Всемирный следопыт, 1926 № 04

НА АМЫЛЕ-РЕКЕ.

Все загорелось огнем, закипело, задвигалось в рыбачьем стане, на Амыле-реке, когда староста Ипатов об'явил о возвращении к Покрову домой, в деревню. Одни чинили кое-как cети, другие складывали их, грохотали плоским животом лодки на прибрежных камнях, стучали в лесу без умолка топоры, валились там деревья, шурша ветвями; обнажалась белая древесина — вся в слезах, — только стружки и щепы летели в разные стороны, да на дымных кострах парились гибкие связи из веток черемухи — плоты вязать.

Рыбаки плескались в холодной воде, наскоро связывали бревна. Пошла торопливая жизнь, исполненная напряжения; точно жадный демон труда, кипучего, истощающего, не знающего отдыха, слетел вдруг с высот на эти пустынные берега и вдруг наполнил их грохотом и криками, и громом, и пестрой суетой. Загорелись нежданной энергией люди, увлеченные призраком радости, обманчивой тенью веселья, со всей своей силой работали они. снова бросаясь в неведомую пучину опасностей и бед.

Звучали смешки, прибаутки. Люди, не жалея себя, отдавались работе, только теперь они хорошо услышали, как давила и жала их страшная жизнь, сколько несла она тоски и отчаяния, страшных снов, диких ночей, без конца ложившихся кошмаром, как не давала она им ни часа, о котором можно было бы вспомнить теперь на добром слове.

Наконец, они сделали два плота и сложили на них все пожитки. Одиноко и скучно смотрели опустошенные землянки рыбаков.

И вот забелело утро над горами. Чуть приметный стальной синеватый свет пополз из-за дальних далей; четко стали на небе изрезанные верхушки елей и кедров. Остывший за ночь холодный ветер полетел по реке, закручивая пышные завитки пены, играя гулким приплеском и качая древесные ветви, склоненные над рекой: иней, как белый бархат, укутал все, обложил мхи и камни мягким пухом, нежным и матовым. Какая-то жизнь зашелестела в лесу, и люди проснулись.

Это и был день, когда они отправились с рыбалки.

Наступил час отплытия.

Все поднялись, сняли шапки; быстро замелькали руки, кладя торопливые кресты.

И упали спасти, заскрипели большие обледенелые греби, заплескались, как крылья неведомых птиц; сплавщики на корме заработали сильными руками… Тихо отделились плоты от берега, поплыли, закружились среди струй воды, среди плывущих со звоном ранних льдин, среди золотых осенних листьев, сброшенных ветром с гор в речную долину… И зашумели валы, вздымаясь седыми зачесами над обломками утесов; замкнулись горы волшебным неразмычным кольцом, со всех сторон наступая густой толпою; и побежали назад, одна за другой, как летящая навстречу птичья стая. Вперед, — с вершин к долинам, где белеет белая береза, где чернеют людские пашни…

И смотрит Ипатов в водную глубь, как мелькают на дне разноцветные гальки, сливаясь в пестрые полосы, как утки-крохали впереди плещут и пенят воду, собираясь в густые стада перед плывущими плотами и тщетно убегая от них час за часом.

Тогда Ипатов берет свое ружье; грохочут выстрелы, синеют клочья дыма, и эхо вторит в горах и реву ружейного огня, и непрестанному скрипу тесаных белых гребей, которыми правят.

— Эй, держи налево… Право — поносную… Эй, держи… На утес наскочишь!

Несется плот на рваные острогранные скалы, и кажется — нет спасения, нет выхода; бьет фонтанами река, прыгая в камнях, извиваясь там в дикой пляске…

И люди кричат, мечутся на плотах, охваченные страхом перед грозной опасностью; упрекают один другого за совершонную ошибку…

Но вдруг река круто бросается в сторону, раскрывается поворот… Стремительно плот проносится в камнях, шаркая дном по ним, и выплывает в мирное плесо…

Тогда вздох облегчения вырывается из людских грудей. И отдыхают люди, отирая вспотевшие лбы рукавами армяков, ловя короткие минуты покоя. Но эти минуты улетают, как одно мгновение.

