Всемирная история. Том 1. Древний мир

Зевс Отриколийский. Античный мраморный бюст

Глава первая Век Перикла

В 479 г. до н. э. в битвах при Платеях и Микале было остановлено наступление персов на европейский материк. Кто же остановил разноплеменные толпы, собранные по одной воле самодержавных азиатских царей, потомков Кира Великого? Несколько городов и областей, которые в общей сложности не равнялись по размерам даже одной из персидских сатрапий, — против нескольких областей, правда, в минуту опасности они соединились в один военный союз, в котором, однако, не было единства и все зависело от доброй воли отдельных его членов. К тому же не все области Греции принимали участие в союзе. Так, в Пелопоннесе две важные области, Арголида и Ахайя, остались нейтральными, чуждыми общему делу, а в Средней Греции центральное государство Беотия открыто и энергично приняло сторону Персии, в лагере которой и без того было немалое число недовольных греческими порядками и изгнанников из греческих городов. Политическое и военное управление союзными силами было далеко не гениальным, а скорее даже очень плохим. В важнейших местах число войск было недостаточно, удобнейшие случайности были пропущены, накануне решительных действий все было полно раздора. Исходы этих действий, закончившихся при Саламине и Платеях победами, постоянно представлялись более чем сомнительными. Объяснить можно, конечно, все, что уже случилось, и в данном случае также поводы к победе малого числа над массой отыскать и указать нетрудно. Тем не менее, однако, всем участникам событий они представлялись чем-то вроде чуда, да так чудом и остались для потомства.

Но как бы то ни было, громадная опасность миновала. Она миновала довольно быстро, так что никому и в голову не приходило теснее сплотиться для защиты против возможности подобных случайностей в будущем. На следующий день после Платейской битвы, во время первого воодушевления, в груди всех греков шевельнулось чувство сознания общего эллинского единства. Стали говорить о большом национальном празднестве, о празднестве «освобождения», которое следовало бы установить и через каждые пять лет праздновать на священном поле Платейской битвы; затем даже на ближайших Олимпийских играх, в 477 г. до н. э., настроение было еще очень возвышенное. Не победители были предметом общего внимания на играх, а афинянин Фемистокл, победитель при Саламине. Но только о народном празднике (Элевтериях) замолкли вскоре, и сам военный союз эллинских государств распался прежде, чем пала последняя персидская крепость в Европе (470 г. до н. э.).

Все общеэллинские предприятия, непосредственно связанные с походом 479 г. до н. э., — наказание Фив, изгнание персов с их позиций на Геллеспонте (Сеста, Византия) — кончились успешно. Затем наступил чрезвычайно странный поворот в политике: спартанцы, а с ними и все пелопоннесцы, уклонились от продолжения войны. В то же время победитель при Платеях, Павсаний, возмечтав быть тираном над всей Элладой, как говорит о нем Геродот, с помощью персидского царя долгое время занимал положение в Клеонах, потом был призван обратно в Спарту, замышлял государственный переворот, но был выдан одним рабом и заморен голодом в том храме, где он искал себе убежища (466 г. до н. э.). Эта измена была признаком внутреннего распада, в который эпоха борьбы с персами и побед, одержанных над ними, повергла спартанское государственное устройство. Война с персами требовала и политического, и военного искусства в более обширном смысле, чем это было доступно Спарте. Человек, стоявший во главе 100-тысячного войска эллинов и разбивший персов в большом сражении, конечно, не мог равняться с теми царями-полководцами, которые предводительствовали спартанцами в мелких стычках с мессенцами и аргивянами; не мог примириться с придирчивой проверкой его действий эфорами — органами подозрительной и недоверчивой аристократии, чтобы не поколебать свой авторитет главнокомандующего над всей союзной армией. Было еще много других вопросов: если Спарта предполагала оставаться во главе Эллады, то она должна была принять на себя и начальствование на море, а между тем у нее не было своего флота, да и завести его она могла, только поступившись многими сторонами своего внутреннего устройства. К тому же и положение периэков, которые все же были свободными эллинами, вызывало размышление; и об илотах, оказавших некоторые услуги на войне, тоже приходилось подумать… По некоторым известиям, все эти вопросы были подробно исследованы на одном из народных собраний; и вероятно, не один раз, а часто и много раз обсуждались те же вопросы и были даже главным предметом разговора в сисситиях между спартанскими мужами. Но в результате получился крайне непоследовательный вывод: решили отказаться от того славного пути, который открывался Спарте после победы над персами. Приняв это решение, все опять зажили как прежде, как будто персы никогда в Грецию не приходили, стали по-прежнему заниматься телесными упражнениями, участвовать в народных собраниях, праздновать празднества — все, как велось исстари. Наблюдение над царями стало более придирчивым, более мелочным со времен гибели Павсания, который рассчитывал поднять против Спарты илотов и тем указал на слабое место Спарты. Вскоре опять пришлось вступить в мелочные усобицы с аргивянами, своими старыми врагами, затем порвать дружбу с Элидой, затем усмирять опасное восстание города Тегеи и других аркадских местечек… И если материальное положение в период, последовавший за персидскими войнами, и было благоприятно, то политическая жизнь в Пелопоннесе, после подавления Спартой некоторых демократических стремлений, вызванных возбуждением умов во время персидских войн, была вялой и бесплодной и проявлялась в Спарте, и особенно в Коринфе, только в затаенном озлоблении и ненависти против Афин, которые вскоре во всем превзошли Спарту и отодвинули ее на задний план.

В Афинах действительно было чему позавидовать: тут во всем была видна ясность, энергия, подъем духовной жизни. Афиняне достигли полной зрелости и в несколько лет, в несколько месяцев многому научились; судьба послала им в это многознаменательное время такого государственного мужа, который ясно сознавал, куда бессознательно стремились жизненные силы его народа.

Афинская тетрадрахма. АВЕРС. Голова Афины Паллады, покровительницы города. РЕВЕРС. Сова с масличной ветвью и три начальные греческие буквы названия города

Фемистокл в высшей мере обладал теми свойствами, которые необходимы великому политику — умел соединять идеальные побуждения с практическим взглядом и осмысленным отношением к тому, что предстояло совершить; и рядом с ним Аристид (в канун Саламинской битвы они оба примирились), дополнявший его, когда было необходимо, остерегавший его, побуждавший его к уступкам. О деятельности Фемистокла известно мало, но оставленное им громкое имя доказывает, что все великие и простейшие мысли дальнейшего развития афинской политики исходили от него. Эти мысли пережили Фемистокла и были в основном приведены в исполнение или, по крайней мере, были на пути к осуществлению, когда какая-то неизвестная тягостная необходимость побудила его земляков, или, вернее, влиятельный кружок из нескольких знатнейших родов, отстранить Фемистокла в угоду спартанцам. Уже в 470 г. до н. э. он подвергся остракизму и вынужден был искать себе убежища там, где его находили все изгнанники — у персидского двора. Там, в маленьком городке Магнесии, который великодушно был дан ему на кормление, победитель при Саламине скончался подданным персидского царя (463 г. до н. э.) в то время, когда его родной город достиг высшей степени процветания.

Первой мерой, принятой по совету Фемистокла, было укрепление Афин, т. е. обеспечение их независимости. Это укрепление совершилось прежде чем кто бы то ни было вздумал поднять против него голос. Это могла сделать только Спарта. Когда же она действительно вздумала высказаться против укрепления Афин, стена, над постройкой которой работало все население, была уже возведена и служила городу оплотом. Была укреплена и гавань, которую по достоинству умел оценить тот же Фемистокл, и укрепления были воздвигнуты в то время, когда все население было занято восстановлением самого города и постройкой домов. Весьма значительная часть персидской военной добычи выпала на долю Афин, и афиняне целиком употребили их на величественные и общеполезные сооружения. В тесной связи с этими обширными замыслами во внутреннем государственном устройстве была проведена важная реформа, приписываемая осторожному и консервативному Аристиду. Все почетные права, даже должность архонта, стали доступны младшему из сословий — сословию фетов. Это отчасти могло быть вызвано тем, что война доставила грекам массу рабов, и этот наплыв несколько изменил общественные отношения: люди свободные, даже из наименее состоятельных классов, как бы повысились в значении. События и политические случайности ближайшего периода афинской истории способствовали тому, что все афиняне стали составлять своего рода аристократию, что в значительной степени содействовало уравнению всех классов общества.

Укрепление города и его гаваней было только неизбежным вступлением к смело задуманному плану внешней политики. Чтобы избежать опасностей, которые грозили со стороны несколько потрясенного, но все же могущественного Персидского царства, надлежало всюду продолжать вести ее поступательно, создавая персам всякого рода затруднения в их собственных морях, на их побережьях. К этой политике неизбежно должны были пристать все островные и материковые города малоазийского побережья. И вот на месте общеэллинского военного союза, который фактически разрушился, теперь выступил союз береговых и островных городов Эгейского моря. В состав этого союза вошли ионийские общины, хотя вначале в нем участвовали и некоторые дорийские государства, как о. Кос и о. Родос, и эта однородность была верным ручательством за его прочность и развитие в будущем. Руководящей силой в союзе были Афины, обладавшие всеми необходимыми данными для подобного руководства: на их стороне была главная, тесно сплоченная сила. Из Афин в лучшее время выходили и настоящие вожди союза — привлекательные люди и крупные деятели, подобные Аристиду, и рядом с ним Кимону, сыну Мильтиада, юному, но чрезвычайно талантливому полководцу. Аристид, осторожный и неподкупный, был первым распорядителем союзной кассы, которая хранилась на о. Делос — древнем сборном пункте всех ионийцев.

Фрагмент декора храма в Делосе

Он сумел повести дело так, что все мелкие государства сами спешили вступить в союз, а не он им это участие навязывал, как это сделали бы Фемистокл и Мильтиад. Но главным образом великий политический такт, положенный в основу этого дела, афиняне выказали в том, что сами на себя возложили важнейшие трудности при его выполнении.

В 468 г. до н. э. умер Аристид. Его место занял Кимон, человек, поражавший своей наружностью, воин, вождь, удачливый в выполнении своих предприятий и дальновидный в составлении планов. Величавый характер тогдашней афинской политики явствует из надписи, в которой приведены имена граждан одной филы, которые в течение одного года пали на службе своего отечества в Египте, Финикии, на Эгине, на Кипре и в Мегаре. Самым крупным из военных подвигов, совершенных афинянами и их союзниками под началом Кимона, была победа, в один и тот же день одержанная при устье р. Евримедонт (в Памфилии) над персидским флотом, персидским сухопутным войском и поспешавшими на помощь к нему 80 финикийскими кораблями (465 г. до н. э.). Один из современных греческих писателей так выразил впечатление от этого события: «С тех пор, как море отделяет Азию от Европы и бушующий Арес правит городами людей, ничего подобного никогда не было совершено смертными одновременно и на суше, и на море». Любопытно, что при этих морских походах в Азию и других обширных замыслах афиняне, однако, не упустили и ближайшей задачи и весьма строго обуздали морских разбойников, свирепствовавших на Эгейском море.

Для подобных предприятий на дальней чужбине, которые общими успехами все теснее и теснее связывали между собой участников союза, одно было существенно необходимо: добрые отношения к Спарте, взиравшей на эти успехи со спокойствием, которое едва ли было особенно доброжелательным. Кимон принял на себя труд установить это доброе согласие между Спартой и Афинами, и, душою сочувствуя этой примирительной политике, в виде любезности назвал даже одного из своих сыновей Лакедемонием. Он был глубоко проникнут убеждением, что дела в Элладе только тогда могут находиться в некоторого рода спокойном равновесии, когда могущественной Спарте будет предоставлена особая сфера влияния. Но не так думало молодое афинское поколение, и в 464 г. эта консервативная политика, которая все еще держалась идеи военного союза, существовавшего во время войны за освобождение, должна была выдержать тягостное испытание. Страшное землетрясение посетило в этом году Лаконию и почти до основания разрушило большую часть Спарты. Это грозное бедствие вызвало общее восстание илотов, которые особенно неохотно выносили свой гнет со времен Персидской войны; господство дорийцев в Лаконии, только что успевших оправиться от усиленной борьбы с Аркадией, подвергалось величайшей опасности. Известия из Спарты вызвали большое возбуждение умов в Афинах. Политики, твердо державшиеся идей Фемистокла, считали, что Спарту следует предоставить на волю ее злой судьбы, т. к. она всюду становится Афинам поперек дороги. Но это была дурная политика: если ее держаться, то было бы еще последовательней помочь ее падению и открыто принять сторону восставших илотов. Против такой политики вооружилось все аристократическое и консервативное, что было в Афинах да и во всей Элладе. Спарту не следовало ослаблять: «не следовало отпрягать одного из коней, везущих колесницу Эллады», — таково было мнение Кимона, и эта благородная политика была настоящей. Но вскоре сами спартанцы сделали ее невозможной.

Они кое-как справились со своими мятежниками, и непосредственная опасность была устранена мужественной твердостью царя Архидама и военной готовностью дорийского войска. Власть спартанцев нельзя было считать вполне восстановленной, потому что значительная часть войска мятежников еще держалась на Итоме, в сердце Мессении. По просьбе спартанского правительства в его распоряжение был отправлен вспомогательный отряд афинского войска; этого было нелегко добиться друзьям Спарты — партии Кимона — в Афинах. Возможно, что само появление афинян рядом с их утеснителями уже смутило мятежников; тогда спартанцы тотчас же вообразили, что они сами управятся с врагом, и отослали афинское войско, рассыпавшись в благодарностях, которые при данных условиях были прямым оскорблением (461 г.).

Этот сам по себе незначительный эпизод составляет как бы поворот во внутренней и внешней истории Греции. В Афинах вскоре произошло полное падение кимоновской партии, благодаря которой городу пришлось испытать такое унижение. Кимон был устранен остракизмом, и на первый план выступил Перикл, сын того Ксантиппа, который при Микале предводительствовал афинским войском.

Перикл с этого мгновения оставался во главе аттического государства в течение тридцати лет (с очень небольшими перерывами). Историк Фукидид называет это долгое пребывание первого гражданина Афин у власти «монархией Перикла». Занимая одну из всем доступных должностей, не обладая никаким иным средством, кроме свободной речи, он вершил всей внешней и внутренней политикой своего народа в течение почти трети столетия и управлял своими беспокойными согражданами как полноправный государь. Он происходил из старого и знаменитого рода; по матери Алкмеонид, он стоял в критические годы близко к руководящим кругам. Отличительной чертой Перикла, по сравнению со всеми его сверстниками, была именно его постоянная серьезность и вдумчивость, при которой он не знал наслаждения выше философской беседы и занятий государственными делами.

Перикл. Античный мраморный бюст эпохи Фидия

Такое соединение философского мышления с глубоким, практически верным взглядом на жизнь и действительность редко встречается в одном человеке, а в нем это соединение представлялось естественным и гармоничным.

Государственный муж, подобный Периклу, не отделяет внешней политики от внутренней и рассматривает их только во взаимодействии. На смертном одре — по известному рассказу — он ставил себе в особенную заслугу то, что ни одна женщина в Аттике не носила печальной одежды по его вине. Он придавал своим словам только то значение, что ни одна из веденных им войн не была вызвана его честолюбием, а все вызывались только одной безусловной государственной необходимостью. К числу таких войн, пожалуй, следует отнести блестящие и громкие войны против Персии, которые нельзя было прекратить по произволу, да еще приходилось посылать подкрепления для поддержки восстания в Египте (460 г.). Но и в самой Греции Периклу представлялись задачи, более близкие и более настоятельно требующие разрешения. Одна из них заключалась в превращении военного союза в настоящий союз государств. Делосский союз был союзом сильного со многими слабыми, добровольный, но по самой сущности своей — неразрывный. Но те, что были послабее, и самые слабые, находили, что мнимая независимость обходится им чересчур дорого: вооружения, поддержка в полной готовности и мобилизации военных кораблей — все это действительно в большой массе обходилось дешевле. Вот почему они предпочли платить Афинам вместо доставки Кораблей соответствующую, не очень большую сумму. За уплату этой суммы Афины правили за них общую союзническую повинность, поставляли корабли, платили жалованье матросам. Таким путем первенствующее государство легко и просто забрало в руки все военные преимущества. Это было необходимо, но противно эллинским обычаям. Только по присущей эллинам склонности к розни и вольности наиболее сильные участники союза — Наксос в 466 г. до н. э., а Фасос в 465 г. до н. э. — попытались отказаться от союза. Эти попытки были энергично подавлены, сопротивление сломлено, побежденные союзники стали платить Афинам сумму, соответствующую количеству их кораблей, должны были выдать свои корабли, даже срыть укрепления.

Таким образом, они утратили свою самостоятельность, и около 460 г. до н. э. только у трех больших островов — Хиоса, Самоса и Лесбоса — уцелели собственные корабли. Несколько лет спустя (454 г. до н. э.), когда усиленные вооружения царя Артаксеркса вызвали опасные возможности предстоящего вторжения финикийских кораблей в Эгейское море, союзная касса о. Делоса была перенесена в Афины и там стала храниться в Акрополе. Это было как раз в то время, когда афиняне заботились о дополнении системы афинских укреплений соединением старого города посредством длинных стен с обеими гаванями.[20] Таким образом, Афины стали столицей большого союза государств, в состав которого в цветущее время входило до 300 городов или городов-государств. Этот союз распадался на пять округов — ионийский, геллеспонтский, фракийский, карийский и островной. Все города-государства, входившие в состав союза, — одни более, другие менее — испытывали на себе сильное влияние Афин, которое, впрочем, вовсе не стесняло их самостоятельности. Так, например, право чеканить монету было оставлено за ними всеми, и потому одни чеканили ее по образу Эгины, другие по аттическому или финикийскому, или даже персидскому.

Серебряные монеты греческих островных городов-государств

Андрос (слева). АВЕРС. Голова Диониса в венке из плюща. РЕВЕРС.

Пантера. Парос (в центре). АВЕРС. Женская голова. РЕВЕРС. Стоящая коза.

Самос (справа) с характерной львиной головой, которая часто изображалась на щитах воинов городского ополчения

Монета Мегеры. АВЕРС. Голова Апполона в венке. РЕВЕРС. Кифера

Было трудно решить вопрос, долго ли просуществуют рядом этот ионийский или афинский союз и старый пелопоннесский или спартанский? Решение этого вопроса было тем более затруднительно, что были еще в Греции и большие, и малые общины, не примкнувшие ни к тому, ни к другому союзу. События 464 и 461 гг. до н. э. выяснили только полное несогласие обоюдных интересов Спарты и Афин. В Афинах, среди кругов, близких к главному распорядителю судеб государства, знали, что когда-нибудь дело дойдет до расчета между обеими державами-соперницами. Сохранилось известие, по которому Перикл будто бы лелеял такой план: пригласить все эллинские города, большие и малые, на общий съезд в Афины, и на этом съезде обсудить вопрос о восстановлении всех разрушенных варварами святилищ, об учреждении некоторых общих жертвоприношений и об установлении общего мира на море, одним словом, воспроизвести нечто вроде общеэллинской амфиктионии для более тесного сближения и умиротворения беспокойных элементов греческого мира. Говорили, будто бы послы, которым было поручено пригласить города на съезд, выехали из Афин, но весь план разрушился из-за несогласия Спарты.

Во всяком случае, со времени падения Кимона положение стало более натянутым. До этого времени в афинской политике было принято держаться подальше от Пелопоннеса. В 459 г. до н. э. привлекли к союзу небольшую, но очень важную по своему положению на Истме Мегару, а через это завладели и двумя хорошими гаванями — Нисеей (при Сардоническом заливе) и Пагами (при Коринфском заливе). Война, которая завязалась из-за этого с соседними дорийскими городами — Эгиной, Коринфом, Эпидавром, Трезеной — побудила спартанцев выслать войска за Истм. В союзе с фиванцами они разбили в 457 г. афинское войско при Танагре; это поражение в следующем году было заглажено победой, одержанной афинянами в той же местности, при Энофитах, и в том же году вечно враждебная Афинам, а подчас даже весьма опасная Эгина была захвачена, стены ее города снесены и на эгинцев наложена дань. В это самое время спартанцам удалось настолько справиться с мятежниками на Итоме, что те решили очистить эту местность, если им будет открыт свободный путь из Пелопоннеса. Афиняне тотчас же отвели для этих желанных союзников город Навпакт на северном берегу Коринфского залива, из которого незадолго перед этим изгнали локров. По другую сторону залива, близ тех же мест, к афинскому морскому союзу присоединились некоторые из ахейских городов, а в Ионическом море острова Закинф и Кефалления. Но зато на дальнем Востоке, в Египте, афиняне потерпели поражение: их войско, отправленное на помощь восставшим египтянам, было окружено персами на одном из островов Нила, и после 18-месячной осады вынуждено было сдаться; одновременно там же погибла и флотилия из 50 триер (453 г. до н. э.). Но зато в том же году, столь обильном событиями, был положен последний камень на стены, соединявшие город с гаванями. Может быть, в связи с египетским эпизодом в Афинах стало временно преобладать более мирное настроение, и граждане опять стали склоняться к политике Кимона, который в 454 г. до н. э. возвратился в Афины. В 451 г. до н. э. между афинским и спартанским союзами было установлено пятилетнее перемирие.

С этим временем совпало окончание Персидской войны. Кимон умер во время последней экспедиции против старого врага — перед г. Китионом (на о. Кипре); после его смерти была одержана еще одна победа при Кипрском Саламине. Затем афинская эскадра была вызвана обратно, и наступил мирный период, которому древние придали название Кимонова мира. В данное время трудно решить, был ли то прочный мир, заключенный с Персидским царем Артаксерксом I, или только временное перемирие, заключенное с сатрапами западных провинций Персидского царства. Несомненно, однако, что какое-то соглашение существовало и что для него были выработаны соответствующие условия. Афиняне отказались от вмешательства в кипрские и египетские дела, персы не стали требовать дани с греческих городов Малой Азии. Персидские военные корабли более не появлялись в Эгейском море.

