Всемирный следопыт, 1931 № 05

Беличий поход

Сбросив, с плеч мешки, Егор и Кирилл уселись на корягу.

День близился к концу. На западе, над темной грядой лесистых хребтов кроваво рдели пронизанные солнцем белые облака. Над болотом, распластав крылья, кружился ястреб. Высмотрев что-то среди кочек, он камнем ринулся вниз, а когда взмыл снова, в когтях у него билось, стараясь освободиться, что-то темное, живое. Тяжело махая крыльями, пернатый охотник направился к лесу и хотел было устроиться на суку сухой лиственницы, чтобы заняться трапезой, но, заметив людей, отказался от этого намерения. Круто метнувшись вверх, он вернулся к болоту, и минуту спустя затерялся где-то вдали.

— Вот и с добычей, — проследив полет птицы. — проговорил Кирилл, — А где мы найдем свою? — повернулся он к товарищу.

Тот ответил не сразу. Переложив на другое колено ружье, достал из кармана кисет, неторопливо скрутил папиросу и, задымив, внимательно посмотрел вокруг.

— Не иначе, как придется подаваться за Аян, — сказал он.

— За Аян! — передернул плечами Кирилл. — Туда в прошлогоднесь ходили. По сотне на ружье, а разве это добыча?

«Тебе с твоим старым хрычом и этого давать не надо бы, тунгусы за самогон больше принесут», подумал Егор, но вслух сказал:

— Добыча не добыча, а рассчитывать на большее в этом году кажется не приходится. Что мы видели за два дня?

— Пять или шесть гойн.

— Шесть. Если бы тут была белка, гойны торчали бы на каждом дереве. Нет, теперь пожалуй и за сотню спасибо скажешь.

— И куда только девается зверь? Белки год от году становится меньше…

— Чорт лешему все в карты проиграл, — показал белые зубы Егор. — А мы мало ее переводим? Ты сотню, я сотню… Однако стой, — вдруг оборвал он, взглянув на собаку, — чего это она?

Лайка что-то почуяла. Поднявшись с земли, она сторожко поставила короткие уши и, втягивая носом воздух, стала зорко осматриваться по сторонам. Постояв так и вся напружинившись, осторожно двинулась вдоль опушки. Ткнулась к одному дереву, к другому и вдруг застыла с поднятой кверху мордой, кося глазами в сторону охотников: на голой лиственнице, распушив хвосты, беззаботно прыгали три белки.

— Легки на помине, — кивнул на зверков Кирилл и потянулся рукой к ружью.

— Оставь, — остановил его Егор, — Рано еще, линяют. Да тут их целый табун, смотри…

Охотникам достаточно приходилось иметь дело с этими маленькими зверками — предметом их постоянных вожделений, но то, что они увидели тут, заставило их широко открыть глаза. Ближайшие деревья, словно виноградник осенью, были сверху донизу унизаны пушистыми гроздьями. Это были белки, появившиеся из леса точно по волшебству. Перепрыгивая с ветки на ветку, они заполнили всю опушку. Собака растерялась: громко лая, она бестолково заметалась между деревьями и вдруг остановилась, не зная, что предпринять. Откуда. это? Ей никогда не приходилось сталкиваться с таким обилием дичи.

А количество зверков продолжало увеличиваться, словно их горстями выбрасывала из леса какая-то невидимая рука. Скоро на деревьях не стало уже хватать места. Тогда белки стали спрыгивать на землю, не обращая ни малейшего внимания ни на собаку, ни на людей. Пугливые и осторожные в обычное время, теперь они приближались к своим извечным врагам на расстояние вытянутой руки. Похоже было на то, что все это не было простой случайностью. У маленьких зверков была какая-то определенная цель, владевшая ими настолько, что все остальное для них перестало существовать.

Несомненно это так и было. Зверки на опушке не задерживались, они шли вперед. Это был один из тех великих походов, которые белки, как и все грызуны, собираясь в тысячные стаи, предпринимают время от времени в поисках мест, богатых кормом.