Снова крики, снова опасность, снова исступленная брань.

— Эй, берегись! Эй, ниже пади! Ниже пади! Эй, ротозей, погибнешь!

И все падают, распростираясь на бревнах, крепко припадая к ним.

Влетает плот под нависшее с берега вековое дерево, корни и ветви его с шелестом и треском проносятся над головами лежащих людей, осыпая их сорванной хвоей, обвевая их запахом смолы и зелени… Свет мгновенно меркнет вокруг, наступает темнота чащи… И снова плот выносится ниже на волю; снова скрипят обледенелые греби, снова завитки пены плещут…

— Большая лесина свесилась. Верно в бурю гром повалил… Не иначе.

Ипатов в эти тихие минуты забрасывает назад блестящую блесну на длинном шнурке; крутится металлическая рыбка, далеко сверкая в прозрачной студеной воде, и быстрый ленок кидается на нее, хватая жадными губами, и долго прыгает у ног Ипатова на бревнах плота, пока кто-нибудь не очистит его и не бросит в разведенный огонь, чтобы поджарить…

А в небе плавают два заблудившихся диких гуся, провожают плоты, роняют между острых гор в студеную воду свои призывные вольные крики с высоты.

— Как-га… Ka-гa..

— Своих потеряли. Ищут… — думают рыбаки.

И чем дальше, тем покойнее река, все шире разливается она в горах, все чаще попадают широкие плеса, все реже острогрудые камни, все меньше суеты и криков, все больше сонного покоя.

— К деревне мы скоро выплывем… Чуешь?

Прощайте, нахмуренные горы, серые камни, седые мхи… Вон уж вдали растут березы, чернеют людские пашни; вон уж заяц пробежал, наполовину побелевший, полинялый, деревенский заяц, живущий вблизи людей.

— Кажется, братцы, приплыли… Церковь видно.

И они пристали к высокому яру у самого села Петровского.

Этот отрывок взят из сборника Ал. Окулова «На Амыле-реке», который включает 3 рассказа и одну пьесу. Издание «Земля и Фабрика». Москва, 1925 г., 132 стр. Цена 55 коп.

Издательство «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА».

ПЕТРОВСКИЙ Д. Повстанья. Сборник рассказов, 152 стр. Ц. 50 коп. Дмитрий Петровский — участник и организатор партизанского движения… Волнующе-жнизненна его художественная хроника украинских событий 18-го года, четко обрисовывающая мужественные образы повстанцев, положительные и отрицательные стороны партизанского движения. («Книгоноша», № 1).

ЖЕРТВЫ ВОЗДУХОПЛАВАНИЯ.

На заре воздухоплавания происходило очень много несчастных случаев. Происходили они по самым разным причинам. То от незнания, то oт неловкости, то от какой-нибудь случайности, то от излишней смелости. Причин было много: ведь воздухоплаватели постоянно искали каких-нибудь новых способов и приемов летания и пробовали их. И очень часто совсем неудачно, И за каждую неудачную попытку им приходилось расплачиваться.

Был, например, такой случай. Один англичанин, по фамилии Коккинг, решил, что лучше всего спускаться с воздушного шара на парашюте, только не в виде зонтика, а в виде воронки, открытой сверху, острым же концом опущенной вниз. Коккинг построил такой парашют, привязал его к воздушному шару и поднялся. Шаром управлял воздухоплаватель Грин. Поднялись они почти на целую версту. Коккинг сел на парашют, а Грин перерезал веревку, привязывавшую парашют к шару. Парашют полетел вниз с головокружительной быстротой, и Коккинг разбился на смерть. Придуманный им парашют нисколько не задерживал падения, а как раз наоборот — облегчал его. Нижний острый конец парашюта лишь рассекал воздух, и падать было еще легче.

