и лавки, но все как одна витрины сейчас были закрыты глухими ставнями, как если бы на дворе стояла ночь. Более того — одна из самых оживленных торговых улиц иудейского района словно вымерла. Прошел целый квартал, а на глаза не попалось ни единой живой души!

Лишь на углу рядом с цирюльней неподвижно замерла длинная фигура в черном долгополом сюртуке и такой же шляпе.

Скользнув взглядом по бесстрастному лицу, обрамленному пейсами и бородой, я поднялся на крыльцо стоящего наособицу трехэтажного здания с солидной вывеской «Банкирский дом Витштейна» и потянул на себя дверную ручку.

Та не поддалась. Толкнул — и так заперто.

Тогда я несколько раз стукнул молоточком по железной пластине, выждал пару минут и вновь потянулся за колотушкой, но вдруг замер, пораженный неожиданной догадкой.

«Суббота! — хлопнул себя ладонью по лбу. — Сегодня суббота!»

Шаббат!

В нашем просвещенном обществе косо смотрели на любые проявления религиозных воззрений и без жалости искореняли весь этот мистицизм, но ортодоксальные иудеи стойко сносили беспрестанные нападки механистов. Впрочем, до претворения угроз в жизнь дело обычно не доходило: финансовая состоятельность общины позволяла своевременно смазывать нужные колеса государственного аппарата, и разговоры о погромах оставались всего лишь разговорами.

Пусть наука целиком и полностью вытеснила религию из жизни общества, но власть предержащие обладали здоровым прагматизмом и свято блюли принцип «кесарю кесарево». Деньги — это кровь империи, все остальное вторично.

Я достал из кармана жестянку с леденцами и закинул в рот первый попавшийся.

Итак, сегодня суббота; сегодня Банкирский дом закрыт, завтра тоже. Воскресенье — официальный выходной.

Досадно.

В этот момент через перекресток со скрипом прокатила крытая повозка. Возница в надвинутой на глаза кепке подогнал ломовозов к цирюльне, и долговязый иудей поспешил открыть ворота заднего двора. А стоило только телеге скрыться в проезде, столь же торопливо их закрыл.

Очень интересно.

Я озадаченно огляделся по сторонам, затем утопил кнопку наручного хронометра, запуская отсчет времени, и закинул в рот очередной леденец.

Подождем…

Телега выкатила на улицу через двадцать минуту, и тянули ее теперь ломовозы не столь легко, как раньше, а на брусчатке позади оставался явственный пыльный след. Долговязый иудей прикрыл ворота и попытался отпереть входную дверь цирюльни, но ключ никак не желал проворачиваться в замке; ему даже пришлось стянуть плотные брезентовые перчатки и зажать их под мышкой.

Тогда я отправил в рот очередной леденец, сунул жестянку в боковой карман пиджака и зашагал через дорогу.

— Уважаемый! — окрикнул иудея, встав посреди проезжей части.

Долговязый обернулся, окинул меня обеспокоенным взглядом и просипел:

— Закрыто!

— И не надо! Где здесь станция подземки?

— Там, — махнул долговязый цирюльник вдоль улицы левой рукой; правую, синевшую старой татуировкой, он как бы ненароком сунул в карман сюртука.

Я слегка склонил голову и прикоснулся самыми кончиками пальцев к котелку.

— Благодарю, — улыбнулся и зашагал в указанном направлении, не став просить об уточнении маршрута.

Никакой необходимости в этом не было.

Роберт Уайт отыскался в «Винте Архимеда»; судя по распущенному шейному платку, одним графинчиком портвейна дело явно не ограничилось, но настроение у инспектора от выпитого нисколько не улучшилось.

Есть такие люди — они прекрасно понимают, что пить не вправе, но пьют и оттого не чувствуют облегчения от алкоголя, а лишь еще больше мрачнеют. Роберт точно был из их числа, поэтому, прежде чем начальник успел открыть рот и прогнать меня взашей, я решительно уселся напротив и без промедления заявил:

— Готовится ограбление банка.

— Я велел тебе проваливать, — пробурчал инспектор, ожидаемо пропуская мои слова мимо ушей.

— Я выполнил ваше распоряжение, — напомнил я, снял темные очки и, сделав над собой определенное усилие, посмотрел собеседнику в глаза. — Инспектор, ограбление банка — это серьезно.

— Да ну? — скептически поморщился Роберт Уайт, но моя уверенность его все же зацепила. Налившиеся свечением глаза потускнели и вновь стали бесцветно-серыми. — Рассказывай! — махнул он рукой.

— Думаю, готовится подкоп под Банкирский дом Витштейна.

— Думаешь? С чего бы это тебя осенило?

Я в двух словах описал увиденное в иудейском квартале, а когда инспектор впал в глубокую задумчивость, обернулся и подозвал подавальщицу. Время было обеденное, и хозяину теперь помогали несколько шустрых девиц.

— Суббота… — пробормотал Роберт Уайт. — Ортодоксальному иудею нельзя работать в субботу, так? Но ведь он и не работал? Или открыть и закрыть ворота — это уже работа? А если там просто делают ремонт?

— Чтоб иудей привлек рабочих со стороны? — фыркнул я, наполняя стакан из выставленного на стол кувшина с лимонадом. — Да его потом заклюют! Нет, думаю, этот иудей не из общины.

— Опять думаешь, — скривился Уайт.

— Татуировка, — напомнил я. — На правой кисти у него была наколота змея. Или длинная рыба, точно не разобрал.

— И что с того?

— Ортодоксальный иудей никогда не пометит себя татуировкой. «И царапин по умершим не делайте на теле вашем, и наколотой надписи не делайте на себе».

Инспектор уставился на меня с нескрываемым удивлением.

— Ты так хорошо разбираешься в Торе?

— Нет, просто разбираюсь в татуировках.

— Даже если это так, откуда уверенность, что целью является банк?

— А какие варианты? С одной стороны — бакалейная лавка, с другой — мастерская сапожника. Банк — точно напротив.

Роберт Уайт допил портвейн и гаркнул во всю глотку, перекрывая царивший в заведении гомон:

— Джимми!

Рыжий поспешно поднялся из-за углового стола и подошел к нам.

— Да, инспектор? — тягуче произнес он, оправляя мундир. Был констебль в легком подпитии, но на ногах держался уверенно и не шатался.

— Садись! — приказал ему Роберт Уайт и спросил: — Никто не болтал в последнее время о налете на банк?

— Нет, тишина, — мотнул головой констебль после недолгих раздумий.

— А что скажешь о высоком сутулом иудее с татуировкой то ли угря, то ли змеи на правой кисти?

На этот раз Джимми ответил без запинки:

— Ури Кац по прозвищу Вьюн. Получил пять лет каменоломен за взлом кассы, мог уже освободиться.

— Вот как? — удивился инспектор и приказал: — Разузнай о нем, Джимми. И хватит пить, похоже, у нас появились планы на вечер…

Я воспользовался паузой и принялся хлебать томатный суп, соленый и горячий.

На место выехали, когда город уже окутали сумерки, тихие и незаметные, словно вражеские лазутчики. Разъездной экипаж катил по Ньютонстраат, вдоль дороги сияли электрические фонари, но стоило только свернуть с нее, как враз сгустился мрак. Темень кое-как разгонял лишь скудный свет газовых ламп, которые к этому времени уже заканчивали разжигать бредущие с лестницами от столба к столбу фонарщики; потом пропали и они. В темных закоулках старых районов безраздельно царствовала Никта, разве что над дверями питейных заведений моргали одинокие фонари да из щелей рассохшихся ставень изредка пробивались тусклые лучики света.

Правил экипажем Джимми; он запалил керосиновую лампу, но та не столько освещала дорогу, сколько обозначала нас в ночной тьме. Иначе запросто могли столкнуться с кем-нибудь или затоптать вывалившегося под копыта лошадей пьяницу. Имелись у нас, разумеется, и электрические фонари, только использовать их было равносильно крику во всю глотку, что по улице катит полицейский наряд.

Ни к чему это. Тем более наш экипаж внешне не отличался от частных повозок, сам Джимми сменил мундир на обшарпанные брюки и клетчатый пиджак, а все остальные укрылись от нескромных взглядов внутри.

Роберт Уайт сидел на лавке прямой как штык, лишь беспрестанно бегавшие по верхней крышке электрического фонаря пальцы выдавали его беспокойство. Рамон упер не заряженную пока еще лупару прикладом в пол, оперся на нее и клевал носом. Билли же придерживал отставленные к стенке самозарядные карабины, свой и приятеля, и размеренно пережевывал табачную жвачку. От этого его и без того скуластое лицо с широкой прорезью лягушачьего рта порой превращалось в совсем уж гротескную маску.

Я достал из кармана жестянку и закинул в рот леденец; оказался мятный.

— Испортишь зубы, — ухмыльнулся Билли, непривычно спокойный, словно опившийся опиумной настойки невротик.

— На свои посмотри, — скривился я.

Избавить от коричневатого табачного оттенка не мог никакой зубной порошок, но иного выбора любителям этой немудреной забавы не оставалось с тех самых пор, как производство патентованной каучуковой жевательной резинки встало из-за нехватки сырья. И ожидать улучшения ситуации с поставками каучука в ближайшее время не приходилось: плантации Цейлона и Зюйд-Индии не могли удовлетворить всех потребностей, а о возобновлении торговли с ацтеками даже речи не шло. Более того — если в Иудейском море начнется очередная заварушка, торговые суда и вовсе придется направлять вокруг Африки, ведь военные флоты Великого Египта и Персии способны перекрыть и Красное море, и Персидский пролив. Даже преимущество в воздухе не позволит организовать полноценное конвоирование торгового флота, поскольку, в первую очередь, дирижабли потребуются для поддержки наших крепостей на севере Аравийского острова.

Билли в ответ на мое замечание лишь усмехнулся, приоткрыл шторку и сплюнул на улицу. Рамон глянул ему через плечо, встрепенулся, прогоняя сонливость, и переломил стволы лупары. Затем вытащил из бандольеры солидный патрон со свинцовой пулей в алюминиевой рубашке и отработанным движением сунул его в один из патронников.

Для задержания обычных грабителей столь мощного оружия не требовалось, но неизвестно, с кем доведется повстречаться на темных улочках нашего беспокойного города. А пятьдесят грамм чистой смерти успокоят даже демона; ненадолго, но успокоят.

Главными недостатками четырехствольного монстра, произведенного на Оружейной мануфактуре Хейма, была сильная отдача и немалый вес. Во всем нашем отряде лишь Рамон не испытывал затруднений при обращении с этой махиной.

Тут раздался условленный стук в стенку, и сразу погасли отблески керосиновой лампы; Рамон зарядил последний патрон и поспешно защелкнул стволы.

— Подъезжаем? — уточнил он.

— Подъезжаем, — подтвердил инспектор и, откинув полу плаща, проверил, легко ли выходит из кобуры шестизарядная «Гидра».

Старший брат «Цербера» напоминал многоствольный револьвер и помимо чрезвычайной устойчивости к чарам малефиков и потустороннему воздействию инфернальных созданий — электричество сильнее магии! — отличался громоздкостью и крайне трудоемким процессом перезарядки, а посему особой популярностью среди полицейских не пользовался. Я и сам полагал, что инженерам «Оружейных заводов Теслы» стоило остановиться на трехзарядном «Цербере».

Экипаж начал замедлять бег, и тогда инспектор скомандовал Билли:

— На выход. Ты — на Михельсона.

Констебль распахнул дверцу, передал Джимми второй карабин и спрыгнул на брусчатку, в один момент растворившись в ночной тьме. Рыжий убрал винтовку на колени, потушил керосиновую лампу и натянул поводья, еще больше сдерживая бег лошадей.

Сунув темные очки в нагрудный карман, я расстегнул хлястик кобуры, вытащил «Рот-Штейр» и дослал в ствол патрон. А когда экипаж повернул на перекрестке, оставляя позади цирюльню, первым соскочил с подножки и метнулся к воротам. В один миг перевалился через них, сдвинул щеколду и приоткрыл, запуская в переулок инспектора Уайта и Рамона Миро.

Джимми направил карету к соседнему дому и остался сидеть на козлах с карабином в руках; роль караульного его всецело устраивала.

— Сюда! — позвал я за собой инспектора, и тот немедленно шикнул на меня:

— Не шумим!

Электрический фонарь начальник не включил, и до задворок цирюльни пришлось пробираться в кромешной тьме. Новолуние, чтоб его…

К счастью, на заднем дворе темень была уже не столь беспросветной, поэтому отыскать дверь черного хода удалось, минуя разбросанный тут и там хлам и строительный мусор.

— Только тихо! — вновь предупредил Роберт Уайт, когда я убрал пистолет в кобуру и просунул в щель между полотном и косяком прихваченный с собой ломик.

Я осторожно надавил, дверь едва слышно хрустнула и приоткрылась. Рамон с лупарой на изготовку первым перешагнул через порог, инспектор сунулся следом и поспешно щелкнул выключателем фонаря.

Яркий луч пробежался по задней комнате цирюльни — никого.

— Лео, проверь зал и жди здесь, — распорядился Роберт Уайт. — Рамон, мы на второй этаж. И ти-и-ихо!

Отложив ломик на буфет, я взял пистолет двумя руками и двинулся по коридору, стараясь по возможности не скрипеть рассохшимися половицами. Заглянул за занавеску, оглядел силуэты двух пустых кресел — чисто! — и вернулся в заднюю комнату дожидаться возвращения со второго этажа сослуживцев.

— Пусто, — отчитался я, когда инспектор спустился из жилых помещений наверху.

— Там тоже никого, — проворчал Роберт Уайт. — Надеюсь, ты не сбил нас с панталыку…

— Они, должно быть, в подвале! — возразил я.

— Давайте отыщем лестницу, — решил инспектор и высветил выходившие в прихожую двери.

За одной оказалась уборная, а вот вторая привела нас в комнату со штабелями мешков, туго-набитых и пыльных. Они занимали едва ли не все помещение целиком, свободным оставался лишь узкий проход у стены.

Я разложил нож, с тихим щелчком зафиксировал складной клинок и аккуратно вспорол плотную ткань; посыпалась земля.

— В яблочко! — выдохнул я тогда, не скрывая облегчения.

— В подвал! — оживился инспектор. — Прихватим их на горячем!

Мы осторожно пробрались по проходу к темному провалу в полу и окружили его, не зная толком, как быть дальше. Недолго думая, инспектор толкнул Рамона в плечо и указал на пол.

— Давай!

Констебль опустился на колени, отложил лупару на запыленные доски и заглянул вниз.

— Свет горит, — почти сразу сообщил он нам.

— Только тихо! Не спугните их! — азартно выдохнул Роберт Уайт, окончательно позабыв обо всех сомнениях на мой счет.

Ну в самом деле — оставлять свет на ночь в подвале цирюльни добропорядочному иудею совершенно не с руки.

— Пошли! Пошли! — скомандовал инспектор. — Быстрее!

Рамон скатился вниз первым, я без промедления метнулся следом, хоть обычно подвалы и не жаловал. Пугали они меня, до неуютного озноба, до мурашек на спине и дрожи в коленях пугали.

Но куда деваться?

Ходу!

Едва не наступая на пятки констеблю, я вбежал в небольшую каморку, чуть ли не наполовину заваленную огромной кучей земли. Здесь же валялись обломки разобранной кладки одной из стен, а немного дальше, за столом в круге света от висевшей под потолком «летучей мыши» сидел долговязый иудей, чью плешивую макушку больше не скрывала черная шляпа.

Заслышав шум шагов, он отставил кружку и обернулся, но при виде направленных на него стволов лупары обмер и совершать глупостей не стал.

— Руки! — шепнул Рамон, иудей повиновался.

Я обогнул кучу натасканной в подвал земли, шагнул через перевернутую тележку и присел рядом с проломом в разобранной стене. Осторожно заглянул в усиленный деревянными распорками лаз, там — одна лишь темень.

— Чисто, — сообщил Рамону.

— Инспектор! — позвал тот начальника, не отрывая от задержанного ни пристального взгляда, ни ружья.

Роберт Уайт без лишней спешки спустился в подвал, подошел к столу и взял лежавший на нем странного вида пистолет. Изогнутой рукоятью и открытым курком задняя часть непонятного оружия напоминала револьвер, в то время как компоновка передней копировала маузер «К63» с той одной лишь разницей, что здесь магазин был съемным.

— «Бергман», номер пять! — объявил инспектор и многозначительно добавил: — Совсем новенький.

Он повертел оружие в руках и как бы невзначай направил ствол на задержанного.

— Кто в подкопе? — спросил Роберт Уайт, большим пальцем играя со спицей курка.

Долговязый иудей шумно сглотнул и поспешно ответил:

— Никого.

— Двое? Трое? — уточнил Роберт, и глаза его стали белее мела и прозрачнее родниковой воды.

— Никого! — вновь соврал задержанный.

Инспектор небрежным движением сдернул с него сначала один накладной пейс, затем другой и с нескрываемой печалью в голосе произнес:

— Зачем ты лжешь мне, Ури?

Иудей задрожал, но оказался не в силах оторвать взгляд от глаз сиятельного. Он попытался отвернуть голову, не сумел и этого и как-то сразу весь поник.

— Двое, — признал злоумышленник.

— Вооружены?

— Да.

— Рамон, присмотри за ним, — приказал тогда Уайт констеблю.

— На колени! — немедленно распорядился констебль. — Руки на затылок, пальцы сцепить!

Инспектор Уайт удовлетворенно кивнул, положил пистолет на стол и подошел ко мне.

— Что у тебя, Лео?

Я глянул в темень пролома и невольно поежился:

— Кротовья нора. — Потом спросил: — Инспектор, вызовем Джимми и Билли?

— Разберемся сами, — отрезал начальник, выкрутил регулятор электрического фонаря на полную мощность и достал из кобуры «Гидру». — Вперед! — приказал он, когда яркий луч скользнул по дощатым распоркам и уперся в земляную стену.

Я с тяжелым вздохом забрался в лаз, согнулся там в три погибели и с пистолетом в руке начал продвигаться вперед. Инспектор пытался освещать дорогу, но ничего толкового из этого не выходило, поскольку луч то и дело упирался мне в спину.

Не выдержав, я обернулся и попросил:

— Дайте!

После, уже с фонарем, подобрался к месту, где лаз уходил в сторону, и обнаружил, что грабителям там попалась старая каменная кладка, они не сумели пробиться напрямик и были вынуждены забирать правее.

Ничего удивительного — Новому Вавилону без малого две тысячи лет; здесь история, где ни копни. И хоть постройки повсеместно разбирались для нового строительства, фундаменты попросту уходили под землю, и над ними возводились все новые и новые здания.

Не город, а мечта археолога. Но вот делать в таких условиях подкоп — затея гиблая. Теперь понятно, откуда взялось столь колоссальное количество выбранного грунта.

Я вплотную подобрался к повороту и облизнул пересохшие губы.

Было страшно. Даже очень. В темноте запросто могли притаиться грабители с пистолетами на изготовку или даже…

— Лео! — дернул меня инспектор.

Окрик стряхнул накатившее оцепенение, и оно сменилось раздражением и досадой; будто меня за чем-то неприглядным застали.

Терпеть не могу подвалы!

И наперекор дурным предчувствиям я шагнул за угол. Шагнул в полуприседе, с высоко поднятым над головой фонарем и заранее вскинутым пистолетом, но дальше оказался очередной коридор, проложенный вдоль каменной стены.

— Это дурно пахнет, инспектор, — прошептал я.

Уайт меня словно не услышал.

— Шевелись! — прошипел только в спину.

Пригнув голову, чтобы не стукнуться макушкой об укреплявшую потолок доску, я возобновил движение, подобрался к следующему повороту и настороженно выглянул из-за угла, не заметил ничего подозрительного, а только шагнул дальше — и нога немедленно подвернулась на вывороченном из старой кладки камне; едва не упал.

Как оказалось, здесь грабителям посчастливилось отыскать в злополучной стене прореху, и они расширили ее в надежде срезать путь через заброшенное подземелье. А тяжеленные камни, в отличие от грунта, выволочь наружу поленились и попросту раскидали их кругом.

Тут я заколебался. История у иудейского квартала была не самая безоблачная, взломщики запросто могли наткнуться на чумное захоронение, а то и что похуже.

— Быстрее! — вновь заторопил меня инспектор.

Он был всерьез намерен перекрыть утреннее фиаско поимкой опасной шайки, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как повиноваться приказу и лезть в прореху частично разобранной стены. За ней темнел коридор. Не лаз, именно коридор.

— Осторожней, — предупредил я инспектора, тихонько ступая по неровному полу, засыпанному землей вперемешку с обломками камней.

Облегчая себе труд, бандиты раскидали здесь выбранный грунт, и теперь мои туфли при каждом шаге глубоко погружались в рыхлую массу.

Выдохнув беззвучное проклятие, я отправился на поиски злоумышленников, но вскоре остановился на развилке.

— Направо? — обернулся посоветоваться с начальником.

На полу было изрядно натоптано, и если налево уходила лишь одна цепочка следов и она же возвращалась обратно, то в противоположном направлении была протоптана настоящая тропинка.

Инспектор протиснулся ко мне, посмотрел на пол и подтвердил.

— Направо!

Освещая дорогу электрическим фонарем, я двинулся дальше. Роберт Уайт шумно сопел позади, и оставалось лишь уповать на то, что стволы «Гидры» опущены к полу, а не нацелены мне в поясницу.

Неровный пол, легкий спуск — но не делать же замечание начальнику?

— Быстрее! — вновь заторопился инспектор.

Я отвлекся на его нервный шепот и немедленно приложился макушкой о каменный выступ потолка.

— Дьявол! — прошипел, опускаясь на корточки от неожиданности и боли.

Раздосадованный начальник забрал фонарь и, не дожидаясь меня, решительно зашагал по коридору.

— Стойте! — выдохнул я ему в спину, отыскал сбитый с головы котелок и поспешил следом, но прежде чем успел нагнать, Роберт Уайт уже ворвался в зал с каменными колоннами, подпиравшими высокий потолок.

— Ури? — послышался недоуменный возглас. — Ури, поц, какого беса ты сюда приперся?!

Инспектор вскинул руку с «Гидрой», беря на прицел застигнутого врасплох злоумышленника, и скомандовал:

— Руки вверх! Бросай оружие!

В ответ раздался явственный щелчок взведенного курка; и раздался он в противоположном углу, у инспектора за спиной!

— Сам бросай! — сипло выдохнул второй грабитель, выступая из-за каменной колонны с пистолетом в руке.

Его напарник вмиг воодушевился и выхватил карманный кольт.

— Съел, легавый? — оскалился он.

Инспектор к подобному повороту оказался не готов и замер в замешательстве, а вот я колебаться не стал.

Выступил из коридора, крикнул:

— Полиция! — И для пущего эффекта пальнул в потолок.

В ответ хлопнула пара выстрелов; Роберт Уайт осел на кучу щебня с простреленной грудью, детектив-констебль Орсо выронил дымящийся пистолет и мешком повалился на пол. Во лбу у него зияла черная дыра, он умер мгновенно. А вот инспектор скреб ногами по камням и никак не желал подыхать. Кровь пузырилась на его губах, и все же упрямец собрался с силами и приподнял руку с пистолетом.

Тогда я прострелил ему голову. Просто вскинул «Рот-Штейр», прицелился и потянул спуск. Будто на стрельбище.

— Дерьмо, — выдохнул инспектор Уайт.

— Дерьмо, — подтвердил я, вытащил из кармана жестянку с леденцами и дрожащей рукой отправил в рот первую попавшуюся конфету.

Роберт осветил кучу щебня с грабителем, который после смерти вновь стал самим собой, затем перевел луч фонаря на его подельника. Смерть вернула истинный облик и ему.

— Как?! Как ты это сделал? — потребовал ответа инспектор, машинально ощупывая собственную грудь, совершенно невредимую. — Как ты заставил их убить друг друга?

Я пожал плечами, вроде как беспечно.

— Они боялись. Боялись налета полиции, боялись обвала, боялись удара в спину от ненадежных подельников. Я просто воспользовался их страхами, заставил их видеть то, чего нет. Это мой талант, вы же знаете.

— Но я тоже это видел! — рявкнул Роберт Уайт, с шумом переводя неровное дыхание. — Проклятье! Я видел, как ты застрелил меня! Ты! Меня!

— Страх есть в каждом, — спокойно подтвердил я. — Неужели вы никогда не задумывались о возможном ранении или даже гибели? Уверен, вы опасаетесь этого, как и все остальные. Издержки профессии.

— Хочешь сказать, будто способен менять силой мысли саму реальность?

— Скорее, силой воображения. У меня чрезвычайно живое воображение. — Я посмотрел на подстреленного грабителя и покачал головой. — И нет, для изменения реальности моих сил недостаточно. Я лишь слегка перелицевал ее, только и всего.

О том, каким именно образом чужие страхи питают мой талант, говорить не стал. В противном случае разговор мог зайти слишком далеко; обвинение в черной магии — это серьезно даже для сиятельного.

Инспектор только покачал головой и убрал пистолет в кобуру. Я последовал его примеру и спросил:

— Что теперь?

— Не знаю, — ответил Роберт Уайт и осветил подземный зал. — Не вижу пролома в банк.

— Возможно, его еще не выкопали?

— Или он не здесь, — решил инспектор и позвал меня за собой: — Идем! Эту падаль отправим в морг утром.

Оставив мертвецов на залитом кровью полу, мы вернулись к развилке и зашагали по второму коридору. Вскоре Роберт Уайт замедлил шаг и поднял фонарь, направляя яркий луч в черный зев пустого дверного проема. Тьма сразу попряталась по углам небольшого зала с высоким куполом потолка, и мы увидели ряды запыленных скамей, каменных и отшлифованных лишь сверху.

— Проверь! — приказал инспектор.

После недавнего инцидента желания лезть напролом у него изрядно поубавилось.

Прежде чем шагнуть внутрь, я на всякий случай вытащил из кобуры «Рот-Штейр», но оружие не понадобилось: в небольшом помещении никого не оказалось, как не оказалось и другого выхода.

Тупик.

Тупик — да, но что это за помещение?

— Странно… — пробормотал я, возвращая пистолет в кобуру.

— Что там у тебя? — Инспектор протиснулся мимо меня и повертел фонарем из стороны в сторону. — Похоже на заброшенную часовню, — объявил он и решил: — Давние дела.

— Вполне вероятно, — кивнул я, соглашаясь. — Посветите туда, будьте любезны! — попросил я начальника, указав в конец помещения, где, по моим предложениям, некогда находился алтарь.

Роберт Уайт небрежно мазнул лучом фонаря по дальней стене и направился на выход.

— Идем! — позвал он, но я не смог даже слова вымолвить, будто паралич разбил.

Да паралич и разбил. Ведь на меня взирал падший.

Прямо здесь и сейчас он смотрел на меня, и его бездонные глаза вбирали в себя всю тьму, злобу и несправедливость этого мира; всю — и немного сверху.

Впрочем, немного ли?

Не уверен…

Сознание вернулось хлесткой пощечиной.

— Детектив-констебль! — прорвался в забытье рык инспектора. — Очнитесь немедленно!

Я жадно глотнул воздух и отполз к ближайшей скамье, там уселся на пол, прислонясь к ней спиной, и стиснул ладонями виски в жалкой попытке не дать взорваться многострадальной голове.

— Что с тобой, Лео? — Роберт Уайт опустился на корточки и потормошил меня за плечо. — Что случилось?!

— Падший, — выдохнул я. — Там…

Инспектор обернулся к дальней стене, затем уставился на меня с нескрываемым раздражением.

— Ты бредишь, Лео? — язвительно поинтересовался он. — Это просто статуя!

— Вовсе нет! Это падший, говорю вам!

Роберт Уайт озадаченно хмыкнул и снова осветил стену.

— Это статуя, — заявил он после недолгой заминки, но уже не столь уверенно. — Странная статуя…

Изваяние и в самом деле поражало своей неправильностью. Оно было проработано до мельчайших деталей, буквально до каждой ворсинки, волоска, складки мраморной кожи, — но только выше пояса. Ноги скрывались в стене, более того — их не вмуровали, они просто сплавились с кладкой в единое целое, словно падший рвался на волю и лишь самую малость не успел освободиться из каменного плена.

— Разве вы не чувствуете, инспектор? — спросил я, переборол слабость и оперся о скамью. Поднялся с пола и повторил вопрос: — Разве вы не чувствуете?

На падшего лишний раз старался не смотреть. Если начистоту, старался не смотреть вовсе. Падший, пусть даже и в каменном обличье, давил ощущением беспредельного могущества и острой чуждости этому миру. Каждая черта каменного лица поражала своим совершенством, но все вместе они сливались в нечто столь идеальное, что ничего человеческого в застывшей маске не оставалось вовсе.

Идеал без малейшего изъяна.

Мертвый идеал.

И этот идеал подавлял.

— Не чувствую чего? — не на шутку разозлился Роберт Уайт. — Ты бредишь, Лео!

— Вы же сиятельный! Вы не можете этого не ощущать!

Инспектор ожег меня гневным взглядом, подступил к статуе и решительно приложил ладонь к каменной груди. Я невольно проследил за ним взглядом и сам не заметил, как моим вниманием вновь завладело мраморное изваяние; завладело целиком и полностью. Падший увеличился в размерах, заполоняя собой все помещение, его раскинутые в разные стороны каменные крылья засветились изнутри янтарным сиянием, но в часовне от этого стало лишь темнее. И глаза… черные глаза больше не были мертвы, их заполонила беспредельная тьма. Тьма и нечто еще, нечто вроде презрительного недоумения.

Чужая воля невидимой рукой вновь придавила к полу, забралась в голову, порывом призрачного ветра переворошила воспоминания. Я попробовал перебраться к выходу, но руки и ноги окончательно отнялись, и уж не знаю, чем бы все это закончилось, если б не хлопнул перегоревший фонарь. Задымилась проводка, помещение заполнил запах горелой резины, и эта едкая вонь помогла совладать с жутким наваждением, сбросить оцепенение и вывалиться в коридор.

Роберт Уайт выскочил следом, вздернул меня на ноги, локтем придавил к стене.

— Что за дьявол?! — прорычал инспектор, брызжа слюной.

— Это падший! — выкрикнул я, отодрал от себя руку начальника и потихоньку, по стеночке продолжил отодвигаться от жуткой часовни. — Не знаю, как его обратили в камень, но это самый настоящий падший! Надо сообщить властям. Надо завалить подземелье, пока он не вырвался на волю!

— Остынь! — одернул меня инспектор. — Даже если это так, сколько десятилетий он пылится здесь? Сколько веков? Ему не освободиться, Лео! Никак не освободиться.

— Я могу вернуть его к жизни. А если могу я, сможет и кто-нибудь еще!

Роберт Уайт даже отступил на шаг назад.

— Ты рехнулся! — заявил он.

— Нет! — уверил я начальника. — Это все мой талант, мое клятое воображение! Мне достаточно просто представить его свободным! Понимаете? Достаточно вообразить это, и он вырвется на волю! Освободить его просто, слишком просто. Надо завалить часовню!

— Что ты несешь?! — Инспектор вновь подступил ко мне и резко встряхнул за плечи. — Ты всегда говорил о страхе! О том, что именно чужие страхи питают твой талант и придают ему силу!

— Падший и есть сама сила! Чистая, ничем не замутненная сила!

Инфернальные создания являлись воплотившейся в материальном мире энергией. Они щедро делились своей властью с присягнувшими им смертными и походили на генераторы, только производили не электричество, а смерть, горе и разрушения.

И если малефики были вынуждены расплачиваться с выходцами из преисподней собственной душой и чужими жизнями, то мой талант позволял использовать силу потусторонних созданий напрямую, ведь страх и смертный ужас шагали с ними рука об руку.

Но падший был слишком силен. Падший подавлял своим неземным величием и яростным ураганом выметал из головы все образы, кроме собственного. Я был для него лишь инструментом, способным взломать проклятие и обратить каменную твердь в живую плоть; безвольной отмычкой, только и всего.

Участие в столь противоестественной метаморфозе неминуемо выжжет мне разум, только с чего бы падшему печалиться по этому поводу? Инструментам свойственно ломаться, не так ли?

Но Роберту Уайту мои уверения убедительными не показались.

— Хватит! — приказал он.

— Нет, не хватит, инспектор! — забыв про субординацию, придвинулся я к собеседнику. — Разве падшие не повелевали силами, выходящими за границы человеческого понимания? Проклятье! Да вспомните, что они сотворили с Аравийским полуостровом! Они попросту оторвали от него изрядный кусок и зашвырнули через полмира в Атлантический океан! Им потребовался день, чтобы создать Атлантиду, один лишь день!

— Все это чушь собачья! — отрезал Роберт Уайт и оттолкнул меня обратно к стене. — Я сам во всем разберусь, понял? Никому ни слова. Ни Джимми, ни Билли, ни Рамону. Ни одной живой душе, ты понял меня, Лео? Это приказ!

— Слушаюсь, — согласился я хранить молчание, но без всякой охоты.

— Тогда идем.

Роберт Уайт отправился на выход, я поплелся следом и спросил:

— Сердце билось? Инспектор, вы чувствовали биение его сердца? Ведь чувствовали, так?

Инспектор с обреченным вздохом остановился и посмотрел на ладонь, которую прикладывал к каменной груди.

— Билось! — подтвердил вдруг он. — Оно билось, Лео. Но будь добр, держи язык за зубами. Хорошо?

— Хорошо, — сдался я, не став вступать с начальником в бессмысленные пререкания. — Только разберитесь с этим.

— Уж поверь, разберусь, — пообещал Роберт Уайт.

И я ему поверил. Разберется. Инспектор своего не упустит, не такой это человек.

Когда выбрались из лаза в подвал цирюльни, Рамон Миро с оружием на изготовку стоял у противоположной стены, контролируя одновременно и пролом, и задержанного.

— Что у вас стряслось?! — взволнованно спросил он, опуская лупару. — Я слышал выстрелы!

— Ничего не стряслось, — спокойно ответил инспектор и взял лежавший на столе пистолет. — Ровным счетом ничего, — повторил он и выстрелил в затылок стоявшему на коленях иудею.

Ури неуклюже завалился набок, по щеке его, пятная засыпной пол, заструилась тоненькая струйка крови. Тогда Роберт Уайт кинул пистолет обратно и в очередной раз выдохнул:

— Ничего!

— Что за дьявольщина? — изумился Рамон. — Инспектор, что происходит?!

Уайт ухватил констебля под руку и потянул того к лестнице.

— Рамон! — наставительно произнес он. — У тебя проблемы со слухом? Разве ты не слышал меня? Ничего не происходило и не происходит! Ничего! Тебя здесь вообще не было, Рамон. Оставь это мне.

— Как же так?.. — Констебль попытался было обернуться к застреленному иудею, но инспектор удержал его на месте и вновь подтолкнул на выход.

— Я сам обо всем позабочусь, — объявил он. — Идите! И пришлите сюда Джимми!

И мы пошли. Молча поднялись из подвала, поплутали в безмолвии пустых комнат, и только в глухом мраке заднего двора констебль решился выразить терзавшие его сомнения.

— Инспектор решил обчистить банк? — напрямую спросил он.

— Нет, — со смешком отверг я это предположение, но поскольку сослуживец явно ожидал чего-то более конкретного, отделался полуправдой: — Понимаешь, Рамон, возникли определенного рода сложности, и патрон принял их… так скажем, слишком близко к сердцу.

— Да ну? — с неприкрытым подозрением уставился на меня крепыш, заподозрив обман.

— Именно так, — подтвердил я. — До хранилища грабители добраться не успели, не переживай.

— Да мне-то что? Инспектору видней, — передернул Рамон плечами и отправился на поиски Джимми.

Я кивнул и двинулся следом.

Тебе — ничего, и мне — ничего.

Наше дело маленькое, пусть у начальства голова болит.

О, как наивен я был…

В обратный путь мы с Рамоном отправились своим ходом. Констебль оставил лупару в служебном экипаже и шагал налегке, но шагал с такой мрачной сосредоточенностью, словно волок на себе тяжкий груз. Не приходилось сомневаться, что его мучили сомнения по поводу обоснованности приказа инспектора, но обсуждать — и осуждать! — распоряжения начальства крепыш не собирался.

Я — тоже.

Если Рамона душили сомнения от недостатка информации, то мне, напротив, было известно слишком много. А то, что во многих знаниях — многие горести, умные люди подметили уже давно.

Мне было ничуть не менее тошно, поэтому и шли мы молча.

Сразу после Дюрер-плац констебль свернул налево и потопал под горку к Маленькой Каталонии; я двинулся в противоположном направлении и по обвивавшей склон холма дороге начал подниматься на Кальварию. Плотная городская застройка вскоре осталась позади, и вдоль дороги потянулись высоченные заборы, за которыми скрывались от нескромных взглядов особняки вышедших в отставку армейских офицеров, дипломатов и министерских чиновников.

Город давно окружил Кальварию со всех сторон, но вверх отчего-то никак не забирался, если не считать возведенной на самой вершине за несколько лет до свержения падших ажурной железной башни в двести два метра высотой. В ночное время та светилась сигнальными огнями, а молнии зачастую били в нее не только в грозу, но даже с ясного неба.

Когда Гюстав Эйфель увидел это ржавое чудовище, то загорелся идеей превзойти его и неведомо каким чудом не только получил монаршее одобрение, но и продавил проект в городском совете Парижа. Впрочем, надо отдать должное его таланту архитектора — новая трехсотметровая башня, судя по открыткам, смотрелась куда элегантней своего прообраза.

Склоны холма взялись застраивать только четверть века назад, тогда один из участков и достался моему деду. Не графу Ко́сице, который за всю свою жизнь и палец о палец не ударил, а полковнику императорской армии в отставке Петру Орсо, деду со стороны отца.

Наш участок располагался на отшибе; с двух сторон он обрывался крутым склоном, с третьей шелестела листьями небольшая рощица. Уж не знаю, намеренно дед выбрал столь уединенное место или нет, но соседи нам обыкновенно не докучали. Никто не докучал, если начистоту; даже налоговые инспекторы обходили стороной.

По крайней мере, последние шестнадцать лет…

Когда впереди зашумел быстрый ручей, я свернул на обочину к сложенной из камней пирамидке и взял из нее верхний булыжник. После этого поднялся на крутой мостик, а стоило только раздаться внизу негромкому рычанию, со всего маху швырнул тяжеленный камень в мерцавшие недобрым светом глаза.

Рык немедленно стих, огоньки погасли.

Понятия не имею, что за тварь обитала внизу, но подобного обращения она не выносила.

По уму, стоило решить этот вопрос раз и навсегда, только вот жившие в округе отставники давно растеряли былое влияние, и в муниципалитете все их жалобы обычно пропускали мимо ушей. Никто из клерков не горел желанием самолично гоняться в ночи за неизвестной тварью, и даже те из местных обитателей, кто любил прихвастнуть своими африканскими сафари, ограничивались лишь обещаниями расчехлить ружья. Все верно: еще неизвестно, кто за кем будет охотиться.

К тому же неведомая тварь никому беспокойства не доставляла, по крайней мере, именно к такому мнению склонялся казначей общины после ознакомления с расценками профессиональных истребителей домашних крыс, бездомных собак и прочих урбанистических тварей.

За мостом дорога начала понемногу закручиваться к вершине холма, и уже через пару поворотов показался каменный забор, над которым чернели голые ветви деревьев.

Мне — туда.

Масляный фонарь у калитки, как обычно, не горел, но и так на воротах был отчетливо различим черный квадрат с диагональным алым крестом — карантинный знак аггельской чумы, выцветший и облупившийся.

Не став дергать шнурок звонка, я сдвинул с замочной скважины железную накладку и собственным ключом отпер замок. Распахнул калитку, под скрип ржавых петель захлопнул ее за собой и направился к темневшей в ночи громаде трехэтажного особняка напрямик через мертвый сад.

Вздымались к небу сухие деревья, тянулись в стороны скрюченные ветки с черными листьями, торчала из земли серыми ломкими копьями засохшая трава.

Особняк казался столь же мертвым, как и сад. Не светились окна, из труб не шел дым, не было слышно ни единого звука. Когда мне было пять лет, одной недоброй ночью сюда пришла смерть — все умерли, выжили только я и отец. Хотя насчет отца полной уверенности не было; в нем что-то надломилось и перегорело. Он больше не мог подолгу оставаться на одном месте, нигде не задерживался, не позволял себе обрасти вещами и привязанностями. Он, будто акула, пребывал в вечном движении, равняя между собой понятия «неподвижность» и «смерть».

И когда сегодня инспектор спросил, на кой черт мне понадобилось поступать на службу в полицию, я был откровенен с ним не до конца. Нет, счета и в самом деле требовали оплаты, но истинной причиной стало стремление отыскать тех, кто проклял это место и всех его обитателей. И сделал это столь изощренно, что проклятие продолжало убивать на протяжении вот уже шестнадцати лет.

Проклятие…

Я вздохнул и запрокинул голову к небу, на котором безучастными стекляшками светились тусклые крапинки звезды. Проклятие привычно укололо затылок неуютным холодком, сдавило сердце, пробежалось по спине, но — впустую, не причинив никакого вреда.

Почему? Не знаю. Сколько ни ломал над этим голову, так и не разобрался. И выяснить, кто навлек на наш дом эту беду, тоже не удалось; не помог даже доступ к полицейскому архиву, который я получил со званием детектива-констебля. Просто не оказалось в протоколах расследования никаких зацепок; да и следствия как такового не велось.

Аггельская чума — и дело с концом.

И я отступил; у меня не было лишнего времени ворошить прошлое. Я просто дожидался совершеннолетия, успокаивая себя тем, что семейные деньги позволят забросить службу и посвятить себя поиску истины.

Но не знаю, уже не знаю…

Передернув плечами, я поднялся на крыльцо и распахнул незапертую дверь. Кинул котелок на полку в прихожей, и тут в темном коридоре мелькнул огонек керосиновой лампы.

— Все в порядке, виконт? — поинтересовался худощавый мужчина средних лет в старомодном сюртуке.

— В полном, Теодор, — усмехнулся я. — Лучше не бывает.

Теодор Барнс был дворецким. Он служил роду Ко́сице всю свою жизнь, как до того моим предкам служили его отец и дед. Я помнил дворецкого с тех самых пор, с каких помнил самого себя.

— Вам что-нибудь понадобится?

— Нет, благодарю, — качнул я головой, но сразу прищелкнул пальцами и поправился: — Нет, постой! Подготовь комнату на третьем этаже, у нас будут гости. Гость…

Теодор был потомственным дворецким; он умел держать удар, как никто другой, и обычно не позволял себе проявления сильных эмоций, но сейчас проняло и его.

— Что, простите? — переспросил Барнс, не сумев скрыть изумления. — Но как же так…

Я успокаивающе похлопал слугу по плечу, легкомысленно бросил:

— Положись на меня, — и отправился в спальню.

Там сразу зажег газовый рожок, затем разделся, убрал пиджак, брюки и сорочку в платяной шкаф, разрядил «Рот-Штейр». А вот «Цербер» разряжать не стал и положил его к снятому хронометру на прикроватную тумбочку.

Потом запалил ночник, проверил, заперты ли ставни, и лишь после этого погасил газовое освещение.

Смешно?

Не знаю, не знаю.

Жизнь научила меня не игнорировать свои страхи, сколь надуманными бы они ни казались.

Ночник должен гореть, ставни — быть запертыми, а на прикроватной тумбочке — лежать заряженный пистолет.

Точка.

Утро прокралось в спальню беспокойным солнечным лучиком, что отыскал прореху в рассохшихся ставнях и принялся светить в глаза.

Я перевернулся на другой бок, но сразу взял себя в руки и, вопреки обыкновению, разлеживаться в постели не стал. Прошлепал по холодному полу босыми ступнями, одно за другим распахнул окна и на всякий случай придирчиво осмотрел толстенные доски ставен на предмет свежих царапин.

Но нет — новых не появилось.

Утренняя свежесть заполонила комнату как-то очень уж резво; я отошел накинуть халат, после вернулся к выходившему на восточную сторону окну. С пригорка открывался неописуемый вид на старые районы города, на все эти островерхие крыши, золоченые башенки, дворцы и сады. Много дальше маячила серость фабричных окраин; там тянулись к небу многочисленные трубы, а в тучах исторгаемого ими дыма неторопливо плыли грузовые дирижабли.

Говорят, раньше в ясную погоду с вершины Кальварии был виден океан, но ясные дни в Новом Вавилоне встречались реже, чем жемчужины в сточных ямах. Дым, гарь и смог накатывали на город со всех сторон.

Плевать! Я передернул плечами и отошел к тумбочке. Защелкнул на запястье браслет хронометра и принялся одеваться, а в голове, будто заевшая грампластинка, крутилось: «Воскресенье. Воскресенье. Воскресенье!»

Бал!

В четыре часа пополудни начнется бал, и если на нем что-то пойдет не так…

Об этом не хотелось даже думать.

Усилием воли я заставил себя позабыть о дурных предчувствиях и отправился в ванную.

— Комната готова? — спросил у попавшегося на обратном пути Теодора.

— Готова, виконт, — подтвердил дворецкий и пригладил черные как смоль бакенбарды. — Какие вести из Нового Света?

— Все по-прежнему, — сообщил я. — Хьюстон в осаде, по всей линии фронта идут позиционные бои.

— Ацтеки никак не угомонятся, да? — покачал головой Теодор и предложил: — Хотите осмотреть гостевую комнату?

— Это лишнее, — отказался я и спустился на первый этаж.

Живот подводило от голода, но завтракать дома я обыкновения не имел и по выходным захаживал в итальянскую таверну неподалеку, где мне был открыт кредит. А поскольку сегодня привычный распорядок дня полетел в тартарары, оставалось лишь глотать слюну в ожидании вечернего приема.

Я досадливо глянул на хронометр, и тут в прихожей звякнул колокольчик.

— О! — многозначительно произнес дворецкий, не отстававший от меня ни на шаг.

Известие о прибытии гостя попросту выбило его из колеи. Впрочем, меня это обстоятельство нервировало несказанно больше. Во многих знаниях — многие горести, все верно.

Тем не менее я своей растерянности выказывать не стал.

— Оставь это мне, Теодор, — отослал я слугу, вышел из дома и поспешил к воротам. На ходу нацепил на нос очки — и круглые темные окуляры враз вернули уверенность в собственных силах.

Сомнения оставили меня; я решительно распахнул дверь и улыбнулся молодой девушке с огненно-рыжими волосами, правильными чертами симпатичного округлого лица и бесцветно-светлыми глазами сиятельной. Фигуру гостьи скрывал длинный плащ, но я и так знал, что сложением она могла дать фору самой Афродите. Стройные бедра, осиная талия, высокая грудь…

— Елизавета-Мария! — со всем возможным радушием улыбнулся я, прогоняя вставшее перед глазами видение. — Словами не передать, как меня радует, что вы сочли возможным принять приглашение…

— Леопольд, вы были чрезвычайно убедительны, — легко рассмеялась девушка, передавая объемный дорожный саквояж. — Вы просто не оставили мне выбора!

— Надеюсь, не нарушил ваших планов…

— Нисколько, уверяю вас!

Блеснули в улыбке белоснежные зубы, и с некоторой долей отстранения я решил, что лишь тонкие бледные губы не позволяют причислить Елизавету-Марию к писаным красавицам. Но заострять на этом внимание не стал и поспешно отступил в сторону, впуская гостью внутрь:

— Проходите, прошу вас!

Девушка ступила за ограду, окинула взглядом мертвый сад и не удержалась от озадаченного возгласа:

— Миленько…

Солнечным утром черные деревья выглядели далеко не столь зловеще, нежели глухой ночью, но все же я счел нужным поправить гостью:

— Оригинально. Непривычно. Вызывающе. Но никак не миленько.

Елизавета-Мария бросила на меня внимательный взгляд и медленно кивнула:

— Как скажете, Леопольд.

Мы поднялись на крыльцо и прошли в дом, там я передал саквояж дворецкому и представил слугу гостье.

— Это Теодор, по всем вопросам обращайтесь к нему. К сожалению, мне придется отлучиться по делам.

— К вашим услугам, госпожа, — торжественно объявил дворецкий, принимая у девушки плащ.

Елизавета-Мария благосклонно улыбнулась в ответ, сняла шляпку, тряхнула тяжелой копной волос.

— Леопольд, неужели ты собираешься вот так сразу бросить меня одну? — проворковала она. — Мы могли бы…

Я нервно сглотнул и поспешил взять ситуацию под контроль, а точнее, взял под руку девушку и провел ее в гостиную.

— Бал в четыре, — напомнил там гостье. — Надо забрать у портного костюм. А твое вечернее платье…

— Не беспокойся об этом, дорогой, — ответила девушка и остановилась напротив камина, где ее внимание привлекла висевшая на стене сабля.

— «Капитану Орсо за личную доблесть. Зюйд-Индия, тридцатое октября тысяча восемьсот тридцать седьмого года от К. Н.», — пригляделась Елизавета-Мария к выгравированной на клинке надписи. — Это оружие твоего отца? — повернулась она ко мне.

— Деда, — покачал я головой. — Он отличился при штурме Батавии. Получил тогда чин капитана и наследное дворянство.

— Ах да! — сообразила девушка. — Тринадцатый год от основания Второй Империи! Сорок лет назад, большой срок.

— В отставку дед вышел в полковничьем звании. Этот дом выстроил он…

Но история особняка Елизавету-Марию не заинтересовала, она как завороженная продолжала рассматривать саблю, и в светящихся девичьих глазах колыхалось при этом нечто на редкость неуместное.

— Кровь, — прошептала она. — Эта сабля собрала богатую жатву…

— Дед был лучшим саблистом полка, — сообщил я, потом стряхнул невесть с чего вернувшуюся было неуверенность и произнес: — Теодор покажет тебе комнату. Я буду к обеду.

— Как скажешь, Леопольд, — кивнула девушка и неожиданно спросила: — Сабля заточена?

— Кажется — да, — вздохнул я и отвернулся к дворецкому, который стоял в дверях и наблюдал за нами с нескрываемым изумлением. — Теодор! — повысил я голос, привлекая внимание отвыкшего за последние годы от гостей слуги.

Тот вздрогнул, поднял саквояж и попросил девушку:

— Следуйте за мной, госпожа.

Елизавета-Мария отправилась в гостевую комнату; на лестнице она слегка приподняла юбку платья, и вышло это на редкость элегантно.

У меня аж сердце стиснуло. Накатил озноб; странная смесь вожделения, облегчения, страха и презрения заполнила душу, но предаваться самобичеванию я не стал, схватил с полки котелок и опрометью выскочил из дома.

Пока шагал до ворот, перед глазами маячила ржавая макушка башни на вершине холма. Сейчас вздымавшийся к небу ржавый перст не сиял в темноте навигационными огнями и вызывал смешанные чувства: поражал ветхостью и одновременно давил мощью. Будто нечто забытое, нечто совсем из другой эпохи. А из прошлого или будущего — даже не скажу…

Казалось, давно должен был привыкнуть к этому виду, но нет — всякий раз мурашки по коже.

Когда распахнул калитку, под ноги выпал всунутый в щель конверт, без марок и надписей. Я озадаченно оглядел пустынную дорогу, поднял его и выщелкнул титановый клинок складного ножа. Вспорол клапан, ознакомился с лаконичным посланием и обреченно выругался.

Инспектор Уайт назначил встречу на полдень, а я вовсе не был уверен, что успею к этому времени освободиться. И более того — что вообще хочу сегодня видеть инспектора.

Я вновь выругался, на этот раз в голос, и зашагал под горку. Переходя через мост, не удержался, чтобы не глянуть вниз, но там никого не оказалось, лишь журчала прыгавшая по камням вода.

От портного я вышел во взятом напрокат костюме-тройке, нестерпимо модном и столь же нестерпимо броском, и с абсолютно пустым бумажником. Денег не осталось даже на обед, но испортить настроение это обстоятельство уже не могло.

Если вечером что-то пойдет не так, безденежье будет меньшей из моих проблем. Точнее — проблемой это уже не будет.

Ну в самом деле — зачем мертвецу деньги?

К тому же еще оставался инспектор. Какого дьявола ему понадобилось от меня в выходной?!

Переложив в левую руку пакет со старым костюмом, я побренчал мелочью, ссыпал блестящие монетки обратно в карман и зашагал к набережной Ярдена. Там воскресным утром оказалось не протолкнуться от праздношатающихся горожан, и очень скоро мне надоело ловить на себе заинтересованные взгляды нарядных барышень, их ничуть не менее расфуфыренных кавалеров и уличных торговцев. Тогда свернул на бульвар де Карта и вновь прогадал: обычно тихую улочку запрудила разношерстная публика, печальная и тихая. И только вопли раздававшего листовки пацана разносились над толпой, как разлетаются над пустынным берегом крики чаек.

— Полировочная машина на шесть ножей! Патентованная конструкция! — верещал чумазый паренек, рассовывая прохожим рекламу. — Просто крутите ручку! Блеск обеспечен! Легко как никогда!

Я взял мятый листок и придержал мальчишку.

— Что за манифестация? — спросил у него.

— Дирижера какого-то хоронят, — легкомысленно ответил тот. — Потерял палочку любимую и в петлю, чудик, полез.

На нас начали оглядываться, но пацана это нисколько не смутило.

— Струной удавился, дурик, — продолжил он и резко вскинул вверх большой палец. — Голова — чпок!

— Понятно, — кивнул я и зашагал прочь.

Сзади нагнал крик:

— Паровой утюг! Домашним хозяйкам в помощь! Гладьте быстро!

И сразу тихий гул почтенной публики, что медленно шествовала к императорскому театру, перекрыла яростная свара сцепившихся за территорию мальцов.

В этом — весь Новый Вавилон: чужая смерть здесь не стоит даже минуты тишины.

Ничего не стоит, если на то пошло.

И никогда не стоила.

Выкинув рекламную листовку в первую попавшуюся урну, я свернул на соседнюю улицу, взглянул на хронометр и прибавил шаг.

Императорский театр скрылся из виду, и дугой выгнувшаяся улица привела меня к замощенной брусчаткой площади, посреди которой стоял засиженный голубями памятник великой троице — Амперу, Ому и Вольте.

А вот лекторий «Всеблагого электричества», рвавшийся к небу двумя стальными мачтами, пернатые вредители облетали стороной. И немудрено — вокруг огромных медных шаров, что венчали изящные конструкции, трепетали короны электрических разрядов. Они то и дело вспыхивали ослепительными искрами, и тогда всякий раз над площадью разносился явственный щелчок, но испуганно втягивали головы в плечи лишь приезжие провинциалы, а расположившиеся на открытых верандах многочисленных кафе горожане даже не отрывались от газет.

Огромная катушка Николы Теслы должна была потреблять просто чудовищную прорву энергии, и с какой целью ученые мужи день за днем, месяц за месяцем транжирят электричество на демонстрацию собственного величия, всегда оставалось для меня загадкой. И только теперь, когда рукотворные молнии сверкали прямо над головой, я в полной мере ощутил могущество науки.

Безмерная мощь — вот что на деле олицетворяло творение Николы Теслы.

Мощь и безопасность.

Клокотавшая вокруг энергия могла разорвать в клочья и развеять в прах любое инфернальное создание. Любой, пусть даже самый могущественный демон за пару секунд сгорит здесь в благодатном огне электрических разрядов; не просто низвергнется в преисподнюю со слегка подпаленной шкурой, а будет уничтожен раз и навсегда.

От электричества нет защиты, электричество сильнее магии!

Брусчатка под ногами слегка подрагивала, сотрясаясь в такт мощному паровому генератору в подземельях лектория, и эта дрожь странным образом придала уверенности. Я снял с головы котелок, прошел внутрь комплекса и оглядел залитое ярким электрическим светом помещение. Инспектор на глаза не попался, пришлось под доносившуюся из тарелок громкоговорителей лекцию отправиться на поиски невесть что позабывшего здесь начальника.

Тот отыскался в западном крыле комплекса. Небрежно закинув ногу на ногу, Роберт Уайт откинулся на спинку деревянной скамьи и с отрешенным видом разглядывал батальное полотно «Великий Максвелл побивает падшего». Я инспектора от его раздумий отвлекать не стал, молча уселся рядом и прислушался к лекции.

— Мы с вами живем в удивительное время, время перемен! — разносилось из слегка похрипывавших динамиков. — Старый мир корчится в судорогах, уходит эпоха пара, наступает эра электричества! Но как явление на свет человека происходит в муках, так и родовые схватки прогресса перетряхивает действительность, порождая конфликты. Величайшие умы нашего времени Никола Тесла и Томас Эдисон диспутируют по поводу путей развития электричества, но не уподобляйтесь охочим до сенсаций газетчикам, что смакуют непонятные обывателю термины. В спорах рожается истина! Помните! Постоянный ток или переменный — неважно, это в любом случае электричество! Всеблагое электричество! Знание в чистом виде!

Тут инспектор повернулся ко мне и спросил:

— Ты ведь знаешь историю Максвелла, Леопольд?

— Кто не слышал о великом Максвелле и его демоне! — удивился я.

— О его падшем, — поправил меня начальник. — Максвелл заставил служить себе падшего.

— И что с того?

— С того, что я не хочу всю жизнь прозябать в безызвестности! — яростно сверкнул глазами Роберт Уайт. — Я не хочу следующие четверть века рвать жилы лишь затем, чтобы в итоге просто стать старшим инспектором. И это в лучшем случае! Это если не обскачет по протекции какой-нибудь молокосос! А теперь появился шанс разорвать этот замкнутый круг, понимаешь?

— Боюсь, нет, — отстраненно произнес я в ответ.

Но я понимал, я все понимал. И понимание это угнездилось в груди колючим обломком льда. Мне не хотелось слышать то, что собирался сказать инспектор дальше.

Инспектора это, впрочем, нисколько не волновало.

— Тот падший в подземелье, — медленно произнес он, разглядывая правую ладонь, — он был настоящим, ты все верно сказал. Я почувствовал его сердцебиение, почувствовал биение сердца мраморного изваяния!

— И что с того?

— Если он освободится… — прошептал Роберт Уайт, но сразу поправился: — Если ты освободишь его, мы получим такую власть, о которой и мечтать не могли!

— Нет! Он просто испепелит нас на месте! — возразил я, не став уверять собеседника, будто не сумею вырвать падшего из каменного плена.

Роберт Уайт только рассмеялся.

— Падшие давно растеряли свое могущество, — легкомысленно заявил он. — Это первую тысячу лет они властвовали безраздельно, но чем дальше, тем больше теряли свою ярость. Падшие перестали быть Карой Небесной и заигрались во властителей. Кто-то возомнил себя миродержцем, кто-то сделался затворником. В итоге они превратились лишь в тень былых себя. Наши отцы и деды в Ночь титановых ножей залили их кровью всю Атлантиду и полмира в придачу, так неужели ты думаешь, будто мы не справимся с одним-единственным падшим?

— Справимся — и что дальше? — поморщился я. — Совладаем мы с падшим, подчиним его себе, думаете, как отнесутся к этому остальные? А я скажу! Императрица велит живьем содрать с нас кожу, четвертовать и поджарить на медленном огне, а это, говорят, крайне неприятная процедура!

— Рад видеть, что ты сохранил чувство юмора, Лео, — недобро глянул на меня инспектор своими бесцветными глазами. — Насчет этой старой клячи можешь не беспокоиться, она всего лишь вдова императора, а кронпринцесса — вечно больная девчонка. Людям нужна сильная рука! Старая аристократия веками лизала пятки падшим, им придется повиноваться — это у них в крови.

Я этой уверенности начальника не разделял. Когда шестнадцать лет назад после смерти императора его родной брат, великий герцог Аравийский заикнулся о своих претензиях на трон, то и его самого, и всех близких родственников в одночасье скосил пришедший из Африки грипп. Мало кто сомневался, что к столь внезапной кончине приложила руку ее императорское величество.

И ведь он был ее деверем! А мы? Мы с инспектором — просто прах под ее ногами!

Поэтому я со всей возможной уверенностью произнес:

— Старая аристократия давно лишилась влияния.

— Именно поэтому они поддержат нас! — с фанатичной уверенностью выдал в ответ Роберт Уайт. — Я не такой идиот, чтобы затевать открытый мятеж, но мощи даже одного падшего хватит, чтобы изменить расстановку сил!

— Мне это не нравится, — честно признал я.

— Мне тоже, — покладисто кивнул инспектор. — Но такой шанс упускать нельзя. — Он покачал головой и вновь уставился на раскрытую ладонь. — Я чувствовал, как бьется его сердце. Его обратили в камень, но не смогли убить. Я чувствовал его силу, прикоснулся к ней…

— Если правая рука искушает тебя, отруби ее, — отстраненно произнес я, глядя на Максвелла, который обуздывал падшего электрической плетью; во все стороны летели брызги огня и обрывки белоснежного пера. — Падший искушает вас, инспектор.

— Прикуси язык! — резко бросил Роберт Уайт. — Я неспроста назначил встречу именно здесь! Мой разум свободен, никакие чары не достанут нас в этом месте!

— Как скажете.

— Так ты поможешь или нет?

— Не нравится мне это, — упрямо повторил я.

— Предпочтешь прозябать на двадцать тысяч годовой ренты, когда мог бы вознестись на самый верх?

— Возносятся на небо, — хмыкнул я. — Но мы ведь не верим в эти сказки? Зато нам достоверно известно о существовании ада. Вот туда и отправимся, если вы не образумитесь.

— Чушь! — оборвал меня инспектор. — Так да или нет?

— Мне надо подумать.

— Прими правильное решение, — скривился Роберт Уайт, поднялся со скамьи и зашагал на выход; трость подрагивала в его руке, словно хвост рассерженного кота.

Я прихватил оставленную им газету и на ватных ногах поплелся следом. Вышел за ворота лектория, в будке на углу купил газированной воды с малиновым сиропом, залпом выдул стакан и только тогда немного пришел в себя.

Сказать, что неожиданное предложение начальника выбило из колеи, — не сказать ничего. На самом деле, оно напугало, и напугало буквально до икоты, ведь это были вовсе не пустые фантазии, нет — Роберт Уайт имел обыкновение добиваться своего. При этом вряд ли он мог придумать затею безумней, нежели вернуть к жизни падшего и заставить служить себе. Даже обращенный в каменную статую, тот подавлял своей мощью, а когда вся его энергия выплеснется наружу…

Я передернул плечами и прошел в кафе, на вывеске которого помаргивали неровным светом полсотни электрических лампочек. Кафе так и называлось — «Лампа».

Внутри оказалось не протолкнуться от адептов «Всеблагого электричества»; механисты обедали, листали толстенные научные альманахи и до хрипоты спорили, обсуждая последние научные веянья, но мне удалось приткнуться в относительно тихом уголке, под уютным и не таким уж ярким торшером.

Впрочем, место было тихим лишь относительно.

Яблочков! Ладыгин! Тесла! Эдисон!

Амперы, вольты, генераторы, цепи, разряды!

Электричество!!!

Я совсем уже собрался поискать какое-нибудь более спокойное заведение, но тут к столику подошел официант.

— Порцию мороженого, — попросил я, вовремя вспомнив о пустом бумажнике.

— Что-нибудь еще?

— Нет, спасибо, — отказался я, загораживаясь газетой.

Как на грех, передовицу «украшала» фотография худощавой старушки с двумя засвеченными пятнами глаз — фотопленка оказалась неспособна выдержать взгляд ее императорского величества — императрицы Виктории.

Я поежился. Милая тетушка без колебаний скормит своим охотничьим псам то, что останется от меня после допросов. Именно так все и закончится, сомнений в этом не было ни малейших. И это если сначала не сожрет душу падший!

Надо ли говорить, что всерьез предложение инспектора я не рассматривал и рассматривать не собирался? Просто надо было решить, как отказать начальнику и не нажить при этом смертельного врага.

Сообщить в Третий департамент?

Я знавал немало людей, которые до глубины души презирали шпиков и даже заявляли об этом во всеуслышание, а ради своих шкурных интересов при малейшей возможности строчили кляузы на коллег и знакомых, но сам доносить не собирался.

Донос подобен бумерангу аборигенов Зюйд-Индии; опомниться не успеешь, как вернется и долбанет по голове. Слово против слова, и кому в итоге поверят: инспектору или детективу-констеблю? Нет, расклад был точно не в мою пользу.

— Ваш заказ! — объявил официант и выставил вазочку с мороженым. Отходить он не спешил.

Я выгреб из кармана пару монет по пятьдесят сантимов, бросил их на стол и углубился в чтение, желая хоть немного отвлечься от невеселых раздумий.

Не вышло.

Императрица Виктория завершила визит в восстановленный после зимнего наводнения Париж и вернулась в Новый Вавилон? На посадочной площадке бабушку встречала ее императорское высочество кронпринцесса Анна? Грядет пятнадцатилетний юбилей наследницы престола?

А мне-то что с того?

Меня сейчас волновали лишь просьба инспектора и… бал.

Я зачерпнул десертной ложечкой немного ванильного мороженого и кивнул.

Да, бал!

Проблемы стоит решать по мере их значимости. А если главный инспектор фон Нальц поджарит некоего детектива-констебля на медленном огне, намерение Роберта Уайта втравить того в неприятности уже не будет иметь решительно никакого значения.

Я должен дать ответ инспектору?

Проклятье! Для этого мне надо пережить сегодняшний вечер!

Взглянув на часы, я отложил газету, в два счета расправился с десертом и поднялся из-за стола. Подхватил пакет со старым костюмом и с облегчением покинул слишком шумное заведение.

Амперы, вольты, люмены…

Тьфу!

На извозчика пришлось занять у Рамона Миро; благо, тот в такой малости отказывать сослуживцу не стал, только с усмешкой поинтересовался:

— Интересно, ты за год покроешь рентой все долги или не хватит?

— Уж десятку для тебя как-нибудь выкрою, — ответил я, пряча в бумажник пару мятых банкнот. О том, что долгов с процентами накопилось уже тридцать тысяч франков, говорить не стал.

— С аванса, — напомнил констебль.

— С аванса, — подтвердил я и отправился на поиски экипажа, приличествовавшего выходу в свет.

Доход от наследственного фонда за первые полтора-два года целиком и полностью уйдет на возврат долгов, поэтому перспектива лишиться жалованья детектива-констебля вгоняла в самую натуральную депрессию. Но не идти же из-за этого на поводу у инспектора! Жизнь дороже…

Домой я прикатил в открытой коляске, не роскошной, но вполне соответствующей случаю. Ливрея извозчика и вовсе оказалась изукрашена блестящими галунами почище генеральского мундира.

— Жди здесь, — велел я ему, отпер калитку и прошел в дом. А там присвистнул от удивления, застав Елизавету-Марию в вечернем платье из розового атласа с драпировкой тюлем, бисером и стразами.

— Пора? — поинтересовалась девушка, примеряя у зеркала шляпку. Миниатюрный ридикюль дожидался своего часа на полке.

— Пора, — подтвердил я.

Гостья подступила ко мне и взяла под руку.

— Тогда идем!

Я сдвинул очки на самый кончик носа и посмотрел на девушку поверх темных стекол. За время моего отсутствия она нанесла на лицо неброский макияж, и теперь накрашенные помадой губы больше не казались блеклыми и узкими.

— Что-то не так, Леопольд? — обворожительно улыбнулась Елизавета-Мария, без всякого сомнения довольная произведенным эффектом.

— Ты просто очаровательна, — ответил я, возвращая очки на место.

Мы спустились с крыльца и через мертвый черный сад зашагали к воротам.

— Как романтично! — неожиданно рассмеялась девушка и сорвала с цветника почерневшую гвоздику, мертвую, как и все вокруг. Изящные пальчики ловко обломили хрупкий стебель и вставили цветок в петлицу моего пиджака. — Вот так гораздо лучше!

Я обреченно вздохнул и попросил:

— Не делай так больше.

— Почему?

— Новые цветы уже не вырастут.

— О, Лео! — покачала головой моя гостья. — Ты тоже ценишь красоту мертвых цветов? Мы с тобой так схожи…

Я распахнул калитку, помог девушке забраться в коляску и, лишь когда тронулись с места, возразил:

— Дело не в этом. Просто я помню эти цветы еще живыми. Ценны связанные с ними воспоминания, а не их, как ты выразилась, красота…

— Надо ценить то, что имеешь, а не смотреть в прошлое, — укорила меня Елизавета-Мария. — Советую жить сегодняшним днем, дорогой…

— Как скажешь.

— Или это дом накладывает на тебя свой отпечаток? — продолжила ворковать девушка. — Твой дворецкий — тоже странный. Просто поразительное самообладание, никогда такого не встречала.

— Старая школа, — вновь отделался я парой слов, не желая говорить о Теодоре.

— Тебя что-то беспокоит, Леопольд? — присмотрелась ко мне Елизавета-Мария.

— А сама как думаешь? — мрачно глянул я на нее сквозь темные стекла очков.

Девушка только беззаботно рассмеялась.

— Все будет хорошо!

— Будем надеяться, — хмыкнул я и о просьбе инспектора распространяться не стал.

О просьбе инспектора не хотелось даже думать, не то что озвучивать ее вслух.

Вскоре узенькие улочки старых районов остались позади, и колеса перестали подпрыгивать на неровной брусчатке, но на смену тряске пришел затянувший улицы смог. Из-за дыма с фабричных окраин запершило в горле, и Елизавета-Мария замолчала, прикрыв лицо надушенным платочком.

Легче стало, лишь когда коляска повернула на Ньютонстраат и впереди замаячила громада штаб-квартиры полиции. К центральному входу выстроилась целая вереница экипажей; извозчики высаживали пассажиров и сразу отъезжали, поэтому я условился с возницей, где именно он станет нас встречать после окончания приема, соскочил на тротуар и протянул руку спутнице. А когда та спустилась с подножки, задавил последние крохи сомнений и повел Елизавету-Марию к распахнутым настежь дверям Ньютон-Маркта.

Сорочка на спине взмокла от пота, во рту пересохло, в висках постукивали молоточки приближающейся головной боли, но я лишь улыбался и невозмутимо поглядывал по сторонам. Пригласительное стоявшему в дверях распорядителю и вовсе протянул с видом крайней беспечности; просто передал прямоугольник мелованной бумаги и отправился прямиком в зал, где обычно проводились собрания личного состава.

Сейчас оттуда доносились отголоски музыки, и Елизавета-Мария легко подстроила шаг под ритм веселой мелодии. Мне о подобной грациозности не приходилось даже мечтать, поэтому я просто шагал по коридору и раскланивался со знакомыми, что время от времени попадались навстречу. Ни с кем не разговаривал, разве что задерживался на секунду перекинуться парой ничего не значащих фраз.

Главный инспектор повстречался уже на входе в зал. Старикан был занят беседой с высоким толстяком и рыхлым юношей в бесстыдно дорогом костюме, но при моем приближении сразу оставил министра юстиции и его племянника и заступил нам дорогу.

— Виконт! — расплылся он в улыбке. — Представите меня своей спутнице?

Я нервно сглотнул и через силу улыбнулся:

— Главный инспектор, моя невеста Елизавета-Мария Никли, сиятельная. Елизавета-Мария, руководитель полиции метрополии, главный инспектор фон Нальц.

— Виконт! — рассмеялся Фридрих фон Нальц, и в его глазах мелькнули отблески бесцветного пламени. — Не стоит так официально! Сегодня здесь собрались друзья и единомышленники. Никаких званий!

— Как скажете… Фридрих, — слегка склонил я голову.

— Проходите же! Проходите! — разрешил тогда главный инспектор и вернулся к прерванной беседе, а я повел Елизавету-Марию в зал.

— Это встречи с ним ты так панически боялся? — шепнула она мне.

— Боялся? Я? С чего ты это взяла?

Тогда девушка привстала на цыпочки и тихонько выдохнула в ухо:

— От тебя пахло страхом, Лео. И пахнет до сих пор. Почему?

— Ничего удивительного, — непринужденно улыбнулся я. — Один излишне болтливый приятель поставил меня в чертовски неудобное положение, а я терпеть не могу находиться в центре всеобщего внимания.

— Как скажешь, — лукаво улыбнулась Елизавета-Мария, не став больше настаивать на своем.

Я только передернул плечами и направил девушку к фуршетным столам у дальней стены.

— Не собираешься танцевать? — удивилась Елизавета-Мария. — Послушай, какая музыка!

— Нет слуха. Медведь на ухо наступил, — отделался я поговоркой, которую нередко слышал от отца.

— Ты просто…

— И пообедать не успел.

— Это аргумент! — рассмеялась девушка.

В итоге, прежде чем у столов началось форменное столпотворение, я успел расправиться с десятком канапе, а потом просто фланировал по залу с бокалом содовой. Елизавета-Мария ограничилась стаканом вишневого сока.

— Точь-в-точь как кровь, — сообщила она мне.

— Только кислый.

— Я имела в виду цвет.

— Артериальная — ярче, венозная — темнее.

— Ты невыносим!

— Нервы, — вздохнул я и, поскольку Елизавета-Мария давно находилась в центре всеобщего внимания, начал представлять девушку сослуживцам. И все бы ничего, но тут появился инспектор Уайт.

— Леопольд! — как ни в чем не бывало улыбнулся он. — Позволь, я украду на пару танцев твое сокровище!

— Разумеется, инспектор! — разрешил я без малейших колебаний.

Танцевать сегодня я в любом случае не собирался.

В этот момент оркестр на импровизированной сцене заиграл новую мелодию, Роберт и Елизавета-Мария присоединились к танцующим парочкам, а я вновь направился к фуршетным столам, старательно обходя при этом изредка мелькавшие в толпе знакомые лица.

Пустое! Но спрятаться не получилось.

— А она красивая, — раздалось вдруг за спиной. — И, говорят, немного похожа на меня.

Я резко обернулся и оказался лицом к лицу с дочерью главного инспектора. Елизавета-Мария фон Нальц заметно превосходила ростом мою спутницу, поэтому наши глаза были едва ли не на одном уровне. Мои — бесцветно-светлые, и ее — светло-серые, с ослепительными оранжевыми искорками. В такие глаза хотелось смотреть до бесконечности.

— Мало кто может сравниться с вашей красотой, сиятельная, — ответил я неуклюжим комплиментом и, не совладав с искушением, стянул темные очки.

По слухам, талантом сиятельной фон Нальц было умение завораживать людей взглядом, но меня это сейчас нисколько не волновало.

— А вы льстец, виконт! — покачала головой дочь главного инспектора.

— Возможно, и льстец, — пожал я плечами, — но это не тот случай. И раз уж выпал случай, хочу принести самые искренние извинения за прискорбный инцидент с газетой. Поверьте, я и понятия не имел, что поэты столь несдержанны на язык.

Дочь главного инспектора только рассмеялась.

— Пустое! — заявила она, накрутив на палец рыжеватый локон. — Мне даже лестно было ощутить себя героиней светских сплетен. Да и папенька так забавно гневался…

Забавно? Вот уж не думаю.

Я кисло улыбнулся:

— Рад, что все разрешилось.

— Уверена, завтра все и думать забудут об этом недоразумении, — легкомысленно заметила девушка и полюбопытствовала: — Виконт, вы и вправду знакомы с Альбертом Брандтом? Его называют самым загадочным поэтом современности! Как вы познакомились?

— Дело было в… — Я запнулся, не сумел отвести взгляд от завораживающих девичьих глаз и неожиданно для себя самого ответил чистую правду: — В Афинах, если память мне не изменяет…

— В Афинах?

Давление в висках сделалось невыносимым, и я подтвердил:

— Да, — но сразу нашел в себе силы поправиться: — Или в Ангоре, точно не помню. Альберт попал в сложное положение, и я оказал ему небольшую услугу. С тех пор мы общаемся.

— Как интересно! — охнула дочь главного инспектора. — Вы много путешествовали?

Вместо ответа я предложил:

— Елизавета-Мария, позвольте рассказать вам об этом за танцем? Полагаю, теперь это не вызовет ненужных кривотолков… — И обмер от собственной смелости в ожидании ответа.

— Разумеется, виконт!

Мы присоединились к кружащимся в вальсе парам, я начал вести девушку и сразу понял, что танцует Елизавета-Мария несравненно лучше меня и дабы окончательно не ударить в грязь лицом, следует отвлечь партнершу разговором.

И не наступить на ногу. Только бы не наступить ей на ногу…

— Мама умерла, когда мне было пять, — сообщил я девушке, — отца это просто подкосило.

— Мне очень жаль…

— Не припомню, чтобы мы с тех пор задерживались где-нибудь дольше, чем на полгода.

— Наверное, объехали всю империю?

— Нет, не всю, — рассмеялся я, смехом маскируя нервозность. — Но повидать довелось немало.

— И где понравилось больше всего?

Я ответил без колебаний:

— Новый Вавилон — сердце империи.

Соображениями, что он же — и разъедающая империю язва, делиться не стал.

— А ваш друг Альберт? — поинтересовалась Елизавета-Мария. — Он и в самом деле такой странный, как о нем говорят?

— Не более странный, чем остальная богема, — ответил я с видом многозначительным и даже загадочным. — Читали о дирижере, который наложил на себя руки из-за потерянной палочки?

— Да, просто ужас!

В этот момент музыка смолкла, и мне пришлось отступить от девушки.

— Приятно было познакомиться, виконт, — улыбнулась на прощание Елизавета-Мария и легкой танцующей походкой зашагала прочь.

Взгляд удивительных глаз прекратил дурманить сознание, и я выдавил из себя:

— Мне тоже. Мне тоже…

Во рту пересохло, нестерпимо захотелось промочить горло, но прежде чем успел дойти до фуршетных столов, меня перехватил Роберт Уайт.

— Ты подумал над моим предложением? — спросил начальник.

— Нет.

— Еще не подумал?

— Нет, инспектор, — покачал я головой и надел темные очки. — Я не буду этого делать.

— Как скажешь, — неожиданно покладисто пожал плечами Роберт Уайт и пытаться переубедить меня не стал. — Но давай поговорим завтра на свежую голову. Пообещай, что подумаешь об этом.

— Подумаю, — пообещал я.

— На службу не выходи, сам тебя навещу, — предупредил инспектор, отсалютовал бокалом и отправился восвояси.

Проклятье! Последняя ремарка угодила прямиком в мою ахиллесову пяту. Если инспектор не передумает насчет отстранения от службы, аванса мне не видать как собственных ушей. А ведь он точно не передумает…

Я вновь беззвучно выругался, и тут кто-то взял меня под локоть.

— Леопольд, с тобой все в порядке? — спросила Елизавета-Мария, моя Елизавета-Мария.

— Да.

— Ты дышишь, словно загнанная лошадь.

— Здесь душно, — сказал я, рассеянно оглядываясь по сторонам. — Давай выйдем на свежий воздух.

Девушка после танцев нисколько не запыхалась, даже синяя жилка на шее не стала биться чаще, а вот мне было откровенно нехорошо. Сердце постукивало как-то очень уж неровно.

— Решил улизнуть с этого праздника жизни?

— Неплохая идея, не находишь?

— Если ты уже закончил…

— Да, можно уходить.

Мы направились на выход, но в дверях нас вновь перехватил главный инспектор.

— Сиятельная, — улыбнулся жуткий старик, — позвольте на пару слов вашего кавалера…

Мы с Фридрихом фон Нальцем отошли к распахнутому окну, и там главный инспектор какое-то время молча смотрел на россыпь освещавших вечер электрических фонарей.

— Я впечатлен, виконт, — произнес он какое-то время спустя. — Вы крайне изворотливый молодой человек.

— Благодарю…

— Но! — неожиданно резко обернулся главный инспектор, и меня будто кипятком с головы до ног обдало. — Впредь держитесь от моей дочери подальше! Зарубите это себе на носу!

— В подобном предупреждении нет никакой необходимости, — уверил я собеседника, с трудом удержавшись, чтобы не сделать шаг назад.

— Вот и замечательно… — отстраненно промолвил старик. Глаза его постепенно потускнели, он несколько раз кивнул, словно соглашаясь с собственными мыслями, и вернулся в бальную залу.

Я проводил его пристальным взглядом, затем протянул руку приблизившейся Елизавете-Марии и вместе с ней отправился на выход.

— Чего он от тебя хотел? — поинтересовалась девушка, когда мы вышли на улицу.

— Если не вдаваться в подробности, — усмехнулся я, — главный инспектор сообщил, что мне с тобой повезло.

— С этим не поспоришь! — рассмеялась Елизавета-Мария искренне и заливисто.

Я вытер выступившую на лбу испарину и повел девушку по залитому электрическим светом тротуару, на ходу высматривая дожидавшегося нас извозчика. Вместе с сумерками нахлынула и неуютная прохлада, и Елизавета-Мария зябко куталась в невесомую накидку.