В том же году истек срок перемирия между государствами Греции. Фокейцы поссорились с Дельфийской общиной, что привело к вмешательству спартанцев, которые вступились за дельфийцев, и к вмешательству афинян, заступившихся за фокейцев. Гораздо опаснее для Афин был следующий, 447 г. до н. э. В Беотии поднялся мятеж против демократической партии и афинского союза. Отряд афинского войска, поспешивший на помощь демократам, потерпел поражение при Коронее, что послужило сигналом к восстанию враждебных Афинам партий в некоторых городах на Эвбее и в Мегаре. На подкрепление Мегары пришло спартанское войско. Перикл подавил восстание, а наступавшее спартанское войско побудил к отступлению благодаря тому, что подкупил молодого царя Плистоанакта и его советника. Вероятно, это произошло благодаря переговорам, которые привели к соглашению. Перикл, обладавший важнейшей доблестью каждого хорошего правителя — умением знать, что достижимо — на время приостановился, видя, что еще не настало время для осуществления его планов. Афины отступились от Мегары и своих приобретений в Пелопоннесе, и таким образом появилась возможность добиться заключения мирного договора между Спартой и Афинами на тридцатилетний срок (445 г. до н. э.).

Десятилетие, последовавшее за заключением этого мира, можно считать счастливейшим в жизни эллинского народа. Воспользуемся же возможностью бросить взгляд на этот разнообразный мир и на ту многостороннюю и величавую работу во всех областях человеческого творчества и труда, которые веку Перикла, как совершенно правильно называется это время, придали значение эпохи, важной для всех последующих поколений, всемирно-исторической эпохи в возвышенном смысле этого слова.

Хотя в этот век город Афины и вся Аттика оставили далеко за собой все остальные части Эллады, без их обзора богатство афинской жизни оказалось бы не вполне ясным. В южной части Греции, в Пелопоннесе, наиболее оживленным было северо-восточное побережье, и здесь Коринф, благодаря своему необычайно выгодному положению, казалось, был предназначен быть столицей, пожалуй, даже столицей всей Эллады.

Развалины храма Афины Халмитис в Коринфе

Город лежал между Сароническим и Коринфским заливами и обладал двумя гаванями — Лехеем на западе и Кенхреями на востоке, причем обе гавани были соединены весьма оживленной в то время дорогой. Сам же город Коринф лежал у подошвы неприступной горы, Акрокоринфа, которая придавала городу большое стратегическое значение. Население Коринфа было смешанным; в нем был силен дорийский элемент, и потому уже, как и по естественной торговой конкуренции, оно было враждебно настроено против афинского населения, причем не обладало ни политическим тактом, ни духом афинян. Это население было сильно испорчено постоянным приливом пестрой толпы, привлекаемой сюда торговлей; легкая и обильная нажива собирала здесь множество мошенников и промышлявших развратом. Притом и городов тут было много и на близких расстояниях: Сикион, Эпидавр, Трезена, Флиунт — у каждого из них все же была какая-нибудь особенность или специальность, которой он славился, как, например, Эпидавр своими врачами. В ахейских городах западного берега, небольших, расположенных на узкой полосе берега, было мало заметно торговое и промышленное оживление, которое ключом кипело в соседних восточных городах, а равно и средние местности Пелопоннеса — Арголида, Аркадия, Элида — носили на себе особый характер. Из них Арголида жила замкнутой, неподвижной, сумрачной жизнью. Она не принимала никакого участия в национальной борьбе с персами и была исключительно озабочена только ревнивым охранением своей полной самостоятельности против могущественной Спарты. Аркадия была полностью горной страной, площадью около 5 тысяч кв. км, редко населена и мало посещаема иноземцами. Население ее жило скотоводством и охотой, а храбрые жители этой страны, которая не могла даже прокормить все свое население, были готовы к услугам всех и каждого в качестве воинов-наемников. При этом они отличались чрезвычайной привязанностью к своей родной земле, но это чувство позднее выразилось настолько сильно, что могло собрать воедино страну, в то время еще разделенную на пять областей с пятью довольно отдаленными друг от друга городами: Тегеей, Мантинеей, Орхоменом, Фенеем и Клитором. Совсем иной характер носила Элида, соседняя с Аркадией, с западной стороны примыкавшая к морю. То была равнина, в некоторых частях пересеченная холмами и орошаемая несколькими небольшими реками, в том числе Алфеем и Пенеем, и многими ручьями; страна была зажиточная, благодаря олимпийским празднествам, на которые каждые четыре года собиралась вся Греция в долине Алфея, и народонаселение вынуждено было жить со всеми в ладу. Весь юг полуострова занимало государство Спарта, которое существенно не изменилось от того, что великие события, совершившиеся в Греции, возвысили Спарту в положение первенствующей державы. Здесь на все смотрели с военной точки зрения; слава спартанской непобедимости нашла сильную поддержку в нескольких храбро выдержанных боях, а главным образом в общем, счастливом исходе войны, хотя эта слава, конечно, не могла относиться к спартанскому государственному управлению и военной администрации, насколько они выказались в Персидских войнах. Совершенства военной выправки и боевой готовности спартанского войска усилились за последнее время и блистательно проявились в только что законченной весьма трудной и опасной, так называемой третьей Мессенской войне. Там, где речь шла о подавлении всяких попыток к восстанию со стороны подчиненных Спарте народов, тотчас появлялось и согласие, и единство в действиях между всеми властями, царями, эфорами и герусией, между тем как в остальное время все они весьма недружелюбно и недоверчиво относились друг к другу. Единственным большим городом в Лаконии была Спарта, но страна была покрыта довольно частыми поселениями периэков и еще более частыми, всюду раскиданными поселениями илотов. Печальное зрелище представляла Мессения после того, как в 456 г. ее покинули последние свободные граждане. Она была прекраснейшей из всех местностей Эллады, обильно орошена, способна производить всякие нежные плоды, разнообразна по своему прелестному ландшафту. Незначительное население, еще уцелевшее в Мессении, совершенно разъединенное с остальными эллинами, сурово и грубо управляемое спартанцами, постепенно вымирало, как вымирали и воспоминания о героях былых Мессенских войн.

Развалины городской стены в Мессении

В Средней Греции две страны, Акарнания (2,5 тыс. кв. км) и Этолия (4 тыс. кв. км) почти не участвовали в общей эллинской жизни, были заняты мелочным торгом и промыслом; даже больших дорог в этих странах не было, одни только проселки. В Этолии почти вовсе не было городов, все ходили вооруженные, как в древние времена. Очень незначительна была, несмотря на свое знаменитое имя, маленькая Дорида, всего в 220 кв. км величиной и притом еще поросшая лесом. Большие дороги с запада на восток и с севера на юг шли мимо, обходя эту маленькую страну, через соседнюю область фокейцев, в которой находился важный центр культа, священный город Дельфы, весьма оживленный, хотя в это время Дельфийский оракул утратил до некоторой степени свое былое значение. Беотия, занимавшая около 4 тыс. кв. км, вела свою особую, областную жизнь. Около 1/4 всего пространства страны занимало рыбное Копаидское озеро, остальная область, за исключением горных округов Геликона и Киферона, обладала плодородной почвой. Много было там малых городов, но ни один не мог тягаться с Фивами, где преобладала старая и богатая аристократия. Через западные склоны Киферона можно было проникнуть в лежавшую на Истме наименьшую из стран Греции Мегариду; близость к ней больших городов служила ей поддержкой, а их взаимная близость обеспечивала ее независимость.

Один из древних писателей, описывая общее положение Греции в 445 г. до н. э., говорит, что торжественные собрания, состязания в виде общественных игр, праздничные жертвоприношения богам и все то, что может обозначать собой счастливое и мирное положение общества, можно было в это время повсеместно встретить в Греции; но эти слова по отношению к тогдашней Аттике и ее древней столице, Афинам, оказались бы, конечно, далеко не исчерпывающими всего содержания их тогдашней жизни. Афинский гражданин третьего сословия, которому удалось пережить дни Марафона и Саламина, жил тогда жизнью, какая до него не выпадала на долю ни одному смертному и представляла собой ряд высоких и благороднейших наслаждений, призывавших все силы души к напряженной деятельности. Все граждане, вырастая, с раннего детства воспитывались в убеждении, что их существование неразрывно связано с отечеством, и нельзя не заметить, что это понимание только у афинян впервые появилось в совершенно ясной и для всех одинаково понятной форме. Это отечество, утраченное ими во время грозной эпохи вторжения персов, было им по особой необычайной милости богов возвращено после упорной, кровавой и достославнейшей борьбы, и их любовь к этому отечеству была безграничная, исключающая всякие личные, эгоистические стремления. Этот гражданин должен был помнить, как на его глазах родной город был восстановлен из пепла и развалин, в силу особых условий сумел достигнуть того, что даже в среде зажиточных граждан сохранилась скромность и простота жизни и в то же время деньги обильно притекали со всех сторон там, где воздвигались общественные здания — арсеналы, верфи, храмы, которые роскошно строились и великолепно украшались.

Афинский Акрополь. Реконструкция Г. Релендера. Вид с западного парадного входа, украшенного построенными Периклом Пропилеями

В ту пору у афинян вошло в обыкновение, что гражданин должен жить для государства, и только имея в виду такое воззрение, можно ясно представить эту демократию, которая не удовлетворилась даже выборным началом и для занятия важнейших должностей — для судов, совета, архонтства просто призывала граждан по жребию. В своем развитии эта демократия выработала, наконец, закон Эфиальта (Эфиальт во времена Перикла стоял хотя и значительно ниже Перикла, но все же во главе передовой демократической партии), по которому у ареопага, сохранившего при начале во всем своем составе аристократический характер, было отнято всякое влияние на политику и законодательство (460 г. до н. э.). В этом отношении обязанности ареопага перешли к избираемой по жребию комиссии номофилаков (стражей закона). Вероятно, в это же время была учреждена должность софронистов, которые должны были наблюдать за жизнью юношей.

Домашнее воспитание в Афинах имело гораздо больше значения, чем в Спарте. Чувствовался, однако, большой недостаток в том благодетельном, нравственно воспитательном влиянии матери, которое существует теперь у современных народов. Мать-афинянка лишь в очень редких случаях могла быть полезна подрастающему сыну в чем бы то ни было, кроме указаний, касавшихся внешности. Тесные, искренние отношения редко существовали между супругами, и детям почти не удавалось узнать семейную жизнь в том смысле, как мы ее понимаем теперь. Высшего умственного развития и образования женщины достигали только в том случае, когда переходили за пределы обыденной нравственной жизни. Даже первый из афинян этого времени, Перикл, за то счастье, которое приносила ему связь с такой умной и высокообразованной подругой жизни, как Аспазия, уроженка Милета, должен был выносить те плоские и грязные шутки, которыми осыпали Аспазию комики на сцене. В однообразие жизни женщины-афинянки только жертвоприношения да иные религиозные обряды вносили некоторое содержание и перемену, но по отношению к мужчинам честная женщина была окружена ореолом, как нечто далекое от реальной жизни, от всего обыденного и пошлого, и ее влияние было велико и благодетельно.

Процессия афинянок, во время Панафинейского праздника. Барельеф с Парфенона

Как ни были непристойны представления о богах, передаваемые общераспространенным мифом, как ни отвратительна та распущенность, которая дает возможность комикам вышучивать этот мир богов, лишь бы рассмешить публику, все же нельзя не признать, что эти боги и служение им были некоторого рода нравственной силой, и, может быть, в век Перикла более чем когда-либо, т. к. в это время великие писатели воспользовались древним мифом о богах как удобнейшим материалом и неиссякаемым источником для своих драматических творений. У домашнего очага, на улицах и торжищах города, перед каждым заседанием суда, каждым народным собранием, во всех проявлениях общественной и домашней жизни — всюду рядом с действительностью выступал мир идеальных образов и символических олицетворений; и такой связующей нитью они проходили через всю жизнь человека, от колыбели до могилы. С представлением об этих богах грек вступал на корабль, бился в битве, и каждого, даже самого ничтожного, эти представления переносили в духовный мир. Собственно школьное ученье для афинянина не имело большого значения, круг его сведений был очень ограничен; особенно изучение основ религии было древним совершенно неизвестно.

Главный зал Парфенона со статуей Афины работы Фидия. Реконструкция Г. Редендера

Религия была в жизни, в нравах, в преданиях… Характерной чертой преподавания было то, что кроме родного языка никому и в голову не приходило изучать иноземные языки или нуждаться в их понимании. Этим преимуществом пользовались только рабы, которые, живя в Греции, научились, кроме своего отечественного, греческому языку. В школах, где сообразно климатическим условиям страны ученье начиналось очень рано, мальчики учились чтению, письму и счету. Гомер, давно ставший книгой из книг, был в школах главным руководством для упражнений и главным образовательным средством; в школе преподавалась и музыка, в виде игры на инструменте, подобном цитре. О методе, о плане ученья, особенно о теоретическом преподавании не было и речи, и для того немногого, что давала школа, нужно было еще находить время среди разнообразных телесных упражнений, которым юноши обучались в трех гимнасиях города, где афинскому юношеству приходилось учиться более, нежели спартанскому на его плацах. Шестнадцатым годом заканчивалось для юноши общее образование, насколько его могла дать школа. Однако же именно во времена Перикла стала сильно высказываться потребность в высшем обучении, и начала развиваться софистика в качестве учебного искусства, в высшем значении этого слова.

Военный танец аттических юношей. Античный барельеф

Юности был положен предел в виде первой воинской службы. Юноша, достигший расцвета (эфеб), должен был поступить на службу государства и два года нести ее в гарнизоне одного из укрепленных мест Аттики. Только когда он исполнял эту обязанность, его заносили в лексиархикон (список) его общины и он получал право посещать народное собрание. С той поры, когда он начинал принимать участие в жизни государства, его воспитание считалось вполне законченным. Тут он имел возможность посвятить себя призванию государственного деятеля или избрать иную дорогу: дорога на государственную службу была открыта только тем, кто обладал некоторым достатком, т. к. только с тридцатого года каждому были доступны важнейшие почетные должности в общине. Для этих должностей — для службы присяжными или для работы в совете пятисот рядом с множеством всяких комиссий и специальных служб — было необходимо множество людей. Поскольку у афинян была еще и внешняя политика, также требовавшая деятелей, то при 20 или 30 тысячах полноправных граждан можно предположить, что для большинства афинян домашняя жизнь была немыслима. Ремесла и мелкая промышленность, как и значительная доля крупной промышленности, были в руках иноземных переселенцев или метеков, не обладавших никакими гражданскими правами и заботившихся исключительно о своем заработке. Они платили умеренную пошлину и выбирали из граждан простата или патрона, который был их представителем в суде. Эти метеки не всегда принадлежали к эллинской национальности. Впрочем, полноправное афинское гражданство, хотя и давало в обществе положение привилегированное, не было, однако, недостижимым. Общество, так быстро идущее по пути прогресса, не могло обойтись без того, чтобы не дать льготных прав и иноземцам. Дарование этого права государство ставило в зависимость от согласия афинских граждан, а они — сыновья свободных афинян и свободных уроженок Аттики — составляли, в сущности, аристократию, проникнутую сознанием собственного достоинства не только по отношению к рабам, но и по отношению к союзникам. И деятельность этой аристократии была так необходима и так существенно важна, что гелиастам за исправляемую ими должность давалось умеренное жалование; то же производилось и по отношению к народным собраниям, которые становились все более и более частыми. За исполнение гражданских обязанностей по участию в экклесии платилось самое скромное вознаграждение. Надо, однако, предполагать, что в то время, о котором идет речь, в Аттике еще был велик избыток народных сил, т. к. афиняне все еще продолжали основывать важные колонии в дальних странах (в 443 г. до н. э. Фурии в Италии, в 437 г. до н. э. Амфиполь на Стримоне). При такого рода выселениях вошло в обычай, что выселенцы из Афин отдавали в аренду принадлежавший им участок городской земли, а сумму, получаемую в виде арендной платы, прокучивали в Афинах. Из этого видно, как выгодно было принадлежать к этой аристократической демократии.

Большая война обрушилась на Элладу, когда жизнь греческого народа во всех его многочисленных городских центрах культуры была в полном расцвете, и все искусства и науки уже успели благополучно преодолеть первые трудности и препятствия. Стоит только припомнить несколько фактов, чтобы в этом осязательнее убедиться и доказать, что афинская демократия довершила начатое тиранией. В 620 г. до н. э. на Самосе был выстроен храм Геры, в том самом году, в котором тиран Феаген Мегарский одарил свой народ водопроводом. В 548 г. до н. э. дотла сгорел Дельфийский храм и на собранные деньги был вновь отстроен, причем изгнанный род Алкмеонидов внес главную долю в складчину, и это было поставлено ему в заслугу. В это время процветала Эгинская школа искусств, по уцелевшим произведениям которой зритель видит, что остается сделать один решительный шаг для достижения верха совершенства. Когда в 500 г. до н. э. рухнули подмостки, на которых происходили представления еще юного драматического театра в Афинах, подмостки были заменены каменным театром.

Общий вид театра Диониса в Афинах. Реконструкция Г. Релендера

С 628 г. до н. э. есть сведения о статуях победителей на Олимпийских играх (олимпиоников) и об известных художниках, которые постепенно эти статуи совершенствовали: Агелад Аргосский, Канах Сикионский, Антенор Афинский; последний из них в 509 г. до н. э. изваял статую Гармодия и Аристогитона, убийц Гиппарха. На поприще поэзии — богатая лирика, сменившая эпическую поэзию. Целый ряд выдающихся деятелей виден в VI в. до н. э. К упомянутым нужно добавить элегического поэта Мимнерма, баснописца Эзопа, Стесихора, Ивика, Анакреонта, Симонида, Феогнида, Фокилида, Гиппонакта, Эпихарма. С 511 г. до н. э. на первый план выступают драматические писатели, начиная с Фриниха. И наука быстро пошла вперед в этом плодовитом VI в. до н. э. Из Египта в Элладу был принесен удобный письменный материал папирус, вскоре ставший одной из важных статей торговли. Проза стала вырабатываться, изречения мудрецов, выводы строгого естествознания, с трудом приобретенные теми скудными средствами, какие иногда были в руках ученых, сведения о чужих землях, которые открывались любознательности и торговому духу народа, уже не стали передаваться одной только речью. Культура, которая выражалась в писаных книгах, удобных для чтения, и даже в целых библиотеках, была в полном ходу, и, между тем как философы и писатели продолжали пользоваться связной речью как наиболее удобным способом сообщения и изложения своих мыслей, появилась уже целая литература логографий, прозаических народных и исторических сказаний, и было даже положено основание врачебной науке, для которой многое было сделано гениальным врачом Демокедом. Его жизнь, полная приключений, может служить характерным образцом жизни эллина в этот бурный и многообещающий период.

Он родился в южной Италии, в городе Кротоне, который славился двумя особенностями, не имеющими между собой ничего общего: здесь воспитывались лучшие борцы и гимнасты, и здесь же существовала целая философская школа, применявшая к жизни свои воззрения и стремления. Здешние философы были последователями самосского уроженца Пифагора и способствовали тому, что город Кротон прославился чистотой своих нравов, мудрым управлением и благоустройством. Когда Демокед поссорился со своим отцом, то убежал от него и на Эгине уже занимался врачеванием, где-то ранее научившись врачебному искусству. Вскоре после этого он явился в Афины, но самосский тиран Поликрат переманил его к себе, предложив ему два таланта ежегодного содержания. В свите Поликрата он совершил гибельное путешествие в Магнесию, во время которого этот замечательный правитель был убит коварным персидским сатрапом Оройтом. Вместе с остальными рабами Поликрата Демокед прибыл в Сузы, где быстрое правосудие Дария покарало коварного сатрапа. Случилось однажды, что царь вывихнул себе на охоте ногу, и египетские врачи не только не помогли ему, а еще больше растравили его ногу своими сильными средствами. Придворные встревожились и стали придумывать, как бы помочь делу. Кто-то вспомнил эллина-врача, о котором некогда много говорили в Сардах; его отыскали, связанным привели к царю. Ему удалось вылечить царя, который наградил его двумя золотыми цепями, а вскоре этот врач опять стал ему необходим. У Демокеда всего было вдоволь — он был удостоен высокой чести обедать за одним столом с Дарием, он занимал самое завидное положение в царстве, но он — грек, и для него весь этот блеск не мог заменить блага свободы, непостижимой для персов. Ему удалось так угодить первой из царских жен, Атоссе, дочери Кира, что та выхлопотала ему разрешение или поручение сопровождать персидскую экспедицию, посланную в Грецию для разведок. При его отъезде царь очень выразительно внушил своим персам, чтобы они непременно вернули ему этого дорогого человека, которого он сверх того осыпал милостями. В Таренте ему удалось ускользнуть от своих спутников. Ему посчастливилось достигнуть цели своих пламенных желаний — своего родного Кротона, и когда персы вздумали схватить его там, то им растолковали, что так в эллинском городе не делается. Он окончил свою тревожную жизнь как истый эллин. После того, как он у себя на родине добился почетного положения и женился на дочери знаменитейшего из кротонских атлетов Милона, он был вовлечен в политические распри между аристократией и демократией, это неизбежное зло всех мелких греческих государств, и был убит одним из своих политических противников.

Опасение давно ожидаемого грозного столкновения с Персидским царством, та тяжелая атмосфера ожидания, которая предшествовала грозе в течение 500–480, 479 гг. до н. э., несколько замедлила и задержала полный расцвет умственной и художественной жизни греков, и он наступил уже только после победы при Платеях. И в Греции произошло то же, что везде: величавые произведения во всех областях духовной жизни явились в счастливый 50-летний период (480–430 гг. до н. э.), в связи с воодушевлением, вызванным войной и победой; но вместе с тем этот художественный и умственный подъем стоял в несомненной зависимости от материального подъема, от усиления промышленности и торговли, которые внесли жизнь в массу народа и послужили внешним побуждением к развитию беспримерной творческой и художественной деятельности, которые в течение нескольких десятилетий в сто раз умножили умственный и культурный капитал человечества. Большое влияние в этом цветущем периоде должны были оказать миллиарды персидской добычи: особенно способствовало развитию этой деятельности то чувство безопасности, которое было всем внушено победой на суше и на море. Масса денег вдруг хлынула в руки людей, а нравы были еще не испорчены, люди были трудолюбивы, довольствовались немногим, были физически крепки, воинственны. Более всего поражает в это время и в этом народе изумительное взаимодействие всех его сил. С 480 по 432 гг. до н. э. в Афинах и их окрестностях (следовательно, на пространстве одного из средних по величине швейцарских кантонов) были воздвигнуты следующие большие сооружения: Тесейон — большой храм в дорическом стиле; Пестрый Портик (460 г. до н. э.), украшенный живописью Полигнота с Фасоса и Микона Афинского; дивный храм Афины на Акрополе; Парфенон, начатый в 448 г. до н. э. и оконченный в 437–438 гг. до н. э. Иктином и Калликратом; Пропилеи, воздвигнутые Мнесиклом в 437–433 гг. до н. э.