Наблюдая редкое зрелище, охотники не двигались, но собаке надоело оставаться в бездействии. Придя в себя, она яростно стала бросаться на скакавших по земле зверков. Белки ловко увертывались от ее зубов и сплошным рыжебурым потоком, как лава при извержении, неуклонно двигались все вперед и вперед. Выливаясь из леса, они шли на болото. Грациозно подскакивали, прыгали с кочки на кочку, пушистыми гирляндами повисали на сухостойных лиственницах. И так их прошла не одна тысяча. Но вот ряды беличьей армии стали редеть, проскакал арьергард — стая старых белок штук в сто, а затем все прекратилось. Зверки исчезли так же быстро, как и появились

Солнце вырвалось из-за облаков, прошло с дозором по опушке, ощупало болото и, точно не желая скатываться за горы, уцепилось золотыми лучами за верхушки сосен.

— Вот так штука, — первым заговорил Кирилл, блестя глазами. — Как с неба посыпались.

— Они остановятся там. — ткнул Егор рукой в поднимавшийся за болотом темный увал.

Охотники долго еще смотрели в ту сторону, где скрылись четвероногие путешественники, а затем взялись за мешки. Лайка с унылым видом поплелась сзади. В чем тут причина? Она никак не могла осмыслить происшедшего: столько было дичи, а между тем ее хозяин не сделал ни одного выстрела. Это было выше ее понимания.

Когда вошли в лес. Егор сказал:

— Вот и с добычей теперь будем.

— Это ты о Черной Гриве? — спросил его спутник.

— Дальше белки не пойдут.

— А как ты туда попадешь? Топь.

— С заморозками окрепнет.

— Да ты никак в самом деле туда собираешься? — удивленно вскинул глаза Кирилл.

— А что же такое? Такой случай бывает раз в сто лет. Сот пять на ружье можно взять.

— Так-то оно так, а страх-то какой…

Егор приостановился и с презрительной усмешкой посмотрел на спутника.

— А ты видел когда-нибудь этот страх?

— Видать не видал, а рассказывают же, — пробормотал Кирилл.

— Рассказывают, рассказывают… Если слушать все, что рассказывают бабы да старики, так пожалуй и в лес ходить не стоит…

Егор поднял сухой сук, переломил его на две части и, швырнув концы в разные стороны, коротко отрезал:

— Ты как хочешь, а я на Черную Гриву пойду, что бы про нее ни рассказывали…

И быстро зашагал вперед.

Были и небылицы

А рассказывали про Черную Гриву многое. С Аян-горы в ясную погоду это место было видно хорошо: болота среди тайги, как лысина среди волос, а в центре болот — темная горбина. На дальнем конце горбины-острова две острых скалы, но если всмотреться внимательнее, сходство получается полное: остров — это крутая холка горячего скакуна, а скалы — его уши.

— Давно это было. Скакал по лесу конь, ростом выше столетней сосны. Наскакал на хойкту и не захотел свернуть. Горы брал, через реки перепрыгивал, а тут вдруг отступить перед каким-то болотом. Взвился вороной скакун и пошел чесать. Скачет, только ветер свистит, лоснятся на солнце взмыленные бока. Месит горячий скакун липкую тину. Сначала она доходила ему лишь до колен, потом к брюху стала подбираться, а как вышел на середину болота, так и крестца не стало видать. Одуматься надо бы, назад повернуть, да не хочет сдаваться горячий конь. Скачет. Из ноздрей клубами пар идет, все болото облаками покрыл, а дыхание у коня, что твой ураган: дохнет — и деревья валятся. Сошлись две силы: одна живая, горячая — конь исполинский, другая мертвая — липкая тина; какая верх возьмет? Победил бы конь, беспременно победил бы, потому живое всегда сильнее мертвого, да уж очень напорист был, не хотел с прямого пути свернуть. Ногам уже опереться не на что, по шею бултыхается, а все не хочет сдаваться. Наконец стал ослабевать. Видит: жадно вцепилась в него тина проклятая. Заржал тогда скакун вороной, словно на помощь призывая кого, да тиной и подавился. Нового скачка уже сделать не мог, потащила его вниз трясина жадная, но всего поглотить не могла. И остались над болотом шея крутая, гривой поросшая, да уши торчком…

Так, уснащая свою речь рассуждениями о живой и мертвой силе, рассказывает о происхождении болотного острова дед Капитон — хранитель таежных былей и небылиц. А заканчивал он рассказ обычно такими словами:

— Отсюда и название — Черная Грива. Остров всегда черный, когда ни смотри. Конский волос кедрачом пошел. Одолела трясина скакуна, а только не совсем — конь и поныне живой. Дышит в тине. Посмотри когда на трясину — увидишь: плюется она грязью. И зимой не везде замерзает. Это от коня, а только близко к нему не суйся. Не любит, когда могилу его тревожат…

И точно: заказан был охотникам путь на Черную Гриву. Были смельчаки: Никишка-заячья-губа, да лохматый Селиван, бесстрашный медвежатник. Пошли они на Черную Гриву вдвоем, а назад ни один не вернулся. После них пытался еще Никанор, но этому пришлось вернуться, далеко не доходя до запретного места. Встретил на первом болоте медведя. Выстрелил охотник, соблазнившись добычей, а зверь-то заряд ему и вернул. Ружье разорвалось. Взвыл человек от боли, а медведь стоит, загородив дорогу и… смеется, по-человечьи смеется: «На Черную Гриву собрался? Так вот получи»… В деревню Никанор прибежал с культяпкой вместо левой руки и без ума. Рехнулся парень от такого случая.

Или вот еще Силантий, божий старичок. Заночевал как-то на краю болота в виду болотного острова. Развел костер, навесил котелок и сидит, попыхивая трубкой. Вдали небо от заката железным листом краснеет, над болотом белый саван тумана, а рядом окно водяное — след от копыта вороного скакуна. Вода в трясине черная, как сажа. Смотрит Силантий на воду и диву дается: колышется омут, будто на дне ворочается кто. Водяной, нечистая сила!.. Закрестился старик — волнение больше; богородицу зачал — по воде пошли пузыри; а как добрался до псалма царя Давыда — тут-то и грохнуло. Из омута поднялся столб воды и грязи. Сорвался от костра старик и бросился бежать, а пока бежал и молитвы все забыл, потом снова пришлось заучивать — вот как брыкнулся вороной скакун.

Грозилась Черная Грива, страшно грозилась и не ходили туда таежные охотники. Что делалось на самом острове — этого никто не знал, но окрестные хойкты кишели разной живностью. Весной, лишь только появились первые проталины, по окраинам мшистых болот захлебывались в любовном токовании краснобровые косачи; хрюкали, как молодые поросята, длинноносые вальдшнепы, а по косматым соснам, изнывая от страсти, бурно шипели и цокали глухари. Потом прилетали на болота утки, гуси, лебеди. Их было тут тысячи. Прячась в недоступных топях, они гнездились, линяли, жирели, а когда на траву падал первый иней, собирались в стаи и улетали до новой весны. На смену уткам и гусям приходили сохатые. Мерили голенастыми длинными ногами нехоженые места, прокладывая в снегу глубокие межи.

Но для охотников все это пропадало зря. Помня случай с Никанором, не трогали дичь в болотах, окружавших Черную Гриву. Нечистое место! Выстрелишь, ан заряд к тебе и вернется.

— Пускай зверь и птица гуляют там… Для нас дичи и в тайге хватит…

Изба Егора стояла на самом краю деревни, где поляна, отвоеванная у тайги, упиралась в стену густого ельника. Осенняя слякоть еще не успела вычернить свежеобтесанное дерево: сруб белым пятном выделялся на зеленом фоне. Егор отстроился два года назад, когда сгорела старая изба. Жил одиноко. Отца медведь на охоте сломал, мать умерла от старости, а к женитьбе что-то не тянуло. Поэтому советоваться о задуманном было не с кем. Но не так обстояло дело у Кирилла.

Иван Петрович, отец Кирилла, сухонький старичок с иконописным лицом, жил в доме с палисадником — первый дом в деревне. До революции Иван Петрович занимался торговлишкой, теперь сын промышлял охотой, но жили не в пример прочим попрежнему крепко. Другие едва-едва сводили концы с концами (известно, зверовой промысел год от году падает), зато у Ивана Петровича никогда недостатка ни в чем не было. «Неужели так много торговлей накопил?» — удивлялись охотники. Некоторые спрашивали:

— С чего живешь, Петрович?

— С трудов, ребятушки, с трудов, — неизменно отвечал он.