— Задержишься у меня на пару дней? — спросил я, подсаживая девушку в коляску.

Вопрос развеселил девушку, и она вновь рассмеялась:

— Разумеется, дорогой. Я вся в твоем распоряжении.

— Вот и замечательно.

Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Будущее по-прежнему напрягало своей неопределенностью, и хоть теперь уже не приходилось опасаться гнева главного инспектора, угроза лишиться души пугала ничуть не меньше.

Механисты могут сколько угодно распинаться о всеблагом электричестве и протирать штаны в библиотеках, пытаясь обрести некое сакральное знание, но я не был столь наивен. Преисподняя существует, в этом сомневаться не приходилось, и мне вовсе не хотелось стать одним из ее обитателей. Пока же все к этому и шло.

И потеря жалованья на этом фоне уже как-то даже не расстраивала.

Некоторые вещи за деньги не купишь.

Домой добрались, когда на город уже накатила ночь. Среди домов она казалась глухой и непроглядно-черной, но с холма хорошо было видно, сколь неоднородны на деле ее владения. Часть Нового Вавилона и вправду капитулировала без боя и погрузилась во мрак до самого утра, но другие районы желтели неровным светом газовых фонарей, а над центром серебрились отсветы электрических ламп. И везде, на всех высотках мигали точки навигационных огней.

— Потрясающее место, — сказала Елизавета-Мария, опершись на мою руку и выбираясь из коляски. — Отсюда хорошо видна мимолетность бытия.

Я ничего на это замечание не ответил и завел девушку в дом. Там перепоручил гостью встретившему нас дворецкому, сам поднялся в спальню и с облегчением развязал шейный платок.

Вот и кончился этот безумный день. Вот и кончился…

Аккуратно сложив пиджак, жилетку и брюки, я убрал их в пакет и поставил у двери, чтобы прямо с утра отнести портному. Затем избавился от сорочки и, встав напротив ростового зеркала, скептически оглядел свое отражение.

Первое, что бросалось в глаза, — худой. Худой и долговязый, словно оглобля.

Пересчитать ребра совершенно не представляло проблемы.

Нескладный? Нет, просто худой. И хоть папа не переставал твердить, что «были бы кости, а мясо нарастет», в это пока совершенно не верилось. Худой — и точка.

Да и вообще не красавец. Слишком резкие черты лица, излишне длинный нос; неровные зубы тоже привлекательности не добавляли.

А в целом — ничего особенного, заурядный молодой человек двадцати одного года от роду. Впрочем, нет, не заурядный. Был бы заурядный, если б не глаза.

Пронзительный взгляд выцветше-светлых глаз сиятельного пугал подчас даже меня самого.

Никто не может пожаловать титул сиятельного. Сиятельным можно родиться, сиятельным можно стать. Точнее — можно было стать. Все падшие давно уничтожены, и никто больше не сумеет окропить себя их проклятой кровью.

Но все ли они уничтожены на самом деле? Я вспомнил о подземной часовне в иудейском квартале, и настроение вмиг скисло, словно молоко на жаре. Казалось бы — куда еще хуже, но наивно полагать, будто достиг самого дна. Адская бездна бездонна.

Инспектор с меня точно не слезет…

— Вот это да! — присвистнули вдруг за спиной.

Я обернулся к застывшей в дверях Елизавете-Марии и досадливо поморщился.

Проклятье! Раньше запирать спальню никакой необходимости не было…

А девушка уже ступила в комнату, ничуть не смущенная тем, что я стою перед зеркалом в одних лишь кальсонах.

— Пустой крест! — ошарашенно прошептала она, и тонкие пальчики скользнули вдоль моего позвоночника. — Во всю спину. Больно было накалывать?

— Уйди, — попросил я, но тщетно.

Елизавета-Мария отступила к зеркалу и оценивающе взглянула на меня спереди.

— Восьмиконечная звезда на сердце, рыба с правой стороны, — продолжила она перечислять татуировки, — вокруг шеи — цепь, на позвонке — соединение букв «Р» и «Х», а на руке… — Она пригляделась к надписи, что несколько раз обвивала правый бицепс, но не сумела разобрать мелких буковок. — Это латынь? — спросила тогда.

— Pater Noster, — подсказал я, и девушка невольно отступила на шаг.

— Леопольд, да ты полон сюрпризов! — покачала головой Елизавета-Мария. — Но, ради адского пламени, зачем? С какой целью ты изукрасил себя почище египетского моряка?

— Папа не всегда объяснял мотивы своих поступков, — спокойно ответил я и взял брошенный на кровать халат.

— Оригинально, — озадачилась девушка. — Неужели ты никогда его об этом не спрашивал?

— Он не желал об этом говорить.

— Ты не спорил?

— Это было бы не слишком умно с моей стороны.

— Удивительно! — покачала головой девушка, потом откинула с лица рыжий локон и с задумчивой улыбкой произнесла: — Но знаешь, для симметрии не хватает чего-то на левой руке.

— У папы были на нее какие-то планы, — подтвердил я, затягивая пояс халата. — А теперь, если ты не против, я собираюсь лечь спать.

Елизавета-Мария приблизилась и шепнула:

— Мне остаться?

— Нет! — отрезал я излишне резко, но извиняться не стал. — Не надо.

— Не сегодня, — согласилась девушка и наконец оставила меня в покое.

Я запер дверь, разжег ночник и проверил все ставни. Затем потушил газовые рожки и улегся в кровать. Начал мысленно перебирать события сегодняшнего дня, попытался восстановить в памяти лицо дочери главного инспектора, но от ее образа остались лишь оранжевые искры в серых глазах да легкий аромат духов. И голос.

Под чарующие звуки этого голоса я и провалился в беспокойный сон.

Спал плохо. Постоянно просыпался из-за шорохов и скрипов, некоторое время спустя опять забывался в полудреме, но вскоре просыпался вновь. Сон и явь перетекали друг в друга столь плавно и незаметно, что зачастую даже не было уверенности, в каком именно состоянии я пребываю.

Именно поэтому, в очередной раз проснувшись и обнаружив на табурете в темном углу незнакомого господина, я этому обстоятельству нисколько не удивился. Пусть дверь спальни была заперта изнутри, а ставни надежно закрывали окна, но дерево и железо, увы, способны остановить далеко не всех.

— Господин Орсо, — с нескрываемой укоризной произнес некто в платье средней руки лавочника или небогатого клерка, — вам бы стоило с большим пониманием отнестись к просьбе инспектора Уайта. Вы многим обязаны ему. К тому же инспектор не забывает своих друзей. Джимми и Билли с ним не один год, он вытащил их из такой дыры, что и помыслить страшно. Пойдет в гору инспектор — пойдете в гору и вы. Его успехи — ваши успехи…

— Идите к черту! — с выражением выругался я и перевернулся на другой бок.

— Очень невежливо, господин Орсо, отворачиваться, когда с вами разговаривают! — оскорбился незваный гость и, вскочив с табурета, начал расхаживать по комнате из угла в угол. — Инспектор в любом случае добьется своего. Вы это знаете, и он это знает. Так к чему все усложнять? Зачем доводить дело до крайностей? Укротить падшего, уподобиться самому Максвеллу — это ли не захватывающее приключение?! Подумайте об этом!

— Максвелл плохо кончил, — пробормотал я себе под нос и натянул на голову одеяло.

— Инспектор так этого не оставит! — сорвался на крик незнакомец, а потом оглушительно хлопнуло, разлетелись по комнате раскиданные безделушки, распахнулись наружу ставни с выломанными запорами.

Я уселся на кровати и поковырял мизинцем в левом ухе, но звенеть в нем от этого меньше не стало.

Проклятье, как же это некстати!

В дверь заколотили, я отбросил одеяло и отпер засов; в спальню ворвалась Елизавета-Мария в одной лишь ночной сорочке, зато с тяжеленным подсвечником в руке.

— Что стряслось? — выкрикнула она, заметив учиненный незваным гостем разгром.

— Меня посетила Мара, — усмехнулся я, накинув халат. — Мара, только и всего.

— Простой кошмар? — с изумлением уставилась на меня девушка. — Это все из-за обычного ночного кошмара?

— Не совсем обычного, но в целом — да, — подтвердил я и многозначительно откашлялся.

Елизавета-Мария повернулась к прибежавшему на шум дворецкому, опустила взгляд на свое полупрозрачное одеяние, но ничуть этому не смутилась и покинула мою спальню без какой-либо спешки и с непоколебимым чувством собственного достоинства.

— Придется вставлять окна, Теодор, — вздохнул я тогда.

— Ничего страшного, виконт, — успокоил меня слуга. — С прошлого раза осталось достаточно стекол.

— И приберись тут, — попросил я, осторожно вышагивая меж валявшихся на полу безделушек. Быстро собрал в охапку одежду и отправился приводить себя в порядок в ванную комнату.

Там посмотрелся в зеркало, и, надо сказать, отражение не порадовало. Капилляры белков полопались, и обычно бесцветное сияние глаз сейчас заметно отсвечивало красным.

Впрочем, нестрашно. Темные очки созданы будто специально для таких случаев.

Взяв с полки щетку и жестянку зубного порошка, я избавился от неприятного привкуса во рту, прямо в ванной комнате оделся и вернулся к наводившему в спальне порядок дворецкому уже при полном параде.

— Сегодня на службу мне не надо, только отнесу костюм и вернусь, — сообщил я ему, взял валявшийся у стены бумажный пакет и зашагал к лестнице, но Елизавета-Мария перехватила меня на полпути.

— В доме есть хоть что-нибудь съестное? — выглянула она из своей комнаты, на этот раз приличия ради кутаясь в длинный халат.

— Попробую это организовать, — пообещал я, совершенно не представляя, где взять деньги на покупку провизии.

— Пойти с тобой?

— Не стоит, — отмахнулся я и сбежал на первый этаж. Дошел до ворот, обернулся и невесело усмехнулся, глядя на мрачный особняк.

В проклятии был один несомненный плюс: несмотря на три заклада и кучу просроченных платежей, никому из кредиторов и в голову не приходило отобрать у меня за долги дом. А кого такая мысль посещала…

Что ж, аггельская чума — это не та болезнь, которую можно вылечить парой таблеток аспирина.

До портного добирался пешком; денег не хватало не только на подземку, но даже и на паровик. Впрочем, торопиться было некуда, поэтому я без всякой спешки прошелся по знакомым улочкам, прикидывая, кто из моих немногочисленных приятелей согласится ссудить на неопределенное время хотя бы две-три десятки.

На ум приходил только Альберт Брандт, но видеть его хотелось в последнюю очередь.

Вернув костюм, я встал на крыльце ателье, достал жестянку с леденцами и отправил в рот малиновый.

— Ужасная катастрофа в Париже! — заголосил вдруг вывернувший из-за угла мальчонка, размахивая свежей газетой. — Погиб знаменитый Сантос-Дюмон! Крушение аэроплана! Взрыв порохового двигателя! Ужасная катастрофа в Париже!

Мальчишка орал так заразительно, что заваляйся в карманах хоть пара никелей, купил бы газету из чистого любопытства, но из бумажника пришлось выгрести все подчистую, поэтому я отвернулся и зашагал по улице.

Ужасная катастрофа? Ха! Ужасней моего финансового кризиса придумать катастрофу просто невозможно!

Где раздобыть денег? Где?!

Неожиданно я вспомнил о давешнем приглашении в Банкирский дом Витштейна и прищелкнул пальцами.

Точно! Сегодня понедельник, банк работает, а где банк, там и деньги. Вот туда и отправлюсь.

Но тут сидевший на лавочке господин опустил газету и улыбнулся, заметив мое неподдельное изумление.

— Присаживайся, Леопольд, — предложил инспектор Уайт. — Надеюсь, у тебя было достаточно времени обдумать мое предложение?

Я встал напротив начальника и кивнул:

— Достаточно. Я не стану этого делать.

Роберт Уайт и бровью не повел.

— Могу поинтересоваться, по какой причине? — только спросил он, услышав отказ.

— Не хочу, чтобы эта тварь сожрала мою душу.

— Не беспокойся, у тебя все получится.

— Получится? В падшем силы, как в ста тоннах динамита! Я и близко к нему не подойду!

— Ты упускаешь шанс хоть чего-то достичь в своей никчемной жизни!

— Извините, инспектор. Без меня.

И не желая больше выслушивать никаких доводов, я развернулся и зашагал в обратном направлении.

Роберт Уайт останавливать меня не стал. Он и с места не сдвинулся, так и остался сидеть на лавочке. Но спину жгла его снисходительная улыбка, и от этой улыбки на душе сделалось как-то совсем нехорошо.

В банк я не пошел, отправился прямиком домой. Но опоздал…

Предчувствия не подвели — стоило только пройти за ограду, и в глаза сразу бросилась оставленная нараспашку дверь.

Теодор подобной небрежности себе никогда не позволял!

Достав из кармана «Цербер», я уже на бегу сдвинул предохранитель и взлетел на крыльцо. Заскочил в дом, и сразу из-под ноги вылетела винтовочная гильза, ударилась о плинтус, закрутилась на месте.

— Дерьмо! — в сердцах выругался я, встав над телом дворецкого, во лбу которого чернело засохшей кровью аккуратное пулевое отверстие. Поднял брошенную на грудь Теодора визитную карточку, прочитал лаконичное послание на обратной стороне и вновь не удержался от ругательства.

«Ты знаешь где», — гласила надпись на визитке инспектора Уайта, и ничего больше на ней не было, но больше ничего писать и не требовалось.

Я знал где. И еще я знал, что инспектор не оставит меня в покое, пока не добьется своего.

Обратиться в Третий департамент?

При одной только мысли об этом у меня вырвался нервный смешок.

Не вариант. Хорошо бы, но не вариант.

Отбросив смятую визитку, я посмотрел на дворецкого и покачал головой.

— Ладно, Теодор, — вздохнул я, хрустнув костяшками пальцев, — давай начнем все сначала.

И я заставил себя увидеть то, что лежит на полу в действительности, а не в моем подменившем собой реальность воображении.

И сразу облик дворецкого начал меняться и терять человеческое обличье. Тронутая тлением кожа туго обтянула острые скулы, пустые глазницы провалились, губы натянулись полосками серой кожи и обнажили неровные желтые зубы, а волосы увенчали череп серыми клочьями. И лишь дыра во лбу не изменилась никак. Пулевое отверстие было здесь и сейчас.

Неожиданно торчавшая из рукава кисть дрогнула, скрюченные пальцы заскребли по дубовому паркету, ноги засучили по полу начищенными ботинками, и тогда я одернул неупокоенного:

— Терпение, Теодор! Терпение!

Ту ночь, когда в доме поселилось проклятие, дворецкий не пережил. Но и умер не до конца. Теодор был человеком чести, его чувство долга оказалось сильнее смерти, и это сыграло с ним злую шутку — все эти годы он оставался заперт в собственном мертвом теле, будто в камере смертников. Старуха с косой могла прийти за ним в любой из дней, но медлила, то ли намереваясь извести обманувшего ее наглеца ожиданием, то ли не зная, с какой стороны подступиться к эдакому упрямцу. А я…

Я слишком хорошо помнил Теодора живым, чтобы позволить ему пребывать в образе бессловесной нежити. Мне ведь не требовалось воскрешать покойника, достаточно было просто представить его живым и добавить к этим воспоминаниям самую малость силы.

Откуда ей взяться, если мой талант черпал силу в страхах?

Из страхов, откуда еще. И дело было даже не в том, что сам я до дрожи боялся одиночества пустого особняка, куда больше помогал запредельный ужас смерти.

Не мой — Теодора. Он боялся возродиться, ведь дарованный мной эрзац жизни неминуемо обречен был завершиться новой смертью. Мгновения агонии одинаково ужасны и для живых, и для тех, кто живым себя только мнит. Неважно, с какой высоты падать, если под тобой бездонная пропасть.

На этом страхе и смертном ужасе я и сыграл. А стоило только эмоциям обернуться малой толикой реальности, как Теодор ухватился за мои воспоминания, натянул их на себя, будто личину, и судорожно засучил ногами, когда забилось сердце и задергалось корежимое противоестественным возвращением из царства смерти тело.

Я почувствовал легкое головокружение и прислонился к стене; в глазах сразу прояснилось, и стих звон в ушах. Мертвый дворецкий не нуждался в поддержке постоянно, у него хватало с избытком собственной силы. Чувство долга не дало ему сойти в могилу, оно же билось потусторонним близнецом сердца, а от меня требовалось лишь придать первоначальный импульс, воплотить эту силу в форму запечатленных в памяти образов, только и всего. Для человека со столь живым воображением это несложно.

Не Христос и Лазарь, а всего-навсего сиятельный с непростым талантом и его застрявший между жизнью и смертью слуга.

— Благодарю, виконт, — выдохнул Теодор, уверенно поднялся на ноги и сообщил: — Они забрали вашу гостью.

— Кто приходил? — спросил я, заранее зная ответ.

— Двое парней, рыжий и шатен. Шатен жевал табак.

— Понятно, — вздохнул я и поднялся в спальню.

Джимми и Билли сильно пожалеют, что сунулись ко мне домой. Неважно, кто их прикончит, — я или проклятие; в любом случае эту ночь им не пережить. И вряд ли об этом не знал инспектор, когда отправлял их за Елизаветой-Марией.

В спальне я достал из тумбочки «Рот-Штейр» и до упора оттянул головку затвора; миг спустя тот вернулся на место, с сочным металлическим клацаньем дослав патрон. Пристроив кобуру с пистолетом на пояс, я нацепил помочи, без которых рисковал оказаться со спущенными штанами, проверил «Цербер» в кармане пиджака и спустился на первый этаж.

— И не забудь прибраться в спальне, — напомнил дворецкому, поправлявшему перед зеркалом бакенбарды.

— Ни в коем случае, виконт, — кивнул Теодор со столь невозмутимым видом, словно это не он валялся пять минут назад на полу с дырой в голове.

Впрочем, пробившая лоб пуля не самое худшее, что ему довелось пережить, точнее, не пережить. Аггельская чума убивала не столь милосердно, как пятнадцать граммов свинца и меди.

До иудейского квартала я добирался пешком. Шел без лишней спешки, заранее обдумывая свои дальнейшие действия, снова и снова подбирая слова и аргументы, которые помогли бы разрешить дело без кровопролития. Но надежды на подобный исход, если начистоту, уже не оставалось.

Инспектор Уайт никогда не останавливался на полпути, а я не собирался идти у него на поводу и ставить на кон чужой игры собственную душу.

Елизавета-Мария?

О да, инспектор прекрасно знал, как зацепить человека за живое. Но он совершил большую ошибку, решив, что вот так запросто сумеет заставить меня плясать под свою дудку.

И я через полу пиджака нащупал кобуру с пистолетом.

Еще посмотрим, кто кого. Еще посмотрим…

Цирюльня ожидаемо встретила меня запертой дверью. Я постоял на крыльце, наблюдая за повседневной жизнью местных обитателей, затем приоткрыл ворота и настороженно шагнул в узкий проезд между домами. Там снял темные очки и прислушался, но ничего определенного помимо доносившегося с улицы гомона не уловил.

Стало страшно. Страшно и очень одиноко.

Но ненадолго — тяжесть вытащенного из кобуры «Рот-Штейра» позволила взять себя в руки и вернуть уверенность в собственных силах.

Я нужен инспектору, а вот он мне — нет.

Маленькое такое преимущество.

На заднем дворе никого не оказалось. С пистолетом в руке я подступил к распахнутой настежь двери цирюльни и заглянул в комнату. Там — никого.

Наугад закинул в рот леденец, тот оказался лимонным. Единственный лимонный на всю жестянку; такое вот везение.

«Кислятина…» — поморщился я и осторожно переступил через порог.

Стараясь не шуметь, добрался до спуска в подвал и замер рядом, не решаясь двинуться дальше.

«Ты знаешь где», — гласила записка. Я и в самом деле знал; знал, но никак не мог заставить себя сделать следующий шаг.

Если мне и суждено умереть не своей смертью, это случится в подвале.

Откуда такая уверенность? Простое предположение. Не зря же я терпеть не могу эти темные норы…

Впрочем, внизу меня ждала Елизавета-Мария, а значит, о страхах можно было позабыть.

Вперед!

Я вытер носовым платком вспотевшее лицо и начал спускаться по лестнице, никак не пытаясь скрыть свое появление. Без толку — сослуживцев в любом случае врасплох не застать, нечего даже пытаться.

И точно — только шагнул в освещенный парой керосиновых ламп подвал, сразу раздался окрик:

— Руки! — и Джимми выступил из темного угла с карабином на изготовку.

Билли вынырнул откуда-то с другой стороны и потребовал:

— Пистолет! На пол! Немедленно!

Я пропустил их распоряжения мимо ушей.

— Где девушка? — спросил, продолжая держать «Рот-Штейр» в опущенной руке.

Джимми закашлялся, сплюнул под ноги мокроту и прошипел:

— Если ты немедленно не уберешь ствол…

— Стой! — одернул его напарник, на круглом лице которого играла непонятная полуулыбка-полуухмылка. — Стой, Джимми! Не торопись. И ты, Лео, не нарывайся. Давай начнем все сначала.

Билли казался слишком уж невозмутимым для ситуации, в которой оказался; это сбивало с толку и мешало сосредоточиться. А вот его рыжий приятель, напротив, накрутил себя до предела.

— Да в аду я его видел! — выругался он. — Если дернется, сразу продырявлю!

— И что тебе на это скажет инспектор? — с усмешкой полюбопытствовал я.

— Скажу, что с простреленной ногой ты станешь более сговорчивым! — послышалось тут от провала в стене, а миг спустя из сгустившегося там мрака выступил инспектор Уайт. Елизавету-Марию он вел перед собой, для верности прижимая стволы «Гидры» к девичьей голове. — Не дури, Лео. Брось пистолет. Мы просто поговорим.

— Дорогая, с тобой все в порядке? — спросил я, игнорируя инспектора.

— Могло быть и лучше, — многозначительно произнесла Елизавета-Мария, теребя пояс халата, в котором ее вытащили из дома. — Но ты легко можешь все исправить…

— Хватит болтать! — оборвал девушку Джимми, чихнул, мотнул головой и потребовал: — Ствол! На пол! Быстро!

— Инспектор, — попытался я апеллировать к голосу разума. — Предлагаю разойтись по-хорошему. Вы не станете принуждать меня освободить падшего, я не расскажу о вас руководству. Хотите — уволюсь. Просто разойдемся, как в море корабли.

— Нет, Лео, — лишь рассмеялся в ответ Роберт Уайт. — Я свой шанс не упущу!

Вся его невозмутимость оказалась насквозь напускной, на деле он накрутил себя почище Джимми, который места себе не находил и мог сорваться в любую секунду. Билли на их фоне казался достигшим просветления отшельником.

Да что с ним не так? Его уже должно корежить от аггельской чумы!

— Вы одержимы! — вновь обратился я к инспектору. — Падший забрался к вам в голову! Он вертит вами как хочет, разве это непонятно?

— Леопольд, — лишь улыбнулся в ответ начальник, — приказать Джимми прострелить тебе ногу?

— Давно пора! — с довольным видом осклабился рыжий констебль.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Джимми? — вздохнул я тогда, дождался недоуменного хмыканья и сообщил: — В том, что ты уже мертв. И Билли мертв. Зря вы сунулись ко мне домой!

— Не вынуждай меня, Лео, — с угрозой произнес Роберт Уайт. — Лучше не вынуждай…

Я повернулся к нему и оскалился:

— Это вы, Роберт, вынуждаете меня. Я ведь вполне могу вообразить вашу безвременную кончину!

— Чушь! — фыркнул инспектор. — Я не боюсь смерти! Что меня по-настоящему пугает, так это безвестность! Твой талант бессилен причинить мне вред. Ты ничего не можешь, Лео! Ничего!

— Ничего не могу? — переспросил я. — О нет, инспектор! Я могу вообразить, что сейчас глубокая ночь.

— И этим ты решил напугать меня?

— Не вас. И не напугать. Джимми, Билли, вы слышите? Уже ночь. Глубокая ночь!

Рыжий констебль немедленно зашелся в надсадном кашле, оперся на стену, а потом и вовсе сполз по ней на пол, но вот Билли будто не расслышал моих слов, он с недоумением уставился на приятеля и спросил:

— Джимми, ты чего? Джимми!

— Чувствуете, как разгорается внутри пламя? — подстегнул я проклятие. — Оно прожигает вас насквозь и рвется на волю!

Джимми с ужасом уставился на свои ладони — те засветились изнутри алым сиянием, словно констебль накрыл ими мощный электрический фонарь, и на коже начали стремительно набухать яркие бубоны ожогов. Не только на руках, но и на шее и лице. Рыжий забился в страшных судорогах и принялся кататься по полу в приступе падучей, а потом воссиял ослепительным светом и обмяк. На утоптанной земле распласталось запеченное изнутри тело.

Но это не я убил его, вовсе нет. Внутренности констебля пожрало проклятие. Мое воображение лишь слегка подстегнуло костлявую клячу, и без того уже мчавшуюся прямиком в ад.

Билли оказался крепким орешком. Он присел рядом с приятелем, удостоверился в его смерти, потом как-то заторможенно поднялся с колен и вдруг вскинул карабин.

— Ах ты…

Грохнул выстрел, голова Билли расплескалась кровавыми брызгами, и констебль как подкошенный рухнул рядом с мертвым сослуживцем.

— Чертов морфинист! — выругался инспектор Уайт и направил дымившуюся «Гидру» уже не на Елизавету-Марию, а на меня. — Брось пистолет, Лео! Или, клянусь, продырявлю тебе колено!

Морфий! Ну конечно же! Спокойствие констебля и его невосприимчивость к страху вызвал наркотик! Да он даже боли не чувствовал!

— Брось немедленно! — вновь выкрикнул Роберт, и стало ясно, что при малейшем промедлении он попросту выстрелит мне в ногу.

Я положил «Рот-Штейр» на пол, медленно отодвинул его носком туфли и напомнил:

— Еще можно разойтись по-хорошему…

— Раз уж я пожертвовал своими людьми, — помертвевшим голосом промолвил Роберт и встряхнул левой рукой, резким движением раскладывая зажатую в ней наваху, — подумай, что я сотворю с твоей невестой. А дабы не затягивать этот балаган, я начну считать. И когда досчитаю до трех, или услышу от тебя правильный ответ, или…

— Заканчивай. Я разрешаю, — поморщился я и мотнул головой, прогоняя из нее образ девушки, миловидной и хрупкой.

— Что? — опешил инспектор, когда по его запястью прошлись изящные пальчики Елизаветы-Марии.

Отсеченная когтями кисть вместе с пистолетом шлепнулась на пол, Роберт Уайт попытался отстраниться от суккуба и даже успел замахнуться ножом, но инфернальное создание неуловимым глазу движением вновь приникло к нему и резко — снизу вверх! — вспороло от паха до горла, будто выпотрошило снулую рыбу.

Хлынула кровь, инспектор рухнул на колени, и суккуб скользнула к нему за спину. Стиснула длинными пальцами шею, так что острые когти проткнули кожу, и капля за каплей начала выдавливать из жертвы остатки жизни.

Я не отвернулся и досмотрел до конца. Это ведь я убил инспектора. Я и никто иной.

Было ли мне его жаль?

Не знаю. Мы живем в жестоком мире, главный принцип которого — убей или умри. Милосердие? Милосердие для слабых…

Тут суккуб оставила истерзанное тело в покое и легкой, танцующей походкой направилась ко мне. От милой Елизаветы-Марии не осталось и следа: лицо удлинилось и сделалось белоснежно-бледным, глаза запали и горели багряными огнями преисподней, а тонкие губы больше не скрывали заполнявшие рот острые иглы зубов. Забрызганный кровью халат при каждом шаге распахивался, тогда становились видны обтянутые кожей ребра и некрупные груди с черными бугорками сосков. По-прежнему изящными остались лишь тоненькие пальчики, только теперь их венчали длинные ногти неприятно-стального цвета.

Стального — это если без налипшей крови…

— Проваливай! — скомандовал я инфернальной твари, кинул на стол снятый пиджак и принялся закатывать рукава сорочки. — Ты свободна! Убирайся в преисподнюю!

— Мой милый Лео, — тихонько рассмеялась суккуб и слизнула с верхней губы капельку крови длинным, раздвоенным на конце языком, — разве ты больше не нуждаешься в моих услугах? Поверь, я многому могу тебя научить…

— В ад! — сорвался я на крик. — Ты не можешь нарушить договор!

— Глупо, — покачало головой потустороннее создание. — Ты так безнадежно влюблен в свою Елизавету-Марию, так грезишь ею, но она никогда не будет твоей. А я буду. Просто представь меня…

— Убирайся! — резко бросил я и с многозначительным видом разложил нож.

Инфернальная тварь при виде титанового клинка подалась назад, но сразу взяла себя в руки и напомнила:

— Лео, ты не можешь причинить мне вреда. Не забывай, у нас договор…

— И в мыслях не было, — оскалился я, подхватил одну из керосиновых ламп и поспешил к пролому в дальней стене. — Проваливай! — крикнул, прежде чем склонить голову и юркнуть в лаз.

Не стоило связываться с суккубом, но если начистоту, у меня просто не оставалось иного выбора, кроме как пойти с ней на сделку. Я действительно был столь безнадежно глуп, что вознамерился произвести впечатление на дочь главного инспектора, и обратился за помощью к знакомому поэту, а тот растрепал о моем секрете всему городу.

Всплыви правда наружу, Фридрих фон Нальц меня бы на медленном огне поджарил!

И я нашел выход. С моим талантом потусторонние создания — как мягкая глина, из них можно вылепить что угодно, вот я и вылепил из суккуба миловидную девицу, свою невесту; просто опередил инспектора и предложил заключить сделку. Но теперь все зашло слишком далеко…

— Ты будешь скучать обо мне, Лео! — послышался за спиной серебристый смех.

Я ничего не ответил. Дошел до развилки и повернул к подземной часовне. Там поставил «летучую мышь» на одну из каменных скамей и с трудом сдержал дрожь, когда неровные отблески замелькали на каменном изваянии падшего.

Изваянии? Вот уж нет…

Наполовину утопленное в стену крылатое создание нависло надо мной, придавило своим мертвым величием, принялось медленно, но неотвратимо прорываться в реальность из бездны, куда его заточили годы и годы назад. Белоснежный мрамор засветился изнутри и начал оборачиваться плотью, крылья прорезались мельчайшими ворсинками ровных рядов серебряных перьев, грудь вздрогнула, словно силясь сделать вздох.

Тогда я поспешно опустил взгляд к полу и до крови закусил губу, очищая разум от ментального воздействия заточенного в камне создания. К счастью, падший не успел толком вцепиться в мое сознание, и его сияние понемногу угасло.

Когда в часовне вновь сгустились тени, едва-едва разгоняемые тусклым светом керосиновой лампы, я подступил к изваянию вплотную, приложил ладонь к каменной груди и уловил — да, уловил! — редкие удары сердца.

С каждым таким толчком в голову все сильнее и сильнее вонзался клинок чужой воли; падший стремительным цунами легко сносил все мои блоки, требуя безотлагательного освобождения из каменного плена. Но сейчас в этом уже не было нужды, мне и самому хотелось стать тем ключом, что отомкнет ему дверь в нашу реальность.

Я с упоением грезил о величии тех, чьи крылья некогда закрывали небосвод, затмевали солнце и превращали день в ночь от горизонта и до горизонта. Мечтал об их могуществе и власти. Жаждал уподобиться им…

О да!

В голову вонзались раскаленные иглы боли, отголоски чуждого людям величия едва не сбивали с ног сокрушительным прибоем, всякое сокращение сердца отзывалось в приложенной к мраморной груди руке ударом кузнечного молота.

И падший пробудился! Его сознание еще только рвалось из неведомой бездны, а тело уже начало сбрасывать каменные оковы. От левой ладони по изваянию распространилось невыносимое свечение, и запущенная моим воображением метаморфоза начала превращать белоснежный мрамор в обжигающую лютым жаром плоть.

Статуя задрожала, по стенам, полу и потолку побежала паутина трещин; сомкнутые веки дрогнули, готовясь явить ужасающий взгляд падшего создания, но я не стал дожидаться этого, отдернул от статуи горевшую огнем ладонь и ударил ножом.

Ударил, и узкий титановый клинок легко вошел меж ребер!

Пол под ногами заходил ходуном, трещины начали расширяться, с потолка посыпалась каменная крошка. Падший забился в агонии, из пореза на пальцы хлынула кипящая кровь, она обжигающим пламенем потекла по руке, но я продолжал и продолжал расширять разрез, кромсать своим оружием податливую плоть.

Падшие неуязвимы, о да! Медь, бронза, серебро, обсидиан, закаленная сталь и свинец не способны причинить им никакого вреда. Но титан…

Титан не был известен падшим, они не имели защиты от выкованных из него клинков! В чистом виде титан получили в самом конце их затянувшегося владычества, а тогда ученые уже не спешили делиться своими открытиями с бессмертными повелителями.

Ночь титановых ножей пережить им было не суждено…

И я вновь ударил острым клинком. А потом еще и еще.

По рукам текла едкая кровь — и не кровь даже, а ничем не замутненная сила! — причиняя невыносимую боль и обжигая кожу; нож выскользнул из онемевших пальцев, но ничто уже не могло остановить меня. Я просунул в ужасную рану обе ладони, нащупал судорожно бившееся сердце и одним рывком вырвал его из грудины. Падший содрогнулся, его метаморфоза оборвалась, не достигнув конца, и тело в один миг обратилось в прах.

С потолка посыпались камни; я бросился наутек, а стоило только выскочить в коридор, как позади страшно ухнуло и воздух заволокло облако пыли. Стискивая лучившееся ясным светом сердце, я припустил по выкопанному грабителями лазу, но, по счастью, обвалилась лишь часовня, а дальше своды выдержали и лишь местами осыпались тонкими струйками песка.

И все же медлить я не стал и в подвал едва не ли не вывалился. Меньше всего хотелось оказаться погребенным под грудой камней с опалявшим ладони сердцем, которое продолжало, продолжало и продолжало колотиться, сводя своей неправильностью с ума.

— Вот уж даром не надо, — пробормотал я и вдруг остолбенел, заметив караулившее меня у выхода инфернальное создание.

Суккуб оторвалась от пересчета банкнот, вытащенных из кожаного бумажника инспектора, и лукаво улыбнулась:

— Лео, мальчик мой, чему ты удивляешься? У нас ведь договор, разве нет? Неужели ты и в самом деле надеялся избавиться от своей второй половинки столь… просто? Брось, мы с тобой еще повеселимся! Отчаянно повеселимся, даже не сомневайся!

Часть вторая Муза. Всеблагое электричество и цельно-алюминиевая оболочка

Все счастливы одинаково, каждый несчастлив по-своему.

Так ведь говорят, да?

Что ж, ничего удивительного. Мечты обывателя донельзя эфемерны: достаток, любовь, долголетие. Власть.

Страхи — другое дело. Как правило, люди прекрасно знают, чего именно они боятся. И это не банальные вещи, одинаковые для всех. Нет, в каждом из нас сокрыт свой собственный, уникальный изъян.

Лично я с детства терпеть не мог подвалы, особенно погреб-ледник отцовского особняка.

Холод, темень и кучи грязновато-серого льда вокруг. Пламя керосиновой лампы даже не пытается разогнать тьму; оно впустую трепещет за стеклом, словно пойманный в плен огненный мотылек, и со всех сторон подступают недобрые тени. А на входе — дверь, толстенная и неподъемная, вся заиндевевшая изнутри.

Через такую сколько ни кричи, сколько ни надрывай глотку, помощи не дозовешься, и сейчас меня так и подмывало ее захлопнуть. И даже не просто захлопнуть, а навесить замок, забить гвоздями и навалить сверху что-нибудь неподъемное.

Засыпной сейф? Да, сейф бы сгодился…

Елизавета-Мария спиной почувствовала мой задумчивый взгляд и обернулась.

— Лео! — нахмурилась девушка и укоризненно покачала головой. — Ты ведь не думаешь, будто меня удержит какая-то дверь?

И в самом деле — уповать на дубовые доски и холодное железо было бы с моей стороны по меньшей мере наивно. Я обреченно вздохнул и начал спускаться по затянутым изморозью ступеням. В одной руке мерцала тусклым огоньком керосиновая лампа, в другой светилась стеклянная банка с притертой крышкой, и хоть тьму они особо не разгоняли, пойти в подвал вовсе без огня я и помыслить не мог. Страшно.

— Лео! — поторопила меня девушка, убрав коробку со свежей провизией в самый дальний угол. — Чего ты медлишь?

— Иду я! Иду! — раздраженно отозвался я и наконец ступил на каменный пол.

Вдоль стен всюду высились груды ледяного крошева, которое не размораживали полтора десятка лет, и царящий внизу холод легко проникал под пиджак, заставляя трястись в обжигающе-нервном ознобе. А вот Елизавета-Мария в своем легоньком домашнем платьице от мороза, казалось, нисколько не страдала.

— Как там? — спросил я суккуба неожиданно даже для самого себя.

— Холодно, — ответила девушка, но сразу обернулась и уточнила: — Там — это где? Что ты имеешь в виду, Лео?

— В аду. Там — это в аду, — выдавил я из себя нервный смешок вконец онемевшими губами.

Суккуб рассмеялась.

— Мальчик мой, — покачала она головой, вытирая выступившие в уголках глаз слезы. — Попробуй объяснить муравью, что такое Вселенная! Рассказать рыбе о космосе! Добейся от них понимания и тогда приходи ко мне и задавай вопросы о преисподней. Не обижайся, но человеческий мозг просто неспособен вместить в себя подобное знание. Всему свое время, прими это как данность.

Я оскорбился и не удержался от недоброй ухмылки:

— Наверное, неприятно оказаться запертым в теле муравья?

Елизавета-Мария подумала, потом кивнула.

— Это налагает определенные ограничения, — подтвердила она.

— Так, быть может, ты и сама теперь не в состоянии осмыслить, что же такое преисподняя? — продолжил я, нисколько не скрывая злорадства. — Воплощение в этом мире не лишило падших сверхъестественной сути, одним лишь своим присутствием они меняли законы реальности, а ты… Ты теперь всего лишь человек.

— Тебе не удастся разозлить меня, — улыбнулась суккуб, разгадав немудреную хитрость. — Лео, дорогой! Я не нарушу договор и не причиню тебе вреда. Никогда.

— Никогда — это очень долго, — хмыкнул я. — Почему бы тебе не убраться в преисподнюю прямо сейчас?

— Фи, — скривилась Елизавета-Мария, — возвращаться без достойных трофеев — это моветон, мой дорогой.

— Пока ты со мной, ты не охотишься на людей. Договор…

— И в мыслях не было, — уверила меня суккуб. — Зачем рисковать, позволяя тебе соскочить с крючка? Душа сиятельного с лихвой компенсирует любое ожидание.

Я скрипнул зубами от бессильной злости.

— К тому же, — придвинулась ко мне девушка почти вплотную, — не думаю, что ожидание будет столь уж долгим.

— Посмотрим! — оскалился я в ответ и поставил на пол банку, сквозь заиндевевшее стекло которой лучился ясный свет.

Удары размеренно бившегося сердца падшего перестали болью отдаваться в горевших огнем руках, но только я начал разгребать в стороны острые холодные осколки, и пальцы враз потеряли всякую чувствительность. Тем не менее пришлось основательно углубиться в слежавшуюся кучу мерзлого крошева, прежде чем поставить в нее банку и присыпать ее сверху обломками льда.

Елизавета-Мария откинула со лба рыжую челку и предупредила:

— Поскольку мы не можем нанять повара, мне придется готовить самой…

— Пресытилась человечиной? — огрызнулся я, наполнил ведерко битым льдом и направился к лестнице.

— Надо пользоваться моментом, — пожала плечами Елизавета-Мария и рассмеялась: — Расширяй кругозор, Лео, пока у тебя еще есть такая возможность! На ценности твоей души это скажется самым положительным образом…

Я остановился на верхней ступени, намереваясь съязвить, но ничего толкового в голову не пришло, поэтому просто махнул рукой и покинул подвал. Очки немедленно запотели; снял их и сунул в нагрудный карман.

Девушка выбралась следом, сжимая в руках бумажный пакет, и попросила:

— Не опаздывай на ужин.

— Надеюсь, ты не все деньги потратила на провизию? — спросил я, опуская дверь подвала на место.

— А даже если и так? Ты требовал не трогать бумажник мертвеца, разве нет?

— Я передумал.

— Посмотри на секретере, — подсказала тогда Елизавета-Мария.

В вазочке на верхней полке обнаружилась пара мятых двадцаток и новенькая десятка; я негнущимися пальцами запихнул их в портмоне, ушел в уборную и, заткнув деревянной пробкой слив, опорожнил в раковину ведерко льда. Затем снял пиджак, закатал рукава сорочки и оценивающе оглядел руки. На коже от запястий и до локтей проступили алые бубоны аггельской чумы. Сияли они ничуть не тусклее огонька керосиновой лампы, а жгли и того хуже.

Проклятие!

В свое время аггельская чума выкосила едва ли не половину первого поколения сиятельных, и вряд ли во всей империи кому-то довелось пережить ее приступ дважды!

Включив воду, я сунул обожженные кровью падшего пальцы под тугую струю и с облегчением перевел дух. Потом опустил руки в ледяное крошево и постоял так какое-то время, чувствуя, как жжение сменяется ломотой в костях.

Хорошо!

На ходу раскатывая рукава, я поднялся в спальню, достал из тумбочки табельный «Рот-Штейр» и прицепил кобуру с оружием на пояс. Таскать с собой лишнюю тяжесть не хотелось, но по всем писаным и неписаным правилам пистолет следовало сдать в оружейную комнату еще позавчера, поэтому чем раньше сделаю это, тем лучше.

— Загляну в бакалейную лавку, — предупредил я дворецкого, спустившись в прихожую, — покупки пришлю с посыльным.

— Как скажете, виконт, — кивнул Теодор.

Просто кивнул, принимая услышанное к сведению, — и все.

Если честно, иногда мне становилось от него не по себе. Ни живой, ни мертвый — чем Теодор занимал свои дни? Почему до сих пор не покинул этот мир? Держит его здесь данное моим родителям слово или всему виной не чувство долга, а банальный страх смерти?

Я покачал головой, достал жестянку и отправил в рот мятный леденец.

В этот момент с кухни вышла Елизавета-Мария; она заметила жестянку со сладостями и поинтересовалась:

— Позволишь, Лео?

— Угощайся.

Девушка сунула в рот конфету, покатала ее языком, с удивлением признала:

— Вкусно, — и тут же расплылась в ехидной улыбке: — А есть со вкусом крови?

— Проклятье! — в голос выругался я, выскочил на улицу и с грохотом захлопнул за собой дверь. У ворот выгреб из почтового ящика толстенную стопку корреспонденции, преимущественно счетов, рассовал конверты по карманам и спустился в итальянский квартал. Зашел в бакалейную лавку на окраине, оставил хозяину список покупок и деньги, потом навестил местного кондитера, а после пропахшего корицей магазинчика направился к двухэтажному особняку с новенькой вывеской «Колониальные товары» на фасаде.

Толкнув дверь, я под мелодичный перезвон колокольчика переступил через порог и поприветствовал долговязого черноволосого парня за прилавком.

— Доброе утро, Антонио!

— Господин Орсо! — обрадовался жуликоватого вида приказчик, вытер ладонь о некогда белый фартук и перегнулся через прилавок. — Давненько не заглядывали!

Я пожал протянутую руку и полюбопытствовал:

— Как торговля?

Антонио только беспечно улыбнулся в ответ.

И в самом деле, жаловаться на недостаток покупателей владельцам магазинчика не приходилось: товары из обеих Индий, южноафриканских колоний и Нового Света пользовались неослабевающим спросом.

— Какой сорт чая посоветуешь? — спросил я, в задумчивости рассматривая стоящие на полках стеклянные банки со специями, солью, сахаром, кофейными зернами и листовым чаем.

— Опять чай? — неодобрительно поморщился Антонио и достал из-под прилавка бутыль с граппой. — По маленькой?

— Благодарю, — отказался я.

Приказчик наполнил рюмку, влил в себя виноградную водку и тряхнул головой. Не без сожаления спрятал бутылку под прилавок и вздохнул:

— Леопольд, ты будто из Лондона приехал! Чай, чай и только чай! Попробуй кофе!

— Кофе вредно для сердца, и зубы от него темнеют. Об этом во всех газетах пишут.

— Ерунда! — возмутился Антонио. — Ты будто не итальянец!

— Антонио, — вздохнул я, — ты же знаешь, я не итальянец.

— Хватит заливать! Лео, посмотри на себя! Да мы с тобой похожи, как братья!

Определенное сходство между нами и в самом деле просматривалось, но факт оставался фактом — итальянцев среди моих предков не было. Просто дед при пожаловании дворянства решил, что Петр Орсо звучит благозвучней, нежели Петр Медведь, а впоследствии русский офицер Императорской армии взял в жены ирландку, и на свет появился Борис Орсо, мой отец.

Впрочем, родня по материнской линии происходила из старого аристократического рода, ведущего свое начало с первых дней поднятия Атлантиды, а значит, римлян в семейной родословной хватало с избытком.

— Да хотя бы и братья! — рассмеялся я. — Мне нужен чай! И даже не предлагай изыски из Поднебесной, сгодится обычный черный.

К чаю меня пристрастил дед; отец предпочитал водку.

— Черный чай? — вздохнул Антонио и в глубочайшей задумчивости поскреб курчавый затылок. — Возьми высокогорный цейлонский. Или кенийский. Лучше даже кенийский — не исключено, что это — последний урожай.

— Египет? — догадался я.

— Да, если начнется война, убирать урожай будет некому, — вздохнул Антонио, выставил передо мной две банки и снял притертые крышки, предлагая насладиться ароматом.

— Цейлонский, — выбрал я некоторое время спустя. — Как обычно.

Приказчик поставил на одну чашу весов увесистую гирьку, на другую пристроил бумажный пакет и принялся наполнять его весовым чаем.

— Четыре с половиной франка, — объявил Антонио цену, отложив мерную ложку.

— Это за сколько? — уточнил я.

— За фунт.

— За фунт? Антонио, в каком времени ты живешь? Унции, дюймы, пинты! Все это — прошлый век! Поверь мне, имперские единицы измерения гораздо более удобны.

— Да ну их! — отмахнулся приказчик. — Не хочу забивать голову мудреными расчетами! Мой дед взвешивал в фунтах, мой отец взвешивал в фунтах, и я, Антонио…

— Постой! Разве на банке цена указана не за килограмм? — перебил я собеседника. — Девять с половиной франков за килограмм развесного чая, разве нет?

— Брось, Лео! Это слишком сложно для меня!

— Что ты, Антонио! На самом деле все очень просто. Длина экватора сорок тысяч километров, таким образом, один метр — это…

— А почему именно сорок тысяч?

— Почему бы и нет? Главное — стандарт.

— Леопольд, — обреченно вздохнул Антонио, — хватит морочить мне голову! Скажи прямо: чего ты хочешь?

Фунт развесного чая стоил не четыре с половиной франка, а всего лишь четыре франка и двадцать сантимов, но мелочиться с моей стороны было просто некрасиво, поэтому я не стал указывать на неточность расчетов, лишь попросил:

— Будь добр, взвесь полкило.

Приказчик закатил глаза, пробормотал под нос неразборчивое проклятье и, заменив одну гирьку на другую, досыпал в пакет мерную ложку чая.

— Доволен? — спросил он, уравновесив стрелки.

— С меня четыре семьдесят пять, правильно?

— Да!

С улыбкой я кинул на прилавок десятифранковую банкноту, а когда Антонио начал выбирать из кассы сдачу, тихонько спросил:

— Ничего больше не предложишь?

Приказчик стрельнул по мне внимательным взглядом и так же тихо уточнил:

— Сколько?

— Одну.

Тогда Антонио выложил перед собой пластинку в простом бумажном фантике без рисунка и быстро прикрыл ее пятифранковой монетой. Я небрежно смахнул сдачу в карман и предупредил:

— Чай передай через Марио, он будет отправлять посыльного.

— Договорились. Удачи, Леопольд!

— Хорошего дня, Антонио.

Выйдя на улицу, я сдвинул дужку темных очков на самый кончик носа и внимательно огляделся по сторонам. Не заметил ничего подозрительного, освободил от фантика коричневую пластинку и сунул ее в рот.

Блаженство! Чистое, ничем не замутненное блаженство!

Проклятье, как же мало требуется человеку для счастья!

Всего-то несколько граммов шоколада! Да, шоколада. Контрабандного лакомства, за торговлю которым с недавних пор грозил крупный штраф, а то и тюремное заключение.

В самом шоколаде не было ровным счетом ничего противозаконного, но волею судеб какао-деревья произрастали исключительно на территориях, подконтрольных ацтекам, а всякая торговля с этими кровожадными дикарями была прервана сразу после возобновления боевых действий в Техасе. В Старом Свете шоколадные деревья культивировали в субэкваториальной Африке, а ввоз произведенных в Великом Египте кондитерских и табачных изделий находился под запретом уже второй десяток лет.

Какое-то время я простоял, наслаждаясь вкусом лакомства, потом сбросил оцепенение и зашагал к ближайшей остановке паровика. Экономия экономией, но если всюду ходить пешком, разоришься подошвы латать и каблуки прибивать. Обувь не казенная.

Ближайшая к итальянскому кварталу ветка паровиков повторяла очертания фабричной окраины; в безветренную погоду дым там стелился по земле непроглядным пологом, заставляя то и дело перхать в бесплодных попытках прочистить саднящую глотку и протирать слезящиеся глаза. Вот и сегодня улицу затянуло серое марево; заводские строения терялись в нем, словно в тумане, и только высоченные трубы маячили где-то вверху наподобие мачт затонувших на мелководье кораблей. Вдоль рельсов тянулись склады и пакгаузы, и лишь когда мы под перестук стальных колес вывернули к реке, на смену им пришли жилые дома.

Сразу после моста Броуна паровик резко замедлил ход и дальше пополз со скоростью неторопливой улитки.

Оно и немудрено — всякий большой город отличается беспорядочным, если не сказать хаотичным, уличным движением, и Новый Вавилон в этом плане исключением вовсе не был. Кареты с заносчивыми извозчиками и бестолковые пешеходы, неповоротливые телеги и стремительные самоходные коляски, верховые и велосипедисты заполоняли улицы, сновали из стороны в сторону и наседали друг на друга, создавая заторы там, где ничто не предвещало их появления.

Вот и сейчас, когда выведенный из себя непредвиденной задержкой вагоновожатый потянул ручку под потолком и округу огласил раскатистый гудок, трусившая рядом коняга испуганно шарахнулась от паровика и сцепилась телегой с соседним экипажем. Извозчик от души стеганул клячу хлыстом, ее хозяин подобного отношения не стерпел и ответил ударом кнута.

Завязалась свара, к затору направилась пара конных констеблей.

Я с тоской оглядел закупоривший транспортную артерию «тромб» и соскочил на мостовую, решив пройти остаток пути пешком. Обогнул паровик, прошел перед парой запряженных в экипаж лошадей и зашагал по тротуару, проталкиваясь через толпу зевак. На глаза попался проходной двор, я поднырнул под веревки, провисшие от тяжести мокрого белья, и вскоре вышел на боковую улочку, безлюдную и спокойную.

Безлюдную и спокойную? Как бы не так!

— Дядь, купи часы! — окликнул меня малец, бросив рыться в куче мусора.

Я молча прошел мимо.

— Дешево отдам! — поспешил следом попрошайка, размахивая ремешком с наручными часами.

— Не интересует, — коротко бросил я, не замедляя шага.

Мошенничество с часами, коим жулики стали промышлять сразу после изобретения карманных часов, получило свое второе рождение одновременно с появлением моды на часы наручные, и рассчитывать поймать кого-нибудь на столь древнюю уловку мог лишь недалекий голодранец.

— Серебряные! — и не подумал отстать чумазый мальчишка, придерживая великоватую кепку, на бегу съезжавшую то на глаза, то на затылок.

— Отстань! — приказал я, и сразу навстречу из подворотни выдвинулось две тени.

— Грубишь, дядя! — укорил меня ломающимся голосом юноша внушительных размеров, мясистый и широкоплечий.

— Нехорошо, — поддержал его парень не столь крепкий, но явно куда более сообразительный, ибо свои слова он подкрепил помахиванием увесистой палки. — А еще в очках…

Вытянув руку, я поймал за ворот мельтешившего под ногами мальчишку и пинком под зад отправил его к подельникам. Тот даже взвизгнуть от удивления не успел, только всплеснул руками и растянулся в грязи.

— Ах ты гад! — выругался здоровяк, но вмиг заткнулся, стоило возникнуть в моей руке служебному свистку. — Оп-па…

Резкий свист промчался по переулку, и малолетних жуликов будто ветром сдуло.

Не стал задерживаться на глухой улочке и я; полицейских местные обитатели не жаловали, и какой-нибудь доброхот запросто мог выплеснуть из окна таз мыльной воды или высыпать мусорное ведро. Да и не стоило лишний раз искушать судьбу — иные малолетние звереныши ткнут тебя в спину ножом с той же легкостью, с которой их папаши высасывают за обедом кружку пива.

Новый Вавилон — жестокий город.

Мне это было известно не понаслышке.

Не забывая оборачиваться и поглядывать по сторонам, я прошел пару кварталов и при первой же возможности вернулся на оживленный бульвар, а уже с него свернул в неприметный проход меж домами с выгоревшими на солнце стенами. Извилистая узенькая улочка постоянно петляла, то огибая отгороженные высокими заборами дворики, то ныряя в арки, и временами становилась сущей тропкой, но в итоге привела меня в район, заселенный выходцами из Греции и Южных Балкан.

У расположенных на первых этажах магазинчиков и таверн прямо на дороге стояли рассохшиеся табуреты, кое-где к ним были придвинуты бочки и раскладные столики. Изредка навстречу попадались домохозяйки, по обыкновению, увешанные кучей малолетних детишек, тут и там прятались в тени от полуденного зноя седовласые старики.

В остальном же район словно вымер. Пылились пустые столики под выгоревшими навесами, дожидались наступления вечера убранные к стенам стулья, темнели закрытыми ставнями окна. Большинство здешних заведений распахивали свои двери только с наступлением вечера и работали всю ночь напролет до последнего клиента. Большинство, но не все.

Кабаре «Прелестная вакханка» пряталось на узенькой набережной безымянного канала, и за столиками под тентом увеселительного заведения расположилось несколько богемного вида господ. Одни с нарочито скучающим видом дымили сигаретами и пили черный крепкий кофе; другие, несмотря на столь ранний час, отдали предпочтение абсенту.

Деятели искусств, что с них взять! Богема!

А вот сидевший на корточках у соседнего здания худощавый китаец никакого отношения к творческому цеху не имел, орудиями его труда были не кисти и краски, а кулаки и дубинка.

Я его знал, костолом работал на господина Чана, ростовщика.

При моем появлении китаец поднялся на ноги и, на ходу охлопывая матерчатую кепку, без особой спешки потопал навстречу. Не доходя пары шагов, нахлобучил на голову изрядно потрепанный головной убор и без малейшего акцента произнес:

— Господин Чан хочет получить свои деньги.

— Он их получит, — уверил я костолома.

— Время вышло.

— Возникли сложности. Скоро господин Чан получит все до последнего сантима.

— Терпение господина Чана не безгранично, — предупредил головорез, издевательски-небрежно поклонился и зашагал по набережной.

Я проследил за ним взглядом и покачал головой.

Влезть в долги к китайскому ростовщику было первостатейной глупостью, но откуда мне было знать, что дорогой дядюшка станет цепляться за мою часть семейного фонда с таким отчаянным упорством?

Раздраженно передернув плечами, я прошел меж столами и распахнул дверь кабаре. Обернувшаяся поломойка округлила от изумления глаза; я приложил к губам указательный палец и потребовал:

— Ни звука.

Неопределенного возраста дамочка в застиранном халате послушно кивнула и вернулась к прерванному занятию; вышибала неуверенно помялся, но, по здравом размышлении, решил в разборки сиятельных не вмешиваться и скрылся в задней комнате.

Я спокойно поднялся по широкой лестнице с резными балясинами на второй этаж, прошел до конца коридора и без стука распахнул дверь сдаваемых внаем апартаментов.

В комнате царил густой полумрак и витали клубы ароматного дыма. Все окна были задернуты плотными шторами, и лишь краешек одного приоткрыли таким образом, что неяркий свет падал на книгу в руке импозантного господина лет тридцати с песочного цвета усами и аккуратной бородкой, а шкафы и рабочий стол в дальнем углу терялись в тенях.

Хозяин апартаментов при моем появлении оторвался от трубки стоявшего на полу кальяна и на одном дыхании хорошо поставленным баритоном произнес:

— Леопольд, друг мой, всецело разделяю твое раздражение, но позволь…

Ничего ему позволять я не собирался.

— Лучше заткнись! — потребовал я, обрывая объяснения на полуслове.

— Это крайне невежливо с твоей стороны! — разыграл обиду Альберт Брандт, талантливый поэт, мой хороший друг и конченый подонок. — Леопольд, твои действия…

Я швырнул в него попавшуюся под руку подушку и повторил:

— Хватит! — Потом улегся на оттоманку и уставился в потолок. — Когда ты так говоришь, мне хочется проколоть себе барабанные перепонки.

Поэт заливисто рассмеялся, откашлялся и произнес уже своим обычным голосом, хрипловатым и слегка надсаженным:

— Все время забываю, что у тебя нет слуха. — Глаза его потускнели и перестали сиять в полумраке апартаментов двумя болотными огоньками.

Альберт был талантлив не только в стихосложении; когда он начинал декламировать свои вирши, впечатлительные дамочки впадали в экстаз от одних только звуков его чарующего голоса. Так проявлялся его истинный талант, талант сиятельного.

При желании поэт мог переубедить даже падшего.

— У меня нет слуха, а у тебя нет совести, Альберт, — заявил я, устраиваясь поудобней. — Ты подлец. Подлец и бесчестный человек. Знаешь, почему я не подошел и не протянул руку? Просто боюсь не сдержаться и двинуть тебе по морде!

И, надо сказать, мое заявление было преувеличением лишь отчасти. Я действительно был на приятеля очень и очень зол. Просто старался этого не показывать, пряча обиду за излишне резкими словами.

— Ты как всегда сгущаешь краски, Леопольд, — укорил меня поэт, поднялся с дивана и затянул пояс восточного халата.

— В самом деле? — опешил я, выдернул из-под головы вторую подушку и швырнул ее в поэта. — Да меня из-за твоего длинного языка чуть не поджарили!

Альберт ленивым движением отбил подушку в сторону и задернул штору, окончательно погрузив апартаменты в полумрак. Затем подошел к бару и налил себе вина.

— Я, право, не предвидел особых осложнений, — пожал он плечами. — И в самом деле, Лео! С тобой ведь не случилось ничего плохого, так?

— Не случилось ничего плохого? — возмутился я, не без труда переборов желание отвесить приятелю пару оплеух. — Альберт, тебя просто попросили написать стихи! Какого дьявола ты растрепал об этом газетчику?! Ты ведь прекрасно знал, что отец моей симпатии не оставит огласку без последствий!

Поэт вернулся на диван и спокойно развалился с бокалом вина среди многочисленных подушек.

— Твоей симпатии, Лео? Я не ослышался? — хмыкнул он. — А сиятельная Елизавета-Мария фон Нальц знала о твоих чувствах? Нет? Ты вообще планировал объясниться или намеревался отправить мои стихи анонимным посланием?

Я промолчал, ведь именно так и намеревался поступить.

Мое молчание оказалось красноречивей любых слов, и поэт взмахнул рукой, едва не расплескав вино на пол.

— Леопольд! Пойми, ты не должен скрывать свои чувства. Не должен позволять своей стеснительности…

— Да какая, к дьяволу, стеснительность! — взорвался я. — Альберт, у нее через месяц свадьба с племянником министра юстиции! Что мне оставалось делать?

— Брось, Лео! Ты любишь ее?

— Люблю!

— Так расскажи ей об этом. Борись за свою любовь!

— Ничего ты не понимаешь…

Альберт отпил вина и спросил:

— Сколько ты тянул с этим? Полгода?

— Около того. — Я развалился на оттоманке и вновь уставился в потолок. — Никак не подворачивался подходящий случай. А ты все испортил. Ты даже не представляешь, в какие неприятности меня втравил.

— Обвинять других в собственных бедах — это естественная защитная реакция психики, но если ты выберешь этот путь, то никогда не преодолеешь собственных слабостей, — выдал поэт как по писаному. — Леопольд, я хорошо тебя знаю, понимаю, сколь непросто тебе сходиться с людьми. Да, я поступил неправильно, решив подтолкнуть тебя, но мои намерения были чисты! Тебе стоило бы давным-давно набраться смелости и рассказать о своих чувствах!

— Так, значит, это я сам во всем виноват?

— А кто же еще? — удивился Альберт.

— Ну ты и гад! — выругался я. — Бессовестный подонок!

— Скажи честно: ты бы решился заговорить с ней о своих чувствах, не подтолкни я тебя к этому?

— Ты мой психиатр? — окрысился я.

— Я просто хотел помочь!

— Не делай так больше. То, о чем мы разговариваем, только нас и касается. Ты решил вылечить мигрень усекновением головы, понимаешь? Что, если я донесу о пасквилях на ее императорское величество, встревоженный твоим пристрастием к алкоголю? На каторге тебе точно придется расстаться с этой пагубной привычкой!

— Я подумаю об этом, — пообещал поэт, как-то подозрительно быстро капитулируя перед моими доводами. Обычно он не упускал возможности поспорить, но сегодня выглядел непривычно рассеянным; казалось, его мысли витают где-то далеко-далеко.

Альберт приник к мундштуку кальяна, обессиленно упал на подушку и выпустил к потолку длинную струю ароматного дыма, который и без того настоящим облаком плавал под потолком.

— Слишком много дыма, — пожаловался я. — На улице дым, здесь дым…

Вопреки обыкновению мой приятель никак на это заявление не отреагировал, он какое-то время молча лежал на диване, а потом вдруг приподнялся на одном локте и спросил:

— Не желаешь отведать лимонного сорбета?

— Не откажусь, — решил я, хоть и заподозрил в этом невинном на первый взгляд предложении некий скрытый подвох.

Альберт дернул шнурок звонка, вызывая прислугу, и вновь приник к трубке кальяна. В мою сторону он не смотрел и лишь загадочно улыбался, явно лелея в уме какую-то гадость.

Когда пару минут спустя скрипнула дверь и я обернулся, то испуганно вздрогнул при виде скользнувшей в комнату тени. Но не успел еще сдернуть с носа очки, как бесплотная фигура отступила в сторону от светившей ей в спину электрической лампочки и обернулась невысокой стройной девушкой, черноволосой и миловидной.

— Господин, — склонилась та над оттоманкой и протянула мне небольшой деревянный поднос с хрустальным кувшинчиком и высоким бокалом.

— Благодарю, — отозвался я после секундного замешательства и принял угощение.

Девушка, оставляя за собой шлейф тонкого цветочного аромата, прошествовала к дивану поэта, там грациозно развернулась, и на фоне занавешенного окна четко высветился классический профиль с аккуратным носиком и высоким лбом. А вот очертания фигуры так и остались скрыты длиннополым одеянием.

— Альберт, дорогой, что-нибудь еще? — чарующим голосом поинтересовалась девушка.

— Нет, любовь моя, — ответил поэт и взмахом руки отпустил свою новую пассию, — можешь идти…

Та, легонько покачивая бедрами, вышла в коридор.

— Красавица, да? — мечтательно улыбнулся поэт. — Ты бы слышал только, как она поет! А как движется в танце! Настоящее сокровище!

Я наполнил мутным напитком высокий бокал и спросил:

— И где же ты откопал эдакое сокровище?

В коридоре послышался заливистый смех.

— Моя родина — Геликон! — вновь заглянула к нам девушка. — Это в Беотии, очаровательное место! Вам стоит непременно съездить туда, таких видов…

— Кира! — шикнул на подругу поэт; та осеклась и поспешно прикрыла дверь.

Я отпил лимонного сорбета и кивнул:

— Отлично.

— Специально для тебя попросил сделать без водки, — сообщил Альберт и вздохнул. — Ну и как тебе чертовка? Мой свет в оконце…

— Друг мой, — покачал я головой, — тебе пора остепениться. Непостоянство в связях до добра не доводит.

— Что ты в этом понимаешь! — возмутился поэт. — Женщины любят меня, что я могу с этим поделать?

— Это проблема, да, — кивнул я и уселся на оттоманке. — Одна из воздыхательниц, помнится, даже хотела тебя съесть.

Альберт неуютно поежился.

— Глухая ведьма! — выругался он и уселся на диване. — Та безумная рагана едва не прикончила меня, Лео. Как же назывался бордель…

— «Афины», — подсказал я, поднялся на ноги и перешел к письменному столу поэта.

Вопреки обыкновению, рабочих записей, черновиков и набросков на нем не оказалось, и даже корзина для бумаг была совершенно пуста, только на дне ее темнел рыхлый пепел. Я потянул носом воздух и решил, что клубы дыма витают в апартаментах не только из-за кальяна, а возможно, и не столько из-за него.

Пахло горелой бумагой, и этого не мог скрыть даже тяжелый аромат душистого табака.

— Кстати, Леопольд, — встрепенулся вдруг поэт, — каким ветром тебя занесло тогда в бордель? Сколько тебе было, пятнадцать?

— Четырнадцать.

— Не рановато для похода по шлюхам?

— Искал отца, — сообщил я, открывая буфет. В баре обнаружилось несколько бутылок крепкого алкоголя — ром, водка, кальвадос и абсент. Вина не было вовсе.

— Искал отца? — удивился поэт. — Правда?

— Да.

— С какой стати?

— Боялся, как бы он не наделал глупостей, — ответил я и приоткрыл штору. Под окном обнаружилось пять пустых бутылок. А еще показалось вдруг, что мебель стоит не на своих местах.

— Что ты ищешь? — удивился Альберт, вновь наполняя свой бокал.

— Уже ничего, — ответил я и допил сорбет.

Поэт сделал несколько жадных глотков и спросил:

— Скучаешь по нему?

— По отцу? — озадачился я, застигнутый неожиданным вопросом врасплох. — С ним было беспокойно, — произнес немного погодя, — но да — я скучаю по нему.

После смерти мамы отец сорвался в безумный забег длиной в десять лет. Мы нечасто задерживались на одном месте дольше полугода, но никогда не покидали Новый Вавилон, словно этот город затягивал нас в свой гигантский водоворот.

От кого он хотел убежать? От прошлого? Или от самого себя и своих страхов?

Не знаю. Тогда я об этом не задумывался.

— Сложно было вернуться в дом, пустовавший столько лет? — спросил Альберт, задумчиво глядя куда-то в дальний угол. Его бокал опустел, но он этого, казалось, даже не заметил. — Начать новую жизнь…

— Альберт! — одернул я друга. — Какая муха тебя укусила?

— Я в порядке! — отмахнулся тот, поставил бокал на пол и сцепил пальцы. — Это все весна, будь она неладна. Жара. Солнце. Дни все длиннее, светает раньше, темнеет позже. Я как в тюрьме здесь! Если бы не Кира, давно бы свихнулся…

Благодаря одному из милых наследственных заболеваний сиятельных Альберт не переносил прямых солнечных лучей, но творческих личностей сложно представить покидающими собственную постель на рассвете даже под угрозой расстрела. Поэтому я напомнил:

— Вся ночь в твоем распоряжении.

— Ночь, да, — кивнул Альберт, но как-то неуверенно. — Извини, Леопольд. Это все весенняя хандра.

Я в этом сомневался.

— Ты сжег рукописи и вылакал все вино, что было в буфете. Поправь меня, если ошибаюсь, но ты всегда пишешь, когда пьешь.

— Я пытался! — вскинулся Альберт. Передернул плечами, закутался в халат и повторил: — Я пытался! Все эти дни я пытался… Просто ничего не идет в голову! Муза покинула меня…

— Вздор!

— Вздор, — кивнул поэт и провел пальцем по шраму, выглядывавшему из-под короткой рыжеватой бородки. — И тем не менее это так. Чувствую себя полной бездарностью. И все из-за сущего пустяка! Это глупо, это ужасно глупо…

Я переставил стул от письменного стола к дивану, уселся на него и потребовал:

— Рассказывай.

— Ты не поверишь. Решишь, будто я умом тронулся.

— У меня богатое воображение.

Альберт помялся, затем поднял левую руку с искривленным мизинцем и спросил:

— Ничего не замечаешь?

Я покачал головой.

— Нет, — но сразу поправился: — Кольцо!

— Перстень, — уточнил поэт. — Перстень студенческого братства.

— Потерял?

— Потерял? — скривился Альберт. — Лео, посмотри на мой палец! Мне сломали его в день вступления в братство! Мизинец сросся криво, чтобы снять перстень, пришлось бы снова его ломать. Проклятье! Да я даже заложить эту побрякушку не мог, когда помирал с похмелья без сантима в кошельке!

— И ты не помнишь, куда его дел?

— Разумеется, не помню! Пару дней назад проснулся, а его нет. Перерыл здесь все вверх дном три раза. Три раза, Лео! Сдвинул всю мебель, заглянул во все щели! И ничего. Попросил поискать Киру; не нашла ни она, ни служанки.

— Ну еще бы, в такой-то темнотище!

— Не держи меня за идиота, Лео!

— Думаешь, его украли?

— Как? Как это могли сделать, не отрезав пальца?

— Перстень ценный?

— Студенческий перстень? Шутишь? Ему красная цена — пять франков.

— И чем же он так важен для тебя? — спросил я, ничего не понимая. — С чего ты взбеленился?

Альберт недобро глянул в ответ, повалился спиной на подушки и замолчал.

— Этот перстень вручили мне в шестнадцать лет, через пару часов я первый и последний раз дрался на дуэли. Там мне сломали мизинец и подправили физиономию, — ответил поэт после долгой паузы и прикоснулся к прочертившему левую щеку шраму. — А вечером того же дня я лишился невинности с дочкой врача, к которому пришел перевязать раны! Адово семя! Когда я написал свою первую поэму, перстень был у меня на пальце, это даже серьезней дочки врача! Я носил его половину жизни, понимаешь, Лео? Я не могу без него. Не могу больше сочинять без него, просто не могу.

— Это пройдет.

— Я будто пальца лишился!

— Не самая большая утрата.

— Убирайся!

Альберт швырнул в меня подушкой, но я был начеку и легко уклонился. Подушка угодила в тубу с зонтами и с грохотом опрокинула ее набок.

— Будь я проклят! — выдохнул поэт.

— Прогуляемся вечером? — предложил я, желая отвлечь приятеля от его тяжких раздумий.

— Не хочу, — отказался Альберт и попросил: — Будешь уходить, позови Киру, — но сразу приподнялся на локте. — Стой, Лео! Ты ведь полицейский, так найди его!

— Ты пьян, друг мой, — вздохнул я, забрал стоявшую у дивана полупустую бутылку вина и унес ее в буфет. — Найми частного сыщика.

— Довериться этим проходимцам? Да они меня с потрохами газетчикам продадут!

— Побудешь в моей шкуре.

— Для пользы дела — легко, — фыркнул Альберт. — Но ты представляешь, сколько сыщик запросит в случае успеха? Я буду у него в руках!

— Договорись с солидным агентством.

— Все они одинаковые, — отмахнулся поэт и неожиданно трезво заметил: — К тому же нет ничего проще, чем найти похожий перстень в ломбарде, а мне не нужен чужой перстень. Мне нужен тот самый. Вот так, Лео. Ты поможешь мне?

Я посмотрел на скорбную физиономию приятеля и сдался.

— Хорошо, но сейчас мне надо на службу. Зайду вечером и осмотрюсь.

— Ты настоящий друг, Лео! С утра было так тошно, хоть в петлю лезь, а поговорил с тобой, и от сердца отлегло! — Альберт приник к кальяну, но сразу встрепенулся и напомнил: — Только не забудь прислать Киру! Она меня успокаивает.

— Теперь это так называется?

— Не будь вульгарным. Ее любовь — все, что у меня осталось…

— Ну-ну, — хмыкнул я и вышел за дверь.

Кира обнаружилась на первом этаже. Девица внимательно гляделась в ручное зеркало и тихонько напевала незнакомую мелодию.

— Альберт звал тебя, — сообщил я, надевая котелок.

— Вот так всегда! — рассмеялась девушка. — Не отпускает от себя ни на минуту!

— Это же хорошо, нет? — хмыкнул я и вышел на улицу, не дожидаясь ответа.

Новая подруга поэта вызывала у меня непонятное раздражение.

Здание штаб-квартиры полиции подавляло. Своей покатой крышей с каменными водосливами оно уверенно возвышалось над окрестными домами, заставляя чувствовать себя винтиком огромного механизма государственного аппарата. По сути, Ньютон-Маркт занимал целый квартал и представлял собой самый настоящий лабиринт лестниц, внутренних двориков, коридоров и рабочих помещений. А еще — тесных камер, сырых допросных и подземных казематов для отъявленных рецидивистов.

Если меня арестуют за двойное убийство и связь с демоном, то запрут именно там, в самом глубоком и темном подземелье, какое только сыщется.

Не хотелось бы…

— Свежий номер «Столичных известий»! Покупайте «Столичные известия»! — заверещал пацан, чья тележка раскачивалась на неровной мостовой. — Столкновения на Аравийском острове! Гарнизон Константинополя поднят по тревоге! Покупайте газету! Александрия и Тегеран ведут переговоры о военном союзе! Имперский флот отправил дополнительные корабли в Иудейское море! — Парнишка заметил мой интерес и немедленно потребовал: — Господин, купите газету!

Я отмахнулся и перешел через дорогу к Ньютон-Маркт. Внутри что-то противно подрагивало, но решимость крепла с каждым шагом.

Они ничего не знают. Они ничего не знают. Они ничего не знают.

И тут же предательское: пока ничего не знают…

На входе никто не обратил на меня никакого внимания. Я спокойно миновал пропускной пункт и поднялся на третий этаж, и вот уже там, у кабинета инспектора Уайта, скучал канцелярский клерк в сером форменном сюртуке, накрахмаленной сорочке и узком галстуке.

— Детектив-констебль Орсо? — встрепенулся он при моем появлении и протянул какой-то листок. — Вас вызывает старший инспектор Моран. Распишитесь.

При себе у посыльного оказалась переносная чернильница и ручка с железным пером; пришлось ставить закорючку.

— Знаете, куда идти? — спросил тогда клерк.

— Нет, — покачал я головой. — А старший инспектор Моран, он по какой части?

В полиции метрополии было никак не меньше двух дюжин старших инспекторов, и о господине Моране мне раньше слышать не доводилось. Главой сыскной полиции являлся Морис Ле Брен, и если кто и должен был проводить следствие по поводу исчезновения Роберта Уайта, так это он.

Или дело вовсе не в моем злосчастном начальнике? Сегодня ведь только понедельник, инспектора могли и не хватиться.

Клерк глянул на меня как-то странно и принялся убирать письменные принадлежности в планшет, но ответить все же соизволил:

— Старший инспектор Моран служит в Третьем департаменте.

В Третьем департаменте?!

От столь неприятного известия я невольно переменился в лице; посыльный даже смягчился и предложил:

— Детектив-констебль, вас проводить?

— Да, будьте так добры, — кивнул я и двинулся вслед за клерком, ломая голову над причиной вызова в Третий департамент, сотрудники которого занимались не только выявлением шпионов, религиозных фанатиков и малефиков, но и выведением на чистую воду своих запятнавших честь мундира коллег.

Мне не хотелось оказаться причисленным ни к одной из этих категорий, поэтому шагал я за провожатым в откровенно расстроенных чувствах.

А жизнь продолжалась; бегали взъерошенные письмоводители, курили в своих закутках сыщики, толпились у раздевалок освободившиеся после ночной смены констебли, вышагивали в раскорячку скованные кандалами арестанты. В кабинетах стрекотали печатные машинки, хлопали двери, кто-то истошно вопил в запертой камере.

Все было как всегда. Все как всегда — и в то же время все было не так.

Я шел в Третий департамент, и это откровенно пугало.

Клерка мои нравственные страдания нисколько не занимали, и он уверенно шагал по бесконечным коридорам, иногда сворачивая на лестницы и открытые галереи. Некоторое время спустя мы очутились в дальнем крыле Ньютон-Маркт, и там очередная лестница уткнулась в запертую дверь, перед которой несли службу сотрудник в штатском и два констебля с самозарядными карабинами наперевес.

— Детектив-констебль Орсо, — представил меня провожатый и отправился восвояси.

Дежурный раскрыл лежавший на столе журнал, отыскал нужную строчку и разрешил:

— Проходите, констебль. Седьмой кабинет.

Я постарался не выказывать собственной растерянности и отправился на поиски старшего инспектора. И хоть нумерация помещений оказалась на редкость путаной, просить помощи у сотрудников Третьего департамента я не решался. С важным видом раскланивался со встречными и уверенно шагал дальше.

Наконец в глухом закутке на глаза попалась дверь с неровно прикрученной латунной семеркой.

— Войдите! — послышалось в ответ на мой осторожный стук.

Я шагнул внутрь и враз растерял всю свою показную невозмутимость.

За письменным столом сидел господин средних лет с худым и бледным лицом потомственного аристократа. Напомаженные волосы, высокие, круто заломленные брови и тонкие губы придавали ему сходство с театральным артистом, но взгляд серых холодных глаз не оставлял ни малейших сомнений в профессиональной принадлежности мнимого декадента.

Его я не знал. Другое дело — тучный крепыш в гостевом кресле под портретом Исаака Ньютона! Старший инспектор Морис Ле Брен возглавлял сыскную полицию, и хоть на фоне утонченной внешности хозяина кабинета он со своим налитым кровью лицом и глубокими залысинами казался безыскусным уличным задирой, недооценивать шефа не стоило. Хватка у него была поистине бульдожьей.

— Детектив-констебль Орсо, — представился я, поборов неуверенность. — Вызывали?

— Присаживайтесь, констебль, — указал хозяин кабинета на свободный стул у стены и вернулся к прерванному разговору. — Морис, при всем уважении, не могу согласиться с такой расстановкой приоритетов. Колонии Нового Света всегда отличались изрядным вольнодумством, и зараза сепаратизма не обошла их стороной, но это дело будущего. Пока ацтеки пытаются отрезать их от залива и рвутся в Калифорнию, никто о независимости даже не заикнется.

— Полагаешь, Бастиан, в обозримом будущем ацтеки никуда не денутся? — подхватил его мысль Ле Брен.

— Именно! — подтвердил франт.

— Говорят, не так давно в Теночтитлане была принесена в жертву тысяча невольников. Готовится большое наступление…

Бастиан Моран безучастно пожал плечами:

— Пока это лишь слухи.

— Но если не Новый Свет, что тогда? — поинтересовался старший инспектор. — Русские?

— Русские? — рассеянно переспросил хозяин кабинета и достал из верхнего ящика стола пачку «Честерфилда». Он закурил, откинулся на спинку стула и выдохнул дым к потолку. — Русские как пиявки. Они всегда хотят чего-то еще. Их провинция раскинулась от Черного и Балтийского морей до Восточного океана, а они требуют для себя каких-то особых преференций! Русские опасны, но сейчас у них связаны руки.

— Поднебесная?

— И Япония, — кивнул Бастиан Моран. — Сначала потеря Кореи и Манчжурии, теперь угроза Транссибирской магистрали. Самое смешное, нам еще придется им помогать!

Ле Брен вытащил из кармана мундштук из слоновой кости и принялся вертеть его меж пальцев.

— Тогда кто? — спросил он наконец. — Кто вызывает наибольшие опасения? Грезящие о былом имперском величии англичане? Сближающаяся с Австро-Венгрией Германия? Наши ненадежные индийские вассалы? Только не говори о Франции, настроения в Париже известны мне не понаслышке, уверяю: дальше разговоров дело не зайдет. Мы, французы, за последние годы изрядно обленились.

Хозяин кабинета передвинул пачку сигарет собеседнику.

— Угощайтесь, Морис.

— Благодарю, не стоит, — отказался глава сыскной полиции. — Семейный врач твердит, что кашель у меня — от чрезмерного курения, приходится ограничивать себя.

— Вздор! — фыркнул Бастиан Моран, но настаивать не стал и кинул пачку в верхний ящик стола. — Что же касается твоего вопроса, скажу прямо: больше всего меня беспокоит активность египетской агентуры.

