Всемирная история поножовщины: народные дуэли на ножах в XVII-XX вв.

Глава III ЖЕСТОКОЕ ТАНГО ПАМПЫ

Дуэли на ножах в Аргентине

В 1515 году три испанских корабля под командованием Хуана Диаса де Солиса пристали к берегам Нового Света в устье реки, называемой туземцами Парана Гуасу — Река-как-море. Де Солис первым исследовал Рио-де-ла-Плата, которой он дал имя Маре Дульче — Сладкое море. Но эта амбициозная экспедиция закончилась провалом — вскоре после высадки на берег Солиса и его людей убили воинственные индейцы, населявшие эти места[546].

Более удачливым оказался другой мореплаватель, венецианец Себастьян Кабо, в течение нескольких месяцев изучавший дельту Параны и открывший реку Парагвай. В месте слияния рек Парана и Рио-Каркаранья его экспедиция основала небольшой форт — первое испанское поселение на берегах Параны. Многие исследователи именно Кабо приписывают авторство названия Рио-де-ла-Плата, что в переводе означает «Река из серебра». Следующим в эти места в 1536 году прибыл Педро де Мендоза. На юго-западном берегу, в дельте Рио-де-ла-Плата, в устье рек Парана и Уругвай, он основал небольшой сеттльмент, который испанцы рассчитывали использовать как опорный пункт для исследования региона. Поселение это получило имя Сьюдад де Нуэстра Сеньора Санта Мария дель Буэн Айре. В 1570-х испанцы основали в этих местах целый ряд населённых пунктов, а в 1580-м заложенный Мендозой посёлок был расширен, укреплён, и на его месте вырос форт, позже превратившийся в город Буэнос-Айрес[547].

Именно здесь, в окружавшей Рио-де-ла-Плата пампе, жили и умирали гаучо — герои Гутьереса, Эрнандеса и Борхеса, свободолюбивые, суровые и немногословные пастухи, арканившие диких аргентинских быков, бесконечно воевавшие с индейцами и, как и большинство жителей любого пограничья, с презрением относившиеся к законам и власти.

Происхождение гаучо покрыто туманом колониальной пампы, и все обсуждения этой темы увязли в трясине академической полемики. Историки разделились на два основных лагеря: испанистов и американистов. Первые из них настаивают на испанских или арабских корнях культуры всадников пампы. Так, в 1886 году Федерико Тобаль утверждал, что одежда, обычаи, характер, родовая сплочённость, внешность — абсолютно всё в гаучо является восточным и арабским. Даже их музыка и поэзия, считал он, несут на себе арабский след, ведущий через Андалусию в аргентинскую пампу. Другие же испанисты игнорируют далёкое арабское влияние и рассматривают только пастушескую культуру Андалусии. Так, Эрнесто Кесада, аргентинский писатель националистического толка, в 1902 году утверждал, что «гаучо — это жители Андалусии, перевезённые в пампу в XVІ-XVІІ столетиях». Кесада однозначно и категорично настаивал на том, что это часть испанского наследия, принесённого конкистадорами. Сторонниками теории об испанском происхождении этих пастухов также являлись видный землевладелец и основатель Аграрного общества Аргентины Эдуардо Оливера и известный фольклорист Мартиниано Легисамон[548].

Американисты же настаивали на автохтонном происхождении гаучо, которых они рассматривали как продукт, «порождённый уникальной атмосферой Нового Света». Но и их ряды не были монолитными, и они нередко расходились во мнениях. Так, например, Висенте Росси, являлся ортодоксальным сторонником теории «индианизма» и искал корни гаучо среди известных своей жестокостью воинов кочевого племени гуарани, или, как их ещё называли, «хаучии». Гуарани, которых с 1826 года относили к уругвайским этносам, жили на «банда ориенталь» — восточном берегу реки. В качестве основного аргумента Росси использовал этимологические ссылки на происхождение термина «гаучо», который, как он предполагал, происходил от гуаранского «хаучо» или «хаучи». Пабло Бланко Асеведо также разделял взгляды индианистов и считал основным фактором, оказавшим влияние на формирование ранних гаучо, индейцев чарруа с восточного берега. Свои утверждения он аргументировал тем, что гаучо, как и индейцы, использовали традиционные индейские «болеа-доры», или «болас», а также имели пристрастие к популярному у индейцев чаю мате[549].

Многие американисты склоняются к версии расового и культурного смешения индейских и испанских элементов. Хотя они и утверждают, что происхождение гаучо связано с Новым Светом, но мнения о точном месте их появления значительно расходятся. Так, Бланко Асеведо, Росси и франко-аргентинский писатель Поль Груссак считали колыбелью гаучо восточный берег. А Эмилио Р. Кони, яростный федералист и непримиримый противник «портеньос» — жителей Буэнос-Айреса, настаивал на том, что родиной гаучо являлась провинция Санта-Фе[550].

Первые упоминания о гаучо датируются 1601 годом, когда некий путешественник видел в окрестностях Буэнос-Айреса всадников с лассо и без сёдел. Свидетельства, датированные началом 1730-х, описывают вакерии — охоту с лассо, в которых всадники окружали и убивали крупный рогатый скот из-за шкур. Мануэль Гальвес и Карлос Октавио Бунге делили местных крестьян на тех, кто обычно ездили на мулах, и тех, кто предпочитал коней — то есть гаучо. Возможно, что впервые гаучо появились как охотники на диких быков на аргентинском берегу Рио-де-ла-Плата, а позже, в конце XVI и начале XVII столетия расселились вдоль реки вверх от парагвайского Асунсьона[551].

Загадкой остаётся не только происхождение гаучо, но и этимология этого названия. Термин «гаучо» впервые встречается в 1743 году в журнале «Noticias secretas de America», издаваемом двумя испанскими учёными и мореплавателями, Антонио де Ульоа и Хорхе Хуаном и Сантасилья. Описывая жителей горного района Чили, находящегося примерно в восьмидесяти лигах — 250 милях — от Консепсьона, в качестве общего термина для обозначения местных крестьян они упоминали выражение «gauchos о gente campestre». В самой Аргентине этот термин впервые встречается в 1774 году в жалобе правительственных чиновников, сетовавших на злодеяния «гаучо, или похитителей скота, действующих на banda oriental — в диком, огромном и большей частью неуправляемом районе пограничья».

Этимология этого слова вызывает оживлённые дебаты среди всех сторонников арабского, андалузского, баскского, французского, цыганского, еврейского, португальского, кечуанского, арауканского и даже английского его происхождения. Так, например, в 1820 году английский художник Эмерик Эссекс Видал предложил маловероятную версию об английских корнях этого термина. «Все соотечественники называют жителей Буэнос-Айреса «гаучо» — словом, которое, без сомнения, имеет общий корень со старым английским «gawk» или «gawkey», используемым для описания неотёсанных манер и внешнего вида этой деревенщины», — безапелляционно утверждал этот англичанин. Большинство сторонников местного происхождения этого термина склонялись к арауканской версии. Наиболее вероятными вариантами им казалось арауканское слово «хаучу» и термин кечуа, «хаук-ча», имеющие одинаковое значение — «сирота»[552].

Рис. 1. Гаучо, играющий на гитаре, 1915 г.

Рис. 2. Гаучо XVIII в. Акварель Ренара.

Если до 1746 года людей, незаконно убивавших крупный рогатый скот, называли «гаудерио», то с 1774-го в документах уже фигурирует новый термин — «гаучо»[553]. Генри Мария Брекенридж, посетивший Латинскую Америку в 1817 году по заданию правительства Соединённых Штатов, в путевых заметках назвал гаучо «полуконями, полулюдьми». Английский приисковый чиновник, путешествовавший в 1823 году из Буэнос-Айреса в Перу, также отзывался о жителях аргентинской пампы крайне нелицеприятно. Он описывал гаучо как «дикарей, неотёсанный варварский народ, не мыслящий жизни без азартных игр и поединков на ножах». Также и другой автор в 1826 году саркастично заметил, что «гаучо — жители бесконечных равнин, называемых пампой, внешне выглядят прекрасной расой, но по сравнению с крестьянами Англии или Франции они не намного лучше, чем особый подвид кровожадных бабуинов»[554].

Не менее нелестный портрет гаучо составил и Томас Хатчинсон, занимавший в 1860-х годах пост британского консула в Росарио. Он отметил, что движущей силой, смыслом существования и источником наслаждения настоящего гаучо являлись азартные игры. Согласно Хатчинсону, гаучо тратил жизнь на курение, потягивание мате, переезды из одной сельской лавки или пульперии в другую, чтобы напиться и поиграть в картишки. Ссоры за карточным столом частенько заканчивались трагично и в основном, как заметил британский консул, из-за того, что «гаучо полосовал кого-нибудь своим ножом по самым ничтожным поводам»[555].

Рис. 3. Гаучо, 1915 г.

Судя по многочисленным свидетельствам очевидцев, подобные обвинения всё-таки имели под собой основу, а не являлись лишь традиционными морализаторскими сентенциями, типичными для британских пуритан. Так, Ричард А. Сеймур, североамериканский фермер, обосновавшийся в южной части Санта-Фе, лишился своих коней из-за банды индейцев, сопровождаемых переводчиком-гаучо. А в конце 1872 года Франциско Борхес докладывал военному министру Гайнца, что банда из «пятнадцати-двадцати индейцев и христиан, предположительно гаучо, крадёт коней в округе Рохас»[556].

Кроме краж скота, азартных игр, игнорирования законов и пьянства в местных пивных — пульпериях, у гаучо, была ещё одна всеобъемлющая страсть — поединки на ножах. Учитывая неопределённость их происхождения, сложно с уверенностью проследить корни этой кровавой традиции. Но я бы всё-таки склонился к версии о её андалузском происхождении. И окружавшие эти дуэли ритуалы, и регулировавшие их кодексы чести, и используемое оружие — всё напоминает о старинных традициях Иберийского полуострова. В том, что традицию поединков на ножах жители пампы унаследовали именно от своих испанских предков, не сомневался и заклятый враг гаучо, президент Аргентины Доминго Фаустино Сармиенто, который писал: «Гаучо вооружены ножами, доставшимися им в наследство от испанцев. Это особенность Пиренейского полуострова, и характерный сарагосский клич «Guerra a cuchillo» более актуален здесь, чем в самой Испании»[557].

Автор нескольких работ о культуре гаучо Хосе Карлос Депетрис считал, что демонстрация отваги в решении дел чести являлась важной частью мужской культуры на Рио-де-ла-Плата. Дуэли на холодном оружии, как культ мужества и как единственное средство для защиты репутации, играли важную роль с момента появления в этих местах первых европейцев. Депетрис также склонялся к версии об испанских корнях этой традиции. «Тогда в нашей культуре появился способ боя итальянцев юга и испанцев Андалусии с навахой в одной руке и накидкой в другой», — писал он[558].

Первые упоминания о дуэлях гаучо мы встречаем в полицейских и судебных архивах XVIII столетия. Одно из первых свидетельств существования поединков на ножах мы находим в 1759 году в материалах уголовного дела уроженца города Лухана «гаудерио» Хуана Гонсалеса по прозвищу Барранко. Согласно полицейскому протоколу, задиристый Гонсалес, держа саблю в одной руке, нож в другой и обернув руку пончо, пытался вызвать на поединок местного алькальда[559].

Но Барранко не был одинок. В середине XVIII столетия смертность в результате поединков на ножах была настолько высока, что это вызвало издание многочисленных постановлений, запрещавших ношение оружия. Так, например, указ губернатора Буэнос-Айреса Хосе де Андонаэки от 1753 года только за ношение ножа предусматривал наказание в 200 плетей[560].

Уголовные архивы Аргентины изобилуют сотнями подобных инцидентов. Согласно данным архива главного управления полиции, конфликты с применением ножей, кинжалов и факонов были в провинции Буэнос-Айрес явлением совершенно заурядным и повседневным. Например, в отчётах полиции только лишь за период с 1831 по 1850 год я обнаружил сведения о 312 поножовщинах, большинство которых являлись дуэлями на ножах[561]. Учитывая, что информация о подобных дуэлях доходила до властей крайне редко, а уж дела, доведённые до суда, являлись настоящим раритетом, можно только догадываться об истинных масштабах этой кровавой традиции. Пампа занимала огромные территории, и у полицейских отрядов, отправившихся арестовывать очередного бунтаря, дорога часто занимала дни и даже недели. Поэтому жители аргентинской пампы не особенно трепетали перед местной Фемидой и исповедовали принцип «закон тайга, а прокурор медведь». Да и традиционная клановая система гаучо не предполагала сотрудничества с властями.

Известный английский натуралист и путешественник, отец эволюционной теории и автор «Происхождения видов» Чарльз Роберт Дарвин во время своего судьбоносного путешествия на корабле «Бигль» летом 1833 года посетил и Рио-де-ла-Плата, где на протяжении нескольких месяцев имел возможность исследовать кое-какие характерные черты обитателей этих провинций. Так, в результате этих наблюдений Дарвин пришёл к убеждению, что гаучо стоят намного выше тех, кто живёт в городах. Они всегда были в высшей степени любезны, вежливы и приветливы, и ему ни разу не пришлось встретить среди них грубости или негостеприимства. Гаучо были скромны, но в то же время оставались живыми и бойкими. С другой стороны, Дарвин отмечал, что там часто случались грабежи и лилось много крови. Главная причина этого, с его точки зрения, заключалась в обыкновении гаучо постоянно носить с собой ножи.

Рис. 4. Шрамы от ножа на лице.

Рис. 5. Гаучо. 1868 г.

«Прискорбно слышать, — писал отец эволюционной теории, — сколько погибает жизней из-за пустячных ссор». По его свидетельству, в этих драках каждый из противников старался попасть другому в лицо и поранить ему нос или глаза, о чём нередко свидетельствовали глубокие, ужасные на вид шрамы. Дарвин считал, что всё это являлось естественным следствием повсеместных азартных игр, пьянства и непомерной лени. «В Мерседесе я спросил двух человек, почему они не работают. Один серьёзно ответил, что дни слишком длинны, а другой — что он слишком беден», — писал натуралист[562].

Также он вспоминал, как однажды остановился на ночь в пульперии, т. е. в питейном заведении. Вечером туда пришла толпа гаучо пить водку и курить сигары. Дарвин отметил, что в основном все они были статными и красивыми, но с надменными и разбойничьими лицами, некоторые имели усы, а их чёрные длинные вьющиеся волосы падали на спину. «В своей яркой, красочной одежде, со звенящими на каблуках огромными шпорами, с ножами, заткнутыми за пояс наподобие кинжалов (и часто в таком качестве употребляемыми], они выглядят совсем не так, как можно было бы ожидать, судя по названию «гаучо», т. е. попросту крестьянин. Вежливость их не имеет границ, они никогда не выпьют водки, если вы наперёд не попробуете её, но даже когда они отвешивают свой чрезвычайно изящный поклон, вид их таков, будто они не прочь при первом удобном случае перерезать вам горло», — писал учёный[563].

Возможно, великий натуралист был не так уж и далёк от истины, так как большинство поединков на ножах начиналось именно в питейных заведениях. В 1856 году некий аргентинский фермер даже предположил, что в пульпериях происходило 99 процентов всех убийств и ранений. Но мне думается, что он значительно преувеличил масштабы кабацких кровопролитий. Согласно данным полицейским протоколов, из упомянутых мной трёхсот двенадцати инцидентов с использованием ножей и кинжалов, только двадцать четыре произошли в пульпериях, что составляет менее десяти процентов. Могу только предположить, что эта низкая статистика обусловлена одним из дуэльных ритуалов гаучо, также доставшимся им в наследство от испанских предков, — не обнажать оружие в помещении и драться только на улице. Поэтому о количестве поединков, проходивших на улице рядом с пульпериями, нам остаётся только догадываться[564].