Парфенон. Вид с запада

Храм Эрехтейон на Акрополе. Реконструкция Ч. Нимана

Чрезвычайно замечательно описание Афин, хотя и относящееся к гораздо более позднему времени, одним из греческих ученых — Павсанием, жившим во II в. н. э. С любопытством осматривая многочисленные памятники Афин, еще уцелевшие во всей своей красоте со времен Перикла, он с восторгом описывает их, сообщая о каждом все то, что мог собрать от местных жителей, от жрецов при храмах, даже от женщин. Картина, которую он рисует, действительно поразительна. Афины, уже полуразрушенные, но все еще переполненные дивными произведениями искусства и бесчисленными памятниками красноречивой древности, спустя 700 лет после века Перикла все еще производили на ученого эллина чарующее впечатление. По этому впечатлению можно судить о том обаянии, которое производил этот дивный город в период своего полного процветания. Павсаний описывает Афины от самого вступления в город, со стороны Пирея, от гробниц именитых афинских мужей, которые с этой стороны возвышались по обеим сторонам дороги, до великолепных храмов и зданий, окружавших священный холм Акрополя. Он ведет за собой по широким улицам, уставленным бесконечными рядами бронзовых изображений, воздвигнутых в честь героев, полубогов и великих людей древности, описывает Пританей с его серебряными статуями, подробно говорит о фресках, передающих отдельные эпизоды Троянской войны и Марафонской битвы на стенах Пестрого Портика, с изумлением рассказывает о храме Зевса, украшенном ста двадцатью колоннами из фригийского и ливийского мрамора, о превосходных статуях, вставленных в его ниши, украшенных алебастром и золотом.

Битва с кентаврами. Барельефы Парфенона

Кариатиды храма Эрехтейон

От Пританея, по пути, окаймленному по обе стороны бронзовыми треножниками, он ведет к древнему храму Диониса и к обширному театру, украшенному мраморными изваяниями авторов трагедий и комедий, дивится громадной позолоченной голове Медузы Горгоны, художественно изображенной на щите, украшающем стену между театром и Акрополем, и затем переходит к описанию этой священной твердыни Афин, заключавшей в себе важнейшие святилища и святыни города и дивные сокровища искусства, принадлежавшие вдохновенному резцу Фидия и Праксителя. Павсаний особенно восторгается входом в Акрополь, украшенным конными статуями неизвестных ему всадников. «Этот вход, — говорит он, — был сделан из белого мрамора и как своими размерами, так и украшениями превосходит все изящнейшее из виденного мною». Чрезвычайно любопытно, что Павсаний подробно описывает знаменитое, причислявшееся тогда к чудесам света, изображение Афины Паллады, изваянное в колоссальном размере Фидием из золота и слоновой кости и бесследно исчезнувшее во время одного из афинских разгромов. «Статуя богини сделана из золота и слоновой кости, посреди ее шлема видно изображение сфинкса, богиня облечена в длинную одежду, покрывающую даже ее ступни. На груди Афины находится голова Медузы, изваянная из слоновой кости. Около богини — статуя Ники, почти четырех локтей в вышину. Афина в руках держит копье; около ее ног поставлен щит, а внизу, рядом с копьем, извивается змея».

Мраморная статуя Афины, найденная в Афинах в 1880 г. Считается копией знаменитой Афины Парфенонской работы Фидия

В то же время, что и в Афинах, горячая, неутомимая деятельность проявилась везде: великолепные постройки в Акраганте Сицилийском, храм Аполлона в Фигалии, телестрион в Элевсине относятся к этому же времени, а в 432 г. до н. э. был закончен храм Зевса в Олимпии, для которого величайший из скульпторов того времени, Фидий, изваял статую Зевса, почитаемую за совершеннейшее произведение древней пластики.[21]

Зал храма Зевса в Олимпии с колоссальной статуей Зевса работы Фидия. Реконструкция Г. Релендера

Рядом с ним действовали его ученики — Алкамен, с произведениями которого знакомят раскопки в Олимпии, и Агоракрит; заслуживают упоминания и его соперники: Поликлет Аргосский и Мирон из Элевтер (из Аттики). От Фидия еще сохранились весьма значительные остатки его произведений, некогда украшавших Парфенон. Стоит сравнить совершеннейшие произведения ассирийского и египетского искусств с этими беспощадно изуродованными остатками цветущего периода искусств в Греции, чтобы убедиться в громадном прогрессе, который был сделан греками и особенно ясно бросается в глаза в этой области искусства, хотя и вообще проявился во всех областях творчества, как откровение нового умственного принципа. На глубокое соотношение высшего, идеальнейшего в одной ветви искусства, с высшим в другой указывает рассказ о том, как Фидий, создавая своего Зевса Олимпийского, припоминал те стихи из Илиады, в которых Гомер представляет этого бога в беседе с Фетидой, умоляющей его даровать славу ее сыну Ахиллу, первообразу всех эллинских героев. И вот то, что силой своего творческого таланта поэт воссоздавал в своем воображении задолго до Фидия, было здесь живо представлено Фидиевым резцом. Но в этот блестящий период и сама поэзия, в ином смысле, стала оживотворять свои образы, и этим путем производит такое глубокое впечатление на современное общество, какого никогда не удавалось достигнуть и самому Гомеру.

Драматические представления были уже в это время главной составной частью Дионисийских празднеств. Заслуживает внимания то, что и к этой области искусства был применен принцип состязания, которого нигде не было на Востоке, между тем как в Греции везде, особенно на народных празднествах, состязания всякого рода занимают главное место. Знаменитые писатели добивались получения наград, которые ежегодно назначались от государства. В 483 г. до н. э. на этом поприще одержал первую свою победу Эсхил (род. в 525 г. до н. э. в Элевсине); в 468 г. до н. э. над ним уже одержал победу более молодой поэт, Софокл; третий, хотя и упоминаемый рядом с ними; но гораздо ниже их стоящий, Еврипид (он родился, кажется, в день Саламинской битвы), одержал первую победу на состязании 441 г. до н. э. Если принять в соображение, что Эсхил оставил 90 пьес, что Софоклу, достигшему глубокой старости, приписывают 113, и что александрийские ученые еще обладали 72 трагедиями Еврипида, то можно представить себе, как то время было богато умственной деятельностью, даже если взять только одну эту сторону афинской духовной жизни.

Развалины Акрополя с южной стороны. На первом плане остатки здания Одеона и храма Асклепиада

Еврипид. Античная статуя

На самом же деле надо сказать, что и поэты на афинской почве были поставлены чрезвычайно благоприятно. Тот материал, который представляли поэтам сказания об их народных богах и героях, был и неисчерпаем, и удоборастяжим. Этот материал был уже разработан и в живом сказании, и в наивном народном изложении, и в передаче поэтов, и даже в скульптуре настолько, насколько желательно для драматического поэта. В народе этот материал был настолько знаком, что зритель или слушатель уже с полуслова схватывал и усваивал себе мысль поэта. Появление божественных существ в этих драмах никого не могло удивить: автор возвышал значение действия, и не только не оскорблял, но даже не затрагивал нравственного чувства, выводя на сцену Эвменид, Океанид, Аполлона или титана Прометея. Только высшего из богов, самого Зевса, авторы не выводили на сцену по естественному чувству религиозного такта — это также симптом немаловажный. Для диалога была избрана чрезвычайно удобная форма ямбического триметра, мало стеснявшего свободу языка и все же достаточно возвышавшего речь над уровнем обыденной действительности.

Идеальный элемент драмы был еще значительно усилен особенным искусственным средством — участием хора, который, не вникая глубоко в драматическое действие, служил, однако, как бы посредником между действием, происходившим на сцене, и зрителями, заставляя их смотреть на действие глазами действующих лиц и живее испытывать все ощущения, волновавшие их на сцене. Но этот мифологический элемент был, однако, настолько силен, что, увлекая фантазию в сверхъестественный мир, делал возможными на сцене даже такие мотивы (например, в мифе об Эдипе), которые теперь показались бы невыносимыми, а с другой стороны, — дозволял автору (как, например, Эсхилу в его «Персах») облекать в драматическую форму события из самого недавнего прошлого. Мифологическое покрывало, которое легко было накинуть на любой сюжет, до некоторой степени отнимало у сюжета реальную подкладку и как бы одухотворяло его. И театр еще не снизошел до обычной разговорной формы: представления происходили редко, и при Дионисийских празднествах были одной из частей, входивших в состав религиозного обряда. Уже само их значение вызывало в публике такое настроение, о каком невозможно иметь понятия при современных театральных представлениях. К этому еще прибавлялся и интерес, возбуждаемый состязанием авторов, которые иногда вызывали ожесточенную борьбу между зрителями, разделявшимися на партии. Только представив все эти условия, можно постигнуть, как могла публика в афинском театре высидеть все время, нужное для представления многих трилогий, одна за другой являвшихся на сцене, причем для необходимого успокоения и уравновешивания ощущений употребляли довольно наивный, но весьма действенный способ: вслед за трагедиями обыкновенно давали сатировскую драму, шутовскую интермедию с пляской, черпая ее сюжет из того же круга сказаний, к которому принадлежала трилогия.

Статуэтка, изображающая греческого актера-трагика

Эсхил. Античный бюст

Эсхил и Софокл достаточно характеризуют богатство драматической литературы этого времени. Более молодой Еврипид показывает, как обыденные таланты пользовались этим богатством, как они его опошляли, как расточали, разбрасывали и как злоупотребляли им. Эсхил — старейший из всех драматургов, один из «марафонских бойцов», как сами греки называли суровых героев этого времени, которое вскоре стало им чуждым и не вполне понятным. Погружаясь в величавый мир богов первобытного времени, с некоторого рода мистическим настроением, Эсхил постоянно борется с мыслью, для которой не всегда находит подходящее выражение; следя за его драмами, невольно спрашиваешь себя: для кого, собственно, были сочинены хоры в его драмах, т. к. большинство зрителей никак не могло их понять, а читающая публика только еще начинала развиваться. По-видимому, этот великий и строгий писатель уже не совсем хорошо себя чувствовал в Афинах времени Перикла; но едва ли его удаление из Афин стояло в связи с появлением на сцене его величавой трилогии — «Агамемнон», «Хоэфоры», «Эвмениды», которая явилась как бы ответом на демократические новшества 460 г. до н. э. В конце этой трилогии он выставляет древний ареопаг в полном значении и величии учреждения, глубоко сросшегося с жизнью народа. Вскоре после этого он покинул Афины и два года спустя умер в Геле, в Сицилии. Его младший современник Софокл всегда представляется более близким, потому что дает прекрасное в более легкой, ясной и доступной форме. Он принадлежал к тем счастливым смертным, которым судьба доставила возможность спокойно излить всю полноту своего гения в своих художественных произведений. Его долгая жизнь совпадает с блестящим периодом в жизни его народа; родившись во времена Марафонской битвы, он умер в глубокой старости, в тот самый год, когда Афины торжествовали свою последнюю победу в гибельной войне. Его драмы понимаются без всякого труда, потому что диалог, действие сделались в его время уже важнейшей частью драмы, а хор был поставлен в гармоническое соотношение с драматическим действием. Вполне ясный язык прекрасно передает идеи Софокла, глубокие, но не заключающие в себе ничего мистического. Ничто не может быть яснее, понятнее и вместе с тем трогательнее, как, например, в «Антигоне» это противопоставление государственного права и дочерней обязанности, писаного и неписаного закона, которое и приводит, наконец, к столкновению. Нельзя не упомянуть о том, что внешние условия, при которых эти пьесы ставились на сцене, были весьма разумны и не слишком уклонялись от естественности.

Софокл. Античная статуя

Автор сам наблюдал за постановкой своей пьесы, хорами заведовали богатые, именитые граждане, которые принимали на себя почетную обязанность хорегов (руководителей хора), роли в драмах исполнялись хотя и не дилетантами, но тогда еще и не профессиональными актерами, и сцена, и места для зрителей тогда еще были устроены очень просто, и мало способствовали иллюзии, предоставляя воображению зрителей дополнять действие, и публика была не та, что теперь посещает театр, не вся знать и чернь, и не все энтузиасты, любители или люди, не знающие, чем себя развлечь… Публику составлял действительно весь народ, который, однако, обладал в самом широком смысле весьма тонким и естественным аристократизмом. И денежный вопрос, вопрос гонорара, был обойден чрезвычайно деликатно, он сводился к довольно значительному, почетному вознаграждению в виде жалования, которое государство от имени народа выплачивало победителю. Все отлично сознавали, что драматические произведения должны оказывать сильное влияние на дух народа; вот почему, например, на Фриниха был наложен штраф в 1 тысячу драхм за то, что он позволил себе избрать сюжетом трагедии, предназначенной для народа, такое горестное и возмутительное событие, как взятие Милета персами в 494 г. По замечанию одного из тончайших умов этого столь богатого талантами времени, «писатели для взрослых то же, что учителя для юношей»; и если Гомер и Гесиод создали для греков образы божеств, придали форму и определенность их еще грубым религиозным представлениям, то об Эсхиле и Софокле можно сказать, что они этому гомеровско-гесиодовскому миру богов и тем народным представлениям, которые были с ними связаны, придали более глубокое нравственно-религиозное содержание или извлекли из них и развили их нравственную сущность. Эсхил и Софокл и все современные им творческие умы, работавшие в других областях искусства и науки, несомненно имеют то достоинство, что еще несколько задержали развитие критики у этого народа, одаренного необычайно ясным разумением и склонного к скептицизму, и дали ему в период его полной зрелости полезный и целительный противовес в своих произведениях.

Они разделяли это достоинство с человеком, который был первым творцом первого исторического труда в Греции. То был Геродот Галикарнасский.

Геродот. Античный бюст

Родившись персидским подданным, но эллин по духу и плоти, Геродот умел трезво и серьезно усвоить резкую противоположность эллинства и варварства, и борьбу между эллинами и варварами положил в основу большого исторического сочинения, в котором собрал результаты целой жизни, проведенной в путешествиях и пытливых исследованиях. Он уже вполне ясно сознавал разницу между вымыслом и историей, и поэтому доискивался истины, действительности; что религия персов, в противоположность греческой, придавала важное значение правдивости, было ему известно и произвело на него глубокое впечатление. Он уже пользовался критикой для твердой установки факта и проявил замечательную справедливость в своих заключениях о людях и вещах. Можно сказать, что, в понимании чуждых национальностей (египтян, персов и многих других) он остался единичным явлением и ни один из последующих греческих историков его не только не превзошел, но и не сравнялся с ним в этом отношении. Он нашел себе отечество в Афинах, если только подобный ему исследователь может иметь отечество; умер он в Фуриях (в южной Италии), в младшей из афинских колоний, несколько лет спустя после начала злосчастной Пелопоннесской войны.

И философские исследования, впервые начавшиеся в Ионии, не прекращались в это полное независимости время; по самому своему существу, раз зародившись, этого рода исследования уже не могут быть остановлены. Наиболее замечательным из философов в этом веке был Анаксагор Клазоменский. Продолжая работу предшествовавших исследователей и доискиваясь «начала вещей» — вне чувственных ощущений, вне «обманов зрения и слуха» — стараясь определить сущность истинного бытия, он набрел на новое понятие о всеобъемлющем духе, создавшем вселенную — понятие, которое дало ему возможность вступить на новый путь исследования. Насколько смело шли этим путем исследователи того времени, проникая до последних границ человеческого сознания, доказывается не только множеством великих мужей, прославившихся в период 560–430 гг. до н. э. (Пифагор, Зенон, Демокрит, Эмпедокл, Парменид, Гераклит), но еще и тем, что тотчас по окончании этого периода и даже еще в конце его явилось весьма оригинальное философское движение — софистика, учение радикальное, отвергающее все религиозные традиции и гипотезы. Первые представители этого учения — Горгий Леонтинский и Продик Кеосский — еще принадлежали веку Перикла.

Все эти столь разнообразные стремления отражались в Афинах как в общем фокусе. Анаксагор был учителем, Фидий другом Перикла, и Геродот, читавший в Афинах в 445 г. до н. э. свой исторический труд или, скорее, некоторые его части и подготовительные работы, тоже принадлежал к числу горячих поклонников знаменитого государственного мужа. Одновременно с ними были живы и находились во цвете сил Эсхил и Софокл, и множество выдающихся людей, второстепенных и третьестепенных, во всех областях искусства и знания; а среди подрастающего поколения было опять-таки немало высокоталантливых людей. Афины того времени действительно были умственным центром Греции, а все красоты города, все художественные сооружения, великолепие театральных и музыкальных представлений, праздничных шествий и процессий — все служило могущественным средством к объединению эллинского народа, для которого Афины должны были стать столицей. Его политические мысли дошли в виде той речи, которую он держал несколько лет спустя, после начала решительной борьбы со Спартой, давно ожидавшейся Периклом. Своей речью он почтил первенцев между павшими в этой войне. Но его речь стоит в таком полном соответствии с политическим сознанием современных Периклу Афин, так полно выражает сущность всего, приобретенного человечеством до этого периода, что здесь нужно привести важнейшие места из нее.

Оратор, обращаясь в своей речи к согражданам и родственникам павших, утешает их напоминанием, «за какой город» эти мужи пошли на смерть. «Начну с предков, — так говорит Перикл, — и справедливо, и вполне пристойно в данном случае воздать им честь признательного воспоминания. Предки наши, в непрестанном чередовании друг за другом следующих поколений, жили в этой стране и мужеством, и храбростью своей сумели доныне сохранить нам страну независимой. Итак, они достойны похвалы — и еще более ее достойны наши отцы. Они, ко всему, что от предков получили, приобрели еще то выдающееся политическое положение, которым мы пользуемся, приобрели не без труда, и передали его ныне живущим. …Дальнейшее, — так продолжал он с понятной гордостью, — к их приобретению добавили мы сами, мы, стоящие в расцвете жизни, и эту жизнь во всех отношениях так устроили, что она и в войне, и в мире одинаково находит себе полное удовлетворение. …Город наш не нуждается в подражании другим в своих законах; он сам может служить образцом для всех других. Демократия наша, имеющая в виду не малое количество людей, а всех граждан, каждому дает одинаковые права, в каком бы он ни был положении; свободно живем мы в нашем государстве, как равноправные члены одного целого, и среди ежедневных наших занятий мы не сетуем на того, кто живет для своего удовольствия или устраивает жизнь по своему желанию. Добродушно относясь друг к другу в наших частных отношениях, мы однако же тщательно храним в себе истинную стыдливость, побуждающую избегать всего беззаконного в общественных делах». И далее: «Мы создали весьма много средств для развлечения ума; весь год наш проходит среди празднеств, жертвоприношений и прекрасных, благородных препровождении времени; и город наш велик, к нему притекает отовсюду все, и мы можем одинаково пользоваться всем, что здесь произрастает, и всем, что к нам приводится, как своим собственным».

Затем оратор хвалит свой город за его отношение к чужеземцам, порицает в этом смысле Спарту за ее исключительность и добавляет: «Наш город открыт для всех». И военное дело, по указанию Перикла, ведется в Афинах иначе, нежели в Спарте: «Ничто не делается у нас тайно, и при воспитании юношества не требуется никакого тягостного воздержания: мы сами любим жить и даем жить другим, и, несмотря на это, мы не теряемся в опасности и умеем встретиться с нею лицом к лицу». Весьма подробно распространяется он о военных средствах своего города, его особенности как большой морской державы, и находит, что Афины заслуживают еще удивления и во многих других отношениях: «Ибо мы любим прекрасное, не стараясь блистать им, мы занимаемся и науками, не впадая в изнеженность. Богатство мы затрачиваем там, где оно необходимо на деле, а не ради хвастовства; мы не говорим, что бедность позорит человека — позорит человека только нежелание избавиться от бедности трудом». Иные смелы потому, что не знакомы с делом, что бродят в потемках, а они, афиняне, смелы потому, что постоянно действуют с полным сознанием. «И я, сводя все воедино, скажу так: весь этот город есть школа для Эллады. …Смеем сказать, что потомство будет нами дивиться, и мы не нуждаемся в Гомере, чтобы нас воспевать. Наша смелость открыла нам доступ во все моря и во все земли, и всюду мы оставили другим по себе вековечные памятники».

Так мог обращаться этот гражданин-монарх к своему царственному городу. Он только облекал в слова то, что каждый афинянин про себя думал, что думали даже подчиненные им союзники. «Они не имеют права сказать, — говорит Перикл, — что подчиняются недостойным».

Терракотовая голова Пана

Глава вторая Распад эллинской нации. Пелопоннесская война

Приступая к изложению ближайшего периода, необходимо упомянуть о борьбе двух важнейших государств эллинского мира — Спарты и Афин за политическое преобладание. По этому поводу следует заметить, что, называя Спарту и Афины государствами, нужно сознавать, в какой степени это слово оказывается неудобным для передачи той идеи, которую хотелось бы выразить. Тот политический организм, весьма сложный и мудреный и весьма разнообразно устроенный, который в настоящее время называется государством, вовсе не соответствует простому и несложному понятию греков об их небольших, тесно сплоченных и цельно сложившихся политических организмах. Не было в то раннее время понятия о государстве, о державе как политической единице, не было и слова для несуществующего понятия. Поскольку все греческие государства развивались из того или другого политического центра, из города (полис по-гречески), то и сложившаяся в одно целое страна, которая тяготела к этому городу и почитала его центром, тоже носила название полиса, но уже не в смысле города, а именно в смысле маленького государственного организма. Вследствие этого всюду, под именами Афины, Спарта, Фивы и т. д. разумеется, в большей части случаев, вся совокупность граждан города и внегородского населения, которая этим городом олицетворялась, составляя с ним одно целое.