— Серьезно? — не удержался Ле Брен от скептического смешка. — Шпионы? Я полагал, газетчики делают из мухи слона.

— Отнюдь. За последний месяц объем дипломатической почты в египетском посольстве вырос на порядок. Второй секретарь известен своими пышными приемами, на них бывает весь свет Нового Вавилона, а ведь этот господин связан с египетской разведкой. Все это неспроста.

— Не знаю, не знаю…

— Уверяю тебя, Морис, все очень серьезно. Александрия и Тегеран ведут переговоры о военном союзе, их цель — контроль над Босфором и Гибралтаром. Угроза наступления на Константинополь реальна как никогда. После досадного поражения русских на Дальнем Востоке Персия всерьез вознамерилась расширить свои владения за счет их закавказских территорий. Да и насчет Индии у них вполне определенные планы.

Морис Ле Брен вскинул руки:

— Не буду спорить, мой дорогой Бастиан. Не буду спорить. Это ваш хлеб. И все же… — глава сыскной полиции подался вперед, — не стоит переоценивать внешнюю угрозу и забывать о врагах внутренних!

— А никто и не забывает о них, Морис. Никто не забывает, — улыбнулся хозяин кабинета и вдруг повернулся ко мне: — Мы не сильно задерживаем вас, констебль?

Вопрос был задан тоном жестким и холодным, но я даже не моргнул и лаконично, по-военному четко ответил:

— Никак нет, старший инспектор.

— В разгар рабочего дня у вас нет никаких неотложных дел? — удивился Бастиан Моран, затевая непонятную игру.

— Никаких, — подтвердил я и счел необходимым пояснить: — Инспектор Уайт предоставил мне свободное время до конца недели.

— Вас послушать, так это поощрение! — съязвил Морис Ле Брен.

Я промолчал.

— Вас ведь отстранили, так? — нахмурился глава сыскной полиции, когда понял, что ответа на не высказанный напрямую вопрос он не дождется.

— Подобная формулировка не звучала, — возразил я.

— Но инспектор Уайт не желал вас видеть? — уточнил Бастиан Моран.

— Не желал, — подтвердил я и приготовился поведать о допущенном проступке, но хозяин кабинета сумел меня удивить.

— А где, кстати, сам инспектор? — спросил он.

— Инспектор Уайт? — переспросил я.

— Кто же еще! — вспылил Морис Ле Брен. — Где Уайт? И снимите уже ваши окуляры! Что вы прячете глаза, будто нашкодивший студиозус?!

Я выполнил распоряжение, облизнул пересохшие губы и осторожно произнес:

— Разве инспектор не вышел на службу?

— Не вышел, — подтвердил Бастиан Моран. — Вам что-нибудь об этом известно?

— Нет, — уверил я руководство и встрепенулся: — А почему инспектором заинтересовался Третий отдел? С ним все в порядке?

Глава сыскной полиции пропустил эту реплику мимо ушей и продолжил расспросы:

— Когда вы последний раз видели инспектора Уайта?

— Когда видел инспектора? — переспросил я, собираясь с мыслями. — В субботу, на обеде в «Винте Архимеда»… Хотя нет, постойте! Мы разговаривали на воскресном балу!

— И только?

— Да. А что?

Бастиан Моран вновь закурил и хмыкнул, выпуская дым:

— Больше ничего не хотите нам рассказать?

— Боюсь, не понимаю вас, старший инспектор, — ответил я.

Тогда Морис Ле Брен поднялся из кресла и навис надо мной с угрожающим выражением лица.

— Что вам известно о Банкирском доме Витштейна? — прорычал он.

Я открыл рот, не сумел подобрать нужных слов и промолчал.

— Констебль?! — нахмурился глава сыскной полиции. — Вы язык проглотили?

— Никак нет, — ответил я и перевел взгляд с окна на портрет Исаака Ньютона. — Насколько мне известно, Банкирский дом Витштейна находится в иудейском квартале.

— И это все, что вам известно?

— В целом — да…

Бастиан Моран покачал головой и затушил сигарету о дно хрустальной пепельницы, заполненной окурками уже на половину.

— Констебль, ничего не хотите рассказать о подкопе под банк? — спросил он, глядя на меня своими серыми холодными глазами.

— О подкопе? — выдохнул я, сотрясаясь в ознобе. — Ах, о подкопе! Так дело в этом…

— Отвечайте на вопрос, констебль! — рыкнул Морис Ле Брен, встав у меня за спиной. — Что вы от нас скрываете?

— Я? Ничего! Но инспектор Уайт…

— Рассказывайте! — потребовал хозяин кабинета. — Немедленно!

И я рассказал. Но рассказал, разумеется, лишь о подкопе и приказе инспектора держать язык за зубами; о вчерашней бойне распространяться не стал.

— Занятная история, — задумчиво хмыкнул Бастиан Моран и откинулся на спинку кресла.

— И поведение инспектора не показалось вам подозрительным? — насел на меня Ле Брен. — Почему вы не сообщили об этом инциденте? Это же прямое нарушение протокола, констебль! Было убито три человека!

— Морис, Морис, не стоит горячиться. Приказ есть приказ, — неожиданно поддержал меня хозяин кабинета. — Детектив-констебль Орсо, как думаете, почему вы здесь?

— Понятия не имею, — откровенно признался я и вновь отвернулся к окну, хоть там и не было ровным счетом ничего интересного.

Бастиан Моран проследил за моим взглядом и улыбнулся:

— Не имеете понятия? А если немного подумать?

— Был налет на банк? — предположил я, и в самом деле теряясь в догадках.

— И?

— Инспектор Уайт упустил грабителей? Или… — Я сделал тщательно выверенную паузу и вскочил со стула. — С инспектором все в порядке?!

Ле Брен положил ладонь мне на плечо и легко усадил обратно.

— А вас с ним не было? — спросил он, заглядывая в глаза.

— Нет! — воскликнул я. — С инспектором все в порядке?

Глава сыскной полиции какое-то время буравил меня пристальным взглядом, потом сообщил:

— Инспектор убит. Вместе с ним погибли два констебля.

— Проклятье!

Бастиан Моран подался вперед и потребовал ответа:

— Почему инспектор не взял вас на задержание?

— Инспектор… — облизнул я пересохшие губы, — инспектор был зол на меня…

— Из-за упущенного суккуба? — продемонстрировал хозяин кабинета свою осведомленность и вновь откинулся на спинку кресла. — Почему же тогда он не взял констебля Миро? Он ведь не был зол на него? Или был?

— Понятия не имею.

— Ваша информированность, констебль, носит крайне ограниченный характер, — многозначительно заметил старший инспектор и нацелил указательный палец на Ле Брена. — И, кстати, мой дорогой Морис, нейтрализация инфернальных созданий находится в компетенции Третьего департамента. С какой стати инспектор Уайт тратил рабочее время на поиски этой твари?

— Я не так хорошо его знал… — промямлил глава сыскной полиции, сообразил, что начал оправдываться, и хлопнул ладонью по столу. — Отличный вопрос, Бастиан! Хотел бы я иметь на него ответ! Констебль, какого дьявола инспектор не сообщил о суккубе в Третий департамент?!

— И о беспокойном утопленнике три месяца назад, — добавил Бастиан Моран, явно наслаждаясь произведенным эффектом. — А полгода назад при задержании был застрелен начинающий малефик и развеян полтергейст. И это я только мельком пролистал список его дел.

— Констебль! — грозно глянул на меня Ле Брен. — Что все это значит? Извольте отвечать!

— Я просто выполнял приказы, — коротко промолвил я, решив валить все на покойника, тем более что и в самом деле просто выполнял распоряжения инспектора.

Морис Ле Брен достал носовой платок и протер вспотевшее лицо.

— Ну хоть предположения какие-нибудь есть? — вздохнул он потом. — Должны же вы были это обсуждать!

— Полагаю, инспектор хотел таким образом привлечь к себе внимание руководства.

Бастиан Моран мрачно усмехнулся:

— Остается лишь сожалеть о том, что это не удалось ему при жизни.

— Предлагаю сосредоточиться на главном, — заявил тогда глава сыскной полиции, спеша поскорее закрыть неприятную тему, и принялся выпытывать у меня подробности неудачной попытки захватить суккуба, обнаружения подкопа и последовавших за этим событий. Я уверенно отвечал на все каверзные вопросы, но когда они пошли по второму кругу, не выдержал и возмутился:

— Позвольте! Но при чем здесь вообще суккуб? Ведь инспектор караулил грабителей!

— На самом деле, констебль, это мы от вас хотели узнать, какую роль в случившемся играет суккуб. — Бастиан Моран распахнул лежавшую на столе папку и сообщил: — Коронер уверен, что инспектора Уайта убил выходец из преисподней!

— Таких совпадений не бывает! — веско добавил Морис Ле Брен.

— Не может быть…

— Смотрите сами!

Я подошел к столу и развернул к себе папку с фотоснимками места преступления. Двое застреленных грабителей, мертвый иудей с накладными пейсами, обугленный Джимми, Билли с дырой в затылке, истерзанное тело Роберта Уайта.

— Этого просто не может быть, — заявил я, стараясь не переигрывать. — Не понимаю, как такое могло произойти! Просто не понимаю…

— Пока неясно, завладела тварь табельным оружием инспектора и застрелила одного из констеблей сама или же поработила его сознание и заставила убить подчиненного, — с важным видом произнес глава сыскной полиции. — Лучше посмотрите, что стряслось со вторым констеблем! Он будто сгорел изнутри!

— Полагаю, это некая разновидность проклятия, — предположил Бастиан Моран и глянул на меня с хитрым прищуром. — Есть какие-нибудь соображения по этому поводу, констебль?

— Нет, — ответил я, возможно, самую малость поспешней, чем следовало, но никто на это внимания уже не обратил.

— Вы отстраняетесь от службы до окончания следствия! Город без особого дозволения не покидайте, — объявил Морис Ле Брен и раздраженно махнул рукой: — А теперь скройтесь с глаз моих!

— Слушаюсь, — кивнул я и выскочил за дверь. На ходу вытер покрывшееся испариной лицо и поспешил на выход.

На улице я обернулся, окинул взглядом мрачную громаду штаб-квартиры полиции и зябко поежился, припоминая подробности допроса. И хоть пояс по-прежнему оттягивала кобура с табельным пистолетом, решил заглянуть в арсенал как-нибудь в другой раз.

«К черту!» — только махнул я рукой и отправился в «Винт Архимеда».

Рамон Миро сидел за стойкой, пил белое вино и листал газету. В мою сторону он не взглянул, сделал вид, будто не заметил. А вот набившиеся в питейное заведение констебли враз умолкли, ясно давая понять, что известие о гибели инспектора уже успело облететь весь Ньютон-Маркт.

Не обращая внимания на изнывавших от любопытства коллег, я уселся рядом с напарником и попросил хозяина бара:

— Алмер, принеси лимонада, будь добр.

Толстый фламандец посмотрел на меня с нескрываемым сомнением, пришлось достать бумажник и припечатать к потемневшим доскам стойки последнюю пятифранковую монету. Алмер стряхнул ее в карман фартука и только после этого отправился на ледник.

— Рамон, будь добр, оторвись на минуту от газеты, — попросил я тогда напарника, наперед зная, что крепыш лишь делает вид, будто увлечен чтением, а на деле просто пытается столь немудреным способом оттянуть неприятный разговор.

Иначе и быть не могло — статья «Атлантического телеграфа», в которую вперился глазами констебль, была посвящена похоронам известного дирижера, а мало что раздражало моего сослуживца сильнее светской хроники.

Рамон с обреченным вздохом отложил газету и развернулся ко мне.

— Да, Лео?

Я взял у вернувшегося с ледника фламандца кувшин лимонада, наполнил свой бокал и только после этого, осторожно подбирая слова, произнес:

— Рамон, если ты, вопреки приказу инспектора, решил доложить начальству о подкопе, почему сначала не предупредил меня? Я попал в дурацкое положение, знаешь ли.

Вместо ответа констебль передвинул мне газету. Я поначалу не понял, какое отношение к нам имеет самоубийство дирижера, потом обратил внимание на соседний заголовок и беззвучно выругался.

«Происшествие в иудейском квартале!» — гласила шапка расположенной снизу статьи.

Ну что за невезение?!

История вышла — банальней не придумаешь. Закрытая несколько дней кряду цирюльня насторожила соседей, они решили проверить хозяина, наткнулись на полный трупов подвал и вызывали полицию.

— Думал, ты читаешь газеты, — укорил меня Рамон.

— Только не сегодня, — поморщился я. — Проклятье! Меня чуть наизнанку не вывернули!

— Пытался юлить?

— Пытался, а то как же!

— И чем все закончилось?

— Отстранили до окончания расследования.

Рамон покачал головой.

— Выходит, мне еще повезло, — усмехнулся он. — Я-то Ле Брену сразу все рассказал.

— Ле Брену? — удивился я. — Он тебя допрашивал?

— А тебя разве нет?

— Был там еще один, — мотнул я головой, не желая вдаваться в подробности.

В этот момент часы начали отбивать двенадцать, Рамон Миро с досадой глянул на них, соскользнул с высокого стула и в пару глотков допил вино.

— Пора на смену, — сообщил он, застегивая медные пуговицы мундира.

— И куда тебя отрядили?

— Улицы патрулировать, куда еще? — хмыкнул констебль, надел фуражку и поправил ее, ухватив за козырек.

— Будь другом, пройдись по ломбардам, — попросил я тогда. — Поспрашивай об одной безделице, возможно, ее оставляли в заклад.

— И что мне с того?

— Десять франков лишними точно не будут, так?

— Двадцать.

— Да там красная цена пятерка, а тебе все равно без дела по улице слоняться!

— Хорошо, — согласился констебль, — поспрашиваю. Что за безделица?

— Ничего особенного, перстень студенческого братства Мюнхенского университета.

— Прямо сейчас и займусь, — пообещал Рамон.

— Газету оставишь? — спросил я, отпив лимонада.

— Забирай, — разрешил констебль и вышел на улицу.

С окончанием пересменки свободных мест в баре изрядно прибавилось, поэтому я взял номер «Атлантического телеграфа» и перенес кувшин на столик у окна.

Солнце на улице припекало не на шутку, тени жались к домам, словно перепуганные дворняги к ногам хозяина, а врывавшийся в открытое окно ветер хоть и шевелил занавески, но скорее дразнил мнимым обещанием прохлады, нежели мог прогнать накатившую на город жару. Выходить на улицу не хотелось.

Я вновь наполнил стакан лимонадом и задумался, не заказать ли обед, но вовремя вспомнил о пустом кошельке и решил потерпеть до ужина, который взялась готовить Елизавета-Мария.

Отпил лимонада и начал разобрать прихваченную с собой из дома корреспонденцию, но та особым разнообразием не отличалась. Сплошь счета, требования оплаты, извещения о превышении кредита и уведомления о наличии просроченных платежей.

Франки, франки, одни франки у всех на уме!

Золотой телец давно уже поработил наш мир, и низвергнуть этого кумира было не под силу ни социалистам, ни анархистам. Деньги нужны всем, и я исключением вовсе не являлся.

Настроение испортилось окончательно, я без разбору отправил бумаги в мусорное ведро, в пару глотков осушил стакан лимонада и отправился домой.

Скука — это страшно. Скука день за днем, вечер за вечером выматывает человека, подтачивает его душу, лишает вкуса к жизни.

В детстве я часами сидел на подоконнике и в подзорную трубу разглядывал с высоты холма городские крыши. Не самое увлекательное занятие для ребенка четырех-пяти лет, но для меня тогда была важна любая возможность хоть чем-то себя занять: понаблюдать за работой повара, погонять по саду наглых галок, поиграть со своим вымышленным другом в шахматы или даже разобрать механизм сломанного будильника.

Отец вечно пропадал в городе, мама тяжело болела, слуги хлопотали по дому, а до книг из библиотеки я тогда еще не дорос, мог только выискивать редкие картинки да перелистывать любимый мамин томик «Приключений Алисы в Стране чудес» с иллюстрациями Джона Тенниела.

До пяти лет я был предоставлен самому себе и при этом заперт на территории усадьбы. Немудрено, что я знал каждый закуток в доме, каждый куст в саду. Я придумывал сотни способов развлечься, но надолго они занять меня не могли. И тогда приходила скука. Иной раз она допекала так, что хотелось выть волком.

Позже я считал те годы самыми счастливыми в своей жизни.

Почему вспомнил об этом сейчас?

Всему виной был старший инспектор Моран. После общения с ним захотелось запереться в библиотеке и носа на улицу не казать. Пару недель не попадаться никому на глаза, не привлекать ничьего внимания; дождаться, пока улягутся круги на воде.

Не вышло.

Когда вернулся домой, Елизавета-Мария сидела на нижней ступеньке крыльца и один за другим обламывала хрупкие черные лепестки сорванной в цветнике астры.

— Тебе письмо, — сообщила она, не отрываясь от своего занятия.

Я достал из вскрытого конверта послание на дорогой плотной бумаге и удивленно хмыкнул. Дядя приглашал в гости.

Что это вдруг на него нашло?

Елизавета-Мария с прищуром посмотрела на меня и спросила:

— Поехать с тобой?

— Нет, — отказал я. — И не порть цветы.

— Черные мертвые цветы. Они и вправду нравятся тебе?

— Не нравится беспорядок.

Девушка поднялась со ступеньки и поправила мой шейный платок.

— Представь меня дяде, и он сразу станет покладистей. Перед моим очарованием ему не устоять…

— Нет.

Разговор совершенно точно предстоял не из легких, и меньше всего хотелось вконец разругаться с родней из-за какой-нибудь неподобающей выходки суккуба.

— Мне скучно! — пожаловалась Елизавета-Мария.

— Почитай прессу, — предложил я, сунув девушке прихваченную с собой из бара газету. — В аду такого нет.

Та поджала губы, но скандала устраивать не стала.

— Накрывать на стол? — лишь спросила, откладывая газету в сторону.

Я задумался, не выпить ли перед дорогой чаю, но дядя большую часть времени проводил в загородном имении, а путь туда был вовсе не близкий. В итоге решил не терять время попусту и покачал головой:

— Сначала дела.

— Не задерживайся, на ужин будет рагу, — предупредила девушка и с придыханием добавила: — Острое, как огонь!

— Ничего не могу обещать, — сухо ответил я и зашагал к калитке.

Всякий раз, когда суккуб говорила о еде, у меня возникало нехорошее чувство, будто она откармливает меня на убой.

Глупости? Хорошо бы, если так.

Уговор уговором, но либо я избавлюсь от нее, либо она заполучит мою душу.

Третьего не дано.

Центральный вокзал Нового Вавилона по праву считался городом в городе. Главное здание с высоким стеклянным куполом, административные корпуса, пешеходные мосты, котельные, бессчетные развязки, переходы и запасные пути, сторожки, ряды однотипных пакгаузов и склады с углем занимали территорию, сопоставимую с площадью целого района. И если Новый Вавилон временами представлялся мне адским котлом, в котором плавились люди со всего света, то Центральный вокзал был его точкой кипения.

Купив билет первого класса — благо, Альберт Брандт, у которого пришлось занять на проезд, торопить с возвратом долга обыкновения не имел, я ссыпал сдачу в портмоне, отыскал табло с расписанием и отправился к выходу на нужную платформу. Бистро поманило ароматом свежей выпечки и кофе, но я удержал себя в руках и прошел мимо. Поезд должен был подойти с минуты на минуту, а меньше всего мне хотелось опоздать и провести в этом бедламе лишние полчаса. И без того голова кругом идет.

С отцом мы часто приходили сюда; он встречался с нужными людьми, я глазел из зала ожидания на поезда и поедал профитроли в том самом бистро, мимо которого сейчас столь спешно прошагал. Удивительно, но раньше здешнее столпотворение меня нисколько не раздражало, а теперь готов на стену лезть, лишь бы оказаться подальше от этой беспрестанно гомонящей толпы.

Но на платформе людей меньше не стало. В дальнем конце перрона и вовсе царила сутолока почище, чем перед кассами синематографа в день премьеры; громоздились горы тюков и прочей поклажи, бегали дети, кто-то плакал навзрыд. Пассажиры на той стороне были сплошь в поношенной и залатанной одежке; загорелые, чумазые, склочные. Хвостовые вагоны третьего класса обычно набивались под завязку, и узенькие лавочки вдоль бортов могли приютить лишь малую толику путешественников.

Ближе к середине платформы такой толкотни не было в помине, публика там подобралась куда более степенная и респектабельная. Господа в котелках, черных визитках, отутюженных полосатых брюках и лакированных штиблетах стояли вокруг урн, курили и вели неспешные беседы о театральных премьерах, ценах на зерно и судьбах мира. Дам среди этой категории пассажиров не было вовсе.

Поездка на деревянных скамьях с удобными спинками представлялась мне вполне разумным компромиссом в плане соотношения комфорта и цены, и я бы непременно купил билет второго класса, кабы не навязчивые попутчики. Все эти страховые агенты и коммивояжеры страсть как любили поговорить, а мне вовсе не хотелось заработать мигрень, выслушивая бесконечные благоглупости и отпуская не меньшие банальности в ответ. Уж лучше немного переплатить.

Я предъявил вахтеру билет первого класса и прошел через загородки к мягким сиденьям, на которых разместилось всего шесть пассажиров.

Аристократ в сопровождении то ли дочери, то ли молодой жены, усатый военный в пехотном мундире с саблей на боку, важного вида инженер в форменной тужурке с золочеными молотками и штангенциркулями на петлицах и семейная пара — худощавый выходец из Нового Света и его смешливая супруга. Все они смерили меня внимательными взглядами, и все как один сочли непригодным для светской беседы. Дело ограничилось вежливыми кивками, и, надо сказать, это обстоятельство меня более чем устроило.

Я не любил и не искал новых знакомств. И людей тоже… не любил.

По дальнему пути прогрохотал окутанный черным дымом грузовой состав с однотипными, различавшимися лишь цифровыми комбинациями вагонами, вслед за ним промчался почтовый экспресс, а потом — минута в минуту — к перрону подъехал наш поезд.

Пассажиры третьего класса немедленно придвинулись к самому краю платформы и столь же синхронно отпрянули назад, когда раздался протяжный гудок и ноги им обдало клубами белого пара. Коммивояжеры и командированные клерки без лишней спешки принялись тушить сигареты и выбивать трубки, мои же попутчики стали отдавать распоряжения носильщикам, и я первым прошел в гостеприимно распахнутые двери, занял место наособицу, снял котелок и небрежно откинулся на мягкую спинку.

В отличие от вагонов второго класса, разделенных на купе по шесть мест каждое, пульмановский вагон представлял собой просторный салон с картинами на стенах, комфортабельными мягкими креслами и диванами. Здесь же имелись отдельные комнаты для пассажиров, путешествующих на значительные расстояния, но среди нас таковыми оказалась лишь семейная пара.

Вскоре прозвучали два коротких гудка, и поезд плавно, без единого рывка тронулся в путь. Состав выкатил из-под застекленного купола вокзала, и колеса затеяли веселый перестук на стыках рельс. За окнами проносились запасные пути и бесконечные ряды пакгаузов; стюарды начали разносить прохладительные напитки, я отвлекся взять ситро, а когда вновь взглянул в окно, вокзал уже остался позади. Поезд проехал по железнодорожному мосту и теперь катил напрямик через фабричную окраину.

Куда ни взгляни — одни лишь серые заборы и колючая проволока, мрачные громады цехов и закопченные трубы с клубами вонючего дыма. На боковых путях время от времени попадались паровозы с двумя-тремя товарными вагонами, но пассажирский состав имел приоритетное право движения, и мы мчались вперед без остановок. Лишь когда бесконечные заводы остались позади, поезд понемногу замедлил бег и остановился на открытой платформе Западного вокзала, обветшалого и неухоженного.

На этой станции в вагон первого класса никто не подсел.

Затем поезд помчался вдоль ограды императорского парка, быстро миновал чахлую зелень замученных смогом деревьев и въехал в царство складов и контор, из-за которых время от времени проглядывала серебристая гладь Ярдена. Дальше железнодорожная ветка была проложена напрямик через жилую окраину, и перестук колес начал отражаться от стен с обвалившейся побелкой и квадратами мутных стекол.

Понемногу дома расступились, состав вырвался из города на сельский простор и стал неуклонно набирать скорость, разгоняясь на прямом участке путей. Поначалу за окнами проносились поселки, потом их сменили небольшие фермы, сады, выпасы и луга, разделенные невысокими оградами, а где и попросту межами. На горизонте маячили рощицы фруктовых деревьев, изредка попадались небольшие болотца с проблесками чистой воды меж высоких зарослей камыша, да тянулись среди осоки ленты обмелевших ручьев. Разгуливали вдоль железнодорожных путей коровы, мелькали белые точки овец.

Будто в другом мире очутился. Патентованная пастораль.

Паровоз начал замедлять бег, когда с обеих сторон железной дороги раскинулось поле, желтевшее цветками кормовой люцерны. Раздался пронзительный гудок, заскрипели тормоза, вагон качнуло, и поезд остановился на крохотной станции, состоявшей из пары административных зданий и угольного склада.

Я поднялся с кресла, и остальные пассажиры с неприкрытым удивлением уставились на чудака, вознамерившегося сойти в эдаком захолустье. Меня это нисколько не задело; я с видом гордым и независимым прошествовал на выход, пересек пустой перрон, миновал закрытые билетные кассы и только на улице позволил себе тоскливый вздох.

Прислать коляску дядя не удосужился.

Плевать! Три километра — не такое уж великое расстояние.

И я зашагал к родовому имению по проселочной дороге, в пыли которой выискивали зернышки и жучков пестрые несушки.

Зависшее над макушкой солнце ощутимо припекало, уже через полсотни шагов я развязал шейный платок и расстегнул ворот сорочки, но особого облегчения это не принесло. Тогда, наплевав на правила приличия, я снял пиджак и закинул его на плечо. Кобура «Рот-Штейра» вызывающе оттягивала пояс, но дорога была пуста, и вид пистолета никого смутить не мог.

Да если бы и смутил — мне-то что с того?

От ярко-желтых цветков люцерны рябило в глазах, прогретое солнцем поле благоухало удивительными ароматами, и дышалось загородным воздухом на удивление легко. Стрекотали кузнечики, стремительно шныряли по придорожной траве перепуганные ящерицы, порхали жаворонки, изредка по дороге скользила тень кружившего в вышине коршуна.

И кругом, куда ни взгляни, — синее-синее небо! Никакого смога и дыма, одна только чистота небесной лазури.

Хорошо? Хорошо, даже очень.

Но мне как истинно городскому жителю сделалось слегка не по себе. Не из-за страха заплутать в полях — единственная дорога вела прямиком к семейному имению. Сбивала с толку бескрайность открытого пространства.

Я к такому не привык. Единственный раз я покидал Новый Вавилон в возрасте пяти лет от роду, когда мама нанесла визит вежливости в родовое гнездо. Встреча с бабушкой не задалась — та искренне считала брак мамы мезальянсом и относилась к вновь обретенным родственникам соответственно, поэтому больше мы не ездили туда ни до смерти старой графини, ни тем более после.

Далеко-далеко впереди маячила оливковая роща, я взглянул на хронометр и ускорил шаг. Некоторое время спустя из-за деревьев показалась крыша дома арендаторов, из одинокой трубы к небу там поднималась жиденькая струйка дыма. В придорожных кустах бренчали колокольчиками овцы, издалека доносилось коровье мычание, за оградой лениво побрехивал цепной пес.

После фермы дорога обогнула заросший тиной пруд и потянулась по опушке тенистой дубравы, а там уже и усадьба показалась. За высокой оградой зеленел ухоженный сад, над деревьями возвышался знакомый по фотоснимкам трехэтажный особняк, над ним же…

У меня просто дыхание от обиды и несправедливости перехватило.

Позади дома граф установил причальную вышку, и сейчас там слегка покачивался в воздухе притянутый к земле канатами дирижабль! Белая громада полужесткого корпуса, вместительная гондола, рули управления, надпись «Сиракузы» поперек всего борта. Летательный аппарат не поражал размерами, как армейские цеппелины, но вполне подходил для полетов на континент.

Личный дирижабль, подумать только!

И дядя при этом жмется из-за двадцати тысяч годового дохода! Да содержание одной только этой игрушки обходится ему несравненно дороже!

Я снял очки и промокнул платком вспотевшее лицо.

Зависть — это плохо. Я знал это, наверное, лучше кого бы то ни было, но при взгляде на собственные туфли, запыленные и поношенные, меня просто затрясло от злости. Пришлось даже постоять в тени дубравы и заставить себя унять раздражение, сделав несколько глубоких вдохов.

Потом я застегнул жилетку, надел пиджак, повязал шейный платок и направился к воротам имения собранным и внешне невозмутимым. Но внутри все так и клокотало…

Сторожа о грядущем визите племянника граф в известность поставить не забыл, поэтому представляться не пришлось. Загорелый до черноты старик в соломенной шляпе загодя вышел навстречу и предупредительно распахнул калитку; я небрежно кивнул ему и зашагал по тенистой аллее. У конюшни на глаза попалось запряженное парой вороных ландо, и во мне вновь колыхнулась злость.

Неужели так сложно было прислать за мной экипаж? Я ведь не напрашивался, меня пригласили!

Впрочем, уже неважно.

Я спокойно поднялся на крыльцо особняка и утопил кнопку электрического звонка. Слуг граф вышколил на совесть — не успело еще отзвучать в доме металлическое дребезжание, а дверь уже открыл краснощекий молодчик в слишком узкой в плечах ливрее цветов рода Косице — сером и зеленом; без обычных галунов и броского шитья она своим строгим видом скорее напоминала мундир.

— Проходите, вас ожидают, — чопорно произнес лакей и слегка поклонился, но без малейшего подобострастия.

Я убрал котелок на полку для шляп и, остро ощущая свою чуждость богатой обстановке — еще эти пыльные туфли! — направился в гостиную, где меня встретил постаревший Теодор Барнс.

Сходство с моим дворецким было просто разительным; лишь морщины в уголках рта да ранняя седина позволили не выказать замешательства и снисходительно улыбнуться:

— Филипп! Вы с братом просто одно лицо! Рад видеть вас в добром здравии!

— Вы очень добры, — сухо ответил дворецкий дяди и продолжил: — Граф ожидает вас в кабинете.

Я двинулся к лестнице; дворецкий остановил меня и распахнул дверь, за которой обнаружилась клеть подъемника.

— Граф распорядился оборудовать дом по последнему слову техники, — сообщил Филипп с едва уловимой ноткой снисходительности.

На мой взгляд перестройка комнат в шахту лифта была вызвана исключительно стремлением дяди блеснуть собственной оригинальностью, но я придержал это мнение при себе и молча прошел внутрь. Филипп ступил следом и передвинул рычаг переключателя с цифры один сразу на тройку. Где-то внизу раздалось урчание механизмов, размеренно зафыркал паровой привод, и клеть почти без рывков вознеслась на верхний этаж. Там дворецкий распахнул створку, выпуская меня в коридор, сам шагнул следом и без стука распахнул дверь напротив.

— Прошу.

— Благодарю, — небрежно кивнул я и прошел в рабочий кабинет дяди.

Граф Косице обернулся и указал на меня своему собеседнику.

— Господин Левинсон, это тот самый молодой человек, о котором мы с вами говорили.

— Рад знакомству, — обаятельно улыбнулся полноватый иудей и представился: — Я имею честь быть управляющим столичного отделения Банкирского дома Витштейна и младшим партнером предприятия. Мы писали вам на прошлой неделе.

Я пожал протянутую руку и выжидающе взглянул на дядю; смысл происходящего от меня ускользал.

Граф перехватил мой озадаченный взгляд, но с объяснениями спешить не стал и предложил:

— Вина?

— Нет, благодарю, — решительно отказался я, несмотря на пересохшее после прогулки по солнцепеку горло.

— Если не возражаете, граф, — мягко произнес банкир, беря инициативу в свои руки, — я предпочел бы сразу перейти к делу. Путь был неблизкий, а время, как известно, — деньги.

Господин Левинсон был пухловат, с вьющимися темными волосами, крупным носом и умными черными глазами, но ни заурядная внешность, ни мягкий тон меня в заблуждение не ввели. Он требовал — именно требовал! — у графа открыть карты, и это еще больше запутывало ситуацию.

О чем должен пойти разговор, если не о наследстве? А если о наследстве, то какое отношение к нему имеет Банкирский дом Витштейна?

Насколько мне было известно, род Косице иудеев никогда особо не жаловал.

Графа требование гостя откровенным образом смутило. Открытое лицо с волевым подбородком словно распалось на отдельные куски, и моему дражайшему дядюшке пришлось приложить определенные усилия, дабы вернуть себе невозмутимость.

— Для начала позвольте ознакомить вас с одним небезынтересным документом, — предложил он, подошел к столу и утопил кнопку на его краю. В коридоре раздалось и сразу стихло металлическое дребезжание звонка, а миг спустя входная дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул лакей, крепостью сложения ничуть не уступавший парню на входе.

— Пусть Филипп принесет бумаги, — распорядился дядя.

Слуга кивнул и скрылся в коридоре; тогда граф обернулся к нам и предупредил:

— Придется немного подождать.

Я решил дать отдых усталым ногам, опустился в свободное кресло и окинул взглядом обстановку кабинета, как по мне — чрезмерно броскую и эклектичную.

Если нелепая помпезность золоченого телефонного аппарата, чрезмерная сложность циферблата часов на каминной полке и громоздкость диктофона для записи голоса на восковые валики еще хоть как-то гармонировали друг с другом, то полный латный доспех и порубленный щит с фамильным гербом и перекрещенными мечами смотрелись на их фоне самым настоящим атавизмом. Новомодные семейные фотографии на стене соседствовали со старинными портретами предков, а стопка деловых газет и ворох телеграфных распечаток валялись на журнальном столике рядом с огромным, едва ли не в половину стены аквариумом.

Либо дядя был крайне разносторонней личностью, либо он просто не знал, чем себя занять, и хватался за все подряд.

Держи я пари, поставил бы на последнее.

Граф Косице кисло глянул на меня, затем обернулся к доставшему карманные часы банкиру и предложил:

— Господин Левинсон, если вы ограничены во времени, пожалуйста, можете начинать…

Иудей раскрыл кожаную папку для бумаг и достал из нее пару пожелтевших листков.

— Шестнадцать лет назад графиня Косице, урожденная Виктория де Мирт, передала нам на хранение ряд ювелирных украшений. Согласно обнародованному после ее смерти завещанию их наследовала ее дочь, сиятельная Диана Орсо. Она этим правом не воспользовалась, более того — до недавнего времени числилась пропавшей без вести. Только в конце прошлого месяца был надлежащим образом зарегистрирован факт ее смерти, а наследником обозначен присутствующий здесь Леопольд Орсо, сиятельный.

Банкир выжидающе посмотрел на меня, я кивнул.

Папа в свое время официальным делопроизводством себя утруждать не стал, поэтому мне пришлось изрядно побегать по инстанциям, оформляя все необходимые документы; без свидетельства о смерти нечего было даже и заикаться о вступлении в права наследования.

— К сожалению, поверенный его светлости смог сообщить нам лишь место вашей работы, виконт, — продолжил банкир. — Мы оставили сообщение, но прежде чем вы связались с нами, поступило предложение о сегодняшней встрече.

Я вновь кивнул, на этот раз — с плохо скрываемым разочарованием, ведь драгоценности покойной бабушки решить всех моих финансовых проблем не могли.

В этот момент в кабинет прошел дворецкий; граф забрал у него папку для бумаг, мельком просмотрел и с самодовольной улыбкой протянул банкиру.

— Господин Левинсон, думаю, вам будет небезынтересно с этим ознакомиться.

Иудей достал из жилетного кармашка пенсне на цепочке, вставил его в глаз и принялся знакомиться с документами.

— Это меняет дело, — протянул он некоторое время спустя.

— Вне всякого сомнения! — ухмыльнулся граф Косице, забирая папку обратно.

Не спрашивая разрешения, я выхватил бумаги и самым натуральным образом опешил — поверх жиденькой стопочки документов лежало свидетельство о смерти Леопольда Орсо.

Свидетельство о моей смерти, оформленное пятнадцать лет назад? Этого просто не может быть!

— Что это за ерунда? — озвучил я мысль, бившуюся в голове перепуганной птахой.

Граф забрал документы и холодно произнес:

— Это свидетельство о смерти моего племянника, сиятельного Леопольда Орсо.

— Это грязная фальшивка!

— Нет, молодой человек, скорее, мы имеем дело с удивительным по своей наглости случаем самозванства, — возразил дядя.

— Вы же знаете меня!

— Когда объявился мой пропавший десять лет назад племянник, я обрадовался. Я не стал вдаваться в детали! Но ваши финансовые притязания заставили меня взглянуть на ситуацию по-иному. Проведенное расследование показало, что вы не можете быть тем, за кого себя выдаете.

— Прекратите ломать комедию!

Но граф даже слушать ничего не стал.

— Филипп, проводи молодого человека на выход, — ледяным тоном потребовал он.

— Постойте! — воскликнул я, но без толку — дворецкий вцепился в плечо, словно клещ, и потянул из кабинета. Вырываться я посчитал ниже своего достоинства, поэтому просто указал на аквариум:

— Филипп, взгляни на рыб.

Дворецкий машинально проследил за моим жестом, и его хватка незамедлительно ослабла.

— Мы в пруду, Филипп. На самом дне, среди водорослей и рыб. Чувствуешь, как заканчивается воздух? Легкие горят огнем, но нельзя сделать вдох — кругом вода…

Слуга побелел, словно мел, и опрометью выскочил из кабинета. Я покрутил головой, хрустнув шейными позвонками, а когда прошла ломота в глазах, предупредил дядю, уже занесшего ладонь над кнопкой звонка.

— Не стоит, граф. Подумайте о своих дочерях. Вам еще их замуж выдавать…

Но, как часто бывает, когда пытаешься играть на страхах плохо знакомого человека, эффект от моих слов вышел прямо противоположный. При упоминании дочерей граф Косице резко опустил ладонь, и в коридоре раздался отзвук электрического звонка.

— Лучше уйди сам! — рявкнул дядя.

Меня подобное завершение нашей беседы никоим образом не устраивало, поэтому я развернулся к входной двери и расстегнул пиджак, а когда в кабинет вломилось сразу двое лакеев, просто откинул полу с левой стороны и улыбнулся:

— Оставьте нас, господа…

Мой талант позволял обращать против людей их собственные страхи, но сейчас я решил целиком и полностью положиться на благоразумие вызванных графом слуг.

И в самом деле — мало что так быстро пробуждает в людях здравый смысл, как кобура с самозарядным пистолетом на поясе оппонента.

Лакеи переглянулись и медленно отступили обратно за порог, а я перевел взгляд на дядю и покачал головой:

— Ну и чего вы этим добились?

Граф задохнулся от бешенства и потребовал:

— Покиньте мой дом! Немедленно!

— Не раньше, чем вы объяснитесь! — оскалился я в ответ.

— Вы требуете объяснений? — презрительно сощурился граф Косице. — А кто, собственно, вы такой, чтобы настаивать на объяснениях? Мой племянник, Леопольд Орсо, мертв. Вы всего лишь самозванец!

— Думаете, меня остановит эта фальшивка?

— Фальшивка? Докажите!

— Доказать, что я — это я? Это уже какие-то «Приключения Алисы в Стране чудес»! И я точно знаю, кто из нас не в своем уме!

— Покиньте мой дом, — уже спокойней повторил граф, вновь обретя уверенность в себе.

Я оценивающе взглянул на него, решил, что нам и в самом деле больше не о чем разговаривать, и принялся застегивать пиджак.

— Еще увидимся, — пообещал я, направляясь на выход.

И тут же засобирался банкир.

— Леопольд! Уделите мне минуту вашего времени…

— Господин Левинсон! — повысил голос граф Косице. — Я — единственный законный распорядитель имущества семьи. Если вы передадите драгоценности моей родительницы этому самозванцу, придется подать на вас в суд. Это вам ясно?

— О, дорогой граф, не утруждайте себя подобными предупреждениями, наши юристы разбираются в законах не хуже вашего поверенного, — беспечно улыбнулся банкир и поторопил меня: — Не будем впустую тратить время, его и без того потрачено предостаточно…

Мы покинули кабинет, прошли мимо взвинченных лакеев и спустились на первый этаж по лестнице, а там нас встретил Филипп с зеленовато-белым лицом свежего утопленника. От его пристального взгляда заломил затылок, но я лишь дружелюбно улыбнулся дворецкому, взял с полки котелок и вышел на улицу.

— Позвольте подвезти вас, — предложил господин Левинсон, проследовав за мной.

Я ожидал подобного предложения с самого начала, поэтому сразу ответил согласием.

Банкир приказал кучеру сложить верх ландо, затем с любопытством поинтересовался:

— Возможно, мой вопрос покажется вам бестактным, Леопольд, но что случилось с бедным дворецким?

— Ничего страшного, — улыбнулся я, — бедняге просто показалось, будто он утонул.

— И вы можете поступить так с любым?

— Нет, господин Левинсон. Разумеется, нет.

— Просто Исаак, если не возражаете.

— Нет, Исаак, ни с кем другим этот фокус бы не прошел.

— Позвольте узнать почему?

— Филипп в детстве чуть не утонул в пруду, его едва откачали. Об этом мне рассказал его брат-близнец. Подобное происшествие не могло не наложить на человека свой отпечаток. Я просто воспользовался этим знанием, только и всего. Таков мой талант.

— Ах, вот оно что! — заулыбался банкир. — Графу, так понимаю, вы тоже пытались наступить на больную мозоль?

— К сожалению, неудачно, — поморщился я и вслед за собеседником забрался в ландо.

Мы уселись друг напротив друга, кучер встряхнул поводьями, и экипаж тронулся с места. Рессоры мягко скрадывали неровности проселочной дороги, толстые каучуковые колеса легко перекатывались через камни и ямы, тряска почти не ощущалась.

— Содовой? — предложил банкир, открывая дорожный ящик.

— Не откажусь.

Господин Левинсон достал сифон, наполнил стакан искрящейся на солнце водой и протянул мне.

— Мы возвращаемся в город, — сообщил после этого банкир. — Составите мне компанию или сойдете у станции?

Я сделал несколько глотков, смывая неприятный привкус, закинул в рот мятный леденец и без обиняков заявил:

— Это зависит от предмета вашего интереса ко мне, Исаак.

— Видите ли, виконт, — мягко улыбнулся банкир, — я оказался в чрезвычайно щекотливой ситуации. В обычных обстоятельствах уже к концу дня вы получили бы драгоценности вашей усопшей бабушки, но свидетельство о смерти — вашей смерти! — связало мне руки. Граф пригрозил судебным иском и, надо сказать, у него имеются для этого все основания.

— И что теперь делать?

— Вам придется аннулировать свидетельство о смерти через суд. К сожалению, процесс может затянуться на долгие годы.

— Проклятье! — не удержался я. — И все из-за какой-то фальшивки!

— Вряд ли есть способ доказать, что документ был оформлен задним числом.

Я кивнул.

Согласно имперскому уложению о без вести пропавших, признать человека умершим можно уже через год после исчезновения, поэтому у дяди было предостаточно времени, чтобы получить злосчастное свидетельство на абсолютно законных основаниях. И пусть заблаговременно он этого сделать не удосужился, реальных доказательств допущенных злоупотреблений мне не найти.

— Леопольд, кто-то знал вас до… — Исаак запнулся, но все же продолжил, — того трагического происшествия?

— Нет, — качнул я головой. — Графа и графиню взорвали анархисты; это случилось незадолго до того, как нас… прокляли. Все слуги погибли в ту самую ночь, а отец скончался шесть лет назад. Я и вернулся только после этого…

— Родственники с его стороны?

— Никого не осталось, — уверил я собеседника. — Только дядя, чтобы его…

— На поддержку графа вам рассчитывать не приходится, — мягко улыбнулся иудей.

Я поморщился и вновь поинтересовался:

— Исаак, какой у вас ко мне интерес?

— Можете сказать, сколько у вас накопилось долгов? — удивил меня банкир неожиданным вопросом. — Точная сумма не имеет значения, важен порядок цифр.

— Тридцать или сорок тысяч, — ответил я, поскольку не видел в этом особого секрета. — Точно не больше сорока.

— За шесть лет накопить столько долгов? — с уважением посмотрел на меня господин Левинсон. — Да у вас талант!

Я только рассмеялся.

— Большая часть этой суммы досталась мне от отца, да и процентов за эти годы набежало немало.

— Это делает вам честь, но вы могли отказаться нести ответственность по его обязательствам.

— Не мог. Папа имел обыкновение занимать под мое наследство, а его партнеры, — я вздохнул, — не из тех, кто мирится с потерей подобных сумм.

— И вы заложили дом, который ничего не стоит из-за карантина, с условием выплаты основного долга и процентов после получения контроля над семейным фондом?

— Именно.

— А поскольку в прошлом месяце вам исполнился двадцать один год, кредиторы начинают проявлять нетерпение?

Я кивнул.

— Думаете, — задумчиво произнес банкир, — как они отреагируют, когда граф выставит вас самозванцем на основании имеющегося у него свидетельства о смерти?

— Как отреагируют? Нервно! — ухмыльнулся я, вспомнил о китайском ростовщике и поморщился. — У меня, впрочем, тоже седых волос прибавится…

Господин Левинсон откинулся на спинку скамьи и какое-то время отстраненно наблюдал за ярко-желтым полем люцерны, по которому резкие порывы ветра гнали темно-зеленые волны.

— Если Банкирский дом выкупит ваши долги, — произнес он некоторое время спустя, — скажем, по десять сантимов за франк, как вы отнесетесь к этому?

— Думаю, — рассмеялся я, — нам с вами есть что обсудить!

В город вернулись уже под вечер. И путь был неблизкий, и на одном из железнодорожных переездов пришлось дожидаться, пока к побережью проползет неповоротливая гусеница бронепоезда, щерившегося во все стороны орудийными стволами, мортирами и спаренными зенитными пулеметами.

Но по поводу потерянного времени я нисколько не сожалел, ведь господин Левинсон оказался не только интересным собеседником, но и толковым финансовым консультантом. За время поездки сорок тысяч моих долгов усохли до совершенно несерьезных четырех тысяч франков, и даже запрошенные банкиром две тысячи комиссионного вознаграждения не казались чрезмерными для столь щекотливой и запутанной ситуации.

Впрочем, основной интерес Исаака заключался не столько в получении единовременной выгоды, сколько в управлении моими активами после наследования семейного фонда. Я против этого нисколько не возражал.

— Если вас все устраивает, — заявил под конец поездки банкир, — предлагаю заехать в банк и подписать все документы прямо сейчас. У нас не останется времени на раскачку после того, как дядя объявит вас самозванцем.

— Не возражаю, — легко согласился я.

Экипаж теперь катил по окраине Нового Вавилона, и кучер внимательно посматривал по сторонам, всякий раз загодя придерживая лошадей, когда через проезжую часть бросался очередной бестолковый пешеход. А на одном из перекрестков он вдруг свернул с широкого проспекта и направил ландо в объезд мрачного здания мануфактуры с лесом чадивших на крыше труб. После этого дорога пошла под уклон и вскоре нырнула в туннель, на стенах которого протянулись цепочки электрических лампочек.

Цокот подков отдавался долгим эхом, и мы помчались к тусклому пятну света на выезде. Там ландо разминулось с тяжело нагруженным возом и вывернуло на незнакомую улицу, где едкий запах гари враз продрал глотку и заставил закашляться.

Банкир заблаговременно прикрыл низ лица надушенным платочком и предупредил:

— Воздух скоро станет чище.

И в самом деле серые громады цехов как-то очень быстро остались позади, и вдоль обочин потянулись особняки и разделенные на конторы дома. Асфальтовое покрытие закончилось, ландо вновь затрясло на неровной булыжной мостовой, а потом экипаж въехал в иудейский квартал, и кучер остановил лошадей прямо напротив банка. Сбежавший с крыльца вахтер поспешил распахнуть дверцу, я выбрался на тротуар первым, дождался Исаака Левинсона и вслед за ним прошел в особняк.

Там банкир принял связку ключей у невзрачного господина лет тридцати с алым родимым пятном на половину левой щеки и обернулся ко мне.

— Мы никогда не останавливаем работу, виконт! — с гордостью сообщил он. — Вы никогда не останетесь со своими проблемами один на один.

— Кроме субботы, — усмехнулся я.

— Кроме субботы, — подтвердил господин Левинсон. — Все остальные дни мы к вашим услугам. — И он указал на вручившего ему ключи помощника: — В мое отсутствие значимых клиентов принимает Аарон Малк.

Невзрачный слегка склонил голову.

— Очень приятно, — улыбнулся я в ответ.

— Леопольд, вы еще оцените преимущества работы с нами! — уверил меня господин Левинсон и повел на второй этаж.

Рабочий кабинет банкира оказался обставлен столь нейтрально, что национальность его хозяина не угадывалась ни по единой детали интерьера. Кабинет и кабинет.

— Не беспокойтесь, оформление бумаг не займет много времени. Я взял на себя смелость распорядиться, чтобы их подготовили заранее, — предупредил Исаак, остановился в дверях и уточнил: — Вино, фрукты?

— Спасибо, ничего не нужно, — отказался я, уселся в гостевое кресло и взял лежавшую на журнальном столике газету.

Передовица ожидаемо оказалась посвящена очередному инциденту в Иудейском море, на второй странице некий профессор медицинской академии пространно рассуждал о сердечном недуге наследницы престола, а только я перевернул следующий лист, уже вернулся с бумагами банкир.

Он выложил на стол объемную стопку документов и принялся раскладывать их, высматривая неточности.

— Если честно, — усмехнулся я, — даже помыслить не мог, что дядя будет так цепляться за жалкие двадцать тысяч франков годового дохода. По его меркам, это такая мелочь…

— Не скажите, — покачал головой иудей, продолжая раскладывать пасьянс из договоров, поручений и заявлений. — Граф Косице, как и многие другие состоятельные дилетанты, чрезмерно высокого мнения о собственных аналитических способностях. Резкие движения биржевых котировок частенько застают подобную публику, прошу меня извинить, натуральным образом со спущенными штанами.

— Так он банкрот?

— Полагаю, эти двадцать тысяч годового дохода давно уже учтены в его будущих расходах, — решил банкир оторвался от бумаг и спросил: — Желаете просмотреть опись переданного вашей бабушкой на хранение имущества?

— А смысл? — вздохнул я и едва не вылетел из кресла, когда здание от подвала до крыши сотряс мощный взрыв.

Прыснули осколками окна, картины закачались на стенах, а часы и вовсе сорвались и разлетелись вдребезги от удара об пол.

Я кое-как выбрался из кресла и на ватных ногах доковылял до окна. Смахнув с широкого подоконника осколки, перегнулся через него и выглянул на улицу в тот самый миг, когда из затянутого пороховым дымом пролома в стене выбрался человек в противогазе, бронекирасе и стальной каске армейского образца. Он стремглав метнулся к броневику на дороге, и в тот же миг особняк сотряс новый, еще более мощный взрыв, а из пролома в стене вырвались клубы оранжевого пламени.

Какого черта?!

Что происходит? Грабители решили обчистить банк средь бела дня?

Но нет — подрывник к пролому в стене возвращаться не стал; вместо этого он вытянул из открытой дверцы броневика ручной пулемет Мадсена, обежал самоходную коляску и распластался на брусчатке.

Сквозь звон в ушах пробилась длинная трель свистка; миг спустя из соседнего проулка выскочила пара констеблей, следом вывернул полицейский экипаж, и тут же сухо затрещали частые-частые выстрелы. Срезанные длиной очередью кони забились на мостовой, застигнутые врасплох констебли бросились врассыпную; кто-то укрылся за углом, кто-то остался лежать на залитой кровью мостовой.

С другой стороны на перекресток выкатил полицейский броневик; узкая прорезь одной из его бойниц засверкала дульными вспышками, но тотчас невесть откуда возник налетчик с ручной мортирой. Гулко громыхнул выстрел, взрыв гранаты сорвал с ветрового стекла бронелист, и окутанная дымом самоходная коляска съехала с дороги и врезалась в угол дома напротив.

Стрелок с натугой отвел вниз рычаг, проворачивая барабан неуклюжей мортиры, и выстрелил второй раз, только почему-то не в борт броневика, а по витрине цирюльни. Граната насквозь прошила ее и рванула уже внутри. На улицу выплеснулось стеклянное крошево; закувыркалось по дороге изрешеченное осколками кресло.

Я вытащил из кобуры «Рот-Штейр», дослал патрон и попытался прицелиться, но руки от волнения ходили ходуном. Для надежности пришлось стиснуть рукоять обеими ладонями, и даже так отдача подкинула ствол слишком сильно, первый выстрел прошел мимо цели.

Гранатометчик обернулся и недоуменно вскинул голову; я воспользовался моментом и вновь утопил спусковой крючок. Пуля впустую срикошетила от армейской каски, налетчик лишь покачнулся, а потом задрал ручную мортиру, выцеливая мое окно. Я в панике открыл беспорядочную стрельбу и разрядил едва ли не весь магазин, прежде чем одно из попаданий пришлось в не защищенное бронекирасой плечо.

Простреленная рука грабителя не удержала оружие, и ствол клюнул в землю, но сам подранок неожиданно резво отбежал к стене. А только я высунулся в окно, как с грохотом откинулся задний борт броневика и на меня уставился шестиствольный гатлинг. Сверкнули искры на клеммах электрической банки, начал раскручиваться блок стволов, и я без промедления сполз с подоконника на пол.

— Вниз! Быстро! — закрывая голову руками, крикнул Исааку Левинсону, который только-только пришел в себя и бестолково тряс головой, стоя посреди кабинета.

Банкир нырнул под стол, и тотчас по окнам стеганула тугая плеть свинца. Крупнокалиберные пули враз вынесли из рам остатки стекол и насквозь прошили деревянные перекрытия потолка, а вот добротные каменные стены оказались им не по зубам. Нас не зацепило, лишь посыпались на голову деревянная щепа и куски побелки.

Разрядив «Рот-Штейр», я достал из кармана запасную обойму, воткнул ее нижний край в окошко выброса гильз, привычным движением надавил большим пальцем на патроны и загнал их в пистолет. Выдернул опустевшую железку, и затвор самостоятельно вернулся на место.

— Леопольд! — вдруг окликнул меня Левинсон, выглядывая из-под стола. — Пожар! — указал он на дверь, из-под которой тянуло дымом.

Пригибаясь, чтобы не попасть под шальной рикошет, я пересек кабинет, ухватил медную ручку и с проклятьем отдернул ладонь. Перчатка уберегла пальцы от ожога, но нагрелся металл как-то слишком уж сильно.

Что происходит?!

Быстрым движением я распахнул дверь и невольно загородился рукой от дыхнувшего в лицо жара. Весь коридор оказался объят чадящим пламенем, но ни огонь, ни черный дым не помешали разглядеть стоявшую у лестницы фигуру в длинном плаще с блестящим покрытием из алюминиевой фольги, стальном шлеме и противогазе со стеклянными окулярами.

При моем появлении поджигатель приподнял брандспойт ранцевого огнемета, и по коридору покатилась струя жидкого пламени, но я успел захлопнуть дверь кабинета, прежде чем та ворвалась в кабинет.

Огонь снаружи взревел и умолк; тогда я вскинул пистолет и несколько раз подряд выстрелил через добротную дубовую филенку, не столько в расчете подстрелить поджигателя, сколько желая не дать ему приблизиться и поджарить нас заживо.

— Что там?! — испуганно крикнул Исаак, когда смолкла стрельба. — В кого вы стреляли?

Проигнорировав его окрик, я слегка приоткрыл дверь и выглянул в коридор; оттуда дыхнуло столь лютым жаром, что пришлось немедленно отступить.

Пожар стремительно разгорался, всякое промедление грозило мучительной смертью в огне, но не прыгать же из окон под выстрелы налетчиков?!

Прорываться по коридору и бежать вниз? А огнеметчик?

Я развернулся к банкиру и спросил:

— Отсюда есть другой выход, помимо лестницы?

— Не проще ли…

— Нет, дьявол! Не проще!

— Черный ход — в дальнем конце коридора, — подсказал Исаак, не выдержал и вновь сорвался на крик: — Что происходит, виконт?!

В его голосе слышался неприкрытый страх, да меня и самого колотило от лютого ужаса, хотелось забиться под стол и крепко-накрепко зажмуриться. Вместо этого я подступил к банкиру и встряхнул его за плечи.

— Успокойтесь! — рявкнул я в покрасневшее лицо. — Содовая есть?

— Содовая? — опешил Исаак, сразу взял себя в руки и подбежал к бару. — Есть!

— Доставайте! Быстрее!

Банкир распахнул заполненный разномастными бутылками шкафчик и достал оттуда пузатый сифон, тогда я сорвал с одного из окон штору и швырнул ее на пол.

— Поливайте! — скомандовал банкиру, затем сдернул вторую и поторопил иудея: — Быстрее! Лейте на обе!

Струя газированной воды расплескалась по плотной ткани, а когда сифон опустел, мы замотались с головы до ног и подступили к двери.

— Никуда сворачивать не надо! — предупредил Исаак. — Выход на лестницу черного хода прямо по коридору.

— Ключи? — протянул я руку.

— Эту дверь никогда на запирают, только входную!

— Тогда за мной! — скомандовал я и первым выскочил в коридор.

Враз стало нестерпимо жарко и душно, воздух провалился в легкие раскаленным песком, огонь лизнул ноги, показалось, будто очутился в плавильной печи. Приходилось брести вслепую, натыкаясь на стены и друг друга, но без мокрых штор жгучее пламя в один миг выжгло бы глаза и прожарило до костей.

Налетев на неожиданное препятствие, я поначалу обмер от ужаса, потом опомнился, распахнул дверь и вывалился на площадку черного хода; Исаак Левинсон вывалился следом, сорвал с себя дымящуюся ткань и бухнулся на колени в надсадном приступе кашля. Пожар хоть и остался с той стороны двери, но снизу уже валили клубы дыма, и дышать здесь было просто нечем.

Рукоятью пистолета я рассадил узенькое окошко; мы приникли к нему, отдышались и банкир потянул меня к лестнице.

— Нам туда!

Но с первого этажа веяло столь лютым жаром, что мне сразу стало ясно: соваться вниз равносильно самоубийству.

— Прыгаем! — скомандовал я и распахнул осыпавшуюся осколками раму.

— Расшибемся! — встревожился Исаак.

Я не стал слушать его, влез на подоконник и посмотрел вниз. Потолки в особняке были и в самом деле высоченными, но риск переломать ноги пугал куда меньше, нежели перспектива поджариться заживо.

Так я иудею и заявил, потом ухватился за откос и свесился наружу. А только разжал пальцы — и земля неожиданно быстро и резко ударилась в подошвы. Стены домов, забор и клочок неба крутнулись перед глазами, я растянулся на гравии, но сразу выхватил пистолет.

Никого.

— Прыгайте! — крикнул тогда товарищу по несчастью и побежал к двери черного хода, из-за которой доносились приглушенные крики о помощи.

Исаак выбрался из окна, повис и грузно рухнул вниз, а я изо всех сил шибанул дверь, не добился успеха и дернул ее на себя, но вновь безрезультатно.

— Виконт, ключи!

Левинсон швырнул мне связку, я перехватил ее в воздухе, подобрал нужный ключ и отомкнул замок. На улицу вместе с клубами едкого дыма вывалился скребшийся с той стороны Аарон Малк; пришлось отпихнуть его в сторону, освобождая проход.

— Позаботьтесь о нем! — крикнул я банкиру и несколько раз глубоко вздохнул, вентилируя легкие, но прежде чем ступил в горящий особняк, шипение ранцевого огнемета враз перекрыло вопли звавших на помощь людей. Прикрыв лицо рукой, я сунулся за угол и через затянувшую вестибюль пелену огня заметил серебристый отблеск обшитого алюминиевой фольгой плаща.

Поджигатель уже спешил на выход, и все же я вскинул «Рот-Штейр» и послал ему вдогонку пару пуль. Попадания пришлись в один из объемных баллонов за спиной, и в тот же миг человек исчез в огненном всполохе, а меня самого ударная волна подкинула в воздух и просто вышвырнула наружу…

Очнулся от хлесткой пощечины. Банкир и его помощник оттащили меня подальше от горящего особняка, прислонили к забору и привели в чувство единственным доступным им сейчас способом.

В голове так и зазвенело.

— О черт… — пробормотал я, стискивая ладонями виски.

— Вы в порядке? — склонился ко мне Левинсон.

Я промычал в подтверждение, и банкир распорядился:

— Аарон, собери людей.

Малк убежал за помощью, а я поднялся с земли, доковылял до оброненного «Рот-Штейра» и убрал пистолет в кобуру. Затем протер от сажи очки, вернулся к банкиру и уселся рядом. Огонь добрался до крыши, черепица местами провалилась, и хоть вскоре огнеборцы затащили с улицы пожарный рукав, они старались не столько сбить пламя, сколько не дать ему перекинуться на соседние строения, благо, день был безветренный.

— Они за это ответят, — произнес вдруг Левинсон. — Кто бы это ни сотворил, они за это ответят…

Дрожащей рукой я достал из кармана жестянку с леденцами, отправил в рот мятную конфету и многозначительно заметил:

— Ключевое слово здесь «кто».

— Что вы имеете в виду, Леопольд? — удивился банкир.

Я пожал плечами, собираясь с мыслями, потом честно признал:

— Вовсе не уверен, что сыщики возьмут след.

— Почему нет? — удивился иудей.

— Вы видели оружие налетчиков? — хмыкнул я и начал перечислять: — Огнемет, гатлинг, ручная мортира! Броневик тот же! Не всякое армейское подразделение так оснащено!

Исаак Левинсон смерил меня внимательным взглядом и уточнил:

— Думаете, не найдут?

— Я знаю своих коллег, — усмехнулся я. — Вы ведь слышали о подкопе под ваш банк, кого-нибудь по этому делу задержали? Нет? То-то и оно.

Банкир достал мятый носовой платок и принялся вытирать перепачканное копотью лицо.

— А вы? — осторожно спросил он некоторое время спустя. — Вы, господин Орсо, сумеете их отыскать?

— Возможно, — ответил я столь же осторожно.

— Так сделайте это! — потребовал Левинсон, помолчал и добавил: — Найдите их и убейте. За деньгами дело не станет.

Я в ответ на это предложение только покачал головой:

— Исаак, мы живем в эпоху разделения труда. Я готов взяться за поиски налетчиков, об остальном вам придется позаботиться самому.

Иудей несколько раз кивнул, обдумывая мои слова, потом спросил:

— Пятьсот франков аванса вас устроит?

— Более чем, — ответил я, не став набивать себе цену. — Более чем…

Через полчаса я стоял на краю моста Эйлера, задумчиво потирал подбородок и смотрел в мутные воды Ярдена. Совесть каленым железом жег аванс — пять новеньких стофранковых банкнот, которые всякий порядочный человек на моем месте вернул бы банкиру без всякого промедления.

Я всегда полагал себя человеком в высшей степени порядочным, поэтому и стоял сейчас в глубокой задумчивости на самом краю моста, тер подбородок и смотрел вниз. Не было нужды даже перегибаться через ограду — ее снес уходящий от погони броневик. Снес, рухнул вниз и камнем ушел на дно. По сообщениям очевидцев — не выплыл никто.

Ну и как в таких условиях отрабатывать гонорар?

Пока стоял, бездумно пялясь на реку, к пролому в ограждении подкатил полицейский экипаж. Рядом с кучером на козлах сидел рыжеусый желтоглазый сыщик с нашивками детектива-сержанта.

Я предположил, что приехал дознаватель, но тут распахнулась дверца и наружу выбрался глава сыскной полиции Морис Ле Брен собственной персоной. Более того — компанию ему составил Бастиан Моран!

На полицейского инспектора он в своем плаще с небрежно повязанным вокруг шеи белым кашне нисколько не походил, но пугала его подчеркнутая невозмутимостью куда сильнее, нежели красная от гнева бульдожья физиономия Ле Брена.

— Какого черта делает на месте преступления посторонний?! — с ходу зарычал глава сыскной полиции на постового констебля.

Тот лишь бестолково захлопал глазами; тогда Ле Брен развернулся и с целеустремленностью торпеды направился прямиком ко мне.

Я решил, что с него станется ухватить неугодного человека за грудки и скинуть с моста, но отодвигаться от пролома не стал, вместо этого достал выписанную Исааком Левинсоном доверенность.

— Господин Ле Брен! — протянул ее начальнику. — В этом расследовании я представляю пострадавшую сторону, Банкирский дом Витштейна.

— Какого дьявола? — рявкнул Ле Брен, вырвал у меня листок и углубился в чтение. — Это возмутительно! — выдал он пару секунд спустя. — Констебль, что вы о себе возомнили?!

— Поскольку меня отстранили от службы, — напомнил я, — конфликта интересов не возникнет.

Глава сыскной полиции смерил меня недобрым взглядом и обернулся к Бастиану Морану, который преспокойно курил у самоходной коляски. Тот последний раз затянулся и щелчком отправил окурок в мутные воды Ярдена.

— Морис, он имеет право здесь находиться, — предупредил старший инспектор покрасневшего от злости коллегу.

— Мне это не нравится! — раздраженно заявил глава сыскной полиции, вернул доверенность и потребовал: — Констебль, убирайтесь отсюда немедленно!

— Морис! — попытался урезонить его Бастиан Моран. — Нам ведь не нужны осложнения с иудейской общиной, так?

Меньше всего мне хотелось оказаться между молотом и наковальней, поэтому я поспешил разрядить обстановку.

— Пожалуй, в моем присутствии здесь больше нет нужды, — уверил я высокое начальство и потихоньку отодвинулся от пролома.

— Вот как? — улыбнулся вдруг старший инспектор Моран. — И каков ваш вердикт, детектив-констебль?

Я пожал плечами, но все же озвучил и без того очевидную версию:

— Уходя от погони, грабители не справились с управлением, пробили ограждение моста и рухнули вниз.

— И раз так, — улыбнулся Моран, — дело закрыто?

— Не совсем, — осмелился возразить я старшему по званию. — Остается еще отыскать соучастников и поставщиков оружия. Кроме того, необходимо поднять броневик и составить полную опись похищенного. Управляющий банком настаивает на моем присутствии при этой процедуре.

— Идите! — отмахнулся Морис Ле Брен. — О точном времени подъема броневика банк оповестят дополнительно!

— Благодарю, — кивнул я и перевел взгляд на Бастиана Морана. — Это все, старший инспектор?

— Полагаю, констебль, сначала вам придется ответить на вопросы дознавателя, — покачал тот головой. — Судя по вашему виду, вы присутствовали при налете, не так ли?

Я окинул взглядом свой безнадежно изгаженный костюм и улыбнулся, показывая, что оценил шутку инспектора.

— Мы с управляющим ездили на переговоры с моим дядей, графом Косице, но к моменту нападения уже вернулись в город и были в банке.

Старший инспектор Моран достал пачку «Честерфилда» и выудил из нее сигарету, потом махнул рукой рыжеусому детективу-сержанту:

— Опросите констебля!

— За оцеплением! — добавил Ле Брен, повернулся к коллеге и укорил его: — Бастиан, твоя гениальная идея оставить у банка засаду лишила нас трех отличных парней!

— Морис! — мягко улыбнулся представитель Третьего департамента. — Идея, как видишь, оправдала себя целиком и полностью, подкачала реализация. Ну что вам стоило выделить два броневика?

— А кто твердил о секретности?

Ответ старшего инспектора расслышать не удалось, но хватило и этого.

Бастиан Моран предвидел налет на банк.

Проклятье! Эта история пахла еще хуже, чем представлялось поначалу!

Домой вернулся далеко за полночь — дознаватель самым натуральным образом выпил из меня всю кровь, куда там вампиру! И если в Ньютон-Маркт он меня подвез на служебном экипаже, то в обратный путь пришлось отправиться своим ходом. То есть пешком.

На крыльцо особняка я поднялся, прихрамывая и едва переставляя от усталости ноги, а прямо с порога уловил непривычный аромат стряпни. Вспомнил об обещанном ужине, досадливо поморщился, но все же прошел в обеденный зал, освещенный лишь парой канделябров с изрядно прогоревшими свечами. Стол в центре комнаты был сервирован на две персоны, во главе его сидела Елизавета-Мария.

Девушка отсалютовала мне бокалом с красным вином и многозначительно произнесла:

— Знаешь, Леопольд, складывается впечатление, что ты меня избегаешь.

— А даже если и так? — хмыкнул я, продолжая стоять в дверях. — Что с того?

— Очень невежливо, — укорила меня Елизавета-Мария и вдруг повысила голос, будто имела полное право здесь распоряжаться. — Теодор! — позвала она.

Дворецкий прошел в зал через вторую дверь, выставил блюдо и убрал с него крышку столь грациозно, словно всю жизнь только и делал, что подавал на стол.

— Пойду приведу себя в порядок, — сообщил я девушке.

— Леопольд! — возмутилась та. — Ужин остынет!

— Не могу же я сесть за стол в таком виде?

— Леопольд!

В голосе суккуба зазвенел металл, и я решил, что проще попробовать ее стряпню, чем объяснять, почему не собираюсь этого делать. Тем не менее хозяин я своему слову или нет? Для начала сходил умыться и переодеться и только потом вернулся за стол, расстелил на коленях салфетку и неуверенно поковырялся вилкой в непонятном кушанье. С опаской подцепив кусочек мяса, отправил его в рот и вдруг обнаружил, что тонкий пикантный вкус очень даже неплох.

— Вот уж не думал, что в преисподней так хорошо готовят, — расщедрился я на комплимент, прожевав второй кусочек.

— О, Леопольд! — закатила глаза Елизавета-Мария. — Ты не представляешь, каких высот достигает кулинарное искусство при столь скудном выборе продуктов!

Вряд ли девушка всерьез рассчитывала отбить у меня аппетит, да ей это и не удалось. Я запил острое мясо глотком воды и принялся уплетать ужин пуще прежнего.

— А сама ты не голодна? — спросил у суккуба, которая не съела ни крошки, только пила вино.

— Нахваталась, пока готовила, — ответила та.

— Так все это для меня?

— Исключительно для тебя, мой дорогой Леопольд, — подтвердила Елизавета-Мария. — Тебе это должно льстить, мало кто может похвастаться таким поваром.

Я кивнул.

— С поварами нам никогда не везло, — улыбнулся я, отодвигая полупустую тарелку. — Предпоследнего пришлось рассчитать за пристрастие к алкоголю, а последний и вовсе исчез со всем столовым серебром.

— В самом деле? — рассмеялась девушка и обратилась к подлившему ей вино дворецкому: — Теодор, как же так? Как вы могли не раскусить этого проходимца?

Слуга ответил не сразу. Он выдержал паузу, собираясь с мыслями, и начал издалека:

— Многие поколения моих предков служили роду Ко́сице. У меня никогда не было других хозяев, и я даже представить не мог, что кто-то может не оценить выпавшей на его долю удачи.

Елизавета-Мария задумчиво изогнула рыжую бровь:

— Неужели даже смерть не сумела поколебать вашу верность?

— О, госпожа! — позволил дворецкий себе снисходительную улыбку. — Мертвецу очень просто хранить верность, не мешают мирские искусы и соблазны.

— Удивительное постоянство, — покачала головой девушка и обратила свое внимание на меня. — Леопольд, тебе не понравилось? Ты плохо кушаешь.

— Не голоден, — ответил я и спросил: — Что, кстати, это? Никак не могу сообразить.

— Это сердце, — с милой улыбкой сообщила Елизавета-Мария, — с соусом из красной смородины. А на второе будет куриная печенка, обжаренная с красным перцем, томатами, базиликом и петрушкой.

— Потроха, — скривился я, хоть особой брезгливостью не отличался. Жизнь отучила.

— Дорогой, ты же сам упрекал меня в излишней расточительности! — напомнила девушка. — Потроха дешевы и питательны!

— Специи наверняка обошлись дороже мяса!

— Мясо без специй — как стейк без крови, — покачала головой Елизавета-Мария и, дабы не осталось недосказанности, сочла нужным пояснить свою мысль. — Просто несъедобно! — заявила она, поднялась из-за стола и ушла в гостиную.

Теодор собрал тарелки и спросил:

— Второе или десерт?

— Десерт, — решил я. — И сразу в спальню. А еще растопи котел, приму ванну.

— Как скажете, виконт.

Дворецкий понес грязную посуду на кухню, а я направился вслед за Елизаветой-Марией. Только шагнул в гостиную и замер как вкопанный — в лицо смотрело острие снятой со стены сабли.

— Защищайтесь! — произнесла девушка, но сразу отступила, развернулась и уверенным движением раскрутила клинок, да так, что загудел вспоротый полосой заточенной стали воздух.

— Убери, — попросил я.

Елизавета-Мария глянула на меня с нескрываемой усмешкой, но все же вернула саблю на ее место над камином.

— Не фехтуешь? — спросила она.

— Нет.

— И почему же?

— Если ты приблизился к противнику на расстояние удара клинком, то совершенно бездарно потратил последние мгновения своей жизни. Так обычно говорил отец.

— И ты с ним согласен?

Я кивнул:

— Целиком и полностью.

— Редкостное благоразумие.

— Это наследственное, — пожал я плечами, еще раз поблагодарил девушку за прекрасный ужин и поднялся в спальню, куда Теодор уже принес поднос с чайником и корзинкой бисквитного печенья.

Но спокойно попить чай не получилось: только избавился от шейного платка, в дверь проскользнула Елизавета-Мария.

— От тебя пахнет смертью, — произнесла она, задумчиво наматывая на палец рыжую прядь.

— Дымом, — поправил я девушку. — От меня пахнет дымом.

— Нет, — рассмеялась та, — смертью.

— Пожалуйста, оставь меня!

— Лео, — вздохнула Елизавета-Мария, усаживаясь на кровать, — я бы рада, но это ты держишь меня здесь, не наоборот.

— Вздор! — отмахнулся я. — Убирайся в ад хоть прямо сейчас!

— Твои слова — лишь пустое сотрясание воздуха. Важны истинные желания. Ты ведь неспроста ухватился за возможность обрести ручного суккуба! На самом деле ты не хочешь меня отпустить, ты жаждешь совсем другого. Так иди и пожни плоды своих трудов, — Елизавета-Мария провела рукой по бедру, — быть может, когда я тебе наскучу…

Желание накатило горячей волной, но я не сдвинулся с места. Даже мысли такой не возникло. Из-под созданного моим собственным воображением обличья прекрасной девушки явственно проступал демонический лик с горящими адским пламенем глазами и ртом, полным мелких острых зубов.

Прислушайся — и услышишь, как скребутся по шелковой ткани платья острые когти, принюхайся — запахнет серой.

— Ну же, Лео! Иди ко мне! — приняла девушка еще более соблазнительную позу и провела раздвоенным кончиком языка по верхней губе. — Ты ведь хочешь этого! Застенчивость помешала тебе признаться в любви, но меня тебе стесняться нет никакой причины. Ты мой господин и повелитель! Можешь делать со мной все, что пожелаешь! Ты ведь этого хотел?

— Нет, — спокойно ответил я, налил чаю и взял из корзинки бисквитное печенье. Откусил, помедлил немного, наслаждаясь вкусом, и запил горячим терпким напитком. — Я прекрасно осознаю, что большая часть тебя находится в моей голове. А оставшееся — это скользкая холодная тварь, с которой я не разделю постель даже под угрозой смерти.

Елизавета-Мария подперла голову рукой и посмотрела на меня с нескрываемым интересом. Алые тени в ее глазах понемногу начали рассеиваться.

— Разве тебе не льстит мое внимание? — спросила девушка.

Я указал на дверь.

Суккуб хрипловато рассмеялась и поднялась с кровати.

— Рано или поздно я заполучу твою душу, — сообщила она.

— Почему бы тебе просто не оставить меня в покое?

— Боюсь, мальчик, это невозможно. — Елизавета-Мария сделал вид, будто собирается потрепать меня по щеке, но отступила, не закончив движения. — Мы связаны уговором, и твоя душа, будто утлый ялик: она качается на волнах и не дает мне уйти на глубину.

— Отличная метафора, — похвалил я образность мышления суккуба.

— Но знаешь, Лео, в твоей душе столько брешей, что скоро она пойдет ко дну и утащит меня за собой. На самое дно и даже дальше — прямиком в преисподнюю.

Девушка развернулась и прошествовала на выход столь стремительно, что я едва успел ее окликнуть:

— Почему это я непременно должен пойти ко дну?

— От тебя пахнет смертью, — просто ответила Елизавета-Мария и вышла за дверь.

Я взял еще одно печенье, с чашкой в руке отошел к окну и какое-то время бездумно смотрел на укутанный ночным мраком город. Ближе к центру темнота казалась не столь беспросветной, там растекались отблески уличного освещения, а на шпилях башен горели сигнальные огни. Да еще высоко-высоко, среди тусклых звезд мигала оранжевая точка, отмечавшая полет грузового дирижабля.

От меня пахнет смертью?

Вздор! Это всего лишь дым.

Дым, и не более того. Но вымыться в любом случае не помешает.

И я отправился в ванную комнату.

Первым делом запер за собой дверь, потом убрал на полку хронометр, бумажник и оба пистолета и подошел к огромной медной ванне, что стояла посреди комнаты на кованых звериных лапах.

Невесть с чего накатила усталость, я оперся о холодный металл и вдруг осознал, что весь горю огнем. Аггельская чума, не донимавшая меня целый день, вернулась, и возникло ощущение, будто я вновь бегу по охваченному пожаром коридору, только теперь нет смоченных водой штор, да и вообще — пламя внутри.

Бубоны налились алым свечением; я выкрутил вентиль с холодной водой и сунул руки под студеную струю, но особого облегчения это не принесло.

Сердце колотилось неровно-нервно, во рту стоял вкус крови.

Тогда улегся в пустую ванну, будто вампир в гроб, и холодная медь неожиданно быстро остудила бушевавший внутри пожар. Стало зябко; я поежился и открыл второй кран, труба от которого уходила к пузатому баку с трепетавшим внизу пламенем газовой горелки, отрегулировал напор обеих струй, заткнул деревянную пробку и расслабился, наслаждаясь тишиной и спокойствием. Мне больше не было ни холодно, ни жарко, потихоньку начала накатывать спокойствием и отдохновением полудрема…

Очнуться заставило дуновение холодного воздуха.

— Я ведь запер дверь! — с укоризной произнес я, не поворачивая головы.

— Тебе никогда не говорили, как опасно засыпать в ванне? — с тихим смешком поинтересовалась Елизавета-Мария. — Ты можешь уснуть и больше не проснуться. Никогда.

— Все мы когда-нибудь уснем и не проснемся. Жизнь полна неожиданностей.

— …сказал Иуда Искариот, принимая тридцать серебреников, — дополнила суккуб мое высказывание и с усмешкой продолжила: — Но с весьма предсказуемым итогом, впрочем, — как добавил он, накидывая на шею петлю.

— В самом деле? — хмыкнул я.

— Так говорят, — беспечно отозвалась девушка, и тонкие пальчики легли мне на затылок и макушку, взъерошили волосы, надавили, массируя кожу. — Подумай, Лео, как легко мне было бы приложить малую толику усилий и продержать тебя под водой минуту или две…

— Брось!

— Ты ничуть этого не боишься?

— Риск утонуть в собственной ванне не входит в первую десятку моих страхов.

— О, поведай же мне их, — тихонько промурлыкала Елизавета-Мария на ухо. — Я так хочу узнать тебя получше…

— Сгинь, — потребовал я.

— Рано или поздно я выведаю все твои тайны.

— Только зря потратишь время.

— Тогда расскажи сам. — Девушка отодвинулась от ванны и встала напротив зеркала, любуясь отражением своего обнаженного тела. — Начни с того, как ты стал убийцей, Лео.

— Я не убийца.

Елизавета-Мария пропустила мой ответ мимо ушей.

— Сколько человек на твоей совести, а? — спросила она. — Сколько душ ты загубил, Лео?

— Если говорить о моей совести, то она чиста. Да, мне приходилось убивать, но я просто защищался, и только.

— В самом деле? — рассмеялась девушка, на этот раз совершенно искренне, от всего сердца. — Ты действительно в это веришь? Сегодня ты тоже убил, защищая собственную жизнь?

Я промолчал. Хотел ответить утвердительно, но вспомнил, как стрелял в спину, и промолчал. Грабитель с огнеметом уже уходил; он был повинен во множестве смертей, но конкретно в тот момент ничем мне не угрожал.