С трудов?.. Какие такие труды? Не видно их было. Дело однако скоро выяснилось. В деревню что-то повадились тунгусы ходить и все к Ивану Петровичу. Зачем? Просто в гости. Это за двести-то верст? Ну нет, тут пахло чем-то другим. Стали примечать. Так и есть: самогоном Петрович поторговывал. И как хитро: однодеревенцам ни капли, раззвонят еще. Да и что со своего охотника возьмешь? Белку за бутылку, а тунгус не пожалеет и соболя. Хитро, хитро, а только раз чуть было не сорвалось. Нашли зимой охотники недалеко от деревни мертвого тунгуса: возвращаясь от Петровича, парень не вытерпел, выпил весь самогон и замерз. Началось следствие, но предупредил ли кто, или у Петровича был какой особый тайник, однако никаких прямых улик найдено не было: ни самогона ни аппарата. Вывернулся Петрович.

И опять стал снабжать тунгусов зелием, а где его гнал, неизвестно. Впрочем может быть кто и знал, да молчал. Одолжался кое-кто у Петровича то пудом муки, то банкой пороха при нехватке. Ну и покрывали, боясь лишиться «благодетеля». Так и оставалось это тайной.

После того, как Егор пристыдил в лесу Кирилла, тот решил также итти за белками на Черную Гриву. Про Кирилла говорили, что парень он с дурцой, что ни скажи — все ладно, но тут у него хватило ума, чтобы посоветоваться об этом деле с отцом. Узнав о намерении Егора итти в запретное место, старик нахмурился.

— Ах, голодранец паршивый! — выругался он.

У Петровича были свои причины выругать при удобном случае Егора. В деревне поговаривали о каком-то раскулачивании, и первый голос в этих разговорах принадлежал Егору. В чем должна была заключаться новая выдумка коммунистов, пока точно никто не знал (новости в таежную деревню приходили через год) но старик чувствовал себя не очень спокойно.

— Ячейщик окаянный, — еще раз отвел душу Петрович, глядя куда-то мимо сына.

— А как мне, — спросил сын, — итти с Егоркой? Он говорит — сот по пяти на ружье возьмем.

— Очень просто. Место глухое, для зверя привольное… — старик посчитал на потолке доски, пожевал во рту бороду и неуверенно, словно думая о другом, добавил: — Чтож, если не боишься, иди…

Кирилл стал готовиться: два раза прочистил ружье, нарубил на кусочки свинец, на штанину пришил новую заплату. Собирался к чорту на рога, но теперь Кириллке не было страшно. Помимо него с Егоркой на Черную Гриву шли Федорка и Петрован — оба ячейщики, жоховые ребята. Выступать порешили в следующее воскресенье, а в пятницу Петрович растолкал среди ночи сына и сказал:

— Ты вот что, завтра поднимайся пораньше. Пойдешь на лодке в Каменку, мука вся…

Каменка была расположена вниз по Чадобцу, при устье. Туда и обратно — это дней десять.

— А как же Черная Грива? — удивился Кирюшка. — После завтра ребята идут.

— Ну и пусть идут, может шеи себе и сломят, — рассердился вдруг старик.

— Ты же говорил… — начал было тот, но отец оборвал:

— Слушай то, что теперь тебе говорят. «Говорил, говорил…» ничего я тебе не говорил…

— Сот по пяти…

— Дурак, — коротко отрезал старик и, мешая святых угодников с матюками, полез на печку.

Искатели новых троп

С вечера небо хмурилось. По Чадобцу, перебирая прибрежные кусты, тянула низовка, а гуси летели над самым лесом, почти касаясь верхушек белыми крыльями. Опасались дождя, но когда Егор открыл глаза, стекла в окошке пламенели, как раскаленная железка. Из-за леса смеялось проснувшееся солнце.

Пора собираться. До болот было километров пятнадцать, да там пять — при удаче можно одолеть в один день, если не задерживаться с выходам. Впрочем задерживаться было нечего: ружье, бродни, мешок с припасами — все это было давно готово. Собрались быстро. Закинули за плечи мешки, взяли в руки ружья, свистнули собак и, не мешкая, двинулись.

В крутых берегах белым молоком курился Чадобец. Под обрывом, шлепая вальками, девки полоскали белье. Одна из них, зазноба Петрована, звонко крикнула:

— Взяли бы и меня-я-я.

— Без тебя обойдемся, — ответил Петрован.

— Лисицу черную мне на шубу принеси.

