Всемогущий атом

1

Теперь Мюллер знал лабиринт очень хорошо. Он знал, где его могут подстерегать ловушки и миражи, западни и страшные ямы. Он жил здесь уже девять лет — достаточно долго для того, чтобы примириться с лабиринтом, если не с ситуацией, вынудившей его поселиться здесь.

И все-таки он ходил очень осторожно. Несколько раз он убеждался в том, что знает лабиринт, не настолько, чтобы позволить себе расслабиться. Совсем недавно он был как никогда близок к смерти, и только благодаря счастливой случайности успел вовремя отскочить от невидимого источника энергии, излучение которого внезапно ударило из стены струей слепящего пламени. Эту энергетическую ловушку, как и подобные ей, он обозначил на своей карте, но, путешествуя по лабиринту, громадному, как большой город, он никогда не был уверен, что не столкнется с чем-то новым, пока ему неизвестным.

Небо темнело. На сочную послеполуденную зелень наползал черный сумрак ночи. Мюллер вышел на охоту. На мгновение он остановился, чтобы взглянуть на созвездия. В этом замерзшем мире он сам дал им названия, соответствующие его мрачным мыслям. Так появились Стилет, Хребет Мрака, Стрела, Обезьяна, Леопард. Во лбу Обезьяны слабо мерцала маленькая звездочка — Солнце. Правда, в этом он не был твердо уверен, так как уничтожил контейнер с картами сразу же после посадки на эту планету, однако ему почему-то казалось, что он не ошибается. Временами Мюллер ловил себя на мысли, что Солнца не может быть видно на небе мира, отстоящего от Земли на девяносто световых лет, но бывали минуты, когда он вовсе не сомневался, что видит его. Созвездие, расположенное чуть выше Обезьяны, он назвал Весами. Конечно, эти Весы висели неровно.

Над планетой Лемнос светили три маленькие луны. Воздух, хотя и более разряженный, чем на Земле, был пригоден для дыхания. Мюллер давно перестал замечать, что вдыхает слишком много азота и слишком мало кислорода. Ему немного недоставало двуокиси углерода, и поэтому он никогда не зевал. Но это его мало беспокоило.

Крепко сжимая карабин, Мюллер шел через чужой город в поисках ужина. Это также входило в обычный распорядок его жизни. У него были запасы пищи на восемь месяцев в специальном холодильнике с собственным источником энергии. Они были спрятаны в полукилометре от того места, где он сейчас находился. Но чтобы пополнить их, он каждую ночь направлялся на охоту. Это помогало занять время. Запасы пищи ему были нужны на тот случай, если лабиринт покалечит или парализует его.

Он внимательно осмотрел перекресток, от которого улицы разбегались под острыми углами. Вокруг вздымались стены строений и груды камня, поджидали ловушки во всех закутках лабиринта. Однако его дыхание было ровным и глубоким. Ступая вперед, он твердо ставил одну ногу, потом переносил на нее тяжесть всего тела, внимательно и настороженно вглядываясь во тьму. Слабый свет трех лун дробил его тень на маленькие тройные тени, пляшущие и вытягивающиеся перед ним.

Мюллер услышал сигнал детектора массы, укрепленного возле левого уха. Это означало, что неподалеку появился какой-то зверь весом в пятьдесят-сто килограммов. Детектор был настроен на три уровня, причем лишь в средний попадали те звери, которыми он мог питаться. Кроме того, детектор улавливал и сигнализировал о приближении зверей в весом десять-двадцать килограммов, а также огромных зверей — от полутонны и выше. Маленькие зверушки Мюллера не интересовали, так как могли очень быстро прыгать и ловко взбираться на вертикальные стены, больших же он вынужден был опасаться сам, ибо им ничего не стоило его растоптать, даже не заметив этого.

Он осторожно присел на камень в тени стены, держа карабин наготове. Животные, обитающие в лабиринте Лемноса, запросто позволяли ему убивать себя. Обычно они предостерегали друг друга в случае опасности, но за все девять лет они так и не поняли, что Мюллер — тоже хищник, которого надо остерегаться. Видимо, прошли миллионы лет с тех пор, как в последний раз какая-нибудь разумная форма жизни угрожала им. Мюллер убивал их каждую ночь без всякого труда, а они так и не поняли, что человек опасен для них. Единственное, что ему было нужно, — это найти себе с трех сторон убежище, чтобы сосредоточить все свое внимание на охоте, не опасаясь нападения какого-нибудь крупного хищника.

Палкой, привязанной к его правому ботинку, он проверил, насколько прочна стена за его спиной и не проглотит ли она его, если он к ней прислонится. На сей раз все было в порядке, стена была прочной. Он повернулся, уперся спиной в холодную каменную поверхность, встал на правое колено и приготовил карабин к выстрелу. Он был в безопасности и мог ждать. Прошло минуты три. Сигнал детектора массы указывал, что существо, на которое он среагировал, находится в пределах ста метров. Затем тональность звучания стала подниматься под влиянием тепла приближающегося зверя. Мюллер спокойно ждал, зная, что со своей позиции на краю площадки, окруженной круглыми стеклянными перегородками, может подстрелить любого зверя.

Сегодня он охотился в зоне E, или в пятом секторе лабиринта, если считать от центра, в одной из наиболее коварных. Он редко заходил дальше относительно безопасной зоны D, но в этот вечер какая-то дьявольская сила привела его сюда. С тех пор, как он изучил лабиринт, он никогда не отваживался входить в зоны G и N, а в зону F заходил только два раза. Однако здесь, в зоне Е, бывал раз по пять в год.