Я просто хотел отомстить за свои страх и боль. Желал убить его и убил. Взял на себя роль высшего судии.

Признаваться в этом не хотелось. Да я и не стал.

Но только закрыл глаза, как суккуб немедленно плеснула мне в лицо пригоршню воды.

— Если не собираешься разговаривать со мной, будь добр — исчезни, — потребовала она, — совместный прием ванны чреват для тебя потерей контроля, а ты такой нежный и ранимый. Или рискнешь?

Я безмолвно выругался, выбрался из ванны и обмотал вокруг бедер переданное Елизаветой-Марией полотенце. Демонстративно не глядя на обнаженное девичье тело, сгреб выложенные на полку вещи и прошлепал мокрыми ступнями на выход.

— Как маленький мальчик стал убийцей, Лео? — уже в спину полетел очередной вопрос.

И вновь я промолчал.

Аккуратно притворил за собой дверь и отправился спать.

Всю ночь кто-то скребся в ставни и пытался их взломать.

Всю ночь кто-то копошился в шкафу, ворошил мои вещи и грязно ругался.

Всю ночь мертвый повар отмывал окровавленное столовое серебро.

Всю ночь Теодор раскрашивал цветными карандашами фотографию, свою и брата-близнеца.

Всю ночь нагая Елизавета-Мария кружилась в танце с саблей и огромным кухонным ножом.

Но в целом — ничего необычного, просто снились кошмары.

Всю ночь напролет.

В итоге проснулся разбитым, с головной болью и ломотой во всем теле.

Не без труда разлепив глаза, я выпростал из-под одеяла руки и с облегчением перевел дух. Опухоль спала, обожженной кровью падшего коже вернулся естественный цвет, и ладони больше не горели огнем.

Вот и замечательно!

Честно говоря, после столь беспокойной ночи ничуть не удивился бы, если бы оказался покрыт светящимися бубонами аггельской чумы с головы до пят.

Беспокоила лишь отбитая при прыжке со второго этажа нога. В ней поселилась болезненная ломота, но проблемой это стать не могло: по обыкновению, на мне все заживало, как на бродячей собаке, даже насморком с самого детства не болел.

Сходив в туалет, я оделся, распахнул исцарапанные ставни и посмотрел с высоты холма на город, укутанный туманной пеленой смога даже в столь ранний час. Солнце только-только поднималось над горизонтом и окрашивало серую дымку во все вариации красного, от блекло-розового вина до ярко-алой артериальной крови.

Снова кровь? Да что ж это такое?!

Я в сердцах выругался и спустился на первый этаж. Аппетита с утра не было, поэтому отправился прямиком в сад, где мертвые деревья тянули к небу свои голые ветви. От травы давно осталась одна труха, лишь клумбы щеголяли засохшими цветами, черными и ломкими. Присутствие проклятия ощущалось здесь даже более явственно, нежели в особняке, и по спине побежали колючие мурашки.

Но уходить в дом не стал. Вместо этого прошел путаными тропинками на поляну с голой каменной плитой. Молча постоял там какое-то время, затем обогнул заросли колючих кустов и остановился у второго надгробия. Постоял и у него.

После вернулся к особняку, уселся на верхнюю ступеньку и с благодарностью кивнул Теодору, который вынес на улицу поднос с чайничком, чашкой и вазочкой марципановых конфет.

— Благодарю.

— Не стоит, виконт.

Я поднял с крыльца валявшуюся там со вчерашнего дня газету, встряхнул ее, расправляя, и взглянул на первую полосу.

«Таинственное исчезновение инженера!» — гласил заголовок. Заинтересованный броской подачей материала, я по диагонали проглядел статью, но в итоге так и не сумел уяснить для себя, по какой именно причине пропажа из запертой каюты парома некоего Рудольфа Дизеля наделала столько шума.

Перевернув страницу, я внимательнейшим образом изучил злосчастную заметку о «происшествии» в иудейском квартале, но ничего нового из нее не почерпнул. Тогда интереса ради прочитал статью о самоубийстве дирижера и в очередной раз убедился, сколь нестабильна психика у всех этих деятелей искусства. Один впадает в депрессию, потеряв никому не нужное студенческое кольцо, другой накладывает на себя руки из-за пропажи банальной дирижерской палочки.

Мне бы их проблемы!

Я взглянул на фотографию с похорон дирижера и вдруг углядел на ней знакомый овал бледного лица. Тогда перечитал статью и некролог уже несказанно более внимательно, выяснил, что близких родственников у дирижера не осталось, а коллеги убыли на гастроли по континентальной Европе, и не без сожаления попросил дворецкого отнести поднос с чайником и конфетами на кухню. В голове засело нехорошее подозрение, и проверить его требовалось безотлагательно.

Но прежде чем отправиться в город, я поднялся в спальню и прицепил на пояс кобуру с «Рот-Штейром».

«Циклоп» — это хорошо, только иной раз трех патронов может и не хватить.

Слегка припадая на отбитую ногу, я спустился с холма, завернул в лавку с канцелярскими принадлежностями и приобрел в ней блокнот и пару грифельных карандашей, после отправился в швейное ателье. Безмерно удивил портного, выкупив за полцены костюм — да-да, тот самый нестерпимо модный и столь же броский! — сразу переоделся в него, а пропахшую гарью старую одежду велел отправить в прачечную.

На улицу вышел, ощущая себя новым человеком.

Постоял на крыльце, не дождался восхищенных взглядов прохожих и, слегка раздосадованный этим обстоятельством, отправился в городскую библиотеку. Но когда на глаза попалась вывеска «Ножи со всего света», не удержался и заглянул в нее. Дело было вовсе не в жегшем руки авансе, просто мой старый нож остался под завалом обрушившейся часовни, а зачем претерпевать мелочные неудобства, если есть возможность зайти и купить новый?

Ладно-ладно! Руки мне жег аванс, довольны?

Ножевая лавка оказалась пуста. Нет, различных образчиков колюще-режущих предметов в ней хватало с избытком, а вот покупателей не было, и потому приказчик немедленно взял меня в оборот.

— Чего изволите? — не столько угодливо, сколько подчеркнуто вежливо поинтересовался он, неуловимым образом давая понять, что признал знатока, и после едва заметной паузы доверительно поведал: — У нас новое поступление, опять появились непальские кукри и оригинальные африканские мачете!

— Не интересует, — покачал я головой. — Нужен складной нож среднего размера.

— Наваха, стилет? — уточнил приказчик, оглядел мой модный наряд и задумчиво покрутил ус. — Или что-то более изящное? Сейчас в моде перламутровые рукояти.

Я оглядел витрины с коллекционными экземплярами, экзотическими поделками туземных мастеров и дорогими безделушками и уточнил свои требования:

— Требуется рабочий инструмент с титановым клинком.

— Вот как? — озадачился продавец и указал на проход в соседний зал. — Прошу сюда.

Небольшое помещение оказалось заставлено стеллажами с самыми разными орудиями смертоубийства. Именно орудиями; зачастую чрезмерно изукрашенными, но при этом исключительно надежными и функциональными. Никаких вычурных форм, никаких перламутровых рукоятей.

Кортики, кинжалы, крепкие охотничьи клинки.

Приказчик подвел меня к витрине с парой десятков складных ножей и, будто извиняясь за скудный выбор, произнес:

— Все здесь.

Я не долго колебался и сразу указал на нож-двойник потерянного мной. Замок надежно фиксировал простой серый клинок, плавно переходящий в узкое хищное острие, удобную рукоять украшали по две плашки с каждой стороны, из слоновой кости и полированного красного дерева.

— Сколько?

— Сто франков, — не моргнув глазом, запросил приказчик сумму, в которую мне обошелся костюм.

Но я колебаться не стал; нож стоил каждого запрошенного за него сантима.

Он был титановым и надежным, да при этом еще и красивым. Сочетание, против которого просто невозможно устоять.

С тяжелым вздохом я расстался с очередной сотенной банкнотой, вышел из магазина и прямо у крыльца на пробу заточил карандаш. Бумагу на весу резать не стал — и так стало ясно, что клинок заточен на совесть.

Что ж, хромаем дальше…

Огромное здание главной библиотеки Нового Вавилона с мраморными изваяниями на фронтоне лишь немногим уступало своими размерами Ньютон-Маркту, но не давило на округу, не выглядело мрачным и угнетающим. Посреди небольшого тенистого сквера перед ним били в небо искрящиеся на солнце струи фонтана, а скамейки под деревьями занимали многочисленные студенты императорского университета. Те же, кому места в тени не хватило, расселись с книгами и конспектами прямо на мраморных ступенях портика.

Попасть внутрь проблемой не стало. Просто показал дежурившему на входе вахтеру служебную карточку и спросил, где могу просмотреть подшивку «Атлантического телеграфа».

Благообразного вида дядечка скептически оглядел меня с ног до головы и указал на один из выходивших в фойе коридоров.

— Там, — вяло махнул он рукой.

Я зашагал в указанном направлении и вскоре очутился в просторном читальном зале, тишину которого нарушал лишь шелест листов да скрип железных перьев. Студенты готовились к неумолимо приближающимся экзаменам и, вопреки обыкновению, не отвлекались на свои обычные глупости, поэтому степенно прохаживавшаяся меж столами смотрительница соизволила встретить нового посетителя и поинтересоваться целью моего визита. Я в двух словах объяснил свою проблему и вскоре уже листал грубую газетную бумагу, уделяя особое внимание разделу некрологов и рубрике, посвященной перипетиям светской жизни столичного бомонда.

Газеты оказались пришпилены к доске, стол с ними стоял в самом темном углу, и я весь извелся, отыскивая на пожелтевших страницах хоть какое-то подтверждение своей догадки. Сшив нисколько не мешал находчивым студентам разживаться бумагой для самокруток, и частенько в самых многообещающих местах зияли лакуны, но все же, отлистав назад пару месяцев, я наткнулся на упоминание схожего происшествия, а в январском номере на глаза попалось еще одно сообщение о смерти не менее странной.

Впрочем, странной ли?

Разве удивится обыватель, если впавший в депрессию танцор вдруг шагнет в окно, а злоупотреблявшая выпивкой певичка прихватит в ванну не мочалку с мылом, а пузырек аспирина и опасную бритву?

Вовсе нет! Я и сам лишь пожал бы плечами, доведись прочитать о подобном случае в газете. Такое с творческими людьми случается сплошь и рядом, но лично мне не хотелось бы прочитать подобную заметку об Альберте Брандте, сколь бы сильно я ни злился на него за последнюю выходку.

А поэт, судя по всему, был чертовски близок к тому, чтобы пустить себе пулю в висок или спрыгнуть с моста, ведь каждый из безвременно покинувших нас деятелей искусств незадолго до смерти терял некую дорогую его сердцу безделицу. По словам близких, именно эта потеря и становилась тем самым сорвавшимся с кручи камушком, что приводил в итоге к трагической развязке.

И хоть при мало-мальски критическом анализе моя версия начинала трещать по швам, отмахиваться от подозрений и списывать все на случайные совпадения я не стал и ушел из библиотеки только через пару часов с блокнотом, исписанным именами и адресами нужных людей.

Но для начала отправился на Римский мост. Некогда его выстроили, дабы соединить Старый город и Посольский квартал, а впоследствии обмелевший приток Ярдена упрятали под камень, и мост облюбовали художники, шаржисты и примкнувшие к ним уличные музыканты.

Удивительное место, где жизнь била ключом и не утихала ни днем ни ночью.

Я его не любил.

Меня раздражали оккупировавшие округу попрошайки, цыгане, гадалки и шарлатаны, торговавшие поддельными реликвиями эпохи Возрождения и подкрашенной водичкой, выдаваемой ими за кровь падших. Я испытывал нервную дрожь, глядя на мутный поток, что вырывался из одной каменной трубы и через полсотни метров бесследно исчезал в другой. А еще терпеть не мог воспоминать о том месяце, когда мост служил мне крышей над головой.

Я бы и сегодня здесь не появился, у меня просто не было выбора.

Высокий, изможденного вида старик, по обыкновению своему, расположился под статуей Микеланджело. Перед ним стоял мольберт, в коробке дожидался своего часа десяток на совесть заточенных карандашей, и никого из завсегдатаев не смущал тот факт, что глазницы рисовальщика были пусты.

Когда я уселся на складной стульчик для клиентов и с наслаждением вытянул разболевшуюся от долгой ходьбы ногу, рисовальщик сразу потянулся за карандашом.

— Давно не появлялся, Лео, — произнес он с явственно прозвучавшей в голосе укоризной.

Художник был лишен глаз, но вовсе не слеп. Талант сиятельного позволял ему видеть лучше иных зрячих, и более того — давал возможность заглядывать в чужой разум и переносить на бумагу увиденные там образы. Мечты или кошмары — без разницы.

— Шарль! — радушно улыбнулся я в ответ. — Ты же знаешь, если друзья не докучают тебе, то у них все хорошо.

Рисовальщик скептически хмыкнул и потер впалые щеки.

— Значит ли это, что теперь у тебя неприятности? — резонно поинтересовался он.

— Нужна твоя помощь, — признал я. — Нарисуешь портрет?

— Безвозмездно, надо понимать?

— Виконт Крус всегда возвращает долги.

— Отдашь, когда ограбишь банк? — хмыкнул Шарль Малакар. — Так ты говорил в свое время, да?

— Все течет, все меняется. Теперь я ловлю тех, кто грабит банки.

— Надо полагать, платят за это куда меньше, — улыбнулся художник одними лишь уголками губ и с карандашом в руке отвернулся к мольберту. — Сосредоточься, Лео.

Я смежил веки, постарался восстановить в памяти мельком виденное лицо, и тут же заскрипел по бумажному листу грифель карандаша.

Шарль-сиятельный видел чужие мечты, Шарль-рисовальщик переносил их на бумагу. Поразительное сочетание талантов.

— Тише, Лео! — попросил художник, вытирая платком выступивший на морщинистом лбу пот. — Не так быстро! Спешка важна лишь при ловле блох.

Я кивнул и постарался расслабиться. Шарль не раз зарекался работать со мной из-за чрезвычайно развитого воображения и как-то даже взялся обучить основам рисования, но ничуть в этом не преуспел. Рисовал я из рук вон плохо.

— Проклятье! — выругался вдруг художник и сорвал с мольберта лист, на котором карандашные линии начали складываться не в овал лица, а в непонятные тени. — Лео, не отвлекайся!

Я подавил обреченный вздох и уставился в небо, но это не помогло, и следующий лист оказался испорчен так же, как и первый.

— Лео! — Рисовальщик с раздражением отложил затупившийся карандаш и взял новый. — Ты сам-то понимаешь, что именно хочешь от меня получить?

— Сейчас, сейчас! — Я развернул газету и уставился на зернистый фотоснимок с похорон дирижера. Точнее, на одну из фигур с размытым овалом бледного лица. — Так лучше?

Шарль ничего не ответил и быстрыми уверенными движениями принялся набрасывать портрет. Провозился минут пять, затем откинул со лба волосы и сказал:

— Это все, что я смог из тебя вытянуть. Ты удивительно не собран сегодня, Лео.

— Не сказал бы, — возразил я, разглядывая карандашный набросок. — Просто удивительно…

— Не похоже? — удивился рисовальщик.

— Похоже, — успокоил я его. — Но глаза…

Глаз не было, вместо них чернели пятна частой-частой штриховки.

И это даже немного пугало.

— Это все — в твоей голове, — напомнил Шарль.

Я поднялся со стульчика, отцепил лист от мольберта и, аккуратно сворачивая его в трубочку, спросил:

— Как идут дела?

— Не жалуюсь, — ответил художник, достал перочинный ножик со сточенным лезвием и начал править им затупившийся карандаш. — Ты не поверишь, сколько людей жаждет запечатлеть на бумаге свои кошмары и любовные фантазии.

— Серьезно? — Я и сам намеревался попросить Шарля нарисовать портрет Елизаветы-Марии — дочери главного инспектора, разумеется, но после этих слов решил от подобной просьбы воздержаться.

— Некоторые просто хотят поделиться своими фобиями, — многозначительно заявил художник. — Понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

Люди зачастую не умеют справляться со страхами, те разъедают их души и рвутся наружу. Простаки надеются на помощь, а вместо этого нарываются на циничных пройдох, для которых чужие фобии — хлеб насущный. Такие если чуют слабость, то не останавливаются, пока не высосут человека досуха.

Сам я старался держаться от чужих страхов подальше. Получалось не всегда.

— Благодарю за помощь, — похлопал я художника по плечу.

— Обращайся, — предложил Шарль, не переставая затачивать карандаш.

— Обязательно.

Сунув скрученный в трубку портрет под мышку, я сошел с моста и почти сразу наткнулся на бородатого дядьку, который размеренно крутил над жаровней трдло. Не удержался и купил у него пару завитых в кольца горячих сдобных булок, посыпанных сахарной пудрой и корицей, вернулся к статуе Микеланджело и протянул одну из них слепому рисовальщику.

— До сих пор без ума от сладкого? — усмехнулся художник, принимая угощение.

— Ну да, — подтвердил я и отправился опрашивать потенциальных свидетелей.

Полицейская карточка — универсальная отмычка; этот немудреный документ способен открыть практически любые двери. И одновременно полицейская карточка — это страшное пугало языческих праздников, начисто отбивающее у людей память и желание говорить.

Хочешь узнать от свидетеля что-то полезное — либо запугай его до полусмерти, либо задавай правильные вопросы.

И задавать эти самые правильные вопросы тоже следует правильно. Глупо спрашивать человека, не встречал ли он в гостях у своего ныне покойного знакомого некую личность, если дело было пару месяцев назад, этой самой «личности» он представлен не был, а описание внешности ограничивается парой стандартных фраз.

Другое дело — портрет. Люди зачастую куда более наблюдательны, чем представляется даже им самим. Многим достаточно увидеть человека один-единственный раз, чтобы узнать его при встрече несколько десятилетий спустя, а подавляющее большинство неплохо запоминает лица симпатичных им людей.

Лицо на моем портрете было симпатичным, более того — оно было откровенно красивым, даже несмотря на черные прорехи глаз, но все же никто из потенциальных свидетелей припомнить его не смог. И только когда я уже совсем отчаялся получить подтверждение своей догадки, консьерж в доме выпрыгнувшего в окно танцора вдруг подслеповато сощурился, разглядывая карандашный набросок, и часто-часто закивал.

— Помню это отродье! — заявил он и поспешно достал из-за пазухи пузатую фляжку. Дрожащей рукой поднес ее к губам и приложился к горлышку столь жадно, что ходуном заходил крупный кадык. — Мне эти глаза в кошмарах снятся, — пожаловался он, вытерев губы обшлагом ливреи. — Жуть!

— Глаза? — озадачился я, посмотрев на заштрихованные глазницы портрета.

— Они самые! — подтвердил консьерж и вновь приложился к фляжке, судя по запаху, с абсентом. — Клятые тени!

Поклонники «зеленой феи» далеко не всегда пребывают в здравом рассудке и нередко путают навеянные абсентом галлюцинации с реальностью, но старику я поверил.

Тени и глаза. Глаза и тени.

Мне и самому почудилось нечто подобное.

И, решив больше не терять время попусту, я отправился в «Прелестную вакханку».

Альберт Брандт пребывал в глубочайшем унынии. Он допил вино и теперь с задумчивым видом побалтывал в бокале оставлявший на стенках маслянистые разводы кальвадос.

— Пьешь? — спросил я, просто чтобы начать разговор.

— Пью, — коротко подтвердил поэт.

— Вдохновение не вернулось?

— Ни на грамм. Чувствую себя полной бездарностью. Не способен писать, не настроен читать. Никого не хочу видеть. Даже тебя, Лео. Извини.

— Выметайся отсюда! — потребовал я, отдергивая штору. — Сходи проветрись, а я пока поищу твое кольцо.

— И куда прикажешь мне идти? — удивился поэт, заваливаясь с ногами на диван.

— А где ты обычно блудишь?

— Лео! Я не могу повести Киру в бордель!

— И не надо. Ты совсем замучил ее своим… вниманием. Дай ей перевести дух.

Альберт покачал головой.

— Она обидится, если я не позову ее на прогулку.

— Уходи через черный ход, — предложил я и начал разжигать газовые рожки, поскольку за окном уже стемнело. — Киру предоставь мне.

— Это прозвучало… двусмысленно. Не находишь?

— Альберт, ты мешаешь! Мне искать твое кольцо или нет? — возмутился я, скатывая к стене толстенный персидский ковер. — Посмотри на себя в зеркало! Паршиво выглядишь, дружище. Тебе надо развеяться!

Поэт послушно глянул на свое отражение, задумчиво потер отметину на искривленном от старого перелома мизинце и вздохнул.

— Нет, не хочу. Ничего не хочу. Позови Киру, а?

— Тебе не кажется, что ты становишься излишне навязчивым?

— Это любовь!

— Это любовь, а не брак! Ей надо отдохнуть от тебя, а тебе надо просто отдохнуть.

— Я не устал…

— Хватит ломать комедию! — разозлился я. — Ты прекрасно можешь страдать и жаловаться на жизнь в каком-нибудь кабаке! Там больше слушателей!

— Не хочу никого видеть, Лео, пойми! Вдохновение оставило меня, а кто я без вдохновения? Обычная бездарность!

Я взял бутылку и угрожающе наклонил, готовясь вылить кальвадос на пол.

— Здесь ты пить не будешь.

Поэт посмотрел на меня с неодобрением.

— Ты сам просил отыскать перстень, — напомнил я. — Просто дай мне тебе помочь, Альберт.

— Я не могу оставить Киру.

— Да перестань ты! Хочешь, я скажу, что ты отправился обходить ломбарды в поисках перстня? Кира ведь знает, сколь важен он для тебя.

— Знает…

— Вот видишь! Тебе даже не придется врать, я все сделаю для тебя. Или на меня не рассчитывай и страдай дальше в одиночестве.

— Уговорил! — сдался Альберт. Не став менять несвежую сорочку, он облачился в пиджак, прихватил трость и высокую шляпу, но только вывалился за дверь, как сразу заглянул обратно. — Скажи Кире о кольце! Скажи, что скоро вернусь! — попросил он. — Скажешь?

— Скажу, что у тебя обострился геморрой, — ухмыльнулся я.

— Рискуешь! Я сейчас и двух слов не сложу, но когда протрезвею…

— Проваливай!

— Отличный костюмчик, кстати, — заметил вдруг Альберт и скрылся в коридоре.

Я немедленно оставил в покое ковер, взглянул на хронометр и встал в дверях, прислонясь плечом к косяку. Закинул в рот обсыпанный сахарной пудрой леденец, выждал загаданные пять минут, потом спустился на первый этаж.

Помятые музыканты только-только рассаживались по местам, сцена пустовала, а зал кабаре еще не успел наполниться заглянувшей на огонек публикой, поэтому мне без труда удалось отыскать Киру, которая курила у открытого окна.

— Иду-иду! — улыбнулась девушка при моем появлении и вдавила сигарету в донце фарфорового блюдца. — Тебя ведь Альберт послал?

— Нет, — качнул я головой. — Альберт просил не говорить тебе… и я бы не стал, но меня беспокоит его состояние. Действительно беспокоит.

— Что стряслось? — встревожилась Кира.

— Понимаешь, он вбил себе в голову, будто знает, где спрятано его кольцо, и отправился забрать его. Он не хотел беспокоить тебя, даже заставил дать слово, что я ничего не скажу, но мне как-то не по себе…

— Забрать кольцо? — опешила Кира. — Да оно просто завалилось куда-то!

— Даже не знаю, какая муха его укусила, — растерянно пожал я плечами. — Он обмолвился о какой-то своей связи с этой безделицей. Не уверен, что дело только в выпивке; он сегодня будто не в себе!

— Зря ты его отпустил, — помрачнела девушка. — Надо было сразу звать меня!

Мне только и оставалось, что развести руками.

— Разве я сторож брату моему? — процитировал я книгу столь же старую, сколь и запретную, но Кира на крамольную фразу не обратила никакого внимания.

— Зря, — повторила она и закусила губу.

Я развернулся к сцене, где вот-вот должно было начаться представление, и спросил:

— Надеюсь, заранее столик резервировать не надо?

— Что? — встрепенулась девушка. — Нет, не надо, — успокоила она меня и поспешно скрылась в служебном коридоре.

Не став преследовать ее, я спокойно уселся за ближайший стол и взглянул на хронометр. Выждал минуту, больше для того, чтобы дать отдых нестерпимо нывшей ноге, и похромал на улицу, где к этому времени уже сгустились вечерние сумерки. У столиков перед входом в кабаре задерживаться не стал, быстро прошел мимо них и встал на углу.

Вскоре из черного хода увеселительного заведения появилась укутанная в длинный плащ фигура, и я потихоньку двинулся следом.

На узеньких улочках было не протолкнуться от бродивших в поисках развлечений гуляк, а керосиновые фонари над дверьми веселых заведений и лампы в витринах магазинчиков почти не разгоняли темноту, поэтому особо таиться не приходилось. Достаточно было лишь двигаться в общем ритме, выдерживать дистанцию в пару десятков метров и по возможности избегать освещенных мест. Мешали только зазывалы, для которых в порядке вещей было выхватить из людского потока беспечного зеваку и затащить в свое гнездо порока.

Но хоть поначалу слежка и напоминала беспечную прогулку, дальше, когда оживленные улочки остались позади, пришлось красться, стараясь не выдать себя в тишине погруженных во мрак трущоб. Местные обитатели имели обыкновение укладываться спать с наступлением темноты, и лишь изредка доносился шум запоздалой свары да долетал из дворов крепкий табачный дух.

Район понемногу менялся, дома становились все менее ухоженными, добротные ставни сменились приколоченными крест-накрест досками. Фигура в плаще уверенно петляла по узеньким переулочкам, она ни разу не замерла в нерешительности и не повернула назад, и все же сокращать разделявшее нас расстояние я не спешил, пусть это и было чревато риском отстать и позволить серому пятну раствориться в непроглядной тьме.

Я полагал такой риск оправданным, пока из-под ног с яростным писком не выскочила крыса и не пришлось прятаться в глухой закуток. Когда пару секунд спустя решился выглянуть обратно, улица уже была пуста; я выбежал на перекресток, да только и там никого не оказалось.

Проклятье!

Рука невольно потянулась за пистолетом, но на засаду случившееся нисколько не походило, скорее, неудача подстерегла меня в самом конце пути. А значит…

Я оглядел соседние здания и с ходу отмел дома на противоположной стороне улицы, которые чернели пустыми оконными проемами и дырами в черепице прохудившихся крыш. Ближайшие особняки показались чуть более ухоженными; их и решил проверить в первую очередь.

Заметив в заборе выломанную доску, я ухватил соседнюю, навалился всем весом и без труда выломал трухлявую деревяшку. Глухой треск растворился в тишине переулка, и расслышать его сумел бы разве что сторожевой пес, но ни лая, ни лязга цепи не прозвучало, лишь звенел неподалеку одинокий сверчок, да доносился перестук мчавшего по рельсам паровика.

Я легко протиснулся в образовавшееся отверстие и оказался за оградой, даже не перепачкав пиджак. С доской в руках подобрался к углу дома, осмотрел захламленный дворик и осторожно перешел к окну с выломанными ставнями. Привстал на цыпочки, заглянул внутрь, но в заброшенном доме царил беспросветный мрак.

Заброшенном? Именно так!

Сложно ошибиться, когда видишь оставленное людьми жилище. Оно даже пахнуть иначе начинает. Очень легко уловить то ли сырость некую, то ли просто привкус разлитой в воздухе безысходности.

Здесь так и было. Никаких людей. Сюда даже вездесущие бродяги не заглядывали, это совершенно точно — от сопровождающей их вони никакой насморк не спасет.

Пустышка.

Не став проходить внутрь, я выбрался за ограду и перешел к дому напротив. Попытался подобраться к нему с одной стороны, но почти сразу уткнулся в запертую калитку, дошел до другого угла — и тоже безрезультатно, каменный забор там переходил в стену добротного особняка.

Вероятно, раньше здесь жил преуспевающий мастеровой, но когда округа пришла в упадок и на улицах стало не протолкнуться от всякого отребья, семейству пришлось перебираться в другой район. А может, и не пришлось. Быть может, они цеплялись за старое место до тех пор, пока не поняли, что и сами уже не те, что были раньше.

Деградация — не та болезнь, которую приносят извне; деградация зарождается внутри.

Возвратясь к калитке, я опустился на корточки и сунул мизинец в замочную скважину, покрутил его там, вытащил и без особого удивления разглядел масляный след на чистой коже перчатки. Тогда приставил к каменному забору обломок доски, уперся в нее носком туфли и резко подбросил себя вверх. Деревяшка затрещала, но выдержала — хорошо быть легким! — и мне удалось взобраться на ограду. Наверху задерживаться не стал, осторожно спрыгнул во двор и, тихонько шипя из-за боли в ноге, подкрался к черному ходу обветшалого особняка.

Дверь оказалась заперта, но застекленные филенки вряд ли стали бы серьезной преградой для злоумышленника, возникни у него желание попасть в дом. Не стали они преградой и для меня; я аккуратно выдавил одно из стекол, просунул внутрь руку и отпер задвижку, затем вытащил из кобуры «Рот-Штейр», дослал патрон и тихонько ступил внутрь.

В лицо сразу повеяло сыростью, но здесь к сырости примешивался легкий свечной дымок и запах застарелой болезни.

Тихонько ступая по рассохшимся половицам, я прошел в кухню и выглянул в коридор, в дальнем конце которого дрожали на стенах отблески свечного огонька. Стараясь не шуметь, направился к освещенному дверному проему и вдруг уловил размеренное поскрипывание.

Скрип-скрип. Миг тишины и вновь: скрип-скрип.

С минуту я вслушивался в звенящую тишину, но так и не сумел определить, какого рода механизм издает эти звуки. На ум пришло лишь движение маятника, но непременного для ходиков тиканья разобрать не получалось.

Нет, точно не ходики.

Невесть с чего спина взмокла от холодного пота и захотелось поскорее унести отсюда ноги, но я переборол мимолетную слабость, двинулся дальше и заглянул в просторную гостиную, на столе посреди которой трепетал неровный огонек свечи.

Причина непонятного скрипа оказалась до обидного банальной. Некий тщедушный человечек откинулся в кресле-качалке и самозабвенно раскачивался, не обращая внимания ни на что вокруг. Его тонкая длинная черная тень прилипла к стене, вытянулась под потолок и распласталась на бумажных обоях; человечек раскачивался в кресле-качалке, тень была неподвижна.

Волосы на затылке зашевелились от ужаса, и я бы точно не стал геройствовать и потихоньку ускользнул на улицу, но тут тень повернула голову и посмотрела на меня.

Будь я проклят! Эта тварь посмотрела на меня!

Затем она стремительно втянулась в человечка, и он неестественно тягучим движением поднялся с кресла-качалки. Я и моргнуть не успел, как хозяин очутился рядом, ухватил меня за грудки и резко рванул на себя, подобно цирковому борцу перекидывая через бедро. Спасло кресло-качалка. Скрипучая рухлядь смягчила удар, и столкновение со стеной не вышибло из меня дух; не знаю, каким чудом, но я даже не выронил «Рот-Штейр», и когда обитатель заброшенного особняка вновь накинулся, пытаясь вцепиться в шею, встретил его ударом пистолета. Килограммовая железяка угодила в скулу, и тщедушного человечка просто снесло с ног. Теперь уже я навалился на него и врезал второй раз — рукоятью в лоб. Затылок с деревянным стуком ударился об пол, противник враз обмяк, словно кончился завод у механической игрушки.

Уперев ладонь во впалую грудь, я отвел пистолет для нового удара, но тут из глаз и рта обездвиженного человечка выплеснулась тень, оплелась вокруг меня, стянула призрачными узами, придавила непомерной усталостью.

Едва не теряя сознание от чужеродного воздействия, я дотянулся до вылетевшей из кресла-качалки подушки и накрыл лицо незнакомца, а потом уткнул в нее ствол «Рот-Штейра» и утопил спуск.

Несильно хлопнуло, завоняло пороховой гарью, покатилась по доскам стреляная гильза. Тень сгинула без следа, человечек вздрогнул, руки и ноги его дернулись в предсмертной агонии и обмякли.

Готов.

С болезненным стоном я поднялся на ноги и мотнул головой, прогоняя затянувший ее туман. Пусть из-за погасившей шум подушки соседи и случайные прохожие не могли принять несильный хлопок за пистолетный выстрел, но обитателей особняка этот трюк наверняка не обманул; стоило поторопиться.

Нацепив на нос слетевшие при падении очки, я прижался спиной к стене и проверил «Рот-Штейр». С пистолетом оказался полный порядок. Неподвижный титановый кожух затвора обеспечивал неплохую защиту от потустороннего воздействия, и близость тени — что бы за тварь это ни была — не смогла навредить оружию.

Звон в ушах начал понемногу стихать, тогда я отлип от стены и перешел в прихожую с заколоченной изнутри входной дверью. На второй этаж подниматься не стал, вместо этого заглянул под лестницу в поисках спуска в подвал.

Небольшая дверца оказалась не заперта; ее провал темнел непроглядной чернотой, и я нисколько не сомневался, что разгадка ждет меня именно там.

Проклятье!

Ненавижу подвалы! Просто ненавижу!

Я не страдаю клаустрофобией, не испытываю дискомфорта от пребывания в помещениях без окон и дверей, спокойно спускаюсь в подземку и катакомбы городской канализации, но подвалы…

Подвалы нагоняли на меня совершенно иррациональный ужас, даже не знаю почему. А как бороться с тем, чего и осмыслить толком не можешь?

Не обращать внимания?

Ну-ну…

И, выставив перед собой пистолет, я с тяжелым сердцем двинулся вниз по крутой лесенке, уходящей во тьму. Вопреки ожиданиям, воздух в подвале оказался сухим и теплым, сильно пахло незнакомыми благовониями. Да и мрак на деле оказался вовсе не таким уж беспросветным, каковым представлялся поначалу: по мере того как я спускался по шатким ступенькам, впереди понемногу разгоралось неровное свечение. А когда полутемный коридор вывел в помещение с задрапированными тканью стенами, от сумрака не осталось и следа.

Всюду — на низеньких столиках, полках, тумбочках и даже засыпном полу — были расставлены свечи, неровное колебание оранжевых огоньков рассеивало тени и разгоняло их по углам.

Свечи горели везде, кроме погруженной в темноту ширмы в дальнем от входа углу, и случайностью это не было — там еще курились дымком алые точки фитильков, задутых намеренно или потушенных неосторожным движением.

Я поудобней перехватил пистолет и заранее выбрал свободный ход спускового крючка, а только сдвинулся с места, как ткань ширмы взорвалась, порванная в клочья бросившейся ко мне тенью! «Рот-Штейр» резко дернулся, тяжелая пистолетная пуля перехватила стремительное движение, и на пол рухнуло обнаженное женское тело. Оно покатилось, сбило несколько свечей и в полной неподвижности замерло среди лужиц расплесканного воска.

Проклятье!

Я попятился, уперся спиной в стену и только тогда обратил внимание на некое подобие алтаря у дальней стены. Туалетный столик с трехстворчатым зеркалом был завален кучей безделушек, сплошь покрытых старыми наростами воска, словно свечи долгие месяцы горели на одних и тех же местах.

Мой взгляд вильнул от неподвижного тела только на миг, а подстреленной девице вполне хватило этого, чтобы перевалиться с бока на живот, подтянуть под себя руки и ноги и харкнуть кровью. Опущенное книзу лицо скрывали длинные пряди густых черных волос, но не было никаких сомнений в том, что темные глаза сейчас жадно ловят каждое мое движение.

— Даже не думай, Кира, — предупредил я.

— Кира? — раздался в ответ приглушенный смешок. Девушка тряхнула головой, откидывая волосы, затем одним грациозным движением выпрямилась и спросила: — Действительно думаешь, что меня так зовут?

— Просто хочу предостеречь от необдуманных действий, — заявил я в ответ со всем возможным в этой ситуации спокойствием.

Меж вздернутых грудей Киры зияло пулевое отверстие, из него на живот, бедра и ноги тихонько стекала кровь, но смертельное ранение девушку, казалось, нисколько не беспокоило.

Она улыбалась. Она улыбалась мне!

И еще тень. Та самая тень, что управляла тщедушным человечком из кресла-качалки. Тень волчком вертелась внутри Киры, изредка вырываясь из нее лепестками призрачного пламени, кружась серыми водоворотами в бездонных и уже не совсем живых глазах.

Подобные глаза просто не могли принадлежать человеку, и это пугало. От нервной дрожи спасала лишь тяжесть оружия в руках, но если начистоту — поджилки тряслись все сильней.

Мне было страшно. И тварь это знала.

— Необдуманных действий? — рассмеялась Кира и вдруг запустила два пальца в простреленную грудину. Миг спустя девушка вытащила руку из раны и, разжав окровавленную ладонь, присмотрелась к деформированной пуле. — Немного свинца и меди… — удивилась она, — ты действительно полагал, будто это сможет меня остановить?

Ее рана затянулась сама собой; я судорожно сглотнул и подтвердил:

— Таков был мой план. — Потом добавил: — Но если начистоту, я не собирался доводить дело до стрельбы…

— Умный мальчик, — промурлыкала Кира и небрежным движением выкинула пулю себе за спину. — Переиграл меня, кто бы мог подумать! Раскусил и обвел вокруг пальца. Почему ты вообще заподозрил меня?

— Газета. Тебе не стоило попадать в кадр на похоронах дирижера, — сообщил я и потребовал: — Отпусти Альберта! Отпусти его, и разойдемся по-хорошему.

— Отпустить? — удивилась девушка. — Разве я держу его? Разве это не он алчет моего тела?

— Отпусти его и верни перстень, — меня начала бить нервная дрожь, но отступать было поздно. — Ты не заберешь его душу.

— Какое мне дело до его души? — фыркнула Кира и прошептала: — Мне нужен его талант! Талант, страх и отчаяние! Последний всплеск эмоций перед шагом за грань, затухающее биение сердца… — Она на миг прервалась, затем произнесла уже обычным, слегка скучающим голосом: — Но в первую очередь, конечно, талант. И я заберу его и сохраню для достойного.

— Верни перстень, тварь!

— Слабость непростительна, — будто не услышала меня Кира. — Творец не имеет права на слабость. Никаких сентиментальных глупостей, никаких реликвий и памятных вещичек. Истинный мастер живет сегодняшним днем, он горит и не сгорает. Он идеален. Он достоин своей музы. Все мои… привязанности… — девушка презрительно скривилась, — несли в себе изъян, в каждом была своя червоточина. Никто из них не достиг идеала и никогда бы не смог его достичь.

— Идеала не существует, — напомнил я.

— Существует! — неожиданно резко выкрикнула Кира и даже подступила ко мне на шаг. — И я найду его! Неважно, сколько уйдет на это времени. Когда-нибудь мы будем вместе!

Тени танцевали в девичьих глазах, манили и пытались забраться мне в голову, но я лишь покрепче перехватил пистолет.

— Ты тоже не идеален, — отметила девушка с некоторым даже сожалением. — В тебе тоже имеется изъян. Почему ты никогда не снимаешь очков? Стыдишься своих глаз? Или это твой фетиш?

Кира требовательно вытянула руку; я только усмехнулся и сдвинул дужку очков на самый краешек носа.

— Ах! — прошипела девушка, невольно отступая назад. — Сиятельный!

— Догадалась наконец.

— Твой талант сильней, чем у Альберта…

— Назад, — приказал я, когда девушка двинулась обратно. — Еще шаг — и буду стрелять.

— Смирись, — пожала плечами Кира. — Твой талант будет моим, хочется тебе того или нет. Не бойся, все случится быстро…

Я выжал спусковой крючок, но он подался как-то слишком уж легко и выстрела не прозвучало.

— Ох уж эти новомодные игрушки! — рассмеялась девушка. — Пружинки, рычаги… Ничего нового со времен Архимеда. Ломать их — одно удовольствие, мой милый сиятельный…

Попытка передернуть затвор ни к чему хорошему не привела, наоборот — внутри титанового кожуха что-то задребезжало, словно ударно-спусковой механизм вдруг рассыпался на части и превратился в бесполезный набор деталей.

— Медь и свинец — ничто для меня, — заулыбалась Кира. — Не поможет ни сталь, ни холодное железо. Я убью тебя, сиятельный. Убью и выпью твой талант, каким бы он ни был. Не сопротивляйся, и я сделаю это нежно. Тебе даже понравится…

На меня накатила волна ужаса; я бросил заклинивший «Рот-Штейр» и вытащил из бокового кармана пиджака трехствольный «Цербер».

— Очередная игрушка? — презрительно ухмыльнулась Кира. — Мальчики такие предсказуемые…

Я ничего не ответил, просто молча утопил гашетку. Хлопнул выстрел, остро запахло пироксилином и озоном.

Кира с недоумением уставилась на дыру у себя в груди. Тень внутри нее взвилась настоящим ураганом призрачного огня и — хлоп! хлоп! — вновь дернулся пистолет у меня в руке.

Из пулевых отверстий толчками забила алая кровь, Кира оступилась на полушаге и тяжело опустилась на пол, попыталась подняться и не смогла.

— Что это?.. — вырвалось из нее вместе с хлынувшей ртом кровью.

— Всеблагое электричество и цельноалюминиевая оболочка, — сообщил я, меняя стреляную кассету на новую.

Инфернальные твари и малефики могли сколько угодно бахвалиться своими древними силами, но тягаться с прогрессом им было не по силам; магии никогда не угнаться за наукой.

Получили неуязвимость к меди, стали и свинцу? Отлично! Но как насчет алюминиевой оболочки современных пуль? Научились гасить искру пробитого капсюля и выводить из строя ударно-спусковой механизм? Здорово! А как вам электрическое воспламенение порохового заряда?

Науку не остановить. Наука сносит все на своем пути.

Перезарядив «Цербер», я прицелился в девушку, но стрелять уже не пришлось: тень внутри Киры выцвела и рассеялась, будто сдутая ветром пыль. Потустороннее присутствие исчезло, и вместе с ним исчезло то, что не давало девушке умереть. Она обмякла и безжизненно уткнулась лицом в залитый кровью пол.

Не спуская с нее взгляда, я поднял «Рот-Штейр» и попятился к туалетному столику. Там отыскал студенческий перстень Альберта, который еще не успел скрыться под потеками воска, и бросился на выход.

Мой страх никуда не делся — находиться в подвале было просто невмоготу.

Альберт Брандт отыскался в «Венецианском доже» — роскошном борделе с очевидной претензией на изысканность и респектабельность. Компанию поэту составляли три веселых девицы и пара светских львов из разряда тех великовозрастных повес, что никак не могут промотать отцовское наследство, хоть и занимаются этим круглые сутки напролет.

Мой приятель развлекал публику декламацией собственных стихов; публика внимала ему со странным для подобного места благоговением.

Разрази меня гром! Только Альберт мог увлечь посетителей борделя и шлюх балладой о любви!

— Леопольд! Спаситель! — обернулся ко мне поэт. — Ты гений! Ты зришь в самую суть! У меня открылось второе дыхание!

Оставив собутыльников, Брандт отошел к стойке бара и опрокинул в себя остававшееся в бокале вино. Небрежно вытер губы шейным платком и с нескрываемой гордостью произнес:

— Я стал прежним! — и сразу добавил: — Вина!

Рядом немедленно оказался предупредительный халдей, он наполнил бокал Альберта и выжидающе посмотрел на меня. Я отпустил его взмахом руки, но поэта уже несло, он потребовал:

— Лимонада моему другу! — и тем самым обеспечил моей персоне пристальное внимание всей почтенной и не очень почтенной публики.

Но лимонад оказался хорош. Я осушил стакан, позволил наполнить его вновь и тихонько спросил поэта:

— Где мы можем поговорить наедине?

Альберт отвел меня в отгороженный от основного зала альков, плюхнулся на заваленный надушенными подушками диван и приник к бокалу с вином. Я уселся рядом и выпил лимонада. Холодный напиток умиротворяющей прохладой разлился по телу и прогнал нервозность.

— Лео? — встрепенулся Альберт, чрезвычайно удивленный затянувшейся паузой. — Ты хотел поговорить?

— Да. Держи, — и я передал поэту его студенческий перстень.

— Мать честная! — обрадовался Альберт. — Ты нашел его? Куда он завалился, под трюмо?

— Неважно.

Альберт попытался надеть перстень на искривленный мизинец, нисколько в этом не преуспел, попробовал примерить его на другую руку, но вновь безуспешно. Тогда он вытащил из жилетного кармана серебряные часы, прицепил злополучное кольцо на цепочку и моментально потерял к нему всякий интерес.

— Я твой должник, Лео! — тем не менее уверил меня поэт.

— Не без того, — подтвердил я и вздохнул: — Кстати, насчет Киры…

— Киры? — встрепенулся Альберт. — Как она тебе? Отличная фигура у девочки. А какая страстная! Не хочешь познакомиться с ней поближе? Не пожалеешь, поверь мне!

Я только покачал головой, не став упоминать, что уже познакомился с Кирой куда ближе, чем когда-либо знал ее Альберт.

Зачем? Ценность потерянного перстня, равно как и внезапно вспыхнувшая в его сердце любовь, были распалены чарами, а после смерти «музы» поэт стал самим собой — расчетливым и циничным дамским угодником, безмерно талантливым и ничуть не менее ветреным.

— Так что с Кирой? — спросил Альберт.

— Она не хочет стеснять тебя, — сообщил я поэту. — Хочет дать тебе время прийти в себя.

Поэт с нескрываемым сомнением посмотрел на меня, но выпивка снизила критичность мышления, и Альберт лишь махнул рукой.

— Чертовски удачное стечение обстоятельств! — рассмеялся он после недолгих раздумий. — Если начистоту, Леопольд, ее общество уже начало меня тяготить.

— А мое? — спросил я.

— Да никогда!

— Тогда с тебя десятка.

Тут Альберт глянул на меня с неприкрытым сомнением.

— Ты, помнится, занимал у меня на днях? — прищурился он, поглаживая свою песочного цвета бородку.

— Это сверх того, — безапелляционно заявил я, забрал банкноту и спрятал ее в бумажник. Потом передал поэту блокнот и карандаш. — Будь добр, — попросил приятеля, — напиши кое-что для меня…

— Хочешь получить автограф? Серьезно?

— Пиши: «Я, Альберт Брандт, поручаю Леопольду Орсо отыскать принадлежащее мне имущество, а именно — кольцо студенческого братства Мюнхенского университета, и в соответствии с уложением о частной сыскной деятельности принимаю на себя ответственность…»

На этом месте поэт запнулся, но я уверил его:

— Альберт, это обычные формальности и не более того, — и нисколько не покривил при этом душой, просто забыл упомянуть о двух свежих покойниках.

Но это же не может считаться обманом, ведь правда?

Часть третья Лис. Страхи и страхи

Лучшая защита — это нападение. Не я это придумал, но мысль стоит того, чтобы повторять ее почаще. Хотя, если разобраться, на самом деле «лучшая защита» — не попадаться.

Просто избегайте внимания стражей порядка, и вам не понадобятся дорогие адвокаты, фальшивые алиби и деньги на подкуп несговорчивых свидетелей. Но если уж наследили, то последнее дело — надеяться на случай и пускать ситуацию на самотек. Нападайте — или моргнуть не успеете, как очутитесь за решеткой.

Мне как никому другому было известно, сколь непросто остаться вне поля зрения якобы неповоротливой махины правосудия, поэтому после разговора с Альбертом Брандтом я не поехал домой лечить расшатанные нервы крепким чаем и бисквитом, а отправился прямиком в Ньютон-Маркт. И отправился с уже готовым заявлением о раскрытии преступления. Отдал тоненькую стопку бумаг дежурному констеблю, уселся на жесткую лавку подальше от прикованного к поручню забулдыги и приготовился к долгому ожиданию.

Не волновался ничуть.

Доведись мне укокошить обычных жуликов, пусть даже рецидивистов-завсегдатаев розыскного листа, — и неприятности посыпались бы, как из рога изобилия. Убийство — это убийство; корона не одобряет, когда одни ее подданные лишают жизни других. А вот инфернальные создания — особая статья. Граждане не просто имеют право, но даже обязаны принимать для их уничтожения все необходимые меры, и хоть обычно под термином «все необходимые» подразумевается немедленный вызов полиции, самоличная охота на выходцев из преисподней вовсе не запрещена.

Главное — не ошибиться. Нашпигуешь алюминием или титаном суккуба — молодец, подстрелишь случайную бродяжку — отправишься за решетку. Законы империи мудры и справедливы.

Дежурившие ночью сыщики отнеслись к попавшему в переплет коллеге с пониманием и даже угостили кружкой кофе. Выяснив все обстоятельства происшествия, они отправили на место наряд констеблей, а меня отпустили отдыхать на все ту же скамью в вестибюле. И я был им за это откровенно благодарен — в камерах для задержанных условия далеко не столь комфортны, не говоря уже о весьма специфическом аромате тамошних мест.

Дежурный констебль растолкал под утро.

— Самоходная коляска ждет у гаража, — сообщил он, стоило только продрать глаза. — Поспешите, детектив-констебль.

— Конечно-конечно, — зевнул я и направился к черному ходу, где у ворот замер полицейский броневик, несуразным внешним видом напоминавший поставленный на колеса железный ящик. Рядом с его распахнутой дверцей курил шофер в кожаной тужурке, фуражке и форменных брюках.

— Детектив-констебль Орсо? — встрепенулся он при моем появлении.

— Он самый.

— Старший инспектор Ле Брен желает вас видеть, — сообщил тогда веснушчатый парень, выкинул окурок под ноги и не без сожаления растер его подошвой высокого сапога. — Готовы ехать?

— Да.

— Тогда в путь! — Шофер забрался за руль, изнутри отпер дверцу со стороны пассажирского сиденья и натянул кожаные краги. Гогглы он оставил болтаться на груди, поскольку ветровое стекло прикрывало нас от встречных потоков воздуха даже при откинутом на капот бронелисте.

Я забрался внутрь, и парень дернул рычаг запуска порохового двигателя. Раздался глухой хлопок, сиденье подо мной задрожало, а броневик рывком тронулся с места, но сразу остановился. Шоферу пришлось вновь повторить манипуляцию с рычагом.

— Давай же! — поморщился парень. — Ну же, старина Нобель, не подведи!

Тут движок размеренно зачихал, пожирая гранулы прессованного тротила, и поскольку продукция «Пороховых двигателей Нобеля» пользовалась среди знающих людей дурной славой излишне капризных механизмов, я нервно поежился и предупредил:

— Думаю, нет нужды торопиться…

— Да ерунда! Схватилось! — отмахнулся шофер и вывернул баранку, направляя самоходную коляску на проезжую часть. — И никаких лошадей!

— Лошади не взрываются, — напомнил я.

— Зато лягаются и кусаются! — возразил парень. — А здесь безопасность полная!

— Расскажи это Сантос-Дюмону.

Но урезонить собеседника не получилось.

— Экспериментатор! — саркастически произнес он. — Точно говорю, сам с доработками двигателя перемудрил, вот и рвануло.

Поначалу движение сопровождалось заметными рывками, но с увеличением скорости ход сделался более плавным и ровным. Броневик вывернул на оживленную улицу, и шоферу стало не до разговоров; телеги и кареты не торопились уступать нам дорогу, пешеходы где попало перебегали проезжую часть, даже медлительный паровик гудел, упрямо требуя пропустить вперед. Двигатель захлопал часто-часто, кресло подо мной вновь затряслось, но вскоре броневик миновал затор и начал уверенно набирать скорость.

Минут через десять самоходная коляска остановилась на перекрестке у давешнего особняка; я распахнул дверцу и выбрался к уже прибывшему на место преступления полицейскому руководству.

Бастиан Моран курил у распахнутой настежь калитки, Морис Ле Брен что-то ему раздраженно втолковывал, но сразу отвлекся и зарычал на меня:

— Констебль! Вы что творите? Вас отстранили от службы, а вы устроили перестрелку! Убили двух человек! За решетку угодить хотите?

В своем броском клетчатом костюме он напоминал вышедшего на утренний моцион рантье, но тяжелое лицо с мощной челюстью и холодные глаза помогли избежать ошибки и не отнестись к его неудовольствию слишком уж снисходительно.

Я молча выслушал нотацию, потом со всей возможной почтительностью произнес:

— Господин Ле Брен, этим расследованием я занимался в частном порядке, но готов понести любое наказание… — и протянул ему поручение Альберта Брандта.

— В частном порядке? — фыркнул глава сыскной полиции, выхватывая у меня листок. Он вставил в правую глазницу окуляр пенсне, пробежался взглядом по неровному рукописному тексту и презрительно фыркнул: — Студенческий перстень? Вам поручили отыскать студенческий перстень, а дело кончилось двойным убийством?

— Ситуация не столь однозначна, каковой представляется на первый взгляд, — возразил я. — Мне пришлось воспользоваться своим правом на защиту!

Ле Брен возмущенно фыркнул и передал записку Бастиану Морану; тот прочитал поручение с нескрываемым скептицизмом и покачал головой.

— С какой целью вы устроили это представление, констебль? Никто вас здесь не видел, могли просто уйти и никуда ничего не сообщать.

— Это мой долг! — ответил я, слегка переборщив с пафосом.

— Долг?

— Долг как полицейского.

— Ах, ну да! — улыбнулся Бастиан Моран и не удержался от смешка: — Или вы просто наследили внутри.

Я промолчал, тогда старший инспектор выкинул на дорогу окурок и поправил небрежно намотанное поверх полупальто белое кашне, готовясь к осмотру места преступления.

— Приступим, констебль! — скомандовал он, указывая на калитку.

Миновав постовых на входе, я первым прошел в дом и повторил свой вчерашний маршрут. В комнате с креслом-качалкой оказалось не протолкнуться от сыщиков; они проводили обыск и скрупулезно составляли опись обнаруженных в особняке вещей. Откатившуюся к плинтусу гильзу обвели мелом, покойник лежал на полу, укрытый простыней.

На глаза попадались исключительно сотрудники Третьего департамента, и стало непонятно, с какой целью приехал сюда руководитель сыскной полиции.

— Не стойте в дверях, констебль! — поторопил меня Морис Ле Брен. — Рассказывайте, что здесь стряслось!

— Минуту! — попросил Бастиан Моран и велел откинуть с покойника простыню. — Зачем было стрелять через подушку? — удивился он, когда один из сыщиков выполнил это распоряжение. — Какой в этом смысл?

— У меня новый костюм, не хотел забрызгать его кровью, — признал я.

— Оригинально, — хмыкнул старший инспектор Моран и потребовал: — Уберите.

Сыщик осторожно отнял от лица покойника продырявленную и опаленную выстрелом подушку, и я невольно вздрогнул, а Морис Ле Брен и вовсе не удержался от крепкого словца.

— Какого дьявола, констебль? — возмутился он. — Да этот тип мертв никак не меньше года!

За ночь труп неведомым образом превратился в настоящую мумию; лохмотья кожи туго обтянули выпирающие скулы, глаза ввалились, под узкими полосками серых губ желтели редкие зубы.

— Не год, гораздо дольше, — решил Бастиан Моран. — Это слуга, живой покойник.

— Вам уже доводилось сталкиваться с подобными случаями? — озадачился глава сыскной полиции.

— Доводилось, — подтвердил старший инспектор. — Морис, думаю, в дальнейшем твоем присутствии здесь больше нет нужды. Мы забираем дело.

— Брось, Бастиан! — неожиданно резко ответил Ле Брен. — Я не претендую на это расследование, но должен быть в курсе случившегося. В конце концов, в нем замешан мой подчиненный!

Старший инспектор Моран только плечами пожал.

— Как скажешь, Морис, — улыбнулся он и повернулся ко мне. — Рассказывайте, констебль.

— Тень… — начал я, но Бастиан Моран тотчас меня перебил.

— С самого начала! — потребовал он.

Пришлось во всех потребностях рассказать о пропавшем перстне, подозрениях в отношении подруги поэта, слежке за ней и схватке в гостиной.

Как ни удивительно, не перебили меня ни разу.

— Вы точно видели тень? — спросил Бастиан Моран, когда доклад подошел к концу.

— Как вас, — подтвердил я.

Тогда старший инспектор разрешил накрыть покойника простыней и велел мне сдать табельное оружие. Я вытащил из кобуры «Рот-Штейр», внутри которого перекатывались детали ударно-спускового механизма, и протянул его сыщику.

Бастиан Моран отпустил подчиненного и спросил:

— Что было дальше?

— Дальше я проверил подвал.

— Ведите.

Я прошел к лестнице и замялся, не решаясь спускаться по шатким ступенькам в полнейшей темноте. Да и вообще идти в подвал не было ни малейшего желания. Но тут один из констеблей притащил увесистый электрический фонарь и пришлось лезть в люк.

Свечи в подвале давно прогорели и блестели в свете фонаря желтоватыми лужицами воска; луч скользнул по засыпному полу и высветил покойницу, неприглядную и пугающую.

Тела как такового не осталось; ссохшаяся плоть кое-как облепляла костяк и череп с пучком черных волос. Грудная клетка белела обломками ребер; должно быть, их повредили, когда доставали пули.

— Стреляли из «Цербера»? — спросил старший инспектор. — Криминалисты обнаружили три пули десятого калибра с алюминиевой оболочкой.

— Из «Цербера», — подтвердил я. — Сдать?

— Смысл? — фыркнул Морис Ле Брен. — Нарезов все равно нет.

— Первый раз выстрелил из «Рот-Штейра», — припомнил я, — но она просто рассмеялась и вытащила пулю из раны. Пуля должна быть где-то здесь.

— Невосприимчивость к меди, — задумчиво протянул Бастиан Моран и вдруг резко обернулся: — Что вы здесь видите, констебль? Что это за место?

Я огляделся по сторонам.

— Что вижу? — повторил, глядя на залитый воском туалетный столик. — Вижу охотничьи трофеи. Много трофеев, их собирали не один год.

— Ну и фантазия у вас, — пробурчал Морис Ле Брен и спросил: — Бастиан, что это за тварь?

Старший инспектор промолчал, тогда ответил я:

— Она считала себя музой.

— Настоящей музой? — опешил глава сыскной полиции. — Греческой?

— Именно.

— Больная стерва, — поежился Ле Брен.

А вот Бастиан Моран с выводами спешить не стал. Полагаю, ему было прекрасно известно, что малефики умирают точно так же, как обычные люди. Они не достают пуль из простреленной груди и не смеются при этом вам в лицо.

— Что влекло ее к этим людям? — спросил старший инспектор Моран и попытался взять дирижерскую палочку с края стола, но та застыла в воске. — Что их всех объединяло, констебль? Как думаете?

— Все они были талантливыми, — предположил я, помолчал и добавил: — А еще сиятельными…

Бастиан Моран посмотрел на меня и его губы изогнулись в непонятной ухмылке.

— Сиятельными! — язвительно произнес он. — Что ж, чего-то в этом роде и стоило ожидать. Проклятие крови падших — бич нашего времени!

— Простите, Бастиан, что вы сказали? — изумился Морис Ле Брен.

Я был ошарашен ничуть не меньше главы сыскной полиции; подобное высказывание вполне тянуло на государственную измену; вдвойне удивительно было слышать его из уст того, кому полагалось искоренять крамолу по долгу службы.

Старший инспектор нашего удивления, казалось, не заметил.

— Кровь падших чужда людям, — наставительно заявил он. — Она будто кислота, залитая в механизм часов. Сколько сиятельных умерло от аггельской чумы? Сколько превратилось в калек и лишилось способности к деторождению? У ее императорского величества из всей родни одна только внучка!

— Меньше наследников, меньше грызни за трон, — возразил Ле Брен, промокая платочком вспотевшую шею.

— Это так, — согласился Бастиан Моран, — но кровь не вода. У ее императорского высочества больное сердце, а врачи за последние годы хоть и достигли серьезных успехов в трансплантологии, но для пересадки органов требуется подходящий донор. Не просто сиятельный, а близкий родственник. Иначе происходит отторжение тканей.

— Отторжение? Вы говорите о трансплантологии?! — опешил глава сыскной полиции. — Это немыслимо! Отдать наследницу престола под нож этим живодерам, подумать только! Как можно вырезать из человека живое сердце? Как можно даже помыслить об этом?!

— Наука не стоит на месте, — пожал плечами Бастиан Моран и подлил масла в огонь. — И тело человеческое не подарок небес, а всего лишь инструмент.

Ле Брен вытер платком покрасневшие щеки и с выражением произнес:

— Вот уж не думал, Бастиан, что вы механист до мозга костей!

Старший инспектор заметил неосторожную улыбку, скользнувшую по моим губам, и немедленно потребовал объяснений:

— Констебль, что вас так развеселило? Вам неизвестно значение слова «механист»?

— Известно, старший инспектор, — почтительно ответил я. — Только вы, скорее, провокатор, нежели механист.

Начальник сыскной полиции не удержался от возмущенного фырканья, а вот Моран предъявлять мне претензий не стал и лишь похлопал коллегу по плечу.

— Извини, Морис, не зря говорят, что привычка — вторая натура. Увлекся. Не принимай на свой счет.

— И в мыслях не было, — ответил Ле Брен и направился к лестнице. — Бастиан, я надеюсь, мы здесь уже закончили? — обернулся он на полпути.

— Это все, констебль? — уточнил старший инспектор.

— Мне больше нечего вам сказать, — ответил я и двинулся вслед за главой сыскной полиции.

— Что ж, пусть будет так.

Мы поднялись из подвала, и уже там я напомнил:

— Исаак Левинсон рассчитывает получить материалы по налету на банк.

— Подъем броневика грабителей назначен на четыре часа, — оповестил меня Ле Брен и нехотя пообещал: — Я распоряжусь, чтобы к этому времени для вас подготовили копии протоколов.

— Будьте так любезны, — кивнул я и повернулся к Бастиану Морану.

— Вы свободны, констебль, — отпустил меня тот.

Покинув дом, мы вышли за ограду особняка, и полутьму раннего утра немедленно разорвала ослепительная магниевая вспышка. Пока все пытались избавиться от мельтешивших в глазах серебристых отблесков, газетчик сгреб в охапку штатив громоздкого фотоаппарата и перешел на новое место. Ассистент насыпал на полку очередную порцию горючего порошка и поспешил вслед за ним.

— Вы и в самом деле очень предусмотрительны, детектив-констебль Орсо, — высоко оценил Бастиан Моран мою идею оповестить о случившемся не только полицейское руководство, но и редакцию «Атлантического телеграфа». Он закурил и многозначительно добавил: — Но, к вашей беде, еще и непомерно тщеславны…

Я пропустил это замечание мимо ушей.

Быть может, я действительно самую капельку тщеславен, да только кто из нас без греха?

Вот каким я не был, так это наивным. Рассчитывать на поездку в самоходной коляске больше не приходилось, поэтому, откланявшись, я с обреченным вздохом захромал по переулку в поисках свободного извозчика. Но тщетно; увы, улицы были пусты.

Нестерпимо разболелась отбитая при прыжке нога, и подъем на Кальварию стал представляться мне деянием, равным посмертному проклятию Сизифа, поэтому при всем желании поскорее очутиться в постели я смалодушничал и отправился в греческий квартал. И хоть «Прелестная вакханка» в столь ранний час была заперта, колотил в дверь до тех пор, пока ночной сторож не выглянул на шум и не запустил меня в зал, где после вечернего представления еще стоял дух разгоряченной толпы, сигаретного дыма, терпких благовоний и перегара.

Пошатываясь, я поднялся на второй этаж и толкнулся в апартаменты поэта с опасением застать там пьяную оргию, но нет — на Альберта снизошло вдохновение. Склонясь над залитым вином столом, он будто в горячечном бреду что-то часто-часто бормотал себе под нос и торопливо переносил переполнявшие его рифмы на писчую бумагу. Многочисленные черновики громоздились на краю стола, валялись на полу и в мусорном ведре.

На шум распахнувшейся двери поэт даже не обернулся, а я не стал его отвлекать, да и вряд ли сумел бы это сделать, не прибегая к выстрелу в потолок. Молча снял пиджак, повесил его на ручку одного из ящиков секретера и устроился на оттоманке.

Спать!

Проснулся ближе к полудню. Зуд вдохновения к этому времени уже оставил Альберта, он развалился в кресле у распахнутого окна и поправлял здоровье содовой и апельсиновым соком.

— Извини, Лео, — повернулся поэт, заслышав скрип пружин, — я не помню, как ты пришел. — Он потеребил цепочку карманных часов, которую по-прежнему оттягивало увесистое студенческое кольцо, и спросил: — Так где все же ты умудрился отыскать мой перстень?

— Ерунда, — отмахнулся я и, памятуя о сдвинутой поэтом со своих мест мебели, не стал врать о глубокой щели в полу. — Кто-то сдал его в ломбард. Один мой товарищ опознал кольцо по описанию.

— Вот пройдохи! — восхитился Альберт мастерством выдуманных мной жуликов. — На ходу подметки режут!

— Если только ты сам не снял его на спор, — пошутил я и, желая поскорее закрыть скользкую тему, спросил: — Не пора ли нам подкрепиться?

Поэт откровенно позеленел.

— Не думаю, — покачал он головой. — Проклятье! Куда подевалась Кира? Она делала лучший в моей жизни сорбет!

Я поднялся с оттоманки, снял с ручки секретера пиджак и не удержался от усмешки:

— Полагаю, не только сорбет.

Альберт досадливо поморщился:

— Зря смеешься. Сорбет был просто исключительный.

— Я оценил, да. Выходи, буду ждать на улице.

— Тебе разве не надо на службу? — удивился поэт.

— Не сегодня, — покачал я головой.

Вообще, стоило бы прямо с утра повидаться с Исааком Левинсоном и ввести его в курс дела, но я решил отложить визит в Банкирский дом до вечера, когда на руках уже будут предварительные результаты расследования.

Внизу я заказал кофе, яичницу и тосты, занял один из столиков перед варьете и поудобнее устроил отбитую ногу. Глядя на канал, мутную воду которого время от времени рассекали тяжело груженные лодки, без лишней спешки позавтракал, потом стал пить кофе с бисквитным печеньем.

Альберт Брандт соизволил спуститься лишь через час. Он с недовольной гримасой глянул в пасмурное небо, надвинул шляпу и заявил:

— Обыкновенно я не имею привычки появляться на людях в столь раннее время.

Я с усмешкой кивнул:

— И в самом деле, еще только первый час дня…

— Что у тебя на уме? — спросил поэт, усаживаясь напротив.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Просто надо как-то убить время. На четыре часа у меня назначена встреча, решай сам, что можно предпринять.

Альберт поморщился.

— Куда пойти с человеком, который не пьет? В музей?

— Может, сходим на ипподром? — произнес я неожиданно даже для самого себя.

Поэт только головой покачал.

— Лео, если ты настолько стеснен в средствах, что готов положиться на благосклонность Фортуны, со следующего гонорара могу ссудить тебе немного денег.

— Брось, Альберт! — отмахнулся я. — Ты же знаешь, я не терплю азартных игр.

— А еще тебе не нравятся большие скопления людей, — напомнил приятель. — С чего тогда тебя потянуло на ипподром?

— Не знаю, — сознался я. — Но в городе совсем дышать нечем, а с океана хоть немного веет свежестью.

Из-за безветрия над крышами домов сегодня растеклось настоящее облако гари, небо затянула туманная пелена, и солнце едва-едва проглядывало через нее бесцветно-белым пятном.

Поэт задумчиво потер песочного цвета бородку и сдался.

— Твоя взяла! Едем! — А когда я достал бумажник, великодушно махнул рукой: — Оставь, угощаю.

Не став спорить, я поднялся из-за стола и поморщился от пронзившей ногу боли.

— Проклятье! — выругался, опираясь на край стола. — Альберт, придется отрядить кого-нибудь за извозчиком.

— Что такое?

— Отбил ногу, спрыгнув со второго этажа. Ты бы только видел, какие высокие там потолки!

Альберт удивленно присвистнул:

— Как это тебя угораздило?

Я опустился на стул и напомнил:

— Что насчет экипажа?

Поэт свистнул, подзывая уличного мальчонку, сунул ему мелкую монету и велел отыскать свободного извозчика.

— Так что стряслось? — повторил он вопрос, когда посыльный убежал.

Я в двух словах поведал о налете на банк, и поэт покачал головой в непритворном удивлении:

— Ну надо же! А я вчера целый день проработал и даже не читал газет!

Он принялся выспрашивать у меня подробности, а потом мы уселись в подъехавшую к варьете коляску, и я скомандовал:

— На скачки!

Ипподром своим неприступным внешним видом напоминал береговой форт. Это массивное и огромное сооружение возвели на мысу, пару ему на другом краю гавани составляла столь же колоссальных размеров башня маяка.

Странное место для амфитеатра, скажете вы?

Что ж, пути падших неисповедимы.

Здесь не всегда располагался ипподром — некогда песок арены обагряла кровь гладиаторов, а лошадиные бега стали устраивать, лишь когда тогдашним властителям города наскучило зрелище убивавших друг друга людей, животных и инфернальных химер. Впоследствии амфитеатр намеревались перестроить в крепость, но дело так и не сдвинулось с мертвой точки; да и не нашлось врага, способного угрожать столице всемогущей Второй Империи.

Когда коляска остановилась на площади перед ипподромом, я выбрался на красноватый гранит брусчатки и запрокинул голову, обозревая мрачное сооружение, чью серую строгость нарушали лишь многочисленные флаги и пестрые вымпелы.

Каменные башни, арки, переходы, высоченные стены — амфитеатр не был крепостью, но ни в чем древним оборонительным строениям не уступал. И неизвестно, как бы сложилась его судьба, не сделай развитие артиллерии создание подобных фортификационных сооружений занятием неблагодарным и лишенным всякого смысла.

Еще одной особенностью ипподрома было отсутствие у него названия. Своеобразная шутка падших — возвести грандиозное сооружение, по всем статьям превосходящее знаменитый римский Колизей, и оставить его безымянным.

Альберт расплатился с извозчиком и направился к кассам, я поспешил следом, шипя сквозь зубы из-за боли в отбитой ноге.

— Один мой знакомый держит лавку со всякими диковинами, — сообщил тогда поэт, — думаю, отыщется у него и трость.

Долговязый молодой человек в модном костюме со старинной тростью представлял бы собой зрелище без всякого преувеличения комичное, поэтому я категорично мотнул головой.

— Не стоит!

— Как скажешь, — не стал настаивать Альберт и указал на зависший над ареной дирижабль. — Возьмем места на самом верху?

— Ценю твое чувство юмора, — проворчал я в ответ, — но сегодня оно начинает меня утомлять.

— Неужели ты не наскребешь каких-то жалких пятнадцать франков на билет?

— Довольно!

Поэт только рассмеялся.

— Идем, Леопольд! Идем! Попробуем поймать удачу за хвост!

Я спускать на скачках остатки аванса вовсе не собирался и последовал за приятелем, озадаченно размышляя, откуда вообще взялась мысль посетить прибежище азарта. Ветер с океана — это, конечно, хорошо, но вряд ли кто-либо кроме меня приехал сюда подышать свежим воздухом.

А зрителей на бегах хватало с избытком. Через одни ворота длинной вереницей они втягивались внутрь, через другие беспорядочной толпой — разочарованной, взволнованной и охрипшей от крика — вываливались наружу и разбредались по округе. Мостовую с той стороны усеивали билетики несработавших ставок.

И, разумеется, всюду в толпе сновали шустрые мальчонки. Нет, не юные карманники, а разносчики всего и вся: газет, пива, сэндвичей, сплетен…

— Чудовищное преступление! — верещал один из них, потрясая свежим выпуском «Атлантического телеграфа». — Ужасное убийство!

Я встрепенулся, рассчитывая услышать о «музе», но пацан набрал полную грудь воздуха и со скоростью пулемета выпалил:

— Прокруст вернулся! Тело страшно изуродовано! Оторванные конечности! Покупайте! Прокруст вернулся!

Что?! Прокруст вернулся?! Опять газетчики раздувают сенсацию, вороша дела давно минувших дней?

Альберт Брандт немедленно сунул пареньку монету в десять сантимов и принялся с интересом просматривать первую полосу.

— Вот это да! — только и присвистнул он. — Потрясающе!

Не выдержав, я последовал примеру поэта и тоже купил газету, но открыл ее сразу на странице с криминальной хроникой. Потесненная неожиданной сенсацией заметка об убийствах в среде творческой интеллигенции обнаружилась именно там, и ни моей фотографии, ни даже простого упоминания имени в ней не оказалось.

Я вспомнил замечание Бастиана Морана о чрезмерном тщеславии, нервно смял газету и в раздражении швырнул в урну. Не попал, но поднимать не стал.

К дьяволу ее! Пропади она пропадом!

— Ну, идем? — дернул я увлеченного чтением Альберта.

— Погоди! — отмахнулся тот. — Прокруст вернулся! Представляешь?

— Верь больше газетчикам!

— Лужи крови! Оторванные конечности! — и не подумал уняться Альберт Брандт. — Знаешь, Лео, ты был слишком мал, а я с большим интересом следил за публикациями о Прокрусте. Это его почерк!

Прокрустом газетчики прозвали убийцу, который имел обыкновение рвать жертв голыми руками. Всякое новое его преступление неизменно вызывало огромный общественный резонанс, и на протяжении многих лет газеты периодически выходили с броскими заголовками: «Чудовищная бойня!» или «Прокруст водит полицию за нос!».

Убийства случались каждые полгода или немного чаще, но сыщики за все это время не приблизились к разгадке ни на миллиметр. А потом Прокруст просто исчез.

Умер.

— Забудь, Альберт! — оборвал я приятеля. — Он давно мертв. Сколько лет о нем ничего не слышно, шесть? Семь? Слишком долгий срок!

Поэт лишь отмахнулся.

— Оборотни не останавливаются! Они не способны побороть свою звериную натуру! — безапелляционно заявил он. — Долгий перерыв? Что ж, Прокруст мог уехать из города. А теперь вернулся!

— Еще он мог умереть, — резонно заметил я, — а газетчики могли высосать сенсацию из пальца. Ставлю на этот вариант.

— Поэма «Живущий в ночи», как тебе? — будто не услышал меня Альберт. — Если Прокруст действительно вернулся, это станет горячей темой.

— Выставишь себя на посмешище, — предупредил я и протянул в окошечко кассы мятую пятерку. — Два билета, будьте добры, — потом повернулся к поэту и посоветовал: — Лучше выкинь эту глупость из головы…

Альберт ответил взглядом, полным скепсиса, и аккуратно свернул газету в трубочку.

— Ты меня не убедил.

— Пожалеешь.

— Не спорь, дружище, это золотая жила!

Переругиваясь, мы прошли в высоченную арку, и там Альберт сразу убежал делать ставки. Я деньги на ветер бросать не стал и якобы небрежно облокотился на каменные перила лестницы в ожидании приятеля, а на деле — просто давал отдых усталым ногам.

И вдруг по спине холодок пробежался, словно под пиджак сквозняк забрался. Лютый такой сквозняк, колючий, как куст чертополоха.

Я незамедлительно обернулся, сдвинул дужку очков на самый кончик носа и оглядел проходящую мимо публику поверх затемненных линз. Не заметил ничего подозрительного и уже собирался вернуть очки на место, как вдруг краешком глаза уловил на плече одного из зрителей странную тень. Она то расплывалась в смутное марево, то приобретала некую долю реальности, но и так и так взгляд соскальзывал с нее, не давая рассмотреть.

Я немедленно ринулся вдогонку за незнакомцем и, без всякого сомнения, нагнал бы его, не подвернись на ступеньке отбитая нога. А так, пока охал от боли и восстанавливал равновесие, странный господин уже скрылся из виду, и меня перехватил Альберт.

— Лео! — удивился он. — Ты куда?

— Уже никуда, — поморщился я, сообразив, что не сумел запомнить ни лица, ни даже одежды странного незнакомца.

Да и что бы я ему сказал? «У вас тень на плече?»

Бред!

— Идем! — поторопил меня поэт. — Начинается забег!

В одной руке у него была зажата стопка билетиков со ставками, в другой — взятый напрокат театральный бинокль, и стало ясно, что Альберт твердо намерен провести время с толком; от его былого скептицизма не осталось и следа.

Мы прошли на ипподром и по вытертым за долгие века ступеням поднялись на второй ярус. Зрителей хватало и здесь, но в силу огромных размеров амфитеатра отыскать свободное место не составило никакого труда; древние строили с размахом, этого у них не отнять.

Перед нами раскинулось настоящее поле; в центре зеленел газон, вокруг него вытянутым овалом тянулась беговая дорожка. Одновременно здесь могло идти до полудюжины спортивных соревнований, неспроста барон де Кубертен настоял на проведении Третьих Олимпийских игр именно в Новом Вавилоне.

Столпотворение тогда царило изрядное…

Небо по-прежнему затягивала серая пелена облаков, поэтому Альберт отмахнулся от предлагавшего солнечные зонтики старика, уселся на каменную скамью и достал фляжку. Свернул пробку, и до меня донесся тонкий аромат кальвадоса.

Я забрал у поэта отделанный пожелтевшей слоновой костью бинокль и задрал голову, разглядывая паривший над ареной дирижабль. Несмотря на порывы ветра, тот висел на одном месте, словно приклеенный; весь ипподром был оттуда как на ладони.

— Лошади бегают по земле, не по небу, — напомнил Альберт, сделав очередной глоток.

— В курсе, — буркнул я и перевел бинокль на ложу для почетных гостей.

Елизавета-Мария фон Нальц сидела там рука об руку с племянником министра юстиции, рыхлым юношей в костюме ценой в полдюжины моих, и сердце заныло, будто его проткнули ржавой иглой.

— И по ложам для богатеев лошади тоже не бегают, — усмехнулся поэт, проследив за моим взглядом.

Я оторвался от бинокля, выразительно глянул на приятеля и спросил:

— Много денег просадил на ставках?

— С чего ты взял, что я их просадил? — возмутился Альберт, задетый моим выпадом за живое. — Да я только с Адмирала все остальные ставки отобью, а он точно придет первым!

— Верный фаворит? Кто подсказал?

Поэт лишь многозначительно фыркнул, забрал бинокль и принялся следить за сорвавшимися с места лошадьми. С невероятной скоростью основная группа пронеслась мимо нас; тогда я толкнул поэта в бок и поинтересовался:

— Ну что?

— Адмирал выставлен на следующий забег, — сообщил Альберт, не отрываясь от окуляров.

— Да ну тебя! — отмахнулся я и покачал головой: — Как можно доверять свои деньги неразумным тварям и наездникам, главным достоинством которых является малый вес?

— Напомни, Лео, кто вытащил меня сюда?

— Интересуюсь с целью поддержать беседу.

— Ах так! — Поэт принял вызов и без малейшей заминки парировал: — Игроки в кости и рулетку куда больше полагаются на случайности, нежели завсегдатаи бегов. Те смотрят на лошадь, смотрят на жокея. Изучают статистику, выясняют, в каком состоянии подошли к гонке всадник и скакун. Как они ладят друг с другом, как работают против выставленных на забег конкурентов. Это целая наука, друг мой. Целая наука!

Я рассмеялся.

— Но занимается всем этим какой-то жучок, который не постеснялся содрать с тебя и еще дюжины простаков пару десяток за якобы верную ставку.

— Пятерку, всего лишь пятерку, — поправил меня Альберт. — И ставка действительно верная, Адмирал придет первым.

— Ты выкинул деньги на ветер и скоро в этом убедишься.

— Пари? — предложил поэт.

— Было бы бесчестно с моей стороны усугублять твои потери, — отказался я. — Смотри, уже выводят лошадей.

Альберт вновь приник к биноклю, потом сунул его мне.

— Ты только посмотри на этого красавца! Он просто обречен на победу!

Я взглянул и невольно проникся уверенностью приятеля. Адмирал впечатлял, жгуты мускулов перекатывались под лоснящейся шкурой грациозного животного, движения были плавны и уверенны.

— Позволь! — Поэт забрал бинокль и замурлыкал себе под нос неразборчивую песенку. Потом пихнул меня в бок и кивнул на арену. — Нет, ты только посмотри!

— Да смотрю я, смотрю, — пробормотал я без особого, впрочем, энтузиазма.

Старт! Лошади сорвались с места, и вперед сразу вырвался Адмирал. Он несся подобно ветру и после второго поворота опережал ближайшего преследователя более чем на два корпуса.

— Давай! — заорал Альберт, когда скакуны проносились мимо нас. — Жми! Быстрее!