Анализ судебных отчётов свидетельствует о том, что поединки на ножах в пограничье чаще всего случались при решении споров в вопросах мужской иерархии. Обычно конфликты разгорались в сельских лавках, где гаучо с разных ферм собирались пропустить стаканчик, поболтать и выяснить, кто из них настоящий мужик. Снова и снова неразборчивый почерк местного комисарио или судьи рассказывает нам простую историю гаучо, сражавшегося за то, что сегодня нам кажется совершенно тривиальным. Иногда эти дуэлянты были старыми врагами, а иногда были совершенно незнакомы и видели друг друга впервые. Обычно всё начиналось с того, что один из гаучо оскорбил другого, толкнул или обвинил в хвастовстве, после чего доставались ножи и начинался поединок. В пульпериях Аргентины, как и в питейных заведениях любой другой страны, алкоголь часто служил катализатором ссор, и страсти подогревались стаканчиком «агуардиенте». Убийства в пульпериях, как правило, происходили благодаря опасному сочетанию алкоголя, азартных игр и готовых к бою ножей. Перед началом игры гаучо по традиции втыкали свои ножи в барную стойку пульперии как знак доброй воли и символ миролюбивых намерений. Но это было достаточно условной мерой безопасности, так как взбешённый посетитель мог мгновенно схватить свой факон, намотать пончо на руку, как щит, и броситься в бой[565].

Рис. 6. «После перикона» (популярный танец). Франциско Айерса, Эстанция Сан Хуан, 1891 г.

Шотландский бизнесмен и путешественник Александр Колдкли, побывавший в Аргентине в первой четверти XIX столетия, отмечал, что «бесчисленные кресты вокруг дверей пульперий напоминают о трагически закончившихся поединках»[566]. На гравюре из моей коллекции изображена типичная провинциальная пульперия — покосившийся домишко с соломенной крышей, больше напоминающий украинскую хату-мазанку. Один из гаучо бренчит на гитаре, другие играют в карты на траве перед пульперией, а пара задир сошлась в поединке. В правой руке дуэлянты держат длинные ножи, вокруг левых намотаны пончо. Судя по костюмам, гравюру можно датировать началом-серединой XIX столетия.

Типичная провокация, инициировавшая поединок в пульперии, прекрасно описана в новелле Хорхе Луиса Борхеса «Юг». Главный герой этой новеллы Дальманн зашёл в пульперию перекусить и только сел за стол, как почувствовал, как что-то ударилось о его щеку. Рядом со стаканом на одной из полосок скатерти он заметил шарик из хлебного мякиша, который кто-то бросил на его стол. Соседи Дальманна за другим столом делали вид, что не имеют к этому отношения. Растерянный Дальманн также решил сделать вид, что ничего не случилось, и раскрыл томик «Тысячи и одной ночи», пытаясь отгородиться от действительности. Через несколько минут в него попал другой шарик, и на этот раз сидевшие за соседним столом пеоны расхохотались. Дальманн сказал себе, что не боится, но было бы глупо дать втянуть себя в сомнительную драку. Он собрался уйти и уже поднялся на ноги, как подошел хозяин и встревоженным голосом принялся успокаивать его, чтобы он не обращал на перебравших парней внимания. Но Дальманн почувствовал, что примирительные слова хозяина только ухудшили дело. Он отстранил хозяина, повернулся к пеонам и спросил, что им нужно. Один из пеонов, пошатываясь, поднялся и, стоя в двух шагах от Дальманна, начал сыпать ругательствами. Дальманн заметил, что парень хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и, как ему показалось, в этом крылись жестокость и насмешка. Пеон, не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, подбросил кверху длинный нож, поймал на лету и вызвал Дальманна на поединок. Хозяин дрожащим голосом сообщил ему, что Дальманн не вооружен. Но в этот момент дремавший в углу старый гаучо бросил ему под ноги кинжал. Дальманн счёл это знаком и решил принять вызов. Подняв кинжал, он прекрасно знал, что это обозначает точку невозврата и обязывает его драться. Хотя когда-то давно Дальманн, как и все его приятели, упражнялся с ножом, но его знания не шли дальше того, что удар следует наносить снизу вверх, а нож держать лезвием внутрь. Но, несмотря на это, он взял нож и вышел вслед за вызвавшим его парнем навстречу верной смерти[567].

Кроме провокационного поведения для вызова на поединок использовались и особые ритуальные оскорбления — так называемые «дуэльные слова». Так, например, конфликт мог начаться с популярной «дуэльной» фразы «venga у permítame una palabra» — «выйдем на пару слов», после чего сразу доставались факоны. 20 февраля 1898 года именно с этой фразы в местечке Негро Муэрто началась креольская дуэль между Педро Вильегасом и бывшим алькальдом Эйсебио Герра. Согласно показаниям свидетелей, Вильегас приехал, спрятав нож под пончо. Находившиеся неподалёку односельчане, увидев, как он спешивается, предупредили Герру. Когда они встретились, Герра молча вышел противнику навстречу, уже зная, что вскоре должно произойти. После этого соперники урегулировали свои разногласия в поединке, и Вильегас был убит. Герре было предъявлено обвинение, но ему удалось доказать, что убийство произошло при самообороне, и дело было прекращено[568].

Вне зависимости от того, в какую форму был облечён вызов на поединок, в основе большинства дуэлей лежала борьба за место в социальной иерархии, а также демонстрация мужества и бравады. Многие из гаучо воспринимали поединки на ножах как некий кровавый вид спорта, проверку чужой ловкости и умения и демонстрацию собственной удали. Президент Аргентины Доминго Фаустино Сармиенто как-то сказал о гаучо, что «для них бой на ножах такая же забава, как, например, игра в кости»[569].

Иллюстрацией к подобной проверке искусности соперника служит сцена из рассказа Борхеса «Мужчина из Розового кафе», когда поножовщик по прозвищу Резатель прибыл в пульперию, в которой находился известный боец на ножах Хуарес: «Я — Франсиско Реаль, пришел с Севера. Я — Франсиско Реаль по прозвищу Резатель. Мне не до этих заморышей, задиравших меня, — мне надо найти мужчину. Ходят слухи, что в ваших краях есть отважный боец на ножах, душегуб, и зовут его люди Грешник. Я хочу повстречаться с ним да попросить показать мне, безрукому, что такое смельчак и мастер». Так он сказал, не спуская глаз с Росендо Хуареса. Теперь в его правой руке сверкал большой нож, который он, наверное, хоронил в рукаве. Те, кто гнал его, отступили и стали вокруг, и все мы глядели в полном молчании на них обоих».

Как мы видим из этого отрывка, Реаль и Хуарес до этого момента не были знакомы, никогда не встречались, между ними не существовало вражды, и единственным поводом для вызова на поединок послужил кураж Резателя и его желание убедиться, насколько же хорош Хуарес в бою. В данном случае вызов на бой был отвергнут, что, согласно кодексу чести, оставляло несмываемый след на репутации гаучо. Вся жизнь мужчин пампы была жёстко ритуализована, и безжалостный древний кастильский кодекс чести довлел над жизнью каждого гаудерио как дамоклов меч.

«Луханера зло на него поглядела, тряхнула косами и двинулась сквозь толпу девушек и посетителей; она шла к своему мужчине, она сунула руку ему за пазуху и, вынув нож, подала ему со словами: «Росендо, я верю, ты живо его усмиришь». Под потолком вместо оконца была широкая длинная щель, глядевшая прямо на реку. В обе руки принял Росендо нож и оглядел его, словно не узнал. Вдруг распрямился, подался назад, и нож вылетел в щель наружу и затерялся в реке Мальдонада. Меня точно холодной водой окатили. «Мне противно тебя потрошить», — сказал Резатель и замахнулся, чтобы ударить Росендо. Но Луханера его удержала, закинула руки ему на шею, глянула на него своими колдовскими глазами и с гневом сказала: «Оставь ты его, он не мужчина, он нас всех обманывал»[570].

Как на самом деле звали ветренную возлюбленную Росендо доподлинно неизвестно, так как Луханера (la Lujanera) это не имя девушки, а обозначение уроженки города Лухан в провинции Буэнос-Айрес.

Ещё одной из форм вызова для демонстрации удали и куража была популярная у бретёров пампы «дуэльная» формула: «Ты считаешь, что можешь убить мужика? Тогда убей меня и докажи, что имеешь право называть себя убийцей!»[571].

Говоря о ритуалах, нельзя не упомянуть и традиционный напиток пампы, мате — такой же привычный элемент образа гаучо, как пончо, нож-факон, лассо или болас. Тщательно разработанные обряды окружали как сам этот напиток, так и способы его приготовления. Так, например, согласно народной традиции, метафорический язык мате, как и язык цветов в Испании, мог передавать множество сообщений.

Горький мате демонстрировал безразличие, а сладкий — дружбу, мате с мятным бальзамом символизировал недовольство, мате с корицей — «Я думаю о тебе», мате с коричневым сахаром значил родство, мате с апельсиновой цедрой — «Приди и найди меня», мате с монардой означал «Твоя печаль ранит меня», мате с молоком символизировал уважение, мате с кофе — обида забыта[572].

Дуэль могла быть как спонтанной, так и заранее согласованной, а основными поводами для неё, как уже говорилось, был алкоголь, старая обида, лишнее слово. И естественно, как и везде, немало дуэлей в пампе происходило из-за женщин. Так как мужчины часто отсутствовали дома: на два-три дня для участия в скачках, на несколько недель — отогнать стадо на рынок, на несколько месяцев или даже лет — для участия в войне или революции, то женщины нередко были вынуждены заботиться о себе сами. Если они обращались к другому мужчине за помощью и утешением или просто, как это часто случалось, для того, чтобы выжить, муж считал, что из соображений чести по возвращении он обязан сражаться с соперником[573].

В поединках гаучо, как и в формальных дуэлях, правила исключали вмешательство третьих лиц. Дуэльный кодекс допускал подобное вмешательство друзей или зрителей лишь в исключительных случаях. Рассказывали, что как-то раз спорный результат скачек вынудил Ангело Мунизе, занимавшего в 1860-1870-х годах должность каудильо местечка Серро Ларго, скрестить ножи с другом. Они искали укромное место, чтобы приготовиться к схватке, избежав внимания зевак и доброхотов. «Снимай шпоры, Ангелито, — заботливо сказал каудильо зачинщик. — Я боюсь, что ты можешь споткнуться». Но в конце концов товарищи обнаружили их местонахождение и растащили, прежде чем пролилась кровь[574].

Немало дуэлей начиналось и за карточными столами. Самой популярной карточной игрой пампы и главным поводом для конфликтов за зелёным сукном, несомненно, была «truco». В неё играли традиционной испанской колодой из сорока карт, и игра сопровождалась хитроумными условными знаками, застольными беседами и словесными пикировками, что часто приводило к кровавой развязке[575].

Рис. 7. Гаучо пьющий мате, 1950 г.

Хрестоматийную ссору за карточным столом, послужившую причиной драматического поединка на ножах, описал Борхес в своей «Встрече». За карточным столом сцепились два приятеля, Дункан и Уриарте. Уриарте обвинял Дункана в шулерстве и осыпал оскорблениями. В конце концов Дункану надоело выслушивать нелестные эпитеты, и он ударил Уриарте. Поднявшись с пола, тот заявил, что не спустит ему этого, и вызвал обидчика на дуэль. За оружием далеко ходить не пришлось, так как у хозяина дома в шкафу хранилась целая коллекция ножей. Уриарте взял себе клинок поэффектнее и подлиннее, с полукруглой крестовиной, а Дункан — нож с деревянной ручкой и клеймом в виде кустика на лезвии. Кто-то из присутствующих напомнил им, что дуэльная традиция требует уважения к хозяевам дома, и оба вышли во двор. Сначала они двигались неуклюже, как будто боялись пораниться, и каждый смотрел на клинок другого, а потом уже только в глаза. Вместо пончо, которыми защищаются в таких случаях, они подставляли под удары локти. Вскоре исполрсованные рукава потемнели от крови. Как заметили все присутствующие, оба явно не были новичками в подобном фехтовании. Оружие было слишком неравным, поэтому, чтобы сократить разрыв, Дункан старался подойти ближе. Уриарте отступал, нанося длинные удары снизу. В какой-то момент Уриарте попятился. Дункан атаковал. Тела их почти соприкасались. Нож Уриарте тянулся к лицу Дункана, вдруг, словно укоротившись, вошел ему в грудь, и Дункан был убит[576].

Существовали и значительно более экзотические и необычные причины для дуэлей. Некоторые исследователи даже полагали, что определённую долю ответственности за кровавые поединки несут и климатические изменения. Английский дипломат, путешественник и учёный Вудбайн Пэриш в своей работе «Buenos Ayres and the provinces of the Rio de la Plata» был склонен обвинять во всём ветер. В 1839 году он писал, что, хотя в Аргентине нет ни малярии, типичной для средиземноморских побережий, не печально известного левантийского сирокко, зато это с лихвой компенсируется «viento norte» — северным ветром Буэнос-Айреса, вызывавшим у некоторых не только раздражительность и недомогания, но и ухудшение их моральных качеств. Совершенно типичным было видеть, как мужчины из высшего общества с приходом этого ветра запирались в своих домах и откладывали в сторону все дела до тех пор, пока всё не закончится. А полиции был прекрасно известен тот факт, что у низших классов во время северного ветра ссоры и кровопролития происходили значительно чаще, чем в любое другое время.

В качестве иллюстрации Пэриш приводит очень показательный пример, о котором ему рассказал один из самых известных врачей в стране, более тридцати лет исследовавший влияние этого ветра на человеческий организм. Этот доктор поведал ему историю, как некий мужчина по имени Гарсиа был казнён за убийство. Он был человеком достаточно образованным, и знавшие Гарсиа люди уважали его за любезность и хорошие манеры. Лицо его было открытым и красивым, а характер — искренним и великодушным. Но когда начинал дуть северный ветер, он полностью терял над собой контроль и становился настолько раздражительным, что в течение всего этого времени он не мог заговорить с кем-либо на улице без того, чтобы не затеять ссору. В беседе с врачом, которая состоялась за несколько часов до его казни, он признался, что это было уже третье убийство, произошедшее по его вине, и что кроме этого, он участвовал в более чем двадцати поединках на ножах, в которых и сам получал ранения, и наносил их другим. Но при этом Гарсиа утверждал, что главным виновником кровопролития был не он, а северный ветер. По его словам, уже поднимаясь утром с постели, он сразу же ощущал его проклятое влияние — сначала тупую головную боль, а затем раздражение от всего, что его окружало, по самым банальным поводам, включая членов его собственной семьи[577].

Ну и, конечно же, после того как появлялся повод для дуэли, было необходимо отправить противнику выхов. Типичный для аргентинской дуэльной культуры ритуал вызова на поединок был связан со вторым после ножа сакральным для гаучо предметом — его пончо. В 2005 году, после выхода английского издания легендарного испанского пособия по владению навахой 1849 года, известного как «Manual del Baratero», горячие баталии и дебаты среди поклонников боевых искусств вызвала одна из рекомендаций «Мануала». Автор этой работы советовал дуэлянтам спустить на землю край широкого испанского «фаха» с тем, чтобы, когда противник наступит на пояс, рывком вывести его из равновесия. Современные так называемые «эксперты» утверждали, что автор пособия смешон в своих абсурдных рекомендациях, обвиняли его в беспочвенных фантазиях и упрекали в отсутствии знаний о реалиях поединков на ножах[578].

Но всё далеко не так однозначно. В изданном в 1872 году легендарном стихотворном эпосе аргентинского поэта Хосе Эрнандеса «Гаучо Мартин Фьерро», в описании одной из многочисленных дуэлей героя поэмы, мы встречаем трюк, подобный тому, что был описан в «Manual del Baratero»:

«Mefui reculando enfalsoy el poncho adelante eché,

у en cuanto le puso el pie uno medio chapetón,

de pronto le di un tirony de espaldas lo largue»[579].