Справа от него из-за одной из перегородок появилась тень, утроенная светом трех лун. Звук в детекторе массы достиг звучания для существ средних размеров. Тем временем наименьшая из трех лун, Атропос, двигаясь по небу, изменила форму тени, контуры разделились, черная полоса пересекла две другие полосы. Это была тень морды животного. Мюллер ждал. Еще секунда — и он увидел свою жертву. Зверь был величиной с большую собаку, грязновато-серый, из пасти у него торчали большие клыки — явный хищник.

Несколько первых лет жизни на Лемносе Мюллер не охотился на хищников, полагая, что их мясо несъедобно. Он охотился на животных, подобных земляным овцам и коровам, — мелких копытных, которые гуляли по лабиринту и в блаженном неведении хрупали траву на улицах и площадках. И лишь тогда, когда их нежное мясо ему приелось, он попробовал подстрелить хищника. Бифштексы оказались на удивление отличными. Теперь на площадь выходил именно такой зверь. Мюллер видел длинную морду со слегка приоткрытой пастью.

Однако, по всей вероятности, запах человека для этого зверя ничего не значил. Уверенный в себе хищник трусцой двинулся через площадь, только невтягивающиеся когти пощелкивали по гладкой мостовой. Мюллер приготовился к выстрелу, целя то в горб, то в зад. Карабин у него был самонаводящийся, но Мюллер предпочитал целиться сам, потому что не мог согласиться с выбором прицела своего карабина. Проще было прицеливаться самому, чем доказать самонаводящемуся устройству карабина, что выстрел в мягкий сочный горб разнес бы в клочья самое вкусное мясо. А карабин, самостоятельно выбирая цель, прострелил бы горб до самого позвоночника, и что тогда? Мюллер предпочитал охотиться с большим изяществом. Он прицелился в место на шее, на пятнадцать сантиметров дальше горба, где позвоночник соединялся с черепом. Попал. Зверь грузно повалился набок.

Мюллер подошел так быстро, как только позволяли правила осторожности. Он быстро и умело отрезал все ненужные и невкусные куски — лапы, голову, живот — и распылил из пульверизатора сохраняющий лак на мясо, которое вырезал из горба. Кроме того, он вырезал большой кусок мяса из зада, после чего прикрепил оба куска ремнем к плечам. Затем, повернувшись, огляделся и определил зигзагообразную трассу, которая была единственно безопасной и вела в центр лабиринта.

Почти через час он мог уже быть в своем укрытии, в центре зоны А. Наполовину перейдя площадь, он внезапно услышал незнакомый звук и огляделся. Все было спокойно, три небольших животных подкрадывались к убитому зверю сзади. Но это явно был не скрежет клыков этих трупоедов. Неужели лабиринт приготовил какой-то новый дьявольский сюрприз? Мюллер слышал протяжное гудение, слишком длительное, чтобы его можно было принять за рычание крупного зверя. До сих пор он никогда не слышал здесь ничего подобного. Вот именно: не слышал здесь.

Он порылся в своей памяти и через минуту вспомнил этот звук. Сдвоенный шум, постепенно затихающий вдали — что это? Звук доносился справа и сзади. Мюллер посмотрел туда, но увидел только тройной каскад стен лабиринта, наползающих одна на другую. А вверху? И тут он понял — это корабль. Такой шум производил космический корабль, выходя из подпространства на полной тяге, перед посадкой. Гул прошел высоко над лабиринтом. Он не слышал этого девять лет, с тех пор как начал здесь свою жизнь в добровольном изгнании.

И это значит — прибыли гости. Случайно они вторглись в его одиночество или выследили его? Мюллер кипел от гнева. Не достаточно ли ему было и того, как с ним обошлись? Он не хотел людского общества. Почему они нарушают его покой даже тут? Он привык все анализировать, даже сейчас, когда смотрел в сторону предполагаемой посадки корабля. Он не желал иметь ничего общего ни с Землей, ни с ее жителями.

Мюллер насторожился, глядя на исчезающие яркие точки в глазу Лягушки и во лбу Обезьяны. «Им до меня не добраться, — думал он. — Они погибнут в этом лабиринте, и кости их сгниют вместе с костями тех, кто миллион лет назад погиб здесь, во внешних коридорах. А если им и удастся войти так, как удалось мне… Ну что ж, не беда. Тогда им придется бороться со мной, и они поймут, что это нелегко…»

Он недобро улыбнулся, поправил груз, который нес на плече, сосредоточил все свое внимание на дороге назад и вскоре был уже в зоне С, в безопасности. Мюллер спрятал мясо и приготовил ужин. У него страшно разболелась голова. Вновь, через девять лет, он не один в этом мире. Люди опять вторглись в его одиночество. А ведь он хотел только одного: чтобы все оставили его в покое, но даже этого Земля не может ему дать. Ну, что ж, эти люди пожалеют, если смогут добраться до него в лабиринте. Да, если только…

Космический корабль вышел из подпространства слишком поздно, почти у самой границы атмосферы Лемноса. Чарльз Бордмен был очень недоволен этим. Он требовал от себя и от других точного выполнения всех инструкций. Особенно от пилотов.

Но он ничем не выдал своего раздражения. Нажав кнопку, он включил экран, и увидел внизу поверхность планеты, которую почти не заслоняли облака. Посреди равнин четко вырисовывались кольца горных хребтов, различимых даже с высоты ста километров. Повернувшись к молодому человеку, сидящему в кресле рядом с ним, Бордмен сказал:

— Ну вот, Нед. Лабиринт Лемноса. И Дик Мюллер в сердце этого лабиринта.

Нед Раулинс скривил губы.

— Такой большой? Он, пожалуй, имеет несколько сот километров в ширину.

— Это только внешняя постройка. Лабиринт окружен внешними стенами высотой в пять метров. Длина внешней окружности составляет тысячу километров. Но…

— Да, я знаю, — прервал его Раулинс. И сразу же покраснел. Это обезоруживающая наивность, так нравилась в нем Бордмену. — Прошу прощения, Чарли, я не хотел тебя перебивать.