— Ладно… Блинов напеки к нашему приходу…

Вступив в лес, нагнали двух охотников с вьючной лошадью. Эти шли на промысел за Аян, к реке Катанге. Опять в сельсовет придут тунгусы: «Вот, — будут жаловаться они, — пришел в нашу тайгу русский Иван со своими собаками и разогнал у нас всех оленей… Не вели, начальник, собакам Ивана наших оленей гонять», так обычно заканчивали лесные люди свои жалобы на русских охотников.

Пока шли вместе. Лесная тропа разматывалась, как нитка из клубка. Путалась в буреломе, боязливо обегала мочежины. Солнце скупо цедило свет через хвою. На взгорьях, у подножий сосен, пушистыми коврами стлались седые мхи. В зарослях ельника призывно пересвистывались рябчики. Добыв трех птиц, охотники разложили на поляне костер и пополдничали. Пройдя еще немного, решили расходиться.

— Ну, ну, ребятки, попытайте Черную Гриву, какая она такая есть, — сказал один из уходивших за Аян, — а то уж очень много болтают всякого…

— Попытаем, — ответил Егор.

— Так, так. Прокладывайте новые тропки, а мы уж за вами…

А когда молодые подались в чащу, вдогонку им посоветовали:

— А вы все-таки не очень, в случае чего… На рожон не лезьте…

— Ладно, не маленькие…

По лесу пошел треск — это ломились через чащу молодые охотники. Время от времени они останавливались и, вынув из-за поясов топоры, делали на стволах затесы, чтобы найти свой след в случае надобности. Одолев залом, пошли бором, а когда он кончился, под ногами захлюпало. Лес приземился, будто испугался нависшей над ним воздушной бездны. Пошла мелкая подлесь. В стороне кого-то облаяли собаки, повидимому лакомившегося брусникой таежного хозяина, но охотники решили не задерживаться случайной охотой. Миновали подлесь, пробились через кустарник, а очутившись на лужайке, остановились. Отсюда они увидели цель своего путешествия.

Лес вдруг кончился. Вправо и влево, насколько хватал глаз, уходила трясина — рыжая, кочковатая, утыканная кое-где сухостойными деревьями. Окна открытой воды смотрели в небо, как незрячие провалившиеся глаза. А посредине, где болото сходилось с небом, темным горбом пучилась Черная Грива. Очертания острова были смутны, ржавая хмара стояла в воздухе; только скалы-уши, как клыки кабана, рисовались в небе четко и резко.

Прикинули, осмотрелись. Справа от леса — поросший низкорослыми соснами язычок, а от него в трясину — кочка за кочкой, будто шел кто по болоту и терял их из кармана. Не там ли ключ к запретному месту? Пошли обходом. Егор по привычке за топор взялся, делать затесы. Взмахнул раз, другой, а на третьем остановился и подозвал к себе товарищей. На дереве, которое он хотел рубануть, ясно выделялся сделанный кем-то затес.

Чуть дальше — другая отметина, потом еще. И так до самого мыска. За мыском — следы. По кочкам, к острову.

— Настоящая тропа, братишки…

— Тропа и есть. Собрались скакуна оседлать, а он уж оседлан…

Остановились. Вонюче задымили собачьими ножками. Смотрели то на болото, то на проложенную через него тропу. В черном тесте следы кожаных чирков отпечатывались ясно. Видны были даже заплаты на пятках. В просветах между сосен беззвучно плавала паутина, а над Черной Гривой сломанным крылом висело белое облако. В глубине трясины звонко трубили невидимые гуси.

— Кто? — Егор вдавил ногой в землю докуренную папиросу и пытливо посмотрел на остров.

— Может Селиван с Никишкой, — отозвался Федорка.

— Сказал! Селиван с Никишкой на Гриву ходили, когда ты еще на пузе полозил.

— Да они назад и не шли, а вот этот шел с острова, — заметил Петрован, показывая на один из следов.

— Да, — протянул Егор, — тропа много хоженая.

Хлябина зачмокала, словно перестоявшееся тесто, но тропа была проложена с большим толком. Цепляясь за мшистые бугорки, она смело лезла в болото. Неизвестно, кто прошел тут первым, — человек или зверь. Следы охотничьих чирков продавливались острыми копытами сохатых, а в одном месте поставил свои печати медведь. Иногда мшистая почва зыбилась, как люлька, и из нее выползала черная жидкая тина. Остров нарастал, выпячиваясь над болотом косматой шапкой сосны и кедровника. А когда окаменевшее ухо легендарного скакуна, коснувшись острым краем солнца, разодрало огненный шар пополам, трясина чавкнула под ногами в последний раз. Следопыты ступили на твердую почву.