В старинных книгах рассказывается еще о таком случае. В 1787 году итальянец Замбеккари придумал следующее. Соединил шар, наполненный водородом, с другим шаром, наполненным гретым воздухом, а воздух в этом последнем решил нагревать особой спиртовой лампочкой с 24 фитилями. Замбеккари рассчитал: чем больше будет зажжено фитилей, тем сильнее будет шар, и потому он тогда будет подниматься, а для того, чтобы шар опускался, нужно несколько фитилей погасить, тогда воздух в шаре снова сделается холоднее, а значит и тяжелее.

С помощью таких приспособлений Замбеккари думал летать то вверх, то вниз, по своему желанию, и таким способом переходить из одного воздушного течения в другое. Тогда, в конце концов, можно будет отыскать такое течение воздуха, какое нужно для полета в желательную сторону.

И вот, устроив такой шар, Замбеккари полетел. На высоте он зажег свою спиртовую лампочку. Но тут на воздушный шар налетел порыв ветра, и его сильно толкнуло. От толчка спиртовая лампочка опрокинулась, а спирт разлился. На воздушном шаре начался пожар. На Замбеккари загорелась одежда, а шар все поднимался да поднимался к облакам. С великим трудом удалось погасить пожар.

На этот раз Замбеккари благополучно спустился на землю. Но опасное путешествие не испугало его, и он решил лететь еще раз. Было это в 1804 году. Замбеккари поднялся вместе с двумя своими друзьями из итальянского города Болоньи на обыкновенном воздушном шаре.

Погода была плохая, и, кроме того, уже темнело. Шар быстро поднялся и долетел до облаков. Наступила ночь. Воздухоплаватели не знали, куда несет их ветром. При первых солнечных лучах Замбеккари заметил, что его шар быстро опускается по направлению к Адриатическому морю.

Воздухоплаватели стали выбрасывать за борт все свои вещи и балласт. Но шар все падал и падал и, наконец, упал в воду. Волны стали захлестывать плетеную корзинку, в которой сидели воздухоплаватели. Тогда Замбеккари выбросил последний груз, и шар взвился вверх на огромную высоту. Путешественники стали задыхаться. Но вот шар снова начал спускаться и опять упал в море.

Подняться ему уже больше не удалось. Ветер и волны стали носить его по морю. Наконец, их увидели с какого-то корабля и спустили немедленно спасательную лодку. Все они были едва живы.

Но и эго приключение не отбило охоту у Замбеккари лететь еще раз. Он полетел опять.

Снова зажег свою лампочку, и снова начался на воздушном шаре пожар. На этот раз уж не удалось его погасить. Шар вспыхнул и упал на землю. Замбеккари разбился па смерть.

Эти сведения заимствованы нами из интересной книжки Н. Рубакина «Как люди научились летать». Издание «Земля и Фабрика», 260 стр. Цена 1 р. 10 к.

Издательство «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА».

ГРИММЕЛЬСГАУЗЕН Я. Чудаковатый Симплициссимус. Стр. 232. Ц. 70 коп. Симплициссимус родился в смутное время истории Германии, во время 30-летней войны… Германия, раздираемая гражданской войной, ведущейся под знаком борьбы между протестантством и католицизмом, с исключительной силой неувядаемого таланта показана в романе…Мягким юмором освещено все произведение жестокой эпохи, без чего оно превратилось бы в кровавый документ. («Книгоноша», № 2).

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ.

На опушке мы остановились. Иван Андреевич подтянул патронташ, снял ружье, откашлялся и сказал:

— Покурим.

Голос его был глух, строг и сдержанно-восторжен. Так же восторженно, строго к глухо говорил он утром, сидя в моей избе и лаская молчаливого моего ирландца. Ирландец ласково вскидывал крупную огненную голову, а Иван Андреевич, отнимая от его головы испуганную, словно обожженную руку, пристально и долго смотрел на меня.

— Поют, — задыхался он.

Он порывисто крутил цыгарку, вкусно дымил и, прищурясь, сиял добрыми мужицкими глазами.