— Ничего. О чем ты хотел спросить?

— То темное пятно внутри стен… Это город?

— Город-лабиринт. Двадцать или тридцать километров в диаметре… Один только Бог знает, сколько миллионов лет назад это было построено. Там мы должны найти Мюллера.

— Да, если сумеем добраться до него.

— Ты в этом не уверен?

— Да, да, если сумеем. Если доберемся до середины лабиринта. — Раулинс снова покраснел, но быстро и сердечно улыбнулся. — Но ведь не может быть, чтобы мы не нашли входа — правда?

— Мюллер попал туда, — спокойно сказал Бордмен. — Он и теперь там.

— Да, но попал первым. Всем же остальным, которые пытались сделать то же самое, это не удалось. Поэтому, нет уверенности, что мы…

— Ну, пробовали немногие. И у них не было соответствующей подготовки и оборудования. Мы справимся, Нед. Должны. Всему свое время, не думай об этом. Сейчас главное — благополучно сесть.

«Звездолет слишком быстро теряет высоту и рыскает из стороны в сторону», — подумал Бордмен, испытывая неприятные ощущения, вызванные слишком быстрым торможением. Он не любил межзвездные полеты, и еще меньше ему нравились посадки. Но это путешествие было необходимо.

Он поудобнее устроился в своем кресле из пенопластика и погасил экран. Глаза Раулинса все еще горели от возбуждения. «Как хорошо быть молодым, — подумал Бордмен, сам не зная, есть ли сарказм в этом замечании. — Наверняка этот молодой человек с большим запасом сил и здоровья более интеллигентен, чем кажется это ему самому. Многообещающий молодой человек, как бы сказали несколько веков тому назад. Был ли я в молодости таким же? Мне почему-то кажется, что я всегда был в зрелом возрасте: быстрым, рассудительным, уравновешенным». Теперь, спустя восемьдесят лет, когда полжизни уже прожито, он мог оценить себя объективно, и сомневался, что изменился хоть сколько-нибудь со своего двадцатилетия, и характер его остался таким же, как и прежде. Он блестяще мог управлять людьми. Разумеется, теперь он был более опытным и умным, чем в двадцать лет. Однако юный Раулинс Нед, сидящий перед ним, через шестьдесят лет будет совсем иным, в нем мало чего останется от того желтоклювого цыпленка, который сейчас улыбается ему, Бордмену. Бордмен скептически подумал, что именно эта миссия станет для Неда проверкой на прочность, пробой огнем и лишит его юношеской наивности.

Бордмен прикрыл глаза, когда корабль вышел на последний вираж перед посадкой. Сила тяжести набросилась на его старое тело. Ниже, еще ниже. Еще. Сколько посадок на различных планетах он уже совершил, и всегда им владело это неприятное чувство. Работа дипломата все время заставляла его перемещаться с места на место. Рождество на Марсе, Пасха на одном из миров Центавра, Зеленый праздник — на какой-нибудь из вонючих планет Ригеля, и теперь это задание — одно из самых сложных. «Человек ведь создан не для того, чтобы мотаться от одной звезды к звезде, — думал Бордмен. — Я потерял уже ощущение огромности космоса. Говорят, мы живем в великую эру расцвета человечества, но мне кажется, что человек был бы более счастлив, изучая песок на каком-нибудь острове Лазурного моря, чем шатаясь в космосе».

Он отдавал себе отчет, что под влиянием притяжения планеты Лемнос, на которую корабль так быстро спускался, лицо его искривилось. Мясистые щеки обвисли, не говоря уже о складках жира на животе, ведь он был полным человеком. Без особых усилий он мог бы привести свой внешний вид в соответствие с модными формами молодого современного человека. Но теряя в шике, он выигрывал в авторитете. Его профессия — давать добрые советы. А правительство никогда не любило прислушиваться к советам слишком молодых людей. Уже в течение сорока лет он имел внешность пятидесятилетнего человека и надеялся, что этот облик бодрого, энергичного человека средних лет сохранит еще как минимум лет пятьдесят. Потом, когда его карьера приблизится к концу, он перестанет сопротивляться действию времени. Тогда пусть его волосы поседеют, щеки ввалятся, он будет изображать какого-нибудь восьмидесятилетнего Нестора или Улисса. Скорее Нестора, чем Улисса.

Но пока ему помогала легкая небрежность в отношении своей внешности. Он был небольшого роста, но обладал мощным торсом и возвышался над всеми за столом конференций. Его огромные руки и выпуклая грудная клетка подошли бы гиганту, но когда он вставал, то все видели, что он невысок. Сидя же он мог напугать любого. Он не раз убеждался в полезности этого своего недостатка, поэтому никогда не пробовал его исправить. Человеку более высокого роста скорее присуще отдавать приказы, а не советы, он же никогда не любил командовать, предпочитая действовать более незаметно и деликатно. А что касается роста, то все важные государственные дела обычно делаются сидя. Бордмен предпочитал править сидя. Он выглядел так, как должен выглядеть президент: резко очерченный, несмотря на полноту, подбородок, толстый нос, рот решительный, брови густые, волосы черные, густо торчащие над массивным лбом с мощными надбровными дугами, которые могли бы взволновать даже неандартальца. На пальцах он носил три кольца: одно — жировик в платине, два других — рубины с инкрустацией из урана-238. Одевался скромно и традиционно, любил плотные ткани и почти средневековый покрой. В какой-нибудь другой эпохе он мог быть великосветским кардиналом или честолюбивым премьером. Наверняка он был бы важной персоной и теперь. Платой за это были трудные путешествия. Вскоре он высадится еще на одной чужой планете, где воздух пахнет не так и Солнце другого цвета, чем на Земле. Он нахмурился: долго ли они еще будут садиться?