В 1972 году Михаил Донской перевёл это так:

«Малость отступив для вида, пончо я с руки сронил,

Только на него ступил новичок в задоре пылком,

Дёрнул я что было сил, он и грохнулся затылком»[580].

Также и в «Толковом словаре региона Рио-де-ла-Плата», изданном в 1890 году, мы находим следующее определение: «Волочить пончо — вызвать на дуэль. Гаучо, собирающийся начать поединок, волочёт по земле пончо, провоцируя противника, чтобы тот наступил на него. Принявший вызов наступает на пончо, после чего оба становятся в стойку, и начинается дуэль на ножах или на кинжалах. Наступить на пончо — принять вызов»[581].

Таким образом, расстеленный на земле край пояса или пончо являлся не чем иным, как частью традиционного дуэльного ритуала. Как следует из этого описания, иногда бывалые и искусные бойцы пользовались тем, что неопытный противник, приняв вызов, спешил наступить на край пончо, и рывком выводили его из равновесия. Отец Эрнандеса был управляющим нескольких ранчо, и детство автора «Мартина Фьерро» прошло на ферме среди гаучо, поэтому их жизнь, быт и традиции он знал не понаслышке.

Об использовании спущенного на землю края пончо в качестве провокации и вызова на поединок писал и известный аргентинский исследователь культуры гаучо, автор нескольких монографий о традициях Рио-де-ла-Плата Марио Лопес Осорнио. Он упоминал бытовавшее среди гаучо идиоматическое выражение «Tender el poncho para que lo pisen», что дословно переводится как «Свесить пончо, чтобы на него наступили». Однако чаще это выражение использовалось как метафора в значении «заманить в ловушку». Это означало, что если человек, незнакомый с дуэльным ритуалом, по незнанию наступал на пончо, то пути назад у него уже не было — это считалось принятием вызова и точкой невозврата. Если же при этом мужчина отказывался от участия в поединке, то, согласно всё тому же кодексу чести, хотя он и сохранял лицо в буквальном смысле, но «терял» его фигурально, вместе с репутацией[582]. Другая местная идиома «А mí nadie me pisa el poncho» — «Никто не наступит на моё пончо» также имела два толкования и чаще трактовалась как «Я никого не боюсь, не принимаю вызовы на дуэль и не отвечаю на них[583].

Рис. 8. Уловка с пончо. Энрике Кастельс Капурро (1913–1987).

Пончо, как и нож, являлось необходимой частью обихода гаучо. Родина этой накидки точно неизвестна, хотя предположительно она имеет индейское происхождение. Надо отметить, что до XIX века в документах и библиографии Южной Америки мы не встречаем о ней никаких упоминаний. Первые свидетельства о бытовании пончо датируются 1810 годом и отмечается, что оно использовалось в драгунских полках национальной армии[584].

Как известно, пончо представляет собой изделие из шерсти, прямоугольной или квадратной формы, обшитое бахромой с двух или четырех сторон, с отверстием для головы и лежит на плечах, закрывая тело свободно ниспадающими складками. Пончо служило индейцам и гаучо плащом и одеялом, защитой от сильных холодов и проливных дождей пампы. Кроме этого, они использовали его в качестве постельного белья и покрывала во время сна, а также расстилали на земле в виде коврика во время карточных игр в открытом поле. Лошадей гаучо привязывали к кустарнику и с помощью пончо сооружали импровизированный стол прямо на земле. Случалось, что в бою пончо служило в качестве флага или штандарта. Известно, что пончо генерала Росаса было красного, а Хуана Лавайе — небесного цвета[585].

Существовало несколько видов пончо. Так, стоит упомянуть традиционное для провинции Буэнос-Айрес кожаное пончо, которое изготавливалось из кожи жеребёнка; пончо из овечьей шерсти, принесённое в Буэнос-Айрес индейцами аймара и араукана; пончо из грубой тонкой ткани, преимущественно красного цвета; пончо из толстой ткани голубого цвета, которое носили солдаты национальной гвардии; любимое индейцами пончо из обычной шерсти, чьей родиной являлось Западное Чако, и дорогое пончо из вигоневой шерсти. Среди всего этого разнообразия встречались и некоторые другие типы пончо креольского происхождения, напоминавшие широкий теплый шарф, которые скорее являлись декоративным аксессуаром. Известно, что хотя на примитивных ткацких станках пампы использовалась только шерсть овцы и ламы гуанако, но в ходу были накидки и другого происхождения, как, например, импортированные пончо английского производства из полосатой фланели или пончо из вигоневой шерсти и шерсти альпака, популярные на северо-востоке Аргентины. Особенно популярны были вигоневые, доступные только людям с достатком. Общеизвестна изящность этих пончо — некоторые из них едва весили 280 граммов.

Пончо служили гаучо не только верхней одеждой, но и щитом в бою, и, как ни парадоксально это звучит, это изделие также выполняло и роль оружия, способного изменить ход поединка. Так, например, подобную технику можно увидеть в фильме «Los Gauchos judíos», вышедшем на экраны в 1974 году. В одном из эпизодов этого фильма, во время поединка на ножах, один из дуэлянтов откладывает в сторону факон, и избивает своего вооружённого ножом противника свёрнутым пончо. Перед схваткой гаучо два или три раза оборачивали пончо вокруг левого предплечья и выставляли согнутую в локте руку перед грудью примерно на высоте подбородка. Остальная часть пончо свободно ниспадала вдоль тела, что, во-первых, служило дополнительной защитой от ударов ножа, а во-вторых, позволяло наносить свободным концом пончо хлещущие удары, отвлекающие внимание противника. Кроме этого, с помощью свисающей части пончо отражались удары, направленные в нижнюю часть тела, особенно по ногам, а в складках накидки можно было запутать нож соперника. Ну и, как уже говорилось выше, пончо служило для провоцирования противника на поединок, о чём упоминал Рикардо Гиральдес в «Доне Сегундо Сомбра» и многие другие авторы[586].

Рис. 9. Креольская дуэль. Около 1912 г.

Осорнио вспоминал, что как-то ему довелось видеть пончо, побывавшее во многих сражениях и носившее на себе следы более восьмидесяти порезов от ножа. И хотя некоторые из этих ударов достигли цели, тем не менее эта накидка несомненно доказала свою эффективность в бою. Занятную историю, доказывающую целесообразность использования пончо в поединке, Осорнио записал со слов дона Бернардино Ледесма, девяностолетнего старика, родившегося и прожившего всю жизнь в округе Часкомус. Ледесма рассказал, что в юности знавал односельчанина по имени Фернандо Луна, человека справедливого и хладнокровного, который был способен противостоять любому профессиональному бойцу на ножах, хотя сам при этом таковым не являлся.

Старик вспоминал, как однажды безоружный Луна на его глазах вступил в неравный бой с двумя вооружёнными противниками и, пока не прибыла полиция и не остановила драку, защищался от их ножей только с помощью пончо. Для этого он взял свёрнутое пончо обеими руками за концы на расстоянии, примерно равном ширине тела, и, держа его перед собой, как натянутый канат, парировал удары противников, поднимая и опуская то одну руку, то другую, то обе одновременно. Эта тактика, сопровождаемая быстрыми отскоками, оказалась успешной и помогла ему избежать ранений[587].

Пончо было настолько популярно в Аргентине, что даже охота на хищников не обходилась в этой стране без столь дорогой сердцу гаучо накидки. Чарльз Стюарт Кокрэйн, побывавший на Рио-де-ла-Плата, в 1825 году описывал типичный способ охоты на пуму в окрестностях Буэнос-Айреса, когда охотник пускался на поиски зверя в одиночку, вооружённый только ножом и с накидкой, намотанной на левую руку. Специально обученные собаки поднимали пуму, в то время как охотник выжидал броска зверя и встречал его выставленным предплечьем, надёжно защищённым намотанным в несколько слоёв пончо. В тот же момент правой рукой он вспарывал зверю брюхо своим «кучийо» — традиционным местным ножом[588].

Рис. 10. Дуэль. Постановочная фотография нач. XX в.

Как и все люди, выросшие на фермах и регулярно занимавшиеся забоем скота, гаучо хладнокровно и безучастно относились к виду крови, ранениям и смерти. Джон Частин писал, что в те годы все мужчины фронтира имели дело в прямом смысле с «кровью и кишками», просто как с жизненными реалиями. Плотоядная диета выработала у гаучо пограничья привычку к забою скота, и благодаря этому жестокому обычаю они привыкли к зрелищу крови и стали нечувствительны к страданиям. На эти мысли наводят и обугленные клейма на скоте, которые для лучшей видимости делали огромного размера, и шпоры — особенно розетки из длинных стальных шипов, называемые «nazarenas», которые обильно покрывали лошадиные бока кровью. Если телёнок коровы, предназначенной к откармливанию на убой, не хотел выпускать вымя, гаучо просто отрезали вымя.

Эта жестокость культивировалась у мальчишек пампы с раннего детства. Некий английский путешественник вспоминал, как в Северном Уругвае он как-то раз сделал замечание двум мальчикам, намеревавшимся перерезать глотку псу, а в ответ услышал недружелюбный совет, чтобы не лез не в своё дело, так как это их пёс. Каждые несколько дней и даже чаще, как только в семье появлялись голодные рты, мальчики с фермы шли смотреть, как один из мужчин забивает старую или ослабленную скотину, перерезая ей глотку и подвешивая вверх ногами, чтобы из медленно умирающего животного быстрее вытекала кровь. Разве клерк или грузчик из Монтевидео, каменщик или лавочник из Порто Аллегре могли проливать кровь с такой же невозмутимостью и самообладанием, как человек, привычно делавший это сотни раз[589]? Спать на земле, положив под голову седло, они привыкли, рукам, запросто валившим быка, не составляло труда уложить человека. Не обладая воображением, гаучо не чувствовали ни жалости, ни страха[590].

Раз уж речь зашла о перерезании глотки, уместно будет вспомнить отрывок из известной новеллы Борхеса «Другой поединок», где в 1871 году подобным способом казнят двух пленных гаучо из Серро-Ларго — Кардосо и Сильвейру, воевавших на стороне мятежного Апарисио. Капитан Хуан Патрисио Нолан, который захватил их в плен, прослышав, что эти двое не ладили и всю жизнь во всём соперничали, решил напоследок устроить из их смерти шоу. Приказав отыскать пленников, он сообщил, что даст им возможность доказать, кто из них лучший. По задумке капитана несчастным должны были перерезать глотки и пустить бежать наперегонки. Сержант провел саблей черту поперек дороги. Сильвейру и Кардосо развязали, чтобы это не мешало им бежать. Оба встали у черты в пяти шагах друг от друга. Офицеры призывали их не подвести, говоря, что на каждого надеются и поставили кучу денег. Сильвейре выпало иметь дело с цветным по имени Нолан. Видимо, его предки были рабами в поместье капитана и потому носили его фамилию. Кардосо достался профессионал, старик из Коррьентеса, имевший обыкновение подбадривать осужденных, трепля их по плечу и приговаривая: «Ну-ну, парень, женщины и не такое терпят, а рожают». Подавшись вперед, измученные ожиданием гаучо не смотрели друг на друга. Нолан дал знак начинать.

Рис. 11. Клеймение скота.

Цветной, гордясь порученной ролью, с маху развалил горло от уха до уха, а коррьентинец обошелся узким надрезом. Из глоток хлынула кровь. Соперники сделали несколько шагов и рухнули ничком. Падая, Кардосо вытянул вперёд руки. Так, вероятно, и не узнав об этом, он выиграл[591]. Судя по всему, подобная участь постигла и других пленных, так как между ними происходили следующие диалоги:

«— Скоро и меня прирежут, — с завистью вздохнул один.

— Да еще как, со всем гуртом вместе, — подхватил сосед.

— А то тебя по-другому, — огрызнулся первый»[592].

Я привёл этот отрывок не в качестве демонстрации проявлений жестокости, типичной для всех войн, а как иллюстрацию к одному из распространённых в Аргентине и популярных среди гаучо латиноамериканских обычаев, известному как «дегойо», «дэгэйо» или попросту перерезание глотки. Термин этот произошёл от испанского «Degüello» — обезглавливание или резня. Ещё во времена Реконкисты в войнах против мавров «Дэгейо!» был боевым кличем испанцев, означавшим, что враги будут вырезаны без жалости.

«Поскольку им так часто приходилось перерезать глотки животным, мужчины фронтира с не меньшей сноровкой убивали друг друга с помощью degola — в испанском degüello. Этот одиночный мощный разрез от уха до уха представлял обычный вид казни, применявшийся при недостатке боеприпасов в войнах гаучо», — писал Частив[593].

Во время осады техасского форта Аламо, при которой погиб Джеймс Боуи, с древним боевым кличем испанцев «Degüello!» шли в атаку регулярные мексиканские войска. А одна из самых массовых и жестоких казней с помощью «degüello» произошла в 1835 году в правление режима генерала Росаса. В тот год федеральные войска, отправившиеся в карательную экспедицию против племени каньюкил, захватили в плен сто десять индейцев — мужчин, женщин и детей. Их привезли в столицу, где заставили дефилировать по улицам с патриотическими лозунгами в руках. После этого ничего не подозревающих людей перевезли из Ретиро на арену для боя быков (сегодня это площадь Святого Мартина), поставили на середину площади, и, прежде чем индейцы поняли, что происходит, эскадрон полковника Маса открыл по ним огонь на поражение. Так как многие несчастные пережили этот залп, солдаты достали ножи и занялись «degüello» — глотки перерезали всем без исключения, включая женщин и детей. Развесив обезглавленные тела на столбах и деревьях, солдаты направились в таверну, захватив с собой части тел убитых в качестве сувениров[594]. Кстати, генерал Росас собственноручно разработал ножи с изогнутым клинком, похожие на маленькие скимитары и специально предназначенные для обезглавливания. Эти кривые ножи служили отличительным знаком мазоркерос — членов военизированной организации «Мазорка», состоящей из преданных сторонников Росаса[595].

Так как с помощью «дэгейо» нередко добивали раненых, избавляя их от мучений, то для перерезания глотки существовало и другое жаргонное название, — «hacer la obra santa» («сделать святое дело»). Типично испанская патетическая метафора и аллюзия на традиционный добивающий удар «мизе-рикордии», — кинжала «милосердия».

Маленькие гаучо с раннего детства не только привыкали к виду крови на бойнях и закалялись, перерезая глотки телятам и собакам, но и совершенствовались в искусстве владения ножом. Если в нежном возрасте это помогало им в борьбе за место в мальчишеской иерархии, то позже нередко спасало жизнь. Дети пампы на фермах-эстанциях посвящали немало времени «вистео» — особой игре, развивавшей все необходимые навыки, которые могли пригодиться в поединках на ножах. Слово «вистео» происходит от испанского «вистеар» или «вистеарсе» и означает «тренировочное фехтование». Так называемое «креольское фехтование», которое использовалось в традиционных ножевых дуэлях гаучо, не являлось в общепринятом смысле кодифицированным искусством, как, например, то, что преподавали в европейских фехтовальных школах, а было скорее инстинктивным и развитым игрой «вистео», уникальным умением парировать атаки или избегать ранений, уклоняясь от клинка.