А вскоре добавил еще пару слов, целиком и полностью нецензурных.

И было от чего!

Бежавший на вторых ролях жеребец с белой отметиной на лбу неожиданно прибавил и начал сокращать отделявшее его от фаворита расстояние. Жокей в черном шлеме и красном камзоле приник к его спине, словно приклеенный.

— Беги, черт тебя дери! — взвыл поэт. — Беги!

Но вот уже отставание сократилось до половины корпуса, затем лошади помчались ноздря в ноздрю, совершили очередной поворот, и Альберт вновь прилип к биноклю.

— Шевели копытами, старая кляча! — зло бормотал он себе под нос, временами перемежая призывы такими заковыристыми словечками, которые заставили бы озадаченно почесать затылок и портового грузчика.

А потом поэт вскочил на ноги, размахнулся и запустил в воздух билеты со ставками, и я ободряюще похлопал его по плечу.

— Денежки на ветер?

— Аргентум! — простонал Альберт. — Лео, ты видел это? Аргентум обошел Адмирала как стоячего!

Я не стал сыпать приятелю соль на душевные раны, просто забрал у него бинокль. Посмотрел на ложу для важных гостей и на миг просто опешил, когда показалось, будто встретился взглядом с Елизаветой-Марией. Быстро опустил бинокль и перевел сбившееся дыхание.

Елизавета-Мария, должно быть, смотрела куда-то в сторону. Не на меня. Она давно уже позабыла о существовании нескладного детектива-констебля, давно выбросила его из головы. Главный инспектор прав — я ей не пара.

И все же я мог бы невзначай перекинуться с ней парой слов. Даже нашел бы повод для этого, вот только охочие до сенсаций газетчики клюнули на мнимое возвращение Прокруста и задвинули статью о музе-убийце в раздел криминальной хроники.

Проклятье!

Настроение враз испортилось, я взглянул на хронометр и спросил:

— Альберт, ты идешь?

— А? Нет! Еще три забега! — отозвался мой излишне азартный приятель, перебирая билеты с оставшимися ставками.

— Мне пора. Увидимся.

— До встречи! — отмахнулся поэт и приложился к фляжке с кальвадосом, но сразу опомнился: — Лео! Заходи завтра! Обязательно! Слышишь?

— Слышу, — ответил я и принялся осторожно спускаться по скользким ступеням на нижний ярус. Нога болеть меньше не стала, и любой неосторожный шаг грозил закончиться падением, столь же нелепым, сколь и болезненным.

Но обошлось. Даже равновесия ни разу не потерял.

А потом, уже выйдя на площадь перед ипподромом, я вдруг почувствовал неладное, недоуменно обернулся и опешил от неожиданности, лицом к лицу столкнувшись с Елизаветой-Марией.

Моей Елизаветой-Марией, суккубом!

Меня аж передернуло от возмущения, но скандала я устраивать не стал.

— Какого черта ты здесь делаешь? — лишь тихонько прошептал я, когда девушка нагнала меня и взяла под руку.

— Ты не пришел ночевать, — напомнила Елизавета-Мария, — и я начала волноваться.

— Как ты меня нашла?

— Мы с тобой связаны, не забывай об этом.

— Не делай так больше! — приказал я.

— Леопольд, — недобро прищурилась девушка. — Все зависит только от тебя. — И, без какого-либо перехода вновь став милой и заботливой, проворковала: — Едем домой, дорогой?

Я покачал головой:

— У меня дела.

— Могу я пойти с тобой?

— Нет, — отрезал я и нехотя объяснил свое решение: — Твое присутствие будет неуместно.

— Очередные покойники?

— Не мои, — ответил я, слегка покривив душой.

— От тебя по-прежнему пахнет смертью, Лео, — понизила голос Елизавета-Мария. — Смертью и страхом.

— Хватит!

Но суккуба не так легко было отшить.

— Правда глаза колет? — улыбнулась она. — Знаешь, дорогой, а я ведь заблуждалась на твой счет. Я полагала, будто некая болезненная стеснительность мешает тебе открыться в своих чувствах той дылде-сиятельной. Но нет, ты просто не способен на это. Ты до смерти боишься оказаться отвергнутым! У тебя столько страхов…

— Вы все сговорились, что ли?! — не выдержал я, но сразу взял себя в руки и подозвал извозчика. — Отвезешь госпожу домой! — приказал ему, усадив Елизавету-Марию в коляску, и передал мятую пятерку. — Поговорим позже.

— Как скажешь, дорогой, — холодно ответила та.

Я ее недовольный тон проигнорировал и отправился на поиски свободного экипажа. Пора было ехать на подъем броневика…

На мост Эйлера в итоге я приехал загодя. Купил у лоточника засахаренных орешков, грыз их и слонялся по набережной, глядя в мутную воду реки.

Небо к вечеру так и не прояснилось, напротив — город затянуло серой хмарью, и потому сначала я заметил клубы черного дыма, вырывавшиеся из трубы буксира, и только потом из стелившегося над водой тумана показалась рубка ржавой посудины и низкие, облезшие борта.

Предположив, что на подъем броневика отрядили именно это корыто, я направился к дыре в ограждении моста, которую ради безопасности перетянули прочной веревкой с красными флажками.

Вплотную к пролому подходить не стал и перегнулся через перила в паре шагов от него. Нет, страх высоты не входил в число моих многочисленных фобий, но рухнуть вниз из-за внезапного порыва ветра совсем не весело вне зависимости от состояния вашей психики. С такой высоты что вода, что бетон — разницы никакой.

Как я и предполагал, буксир встал на якорь точно напротив дыры в ограждении, и вскоре на его палубу выбрался облаченный в резиновый костюм с жестким круглым шлемом водолаз; тщедушный матросик сноровисто прикрепил к нему шланг и, вращая ворот компрессорной машины, принялся нагнетать воздух. Водолаз выставил вверх большой палец, ухватился за трос паровой лебедки на корме буксира и медленно опустился в воду.

Я огляделся по сторонам, недоумевая, по какой причине задерживаются следователи, и только тогда заметил на площадке каменного дебаркадера с уходящими в воду ступенями Мориса Ле Брена и Бастиана Морана. Они уже спустились к реке и с интересом наблюдали оттуда за действиями команды буксира. Неподалеку стояла полицейская карета, четыре констебля не подпускали газетчиков и случайных зевак.

Предположив, что броневик доставят именно туда, я поспешил к руководству, но давешний детектив-сержант, рыжеусый и желтоглазый, при моем приближении оторвался от бумаг и взмахом руки подозвал к себе. Когда я приблизился, он слез с козел и протянул несколько листов, заполненных ровными строчками печатных букв, смазанных и тусклых из-за использования копирки.

— Экземпляр Банкирского дома Витштейна, — сообщил сыщик и потребовал: — Распишись.

Я поставил закорючку и указал на дебаркадер.

— Могу я…

— Да, проходи, — разрешил детектив-сержант и склонился над планшетом, заранее заполняя шапку протокола осмотра броневика.

Свернув листки в трубочку, я спустился на дебаркадер и встал поодаль от высокого начальства, но подслушать, о чем они вели беседу, не получилось. Старший инспектор Моран немедленно обернулся и расплылся в ехидной улыбке:

— Виконт! Вижу немой вопрос в ваших глазах!

Исчезновение из обращения привычного «констебль» резануло по живому, но виду я не подал и лишь беспечно пожал плечами.

— Странно видеть здесь людей из Третьего департамента, да, — подтвердил я, примеряя на себя роль представителя Банкирского дома. А заодно смиряясь с тем, что скорое восстановление на службе становится чем-то донельзя эфемерным. Если не сказать — маловероятным.

— И почему же? — удивился старший инспектор.

— В ограблении не замешаны ни инфернальные создания, ни шпионы. Как по мне — дело ясное.

— Ясное? — вспылил Морис Ле Брен. — Молодой человек изволит говорить о ясности в этом деле?!

Бастиан Моран похлопал главу сыскной полиции по плечу и кивнул.

— Не могу не согласиться в этом вопросе с господином Ле Бреном, — наставительно произнес он, глядя мне в глаза, — ясности в этом деле — ни на сантим. Виконт! Даже в наше беспокойное время налеты на банки с применением огнеметов и ручных мортир — нечто из ряда вон. Или вы так не считаете?

Пристальный взгляд старшего инспектора давил и сбивал с толку, но темные линзы очков помогли сохранить присутствие духа. Я спокойно повторил:

— Дело ясное, — и свернутыми в трубочку протоколами указал на буксир, нос которого приподнялся над водой, а вот корма, наоборот, заметно просела. — Или станет таковым через четверть часа.

— Эх, молодость, молодость, — покачал головой старший инспектор Моран, достал пачку «Честерфилда», закурил и улыбнулся. — Мне бы вашу уверенность.

— И не говорите! — согласился с ним Морис Ле Брен и полез в карман, но вместо папирос достал жестянку леденцов.

Решил полакомиться конфетами и я.

— Мне чрезвычайно выгодно участие в раскрытии таинственного заговора, — заявил я, отправляя в рот мятный леденец, — но подмеченное вами стремление прославиться не мешает мне отличать желаемое от действительного.

— Возможно, возможно, — покивал Бастиан Моран.

А глава сыскной полиции участливо поинтересовался:

— Неужто иудеи расщедрились на приличный аванс?

— Что вы, старший инспектор! — рассмеялся я со всей возможной непринужденностью. — Аванс — это простые формальности, лишь повод разобраться во всем самому.

— Разве дело не ясное? — немедленно припомнил мне недавнее утверждение инспектор Моран.

— Оно станет таковым, как только поднимут броневик, — вывернулся я и посмотрел на буксир, который начал понемногу отплывать с середины реки к берегу. Следом тянулись белые буруны, и в них время от времени проглядывала крыша бронированной самоходной коляски.

Бастиан Моран проследил за моим взглядом и пожал плечами:

— Поживем — увидим.

Морис Ле Брен и вовсе хмыкнул как-то совсем уж неопределенно.

Возникло даже ощущение, что с момента последней нашей встречи произошли некие подвижки, но от расспросов я решил воздержаться.

Скоро все прояснится само собой.

Буксир тем временем приблизился к дебаркадеру, и нас накрыли клубы черного едкого дыма. Ржавая посудина понемногу начала сдавать назад, паровая лебедка надсадно загудела, выматывая уходящий под воду трос. Корма окончательно просела, но прежде чем невысокая волна перехлестнула через борт, показался броневик. Из всех щелей самоходной коляски потекли мутные струи, а потом колеса изгвазданного речным илом и водорослями средства передвижения коснулись дебаркадера, и перескочивший на берег матрос принялся возиться с тросом.

Я представил, каково было лететь с моста в этом железном гробу, а затем медленно погружаться на дно без всякой надежды на спасение, и невольно ощутил нервную дрожь.

Впрочем, грабители погибли еще при ударе о воду.

Когда матрос отцепил трос, вперед выдвинулся констебль в непромокаемом комбинезоне и высоченных резиновых сапогах. Используя в качестве рычага лом, он приналег, и заклинившая дверь вдруг распахнулась одним резким рывком. Хлынула под ноги мутная вода, и я поспешно отскочил, опасаясь промочить туфли.

Но что кабина пуста, успел заметить и так.

Ни на водительском сиденье, ни на пассажирском месте утопленников не оказалось; лишь пестрел свежей ржавчиной непонятный железный ящик с закрепленными на рулевом колесе металлическими рейками.

А люди где? Где люди?!

— Заднюю дверь! — распорядился Бастиан Моран.

Констебль несколькими уверенными ударами выбил замок, затем просунул сплюснутый конец лома между створок и легко взломал их, но кузов броневика так же оказался пуст.

Ни тел, ни похищенных ценностей внутри не оказалось.

— Какого дьявола? — не удержался я от удивленного возгласа, прямо по натекшей луже подобрался к броневику и заглянул внутрь. — Куда они подевались?

— Как видите, виконт, в этом деле не все так однозначно, — наставительно заметил старший инспектор Моран.

Морис Ле Брен выдавил из себя кислую улыбку и к броневику приближаться не стал.

— Бастиан, вы оказались совершенно правы. Вам и карты в руки, — проворчал он, подозвал детектива-сержанта и приказал: — Отметь в протоколе!

— Будет исполнено, — по-военному четко отчитался тот.

А я просто стоял и хлопал глазами, слабо представляя, о чем идет речь.

Моран воспринял заявление главы сыскной полиции как должное и указал констеблю в непромокаемом комбинезоне на железный ящик в кабине.

— Этот короб! Вытащи его! — потребовал он.

Полицейский попытался выполнить распоряжение, но рейки оказались закреплены на совесть.

— Ломайте! — разрешил старший инспектор. — Главное — не повредите короб… больше необходимого.

Тогда констебль без лишних церемоний отодрал рейки и выволок коробку из кабины. Поставил ее на землю и выпрямился в ожидании дальнейших распоряжений.

— Вскрывай! — приказал Бастиан Моран, оглянулся на Мориса Ле Брена и расплылся в довольной улыбке.

Охвативший его азарт ощущался буквально физически.

— Вот это — всем загадкам загадка! Исчезновение из запертой изнутри комнаты — просто детская шарада по сравнению с ней!

Я в кои-то веки оказался со старшим коллегой целиком и полностью согласен.

Если людей в броневике не было, кто им управлял? Неужели в эту непонятную железную коробку неведомый мастер вложил маршрут движения броневика, как закладывает механик мелодию в шарманку?

Но разве можно учесть все возможные нюансы? Абсурд!

Впрочем, сейчас все прояснится…

Констебль сорвал с металлического ящика крышку, но тут нас ждало жестокое разочарование: короб заполняли металлические обломки исковерканного механизма.

— Перед падением свидетели слышали хлопок, похожий на взрыв, — напомнил детектив-сержант.

Бастиан Моран задумчиво кивнул, затем уставился на меня.

— Виконт! — улыбнулся он. — Поскольку имущества доверителя в броневике не оказалось, полагаю, ваше дальнейшее присутствие здесь является излишним. Извините, но тайну следствия пока еще никто не отменял.

Я заколебался, тогда Морис Ле Брен махнул рукой стоявшим поодаль констеблям.

— Не стоит, — улыбнулся я. — У меня как раз возникла необходимость оповестить нанимателя о вновь открывшихся обстоятельствах.

И я зашагал вверх по ступеням, не желая оказаться выброшенным за полицейское оцепление на глазах у случайных зевак и коллег. Или уже бывших коллег?

Как бы то ни было, на набережной, где толпились горожане, я задерживаться не стал и направился к ближайшему кафе, намереваясь перекусить и собраться с мыслями, прежде чем сообщить Исааку Левинсону о возникших осложнениях.

Ближайшей закусочной оказалась «Золотая лилия» — небольшая кофейня с открытой террасой над набережной Ярдена. На небе собирались тучи, но в случае непогоды от дождя мог защитить полотняный навес, поэтому я выбрал место с видом на реку и развалился на кресле с мягкой набивкой в ожидании официанта. Сквозняки меня не страшили.

Когда принесли меню, заказал пару круассанов и чайничек черного цейлонского и посмотрел на проплывавший по реке трехпалубный пароход. Громада ходко шла против течения, и на какой-то миг показалось, будто это я путешествую по воде, а вовсе не пассажиры «Сэмюеля Морзе».

Впрочем, мысль эта недолго занимала меня; я отвернулся от окна и принялся изучать полученные от детектива-сержанта документы. Поначалу ничего интересного на глаза не попадалось, но вскоре очередь дошла до описи похищенных из банка ценностей, и тогда мне едва удалось удержаться, чтобы не хлопнуть себя ладонью по лбу и не выругаться в голос.

Я понял! Я понял, по какой причине так неправильно вел себя Бастиан Моран!

Опись оказалась пуста; прочерк — вот и все, что она содержала. Грабители не взяли ничего; не было взломано ни единого сейфа.

И возникал резонный вопрос: что-то пошло не так уже в ходе налета или злоумышленники лишь следовали заранее оговоренному плану?

Я отпил горячего чая и пришел к выводу, что никакой паники не было и в помине. Каждый налетчик выполнял отведенную ему роль: подрывник разрушил стену и заложил в хранилище термитный заряд; огнеметчик прошел в банк и методично зачищал особняк, а боец с ручной мортирой и пулеметчик отогнали полицейских и обеспечили броневику беспрепятственный отход. Это была самая настоящая войсковая операция.

И о засаде преступники тоже знали заранее — цирюльню расстреляли, прежде чем хоть как-то успели проявить себя засевшие там полицейские. Без предателей в Ньютон-Маркте точно не обошлось.

Если подрывник не ошибся с зарядом взрывчатки и налетчики пошли на риск прямого столкновения с полицией не из-за грабежа — а сейфы вскрыты не были! — то оставалось лишь одно логическое объяснение случившегося: преступникам поручили уничтожить банковское хранилище. Вероятно, некие документы, поскольку бумага сгорела дотла, а ювелирные украшения, золотые монеты и слитки драгоценных металлов пусть и поплавились, но полностью уничтожены огнем не были.

Итак, бумаги. Логично? Логично.

И вместе с тем — тупик. Я и понятия не имел, что именно было целью грабителей. Единственной зацепкой по-прежнему оставался броневик.

Каким образом налетчикам удалось обвести вокруг пальца погоню? Даже если принять на веру невероятный факт, что самоходной коляской управлял таинственный механизм, никакой гений не сумел бы заранее вложить в него верный порядок действий на узеньких улочках старого города.

По крайней мере, в иудейском квартале за рулем броневика точно сидел человек. Но тогда на каком этапе появился ящик? Короб был прикручен на совесть, это дело не пяти минут, а полицейские ни разу не теряли броневик из виду на столь продолжительное время.

И, в конце концов, куда делась пулеметная установка? Старший инспектор Моран упустил это обстоятельство из виду, а ведь весила та немало, крепилась намертво, и на полный демонтаж понадобилось бы никак не меньше четверти часа.

Нужели утопили обманку, дабы сбросить с хвоста погоню?

Я подозвал убиравшего со столов мальчишку, выдал ему пять франков и послал в книжную лавку купить самую подробную карту города, какую только найдет. Затем стал подчеркивать в протоколе места, где и когда свидетелями был замечен броневик грабителей, попутно размышляя о мотиве преступления.

Зачем? Какое чрезвычайное обстоятельство могло подвигнуть людей на столь опасную авантюру? С убийцами полицейских не церемонятся, их затравливают, как бешеных псов! Что же поставлено на кон?

Когда вернулся отправленный за картой паренек, я на радостях оставил ему всю сдачу до последнего сантима — сразу пожалел, но было уже поздно, развернул на столе огромное бумажное полотнище и принялся отмечать предполагаемый маршрут броневика с указанием ключевых точек и времени, когда он был там замечен. Сыщики, которые вели предварительное дознание, проделали огромную работу и даже не поленились привести к общему знаменателю показания часов всех свидетелей, но вычерчивать маршрут на карте нужным не посчитали. Оно и неудивительно — на тот момент самоходная коляска уже покоилась на дне.

Официанты косились на странного посетителя и шушукались между собой, но подойти и сделать замечание не решались, а я не обращал на пересуды внимания — у меня в очередной раз не сходились концы с концами.

Броневик оторвался от полицейского экипажа на выезде из иудейского квартала, дальше его видел постовой на проспекте Менделеева, а на перекрестке с улицей Галилея самоходная коляска едва не сбила регулировщика. Дальше налетчики вновь пропали из виду, а уже через пару минут объявились на мосту Эйлера.

Проблема заключалась в том, что за эти самые пару минут домчаться туда они просто не успевали!

Ошибка была исключена — первое, что вдалбливают констеблям сразу после приема на службу, — это запоминать, когда произошло то или иное событие. Ошибиться мог один, от силы двое, но никак не трое и четверо.

Выходит, броневиков и в самом деле было два?

Обсосав эту мысль со всех сторон, я очертил квартал, где налетчики оторвались от погони во второй раз, расплатился за чай и отправил все того же шустрого пацана на поиски свободного извозчика.

Поехал в контору риелтора, которого пару месяцев назад порекомендовал собственный поверенный. Украшенная золотым тиснением визитная карточка все это время впустую обшаркивалась в бумажнике — и вот пригодилась.

В конторе я небрежно бросил клерку в старомодном сюртуке с натянутыми поверх рукавов тряпичными налокотниками:

— Виконт Крус… — и оказался немедленно препровожден в кабинет старшего партнера.

Громкое имя и броский наряд — великая вещь! И не имеет значения, что сиятельный аристократ — банкрот с кучей неоплаченных счетов.

— Виконт! — поднялся из-за стола господин представительной наружности в костюме, столь идеально подогнанном под его уже начавшую слегка расплываться фигуру, что мое мнение о собственном поверенном заметно упало.

Если тот взялся рекомендовать человека с такими тратами на портных, значит, совершенно не ценит денег нанимателя.

— Вино? Коньяк? — предложил хозяин кабинета. — Или, если угодно, сигару?

— Предпочту перейти сразу к делу! — решительно отказался я и расстелил на письменном столе испещренную пометками карту. — Меня интересует аренда недвижимости вот в этом квартале. Просторный сарай или складское помещение с прямым подъездом.

— Позвольте подумать… — замялся риелтор.

Не тут-то было!

— Нет времени на раздумья! — отрезал я. — Завтра из Рима прибывает мой деловой партнер, а его тупица-секретарь удосужился отправить телеграмму об этом только час назад. Дело не терпит отлагательств!

— Нужен именно этот район?

Да, черт побери! Мне был нужен именно этот район и никакой иной!

— Деловое предприятие, подробностей которого я не вправе разглашать, требует аренды склада именно там и только там. Скажу больше: я готов перекупить аренду или оформить субаренду, если кто-то будет готов уступить свои права.

Риелтор взглянул на карту с неприкрытым сомнением, недолго подумал и ткнул пальцем в западную часть очерченного мной пространства.

— Здесь угольные склады. Предлагаю начать с них.

Проклятье! Мог бы и сам догадаться! С поздней осени по начало весны склады ломились от угля, предназначенного для отопления частного жилья, контор и лавок, но с потеплением спрос на топливо падал и часть помещений оставалась пустовать до нового сезона. Проще не трогать их вовсе, чем отмывать дочиста и пытаться найти арендатора, готового съехать уже в конце сентября.

Я не удержался и прищелкнул пальцами, благо это лишь играло на созданный мной образ эксцентричного аристократа и полного профана в деловых вопросах.

— Угольные склады, конечно же! Скорее едем туда!

Риелтор обреченно вздохнул, не горя желанием изгваздать в угольной пыли свой шикарный костюм.

— К сожалению, у меня назначена встреча, которую нельзя отменить. Отправлю с вами помощника, — легко нашел он выход из сложной ситуации. — Уверяю, мой человек полностью компетентен в этом вопросе.

— Отлично! — обрадовался я. — Едем!

И мы поехали.

Угольные склады оказались жуткой дырой. С одной стороны к ним примыкали предназначенные на снос бараки с выломанными окнами и дверьми, с другой — заросший бурьяном пустырь, забор котельной и зады красильной мастерской. При этом уже за соседним зданием шумела оживленная дорога.

Идеальное место. Никто ничего не видит, не слышит, не знает.

Надежней не придумаешь — да вот только сторож на воротах должен был видеть броневик. Интересно, как с ним обошлись? Сунули четвертной или это их человек?

Как оказалось — ни то ни другое. Выдумки налетчикам было не занимать.

Когда я прошел в распахнутые ворота и заглянул в сторожку, то сразу решил, что вид у скучавшего там господина для простого охранника слишком уж благообразный. Но все же уточнил:

— Уважаемый, как бы мне управляющего увидеть?

Упитанный мужчина лет тридцати вздохнул и с плохо скрываемым раздражением ответил:

— Вы смотрите на него!

— В самом деле? — не сдержал я удивления. — Дела идут так плохо, что подменяете ночного сторожа?

— Дела идут просто замечательно, пока арендаторы не начинают угощать ночного сторожа ромом! — фыркнул управляющий. — О чем только люди думают? Снимают склад и спаивают сторожа! Бред!

— Действительно, бред, — согласился я. — И что, в запое, болезный?

— Третий день пьет, — подтвердил собеседник и насторожился: — А вам-то что?

— Да нам бы склад арендовать, — влез в разговор помощник риелтора.

— Зачастили! — всплеснул руками управляющий. — То месяцами арендаторов найти не могу, то уже вторые за неделю приходят!

Я не колебался ни мгновения и экспромтом выдал гневную тираду:

— Проклятье! Телеграмма задержалась вовсе не случайно! Меня хотят выбросить за борт!

Управляющий разинул рот от удивления:

— О чем это вы?

— Мы с компаньоном уговорились арендовать… — Я оборвал рассказ на полуслове и резко спросил: — Кто подписал договор? Гальямо? Чернявый, с усиками, как у циркового борца?

— Вовсе нет, — пробормотал управляющий, сбитый с толку неожиданным напором. — Приходил седой старик, представился Мартином Гишаром.

— Этот каналья нанял подставного! Он оставил адрес? Платил чеком?

— Нет, наличными.

— Он сейчас здесь?

Я сделал шаг на территорию, и управляющий немедленно выскочил из сторожки:

— Да объясните вы толком, что происходит!

— Он сейчас здесь? — повторил я вопрос.

— Нет! — разгневанно выкрикнул управляющий. — Споил сторожа, подлец, и не появляется уже второй день! Но вам-то что?

— Все пропало, — поник я, нисколько не преувеличивая.

Налетчики съехали, не оставив адреса. Ищи теперь ветра в поле!

— Нам, наверное, следует уйти, — засуетился помощник риелтора.

Я окинул взглядом мрачные строения и усыпанную угольной пылью землю, перевел взгляд на лоснящуюся физиономию управляющего и доверительно склонился к нему:

— Скажите, а могу я хоть одним глазком взглянуть на их склад? Слово чести — ничего не трону. Даже внутрь проходить не будут. Это очень важно для меня, очень. Проклятье! Да я даже готов выкупить их аренду! Хотя если вы заняты, если вам нельзя оставлять ворота…

Сказать по чести, я не люблю уговаривать людей, да и самих людей тоже не особо жалую, но чему научился в жизни, так это играть на чужих слабостях и страхах. Управляющему до жути не хотелось сидеть в темной будке, и наш визит сюда виделся ему бесплатным представлением, ниспосланным самой судьбой. Отказать себе в удовольствии немного развлечься простак не смог.

— Покажу, не вопрос! — махнул он рукой и попросил помощника риелтора: — А вы присмотрите пока за воротами.

Мы прошли к пакгаузу, сразу за которым начиналась усыпанная угольной крошкой площадка под открытым небом, и управляющий принялся возиться с тяжелым навесным замком.

— Они ведь так ничего и не завезли, — пробормотал он, проворачивая ключ. — Если б имущество было, тогда — ни-ни, а пустой склад почему не показать? Склад обычный…

Я заметил отпечатанный в угольной пыли след протектора резиновой шины и на всякий случай сунул руку в карман к «Церберу», но помещение и в самом деле оказалось абсолютно пустым.

Мой спутник включил электрический фонарь и посветил на дальнюю стену.

— Внушает? — обернулся он ко мне. — Столько добра можно летом хранить! Остальные-то мы не чистим, а этот вон как отдраили!

Отдраили склад и в самом деле на совесть; я переступил через порог, снял очки и покачал головой в притворном восхищении.

— Просторно!

— А знаете что? — азартно махнул вдруг рукой управляющий. — А приходите в пятницу! Если эти прохвосты так и не появятся, сдам склад вам.

— Договорились! — расплылся я в улыбке и пожал протянутую руку.

В том, что сюда еще придется вернуться, нисколько не сомневался. Луч фонаря высветил на полу сразу несколько гильз, и это обстоятельство окончательно убедило в правильности своих предположений. Грабители пережидали облаву именно здесь.

Загвоздка заключалась в том, что вести самостоятельное расследование я мог, а скрывать улики — нет. Вот если выправить патент частного сыщика…

Я вышел на улицу и указал управляющему на подъехавшую к воротам подводу.

— Это к вам!

— Ах ты незадача! — всплеснул тот пухлыми руками и побежал к сторожке. — Приходите в пятницу! — крикнул он уже на бегу.

— Обязательно, — пообещал я и зашагал в коляске.

— Ну что? — нагнал меня помощник риелтора.

— Аренда выправлена на месяц, — вздохнул я и повторил привязавшееся словечко: — Такая вот незадача…

От ненужного более спутника избавился легко — просто высадил его перед конторой, затем велел извозчику ехать в иудейский квартал.

Исаак Левинсон жил на тихой улочке, где трехэтажные особняки теснились друг к другу, как прижимаются к собратьям по несчастью холодной ночью бездомные бродяги. Крыши соседних строений повсеместно соприкасались краями, некоторые дома и вовсе имели общие стены, поэтому создавалось ощущение некоей крепостной стены, которая скрывает от посторонних внутреннюю жизнь иудейской общины. Но к банкиру меня пропустили без всяких проволочек, достаточно оказалось просто представиться.

Впрочем, и здесь не обошлось без нюансов — подниматься на второй этаж пришлось по отдельной лестнице. Дверь кабинета, как я успел заметить, была укреплена стальными уголками, а окна забраны решетками, при этом ничего ценного в помещении не оказалось: стол с графином и телефонным аппаратом, часы с тремя циферблатами, пара кресел для посетителей, переполненное телеграфными лентами ведро для бумаг да забитый папками шкаф. Разве что за портретом ее императорского величества мог скрываться встроенный в стену сейф…

— Леопольд, рад видеть вас в добром здравии! — улыбнулся при моем появлении Исаак Левинсон и даже поднялся из-за стола, но чувствовалась в нем некоторая скованность. Полагаю, он никак не мог решить, на каком основании потребовать возврата аванса.

Отсчитывая мне сотенные банкноты, иудей совершенно точно пребывал в состоянии помраченного рассудка: ограбление, поджог, убийство — такое кого угодно из колеи выбьет. А когда улеглись эмоции и стало известно, что ничего не похищено, в голове банкира наверняка угнездилась мысль: «А зачем платить кому-то за работу, которую полиция выполнит совершенно бесплатно?»

Месть? Бросьте! Месть — это нечто эфемерное, а пятьсот франков — это пятьсот франков.

Мне даже стало немного совестно. Впрочем, не настолько совестно, чтобы вернуть деньги; если длинная череда благородных предков чем-то и наделяет, так это здоровым цинизмом.

Нерешительность же господина Левинсона объяснялась вовсе не порядочностью, а тем простым фактом, что он намеревался неплохо заработать на выкупе моих долгов; только и всего. Иначе наверняка встретил бы меня требованием завизировать расписку о получении пятисот франков с обязательством вернуть их в кратчайшие сроки и под совершенно грабительский процент.

Нисколько, кстати, не удивлюсь, если расписка уже лежит в ящике стола.

Именно поэтому я с ходу перешел в наступление.

— Дурные вести, господин Левинсон! Дурные вести!

Заявление это банкира не ошеломило, но вместо уже заготовленной фразы он невольно спросил:

— Что случилось?

— Броневик оказался пуст! — объявил я. — При падении грабителей внутри не было!

— Вы уверены?!

— Я лично наблюдал за поднятием его со дна! В самоходной коляске никого не оказалось. Протокол будет завтра.

Исаак Левинсон грузно опустился за стол, выпил воды и тяжко вздохнул:

— Час от часу не легче.

— Да, известие не из приятных, — кивнул я, уселся в кресло и закинул ногу на ногу, а когда к иудею начало возвращаться спокойствие, выдал следующую порцию плохих новостей: — Мои коллеги полагают, что это не было попыткой ограбления!

Исаак Левинсон нервно встрепенулся и спросил:

— А как полагаете вы, Леопольд?

— Ограблением здесь и не пахнет, — безапелляционно заявил я, не став делиться предположением о стремлении злоумышленников уничтожить некие документы. Вместо этого спросил: — Господин Левинсон, не знаете, кто может желать вам смерти?

Версия была шита белыми нитками, но чем выше забирается по социальной лестнице человек, тем более значимой полагает собственную персону в системе мироздания. К тому же покажите мне иудея, который упустит возможность объявить себя жертвой погрома?

— Это невозможно, — решительно отрезал Исаак Левинсон, но я-то видел, что семена сомнений попали на благодатную почву, и потому ничего добавлять не стал.

С минуту в кабинете царило молчание, затем банкир добавил:

— Так у нас дела не делаются! — и сразу засыпал меня вопросами: — Как продвигается следствие? Уже есть подвижки? Какие версии рассматривает полиция?

Сожаление о впустую потраченных пятистах франках если и не покинуло его полностью, то отступило на задний план, оттесненное новой, куда более значимой проблемой. Иной раз просто ненавижу свой талант…

— Полиция топчется на месте, — без обиняков заявил я. — Они даже не нашли место, где преступники покинули броневик.

— А вы? Вы нашли его?

— Нашел, — подтвердил я. — И прямо сейчас еду в Ньютон-Маркт ставить в известность руководство.

— Сделайте это, — благосклонно кивнул Исаак Левинсон.

— А как продвигается выкуп долгов? — спросил я тогда.

— Предложил пять сантимов с франка, но никто не согласен меньше чем на тридцать, — улыбнулся иудей, вновь почувствовав себя в родной стихии. — Не беспокойтесь, это еще граф Косице не сделал заявления о вашей безвременной кончине в возрасте пяти лет. Помяните мое слово — десять сантимов скоро покажутся им щедрым предложением.

— Положусь в этом вопросе на вас.

— Но есть одна тонкость, — неожиданно подался вперед банкир. — Я веду ваши финансы, но не контролирую процесс вступления в наследство. Это может привести к ненужным осложнениям.

Я вспомнил стоимость костюма риелтора, к которому меня направил собственный поверенный, и с чистой совестью предложил:

— Подготовьте документы, в следующую нашу встречу я все подпишу.

— Вот и замечательно, — расслабился банкир. — Продолжайте расследование и держите меня в курсе дела. А теперь прошу меня извинить, надо сделать несколько деловых звонков.

— В столь поздний час? — удивился я, бросив взгляд на настенные часы.

На тех было без десяти семь.

— Трансатлантический кабель — это просто чудо, — рассмеялся иудей. — В Нью-Йорке сейчас самый разгар рабочего дня.

— Тогда не смею вас больше задерживать, — поднялся я из кресла и направился на выход.

Неразговорчивый слуга проводил меня до входной двери, и я отправился в Ньютон-Маркт.

Деньги — это зло? Или же все зло из-за денег?

Вопрос спорный. Но знаю одно: не будь я таким скрягой, очень многих проблем в дальнейшем удалось бы избежать. Или, по крайней мере, отсрочить их на неопределенное время. А так, написав рапорт на имя главы сыскной полиции, я поскупился нанять извозчика и отправился домой на паровике, чтобы потом неспешно двинуться вверх по вившейся по склонам Кальварии дороге; с этого все и началось.

Но если начистоту, мне всегда нравилось подниматься на холм именно пешком. Идти по извилистой тропе и смотреть на город; ощущать, как с каждым шагом свежеет воздух и проявляются задавленные городской гарью запахи — ароматы влажной листвы, подстриженной травы, весенних цветов.

Всякий раз создавалось впечатление, будто поднимаюсь из царства мертвых, покидаю не зловонное облако смога, но подземное царство Аида. И понемногу отступали давившие на спину тяжким грузом печали и заботы.

Я словно возвращался в детство.

Только не в этот раз.

Китаец ждал у моста.

Подручный господина Чана подпирал плечом вкопанный в землю столб и демонстративно чистил ногти недоброго вида кинжалом. В своей обтрепанной кепке и великоватом пиджаке он казался сбежавшим с поля пугалом; не знаю, как птиц, а меня его вид напугал едва ли не до икоты.

— Господин Орсо! — улыбнулся костолом безмятежно и радостно, словно невинный ребенок. — Господин Чан недоволен вами!

— Чем на этот раз? — уточнил я и остановился, не доходя до собеседника несколько шагов. Приближаться вплотную к человеку с кинжалом не самая удачная идея, если только вы не оборотень или суккуб.

Ну как тут не вспомнить об Елизавете-Марии? Но она далеко…

Китаец усмехнулся и начал перечислять:

— Долг не погашен в срок. Иудей скупает долги за бесценок. Родной дядя отказался признавать родственником. Потерял работу. Не сможешь вернуть долг.

Я не стал спорить — глупо спорить с проводником чужой воли — и только спросил:

— И что из этого следует?

Костолом рассмеялся и отлип от столба.

— Твой долг не велик по меркам господина Чана, но если дать спуск одному, что остановит других?

— Чего хочет господин Чан? — нахмурился я, левой рукой снимая темные очки.

— Твое ухо, белоглазый, — последнее слово китаец повторил, не скрывая издевки.

Возможность безнаказанно покалечить сиятельного приводила его в восторг.

— Очень неосмотрительно.

— Никто не обманывает господина Чана.

— Никто и не обманывал господина Чана. Он получит свои деньги до последнего сантима.

Китаец кивнул.

— Получит. Но сначала он получит твое ухо.

— Поступить так с полицейским не очень умно, — веско произнес я, глядя на собеседника сверху вниз. Костолом не дотягивал до моего роста две головы, но при этом был быстрым и юрким, словно хорек.

— Ты больше не спрячешься за карточкой фараона, белоглазый, — рассмеялся худощавый головорез и шагнул ко мне. — Не дергайся, и все случится быстро.

Быстро? Я сделал глубокий вдох, дождался, пока отпустит приступ накатившей вдруг злости, и уже потом совершенно спокойным голосом потребовал:

— Стой, где стоишь.

— А то что? — ухмыльнулся китаец, но немедленно замер на полушаге, стоило только возникнуть в моей руке «Церберу». — Не стоит все усложнять, — прошипел он.

— Не стоит, — согласился я.

— Убьешь меня?

Я ничего не ответил, прислушался к шелесту кустов за спиной и предупредил:

— Не остановишь своих мартышек — схлопочешь пулю в живот. Гнить будешь неделю, а то и две. Перитонит, слышал такое слово?

Полной уверенности, что угроза сработает, не было, но талант в очередной раз не подвел, и китаец нервно махнул рукой; шелест кустов стих.

— Ты ответишь за это, белоглазый! — пообещал головорез, которого просто трясло от бешенства.

Он не боялся смерти, его страшило оказаться прикованным к больничной койке. Да и будет ли она, больничная койка? Скорее уж грязный матрац в каком-нибудь опиумном притоне. А только оступись, только выкажи слабость — и люди выстроятся в очередь полюбоваться на твои мучения.

Китаец такой участи для себя не хотел. И мы оба знали, что отвечать мне теперь придется не только за просроченный долг, но и за этот его внезапный страх. Я сунул палец в старую рану и тем нажил себе смертельного врага.

— Брось, — потребовал я.

Головорез откинул кинжал в траву.

— Теперь отойди с дороги.

Китаец послушно освободил проход; на губах его играла презрительная ухмылка. Он твердо намеревался отомстить и знал, что случится это очень и очень скоро.

Я обошел его, продолжая удерживать на прицеле пистолета, уже на мосту развернулся и произнес:

— Передай господин Чану… — а потом замолчал, понимая, что словами ничего не изменить.

— Что передать?

— Ничего, — мотнул я головой. — Он сам все поймет.

И прострелил китайцу колено.

Головорез со сдавленным вскриком повалился на землю, из кустов выскочили две тени и бросились к раненому главарю. Я быстро попятился и продолжал пятиться до тех пор, пока мост не скрылся из виду за поворотом. Тогда развернулся и со всех ног припустил к дому.

Погони не было, но в безопасности я себя почувствовал лишь в мертвом саду. Проклятие обожгло легким касанием, но теперь оно вызвало не привычный озноб, а вздох облегчения.

Заходите в гости! Заходите, если жизнь дорога!

Я тихонько рассмеялся и зашагал к особняку, призывно светившемуся в темноте окнами гостиной.

— Ты бежал? — удивилась Елизавета-Мария, когда я прошел в дом.

— Не хотел опоздать на ужин, — буркнул в ответ.

— Ты и не опоздаешь, — рассмеялась девушка и скомандовала дворецкому: — Теодор, пора накрывать на стол.

Ссылаться на отсутствие аппетита я не стал, только уточнил на всякий случай:

— Опять потроха?

— Ты слишком плохо обо мне думаешь, — лукаво улыбнулась Елизавета-Мария.

На ужин подали поджарку с овощным рагу.

Мясо оказалось жестким и переперченным, и все же я критиковать кулинарные таланты девушки не стал. Та была сегодня на редкость молчалива, и это меня вполне устраивало.

Ужин прошел в гробовой тишине.

Лишь когда тарелка опустела, я откинулся на спинку стула и удивился:

— Ты решила перейти на белое вино?

Елизавета-Мария поглядела на бокал и озадаченно покачала головой:

— Знаешь, Леопольд, я уверена, что купила три бутылки красного, но две из них куда-то пропали.

— На меня не смотри, я не пью. И Теодор тоже алкоголем не злоупотребляет.

— Это и удивительно, — задумчиво протянула девушка.

Я не придал этому обстоятельству особого значения и отправился в спальню. Уже в коридоре навстречу попался дворецкий, он нес в столовую поднос с чайными принадлежностями.

— А как же десерт, виконт? — удивился Теодор.

— Подними наверх, — попросил я, а сам завернул в ванную комнату. Снял пиджак, закатал рукава сорочки, с интересом оглядел обожженные кровью падшего руки. Бубоны аггельской чумы потускнели и не беспокоили весь день, но к вечеру вновь начали нестерпимо чесаться. И сколько ни держал их под холодной водой, лучше не становилось. Наоборот — начала кружиться голова.

Когда зашел в спальню, поднос с чайником и корзинкой печенья уже стоял на прикроватной тумбочке; я запер за собой дверь, проверил ставни и улегся в постель. Налил чаю, взял потрепанный томик «Приключений Алисы в Стране чудес» и неожиданно понял, что не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.

Усталость навалилась неподъемным грузом, и сколько ни старался побороть ее и сосредоточиться на чтении, глаза закрывались сами собой. В очередной раз клюнув носом, я сдался и обессиленно откинулся на подушку.

Уснул в один момент.

Проснулся от явственного ощущения чужого присутствия.

В спальне кто-то был. Шелестел бумагами, рылся в буфете, ворошил содержимое платяного шкафа.

Кто-то что-то искал. Искал и приглушенно ругался себе под нос.

— Драть! Драть! Драть! — бухтел некто, переворачивая комнату вверх дном.

А я просто лежал на кровати с закрытыми глазами и ждал, когда сгинет порожденный моим беспокойным воображением морок.

Оцепенение скинул пронзительный гудок клаксона.

Я приподнялся на одном локте, но ставни были закрыты и в спальне сгустились непроглядные тени. Не виднелось ни единого проблеска света: не проникали лучи в щель под дверью, не светились усеявшие предплечья алые бубоны.

Последнее даже радовало, но…

Но в комнате по-прежнему кто-то был.

Чиркнув длинной спичкой по боковине коробка, я зажег газовый рожок и сощурился, дожидаясь, пока привыкнут к свету глаза. А потом не удержался и выругался:

— Будь я проклят! Только не ты!

В ответ послышалось бульканье, словно некто приложился к горлышку и влил в себя пару глотков вина.

Впрочем, никаких «словно» — так оно все и было на самом деле.

На подоконнике сидел беловолосый лепрекон в смятом гармошкой цилиндре, распахнутом на груди зеленом камзоле и слишком маленьких башмаках, из обрезанных носов которых торчали толстые пальцы с неровно обгрызенными ногтями. За широкий кожаный ремень с медной пряжкой был заткнут немалых размеров кухонный нож.

Красноглазый коротышка-альбинос — а рост незваного гостя не дотягивал даже до метра — оторвался от опустевшей бутылки, рыгнул и вдруг спросил:

— Где нормальное пойло, Лео? Ром, виски, водка, коньяк? Ты уже большой мальчик, большие мальчики не пьют эту сладкую водичку!

— Сгинь! — потребовал я, откинулся на подушку и зажмурился, прогоняя выбравшееся на волю воспоминание.

Голова раскалывалась, как если б я сам, а не лепрекон вылакал все купленное Елизаветой-Марией вино и теперь маялся от жуткого похмелья.

— Поцелуй меня в зад! — отозвался коротышка, предусмотрительно спрыгнув с подоконника, на котором представлял собой слишком хорошую мишень.

Но я кидаться в него подушками не стал, вместо этого сделал несколько глубоких вздохов и попытался выкинуть безумное видение из головы. И мне это почти удалось, но тут раздался стук в дверь и послышался голос Елизаветы-Марии.

— Лео, открывай! — позвала она. — За тобой приехали!

Прежде чем я успел подняться на ноги и отпереть дверь, возле нее оказался выбравшийся из-под стола лепрекон. Он отодвинув засов и проворно отступил в тень, а когда в спальню прошла Елизавета-Мария, со всего маху шлепнул ее пониже спины и под пронзительный девичий визг стремительно выскочил в коридор.

— Драть! Вот это зад! — донесся до нас его раскатистый смех.

— Что это было?! — зарычала на меня взбешенная Елизавета-Мария.

— А на что это было похоже?

— На седого лепрекона, который распускает руки!

Я лишь вздохнул и принялся натягивать брюки.

— Лео! — повысила голос девушка. — Что это было?

— Ночной кошмар, — ответил я, застегивая пуговицы сорочки.

— С каких это пор твои кошмары отвешивают мне шлепки? — нахмурилась Елизавета-Мария, но сразу улыбнулась: — Лео, неужели это твое тайное желание?

— Скорее, твой тайный страх.

— Вздор! Можешь шлепать меня сколько вздумается, если пожелаешь!

— Не это, — досадливо мотнул я головой, — тебя страшит потеря контроля. Подумай об этом на досуге. И запирай ящики с вином, в доме завелись вредители.

Елизавета-Мария смерила меня оценивающим взглядом, но ничего не сказала, лишь распахнула окно, стремясь выветрить запах застарелого перегара.

— Зачем ты понадобился на работе в такую рань? — спросила девушка, выглянув на улицу.

И в самом деле: еще только-только светало, багряный шар солнца лишь самым краешком выглядывал из туманной пелены на горизонте. Часов пять-шесть, не больше.

Посмотрел на хронометр — так и есть.

— Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, — пробормотал я, нисколько не сомневаясь, что вызов связан с обнаруженным мной вчера убежищем грабителей.

Либо сыщикам удалось выйти на след налетчиков и понадобилось уточнить показания, либо старший инспектор Моран решил намылить мне шею за самодеятельность. В то, что руководство воспылало желанием вынести благодарность, не верилось совершенно.

— Позволь! — Елизавета-Мария поправила небрежно повязанный шейный платок, затем мило улыбнулась и предупредила: — Держи свои страхи при себе, Лео. Иначе поотрываю им руки!

— Сначала поймай, — хмыкнул я, заменил стреляный патрон в кассете «Цербера» новым и убрал пистолет в боковой карман пиджака.

Затем выдвинул нижний ящик комода и достал оттуда замотанный в полотенце «Рот-Штейр», свой собственный, не табельный. Заколебался на миг, брать ли его с собой, но вспомнил о китайцах и решил, что лишний ствол точно не помешает.

Но вообще — чем раньше навещу господина Чана и уверю старого выжигу, что в скором времени долги будут возвращены, тем мне же лучше. Заодно напомню, что некоторая расплывчатость формулировок заключенного нами соглашения не позволяет ему в одностороннем порядке настаивать на немедленном возврате всей суммы долга и стоит проявить терпение.

Думаю, мы придем к соглашению. Если я чему-то за свою жизнь и научился, так это находить общий язык с ростовщиками.

В прихожей я прихватил котелок, вышел под хмурое-хмурое небо, сплошь затянутое облаками, и привычным движением нацепил на нос темные очки. Затем отпер калитку, шагнул на улицу и замер как вкопанный под прицелом сразу трех автоматических карабинов Мадсена — Бьярнова.

— Руки за голову! — скомандовал рыжеусый детектив-сержант, тот самый, что вручил мне вчера протоколы расследования. — На колени!

Иногда требуется выполнять распоряжения без промедления и лишних вопросов. Просто сделать то, что велят, и уже потом пытаться прояснить ситуацию.

И сейчас был именно такой случай. Когда пальцы трех констеблей дрожат на спусковых крючках, не стоит качать права и требовать объяснений; у кого-нибудь могут просто не выдержать нервы.

Поэтому я опустился на колени и положил ладони на затылок.

Медленно и молча.

Детектив-сержант тут же оказался за спиной, он сноровисто выкрутил мне сначала одну руку, затем другую и сковал запястья наручниками, потом начал охлопывать карманы.

— Что происходит? — заикнулся было я, но сыщик лишь шикнул в ответ, ловко вытягивая из кобуры «Рот-Штейр».

Стало страшно; слишком уж напряжены были констебли. Я просто чувствовал, как звенят их нервы, как чешутся руки открыть стрельбу при малейшем неповиновении.

И это пугало. Пугало своей неправильностью.

Какая напасть должна была приключиться, что они смотрят меня как на врага?

Чушь какая-то…

В этот момент из-за самоходной коляски вышел лепрекон. Почесывая шею, он отвернулся к заднему колесу броневика и принялся мочиться на него, деловито, спокойно и без всякой спешки. Но когда ближайший констебль оглянулся, коротышка уже скрылся в кустах, лишь растекалась по земле желтая лужица.

— Собаки… — неуверенно нахмурился полицейский.

Детектив-сержант тем временем избавил меня от ножа, «Цербера», зажигалки, бумажника и часов, затем отступил на шаг назад и скомандовал:

— Подымайся, — и сразу предупредил: — Медленно!

Я качнулся вперед, встал на ноги и оглянулся:

— Объясните?

Не тут-то было! Детектив-сержант попросту толкнул меня к броневику. Пришлось лезть в кузов с зарешеченными окошками; бронированную дверь немедленно захлопнули, лязгнул замок.

Проклятье! Да что такое стряслось?

Отвезли меня прямиком в Ньютон-Маркт, но выпустили из кузова не на улице и даже не в обычном гараже, а в помещении для арестантов. И ладно бы просто выпустили, так нет — под прицелом винтовок сковали ноги кандалами и соединили их стальной цепочкой с наручниками.

Обычно такое проделывали только с особо опасными рецидивистами и малефиками, поэтому спина враз взмокла от пота, но справиться с паникой оказалось на удивление легко.

Никто даже не попытался задержать Елизавету-Марию, а значит, о суккубе просто не знали, и что бы мне ни собирались поставить в вину, связь с инфернальным созданием не имела к этому никакого отношения. Выходит, дело не в смерти инспектора Уайта…

Так успокаивал я себя, звеня кандалами, которые заставляли семенить, будто китайская наложница перед бессмертным императором. По Ньютон-Маркту меня конвоировали трое сыщиков в штатском с револьверами на изготовку и детектив-сержант, шагавший впереди. Брели мы какими-то пустыми переходами и непонятными коридорами, но когда очутились перед знакомой дверью Третьего департамента, я этому обстоятельству нисколько не удивился.

Неприятным сюрпризом стал тот факт, что от кандалов меня не освободили даже в помещении для допросов. Более того — ноги дополнительно пристегнули к вмурованным в пол кольцам, наручники — к железным петлям стола.

Причинами столь чрезмерных мер безопасности я интересоваться не стал.

Знал уже — бесполезно.

Смотреть на голые стены без окон не было никакого желания, поэтому я откинулся на высокую спинку стула и смежил веки. Беспокоившая с самого пробуждения головная боль начала понемногу отпускать, но стоило только подступить дремоте, как лязгнул дверной замок и в камеру прошел Бастиан Моран.

Если старший инспектор и оказался разочарован моим безмятежным видом, то никак своего разочарования не выдал. Кинул на стол пухлую папку, уселся напротив и закурил.

Я продолжал молчать. Он тоже.

— Не интересует причина ареста, господин Орсо? — спросил Бастиан Моран, когда докурил сигарету до конца.

— При аресте принято озвучивать причину задержания, старший инспектор, — напомнил я, подавляя невольную дрожь, — так что формально это не арест, а похищение. Чисто для протокола.

Старший инспектор Моран, без всякого сомнения, уловил предательскую дрожь в моем голосе и улыбнулся.

— Леопольд, — мягко произнес он, — придержи эти заявления для протоколиста. А сейчас ответь, зачем ты здесь.

— Понятия не имею, — пожал я плечами, насколько это позволили кандалы.

— Никаких предположений?

Предположения меня просто переполняли, но я лишь отрицательно помотал головой:

— Нет.

— Ты не кажешься слишком удивленным.

— Внезапный арест — обычное дело для тех, кто попадает в поле зрения Третьего департамента.

Бастиан Моран заломил высокую бровь в неприкрытом удивлении.

— Обвиняете меня в предвзятости? — поинтересовался он, и на его тонких губах заиграла непонятная полуулыбка.

Я не стал поддаваться на провокацию и ответил, не переходя на личности:

— За вашими коллегами закрепилась репутация людей нетерпеливых, склонных к поспешным выводам и еще более поспешным поступкам. Уж не знаю почему…

Старший инспектор кивнул, принимая мои слова к сведению, и раскрыл лежавшую перед ним папку.

— Некоторые мои коллеги и в самом деле не слишком терпеливы, только не я, — заявил он, оторвался от бумаг и вдруг сменил тему: — Полагаю, вам известен принцип удержания равновесия? Если некто балансирует на одной ноге, то достаточно простого толчка, чтобы он оступился и упал. Того, кто крепко стоит на обеих ногах, так легко не повалить, но дабы не упасть при резкой остановке паровика, следует держаться за поручень. И лучше делать это двумя руками.

В полном замешательстве я внимал рассуждениям старшего инспектора и никак не мог понять, к чему он ведет.

— Я никогда не выдвигаю обвинений на основании одних лишь косвенных улик, пока их не становится достаточно для передачи дела в суд. Виконт, я могу связать вас с преступлением, и я это сделаю.

— Попытайтесь, — просто ответил я.

— Связь первая — это вы сообщили инспектор Уайту о готовящемся ограблении Банкирского дома Витштейна, — заявил Бастиан Моран. — Более того — вас в этот банк привели дела.

Я не стал этого ни подтверждать, ни опровергать, лишь потребовал:

— Дальше!

— Вы привели инспектора в подвал цирюльни, где он и был обнаружен убитым несколько дней спустя.

— Меня там не было, — счел нужным напомнить я о своих прежних показаниях.

— Очень сомневаюсь, — резко бросил Бастиан Моран и выложил на стол фотографию Джимми, сожженного приступом аггельской чумы. — Какова причина смерти констебля, как вы думаете?

— Понятия не имею, — заявил я без промедления. — Какое-то темное колдовство?

— Аггельская чума. Точнее, одно из редких проклятий, вызывающих эту болезнь.

— И каким образом это связывает меня со смертью инспектора? — не удержался я от вопроса, сразу осознал свою ошибку, но было уже поздно.

Ловушка захлопнулась.

— В самом деле, как? — с довольным видом рассмеялся старший инспектор. — Не напомните, что случилось в вашем особняке шестнадцать лет назад? По какой причине скончалась ваша мать и все слуги?

— От аггельской чумы, — сообщил я и едва не скрипнул зубами с досады.

Болван!

— Вот и еще одна связь!

— Это ничего не доказывает!

Бастиан Моран смерил меня надменным взглядом, потом достал пачку «Честерфилда» и вытащил сигарету.

— А мне не нужны доказательства, — заявил он, закуривая. — Я знаю, что вы виновны. И знал с самого начала.

— Попахивает предвзятостью.

— Вовсе нет. — Старший инспектор стряхнул пепел и выложил передо мной несколько пожелтевших от времени фотокарточек. — Полагаю, виконт, вам знакомы эти снимки?

Слово «виконт» прозвучало столь вежливо, что ничем иным, кроме тонкой издевки, быть не могло, но я не обратил на ядовитые интонации никакого внимания.

Смотрел на фотоснимки.

Они и в самом деле оказались мне прекрасно знакомы — на них были запечатлены погибшие от аггельской чумы люди. Наши слуги, которым хватило сил выбраться за ворота и умереть на улице. Запеченные изнутри тела, скрюченные конечности, грязь осенней дороги.

Это случилось шестнадцать лет назад, но прошлое не отпускало и тянуло меня на дно.

— Вижу, знакомы, — кивнул Бастиан Моран. — Вероятно, вы и протокол расследования изучали?

Смысла отрицать очевидное не было никакого — дела в архиве выдавались под роспись, поэтому я просто кивнул.

Старший инспектор улыбнулся и выудил из заветной папки тоненькую стопочку сшитых листков — тот самый протокол, что не дал мне никаких зацепок ранее.

— Будьте добры, виконт, — попросил Бастиан Моран, — откройте последнюю страницу.

Кое-как развернув протокол к себе, я раскрыл его в указанном месте, и тогда старший инспектор подсказал:

— Обратите внимание на подписи.

Я посмотрел в самый низ страницы, потом вскинул взгляд на собеседника.

— Детектив-сержант С. Моран, — озвучил одну из строчек, на которые раньше просто не обращал внимания.

— Все верно, — подтвердил Бастиан Моран. — Я принимал участие в том расследовании.

— Расследовании? — фыркнул я и бросил протокол обратно. — Вы называете это расследованием? Не очень-то вы старались отыскать убийц!

Старший инспектор безучастно пожал плечами и затушил окурок об испятнанную ожогами столешницу.

— Интерес Третьего департамента заключался несколько в ином, — сообщил он.

— И в чем же?

— Мы собирались арестовать вашего отца по обвинению в связях с христианами, — спокойно сообщил Бастиан Моран. — Также Борис Орсо подозревался в причастности к убийству графа и графини Косице.

— Чушь собачья! — не сдержался я.

— О, уверяю вас, господин Орсо, — покачал головой собеседник. — Доказательств по первому пункту обвинения у нас было предостаточно. А учитывая натянутые отношения с родителями супруги и способ убийства, лично у меня сомнений не было и по второму.

— Пустые слова!

— В карету вашего деда и бабки бросили бомбу, — напомнил старший инспектор. — Почерк анархистов.

— Не хватает мотива.

— Ваш отец испытывал финансовые затруднения, поскольку большую часть собственных средств направлял на поддержку запрещенных христианских сект. И поверьте, доказательств этого было собрано предостаточно, просто они находились в другом деле. Деле Бориса Орсо.

Звякнув цепями, я откинулся на спинку неудобного стула и спросил, желая увести разговор в сторону от опасной темы:

— С чего вообще все взъелись на христиан? Они выступили на стороне императора, но после свержения падших подверглись гонениям, еще более жестоким, чем прежде!

— Христиане — это деструктивная секта, — спокойно ответил Бастиан Моран. — Они опасны. Мистицизм и заговоры никого не доводили до добра, а христиане жили этим долгие века. Они выдумали себе бога…

— Выдумали? — охнул я. — А падшие? А инфернальные твари? Ад существует — этому есть множество доказательств, а раз так…

— Ад, рай, душа… — презрительно махнул рукой старший инспектор. — Мракобесие невежд! Придумали сказочку и цепляются за мнимое бессмертие души, будто утопающий за соломинку. Это все от страха смерти. Вам ли, виконт, не знать?

— Падших не существовало?

— А кто сказал, что они спустились с небес?

— Откуда же, если не оттуда?

— С Венеры или Марса. С Юпитера или обратной стороны Луны. С других звезд. Да откуда угодно! Забудьте о мистике и сакральных тайнах, доверьтесь науке!

— Вы все же механист…

— И что с того?

— Неважно, — отмахнулся я и спросил: — Мой арест вызван поддержкой христиан отцом?

— Разумеется нет! — мягко улыбнулся старший инспектор. — Я лишь объяснял, по какой причине вы попали в поле моего зрения. Дабы развеять подозрения в предвзятости.

— Пока вам это не удалось, — заметил я.

— Разве? — удивился Бастиан Моран. — Ваш отец подозревался в причастности к убийству графа и графини…

— Обвинений предъявлено не было! — перебил я собеседника.

— Не было, — не стал спорить тот. — Но лишь потому, что все сочли Бориса Орсо погибшим от аггельской чумы. К сожалению, из-за карантина сыщики не смогли проверить особняк, но со слов очевидцев, ваш отец находился в тот вечер дома. Как, впрочем, и вы с матерью. Теперь понимаете причину моего удивления, когда среди подчиненных инспектора Уайта я наткнулся на фамилию Орсо? Детектив-констебль Леопольд Орсо, подумать только! Десять лет вы пропадаете невесть где, а потом вдруг выпрыгиваете, как чертик из коробочки, оформляете свидетельство о смерти отца и начинаете жить в доме, который до сих пор находится под карантином!

— У меня оказался иммунитет.

— Чушь! — отмахнулся Бастиан Моран. — Я расскажу, что произошло на самом деле! Ваш отец узнал о грядущем аресте и пустился в бега, заставив всех поверить в свою гибель! Он использовал аггельскую чуму как прикрытие! Не было никаких убийц, кроме него самого.

— Вовсе нет, — покачал я головой. — Он никогда бы не поступил так с мамой, не оставил бы ее умирать…

Но мое утверждение уверенности старшего инспектора в собственных выводах нисколько не поколебало.

— Ваша мать была тяжело больна, — заявил Бастиан Моран. — Брать ее с собой было неразумно. Полагаю, Борис просто решил избавить ее от лишних страданий.

— От лишних страданий? — разозлился я. — Да вы видели когда-нибудь, как умирают от аггельской чумы?!

— А вы? — спросил старший инспектор. — Вы, Леопольд, это видели?

— Видел, — подтвердил я. — В ту ночь я был дома. Я видел, как умирали наши слуги. Отец спас меня, проклятие наслал не он. Мы были в доме.

Вероятно, старший инспектор Моран своим провокационным вопросом рассчитывал выудить из меня показания о смерти Джимми, поэтому он кисло улыбнулся и процедил:

— А любил ли отец вашу мать? Или она была для него лишь источником средств к существованию?

Глаза заволокла красная пелена, нестерпимо захотелось перескочить через стол и выбить из наглеца дух, но мне удалось побороть клокотавшую внутри злобу и размеренно задышать, успокаивая дыхание.

Помогло ясное понимание, что именно такой реакции от меня и ждут. Ну и кандалы на руках и ногах немало поспособствовали рассудительности, не без этого.

Я поморщился и посмотрел на старшего инспектора с нескрываемым скептицизмом.

— Итак, у вас есть, — начал я подводить итог допроса, — моя связь с банком, убитыми и местом преступления. А что с мотивом?

Бастиан Моран легкомысленно пожал плечами.

— Наследство, возможно? — предположил он и вдруг объявил: — Но — довольно! Леопольд Орсо, вы арестованы по обвинению в убийстве Исаака Левинсона, его домочадцев и слуг.

Меня словно в солнечное сплетение лягнули.

— Что вы сказали? — не поверил я собственным ушам.

— Вчера вы проникли в особняк, где проживала жертва, и убили всех, кто там находился. Не уверен, произошло это на почве личных неприязненных отношений или всему виной финансовые разногласия, но факт остается фактом. Вы убили их! Женщин, детей…

— Хватит! — рявкнул я и, звякнув цепями, саданул ладонями по столу. — Что за бред вы несете?

— Это не бред, — посмотрел старший инспектор на меня с нескрываемым презрением. — Документально зафиксировано, что вы посетили жилище банкира вечера вечером в двадцать четыре минуты седьмого. Больше никто в дом не входил и на улицу не выходил, а на рассвете вернувшаяся в дом кухарка обнаружила тела. Бесспорное доказательство вашей вины!

— Ерунда какая-то! — пробормотал я, пытаясь осмыслить услышанное.

Двадцать четыре минуты седьмого. Никто в дом не входил и не выходил.

Двадцать четыре минуты… Не входил и не выходил…

На рассвете…

И вдруг в голове щелкнуло: обычными свидетельскими показаниями подобную точность не объяснить, а ведись слежка за мной, арестовали бы еще вчера, сразу после выстрела в китайца.

— Вы установили наружное наблюдение за домом Левинсона? — спросил я и выжидающе уставился на старшего инспектора.

Тот кивнул.

— После столь странного налета на банк это показалось мне не лишенным смысла, — подтвердил он.

— И филеры зафиксировали, в какое время я вошел в дом, во сколько покинул его, и тот факт, что до утра никто больше не входил и не выходил?

— Именно!

— И в какое время я покинул особняк? — уточнил я.

Бастиан Моран полистал лежавшую перед ним папку и сообщил:

— Вы пробыли в доме двадцать восемь минут, — затем понимающе улыбнулся и заметил: — У вас было достаточно времени для убийства.

Но я досадливо отмахнулся.

— Сотрудники Третьего департамента подтверждают, что я покинул дом покойного в шесть часов пятьдесят две минуты?

Старший инспектор посмотрел на меня с неприкрытым подозрением, но все же подтвердил:

— Так и есть. Не понимаю, почему это вас так радует!

— Неважно, — расплылся я в беспечной улыбке. — Предъявляйте обвинение, этот разговор меня уже утомил.

Я беспечно улыбался — да, но внутри все так и леденело от ужаса. Если вчера Исаак Левинсон не сумел дозвониться до своих деловых партнеров в Новом Свете, от виселицы меня спасет только чудо.

— Вот как? — прищурился старший инспектор. — Могу поинтересоваться, на чем основывается ваша уверенность в удачном исходе процесса?

— В Нью-Йорке сейчас глубокая ночь, — просто ответил я. — К полудню все прояснится.

— В Нью-Йорке?

— У господина Левинсона были обширные деловые интересы.

— Вы хотите сказать…

Я кивнул и подтвердил:

— Когда мы расставались, Исаак намеревался сделать звонок в Новый Свет. Телефонистка должна была зафиксировать время начала переговоров и время их окончания, а собеседник банкира наверняка подтвердит, что разговаривал именно с ним.

Бастиан Моран молча поднялся из-за стола, убрал все документы обратно в папку и покинул камеру.

Я рассмеялся ему в спину, вытянул ноги и откинулся на спинку стула.

Подождем…

Старший инспектор вернулся нескоро.

Уселся напротив, задумчиво поглядел на меня, потом с неприкрытым ожесточением произнес:

— Вы могли покинуть особняк и прокрасться обратно через крышу.

Я с демонстративной ленцой спросил:

— Неужели обнаружили следы взлома? И что мешало вам осмотреть место преступления раньше?

— Вы вполне могли обеспечить себе алиби, — продолжил Бастиан Моран, словно не услышав моих слов.

— Кто угодно мог это сделать! — возразил я, вновь начиная понемногу закипать. — Кто угодно мог пробраться внутрь!

— Вы связаны с убитым и с местом преступления. Мотив мы отыщем, не сомневайтесь. А пока остается доказать, что вы имели возможность совершить преступление. Для начала этого будет достаточно.

Старший инспектор поднялся из-за стола, распахнул дверь и запустил в камеру худого господина в белом докторском халате. Медик с изможденным лицом запойного пьяницы выставил на стол оцинкованную жестяную коробку и, откинув крышку, достал скальпель и на треть заполненную маслянистой суспензией пробирку.

— Можно приступать? — уточнил он.

— Да, прошу вас, — разрешил Бастиан Моран.

— Тогда во избежание недоразумений зафиксируйте пациенту голову.

Старший инспектор зашел мне за спину и, положив ладонь на лоб, притянул затылок к высокой спинке стула.

— Вы что творите?! — возмутился я. — Перестаньте!

Невозмутимый медик смочил ватку спиртом, ухватил меня за указательный палец и тщательно продезинфицировал его подушечку.

— Успокойтесь, достаточно будет пары капель крови.

— Зачем? — рыкнул я, но вырывать руку все же перестал.

Скальпель выглядел чертовски острым, и мне вовсе не хотелось оказаться с перерезанным сухожилием или с пальцем, распоротым до кости.

Укол вышел совершенно безболезненным; медик подставил край пробирки к порезу, собрал несколько капель крови и приложил к ране ватку.

— Зажмите, — подсказал он, взбалтывая содержимое колбочки. Подсказал не из симпатии лично ко мне или абстрактного человеколюбия, а в силу намертво въевшегося в его натуру профессионализма.

Бастиан Моран отпустил мою голову и поинтересовался:

— Этого и в самом деле достаточно?

— Более чем, — подтвердил медик.

После интенсивного встряхивания содержимое пробирки приобрело однородный розовато-серый оттенок, потом жидкости начали расслаиваться.

— Долго ждать реакции?

— Не дольше трех минут, — ответил медик, сунул руку под халат и достал карманные часы. — Даже меньше.

— Что вы задумали, черт вас дери? — возмутился я, но ответа не получил.

Меня попросту проигнорировали.

Медик с интересом наблюдал за пробиркой, а Бастиан Моран уселся за стол, закурил, потом уточнил:

— Насколько надежен результат?

— Результат объективен, — ответил медик. — Либо да, либо нет.

— Уверены?

— Абсолютно. Успешная диагностика активной стадии этого наследственного заболевания возможна в ста случаях из ста!

Но старшему инспектору это заверение убедительным не показалось.

— В активной стадии? — нахмурился он. — Что вы подразумеваете под активной стадией, доктор? Меня об этом не предупреждали!

— Активная стадия — это месяц со дня последней трансформации, — сообщил медик, продолжая изучать содержимое пробирки на просвет.

— Какого черта! — рявкнул я и со всей силы шибанул руками по столу. — Что вы задумали? Объясните!

Медик посмотрел на старшего инспектора; тот затянулся, выпустил к потолку струю дыма и невесело усмехнулся:

— В доме Левинсона порезвился оборотень, что дает убийце неплохой шанс избежать петли. — Бастиан Моран вновь затянулся и повернулся к медику: — Доктор, что грозит страдающему этим, как вы изволили выразиться, наследственным заболеванием, если адвокат в суде сумеет доказать его невменяемость на момент совершения преступления?

— Электротерапия вкупе с медикаментозным лечением в целом показывает неплохой результат, но я бы настаивал на лоботомии, которая гарантирует полное излечение в ста случаях из ста. И, разумеется, обязательная стерилизация.

— Видите, Леопольд, чистосердечное признание позволит сохранить вам жизнь. Просто скажите, что действовали во сне, как сомнамбула. Возможно, суд примет это во внимание.

— Непременно примет, — подтвердил медик.

— К дьяволу ваши советы! — выругался я. — Я никого не убивал! Я не оборотень!

Но зерна сомнений упали на благодатную почву, и меня затрясло.

Скажи, что действовал во сне. Как сомнамбула…

А могу я быть уверен, что это не мой очередной кошмар? Что напряжение последних дней не сказалось и не подтолкнуло мое больное воображение в этом направлении? Не превратил ли мой беспокойный талант в зверя меня самого?

Бред! Реагент может показать реакцию, но это не сделает меня убийцей!

Жидкости в пробирке продолжали расслаиваться; кровь тонким слоем скапливалась на самом верху.

— Ну что? — не выдержал я. — Что скажете?

Медик в мою сторону даже не взглянул. Вновь достал из жилетного кармана часы, отщелкнул крышку, хмыкнул и поставил пробирку на стол.

— Ничего, — оповестил он после этого старшего инспектора.

— Вы уверены? — вскинулся Бастиан Моран.

— Смотрите сами, — указал медик на пробирку. — Никакой реакции на серебросодержащий реагент. Ни малейшей.

— Это доказывает, что подозреваемый не оборотень?

— Это доказывает, что в течение последних тридцати дней он не претерпевал известных метаморфоз, — уточнил медик свой вердикт.

Я рассмеялся.

— Ну? Убедились? Какие доказательства еще вам нужны? — потом демонстративно позвенел кандалами и потребовал: — Выпустите меня отсюда! Немедленно!

— Всему свой черед! — нахмурился Бастиан Моран и вместе с медиком вышел из камеры.

Снять кандалы он не удосужился.

Сволочь! Надменная самоуверенная сволочь!

В камеру Бастиан Моран больше не вернулся.

Вместо него какое-то время спустя пришли два констебля и уже знакомый детектив-сержант. Один из рядовых отпер наручники, другой занялся ножными кандалами; тогда я встал с жесткого стула, растер саднящие запястья и забрал у сыщика бумажный пакет с вещами.

— Распишитесь, — придвинул детектив-сержант ко мне журнал регистрации, макнул железное перо в дорожную чернильницу с медной крышкой и указал, где следует поставить подпись. После этого выложил на стол еще один лист.

— Подписка о неразглашении, — сообщил он, но я это уже видел и сам.

Расписался.

— И обязательство являться на допросы в качестве свидетеля.

Я поставил очередную подпись и поморщился.

— Надеюсь, на этом все?

— Все, — кивнул сыщик и протянул заклеенный конверт. — Держите.

— Это что? — удивился я.

— Уведомление, — не очень понятно ответил рыжеусый и приказал констеблям: — Проводите господина Орсо на выход.

С пакетом в одной руке и конвертом в другой я вышел в коридор и в сопровождении бдительных конвоиров покинул помещение Третьего департамента. На паровом подъемнике мы спустились на цокольный этаж, а там меня препроводили к одному из многочисленных служебных входов и выставили за дверь.

Наслаждаясь воздухом свободы, я спустился с крыльца, а потом от Ньютонстраат повеяло дымом и гарью, и сразу накатил короткий нервный кашель. Погода по сравнению со вчерашним днем нисколько не изменилась, небо по-прежнему затягивали низкие облака, и смог безраздельно властвовал в городе, серой пеленой стелясь между домами и над самой землей.

«Хоть бы дождь наконец пошел!» — подумал я и двинулся в обход полицейской штаб-квартиры, но тело было словно неродное и на выходе из переулка меня повело в сторону. Тогда опустился на ближайшую скамью и осторожно дотронулся кончиками пальцев до головы, с правой стороны которой поселилась ноющая боль. Легкое нажатие отозвалось резкими уколами боли, словно касание побеспокоило оголенные нервы, но вскоре неприятные ощущения пошли на убыль, вернулась ясность мысли.

Повезло. Сегодня мне откровенно повезло.

Нет, смерть Исаака Левинсона и его домочадцев еще выйдет боком, но старший инспектор Моран здорово дал маху, решив закрыть это резонансное дело лихим кавалерийским наскоком. Его понять можно — важные персоны требуют результатов, вот и возник соблазн припереть меня к стене якобы бесспорными уликами. Но не вышло.

Раскрыв пакет, я рассовал по карманам бумажник, нож и зажигалку, затем проверил оружие. «Рот-Штейр» убрал в кобуру, «Циклоп» положил в боковой карман пиджака. Отряхнул замаранные при аресте колени и только потом вскрыл врученный при освобождении конверт.

Внутри оказался приказ о моем увольнении с полицейской службы.

Я аккуратно сложил его, сунул во внутренний карман и привычным маршрутом зашагал на площадь Ома, через которую проходила ближайшая ветка паровика. Оттуда поехал в магистрат; прибыл как раз к открытию, прошелся по кабинетам, поговорил с клерками, заполнил пару заявлений и уже через полтора часа вышел на улицу с новеньким патентом частного сыщика.

Нет, я вовсе не надеялся, что клиенты выстроятся в очередь к отставному детективу-констеблю, все было много проще — клиент на примете у меня уже был.

И я отправился прямиком в иудейский квартал.

Иудейский квартал гудел. Узенькие улочки чернели одеяниями ортодоксальных иудеев, люди безостановочно переходили от одной компании к другой, что-то активно обсуждали и спешили дальше. Одними ортодоксальными иудеями дело, разумеется, не ограничивалось — хватало на улицах и обычных горожан, а на каждом перекрестке в обязательном порядке мелькали мундиры констеблей.

Впрочем, ситуация оказалась далеко не столь накалена, как того стоило ожидать. Как ни странно, свою роль в этом сыграли разносчики газет. Люди читали свежую прессу, до хрипоты спорили, но громы и молнии на Ньютон-Маркт и магистрат не призывали. Почти никто не рассматривал убийство иудейского банкира как выпад против общины, на каждом углу звучало одно и то же: «Прокруст вернулся!»

Все твердили о Прокрусте, и это обстоятельство давало полиции метрополии шанс отыскать убийцу, прежде чем ситуация выйдет из-под контроля; на этот раз газетчики, высосав из пальца очередную сенсацию, сыграли им на руку.

Тихая улочка, на которой жил банкир, была единственным спокойным местом во всем иудейском квартале. Полицейские попросту оцепили ее, выставив усиленные наряды на двух соседних перекрестках, а рядом как бы невзначай прохаживались крепкие ребята в повседневной одежде, смуглые и носатые. Стоило только начать кому-нибудь из местных обитателей проявлять излишнее любопытство или выкрикивать проклятия в адрес стражей порядка, они немедленно вмешивались, что-то тихонько объясняли буянам, и ситуация разрешалась сама собой.

Некоторое время я оценивал происходящее, затем направился прямиком к оцеплению. Когда навстречу выдвинулся констебль, я замедлил шаг и достал поручение Исаака Левинсона о расследовании налета на банк.

— Проход закрыт, — предупредил полицейский. На случай возможных беспорядков на голове у него был шлем, под рукой на поясе болталась дубинка.

— Я работаю на Банкирский дом Витштейна, — сообщил я и протянул подписанное покойным банкиром поручение.

Констебль смерил меня настороженным взглядом — возможно, даже узнал, — но с протянутым документом все же ознакомился.

— Это не в нашей компетенции. Ждите, — сообщил он после недолгих колебаний и отошел переговорить с одним из представителей самообороны.

Поручение полицейский забрал с собой, а я остался стоять посреди улице и задался вопросом, не свалял ли дурака, предварительно не согласовав свой визит сюда с руководством Банкирского дома. Возможно, стоило действовать через Аарона Малка, помощника погибшего?

Но — обошлось.

Плотного сложения иудей, носатый и лысоватый, подошел минут через пять. Не выходя за пределы полицейского оцепления, он поманил меня к себе, и я решительно зашагал через перекресток. Констебли на этот раз чинить препятствий не стали, и мы с провожатым поспешили к дому покойного Левинсона.

Всюду там стояли конные экипажи и фургоны; помимо сыщиков на место преступления съехались криминалисты, полицейские фотографы, ассистенты коронера, законники и прочий непонятный люд.

К одной из таких карет иудей меня и подвел. Он распахнул дверцу и отступил, приглашая забраться внутрь; я поднялся на подножку, выждал мгновение, разглядывая пожилого господина в черной визитке и полосатых брюках, затем опустился на сиденье напротив.

Дверцу немедленно закрыли, отгораживая нас от уличной суеты, и незнакомый иудей спросил:

— Виконт Крус, полагаю?

— Просто Леопольд, — ответил я, небрежно закидывая ногу на ногу.

— Авраам Витштейн, — представился тогда мой собеседник и разгладил на колене поручение на проведение расследования. — Вице-президент Банкирского дома по континентальной Европе.

— Ведете дела по обеим сторонам Атлантики?

— А также в обеих Индиях, африканских колониях и Поднебесной, — подтвердил банкир. — Поправьте меня, Леопольд, если ошибаюсь, но не вы ли считаетесь главным подозреваемым в убийстве бедного Исаака?

— О, нет, — спокойно улыбнулся я в ответ. — Всего лишь свидетель. После моего ухода господин Левинсон успел пообщаться со своими партнерами в Новом Свете.

— Отрадно слышать, — кивнул Авраам Витштейн и машинально погладил пальцем крупный зеленый самоцвет — изумруд? — в заколке галстука. — И что же привело вас сюда, позвольте узнать?

— Как видите, — указал я на документ в руках собеседника, — мы с господином Левинсоном были, в своем роде, деловыми партнерами. Я взялся расследовать налет на банк, он, в свою очередь, выразил желание вести мои дела в части выкупа долгов и вступления в права наследования. В результате этого прискорбного инцидента мои потери составят, по меньшей мере, тридцать тысяч франков.

— Внушительная сумма, — заметил банкир без всякой усмешки, — но покойный заключил договор с вами от всего предприятия, поэтому не вижу причин, мешающих продолжению нашего сотрудничества.

— В полной мере?

— Виконт, — поморщился Витштейн, и в его голосе впервые послышалось раздражение, — скажу прямо: не вижу смысла платить за работу полиции что-либо помимо налогов.

Я с невозмутимым видом достал новенький патент частного сыщика и протянул его собеседнику.

— Во-первых, на текущий момент я представляю себя и только себя. Во-вторых, когда люди заинтересованы в конечном результате, они работают не за страх, а за совесть.

Банкир изучил документ, затем пристально посмотрел на меня и напомнил:

— Исаак выдал вам аванс в размере пятисот франков, это деньги из кассы банка, не его личные. Могу я узнать, каким образом вы отработали эту сумму?

Я на мгновение прикрыл глаза, собираясь с мыслями, потом поведал собеседнику о предпринятых шагах. Авраам Витштейн выслушал доклад и спросил:

— И что дальше? Вы ведь явились сюда неспроста?