Бордмен посмотрел на Неда. Двадцать два — двадцать три года, наивный, хотя и взрослый, высокий, банально симпатичный без помощи пластической хирургии, светлые волосы, голубые глаза, широкий, подвижный рот, ослепительно белые зубы. Нед был сыном одного уже умершего теоретика связи, бывшего одним из наиболее близких друзей Ричарда Мюллера. Поэтому его и взяли в экспедицию, чтобы он вел с Мюллером трудные разговоры деликатного свойства.

— Чарли, тебе плохо? — спросил Раулинс.

— Переживу. Сейчас сядем.

— Медленно спускаемся, правда?

— Теперь через минуту.

Лицо парня почти не изменилось под действием торможения, только левая щека слегка оплыла. Необычным было выражение — гримаса ехидства на этом молодом лице.

— Уже скоро, — Бордмен снова закрыл глаза.

Корабль коснулся поверхности планеты. Дюзы торможения двигателей рявкнули в последний раз и смолкли, после чего амортизаторы вцепились в почву, и корабль замер. «Вот мы и прибыли, — подумал Бордмен. — Теперь на очереди лабиринт. Теперь на очереди господин Ричард Мюллер. Увидим, изменился ли он за эти девять лет, и к лучшему ли. Может быть, он стал обычным человеком. И если это так, то, Господи, помоги нам всем».

Нед Раулинс до сих пор мало путешествовал. Он посетил всего пять миров, и три из них в своей Солнечной системе. Когда ему было десять лет, отец взял его на каникулы на Марс. Потом он побывал на Венере и Меркурии. И после окончания школы, в шестнадцать лет, он получил приз — экскурсию на Альфа Центавра. Затем три года спустя он совершил грустное путешествие в систему Ригель, чтобы привезти останки отца, погибшего в известной катастрофе. Да, это не было рекордом путешествий во времена, когда полеты на космических кораблях из одной звездной системы в другую стали обычным делом. Раулинс отдавал себе в этом отчет. Но он понимал, что в его начинающейся карьере дипломата впереди еще множество путешествий. Бордмен постоянно повторял, что это тяжелая обязанность, связанная с их службой. Нед приписывал это просто усталости человека, который был в четыре раза старше его, хотя вопреки своим впечатлениям подозревал, что Бордмен не очень перегибает. Может, она придет позже, эта усталость. Пусть. А сейчас Нед Раулинс стоял на неизвестной планете в шестой раз в своей жизни, и это доставляло ему удовольствие.

Корабль уже выгружал их оборудование на большую равнину, окружавшую лабиринт.

Сутки здесь длятся тридцать часов, а год — двадцать месяцев. Теперь в этом полушарии была осень, довольно прохладная. Экипаж выгружал контейнеры с палатками. Бордмен, одетый в грубую меховую шубу, стоял задумавшись так глубоко, что Раулинс не осмелился прервать ход его мыслей. Он всегда относился к Бордмену с большим уважением и одновременно чуточку побаивался его. Понимая, что тот — циничная старая дрянь, негодяй, он все же не мог им не восхищаться.

«Бордмен действительно большой человек, — думал он. — Таких людей мало. Мой отец в свое время был одним их них. И Мюллер тоже… (Раулинсу было всего двенадцать лет, когда Мюллер попал в эту чертову переделку). Ну что ж, знать троих таких людей в двадцать лет — это, конечно, дано не каждому. Да, если бы сделать карьеру, хотя бы наполовину такую блистательную, как у Бордмена… Конечно, мне еще не достает опыта и сообразительности Чарли, и я никогда не научусь его „штучкам“. Но у меня есть другие достоинства: уважение к противнику, честность. Может быть мне удастся пойти своим путем, который будет более полезным для человечества».

Временами он понимал, что его мечты отдают детской наивностью. Он глубоко вдохнул чистый воздух планеты, посмотрел на небо, пытаясь найти что-нибудь знакомое среди мерцающих огоньков, но не нашел. Пустая и мертвая планета. Он читал о ней в школе. Это была одна их древнейших планет Галактики, на которой когда-то жили неведомые существа, но она уже была необитаема тысячи веков. От ее жителей не осталось ничего, кроме окаменевших костей и этого лабиринта. Убийственный лабиринт, построенный этими неизвестными существами, окружает вымерший город, который кажется совсем нетронутым пролетевшими над ним веками.

Археологи исследовали этот город с воздуха с помощью различных приборов, разочарованные до глубины души тем, что не могут проникнуть туда. На Лемносе уже побывали двенадцать экспедиций, но ни одной из них не удалось пройти лабиринт. Смельчаки быстро становились жертвами множества ловушек, хитро расставленных во внешней зоне. Последняя экспедиция, попытавшаяся проникнуть в лабиринт, состоялась пятьдесят лет тому назад. Ричард Мюллер, который позже прибыл на эту планету, ища место, где он мог скрыться от человечества, первым нашел правильный путь.

Раулинс думал, удастся ли им войти в контакт с Мюллером? Кроме того, он думал о том, сколько его товарищей по путешествию погибнет, прежде чем они войдут в лабиринт. То, что он сам может погибнуть, не приходило ему в голову. Смерть для таких молодых людей — абстракция, это может произойти только с кем-то другим. Сколько же людей из тех, кто работает сейчас над устройством лагеря, должны были погибнуть в ближайшие дни?

Думая об этом, Раулинс вдруг увидел неизвестного зверя, появившегося из-за песчаного холмика, и с любопытством уставился на него. Зверь был втрое больше кошки, из пасти у него торчали клыки, не прикрытые губами, на морде — множество зеленых пятен, на боках — светящиеся вертикальные полосы. Зачем хищнику такая приметная внешность?