Хотя «вистео» было детской игрой, но практиковалось при каждом удобном случае и в зрелом возрасте. Эта игра готовила к поединкам на ножах — она развивала быстроту глаза, умение предугадывать направление удара противника и учила искусно уклоняться от атак. В «вистео» вместо ножей использовались короткие палочки, пустые ножны, а иногда и палец, измазанный сажей со дна котелка. Главной целью в этой игре, как и в обычном поединке на ножах, было оставить отметину, и желательно на лице противника. Джон Частин вспоминал, что мальчишки фронтира проводили поединки, измазав копотью указательный палец, чтобы отмечать на противнике символические ранения. А в 1880-1890-х годах некий гаучо для обучения своих сыновей ножевому бою, использовал части бочарных клёпок. Частин писал, что иногда в этих тренировочных боях использовались реальные клинки, и тогда игра могла выйти из-под контроля[596]. Ричард Слатта отмечал, что дети, росшие в пампе в окружении повседневной опасности, копировали поведение взрослых, как и любые другие дети повсюду в мире. А Фрэнсис Хэд наблюдал, как мальчики на эстанциях фехтовали на ножах и набрасывали лассо на птиц и собак[597].

Рис. 12. Мазоркерос режут горло оппозиционерам. Los martires de Buenos Aires, Manuel M. Nieves, 1857 r.

Хосе Карлос Депетрис использовал для обозначения этих условных символических поединков выражение «puro floreo». В своих воспоминаниях о детстве, проведённом в 60-х годах в местечке Санта-Роза, он описывал, как стал очевидцем дружеской тренировочной «вистеады», проходившей в «canchita de los malandras» — одном из внутренних двориков[598]. Среди этих «puro floreo», символических бескровных дуэлей, особое место занимает легендарная «payada», или «пайада». На самом деле на диалекте Рио-де-ла-Плата «риоплатенсе», или «портеньо», «пайада» скорее произносится как «пашада», но я буду придерживаться правил традиционного кастильского испанского. «Пайада» происходит от аргентинского «пайа» — музыкально-поэтической импровизации, исполнявшейся под гитару — искусства, широко распространённого в странах Южной Америки и ставшего частью латиноамериканской культуры. В пайаде певец-пайадор импровизирует в рифму в сопровождении гитары[599]. Когда пайада ведётся дуэтом, то это называется контрапунктом и принимает форму ритуализованного словесного поединка, в котором каждый из пайадоров должен ответить на стихотворные вопросы своего оппонента, сопровождаемые гитарными аккордами, а потом задавать собственные. Пайады длились от нескольких часов до нескольких дней и заканчивались, когда один из исполнителей не мог или не хотел ответить на вопрос соперника[600].

Основоположником этого направления в регионе Рио-де-ла-Плата и первым поэтом-гаучо считается родившийся в Монтевидео в 1788 году Бартоломе Идальго. Его день рождения, 24 августа, в Уругвае отмечается как День пайадора. Пайада сродни таким поэтическим состязаниям, как версоларизмо басков, андалузская «трово» или игра в «дюжину», популярная среди чёрных подростков в США. Вероятно, именно благодаря старинной традиции пайады рэп и стал так популярен в Аргентине и других странах Латинской Америки.

Но далеко не всегда в «вистео» использовалось лишь такое безобидное оружие, как щепочки, бочарные клёпки или смазанные сажей пальцы. Выросший в провинции Буэнос-Айрес натуралист, орнитолог и писатель Уильям Генри Хадсон в изданной в 1918 году автобиографической книге «Far Away and Long Ago: a history of my early life» вспоминал, как в вистео совершенствовался его старший брат. Кумиром брата был гаучо по имени Джек — прославленный в этих местах бретёр и боец на ножах. Хадсон описывал, как его брат, чтобы научиться искусству самозащиты с ножом, часто отправлялся на плантацию и в течение часа упражнялся на дереве, выбранном в качестве противника, пытаясь овладеть искусством импровизации Джека в кружении вокруг противника и нанесении его смертельных ударов. Но поскольку дерево не двигалось и у него не было ножа, чтобы отвечать на атаки, брата это не удовлетворяло. И в один прекрасный день, он предложил Хадсону и их младшему брату подраться на ножах, чтобы понять, насколько он продвинулся в своих тренировках.

Он отвёл братьев на дальний конец плантации, где бы их никто не увидел, принёс три очень больших мясницких ножа и попросил нападать на него изо всех сил и стараться его ранить. Он же при этом обещал только защищаться.

Сначала ребята отказались, опасаясь, что их просто порежут на куски. Но в конце концов ему удалось убедить братьев. Все сняли куртки и для защиты намотали их в стиле гаучо на левую руку. Хадсон вспоминал, как, волнуясь, они атаковали его этими огромными ножами со всей силы, а он танцевал и прыгал, используя свой нож только для защиты и чтобы выбить оружие из рук братьев. Но во время одной из таких попыток разоружить их он зашёл слишком далеко и ранил Хадсона в правую руку на три сантиметра ниже плеча. Брызнула кровь, и бой на этом закончился[601].

Подобный тип «вистео» описывал и Осорнио. В своей прославленной работе «Esgrima criolla» — «Креольское фехтование» он приводит историю старика-негра, жившего на ранчо в глубинке, на берегу реки Самборомбон. У него не было имущества, чтобы передать близким друзьям и крестнику, и он решил оставить ему в наследство свое умение драться на ножах. Это было единственное и, без сомнения, лучшее из всего, что было у старика в жизни, а именно — необычайная искусность во владении ножом. Нож являлся орудием высшей справедливости для бедняков, особенно для таких обездоленных, как он. Поэтому старик решил преподать крестнику уроки эсгрима криолла. Начали они с деревянных ножей, как начинали многие прославленные аргентинские поножовщики, такие как Сантос Вега, а закончили отточенными клинками — теми же, которыми они пользовались для работ по хозяйству и с гордостью носили за поясом по воскресеньям.

Для начала они очертили площадку — чёткие линии на земле определили границы места поединка, и, после того как крестник научился правильно держать нож в схватке, старик начал обучать его «ла куэрпеада». Под этим подразумевалось умение уклоняться от клинка противника, не отступая и не отворачиваясь, в результате чего удары рассекали только воздух. В один прекрасный день после нескольких месяцев тренировок старик поставил крестника с ножом в руке спиной к кухонной двери ранчо и набросился на него, нанося удары со всей силы, но единственным результатом были искры, высекаемые клинками. Наконец крестнику удалось нанести старому бойцу плашмя удар клинком ножа. Довольный старик провозгласил ученика настоящим мужчиной, готовым к ожидающим его в мире опасностям и способным защитить себя от любых неприятностей[602].

Однако, встречались значительно более кровавые и драматичные тренировочные «вистео». Так некий джентльмен, Уильям Морли, посетивший Буэнос Айрес в середине 1820х, вспоминал:

«Этот варварский обычай поединков на ножах, распространённый среди жителей Южной Америки, является поистине ужасным зрелищем для очевидца, не привыкшего наблюдать за подобными смертоносными схватками. Однажды мне довелось увидеть, как двое юношей вели явно шуточный поединок. Неожиданно, один из них сделал неверный шаг, поскользнулся и упал навзничь. Его противник мгновенно бросился на упавшего, и пронзил его ножом. Несчастный скончался на месте. Даже маленькие дети совершенствовались в этом ужасном умении — в одной большой семье, где я провёл немало времени, две маленькие девочки собрались драться на длинных ножах. Неожиданно, младшая из них ударила свою соперницу ножом в правый глаз, вследствие чего, он ослеп. Как-то раз, наблюдая за поединком двух мужчин, я увидел, как в какой-то момент один из них попытался остановить удар ножа своего противника. Однако, удар, пришедшийся в кисть руки, был нанесён с такой силой, что оружие перерубило все сухожилия и полностью вывело руку из строя, лишив раненого всякой надежды»[603].

Рис. 13. Гаучо Мартин Фьерро и пайадор, 1897 г.

Рис. 14. Доминго Фаустино Сармиенто в сражении при Касерос, провинция Санта Фе, 1852 г.

Упомянутая Осорнио «куэрпеада», что переводится как «увиливание» или «уклонение», являлась основой основ ножевого искусства гаучо и представляла собой умение уворачиваться от ударов ножа, не сходя при этом с места. Учитывая, что по размеру и весу ножи, используемые гаучо в поединках, часто приближались к коротким мечам, или тесакам, этот навык стоял далеко не на последнем месте.

Как уже упоминалось, в поединках гаучо стремились не убить противника, а лишь оставить отметину, заметный шрам на лице, что для этих пастухов являлось некой формой клеймения или личного тавро, которыми они привыкли метить свой скот. Да и судебное преследование в подобных случаях было маловероятно, что также являлось немаловажным фактором. В отличие от итальянцев или немецких студентов-буршей, гордо носивших шрамы на лице как символ личного мужества, в культуре Рио-де-ла-Плата подобные отметины считались лишь демонстрацией неумелости бойца. Сармиенто в своей работе «Facundo: 6, Civilización i barbarie en las pampas arjentinas», посвящённой жизнеописанию известного аргентинского военного и политического деятеля Хуана Факундо Кироги, приводит любопытный случай. В одном из сражений с отрядом дона Мигеля Давилы тот клинком нанёс Кироге ранение в бедро. Кирога, как настоящий гаучо, всю жизнь скрывал этот позорный факт. Сармиенто писал об этом эпизоде: «Солдат с радостью демонстрирует свои шрамы, гаучо же, если они нанесены клинком, прячет и скрывает их, так как они служат свидетельством его неопытности, и Факундо, верный этому кодексу чести, никому не рассказывал о случившемся»[604].

Так, именно из-за распространённого убеждения, что порез лица является унизительным ранением, легендарный гаучо Мартин Фьерро, чтобы сохранить репутацию, был вынужден заколоть своего противника. Но чаще убийства в поединках случались по совершенно банальным и нелепым причинам: съехала рука или противник споткнулся и сам напоролся на клинок. Порой убийство происходило, когда ситуация выходила из-под контроля под влиянием алкоголя, эмоций или и того и другого. В культуре гаучо Рио-де-ла-Плата, как и в большинстве ножевых культур, смерть в поединке считалась не преступлением, а «десграсиа» — невезением, досадным недоразумением и неудачным стечением обстоятельств. Но всё же иногда убийства совершались не под воздействием паров алкоголя и не под влиянием сиюминутных страстей и эмоций, а холодно, обдуманно и расчётливо.

Рис. 15. Доминго Фаустино Сармиенто (1811–1888).

Именно так и убивал Джек, отписанный Хадсоном в автобиографической повести. Джек не был местным и не был креолом, а гаучо славились своей ксенофобией, особенно когда речь шла о «гринго». Поэтому, несмотря на то что Джек так же твёрдо сидел в седле и ловко управлялся с лассо, как и гаучо-креолы, так же пил в пульперии, одевался как они и говорил на одном с ними языке, он имел несчастье быть англичанином, а следовательно и столь ненавидимым «гринго». А это значило, что он так и не стал для креолов своим, и более того, как чужак подвергался насмешкам и испытаниям на прочность гораздо чаще других. Джек был человеком неглупым и понимал, что его никогда не оставят в покое и издевательства будут продолжаться вечно. Поэтому он выбрал радикальную, но эффективную тактику: Джек дрался в поединках не для того, чтобы оставить противнику традиционные шрамы, как это было принято среди гаучо, — он шёл убивать и, вместо того чтобы полоснуть соперника по лицу, загонял ему нож в сердце[605].

Хотя это несколько и охладило пыл местных забияк и на время отбило у них желание задирать Джека, но неприязнь к нему только росла, и гаучо неустанно искали способы избавиться от самоуверенного иностранца. И вскоре у них появился прекрасный повод: Джек убил на дуэли молодого гаучо, славящегося искусностью во владении ножом. У парня нашлось немало родственников, желавших отомстить за его смерть и заполучить голову дерзкого гринго. Однажды ночью банда из девяти человек подъехала к ранчо, на котором спал Джек. Двоих поставили в дверях на тот случай, если он попытается бежать, а остальные ворвались в комнату с длинными ножами в руках. Как только дверь открылась, Джек тут же проснулся и мгновенно понял причину этого вторжения. Он схватил нож, лежавший рядом с подушкой, спрыгнул как кошка с кровати, и началась необычная и кровавая драка: совершенно голый человек в полной темноте маленькой комнаты с небольшим ножом в руке против семи мужчин, вооружённых длинными факонами.

Преимуществом Джека являлось знание точного расположения мебели в комнате, а кроме этого, он был бос, и убийцы не слышали его шагов. Также англичанин был ловок как кошка, и темнота только играла ему на руку. Количество незваных гостей сыграло с ними злую шутку — им было тяжело сражаться в ограниченном пространстве маленькой комнаты без того, чтобы не ранить друг друга. Так или иначе, но в результате этой схватки трое из нападавших были убиты, а четверо других получили ранения различной степени тяжести[606]. После этого инцидента Джека окончательно оставили в покое, и, более того, он стал полноправным членом местного сообщества. Больше никто и никогда не называл его «гринго» и не пытался выяснить, кто из них «настоящий мужик».

Ещё одним свидетельством подобной ксенофобии стал случай, когда во время одного из набегов гаучо сохранили жизни двух местных — мальчика и пеона, но при этом спокойно убили трёх англичан[607]. Иммигранты нередко становились мишенью для ненависти гаучо. Как утверждал Дж. Б. МакДональд, управляющий на эстанции «25 мая», не проходило и дня, чтобы один из его соотечественников не становился жертвой ножа гаучо или копья индейца. Самый известный прецедент, связанный с нападениями гаучо на иностранцев, произошёл в 1872 году во время празднования Нового года в Тандиле, небольшом городке, на двести миль южнее Буэнос-Айреса. В конце 1871 года несколько сотен гаучо из окрестностей Тандила сплотились вокруг некоего Джеронимо Е. Солано, самопровозглашённого пророка, которого гаучо называли «Тата Диос», а англоязычная пресса Отец Вседержитель». Девизом Солано было «Смерть иностранцам».

В конце 1871 года Солано провозгласил очередное пророчество. Он заявил, что Тандил провалится под землю, смытый наводнением, а затем добавил, что Судный день можно предотвратить, убив всех иностранцев. В ночь на 31 декабря около 40 последователей пророка собралось за городом, где им были вручены красные пояса и оружие. Они заняли главную площадь Тандила, выкрикивая: «Смерть иностранцам!», «Да здравствует Аргентинская федерация!» В Тандиле он напали на здание муниципалитета, освободили из тюрьмы всех заключённых и захватили большое количество оружия. В течение этой ночи и утра гаучо убили тридцать шесть иностранцев и в том числе большую семью басков. Сообщалось, что один из членов банды гаучо, Кресенцио Монтес, лично убил семь женщин и четверых детей[608].

Гаучо, совершивший убийство в поединке, даже если тот проходил по всем правилам и с соблюдением кодекса чести, в глазах закона превращался в «матреро» — преступника, или, как его ещё называли, «гаучо мало» — злого гаучо, местную разновидность американского «десперадо» или итальянского «бриганте». Но для местных жителей гаучо, убивший противника на дуэли, становился сельской знаменитостью. Его увековечивали в популярной литературе и о нём слагали баллады, как это произошло с Хуаном Морейрой или Мартином Фьерро.

Рис. 16. Гаучо Мартин Фьерро. Хосе Эрнандес

Рис. 17. Хуан Морейра. 1897 г.