— Хочу осмотреть место преступления.

— Вы расследуете ограбление банка, не убийство Исаака.

— Не смешите меня! — фыркнул я и в сердцах взмахнул рукой. — Эти преступления связаны между собой, иначе и быть не может! Сначала лишенный всякого смысла налет на банк, теперь убийство управляющего! Это звенья одной цепи!

— Говорят, это Прокруст, а Прокруст все равно что стихийное бедствие. Он неуправляем.

— Обеспечьте мне проход внутрь, и я скажу, Прокруст это или нет. — Я посмотрел на равнодушную, без малейшего проблеска интереса физиономию собеседника и добавил: — Скажу только вам как представителю нанимателя, дальше поступайте с этой информацией так, как посчитаете нужным.

— Вам-то что с того? — поинтересовался банкир. — Помимо желания сделать имя на деле, получившем столь широкую огласку?

— Я должен во всем разобраться.

— Должны?

— Именно. — Я поднял руки и продемонстрировал запястья, испещренные подсохшими ссадинами. — Выводит из себя, знаете ли, когда заковывают в кандалы и обвиняют в убийстве, которого не совершал.

— Месть и тщеславие, но не чувство справедливости?

— Еще забыли добавить корыстолюбие.

— Что вы рассчитываете увидеть внутри?

— Да уж ничего приятного, полагаю.

— Никакого общения с газетчиками! — объявил тогда банкир. — Вы не должны говорить о том, что увидите, ни с кем, кроме меня. Даже с полицией.

— Патент позволяет это, — подтвердил я.

— Я пока еще не нанял вас, виконт, — покачал головой Авраам Витштейн. — Возможно, найму по результатам осмотра особняка. А возможно, и не найму. Просто держите язык за зубами, договорились?

— Хорошо. Так вы распорядитесь пропустить меня в дом?

— Идите! — разрешил банкир, вслед за мной выглянул из кареты и что-то коротко произнес на незнакомом языке.

Носатый крепыш отлип от стены и указал на входную дверь, но бдительный констебль наотрез отказался запускать нас в дом и велел ждать на крыльце. Чего ждать — не сказал.

Через пару минут подошел сыщик в штатском, выслушал моего провожатого и с недовольной миной начал инструктаж.

— Ничего не трогать, в кровь не наступать, — перечислял он, загибая пальцы, — людей вопросами не отвлекать, в обморок не падать, — посмотрел на мизинец и добавил: — А главное — не блевать.

— Справлюсь, — ответил я, но только переступил через порог и сразу порадовался, что не успел позавтракать, иначе последнее правило выполнить бы не удалось.

В доме пахло. Даже у входной двери ощущалась смрадная вонь разложения, свернувшейся крови и прочих сопутствующих смерти ароматов. В свое время мне доводилось бывать на скотобойне, так вот, здесь пахло еще хуже.

В прихожей никого не оказалось, лишь темнели очерченные мелом кровавые мазки на полу. Ступая мимо них, мы прошли в коридор и уже там наткнулись на первое тело. Крепкий парень, по виду — один из ночных сторожей, сидел, прислонясь спиной к стене рядом с распахнутой настежь дверью. Голова у покойника свешивалась набок, как бывает при сломанных позвонках.

Из комнаты тянулись кровавые следы, отпечатки голых подошв четко выделялись на крашенных бежевой краской досках. Сыщик позволил заглянуть внутрь — в темной клетушке с единственным окном оказалось еще двое мертвецов. У одного, с оторванной рукой, ударом когтистой лапы было страшно изуродовано лицо; второму убийца мощным укусом вырвал гортань. На синих с золочеными узорами бумажных обоях всюду чернели брызги засохшей крови.

С покойниками возились двое привычных ко всему ассистентов коронера, а полицейский фотограф с позеленевшим лицом приник к открытой форточке и часто-часто вдыхал свежий воздух.

— Больше на первом этаже никого нет, — сообщил сыщик и повел меня наверх.

По дороге я определил, что расстояние между кровавыми следами на полу слегка превышает длину моих шагов, присел и с помощью широко расставленных пальцев правой руки замерил размеры ступней. Затем вслед за сопровождающим поднялся на второй этаж и оперся на перила, давая отдых отбитой ноге.

В одной из комнат полыхнула магниевая вспышка, послышался перестук каблуков и мимо нас проскочил еще один фотограф.

— К ведру побежал, — сообщил сыщик, который и сам выглядел не лучшим образом.

— Это случилось там? — уточнил я, заранее готовясь к неприглядному зрелищу.

— Нет, здесь комната гувернантки.

Я заглянул в комнату, где на пропитанной кровью перине лежало обнаженное тело, и поспешно отступил от дверного проема. Оставленные мощными челюстями раны выглядели просто ужасно, голова держалась на лоскуте кожи; особого беспорядка в комнате заметно не было.

— Куски? — спросил у сыщика.

— Не нашли, — сообщил тот и предупредил: — Дальше будет хуже.

— Все в одном месте? — предположил я.

— Так и есть. Хозяйскую часть будете смотреть?

— Нет.

И мы отправились в рабочий кабинет Исаака Левинсона, но, честно говоря, ничего толком там рассмотреть я не сумел. Только вдохнул густого зловония, окинул взглядом сваленных в кучу мертвецов и пулей выскочил обратно.

— Не блевать! — строго напомнил сыщик.

Я несколько бесконечно долгих мгновений успокаивал дыхание, затем спросил:

— Все там?

— Вся семья. Но пытали только банкира. На запястьях — синяки от веревок, их потом сняли.

Жуткая атмосфера давила на сыщика, иначе такими подробностями он бы делиться не стал.

— Это все? — уточнил я, отойдя к лестнице.

— Еще в ванной комнате полно крови, но следов борьбы там нет.

— На улицу!

Мы спустились на первый этаж, я едва ли не бегом добежал до прихожей и склонился над задвинутым в угол ведром, заполненным рвотой уже наполовину. Когда вывернуло желчью, вытер губы носовым платком и уже совершенно спокойно зашагал к карете вице-президента Банкирского дома. Забрался внутрь и сразу достал из кармана жестянку с леденцами, стремясь перебить мерзкий вкус во рту; Авраам Витштейн вдруг протянул руку:

— Вы позволите?

— Угощайтесь! — разрешил я.

— Надеюсь, они кошерные? — пошутил банкир и сам же нервно рассмеялся над собственной шуткой. Он положил в рот леденец, вытер пальцы батистовым платочком и спросил: — Ваше мнение?

— Это не Прокруст, — уверенно ответил я.

— И почему вы так решили?

— Прокруст никогда и никого не кусал. Только бил и рвал. Поднимите газетные архивы, направьте запрос в Ньютон-Маркт.

— Если не он, то кто?

— Тот, кому хотелось что-то получить непосредственно от Исаака Левинсона. Очень быстрый, умный и хладнокровный. Скорее всего, оборотень. Проник через крышу. Разделся и только потом разобрался с охраной. Кроме гувернантки всех домочадцев согнал в кабинет хозяина и убивал на его глазах. Потом пытал его. Под конец утолил голод, вымылся и ушел, как пришел, — через крышу.

— Утолил голод?

— Гувернанткой. К этому времени он уже почти вернул себе человеческое обличье. Укусы там заметно меньших размеров, чем следы челюстей на шее охранника.

— Убийца получил то, что хотел? — неожиданно спросил банкир.

— Сомневаюсь, — покачал я головой. — Левинсон должен был отдать все, что угодно, но его запытали до смерти.

— Возможно, убийца садист?

Вопрос собеседника угодил в цель. Неожиданно я вспомнил о тех, кто наслаждался пытками, убийствами и поеданием человечины. Кто мог оборачиваться зверем и двигаться столь стремительно, что обычный человек даже вскрикнуть не успевал, прежде чем ему в шею вонзались острые клыки. А после уже не кричал, поскольку захлебывался кровью.

Лисы-оборотни, китайские отродья.

Мог господин Чан заплатить лисам за убийство перешедшего ему дорогу иудея?

Предложенная Левинсоном подачка в виде пяти сантимов с франка моего долга китайского ростовщика точно не порадовала, раз он послал за моим ухом своего ручного головореза. А тот, к слову сказать, приполз обратно с простреленной коленной чашечкой…

Есть много способов вывести из себя человека; можно обругать его последними словами, плюнуть в лицо или попросту хорошенько двинуть ботинком промеж ног, но все это — невинные детские шалости по сравнению с попыткой залезть в карман к старому узкоглазому скряге.

Лисы-оборотни, ну надо же…

— Леопольд! — оборвал ход моих мыслей Авраам Витштейн, достав дорожный набор письменных принадлежностей. — Продолжайте расследовать ограбление банка. — Он сделал небольшую приписку внизу старого поручения, затем подышал на печать и приложил поверх подписи. — Что же касается убийства Исаака, то я не могу поручить вести его вам. Оно получило слишком большой резонанс.

— Объявите награду?

Банкир досадливо поморщился и признал:

— Иначе нас просто не поймут партнеры.

— И сколько?

— Тысячу — за достоверные сведения об убийце. Пять тысяч — за него самого.

— За живого?

— Всенепременно, — подтвердил банкир. — Иначе разоримся на катафалках — увозить в морг выкопанные на кладбище тела.

Я кивнул. И в самом деле, пять тысяч франков — сумма вовсе не малая. Проходимцы выстроятся за ней в очередь.

— Но между нами, — доверительно сообщил господин Витштейн, — при наличии веских доказательств лично вам мы выплатим за тело убийцы в три раза больше, чем просто за сведения о нем, — и сразу поправился: — Мы не поручаем вам его убивать! Но мы никоим образом не ограничиваем ваше право на самозащиту и с пониманием отнесемся, если эту тварь придется убить. Но только в случае крайней на то необходимости!

Я кивнул. Ловить оборотня живьем — затея самоубийственная, изначально обреченная на провал.

— Если возникнут вопросы, ищите меня в «Бенджамине Франклине», — предупредил банкир.

Я выбрался из кареты, направился к ближайшей остановке паровиков, и прогорклый запах смога показался ароматом чудесной амброзии; мерзкий привкус во рту он перебил лучше всяких леденцов.

Первым делом я отправился переговорить с Рамоном Миро. Время было обеденное, и особого труда разыскать констебля не составило — оказалось достаточно просто заглянуть в «Винт Архимеда».

Впрочем, сам я в бар заходить не стал и отправил за приятелем крутившегося на улице со стопкой свежих газет мальчонку. Попадаться на глаза бывшим коллегам по понятным причинам не хотелось.

Рамон вышел из бара минут через пять. При виде меня он скорчил гримасу отвращения и молча зашагал по тротуару. Я нагнал его и пристроился рядом.

— Далеко собрался? — спросил, приноравливаясь к чужому шагу.

— Выпить! — буркнул в ответ констебль.

— Смена разве уже закончилась? — удивился я.

Рамон Миро отправился за выпивкой в форме, при этом вместо обычной фуражки голову его закрывал шлем, пояс оттягивала дубинка, рядом болтались наручники.

— Плевать! — отмахнулся крепыш.

— В смысле? — удивился я.

— Меня рассчитали! — горько усмехнулся констебль, сворачивая в неприметный переулок. — Дали пинка под зад! Завтра последняя смена, а там получаю выходное пособие и свободен как ветер!

— Рассчитали? — не поверил я собственным ушам. — Почему?

— Ты еще спрашиваешь! — фыркнул Рамон. — Из-за ваших с инспектором делишек, вот из-за чего!

— Не было никаких делишек.

— Надо было сразу сообщить о подкопе под банк.

— У нас был приказ инспектора, — напомнил я.

— Замечательно! Только теперь инспектор мертв, а я лишился работы, да и ты, как поговаривают, тоже.

— Есть такое дело.

— Есть такое дело! — передразнил меня констебль. — А мне, между прочим, семью кормить!

Он остановился перед обветшалым питейным заведением, но прежде чем успел распахнуть дверь, я придержал его за руку.

— Рамон! Когда это ты успел жениться?

— И не женюсь никогда, если не найду новую работу! — буркнул приятель. — Знаешь, чего стоило получить это место? Никто не хотел принимать полукровку!

Я бы мог пошутить, что жениться полукровке будет еще сложнее, но решил не нарываться и толкнул констебля в бар.

— Заходи уже! — А когда Рамон получил кружку светлого и встал за грязный обшарпанный столик в углу, многозначительно заметил: — Так, говоришь, работа интересует?

— Предлагаешь ограбить банк?

— Нет, — покачал я головой. — И даже не предлагаю заняться поисками грабителей.

— Что тогда?

— Есть место ночного сторожа на угольных складах.

Констебль глянул на меня с неприкрытым сомнением, но все же кивнул:

— Сойдет на первое время.

Я продиктовал ему адрес и посоветовал:

— Сходи туда в форме. Управляющий ищет надежного человека.

— Схожу, — решил Рамон, отпил пива, поверх которого плавала жиденькая пена, и прищурился: — Но ты ведь искал меня не за этим, так?

— Что ты знаешь о лисах-оборотнях? — спросил я, решив не тратить время на долгие осторожные расспросы.

Сам я в китайском квартале ориентировался не лучшим образом, а попытка расспросить тамошних обитателей с учетом последних событий могла закончиться бесследным исчезновением в одной из темных подворотен. Господин Чен имел среди тамошних бандитов определенный вес.

Рамон Миро с интересом присмотрелся ко мне, затем покачал головой.

— Рассказывай! — потребовал он. — Рассказывай все с самого начала или не мешай пить и проваливай!

Я отвернулся к мутному окошку под потолком, собрался с мыслями и усмехнулся.

— Да нечего особо рассказывать, Рамон. Просто хочу знать, где можно отыскать этих ублюдков.

Лисы-оборотни были легендой китайского квартала; его страшной сказкой.

Когда в сточной канаве находили очередной изуродованный труп или бесследно пропадал разозливший местные триады упрямец, когда лишившиеся ушей и пальцев бедолаги наотрез отказывались говорить о своих мучителях, все знали, что за этим стоят лисы. И как всякая легенда, лисы были неуловимы. При этом на рожон они никогда не лезли и работали только в пределах китайского квартала.

Именно так и заявил Рамон, выслушав мой рассказ об убийстве Исаака Левинсона.

— Во всех газетах пишут о Прокрусте, — добавил он.

— Это не Прокруст! — разозлился я. — Ты меня слушал вообще? Прокруст никогда не кусал свои жертвы!

— А лисы-оборотни никогда не выбирались из китайского квартала, — парировал констебль. — Узкоглазым прекрасно известно, что с ними станется, если разозлить Третий департамент.

— Последнюю пару дней все твердят о Прокрусте. Лисы могли решить, что преступление спишут на него!

— Лео! — вздохнул Рамон. — Признайся, ты просто хочешь повесить убийство на своего ростовщика, чтобы не отдавать долги.

Я не стал открещиваться от этого мотива. От желания раз и навсегда избавиться от господина Чена у меня разве что руки не чесались.

— Сколько ты ему должен? — спросил вдруг Рамон.

— С процентами? — задумался я. — Около десяти тысяч франков.

— Адский пламень! — вырвалось у констебля. — За такие деньги можно и убить.

— Вот видишь.

— Я имею в виду тебя, не его, — поправился Миро. — Ты замешан в этом деле по уши, дружище, но у тебя есть мотив. А я и близко к нему не подойду.

В словах приятеля крылся вполне откровенный намек, поэтому я достал бумажник и выложил на стол последнюю сотенную банкноту, оставшуюся от аванса.

— Мне нужна информация.

Рамон накрыл деньги ладонью и уточнил:

— Информация — и только?

Я заколебался. Одному в китайский квартал соваться чрезвычайно опасно. Никакой талант не поможет, если ударят в спину. Рамон бы в этом деле чрезвычайно помог, к тому же у него были нужные связи.

— Информацию об убийце Левинсона оценили в тысячу франков, — медленно произнес я. — За мертвого убийцу с доказательствами вины заплатят три тысячи. За живого — пять.

— Пять тысяч — это немало, — прищурился Рамон.

— Пять тысяч на двоих.

— Вот уж нет! — отрезал констебль. — Прижав ростовщика, ты спишешь десять тысяч долга, а рискуем-то мы одинаково! Ищешь моей помощи — играй честно!

Я какое-то время обдумывал его слова, потом выдвинул встречное предложение:

— Три тысячи тебе, остальное мне. Идет?

— По рукам, — легко согласился констебль, понимая, как непросто захватить оборотня живым.

Поговорку о дележе шкуры неубитого медведя, которую неоднократно повторял отец, я упоминать не стал. Рамон и без того прекрасно осознавал, сколь невелики шансы у нашей авантюры на успех. Лишь немалый куш на кону заставил его рискнуть и поддержать мою опасную затею.

Когда констебль отставил пустую кружку, я предупредил:

— Понадобится лупара.

Рамон скривился, будто разом выхлебал стакан лимонного сока, и потребовал:

— Гони пятьдесят франков.

— С чего бы это? — нахмурился я. — Сержанту в арсенале за глаза хватит десятки! Тебя ведь еще не уволили!

— А патроны? — напомнил Рамон. — Сам посуди — десятый калибр с серебряной оболочкой задешево не найти. А я не собираюсь охотиться на Прокруста с голым задом!

— Забудь о Прокрусте!

— Лисы-оборотни — обычная банда, — уверил меня констебль. — Лисы, ниндзя, душители Кали — все они простые убийцы, никак не связанные с преисподней. Зловещая репутация — вот и все, что у них есть. На дворе — конец девятнадцатого века, черт побери! Лео, время магии ушло!

— На прошлой неделе мы охотились на суккуба, — напомнил я.

— Разве я что-то говорил об инфернальных созданиях? — пожал Рамон широкими плечами. — Потустороннего отребья остается в нашем мире немало, но тайных магических орденов давно нет! Люди просто не способны хранить секреты, тебе ли не знать? Банда оборотней — это даже не смешно. Думаешь, у Третьего департамента нет осведомителей в китайском квартале? Да эти лисы просто напускают тумана и запугивают мистикой безграмотных олухов…

Я скептицизма приятеля не разделял, но не преминул им воспользоваться.

— Зачем тогда тебе серебряные патроны?

Рамон рассмеялся:

— Лео! Я же тебя знаю. Сейчас мы пытаемся прижать бандитов, а через пять минут охотимся на Прокруста. И кто бы что ни говорил, оборотни — это не сказки…

— …но всего лишь жертвы наследственного заболевания, — закончил я высказывание приятеля.

— С острой аллергией на серебро, — подтвердил Рамон.

— Механист!

— Реалист, — возразил констебль.

— А господин реалист не желает заплатить за патроны из полученной сотни?

— Лео, своей мещанской мелочностью ты меня просто убиваешь! Ты же аристократ, представитель старинного рода Косице!

— Сто франков — это сто франков.

— Сто франков — это четыре констебля, которые постоят рядом, пока мы будем задавать вопросы, — заявил Рамон. — Лео, что с тобой? Ты всерьез собирался сунуться в эту клоаку без прикрытия?

— Я полагал, что позаботиться об этом — твое дело, — хмыкнул я, отсчитывая пять десяток.

— Считай, я позаботился. — Приятель забрал у меня деньги и направился на выход. — В восемь на станции подземки у Ньютон-Маркт, — предупредил он, прежде чем захлопнуть за собой дверь.

— Договорились, — кивнул я и только тогда сообразил, что приятель не удосужился расплатиться за пиво.

И это у меня мещанская мелочность?!

Остаток дня прошел как в тумане.

Я вернулся домой, пообедал, а когда в очередной раз накатил приступ аггельской чумы, прилег отдохнуть и в итоге проснулся уже на закате с пересохшим горлом и тяжелой головой.

Из правой ноздри сочилась кровь, я ушел в ванную и велел Теодору принести льда. Унял кровотечение, побрился, чего не успел сделать с утра, и начал собираться на вылазку.

Новый костюм надевать не стал, благо прислали из прачечной старый. Туфли, памятуя о том, куда придется идти, поменял на сапоги, потом выглянул в окно и решил дополнительно накинуть сверху легкую брезентовую куртку.

На небе собирались тучки.

Слегка припадая на отбитую ногу, я спустился на первый этаж, взял с полки котелок и повернулся к выглянувшей на шум Елизавете-Марии.

— Когда тебя ждать к ужину, дорогой? — проворковала девушка.

— Понятия не имею, — признался я. — Возможно, к утру.

— Лео, домоседом тебя точно не назовешь.

Я ничего не ответил и вышел на улицу. Низкое небо нависало над самой головой, с востока уже подкрадывались сумерки. Ветер раскачивал черные ветви мертвых деревьев и завывал в дымоходах. Приближалось ненастье.

Я чувствовал это.

Очень скоро резкие порывы и проливной дождь оборвут белые лепестки цветущих яблонь и смешают их с грязью, но заодно они смоют с домов пыль и свежий нагар. В этом городе нет плохого и хорошего, отвратительного и ужасного, черного и белого. Одни лишь полутона и оттенки серого, плавные переходы между дурным и приемлемым.

Граница — она внутри нас. Только мы решаем в каждой конкретной ситуации, какая она, эта серость, черная или белая. Но есть нечто незыблемое. Мерзость. То, что не может считаться добром ни при какой точке зрения, какую бы выгоду ни сулили последствия. Убийство семьи банкира относилось как раз к таким случаям, и у меня все просто зудело внутри от желания добраться до повинного в случившемся чудовища.

А при одной только мысли о том, что этим чудовищем может оказаться господин Чен, зудело вдвойне и начинало дергаться правое веко.

Праведный гнев и корыстолюбие — воистину адская смесь.

Как и условились, Рамон Миро ждал меня перед станцией подземки на Ньютон-Маркт. Когда я дохромал до нее, уже порядком стемнело и всюду загорались электрические лампы. В китайском квартале на подобную иллюминацию рассчитывать не приходилось, но, к счастью, Рамон оказался предусмотрительней меня — на мраморном ограждении фонтана рядом с четырехствольной лупарой стоял мощный квадратный фонарь, вроде того, что брал с собой в подкоп инспектор Уайт.

— Узнал? — спросил я, подойдя к напарнику.

— Порядок, — подтвердил констебль.

На розыски лис-оборотней он надел форменный прорезиненный плащ без знаков различия и, если б не оружие, в своей мятой кепке и потертых сапогах вполне мог сойти за недавнего отставника, небогатого и опасного. Такого народу в тех местах, куда мы направлялись, хватало с избытком. Опиумных курильщиков среди ветеранов было более чем достаточно.

Мне затеряться в толпе, несмотря на неброскую одежду, было несравненно сложнее — подводил высокий рост. Когда в тебе два метра, на фоне коротышек-китайцев ты смотришься, будто пожарная каланча.

— Что узнал? — повторил я вопрос, когда мы спустились на перрон и остановились в ожидании поезда.

— Все не так плохо, — подмигнул Рамон с таким видом, словно чек на три тысячи уже лежал у него в кармане.

— А конкретней? — уточнил я, начиная понемногу закипать.

— Лисы действительно были оборотнями.

— Были? — неприятно удивился я. — Что значит — были?

— То и значит, — фыркнул констебль. — Они работали на триады, но пока за границы китайского квартала не высовывались, наши их не трогали.

Я кивнул. Полицию метрополии мало волновало соблюдение законности в пределах китайского квартала; порядки там устанавливали триады. А дабы приезжие не распространяли свое влияние на соседние улицы, выходцам из Поднебесной позволялось селиться вне исторических границ округи лишь с позволения министерства иностранных дел; китайцам, принявшим подданство Второй Империи, для этого было достаточно разрешения магистрата. И уж это правило соблюдалось неукоснительно.

— Что изменилось? — поторопил я напарника, который отвлекся на перекрученный ремень лупары.

— После! — отмахнулся тот.

Прокатился длинный гудок, из тоннеля вырвался окутанный клубами дыма паровоз, заскрипели тормоза. Расталкивая горожан, мы забрались в вагон третьего класса и заняли угол, бесцеремонно вытеснив оттуда пару работяг.

— Помнишь беспорядки после поражения в Третьей опиумной войне? Лет пять назад было дело.

— Помню.

Неожиданный союз Поднебесной и Японии позволил объединенным силам восточных государств нанести ряд чувствительных поражений русской армии, усиленной колониальными корпусами французов и англичан.

— Беспорядки были знатные, — невесело усмехнулся Рамон. — Ты тогда еще не работал, а мне довелось стоять в оцеплении. Такого насмотрелся, до сих пор те места стороной обхожу.

— Ближе к делу, — потребовал я, вцепившись в поручень. Вагон мотало из стороны в сторону, и возникли даже опасения, что еще немного — и он сойдет с рельсов. Но нет — паровоз постепенно сбросил скорость, выкатил на станцию и остановился.

Констебль отпихнул в сторону притиснутого к нам толпой мужичка и продолжил рассказ:

— Китайцы пытались закрепиться за пределами квартала, лисы сделали несколько вылазок.

— И у Третьего департамента лопнуло терпение? — догадался я.

— Именно так, — подтвердил Рамон. — Триадам пришлось сдать исполнителей, после подавления беспорядков им просто выкрутили руки. Как говорят, о той истории среди местных распространяться не принято. Все делают вид, будто ничего не было.

— Так понимаю, поймали не всех?

— Мне рассказали об одном счастливчике, — подтвердил констебль, — который пропустил все веселье на континенте.

— И?

— Когда он вернулся, то набрал уличных малолеток, таких, что мать родную за пару франков зарежут. Настоящего таланта ни у кого нет, эти звереныши берут числом и напором. Как я и говорил, лисы теперь — обычная банда.

— Тем проще, — усмехнулся я и спросил: — Патроны достал? По крайней мере один оборотень в банде настоящий.

Рамон похлопал по цевью лупары.

— Отменные пилюли: свинцовые, с оболочкой из серебра. То, что доктор прописал.

Тут поезд начал вновь замедлять свой ход, и констебль принялся протискиваться к двери.

— Выходим, — позвал он меня за собой.

Когда состав под шипение пара остановился, мы вышли на перрон и поднялись на улицу. Станция подземки находилась посреди китайского квартала, и жизнь вокруг била ключом.

Всюду горели китайские фонарики, светились огни в витринах харчевен и игорных домов. Босоногие рикши катили за собой коляски, сновали по своим непонятным делам местные обитатели, глазели по сторонам заглянувшие развлечься чужаки.

Внешне все было очень пристойно, но я знал — стоит только сойти с центральной улицы, и все это благолепие как рукой снимет. На каждом шагу начнут попадаться опиумные курильни и притоны, на каждом перекрестке будут приставать к прохожим малолетние проститутки.

— Кого ждем? — спросил я Рамона, который остановился на краю дороги и озадаченно вертел головой по сторонам.

К нам сунулся было нищий с кружкой для милостыни, но констебль рявкнул на попрошайку с таким остервенением, что того словно ветром сдуло.

— Нервничаешь? — удивился я, поскольку Рамон обычно отличался просто непрошибаемой невозмутимостью.

— Не терплю убогих, — передернул констебль плечами. — Мать говорила, они притягивают несчастья.

— Боишься? — прищурился я.

— Один мой кузен угодил под поезд, и ему отхватило полруки. А еще у Новака из второго отряда после удара ножом кисть отсохла, — припомнил Рамон, замолчал и с подозрением уставился на меня. — Твои штучки, да? Только попробуй воспользоваться — в бараний рог сверну.

— Ждем, говорю, кого? — усмехнулся я, на всякий случай делая зарубку на будущее.

Раньше подобной слабости я за приятелем не замечал.

— Наряд, — пояснил Рамон и потянул меня за собой к лапшичной, перед которой под стук барабанов вышагивали забравшиеся в матерчатого дракона зазывалы. — Вон они!

Пусть полиция метрополии и смотрела сквозь пальцы на творящееся внутри китайского квартала беззаконие, но на главных улицах белые господа могли не волноваться, что их ограбят, зарежут или попросту обольют помоями с ног до головы. Присутствие полицейских напоминало триадам о необходимости хранить благоразумие. Правда, работало это только на главных улицах, за то, что творилось в глухих переулках, ответственности не нес никто.

При нашем приближении дверь лапшичной распахнулась, и на веранду вышли четыре констебля, один из них оказался местным. Китаец тащил на плече самозарядный карабин Мадсена — Бьярнова, у остальных пояса оттягивали револьверы и дубинки.

Рамон незаметно сунул сотенную купюру в руку старшего и спросил:

— Есть адрес?

Седоусый констебль с морщинистым лицом ничего не ответил и уставился на меня.

— Сиятельный? — поморщился он, пожевал обветренную нижнюю губу и предупредил: — Не снимайте очков, здесь вашего брата не любят.

— Не проблема.

— Франц! — дернул седоусого Рамон. — Так ты узнал адрес или нет?

— Лис в «Нефритовом жезле», здесь недалеко.

— Это бордель? — предположил я, исходя из названия.

— Бордель, — подтвердил констебль, застегнув мундир на верхнюю пуговицу. — Мы присмотрим за улицей, вы работаете внутри. Подходит?

Седоусый явно рассчитывал стрясти с нас за помощь еще пару сотен, но Рамон его разочаровал.

— Подходит! — кинул он, расстегнул плащ и выпростал хлястик кобуры с автоматическим револьвером Веблей — Фосбери четыреста пятьдесят пятого калибра. Весила эта махина больше килограмма и особой надежностью не отличалась, зато превосходила обычные револьверы точностью боя.

Констебль с досадой сплюнул себе под ноги и пожал плечами.

— Давайте за мной! — позвал он и зашагал по тротуару.

Мы поспешили за ним, полицейские двинулись следом.

Пока шли по главной улице, людей вокруг меньше не становилось. Местные обитатели в традиционных китайских одеяниях зазывали многочисленных зевак в харчевни, ювелирные салоны и букмекерские конторы, но тех в большинстве своем интересовали совсем иные развлечения. Многие из прохожих едва держались на ногах. Таких отличал либо мутный взгляд и бледная кожа опиумных курильщиков, либо раскрасневшиеся физиономии записных выпивох. Женщин навстречу почти не попадалось.

Вскоре констебль свернул в один из боковых переулков, и мы словно попали в другой мир. Сгустилась темень, зачавкала под ногами грязь, перехватило дыхание от нестерпимого зловония; к амбре выплеснутых из окон нечистот примешивался стелившийся по земле едкий дым и запах готовящейся еды. Всюду на нас глядели наглухо закрытые ставни и запертые двери, идти приходилось по узеньким проходам меж засаленных стен домов, где не разойтись со встречным, не задев его плечом. Поблизости гремели барабаны и взрывались шутихи, но звуки доносились приглушенные, они быстро терялись в извилистых переходах.

Новый Вавилон — город, в котором нет черного и белого, но в китайском квартале чертовски непросто отыскать хоть что-то положительное.

Я его не выносил и по возможности старался избегать.

— Люди не должны жить в подобных условиях, — пробормотал я, перешагивая через очередное тело, валявшееся поперек прохода. Судя по стойкому запаху опиума, курильщик употреблял свое зелье прямо посреди улицы.

— Предлагаешь отправить их обратно в Поднебесную? — хмыкнул Рамон, расслышав мои слова.

— Забудь, — отмахнулся я.

Головная боль понемногу стихла, дурные предчувствия позабылись, начал подкрадываться азарт. На центральной улице соглядатаи господина Чена еще могли опознать меня, но не здесь, не в лабиринте запутанных улочек, где безраздельно властвовал мрак.

Седоусый констебль намеренно выбирал дорогу, на которой нам мало кто мог повстречаться, и потому, когда мы подошли к кособокому домишке с непонятными иероглифами на вывеске, никто не голосил, предупреждая жуликов о полицейской облаве, не улепетывал со всех ног, не баррикадировал окна и двери.

Тишина и спокойствие.

— На вас — черный ход, — отрядил старший двух подчиненных на задворки борделя.

— Просто смотреть? — уточнил китаец.

— Просто смотреть, — с нажимом произнес констебль и предупредил: — У вас две минуты. — А когда те растворились в ночной темноте, достал луковицу карманных часов и повернулся к нам. — Внутри старший лис и двое пацанов из банды. Спиной к ним не поворачивайтесь.

— Где лис? — спросил я, доставая из кобуры «Рот-Штейр».

— В номерах на втором этаже, в каких точно — не скажу. У входа сидят свободные девочки, дальше курильня и лестница, — пояснил седоусый констебль и попросил: — Очень вас прошу, обойдитесь без стрельбы.

— Хорошо, — пообещал я и оттянул затвор пистолета, досылая патрон.

— Время! — скомандовал тогда констебль.

Мы подбежали ко входу в «Нефритовый жезл»; я толчком распахнул дверь, и Рамон первым заскочил в освещенное разноцветными фонариками помещение с полуголыми девицами, чьи худосочные тела прикрывали лишь полупрозрачные накидки. Девицы пронзительно завизжали, а невысокий паренек отпрянул от бильярдного стола и набросился на нас с кием в руках. Рамон сшиб его с ног ударом приклада; что-то мерзко хрустнуло, и бандит неподвижно распластался на полу.

Я перешагнул через него, ухватил бильярдный шар и со всего маху запустил в китайца, бросившегося наутек. Попал в затылок, парень рухнул, проехался по крашеным доскам и замер, уткнувшись макушкой в стену.

— Отличный бросок левой, — похвалил меня Рамон и настороженно заглянул в курильню. — Чисто! — сообщил он, оглядев затянутое клубами сладковатого дыма помещение.

Сграбастав на всякий случай с бильярдного стола еще один шар, я присоединился к напарнику и подтолкнул его к лестнице, что вела на второй этаж. Но уже миг спустя некая деталь заставила меня замедлить шаг и окликнуть Рамона:

— Стой!

От разлитого в воздухе дурмана закружилась голова, и даже не знаю, что именно заставило насторожиться: легкий сквозняк, приоткрытая дверь на кухню или беловолосый лепрекон, который развалился на свободной лежанке, закинув ногу на ногу и покачивая ботинком с обрезанным носком.

Скорее всего, все сразу.

А когда коротышка оторвался от курительной трубки, выдохнул густую струю дыма и кивнул на приоткрытую дверь, я отбросил сомнения и рванул в указанном направлении.

— Сгинь, — приказал ему на бегу.

— Лео, ты куда?! — опешил Рамон.

Я заметил вырванный крючок, словно кто-то стремился унести ноги из заведения, прежде чем его возьмут за жабры охотники за головами, и повернулся к приятелю:

— Они предупредили его! Эти сволочи предупредили лиса!

Рамон заковыристо выругался и протянул мне фонарь.

— Надо было заплатить им больше, — заявил он. — Твой промах.

— Иди ты! — выругался я, взял фонарь в левую руку и скомандовал: — Давай! Двигай!

Крепыш с лупарой на изготовку шагнул на кухню. Я прошмыгнул следом, сразу отступил в сторону и осветил помещение.

Никого, одни печи, котлы и сковороды. Никого — да, но дверь на улицу распахнута настежь.

Спешить мы не стали. Одно дело — попытаться застать оборотня врасплох, и совсем другое — преследовать тварь, которую успели предупредить.

— Прикрывай! — тихонько выдохнул Рамон, собравшись с духом. — Давай заработаем мои три тысячи!

Вслед за приятелем я вышел во двор борделя, где во мраке ночи белело сохшее на веревках белье, и сразу уловил отголосок застарелого страха. Словно кислинка по языку растеклась, едкая-едкая, как настоявшаяся моча.

Лис не собирался бежать. Лис боялся, но готовился дать чужакам отпор.

Одиночество и страх переполняли оборотня, некогда привыкшего во всем полагаться на стаю, инстинктивная боязнь более сильного хищника въелась в его натуру. Именно она заставляла одиночку с остервенением накидываться на конкурентов, раз за разом доказывать всем — и в первую очередь самому себе! — что именно он — самый страшный зверь в этом лесу.

— Не отходи от меня! — предупредил я напарника, поспешно переводя луч фонаря с одного темного угла на другой. — Что бы ни случилось, не отходи от меня ни на шаг!

На поддержку констеблей надежды не было ни малейшей; во двор они не сунутся, в лучшем случае станут караулить у выхода на улицу.

Рамон первым двинулся вперед, откинул в сторону простыню и сразу крутнулся на месте, встревоженный непонятным шорохом за спиной; с лупарой он управлялся с такой легкостью, словно она ничего не весила. Я, как приклеенный, двигался следом и пытался предугадать, откуда ждать нападения. На белых простынях, словно экранах синематографа, вырастали зловещие тени; сердце бешено колотилось, воображение подстегивало нервы, оживляя забравшиеся в голову страхи.

Мы и не заметили, как из охотников превратились в дичь.

Понемногу начал сгущаться туман, и почудилось, будто мы блуждаем посреди ипподрома, а вовсе не по внутреннему двору борделя, который при желании можно переплюнуть что вдоль, что поперек.

— Возвращаемся! — решил Рамон, когда рядом прозвучал неприятный смешок.

И мы двинулись в обратный путь. Время от времени поблизости раздавался дробный перестук быстрых шагов, а на простынях мелькали чужие тени, и крепыш стал попросту срывать белье и кидать его под ноги, но ни вернуться на кухню, ни добраться до выхода со двора у нас так и не получалось.

Проклятый туман!

Поджилки тряслись, страх накатывал волнами, сотнями игл впивался в душу, лишал сил. Лис мог вынырнуть из-за любой простыни, наброситься на спину, прокусить шею…

Вдруг раздался тихий шорох, и полотнище ближней простыни раззявилось длинным порезом. Рамон стремительно сунулся туда, но кто-то гаденько рассмеялся уже совсем в другой стороне.

— Не отходи от меня! — прошипел я, притягивая приятеля обратно.

Мы встали спина к спине и стали напряженно вслушиваться в шум ночи. Топоток стремительной перебежки, шорох распоротой ткани, шумное дыхание. И сразу — движение на самой границе зрения, которое цепляешь лишь краешком глаза, а повернешься — никого.

Луч фонаря в моей руке метался из стороны в сторону, но никак не успевал осветить кружившую вокруг тварь. Лис играл с нами. Лис развлекался.

А мы? Нам пришлось принять навязанные правила игры. Страх понемногу притупился, пришло понимание, что лупара и фонарь позволяют свести преимущество оборотня на нет. Пусть только сунется…

И тут с явственным щелчком перегорел фонарь. Я попытался реанимировать его, но сколько ни жал кнопку включения, ничего не добился, лишь еще сильнее запахло паленой проводкой.

— Не бежать, — прошептал Рамон. — Главное — не бежать…

Движение во тьме, шелест на грани слышимости, движение воздуха.

Зверь был рядом. Зверю надоели игры.

Ему хотелось крови.

И тогда я позволил страху захлестнуть себя с головой, полностью заполонить сознание и воскресить скрытые там фобии.

Я боялся зверя. Но еще больше я боялся уподобиться ему, боялся выпустить на волю все недоброе, что прятал в глубине души.

Пустые фантазии? О нет, у меня было достаточно оснований опасаться этого…

Я сделал глубокий вдох, закрыл глаза и хрипло рассмеялся.

— Любишь игры? — негромко проскрипел чужим голосом, прокуренным и пропитым, и моментально наступила тишина. Лис почувствовал присутствие другого хищника и замер, не зная, что предпринять.

Пересохшие губы неприятно натянулись на зубах, я ухватил Рамона за руку, не давая ему отступить, и продолжил:

— Я тоже люблю игры! — Хриплый голос вырывался из меня с шумной одышкой, но сейчас это нисколько не мешало. — Поиграем? — предложил я Лису. — Давай поиграем в прятки! Я люблю искать. Очень люблю…

Смех болью вырвался из грудной клетки, и я окончательно растворился в своих страхах; они ломотой растеклись по телу, навалились, скрутили, попытались сломать.

Я выстоял, хоть и пришлось опереться на Рамона.

— Можем поиграть, а можем и поговорить. Выбирай! — вновь проскрипел я чужим голосом. — Но поверь на слово: выиграть в моей игре тебе не светит, а проиграть сможешь только раз… — и хриплый смех продрал горло жестким наждаком.

Не знаю, как долго я смог бы балансировать на самой грани, удерживая в узде подкравшиеся кошмары и одновременно не давая им отступить, но тут туман и тени закружились и соткались в фигуру невысокого китайца. Подвижного и гибкого, как ртуть или расплавленное золото, которым были залиты его лишенные зрачков желтые глаза.

Проклятье! Да это не лис, а лиса! Лиса-оборотень!

И в самом деле — из темноты выступила миниатюрная китаянка с мальчишеской фигурой, стройной, если не сказать, плоской. И мне даже думать не хотелось, что понадобилось ей в борделе.

Крылья узкого носа трепетали, лиса распахнула рот, полный кривых зубов, и принюхивалась, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Она видела слабого человека, но чутье зверя, которому тварь привыкла доверять несравненно больше, твердило ей, что в игру вступил более сильный хищник.

Последние годы лиса жила с опасением, что однажды на ее территорию вторгнется другой зверь, и я не преминул им воспользоваться. Вцепился в чужой страх, соединил его с собственными фобиями и одержал верх. Талант не подвел…

Отпустив Рамона, я шагнул к лисе, левой рукой ухватил ее за узкую челюсть, решительным движением притянул к себе.

— Это ты распотрошила иудея? — прохрипел, нависая над китаянкой.

Лиса бестолково замотала головой, не в силах ответить. Страх свился в стальной силок, и оборотню и в голову не пришло пустить в ход острые когти, венчавшие пальцы рук.

— Не ты… — понял я и отбросил ее в сторону. — Сгинь! — приказал я, и лиса немедленно растворилась в тенях.

Туман начал понемногу рассеиваться, метрах в десяти от нас засветились желтыми огнями окна борделя.

— Лео, когда ты выучился чревовещанию? — подступил ко мне Рамон, настороженно вертя головой по сторонам. В то, что опасность отступила, он не верил.

— Я полон талантов, — ответил я и заставил убраться страхи в мрачные бездны собственного подсознания.

Меня второй раз за день вырвало, но вместо кислого привкуса рвоты рот заполонило послевкусие жестокого похмелья. Руки и ноги задрожали, едва не упал. Было плохо и больно. Никак не отпускала мысль, что я ничем не отличаюсь от лисы, что и внутри меня прячется зверь.

Бред! Это просто страх. Дурацкий страх, которому просто не следует давать волю.

Я выпрямился, тряхнул головой и убрал пистолет в кобуру. Очки почему-то оказались в нагрудном кармане пиджака. Вернул их на место, затем поднял с земли перегоревший фонарь и сунул в рот сразу два мятных леденца.

— Лео, ты в порядке? — спросил Рамон, которому не терпелось отсюда убраться.

— Вполне, — подтвердил я, морщась от боли. — Идем!

Двор мы покинули через заднюю калитку. Отпустили констеблей, не выказав им никаких претензий, и поспешили к станции подземки; Рамон уверил меня, что без труда отыщет обратный путь.

Я не спорил. Усталость навалилась тяжким грузом, вновь разболелась голова.

— Я одного понять не могу, Лео, — произнес крепыш, когда мы уже стояли на перроне в ожидании поезда. — Почему ты отпустил ее? Почему дал уйти?

— Это не она, Рамон, — поморщился я и повертел головой из стороны в сторону под тихие щелчки позвонков. — В иудейском квартале порезвилась не она, только и всего.

— С чего ты взял? Ты ведь был уверен, что это твой ростовщик натравил оборотня на банкира!

— Во мне говорила предвзятость.

— И все же?

Я посмотрел на приятеля, тяжело вздохнул и снизошел до объяснения.

— Не совпадают рост и форма челюстей.

— Поясни.

— Убийца из дома банкира — он высокий, возможно, даже выше меня. Длина его шагов чуть больше, чем у меня.

— А если он бежал?

— Нет, отпечатки смазаны не были. Длина ступней — от двадцати девяти до тридцати сантиметров, а это с учетом индекса де Парвиля дает рост убийцы…

— …от двух метров или даже больше. Если только он не карлик.

— Не забывай про длину шага.

— Ясно, — кивнул Рамон. — Что еще?

— Форма укуса, — пояснил я. — В звериной ипостаси у него чрезвычайно широкая челюсть, он запросто вырвал глотку одному из охранников.

— А китаец и мельче, и укус был бы узкий, — вздохнул напарник и досадливо выругался: — Дьявол! Плакали мои денежки!

Я усмехнулся и хлопнул его по плечу:

— Не переживай, у нас ведь с тобой уговор.

Рамон фыркнул и язвительно уточнил:

— Решил все же поохотиться на Прокруста?

— Прокруст давно мертв. Мы выследили одного оборотня, выследим и другого.

— Вот как? — ухмыльнулся Рамон. — Каким образом, хотелось бы мне знать? Что вообще тебе известно о нем, помимо высокого роста?

— Помимо высокого роста? — Я задумался, припоминая увиденное в особняке иудея, и начал перечислять: — Он худой, ступни едва отпечатались, подъем высокий. Шаг левой ноги немного длиннее правой и шире, думаю, он левша. И наверняка приезжий. Такие типы не могут не убивать, он бы уже засветился.

— Да ты просто Шерлок Холмс! — рассмеялся крепыш. — Как думаешь, сойду я за доктора Уотсона?

— Сойдешь за того, кто прикроет меня и заработает на этом деле три тысячи и признательность Банкирского дома Витштейна.

— Признательность оставь себе, — отрезал Рамон, — возьму деньгами. Я справлялся насчет должности ночного сторожа на угольных складах — платят там не так чтобы сильно много.

— Когда выходишь на работу?

— Послезавтра.

— Найду тебя, — пообещал я.

— Уж будь любезен.

В этот момент к перрону подкатил паровоз, мы прошли в вагон и под перестук стальных колес покинули китайский квартал.

Я надеялся, что больше сюда возвращаться не придется. Никогда.

Часть четвертая Прокруст. Безусловные рефлексы и ускоренная регенерация

Страхи токсичны.

Слишком заумно? Хорошо — страхи отравляют.

Сам по себе испуг мимолетен, но его последствия могут проявляться долгие годы, а уж первые минуты людей и вовсе трясет.

Трясло и меня.

Стоило бы поскорее лечь спать — это всегда помогает, но при одной мысли, что всю ночь буду валяться в пустом доме и вслушиваться в скрип ставень, пробрала нервная дрожь.

Не хочу. Только не сегодня.

И я отправился в гости к Альберту Брандту.

В «Прелестной вакханке» дым стоял коромыслом. Разгоряченные зрители курили, пили вино и пожирали взглядами скакавших во фривольной пляске танцовщиц. Да я и сам немного постоял в дверях, наблюдая за сценой, пока не поймал себя на мысли, что гадаю, так ли стройны ножки Елизаветы-Марии фон Нальц…

Аж передернуло всего.

Тогда протолкался к бару и спросил хозяйку, указав на потолок:

— У себя?

— У себя, — подтвердила та и с гордостью добавила: — Весь день работает!

Альберт и в самом деле работал. Когда я поднялся на второй этаж и заглянул в дверь, он склонился над столом и в неровном свете керосиновой лампы что-то увлеченно выводил пером на листе бумаги, но при моем появлении сразу отвлекся, сгреб рукопись и кинул ее в верхний ящик стола.

— Накатило вдохновение? — спросил я, стягивая заляпанные грязью сапоги.

— Лучше! — рассмеялся всецело довольный жизнью поэт, взял лежавший перед ним студенческий перстень и прицепил на цепочку карманных часов. — Я встретил ее!

Заявление это нисколько не удивило; Альберт всегда отличался изрядной любвеобильностью.

Я выставил грязные сапоги за дверь, выложил на полку забытый в кармане брезентовой куртки бильярдный шар и только тогда устало вздохнул:

— Кого — ее?

— Настоящую любовь! Смысл всей своей жизни! Огонь, что согреет и расцветит яркими красками мое унылое бытие.

Сняв куртку, я налил себе воды, мимоходом отметил, что поэт сегодня пьет одну лишь содовую, а потому в излиянии своих чувств вполне серьезен, осушил стакан и усмехнулся:

— Очередная смазливая мордашка?

Киру другу припоминать не стал. Не стоило лишний раз наступать на больную мозоль — у всех этих деятелей искусств и без того крайне подвижная психика.

— Смазливая? — охнул поэт. — Леопольд, продолжишь в том же духе, и мне придется вызвать тебя на дуэль!

— Ого! Так это очередная Прекрасная Дама?

— Не очередная, а единственная и неповторимая! Я ждал ее всю жизнь. Ее и только ее. Красота, от которой замирает в сладкой истоме сердце, чарующие звуки голоса, заставляющие молить о следующей встрече…

Симптомы были прекрасно знакомы, поэтому я уселся на оттоманку и со снисходительной улыбкой спросил:

— И как зовут твою новую даму сердца?

— Она не представилась, — посмурнел Альберт, словно вспомнил о чем-то чрезвычайно неприятном. — Представляешь, Лео? Даже имени своего не назвала! Сказала лишь, что скована не узами брака, а обязательствами, которые превыше ее.

— Но вы условились о новой встрече? — уточнил я, заранее зная ответ.

— Ну да, — спокойно подтвердил поэт и облокотился на стол: — А у тебя как дела?

— Не поверишь.

— Все так хорошо?

— Все так плохо. — Я развалился на оттоманке и напомнил: — Ты говорил о знакомом, у которого можно раздобыть трость?

— Так и хромаешь? Хорошо, завтра заглянем к нему с утра, если у тебя будет время.

— Будет, — подтвердил я и в свою очередь поинтересовался: — Хозяйка сказала, ты работал весь день. Над чем трудишься?

— Тружусь? — задумчиво протянул Альберт, поправляя ладонью расчесанную на прямой пробор шевелюру. — О да! Поэзия — это тяжкий труд, когда все мысли заняты образом…

— Таинственной незнакомки, — вздохнул я. — Но ты ведь не ей оды строчишь?

— Я же говорил, — поморщился Альберт, — поэма «Живущий в ночи»!

Меня передернуло.

— О Прокрусте?

Поэт кивнул.

— Сейчас весь город только о нем и говорит, не минуло это поветрие и меня. Мы, люди творческие, подвержены настроению масс…

— И ты замахнулся на целую поэму?

— Ну да, — рассмеялся Альберт. — Конъюнктура, черт меня дери, но надо же как-то оплачивать счета, тебе ли не знать.

— Торгуешь талантом.

Глаза поэта неестественно посветлели, и он хрипло рассмеялся:

— Распродаю душу по частям, людям нравится! Всегда зовут на бис! В полночь выступаю перед почтеннейшей публикой…

Я невольно поморщился.

Все выступления Альберта неизменно заканчивались одним и тем же — дебошем и мордобоем. Поэт обладал талантом зачаровывать людей звуками своего голоса, а когда его врожденный талант декламатора и отточенный до совершенства дар стихотворца соединялись воедино, в экстаз впадали не только экзальтированные дамочки, но и убеленные сединами господа. На творческих вечерах сиятельного Брандта неизменно творился истинный кавардак, но хозяйка «Прелестной вакханки» просила Альберта выступать вновь и вновь, поскольку заведение всякий раз попадало в светские хроники большинства городских газет.

Похоже, этой ночью выспаться не получится.

Альберт катнул под диван, откуда, как ему почудилось, донесся шорох мыши, пустую бутылку и предложил:

— Спустишься послушать?

Обычно я с удовольствием внимал поэту, но сегодня предпочел отказаться.

— Боюсь, поэма о Прокрусте не то произведение…

— Брось! — отрезал Альберт, не принимая отказа. — Не будь таким ограниченным ханжой! Вот послушай вступление…

Можно было просто встать и уйти вниз, как я нередко поступал в пору увлечения Альберта любовной лирикой, но сейчас усталость давила вполне ощутимым грузом, и против своего желания я махнул рукой.

— Валяй! — и, запрокинув голову, уставился в потолок.

Альберт прочистил горло и с выражением произнес:

В голосе поэта прорезались странные интонации, они западали в душу и бередили старые воспоминания, и я не удержался от короткого смешка.

— Что? — встрепенулся Альберт, враз растеряв сосредоточенность. — Чего ты ржешь?

— Кто ржет?

— Ты ржешь, как конь, Леопольд! — возмутился приятель, чрезвычайно щепетильно относившийся к оценке своих виршей. — Может, объяснишь, что именно тебя так рассмешило?

Поэт напоминал рассерженного учителя гимназии, отчитывающего нерадивого ученика, но я этой аналогией доводить его до белого каления не стал и неопределенно помахал рукой:

— Просто возникли смутные ассоциации. Как же там было… Тело — подарок небес?..

— Блейк?! — вскричал Альберт. — Ты говоришь о сходстве со стихами Уильяма Блейка?

— Просто возникла ассоциация…

— Ассоциация! — протянул Альберт, насупился и отвернулся. — Это только вступление, — проворчал он некоторое время спустя.

— Не обижайся, — примирительно попросил я.

Поэт развернулся, готовясь разразиться гневной отповедью, но тут в буфете звякнули бутылки.

— Чертовы крысы! — прорычал Альберт, в сердцах хватая одну из дуэльных сабель, что вместе с зонтами стояли в тубе из слоновьей ноги.

Я приподнялся на локте в ожидании бесплатного развлечения, но никаких крыс в буфете не оказалось, а шорох послышался уже из платяного шкафа.

Поэт грязно выругался, помянув весь крысиный род разом, открыл дверцу и резво отпрянул, когда под ногами у него прошмыгнул лепрекон-альбинос в зеленом сюртуке, гармошкой смятом цилиндре и ботинках с обрезанными носами.

В один миг коротышка оказался рядом с буфетом, схватил крайнюю бутылку и с проворством мартышки взлетел на антресоль. Там зубами выдернул пробку, принюхался и расплылся в блаженной улыбке:

— Абсент! — Он приложился к горлышку, шумно выдохнул: — Драть, хорошо! — И глянул на меня с нескрываемым превосходством. — Амброзия, Лео! Нектар!

Голову прострелила острая боль, я страдальчески стиснул ладонями виски и зажмурился в надежде, что наваждение сгинет само собой, но — тщетно.

— Леопольд, — дрожащим голосом произнес Альберт, — мой абсент!

— Жадина! — Лепрекон высунул длинный бледный язык, достал кисет, бумагу и принялся крутить сигаретку. — Противный гадкий жадина! — бормотал он, сплевывая попадавшие на язык крошки табака.

Поэт растерянно опустился на диван и повернулся ко мне:

— Я брежу, да? Лео, не молчи, скажи хоть что-нибудь!

Вместо меня отозвался лепрекон.

— Огоньку? — промычал он, зажав самокрутку в уголке рта.

— Сгинь! — потребовал я.

Два раза просить не пришлось; в мгновение ока альбинос спустился с антресолей и выскочил за дверь.

— Раз ты его тоже видел, это не бред, — рассудительно отметил Альберт и, позвякивая горлышком бутылки о край стакана, налил себе вина. — Что это было, Лео?

Я вздохнул.

— Иногда у детей появляются воображаемые друзья, которых не видит никто, кроме них самих, — произнес я, разглядывая трещины в побелке потолка. — Так вот, Альберт, в этом нет ничего страшного. Это нормально. Проблемы возникают, когда твоих воображаемых друзей начинают замечать другие.

Поэт подавился вином и уставился на меня в крайней степени изумления.

— Эта образина — твой воображаемый друг?!

— Друг детства, — подтвердил я. — Не видел его с пяти лет. Понятия не имею, с чего он вернулся. Должно быть, дело в хроническом стрессе.

В хроническом стрессе и обострении аггельской чумы.

— Он всегда был таким… экстравагантным? — спросил Альберт, промакивая забрызганную вином сорочку.

— Обычно мы играли в шахматы, — улыбнулся я полузабытым воспоминаниям. — Или забирались на крышу и смотрели оттуда на город. Вырезали из коры кораблики и запускали в фонтане. Бегали по саду, играли в прятки. Выигрывал я нечасто…

— Вот черт, — выдохнул поэт. — Но почему лепрекон?

— Понятия не имею, — сознался я. — Возможно, дело в ирландских корнях одной из бабушек. Она читала мне на ночь сказки.

— А что у него с ботинками?

— В детстве мне жали сандалии. И не спрашивай о цилиндре — просто не знаю, откуда он взялся.

В этот момент музыка внизу стихла; Альберт допил вино и принялся собирать в одну стопку разбросанные по столу бумаги.

— Ты полон сюрпризов, мой друг, — покачал он головой.

— И это у меня в воздыхательницах таинственная незнакомка? — не удержался я от ответной шпильки.

Поэт махнул рукой, небрежно повязал яркий шейный платок и достал из шкафа визитку.

— Так понимаю, на твое присутствие можно не рассчитывать? — искоса глянул он в мою сторону, встав перед зеркалом.

— Нет! — отрезал я.

— Как только можно быть столь приземленным… — фыркнул Альберт и отправился читать стихи.

А я остался лежать на оттоманке. Лежал, смотрел в потолок и ломал голову, как отыскать убийцу банкира, прежде чем это сделает полиция. Сыщики из Третьего департамента не станут отвлекаться на мифическое возвращение Прокруста. Они изучат улики и в самом скором времени начнут — если уже не начали! — розыски приезжего левши, высокого и худого. И в отличие от меня, полиции достанет сил и возможностей перетряхнуть все гостиницы и доходные дома, где мог остановиться заезжий оборотень.

Оставался лишь один шанс опередить следствие — понять, что именно убийца добивался от банкира и как это связано с налетом на банк.

С этой мыслью я и уснул.

Проснулся поздно, с затекшей от неудобной позы шеей.

Уселся на оттоманке и с удивлением отметил, что Альберт уже успел куда-то убежать. Тогда протиснулся мимо дивана к окну, отдернул штору и кивнул, получив подтверждение своей догадки, — собирался дождь, небо затянули рыхлые серые тучи. Показалось, будто на улице поздний вечер.

Альберт не выносил прямых солнечных лучей, но в такую погоду чувствовал себя полным сил. А у меня ломило затылок.

Постояв перед зеркалом, я придирчиво оглядел свою осунувшуюся физиономию, с немалой долей облегчения решил, что алый отсвет глаз начинает сменяться прежней бесцветной светлостью, и нацепил на нос темные очки. Застегнул пиджак и с курткой в руках выглянул за дверь в поисках сапог.

Сапоги оказались вычищены и натерты ваксой.

Когда спустился на первый этаж, уловил тяжелый запах перегара, не помогали даже распахнутые настежь окна. Припадая на отбитую ногу, я доковылял до двери, но столики уличного кафе еще не накрыли, пришлось отправить крутившегося поблизости мальчишку в ближайшую кофейню и вернуться к бару.

— Куда подевался Альберт? — спросил у протиравшего стойку племянника хозяйки. — Очередная воздыхательница украла?

— Не знаю, — качнул головой черноволосый и курчавый паренек, — но перед уходом он посылал в цветочную лавку за букетом роз.

— Транжира, — усмехнулся я и попросил налить кофе.

Прибежал мальчишка, я забрал у него яблочный штрудель и поднялся в апартаменты поэта. Дольше необходимого задерживаться в пропахшем духами, перегаром и потом помещении не хотелось.

Альберт Брандт вернулся, когда я уже закончил завтракать и раздумывал, с чего начать расследование. Вид у поэта был несчастный-несчастный, и мне не удалось удержаться от цитаты русского классика:

— Навек другому отдана?

— И буду век ему верна, — подхватил Альберт, но вдруг подмигнул: — Нет, Лео, не все так плохо. К тому же мое вчерашнее выступление имело феноменальный успех! Я бы даже сказал — феерический!

— О Прокрусте скоро забудут, — уверил я поэта.

— Ерунда!

— Он мертв, Альберт!

— С чего ты это взял? О нем во всех газетах пишут!

Можно было попытаться переубедить поэта или пошутить, что выбраться из могилы, оставив нетронутой плиту, не под силу даже Гудини, но я промолчал и только поморщился:

— Вся эта шумиха… — и сразу осекся. — Постой! А когда она началась? Ведь не с убийства банкира? Были еще публикации!

— Было еще одно убийство, — подтвердил поэт. — Помнишь, в день, когда мы ходили на ипподром?

Точно!

Я прищелкнул пальцами и перешел к тумбочке, на которой громоздилась высоченная стопка газет.

— Ты ведь не выкинул тот номер? — спросил, перебирая пожелтевшие листы.

— Не выкинул. Ищи, он где-то там.

Вскоре я и в самом деле отыскал нужную газету и углубился в чтение.

Случившееся позапрошлой ночью в окрестностях императорского парка убийство привлекло внимание газетчиков своей звериной жестокостью: крепкому тридцатилетнему мужчине оторвали руку и вырвали глотку. По мнению экспертов, нанести подобные увечья погибшему не смог бы даже самый сильный человек.

На зернистой фотографии была запечатлена стена дома, серая побелка пестрела брызгами крови. Крови было чрезвычайно много. И никто ничего не слышал и не видел.

Поэт подошел и заглянул через плечо.

— Что ты задумал?

— Начну с осмотра места преступления. Альберт, что с тростью?

Отказывать в помощи поэт не стал.

— Здесь недалеко, отведу тебя и засяду за работу. — Поэт примерил соломенное канотье и язвительно добавил: — Надо заканчивать поэму о Прокрусте, пока ты не растоптал эту легенду.

Я тяжко вздохнул:

— Поверь, Альберт, тебе бы не захотелось повстречаться с этой легендой, когда она пребывала не в духе.

— Прокруст не в духе? — рассмеялся поэт, поправляя перед зеркалом шейный платок. — Леопольд, твое чувство юмора чернеет день ото дня!

В сердцах я махнул рукой и вышел за дверь, не дожидаясь приятеля. Спустился на первый этаж, встал под тентом и сразу обратил внимание на открытую самоходную коляску с худощавым водителем-китайцем в щегольских белых перчатках. Рядом, опираясь на дорогую трость, стоял сухонький старичок в военного покроя френче.

Проклятье! Господин Чан решил самолично переговорить с нерадивым должником!

Накатила нервная дрожь, но я сразу взял себя в руки и спокойно подошел к ростовщику. Тот забрался на заднее сиденье самоходной коляски и приказал водителю:

— Оставь нас!

Когда слуга отошел, я прикрыл оставленную открытой дверцу и молча облокотился на нее. Первым разговор начинать не стал.

— Господин Орсо, — произнес тогда ростовщик и поджал губы. — Господин Орсо! Посмотрите на меня! Я с вами разговариваю!

Негромкий, слегка присвистывающий голос обычно наводил на должников самый настоящий ужас, обычно — но только не сегодня.

— Новый Вавилон — удивительный город, — медленно проговорил я, продолжая разглядывать спокойную гладь канала, — прекрасное и ужасное столь тесно сплетаются здесь воедино, что с ходу и не отличить одно от другого. И никаких стыков, никаких острых граней, одни лишь оттенки и смазанные полутона. Одна лишь серость.

— Вы бредите? — удивился господин Чан. — Я не давал вам слова!

— Серость, — кивнул я, соглашаясь со своими мыслями, — одна лишь серость. Сверху — небольшой слой белого, слишком маленький, чтобы быть заметным. Снизу все однозначно черное, такого немногим больше, но зло более активно, оно сильнее бросается в глаза.

— Перестаньте!

Я снял очки и посмотрел на ростовщика.

— Господин Чан! Прислав своего головореза с приказом отрезать мне ухо, вы погрузились так глубоко на дно, что не можете больше считаться серым. Вы — зло. И как бы я с вами ни поступил, совесть моя окажется чиста.

— Какая наглость! — оскалился старик.

Но взгляд он отвел первым. Гладкое ухоженное лицо треснуло, словно фарфоровая чашка, и пошло бессчетными морщинами.

Господин Чан бежал из Поднебесной от гнева бессмертного императора, ему льстило, что один из сиятельных оказался у него в должниках, ему нравилось повышать мне проценты и выставлять все новые и новые условия, но в основе всего лежал обычный страх.

Страхи отравляют. Уже говорил, да?

Я улыбнулся и продолжил:

— Теперь ничто не мешает мне вслух высказать предположение, что именно вы, господин Чан, натравили лис-оборотней на моего партнера Исаака Левинсона.

— Это ложь! — быстро ответил старик.

Я рассмеялся.

— Полагаю, вы сумеете убедить в этом иудеев, но представьте, сколько пяток при этом придется вылизать!

Господин Чан представил, и лицо его налилось дурной кровью.

— Не стоит со мной шутить, мальчишка!

— Чего не стоит делать, так это подсылать ко мне головорезов.

— Верни долг!

— Верну, когда придет срок.

— Срок наступил!

— Господин Чан, — произнес я со всем возможным уважением, — поднимите документы и расписки. В них нет конкретных дат. Я верну долг, как только получу контроль над фондом, но не раньше. Таково условие нашей сделки.

— Моя репутация страдает…

— О компенсации поговорим, когда я вступлю в права наследования, — отрезал я. — Кстати, не хотите стать моим поверенным? Предыдущий, к сожалению, скоропостижно скончался…

— Мы поговорим об этом позже, — угрожающе произнес ростовщик.

Он был сильным человеком и не позволял эмоциям брать над собой верх, но трезвый расчет подсказывал не загонять крысу в угол.

Загнанные в угол крысы чрезвычайно опасны.

Я никогда об этом не забывал, поэтому дружелюбно улыбнулся, отвесил неглубокий поклон и отступил от самоходной коляски, не дожидаясь приказа убираться прочь.

Поджилки дрожали, колени подгибались, и все же когда подошел к стоявшему под тентом Альберту Брандту, никак не выказал охватившего меня беспокойства.

— Идем? — только и спросил у поэта.

— Это кто? — указал Альберт на самоходную коляску, что отъехала от варьете под размеренные хлопки порохового двигателя.

— Деловой партнер.

— Попросил бы нас подвести.

— Не хочу утруждать старика, — рассмеялся я в ответ.

Альберт многозначительно хмыкнул, и мы отправились в путь.

Пешком.

И дело было вовсе не в мелочной мстительности поэта, просто лавка его знакомого располагалась неподалеку от Императорской академии и быстрее было пройти запутанными улочками греческого квартала напрямик, нежели ловить извозчика и катить по перегруженным проспектам в объезд.

— Александр Дьяк отлично ладит с механистами, — сообщил Альберт, поправляя гвоздику в петлице визитки. — Он сам — из непризнанных изобретателей, вечно возится с непонятными приборами и мастерит трансформаторы. Студенты тащат ему старинные безделушки, преподаватели заходят пополнить собственные коллекции редкостей. Не поверишь, Лео, чего только не собирают люди! Ты на это и второй раз не взглянешь, а они огромные деньги выкладывают! Зайдут за новой электрической банкой, а уходят с потрескавшейся от старости фарфоровой статуэткой. Странные люди!

— Коллекционеры, — пожал я плечами.

— А студенты, они как сороки — тащат все, что на глаза попадается. Один умудрился крышку канализационного люка прикатить. Редкий год выпуска, говорит!

Я посмеялся и спросил:

— А что твой приятель? Он в какой области подвизается?

— Понятия не имею, — легкомысленно ответил Альберт. — У него в подвале целая лаборатория, но ты же знаешь — с науками я не дружу.

По каменному мосту мы перешли через узкий канал в историческую часть города и зашагали напрямик через сквер. Всюду на лужайках стояли скамейки, студенты гнездились на них, будто беспокойные воробьи. Те, кому мест не досталось, занимали мраморные ограждения фонтанов, а то и попросту валялись на траве.

Вся округа была застроена аккуратными двух— и трехэтажными домами с неизменными книжными лавками, недорогими закусочными, прачечными и магазинчиками, торгующими канцелярией. На открытых верандах кафе свободные места если и попадались, то нечасто, но особой выгоды владельцы от многочисленных посетителей не имели — большинство заказывало лишь чай и кофе, а из еды ограничивалось гранитом науки. Основной заработок шел местным предпринимателям от вечерней торговли алкоголем и арендных платежей за сданные внаем комнаты верхних этажей и мансард.

На первый взгляд, всюду здесь царили чистота и порядок, но достаточно было свернуть в подворотню или пройтись по узеньким переулкам от одного кабака к другому, чтобы в полной мере насладиться запахом свободы и вольнодумства. Свобода пахла мочой, вольнодумство своим ароматом было обязано потекам рвоты; вырвавшиеся из-под родительской опеки студенты обычно постигали премудрости избавления от излишков дешевого пива уже в самом начале обучения.

Мы плутать по улочкам с местными злачными местами не стали и вскоре оказались на Леонардо да Винчи-плац. На просторной площади людей заметно прибавилось, и строгость деловых сюртуков убежденных механистов там оказалась изрядно разбавлена фривольными и цветастыми одеяниями творческого люда; помимо факультета естественных наук, Императорская академия включала в себя и высокую школу искусств.

Кто-то играл на скрипке, кто-то танцевал прямо посреди улицы, художники рядком выстроили свои мольберты и оттачивали навыки, зарисовывая стройные шпили академии, нестерпимо блестящие в солнечные дни и благородно-желтые в непогоду. Впрочем, отдельных молодых людей занимали не архитектурные изыски, а фланировавшие неподалеку модницы, которые из-за соломенных шляпок, угловатых жакетов и широких юбок с перетянутыми кушаками талиями напоминали ожившие керосиновые лампы.

Моя брезентовая куртка явно проигрывала в элегантности визитке Альберта, а сапоги хоть и сверкали свежей ваксой, все же не могли сравниться с лакированными туфлями поэта, и я непроизвольно ускорил шаг.

У памятника Леонардо да Винчи несколько человек фехтовали деревянными шпагами, рядом репетировали учащиеся театральных курсов. Лоточники с подносами и пузатыми кофейниками разносили пирожки, бегали мальчишки с листовками.

Один из них обратил внимание на щеголеватый вид Альберта, сунул ему театральную программку и побежал дальше, крича сиплым голосом:

— Последнее представление «Лунного цирка» в рамках большого турне! Не пропустите! Канатоходцы и бородатая женщина! Самый сильный человек в мире! Акробаты и дрессированные львы! Маэстро Марлини — виртуоз научного гипноза! Не пропустите!

Поэт хмыкнул и спрятал листок в карман.

— Надо иногда выбираться в свет, — сообщил он в ответ на мой вопросительный взгляд.

Покинув площадь, мы свернули на соседнюю улочку и почти сразу очутились перед лавкой «Механизмы и раритеты».

— Нам сюда! — указал на нее Альберт.

Внутри оказалось странно. Нет, не так. Мне доводилось бывать в некоторых по-настоящему странных местах, и по сравнению с ними эта лавка выглядела обычнее некуда; ни чучел крокодила под потолком, ни сыплющих искрами электродов. Удивление вызывало сочетание несочетаемого.

Витрины с одной стороны занимали новейшие электрические банки, измерительные приборы и канцелярские принадлежности, стеллажи с другой заполняли кляссеры с почтовыми марками и монетами, фарфоровые статуэтки, часы и прочее антикварное барахло, представляющее интерес лишь для истинных ценителей.

Одна только вещь категорически не вписывалась ни в категорию «механизмов», ни в категорию «раритетов»: прямо над прилавком висело полотно с панорамой прибрежных крепостных сооружений под хмурым осенним небом, сыпавшим на серое море мелким холодным дождем. Картину освещали две электрических лампочки; их лучи придавали изображению странную глубину.

Я так увлекся полотном, что даже не сразу обратил внимание на хозяина лавки — пожилого худощавого господина лет шестидесяти в сюртуке старомодного покроя. Зачесанные назад волосы подчеркивали высокий лоб с глубокими залысинами, усы и редкую бородку тронула седина.

Альберт Брандт обменялся с владельцем лавки рукопожатием, затем представил меня:

— Леопольд, мой хороший друг.

Александр Дьяк радушно поздоровался со мной, затем вышел из-за прилавка и запрокинул голову, рассматривая привлекшую внимание нового знакомого картину.

— Это Кронштадт, — пояснил он. — Окрестности Петрограда, столицы российской провинции.

Я кивнул и неожиданно для себя сообщил:

— Мой дед из России.

— О! — воодушевился хозяин лавки. — И как вас по батюшке?

— Отца звали Борисом.

— Леопольд Борисович! Приятно познакомиться!

Я улыбнулся непривычному звучанию и спросил:

— Вы вгоняете меня в краску. Теперь мне неудобно будет обращаться к вам без отчества.

— Пустое! — рассмеялся Александр Дьяк. — Я покинул Россию пятнадцать лет назад, если кто-то назовет меня по отчеству, вот это будет действительно странно!

Мы посмеялись; поэт обвел рукой витрины и сообщил с гордостью:

— Лео, что бы тебе ни понадобилось: отвертка или пороховой двигатель, — все это отыщется на складе нашего хозяина. А что не отыщется, он достанет по схожей цене!

— Ну, пороховой двигатель мне пока без надобности!

— А что интересует? — деловито уточнил господин Дьяк.

— Трость, — ответил Альберт Брандт, склоняясь над витриной с золотыми гинеями. — Леопольд повредил ногу, и ему нужна трость.

— В этом случае лучше обратиться к врачу, — рекомендовал владелец лавки.

— Брось, Александр! На молодых все заживает лучше, чем на помойных кошках!

— Сколько помойных кошек ты наблюдал?

Поэт расхохотался.

— В голодные годы…

— Перестань, Альберт, — урезонил я приятеля. — Видите ли, господин Дьяк, в ближайшее время мне придется много ходить, и без трости никак не обойтись…

— А поскольку мой друг несколько стеснен в средствах, — без обиняков добавил Альберт Брандт, — мы решили обратиться к тебе. Помнится, ты рассказывал о своем изобретении…

— Да какое там изобретение… — поморщился господин Дьяк. — Просто соединил пару механизмов. Зачем ты слушаешь стариковские бредни? Мало ли что я говорил?

Кого-нибудь другого после подобной отповеди я бы давно потянул на выход, а так только стоял и заинтересованно переводил взгляд с одного спорщика на другого. Если Альберт что-то вбил себе в голову, его было не переубедить, но старик оказался крепким орешком.

— Всего на пару дней! — продолжал настаивать поэт.

Горевшие под потолком лампочки неожиданно замигали; Александр Дьяк нервно поежился и выругался:

— Чертовы перепады напряжения!

— Александр! — строго постучал поэт пальцем о край прилавка. — Не отвлекайся! О скачках напряжения поговорим в следующий раз. Что с тростью?

— Ты и мертвого уговоришь, Альберт! — пожаловался хозяин лавки и полез под прилавок. — Вот, смотрите, — продемонстрировал он нам трость с резиновой накладкой и небольшим утолщением в нижней трети, словно там соединялось два колена.

Поэт немедленно выхватил ее и протянул мне.

— Пробуй!

— Альберт! — возмутился старик и вновь отвлекся на лампочки, заморгавшие часто-часто. — Надо проверить проводку… — встревоженно пробормотал он себе под нос.

— Проверишь…

— Прямо сейчас! — отрезал господин Дьяк. — Еще не хватало пожара!

— Лео, — скомандовал мне поэт. — Проверь!

Я сделал несколько шагов, опираясь при движении на трость, и всякий раз та мягко-мягко подавалась под моим весом. Дело было точно не в резиновом башмаке, скорее, проседала мощная пружина внутри.

— На торце рукояти крышечка, — подсказал владелец лавки. — Под ней фонарь, проверьте.

Сияла миниатюрная лампочка необычайно ярко, но из-за небольшого рефрактора луч быстро рассеивался и потому светил не очень далеко.

— Здесь динамо-машина и электрическая банка! — будто мальчишка, обрадовался Альберт Брандт. — Представляешь? Разве это не прелестно? Больше никакой нужды в замене батарей! Просто бери и используй! Конгениально!

— Очень удобно, — согласился я.

Александр Дьяк посмотрел на нас, словно на маленьких детей, и покачал головой.

— Осторожней с лужами, — предупредил он, забирая трость. — Электрическая банка повышенной емкости, разряд при замыкании будет чрезвычайно силен. Категорически не рекомендую погружать в воду более чем на треть. — Он постучал пальцем по утолщению и вернул трость мне. — Могу я рассчитывать на ваше благоразумие, Леопольд Борисович?

— Всенепременно, — уверил я изобретателя.

— Насчет дождя не волнуйтесь. Ни капли, ни брызги не опасны.

— А мне ты об этом не говорил! — укорил владельца лавки Альберт.

— Я еще не окончательно выжил из ума, чтобы доверить трость тебе! — отмахнулся Александр Дьяк. — Хотя насчет здравости собственного рассудка уже не вполне уверен…

— Сколько мы должны вам за аренду? — спросил тогда я.

— Просто верните ее в целости и сохранности, — попросил старик. — Мне дюже интересно, насколько надежным и долговечным окажется соединительный механизм. Сам я много уже не хожу, а иначе износ никак не оценить.

— К концу недели будет нормально?

— Да. А теперь простите, мне надо разобраться с проводкой!

Лампочки под потолком мигали уже без перерыва: я не стал отвлекать хозяина, еще раз поблагодарил его и отошел к входной двери. Альберт на миг задержался и спросил:

— Для меня ничего не было?

— Я бы написал! — Старик вытолкал поэта за дверь и вывесил табличку: «Закрыто».

Судя по его обеспокоенному виду, дело было вовсе не в электрической проводке, а в очередном изобретении.

— Мировой человек! — уверил меня Альберт, вздохнул и добавил: — Только излишне увлекающийся.

— Как ты с ним познакомился? — спросил я и на пробу изо всех сил оперся на трость; та мягко спружинила, но и только. — Вряд ли он любитель поэзии.

— Марки, — просто ответил поэт.

— Марки?

— Почтовые марки, — подтвердил Альберт. — Здесь учатся студенты со всего света, родные и друзья пишут им письма. Знал бы ты, какие иногда попадаются раритеты!

— Понятия не имел, что ты филателист.

— Я — нет, — уверил меня приятель. — Но друзья моих друзей имеют к этому делу определенный интерес. В общем, все непросто…

«Просто» у поэта получалось нечасто, поэтому я с расспросами приставать не стал. Прошелся, приноравливаясь к трости, и поинтересовался:

— Зачем ты притащил меня сюда? Ведь не из-за трости?

Брандт пожал плечами.

— Александр одинок, — произнес он. — Ни семьи, ни друзей. Эмигрировал из России невесть когда, но близко так ни с кем и не сошелся. Вечно возится со своими изобретениями и никому их не показывает. Это накладывает определенный отпечаток, знаешь ли. Старик начал сдавать.

— И ты решил его развлечь?

— Я рассчитываю покупать у него марки еще долгие годы, — рассмеялся Альберт и достал карманные часы. — А теперь прошу извинить — у меня свидание.

— Таинственная незнакомка?

— Она. — Поэт мечтательно вздохнул и предупредил: — Если решишь заночевать в городе, поищи другое пристанище. Боюсь, сегодня не смогу тебя принять.

— Боишься или надеешься?

— Лео, ты, как всегда, зришь в корень! — рассмеялся Альберт, хлопнул меня по плечу и зашагал к главному корпусу Императорской академии. До меня донесся насвистываемый им мотивчик.

Я покачал головой и отправился в противоположном направлении.

Меня ждали дела.

Пока шел до ближайшей остановки паровика, окончательно приноровился к трости. Мягко пружиня вначале, она плавно принимала на себя вес и при этом нисколько не елозила в руке, когда пружина сжималась до упора и появлялась жесткость. Никаких люфтов — только вверх и вниз, вверх и вниз.

Единственное, что немного смущало, — это негромкое жужжание динамо-машины, но на оживленных улицах оно полностью растворялось в городском шуме и не привлекало ко мне внимания прохожих.

Дома застать Рамона не получилось, тогда я заглянул в небольшую закусочную неподалеку, где констебль имел обыкновение обедать перед выходом на дежурство. Он и в самом деле был там. Я прошел в просторное помещение со свисавшими с перекладин свиными окороками, уселся рядом и спросил:

— Как дела?

Рамон бросил ковыряться вилкой в паэлье и смерил меня мрачным взглядом.

— Суббота! — вздохнул он. — Последний день на службе!

— К слову, о последнем дне, — я достал из кармана номер «Атлантического телеграфа» за одиннадцатое число и передвинул его приятелю, — предлагаю потратить его с толком.

Констебль начал читать передовицу; я заказал сладкий пирог и чашку кофе.

Стоило бы взять что-нибудь более существенное, но после сытного обеда меня всякий раз клонило в сон.

— И что, — озадаченно хмыкнул Рамон, просмотрев заметку о жестоком убийстве, — теперь ты собираешься охотиться на Прокруста?

— Забудь о Прокрусте!

— Лео, тебя не понять! Чего ты хочешь от меня, скажи прямо!

Я едва подавил тяжкий вздох.

— Рамон! Какова вероятность одновременного появления в городе двух разных оборотней с одинаковыми повадками?