Зверь приближался. Между ними было метров двенадцать. Хищник посмотрел на Раулинса, повернулся с движением, полным грации, и потрусил в сторону корабля. Сочетание силы, красоты и гордости в этом звере просто очаровывало. Теперь он приближался к Бордмену. Тот достал револьвер.

— Нет! — крикнул Раулинс. — Не убивай его, Чарли! Он только хочет посмотреть на нас вблизи.

Бордмен выстрелил. Зверь подскочил, сжался в прыжке, клацнул челюстями и заскреб лапами.

Раулинс подбежал, потрясенный. «Не нужно было убивать, — подумал он. — Это создание пришло посмотреть на нас, только посмотреть, и как же подло поступил Чарли».

Он не сумел сдержаться и дал волю своему гневу.

— Ты не мог немного подождать, Чарли? Может быть, он ушел бы сам! Зачем…

Бордмен усмехнулся. Кивком он подозвал одного из членов экипажа, который набросил сеть на лежащего зверя. Когда он задвигался, еще не придя в себя, несколько человек подняли сеть и отнесли его на корабль. Бордмен мягко сказал:

— Я только усыпил его, Нед. Часть стоимости нашего путешествия покроет федеральный зоопарк. Неужели ты думал, что я могу так просто убить?

Нед почувствовал себя маленьким и глупым.

— Ну… я… в общем… Значит…

— Забудем об этом. Но сделай выводы. Нужно думать, прежде чем молоть чепуху.

— А если бы ты действительно убил его…

— Тогда бы ценой жизни этого создания ты узнал бы обо мне что-то плохое. А может, тебе пригодилось бы то знание, что меня провоцирует на убийство все незнакомое и имеющее острые зубы. Всегда точно выбирай момент для вмешательства, сначала трезво оцени ситуацию. Лучше иногда позволить чему-то произойти, чем действовать поспешно.

Бордмен подмигнул.

— Я убедил тебя, малыш? Или во время этой короткой лекции, я вогнал тебя в такой тупик, что ты чувствуешь себя идиотом?

— Ну нет, с чего ты взял, Чарли? Я далек от мысли строить из себя всезнающего, опытного человека.

— И ты бы хотел учиться у меня, несмотря на то, что я такой раздражительный и старый негодяй?

— Чарли, я…

— Прошу прощения, Нед. Я не должен тебе докучать своими высказываниями. Ты был прав, пытаясь удержать меня от убийства этого зверя. Не твоя вина, что ты не понял моих намерений. Я на твоем месте поступил бы так же.

— Да, но ты же считаешь, что я с ненужной поспешностью пытался вмешаться в ситуацию, в которой не разобрался до конца, так? — спросил смутившийся Раулинс.

— Да, наверно, было не нужно.

— Ты сам себе противоречишь, Чарли.

— Отсутствие последовательности — это моя привилегия. Я бы даже сказал, это мой капитал, — он беззаботно фыркнул. — Сегодня хорошенько выспись. Завтра с утра мы сделаем облет лабиринта. Составим план, а потом будем посылать туда людей. Думаю, что мы сможем поговорить с Мюллером по крайней мере через неделю.

— И он захочет сотрудничать с нами?

— Сначала не захочет. Он очень зол на нас. Ведь мы отвергли его. Почему он теперь должен помогать людям? Но в конце концов, Нед, он нам поможет. Потому что он человек чести, а честь — это нечто такое, что не меняется ни при каких обстоятельствах. Даже если человек болен, одинок и измучен, как он. Настоящую честь не может убить даже ненависть. Тебе, Нед, не надо говорить об этом, потому что ты сам человек того же покроя. Даже я обладаю своеобразной этикой и честью. Как-нибудь мы вступим с Мюллером в контакт. Уговорим его покинуть этот проклятый лабиринт и помочь нам.

— Я надеюсь, что так и будет, Чарли. — Раулинс поколебался. — Но как подействует на нас… встреча с ним? Я имею ввиду его болезнь… влияние на окружающих…

— Отвратительно.

— Ты видел его после того, что с ним произошло?

— Да, много раз.

— Я не могу себе представить, что я нахожусь рядом с кем-то, чья ненависть извергается на меня… Но ведь это происходит при встрече с Мюллером, правда?

— Да. Это совсем так, если бы войти в ванную, полную кислоты, — сказал Бордмен, поколебавшись. — К этому можно привыкнуть, но полюбить это — никогда. Чувствуешь как бы огонь по всей своей коже. Что-то печет, какой-то страх, отчаяние, болезнь, и все это излучается из Мюллера, как фонтан гноя.

— Ты говорил, что у него есть честь… что он был порядочным человеком.

— Был, — Бордмен посмотрел в сторону далекого лабиринта. — И слава богу. Это как холодный душ на твою голову, правда, Нед? Если такой великолепный человек, как Дик Мюллер, имеет в мозгу такую дрянь, то что тогда кроется в мозгу обычных людей? Этих взбалмошных, измученных людей, ведущих свой привычный образ жизни? Если бы их всех постигло такое несчастье, как Дика Мюллера, то огонь, опаляющий их разум, сжег бы все на расстоянии во много световых лет.

— У Мюллера на Лемносе было достаточно времени, чтобы сжечь самого себя в своем несчастье, — сказал Раулинс. — А что будет, если к нему нельзя будет приблизиться? Если мы не выдержим силы его излучения?

— Выдержим, — ответил Бордмен.