Мы молчали. Над нами лучилась смоляная, душисто-холодная, незабвенно-сияющая тьма глухой боровой ночи. Легкий звон растопленных, истомленных снегов неслышно клубился в низинах. Глухой, непрерывный, почти жуткий гул полевых потоков веял славянскими просторами вечных кочевий весны. Запах родной свежести — вод, хвойных ветвей, неосязаемой призрачной тьмы, — милый запах раннего апреля томил бестелесной любовной грустью. Близкое рождение глухариной песни, боровой песни песней, бросало в напряженную застенчивую дрожь.

— Слышишь, — подвинулся ко мне Иван Андреевич.

Глухарь? Нет, рано, величавая птица еще беззвучно томится в хмельном сосновом плену, нетерпеливо пощипывает бархатные перья и, зябко прижимаясь к груди дерева, бьет в бессонном забытьи тяжелым, напряженным крылом.

Мой спутник, вплотную приблизясь ко мне, опять прошептал:

— Слышишь?

И невидимо покосился па меня.

— Журав-ли-и…

Над нами лучилась смоляная, сияющая тьма сосен, над соснами — светлая пустота, и там, в пустыне голубого величия — нелепый караван, плывущий за звездными странницами севера. Золотая весть апреля доносилась из голубой пустыни.

— Ну, пора двигаться, — обернулся Иван Андреевич.

Жемчужно захрустел талый, стянутый заморозком, снег, протяжно вздохнула водяная его глубина, — мы перебирались, то гремучими овражками и низинами, то заповедными чащами душистого смоляного бора.

Все дальше от полей — все глуше бор.

Мягче, плотнее тьма, ниже и светлей небесная пустыня.

Огромная звезда, кажется Антарес — звезда ночной усталости, сияет остро и очень близко над безмолвными вершинами сосен.

Все глуше бор. И все тише. Теряется гул далеких потоков, исчезает жестокая мера человеческого времени. Великий лесной час, тревожный час предутрия, переносит в страну пращура, заставляя крепче сжимать холодеющее ружье.

Иван Андреевич, замедля шаг, настороженно — так же, как и далекий наш пращур, сутулится, по-звериному выслушивая чуткую темноту,

— Скоро.

Над головой та же сияющая тьма, но в смоляной тьме сосен — чуть видимая янтарная вышивка. И где-то — глухой шум. Я вздрагиваю и, стараясь сдерживаться, глубоко вздыхаю: — это перестукивает испуганное сердце.

А Иван Андреевич, подкрадываясь сзади и крепко сжав мое плечо, помолчал и, отмахиваясь руками, прошептал растерянно и грубо:

— Запел.

Дотом опять подвинулся, коснулся моего лица засвежевшей овсяной бородой и, чуть раскрывая пересохшие губы, с трудом выговорил:

— Подходи.

Несколько шагов в темноту, и я слышу острую, замороженно-восковую трель, — осторожное начало боровой песни песней. Та же трель плетется и в противоположной стороне, в затопленных брусничных болотах.

Я уже различат, как чеканная трель ровно перебивается глухим, страдным, исступленно жертвенным клекотом, — птица в эти минуты беспокойно вытягивается и, сладко касаясь алой своей бровью горячей сосновой коры, обессиленно закрывает глаза. Не видит и не слышит. Поет и томится

И чем ближе птица, чем торжественней великая ее песня, тем трудней приближаться к чародейной престольной сосне. Пробую поднять ружье и, кажется, не могу: вздрагивают руки, сладкий туман расстилается перед глазами. Но останавливаться нельзя: песня льется непрерывно, а та вечная сила, тот голос изначалия, что влек пращура в заповедный бор, — влечет к обетованному дереву, где томится, мучительно запрокидывая голубую голову, тоскующий глухарь.

Сотня — две шагов, узкая — в серебряном поясе ручья — поляна, призрачный свет, разбойный свист проносящейся над головой стайки чирков, и близко, совсем близко — взволнованная радость песни. Почти стон. — Смелей.