Как писал о «гаучо мало» Доминго Сармиенто: «Злой гаучо есть особенный тип некоторых местностей. Это человек, находящийся вне закона, бродяга, мизантроп особенного рода; это Соколиный Глаз куперовского романа со всем его знанием пустыни, со всей его ненавистью к жилищам белых, только без его нравственности и любви к диким. Его зовут злым гаучо, но это прилагательное принимается здесь не в оскорбительном для него смысле. Правосудие давно уже его преследует; имя его произносится потихоньку и со страхом, но без ненависти и почти с уважением. Это личность таинственная, он живет где-то в пампах, отдыхает в глуши колючих зарослей, питается куропатками и ежами. Если ему захочется полакомиться языком, то он заарканивает первую попавшуюся корову, опрокидывает ее, убивает, вырезывает лакомый кусок, а остальное покидает в добычу хищным птицам. Злой гаучо безнаказанно является в деревню, из которой только что ушли преследующее его солдаты, мирно беседует с добрыми гаучо, которые окружают его и удивляются ему, запасается табаком, йербаматой, сигаретами, и если замечает солдат, то преспокойно садится на лошадь и не спеша уезжает в пустыню, не удостаивая даже оглянуться. Солдаты редко пускаются его преследовать. Они только понапрасну загнали бы своих лошадей, потому что скакун злого гаучо славится в степи не менее своего господина. Иногда является на сельский праздник с девушкой, которую похитил, вмешивается в фигуры чьелито и исчезает так, что никто не знает, куда и когда он скрылся. В другое время он является к порогу дома, откуда увёз соблазненную им жертву, спускает ее с лошади наземь и, презирая проклятия родных, преспокойно удаляется в своё безграничное жилище. Этот человек, живущий в разладе с обществом, преследуемый законом, этот белокожий дикарь в глубине души ничем не хуже других полудиких обитателей пампов. Он смело нападает на целую толпу своих преследователей, но оставляет в покое одинокого путника. Злой гаучо не бандит, не вор больших дорог, нападение на жизнь не входит в ряд его понятий; он вредит, правда, но таково его ремесло, его промысел, его наука»[609].

«Гаучо мало» покидали родные эстанции и, преследуемые законом и солдатами, кочевали по бесконечным просторам пампы. Они присоединялись к бандам или сколачивали собственные и зарабатывали на жизнь кражами скота и грабежами. Хорошо известен хрестоматийный образ «матреро» Мартина Фьерро из одноимённого эпического повествования Эрнандеса, Борхес во «Встрече» упоминает о «гаучо мало» Хуане Алмада и Хуане Альманса, но самым известным «злым гаучо» в истории Аргентины, без сомнения, стал Хуан Морейра. О нём складывали баллады, ставили пьесы и снимали фильмы. Известный аргентинский писатель Эдуардо Гутьеррес, написал о Морейре одноимённую книгу.

Принято считать, что Морейра родился в округе Ла Матанца в провинции Буэнос-Айрес. Как и другой эпический персонаж — Илья Муромец, первые тридцать лет жизни он себя никак не проявлял и ни в чём героическом замечен не был. Занимался своим ранчо, играл на гитаре, ухаживал за девушками. Всё изменилось, как это часто бывает, в один день. Как-то он одолжил некоему Сардетти, хозяину продуктовой лавки и, судя по фамилии, итальянскому эмигранту 10 000 песо. История умалчивает, откуда у небогатого гаучо взялась такая сумма, ну да это и не важно. Устав от безуспешных попыток вернуть свои деньги, Морейра отправился к заместителю мэра с жалобой на Сардетти и с просьбой помочь вернуть долг. Естественно, никаких документов и расписок при этом у него не было, так как деньги, как это было принято, давались под честное слово. Нам точно неизвестно, что там произошло: то ли этот чиновник, дон Франциско, решил, что Морейра пытается вымогать деньги у Сардетти, то ли он был с ним в сговоре. Фактом остаётся то, что Сардетти всё отрицал, и после этой встречи Морейру арестовали и на 48 часов бросили в тюрьму по обвинению в попытке ограбления. Судя по всему, подобное положение дел порядочно разозлило Морейру, и он поклялся, что Сардетти получит по удару ножом за каждое невозвращённое песо. На фронтире словами не бросались, и вскоре Морейра убил Сардетти перед его лавкой. Правда, справедливости ради следует заметить, что произошло это в честной дуэли на ножах.

Вернувшись домой, он обнаружил, что там его уже поджидает дон Франциско с четырьмя солдатами, что, в общем-то, было достаточно предсказуемо, учитывая убийство Сардетти. Однако Морейра так не считал и решил усложнить им задачу, вступив в бой. В результате сам дон Франциско и двое солдат были убиты. В этот день Морейра переступил черту, отделяющую законопослушного гражданина от «матреро» и стал «злым гаучо»[610]. Креольские дуэли — поединки между гаучо-креолами и иммигрантами-итальянцами всего через пару десятков лет получили такое распространение, что были увековечены в массовой культуре и текстах танго.

Говорили, что Хуану Морейре не было равных в обращении с ножом, и что он выходил победителем во всех поединках. В результате он приобрёл такую известность как непобедимый боец на ножах, что бретёры всех мастей искали встречи с ним, чтобы покрыть себя неувядаемой славой. Биографы Морейры, в том числе Гутьеррес, утверждали, что на его счету было шестнадцать убитых в поединках. Трое из них скончались от ранений в грудь и шестеро в результате ударов в живот[611]. Также ходили слухи, что Морейра никогда не рассёдлывал коня, чтобы можно было сбежать в любой момент. Он орудовал во многих городах и деревнях провинции Буэнос-Айрес, в том числе в Наварра, Лас-Эрас, Лобос и Вейнтичинко де Майо. Хуан Морейра прославился не только как бандит — как и многие другие легендарные бретёры, он также подрабатывал в качестве «гуапо электорал» — телохранителя местного политика. Кстати, его босса уже после смерти Морейры 1 мая 1879 года убили в дуэли на ножах[612].

Рис. 18. Сержант Андрес Чирино.

Рис. 19. Стойка. Esgrima criolla, Марио Лопес Осорнио, 1942 г.

Черёд самого непобедимого Морейры пришёл в 1874 году. В апреле этого года мировой судья городка Лобос Касимиро Вилламайор получил от губернатора провинции Буэнос Айрес Мариано Акосты приказ отправить поисковый отряд под командованием офицера Боша из управления полиции Буэнос Айреса для задержания Морейры. Они окружили пульперию Ла Эстрелла, где находился Морейра. Морейра сражался, как дикий зверь, и в тот момент, когда он перелезал через стену, за которой его ждал конь, один из солдат, сержант Андрес Чирино, сзади нанёс ему штыком ранение в левое лёгкое. Хотя, по другой версии, роковой удар штыком нанёс не Чирино, а капрал Луис Лима[613]. Морейра перед смертью ещё сумел выстрелить в Чирино, который в результате потерял глаз, после чего отрубил ему своей дагой четыре пальца на руке и ранил ещё одного жандарма. После него остались жена и сын, тоже Хуан Морейра. Похоронен он был на кладбище там же, в Лобос[614]. Сегодня череп Хуана Морейры хранится в буэнос-айресском музее имени президента Аргентины Хуана Доминго Перона — для истории его сохранил Марио Перон, дед Хуана Доминго, который использовал череп в качестве пресс-папье[615]. Борхес как-то упоминал, что в детстве ему довелось лично увидеть убившего Морейру сержанта Чирино, который после выхода на пенсию работал швейцаром на Майском проспекте в Буэнос Айресе. Несмотря на свою мрачную репутацию, Морейра, как и положено настоящему гаучо, до самой смерти демонстрировал благородство по отношению к противникам и ревниво соблюдал кодекс чести. Так, например, когда он встретился в поединке с одним из своих соперников, тот был безоружен, поэтому Морейра забрал нож у кого-то из зрителей и бросил противнику, после чего убил его в честном бою[616].

Как уже говорилось, основой дуэльной техники гаучо была «куерпеада», или уклонение от ударов ножа телом. Но кроме уклонов корпусом у гаучо существовало и несколько других способов защиты — например, парирование ножа противника собственным клинком — так называемые «quitas», а также уходы прыжком, называемые на жаргоне «para mezquinar el bulto», или «убрать тело»[617]. В арсенале креольских поножовщиков было три базовых удара. Первый, и основной, наносился в верхнюю часть тела, как правило, в лицо и назывался «barbijo»[618]. Второй удар, носивший название «bajaba las tripas», или «выпустить кишки», соответственно, наносился в нижнюю часть тела, или «parte baja». Как правило, это был распарывающий удар — колотые ранения редко встречались в поединках[619]. И третий удар, который наносили сверху вниз, вертикально, подобно удару топора, носил название «Dios te guarde», или «Храни тебя Бог». Когда гаучо хотел унизить противника и продемонстрировать своё превосходство или неопытность врага, «Dios te guarde» наносился не режущей кромкой, а плоскостью клинка, плашмя. Этот позорящий удар, называвшийся «planazo», достался гаучо в наследство от старой испанской школы фехтования на шпагах и упоминается ещё в испанской литературе XVI столетия[620].

Рис. 20. Креольская дуэль. Хорхе Даниель Кампос.

Верхняя часть тела, или «punta alta», в свою очередь подразделялась на две области. Первой из них была зона между плавающими рёбрами и шеей, то есть грудная клетка. Эта часть тела была наиболее защищена, и поэтому её атаковали реже всего. По свидетельствам биографов Хуана Морейры, из шестнадцати противников, убитых им на дуэлях, только трое погибли от ударов в грудь. Поэтому угрозы «пронзить грудь» среди гаучо, как правило, считались пустым бахвальством[621]. Хотя, надо заметить, что кардинально противоположного мнения придерживался шотландский путешественник Александр Колдклю, который в воспоминаниях отметил, что если гаучо и убивал в поединках, то удар всегда наносился точно в сердце[622]. Второй мишенью для атаки являлась область между лбом и подбородком — излюбленная цель для ножей креольских фехтовальщиков, так как подобным ударом можно было оставить сопернику «rumbo» — «пробоину в черепе», или нанести унизительный порез лица, «barbijo».

Удары в «punta alta» гаучо парировал круговой защитой, отбивая нож противника в сторону снизу вверх и слева направо. Самым опасным считался удар в «parte baja» — ниже плавающих рёбер. Этот удар обычно наносил гаучо, потерявший голову от ярости, обуянный ревностью или твёрдо вознамерившийся убить соперника, выпустив ему кишки — «bajarle las tripas». От ударов в нижний уровень бойцы также оборонялись круговой защитой, с той лишь разницей, что на этот раз круг описывался уже справа налево и сверху вниз[623].

От рубящих ударов в голову, таких как «Guarde te Dios» и «planazo», гаучо защищались, держа нож горизонтально или по диагонали, на уровне головы. В европейском фехтовании на длинноклинковом оружии эти типы защит были известны как «защита святого Георга» и «подвешенная защита». Под выражением «встать в стойку» гаучо понимали занятие позиции, пригодной одновременно как для нападения, так и для защиты. Если у бойца в руках не было ничего, кроме ножа, он разворачивался к противнику правым боком. При этом правая нога находилась впереди, а ступня левой для сохранения равновесия ставилась перпендикулярно к правой. Гаучо наклонялся вперёд, немного сгибал колени, не нарушая при этом баланса и центра тяжести, а равновесие сохранял с помощью постановки ног. Упёртая в бедро левая рука и наклоненный вперёд корпус завершали положение тела в «стойке».

Атака производилась прыжком с перемещением «передней» ноги на 2025 см и мгновенным приставлением «задней», чтобы не споткнуться. Если гаучо хотел стать недосягаемым для противника, то он отпрыгивал назад, начиная движение с левой ноги и закачивая правой. Когда же он намеревался нанести удар в выпаде, то сначала бил ногой по корпусу противника, после чего молниеносно бросался вперёд к заветной цели с оружием наперевес[624]. При парировании ударов гаучо старались принимать их на нижнюю треть своего клинка, у перекрестья, или, по крайней мере, максимально ближе к нему, что выматывало противника и давало фехтовальщику большую свободу в манипуляциях с оружием.

Во время тренировок гаучо старались использовать и развивать обе руки. Особое значение дуэлянты придавали умению сражаться левой рукой. Аргументировали они это тем, что «по свету бродит много левшей», и приводили свою народную поговорку, гласящую, что «нет опасней человека, чем левша с топором». Поэтому креолы считали, что людей, владеющих ножом в левой руке, нужно остерегаться. Объясняли они это с помощью следующих доводов:

1) правше сложнее координировать атаку, когда цель смещена;

2) большинство парирований ударов при защите происходит в противоположном направлении;

3) левше проще атаковать с внутренней стороны и резать тыльную часть предплечья противника;

4) небольшая разница в линии атаки левши вызывает нарушение координации у правшей и сбивает их с толку, вследствие чего эти атаки сложнее парируются.

Рис. 21. Обезоруживание. Esgrima criolla, Марио Лопес Осорнио, 1942 г.

Кто-то может сказать, что правше также сложно и некомфортно сражаться с левшой, как и левше с правшой, но если для левши это привычка и стандартная манера боя, то для правши — неприятная неожиданность и непредвиденная трудность, которая может стоить ему жизни[625]. Но порой встречалась ещё более необычная манера боя, вводившая противников в ступор. Так Марио Лопес Осорнио писал, что в 1880-х в Часкомусе жил человек по прозвищу Чёрный Эмилио, который был ужасом и ночным кошмаром поножовщиков из-за своей необычной манеры вести бой. Этот незаурядный человек был высоким и сильным мужчиной. Он необычайно ловко действовал своими длинными руками и двигался с поразительным проворством, что часто демонстрировал, выбивая чечётку и исполняя темпераментные народные танцы тех лет. Он никогда не использовал в поединках нож, сражался исключительно голыми руками и полагался только на свою феноменальную ловкость, позволявшую ему с необычайной быстротой уворачиваться от ударов. Он читал намерения своих противников в их глазах, и это присущая ему способность предвидения позволяла Эмилио молниеносно схватить соперника за запястье вооружённой руки и резким рывком вывести его из строя. Для обезоруживания противника Чёрный Эмилио использовал обе руки, но предпочтение отдавал левой[626]. Гутьеррес как-то рассказывал, что однажды и Морейра обезоружил полицейского подобным способом.

Как мы видим, гаучо придавали немаловажное значение различным способам обезоруживания противника. Ещё одним свидетельством существования подобных техник является публикация в аргентинском журнале «Библиотека унтер-офицера» за 1939 год, доказывающая, что местные жители, несмотря на отсутствие знакомства с техниками защиты от ножа, применяли их в моменты опасности интуитивно[627].

Гаучо держали нож в руке таким способом, чтобы можно было наносить любые удары под любым углом и в любом направлении. Главную роль при этом играл большой палец, упиравшийся в пяту клинка, что помогало осуществлять контроль над управлением оружием. Остальные пальцы плотно удерживали рукоятку. Этот способ удержания ножа практичные и смекалистые гаучо считали лучшим из всех возможных. Хотя, другое свидетельство мы встречаем в путевых заметках известного шотландского политика, писателя и журналиста Роберта Бонтина Каннингем Грэма. Грэм отмечал, что во время поединков в пульпериях, очевидцем которых ему довелось стать, ножи удерживались таким способом, чтобы выглядывало от 1–2 дюймов, до половины клинка[628]. Разумеется, речь не могла идти о дагах, каронеро или факонах, достигавших 70 см. в длину, и веса более чем в килограмм. Учитывая, что скетчи Роберта Грэма издавались с 1897 по 1914 год, когда в пампе уже произошло ужесточение законодательства и контроля за оборотом оружия, могу предположить, что речь шла о небольших «перочинных» верихеро или же о складных ножах. Во всяком случае, сам Грэм в своих работах неоднократно упоминает о «jack-knife».

По свидетельству старожилов и исследователей местных традиций, чтобы преодолеть сопротивление противника, гаучо использовали различные уловки. Одной из подобных хитростей считалось «trabar la espuela» — «зацепить шпорой». Хотя у меня вызывает сомнение, что этот хитроумный трюк в действительности являлся распространённым элементом поединка, по той простой причине, что местные уроженцы, чтобы чувствовать себя в бою более вольготно, предпочитали драться без шпор. Скорее из-за шпор повышался риск падения для самого гаучо. Например, можно вспомнить уже упомянутую дуэль Анхело Мунизе, когда его приятель выразил опасение, что во время схватки он может зацепиться шпорой и упасть, или воспоминания Роберта Грэма, как перед поединками шпоры сдавались на хранение хозяину пульперии. Более распространённым и эффективным приёмом был следующий трюк: наступить противнику на ногу и толкнуть его при этом назад, чтобы он упал на спину. Другой, не менее популярный манёвр: улучив момент, швырнуть кончиком ножа горсть земли в глаза противнику, что позволяло отвлечь его внимание на пару секунд, необходимых для смены позиции или нанесения удара[629]. Подобный трюк упоминает Эрнандес в «Мартине Фьеро»:

«Дал ему я локтем в грудь, и, припавши на коленки,

Я успел ему швырнуть ком земли с замаху в зенки».