2

В лабиринте Мюллер раздумывал над ситуацией и взвешивал свои возможности. В молочно-зеленое стекло видеоскопа он видел космический корабль, пластиковые укрытия, которые вырастали рядом, и возню маленьких фигурок вокруг них. Теперь он жалел, что не смог найти аппаратуру, контролирующие экраны видео, так как изображение было расплывчатым. Но он считал, что ему и так крупно повезло: у него есть и такая техника. Очень многие механизмы в городе давно перестали работать, потому что в них распылились какие-то основные узлы. Но его поражало то, что огромное количество их сохранило свою трудоспособность в течение стольких веков, и их состояние свидетельствовало о великолепной технике их создателей. Мюллер понял лишь немногие из них и хотя научился ими пользоваться, но был уверен, что использует очень немногие из тех возможностей, которые были в них заложены.

Он наблюдал туманные фигурки людей, занятых устройством лагеря на равнине, и думал: какую новую муку они придумали для него?

Он сделал все, чтобы замести за собой следы, когда улетал с Земли. Заполнил фальшивый формуляр на получение звездолета, сообщив, что летит на Сигму Дракона. Совершил большой круг по Галактике, тщательно продумав трассу, и по пути побывал на трех мониторных станциях, зарегистрировавшись под чужим именем. Сравнительный контроль на всех трех станциях должен был обнаружить, что его докладные — подделка, но он надеялся, что достигнет цели до очередной всеобщей проверки. Он хотел исчезнуть, и ему это удалось потому, что новые скоростные корабли не гнались за ним.

Рядом с Лемносом Мюллер совершил последний обманный маневр: оставил ракету на орбите, а сам спустился в капсуле. Термическая бомба взорвала ракету и разбросала ее микроскопические оплавленные обломки на миллионы орбит. Нужен был какой-то поистине фантастический компьютер, чтобы установить источник этих частиц. Бомба была спроектирована так, что на каждый метр поверхности приходилось по пятьдесят фальшивых векторов, а это делало невозможной работу трассера, по крайней мере, в течение некоторого времени. А времени Мюллеру надо было немного — лет шестьдесят. Он вылетел с Земли в шестидесятилетнем возрасте, дома он мог бы прожить еще лет сто жизни, полной сил, а здесь, на Лемносе, и того меньше. Без врачей, положившись на далеко не лучший диагностат, он знал, что едва ли сможет дожить лет до ста. Сорок-пятьдесят лет одиночества и спокойная смерть — все, чего ему нужно от судьбы. И вот теперь в его жизнь вторглись эти люди.

Действительно ли его выследили?

Мюллер пришел к выводу, что выследить его не могли. Потому что, во-первых, он принял все возможные меры предосторожности, во-вторых, не было ни какого повода гнаться за ним. Он не совершил ничего такого, за что его стоило преследовать, ловить и возвращать на Землю, в руки правосудия. Он просто человек, жестоко страдающий от непонятной, но незаразной болезни. Ему невыносимо противно видеть людей, и поэтому на Земле наверняка рады, что избавились от него. Там он был живым укором для всех, концентратором вины и жалости, темным пятном на совести всей планеты. Его не стали бы искать с таким упорством. Кто же в таком случае эти люди?

Вероятно, это снова археологи. Мертвый город на Лемносе вызывает их восхищение, притягивает их к себе. Однако он надеялся, что ловушки лабиринта, если и не отбили еще у них всякую охоту к исследованиям, то обязательно отобьют ее.

Город на Лемносе был открыт сто лет назад, но затем по вполне конкретной причине планету старались обходить стороной. Мюллер сам много раз видел тех, кто пытался проникнуть в лабиринт. Если он и попал сюда, то только потому, что доведенный до отчаяния не боялся смерти. Кроме того, огромное любопытство толкало его вперед, заставляя проникнуть в сердце лабиринта и разгадать эту тайну. К тому же только в лабиринте он и видел свое убежище, проник сюда и поселился здесь. Но прибыли эти люди.

«Они не войдут сюда», — решил он.

Устроившись в сердце лабиринта, Мюллер мог следить за всем, что происходило снаружи. Он располагал достаточным количеством уцелевших приспособлений, показывающих, хотя и не совсем резко, но зато бесперебойно. С их помощью он узнавал, где лучше охотиться, куда передвигаются звери, а также где находятся огромные бестии, которых нужно избегать. Отсюда он мог контролировать ловушки лабиринта. Собственно, это были пассивные ловушки, но и их при соответствующих условиях можно было использовать в борьбе с каким-нибудь врагом.

Не раз, когда хищник размером со слона направлялся к центру лабиринта, он ловил его в глубокий колодец в зоне Z. Теперь он задавал себе вопрос, сможет ли использовать эти ловушки в борьбе против людей, если они заберутся так глубоко? Люди не возбуждали в нем ненависти. Он только хотел, чтобы его оставили в покое.

Мюллер занимал низкую шестигранную комнату, по-видимому, одну из квартир в центре города, со встроенными в стену видеоскопами. Больше года он изучал, какие экраны каким зонам лабиринта соответствуют.

Шесть экранов в нижнем ряду показывали территорию зон от А до F. Камеры, или что бы это ни было, вращались вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, позволяя контролировать входы в отдельные зоны из укрытия. Так как один вход в каждую зону был открыт, а остальные были замаскированными ловушками, то он спокойно мог наблюдать и контролировать зверей, которые в поисках пищи перемещались из зоны в зону. То, что происходило у ложных входов, его не касалось, создания, которые пытались проникнуть через них, погибали.

Экраны более высокого уровня — седьмой, восьмой и десятый — передавали изображения, вероятно, из зон G и К, наиболее выдвинутых наружу, самых больших и опасных. Мюллер не желал рисковать и возвращаться туда, чтобы детально проверить свою гипотезу. Его вполне удовлетворяло и то, что он видит на этих экранах изображения и наиболее удаленных мест лабиринта. «Нет никакого смысла, — подумал он, — подвергать себя опасности, чтобы исследовать эти ловушки поподробней».