— Здесь ничего не говорится об оборотне, — возразил констебль. — К тому же убийство случилось через три дня после новолуния, а оборотни в это время квелые.

— Обычные оборотни, — поправил я приятеля.

Констебль отодвинул от себя недоеденную паэлью, взял стакан с сангрией и откинулся на спинку стула.

— Обычные оборотни? — не понял он. — Это как?

— Низшие выродки, которых корежит при полной луне, — пояснил я. — Такие даже в Новом Вавилоне не редкость.

— В императорском парке каждое полнолуние усиленные патрули, — подтвердил Рамон. — Правда, болтают, большей частью ловят лунатиков.

Принесли пирог, я откусил его, прожевал, запил кофе и кивнул.

— В новолуние обычные оборотни на людей не нападают, поэтому газетчики и вспомнили о Прокрусте.

— Но если это не Прокруст, — скептически поморщился констебль, — и не «обычный», как ты выразился, оборотень, тогда кто?

— Оборотень, который контролирует свою звериную сущность в любое время, вне зависимости от фаз луны, — ответил я.

— Такое возможно?

— Разумеется.

Рамон задумчиво потер подбородок.

— Допустим, ты прав…

— Я прав без всяких «допустим»! — отрезал я. — Характер ранений у первого покойника полностью совпадает с почерком нашего убийцы.

— Ты не видел первого покойника.

— Здесь написано достаточно.

Констеблю надоело со мной спорить, он посмотрел на часы и поставил вопрос ребром:

— Даже если ты прав, что это нам дает?

— Мы можем выследить убийцу.

Рамон рассмеялся:

— Высокого худого левшу, возможно, приезжего? В Новом Вавилоне? Лео, это все равно, что искать монетку, переворачивая камни на морском берегу! Придется опросить миллионы человек!

— Вовсе нет, — спокойно возразил я. — Скажи, что ты видишь на снимке?

Констебль взял газету, какое-то время рассматривал ее, потом предположил:

— Подворотню? — но сразу поправился: — Кровь?

— Именно! — подтвердил я. — Убийца не мог не перепачкаться в ней с ног до головы. Неужели ты полагаешь, что он ходил в таком виде по улицам?

— Был поздний вечер, — пробормотал Рамон, — магазины готового платья давно закрылись. Но рядом парк. Он мог отстирать одежду там.

— В грязной воде и без мыла? — усомнился я, обдумал это предложение и кивнул. — Да, мог. Но сомневаюсь, что у него хватило на это выдержки.

— Полагаешь, опасался облавы?

— А ты бы не опасался на его месте? Жестокое убийство, кровавые следы ведут в парк — прочесать заросли в такой ситуации вполне логично, не так ли? Оборотень не мог знать, когда именно обнаружат тело. Он спешил.

— Допустим. Но ты представляешь, сколько людей придется опросить? И заметь — опросить повторно! Думаешь, сумеешь найти хоть кого-нибудь, у кого расспросы сыщиков уже в печенках не сидят?

— Следователи просто не знали, кого надо искать и что именно спрашивать, — заявил я.

Рамон допил вино и усмехнулся:

— А ты знаешь?

— Голод и боль, — произнес я и повторил: — Голод и боль.

— Голод? — прищурился констебль, припоминая мой рассказ о бойне в доме Левинсона. — Объеденная гувернантка?

— Именно. Задерживаться на месте преступления было чрезвычайно опасно, но убийца не только смыл с себя кровь, что логично, но и перекусил. Его мучил голод. И мучит всякий раз после обращения в зверя.

Вопреки досужим вымыслам, оборотни вовсе не испытывают противоестественной тяги к человечине. Они просто хотят есть и не слишком в этом вопросе привередливы.

— Поверю на слово, — вздохнул Рамон. — А вывод о перепачканной кровью одежде ты сделал на основании того, что он разделся перед убийством и вымылся после? Он учел предыдущий опыт?

— Да, это подтверждает мою теорию.

— Хорошо, а боль?

— Всякое обращение в зверя и обратная метаморфоза сопровождается болью. В полнолуние она слабее, на малой луне — просто запредельная. Если оборотень не носит с собой дозу морфия, в чем я очень сомневаюсь, способ понизить чувствительность только один — напиться.

— Откуда ты все это знаешь?

— Знаю и все.

— Предлагаешь искать обжору и пьяницу? — Констебль встал из-за стола и взял брошенный на пол вещевой мешок с формой.

Я поднялся следом, рассчитался и прихватил газету.

— Рамон, послушай! — произнес, нагнав приятеля в дверях. — Нам просто надо обойти питейные заведения неподалеку от места преступления. Вряд ли сыщики уделили много времени проверке закусочных, ведь всякий нормальный убийца поспешит убраться с места преступления как можно дальше.

— Ладно, — сдался констебль, — походим, поспрашиваем. Один черт, топтать улицы до самой ночи.

— Только договорись насчет лупары.

— Всенепременно, — пообещал Рамон. — Без лупары я и близко к этой твари не подойду. С тебя десятка.

Мы условились встретиться в шесть вечера у ближайшего к месту преступления входа в императорский парк, и Рамон Миро отправился на службу. Я проводил его задумчивым взглядом и проверил содержимое бумажника.

Если не изловим убийцу в самое ближайшее время, придется побираться.

Или ограбить банк.

Надо сказать, последняя мысль особого отторжения уже не вызвала…

Бездельничать в ожидании вечера я не стал. Для начала прочертил на карте вокруг места преступления несколько кругов разного диаметра, затем отметил выходы из парка и выспросил у местных мальчишек адреса всех таверн, баров, кофеен и закусочных, которые работали допоздна. Заодно интересовался гостиницами и доходными домами.

Обход начал с ближайших питейных заведений и ожидаемо ничего интересного не выяснил. Высокого хромого левшу никто припомнить не смог, зато через раз упоминали о недавнем убийстве, назойливых газетчиках и наводнивших округу полицейских.

В свое время мне частенько доводилось слышать от отца, что волка ноги кормят; я вспоминал это высказывание за время службы в полиции не раз и не два, но лишь сегодня в полной мере прочувствовал его на собственной шкуре.

Вот уж кого действительно ноги кормят, так это частного сыщика.

Ходить, ходить и снова ходить.

А еще — спрашивать.

«Здравствуете! Не заглядывал к вам пару дней назад очень высокий и худой господин в грязной или мокрой одежде? Мог много пить или заказать еду на компанию, ужинать в одиночестве. Почему интересуюсь? Я частный сыщик, вот патент, этот дебошир повздорил с моими клиентом и вывозил его в грязи. В парке, представляете? Не припомните такого? Точно? Он левша, может, обратили внимание? Пьяница, спиртным от него так и разило. Нет, не было? А не подскажете, где подобная публика собирается? Одну минуту, записываю».

И снова на улицу. А улицы просто бурлили. Утром еще никто ничего не знал, а во второй половине дня вышли свежие газеты, и на каждом углу только и слышалось: «Экстренный выпуск! Новое злодеяние Прокруста! Бойня в иудейском квартале! Десятки убитых! Разорванные тела!»

Я страдальчески морщился и брел от одного питейного заведения к другому. Без трости отбитая нога давно бы уже отнялась окончательно и бесповоротно, да и так после нескольких часов блужданий по мощенным брусчаткой улочкам мне хотелось лишь одного: присесть где-нибудь и перевести дух.

Но времени на это уже не оставалось; пора было идти на встречу с Рамоном.

Когда подошел к условленному месту, констебль сидел на лавочке с лупарой на коленях и наблюдал за покидавшей парк публикой. Сгущались сумерки, уличные торговцы понемногу сворачивали торговлю.

Я купил стакан газированной воды с сиропом и промочил пересохшее горло, потом уселся рядом с напарником и с облегчением перевел дух. Ноги так и гудели.

— Вымотался, сил никаких нет, — пожаловался Рамону, доставая карту. — Смотри, вот эти улицы я уже обошел.

Констебль оценил проделанную мной работу и спросил:

— Никаких зацепок?

— Никаких, — подтвердил я.

— А я тут пообщался с нашими, — задумчиво произнес Рамон. — Говорят, по убитому никто слез лить не станет. Полный букет: торговля морфием, уличные грабежи, поножовщина. Как его занесло в тот район — непонятно.

— Еще что говорят?

— По следу пускали ищеек, но уже на следующий день. Собаки смогли довести только до прудов.

— Это где? — заинтересовался я, нашел нужное место на карте и кивнул. — Ага, понял.

— Там нашли место, где убийца смывал кровь. Получилось залить гипсом отпечатки ботинок. Ты был прав — если судить по размеру обуви и длине шага, убийца чрезвычайно высок. Но самое интересное не это: рисунок протектора характерен для теннисных туфель. Последний писк моды в Новом Свете.

— Вот оно как? — задумался я и поведал приятелю историю, которую скармливал владельцам питейных заведений и официантам.

Рамон поморщился.

— Не пойдет.

— Почему?

— Никто не сдаст сыщику клиента, если тот не доставил хлопот и расплатился по счету. По крайней мере, не станет напрягать память. Инспектор Уайт всегда говорил: желаешь что-нибудь разузнать, сделай так, чтобы люди сами захотели тебе помочь.

— Легко сказать!

— Убийца чрезвычайно высок, ты тоже. Быть может, вы родственники?

Меня аж передернуло.

— Не шути так!

— Вы родственники, — продолжал гнуть свою линию Рамон Миро. — Твой дядя, приехал из Нового Света и пропал. А лучше не дядя, а кузен. Это звучит более правдоподобно.

Я кивнул.

— Может сработать, — решил я, обдумав это предложение со всех сторон. — Кузен отличается пристрастием к алкоголю, и один наш общий знакомый видел его несколько дней назад в императорском парке, где тот свалился с мостков в воду на потеху публике.

Констебль поднялся с лавочки и закинул лупару на плечо.

— Предлагаю начать от ближайших к прудам ворот, — предложил он.

У меня возражений не было, и мы отправились в путь.

Думаете, нам сопутствовала удача? Черта с два! Поиски человека в Новом Вавилоне напоминают поиски иголки в стоге сена, когда у вас нет ни спичек и сита, ни магнита. Всей полиции метрополии порой непросто разыскать уже известного преступника; что уж говорить о двух любителях, лишенных даже словесного портрета подозреваемого!

Высокий худой левша. Грязный, сильно пьющий чревоугодник. Новый Свет.

Вот и все, чем мы располагали вначале. И только этим мы располагали в конце.

— Давай плюнем на все, а? — страдальчески поморщился Рамон Миро после четырех часов безрезультатных блужданий по злачным местам.

— Можешь позволить себе плюнуть на три тысячи франков? — хмыкнул я, хотя сам едва переставлял от усталости ноги.

— Пройдем этот квартал — и баста! — решил констебль. — Надо еще форму сдать. У меня последний день на службе, не забыл?

Особых надежд отыскать оборотня прямо сегодня у меня не было с самого начала, но субботним вечером шанс наткнуться на нужного человека был высок как никогда, поэтому я поправил приятеля:

— Этот квартал и следующий. До полуночи еще два часа.

— Черт с тобой, — сдался Рамон и указал на вывеску «Роза Дуная». — Заходим?

Я спустился на три ступеньки, распахнул дверь и шагнул в полуподвальное помещение, освещенное тусклым светом керосиновых ламп. Пахнуло аппетитным ароматом незнакомой стряпни, и сразу желудок подвело, а рот наполнился слюной.

Словно в подтверждение отменного качества местной кухни, свободных мест в закусочной не оказалось вовсе. За столами сидели черноволосые мужчины средних лет, они неспешно ужинали, выпивали и переговаривались на каком-то гортанном языке.

Мадьяры или румыны?

Я попытался остановить мальчишку-разносчика, но он лишь мотнул головой и убежал, сгибаясь под тяжестью заставленного тарелками подноса. Прошел к стойке, да только выглянувший с кухни повар смущенно развел руками; меня он не понимал. Или делал вид, что не понимает.

В подобных местах не разговаривают с полицейскими, частными сыщиками и просто чужаками. В таких местах не любят, когда люди со стороны суют нос в дела их маленькой общины, и неважно, мадьяры это, китайцы, итальянцы или русские.

Это не страх, вовсе нет. Просто так заведено.

Я обернулся к Рамону и во всеуслышание объявил:

— Сколько мы еще будем его искать? Уже ночь на дворе! Этот пьяница позорит семью!

— Не стоит так говорить о своем кузене, — привычно укорил меня констебль.

— Он и твой кузен тоже! — без промедления вставил я следующую реплику.

— Он всего лишь племянник мужа сестры моей матери!

— Неважно! — отмахнулся я. — Если не найдем его, нам точно не поздоровится! Лучше бы он оставался в своем Нью-Йорке! Зачем только вернулся? Кто его звал?!

Люди любопытны. Людей зачастую интересует то, что их совершенно не касается.

Гомон понемногу стих, и к нам вышел пожилой господин представительной наружности с пышной седой шевелюрой и столь же белыми усами.

— Молодые люди кого-то разыскивают? — поинтересовался он с явным акцентом. Шум голосов окончательно смолк, все уставились на нас в ожидании ответа.

— Кузен! — вздохнул я. — Вернулся из Нового Света и ударился в загул! А нам искать!

— Он, случайно, не заходил сюда день или два назад? — присоединился к разговору Рамон. — Поговаривают, на днях он упал в пруд. И не стыдно же смотреть людям в глаза!

— Упал в пруд? — задумался пожилой мадьяр и покачал головой. — Нет, мокрых не было.

Я не стал скрывать своего разочарования и понурил плечи без всякого преувеличения, но все же предпринял еще одну попытку:

— Очень вас прошу, попробуйте вспомнить. Кузен высокий, даже выше меня! Такого нельзя не запомнить.

Посетители вновь зашумели, и, полагаю, кто-то что-то старику подсказал, поскольку в глазах нашего собеседника мелькнул интерес:

— А как он выглядит?

Мы с Рамоном озадаченно переглянулись.

— Высокий и худой, — сообщил я все известные приметы и всплеснул руками. — Проклятье! Да я его пятнадцать лет назад последний раз видел! За все это время он ни единой фотокарточки не прислал!

Мадьяры о чем-то посовещались, и пожилой господин заявил:

— Высокий и худой заходил. Но куда пошел, мы не знаем.

— Час от часу не легче! — горестно вздохнул Рамон, демонстрируя недюжинный талант лицедея. — И где нам теперь его искать?

— Ты меня спрашиваешь? — возмутился я. — Да как по мне, пусть он хоть все кабаки окрестные обойдет! — И уже седоусому: — Он хоть прилично выглядел? Не был перепачкан тиной с ног до головы, как нам рассказали?

— Пиджак он снял, было жарко. На ногах держался твердо, пьяным не показался, — уверил нас седой мадьяр. Затем перекинулся парой фраз с поваром и мальчишкой-разносчиком и покрутил ус. — Нет, пьяным он не был.

— Хоть поел? — вздохнул Рамон. — Или только пил?

Пожилой господин вновь расспросил повара и сообщил:

— Перекусил, и плотно. Заказывал гуляш и половину поросенка.

— И выпивку? — предположил я.

— Бутылку сливовицы, — подтвердил мадьяр.

— Для него это, как для слона дробина, — махнул я рукой, лихорадочно размышляя, что еще получится вытянуть, прежде чем расспросы вызовут подозрение. — Вы говорили, у него был пиджак? Какого цвета?

— Темный. Черный, вероятно.

— Понятно. А он не говорил, куда собирался отправиться дальше?

— Нет, но взял связку салями — большую! — и еще две бутылки сливовицы. Хотел угостить друзей.

Я кивнул и напоследок уточнил:

— Не помните, в какую сторону пошел?

Седой мадьяр только покачал головой.

Поблагодарив его за помощь, мы покинули закусочную, и я развернул карту под ближайшим уличным фонарем.

— Полагаешь, он отправился на съемную квартиру? — спросил Рамон, наблюдая за тем, как я вычерчиваю на бумаге предполагаемый маршрут убийцы от ближайших ворот императорского парка до «Розы Дуная».

— Или в гостиницу. Если предположить, что оборотень оказался на этой улице не случайно, то стоит пройтись по округе. Он мог завтракать где-то здесь или обедать.

— Ставлю на то, что убийца остановился поблизости, — решил Рамон. — Сам посуди, стал бы ты брать связку салями, не снимай угол неподалеку?

Слова приятеля звучали разумно, и я в задумчивости оглянулся на освещенную фонарем вывеску мадьярской харчевни. Вокруг этого светлого пятна сгустился мрак; редко-редко меж ставен или неплотно задернутых штор выбивались лучики света. Округа словно вымерла.

— Ну и куда он мог пойти? — пробормотал я. — Был поздний вечер, совсем как сейчас.

— Давай осмотримся, — предложил напарник.

Мы дошли до соседнего перекрестка и сразу сделали стойку, завидев вывеску с лаконичной надписью «Отель», освещенную парой газовых рожков.

— Думаешь, нашли? — толкнул меня в бок Рамон.

— Лупару проверь, — предупредил я его и на всякий случай расстегнул кобуру с пистолетом, а «Цербер» переложил из правого кармана куртки в левый.

Констебль снял ружье с предохранителя, и мы направились к отелю, внимательно посматривая по сторонам. Хоть ни кустов, ни темных закутков на узенькой улочке не было, но сердце принялось постукивать как-то очень уж неровно, а во рту появился привкус желчи. Стало страшно.

Впрочем, волю своим страхам я не давал, первым поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Никто не ответил. Тогда, надеясь, что визит в неурочное время не привлечет внимание опасного постояльца, постучал еще раз, и вскоре открылась смотровая щель.

— Слушаю вас, уважаемый, — позевывая, произнес заспанный портье.

— Номера есть свободные? На ночь?

Где-нибудь ближе к центру города мою внешность могли счесть недостаточно презентабельной, здесь же все было много проще.

Служащий отеля гостеприимно распахнул дверь, запуская внутрь припозднившегося гостя.

— Номеров хватает! — сообщил он.

Я переступил через порог, следом заскочил Рамон.

— Полиция! — страшно прошипел констебль, притискивая ночного портье к стене. — Ни звука! Понял?

Манерный мужичонка с напомаженными волосами молча кивнул. Внезапные рейды полиции по окраинным гостиницам — дело обычно; должно быть, успел привыкнуть.

Я быстро проверил вестибюль, по пути заглянув в комнату, где по утрам накрывали столы для постояльцев, и вернулся к портье.

— Постоялец, высокий и худой. Пару дней назад притащил связку салями, он здесь? — спросил, не спуская взгляда с лестницы на второй этаж.

— Только тихо! — не забыл предупредить Рамон.

Тщедушный мужичок кивнул, но как-то очень уж неуверенно.

— Двадцать второй номер, — прошептал он, — но его нет.

— Как нет? — обмер я. — Съехал?

— Обыкновенно уходит куда-то вечерами, возвращается за полночь, — пояснил служащий отеля. — У него свой ключ.

— Под каким именем записан?

— Смит. Джек Смит.

— Ключ от комнаты, — потребовал тогда Рамон Миро. — Быстро!

— Но я не могу! — возмутился ночной портье. — Это против правил!

— Прокруст, слышал о таком? — придвинулся к нему констебль.

И вот тут мужичонку проняло, да так, что он чуть не обмочился.

— Это он? — просипел портье, враз поверив нашим словам.

— Он, — подтвердил я и достал служебную карточку, которую совсем позабыл сдать. Совершенно случайно, разумеется. — Читай!

Портье повернул удостоверение к свету.

— Детектив-констебль Леопольд Орсо, — вслух произнес он. — Сыскная полиция.

Я забрал документы и скомандовал:

— Ключи, быстро!

Мы перешли к конторке, там служащий отеля снял с гвоздика ключ от двадцать второго номера и отдал его нам.

— Сколько комнат? — не забыл уточнить Рамон.

— Одна. Удобства на этаже.

— Сиди и не дергайся, — приказал констебль; в ответ раздалось позвякивание горлышка графина о край граненого стакан.

Я прошелся по вестибюлю, запоминая на всякий случай расположение входов и выходов, потом обернулся и спросил:

— Чердак?

Ночной портье сделал несколько жадных глотков, отставил пустой стакан и сообщил:

— Заколочен.

Рамон приблизился ко мне и тихонько прошептал:

— Ну и что делать будем? Одного оставлять его не дело.

— Проверим номер, потом вернешься.

— Сойдет, — кивнул констебль и предупредил портье: — Чтоб без фокусов. Понял?

— Да! — сдавленно пискнул тот. Известие о том, что одним из постояльцев оказался легендарный убийца, полностью выбило его из колеи.

Мы с Рамоном поднялись на второй этаж; там я убрал в нагрудный карман темные очки, потом снял крышечку с рукояти трости и включил фонарь.

— Заходишь первым, — предупредил напарника, доставая «Цербер».

— Понял, — кивнул констебль, встав напротив двери с номером «двадцать два».

Я сунул трость под мышку и осторожно провернул ключ в замочной скважине.

Механизм оказался смазан, даже не скрипнул; раз — и готово.

Рамон стремительно ворвался в номер, я заскочил следом и повел фонарем, освещая комнату. Шкаф, кровать, стол у окна — спрятаться негде, но напарник так не считал.

— Шкаф, — хрипло выдохнул Рамон, взяв на прицел покосившуюся громаду.

Я распахнул створки; среди развешанных на плечиках пиджаков и брюк никто не таился. Тогда констебль указал на кровать.

— Свети!

Под кроватью обнаружился лишь дорожный чемодан; я вернул покрывало на место, сунул «Цербер» в карман и скомандовал напарнику:

— Бегом вниз!

Рамон поспешил к портье, а я натянул перчатки и занялся обыском. Отсутствие ордера и прочие процессуальные тонкости волновали меня сейчас меньше всего.

Победителей не судят.

Газовые рожки зажигать не стал, так и продолжал подсвечивать себе фонарем в рукояти трости, стараясь лишний раз не направлять его в сторону занавешенных окон. Мусорное ведро было забито очистками сарделек, у стены стояла пара пустых бутылок из-под сливовицы, их решил не трогать, вместо этого выдвинул из-под кровати потертый чемодан и наскоро проверил его содержимое, но помимо погашенного билета на дирижабль рейса «Нью-Йорк — Новый Вавилон» ничего интересного там не оказалось. Нижнее белье, зубной порошок, бритва, прочая мелочовка.

Тогда перешел к шкафу и охлопал одежду; ровно с тем же успехом.

Все пиджаки и брюки были новенькими, пошитыми по индивидуальному заказу из дорогой черной ткани. Все одинаковые, словно горошины в стручке. И все со споротыми ярлыками.

Одного пиджака не хватало.

Крайне предусмотрительно. И кровь на черном не так бросается в глаза, и никто не удивится, если сегодня на тебе не тот пиджак, что вчера.

Я проверил ящики стола и даже стащил с кровати матрац, потом взобрался на стул и осветил шкаф — там одна лишь пыль. Привстав на цыпочки, потянулся к деревянной решетке вентиляционного отверстия, только прикоснулся — и она осталась в руке.

Вот он, тайник!

Впрочем, тайник — это громко сказано. Просто потайное место, чтобы уберечь ценные вещи от вороватой прислуги, и не более того.

Я извлек из вентиляционного отверстия металлическую шкатулку и, поскольку вскрывать нехитрый замок гнутой скрепкой просто не было времени, взломал его, просунув под крышку нож.

Сверху лежали стеклянный шприц, жгут и пузырек с раствором морфия, и сразу стало ясно, что первое убийство вовсе не было случайным. Либо оборотень не сошелся с жертвой в цене, либо покойник попросту решил ограбить заезжего наркомана. Скорее второе — перетянутая аптечной резинкой пачка колониальных долларов вызывала завистливое уважение.

Сунув деньги в карман куртки, я взял пухлый конверт и вытряхнул из него два паспорта. Первый был выдан некоему Герхарду Ланке, жителю колониального штата Нью-Йорк, сорока двух лет от роду; владельцем второго оказался сорокалетний Джонатан Барлоу из Мельбурна, Зюйд-Индия. Что характерно — отметка о въезде не была проставлена ни в одном из них.

Значит, есть и третий.

Отложив паспорта, я удостоверился, что в шкатулке ничего больше не осталось, и покинул номер, не трудясь хоть как-то скрыть устроенный при обыске беспорядок. Дошел до лестницы и уселся на верхнюю ступеньку, давая отдых усталым ногам.

— Ну что? — спросил Рамон Миро, опуская лупару.

— Это он, — подтвердил я, совсем позабыв о портье.

А того при этих словах едва удар не хватил; аж обмер весь и навалился на конторку.

Констебль досадливо поморщился, поднялся по лестнице и протянул руку.

— Не стоит сидеть на виду, — проворчал он, помогая мне встать.

И тут совершенно бесшумно распахнулась входная дверь.

Мы бы этого не заметили даже, если б перепуганный до полусмерти ночной портье не пискнул:

— Прокруст!

Рамон отпустил меня и крутанулся на месте, вскидывая лупару. Едва устояв на узеньких ступеньках крутой лесенки, он упер в плечо приклад тяжеленного ружья и рявкнул на высокого болезненного вида господина лет сорока, что шагнул через порог:

— Ни с места, полиция!

В тот же миг постоялец неуловимым прыжком сорвался с места и рванул через вестибюль. Его нескладная долговязая фигура просто расплылась в смазанную тень, но Рамон уже держал убийцу на прицеле и потому сразу утопил спусковой крючок.

Грохнул выстрел, оборотень невероятным акробатическим кульбитом разминулся с пулей, оттолкнулся ногой от подоконника и в одно касание отпрыгнул в сторону. Да так лихо, что Рамон промахнулся и второй раз: покрытая серебром свинцовая болванка, пробив оконное стекло, улетела на улицу.

Невредимый убийца метнулся к лестнице, констебль пальнул в него вновь, и огненный язык дульной вспышки впустую лизнул затылок втянувшего голову в плечи оборотня; только запахло паленым волосом.

Спасли нас крепкие дубовые балясины. Убийца с разбегу врезался в них, и лишь поэтому не успел дотянуться до резко отпрянувшего назад констебля. Рамон врезался в меня, мы кубарем вывалились с лестницы на второй этаж. Сразу захлопнули двери и для верности даже сцепили их ручки наручниками.

— В номер! — рявкнул констебль, с ружьем на изготовку отступая по коридору; три ствола лупары из четырех курились сизым пороховым дымком.

Я бросился наутек, и сразу снаружи будто таран ударил. Раздался страшный треск, но каким-то чудом створки выдержали и не слетели с петель.

— Отпирай номер! — поторопил меня Рамон. — Живее!

Новый, еще более сильный удар вышиб дверь, и констебль замедлил шаг, пытаясь поймать на прицел скользнувшую в коридор тварь.

Уже именно тварь! Лицо превратилось в морду с жуткой пастью, плечи раздались вширь, сухощавый торс оплели жгуты мускулов, и одежда жалкими обрывками болталась на заросшем жесткой щетиной теле.

Оборотень плавно двинулся по коридору; Рамон продолжил пятиться и не стрелял, опасаясь впустую потратить последний патрон. Он выгадывал мне время, а я трясущимися руками совал ключ в замочную скважину, совал и никак не мог попасть.

Было страшно.

Проклятье! Да меня всего колотило от ужаса!

Но — оборот, еще один, и вот уже плавно подалась ручка, а потом внутри возникла физиономия лепрекона, и дверь с оглушительным грохотом захлопнулась прямо у меня перед носом!

В тот же миг оборотень стремительным прыжком ринулся в атаку; Рамон спешно утопил спусковой крючок и хоть стрелял едва ли не в упор, вновь промахнулся!

Оборотень совершенно невероятным образом скрутил корпус, используя инерцию движения, пробежался по стене и с разбега прыгнул на констебля. Но тот уже метнулся прочь, и запоздалый удар просто придал дополнительное ускорение. Рамон так и прокатился по коридору, оставив меня с оборотнем один на один.

Страхи? Все страхи были в моей голове, зверь страхов не знал.

Зверь знал лишь, что он хочет жрать. Жрать и убивать, но в первую очередь — жрать.

Голод понукал его лучше всяких страхов, и когда он прыгнул на меня, я не стал искать спасения в таланте сиятельного, а просто распахнул дверь номера, которая открывалась наружу! Оборотень подобно пушечному ядру врезался в неожиданное препятствие; острые когти пробили филенку, а миг спустя в нее всем своим весом ударилась немаленькая туша, и дверное полотно просто сорвало с петель. Зверь шибанулся о косяк, взвыл, выламываясь из деревянных кандалов, и я бросился наутек. Сразу налетел на поднимавшегося с пола напарника, вновь сбил его с ног и сам рухнул рядом.

Проклятье!

Когда оборотень отшвырнул в сторону выломанную филенку, я перевалился на спину и выставил перед собой трость в тщетной попытке хоть ненадолго задержать взбесившуюся зверюгу.

Надежды на это было немного, но тут грохнул выстрел.

Револьвер Веблей — Фосбери в руке Рамона плюнул огнем, враз лишив слуха и ослепив на правый глаз; оборотень поймал пулю широкой грудью и оступился. Миг спустя страшная рана затянулась сама собой, словно чудовище растворило в себе семнадцать граммов свинца и меди, но констебль не переставал жать на спуск автоматического револьвера, пока не расстрелял весь барабан.

Шесть пуль четыреста пятьдесят пятого калибра — это вовсе не мало. Шесть пуль четыреста пятьдесят пятого калибра позволили выгадать несколько драгоценных секунд.

Этого времени хватило мне, чтобы подняться с пола, приставить трость под углом к стене и со всего маху приложить ее подошвой сапога точно в стык нижней трети. Хрустнуло дерево, заскрипел сминаемый металл, механизм разломился надвое, и оборотня я встретил тычком расщепленной деревяшки. Просто выставил перед собой обломок и ткнул им в оскаленную пасть.

Чудовище никак не успевало уклониться, да не стало и пытаться. Страшенные зубы попросту перехватили трость и легко перекусили палку, а заодно и электрическую батарею внутри.

Сверкнул ослепительный разряд! Оборотень отлетел назад и навалился на стену. Затем, оставляя на побелке глубокие царапины, он сполз на четвереньки и замер, растерянно потряхивая головой. Из раскрытой пасти текла слюна вперемешку с кровью. Удар электрического тока не поджарил его внутренности, просто дезориентировал и сбил с толку.

Я выругался, достал «Рот-Штейр» и открыл огонь.

Хлоп! Хлоп! Хлоп! — полетели выбиваемые пулями брызги крови, а когда магазин пистолета опустел, Рамон уже переломил «Веблей — Фосбери» и заменил стреляные гильзы клипом с новыми патронами.

Медь и свинец не причиняли зверю никакого вреда, раны, как и прежде, затягивались сами собой, но оборотень, который все еще не мог прийти в себя после удара электрическим током, вдруг пополз на выход, шустро-шустро перебирая по полу лапами. Стреляя на ходу, констебль ринулся вдогонку, а чудовище лишь горбилось, принимая широкой спиной пулю за пулей. С лестницы оно попросту скатилось, один миг — и оборотень скрылся на улице.

— Дьявол! — выругался Рамон, подбежав ко входной двери. — Он ушел!

— Черт с ним! — прохрипел я, спускаясь следом. — Портье! Рамон, куда подевался этот слизняк?

Задвинул засов, констебль подошел к конторке и поморщился:

— Тут он, не кричи.

Да и сам я уже заметил черневшую в том углу лужу крови.

— Мертв? — спросил у Рамона.

— Мертв, — подтвердил напарник, перезаряжая дрожащими руками револьвер. — Мы облажались, Лео, — выдохнул он. — Мы крепко облажались!

И с этим было не поспорить.

Убийца скрылся, портье мертв, вот-вот начнут выглядывать из своих номеров перепуганные стрельбой постояльцы, а на звуки стрельбы уже спешат все окрестные постовые.

— Интересно, здесь есть черный ход? — усмехнулся я, когда с улицы донеслась пронзительная трель полицейского свистка.

— Лео, даже не заикайся, — нахмурился Рамон. — Мы не уйдем через черный ход, ясно?

Я беззлобно выругался и уселся на нижнюю ступеньку, не став подбивать своего излишне принципиального товарища на побег с места преступления. С учетом оставленных нами улик более глупой затеи в голову прийти просто не могло.

Но от подначки все же не удержался:

— Просто скажи, что боишься выйти на улицу.

— Боюсь, — подтвердил Рамон. — А ты будто сам не видел, как эта сволочь от серебра уворачивалась! В упор ведь стрелял! Нет, дальше без меня! Три тысячи — это куча денег, но голову взамен оторванной точно не хватит пришить.

— Слабак! — рассмеялся я, хоть самого так и потряхивало. — Лучше подумай, что расскажешь коллегам.

Рамон фыркнул:

— Сам выкручивайся! Ты попросил меня помочь, подробностями делиться не пожелал. Вот и все, что я знаю.

— Сойдет, — кивнул я, поскольку патент частного сыщика и поручение от Банкирского дома Витштейна оставляли достаточное пространство для маневра.

Но врать не собирался. Более того, намеревался выложить все без утайки.

Честность в таких делах — лучшая линия защиты.

Ну или почти…

Я достал зажигалку и подпалил уголок полицейской карточки. Понаблюдал за разгорающимся огоньком и предупредил приятеля:

— Портье сам вызвался показать нам номер подозреваемого. Мы зашли, а там такой беспорядок…

И тут в дверь беспорядочно заколотили.

— Откройте, полиция! — заголосили на улице.

— Еще есть время сбежать через черный ход, — пошутил я, потом вздохнул и махнул рукой. — Ладно, отпирай…

Отпустили нас уже утром.

Сначала меня, через полчаса Рамона. Я дождался приятеля на скамье во внутреннем дворике Ньютон-Маркта и вместе с ним вышел на улицу. Там мы переглянулись и, не сговариваясь, заковыляли в «Винт Архимеда». Шли молча; сил на разговоры уже не осталось.

Разговорами нас занимали всю ночь.

Сначала опрашивали первыми прибывшие на место преступления сыщики, потом допрос продолжили два въедливых детектива-сержанта, а закончилось все крайне неприятной беседой с главой сыскной полиции Морисом Ле Бреном.

Наличие патента частного сыщика и поручение от Банкирского дома Витштейна изрядно выводило из себя бывших коллег, но уверен — без предъявления обвинений обошлось лишь потому, что никому не хотелось раздувать очередной скандал. Слишком уж резонансным оказалось убийство Исаака Левинсона и всей его семьи.

Вот и отпустили, взяв очередную расписку о неразглашении.

Плевать! Делиться подробностями с газетчиками я в любом случае не собирался. Не тот случай…

«Винт Архимеда» в силу раннего времени оказался полупустым, но мы все равно уселись в самый дальний угол.

— Наломали дров, да? — вздохнул Рамон, когда хозяин принес бокал белого вина и содовую ему и кувшин лимонада мне, получил несколько мелких монет и оставил нас в покое.

— Не без этого.

— Меня бы точно уволили, — с усмешкой протянул бывший констебль, — если бы не успели уволить до того.

— Видишь, как удачно получилось, — улыбнулся я, наполняя бокал лимонадом.

Рамон кисло глянул в ответ.

— Знаешь, сколько платят ночному сторожу на угольном складе? — спросил он.

— Кстати, раз уж речь зашла о деньгах! — Я достал из правого сапога пачку колониальных долларов и принялся, загибая уголки банкнот, их пересчитывать.

— Что это?! — всполошился Рамон.

Я погрозил ему пальцем, дошел до конца и разделил пачку на две равные части. Одну протянул приятелю.

— Что это? — повторил он вопрос, не притрагиваясь к деньгам.

— Это аванс. Восемьдесят долларов, — ответил я, убирая изрядно похудевшую пачку во внутренний карман пиджака.

— По нынешнему курсу это франков четыреста, так? — уставился на меня Рамон, который еще не отвык быть полицейским. — Лео, ты что — утаил восемьсот франков?

— Не утаил, — возразил я, поправляя очки, — а изъял в целях осуществления следственных мероприятий.

— Обоснуй.

— Оборотень знает о деньгах? Знает. Если через сообщника в Ньютон-Маркте он получит опись изъятых из номера вещей и не увидит в списке сто шестьдесят долларов, то наверняка захочет их вернуть. Сам придет!

— А мне тогда зачем половину отдал?

— Если я с ним не справлюсь, то за остатком отправлю к тебе. Я верю в тебя, Рамон.

Крепыш уставился на макет винта Архимеда, что висел прямо над столом, и какое-то время раздумывал над моими словами, потом убрал деньги в карман и потребовал:

— А теперь обоснуй, почему мы имеем право потратить эти деньги на собственные нужды.

— Все просто, — рассмеялся я. — Ты же не хочешь снабдить преступника деньгами, пусть даже и невольно? Чем больше ты успеешь потратить, тем меньше денег вернется оборотню! Или ты рассчитываешь справиться с ним один на один?

Рамон в существование гипотетического сообщника убийцы нисколько не верил, но все же досадливо поморщился:

— Типун тебе на язык! — Затем откинулся на спинку стула и сообщил: — Пока в Ньютон-Маркте мурыжили, успел перекинуться парой слов со знакомым констеблем; всем причастным строго-настрого приказали держать язык за зубами. Предупредили, что, если история просочится в газеты, поиском виновного займется лично главный инспектор.

Меня передернуло. Не хотел бы я привлечь внимание этого жуткого старика.

Но сказал не об этом. Вылил в стакан остатки лимонада и с досадой произнес:

— Надо было сразу оглушить его электричеством!

— Надо было, кто спорит? Теперь ты к нему с электрощупом и близко не подойдешь. Такой трюк мог сработать только раз, — резонно отметил Рамон, поднимаясь из-за стола. — Забудь об оборотне, пусть его выслеживает Третий департамент.

— Куда собрался?

— Спать! В ночь выхожу на новую работу. — Крепыш склонился ко мне и посоветовал: — Лео, займись ограблением банка. Нужна будет помощь — обращайся. Но насчет оборотня больше даже не заикайся. Я не самоубийца.

И он зашагал на выход.

Я пожал плечами и вышел следом.

Погода портилась. Затянувшая небо серая пелена превратилась в кудлатые облака, темные и недобрые, появился ветер. Резкие порывы раскачивали деревья и завывали в печных трубах, рвали клубы дыма и в мгновение ока развеивали, уносили прочь.

Я немного постоял, собираясь с мыслями, затем поймал извозчика и велел ехать на Леонардо да Винчи-плац. Оттуда зашагал к лавке «Механизмы и раритеты», заранее готовясь к неприятному разговору с изобретателем, но Александр Дьяк, к моему немалому удивлению, из-за поломки трости возмущаться не стал. Только рукой махнул:

— А на что я еще мог рассчитывать? Будто сам не был молодым! Сломать или потерять в вашем возрасте, Леопольд Борисович, — обычное дело. Ничего страшного.

Мне стало самую малость совестно, и я достал деньги.

— Не стоит! — отмахнулся владелец лавки и огладил редкую бородку. — Я не понес особых убытков. Когда все делаешь сам, не приходится платить подрядчикам.

Я усмехнулся и продолжил отсчитывать банкноты.

— Трость-то мне в любом случае нужна.

— Купите обычную! — возмутился Александр Дьяк. — Меня интересуют не деньги, а научные изыскания!

— Не сомневайтесь, прикладных изысканий мной было проведено с избытком, — спокойно заметил я и выложил на прилавок двадцать долларов. — И могу со всей уверенностью заявить, что разряда вашей электрической банки не хватит, чтобы полностью парализовать оборотня, но будет достаточно для его дезориентации в пространстве и судорожного сокращения конечностей. Слабым местом конструкции является крепление амортизирующей пружины, но проблемы возникают только при неправильной эксплуатации. До момента… э-э-э… поломки я успел пройти километров двадцать, и все работало, как часы.

Изобретатель покачал головой, но деньги все же принял. Сунув их в карман халата, он вышел из-за прилавка и запер входную дверь.

— Леопольд Борисович, прошу за мной, — позвал, направляясь в заднюю комнату.

Я двинулся следом и восхищенно присвистнул, разглядывая оснащенную по последнему слову техники мастерскую. У одной стены стояли слесарные станки и верстак, другую занимали чертежный пульман и огромная доска, на которой виднелись белесые разводы мела. Всюду громоздились ящики, в углу нашлось место динамо-машине, туда же задвинули шкаф с химической посудой, а на письменном столе помимо микроскопа и набора реактивов громоздилось сразу две газовых горелки.

Александр Дьяк указал на деревянный табурет, макнул железное перо в чернильницу и склонился над толстенной амбарной книгой.

— Начинайте с самого начала, — потребовал он. — Особое внимание уделите симптомам поражения током и времени, в течение которого они наблюдались.

Я принялся расстегивать куртку и спросил:

— Вас интересует воздействие электричества на потусторонних существ?

Изобретатель строго глянул на меня, но смягчился и снизошел до объяснений:

— В числе многих моих интересов значится и этот. Впрочем, не уверен, что оборотней правомерно относить к потусторонним существам.

— Жертвы наследственного заболевания? — усмехнулся я, с облегчением усаживаясь на табурет.

— Это подтвержденный наукой факт, — важно кивнул владелец лавки. — А теперь, Леопольд Борисович, умоляю — соберитесь. Важна каждая деталь.

Я подавил обреченный вздох — опять допрос! — и принялся описывать, как отреагировал оборотень на удар электрического тока, его конвульсии, потерю ориентации, замедленную реакцию.

Александр Дьяк благосклонно внимал мне, время от времени требуя уточнить, сколько времени длилось то или иное состояние, и всякий раз с этим возникали определенные сложности — схватка отложилась в памяти рваными обрывками, да и заняла она от начала и до конца не дольше пары минут.

— Итак, вам нужна еще одна трость? — спросил изобретатель, когда выжал меня досуха, отодвинул книгу и захлопнул медную крышку чернильницы.

— Было бы неплохо. Если вас это не затруднит.

Владелец лавки задумчиво кивнул и вдруг предложил:

— Для удобства использования могу снабдить ее двумя выдвижными спицами — электродами. Много времени это не займет.

Я только рассмеялся.

— Не думаю, что еще раз сойдусь с этой тварью врукопашную.

Теперь рассмеялся изобретатель.

— Поверьте моему опыту, Леопольд Борисович, жизнь непредсказуема! Мог ли я полагать, что оставлю техническое училище… — при этих словах он осекся и досадливо махнул рукой. Затем раскрыл один из ящиков и достал трость, на вид куда более неказистую, нежели первая. — Вам придется немного подождать.

— Как скажете, — сдался я, поскольку с моей стороны было бы не слишком умно упорствовать. Человек желает помочь, не бить же его по рукам?

Александр Дьяк зажал трость в тисках, сноровисто снял с нее резиновый башмак и разводным ключом принялся откручивать гайку.

— В следующий раз жду от вас более подробного отчета, — предупредил он. — Надеюсь, нехитрое усовершенствование окажется полезным…

— Что было бы действительно полезным, так это серебряные пули, которые попадают в цель, — вздохнул я. — Мой товарищ стрелял едва ли не в упор и все четыре раза промахнулся. Еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь двигался столь быстро.

— Вообще ни разу не попали? — спросил изобретатель, продолжая разбирать трость.

— Серебряными — нет. Обычных всадили под два десятка, да только раны сами собой затягивались.

Александр Дьяк вытер пот со лба и сообщил:

— Полагаю, дело в безусловных рефлексах.

— Что, простите? — не понял я.

— Вы слышали о работах Ивана Петровича Павлова? Он уделил этой теме немало времени.

— Нобелевский лауреат? — припомнил я смутно знакомое имя и сознался: — К стыду своему, не могу похвастаться знакомством с его трудами.

— Хорошо, тогда попытаюсь объяснить. — Изобретатель извлек из трости динамо-машину и электрическую банку и принялся копаться в шкафах в поисках нужных деталей. — Тело обладает собственной памятью и набором реакций на внешние раздражители. Как ваша рука отдергивается от огня бессознательно, так и оборотень рефлекторно увертывается от серебра. Эти создания и сами по себе много быстрее человека, а в подобных случаях действуют и вовсе без всякого промедления. Это не мое предположение, академик Павлов доказал это на практике.

— Он ставил опыты на оборотнях?

— В России к таким вещам относятся проще, — подтвердил Александр Дьяк. — При этом неважно, в каком виде пребывает серебро, в дело вступает некое противоестественное или, если угодно, интуитивное чутье. Оборотень просто знает, и его тело реагирует само.

— Ерунда! — отмахнулся я. — Оборотни не такая уж редкость, время от времени их отстреливают. И отстреливают серебряными пулями.

— К сожалению, эта болезнь передается не только по наследству. Предрасположенные к ней люди зачастую заражаются уже во взрослом возрасте.

— И?

— А вот безусловные рефлексы передаются исключительно по наследству, — сообщил Александр Дьяк. — Те, о ком вы говорите, если так можно выразиться, оборотни низшие, их лишены.

Владелец лавки закрепил динамо-машину на стальной планке, к ней же прикрутил электрическую банку и принялся возиться с металлическими тросиками.

— Мне крайне любопытно, Леопольд Борисович, — улыбнулся он, — как сказалось на рефлексах поражение электрическим током.

— А нет никакого другого научного способа поразить оборотня на расстоянии? — поинтересовался я.

— Боюсь, не смогу вам в этом помочь, — покачал изобретатель головой. — Яды на оборотней не действуют, алюминий никакого особого вреда не оказывает, ведь организм исцеляет себя сам. Любые раны от металлов, дерева, камня и кости затягиваются в течение нескольких секунд.

— Секунд! — фыркнул я. — Да пули даже не выталкивало наружу! Такое впечатление, что они просто растворялись в теле!

— Растворялись? — удивился Александр Дьяк. — Метаболизм этого создания просто невероятен! — Он вскочил на ноги и принялся ходить из угла в угол, о чем-то напряженно размышляя. — Но в этом случае… моментально расходится по всему организму… икс-лучи… — бормотал он себе под нос. — Радон… язвы… Кюри…

Я сидел молча, боясь отвлечь изобретателя, а тот вернулся за верстак, начал собирать трость и предупредил:

— Не отвлекайте, я думаю. Почитайте пока газету.

Газеты меня интересовали мало, еще меньше интересовали газеты недельной давности, но перечить владельцу лавки я не решился. Взял пачку старых номеров, пролистал, дивясь странной подборке. Сверху оказался «Атлантический телеграф» с кричащим заголовком «Бесследное исчезновение инженера», дальше шли номера «Биржевого вестника», там красным карандашом были отмечены котировки корпораций, которые имели то или иное отношение к добыче каменного угля.

— Удивительно! — рассмеялся вдруг Александр Дьяк. — Наука может творить настоящие чудеса, но мы с упорством дикаря забиваем гвозди микроскопом! Леопольд Борисович, вы ведь знаете, что такое микроскоп? Вот именно микроскопом мы и забиваем самые обычные гвозди! — Хозяин лавки вдруг пришел в дурное расположение духа, в голосе его зазвучала неприкрытая горечь.

— Если моя просьба неприятна вам… — начал было я, но изобретатель только махнул рукой.

— Оставьте! — вздохнул он. — Дело вовсе не в вас и даже не во мне. Просто всех нас поставили в такие условия, что мы вынуждены растрачивать свои силы на совершенно бесполезные прожекты. Наука топчется на месте, и, как ни печально это признавать, определенных людей такое положение дел всецело устраивает. Более того, они прилагают немалые усилия, чтобы так продолжалось и впредь.

— Боюсь, не совсем понимаю вас, — озадаченно пробормотал я, откладывая газеты.

— Рудольф Дизель — это имя что-нибудь говорит вам? — спросил тогда Александр Дьяк.

— Инженер-изобретатель, — припомнил я недавнюю статью. — Пропал из каюты парома, плывшего из Лиссабона в Новый Вавилон. Полиция подозревает самоубийство. Не понял только, какое изобретение он намеревался представить на суд общественности.

— Об его изобретении в газетах не было ни слова, — уверил меня владелец лавки. — А теперь эти писаки и вовсе пытаются выставить его шарлатаном.

— Но вы так не считаете?

— Дизель пытался создать двигатель, способный работать на жидком топливе. Например, на керосине, — сообщил изобретатель, открутил рукоять и заменил ее обрезиненной. — Фонаря на этот раз не будет, — предупредил он.

— Неважно. Так что вы говорили о новом двигателе?

Двигатель, потребляющий керосин? Звучало непривычно.

— Это была реальная альтернатива паровым машинам. Но сначала идеи Дизеля не приняли в Петрограде, затем наемные бумагомараки высмеяли его в Париже, а теперь он просто исчез вместе со всеми своими разработками. Очень удобно, не находите?

— Подозреваете убийство? — уточнил я, не зная, как отнестись к откровениям владельца лавки.

— Я не сыщик и не криминальный репортер, чтобы рассуждать о таких вещах, — пожал плечами Александр Дьяк и оперся на трость. — Я знаю лишь, что в отдаленном будущем его двигатель заметно снизил бы потребление угля. Убивают и за меньшее.

Я кивнул.

В Новом Свете полным ходом шло производство самоходных колясок на компактных паровых движках, о жидком топливе там никто даже не помышлял, а пороховые двигатели Нобеля не получили широкого распространения из-за невысокой надежности и ограничений на продажу гранулированного тротила, на котором они работали.

— И все же… — задумчиво пробормотал я, — и все же прогресс не остановить. Лень и жадность непобедимы. Уверен, работы господина Дизеля в том или ином виде всплывут в самое ближайшее время.

Изобретатель прошелся по комнате и протянул мне трость.

— Сомневаюсь, — покачал он головой, вытирая перепачканные машинным маслом ладони. — Вы, Леопольд Борисович, даже не представляете, как далеко способна завести жадность. Дизель вовсе не первый, Ленуар и Отто еще успели опубликовать свои работы, но как только Костович предложил переход на керосин, его мастерская сгорела. Он был первой жертвой, полагаю.

— Но не единственной?

— Смерти Даймлера и Майбаха всегда казались мне подозрительными. Дизель долгое время держал свои разработки в секрете, но… — Изобретатель раздосадованно махнул рукой и сменил тему: — Да что мы заладили об одном и том же? Как вам трость?

— Не хуже первой, — решил я после нескольких шагов, а когда мы вышли в торговый зал, спросил: — И все же, почему вы считаете, что работы Дизеля не опубликуют под чужим именем? Это как-то связано с ростом биржевых котировок угольных компаний?

Александр Дьяк рассмеялся.

— Вы очень сообразительный молодой человек, — произнес он, вставая за прилавок. — Хотите знать, почему? Я вам скажу. Дело в жадности. Когда после франко-прусского конфликта Эльзас-Лотарингия и Рур перешли под прямое императорское управление, многие придворные нагрели на этом руки. Ведь Рур — это уголь, а уголь — это деньги. А если денег не хватает, можно взять кредит под будущий доход и вложиться, к примеру, в Донецкий угольный бассейн. А потом вновь занять и начать освоение угольных бассейнов уже в Сибири. Можно создать промышленную империю, погашение долгов которой расписано на десятилетия вперед. Что на фоне этого жизнь человека?

— Никаких имен? — прищурился я.

— Никаких! — рассмеялся владелец лавки и забрал у меня трость. — Для начала надо провернуть стопор, — щелкнул он уплотнением в нижней трети, — потом просто сгибаете.

По мере того как трость складывалась надвое, из верхней ее половины выдвигались стальные спицы. Александр Дьяк утопил кнопку, которая прежде включала фонарь, и между электродами засверкала дуга электрического разряда.

— Не самая простая конструкция, — вздохнул изобретатель, — но иначе внутрь может попасть вода или забиться грязь. Приходите завтра, я подумаю над задачкой, что вы мне задали. Есть у меня одна идея, но потребуются специфические реактивы.

— Буду премного благодарен! — Я разложил трость, отпер входную дверь и махнул на прощание изобретателю. — До завтра!

Вышел на улицу и отправился на поиски свободного извозчика.

Мысли о глобальном заговоре угольных магнатов недолго волновали меня. Своих проблем хватало.

Думаете, поехал спать?

С удовольствием бы, но жизнь частного сыщика вовсе не так привольна, как ее расписывают бульварные писаки. По меньшей мере иногда приходится отчитываться перед нанимателями.

И я отправился в отель «Бенджамин Франклин».

Небо к этому времени окончательно потемнело, понемногу начинал накрапывать мелкий дождь, и, как это часто бывает в преддверии непогоды, резкие порывы ветра гнали по улицам пыльные вихри.

Надвигалось ненастье. Я отчетливо ощущал это, только не понимал, насколько оно близко.

Отель «Бенджамин Франклин» занимал старинный особняк, мрачный и крепкий, сложенный из темного камня, с узкими окнами-бойницами первых этажей и открытыми террасами верхних. Фасадом он выходил на площадь императора Климента, столь вытянутую, что она больше напоминала широкий проспект. Именно здесь располагались самые дорогие магазины и гостиницы Нового Вавилона, а стоимость чашки кофе в местных ресторанах давно стала предметом сатирических высмеиваний и газетных карикатур.

Всю дорогу я размышлял, как выстроить разговор с Авраамом Витштейном, дабы представить свое расследование с наиболее выгодной стороны, но все умные мысли враз вылетели из головы, когда на глаза попался Бастиан Моран. Старший инспектор пил кофе в баре на первом этаже и при моем появлении не удержался от досадливой гримасы.

Нелюбовь наша была взаимна.

Я поспешил к портье, представился и — о, чудо! — оказалось, что господин Витштейн включил меня в перечень своих гостей. На всякий случай клерк сделал предварительный звонок, выслушал инструкции и указал на лифт.

— Пятый этаж. Вас встретят.

Пройдя в кабину подъемника, я озвучил цель своего визита оператору; тот закрыл двери, перевел рычаг в крайнее правое положение, и мы плавно, почти без рывка поднялись на верхний этаж.

Там меня и в самом деле встретили. Плотного сложения иудей — тот самый, лысоватый и носатый — запустил внутрь и сопроводил в холл «императорского» номера, где читал газету Авраам Витштейн. Всюду висели оригиналы картин знаменитых мастеров, одну из стен занимал известный диптих «Штурм имения блистательного Рафаила» и «Император Климент повергает падшего», а позолоты на мебели было больше, чем золота в короне ее величества.

— Кофе, сигару? — предложил банкир. — Быть может, виски?

— Нет, благодарю, — отказался я, опускаясь в кресло у журнального столика.

Роскошный интерьер отеля подействовал на меня угнетающе. Человеку в брезентовой куртке здесь было не место.

— Я впечатлен, господин Орсо, — произнес Витштейн, не успел я перейти к делу. — Вы крайне многообещающий молодой человек.

— Простите? — не понял я.

Банкир рассмеялся, отпил кофе и покачал головой:

— Вы работаете на меня меньше суток, а мне уже выкручивают руки, требуя взять вас на короткий поводок.

Я вспомнил о встреченном внизу Бастиане Моране и облизнул пересохшие губы.

— В самом деле?

— Именно, господин Орсо. Именно так.

— Могу узнать подробности?

— Подробностей не будет, — отрезал Авраам Витштейн, враз став собранным и серьезным. — Поручение на расследование, будьте добры.

Носатый иудей зашел со спины и протянул руку.

Я не стал протестовать, не стал требовать объяснений. Просто отдал документ, откинулся на спинку кресла и закинул ногу на ногу.

— Так понимаю, это не все? — спросил я, положив в рот малиновый леденец.

— Вы очень проницательны, — вздохнул банкир, — но должны научиться следовать правилам игры. Я не поручал вам расследовать убийство бедного Исаака, а вы сослались на меня и тем самым поставили в чертовски неловкое положение. Больше такого не повторится.

Я обдумал услышанное и уточнил:

— Правильно понимаю, что теперь придется действовать неофициально?

— Мне настоятельно рекомендовали не мешать полиции заниматься своей работой, — произнес Авраам Витштейн, отстраненно глядя в окно. — Но ситуация, когда налетчики остаются безнаказанными, неприемлема. Больше мне нечего вам сказать.

— Неприемлема, — повторил я, пробуя слово на вкус. Звучало оно многообещающе, примерно как последний шанс на помилование для смертника, голову которого уже сунули в петлю. В том смысле, что я оставался в игре, но в случае малейших осложнений меня спишут на берег окончательно и бесповоротно.

Тем не менее я не удержался от вопроса:

— Господин Витштейн, вы уже объявили награду за голову убийцы Левинсона и его семейства?

Банкир посмотрел на меня как на умалишенного.

— Дорогой Леопольд, — обманчиво мягко произнес он, — вы меня очень обяжете, если выбросите мысль о поисках убийцы из головы раз и навсегда.

— Уже выбросил, — ответил я, нисколько не покривив при этом душой.

Охота на оборотня больше не входила в мои планы — безусловные рефлексы, чтоб их! — но вопрос о награде вовсе не был праздным любопытством, поэтому я его повторил:

— Так объявили или нет?

— Объявил, — ответил банкир и загородился газетой.

Не став больше навязывать нанимателю свое общество, я спустился на первый этаж и вновь поймал недобрый взгляд Бастиана Морана. Тогда подступил к столу старшего инспектора и, не спрашивая разрешения, уселся напротив.

— Ну и что вы беситесь, господин Моран? — в упор уставился я на полицейского. — Вы ведь добились своего, разве нет?

Старший инспектор поставил миниатюрную чашечку из белого фарфора на столь же белоснежное блюдечко, поправил накинутое на шею кашне и заломил бровь.

— И чего, по-вашему, я добился, виконт?

— Господин Витштейн больше не нуждается в моих услугах. Так понимаю, это ваших рук дело?

Бастиан Моран улыбнулся, и улыбка эта не понравилась мне категорически.

Так улыбаются, когда слышат известие приятное и неожиданное одновременно.

Старший инспектор ничего не знал! Но какого черта?! Кто выбил меня из седла, если не он?

— Вот уже не мог подумать, виконт, — покачал головой Бастиан Моран, — что мы с вами окажемся товарищами по несчастью.

— В смысле?

— Главный инспектор распорядился создать специальную комиссию для расследования налета на банк и убийства Левинсона. Он полагает, что эти преступления связаны теснее, чем кажется на первый взгляд.

— Вас отстранили от расследования? — не сдержал я удивления.

— Отстранили, — подтвердил старший инспектор. — Из-за вашего ареста, который многие сочли чрезмерно… поспешным. — Он отпил кофе и вдруг спросил: — Хотите совет?

Я поднялся из-за стола и уточнил:

— Держаться от этого дела подальше?

Бастиан Моран кивнул.

— А сами? — укорил я его. — Если вас отстранили, что вы здесь делаете?

— Пью кофе? — предположил полицейский.

Софистика никогда не увлекала меня, поэтому я промолчал и отправился на выход. В одной из кредитных касс обменял колониальные доллары на франки, спрятал толстую пачку банкнот в бумажник и зашагал к ближайшей станции подземки.

Голова была тяжелой-тяжелой, мысли роились в ней, подобно встревоженному рою, но сил на разгадку шарад уже не осталось. Хотелось завалиться в кровать и проспать несколько суток кряду. Тем более, я и понятия не имел, с какого конца подступиться к расследованию налета на банк.

Единственное, что пришло на ум, — попытаться расспросить уволенного за пьянство сторожа угольных складов.

Я решил ближе к ночи съездить к Рамону Миро и попросить его выяснить адрес предшественника, но ночь наступила неожиданно скоро. В один миг она накатила непроглядной чернотой и рассыпалась огонечками звезд.

Проще говоря, на голову мне накинули полотняный мешок, а потом от души приложили по затылку свинчаткой.

Тьма и звезды. Вот и отдохнул…

Полагаю, затем меня куда-то утащили и вывернули наизнанку карманы.

Я этого уже не чувствовал. Ничего не чувствовал, пытался выплыть из темной бездны забытья и не мог.

Очнулся от холода и боли. В носу засвербело от пыли, а чихнул — и в голове словно взорвался начиненный тротилом фугас.

Застонав, я попытался ощупать разбитый затылок и не сумел пошевелить ни рукой, ни ногой. Тогда кое-как разлепил глаза и сразу понял, что виновник моего плачевного состояния вовсе не уличный грабитель, позарившийся на толстую пачку банкнот.

В одних кальсонах я сидел посреди заставленного деревянными ящиками склада, а запястья и лодыжки были крепко-накрепко притянуты рассохшимися от старости кожаными ремнями к подлокотникам и ножкам массивного стула с высокой спинкой, еще один ремень перетянул грудь.

На улице шел дождь. Он размеренно шуршал по крыше, где-то позади меня беспрестанно раздавалась веселая капель, под ноги натекла целая лужа.

Я не в больнице.

Несмотря на головную боль, я понимал это совершенно отчетливо.

Даже если удар по голове привел к временному помутнению рассудка и меня поместили в клинику для умалишенных, это не объясняло странных ящиков вокруг, пыли на полу, растрескавшейся штукатурки и наглухо заколоченных окон с ржавыми отметинами загнанных в потемневшие доски гвоздей.

И где тогда санитары? Где врачи, черт меня дери?

Я вспомнил об участи Исаака Левинсона и лихорадочно задергал рукам и ногами, пытаясь освободиться. Тщетно — кожаные ремни пусть и рассохлись от времени, но были затянуты на совесть. Попробовал раскачаться и опрокинуться, но тоже безуспешно. Стул оказался слишком массивным — его ножки для дополнительной устойчивости прикрутили к немалых размеров деревянному щиту.

В изнеможении я запрокинул голову и увидел, как с потолка одна за другой срываются капли воды. Казалось, они летели прямо в лицо, но всякий раз ударялись об пол где-то за спиной.

Умирать не хотелось.

И я начал молиться. Просто проговаривать про себя единственную молитву, которую знал. Единственную молитву, которую оставил нам Спаситель, прежде чем уйти.

Да, я молился! А что еще оставалось человеку в моем положении?

«Возможно, не стоило присваивать деньги оборотня, — мелькнула запоздалая мысль. — Возможно, мы с Рамоном разозлили его куда сильнее, нежели могли представить. Вряд ли теперь он удовлетворится простыми извинениями».

И тут за спиной скрипнула дверь.

Я не стал вертеть головой, только стиснул зубы в ожидании скорой развязки, но вместо оборотня появились три нелепых фигуры в белых балахонах и колпаках с прорезями для глаз, светившимися изнутри.

Сиятельные! Меня похитили сиятельные!

— Где шкатулка, виконт? — спросил вдруг похититель, что стоял в центре.

Я подвигал челюстью, несколько раз растянул в улыбке занемевшие губы, потом уточнил:

— Вы меня точно ни с кем не перепутали?

Левая фигура дернулась, намереваясь отвесить затрещину, но неловко замерла, словно резкое движение вызвало боль. Главарь придержал подельника под локоть и спокойно пояснил свой вопрос:

— Нас интересует алюминиевая шкатулка с выгравированным на крышке рунным знаком молнии.

— Откуда мне знать?

— Эту шкатулку ваша бабка, графиня Косице, положила на хранение в Банкирский дом Витштейна незадолго до своей смерти, — произнес сиятельный все тем же ровным, лишенным всякого выражения голосом.

Я прочистил горло и не удержался от нервного смешка.

— Алюминий неплохо плавится, — сообщил я похитителям. — Насколько мне известно, хранилище полностью выгорело при налете на банк.

— Вздор! — резко выдохнула фигура справа. — Нас подлогом не обмануть!

— Подлогом? — озадачился я, бестолково хлопая глазами.

Похититель в центре печально вздохнул и проникновенно произнес:

— Виконт! С вашей стороны было крайне неосмотрительно изготовить дубликат шкатулки из сплава алюминия с медью. Пятнадцать лет назад подобных сплавов не существовало в природе. — Сиятельный сунул руку в прорезь балахона и достал несколько заполненных печатным текстом листков. — Согласно проведенной экспертизе слиток, оставшийся от шкатулки, содержит не менее четырех процентов меди. Подобный сплав был запатентован всего год назад и является тайной за семью печатями. Египтяне и персы предлагали за него любые деньги, но им отказали, знаете почему? Да просто он используется при производстве корпусов дирижаблей! Дюралюминий, слышали, наверное?

И вновь ко мне придвинулся левый похититель.

— Где настоящая шкатулка, виконт? — потребовал он ответа.

— Понятия не имею, о чем вы говорите.

Фигура справа откашлялась и хриплым голосом пожилого курильщика начала вбивать гвозди в крышку моего гроба:

— Вы общались с управляющим. Вы узнали о шкатулке из описи содержимого сейфа. В сейфе обнаружены остатки подделки, а после очередного разговора с вами банкир был найден мертвым. По моему мнению, этого более чем достаточно для вынесения обвинительного приговора!

— Не торопись! — остановил его сиятельный в центре. — Из уважения к памяти нашего доброго друга Эмиля Ри даю последнюю возможность вернуть шкатулку по доброй воле. Иначе нам придется прибегнуть к иным… методам убеждения.

Из уважения к памяти Эмиля Ри?!

Я так и замер с отвисшей от удивления челюстью.

Эмиль Ри был более известен как великий герцог Аравийский и еще более — как родной брат императора Климента, его бессменный канцлер. В какие игры со мной играют?!

Но нет, игры кончились.

— Увы, без допроса третьей степени никак не обойтись, — заявил похититель справа.

Похититель слева кивнул, соглашаясь с этими словами.

— Эй, стойте! — всполошился я. — У меня нет никакой шкатулки! Я ничего не подменял!

— Вот видишь, — вновь вздохнул правый и похлопал стоявшего рядом с ним товарища по плечу, — он просто не оставляет нам выбора.

— Не буду на это смотреть! — передернул плечами главарь. — Увидимся в клубе.

— У меня тоже полно дел, — пробурчал тогда правый, выпрастывая из-под балахона цепочку с карманными часами, — а из-за непогоды мы рискуем застрять здесь надолго.

— Езжайте! Я все сделаю сам, — предложил им подельник. — Только помогите сначала с аппаратом.

Похитители переглянулись, и меня захлестнул приступ паники.

— Перестаньте! — заорал я. — Я ничего не знаю! Я оказался в банке совершенно случайно! Меня пригласил Левинсон, только и всего!

Этих криков просто не услышали. Главарь зашел сзади и, как ни мотал я головой, прижал ее к спинке стула и зафиксировал ремнем. Его подручные прикатили тележку с непонятного вида аппаратом и принялись прицеплять выходящие из него провода к болтам креплений стула.

Я ругался, призывал на их головы гром и молнии, уверял в своей невиновности.

— Нет у меня вашей шкатулки! В глаза ее не видел! — вопил я, извиваясь на стуле не столько даже в тщетной попытке освободиться, сколько желая ослабить натяжение ремней. Левый ощутимо подавался, но пересохшая кожа полностью потеряла эластичность и до боли врезалась в кисть.

— Чем раньше расскажешь, тем быстрее все это закончится, — посоветовал напоследок главарь, похлопал меня по плечу и отошел.

Вслед за ним направились и остальные. Их шаги застучали по железным ступенькам лестницы, потом голоса начали доноситься снизу, как если бы похитители спустились на первый этаж. Вскоре раздался скрип ржавых петель и гулко хлопнула дверь, минуту спустя затарахтел пороховой движок, а когда его шум постепенно стих, весь мир заполонил один лишь шорох дождя по крытой шифером крыше.

Все это время я дергался, как безумный, левый ремень поддавался все сильнее, и дело было вовсе не в небрежности похитителей, просто путы, даже затянутые до упора, не были рассчитаны на столь тощие запястья. Моя худоба давала неплохой шанс спастись, и в конце концов я бы точно высвободился, но не успел. На лестнице зазвучали тяжелые шаги.

Похититель вернулся, и сразу не осталось ни малейших иллюзий, что получится выбраться из этой передряги живым, ведь вернулся он со снятым колпаком.

Болезненно покрякивая, сиятельный стянул через голову белый балахон и кинул ненужное более одеяние на штабель ящиков, затем обернулся и криво ухмыльнулся.

— Ты все верно понял, — подтвердил он, оценив мою перекошенную физиономию. — Все верно.

— Вы совершаете ошибку! — взмолился я.

— Вовсе нет, — отрезал старик с перебинтованным плечом и рукой на перевязи, как если бы выпущенная сверху пуля угодила в стык пластин бронекирасы. Несмотря на преклонный возраст и недавнее ранение, держался он уверенно и не казался ни дряхлым, ни больным.

Он меня пугал.

— Понятия не имею ни о какой шкатулке! — вновь уверил я похитителя.

— Неважно! — хрипло рассмеялся сиятельный, начал закатывать правый рукав, и в глаза бросилась черная руническая молния на предплечье; татуировка выглядела старой и выцветшей.

Посмеиваясь себе под нос, старик сходил за ведром с углем и поставил его у непонятного аппарата, одной из составных частей которого была паровая машина. С помощью совка он загрузил бункер, долил жидкости для растопки и чиркнул спичкой по боковине коробка. Сверкнул дымный огонек, и сразу полыхнуло в топке.

Сиятельный выпрямился и уставился на меня своими бесцветными глазами.

— Ты убил Густава, и ты за это ответишь, — спокойно произнес он.

— Я никого не убивал!

Не убивал? Если б так…

— Я знал Густава больше полувека, — продолжил похититель, словно не услышал моих слов, — а ты поджарил его, будто свинью. Кто бы простил такое на моем месте?

— Я никого не поджаривал! — повторил я.

Старик покачал головой взял оставленные главарем бумаги, пролистал их и зачитал выдержку из моих показаний:

— «Я выстрелил в налетчика с огнеметом, и произошел взрыв».

— Это была самооборона!

— Он уже уходил!

— Он сжег два десятка человек! — разозлился я, несмотря на леденящий душу ужас. — Просто взял и сжег! Что насчет этого?!

— Плевать! — скривился похититель. — Я их не знал. К тому же, это были иудеи.

— Иудеи не люди?

— Вина иудейского народа столь велика, — спокойно ответил старик, запуская паровую машину, — что он просто не имеет права на существование.

Я на миг просто опешил.

— Вина? — переспросил, начиная кое-что понимать. — Они виновны в том, что их предки распяли Спасителя?

Старик лишь рассмеялся в ответ.

— Меня мало волнует, кого они там распяли, — сообщил он, откашлявшись. — Но дорогу падшим открыли именно они, это неоспоримый факт.

— Спаситель вознесся с креста на небо, — возразил я. — Создатель разочаровался в нас и оставил своей заботой, падшие — лишь следствие этого…

— Пусть так, — пожал плечами похититель, болезненно поморщился и потер ключицу. Затем передвинул один из рычагов и включил динамо-машину. — Вижу, ты подкован в этом вопросе, но пустой крест на спине не защитит от электричества.

— Стойте! — крикнул я. — Так нельзя!

— Можно! — спокойно ответил старик и резким движением опустил рубильник.

Меня тряхнуло от жесткого разряда, и на глазах выступили слезы, но в целом удар тока оказался не таким уж и болезненным.

Старик улыбнулся и заявил:

— Все закончится, как только ответишь на вопросы. Тогда умрешь легко и без мучений.

— Пошел ты! — выругался я и сплюнул кровь из прикушенной губы.

— Тогда все только начинается! — уверил меня похититель и сдвинул переключатель на одно деление по часовой стрелке. — Хочешь помучиться — твое право. В любом случае ты расскажешь все, что знаешь. Все рассказывают.

— Я ничего не знаю ни о какой шкатулке!

— Избавь меня от вранья, — отрезал похититель и вновь подал напряжение на провода.

Теперь тряхнуло ощутимо сильней, но когда я отдышался, то решил, что было бы несравненно хуже, возьми меня в оборот настоящие живодеры.

Старик словно мои мысли прочитал.

— Думаешь, тебя только пугают и главное — перетерпеть боль? — При этих словах глаза сиятельного не просто побелели, но засветились изнутри. — Веришь, что память об Эмиле защитит тебя? — Старик прервался, чтобы ослабить шейный платок, и вдруг сорвался на крик: — Да плевать я на него хотел! Этот бездарь и в подметки Клименту не годился! Своими нелепыми амбициями он поставил под удар всех нас, все наше дело! Безмозглый кретин!

Я хотел спросить, какое отношение к нам имеет покойный брат покойного императора, но похититель вновь опустил рубильник, и меня затрясло в конвульсиях из-за проходящего через тело электричества.

Эта экзекуция оказалась болезненней предыдущих, в чувства пришел после выплеснутого мне в лицо ведра воды.

Старик похлопал меня по щеке и встал за спиной.

— Слышал об электрическом стуле? — спросил он с неприятным смешком. — В колониях Нового Света с помощью этого чудесного изобретения казнят ведьм, малефиков и прочую нечисть. Получается быстрее и надежнее, чем сжигать на костре. И дешевле.

Я попытался выдавить из себя проклятие, но зубы выбивали безостановочную дробь.

— Мы не станем так торопиться, — уверил меня зловещий старик и вновь перешел к динамо-машине. — Мы будем увеличивать силу тока понемногу, чтобы ты в полной мере прочувствовал ощущения человека, который сгорает заживо!

И вновь разряд!

Меня затрясло и трясло, казалось, целую вечность. Когда очнулся, сильно пахло горелыми волосами.

— Электричество запечет тебя изнутри, — поведал сиятельный, пробрался по узкому проходу меж штабелей деревянных ящиков к ближайшему окну и выбил сначала одну доску, затем вторую и третью, открывая доступ в помещение свежему воздуху.

Пока он отвлекся, я изо всех сил потянул на себя левую руку, но хоть выплеснутое на меня ведро воды и смочило кожаный ремень, кисть намертво застряла, и выдернуть ее не получилось.

Ну же! Еще немного!

Не успел.

Похититель вернулся и без предупреждения опустил рубильник. Регулятор силы тока он в этот раз не докручивал, но и так меня продрало до искр в глазах, судорог и галлюцинаций.

Галлюцинация забралась на ящик за спиной старика, переворошила белый балахон и с брезгливой гримасой скинула его на пол. Потом лепрекон достал кисет и принялся сворачивать самокрутку. Помогать мне вымышленный друг, порожденный талантом сиятельного, болью и одиночеством, не собирался, а ведь хватило бы одного удара кухонным ножом…

— Сволочь, — выдохнул я и обмяк на стуле.

Старик воспринял ругательство на свой счет и в очередной раз докрутил регулятор силы тока.

— Ты сам себя мучаешь, — произнес он. — Просто скажи, где шкатулка. Просто скажи — и все закончится.

— Нет, — покачал я головой.

— Это твой выбор.

Электричество пронзило яростью сотен молний, но сознания я на этот раз не потерял. Хотел бы, да не смог — помешала боль. Она скопилась позади глаз и пронзала голову при всякой попытке смежить веки.

Вновь запахло паленым, а когда старик наконец прервал экзекуцию, я не смог пошевелить ни рукой, ни ногой. Тело просто отнялось.

— Ставки повышаются, — спокойно сообщил мой мучитель. — Очень скоро начнут поджариваться внутренние органы.

— В задницу тебя, — прохрипел я. — И тебя тоже в задницу…

Последние слова адресовались лепрекону. Зажав самокрутку в уголке широкого лягушачьего рта, тот просунул кухонный нож под крышку соседнего ящика и пытался отодрать ее, но гвозди оказались заколочены на совесть.

— Электричество полагают всеблагим, но оно может быть и карающим, — прошептал старикан. — Подумай, каково было Густаву! — И, не отрывая от меня пронзительного взгляда сияющих глаз, он потянулся и рывком опустил рубильник.

Мой крик, должно быть, слышали на другом конце города. Спину выгнуло дугой, голова выскользнула из перетянувшего лоб ремня, а потом затылок со всей силы приложился о деревянную спинку стула, да так, что из глаз искры посыпались.

Тогда старик выпрямился и разомкнул электрическую цепь.

— Чего ради терпеть такую боль? — спросил он.

— Потому что у меня нет никакой шкатулки, идиот! — хрипло выдохнул я.

И тотчас тело пронзил новый разряд.

— Не терплю неуважения, — предупредил сиятельный. — Скоро у тебя не выдержит сердце, так что лучше начинай говорить.

Я только головой помотал.

Лепрекон наконец справился с крышкой и вытащил из ящика старинную ручную гранату — круглую, в литом чугунном корпусе. Находка озадачила альбиноса, он несколько раз подкинул ее к потолку, потом зачем-то принялся вкручивать фитиль.

Ситуация нравилась мне все меньше и меньше. Хотя, казалось, куда уж хуже…

Похититель по-своему оценил направленный мимо него взгляд и от кнута перешел к прянику:

— Быть может, я даже сохраню тебе жизнь, — закинул он удочку и озадаченно зашмыгал носом, уловив пробившийся через вонь паленых волос аромат крепкого табака.

А лепрекон, будто нарочно, сделал еще несколько глубоких затяжек.

— Адский пламень! — выругался я, когда коротышка приложил алую точку уголька к бикфордову шнуру, выставил гранату на ящик и спрыгнул на пол.

Горящий запал, бомба, ящик. Штабеля ящиков.

Пустых? Ни в коем случае!

По крайней мере, старик так не считал. Он сорвался с места столь молниеносно, что никакого иного объяснения подобной стремительности, кроме как проявление таланта сиятельного, быть не могло. В один миг старик перескочил через загородившие ему дорогу ящики и схватил чугунный шар, но огонек уже скрылся внутри корпуса; потушить фитиль не получилось.

Сиятельный не растерялся и мощным замахом швырнул бомбу в окно с оторванными досками. Тотчас грянул взрыв; сгустившийся воздух больно боднул меня в грудь, опрокинул стул, и многострадальный затылок в очередной раз со всего маху приложился о такие твердые доски…

Очнулся я из-за лившейся в лицо воды. Тоненькая струйка падала с потолка; ударялась о лоб, разбрызгивалась, заливала глаза и рот.

Я лежал и никак не мог поверить в свою удачу. Осколки рифленого чугунного корпуса прошли стороной, взрыв бомбы не привел к детонации содержимого ящиков, а старик…

Кстати, что со стариком? Где эта сволочь?

И тут раздались медленные шаги.

Шлеп-шлеп. Шлеп-шлеп.

Я задергался, лихорадочно высвобождая левую руку, но мог бы и не суетиться — из-за ящиков вышел растрепанный леперекон.

— Помоги! — попросил я.

Коротышка-альбинос сдвинул цилиндр на затылок, задумчиво поглядел сверху вниз, затем выкинул окурок в лужу рядом с моей головой и скрылся из виду. В следующий миг ботинки с обрезанными носами уже стучали по ступенькам железной лестницы.

— Сволочь! — крикнул я вдогонку и поперхнулся лившейся с потолка водой.

Полежал, собираясь с силами, затем поймал ртом лившуюся с потолка струйку и, приподняв голову, выплюнул воду на неподатливый ремень. А потом еще раз и еще.

Если не успею убраться отсюда до возвращения приятелей злобного старикана, все начнется заново. А если очнется он сам…

О такой возможности не хотелось даже думать.

Промокнув, ремень стал куда более податливым, и через несколько минут мучений я наконец выдрал руку из его чересчур навязчивых объятий.

Дальше пошло проще. Ремни фиксировались не винтами, а застежками, и освободиться от них удалось без особых сложностей. Я перевалился со стула в лужу, полежал, собираясь с силами, потом, тихонько шипя сквозь стиснутые зубы, поднялся на ноги. А когда стихло головокружение, заглянул за перекошенный взрывной волной штабель деревянных ящиков.

Старик валялся у стены. Разлетевшийся на несколько крупных кусков чугунный корпус размозжил ему голову и почти оторвал руку, остальные осколки попали в стену и окна; всюду валялось крошево сорванной побелки и щепки.

Мне повезло вдвойне — старик не только отправился на тот свет, но и принял на себя основной удар. Иначе здесь случилась бы настоящая геенна огненная — вскрытый лепреконом ящик был заполнен бомбами от стенки до стенки.

Взрывчатки в комнате было достаточно, чтобы запустить нас на Луну.

Я выругался и попятился на лестницу. С опаской перегнулся через металлическое ограждение и оглядел небольшой склад или каретный сарай. Тот оказался забит оружейными ящиками, а у ворот и вовсе стоял загнанный внутрь полицейский броневик; бьюсь об заклад — тот самый, что участвовал в налете на банк.

Но неважно, быстрее вниз. Вниз!

Мои сваленные в кучу пожитки обнаружились на верстаке под лестницей. Я отыскал в ворохе одежды кобуру с «Рот-Штейром» и, как был, босиком и в одних кальсонах поспешил к калитке у ворот. С пистолетом в руке выглянул на улицу, но дождь лил стеной и не было видно даже соседних зданий. Впрочем, во дворе было пусто…

Заперев дверь, я распахнул кузов броневика и забрался за установленный там шестиствольный гатлинг. Сначала заправил ленту, потом проверил заряд электрических банок, несколько раз вхолостую провернув ствольные блоки.