Греция в V–IV вв. до н. э.

1. Афинский морской союз.

2. Спарта и ее союзники.

Основные военные действия.

Афинский союз.

3. 431–421 гг.

4. 415–404 гг.

Спарта и ее союзники.

5. 431–421 гг.

6. 415–404 гг.

7. Места и годы крупных сражений.

8. Гражданская война на о. Керкире и восстание в г. Митилене.

9. Осада городов и других населенных пунктов.

10. Битва при Херонее. 338 г. до н. э.

11. Коринфский конгресс. 338/337 г. до н. э.

Только уяснив себе понятие об этих маленьких городах-государствах, только вполне отстранившись от современного понятия о европейских государствах, можно постичь истинное значение той общественной жизни, которая развилась в важнейших центрах греческой цивилизации в блестящий и высший период ее развития (V в. до н. э.). И только тогда, когда внимательно вглядишься в жизнь этих маленьких городов-государств, когда вполне проникнешься сознанием ее тесных рамок, вникнешь в относительное ничтожество материальных средств, находившихся в распоряжении этих политических общин, только тогда, с одной стороны, будешь в состоянии понять истинное значение той интеллектуальной жизни, которая способна была в них развиться, а с другой стороны — постигнешь истинный смысл той борьбы партий, которая в состоянии была вызвать во всех концах эллинского мира беспримерное брожение и волнение, выразившееся в так называемой Пелопоннесской войне. Вместе с тем вся длинная и сложная эпопея этой Пелопоннесской войны представится в настоящем своем свете только тогда, когда поймешь, что эта война происходила между двумя важнейшими государствами Эллады — Спартой и Афинами — на пространстве, которое по протяжению не превышало одну из небольших по размерам областей России и в то же время ожесточенно велась в отдельных маленьких центрах, где при полном преобладании личного элемента в общеэллинской городской жизни поочередно брала верх то та, то другая политическая партия, попеременно обращавшаяся за помощью то к Спарте, то к Афинам, для подкрепления и поддержки своих слабых, частных попыток и усилий. Какого необычайного напряжения сил должна была стоить эта борьба, проникавшая сверху и донизу во все слои населения, колебавшая все основы не только общественных, но и частных, и личных, и семейных отношений. Это видно по результатам Пелопоннесской войны, по тому страшному материальному и нравственному истощению, к которому она привела, по тому оскудению идеалов и стремлений, которое выразилось в гегемонии Спарты, опиравшейся на грубую силу, и привело к упадку выработанной веками и так пышно расцветшей эллинской цивилизации.

Сто лет спустя после Перикла никто не посмел бы произнести гордую речь, которая приведена выше. Дивный цветок, расцветший на дереве человечества, на краткий срок собранный в одно место для проявления неподражаемой деятельности, был слишком прекрасен, а потому не мог быть долговечным. В основу речи Перикла несомненно положена мысль, что его родной город и в политическом отношении должен быть столицей всех эллинов. Эта мысль была осуществима только при необычайном стечении счастливых случайностей. Уже со смертью Перикла эта мысль оказалась неосуществимой: историк Фукидид очень тонко замечает, что Афины при Перикле только по имени были демократией, в сущности же были государством, в котором первый афинский гражданин правил как монарх; отсюда и слабость этой державы, и неисполнимость идеалов, высказанных Периклом. Человек, подобный Периклу, в демократии еще менее заменим, чем Александр Великий в своей монархии.

История греческого народа в период 435–338 гг. до н. э. или, если принять во внимание конечный пункт его автономного существования, 322 г. до н. э., сама собой делится на три периода, из которых первый захватывает время великой внутренней борьбы эллинского мира и падение Афинского государства; второй заключает в себе последствия этого падения и тот период времени, которому Ксенофонт придает название «безрассудного»; а третий излагает окончательную судьбу греческого народа, т. е. уничтожение их городских автономий и автаркии. Если смотреть на этот ряд событий как на историю народа, и притом с чисто эллинской точки зрения, т. е. с точки зрения так называемой политической свободы, то эта история окажется очень печальной. Утешительней смотреть на этот период с всемирно-исторической точки зрения, потому что тут видно, как прогресс все же продолжает развиваться, и за эллинскими художественными идеалами открываются еще обширные и громадные горизонты, и поступательное движение прогресса выражается в том, что бедные землепашцы в верхнемакедонских городах и угнетенные, униженные народности вырождающегося Персидского царства достигают наконец возможности сколь-нибудь сносно устроить свое существование.

Рисунки на щитах греческих, городов-государств (слева направо): Спарта (Лакедемон); Сикион; Мантинея в Аркадии (Ахейский союз); Мессена; Фивы и их союзники (с 362 г. до н. э.); государственная эмблема Лариссы Креметы в Фессалии; бычья голова, эмблема Фокиды; Медуза Горгона, венок и чаша — популярные сюжеты на афинских щитах; звезды, эмблема на щитах в Македонии

Самоубийственная борьба, в течение 30 лет (с небольшими перерывами) раздиравшая весь эллинский мир, которой с афинской точки зрения было дано не совсем верное название Пелопоннесской войны, началась с одной из тех ничтожных городских усобиц, которые всюду в Греции так легко вызывались в населении горячностью темперамента и страстной борьбой партий. Город Эпидамн на Адриатическом море — колония коринфской колонии Керкиры — обратился к своему родному городу с просьбой о помощи в своих внутренних усобицах. Когда же город Керкира отказал, не желая вступаться в это дело, Эпидамн обратился с той же просьбой к Коринфу. Из-за этого завязалась ожесточенная борьба между Коринфом и Керкирой, которая давно уже не ладила со своей метрополией. Коринфяне, в качестве членов Пелопоннесского союза, вовлекли в эту междоусобицу и спартанцев, и вскоре эта усобица разгорелась на всю Грецию. У берегов Эпира, близ группы островов Сибота, дело дошло до ожесточенной битвы между флотом керкирян и коринфян (433 г. до н. э.). Коринфяне победили и готовились уже воспользоваться своей победой, когда афинская эскадра в 20 кораблей под вечер появилась на месте битвы. Оказалось, что керкиряне на случай крайней нужды заручились союзом с афинянами. Коринфяне не дерзнули на другой день возобновить нападения на керкирян, но сочли вмешательство афинян прямым нарушением перемирия, уже 12 лет длившегося между Пелопоннесским и Афинским союзами, и принесли жалобу в Спарту, требуя созыва всех членов союза на конгресс. Положение оказалось еще более запутанным вследствие того, что около этого времени коринфская колония Потидея (на полуострове Халкидика), принадлежавшая к Афинскому союзу, отпала от Афин.

На собрании конгресса в Спарте выказалось то страшное озлобление, которое пелопоннесцы питали к Афинам. Весьма сомнительно, чтобы в этой ненависти главную роль играло племенное различие между дорийцами и ионийцами; да и сама противоположность аристократических стремлений Спарты и демократических стремлений афинян, по крайней мере в первое время борьбы, не имела большого значения. Главным образом здесь действовала непримиримая зависть к городу, который в короткий период, протекший со времени окончания Персидских войн, успел так быстро опередить остальные города во всех отношениях, и, видимо, еще не был у конечной своей цели… «Афины — тиран над всеми городами нашими!» — злобно восклицали пелопоннесцы, и их ненависть с первой же минуты была тем сильнее, что к ней примешивалась значительная доля опасения, да притом еще афинян никак нельзя было обвинить ни в каком действительном правонарушении. Речь Перикла дышала спокойным сознанием полного превосходства афинян над всеми остальными греками, и это именно сознание, в одинаковой степени разделяемое всеми согражданами Перикла, и приводило каждого неафинянина в ярость. И чем более афиняне были правы в своем сознании собственного достоинства, тем невыносимее казалось оно другим. Кажется, что и афинский посол, случайно присутствовавший на этом конгрессе (он был в Спарте по другому делу) и получивший разрешение говорить, высказался в том же горделивом духе, в каком говорил сам Перикл. И вот на этом первом собрании конгресса было положено, что перемирие 445 г. до н. э. афинянами нарушено; на втором — война в принципе была решена (432 г. до н. э.).

В Афинах уже ожидали этого решения. Из уст в уста передавались слова, сорвавшиеся у «Олимпийца» (как они называли Перикла): «Вижу, как катится на нас волной война от Пелопоннеса». И сам Перикл, и многие вместе с ним давно уже поняли, что прежде чем осуществится великий план слияния всей Эллады под главенством Афин, как общеэллинской столицы, борьба с Пелопоннесом непременно должна быть выдержана. Никто не заблуждался насчет того, что эта борьба будет очень трудной — не на жизнь, а на смерть, и замечательно, что все точно как будто только и ожидали этой случайности, и весь эллинский мир, как по сигналу, разом разделился на два лагеря. Даже в местах, отдаленных от места действия Пелопоннесской войны, например, в италийском городе Фуриях, появились две партии — спартанская и афинская, и граждане боролись из-за вопроса, кого им следует признать своей метрополией, кого считать основателем города? Наконец обратились к Дельфийскому оракулу, и там им было дано прекрасное решение вопроса: «никого иного, кроме богов, не признавайте основателями вашего города». И ответ оракула примирил бушующие страсти силой единой веры. В самой же Элладе уже давно перестали слушаться ее укрощающего голоса. Сражающиеся, взаимно терзая друг друга, взывали к одним и тем же богам.

К войне с обеих сторон, и особенно со стороны руководящих городов, приступали с тяжким раздумьем. Спартанцы начали дипломатический поход, обычно предшествующий всякой кампании, с требованием, чтобы афиняне изгнали из города «килоновское проклятие», т. е. устранили бы систему Алкмеонида Перикла. И действительно, положение Перикла на мгновение было потрясено: партия, во главе которой некогда стоял Кимон, требовавший, «чтобы колесницу Эллады обязательно везли два коня», проявилась вновь в силе. Ближайшие к Периклу лица — скульптор Фидий, философ Анаксагор, даже его подруга Аспазия — вдруг подверглись озлобленным нападкам; но Перикл еще раз одолел своих противников. Он напомнил народу, что спартанцы говорят с ними как повелители. Он перечислил им те средства, которыми они обладали; указал на их изумительно разросшиеся морские силы, на их громадный военный фонд (6 тысяч талантов), хранившийся в Парфеноне на Акрополе; напомнил им о 3 тысячах триерах, которые господствуют над морями; сухопутное войско он исчислил в 29 тысячах гоплитов, из которых 13 тысяч готовы были к наступлению во всякое время. Он взвесил и силы противников. Против большой, но широко разбросанной до крайнего запада силы афинян (около 300 больших и малых городов) выступала плотная масса Пелопоннесского союза, который весь был в сборе на полуострове, представлявшем неприступную с суши и малоприступную с моря природную крепость. Этот союз в войске спартиатов обладал твердой основой своих воинских сил, и это войско во всей Греции славилось своей непобедимостью. Было вычислено, что Пелопоннесский союз мог выставить в поле 60 тысяч тяжеловооруженных воинов. Это превосходство сил у противников вынуждало афинян избрать чисто оборонительный план войны, который мало согласовывался с характером этого народа, однако Перикл умел убедить народное собрание в необходимости этого плана.

Условия борьбы складывались для Афин невыгодно. Ничто не могло быть легче, как истолковать преобладающее положение Афин среди их морского союза в смысле тирании (чем это и было в сущности). Вечный, обязательный союз заключает в себе нечто принудительное, и особенно с двух сторон это принудительное отношение было для союзников невыносимо. Одной неприятной для союзников стороной было то, что всюду в Греции более всего ценили в городах автономию, а потому и вступали в союзы лишь на время, ради определенной цели, а не на век; другой стороной, весьма неудобной в этом союзе, являлось то, что система представительства была почему-то совершенно чужда тогдашнему греческому миру. Большинству союзников, принимавших участие в Афинском союзе, не было предоставлено никакой деятельной роли, и потому они в союзных отношениях видели только стеснения — обязательную дань, обязательную поставку войска — а все преимущества, доставляемые союзом, союзники упускали из виду потому, что они уже были слишком для всех ясны и очевидны. Персов уже все перестали опасаться, а Спарта для островитян представлялась очень удобной в качестве преобладающей державы, да к тому же во всей Греции было очень много людей, которым казалось, что в Афинах и во всей области их влияния демократический элемент уж чересчур развился и приобрел слишком выдающееся значение. Таким образом, уже с самого начала борьбы на стороне Спарты видно нечто вроде политической программы, на основании которой спартанцы являлись как бы освободителями Эллады от афинского гнета.

В противоположность афинянам, Спарте приходилось вести наступательную войну и непосредственно действовать против Афин; если бы она не повела дела именно так, то нельзя было бы рассчитывать на отпадение союзников от Ионического союза. План Перикла заключался в спокойной и неколебимой обороне, рассчитанной на то, чтобы очень быстро истощить силы противника, у которого войска было много, а денег, рабов и кораблей мало. Вторжение пелопоннесского войска в Аттику не имело бы никакого значения, если бы все наиболее ценное имущество жителей удалось свезти в Афины. Город и гавани афинян были неприступны, пока афинский флот господствовал над морями и держал союзников в узде. Ясно, что бедствия войны должны были вскоре гораздо тягостнее отозваться на Пелопоннесе. Перикл говорил: «Боюсь не мощи противников, а собственных моих ошибок…» И более всего он боялся той чисто демократической ошибки, что, пожалуй, у афинян не хватит терпения ждать, и они во время оборонительной войны задумают делать завоевания.

Воины времен Пелопоннесской войны

Фракийский пехотинец (слева). Фракийские наемники широко привлекались афинянами для военных действий против спартанцев. Они отличались подвижностью, выносливостью, безумной храбростью в атаке и страстью к грабежам. В искусстве метания дротиков им не было равных. Вооружение их состояло из плетеного щита-пельты, дротиков, меча или кинжала. Традиционным для фракийцев оставались кожаный фригийский колпак и высокие сапоги. Греческий легковооруженный пехотинец (справа). Вооружение в основном аналогично фракийскому, но имеет медный шлем и как вспомогательное оружие пращу с сумкой для камней на правом боку

Война началась прежде объявления с очень кровавого эпизода. Фиванцы — естественные, ревностные и горячие союзники пелопоннесцев в борьбе против Афин, вошли в тайное соглашение с олигархами городка Платеи, который уже издавна принадлежал к Афинскому союзу. В темную дождливую ночь передовой фиванский отряд вступил в город с тем расчетом, что главные фиванские силы подоспеют ему на помощь прежде, нежели граждане успеют заметить малочисленность вступавших.

Но этот расчет не удался: разлив реки задержал наступавшее войско, а платейцы заметили малочисленность передового отряда и вступили с ним в битву. В узких, немощенных улицах городка фиванцы легко были осилены, и 180 человек из их числа живыми достались платейцам в плен. В слепом озлоблении платейцы всех перебили, вместо того чтобы сохранить их как ценных заложников на случай превратностей войны.

Некрополь Платей

Спартанский глашатай, посланный царем Архидамом, уже не был впущен в Афины и тотчас препровожден обратно через границу Аттики. Первый период этой продолжительной войны длился до 421 г. до н. э. и закончился кратким и ненадежным перемирием. В 431 г. до н. э. пелопоннесское войско вступило в Аттику, но т. к. все население сбежалось в город, то враги могли вымещать свою злобу только над опустевшей страной. Они могли бы еще несколько раз повторить то же вторжение, но каждый раз эти вторжения были бы для них более и более убыточными, т. к. им все менее и менее оставалось материала для разорения. Как на беду для афинян, пелопоннесцы нашли себе союзника, на которого менее всего могли рассчитывать: страшная эпидемия, занесенная на торговых кораблях с Востока, разразилась в Афинах, переполненных массой народа, и произвела большие опустошения и в городе, и в афинском флоте. Ионийцы, по своему характеру чрезвычайно энергичные там, где приходилось принимать быстрые и смелые решения и бороться с явными, осязательными опасностями, оказались совершенно неподготовленными к борьбе со страшной болезнью, против которой тогдашние медицинские средства были совершенно бессильны. Болезнь разлагающим образом действовала и на нравственное настроение афинян; это настроение отозвалось и на Перикле, которыйна некоторое время впал в немилость у народа. Впрочем, от его политики никто и не думал отклоняться. О попытках к примирению никаких сведений нет.

Великим несчастьем для афинян была смерть Перикла в 429 г. до н. э., на третий год войны. Незаменимых людей на свете не бывает и, все сообразив, нельзя даже сказать, чтобы война в последующие годы с афинской стороны велась дурно. Афиняне, однако, не слишком строго держались метода Перикла в ведении войны, да и вообще сомнительно, чтобы в войне можно было слишком долго держаться одного плана, т. к. каждый план войны необходимо изменять на основании случайных событий и действий противника.

Подробное изложение обоюдных случайностей этой борьбы, раздробившейся на столько разных театров войны, может быть любопытно только для людей, специально изучающих греческую историю. Чрезвычайно характерно то, что около 428–427 гг. до н. э. борьба сосредоточилась вокруг двух городов — Митилены на Лесбосе и Платей в Беотии. Митилена, вероятно, вследствие временного перевеса аристократической или, лучше сказать, сепаратисткой партии, отпала от Афин. Однако спартанская помощь, на которую эта партия рассчитывала, не являлась, и вот город, осажденный афинским отрядом сухопутного войска и афинской эскадрой, угрожаемый внутри местным демосом, которому само правительство в крайности выдало вооружение гоплитов, должен был сдаться на полную волю осаждающих, и люди, правившие городом, должны были предоставить и судьбу города, и свою собственную на произвол афинского народного собрания. Собрание, побуждаемое одним из самых задорных вожаков народа, Клеоном, сыном Клеенета,[22] решило всех пленных мужского пола казнить: пусть, мол, союзники всюду узнают, что значит отпасть от союза с Афинами. Корабль отплыл с этим кровавым повелением к начальнику эллинского войска, и едва только он успел прочесть присланный ему приказ, как прибыл другой корабль с другим приказом, который был результатом более спокойных рассуждений в народном собрании. В этом последнем приказе смертная казнь применялась лишь к более виновным, но и тех все же набралось более тысячи человек, как свидетельствует донесение. Приказ этот был беспощадно приведен в исполнение. Спартанцам вскоре предоставился случай отомстить за эту суровую кару, т. к. после долгой осады остатки гарнизона, засевшего в Платеях (только 220 воинов из него успели пробраться через неприятельские линии, воспользовавшись бурной декабрьской ночью 428 г. до н. э.), были вынуждены сдаться. Ненависть фиванцев к платейцам на суде взяла верх; были забыты клятвы времен Саламина и славной Платейской битвы! Времена изменились. Был учрежден особый военный суд из пяти спартиатов и несчастным был предложен насмешливый вопрос: «Удалось ли платейцам с самого начала войны хоть раз оказать спартанцам или их союзникам какое-нибудь добро?» В самом этом вопросе уже заключался смертный приговор, и вот 200 платейцев и 25 афинян были казнены, а город разрушен.

В то же самое время на острове Керкире яростно боролись партии, олигархическая и демократическая, и из них одна рассчитывала на помощь Спарты, а другая — на помощь Афин. «Происходило все возможное и даже более того», — говорит Фукидид, историк этой войны, описывая отвратительную сцену в храме Геры, где были умерщвлены демократами 400 пленных олигархов, которые не успели еще наложить на себя руки.

Фукидид. Античный мраморный бюст

В 425 г. до н. э. война приняла решительный оборот, благоприятный для Афин, между тем как до той поры успехи и неудачи с обеих сторон распределялись равномерно. Афинский флот отплыл в Керкиру, чтобы установить там, где усобица между партиями продолжалась, твердый порядок в демократическом смысле, и затем пуститься далее на остров Сицилию, который уже в значительной степени был вовлечен в борьбу дорийского и ионийского племени. По пути вид покинутого жителями юго-западного берега Мессении — превосходной военной позиции — навел одного из низших начальников, гениального Демосфена,[23] на мысль занять и укрепить господствующие высоты на Пилосе, так называемый Корифасий. Эта мысль приводится в исполнение почти как шутка. Демосфен с сотней-другой бойцов остается на этой позиции, флот идет дальше. Этот маневр оказался удивительно ловким и удачным: спартанское войско, уже в пятый раз вторгнувшееся в Аттику, при известии о занятии Корифасия тотчас возвратилось на полуостров. Пелопоннесский флот получил приказание во что бы то ни стало взять позицию. Флот заградил на севере и на юге входы в узкий пролив, отделяющий этот мессенский берег от длинного и узкого острова Сфактерия, который тянется вдоль него, и на сам остров высадил около 200 спартиатов. Вся война вдруг перенеслась на этот пустынный берег, а почва, на которой здесь утвердились афиняне, была вулканическая — почва древнемессенской страны… В то время как пелопоннесский флот делал ряд отчаянных и тщетных попыток высадки войск на берег, в рядах войска уже обнаруживаются побеги илотов к афинянам.

Метание дротика с помощью петли. Применение такой техники увеличивало дальность броска дротика до 60–70 метров и его пробивную силу

В то же время является афинский флот под предводительством Евримедонта (около 50 кораблей); он форсирует оба входа в пролив, вынуждает часть пелопоннесских кораблей броситься к берегу, а другую — искать спасения в поспешном бегстве; и эта превосходная позиция в месте, столь опасном для Спарты, остается в руках афинян. Они владеют неприступным фортом Корифасием, господствующим над всей страной, и обоими входами в Наваринский залив, а на острове Сфактерия, без малейшей возможности бежать, сидят, как бы у них в плену, словно замкнутые, 420 человек спартанского войска, в том числе 120 спартиатов.