Одиннадцатый и двенадцатый экраны передавали вид равнины вне лабиринта, равнины, теперь оккупированной пришельцами с Земли. Посреди нее возвышалась стальная башня звездолета.

Немногие приспособления, оставленные древними строителями лабиринта, имели такую информационную ценность. Посреди центральной площади в колпаке из какого-то прозрачного вещества стоял огромный двенадцатигранный камень рубинового цвета, а внутри него непрерывно тикал и пульсировал какой-то механизм. Мюллер допускал, что это своего рода атомные часы, отмеряющие время в единицах, принятых тогда, когда они были сконструированы. Периодически камень менялся, рубиновая поверхность его мутнела, становилась синей, затем гранатово-красной, и, наконец, черной. Иногда камень начинал колебаться на своем основании. Мюллер старательно регистрировал эти изменения, но так и не понял их смысла.

На каждом углу этой восьмиугольной площади стоял острый металлический столб высотой метров шесть. В течение всего года эти столбы медленно вращались в скрытых гнездах. Скорее всего это были какие-то календари. Мюллер знал, что они делают оборот за тридцать месяцев, то есть за то время, за которое Лемнос совершает полный оборот вокруг своего уныло-оранжевого солнца, но подозревал, что они имеют какой-то более глубокий смысл. Он давно тщательно исследовал эти сверкающие пилоны, но безрезультатно.

На улице зоны А через равные промежутки стояли странные клетки с прутьями из белого камня, похожего на алебастр. Ни одну из них ему так и не удалось открыть. Дважды за все эти годы, встав рано утром, он видел, что прутья втянуты внутрь каменного тротуара, а клетки открыты. Первый раз они простояли открытыми три дня, потом ночью, когда он спал, прутья вернулись на свое место.

Через несколько лет клетки снова открылись, и тогда он наблюдал за ними постоянно, желая узнать действие этого механизма. Три ночи он не спал, а на четвертую, когда его сморила дремота, клетки снова закрылись, и ему так и не удалось увидеть, как это произошло.

Не менее таинственным был и акведук. Вокруг всей зоны Е шел закрытый желоб из какого-то кристаллического вещества с небольшими отверстиями через каждые пятьдесят метров. Когда он подставлял под любое из этих отверстий какую-нибудь посудину или даже сложенные лодочкой ладони, то оттуда лилась чистая вода. Когда он попробовал засунуть в отверстие палец, оказалось, что снаружи в отверстие нельзя проникнуть, оно закрывалось! Заглянуть туда тоже не удалось. Ему казалось, что вода просачивается сквозь камень, он считал это невозможным, но радовался, что обеспечен чистой, почти родниковой водой.

Конечно, это было паразительно. Удивляло и то, что в старинном городе сохранилось столько действующих приспособлений. Археологи, исследовав артефакты и скелеты на равнине Лемноса вне стен лабиринта, пришли к выводу, что планета лишилась разумных существ по крайней мере полтора миллиона лет назад, или даже пять-шесть миллионов лет. Хотя он был только археологом-любителем, но приобрел в этих местах неплохой опыт и знал печальные последствия течения времени. Раскопки на равнине были действительно древними. Археологи обнаружили древние рудники, а внешние стены города свидетельствовали, что на его перестройку использовали именно эти материалы.

Однако большая часть города была построена до зарождения и эволюции человека на Земле и казалась нетронутой на протяжении всех этих веков. Частично этому способствовал сухой климат, здесь не было никаких бурь, не шли дожди — по крайней мере те девять лет, которые Мюллер здесь находился. Только ветер и гонимый ветром песок могли выдувать мостовую, но и следов их воздействия не было видно. Песок даже не собирался на плитах улиц. Мюллер знал, почему.

Скрытые механизмы поддерживали порядок, всасывая всю грязь с улиц и площадей. Для эксперимента он взял из садов несколько горстей земли и разбросал их тут и там. Уже через несколько минут эта земля стала двигаться по полированной мостовой и через несколько минут втянулась в щели, на мгновение открывшиеся у основания ближайшего здания. Вероятнее всего, под городом размещалась огромная сеть каких-то непонятных механизмов. Неуничтожимые, почти вечные приспособления, которые при помощи каких-то невероятных ремонтных установок могли противостоять действию времени.

У Мюллера не было необходимого оборудования, чтобы пробить невероятно твердую мостовую. Изготовленными самостоятельно примитивными орудиями он пытался копать в садах, пытаясь таким способом добраться до этих таинственных подземелий, но хотя и вырыл яму глубиной до трех метров, так и не обнаружил ничего, кроме земли.

Это приспособление наверняка где-то было — ведь должна же была какая-то система следить за тем, чтобы действовало телевидение, чтобы улицы оставались чистыми, чтобы стены не крошились, чтобы в отдаленных зонах вокруг лабиринта всегда были наготове смертоносные ловушки.

Какая же раса смогла построить город, переживший миллионы лет? Еще труднее было вообразить себе, отчего погибли эти существа. В заброшенных рудниках были найдены кладбища, оставленные строителями лабиринта. Они помогли узнать, что город построили гуманоиды небольшого роста (около полутора метров), очень широкие в плечах, с длинными руками, оканчивающими гибкими пальцами, и ногами с двойными суставами. Но следов этой расы не было на планетах этой солнечной системы, и никто подобный не встречался людям в других системах. Может быть, эта раса переселилась в какую-нибудь далекую галактику, до которой еще не добрались люди. Или, что тоже было весьма вероятно, они не совершали межзвездных перелетов, а развились и погибли здесь, на Лемносе, оставив этот город-лабиринт как единственный памятник своего существования.