Все работало как часы. Точнее, как швейная машинка.

Броневик очень удачно стоял к воротам задним бортом, и у меня появился весомый аргумент против двух беспокойных старичков, если те надумают вернуться и застукают меня в своем тайном логове.

Пару минут я просто сидел, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, потом проверил, надежно ли заблокированы железными прутками-стопорами ворота, и лишь после этого, по возможности щадя обожженные запястья и лодыжки, оделся и обулся. Ухватил с верстака короткий ломик, расплющенный на конце, вскрыл им первый попавшийся ящик и обнаружил внутри завернутые в промасленную бумагу самозарядные винтовки Мадсена — Бьярнова.

Короб с патронами стоял по соседству, я распотрошил его и снарядил пару магазинов. Воткнул один в трофейный карабин, сразу дослал патрон и тихонько рассмеялся себе под нос.

Жизнь налаживалась.

Самозарядный карабин с боекомплектом под рукой, пулемет в броневике — чего еще не хватает для полного счастья?

Как оказалось, не хватало ручных гранат. Не чугунных монстров с фитилями, а современных, с деревянными ручками и химическими запалами. Гранат я закинул в кузов два ящика. Туда же по наклонной доске втащил неподъемный короб с гранулированным тротилом для движка, ручной пулемет Мадсена в заводской упаковке и патроны к нему, потом встал у стола с ранцевым огнеметом и задумался, нужен ли мне этот монстр вовсе. В итоге все же осторожно уложил баллоны в броневик, сверху бросил шланг, брандспойт и маску со стеклянными окулярами.

Еще заинтересовался ручной мортирой с питанием из заплечного ранца. Пневмоподача посылала заряды по гибкому шлангу, позволяя тем самым выдерживать высокий темп стрельбы, но с учетом баллона сжатого воздуха конструкция весила никак не меньше двух десятков килограмм.

Навьючивать на себя эдакую тяжесть? Зачем?

И вообще, зачем это все?

Зачем вывозить оружие? Как его потом использовать? Развязать небольшую войну?

Но здравый смысл капитулировал перед жадностью, и я продолжил вскрывать ящики и потрошить коробки. Вскоре среди пистолетов и карабинов отыскал уже виденную в деле барабанную мортиру, к ней взял полсотни зарядов, потом решил не ограничивать себя и прихватил еще пару винтовок с ящиком боеприпасов.

В крайнем случае, продам.

С этой мыслью я заволок в кузов машинку для набивки пулеметных лент, не забыл и о восьмимиллиметровых патронах для своего «Рот-Штейра». Оценивающе оглядел рессоры — те просели, но вовсе не столь сильно, как того стоило ожидать, и начал прикидывать, какое из средств умерщвления ближнего своего сгодится, если доведется вдруг схватиться с оборотнем.

К сожалению, крупнокалиберных ружей на складе не хранилось.

В результате я позаимствовал ящик с самозарядными маузерами «К63», а на обратном пути к броневику с патронами для них обратил внимание на вытянутые ящики, в отличие от остальных не покрытые толстым слоем пыли. На некрашеных досках отчетливо выделялось выжженное клеймо — та самая руна молнии, черная и угловатая.

Вскрыл крайний — внутри обнаружилась труба с рукояткой, спусковым крючком и запорным устройством посередине; на одной стороне был смонтирован раскладной прицел, другая заканчивалась раструбом. Туда же положили маску из плотной кожи со стеклянными окулярами и нелепым наростом респиратора. Во второй короб убрали два удлиненных снаряда с железными лопастями стабилизаторов. Боеприпасы эти напоминали уменьшенные вариации бомб, сбрасываемых с дирижаблей, но было в них нечто и от зарядов к полевым мортирам.

Несколько лет назад в сводках с фронтов Третьей опиумной войны проскакивали сообщения об изобретении русским военным инженером некоего миномета, возможно, это он и был.

Но как сюда попало столь современное оружие?

Я мельком пролистал отпечатанное в типографии руководство, задумчиво ткнул носком сапога ящик с пусковой трубой, а потом взял и перетащил его к броневику. Заволок по доскам в кузов, туда же отправил короб со снарядами, а сам, тяжело отдуваясь, уселся на нижнюю ступеньку лестницы.

Когда утихло головокружение, поднялся на ноги и вернулся на второй этаж к телу пытавшего меня старика; пусть покойники — те еще молчуны, иногда бывает польза и от них.

Стараясь не ступать в кровь, я склонился над мертвым телом и обшарил карманы, но ни бумажника, ни документов отыскать не сумел. Тогда складным ножом перерезал сухожилия и лоскут кожи перебитой руки, завернул оторванное предплечье в брезент, собрал разлетевшиеся по всей комнате листы полицейских протоколов и спустился во двор.

Для начала выглянул из калитки и убедился, что поблизости по-прежнему никого нет, потом выдернул стопоры ворот, распахнул их и забрался в кабину броневика.

Управление самоходными колясками преподавали на полицейских курсах, но последний раз сидеть за баранкой мне доводилось пару лет назад, поэтому пришлось изрядно напрячь память, припоминая верный порядок действий.

Зажигание, подача гранулированного тротила, задняя передача…

Броневик неожиданно резко дернулся, меня бросило на рулевое колесо, и лишь в самый последний момент удалось предотвратить столкновение с воротами. Успокоив дыхание, я легонько надавил подошвой сапога педаль газа, в несколько приемов вывел самоходный экипаж из сарая, и сразу оказалось, что через прорези лобового бронелиста ничего толком не видно. Откинул его, но и так обзор особо лучше не стал, поскольку ливень попросту заливал ветровое стекло. Встав на подножке, я огляделся; вокруг, сколько хватало взгляда, простиралось чистое поле, терявшееся в серой мути дождя.

Меня вывезли за город! Что ж, так даже лучше…

Оставив движок работать на холостом ходу, я перебежал на склад, вытащил из-под верстака примеченную при обыске канистру керосина и провел дорожку горючей жидкости вглубь помещения. Там опрокинул емкость набок и поспешил на выход. В дверях чиркнул зажигалкой и опрометью бросился вон.

Сев за руль, я с непривычки слишком сильно утопил педаль газа, и броневик неожиданно резво прыгнул вперед, снес ворота и едва не вылетел в кювет. Пробуксовывая в глубокой грязи, самоходный экипаж рывками вернулся на дорогу, а только он, понемногу набирая скорость, покатил прочь, как позади жахнул мощный взрыв! Крышу склада приподняло, первый этаж разметало по полю горящими щепками и кирпичными осколками. Новый взрыв — и от арсенала остались дымящиеся руины.

«Будет непросто определить, сколько человек находилось внутри», — решил я, потом вспомнил об угнанном броневике и расстроился собственной непредусмотрительности.

Но не возвращаться же в город по такой погоде пешком?

Тут доехать бы…

Броневик я загнал в каретный сарай.

Чумное имение не то место, где следует опасаться обыска; в проклятии есть свои преимущества.

В доме я попросил дворецкого отнести брезентовый сверток на ледник, сам прошел в гостиную, из которой доносились странные скрежетания.

Как оказалось, Елизавета-Мария сидела в кресле и размеренными движениями точильного камня правила режущую кромку сабли. На меня суккуб даже не взглянула.

Я негнущимися пальцами расстегнул куртку, отдал ее вернувшемуся с ледника Теодору, ему же протянул мокрый котелок.

— Растопи котел в ванной комнате. И еще мне понадобится мазь от ожогов, — предупредил дворецкого, прежде чем тот ушел.

— Ты опять не ночевал дома, — произнесла Елизавета-Мария обвиняющим тоном, ни на миг не прекращая своего занятия. Вжик-вжик, вжик-вжик.

— Не ночевал, — подтвердил я.

— И пропустил обед.

— Пропустил.

— Если я не буду знать, где тебя искать, не смогу помочь.

Помочь? Суккуб — мне?

Я чуть не расхохотался в голос.

— С чего такая забота? — спросил, прислонясь к дверному косяку. — Разве моя безвременная кончина тебя не устроит?

Суккуб подняла голову, и сквозь личину симпатичной девушки на миг проступил образ чуждого этому миру создания.

— Мне не выгодна твоя смерть, — заявила Елизавета-Мария и, видя мое недоверие, уточнила: — Прямо сейчас.

— Увяз недостаточно глубоко?

— Недостаточно, — подтвердила девушка. — Лео, твоя преждевременная кончина расстроит нас обоих, поэтому прошу — ставь меня в известность о своих планах на день.

— Всенепременно, — усмехнулся я и указал на живые цветы в вазе. — Выбиралась в город в такое ненастье?

— Еда в этот дом сама по себе не приходит.

— Обошлись бы.

— Вовсе нет, — уверила меня Елизавета-Мария, — правильное питание — залог крепкого здоровья. — Она отложила точильный брусок и спросила: — Расскажешь, где пропадал всю ночь?

— В самом безопасном месте на свете — Ньютон-Маркте.

— Проблемы с коллегами?

— Ничего серьезного, — ответил я, отлипая от дверного косяка. — Что не так с саблей?

Елизавета-Мария возмущенно фыркнула:

— Оружие требует ухода, Лео! Она была просто в ужасном состоянии!

Я кивнул, но достаточной для столь усердной работы эту причину все же не счел.

— Что еще?

— Твой лепрекон! — прорычала девушка, и глаза ее загорелись недобрым огнем. — Он шныряет по дому, вынюхивает, подсматривает за мной в ванной, ворует вино! Это просто сводит с ума! Я поймаю его и порублю на куски!

При этих словах штора дальнего окна колыхнулась, и тихий шорох сложился в самодовольное:

— Драть!

Впрочем, всему виной мог быть сквозняк и звон в ушах.

— Уверена, что его проймет обычная сталь? — спросил я напоследок.

— Обычная сталь? — тихонько рассмеялась Елизавета-Мария. — Твой дед изрядно потрудился, напитывая саблю кровью и смертью. Поверь, она упокоит даже демона!

— Отлично! — кивнул я. — Если поймаешь этого фигляра, начни с ног. Укороти пальцы до размера башмаков.

— Непременно, — пообещала девушка. — Но не могу гарантировать, что ограничусь только этим.

— Проверь за шторой, — посоветовал тогда я и вышел в коридор.

Некоторые вещи нельзя спускать даже друзьям, хоть воображаемым, хоть нет.

Из гостиной донесся пронзительный визг и грохот перевернутого кресла; я только покачал головой и, тяжело опираясь на перила лестницы, поднялся на третий этаж. В ванной комнате постоял перед зеркалом, бездумно глядя на отражение своей осунувшейся физиономии, затем избавился от одежды и вдруг понял, что мыться просто не осталось сил. Смазал целебной мазью ожоги на запястьях и лодыжках, ушел в спальню и завалился спать.

Проснулся глубоким вечером. Долго лежал на кровати и бездумно смотрел в потолок, потом заставил себя подняться и закрыть окна. Голову словно набили ватой, во рту стоял мерзкий привкус засахаренных слив, но в целом самочувствие никаких неприятных сюрпризов не преподнесло.

Просто поспал на закате, только и всего.

Поспал на закате, получил по голове, подергался от электрических разрядов…

Плевать!

Остался жив — и ладно. Не все могут похвастаться тем же.

Я отправился в ванную, наскоро сполоснулся и вновь смазал волдыри ожогов целебной мазью. Потом намотал вокруг бедер полотенце и босиком дошлепал до спальни, а там уже хозяйничала Елизавета-Мария. На прикроватную тумбочку она выставила поднос с накрытым крышкой блюдом, чайничком и корзинкой нарезанного на куски лимонного кекса.

— Тебе надо поужинать, — заявила она тоном, не терпящим возражений, потом пристально взглянула на меня и скривилась: — Если скажешь, что это стигматы, меня стошнит.

— Глупая шутка, — поморщился я, опускаясь на кровать.

— Ну, крест на спине ты носишь…

— Хватит! — потребовал я, не желая обсуждать ни татуировки, ни ожоги на запястьях и лодыжках. Поднял крышку с блюда и озадаченно посмотрел на непонятное кушанье из поджаренных овощей и мяса, мелко нарубленных и смешанных друг с другом. — Что это?

— Тебе понравится, — улыбнулась девушка. — Это традиционное индийское угощение…

— Не терплю экзотики.

— Тебе надо поесть, — заявила Елизавета-Мария, не слушая возражений.

Я хотел было вызвать Теодора и велеть ему унести ужин, но неожиданно осознал, что безумно голоден. Поэтому лишь спросил:

— Поймала лепрекона?

Суккуб обернулась, окинула меня недобрым взглядом, подозревая издевку, и многообещающе произнесла:

— Поймаю.

Откуда донеслось довольное: «Драть!», — когда она вышла за дверь, я не разобрал. Просто было не до того — сунув в рот ложку экзотического угощения, я словно расплавленного свинца проглотил.

Очень остро, очень вкусно.

Я налил чаю, хлебнул, и горячий напиток обжег небо и язык, да так, что на глазах выступили слезы. И все же экзотическое кушанье мне скорее понравилось, чем нет.

В итоге доел до конца, хоть порой и казалось, будто поглощаю чистое пламя.

После ужина достал прихваченную из логова грабителей копию полицейского отчета и начал читать, но не сумел разобрать ни слова. Буквы прыгали перед глазами, веки слипались, и после несколько минут мучений я в изнеможении откинулся на подушку.

Спать!

Уснул мгновенно и проспал всю ночь как убитый.

Снилась Елизавета-Мария фон Нальц. Дочь главного инспектора мило улыбалась и протягивала для поцелуя руку, но всякий раз, когда я прикасался к нежной коже губами, меня бил разряд электрического тока.

Да что ж такое…

Когда проснулся, лепрекон сидел на подоконнике, по-турецки скрестив ноги, листал полицейский отчет и время от времени сплевывал на пальцы, дабы перевернуть очередную страницу. Под глазом у него налился свежий синяк, а нижняя губа распухла, и эти штришки придавали образу альбиноса удивительную завершенность, делая его куда реальней моих обычных фантазий.

— Влип! — злорадно глянул на меня коротышка, стоило только продрать глаза. — Встрял! Попал! — Он для убедительности провел большим пальцем поперек горла, но стоило только потянуться за сапогом, мигом спрыгнул на пол, зашвырнул отчет к потолку и выскочил за дверь.

Я поднялся с кровати, собрал разлетевшиеся по всей комнате листы и подошел к окну. На улице только-только начинало светать, и оставалось лишь радоваться, что ставни открыл лепрекон, а не какая-нибудь тварь с той стороны.

С тяжелым вздохом я уселся на подоконник, собрал в нужном порядке страницы отчета и вдруг вспомнил, что когда-то места здесь хватало нам обоим.

Мне и моему воображаемому другу. И еще влезала шахматная доска.

Тогда лепрекон не был такой сволочью.

Впрочем, стоило только вчитаться в полицейский отчет, как ностальгические воспоминания враз вылетели из головы.

Экспертизу содержимого сейфа заказал старший инспектор Бастиан Моран, и в запросе его черным по белому был указан номер ячейки, арендованной моей бабкой, графиней Косице. По другим ячейкам аналогичных поручений составлено не было.

Я кинул отчет на кровать и взял с тумбочки хронометр. На часах было без четверти семь, но сна не осталось ни в одном глазу, и я решил потратить время с пользой. Быстро собрался, вышел в коридор, а только начал спускаться на первый этаж, меня обогнал оседлавший перила лепрекон. В один миг он скатился вниз, ловко соскочил на пол и умчался на кухню.

Теодор проводил его невозмутимым взглядом, протянул мне плащ и трость, потом как бы между прочим отметил:

— Не хочу никого ни в чем обвинять, виконт, но в доме опять начало пропадать столовое серебро. И на этот раз дело точно не в вороватом поваре!

— О! — восхитилась Елизавета-Мария, присоединяясь к нам. — Маленький уродец решил пополнить клад? — Она заглянула на кухню, но лепрекона уже и след простыл.

— Я никого ни в чем не обвиняю, — повторил дворецкий.

— Разберемся, Теодор, — пообещал я. — Пропало только серебро?

— Да, только серебряные вилки.

— Их и так оставалось немного, — пожал я плечами и направился на выход, но был остановлен суккубом.

— Леопольд! — выразительно произнесла девушка. — Могу я рассчитывать на твое благоразумие?

— Без всякого сомнения.

— И ты вернешься домой к обеду?

— К ужину точно буду, — пообещал я и вышел на улицу под сыпавшую с неба морось.

Погода за ночь особо не изменилась, разве что ливень сменился обложным дождем, да ветер раскачивал верхушки деревьев не столь сильно, как вчера. Было пасмурно. Город окутала сырая серость, и железная башня на вершине холма едва-едва проглядывала из полупрозрачной пелены заполнивших воздух капель.

Уверен, Альберт Брандт от подобного ненастья в полном восторге.

Я уже дошел до ворот, когда вспомнил об оставленном на леднике свертке, вернулся в дом и попросил Теодора сходить и принести его.

— Только убери в портфель! — предупредил дворецкого, вновь выходя из дому. — Я буду в каретном сарае.

В сарае я повесил плащ и котелок на прибитую к стене вешалку, распахнул задний борт броневика и выругался при виде заваливших весь кузов ящиков, из-за которых самоходная коляска заметно кренилась на левый бок.

Я вытащил крайнюю коробку, отволок ее к стене и со стоном распрямил занывшую поясницу. Решив лишний раз не надрываться, принес пару досок, приставил их к кузову и принялся разгружать броневик. Когда пришел дворецкий, внутри оставался лишь ящик гранат да длинные короба с непонятными снарядами и пусковой трубой. Их вытаскивать не стал — и без того спина уже не разгибалась.

— Виконт! — произнес Теодор, никак не выказав удивления при виде полицейского броневика. — Ваш портфель.

— Оставь! — велел я, отыскал среди составленных к стене ящиков коробку с маузерами «К63» и взял верхний пистолет. Отложив на место ненужную кобуру-приклад, убрал вощеную бумагу, взвел курок, оттянул затвор. Оружие в дополнительной чистке не нуждалось, поэтому сразу зарядил его, вставляя один патрон за другим. Этим ограничиваться не стал, дополнительно снарядил еще две обоймы. Они уместились в накладных кармашках кожаного портфеля, сам пистолет пришлось убрать к промороженному свертку.

Но хоть я и вооружился до зубов, лишний раз судьбу решил не искушать и покинул имение через заднюю калитку. По крутому склону, прыгая с камня на камень и подныривая под мокрые ветви кустов, спустился к дороге и перескочил через мутный ручей на обочину.

Если кто-то караулил меня у ворот или моста, его ждало жестокое разочарование.

Спустившись с холма, я сразу отправился на угольные склады и успел перехватил Рамона Миро, прежде чем тот ушел с работы.

— Давай угощу тебя кофе, — предложил я, когда приятель, позевывая, вышел за ворота своего нового места службы.

— Вот так, по доброте душевной, возьмешь и угостишь? — недоверчиво прищурился тот.

— Вовсе нет, — рассмеялся я. — Нужен совет.

Рамон тяжело вздохнул и махнул рукой:

— Ладно, идем.

Мы зашагали по дороге, в дождевых канавах вдоль которой текли черные от угольной пыли и сажи ручьи, и заглянули в первую попавшуюся кофейню на проспекте Менделеева.

Я ограничился чаем и поджаренными тостами; Рамон взял кофе и глазунью из трех яиц.

— Что у тебя, Лео? — спросил он, когда нам принесли заказ.

— Ничего хорошего, — поморщился я. — Мне удалось отыскать убежище грабителей, но их там уже не было.

— Не думал сообщить об этом в полицию? — выразительно глянул на меня Рамон покрасневшими от недостатка сна глазами.

— Грабители туда больше не вернутся, — покачал я головой. — К тому же не уверен, кому в Ньютон-Маркте можно доверять.

Рамон Миро отпил кофе и попросил:

— Рассказывай!

В двух словах я поведал ему шитую белыми нитками байку о случайно найденном складе оружия и еще более случайном пожаре, но, к счастью, нестыковки и недосказанности крепыша нисколько не заинтересовали; он вытер пальцы о салфетку и протянул руку:

— Дай посмотреть!

Получив копию полицейского протокола, Рамон ознакомился с выводами экспертов, затем наскоро просмотрел остальные листы и вернул их мне.

— Кто-то в Ньютон-Маркте замаран в этом деле по уши, — пришел он к тому же выводу, что и я. — Но меня больше интересует алюминиевая шкатулка. Ты точно ничего не знаешь о ней?

— Ничего! — уверил я приятеля. — Тебе поклясться могилой матери?

— Не кипятись! — успокоил меня Рамон, отправил в рот кусок яичницы, прожевал и спросил: — Зачем понадобилось изготавливать дубликат шкатулки?

— Нужно было совершить подмену, чтобы никто не заподозрил обман. Думаю, это дело рук кого-то из банка, злоумышленник не хотел навлечь на себя подозрения.

— А еще он имел доступ к сейфам лишь время от времени, — решил Рамон Миро.

— Почему? — удивился я, наполняя чаем опустевшую чашку.

Приятель посмотрел на меня, как на неразумного стажера.

— Шкатулка сама по себе никому не интересна, так? — начал он издалека. — Важно содержимое. Так почему тогда вороватый служащий не взял шкатулку домой, спокойно не вскрыл ее и не вернул обратно? Это не имеет смысла, если только он не должен был провернуть свою аферу за один раз. И не страшно, если шкатулки будут отличаться, ведь в описи указан лишь материал и руна.

— Логично, — кивнул я и в задумчивости взглянул на залитое дождем окно.

На улице поднялся ветер, мелкие серые капли летели теперь скорее горизонтально, нежели падали вниз.

— Алюминиевые шкатулки с рунами на крышке изготавливают не каждый день, — произнес я некоторое время спустя. — Как думаешь, есть возможность отыскать мастерскую?

Рамон допил кофе и развел руками:

— Слесарка — большая.

Слесаркой именовался обширный район фабричной окраины, где работали и кустари-одиночки, и целые артели.

— Хотя алюминий не самый востребованный материал, — продолжил рассуждать Рамон. — Не так важно, какой именно мастер взялся изготовить подделку, достаточно узнать, кто искал людей для работы по алюминию.

Я посмотрел на приятеля с искренним уважением.

— А ты соображаешь!

— Да, кстати! Пару недель назад в газетах писали о налете на завод барона Дюрера. Грабители вывезли партию алюминия, приготовленную к отправке на фабрику фон Цеппелина.

— Вот как? Металл нашли?

— Понятия не имею.

— Понимаешь, поддельную шкатулку изготовили из какого-то хитрого сплава, предназначенного как раз для производства корпусов дирижаблей! Вряд ли это совпадение.

— Одно к одному! — хлопнул Рамон Миро по столу. — Один мой кузен держит мастерскую на Слесарке, могу с ним поговорить, но что мне с того?

— Половина.

— Половина от чего? — уточнил приятель.

— Половина от гонорара, который выплатит Банкирский дом, если раскроем это дело.

— Ты разве не получил аванса?

Я достал бумажник, отсчитал пять десяток и кинул их на стол.

— Достаточно?

— Вполне, — кивнул Рамон, пряча деньги в карман. — Можешь описать руну?

— Лучше нарисую, — предложил я, набросал в блокноте ломаную молнию и вырвал листок. — Вот, держи.

— Где встретимся? Только учти — я сейчас спать, на Слесарку поеду уже после обеда.

— Тогда ищи меня в «Прелестной вакханке». Помнишь, заходили как-то туда после смены?

— Найду.

Рамон Миро нахлобучил кепку и вышел за дверь; я убрал копии полицейских отчетов обратно в портфель, расплатился за нас обоих и нехотя натянул плащ.

Выходить под сыпавшуюся с неба морось не хотелось категорически, но зачастую наши симпатии и антипатии не имеют ровным счетом никакого значения. Надо, значит, надо. Та самая объективная целесообразность, во имя которой меня вчера едва не поджарили на электрическом стуле.

На улице оказалось уныло. Серое небо, серые здания, серые дороги. Разве что грязь выделялась темными красками, да мелькали яркие пятна зонтов записных модниц. Почтенная публика предпочитала дождевые зонты строгого черного цвета.

У меня зонта не было, и, не желая мокнуть, я поймал извозчика. Раскошелился, зато уже через десять минут подошел к лавке «Механизмы и раритеты». Та, несмотря на ранний час, была открыта, а озадаченный хозяин стоял с запрокинутой головой и смотрел на моргавшие под потолком лампочки.

— Опять напряжение скачет, — сообщил Александр Дьяк вместо приветствия.

— Утро доброе, Александр, — поздоровался я. — Я не вовремя?

— Что вы, Леопольд Борисович! — всплеснул руками владелец заведения. — Не вовремя — это про дождь, а вас я как раз жду с нетерпением.

Я насторожился:

— Что-то придумали?

Александр Дьяк лукаво улыбнулся.

— Все уже придумано до нас, вопрос упирается исключительно в реализацию, — сообщил он и спросил: — Патроны принесли?

— Патроны? — задумался я, припомнил габариты оборотня и нервно поежился. — Десятого калибра сделаете?

— Это на ваше усмотрение, Леопольд Борисович! — уверил меня Александр Дьяк.

Я озадаченно кивнул, поскольку нуждался не только в патронах, но и в ружье.

— Вернусь через полчаса, — предупредил я владельца лавки и вновь вышел под дождь.

На улице подставил лицо мороси, постоял так, припоминая расположение ближайшего оружейного магазина, и зашагал по тротуару, разбрызгивая сапогами воду из неглубоких луж.

Поиски оружейного магазина много времени не заняли — один располагался в соседнем квартале. Похвастаться избытком покупателей в столь ненастную погоду заведение с гордым названием «Золотая пуля» не могло, поэтому стоило только пройти внутрь, как рядом немедленно оказался приказчик.

— Интересует что-то конкретное?

— Десятый калибр, — озвучил я свое требование, внимательно оглядывая завешенные охотничьими ружьями стены.

Моложавый продавец ненадолго задумался, затем отпер один из шкафчиков и достал одноствольное ружье со скобой Генри.

— Винчестер восемнадцать шестьдесят восемь, — протянул он мне его. — Пять патронов в трубчатом магазине, один в стволе.

Я повертел оружие в руках, оценивая баланс, и спросил:

— Сколько?

— Сто шестьдесят четыре франка пятьдесят сантимов, — без запинки ответил приказчик. — Дешевле не найти, у нас прямые поставки из Нового Света. И при покупке — десять патронов в подарок!

Цена меня устроила; не став торговаться, я полез за бумажником.

— Беру.

— Чехол?

— Не стоит, — отказался, отсчитывая деньги, поймал удивленный взгляд приказчика и пояснил: — Это подарок.

— Понятно, — кивнул тот и спросил: — Что-то еще?

— Есть патроны к «Церберу»?

— Десятимиллиметровые? Есть.

— А серебряные?

Приказчик отошел к прилавку, пролистал каталог и с нескрываемым разочарованием сообщил:

— Нет, к сожалению, в наличии нет. Товар не самый ходовой, как понимаете. Но можем привезти во второй половине дня.

— Давайте так, — решил я, — винчестер пусть полежит у вас до вечера, заберу все сразу. Сколько с меня с учетом трех серебряных патронов?

— Сто семьдесят франков тридцать пять сантимов, — озвучил продавец окончательную сумму.

Я расплатился, сунул в портфель коробку патронов и уточнил:

— Разбираетесь в пистолетах?

— Желаете купить или продать?

— Партнер с материка предлагает крупную партию маузеров шестьдесят третьей модели, но опасаюсь, как бы ему не подсунули списанные армейские.

Приказчик неопределенно пожал плечами:

— Эта модель на вооружение нигде в пределах империи не принималась, на этот счет беспокоиться не стоит. Но за определенный процент мы можем осуществить сопровождение сделки.

Я кивнул, но показывать маузер не стал; ответ продавца серьезным образом пошатнул мое предположение, что сиятельные разжились оружием на армейских складах.

В глубокой задумчивости я покинул магазин и под моросящим дождем поспешил обратно в лавку «Механизмы и раритеты».

Александр Дьяк, как и прежде, скучал за прилавком и нервно поглядывал на мигавшие под потолком лампочки. При моем возвращении он сразу оживился и попросил:

— Повесьте табличку «Закрыто».

— Мне, право, неудобно лишать вас заработка…

— Бросьте! — рассмеялся изобретатель. — Кто в такую собачью погоду решится на поход по магазинам? К тому же дверь снабжена электрическим звонком!

С этим утверждением было не поспорить; я вывесил требуемую табличку, запер дверь и вслед за хозяином прошел в заднюю комнату.

— Патроны, будьте любезны, — попросил хозяин лавки, доставая из ящика с инструментами штангенциркуль.

Я распаковал картонную коробку и протянул изобретателю ружейный патрон десятого калибра.

Александр Дьяк измерил диаметр латунной гильзы и предупредил:

— Смогу изготовить десять пуль. Этого будет достаточно?

— Более чем, — улыбнулся я. — А что за пули?

— Экспериментальные, — уклончиво ответил хозяин лавки. — Снимайте плащ, Леопольд Борисович, это займет какое-то время. И мне потребуется ваша помощь.

Я повесил плащ и котелок на крючок у входной двери и спросил:

— Что надо делать?

— Подготовьте патроны. Пороховой заряд не трогайте, извлеките пули.

— Они с картечью.

— Не имеет значения, — отмахнулся Александр Дьяк, разжег газовую горелку и принялся загружать в тигель над ней брусочки темно-серого металла.

— Это свинец? — удивился я.

— Ожидали чего-то более экзотического? — рассмеялся изобретатель. — Будет и экзотическое! Леопольд Борисович, вам знакомо явление, именуемое радиоактивностью? Его отрыли супруги Кюри.

Я только покачал головой.

Хозяин лавки запалил вторую горелку, загрузил в тигель над ней алюминий и принялся возиться с формами для заливки, тщательно выверяя их размеры все тем же штангенциркулем.

— Суть этого явления в том, что определенные химические элементы, в частности металлы, способны испускать некие частицы… — Александр Дьяк взглянул на меня и махнул рукой. — Неважно! Пробелы в теории не помешают вам спустить курок.

— И все же хотелось бы понимать, с чем придется иметь дело, — произнес я, потроша очередной патрон.

Слова об экзотике меня нисколько не воодушевили. Серебро убивает оборотней — это бесспорный факт, ни про какие иные металлы подобного слышать не доводилось.

А изобретатель тем временем открыл один из шкафов и достал железный ларец, в котором лежали горошины серовато-серебристого металла.

— Это уран, — сообщил он, подцепляя одну из них пинцетом. — Радиоактивный металл. Не опасен для человека, если только не носить его на теле и не принимать внутрь. Тот же радий обладает несравненно более сильным излучением; после работы с ним руки супругов Кюри покрылись гнойниками и язвами.

— Как это способно помочь нам?

— Воздействие радиоактивного излучения на организм изучено мало, но некоторые ученые полагают, что оно может привести к серьезным нарушениям жизнедеятельности…

— Насколько серьезным?

— Вплоть до летального исхода, — уверил меня Александр Дьяк. — И оборотни должны быть подвержены воздействию радиации сильнее других. Главная их особенность — невероятная регенерация, которой сопутствует растворение посторонних предметов в организме и последующее выведение их в виде шлаков. Пули не выталкиваются из ран, ведь так?

— Так, — подтвердил я. — Вы полагаете, этот металл сможет нанести достаточный урон?

— Документальное подтверждение моего предположения — это и есть цель нашего эксперимента, — пробурчал изобретатель, заливая помещенный в форму шарик расплавленным свинцом.

Я был с такой постановкой вопроса в корне не согласен.

— Это не эксперимент, это жизнь.

— Многие ученые жертвовали жизнями ради науки, — спокойно произнес Александр Дьяк.

— Мне бы не хотелось разделить их судьбу.

Хозяин лавки улыбнулся и отработанным движением выбил из охлажденной формы заготовку пули.

— Леопольд Борисович! — покачал он головой. — Я не обещал вам чуда. Но с научной точки зрения шансы на успешный исход эксперимента крайне высоки. Просто нельзя сказать заранее, как скоро скажутся последствия ранения. Метаболизм оборотня много быстрее обмена веществ человека, поэтому ориентируйтесь на пять-десять минут. Но стреляйте в корпус. Пули должны остаться в теле, это ясно?

— Ясно, — кивнул я. — Извините за несдержанность, просто нервы.

— Ничего страшного.

— В любом случае я не планирую полностью отказываться от серебряных пуль.

— Истинно научный подход, — похвалил мою предусмотрительность изобретатель и вдруг спросил: — У вас хороший хронометр?

— Да, а что?

— Могу я рассчитывать на подробный отчет с указанием точного времени и воздействия на оборотня моих пуль? Это воистину бесценный для науки материал.

— Меньшее, что могу сделать для вас, — кивнул я, — но нет никакой гарантии, что мы с оборотнем встретимся сегодня, завтра или в обозримом будущем.

— Давайте надеяться на лучшее! — рассмеялся изобретатель, составляя в ряд десяток заготовок.

Меня передернуло.

Александр Дьяк подмигнул и принялся покрывать свинцовые пули расплавленным алюминием.

— Свинец подвержен воздействию защитных чар, — пояснил он. — Вы задали оборотню хорошую взбучку, он может подстраховаться. Алюминий в этом плане гораздо надежней.

— Да, алюминиевая оболочка лишней не будет, — согласился я, без особого, впрочем, энтузиазма.

Одна-единственная схватка с оборотнем отбила всякое желание охотиться на эту тварь. И пропади пропадом вознаграждение за его голову…

Изобретателя я покинул через полтора часа с десятком патронов и без какой-либо уверенности в том, что с их помощью получится прикончить оборотня или хотя бы нанести ему серьезное увечье. Но пятьдесят граммов свинца, алюминия и урана отличаются ничуть не меньшей убойной силой, нежели пятьдесят граммов просто свинца; выстрел десятым калибром способен сбить с ног не только оборотня, но и легендарного северного тролля. Пусть только сунется…

На улице по-прежнему моросил дождь, вдоль тротуаров текли ручьи, весело журчала в стоках ливневых канализаций грязная вода. Горожане отчаялись переждать ненастье и перестали отсиживаться по домам; тут и там мелькали дождевики и зонты. Извозчики подняли кожаные и брезентовые верхи колясок, и понурые лошаденки с несчастным видом цокали подковами по мостовым, разбрызгивая воду из луж.

В одном из газетных киосков я накупил свежей прессы, затем поймал свободный экипаж и велел ехать на окраину, заселенную выходцами из Восточной Европы. Извозчик затребовал плату вперед и только после франка задатка согласился ехать в район, овеянный дурной славой места не самого спокойного, а то и вовсе беззаконного.

Я не появлялся там шесть лет, но за это время ничего особо не изменилось. Те же люди, те же лица. Разве что дома стали чуть обшарпанней, да прибавилось заколоченных окон.

Нет, не упадок, просто никто из местных обитателей не относился к этому месту всерьез. Кто-то останавливался здесь по пути в Новый Свет, кто-то намеревался со временем перебраться в более престижный район или даже подзаработать и вернуться на родину. Одни уезжали, другие приезжали, но своим домом эти унылые кварталы не считали даже те, кто родился здесь и кому здесь было суждено умереть.

Мы с отцом провели тут немало времени, но привела меня обратно вовсе не сентиментальность. Интересовала дверь без вывески на углу Ломоносова и Сибирской.

Дверь оказалась на месте, все такая же потрепанная и замызганная, только теперь к ней приколотили рекламный плакат со знойной красоткой и надписью: «Кури и худей!»

Я впустую подергал ручку — заперто! — огляделся по сторонам и зашагал через дорогу к закусочной с цветастой красно-оранжевой птицей на фасаде.

Надписи были у местных обитателей не в чести; либо ты ориентируешься здесь без всяких вывесок, либо ты чужак и тебе здесь не рады.

Закусочная называлась «Жар-птица». Я знал это, хоть никогда не считался на этих улочках своим.

— Мастер подходит к часу, — сообщил мне пожилой официант в белом переднике, который стоял у входной двери и смотрел на улицу через забрызганное дождем окно. Говорил он, разумеется, вовсе не о шеф-поваре.

Я взглянул на хронометр и повесил котелок и плащ на свободный крючок вешалки. Потом уселся за стол у окна, откуда просматривался весь перекресток, и задумался, что заказать.

— Чай, блины с медом, — неожиданно даже для самого себя произнес, когда подошел официант, — и вареники с картошкой. С салом и луковой поджаркой.

Раньше мы заглядывали в «Жар-птицу» с отцом раз в месяц или два. Сначала стучались в неприметную дверь через перекресток, затем шли сюда. И несмотря на хроническую безденежность, папа никогда не скупился и заказывал все сладости, которые я просил. Пирожные с взбитым кремом, сладкие пироги, сахарных петушков, мороженое…

В ожидании заказа я вытащил из портфеля стопку газет и наскоро просмотрел их, уделяя особое внимание криминальной хронике. Но нет, ни о нашей неудачной попытке задержать оборотня, ни о взрыве за городом нигде не упоминалось. Ни в «Атлантическом телеграфе», ни в «Столичных известиях» и «Вестнике империи», не говоря уже о «Биржевом вестнике».

Ничего. Тишина.

Все как одна передовицы были посвящены грядущему визиту в Новый Вавилон Николы Теслы и Томаса Эдисона; острые на язык газетчики едва ли не прямым текстом заявляли, что конференция «Всеблагого электричества» просто обречена завершиться смертоубийством. Чуть меньше писали о том, что наследница престола в очередной раз легла на обследование в госпиталь, но тут уж сенсацию высосать из пальца не получалось при всем желании — о больном сердце кронпринцессы Анны стало известно вскоре после ее рождения.

В этот момент официант выставил на стол глубокую тарелку с варениками и блюдечко со сметаной.

— Остальное нести сразу? — уточнил он.

— Сразу, — кивнул я, и вскоре передо мной оказался чайничек, блюдо с блинами и розетка с медом.

Я закрыл глаза, наслаждаясь восхитительными ароматами из детства, сглотнул слюну, потом без всякого сожаления поднялся на ноги, кинул на край стола мятую пятерку и принялся одеваться.

Официант не сказал ни слова. Он помнил меня по старым временам.

Как я уже говорил: все те же люди, все те же лица; ничего не меняется.

Не застегивая плащ, я перешел через дорогу и без стука распахнул дверь, в которую незадолго до того прошел сгорбленный человечек в сером дождевике. Пригнув голову, поднырнул под низкую притолоку, выпрямился и заявил:

— У меня есть пара вопросов.

Согбенный башмачник посмотрел на меня снизу вверх и улыбнулся.

— Неприятных, полагаю? — предположил он. — Слышал, ты стал полицейским, Лео.

— Все течет, все меняется, — пожал я плечами, выставил на край стола портфель и достал из него только-только начавший оттаивать сверток.

Старый мастер развернул брезент и поднял на меня озадаченный взгляд.

— Что это, Лео? — отодвинул он от себя оторванное взрывом предплечье сиятельного.

— Мне нужно знать, кто набил эту татуировку, — спокойно произнес я, словно речь шла о починке каблука.

Ремесло башмачника никогда не приносило много денег в этом квартале, и Сергей Кравец сводил концы с концами, делая наколки местным бандитам. Когда на улицах находили очередного изукрашенного наколками покойника и полицейские приходили к башмачнику с требованием назвать имя жертвы, он не говорил им ничего, а потом запирал лавку и шел сообщать дурные вести родне.

Я прекрасно знал о его принципах, но нисколько не сомневался, что тем или иным образом получу ответ.

Мастер откинулся на спинку стула и посмотрел на меня с непонятным выражением, в подслеповатых глазах мелькали отблески керосиновой лампы.

— Это неправильно, — заявил он.

— Ты же сам сказал, что вопросы будут неприятными, — напомнил я.

Мастер покачал головой.

— Говорят, ты больше не полицейский, — заявил он многозначительно.

— Все течет, все меняется, — повторил я.

— Лео, ты убил его?

Я только пожал плечами, не став отвечать ни да, ни нет.

Просто не знал ответа на этот вопрос.

Сергей Кравец расценил молчание по-своему, разжег еще одну лампу и достал мощное увеличительное стекло. Изучил вытатуированную руну и объявил:

— Очень старая работа.

— Старая насколько?

— Судя по всему, человек прожил с ней большую часть жизни.

Я кивнул. Скорее всего, так оно и было. И поскольку старику было за семьдесят, сделавший наколку мастер давно мертв.

— Я не назову тебе имени, — ожидаемо продолжил Кравец. Помолчал и добавил: — Знаешь, Лео, на самом деле это мог быть кто угодно.

— Как так?

— Работа идеальная, ни единой помарки. Если интересует мое мнение — это не татуировка, это клеймо. Кто-то закрепил иглы в специальной форме.

— Понятно, — вздохнул я и уточнил: — Что-то еще?

— Нет, — покачал головой мастер.

Я завернул руку в брезент и убрал сверток обратно в портфель.

— Ничего больше не хочешь спросить? — остановил меня Кравец.

Вопрос угодил в больное место, я медленно обернулся и прислонился к дверному косяку.

— Ты не знаешь! — возразил мастеру. — Он бы тебе не сказал!

— Не сказал, — подтвердил старый башмачник.

— Тогда о чем речь?

Делать татуировки отец водил меня исключительно сюда. Он никогда ничего не объяснял, и до сих пор я не мог решить для себя, была ли это пьяная блажь или же в моих наколках скрывался некий сакральный смысл.

— Левая рука, — произнес Кравец. — Он оставил эскиз для левой руки и даже оплатил работу.

— Нет, — ответил я и быстро вышел за дверь.

Нет, нет и нет.

Я не собирался проходить через это снова.

Мне нужны были ответы. Ответы, а не новые загадки.

Оторванную руку выкинул в первый попавшийся канализационный люк.

В «Прелестную вакханку» я приехал продрогшим, промокшим и голодным. Всю дорогу перед глазами стояли блины и вареники, под конец даже начало немного мутить. В варьете я попросил сделать пару сэндвичей и травяной чай, прихватил попавшийся на глаза ореховый пудинг и поднялся в апартаменты Альберта с подносом, заставленным едой.

Поэт работал. Судя по размашистым движениям, он рисовал, но при моем появлении сразу убрал тетрадь в верхний ящик стола и даже запер его на ключ.

Я уловил аромат женских духов и не удержался от усмешки:

— Надо понимать, прекрасная незнакомка решилась посетить этот приют порока?

— Ничего ты не понимаешь в настоящих чувствах! — отмахнулся Альберт и язвительно поинтересовался: — Ты сегодня один, без своего вымышленного друга?

— Уже успел по нему соскучиться?

— Туше! — всплеснул руками Альберт Брандт и спросил: — С чем пожаловал?

— Два сэндвича, ореховый пудинг…

— Новости! — перебил меня поэт. — Какие новости о Прокрусте?

Я поморщился, отпил травяного настоя и посоветовал:

— Забудь о Прокрусте. Лучше напиши оду «Всеблагому электричеству». К нам приезжают Тесла и Эдисон.

— Телса и Эдисон приедут и уедут, Прокруст останется.

— Прокруст давно мертв.

Альберт обиделся и отвернулся к окну. Я только пожал плечами и принялся обедать, затем убрал опустевший поднос на полку, где по-прежнему валялся принесенный мной из китайского квартала бильярдный шар, и примирительно произнес:

— Кстати, Александр Дьяк мне очень помог.

— Рад за тебя! — буркнул поэт, глядя на улицу.

— Перестань!

— Леопольд, ты меня удивляешь! — взорвался Альберт. — Ты же знаешь, как мимолетно вдохновение! Я не пишу на заказ, только по велению души! Сейчас меня увлекла тема Прокруста, а ты все портишь. Своим неверием ты сбиваешь мне весь настрой!

Я с сочувствием посмотрел на поэта, но извиняться не стал.

— Альберт, он мертв, — уверил я приятеля и развалился на оттоманке. — И мертв уже давно.

— Ты не можешь знать этого наверняка!

— Могу. Иногда я бываю на его могиле. Так вот, надгробие в полном порядке. Он там, на два метра под землей, Альберт.

Поэта при этих словах будто паралич разбил. Какое-то время он молча хлопал глазами, затем подошел к оттоманке, навис надо мной и уточнил:

— Что ты сказал? Ты бываешь на его могиле?

— Ну да, — делано беззаботно подтвердил я. — Прокрустом был мой отец.

Альберт скинул мои ноги на пол, уселся рядом и поджал губы:

— Если это какая-то шутка…

— Какие могут быть шутки? — вздохнул я и уставился в потолок.

— Хватит меня разыгрывать! — возмутился поэт. — Проклятие оборотней передается по наследству по мужской линии! Это наследственное заболевание. Наследственное! А ты, насколько мне известно, не имеешь склонности выть на полную луну! Как такое может быть, а?

Я пожал плечами.

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Думаешь, я не ломал над этим голову? Знаю одно — во мне этой заразы нет. Я бы почувствовал.

— Возможно, она просто дожидается своего часа? Что, если до сих пор продолжается латентный период?

— Альберт, это вздор! Латентный период заканчивается в подростковом возрасте, тебе любой скажет. А я не вою на луну, не боюсь серебра, и мои раны не затягиваются сами собой.

— Не знаю, не знаю….

— Тебе так хочется, чтобы я оказался оборотнем? — рассмеялся я. — Брось! Возможно, все дело в проклятии. Отец очень сильно изменился после смерти мамы, стал другим, нервным и раздраженным. В нем будто что-то сломалось. Мы вечно переезжали с места на место, словно от кого-то убегали. Нигде не задерживались подолгу, отцу все время казалось, что за ним следят. Он был связан с подпольными ячейками анархистов и христиан, ходил по самому краю, много пил. Иногда срывался.

— Убивал людей, — поправил поэт, больше не ставя под сомнение мои слова.

— Срывался, — покачал я головой. — Он вел дела с опасными людьми, и иногда эти люди думали, что могут безнаказанно на него надавить. Они заблуждались. А нам приходилось перебираться на новое место.

— Ты когда-нибудь видел сам, как он… убивал?

Я кивнул.

— Однажды мы припозднились домой, и нас решила взять в оборот шайка египтян.

— И что?

— Волонтеры три дня собирали разбросанные по парку конечности, — поморщился я от не самых приятных воспоминаний, — а папа неделю не просыхал. Он не любил убивать, просто не мог остановиться, когда на него накатывало.

— Но тебя не трогал?

— Нет.

— Как он умер?

— Я же говорю: не умел вовремя остановиться. Допился до смерти.

Альберт поднялся с оттоманки и какое-то время молча ходил по апартаментам, обдумывая услышанное. Потом начал говорить вслух.

— Анархисты, христиане, полиция, бандиты. Темные улицы и ребенок. Это все меняет, это меняет решительно все!

Он посмотрел на меня, словно первый раз увидел, и попросил:

— Лео, извини, мне надо побыть одному.

Я без лишних слов поднялся с оттоманки, взял плащ и вышел за дверь. Уже подходил к лестнице, когда Альберт высунулся следом и крикнул:

— Постой! Что ты делаешь завтра вечером?

— Понятия не имею, — ответил я. — А что?

— Ничего не планируй! У меня две контрамарки на последнее представление «Лунного цирка», — сообщил поэт и скрылся в комнате.

Решив выяснить подробности, я вернулся к апартаментам, но, когда заглянул в дверь, Альберт уже склонился над столом и что-то лихорадочно записывал, то и дело макая перо в чернильницу.

Не став отвлекать поэта, я спустился на первый этаж, уселся за дальний от сцены стол и, глядя на серый канал и падавшие с неба капли дождя, попытался понять, что изменилось во мне после недавнего признания.

Я ведь раньше никогда и никому не говорил об этом, да и сам вспоминать не любил.

Зачем рассказал Альберту? Ради его поэмы? Вовсе нет. По какой-то причине это нужно было мне самому. Но как ни силился понять, так и не решил, по какой именно.

А потом с улицы зашел Рамон Миро и стало не до того.

— Рамон! — махнул я рукой крепышу, подзывая к столу. — Садись!

Сам сходил в бар и принес еще один чайник горячего травяного настоя.

— Благодарю, — поежился Рамон, принимая чашку. Вокруг вешалки с его насквозь промокшего плаща моментально натекла целая лужа.

— Что узнал? — спросил я у приятеля, когда тот сделал несколько глотков и принялся греть озябшие пальцы о горячее стекло.

Рамон досадливо поморщился и признался:

— Немного. Мастерскую, где склепали подделку, отыскать не получилось, но кузен пообещал что-нибудь об этом разузнать.

— Уверен, что шкатулку вообще сделали на Слесарке? — засомневался я.

— Ах да! — хлопнул вдруг крепыш себя ладонью по лбу. — Совсем забыл сказать! Ходил там один иудей, справлялся насчет изделий из алюминия. Так что найти мастерскую — это только вопрос времени.

— Что за иудей? — насторожился я.

— Да непонятный, — вздохнул Рамон. — Никто толком описать не может. Воротник поднят, шляпа на лицо опущена — вот и все, что говорят. Надо найти мастера, которому он заказ поручил, тот сможет его описать. А вообще, говорят, на щеке у него бы приметный ожог.

— У иудея?

— Да, на щеке.

Я глубоко вздохнул, постучал пальцами по краю столешницы, потом спросил:

— А может, не ожог, а родимое пятно?

— У тебя есть кто-то на примете с родимым пятном?

— Аарон, чтоб его, Малк! — выругался я. — Помощник управляющего! И он точно имел доступ к хранилищу банка! По крайней мере, в день налета!

Рамон поднялся из-за стола, встряхнул плащ и деловито поинтересовался:

— Берем его сами?

— Еще спрашиваешь! — воскликнул я, вовсе не горя желанием делиться этой информацией с полицией. — Только сначала заедем в одно место…

Когда я вышел из оружейного магазина с винчестером десятого калибра, дожидавшийся меня в коляске Рамон заметно переменился в лице.

— Это еще зачем? — опешил он.

Я спрятался от сыпавшейся с неба мороси под брезентовый верх и велел извозчику ехать в иудейский квартал, потом спросил приятеля:

— Есть вероятность, что оборотень охотится за шкатулкой?

Крепыш поморщился, но все же признал:

— Есть.

— Если мы с оборотнем выслеживаем одного и того же человека, можем мы случайно оказаться с ним в одном и том же месте?

Рамон откинулся на спинку скамьи и признал:

— Можем.

— Ружье не помешает, так? — хмыкнул я и достал из портфеля коробку патронов, над которыми потрудился Александр Дьяк. — И учти — это не серебро. Твоя задача — удержать оборотня на расстоянии в течение хотя бы пары минут, пока подействует отрава.

— А она подействует? — с сомнением спросил Рамон, заряжая патрон за патроном в трубчатый магазин под стволом.

Я демонстративно вставил в «Цербер» кассету с серебряными пулями и многозначительно улыбнулся:

— Просто попади в него. Хорошо?

— Надеюсь, стрелять не придется, — нахмурился Рамон.

— А уж я как на это надеюсь!

Отыскать квартиру Аарона Малка труда не составило. Получив от покойного господина Левинсона аванс, я этим не ограничился и стребовал с него список работников банка — всех, вне зависимости от того, пережили они налет или нет. Выявлять наводчиков — первое, чему учат на полицейских курсах. Поначалу список не пригодился, а вот теперь мне оставалось только поблагодарить инструкторов за намертво вбитую при обучении науку.

Лошади без всякой спешки бежали по пустынным улицам, колеса экипажа разбрызгивали лужи, где лишь пугая пешеходов, а где и обливая их грязной водой. К вечеру погода прояснилась, низкие тучи начало относить от города, но вместе с сумерками в город прокралась молочная пелена тумана. Фонари горели в ней оранжевыми кругами и почти не светили, мало что можно было разобрать и на расстоянии пары десятков шагов.

Появилось чувство слежки.

— Не нравится мне этот туман, — пробормотал Рамон, выбираясь из коляски. — Ни черта не видно…

Я кивнул и настороженно огляделся по сторонам. Застроенная однотипными доходными домами улица протянулась по самой окраине иудейского квартала, и сейчас за нами с интересом наблюдали жуликоватого вида молодчики, что подпирали стены в подворотнях и сидели на ступеньках под навесами парадных.

Каково было возвращаться сюда каждый вечер преуспевающему помощнику управляющего?

— Наверное, у него толстуха-жена и десяток детей, — предположил Рамон. — Все его деньги уходят на одежду и пропитание, поэтому он и снимает квартиру в этой дыре. Или у него престарелые родители, нуждающиеся в дорогих лекарствах. А может…

— Умолкни, — потребовал я, поднялся на крыльцо и постучал в запертую дверь. Вытащив из портфеля список банковских работников, повел пальцем по списку жильцов, и, когда на улицу выглянул консьерж, как раз читал:

— Левински, Малик… Малк! — после этого поднял взгляд на иудея средних лет и спросил: — Аарон Малк здесь проживает?

— Здесь, — подтвердил консьерж.

— Он у себя?

— Нет.

Я выжидающе посмотрел на собеседника, не дождался от него ничего, кроме этого краткого отрицания и возмутился:

— Мне клещами из вас каждое слово вытягивать? Когда он появлялся последний раз?

— А в чем дело? — насторожился иудей, нерешительно отступая под моим напором вглубь коридора.

— Мы представляем Банкирский дом Витштейна! — продолжил я, не снижая темпа. — Вы слышали о Банкирском доме Витштейна?

Консьерж кивнул.

— А о недавнем инциденте, связанном с этим почтенным учреждением?

И вновь консьерж подтвердил свою информированность скупым кивком.

— Тогда вам известно, кто я и зачем я здесь.

Иудей досадливо поморщился:

— Господину Левинсону не стоило связываться с гоями. До добра это не довело.

— Аарон Малк, — напомнил я, — когда он появлялся последний раз?

— Не было со вчерашнего дня.

Мы с Рамоном многозначительно переглянулись, и я спросил:

— А его близкие? С кем мы можем поговорить?

— Он живет один.

— Тогда проводите нас в его комнату. Мы должны убедиться, что его и в самом деле нет дома.

Консьерж посмотрел на меня с неприкрытым сомнением, тогда я помахал у него перед лицом списком сотрудников банка.

— Или придется ради этого беспокоить господина Витштейна?

— Только ничего не трогайте, — сдался иудей.

Мы поднялись по скрипучей лестнице на третий этаж, и консьерж отпер дверь мастер-ключом. Выставив перед собой винчестер, Рамон первым переступил через порог, я нашарил в кармане «Цербер» и шагнул следом.

Ни в одной из комнат никого не оказалось, лишь витал в воздухе едва уловимый аромат, без всякого сомнения, прекрасно нам обоим знакомый.

Рамон потянул носом воздух и спросил:

— Это то, что я думаю?

— Именно, — кивнул я. — Проверь мусорное ведро, — и повернулся к иудею. — Надеюсь, проверка мусора гоем не является нарушением ваших устоев?

— Нет, — односложно ответил консьерж, явно жалея, что вообще пустил чужаков на порог дома.

Рамон провозился меньше минуты, после этого мы распрощались с хмурым иудеем и вышли на улицу.

— Что-нибудь нашел? — спросил я, спускаясь с крыльца.

Крепыш показал небольшой бумажный сверток с полусмазанным иероглифом.

— Опиум? — решил я, поскольку пахло в квартире именно этим наркотиком.

— Китайский, — подтвердил Рамон.

— Только не говори, что придется опять соваться в китайский квартал!

Крепыш пожал плечами.

— Если Аарон еще жив, то валяется в одной из тамошних курилен. Думаю, по этой бумажке нам подскажут, в какой именно.

— Те констебли?

— Да хотя бы и они.

— Поехали.

И мы отправились на поиски извозчика, готового промозглым дождливым вечером отвезти двух господ в китайский квартал.

Нашли, конечно. Деньги подчас творят настоящие чудеса.

В дождливую погоду китайский квартал выглядел еще неприглядней, чем в ясные дни. Пусть на улицах стало чуть меньше попрошаек и не так сильно воняло запахом подгорелой еды, но тротуары залило водой и всюду плавали нечистоты. И никаких шествий, фонариков, рикш, боя барабанов и толп любителей поразвлечься в местных борделях и притонах. Район превратился в грязную тень самого себя.

Впрочем, насчет попрошаек я несколько поторопился — стоило только нам выбраться из экипажа, как со всех сторон немедленно потянулись увечные нищие, однорукие, безногие, гниющие заживо.

— Убирайтесь! — раздраженно рявкнул Рамон и зашагал к лапшичной.

Я поспешил следом и тихонько рассмеялся:

— Не давай воли страхам, приятель.

— Пошел ты! — выругался крепыш, распахнул дверь и скрылся в закусочной. Вскоре он вышел обратно, вслед за ним появился пропахший запахом немудреной стряпни констебль, старший в наряде.

— Ну? — хмуро глянул он на нас. — Что еще?

Рамон сунул ему бумажный сверток. Констебль какое-то время рассматривал иероглифы и даже отошел к окну, потом вернул обрывок Рамону и прямо заявил:

— Там с вами разговаривать не станут.

— Сколько? — спросил я.

— Это притон Красных Драконов, — покачал головой полицейский. — Действуйте на свой страх и риск, нам здесь еще работать.

— А просто проводить? — уточнил Рамон.

Констебль задумался, потом кивнул и скрылся в лапшичной. Пару минут спустя на улицу вышел его подчиненный-китаец.

— Двадцать франков! — с ходу заявил узкоглазый.

— Десять, — протянул я ему мятую банкноту.

Китаец от денег отказываться не стал, но выдвинул встречное предложение:

— И пять на месте.

— Веди, — согласился я.

Округу все сильнее затягивал туман, стоило свернуть с оживленной улицы, и звуки немедленно смолкли, остался лишь плеск воды под ногами да чавканье грязи. Временами даже начинало казаться, будто мы шагаем по рисовому полю, главное было не приглядываться, ведь иной раз в лужах попадались вещи совсем уж отвратительные. Лично я не хотел знать, на чем скользят подошвы сапог.

Впрочем, мне было не до того — пока плутали в лабиринте узеньких улочек, не оставляло чувство, будто кто-то крадется за нами, подглядывает из-за угла, следит, перепрыгивая с крыши на крышу. Вспомнилась лиса-оборотень, сделалось окончательно не по себе.

Я расстегнул ремешок кобуры «Рот-Штейра», затем переложил «Цербер» в карман плаща и собрался было снять с предохранителя убранный в портфель маузер, но тут мы вышли к двухэтажному домику с броской вывеской, на которой перемежались непонятными иероглифами многочисленные красные драконы.

Провожатый немедленно протянул руку и потребовал:

— Пять франков!

Я оперся на трость, повернулся к Рамону и спросил:

— Что скажешь?

Крепыш присмотрелся к обрывку свертка и кивнул:

— Похоже на то.

— Пять франков! — повторил китаец, заметно нервничая. Находиться здесь дольше необходимого ему не хотелось.

Я достал бумажник, но прежде чем расплатиться, на всякий случай уточнил у напарника:

— Обратно дорогу найдем?

— Найдем, — уверенно подтвердил Рамон.

Китаец выхватил пятерку и в один миг растворился в темноте, словно его и не было с нами вовсе.

— Смотри, — предупредил я приятеля, — если заблудимся, я тебе этого не прощу.

— Меня больше другое беспокоит, — хмыкнул Рамон, скинул винчестер с плеча и направился к опиумному притону.

Я вздохнул и поспешил следом.

Разговор и в самом деле обещал выйти не из легких. Китайский квартал, опиумный притон, территория триады — и два назойливых чужака с вопросами. Взрывоопасная смесь, даже без учета винчестера.

Именно из-за винчестера в руках Рамона я прошел в притон первым. Склонился, шагнув в низенькую дверь, спокойно выпрямился и оглядел задымленное помещение. Многочисленные загородки из циновок сбивали с толку, не позволяя оценить истинные размеры комнаты, этому же мешало скудное освещение — единственная керосиновая лампа горела над столом, за которым играли в маджонг полдюжины изукрашенных татуировками китайцев.

Один из игроков оглянулся на шум распахнувшейся двери и присвистнул:

— Фараоны пожаловали!

Когда от игры оторвались остальные, я попросил Рамона:

— Покажи.

Крепыш с опущенным к полу винчестером спокойно подошел к столу, выложил на его край обнаруженную в мусорном ведре бумажку с иероглифом и отступил обратно.

— Просто чтобы избежать недопонимания, — улыбнулся я, улыбкой маскируя нервозность, — это был ваш товар?

— Что, если так? — отозвался узкоглазый, который привлек к нам внимание остальных.

— Аарон Малк, иудей с красным родимым пятном на щеке, — произнес я тогда. — Он нам нужен.

Китаец переглянулся с партнерами по игре, затем посмотрел на винчестер Рамона и покачал головой:

— Такого здесь нет.

— Где нам его искать?

На этот раз среди бандитов возник спор, но его сразу оборвал коротышка в кожаной безрукавке. Он бросил короткую фразу по-китайски, а когда все замолчали, улыбнулся и без всякого акцента произнес, передразнивая меня:

— Просто чтобы избежать недопонимания — мы не разговариваем с фараонами.

Отрицать нашу причастность к полиции метрополии я не стал. Если с полицейскими подобная публика просто не разговаривает, то частных сыщиков может и поколотить. А мне вовсе не хотелось устраивать перестрелку посреди китайского квартала. По этой же причине я воздержался и от угроз.

— Господин Малк обокрал своего работодателя и других важных людей. А важные люди не любят, когда у них воруют. Важные люди всегда возвращают свое.

— Нам-то что с того? — прозвучало в ответ.

— Сейчас важные люди злы и не думают об убытках. Они хотят наказать вора, а не вернуть украденное.

Бандит вышел из-за стола и улыбнулся, но уже далеко не столь дружелюбно, как прежде.

— Повторяю свой вопрос: что с того нам?

— Сегодня никого не волнует, на что вор потратил украденное, но завтра люди начнут задавать неприятные вопросы. Сегодня мы можем забыть, что были здесь, завтра здесь будет не протолкнуться от наших коллег.

— Полицейские на побегушках у толстосумов? — прищурился бандит, его и без того узенькие глазки превратились в две щели.

— У важных людей, — поправил я его и многозначительно добавил: — Действительно важных людей.

— Забудьте об этом месте! — потребовал китаец.

— Забудем! Только скажите, где искать иудея.

Китаец обернулся к подельникам, те принялись наперебой ему что-то говорить. Мы с Рамоном просто стояли и ждали, но я заметил, как нервно подрагивал указательный палец приятеля неподалеку от спускового крючка.

Выслушав подельника, бандит смял выложенную на стол бумажку и выкинул ее в угол, затем обернулся и ткнул в меня пальцем:

— Деньги мы не вернем!

— Нас не интересуют деньги. Нас интересует иудей, — прямо заявил я и повторил свой вопрос: — Где он?

— Второй этаж, дверь напротив лестницы. Забирайте его и убирайтесь. У вас пять минут.

Я переглянулся с Рамоном, тот кивнул и первым двинулся к лестнице. Встал там, тогда уже двинулся через комнату я.

— И больше сюда не приходите! — донеслось нам вслед, затем послышался смех.

На втором этаже я убрал очки в нагрудный карман и с пистолетом в руке встал у нужной клетушки, а Рамон поднялся дальше по лестнице, но сразу вернулся, сообщил:

— Там чердак, — и толкнулся в комнатку.

Дверь легко распахнулась, изнутри пахнуло опиумным дымом. Я переступил через порог и сразу понял, почему китайцы согласились выдать нам денежного клиента: вид у Аарона был — краше в гроб кладут. Полагаю, иудей курил опиум вторые сутки подряд, и очень скоро его в любом случае пришлось бы выкидывать за дверь.

Нам просто разрешили оказать хозяевам небольшую любезность.

— Чисто, — оповестил я напарника, перешагнул через валявшегося на циновке иудея и распахнул окно, впуская с улицы свежий воздух.

От опиумного дурмана начала кружиться голова.

— Это он? — спросил Рамон, встав подальше от растекшейся по полу лужи рвоты. Винчестер крепыш устроил на сгибе локтя левой руки и напряженно следил в щель приоткрытой двери за коридором.

— Аарон Малк собственной персоной, — подтвердил я, опускаясь на корточки.

— Живой?

— Дышит.

Бледная, с синюшным оттенком кожа, прерывистое дыхание и зрачки размером со спичечную головку не оставляли никаких сомнений в том, что помощник управляющего серьезно переборщил с опиумом и привести его в чувство будет совсем непросто.

— Проверь карманы, — посоветовал тогда Рамон.

Так и сделал, но, кроме бумажника в заднем кармане брюк с парой мятых десяток и пригоршней мелочи, ничего стоящего не отыскал. Бумажник сунул в портфель, решив позже изучить его содержимое более тщательно, потом перетряхнул валявшийся на полу пиджак, но там и вовсе не обнаружилось ничего интересного.

— Шкатулки нет, — сообщил я приятелю.

— Неудивительно, — хмыкнул тот.

Я выругался, взял глиняный кувшин и вылил его содержимое на голову иудея. Тот что-то бессвязно забормотал, попытался оттолкнуть меня, но лишь завалился на спину и неровно задышал.

— Пять минут уже прошло, — предупредил меня Рамон.

— Подождут! — отрезал я, насторожился, услышав непонятный скрежет, но звук донесся не из коридора, а с улицы. — Контролируй дверь, — попросил напарника и принялся яростно тереть уши и щеки иудея.

Малк вяло отбрыкивался, но понемногу взгляд его прояснился и сфокусировался на мне.

— Нет, — сказал Аарон. — Нет! Нет! Нет!

— Шкатулка с руной молнии на крышке, помнишь такую? — встряхнул я его. — Отвечай!

Аарон Малк лишь улыбнулся.

— Голову оторву! — пообещал я. — Зачем ты ее подменил?

— Из-за денег, зачем еще, — облизнул Аарон пересохшие губы и неожиданно трезво спросил: — Разве непонятно?

— Кто тебе заплатил?

Но миг трезвости уже прошел, и в ответ иудей только захихикал.

— Говори! — рявкнул я.

— Чтобы мне оторвали голову?

Аарон забился в истерическом приступе смеха, я отвесил ему пару хлестких пощечин, но лучше не стало.

— Так мы от него толку не добьемся, — нахмурился Рамон. — Надо уводить его отсюда.

— Придется, — вздохнул я, отставил трость и начал поднимать иудея на ноги, но тот отпихнул меня и прижался спиной к стене.

— Нет, — замотал он головой, упершись спиной в стену. — Нет! Нет! Нет!

— Скажи, кто тебе заплатил, — решил я подбить его на сделку, — и мы оставим тебя в покое.

— Нельзя! — всхлипнул Аарон. — Слушайте, я вам заплачу! У меня много денег! Хватит на всех! Мы разбогатеем!

— У тебя двадцать франков в бумажнике.

— Нет! У меня десять тысяч франков! Прямо с собой, да! — выкрикнул Малк, судорожно прижимая к груди смятый пиджак. — Но я получу еще больше! Я получу столько, сколько попрошу! Все, что у него есть! Только не мешайте! Я поделюсь! Три тысячи, пять, да хоть десять! Мы будем богаты, только не спрашивайте имя! Это секрет! Мой секрет!

— Нельзя столько курить, — вздохнул Рамон. — До утра точно не очухается.

— Проклятье! — Я выругался, сунул портфель под мышку и вновь потянул на себя иудея, но тут за спиной послышалось явственное:

— Пст!

В приоткрытой двери мелькнула физиономия беловолосого лепрекона; Рамон выскочил в коридор и повел винчестером, да только коротышки-альбиноса уже и след простыл.

— Оставь его! — крикнул я и развернулся к иудею, как вдруг на подоконник с крыши бесшумно скользнула темная фигура.

Дьявол!

Оборотень одним стремительным прыжком пересек комнату, я загородился от него портфелем, а в следующий миг мощный удар сшиб меня с ног и отбросил в дальний угол. Рухнув на пол, я сразу выхватил из кармана «Цербер», оборотень ловко двинул коленом, и пистолет улетел в коридор. Взметнулась когтистая лапа, но полумрак комнаты тотчас взорвался ослепительной вспышкой выстрела!

Голова зверя расплескалась кровью, пуля десятого калибра снесла макушку и засела в простенке. Рычаг винчестера резко ушел вниз — клац! — и сразу вернулся обратно, оборотень шатнулся в сторону, уходя с линии стрельбы, и Рамон повел стволом, ловя движение зверя. Пространства для маневра у того не оставалось, и тяжеленная пуля десятого калибра, угодив в грудь, разворотила ребра и отшвырнула оборотня к дальней стене. Он вцепился когтистой лапой в подоконник, выпрямился, и следующее попадание попросту выбросило его на улицу. Снизу послышался грузный удар и треск досок.

Рамон кинул мне пару стальных наручников и метнулся в коридор.

— Лео, догоняй! — крикнул он, сбегая по лестнице.

— Стой! — рявкнул я вдогонку, но напарника и след уже простыл.

Проклятье! Наша цель — Малк! Малк, а вовсе не оборотень!

Я выругался, выхватил из кобуры «Рот-Штейр» и высунулся в окно с пистолетом в руке. Оборотень по-прежнему валялся на земле, со второго этажа он был как на ладони, и мне удалось расстрелять в него едва ли не весь магазин, прежде чем за спиной послышался непонятный шорох. Обернулся — а это очнувшийся Аарон Малк поднялся на четвереньки и неожиданно шустро юркнул в дверь. Враз позабыв о раненом оборотне, я нагнал беглеца у лестницы, не особо сдерживаясь, приложил его по затылку наручниками и приковал правое запястье к толстенной балясине прочных на вид перил.

Там же отыскался «Цербер», но кассета с патронами вылетела из него, а времени на ее поиски уже не оставалось. Я сложил трость надвое и скатился по лестнице на первый этаж.

Китайцев внизу не оказалось, и никто не помешал мне с тростью в одной руке и «Рот-Штейром» в другой выскочить в настежь распахнутую дверь черного хода. Оборотня к этому времени уже и след простыл, а Рамон крался по переулку, высматривая в грязи маслянистые капельки его крови.

— Рамон! — окликнул я напарника и, в тот же миг на крыше сарая шевельнулась слишком уж темная тень. — Рамон, сзади!

Тень взвилась в воздух, крепыш крутнулся на месте, вскидывая ружье.

Грохнул выстрел, длинное пламя дульной вспышки разорвало темень и высветило распластанного в прыжке оборотня.

Мимо! Промахнулись и тот и другой!

Пуля прошла стороной, оборотень грузно рухнул на землю в паре шагов от Рамона.

Лязгнула скоба Генри, полетела в грязь дымящаяся гильза, но зверь успел приблизиться и задрать ствол к небу, прежде чем громыхнул новый выстрел. Тычок левой лапы по сравнению с прежней стремительностью мог показаться даже вялым, но даже так Рамона попросту снесло с ног. Он с треском врезался в сарай, упал и неподвижно замер на земле; по стене растеклись брызги крови.

Проклятье!

Я сорвался с места и провалился в глубокий выпад тростью; оборотень невероятно изящным для такой туши пируэтом начал уходить из-под удара, но выстрел из «Рот-Штейра» заставил его сбиться с шага и спицы электродов зацепили спину и затрещали разрядами электричества.

Оборотень с воем крутанулся на месте, и тогда я в жалкой попытке повторить танцующее движение бандерильеро, ускользающего от раненого быка, нырнул под растопыренную лапу.

«Если ты приблизился к противнику на расстояние удара клинком, то совершенно бездарно потратил последние мгновения своей жизни», — мелькнуло в голове наставление отца, а в следующий миг когти пронеслись над головой; оборотень потерял равновесие и упал на одно колено.

Треск разрядов смолк, я поспешно отпрыгнул и только тут сообразил, что оказался обезоружен. Электрическая банка трости разрядилась, у «Цербера» потерялась кассета с патронами, а разряженный «Рот-Штейр» встал на затворную задержку.

И я с нервным смешком разложил нож.

Титановый клинок сверкнул во мраке промозглого вечера изящной серебряной полосой, но оборотень вдруг покачнулся и уткнулся мордой в грязь.

И дело было не только в поражении электрическим током: жесткая шерсть осыпалась, обнажая покрытую гнойниками и сетью глубоких трещин кожу, ребра ходили ходуном, из легких вырывался резкий кашель. Пасть наполнилась алой пеной, а когда зверь перевалился набок, стали видны налитые кровью глаза и месиво не до конца затянувшихся пулевых отметин.

— Конвент, — прохрипела тварь, — этого так не оставит!..

А потом оборотень потерял сознание, и мощное некогда тело начало гнить и разрушаться прямо у меня на глазах.

Урановые пули и ускоренный метаболизм все же прикончили неуязвимое создание.

Позабыв о звере, я рванул к Рамону. Тот уже пришел в себя и даже зажал рану на правом плече, но, судя по хлеставшим меж пальцев струйкам крови, была повреждена подключичная артерия. Жить ему оставалось считаные минуты.

— Как он? — хрипло выдохнул Рамон при моем приближении.

— Мертв, — уверил я напарника, опускаясь на корточки.

— Надеюсь, догоню его по дороге в ад и дам пинка под зад… — Крепыш попытался рассмеяться, но лишь скрипнул зубами от боли.

— Ты будешь жить, не сомневайся даже, — возразил я.

— Брось, Лео…

— Правда, руку спасти не получится, — продолжил я, — она держится на паре лоскутов. Придется отнять. Но лучше жить одноруким калекой, чем умереть в расцвете сил. Сторожем поработаешь и так…

— Нет! — рявкнул Рамон что было сил.

Потаенный страх стать увечным калекой выплеснулся наружу, и я ухватился за этот ужас, распалил его собственным талантом сиятельного и зашвырнул обратно. Крепыш взвыл, выгнулся дугой и потерял сознание; сочившаяся через его судорожно стиснутые пальцы кровь остановилась, как если бы рана закрылась сама собой. Да так оно и было. Страхи — моя вотчина…

Я поднялся на ноги, несколько раз моргнул и встряхнул головой, но лучше не стало. Глаза горели огнем. Тогда нацепил на нос темные очки и вернулся к оборотню. Зверь и в самом деле издох, и его полусгнившее тело представляло собой жалкое зрелище.

Будет непросто доказать, что это и есть убийца Исаака Левинсона.

И что это еще, дьявол его забери, за Конвент?

За спиной послышался кашель, я обернулся, а это Рамон поднялся на ноги и ковылял ко мне.

— Крепко меня приложило, — пожаловался он.

— Иудей! — вдруг вспомнил я. — Рамон, за мной!

Схватив валявшийся в грязи винчестер, я побежал к опиумному притону, на ходу отвел рычаг и вернул его на место, загоняя в ствол новый патрон. Боюсь, Красные Драконы будут не рады случившейся в их заведении перестрелке.

Но нет — бандиты в курильню так и не вернулись, только ковыляли на выход встревоженные курильщики, те, что еще — или уже? — могли ходить.

Сунув в карман валявшуюся на нижней ступеньке лестницы кассету «Цербера», я взбежал на второй этаж и при виде выломанной балясины на миг впал в самый настоящий ступор.

Аарон Малк исчез.

Но как так? Как он сумел?!

— Дьявол! — выругался я.

— Что такое? — поднялся вслед за мной Рамон. Слабость уже оставила его, лицо приобрело обычный красноватый оттенок, и двигался он уверенно, словно и не валялся при смерти пару минут назад.

А мне стало дурно. Столько усилий — и ради чего?

— Смотри! — указал вдруг Рамон на каплю крови. И еще одну — на ступеньке выше. — Он на чердаке!

Я взял винчестер на изготовку и начал подниматься под крышу. Рамон вытащил из кобуры «Веблей — Фосбери» и двинулся следом.

Аарон Малк и в самом деле укрылся на чердаке. Он сидел в дальнем углу, прислонясь к покатым стропилам, сидел и не шевелился.

Иудей был окончательно и бесповоротно мертв.

— Опиум до добра не доводит, — вздохнул Рамон, подсвечивая мне зажигалкой.

Я ничего не ответил и прикоснулся к щеке покойника. Та была холодной-холодной, словно смерть наступила несколько часов назад. А под воротом рубашки на бледной коже явственно проступали синие отпечатки пальцев.

— Его убили, — сообщил я приятелю. — Утащили сюда, допросили и удавили. И сделал это не человек.

Рамон прикоснулся к шее иудея, вытер пальцы о плащ и отступил подальше.

— Темное дело, — решил он.

— Темнее не бывает, — подтвердил я.

Мы спустились с чердака, я забрал из каморки разодранный портфель с поцарапанным маузером внутри и предложил:

— А что если мы его не нашли?

— Вообще не нашли? — уточнил Рамон.

— Зашли в комнату и наткнулись на оборотня. За оборотня нам точно ничего не будет.

— Кроме денег.

— Кроме денег, — кивнул я. — Думаю, отпечатки челюстей подтвердят мою версию.

— Было бы неплохо, — вздохнул крепыш и направился вниз.

Я последовал за ним, выдвинул из-под стола с игровыми костями табурет и уселся на него, давая отдых усталым ногам.

— Надо вызвать полицию, — решил Рамон, — пока не вернулись хозяева и не выкинули нас вон.

— Пошли кого-нибудь из соседей, — предложил я, перезаряжая «Рот-Штейр». — Пяти франков за глаза хватит. А лучше никуда не ходи. Не знаю, что за тварь убила иудея, но она до сих пор может быть в доме.

Табурет я, к слову, поставил так, чтобы видеть и лестницу, и обе двери.

Рамон забрал выложенный мной на стол винчестер и отошел к выходу.

— Кто бы ни заплатил за твою шкатулку, у него намечаются серьезные проблемы, — утешил он меня. — Перед смертью иудей наверняка выболтал имя заказчика.

Я только поморщился и попрекать Рамона тем, что он бросился в погоню за оборотнем, не стал.

Какой теперь в этом смысл? Разругаться?

К тому же от тела Аарона веяло чем-то столь запредельно жутким, что у меня не было ни малейшего желания встречаться с убийцей иудея лицом к лицу. Возможно, своей неосмотрительностью Рамон спас наши жизни.

С тяжелым вздохом я достал из портфеля бумажник Малка, раскрыл его, изучил на просвет обе банкноты, потом одну за другой проверил монеты.

— Что ты делаешь? — удивился Рамон, когда я разложил нож и принялся кромсать бумажник в поисках потайного отделения.

— Он говорил, что у него при себе десять тысяч франков.

— Опиумный бред.

— Может, и нет. Сейчас вернусь.

С пистолетом в руке я поднялся в комнату на втором этаже, забрал пиджак иудея и спустился вниз. Прощупал, не обнаружил ничего подозрительного и принялся вспарывать швы.

— Лео, если тебе нечем заняться, можем сыграть в маджонг, — пошутил Рамон.

— Очень смешно, — пробормотал я и вдруг ощутил под пальцами шорох тонкого бумажного листка. Осторожно, стараясь не порвать, вытащил его в прорезь, присмотрелся и замер, не веря глазам.

Рамон приблизился и присвистнул:

— Чек на десять тысяч франков! Это же чертова куча денег! — Но его радость продлилась недолго, он разглядел отметку об отказе в погашении и разочарованно протянул: — С ним расплатились дутой бумажкой! И кто этот ловкач?

Я молча сложил чек пополам и убрал его в собственное портмоне.

— Мой дядя, граф Косице, — произнес я и резким движением руки смахнул на пол игровые костяшки. — Мой родной дядя, подумать только! Да я удавлю его собственными руками!

— Боюсь, — покачал головой Рамон, — кое-кто доберется до него раньше тебя. — И он ткнул пальцем в потолок, напоминая о задушенном иудее.

— Ерунда! — отмахнулся я, поднимаясь на ноги. — Нам надо просто поторопиться, только и всего!

На улице раздался пронзительный полицейский свисток, и Рамон вздохнул:

— С этим тоже не все так просто.

Я выругался и отвернулся к окну, на мутном стекле которого со стороны улицы что-то увлеченно вычерчивал пальцем лепрекон. Мелкие капельки мороси постоянно стекали по стеклу, нарушая рисунок, и от усердия он даже высунул язык.

«Виселица!» — вдруг понял я. Коротышка рисовал виселицу с веревкой и человеком в петле!

Просто отличное предзнаменование!

Лепрекон заметил мой озадаченный взгляд, накинул себе на шею воображаемую петлю и склонил голову набок, изображая предсмертные конвульсии.

Я взял табурет и со всего маху швырнул его в окно.

Настроение было ни к черту, и я точно знал, что дальше будет только хуже.

Но петля? О нет, я еще потрепыхаюсь…