Это последнее условие, а именно — большое количество спартиатов на Сфактерии, произвело сильное впечатление на правящие круги в Спарте, и там было принято быстрое решение. Они добились 20-дневного перемирия и отправили в Афины посольство с предложением мира. Здесь в это время боролись две партии. Во главе одной стоял Клеон, во главе другой Никий, сын Никерата — богатый, знатный, умеренный, проводивший политику кимоновских времен и вполне готовый вступить в переговоры со Спартой. К тому же и послы Спарты говорили, что если бы Афины теперь решились примириться со Спартой и идти с ней рука об руку, в их руках оказалась бы судьба всей Греции. А между тем никаких определенных условий это посольство не предлагало. По-видимому, в основе переговоров лежало то, что можно было бы просто вернуться к status quo 445 г. до н. э. Но это значило бы пожертвовать весьма блестящим положением, достигнутым после 6-летней, не Афинами начатой войны, и притом пожертвовать, не получив за это никакого осязательного вознаграждения. Вот почему никак нельзя Клеону ставить в вину то, что он условием мира поставил возвращение Афинскому союзу уступленных им в 445 г. городов Нисеи при Сароническом, Паг при Коринфском заливе, Трезены и других ахейских городов, а в виде ручательства за установление прочных мирных переговоров потребовал немедленной сдачи блокированного на острове Сфактерия спартанского отряда. Спартанцам, напротив, было поручено потребовать немедленного освобождения спартиатов. Переговоры, таким образом, ни к чему не привели. Клеону, конечно, нужно поставить в заслугу то, что по прекращении переговоров он настоял на немедленном взятии в плен блокированного на Сфактерии отряда и на препровождении пленных в Афины как в совершенно безопасное место. Он брался в течение 20 дней привести это в исполнение. Так оно и случилось: его самого туда отправили, и даже ранее истечения этого срока афиняне удостоились блестящего триумфа — 292 человека лакедемонских пленников, в том числе 120 спартиатов, были привезены в Афины. После совершенно безнадежной борьбы, теснимые от позиции к позиции на протяжении острова, простирающегося не более чем на полчаса пути, они 12 дней подряд выдерживали натиск и наконец сдались. Положение спартанцев все больше и больше ухудшалось. В 424 г. до н. э. Демосфен овладел Нисеей, Никий занял важный по положению остров Киферу на юге от Лаконии, позиция на Пилосе была передана мессенцам из Навпакта, заклятым врагам Спарты; с трех сторон афиняне угрожали Пелопоннесу, и до какой степени положение Спарты было отчаянным, доказывает отвратительная правительственная мера, на которую в Спарте решились: 2 тысячи илотов, по вызову правительства добровольно записавшихся на военную службу, бесследно исчезли в это время каким-то таинственным образом.

Вид залива у острова Кифера

По счастью, в ту пору появился в спартанском государстве человек, далеко превосходивший собой всю обыденную тяжеловесную массу благородных представителей дорийского племени. То был Брасид. Он воспользовался удивительной военной организацией Спарты, чтобы с самой ничтожной затратой сил нанести афинянам удар вдали от их центра, в таком чувствительном месте, которое имело для них не менее важное значение, чем Пилос для спартанцев. Задуманный гениальным Брасидом поход был чрезвычайно смелой попыткой, на успешный исход которой он рассчитывал именно потому, что был хорошо знаком с этим диковинным миром маленьких греческих государств. С отрядом в 2 тысячи гоплитов Брасид быстро перешел Пелопоннес, Беотию и Фессалию, направляясь к Халкидике, следовательно, в ближайшее соседство с афинскими владениями в этих местностях Фракии. Быстрота и неожиданность, с которой являлся Брасид, всюду приготовляли почву для выполнения спартанской программы освобождения, восстановления безусловных городских автономий в Элладе, а чрезвычайно привлекательная личность превосходного вождя спартанцев всюду настраивала умы к этому неожиданному повороту, к которому города едва ли обратились бы по собственному побуждению, т. к. у них, насколько известно, не было особых причин к недовольству теми отношениями, которым спартанцы придавали название «афинского ига». Продвигаясь вдоль берега к северу, Брасид таким образом привлек на сторону Спарты Аканф, Стагир и даже драгоценнейшее из афинских владений в этой местности Амфиполь на Стримоне, несмотря на то, что афинская эскадра стояла почти в виду города, у о. Фасос, на расстоянии полусуточного перехода.

Серебряная монета Амфиполя. АВЕРС. Голова Аполлона в лавровом венке. РЕВЕРС. Факел и ветвь внутри квадрата, в который вписано название города

Статуэтка, найденная при раскопках Амфиполя

Амфиполь был основан афинянами в 437 г. до н. э., но афинский элемент все же составлял здесь меньшинство, чем и объясняется возможность захвата города спартанцами, за что пришлось отвечать и Фукидиду, сыну Олора, командовавшему афинской эскадрой у Фасоса. Он успел удержать во власти афинян только небольшое местечко Эйон близ устья Стримона, и за спою нераспорядительность подвергся изгнанию, в котором и был им написан важнейший из исторических трудов древности после Геродота.

Эти утраты, за которыми можно было ожидать и дальнейших в той же местности, а равно и поражение, нанесенное афинским войскам при Делии в Беотии, на первый план выдвинули в Афинах умеренную партию и ее вождя Никия. В какой степени возросло ее значение, доказывается теми жестокими нападками, которыми Аристофан в современных комедиях осыпает предводителя сторонников войны, «живодера Клеона».[24] Оказалось, что и в Спарте в то же время стало преобладать миролюбивое настроение, в котором немаловажную роль играла зависть к Брасиду, гениальному воину и политику, широкие задачи которого не укладывались в тесные рамки спартанского государственного устройства. И вот было установлено перемирие между Спартой и ее пелопоннесскими союзниками (Коринфом, Эпидавром, Сикионом, Мегарой и т. д.), с одной стороны, и Афинами и Афинским союзом — с другой. Перемирие, однако, не распространялось на фракийский театр войны. Чтобы прийти там к какому-нибудь результату, Афины решились отправить туда Клеона, который неоднократно выказывал уже свою энергию, хотя, по-видимому, и не обладал полководческим дарованием. Во время одной из рекогносцировок вблизи Амфиполя Клеон потерпел поражение от своего несравненно более талантливого противника. Он сам пал в битве, что послужило ему не на пользу в потомстве, которое этого страстного, способного и патриотически настроенного человека стало изображать бесчестным и наглым демагогом, на что беспристрастно оцениваемые известия не дают ни малейшего права. По какому-то особенному счастью, благоприятствовавшему афинянам в данном случае, в той же стычке в числе семи павших спартанцев находился и опаснейший их противник в этой войне, Брасид (422 г. до н. э.).

Смертью этих двоих людей устранялось и важнейшее препятствие к миру. В одной из современных комедий Аристофана они были представлены в виде двух пестов, которыми демоны войны и междоусобия расплющивали большие и малые города Эллады. Наибольшее значение приобрел теперь Никий; истый афинянин древнего пошиба — богач, патриот, человек верующий — он способствовал главным образом установлению мира (421 г. до н. э.). Мирный договор был заключен на 50 лет. Обоюдные завоевания по этому договору должно было возвратить: крепость Панакт на беотийской границе и Амфиполь — афинянам, занятые же афинянами пункты в Пелопоннесе, а именно Пилос и Киферу — спартанцам. Все остальные владения оставить в прежнем составе, доступ во все храмы и на все празднества по-прежнему должен быть открыт всем эллинам.

Вторая часть Пелопоннесской войны охватывает 421–413 гг. до н. э. Никиев мир, в сущности, никого не примирил и не был продолжителен. Неизвестно, действительно ли были воздвигнуты те медные колонны в память мира, которые решено было поставить в Афинах, Спарте, Дельфах, Олимпии и на Истме. Известно, однако, что договор никогда не соблюдался вполне и что затруднения возникли тотчас же по заключении мира. Могущественнейшие из союзников Спарты, а именно фиванцы, совсем этого мира не приняли, и их примеру последовали многие; проявилось нечто чрезвычайно оригинальное — сильнейшее недоверие малых и средних государств по отношению к Афинам и Спарте. Это временно придало некоторое значение пелопоннесскому городу Аргосу, который давно уже отодвинулся на задний план.

Медная аргосская монета (драхма). АВЕРС. Бегущий волк. РЕВЕРС. Большая греческая буква «А», маленькие «ар» (Аргос) и «трикветра», вписанные в квадрат

Стали поговаривать о том, что эпизод со Сфактерией по отношению к спартанцам, а поражение при Делии по отношению к афинянам положительно лишали обе державы всякого обаяния в смысле их военного превосходства, и был даже такой момент, когда это настроение стало выказываться настолько грозно, что Афины и Спарта были вынуждены заключить между собой частный союз. Но в то же время, как со стороны Спарты и Афин, так и со всех сторон, все было переполнено кознями и запутаннейшей игрой интриг, направленной против всех и каждого. Уже на третий год после заключения мира война разгорелась вновь, и союз пелопоннесских государств, состоявший из Аргоса, Мантинеи, Элиды и поддерживаемый Афинами, уже угрожал спартанскому могуществу. Только победой, одержанной над этим союзом в мантинейской области, спартанцам вновь удалось восстановить свое значение в Пелопоннесе (июнь 418 г. до н. э.).

В Афинах тоже ясно сказались моральные последствия последних лет войны. К этому периоду времени относятся важнейшие из комедий Аристофана — 425 г. до н. э. «Ахарняне «, 424 г. до н. э. «Всадники «, 423 г. до н. э. «Облака «, 421 г. до н. э. «Мир «, и надо сказать, что он служит одним из наиболее ясных симптомов наступающей эпохи. Насколько изумляешься неописуемой гениальности автора, насколько нужно признать в их основе патриотическое настроение и положительно утверждать, что все благороднейшие побуждения человеческой души были ему вполне открыты и доступны, настолько же, с другой стороны, подобные произведения и их успех на сцене заставляют предполагать и отчасти даже выказывают в обществе чрезвычайно опасное расположение умов. Всякие авторитеты, государственные деятели всех возможных оттенков — Перикл, Клеон, Никий, Ламах и Демосфен, даже столь всесильный в то время демос, пред лицом того же демоса, народ перед народом, — подвергаются в этих комедиях самому необузданному осмеянию. Боги народа низвергаются автором в прах, все божественное и человеческое предается в жертву всесильной насмешки, которая должна действовать тем более разлагающим образом, что автор умеет находить высокий и торжественный строй речи для возвышенных предметов. И рядом с этой бичующей, все разлагающей сатирой превозносится чувство собственного достоинства этого народа, и без того уже возведенное на страшную высоту всем, что может обольстить человека — могуществом, славой, богатством, неисчерпаемыми сокровищами духа во всех его проявлениях — в искусстве, в науке, в поэзии… Только при том состоянии тогдашнего общества, которое Аристофан вскрывает своей личностью и своими произведениями, можно уяснить себе все сумасбродство предприятия, которое вскоре должно было привести афинян к беспримерной катастрофе.

В это время в Афинах стало преобладать влияние личности, которая представляла собой смешение самых блестящих и самых опасных особенностей афинского характера. Личность эта — Алкивиад, сын Клиния. Природа и счастье щедро наградили этого человека (в 421 г. до н. э. ему минуло 30 лет) всеми преимуществами. Он был знатного рода, прекрасен собой, богат, умен. Лишившись отца в ранней юности, он поступил под опеку и руководство первого из афинских граждан, Перикла (тот приходился Алкивиаду дядей); сам по себе как личность Алкивиад был в такой степени привлекателен и разносторонен, что умнейший, оригинальнейший и благороднейший из мыслителей древности Сократ, сын Софрониска, вступил с Алкивиадом в теснейшую связь; у Потидеи и при Делии они стояли рядом в афинском войске. Однако Сократ был не способен лучшим своим достоянием поделиться с этим баловнем счастья, мелочно самолюбивым и с ранней юности уже находившим удовольствие в том, чтобы быть предметом городских толков. Алкивиаду были чужды и чувство справедливости, и сознание нравственной ответственности за свои поступки; его тщеславие удовлетворялось тем, что все говорят о его необузданных проделках, и вскоре он стал этими проделками обращать внимание народа, навязывать свою личность. При этом он был человеком с большой силой воли, умевшим при всякой обстановке выдвинуться и выказать свои преимущества, вызывавшим среди своих соотечественников самые горячие ожидания своими блестящими способностями, а также необычайным умением подлаживаться к обстоятельствам и пользоваться слабостями людей, угождая им и с величайшей легкостью переходя от персидской распущенности к спартанской строгости нравов. Особенно он умел поддерживать в народе то монархическое стремление, которое и в республиках побуждает простолюдина увлекаться той или другой выдающейся личностью.

Алкивиад. Античный мраморный бюст

Когда после заключения Никиева мира, в 420 г. до н. э., афиняне впервые вновь появились на Олимпийских празднествах, он добился того, что был выбран в составе торжественного посольства и въехал на арену на семи колесницах, запряженных четверками. Этим великолепием он хотел доказать, что его родной город не обеднел от войны.

Он-то и увлек афинский народ к невероятно смелому предприятию, известному под названием Сицилийского похода. Повод к этому предприятию был подан усобицей между двумя весьма незначительными городами острова Сицилии. Один из них, Эгест, обратился за помощью в Афины потому, что другой, Селинунт, опирался на Сиракузы, дорийскую колонию.

Тетрадрахма Селинунта. АВЕРС. Аполлон, стреляющий из лука, едет на колеснице, управляемой Дианой. РЕВЕРС. Аполлон с блюдом и лавровой ветвью

Та часть афинского общества, которую можно было бы назвать на новейшем историческом языке «молодыми Афинами», и во главе ее Алкивиад, жаждали политики в величавом стиле, и под стать их идеям в массе приверженцев подобной политики давно уже сделалось общим желание утвердиться на таком удобно расположенном и плодородном острове, как Сицилия, и даже обладать им. Эти юные государственные мужи, не затрудняясь и не останавливаясь ни перед чем, уже простирали виды на Италию и Африку, Этрурию и Карфаген, пренебрегая и осмеивая старые традиции и осторожную политику Перикла… Экспедиция на Сицилию — на помощь Эгесту — была решена. Брожение в Афинах было чрезвычайное: юношество и толпа страстно ухватились за мысль о подобном походе, на который все смотрели как на предпринимаемый с целью завоеваний; прилив добровольцев, желавших поступить в ряды войска, был громадный, можно было подумать, что наступает новая эра в жизни государства. И напрасно противился Никий, представитель традиций времен Кимона и Аристида, осуществлению этой экспедиции, которая должна была отвлечь военные силы Афин вдаль, в такое время, когда в самой Греции нельзя было ручаться ни за один день. Порицания Никия и его указания на то, что это предприятие будет стоить огромных затрат, только еще более повредили делу; народ удвоил затраты, предположенные Никием, и избрал его самого, Алкивиада и Ламаха, довольно известного полководца, предводителями экспедиции, вручив им весьма обширные полномочия.

Как велико было возбуждение в среде консервативных кружков, доказывается загадочной проделкой — известным кощунством над статуями Гермеса. Незадолго до отплытия экспедиции одним утром обнаружилось, что все гермы, т. е. священные камни с головой Гермеса, бога торговли и мореплавания, всюду в городе воздвигнутые в качестве символов мирных торговых отношений, были изуродованы. Это кощунство привело в ужас всю еще весьма наивно веровавшую массу афинского народа, причина этого преступления до сих пор остается загадкой для исследователей, но есть основание думать, что этим чрезвычайным злодеянием желали возбудить в народе опасение против экспедиции и навлечь подозрение на ее инициатора, Алкивиада, легкомыслие которого уже не раз проявлялось в осмеянии священных обрядов. Довольно ясным представляется то, что злодеяние было совершено немногими участниками и притом приведено в исполнение быстро, умно и тайно. Показательно также, что никакого беспристрастного расследования не было произведено. Но цель, к которой стремились лица, участвовавшие в этом заговоре, не была достигнута (415 г. до н. э.).

Изготовление гермы. Резник работает характерным для того времени тонким долотом на длинной ручке. Изображение с красно-фигурной аттической вазы. 480 г. до н. э.

С удивительным мастерством рисует Фукидид ряд картин этой трагической экспедиции, целью которой был первый из сицилийских городов — дорийская колония Сиракузы. При этом своим примером древний писатель доказал, что историк, проникнутый сознанием своих высоких обязанностей, может найти в себе силы для точного, правдивого и беспристрастного изложения даже того, что ему особенно горько и тягостно излагать как патриоту. Едва ли из древности дошла другая подобная картина, настолько же сохранившая всю свежесть своих красок. По Фукидиду можно проследить это предприятие начиная с раннего утра того июльского дня (415 г. до н. э.), когда войска из города направились к гавани и после жертвоприношений, вознесенных необозримой толпой народа, направились на ожидавшие их корабли, которые пустились в свой гибельный путь, весело обгоняя друг друга. Затем, по прибытии флота в италийские воды, видна нерешительность и несогласие в среде вождей, виден перст судьбы в прибытии того государственного корабля, который должен был увезти в отечество Алкивиада — единственного человека, способного провести это предприятие до конца или вовремя от него отказаться.[25] И вот честный, преданный своему отечеству, но ограниченный Никий вынужден руководить предприятием, которое он положительно не одобрял, которое по своему существу вполне противоречило и его природным свойствам, и его политическим воззрениям. Он подступил к городу после долгого промедления, в течение которого сиракузяне имели возможность приготовиться к обороне. Весной 414 г. до н. э. начинается осада, ведется усиленно, победа уже близка, но вскоре все изменяется.

Осада Сиракуз в 416 г. до н. э.

Афиняне подошли с севера (1) после короткого боя, заложили два укрепления: одно на плато Эпиполы, другое — круглый форт и начали строить стены для блокады города. Чтобы воспрепятствовать этому, сиракузяне попытались построить вал (2), который был взят и разрушен. Затем осажденные попытались провести через болота ров с палисадом (3), но и эти укрепления были взяты афинянами. После этого осаждающие стали строить прибрежные укрепления (4), чтобы прикрыть свой флот, вместо того чтобы закончить укрепление на севере. Сиракузяне получили подкрепления из Спарты и возвели стену (5) между морем и афинским укреплением, кольцо оказалось разомкнутым. Афиняне построили три форта (6) и расположили под ними флот. Сиракузяне перешли в наступление, взяли форты и заперли в гавани афинский флот торговыми судами, соединенными цепью (7). После судьбу экспедиции решило морское сражение, в котором афинский флот был разбит

Злой дух Афин, Алкивиад, с беспримерной наглостью перешедший на сторону врагов и бежавший в Спарту, вступает в дело. По его наущению спартанский военачальник Гилипп прибыл на Сицилию с небольшим отрядом, проник через афинские линии в осажденный город, принял начальство над сиракузянами, сумел ободрить их, и осенью того же года положение осаждающих ухудшилось настолько, что осаду уже можно было продолжать с надеждой на успех только в случае присылки сильных подкреплений из Афин. Подкрепления были посланы, но Никий не был отозван обратно: народ, жаждавший успеха экспедиции и уверенный в том, что в ней затронута честь имени Афин, к сожалению, слишком доверял своему малоспособному вождю. Демосфен, приведший подкрепление из Афин, после первой же неудачи признал, что следует отказаться от несчастного предприятия; но Никий никак не мог решиться на этот шаг. Наконец он решился на это, но тут лунное затмение (27 августа 413 г. до н. э.) довершило дело: жрецы объявили, что отплытие может совершиться только через трижды девять дней. Тогда сиракузяне, пользуясь этим невозвратно утраченным временем, загородили вход в гавань, где стояли афинские корабли, и только победой могли проложить себе путь в открытое море — единственный путь к спасению. Последовала битва в большой сиракузской гавани; описание ее у Фукидида переносит в то отдаленное время и заставляет переживать те ощущения, которые, во время этой страшной битвы, переживали сиракузяне, следившие за ее ходом со стен города и с окружающих его высот. Приближался ли к берегу, в общей сутолоке, афинский корабль и экипаж его собирался искать спасения на берегу, стоявшие там спрашивали его: не думает ли он посуху вернуться в Афины? Когда в таком же положении находился сиракузский корабль, сиракузяне кричали своим землякам с берега, что смерть есть жребий всех людей и что нет смерти прекраснее, чем на водах родного города. В конце концов афинянам не удалось прорваться в море — единственный путь к спасению был утрачен.

Последние движения афинского войска, попытка отступления внутрь острова для соединения с дружественными племенами — все это было не более чем содрогания умирающего. Победители преследовали афинян по пятам. Сначала была обезоружена окруженная в оливковом саду сиракузянами часть афинского войска под предводительством Демосфена; в пяти часах пути от Сиракуз, на берегах маленькой речки Асинар, войско Никия остановилось. Порядок был нарушен окончательно, это уже не войско, а толпа несчастных людей, измученных лишениями и жаром, отчаянных беглецов, которым Никий, проявивший в крайности большое самообладание, еще раз предложил сразиться, и когда они ему в том отказали, предоставил их и себя великодушию того спартиата, который руководил сиракузянами в победе. Сиракузяне не послушали Гилиппа, который хотел, по крайней мере, спасти вождей афинского войска: Никий и Демосфен пали жертвами народной мести. Те из пленных, которые не погибли в сиракузских каменоломнях, были проданы в рабство; «скачущий конь», герб города Сиракузы, был выжжен у них на лбу и указывал на то, что свободные афинские граждане отныне стали собственностью города Сиракузы. Немногие из жертв этой катастрофы, которых местами можно было встретить на острове, старались снискать себе смягчение своей горькой доли тем, что вслух читали трогательные стихи из трагедий Еврипида, любимейшего в то время трагика афинян.

Нетрудно вычислить, что долгая осада и заключительная катастрофа стоила афинянам не менее 8 тысяч афинских граждан и около 200 триер; можно сказать, что едва ли когда-либо высокомерие демократии, избалованной долгим периодом счастья, наказывалось более страшным ударом! И едва ли когда-либо более ясным всем и каждому представлялось неудобство такого государственного устройства, при котором в решении трудных вопросов и положений внешней политики последнее, решающее слово принадлежит народному собранию. Каждый видел наступление бедствия, никто — и менее всего сами полководцы — не сознавал в себе мужества или права вовремя это бедствие отклонить или от него отстраниться. И если в данном случае должно обвинить афинян, то, с другой стороны, справедливость побуждает признать, что, напротив, способ действий афинян после пережитой ими ужасной катастрофы был достоин лучших времен афинской республики и лучших деяний прошлого. Вскоре после того, как афинские граждане справились с первым, потрясающим впечатлением катастрофы, они одумались и приготовились к одной из славнейших в истории человечества оборонительных войн, только девять лет спустя закончившейся взятием Афин спартанцами, после всевозможных колебаний счастья то в ту, то в другую сторону.