Осторожный прыжок, другой — и во всем теле странная, жуткая окаменелость: в сосновой вершине — в прозрачном золоте веков — огромная, голубая птица. Она та же, какой я видел ее в далеких снах моего пути к ней: безвольно повертывает тяжелую голову, устало колеблет пышную хвостовую лиру, крепко втягивается окровавленными когтями в янтарную сосновую кopу. Потом, разбрасывая крылья, приподнимается, вытягивается — очарованно застывает в обрадованной тоске. Песни же я больше не слышу: ее заглушает испуганный трепет сердца.

Задерживая дыханье, мгновенно вскидываю ружье, мягко касаясь огненной мушкой голубой птичьей груди. Выстрел раскатывается весело и хищно, пепельный дымок кудрявится нежно и легко. Глухарь, раскачиваясь, слабо бьет крыльями, медлит секунду и вместе со вторым, таким же раскатистым и тяжелым ударом, лениво опускает смятую, отцветшую лиру. Падает.

Этот охотничий рассказ Ник. Смирнова мы находим, на ряду с охотничьими рассказами А. Новикова-Прибой, М. Пришвина, В. Правдухина, Вс. Иванова и др., в сборнике художественной прозы «Охотничий Рог», изд. под редакцией В. Правдухина и Н. Смирнова 233 стр. Цена 1 руб. 50 коп.

Издательство «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА».

ФЕЛИЧЕ APT. Изгнанники Новой Каледонии. 2-е изд. 128 стр., с рис. Ц. 75 к. На основании целого ряда источников составлен связный, живой и увлекательный беллетристический рассказ о пребывании коммунаров в ссылке. Жизнь и быт ссыльных, а также природа Новой Каледонии и нравы туземного населения описаны верно и ярко.

ЧЕЛОВЕКООБРАЗНЫЕ ОБЕЗЬЯНЫ.

К числу человекообразных обезьян относятся: горилла, шимпанзе, оранг-утан и гиббон.

Горилла и шимпанзе распространены в Центральной Африке, оранг-утан и гиббон — в Восточной Индии и на Малайском архипелаге.

Горилла — это самая крупная и сильная обезьяна; взрослые экземпляры часто достигают среднего человеческого роста, хотя в общем, в стоячем положении они несколько ниже человека. В настоящее время достоверно установлен ряд фактов, свидетельствующих о необычайной мышечной силе гориллы.

Одного гориллу, которому было только 2½ года, не могли удержать четверо сильных людей. Старый горилла может своими зубами расплющить ружейный ствол, а руками сломать дерево в 10–15 сантиметров толщиной. Кожа животного толста и крепка, как кожа быка.

Наиболее интересной из всех человекообразных обезьян безусловно является шимпанзе, который в неволе очень быстро приручается.

Несмотря на все странности, которые обнаруживает ручной шимпанзе, в его природе и поведении так много человеческого, что почти забываешь о животном. Его тело — еще тело животного, но его ум стоят почти на уровне ума примитивного человека. Он понимает, что ему говорят, и мы тоже понимаем его, потому что он умеет говорить, конечно, не словами, но такими выразительными звуками, что мы не обманываемся в его желаниях.

Он считает себя лучшим, выше стоящим, нежели другие звери, и особенно, чем другие обезьяны. У него остроумные выдумки, он позволяет себе разные проделки не только с животными, но и с людьми. Он интересуется предметами, не имеющими ничего общего с его естественными потребностями. Предмет, который возбудил его внимание, приобретает для него ценность, когда он научился им пользоваться. Свои чувства шимпанзе выражает, как человек. Он играет в одном обществе и скучает в другом.

При обидах животное поступает так, как поступил бы отчаявшийся человек: бросается спиной на землю с искаженным лицом, бьет вокруг себя руками и ногами, визжат и рвет на себе волосы.

Приведенные сведения о человекообразных обезьянах заимствованы из книги Альфреда Брема: «Человекообразные обезьяны». Издание «Земля и Фабрика». Цена 80 коп.