— Ну, Черная Грива, принимай нежданных гостей, — насмешливо сказал Федорка.

— Она-то не ждала, а вот он наверное ждал… Ишь как кланяется, — проговорил Егор, показывая рукой вперед.

Там на гибкой лозине, колеблемой ветром, раскачивался из стороны в сторону какой-то круглый белый предмет. Это был человеческий череп. Мигая охотникам черными глазницами, он предостерегающе и жутко скалил на них белые зубы…

Ночь упала как-то сразу. Когда остановились на полянке, макушки елей еще цвели багрянцем, а пока собирали хворост да налаживали костер, стало так темно, что нельзя было видеть на расстоянии протянутой руки. Свистя крыльями, в темной вышине пролетели какие-то птицы.

— А все-таки если бы этого человека сломал медведь, ружье было бы тут, — задумчиво говорил Федорка, следя за улетавшими вверх искрами. — Ложе могло сгнить, а ствол должен остаться.

Он говорил о той груде полуистлевших костей, которую они нашли на острове. В них как раз недоставало черепа.

— Может тот и подобрал, кто повесил на лозину череп. А может мы и не нашли, — заметил Петрован.

— А про зверя забыли? — проговорил Егор. — Он тоже на это мастер. Помните Сеньку Хромого? Его медведь сломал в Зайчихиной пади, а ружье нашли потом у Чадобца, под валежником…

В чаще что-то затрещало. Собаки заворчали и бросились в темноту. Люди насторожились. Заливистый лай разорвал тишину, но через минуту собаки вернулись. Какой-то неясный звук донесся еще из леса, а затем снова все стихло.

— Хозяин…

— Он шатается. Хотел верно погреться у огонька.

— А может и потушить, — улыбнулся Петрован, поправляя дрова.

— Как потушить?

— А как было с Капитоном? Сидел вот также у костра, а медведь и припер вплотную. Постоял, посмотрел, а потом пошел к речке. Окунулся в воде, потом вернулся и давай у огня отряхаться. Обсох и опять в воду. И так таскал на своей шубе воду до тех пор, пока не потушил костра…

В лесу опять что-то гукнуло или может просто так показалось. Спускаясь сверху, к костру тянулись мохнатые лапы елей. Вскипевший котелок задорно брызгался на огонь. Заварили вместо чая березовой чаги и, зачерпнув берестяными черпаками, стали пить. Вдруг Егор повернулся к Федорке и спросил:

— А где же твоя птица?

— Там, — улыбнувшись ткнул тот в темноту. — На дереве. Ремешком к сучку привязал.

— Ты хотя бы покормил ее, а то с голоду сдохнет.

Федорка поставил на землю недопитый черпачок и, поднявшись на ноги, исчез в темноте. Через минуту он вернулся, держа в руках молодого ястреба. Федорка любил возиться с живым зверьем и птицами. Дома у него по двору расхаживал журавль, а в избе под печкой жил заяц. Ястреба он подобрал на острове. У него было подбито кем-то крыло.

Держа за ремешок, привязанный к ноге птицы, Федорка посадил ее на сошку. Ястреб было рванулся, но убедившись в своем бессилии, тотчас успокоился. Долбанул по сошке изогнутым клювом, зорко осмотрел людей и, встряхнувшись, стал охорашиваться. Ему предложили размоченных в воде сухарей, но вместо благодарности он раскровянил Федорке руку. На сухари не обратил никакого внимания.

— Это он жрать не станет, — сказал Егор. — Завтра мы добудем ему свежего мяса. А теперь тащите в костер больше дров и давайте спать…

Ночь стыла в болотной сырости. Небо было темное, глубокое, и звезды на нем колыхались точно стеклянные бусы, привешенные к темному бархату невидимыми нитями. Утром порешили: сначала заняться исследованием острова, узнать, зачем ходили сюда люди, попутно выяснить наличие белки, а затем ставить зимовье и приниматься за охоту. Чтобы не терять времени, пошли в одиночку: Егор с Петрованом обочинами по краям острова, а Федорка полез медведем серединой. К полдню уговорились вернуться к месту ночевки.