Так начался третий период войны (413–404 гг. до н. э.), главный интерес которой вращается преимущественно около этой изумительной обороны. Несчастливый исход сицилийского похода, конечно, тотчас вызвал против Афин целую коалицию хищных врагов, желавших поживиться богатой добычей. Прежние противники афинян в Греции получили новое подкрепление со стороны сиракузян, еще не пресыщенных местью и явившихся доказать свою признательность дорийским союзникам, оказавшим помощь их городу. К коалиции примкнули и города, участвовавшие в Делосском союзе, отпавшие от Афин вследствие понесенного ими поражения или просто пользовавшиеся случаем выбиться из-под их власти, потому что под влиянием Спарты во главе управления этих городов явилась олигархическая партия. Особенно чувствительным для Афин было отпадение от них Хиоса (412 г. до н. э.), который все же занимал в союзе выдающееся положение. К этим противникам Афин присоединились, наконец, и персы. На быстро долетевшее из Суз известие о поражении афинян в Сицилии персидское правительство ответило очень странной мерой: царская казна вновь потребовала от двоих сатрапов Малой Азии внесения тех даней, которые никогда не платили персидскому царю греческие малоазийские города. И уже в 412 г. до н. э. между сатрапом Тиссаферном и Спартой был заключен оборонительный и наступательный союз, по которому Артаксерксу I, персидскому царю (с 465 г. до н. э.), следовало возвратить все его прежние владения на берегах Малой Азии.

К счастью, все эти противники выказали себя медлительными, и афиняне успели далеко обогнать их в приготовлениях к войне: уже к концу 412 г. до н. э. они снова обладали флотом, состоявшим из 104 триер, тогда как в пелопоннесском флоте их было всего 94. Хуже всего было то, что спартанцы, по совету Алкивиада, вместо своих ежегодных вторжений в Аттику заняли в этой области местечко Декелею,[26] укрепили его и поместили в нем сильный гарнизон. Это не повело непосредственно к столкновению, но было все же чрезвычайным стеснением для афинян; недаром Аристофан в своей знаменитой комедии «Облака» влагает в уста Стрепсиада жалобу на то, что «теперь нельзя даже и рабов своих выпороть всласть — того и гляди убегут в спартанский лагерь». Известно, что и в действительности среди рабов в Афинах эти побеги сделались обычным делом.

Вообще говоря, война около этого времени велась очень вяло, и все были гораздо менее заняты войной, нежели интригами, в которых Алкивиаду вскоре опять пришлось играть главную роль.

После того как Алкивиад в течение долгого времени пользовался при спартанском правительстве влиятельным положением полезного советника, пришло и такое время, в которое недоверие к нему, никогда вполне не проходившее, вновь стало преобладать. Человек он был в Спарте бесправный, да притом стал признаваться неудобным — с ним и не поцеремонились. Эфоры вынесли ему смертный приговор. Но хитрый иониец не дался им в руки: он бежал к сатрапу Тиссаферну и, вероятно, при его дворе чувствовал себя лучше, чем среди спартанцев, которых от души презирал, как истый афинянин. И вот он задумал примириться со своим родным городом и даже готов был предложить своим согражданам награду за это примирение: он надеялся склонить их в пользу сатрапа, у которого вскоре стал пользоваться большим значением.

Однако Тиссаферн в виде ручательства потребовал изменения демократического правления в Афинах в смысле преобладания аристократического принципа. И такому изменению в данное время действительно способствовали многие обстоятельства. После того как многие из новых людей, подобных Клеону, Гиперболу и др., вышедшие из низших слоев народа, привели демократию к целому ряду неудач, древнеафинские аристократические элементы сплотились теснее. Появились в обществе гетерии или клубы; припомнили и то, что несчастная сицилийская экспедиция не одобрялась одним из представителей аристократического сословия, честным и верным правительству Никием. Многим демократическая форма правления стала казаться неудобной, и это направление нашло себе горячего сторонника в талантливейшем и остроумнейшем из всех афинских писателей — в Аристофане. Мир был необходим, но как же могло демократическое правление прийти к какому бы то ни было соглашению со Спартой? Алкивиад, по-видимому, надеялся добиться своего возвращения в Афины при помощи олигархической партии, которая временно получила некоторую точку опоры в довольно распространенном настроении массы. Но эти надежды рухнули потому, что Алкивиаду не удалось переманить персов на сторону Афин и ему перестали доверять, даже опасаться его. Олигархическая партия решилась действовать и помимо его, и — отчасти при помощи насилия, отчасти при помощи ловкой интриги — произвела такой государственный переворот, при помощи которого солоновское государственное устройство было устранено и замещено олигархическим способом правления. Эту перемену старались несколько прикрыть тем, что в механизме нового правления оставили место и для экклесии, состоявшей из 5 тысяч зажиточнейших граждан, как бы сохранив народное собрание, и притом на довольно широкой демократической основе. Но эта экклесия никогда не собиралась, потому что право созывать ее было предоставлено особому совету четырехсот (411 г. до н. э.). Весть об этом перевороте в правлении вызвала восстание на афинском флоте, в то время находившемся близ берегов Самоса. Слова, некогда высказанные Фемистоклом накануне Саламинской битвы, не утратили своего значения для этих афинян: они пришли к убеждению, что здесь, за стенами кораблей, сохранилось настоящее афинское государство и весь строй их родного города, что «не они, восставая против новых порядков, отпадают от города, а город от них отпадает». Так выразился один из их вождей, Фрасибул. Затем афинские моряки побратались с гражданами Самоса, державшими сторону демократии; все поклялись держаться демократического способа правления и обязались вести войну с Пелопоннесом, не щадя никаких усилий. А т. к. им нужен был вождь с громким именем, а Алкивиад пользовался славой человека, который может добиться всего, чего захочет, то они его призвали, и он принял над ними начальство.

Можно сказать, что он был человеком, вполне подходящим для такого запутанного положения. Он выказал и знание людей, и осмотрительность, и патриотизм, и сумел отстранить те крайние меры, к которым, как известно, люди именно тогда выказывают наибольшую склонность, когда они наименее способны привести их в действие. Пока он посредничал, новый переворот произошел в Афинах.

План античных Афин

Олигархия была низвержена и прежнее государственное устройство восстановлено, причем партия, взявшая верх, выказала большую умеренность. Тяжеловесная спартанская политика не сумела воспользоваться этим опасным кризисом. И вот счастье как будто вновь улыбнулось утесненным Афинам: под предводительством Фрасибула и Фрасилла афиняне одержали при Абидосе победу над пелопоннесским флотом, который все это время оставался праздным. В следующем, 410 г. до н. э., уже при содействии Алкивиада, они одержали вторую, более полную, победу при Кизике (в Пропонтиде) над пелопоннесским флотом и войсками персидского сатрапа Фарнабаза. Донесение спартанских начальников, заступивших место убитого в сражении Миндара, дошло в своей первоначальной форме и дает отличное понятие о лаконичном деловом слоге спартанцев: «Кораблей нет, Миндар убит, люди голодают, мы беспомощны, что делать?»

Эти победы способствовали окончательному примирению Алкивиада с его согражданами, и в 408 г. до н. э. он торжественно был возвращен в Афины. Весь город — свободные граждане и рабы — сбежался в гавань в тот день, когда ожидали его прибытия, и толпа отнеслась к нему с тем беззаветным доверием, которое она и в республиках, и в монархиях одинаково питает к великим именам. Однако того доверия, которое бы его одного уполномочило стоять у кормила правления, доверия не к таланту, а к характеру, доверия, которого не мог бы подорвать временный неуспех, такого доверия он не встретил в Афинах; да может быть и не заслуживал. Именно такой неуспех, постигший одного из второстепенных его военачальников (он был тут ни при чем), привел его к падению уже в следующем 407 г. до н. э., под влиянием того страшного деспотизма, который присвоила себе толпа, в это время уже расположенная считать всякое обманутое ожидание, всякую неудачу государственной изменой. Таким образом был устранен единственный человек, способный успешно вести борьбу с коалицией, основанной на тесной связи спартанского наварха Лисандра с одним из младших членов дома Ахеменидов, Киром Младшим, и получившей преимущество в последний год этой войны. Оба деятеля, и спартиат из дома Гераклидов, и младший брат наследника персидского престола (сын Дария II, царствовавшего с 424 г. до н. э.), были ярые честолюбцы; они и тогда уже задумали — каждый у себя дома — забрать власть в свои руки и потому легко сблизились. Они оба, в противоположность традициям их народов, были людьми новейшей формации. В Лисандре высокомерие спартиата и суровая беспощадность дорийца соединялись с модным в то время софистическим неверием, которое давало ему возможность в интересах государства или в интересах собственного преобладания приносить вероломные клятвы всем богам и пускать в ход ложные изречения оракулов. Он был, можно сказать, вторым Алкивиадом на спартанской почве, с той только разницей, что ему не пришлось поднять оружие против своей родины. Кир Младший, с другой стороны, был одним из тех весьма немногих персов, которые были расположены ко всему, что составляло основу эллинства: к «свободе», которой он до известной степени завидовал, не понимая ее сущности, наравне с большинством всех восточных людей, но признавая в то же время все преимущества, которые эта «свобода» давала эллинам при каждой борьбе с азиатами. При этом у него не было недостатка ни в персидской национальной гордости, ни в умении пользоваться восточным деспотизмом: кому случалось проезжать по управляемой им провинции, тому нетрудно было убедиться по множеству встречавшихся на пути людей с обрезанными ушами или изуродованными руками в том, как он был быстр на расправу. Как истый перс, Кир Младший разделял и ту злобную ненависть к афинянам, которую питали все персы со времен поражений, нанесенных им во время великой войны за освобождение Греции. Лисандр сумел воспользоваться денежными средствами молодого сатрапа как подспорьем для общепелопоннесского дела, но затем на некоторое время удалился с театра войны, потому что одним из основных правил спартанского правительства была обязательная замена одного наварха другим после годового командования. Его сменил Калликратид, которого недаром называют справедливейшим из спартанцев. Это был действительно один из немногих избранных людей Спарты, который еще был проникнут духом древнеэллинского, общеэллинского патриотизма и потому не пожелал унижаться перед персидскими вельможами. Он запер весь афинский флот в митиленской гавани. Однако афиняне, доведенные до крайности, еще раз сумели сделать невозможное возможным. Путем величайших усилий они успели быстро создать новый флот, который нанес пелопоннесцам страшное поражение при Аргинусских островах (406 г. до н. э.), и сам Калликратид пал в этой битве.

О нем рассказывают, будто он сказал, что по возвращении из похода он почтет своей обязанностью позаботиться о примирении эллинов. Но после его смерти об этом не было и речи; один из двоих противников должен был пасть прежде, чем можно было думать о восстановлении мира. А между тем в Афинах наступили тяжелые дни: полководцы, победившие при Аргинусских островах, были приговорены к смерти возбужденной против них толпой и казнены за то, что они, будто бы, после победы не приняли мер к спасению погибавших в волнах, в чем, однако, им препятствовала буря. А спартанцы между тем поставили вновь Лисандра во главе флота: он был, в сущности, главным начальником, а другое лицо носило только титул наварха.

В 405 г. до н. э. был нанесен последний, решительный удар. Близ Лампсака, на Геллеспонте, при Эгоспотамах (Козьей реке), Лисандр внезапно напал на афинский флот, обманув афинян целым рядом неловких маневров, которые могли свидетельствовать о весьма плохом состоянии спартанской армады. Афиняне дались в обман, и Лисандр застал их врасплох, в состоянии полной беспечности и беспомощности, так что дело, собственно говоря, даже не дошло до сражения. Из большого афинского флота (180 триер) лишь весьма немногие суда успели уйти под предводительством отличного моряка Конона, и между ними один из трех государственных почтовых кораблей, «Парал». Этот корабль и привез в Афины страшное известие о поражении. Всем стало ясно, что конец близок. Не было более никаких вспомогательных средств и никакой надежды, когда, поздней осенью того же года, Лисандр с 150 триерами стал блокировать Пирей и в то же время царь Павсаний подступил к городу с севера с сухопутным войском. Афины долго выдерживали осаду, но наконец жестокий голод, вымотавший все силы осажденных, вынудил город сдаться (404 г. до н. э.).

Мир был даром спартанцев. «Афины взяты нами», — так сообщал Лисандр своему правительству об этом событии. «Удовольствуемся этим взятием», — так отвечало ему правительство. Этот ответ касался, главным образом, тех диких планов мщения, которые теперь высказывались с разных сторон. Коринфяне и фиванцы добивались разорения Афин, которые, по их мнению, следовало обратить в «овечье пастбище». Но это вовсе не входило в расчеты спартанцев: они нуждались в Афинах как в противовесе против тех чересчур ревностных союзников, которые со временем могли сделаться их врагами. Ввиду этого спартанцы удовольствовались разрушением арсенала и уничтожением материалов для кораблестроения; разрушена была также довольно значительная часть городских стен. Падение афинской демократии и подчинение Афин Спарте было также весьма точно обусловлено. Спартанцы настаивали на том, чтобы Афины возвратились к государственному устройству своих отцов, и всем при данных условиях было понятно, чего, собственно, они добивались. И вот худшие люди последнего олигархического переворота были призваны к кормилу правления и образовали правительственную комиссию, состоявшую из 30 членов. После того, как и Самос, где демократы противились Спарте, был захвачен Лисандром и передан в руки тамошних олигархов, преобладание аристократического принципа и господство спартанцев в Элладе было установлено окончательно.

Элемент греческого декора

Глава третья Преобладание спартанцев. — Возвышение Фив. — Восстановление могущества Афин

Несколько десятилетий подряд Спарта стояла во главе Греции. В одном только смысле Спарта действительно могла господствовать над этим чрезвычайно разнообразным и разрозненным миром: в ее распоряжении было небольшое, но постоянное войско, состоявшее из настоящих воинов, не просто прекрасно обученных и снаряженных, но и воодушевленных сознанием собственного достоинства. Слава, всюду предшествовавшая этому войску, удесятеряла его силы, и сверх того, спартанцы всюду в городах встречали более или менее сильную аристократическую партию, среди которой не было недостатка в выдающихся личностях. Что же касается большинства населения, то оно, как и после каждой большой войны, было искалечено, запугано, подавлено, да к тому же и Лисандр был в это время для Спарты наиболее подходящим человеком. Он, собственно, и был главным руководителем судеб Греции: около него группировались по городам вожди олигархической партии, все лично ему известные; и он в ближайшие годы после падения Афин играл точно такую же роль, на какую некогда имел притязания Павсаний, но только Лисандр был к ней гораздо более способен и умел подчинять окружающих действию своей личной тирании, прикрываясь именем Спарты.

Афины представляли собой оригинальное зрелище. Положение афинского общества отчасти было подготовлено олигархическими клубами, давно уже существовавшими в Афинах. Пять высших должностных лиц, которым без дальних околичностей было дано спартанское название эфоров, побудили народное собрание, еще находившееся под гнетом только что перенесенных страданий, к выбору 30 человек, которые должны были одновременно и управлять Афинами, и набрасывать план нового государственного устройства. Совет был оставлен в прежнем виде, но не смел и пикнуть, потому что спартанский гармост с отрядом войска занимал Акрополь да, кроме того, в распоряжении олигархов состояло известное количество наемников, большей частью чужеземцев, всегда готовых на всякое насилие. Эмигранты, возвращавшиеся в Афины, ликовали. Вскоре дело дошло до того, что насилия стали совершаться уже не по политическим причинам, а по чисто личным побуждениям, по ненависти, корыстолюбию и другим низким пристрастиям. При этом утонченная злоба правителей доказывалась и на практике: так, например, 30 правителей ввели в обычай, чтобы все насильственные меры, принятые по их приказанию, приводились бы в действие именитыми гражданами, которых правители этим путем хотели опорочить в глазах народа и вынужденным участием в их злодействах заставило перейти на свою сторону.

Большим счастьем было то, что среди этих тридцати правителей ни один не пользовался своей неограниченной властью с безусловным авторитетом: власть эта дробилась между двумя умными злодеями, Критием и Фераменом. Последний, принимавший личное участие в недавних мирных переговорах в Спарте и в главной квартире войск, осаждавших Афины, отлично знал афинский народ: цель его заключалась в том, чтобы создать прочное положение, постепенно подготовить почву для олигархии в самом народе. Он стремился к тому, чтобы привлечь на сторону аристократического государственного устройства всех зажиточных граждан, т. е. те 3 тысячи человек из высшего слоя афинского населения, которые имели возможность из собственных средств запастись полным вооружением гоплита.

Пир в богатом греческом доме. Изображение с аттической вазы

Этот Ферамен по складу ума был человеком государственным; Критий же, наоборот, весьма способный, но жесткий и дурной человек, который не затруднялся с величайшим цинизмом заявлять, что «где сила занимает место права, там следует силой и пользоваться». Быть может, он был прав; мудрено было переделать старую демократию в олигархию путем полюбовных соглашений и тонкостей. Более же всего он признавал необходимым установление единства среди тридцати правителей. И вот, с необычайной дерзостью готового на всякое преступление человека он приказал схватить Ферамена у подножия алтаря, который находился в помещении совета, произнести над ним смертный приговор и свести его в тюрьму, где ему тотчас же был поднесен кубок с ядом.

Но эта победа террористической партии вскоре привела к такому положению, когда, по весьма меткому выражению одного историка, сам страх уже внушает мужество людям. Правители составили список 3 тысяч граждан, которым могли доверять; этим благонадежным оставили оружие, между тем как все прочие граждане были обезоружены. Последних стали постепенно выселять из города; многие из них были даже тайно казнены. Свободное слово само собой замерло на устах у всех, а там, где оно случайно доносилось до ушей правителей, дерзнувший открыто высказаться вскоре испытывал на себе их тяжелую руку. Так, о Сократе было донесено, что он сказал: «Плох тот пастух, который свои стада сокращает». Его призвали к ответу, и один из тридцати намекнул, что ему не мешает поостеречься, «а не то может случиться, — добавил он с напускным остроумием, — что и ты попадешь в число сокращаемых». Начинаются побеги из Афин; бегут сотнями, а спартанское правительство запрещает своим союзным городам принимать у себя беглецов из Афин. Но из числа этих союзных городов Фивы и Коринф были и без того раздражены грубостью и бесцеремонностью, с которой спартанцы пользовались своим главенством; даже в самой Спарте староспартанская партия была крайне недовольна своеволием Лисандра, который по личному произволу разрешал все вопросы внешней политики. Ввиду этого недовольства большое количество афинских беглецов собралось в Фивах. Среди них находился и Фрасибул — человек, пользовавшийся влиянием. Когда около него собралось достаточное количество афинян, он перешел вместе с ними границу Аттики и воспользовался удобным случаем, чтобы овладеть весьма удобно расположенной горной крепостью Фила. Жалкому правительству тридцати не удалось выбить афинян из этой крепости и, пока они пытались укрепить свое положение в Афинах, Фрасибул в одну ночь перешел расстояние, отделявшее Филу от Пирея, и там укрепился в храме Артемиды. Сторонники тридцати под началом Крития двинулись против Фрасибула. Произошла схватка, в которой Критий пал, а его сторонники отступили в Афины. Здесь, однако, между ними произошел раздор: часть из коллегии тридцати удалилась в Элевсин, а оставшаяся стала в Афинах ждать спартанской помощи. Помощь эта пришла. Войско вел сам Лисандр, его брат Либий, а немного позже появился один из царей, Павсаний, которого завалили жалобами афинские граждане, расположенные и к Спарте, и к аристократическому строю. Все они имели полное право жаловаться, потому что правление тридцати в своем ослеплении не щадило и этих людей. Положение дел, установившееся в Афинах, в сущности, было весьма выгодным для спартанских интересов: олигархия в Элевсине и демократия в Афинах… Спартанцы решили оставить дело на произвол судьбы и не препятствовать Фрасибулу занять Афины, между тем как остаток сторонников тридцати утвердился в Элевсине, в 4 часах пути от Афин. При этом спартанские вожди, не ладившие между собой, выказали себя очень неискусными политиками: им пришлось убедиться, что город Афины легче было обратить в «овечье пастбище», как того некогда желали коринфяне, нежели в подчиненный город, покорный велениям Спарты. В самое короткое время олигархи были окончательно сломлены, а древнее территориальное единство Аттики, равно как и солоновское государственное устройство, восстановлены (403 г. до н. э.).

В высшей степени способным в политическом смысле, как и в высшей степени умеренным выказал себя в этом случае афинский народ и те мужи, которые приняли на себя заботы по общественному управлению во время этого кризиса; и даже возможно, что они действовали по соглашению с влиятельнейшими представителями умеренной партии в Спарте. Уничтожено было все, что произошло во время правления тридцати, пересмотрены были все законы, что было также некоторой уступкой по отношению к спартанцам, и демократия ограничена настолько, что было постановлено: никакое решение совета или народного собрания не должно быть приведено в действие иначе как на основании закона.

Дионис. Античный мраморный бюст

Артемида. Античная мраморная статуя, известная также под названием «Диана Версальская»

В то же самое время была провозглашена полная амнистия, и все выборные присяжные, вошедшие в состав восстановленной гелиеи, должны были дать обязательство в том, что будут ее соблюдать. Все это совершилось в течение одного года, и архонтство Евклида (он придал свое имя и самому году) получило вследствие этого весьма важное значение (403 г. до н. э.).