Издательство «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА».

АРРЕНИУС СВАНТЕ. Химия и современная жизнь. Под редакцией, с предисловием и примечаниями проф. Н. А. ШИЛОВА. 2-е издание. Стр. 530. Ц. 1 руб. 50 коп. Знаменитый шведский ученый Аррениус выступает в своей книге, как блестящий популяризатор. Богатейший описательный материал, злободневность основной идеи (применение химической техники для создания рационального хозяйства на строго научной основе) — обеспечивают книге полный успех среди читателей. Первое издание русского перевода разошлось в течение полугода. Книга имеет ряд положительных отзывов в нашей печати («Правда» и др.).

В редакцию «Всемирного Следопыта» доставлены для отзыва следующие книги, изд. «Земля и Фабрика»:

Доржелес. По дороге мандаринов. Роман. 176 стр. Ц. 1 р. 20 к. — Феличе. Багровый Хамсин. Роман. 136 стр. Ц. 1 р. 20 к. — Перошон. Нэна. Роман. 224 стр. Ц. 1 р. 10 к. — Веселый Арт. Дикое сердце. Рассказ. 48 стр. Ц. 50 к. — Беляев. Пожар. Два рассказа. 80 стр. Ц. 40 коп. — Штернгейм. Наполеон. Рассказ. 48 стр. Ц. 25 коп. — Сборник. Деревня в 1905 году. (По воспоминаниям селькоров). 208 стр. Ц. 85 коп. — Дюффо. Марабу в шляпе. (Трагедия марокканца). 132 стр. Ц. 60 коп. — Ромен. Возрожденный городок. (Маленькая легенда). 48 стр. Ц 25 коп. — Арцыбашев. Кровавое пятно. Рассказ. 48 стр. Ц. 20 коп.

Детская библиотека: Серафимович. Юные труженики. Сборник рассказов. 160 стр. Ц. 50 коп.

Рабоче-крестьянская библиотека: Салтыков. История города Глупова. 32 стр. Ц. 10 коп. — Тренев. Омелько. 32 стр. Ц. 10 коп. — Гусев-Оренбургский. Кахетинка. 32 стр. Ц. 10 коп. — Вольнов. Прокошка. 32 стр. 10 коп. — Тургенев. Рассказ помещика Каратаева. 32 стр. Ц. 12 коп. — Романов. Домовой. 32 стр. Ц. 10 коп.

Все перечисленные книги можно выписывать из изд-ва «Земля и Фабрика». (Москва, Кузнецкий Мост, 13).

Редакцией «Всемирного Следопыта» получен № 3 общественно-литературного, художественного и научно-популярного ежемесячника «30 дней». Издательство «Земля и Фабрика», 112 стр., ц. 60 коп. Содержание № 3:

М. И. Калинин, Председатель ЦИК’а СССР. Советская интеллигенция. Статья. — Мих. Кольцов. Милый спутник. Статья. — Лариса Рейснер. Дети революции. Посмертный рассказ, — Н. А. Семашко. Смех и веселье — в ряды молодежи. Статья. — Л. Завадовский. Бурун. Повесть. — Н. Асеев. Оксане… Стихотворение. — Вера Инбер. Я люблю зверей. Очерк. — С. Юшкевич. Одесские эпизоды. Последнее произведение. — А. Лежнев. О Юшкевиче. Заметка. — Д. Кунин. Партийное чутье. Очерк. — Калиостро. Политрешето. — Клод Фарер. Три приговора. Рассказ. Перев. Е. О. Гимпельсон. — Ал. Тверской. Кремлевские куранты. Очерк. — С. Гехт. Будни кино. Очерк. — Витрина изобретений. — Д. Аркин. Вещи, среди которых мы живем. Статья. — Лучшее на театре. «Горячее сердце». «Рычи Китай!». — Свое и чужое. — Еф. Бабушкин. Из Москвы в Москву. Очерк. — Веселое в журнале и газете.