(Перевод Мих. Донского).

Существовали и другие хитрости, такие, например, как нанести лёгкое, но кровоточащее ранение — «пустить кровь», чтобы признать противника не способным продолжать бой. Что нередко наделал в поединках Морейра, когда не хотел убивать соперника.

Рис. 22. Мартин Фьерро. Карлос Алонсо, 1960 г.

Так как Морейра в бою использовал не факон, а длинную дагу, или, как её ещё называли, каронеро, остановимся на способе фехтования этим оружием подробней. Каронеро, как и леппы Сардинии или хевсурские дашны, обычно изготавливались из обломков сабель и шпаг. Это было достаточно длинное и массивное оружие, идеально подходившее для самообороны. Традиционно дагу и каронеро подвешивали в ножнах у седла, откуда их можно было легко извлечь. Перекрестья у этого ножа не было. В фехтовании на каронеро могла использоваться как традиционная техника фехтования на ножах, так и классическая сабельная, которой гаучо также были обучены, так как нередко участвовали в локальных военных конфликтах в качестве добровольцев[630]. В Аргентине любой чиновник самого низкого ранга, имевший какое-либо отношение к полиции или любому другому государственному учреждению, таскал с собой ржавую драгунскую саблю.

В тех случаях, когда каронеро использовали как нож, он применялся так, как описано выше, если же как саблю, что логично, учитывая его форму и размеры, то и стойка напоминала сабельную. При этом правая кисть с оружием располагалась на высоте плеча, рука была немного согнута в локте, а каронеро удерживался по диагонали справа налево и сверху вниз. Из этой позиции гаучо был готов нанести рубящий удар или же отразить атаку противника. Существовало три самых распространённых удара каронеро: в голову, грудь и в руку противника. Защиты от этих ударов были аналогичны тем, что применялись в бою на ножах. Рубящий удар в голову наносили слева направо с максимальной силой. При ударе в грудь оружие поднимали над головой и удар наносили в левую часть груди под углом 65 градусов. Рубящий удар в руку наносили так же, как и в голову, но, естественно, уровнем ниже.

Кроме рубящих ударов использовались и уколы. При этом кисть вооружённой руки располагалось у подмышечной ямки, откуда и наносились колющие удары в брюшную полость или грудь противника. Если удар был направлен в живот, то бить нужно было или выше, или ниже традиционного пояса, тирадора, расшитого металическими бляшкам[631]. Известно, что Хуан Морейра в одном из своих боёв колющим ударом каронеро в живот перерубил позвоночник противника.

Описывая поединки гаучо, Хадсон отмечал, что они оборачивали левую руку пончо, чтобы использовать её в качестве щита, а в правой держали факоны — «ножи, с клинком и перекрестьем, как у меча». Он вспоминал, что эти пассы ножом были настоящим искусством и смотрелось просто завораживающе, когда два искусных бойца становились напротив друг друга. Ножи выглядели на солнце как сверкающие колёса или крутящиеся зеркала, а основной задачей каждого из соперников было улучить момент, когда противник откроется, и нанести ему решающий удар в лицо. Вот как Хадсон описывал манеру боя легендарного гринго Джека: «…Это было от природы, инстинктивно, внутри него. Когда наступал опасный момент и в воздухе сверкали ножи, он мгновенно преображался. Он весь был из пружин, он не стоял на месте ни секунды, даже долю секунды; он был как кошка, как каучуковый, как сталь — как что угодно, но это «что-то» порхало вокруг и рядом с противником, в одну секунду на дистанции удара, а в следующую уже в нескольких ярдах, и когда ожидали атаку, она всегда производилась не там, где этого ждал противник, а с другой стороны; и когда уже через пару минут противник был сбит с толку и бездумно атаковал, наступал его час» [632].

Осорнио писал, что у гаучо, желавшего научиться основам фехтования на ножах, не было других учителей, кроме собственных товарищей, и помогали ему в этом только навыки и врождённая ловкость. Он считал, что именно хватка гаучо, их храбрость, удаль и вера в божественный дар сделали из этих жителей пампы непревзойденных бойцов на ножах[633].

Прекрасное описание дуэли на ножах нам оставил Марио Варгас Льоса. Приведу отрывок из его раннего рассказа «Еl desafio» — «Поединок»:

«Почти одновременно, как будто повинуясь чьему-то властному приказу, оба пришли в движение. Хусто, возможно, был первым: на секунду раньше его тело от коленей до плеч начало легонько покачиваться; Хромой тоже начал подрагивать, повторяя движения Хусто, не сходя с места. Они стояли в одинаковых позах: правая рука вытянута, чуть согнута в локте, острие ножа нацелено точно на противника, левая рука, обернутая плащом, бесформенная, громадная, поднята, как щит, к самому лицу. Вначале двигались только их торсы; головы, руки и ноги оставались неподвижными. Потом их тела почти неощутимо начали изгибаться, спины удлинились, ноги согнулись в коленях — как перед прыжком в воду. Хитрые, внимательные, злые, оба с молниеносной быстротой переходили от обороны к нападению, но никому из двоих не удавалось застать противника врасплох: когда один резко выбрасывал вперед правую руку, как будто швыряя камень, — не для того, чтобы достать врага, а чтобы обмануть его, на мгновение вывести из равновесия, найти брешь в его защите, — другой неизменно отвечал автоматическим движением левой руки»[634].

Гаучо, как и их андалузские предки, совершенствовались также и в метании ножей. Осорнио вспоминал виденную в детстве сцену, которая произвела на него сильное впечатление. Он наблюдал за несколькими крестьянами, собравшимися поупражняться с ножом, который они метали с ребяческим задором, стараясь во что-нибудь попасть. Тот, кому это удавалось, получал «пропуск», то есть местную монету — песо, которую затем отдавал за возможность принять участие в турнире. После этого он уже бросал нож в «цель». Нож гаучо удерживали за клинок, повернув кисть ладонью вниз и прижимая лезвие большим пальцем. Если нож держали клинком вперед, то он совершал в воздухе только полоборота, что было более чем достаточно для поражения цели с расстояния трех, четырех или пяти метров. Если же нож удерживали острием назад и лезвием внутрь, то для поражения цели ему было необходимо совершить полтора оборота. Любая цель, например, отметина на дереве, была для гаучо достаточным поводом продемонстрировать умение обращаться с ножом.

Метание ножей было не только распространённым развлечением, но и спортом, а заодно могло развить и навыки самообороны. Сохранились свидетельства, подтверждающие существование подобной традиции. Газета Ла-Платы «День» от 20 октября 1939 года писала, как во время ссоры между двумя мужчинами один из них издали метнул нож, попавший противнику в нижнюю часть живота с левой стороны. Немало подобных примеров можно найти и в аргентинской литературе. Так, в книге Педро Инчауспе «Там, на юге», встречается история, как некий мужчина проверял прочность ножа, бросая его с молниеносной скоростью в мешок с вермишелью с расстояния не менее пяти метров: «оружие блестит на солнце… и клинок вонзается с глухим хрустом раздробленных косточек…».

Рис. 23. Растры.

Рис. 24. Серебряная рукоять европейского кинжала. Любек 1510 г.

Далее этот же автор описывал, как герой повествования бросил нож в задержавшего его полицейского. Он терпеливо выждал момент, когда тот отвлечется, садясь на лошадь, «и, как и раньше, во время игры, оружие разрезает воздух с фатальной точностью и вонзается по рукоятку в почку несчастного полицейского, тем самым возвращая потерянную свободу»[635].

Рис. 25. Не исключено, что именно этот тип кинжалов послужил образцом при декорировании ножей гаучо. Германия (Kunstgewerbemuseum, Дрезден], XVI в.

Кроме фехтовального искусства, зорких глаз и быстрых ног каждого гаучо в бою защищал широкий кожаный пояс — тирадор, щедро расшитый металлическими украшениями — «растрами», или серебряными монетами. Как и испанский пояс фаха, тирадор защищал живот, бока и область почек своего владельца от ударов ножа. Кроме того, что он играл роль своеобразной кольчуги, тирадор также выполнял и более прозаические функции и поддерживал спину и почки пастухов в качестве корсета во время длительной работы в седле[636]. Гаучо, как и испанцы, носили за тирадором ножи, табак и массу других необходимых мелочей, а также документы и деньги. Существовало множество типов, форм и размеров тирадоров, варьировавшихся в зависимости от вида работ, выполняемых их хозяином, а также от его достатка. Но общим для всех поясов элементом декора служили украшавшее их в изобилии монеты или просто медные, бронзовые или серебряные бляшки, нашитые на кожаную основу. Так, в 1859 году, некий Джордж Пибоди из Массачусетса во время охотничьей экспедиции встретил трактирщика, у которого «на пояс было нашито двадцать или тридцать серебряных долларов, а за поясом торчал огромный нож с ножнами и рукояткой, богато отделанными серебром»[637]. Сохранились тирадоры, настолько плотно расшитые сотнями монет, что скорее напоминают не пояс, а некое подобие «бригантины» — популярного средневекового доспеха в виде пластин, нашитых или наклёпанных на суконную основу. Хочу заметить, что аргентинский тирадор поразительно напоминает обильно расшитый монетами широкий кожаный мужской пояс, типичный для Марокко.

Говоря о ножах, надо отметить, что оружейный арсенал гаучо отличался большим разнообразием. Во-первых, нельзя не вспомнить вездесущих фламандцев, они же, фламенко и бельдюк — большие европейские кухонные ножи, но оправленные в серебро и украшенные в соответствии со вкусом и представлениями о красоте своих креольских владельцев. Даже президент Аргентины Доминго Сармиенто как-то упомянул в одной из своих работ, что у гаучо были «ножи бельдюк из Голландию[638].

Осорнио описал следующие типы креольских ножей, бывших в ходу у гаучо: тонгори, что в переводе значит ливер или потроха;

фаринера — большой нож с широким клинком. Этимология этого названия, скорее всего, ведёт происхождение от слова «фаринья», она же маниока, или кукурузная каша. Обычно эту застывшую кашу нарезали ножом;

мангорреро — грубый, неаккуратно сделанный нож. Изготавливался из остатков и обломков ножей;

фихинго — небольшой нож. Возможно, от старокастильского «фихо», сын. Также это может быть связано с манерой носить нож за спиной, как традиционно носят детей в Латинской Америке;

фламенко — ножи производства Фландрии;

факон — большой нож с односторонней заточкой. Первоначально факоны изготавливались из обломков длинных клинков. Перекрестья факонов были прямые, 5-образные, и-образные или круглые. Форма ограничивалась только фантазией владельца. Как правило, у факонов была прекрасная сталь, и дуэлянты перед поединком часто проверяли клинки на изгиб или щёлкали по ним ногтём, чтобы извлечь чистый звук, как владельцы револьверов наслаждаются щелчками крутящегося барабана[639];

дага — длинный кинжал. Даги могли быть как с перекрестьем, так и без него. Изготавливались даги из сломанных сабель, палашей или переделывались из плоских штыков. Так, легендарная дага Хуана Морейры, подаренная ему доном Адольфо Альсина, достигала в длину 84 см, включая рукоятку. Клинок этого ножа имел 73 сантиметра в длину и четыре в ширину, а весило это оружие 720 граммов. Первоначально перекрестье ножа было изготовлено в форме латинской буквы 5, но владелец переделал его на и, чтобы предотвратить соскальзывание ударов на руку и грудь. В результате дага стала напоминать легендарный меч Эль Сида. Сталь была такого качества, что, по словам Эдуардо Гутьерреса, при отражении удара этого ножа у капитана Варела сломалась сабля[640]. Интересно, что подобный нож упомянул Борхес в рассказе «Встреча» — этим ножом был вооружён один из дуэлянтов, Манеко Уриарте, и им он и убил своего противника Дункана. Как сказал главному герою другой персонаж рассказа, отставной полицейский комиссар дон Хосе Олаве: «Нож с полукруглой крестовиной… Прославились два таких ножа: Морейры и Хуана Альмады из Тапалькена»[641].

Кстати, простой нож с деревянной рукояткой, которым был вооружён второй дуэлянт, Дункан, имел на лезвии клеймо в виде кустика. Из этого можно сделать вывод, что Дункан сражался крайне ценившимся у гаучо ножом, изготовленным прославленной золингеновской фирмой «Бокер», поставлявшей свои ножи на латиноамериканский рынок с 1860-х годов. Ножи с «кустиком» «Бокер» поставляет в Аргентину и сегодня, но уже под брендом «Арбо-лито». Европейские производители, набившие руку на колониальной торговле и завалившие своей продукцией полмира, не обошли вниманием и эту латиноамериканскую страну. В результате подавляющее большинство ножей, которые гаучо гордо носили за своими тирадорами, несли на себе клейма фирм Золингена, Шеффилда и Бирмингема. Не сильно отличалась ситуация с экспортом ножей из Европы и в других странах Латинской Америки, например, в соседней Бразилии.

Рис. 28. Нож генерала Хуана Лавайе.

Рис. 29. Ножи английского и французского производства для латиноамериканского рынка. La coutellerie. Камилл Паж, Шательро, 1904 г.

Так, Джеймс Хендерсон, побывавший в этой стране в первой четверти XIX века, вспоминал, как некий британский офицер, чьё судно встало на ремонт в Рио де Жанейро, проходя через Дворцовую площадь по направлению к шлюпке, которая должна была забрать его на борт корабля, неожиданно получил смертельную «факаду» — удар ножом. Хендерсон связывал это с тем, что многие бразильцы носили спрятанные под плащами ножи, которыми орудовали с большим мастерством. «Я застыл от ужаса, когда увидел в Рио ножи, импортированные из Англии и созданные специально для этих целей. Они обычно используются в поединках, а плащ «capote» наматывается на левую руку и служит в качестве щита», — писал Хендерсон[642].

Существовало два основных типа даг — фачинера и каронеро. Фачинера получила название от «fachinal» — заливных или заболоченных лугов, где обычно рубили тростник, из которого плели циновки и маты. Каронеро же был назван в честь «сагопа» — чепрака, или нижней части вьючного седла, где его обычно и приторачивали. Ну и, как уже говорилось, ни у фачинеры, ни у каронеро не было перекрестья[643]. Кроме перечисленного оружия в ходу у гаучо были и эстоки — обломки клинков шпаг шириной около половины дюйма. У них также не было перекрестья, а клинки в сечении были круглыми, треугольными или прямоугольными. Носили эстоки, как и остальные типы ножей, сзади за поясом[644].

Ножи гаучо носили заткнутыми за пояс за спиной, рукояткой вправо и лезвием вверх. Эта манеру ношения оружия можно, например, увидеть на многочисленных работах художника Эмерика Эссекса Видала периода 1820-х. Хотя мне также встречались гравюры и дагерротипы, на которых рукоятки ножей были повёрнуты влево. Возможно, это обусловлено тем, что владельцы ножа были левшами, хотя Осорнио предлагает другое объяснение. Он описывает ножи, уже изначально предназначенные для ношения рукояткой влево, и считает, что это было ошибкой производителя, не удосужившегося ознакомиться с местными традициями. Скорее всего, такая манера ношения ножа в первую очередь была продиктована соображениями безопасности. В октябре 1842 года пеон Лоренцо Понсе получил смертельное ранение в пах собственным ножом, перелетев на скаку через голову коня. Это несчастный случай произошёл из-за того, что нож у него находился не сзади за поясом по диагонали, как это принято у гаучо, а спереди[645]. Напрашивается интересная параллель с популярными в Европе Нового времени длинными кинжалами, известными как анеласы или бракемары. Клинки анеласов достигали 1820 дюймов в длину, что сравнимо по размерам с оружием гаучо, но главное — анеласы, они же, «pistos», «anelacio» и «epee de passot», носили точно так же, как факоны и даги гаучо — сзади за поясом, рукояткой вправо[646].