Возможно, что такому обороту дел способствовали всякие личные отношения, а особенно то обстоятельство, что спартанскому правительству крайне докучала вся эта возня со всевозможными интригами, которыми была переполнена жизнь всех греческих государств: Спарта довольствовалась уже тем, что город Афины на долгое время был теперь исключительно предоставлен заботам о своем внутреннем устройстве; и действительно, Афины за это время как бы вовсе не участвовали в политической жизни Греции. Однако в 339 г. до н. э. там случилось крупное, выдающееся по значению событие, которое, впрочем, гораздо более привлекло к себе внимание потомства, нежели было замечено современниками. Речь идет о знаменитом процессе философа Сократа.

И в Афинах, конечно, это событие выделялось из ряда обыкновенных, т. к. чудак-«софист» Сократ, сын Софрониска, был личностью весьма известной. Это был истый афинянин, никогда не покидавший своего города, кроме тех случаев, когда он должен был выступать в поход вместе с другими, несшими обязательную военную службу. Так его видели под стенами Потидеи, при Амфиполе, при Делии. Подраставшему поколению афинян он, может быть, и был несколько более чуждым, однако все знали, что он во время суда над полководцами в 406 г. до н. э. и при тридцати тиранах не раз выказывал себя неустрашимо мужественным и независимым в своих мнениях, и в одной из комедий Аристофана, «Облака», карикатура на Сократа набросана так метко, что должна была несомненно врезаться в сознание толпы. Фукидид очень умно и очень верно называет войну «суровым учителем»; это выражение оказывается особенно верным в тех случаях, когда война по продолжительности и значению походит на Пелопоннесскую войну, и действительно является «суровым учителем» в том смысле, что разрушает всякие идеалы. Она беспощадно вынуждает человека ограничиваться одной грубой действительностью, а Пелопоннесская война разразилась именно в такое время, когда греческая жизнь, особенно в Афинах, витала в очень высоких сферах. Сам способ демократического правления — правления, убеждающего путем разумных доводов, — уже побуждает к критике, к различению действительно существующего от того, что существует только в воображении, и прямым выразителем этого критического духа представляется Еврипид в своих произведениях (жил в 480–406 гг. до н. э.). Он не мог тягаться на поприще поэзии с современными ему трагиками Эсхилом и Софоклом; нечасто выпадала на его долю награда за его поэтическое творчество, но он далеко превосходил их по непосредственному влиянию на толпу. Этой популярностью он был обязан тому, что сам лишь весьма немного возвышался над толпой обыкновенных смертных. Он мыслит, философствует или рассуждает, как они. Он проявляет себя то верующим, то легкомысленным, а нередко и чувствительным и даже воодушевленным, как и все люди толпы.

Кратеры для смешивания вина

Это направление, которое всюду вносило свое критическое отношение к традициям и тесно связанным с ними религиозным гипотезам, и называют софистикой, хотя и ранее уже слышали о софистах, о «мужах мудрости « по профессии, об учителях и преподавателях «мудрости», хотя довольно трудно определить, что именно подразумевают под этими двумя словами. И тогда между этими мудрецами были хорошие и дурные люди, благородные и своекорыстные, глубокие мыслители и поверхностные, ничтожные шуты. В числе выдающихся софистов следует упомянуть о Протагоре из Абдер, Горгии Леонтинском с Сицилии и Продике Кеосском. Первому принадлежит изречение: «человек, представляет собой меру всего существующего «, которое включает в себя основную мысль учения софистов. При этом Протагор выражался о богах, что он не знает, существуют ли они, и если они действительно существуют, то он об их существе не имеет ни малейшего понятия. В Афинах, где он преподавал, среди сословия жрецов ему не нашлось места, и его просто изгнали из города как безбожника. Горгии Леонтинский особенно выделялся среди софистов своим искусством изложения, и когда в 424 г. до н. э. он явился в Афины в качестве посла от своего родного города, то это его пребывание в столице Аттики оставило неизгладимую память у всех, кто проявлял расположение к высшей и утонченной образованности. Продик Кеосский в некотором смысле был популярнейшим из софистов, и его аллегория о Геракле, пришедшем на распутье, сохранила свой нравственный смысл до нашего времени. Нетрудно видеть, и особенно ясно это заметно в творениях весьма в политическом смысле консервативного Аристофана, как под влиянием этого духовного направления многие порвали с прежними наивными верованиями в богов и как вследствие того, что они не могли выразить своих вольнодумных мнений во всеуслышанье, двуличие вторглось в их жизнь. Честный, по старинке верующий, строго нравственный патриот, подобный Никию, который мерилом всего существующего считал не свой личный произвол, а и законы божьи, и обычаи родного города, — к такому человеку люди, подобные Алкивиаду, Критию, Ферамену или Лисандру относились уже с насмешкой и пренебрежением. Это настроение широко распространилось в обществе. Оно стало модным настолько же, насколько материализм в прошлом или даже в нынешнем столетии. А во всем том, в чем это настроение не согласовалось с существующими воззрениями, новейшие мудрецы старались отделаться ловко вывернутой фразой, путем диалектики и риторики, которыми софисты усердно занимались и при посредстве которых, по меткому замечанию древних, они учили искусству «обращать слабейшую речь в сильнейшую».

Наиболее опасным в этих настроениях было то, что в них была частичка истины и справедливости, и главной заслугой Сократа было именно то, что он сумел сохранить это для человечества. Он родился в 469 г. до н. э. и был сыном простого скульптора, каких было много в Афинах. Мать Сократа была повивальной бабкой. Первоначально он тоже занимался скульптурой, а затем под влиянием мощных духовных побуждений времени вступил на дорогу, для которой на современном языке нет определенного названия: он занялся философствованием, исканием мудрости и истины. Этому исканию он тем более мог предаться, что сумел ограничить свои потребности наименее возможным: «К божеству, не имеющему никаких потребностей, — так утверждал он, — более всего приближается тот, кто умеет наиболее ограничить свои потребности».

Сократ. Античный мраморный бюст

Не подлежит никакому сомнению, что этот замечательный человек был проникнут влечением к истине, к полному самосознанию и к согласованию самосознания с волей, и проникнут в такой степени, что духовная сторона преобладала над всем его существом.

Афродита Милосская

Оригинал этой античной мраморной статуи хранится в Лувре

Аполлон Бельведерский.

Оригинал этой знаменитой античной мраморной статуи хранится в Ватикане

Прекрасно характеризует Сократа известный случай, когда один из самых восторженных поклонников запросил Дельфийского оракула о своем учителе и получил ответ, что «ни один из эллинов не может по уму тягаться с Сократом». Но Сократ не поверил божеству, которое говорило устами оракула, и всем своим философским рассуждениям придавал такую странную форму, как будто искал человека, который бы очевидно был умнее его. При этом поиске, который привел его к чисто афинскому оспориванию всех и каждого, он пришел к парадоксальному, весьма знаменательному положению: «Иные, — говорил он, — считают себя знающими даже то, что им вовсе неизвестно; я же, по крайней мере, твердо знаю одно — что ничего не знаю». И это положение послужило как бы первым шагом к действительному, осязательному знанию и полному познаванию. Излюбленной предшествующими исследователями натуральной философии Сократ избегал, решив, что она не может привести его к выводам, которых он добивался, и он обратился к этике, к созерцанию человека и его обязанностей, стараясь в этой области добиться верных определений. Это привело его к беспощадной критике обычного миросозерцания. В своем философском учении он ясно различал четыре стороны: положительную и отрицательную, созидательную и критическую. Этой последней он дал название иронии, а положительную сторону в шутку сравнивал с ремеслом своей матери, т. к. она предназначена вызывать к жизни здравые понятия о вещах. Он назвал эту сторону своей маевтикой. Наиболее важным выводом из всех его этических воззрений следует считать выдвинутое им положение: «Добродетель сама по себе есть знание. Тот, кто уяснил себе ее сущность, сущность всего доброго, уже должен быть добродетельным». И в нем самом теоретическая и практическая стороны находились в гораздо большем соответствии, чем когда-либо до того времени в ком-либо из смертных.

Невозможно представить себе исследования помимо книг и учительской, проповеднической деятельности — без университетской или церковной кафедры. Сократ же просто пользовался свободными формами отношений и общественной жизни в современных ему Афинах, стараясь многих привлечь к участию в его собственной духовной деятельности. С каждым приходившим к нему и с теми, от кого он надеялся услышать нечто дельное, Сократ вступал в беседу и спор, причем многие люди самых разнообразных наклонностей, например, Платон и Ксенофонт, Алкивиад и Критий, вскоре уже поняли, что можно извлечь из общения с этим своеобразным мыслителем. Наиболее своеобразным в нем было то, что он не стремился ни к одной из обычных человеческих целей, не брал за свои занятия никакой платы и вовсе не желал быть софистом, т. е. учителем мудрости по профессии. При этом бросалась в глаза его внешность, лицо, напоминавшее Силена, умные большие глаза. Вскоре он всем стал известен в Афинах, где и без того все полноправные граждане так часто встречались, что все сколько-нибудь выдающиеся люди наверняка были лично знакомы.

Конечно, подобные знакомства были весьма поверхностны: по-настоящему понять такого человека могли очень немногие. А что большинство знало Сократа весьма поверхностно, доказывается той комедией Аристофана, в которой он был выведен на сцену в качестве представителя того самого учения, против которого боролся. Он предстает перед зрителями ярым софистом, которому ничего не стоит доказать, что сын должен сечь отца. Но эти нападки Аристофана не повредили философу, и он еще четверть века продолжал свою деятельность. Он был женат, и у него были сыновья. Частная домашняя жизнь не была доступна афинскому гражданину, и о Сократе слышно и во время суда над полководцами, и во время правления тридцати тиранов, которым он был особенно неудобен. До серьезного столкновения между тиранами и этим представителем свободного слова не дошло только потому, что олигархия пала очень быстро, и только после восстановления демократии на Сократа, уже переступившего предел старости, была подана жалоба.

Существенные поводы к подаче этой жалобы недостаточно известны. По существу выдвигаемых претензий и по тому, что известно о лицах, являвшихся инициаторами судебного процесса, можно прийти к заключению, что эта жалоба исходила из староафинской демократической среды: «Сократ не верит в богов — покровителей города, вводит новые божества и портит юношество». Суд был чисто тенденциозным. В лице Сократа, который неодобрительно отзывался о некоторых основных учреждениях афинского государства, например, о замещении должностей по жребию, хотели, видимо, поразить всех недовольных или, может быть, дать им некоторое предостережение. По крайней мере, из всего хода процесса с полной очевидностью явствует, что Сократ весьма легко мог бы избегнуть своей участи. Ему стоило только смиренно покаяться, подобно всем другим обвиняемым, перед судом гелиастов — сборищем самых простых афинских граждан. Он этого не сделал, а напротив, воспользовался этим случаем только для того, чтобы во всеуслышанье возвестить новую, великую истину, а именно — что существует возложенная божеством на него и на всякого другого человека безусловная, непременная обязанность, которую следует почитать выше всякой политической прихоти. «Я буду повиноваться богу, а не вам!» — воскликнул он в заключение своей защитной речи, и хотя эта мысль должна была показаться массе простых афинских граждан мятежной, обвинительный приговор был вынесен лишь весьма незначительным большинством. Этот факт может служить доказательством того, что в Афинах еще умели ценить свободу слова, а может быть, даже и того, что новые идеи уже успели пустить глубокие корни. Только тогда, когда Сократ с явной насмешкой отнесся к аттическому закону, допускавшему различные снисхождения в пользу осужденного, смертный приговор был произнесен значительным большинством, и едва ли какой бы то ни было суд мог бы поступить иначе в данных условиях. Но еще до приведения приговора в исполнение Сократу предоставлялась возможность спастись. Ни одна казнь не могла быть совершена в дни древнего панионийского празднества в честь Аполлона — в то время, когда отплывший в Делос корабль с афинскими феорами (священными послами) находился на пути к острову и обратно в Афины. Притом никому из друзей Сократа не препятствовали посещать его в темнице и, судя по этому, есть основание предположить, что в правящих кругах ничего не имели бы против того, чтобы Сократ избег смертной казни посредством бегства или добровольного изгнания. Партия, признававшая деятельность Сократа вредной, была бы гораздо более довольна подобным исходом, чем той геройской смертью, которой он увенчал свой величавый, спокойный и уверенный образ действий. Но Сократ и не подумал избегать смерти. В стенах афинской тюрьмы произошла та неописуемо торжественная сцена, которую так трогательно описывает Платон, называя Сократа «лучшим, справедливейшим, мудрейшим из людей». Смертью, которой он не искал, но которую свободно принял, мудрец запечатлел святость обязанности повиноваться законам родной земли и неколебимость своих убеждений (399 г. до н. э.).

Эта смерть, в кругу ближайших к Сократу людей представлявшаяся громадным событием, была едва замечена среди течения жизни большого города и вскоре забыта. Почти смешно слышать, когда говорят, будто афиняне впоследствии оплакивали смертный приговор, произнесенный над Сократом. Не следует забывать, что не афиняне присудили Сократа к смерти, а афинский суд присяжных, и, надо полагать, каждый гелиаст подал свой голос на основании той клятвы, которую они приносили, вступая в должность: «Клянемся судить по законам, а в тех случаях, где нельзя применить закон — по чистой совести». Но люди, подобные Сократу, не от афинского суда присяжных получают свое оправдание. Не только в Афинах, но и во всей Греции смерть Сократа была замечена только в немногих кружках мыслящих и ученых людей.

Демократическое правление утвердилось в Афинах, не приведя к столкновению со Спартой. Афины не тревожили Спарту, и в течение целого двадцатилетия спартанцы беспрепятственно поддерживали свое господство над всей Грецией. Эта гегемония держалась не на общем довольстве подчиненных ей государств и городов, а более напоминало чужеземное господство. Во многих местах небольшие отряды спартанского войска под командой гармостов, как правило, людей простых и малообразованных, поддерживали господство незначительной кучки местных олигархов и тем самым способствовали не только многим насилиям со стороны олигархии, но и широко распространяющейся порче нравов. К тому же каждый спартиат в городах, занятых спартанскими гарнизонами, привыкал смотреть на себя как на господина и повелителя, вследствие чего всюду существовало полное бесправие, невольно заставлявшее сожалеть о прежней афинской гегемонии. Разумеется, у спартанцев всюду были свои добровольные шпионы, и они своевременно узнавали, где именно недовольные пытались сплотиться для того, чтобы произвести насильственный переворот. Пока во главе спартанского управления стоял зоркий и энергичный Лисандр, он умел заранее предвидеть и предупреждать все опасности. Так, например, не ушел от его руки опасный враг Спарты, Алкивиад, который пал от предательской стрелы во владениях сатрапа Фарнабаза. Алкивиада устранили из опасения, что он мог бы воспрепятствовать выполнению большого плана, к осуществлению которого при помощи Лисандра готовился старый союзник Спарты — Кир Младший.

Брат Кира, Артаксеркс II, еще в 404 г. до н. э. вступил на персидский престол. Кир Младший принадлежит к числу немногих личностей позднейшего персидского мира, способных возбудить к себе живейший интерес. Он известен не только по имени, но и по отзывам очевидцев, лично знавших его. После несчастного для афинян сицилийского похода наступило время для Персии вступить в войну, столь гибельную для эллинского мира, и Кир с величайшей готовностью начал борьбу с ненавистными Афинами. Он не только горел желанием отомстить за все зло, которое афиняне когда-то сделали Персии, но и одновременно питал гораздо более обширные планы, мечтая о восстановлении древнеперсидского могущества и величия. С братом он жил не в ладах и однажды дерзнул в такой степени прогневить царя, что его смогло спасти только преобладающее влияние царицы, их общей матери. Артаксеркс был настолько слаб, что вновь отправил его в Сарды, в его сатрапию. Но, конечно, сообразно общепринятым воззрениям всех восточных монархий, Кир, провинившийся и навлекший на себя подозрение брата-царя, должен был постоянно опасаться за свою жизнь. И вот он задумал свергнуть своего брата с престола, и, твердо уверенный в том, что Спарта поможет ему в выполнении этого намерения, надеялся на успех своего замысла. Это и было прелюдией к знаменитому походу греков в Персию.

Продолжительная Пелопоннесская война очень многих греков во всех местностях Эллады выбила из обычной колеи и таким образом способствовала развитию наемничества на военную службу, которое еще до войны в некоторых местностях, например, в Аркадии, было делом обычным. При помощи такого наемного греческого войска Кир Младший и задумал осуществить свой план. 13 тысяч греков-наемников собрал он под свои знамена и присоединил к гораздо более многочисленному варварскому войску. Наиболее влиятельным начальником греческого отряда был бежавший из Спарты Клеарх, которого Ксенофонт изображает способным и мужественным военачальником. Он был изгнан из отечества, но спартанское правительство, тайно поддерживавшее с Киром отношения, не противилось тому, чтобы Клеарху было поручено начальство над греками. Поход, весьма опасный для греков, вскоре закончился неудачей, в которой большинство персов было почти уверено. В нескольких днях пути от Вавилона, при деревне Кунакса, на левом берегу Евфрата, войско Кира сошлось с царским войском, при котором находился сам Артаксеркс. Это войско было громадно по численности; однако и здесь, и с гораздо большим блеском, чем в великих битвах Персидских войн, выказалось военное превосходство греков. Неприятель не выдержал их натиска и бежал как стадо баранов перед хорошо обученными воинами, которыми командовал Клеарх. Но на результаты битвы это не повлияло. На другое утро после битвы, из которой греки вышли победителями, они узнали, что в центре сражения между обоими братьями, царем Артаксерксом и Киром Младшим, и их ближайшей свитой произошла ожесточенная схватка, в которой Кир был убит. Положение греков-победителей оказалось вдруг совсем безнадежным. Дальнейший ход событий продемонстрировал полную несостоятельность персидских порядков и доказал, что та неподражаемая нравственная сила греков, на которой, главным образом, и основывал свои расчеты потерпевший неудачу Кир, должна была в конечном счете привести к победе.

Греческие всадники. С барельефов Парфенона

Низкое коварство сатрапа Тиссаферна лишило греков всех их начальников, и они очутились за много километров от родины в самом отчаянном положении. У них не было ни проводников, ни кавалерии, ни продовольствия. Казалось, что они обречены на неизбежную гибель посреди враждебной им страны. Но, к счастью, порядки в Персидском царстве оказались настолько плохими, что при всем своем военном могуществе оно не в силах было уничтожить 10-тысячный отряд греческих воинов. Греки избрали себе новых начальников, и, преодолев нескончаемое множество препятствий, достигли все же берегов «гостеприимного» Черного моря, усеянного греческими колониями. В Трапезунде они принесли жертву Гераклу и Зевсу-спасителю и по эллинскому обычаю отпраздновали свое избавление от опасности большими воинскими играми и спортивными состязаниями. Эта экспедиция самым блестящим образом доказала, какими превосходными качествами Эллада наделяла своих сынов, и служит замечательным примером эллинского единства в такое время, когда на греческой почве все было полно тайной злобы и явных междоусобий.

Едва ли соглашение со Спартой, давшей Киру возможность осуществить свой мятеж, приняло бы какие-либо более определенные формы впоследствии. Если бы попытка Кира окончилась удачей, то, вероятно, малоазийские греческие города были бы возвращены Персии, а господство Спарты надолго утвердилось бы над всей европейской Грецией. Но неудача повлекла за собой естественные последствия: к Спарте при персидском дворе стали относиться враждебно, и, напротив, весьма охотно принимали всяких интриганов из враждебных Спарте греческих городов. С другой стороны, спартанцы получили возможность воочию убедиться в жалком положении воинской силы Персии. Политические условия окончательно изменились, когда сатрап Тиссаферн, враг Кира, вернулся в свою сатрапию и стал готовиться к завоеванию ионийских городов. Для спартанского правительства защита этих городов стала непременной обязанностью. Спартанские войска появились в Азии, и возвращавшиеся из своего похода наемники Кира послужили им желанным подкреплением.

Эта политика стала проводиться более решительно при новом спартанском царе Агесилае. Это был один из немногих спартанских царей, личность которого предстает в точном описании современников: небольшого роста, некрасивый, на одну ногу хромой сорокалетний мужчина, очень привлекательный по характеру, чрезвычайно простой в жизни, очень остроумный и в то же время превосходный воин и искусный дипломат, пожалуй, еще хитрее самого Лисандра, который тем временем вынашивал далеко идущие планы. Будучи сам Гераклидом, но не из царского рода, он задумал добиться того, чтобы при посредстве народного избрания царское достоинство могло быть доступно всем Гераклидам, следовательно, и ему. Однако удовлетворение его честолюбивых желаний оказалось невозможным, и он задумал править царством через лично ему обязанного Агесилая, в котором он опять-таки жестоко ошибся. В этих видах, в 398 г. до н. э., Лисандр даже сумел возвести Агесилая на трон при первом удобном случае и даже в обход действовавшего порядка престолонаследия.

Агесилай, которому тотчас по вступлении на престол удалось подавить весьма опасный заговор низших, угнетенных классов народа против знати, решил эти опасные силы использовать для реализации определенной цели и ради этого создал целый план внушительной внешней политики. Он собрал отличное войско и приготовился к чисто национальному, общеэллинскому походу. Впервые появилось в спартанской политике нечто романтическое: Агесилай решился посадить свое войско на корабли в той самой Авлиде (в Беотии), откуда Агамемнон некогда пустился в свой легендарный поход против Трои.