Обойдя остров, первые двое встретились против Ушей. Скалы отделялись от острова неширокой трясиной. Сюда бы должен выйти и Федорка, но его пока не было. Не пришел он и на стоянку, когда стали, полдничать. Он или увлекся охотой, или повстречался с кем из людей. На острове были посторонние. Во время обхода и Егор и Петрован слышали далеко в чаще выстрел из берданки — раскатистый и громкий, как из пушки, а у Федорки была мелкокалиберка.

— А все-таки чудно, — заметил за обедом Петрован. — Шатается кто-то сюда, а молчит. Пусть мол другие плетут про Гриву разную небыль…

Пообедали, поспали, а Федорка все не возвращался. Что с ним могло приключиться? Пошли на поиски. Солнышко уже садилось на макушку леса. Миновали мокрую мочежинку и стали подниматься на увал. Вдруг остановились. На взгорье, между косматыми елями, увидели ухожье — сруб прокоптившихся дымом бревен, прикрытых сверху толстым накатником. Такие избушки строят таежники для зверового промысла. Дверь в ухожье была раскрыта настежь, а на пороге лежал какой-то темный предмет — не то обрубок дерева, не то человек.

— Никак… — начал было Петрован, но Егор его перебил — Федорка, ты это что? — не своим голосом выкрикнул он и бросился вперед.

Федорка лежал, поджав к животу ноги. Темный пушок на верхней губе казался нарисованным. Одной рукой царапал землю, а другую держал на животе. Из-под пальцев сочилась кровь и, собираясь в темное пятно, медленно стекала вниз.

— Как это? Кто?!

— Пить, — простонал раненый.

Петрован бросился вниз, к ручью, а Егор склонился над Федоркой. Растегнул на нем кухлянку и ножом располосовал мокрую от крови рубаху. Войдя в левый бок, ближе к спине, пуля вышла с правой стороны живота. В сумке Егора нашлась чистая рубаха. Когда Петрован прибежал с водой, обмыли кровь и, разодрав рубаху, кое-как перевязали рану.

— Эх, паря, здорово тебя взяло…

— Стал дверь отворять и… вдарило, — еле внятно проговорил Федорка и впал в забытье.

Охотники шагнули в ухожье. Это так и было. От двери тянулась тонкая веревочка, а из-за стены выглядывал темный кружочек дульного среза. Открывая дверь, Федорка потянул за веревочку и ружье выстрелило. Ухожье было насторожено.

— Ах, чорт! — вдруг выругался Егор, показывая рукой в темный угол. — Ловко придумано…

— Что это такое? — спросил Петрован. — Трубы, котел какой-то…

— Труды нашего Петровича…

— Машина для самогонки?

— Она самая. В ухожье, старый пес, самогонный завод оборудовал. Да еще ружье за дверью спрятал. Ну теперь за все рассчитается дьявол…

Федорка бредил. Метался, слова какие-то бормотал. Его устроили в ухожье: натаскали на нары мягких веток, а сверху застелили своими кухлянками. На полу развели огонь от болотной мошки, набиваясь в глаза и нос, больно жалила, проклятая.

Егор сбегал на болото и принес листьев какого-то растения, имевшего силу останавливать кровь. Присыпав раны порохом, чтобы не загноились, сверху прикрыли принесенными листьями, а когда опять наложили повязку, Петрован сказал:

— Пуля по всем кишкам прошла… Что будем делать?

— Перво-наперво надо носилки, — ответил Егор. — Бери топор и выруби две жердинки да потом лозины, которая погибче. Ночью через болота итти неудобно, а утречком и понесем…

— Вы тут, ребята? — очнувшись, слабо окликнул раненый.

— Тут, тут, Федорушка. Пить? Испей, испей, от воды то оно тово… Полегчает малость…

Федорка сделал несколько глотков и закашлялся, исказив бескровное лицо в гримасе страдания. На лбу колечками скатались мокрые от пота волосы.

— Ну как, здорово больно? — спросил Егор, когда Федорка успокоился.

— Жжет очень…

— Это ничего, от пороха… Потерпи маленько. Завтра мы тебя к обеду в деревню доставим, а там на лодку и в Каменку. В больницу. Ничего, оклемаешься, парень…

-