На картине испанского художника Мануэля Кабрала Бехарано «Escena еп una venta», написанной в 1855 году, у одного из персонажей жанровой сценки, сидящего спиной к зрителю, за поясом фаха торчит небольшой кинжал в типичной для гаучо манере — рукояткой вправо. Теофиль Готье в своих путевых заметках об Испании отмечал, что мадридские махо носили свои навахи сзади за поясом посередине[647]. Возможно, это является ещё одним, хоть и косвенным, доводом в пользу версии о европейских корнях гаучо.

Рис. 32. Гаучо в национальных костюмах.

Рис. 33. Компадритос, Буэнос Айрес, 1900-е.

Дарвин в воспоминаниях о посещении Рио-де-ла-Плата писал, что свой большой складной нож он носил по морской традиции на шее, подвесив за продетый сквозь рукоять шнурок, и что подобный способ ношения оружия вызывал у гаучо удивление[648]. Хочу также заметить, что клипсы на ножнах, подобные тем, что удерживали за поясом ножи гаучо, нередко встречаются на больших крестьянских ножах Западной Европы XIV-XVI веков, хаусверах и ругерах. Небольшие ножи, такие как верихеро, выполнявшие в пампе функцию перочинных, также носили за поясом, но спереди, ближе к середине, и лезвием вниз. Так называемые «городские гаучо», как их называл Ричард Сенет, или жители предместий, которые не стремились информировать окружающих о наличии у них оружия, носили ножи в пройме жилета, как правило, с левой стороны, лезвием вперёд. Длинные ножи, такие как фачинера и каронеро, нередко достигавшие длины сабли, приторачивали к седлу с левой стороны. Женщины гаучо и подруги жителей городских предместий, чтобы защитить себя в этом жестоком мире, носили небольшие ножи, как и их испанские товарки, за подвязкой чулка: лезвием назад на правой ноге и лезвием вперёд — на левой[649].

Рис. 34. Калабрийские эмигранты в Буэнос Айресе, нач. XX в.

Ричард Слатта писал о факоне, что этот мечеподобный нож гаучо часто оказывался вне закона из-за множества убийств, и поэтому к концу столетия он уменьшился до более скромных размеров. И хотя в последней четверти XIX столетия в пампе уже было широко распространено огнестрельное оружие, факон благодаря своей универсальности не стал менее популярен[650]. Для работников ферм лишиться факона было так же немыслимо, как лишиться коня, и этот нож продолжал оставаться их любимым оружием даже после появления в пампе ружей Ремингтона и Винчестера. Как гласила поговорка гаучо, «тот, у кого нет ножа, не ест», поэтому неудивительно, что в XIX веке именно нож играл главную роль в большинстве убийств[651]. И в XX столетии, когда огнестрельное оружие стало играть достаточно заметную роль в сельской преступности, ножи не уступили своих позиций. Из 3735 ранений, полученных в округе Буэнос-Айрес в 1909 году, 40 % приходились на долю ножа, и только 18 % — на огнестрельное оружие. Из 443 убийств 48 % являлись результатом огнестрельных ранений и 44 % — следствием дуэлей на ножах. А это значит, что клинок и в самом деле не утратил своей популярности[652].

В 1880 году Буэнос-Айрес стал столицей Федеративной Республики Аргентина. Тысячи гаучо, гонимых мечтами о богатстве, потянулись из сельских районов в город. В Буэнос-Айресе они селились в самых бедных районах — разросшихся пригородах, называемых «барриос» или «арраблес», где единственным источником дохода была работа на городской скотобойне. Главными героями барриос стали компадрес, или кумовья, перегонявшие скот из пампы на скотобойни. Компадрес — городская разновидность гаучо, унаследовали от своих легендарных предшественников страстную тягу к независимости, гипертрофированную мужскую гордость и манеру решать вопросы чести с помощью ножа. А вскоре привычки и жаргон своих старших товарищей, компадрес, переняла задиристая молодёжь из бедных кварталов, называемая «компадритос»[653]. В традиционный дресс-код компадритос входили надвинутая на глаза шляпа, небрежно повязанный шейный платок, туфли на высоком каблуке и нож за поясом.

Рис. 35. Компадритос, нач. XX в. (Национальный архив Аргентины).

Рис. 36. Дуэль.

Эти беспутные юнцы сыграли немаловажную роль и в рождении танго. 22 сентября 1913 года в первой буэнос-айресской многотиражке «Критика» вышла заметка за подписью Viejo Tanguero, в которой утверждалось, что танго было создано молодыми компадритос как пародийный танец. По мнению автора, компадритос часто захаживали на афроаргентинские танцы, где однажды они увидели танец, похожий на кандомбе, который чёрные называли танго. В результате молодые головорезы принесли этот танец домой, в Corrales Viejos — район дешёвых борделей в южном пригороде Буэнос-Айреса, где в низкопошибных притонах и домах терпимости начали использовать его элементы в милонге. Новый тип милонги вскоре стали плясать и в других районах города[654]. Информацию «Старого Тангеро» подтверждает и Вентура Линч, который писал в 1883 году, что милонгу танцуют исключительно городские компадритос как пародию на танцы чёрных[655]. Танцы компадритос традиционно были атлетичными, жёсткими и мужественными, а танцы аргентинских чёрных — сексуально вызывающими, с элементами насилия. Они использовали резкие движения, прерываемые паузами, во время которых танцоры принимали вызывающие позы и кидали на окружающих грозные взгляды. В переполненных городских трущобах перемешивались разнообразные культуры, в конце концов создав синтез разных стилей.

В одном из интервью Борхес высказал свою точку зрения на происхождение танго. Он рассказал, что беседовал о начальной эпохе танго со многими людьми и все говорили одно и то же — что танго не народного происхождения и появилось около 1880 года в борделях. С точки зрения Борхеса, это доказывается тем, что, будь у танго народные истоки, его инструментом была бы гитара, как в милонге. Но танго исполняют на фортепиано, на флейте и на скрипке — всё это инструменты, характерные для более высокого экономического уровня. Откуда могли люди, жившие в доходных домах, взять деньги на покупку фортепиано? Это подтверждается свидетельствами современников, а также стихотворением Марсело дель Масо, описывающим танец начала века[656].

Во второй половине XIX века танго было широко распространено на сценах Буэнос-Айреса, особенно в виде бурлеска, называемого sainete porteño. Эти представления были типичными одноактными пьесками с большим количеством исполнителей и использованием любительских актёров, а все сюжеты основывались на историях из жизни компадритос и обыгрывали наплыв иммигрантов. Одним из самых популярных сюжетов этих пьесок была креольская дуэль — duelo criollo, или поединок на ножах между иммигрантом и портеньо, — местным креолом, рождённым в Буэнос-Айресе[657]. Тема эта была достаточно актуальной, так как Буэнос-Айресе этого периода уличные поединки были распространённой формой всплесков социальной напряжённости между иммигрантами, и особенно между итальянцами, и креолами-компадритос. В лице итальянских экспатриантов креолы, гордившиеся своей культурой чести и искусностью во владении ножом, получили достойную конкуренцию.

С 1861 по 1914 год на берегах Рио-де-ла-Плата высадились почти 2 300 000 итальянцев, что составило 50 % всей эмиграции в Аргентину. Как известно, после объединения Италии© Аргентину бежало немало бывших солдат армии Бурбонов, повстанцев, участников разгромленного Неаполитанского восстания, а также преследуемых властями и тысячами покидавшими родину бриганти и мафиози всех мастей[658]. Подавляющее большинство итальянских иммигрантов составляли выходцы с юга страны — уроженцы Сицилии, Калабрии, Апулии, Неаполя и Сардинии, то есть регионов с культурой чести и развитой традицией ножевых дуэлей. Один из самых бедных кварталов Буэнос Айреса, населённый преимущественно итальянскими иммигрантами, не зря получил название Палермо. Большинство гаучо, прибывавших в город в поисках работы, как и итальянские иммигранты, были одинокими мужчинами, поэтому одним из основных поводов для поединков на ножах было соперничество за благосклонность малочисленных женщин.

Выходят двое мужчин,

два соперника;

на креольской дуэли

они решат,

сама рука подскажет —

у кого больше прав

наслаждаться поцелуями

роковой женщины[659].

Подобные инциденты нередко обыгрывались в театральных постановках и использовались в качестве сюжетов для песен, как, например, в прославленном танго Лито Байярдо «Duelo Criollo», или «Креольская дуэль», посвящённом дуэли на ножах за сердце женщины. Атмосферу этих лет прекрасно описал Борхес в своём «Эль Танго»: «За каждой настороженной оградой — засада из гитары и кинжала»[660].

Рис. 37. Мужчины танцуют танго. Буэнос-Айрес, 1900-е.

Пока бурно разраставшиеся бордели не компенсировали в городе дефицит женщин, в танцзалах Буэнос-Айреса часто можно было увидеть компадритос, танцующих не с партнёршами, а друг с другом. Хотя это трудно было назвать танцем — скорее некий театрализованный поединок. Со временем «боевые» дуэльные элементы исчезли из танго, но их отголоски мы и сегодня находим и в лирике этого танца, и в сложности его шагов. Глубокие выпады, рваный темп, отскоки и резкие развороты — всё это танго унаследовало от традиций дуэльных поединков компадритос[661].

В стихотворении «Танго» Борхес назвал культуру компадритос «союзом отчаянности и ножа»[662], а в беседе с аргентинской писательницей и издателем Викторией Окампо — «сектой ножа и удали»[663]. Он вспоминал, как еще застал эту отчаянность среди куманьков с побережья, чью веру можно было выразить одной фразой: или ты мужчина, или слабак, и что в отличии от гангстеров, которыми двигала жадность или политические резоны, отвага у них была совершенно бескорыстной. В интервью Борхес приводит притчу из скандинавской саги. В этой истории викинги встретили незнакомцев и спросили, в кого они верят — в Одина или белолицего Христа, а те им ответили, что исключительно в собственную отвагу, что, с точки зрения Борхеса, полностью соответствовало кодексу поножовщиков Буэнос-Айреса. Как и любой аргентинец, он считал клинок символом отваги, в отличие от огнестрельного оружия, требующего не храбрости, а всего лишь меткости, и полагал, что Мильтон в «Потерянном рае» не случайно приписывал изобретение пушки дьяволу[664].

Говорили куманьки, или, как ещё называли жителей Буэнос-Айреса, портеньос, на особом местном жаргоне, называвшемся лунфардо и представлявшем собой жуткую мешанину из испанского, английского, идиш, итальянского и других языков. Кроме этого, в лунфардо было немало слов с цыганскими корнями, Так, например, в глаголе «ачурар» — убить, зарезать — прослеживаются корни цыганского названия ножа — чури, чори или чхори, оставившего след во многих романских языках[665], а слово «найфе» — нож не может скрыть своего английского происхождения[666].

Рис. 36. Итальянские эмигранты на празднике в Рио Терсеро, Аргентина, 1914 г.

Поскольку именно на лунфардо были написаны тексты многих танго, иногда случались забавные метаморфозы. Так, название известного танго Анхеля Вийольдо «Эль Чокло» появившегося в 1903 году традиционно трактуется в литературе о танго как «маисовый початок», как, собственно, оно дословно и переводится с испанского. Но это танго было написано не на кастильском испанском, а на лунфардо портеньос, в котором «чокло» обозначает не маис, а мужской половой орган[667]. О подобных коннотациях упоминал и Борхес[668]. Таким образом, хулиганский кабацкий шлягер, написанный для увеселения клиентов в борделях, неожиданно приобрёл новую трактовку и превратился в романтическую пасторальную песнь о кукурузе.

Очевидно, Борхес был прав, утверждая, что то танго, которое вернулось в Буэнос-Айрес из Парижа, уже не имело никакого отношения к Аргентине. К гитаре добавились нехарактерные и нетрадиционные инструменты, появились пафос, надрыв и сентиментальные тексты. Андрей Фёдорович Кофман также отмечал, что первоначально танго бытовало исключительно в среде городских низов. Как писал в 1914 году аргентинский посол в Париже — «танец, характерный для публичных домов и трактиров низшего пошиба». Из предместий Буэнос Айреса в центр города танго дошло через Париж, где благодаря аргентинцам-эмигрантам оно стало известно в 1910 году и как «экзотический» танец сразу вошло в моду[669]. И сам танец подвергся стилизации: светский салон, а затем и эстрада вылущили из него все народное, национальное. «Европа вернула нам танго без танго», — писал аргентинский литературовед Т. Карелья[670]. Эти трансформации прекрасно видны на примере того же «Эль Чокло» Анхеля Вийольдо. На сохранившейся записи оригинального танго 1903 года в сопровождении гитары звучит простенькая песенка, напоминающая частушки. Но в 1930–1946 годах изменился ритм, и мелодия превратилась в «жестокое танго».

Рис. 38. Пульперия, 1919 г.

То, что считается «классическим» танго сегодня, является позднейшим продуктом симбиоза маркетинга и мещанской городской традиции, а также прекрасным образчиком «городского», или, как его ещё называют, «мещанского» романса. Его отличительными чертами являются непритязательные тексты, патетичность, слезливость и обязательный надрыв. Не зря Борхес назвал танго-песню однодневкой[671].

Всего до нас дошло около двух тысяч текстов танго и известно более двухсот имен сочинителей. Авторами танго были и неграмотные выходцы из деревни, и полуграмотные самоучки из городских низов, и даже любители стихоплётства из интеллигентной среды. Общее, что всех их роднит, — дилетантизм в поэзии[672]. Тексты аргентинского танго рассчитаны на нетребовательный вкус и совершенно идентичны своим северным братьям — русским городским романсам. Там плачут над своей несчастной судьбой бесконечные проститутки — «милонгиты», блудные сыновья рыдают у ног старушек-матерей, а разбитые сердца, растоптанная любовь, луна, кровь, измены и ножи являются частью обязательного антуража каждого танго. Любой аргентинец был бы свято уверен, что любимая кабацкая песня российских рабочих окраин начала XX столетия «Маруся отравилась» — это калька с текста типичного аргентинского танго. Уже и не говоря о том, что хит всех времён и народов и символ городского романса на всём постсоветском пространстве «Мурка» в оригинале и был самым настоящим танго, музыку к которому по одной из версий в 1923 году написал «король танго», рижанин Оскар Строк. Как жестокое танго её исполнял популярный в 30-40-х годах другой известный рижанин, шансонье Константин Сокольский. Танго, которое мы знаем и видим сегодня, не имеет абсолютно никакого отношения к тому аутентичному танго пампы конца XIX столетия и бесконечно далеко от культуры гаучо в частности и от аргентинской культуры в целом. Его постигла судьба многих других этнических танцев, подвергшихся не менее безжалостной трансформации и коммерциализации.

Закончив это небольшое лирическое отступление, мы перейдём к истории борьбы аргентинских властей с дуэлями на ножах. Как я уже упоминал, жители пампы не отличались законопослушностью и славились суровым нравом и взрывным темпераментом, а вероятность того, что жандармы найдут в пампе беглого убийцу, можно лишь сравнить с шансами жандармов царской России арестовать преступника, сбежавшего на Дон или за Урал. Но, тем не менее, власти Аргентины не оставлял и попыток обуздать своих буйных и кровожадных соотечественников. При этом исполнительная власть сталкивалась с непреодолимыми трудностями в виде полного нежелания местных жителей, исповедовавших принцип «из пампы выдачи нет», сотрудничать с полицией, с огромными расстояниями, коррупцией и недостатком средств. И, тем не менее, борьба с дуэлями на ножах и бесконтрольным ношением оружия всё-таки велась, некоторые дела чудом доходили до суда, а иногда по ним даже выносили обвинительные приговоры.