Прибыв в Азию, Агесилай занял там весьма видное положение. Он ловко отделался от Лисандра и заставил его уважать себя. С какого рода противниками ему приходилось иметь дело, можно видеть по тому характерному обстоятельству, что один из двоих местных персидских сатрапов ежемесячно платил Агесилаю известную сумму только за то, чтобы тот не воевал в пределах его провинции. Между тем Агесилай стал готовиться к настоящим завоеваниям и зимой 396/395 г. до н. э. принялся в Эфесе за обширные приготовления к походу внутрь Персии. Однако выполнение этого замысла, по крайней мере под спартанским руководством, почти тотчас же оказалось невозможным. При персидском дворе нашлись необходимые денежные средства и ловкий эллин, и этого оказалось достаточно, чтобы вызвать в Греции вооруженное восстание, которое и вынудило Агесилая вернуться в отечество. «Для того, чтобы произвести это чудо, — говорил насмешливо Агесилай, — достаточно было тридцати тысяч стрелков!».[27]

Бронзовая спартанская монета. В центре палица Геракла, по кругу венок

Тимократ из Родоса отправился с этими «стрелками» в Фивы, Коринф, Аргос, где и без того довольно было поводов для недовольства Спартой. Оказалось, что и на Афины можно было рассчитывать. Прежде всего разразилась война между Спартой и Фивами. Перед вратами беотийского городка Галиарта пал Лисандр (395 г. до н. э.), и останки этого знаменитого воина и вождя аристократической партии пришлось выкупать у победителей при посредстве позорного для спартанцев договора. Эта удача Беотии послужила для других больших городов вместе с примкнувшими к ним меньшими городами сигналом к восстанию. Коринф принял на себя руководство этим движением, и там собралось войско новой коалиции, которое быстро направилось к Спарте для того, чтобы, по выражению одного коринфского оратора, «сжечь шершня в самом гнезде его». Спартанцы оказались достаточно сильными для того, чтобы одержать над союзными войсками победу при Немее (июнь 394 г. до н. э.). Победа вывела спартанцев из затруднительного положения; однако к Агесилаю уже было отправлено предписание — немедленно возвратиться из Азии в отечество, которому угрожала неминуемая опасность. Агесилай повиновался. Быстро перейдя с войском через Фракию, Македонию и Фессалию, он достиг Беотии. Он сознавал, что ему надо будет мечом проложить себе дорогу в Пелопоннес сквозь ряды стройного союзного войска. И вдруг он узнал, что его зять Писандр с 120 триерами при о. Книде вступил в битву с персидским флотом, которым командовал афинский выходец Конон, потерпел поражение и сам пал в битве (август 394 г. до н. э.). Он скрыл дурную весть от своего войска и двинулся вперед. При Коронее, на большой дороге, пролегающей через Беотию, он вынужден был принять неизбежную битву. Произошла ожесточенная сеча между фиванскими и спартанскими гоплитами, которые, по описанию Ксенофонта, «сходились, сшибались щитами, рубились, убивали и падали мертвые», и окончилась победой, которая открыла Агесилаю путь к Истму.

Шесть лет тянулась эта война, при переменном счастье и всяких случайностях, и получила название Коринфской потому, что Коринф был главным центром всех военных действий. Озлобленные противники при довольно равных силах не могли прийти к примирению, и потому случилось нечто совсем невероятное: мир был предписан обеим сторонам персидским царем (387 г. до н. э.). Анталкиду, ловкому посреднику, отправленному спартанцами в Сузы, вновь удалось переманить персидский двор на сторону Спарты. Расположение Персии было куплено формальным отречением Спарты от всякого общения с греческими городами в Азии. С другой стороны, все большие и малые города в Элладе были объявлены вполне автономными — следовательно, этим самым были уничтожены все союзы. Этим путем Спарте, как городу, владевшему двумя большими землями — Лаконией и Мессенией — была обеспечена гегемония. Внешняя форма этого мирного трактата была в высшей степени унизительна для эллинской национальной гордости. «Царь Артаксеркс за благо рассудил», — так начинался этот документ и заканчивался угрозой войны против всех тех, кто вздумал бы не принять этого мира. Афиняне, которым за несколько лет перед тем (393 г. до н. э.) удалось на персидские деньги восстановить стены своего города, подчинились условиям этого мира, тем более, что по трактату они получали кое-какие новые приобретения: острова Лемнос, Имброс, Скирос. Согласились на мир и фиванцы, после того как Агесилай пригрозил им, что будет действовать по отношению к ним на основании заключительной статьи договора. Этот Анталкидов мир, рассчитанный на прирожденное стремление греческого народа к разъединению, еще раз подкрепил гегемонию Спарты. Ближайшим последствием этого трактата было почти повсеместное возвышение олигархической партии. Между двух строев спартанских воинов предводители демократической партии направились из аркадского города Мантинеи в изгнание, а само население города, после срытия стен, было распределено по нескольким деревням. Самой дурной стороной этого трактата, подписанного персидским царем, было то, что его редакция была изложена спартанцами, которые ради своих выгод допустили позорное вмешательство варваров во внутренние дела Греции.

Иногда представляется, что весь полуостров, занятый греческими государствами, находился в это время под гнетом какого-то тайного олигархо-аристократического союза, и что где бы ни касалось дело интересов этих олигархических, тесно связанных и сплоченных между собой кружков, все остальные интересы отодвигались на задний план. Ближайшим последствием установившегося в Греции порядка было повсеместное уничтожение союзов, которое, между прочим, в Беотии вызвало сильную оппозицию, принявшую по необходимости демократическую окраску. Случилось, что около этого времени, в 382 г. до н. э., отряд спартанского войска проходил на север, чтобы там, на основании условий Анталкидова мира, воспрепятствовать образованию союза городов в Халкидике. Спартанцы приблизились к Фивам, и тут-то было приведено в исполнение, вероятно, давно задуманное предательство. Глава фиванских олигархов Леонтиад сам ввел спартанское войско и их гармоста Фебида в древнюю фиванскую крепость Кадмею, и, хотя гармост вскоре был отозван в Спарту и даже присужден к денежному штрафу за то, что действовал в данном случае самовольно, спартанский гарнизон был оставлен в Кадмее. В то же время Исмений, глава фиванской демократической партии, был казнен в Спарте за то, что «состоял в отношениях с варварами и получал деньги от персов», т. е. провинился в том самом преступлении, на котором основывалось временное могущество Спарты.

Гера. Голова классической античной мраморной статуи

При таких порядках положение Афин было весьма затруднительным, но зато и весьма знаменательным. Великим счастьем для города было то, что он вновь был укреплен и что именно в это время, при помощи искусных военачальников и собственной сообразительности, афинянам удалось провести некоторые военные реформы, которые не были по достоинству оценены спартанцами. В последнюю Коринфскую войну произошло событие, в высшей степени важное по своему военному значению: организованное и предводимое афинянином Ификратом новое войско, отряд пелтастов — легких пехотинцев с круглыми щитами и дротиками, подкрепленные небольшим количеством гоплитов, вблизи Коринфа, в открытом поле, разыскал и по большей части уничтожил страшных спартанских гоплитов. Этот военный эпизод ясно показал, что спартанская тяжеловооруженная пехота уже не была такой непреодолимой силой, как в прежние времена. Вообще же в последнее время город Афины сумел опять усилиться; притом в Афинах нашли себе приют и многие из фиванских беглецов — сторонники демократической партии в Фивах, и афинские граждане, честные и признательные, отклонили требование Спарты о выдаче этих беглецов. Спартанскому правительству пришлось отказаться от своего требования, а укрытые афинянами фиванцы продолжали поддерживать отношения со своими сторонниками в Фивах, где среди демократии было много лиц, пользовавшихся большим значением, против которых олигархи не могли ничего предпринять. Тираны из олигархов при вооруженной спартанской силе, занимавшей Кадмею, и при полном согласии со всесильной Спартой считали себя вполне защищенными от всяких случайностей и ничего не замечали, а между тем в один из зимних дней 379 г. до н. э. часть фиванских выходцев, переодетых охотниками и землепашцами, покинула Афины и перешла через Киферон. Незамеченные никем, они достигли своего родного города и условились здесь со своими единомышленниками о некоторых необходимых приготовлениях. В тот же вечер несколько заговорщиков, переодевшись в женскую одежду, проникло в зал пиршества, где фиванские правители веселились на свой лад. Разыгралась истинно трагическая сцена: в руках женщин блеснули кинжалы, и все олигархи (в том числе Архий, Филипп, Кефисодор, Леонтиад) были разом умерщвлены, отчасти на этом пиршестве, отчасти в своих домах. На другое утро фиванские граждане узнали о случившемся, а между тем из Афин прибывали новые толпы фиванских выходцев, и уже были приняты меры к штурму Кадмеи. Спартанский начальник гарнизона Сфодрий не стал его ожидать и капитулировал. На обратном пути ему пришла в голову несчастная мысль загладить свою неудачу внезапным захватом афинской гавани. Но его попытка не удалась, а последствием было лишь то, что фиванцы и афиняне заключили между собой союз против пылающей мщением Спарты.

Спартанцы сначала обратили гнев против Фив, и Афины воспользовались благоприятным временем для возобновления своего прежнего Ионического морского союза. К союзу примкнула довольно значительная часть городов, расположенных по побережью и островам Эгейского моря. И этот второй союз был уже основан на гораздо более либеральных началах, нежели первый. Важным условием в новых отношениях афинян и их союзников было то, что окончательное решение всех насущных вопросов было предоставлено союзному совету, состоявшему из уполномоченных всех городов союза. При этом было допущено не только либеральное, но и не совсем разумное положение, по которому каждый из городов союза, и большой, и малый, одинаково пользовался правом одного голоса в союзном совете. В то же самое время внутренние реформы, военные и финансовые, шли в Афинах своим чередом, и вскоре у Афин появился значительный флот, против которого Спарта ничего не могла выставить.

Вообще, это государство, разбросавшее свои силы в разные стороны для выполнения весьма широких и сложных планов внешней политики, теперь находилось в затруднительном положении и лишь с трудом могло защищаться от фиванцев, которые от первоначально оборонительной войны собирались перейти к наступлению.

Бой за тело Патрокла. Средняя группа западного фронтона храма Афины в Эгине

О внутренних условиях жизни фиванского государства известно немногое: в дошедших сведениях особенно подчеркивается необычайная телесная крепость фиванского народа, воинственный дух, присущий ему, и в связи с этим сильно развитое чувство собственного достоинства. Вообще говоря, Беотия среди остальных греков, и особенно среди афинян, не пользовалась особенно лестной славой. Беотийцы слыли за людей вялых и не очень способных, пристрастных к чувственным наслаждениям, предававшихся до излишества обжорству и пьянству, чего за остальными греками не водилось. Однако народ был честолюбив, как это можно видеть в произведениях фиванца Пиндара (521–447 гг.), который всю свою поэзию посвятил исключительно прославлению победителей на народных состязаниях в Олимпии, Коринфе, Дельфах и Немее. Возможно, не по вине народа, а из-за особых условий его жизни свойственное этому народу честолюбие до того времени не находило надлежащего удовлетворения. Теперь же представились самые благоприятные к этому условия, да сверх того на долю города выпало особое счастье — между выдающимися вождями фиванцев появились два в высшей степени замечательных мужа — Пелопид и Эпаминонд, которые весь свой народ сумели воспламенить тем одушевлением, которое вдохновляло их. Пелопид играл главную роль в эпизоде освобождения Фив от олигархии в 379 г. до н. э.; Эпаминонд либо преднамеренно был оставлен заговорщиками в стороне, чтобы избавить его от последствий возможной неудачи, либо по какой-нибудь другой причине сам держался вдали от заговора и принялся за дело только на другой день после умерщвления олигархов, когда был поднят вопрос об упрочении успеха устранением спартанцев. Но именно Эпаминонд был наиболее замечателен из этих двоих деятелей. Его дух преобладал над всеми и всем давал направление. Его деяния побуждают видеть в нем мужа необычайных дарований, отмеченного, подобно Периклу, от природы печатью царственного величия. Как и Перикл, Эпаминонд в равной степени был наделен и необычайной широтой взгляда и замысла, и необычайной настойчивостью в выполнении задуманного. По складу ума философ и патриот-идеалист, он даже не представлялся опасным в глазах своих товарищей-олигархов, людей недалеких и беззаботных, и не возбуждал в них никаких подозрений. Этот человек теперь и выступил вперед во всей своей мощи.

Разумеется, что после переворота 379 г. до н. э. отношение Фив к Спарте стало враждебным. Неприязненные отношения продолжались несколько лет и не приводили ни к чему решительному. Между тем фиванцы не теряли времени: по указанию Эпаминонда — хотя и против условий Анталкидова мира — они заняли свое прежнее положение во главе союза беотийских городов. Несчастный город Платеи еще раз сделался жертвой фиванской политики (372 г. до н. э.), и его население вынуждено было искать себе защиты за стенами дружественных ему Афин. Афиняне, несколько напуганные тем, что творилось у них по соседству, после разорения Платеи даже выказали некоторую склонность к сближению со спартанцами. Весной 371 г. до н. э. выборные от городов Пелопоннесского союза по обычаю собрались в Спарте, которая умела по-своему понимать условия Анталкидова мира. Поскольку на это собрание явились посланные и уполномоченные от других государств, заседания обратились в конгресс мира, и по предложению афинского посла Каллистрата условия Анталкидова мира были приняты за основу общего соглашения. Эта основа сама по себе уже исключила все так называемые гегемонические притязания. Было даже постановлено, что пелопоннесских союзников Спарты нельзя принуждать к оказанию помощи спартанцам в их войнах. Но это постановление, конечно, было только простой формальностью и не могло изменить отношений могущественной Спарты к ее мелким и слабым союзникам. Главным же ядром всех обсуждений был вопрос о положении беотийских городов и их отношении к Фивам. Вопрос этот, однако, был поднят только по окончании совещаний конгресса, когда уже все собирались скрепить его решение присягой. На вопрос о беотийских городах Эпаминонд отвечал, что они поставлены точно в такое же отношение к Фивам, как и лакедемонские города к Спарте. При этом он в качестве фиванского посла заявил, что желает присягнуть в соблюдении мира на суше и на море не иначе как от имени всей Беотии. Но большинство присутствовавших на конгрессе не считали возможным допущения такой аналогии, которую предложил Эпаминонд. Это большинство главным образом стремилось как раз к уничтожению беотийского союза, а если это не удастся — к обвинению фиванцев в честолюбивых замыслах. Таким образом оказалось бы, что фиванцы, или, по крайней мере, их правители являются главным препятствием для общего умиротворения Греции. Поднялись споры — обнаружился раздор, и дело дошло до личностей. Эпаминонд, далеко превосходивший Агесилая во всех отношениях, давно уже возбудил к себе ненависть этого спартанского царя, который и позволил себе резкую выходку: когда Эпаминонд на вопрос об автономии беотийских городов выдвинул в виде противовеса вопрос об автономии городов лакедемонских, царь вычеркнул Фивы из списка городов, которые должны были пользоваться миром.

Влюбленный Арес. Античная мраморная статуя

В сущности, это было равносильно объявлению войны, и начало военных действий не замедлило. Спартанский царь Клеомброт, который находился с войском в Фокиде, получил приказание двинуться против Фив и, вероятно, также постарался найти себе союзников между беотийскими городами. Впрочем, все полагались на военную мощь Спарты, и тем более могли полагаться, что у фиванцев не было союзников. Обоим государствам предстояло вступить в единоборство, в исходе которого почти не сомневались, полагая, что победа останется на стороне того, кто постоянно был сильнейшим. Те же неблагоприятные предположения существовали у многих в лагере Эпаминонда. Всем бросались в глаза различные дурные предзнаменования, старались даже обратить на них внимание Эпаминонда. «Конечно, — отвечал он, — на знаменья богов следует обращать внимание, но может ли быть что-либо лучше смерти за отечество!» Все, кто предсказывал неблагоприятный исход предстоящей битвы, упускали из виду, что воинское искусство в последнее время продвинулось вперед и давало возможность гениальному полководцу свободнее распоряжаться своими силами, допуская много новых неожиданных комбинаций. Именно из-за этого битва, которая произошла в июле 371 г. до н. э. при беотийской деревне Левктры, оказалась совсем не похожей ни на какие битвы, когда-либо происходившие в Греции. В прежних битвах дело обычно решалось на правом крыле, где ставились лучшие силы, отчего правое крыло считалось даже почетным местом в строю. Эпаминонд же, наоборот, правому крылу дал значение части, предназначенной только для обороны, а решительный удар подготовил на левом крыле. Это левое крыло он чрезвычайно усилил и выдвинул вперед, а правое, слабейшее, несколько отодвинул назад. В этом и заключалось построение знаменитой косой фаланги — успех ее на этот раз был блистательным. Поражение спартанцев, если рассматривать его с материальной стороны, было весьма тяжким, потому что в битве пал их царь и 400 спартиатов.

Гоплит со своим рабом в доходе. Терракотовая статуэтка IV в. до н. э.

Но гораздо более ужасным, почти смертельным для Спарты было нравственное действие этого поражения. Это была первая победа малого войска над значительно более сильным спартанским войском в открытом поле. После такой победы для давно уже всюду накипевшей ненависти против Спарты открылась полная возможность проявиться во всей силе… Поражение при Левктрах было таким, что Спарта уже никогда больше не смогла оправиться и вернуться к своему прежнему положению.

Страшнее всего для Спарты было то, что ее победителем стал человек, решивший беспощадно воспользоваться плодами своей победы и вполне на это способный. Эпаминонд получил от суда амфиктионов вынесенный ими обвинительный приговор против Спарты за некогда совершенный совершенно беззаконный захват Кадмеи и занялся последними приготовлениями к тому, чтобы уже в Пелопоннесе нанести смертельные удары в самое сердце спартанского могущества. В 369 г. до н. э. он двинулся через Истм: теперь у него уже не было недостатка в союзниках, и даже в самом Пелопоннесе к нему примкнули аргивяне, аркадяне и другие. Он смело прошел через теснины, некогда так тщательно охраняемые, с сильным войском вступил в Лаконию, и впервые женщинам Спарты пришлось увидеть на лакедемонской земле огни неприятельского стана.

На этот раз, однако, завоевание Спарты не удалось «хитроумному мужу» — так называл его Агесилай, его враг, руководивший защитой Спарты. Возможно, Эпаминонд счел, что это завоевание будет стоить слишком больших жертв, которых, в сущности, не заслуживало, тем более, что у него всегда было в руках средство подорвать могущество этого враждебного Фивам государства.

Пройдя через весь полуостров до города Гифия, самой крайней гавани лакедемонского южного побережья, Эпаминонд, всегда оригинальный и изобретательный в политике, вызвал к жизни два новых государства. Он образовал федерацию из аркадских городов и создал для нее особый, искусственный центр в виде главного города вновь возникшей Аркадии, Мегалополя. Одновременно с этим было восстановлено давно разрушенное Мессенское государство и посреди него создан новый город Мессена. Давным-давно погашенный жертвенный огонь на алтаре Зевса Итомейского был вновь зажжен, и отовсюду потомки храброго и несчастного народа стали возвращаться на свою прекрасную родину, возвращенную им великим фиванцем. Новый город воскрес в самом центре Мессении, у подножья Итомы.

Тетрадрахма Мессении. АВЕРС. Голова Деметры в венке из колосьев. РЕВЕРС. Зевс, правой рукой мечущий молнию, а на левой держащий орла

Этих утешительных последствий бесконечной войны не могли поколебать ничьи новые интриги и происки, которые в конце концов привели к новому союзу между Афинами, Коринфом, Спартой и некоторыми другими пелопоннесскими городами. Военное превосходство фиванцев, равно как и необходимость для их собственных союзников в Пелопоннесе их поддержки, проявились во втором (369 г. до н. э.) и третьем (367 г. до н. э.) походах Эпаминонда в Пелопоннес. С другой стороны, на севере Фивы подчинили своей власти Фессалию и Македонию. Кроме того, Эпаминонд счел необходимым обеспечить себе союз с Персией, и фиванские послы Исмений и Пелопид (367 г. до н. э.), выдвинувшие при персидском дворе достаточно веские доводы, заимствованные ими из истории Фив, в пользу сближения Персидского царства с их родным городом, добились в Сузах акта, которым Персия признавала вновь созданные в Пелопоннесе государства, а вместе с тем значение руководящего государства утверждала за Фивами, как некогда за Спартой при заключении Анталкидова мира. Вскоре после этого один из двоих фиванских вождей, Пелопид, сошел со сцены (в 364 г. до н. э.). В одном из походов в Фессалию против ферского тирана Александра, Пелопид слишком поддался порыву своего рыцарского мужества и ненависти к врагу, врубился в ряды неприятелей и пал, прежде чем свои успели прийти ему на помощь. Над его трупом завязалась ожесточенная битва и окончилась победой фиванцев. Эпаминонд же был в это время в полном расцвете сил и вынашивал смелый план создания морской силы для фиванцев, которые всюду начинали проявлять свое могущество и охотно шли за своим великим вождем по пути смелой завоевательной политики, к которой воодушевлял их гений Эпаминонда.

Мраморное надгробие критских наемников-лучников. IV в. до н. э.

Разумеется, дела в Пелопоннесе вскоре вновь запутались, потому что у каждой из этих маленьких областей были свои старые пограничные счеты или племенные раздоры с соседями. Однажды, в 364 г. до н. э., дело дошло даже до того, что на самых Олимпийских играх, во время 104 Олимпиады, в самом священном месте всей Эллады разразилась кровавая распря между аркадянами, аргивянами и частью афинян, с одной стороны, и элидянами и ахейцами — с другой. В четвертый раз вступил тогда Эпаминонд (362 г. до н. э.) со своим стройным войском в Пелопоннес.

В его войске, кроме беотийцев, были и фессалийцы, и локры, и отряды из других частей Греции. Еще раз он попытался, обманув Агесилая ловким маневром, врасплох напасть на Спарту. Но быстроногий вестник успел вовремя известить Агесилая об опасности, грозившей Спарте, и Эпаминонд, уже достигнувший торговой площади города, должен был повернуть назад. Решительная битва произошла на плато между аркадскими городами Тегеей и Мантинеей и получила название Мантинейской (362 г. до н. э.). Победа в этой битве осталась на стороне фиванцев и их союзников, но Эпаминонд не пережил этой победы; в упорной, ожесточенной битве между фиванской и спартанской пехотой, которая долго не приводила ни к какому ясному результату, Эпаминонд был смертельно ранен копьем. Рассказывают, что когда он услышал, что в битве пали многие мужи, пользовавшиеся его доверенностью, но о которых ничего, кроме их имен, неизвестно, он сказал: «Ну, так вы должны заключить мир». И действительно, не было никого, кто мог бы его заместить — и потому мир был заключен. Но это был мир чисто формальный, т. к. он признал только существующее положение дел и узаконил его временное существование.

Навьюченный осел из армейского обоза. Изображение с греческого сосуда IV в. до н. э.