Одной из первых попыток обезоружить своенравных гаудерио был уже упомянутый указ губернатора Буэнос-Айреса от 1753 года, предусматривавший за ношение ножа наказание в 200 плетей. Но как следует из статистических данных о росте насильственных преступлений в провинции Буэнос-Айрес, особого эффекта эта гипотетическая кара не возымела — ножи не только не прекратили носить, но, более того, количество ранений и смертей, причинённых этим оружием, только возросло. Следующий законодательный акт, направленный на борьбу с ножами, мы находим в датированном 1774–1776 годами сборнике постановлений муниципального совета Буэнос-Айреса. Указ это гласит: «Этим днём муниципальный совет постановил ввести строжайший запрет на продажу больших ножей известных как «дага», использование которых распространилось в наше время, и ножи эти длиной в полметра причинили большой вред»[673].

Но очевидно, и это пожелание законодателей осталось незамеченным, и поединки на ножах проводились и далее, так как в 1809 году вице-король Рио-де-ла-Плата — Бальтасар Идальго де Сиснерос де ла Торре специальным указом вновь запретил ношение ножей и огнестрельного оружия. А в целях превенции поножовщин указ также предписывал установить надзор за игорными домами и пульпериями[674]. Но и эта суровая мера не возымела должного действия. Вероятно, это можно объяснить тем, что отец этого проекта всего через пару лет после выхода указа лишился какой-либо возможности осуществлять надзор за выполнением своего решения, так как 10 мая 1810 года он был смещён в результате Майской революции.

Рис. 39. Карикатура на Росаса, 1841–1842 гг.

Порой какие-то более или менее успешные шаги в этом направлении предпринимали различные временщики и предводители военных хунт. Один из подобных запретов на ношение ножей был установлен дважды занимавшим пост губернатора Буэнос-Айреса, печально известным генералом Хуаном Мануэлем де Росасом, которого недоброжелатели иногда называли «аргентинским Калигулой». Некоторые представители власти издавали указы, позволявшие проводить в случае убийства короткие разбирательства, в результате которых всегда назначалось одно наказание: расстрел или повешение. Подобные радикальные меры применялись и режимом Росаса. В декрете от 1840 года Росас, которого также называли «реставратором законов», постановил, что для вынесения наказания достаточно простого свидетельства о совершении преступления. Грабёж и нанесение даже лёгких телесных повреждений, согласно его указу, карались смертной казнью[675].

Чарльз Дарвин, встречавшийся с Росасом во время своего путешествия по Аргентине, вспоминал, что, согласно одному из его законов, никто под страхом заключения в колодки не должен был носить с собой ножа по воскресеньям. Это было связано с тем, что именно в этот день происходило большинство игр и пьянок, приводивших к ссорам, которые из-за распространённой здесь привычки драться на ножах часто заканчивались фатальным исходом. В связи с этим Дарвин привёл один показательный случай. Как-то в воскресенье в экстансию с визитом приехал губернатор, и генерал Росас поспешил к нему навстречу, как обычно, с ножом за поясом. Управляющий экстансии тронул его за руку и напомнил о законе. После этого Росас, обратившись к губернатору, сказал, что он очень сожалеет, но должен быть закован в колодки, и до тех пор, пока его не выпустят, он не хозяин даже в собственном доме. Спустя некоторое время управляющего уговорили Отомкнуть колодки и выпустить генерала, но как только это было исполнено, тот обратился к нему со словами: «Теперь ты нарушил законы, поэтому должен занять моё место в колодках». По свидетельству Дарвина, гаучо, у которых было сильно развито чувство собственного достоинства и равенства с людьми других классов, подобные поступки Росаса приводили в восторг[676].

Вероятно, нежелание соблюдать закон и сотрудничать с органами правопорядка было обусловлено не только стихийным и свободолюбивым нравом жителей пампы, но ещё и тотальным недоверием к исполнительной власти в лице полиции. В первую очередь это было вызвано её необъективностью, продажностью и коррумпированностью, а также тем, что законы воспринимались большинством гаучо исключительно как инструмент, используемый богатыми для контроля бедных. Дарвин отмечал, что полиция и правосудие в Аргентине совершенно бездействуют. Если убийство совершал человек бедный, то его арестовывали и сажали в тюрьму, а может быть, даже расстреливали. Но если человек был богат и имел влиятельных друзей, он мог быть уверен, что никаких слишком тяжёлых последствий для него не будет. Даже самые почтенные граждане помогали убийце бежать, искренне считая, что человек, убивая, согрешил против правительства, а не против народа. Почти каждого аргентинского чиновника можно было подкупить. Начальник почтовой конторы продавал почтовые марки. Губернатор и первый министр открыто общими усилиями грабили подвластную им провинцию. Как только в дело оказывалось замешанным золото, о правосудии можно было забыть.

Дарвин упоминал некоего англичанина, который пришёл к верховному судье и предложил ему 200 долларов, если тот в определённый срок арестует человека, который его надул. Верховный судья благосклонно улыбнулся, поблагодарил его, и ещё не наступила ночь, а обидчик уже был в тюрьме. Англичанин признался Дарвину, что поступил так по совету своего адвоката. В качестве резюме отец эволюционной теории саркастично заметил, что при такой полной беспринципности многих руководителей страны и при огромном количестве плохо оплачиваемых продажных чиновников народ всё-таки надеется, что демократическая форма правления будет иметь успех[677].

Царившее в Буэнос-Айресе беззаконие поразило и англичанина Джорджа Томаса Лава, жившего в Аргентине с 1820 по 1825 год. Лав считал, что главной бедой Аргентины было то, что при малейших ссорах среди низшего сословия спорщики доставали ножи, и стычка, которая в Англии закончилась бы кровоподтёком под глазом разбитым носом, в этих местах приводила к убийству. Он полагал, что пока за этими преступлениями не будет следовать неотвратимое и быстрое наказание, они никогда не прекратятся, и в связи с этим крайне рассчитывал на новый закон, недавно принятый президентом Аргентины, Бернардино Ривадавиа. Лав также отмечал, что правосудие в Аргентине вершилось невероятно медленно, а вероятность, что преступник вновь окажется на свободе, сопровождаемая страхом перед возможной местью, удерживала людей от судебных исков. Как типичный англичанин, он сетовал, что в отличие от старой доброй Англии, где законы сильны и все оказывают помощь в задержании преступника, в Аргентине к выполнению гражданского долга относятся с полным равнодушием.

В своей книге Лав также обращался к противникам бокса в Англии и призывал их остановиться и задуматься, прежде чем осуждать это спорт, так как, с его точки зрения, запрещение бокса могло бы привести к более фатальным последствиям ссор. В качестве прискорбного и показательного примера возможного развития событий Лав приводил ситуацию в Аргентине. Он вспоминал, как ещё долго после его прибытия в эту страну было совершенно заурядным делом выставлять тела людей, погибших от удара ножа в поединках, на площади, где их могли опознать родные или друзья. Рядом с телами ставили блюдце для сбора средств, необходимых для похорон. «Эти поножовщины привлекали так мало внимания в Буэнос-Айресе, что никто даже не задумывался о поимке убийцы. Если каким-то чудом его и арестовывали, то заключение было недолгим, и вскоре он освобождался, чтобы совершить ещё больше преступлений. Мне было известно о шести или семи убийствах, совершённым человеком, оставшимся безнаказанным, и подобное положение дел поражает всех кто сюда приезжает». — писал Лав[678].

Надо заметить, что упомянутый Джорджем Лавом закон о запрете ношения ножей, принятый правительством Родригеса Бернардино Ривадавиа 27 ноября 1821 года, отличался крайним либерализмом и никаких драконовских мер, призванных обуздать традицию поединков на ножах, не предусматривал. Вот как он звучал:

«Об использовании холодного оружия и произнесении непристойных слов в пульпериях и других общественных местах.

На сессии, имевшей место вчера, 26 ноября, был принят законопроект, запрещающий использование холодного оружия и устанавливающий следующие санкции:

1) Строжайше запрещено ношение ножей, кинжалов, даг в городе, его пригородах и в деревенских приходах.

2) Предыдущая статья не включает мясников, рыбаков, зеленщиков, чья деятельность требует использования этого оружия в рамках предписаний, установленных правительством.

3) Лицо, носящее какой-либо из перечисленных видов оружия, будет приговорено к общественным работам сроком на один месяц.

4) Лицо, доставшее вышеперечисленное оружие в драке или с целью нападения, приговаривается к общественным работам сроком на один год).

5) Лицо, ранившее кого-либо указанным оружием, приговаривается к общественным работам сроком на два года.

6) Лицо, использовавшее в драке любой другой вид оружия или предмет, даже палку, приговаривается к общественным работам сроком на шесть месяцев.

7) Лицо, нанесшее в драке даже лёгкое ранение с помощью других видов оружия и предметов, описанных в предыдущей статье, приговаривается к году общественных работ.

8) Непристойные слова, произнесённые в пульпериях и других общественных местах, а также оскорбление прохожих на улице наказывается общественными работами сроком на восемь дней.

9) Контроль за выполнением требований предыдущей статьи является обязанностью начальника и комиссаров полиции.

10) Осуществление надзора за выполнением норм статей 3, 4, 5 и 6 возлагается на суды первой инстанции и местных алькальдов.

11) Следствие будет кратким и простым, и принятые решения будут окончательными и обжалованию не подлежат.

Закон вступит в силу через десять дней после того, как будет обнародован в каждом судебном округе»[679].

Как мы видим, максимум, что грозило гаучо, изрезавшему противника ножом на лоскуты, — это два года работ. Но даже для отбывания и этого мизерного срока сначала было необходимо найти преступника в бесконечных просторах пампы и попытаться получить свидетельские показания у его нелюдимых и неразговорчивых соседей и приятелей, связанных круговой порукой и совершенно не стремившихся оказать подобную услугу правосудию. Если к этому добавить продажность местных властей, готовых за разумную мзду закрыть глаза на любую бойню, то шансов вспотеть на общественных работах у гаучо было немного.

Я думаю, что приоритет, который нож держал в совершении преступлений даже после распространения в пампе огнестрельного оружия, был связан не столько с консерватизмом гаучо и их приверженностью кодексу чести, и даже не с относительной дешевизной, а следовательно, и большей доступностью этого оружия. Скорее предпочтение, отдаваемое ножам перед огнестрельным оружием, в первую очередь было определено позицией, занимаемой законодателями. Законы, вышедшие после 1810 года, уже регулировали правовые аспекты ношения оружия, и определяли разницу в ответственности за ношение ножей и огнестрельного оружия. Если ношение холодного оружия всё ещё рассматривалось законом как проступок, то ношение огнестрельного уже классифицировалось как тяжкое уголовное преступление. Конечно же, владельцы огнестрельного оружия могли апеллировать к тому, что ружьё или пистолет необходимы им для самообороны, но находившиеся у власти политические фракции всегда рассматривали владельцев огнестрельного оружия как потенциальных врагов, особенно если те состояли в оппозиции[680].

Трудно сказать, какой из факторов сыграл решающую роль в исчезновении культуры дуэлей гаучо — их массовый исход в города и превращение в маргинальную прослойку, суровые законы или наступление новой буржуазной морали, в которой не было места архаичным представлениям о чести. А может, виноваты метаморфозы, произошедшие с социальной ролью мужчины, и изменения в позиции общественного мнения, осуждавшего традиционную трактовку мужественности с её моделями поведения, иерархичностью, ножами и жестокостью. Так или иначе, но эта трёхсотлетняя часть культуры Аргентины ушла навсегда. Как ностальгически писал Борхес в элегии, посвящённой ушедшим в небытие последним романтикам пампы:

«Уходит мифология кинжалов. Забвенье затуманивает лица.

Песнь о деяньях жухнет и пылится, став достоянием сыскных анналов.

Но есть другой костер, другая роза, чьи угли обжигают и поныне

Тех черт неутоленною гордыней и тех ножей безмолвною угрозой.

Ножом врага или другою сталью годами вы подвержены бесстрастно,

Но ни годам, ни смерти не подвластны, пребудут в танго те, кто прахом стали»[681].

Но справедливости ради надо отметить, что поединки на ножах не стали исключительно «достоянием сыскных анналов» и пожелтевших дагерротипов XIX века, а благополучно дожили до середины минувшего столетия. Рене Барри, известный фотограф швейцарского происхождения, прославившийся портретами Че Гевары и Пабло Пикассо, в 1958 году посетил Аргентину. Итогом этой поездки стал прекрасный альбом «Gauchos» с несколькими десятками великолепных жанровых сценок и бытовых зарисовок[682]. Среди изображений гаучо, арканящих коней на эстанциях, отплясывающих милонгу на деревенских танцах или готовящих мате в котелке на костре, затесалось и несколько фотографий со сценами «эсгрима криолла» — креольского фехтования на ножах. На этих снимках пеоны с эстанции Ринкон де Лопес так же, как их далёкие предки сто лет назад, держа ножи в правой руке и обернув левую пончо, внимательно следят за каждым движением противника. Единственное отличие этих изображений от старых фотографий середины XIX столетия и как небольшая уступка наступающему прогрессу и изменившемуся миру это то, что в руках у дуэлянтов не полуметровые каронеро или даги, а небольшие верихеро.

Рис. 40. Вистео.

Но на этих фотографиях мы видим лишь старинную игру вистео, и было бы ошибкой воспринимать несколько сражающихся гаучо как возрождение массовой традиции поединков, хотя сам Барри и утверждал, что в его посещение Рио-де-ла-Плата подобные дуэли всё ещё случались. Нет никаких серьёзных документированных свидетельств о том, что аутентичная традиция поединков на ножах продолжает существовать и сегодня. Хотя в последние годы в Аргентине на волне возрождения интереса к культуре, фольклору и традициям гаучо как части национальной самоидентификации аргентинцев и в самом деле проводятся всевозможные попытки реконструкции архаичных дуэльных традиций креолов. Так, например, огромный интерес у жителей страны вызывают различные этнографические шоу с демонстрацией метания болас и лассо, и переживает ренессанс старинное искусство «пайады».

Автор предисловия к альбому Барри, Хосе Луис Лануза, писал, что в большей части Аргентины полностью исчезли те особые условия, благодаря которым и существовала культура гаучо. Многие поля огородили проволочными изгородями, лишившими всадника прежней возможности свободного передвижения. Изменились и методы ведения животноводства, и сегодня можно увидеть, как многие землевладельцы прибывают на родео или объезжают стада на автомобиле, вместо того чтобы ехать верхом. Даже этнический состав аргентинской нации значительно изменился после массового притока эмиграции 80-х.

Но даже сегодня повседневная жизнь на многих эстанциях и фермах может напомнить нам о прошлом. Искусные наездники всё ещё перегоняют огромные стада крупного рогатого скота, а умение использовать лассо всё так же считается одним из мужских достоинств. Не менее благородным занятием всё ещё считается и объездка лошадей. Всё так же популярны старинные народные мелодии, и, став частью масс-культуры, они могут достичь невероятной и беспрецедентной популярности. Сегодня существует общенациональная тенденция — спасти от исчезновения культуру гаучо. Несмотря на то, что аргентинцы из всех этнических групп Латинской Америки самые европеизированные, в глубине души они хотели бы чувствовать себя настоящими потомственными гаучо, так как в наши дни гаучо олицетворяет собой сплав всех лучших качеств аргентинца[683].