Кроме него ничто на планете не свидетельствовало о том, что она была когда-то населена, хотя захоронения (которых было чем дальше от лабиринта, тем меньше) были открыты даже в тысяче километров от него. Может, время стерло все города с поверхности Лемноса и остался только лабиринт? Или, может быть, укрытие, расчитанное на миллион существ, было на Лемносе единственным городом? Ничего теперь не указывало на существование каких-либо поселений. Сама идея лабиринта доказывала, что в последние века своего существования это племя спряталось в хитро построенную крепость, чтобы защититься от какого-то докучающего им врага.

Но Мюллер знал, что это только домыслы. Несмотря на это, он не терял надежды, что лабиринт возник в результате какой-нибудь ошибки цивилизации и не был связан с конкретной угрозой извне.

Попали ли сюда когда-нибудь иные существа, для которых исследование лабиринта не представляло никаких трудностей и которые поубивали всех жителей города прямо на улицах, после чего механизмы, поддерживающие чистоту, убрали их останки? Это было невозможно проверить. Никого из них уже не было в живых. Попав в город, Мюллер застал его тихим, мертвым, как будто здесь никогда не было никакой жизни — город автоматов, пустой, безупречный.

Только звери населяли его. У них был миллион лет для того, чтобы найти пути через лабиринт и размножиться в нем. Мюллер насчитал двадцать видов млекопитающих размерами от крысы до слона. Травоядные животные паслись в городских садах, а хищники жили в заброшенных домах и на охоту выходили в парки. Экологическое равновесие здесь было совершенным. Этот город-лабиринт напоминал Вавилон: «Там в домах ваших поселятся звери и драконы, и будут кричать совы в домах града того, и сирены в полях его».

Огромный, таинственный город теперь безраздельно принадлежал Мюллеру. Он хотел до конца жизни успеть познать его секреты. До него это пытались сделать не только земляне. Пробираясь по лабиринту, он видел останки тех, кто в нем заблудился. В зонах N, G и F лежали по крайней мере двадцать человеческих скелетов. Трое из них дошли до зоны Е, а один даже в зону D. К этому Мюллер был готов, но удивился, обнаружив множество скелетов неизвестного происхождения.

В зонах N и G он наталкивался на скелеты больших созданий, напоминающих драконов, на которых сохранились лохмотья космических комбинезонов. Ему даже нравилось думать, что когда-нибудь любопытство возьмет вверх над страхом и он снова отправится туда, чтобы осмотреть их повнимательнее.

Ближе к центру лабиринта лежало много останков каких-то других созданий, в основном человекообразных, хотя и отличающихся в некоторых деталях. Он не сумел бы отгадать, как давно они попали сюда: из-за сухого климата оставленные на поверхности скелеты могли пролежать немало веков. Это галактический мусор был отрезвляющим напоминанием того, что Мюллер хорошо понимал: за двести лет исследований вне Солнечной системы еще ни разу не произошло контакта с разумной расой, и это вовсе не значило, что в космосе нет различных форм жизни, которые пока неизвестны, но рано или поздно дадут о себе знать. Само по себе это кладбище костей на Лемносе свидетельствовало о существовании по крайней мере двенадцати различных цивилизаций. Хотя Мюллеру и льстила мысль, что, по-видимому, только ему одному удалось проникнуть в центр лабиринта, но его вовсе не радовало открытие множества разнообразных рас, вышедших в космическое пространство. Ему хватало их и в своей Галактике.

В первые годы жизни здесь он удивлялся, как быстро исчезает мусор в лабиринте. Только позже ему удалось наблюдать безжалостную механическую уборку мусора, как пыли, так и костей животных, попавших ему на ужин. Однако скелеты разумных существ, вторгшихся в лабиринт, оставались. Почему? Почему бесследно исчезали мертвые слоноподобные создания, едва их убивал разряд энергии, а останки мертвого дракона, попавшего в тот же самый капкан, оставались лежать на безупречно чистой улице, портя ее внешний вид? Не потому ли, что на этом драконе был космический комбинезон, а значит, он был разумным существом? Мюллер наконец понял, что механические уборщики обходят стороной останки именно разумных существ — это предупреждение, которое можно понять так: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Эти скелеты — одно из средств психологической войны, которую вел с каждым пришельцем город-лабиринт. Они должны были напоминать, что смерть подстерегает повсюду. Но откуда этот механический уборщик мог знать, какие останки убирать, а какие оставлять? Мюллер напрасно ломал голову над этим вопросом.

Теперь он смотрел на экраны. Наблюдал за возней маленьких фигурок возле звездолета за стенами лабиринта. «Пусть только войдут, — думал он. — Город не убивал никого уже много лет. Я сам вами займусь. Я здесь в безопасности, даже если вы проберетесь сюда, то не останетесь здесь надолго. Моя болезнь быстро отгонит вас. Может быть, вам хватит хитрости преодолеть лабиринт, но вы не выдержите того, что сделало Ричарда Мюллера отверженным, изгнанным из своего стада».

— Прочь отсюда, — сказал Мюллер вслух.

Внезапно он услышал гудение винтов, высунул голову из своей комнаты, и увидел, как площадь быстро пересекла движущаяся тень. Значит, исследуют лабиринт с воздуха. Он быстро вышел, посмеявшись в душе над инстинктом, повелевшим ему спрятаться. Конечно, где бы он ни находился, приборы сообщат, что в лабиринте человек, и они, удивленные, попытаются установить с ним связь, еще не зная, что это он…

Он оцепенел от внезапно навалившейся на него тоски по людям. «Я хочу, чтобы они пришли сюда».

Но это длилось всего лишь мгновение. Мимолетное желание вырваться из одиночества подавило логику — сознание того, что может быть, если он снова появится перед людьми.

«Нет, — подумал он. — Не приходите сюда. Или пусть смерть настигнет вас в лабиринте. Не приходите и все! Не приходите!»

— Здесь, внизу, Нед, — сказал Бордмен. — Наверняка он здесь. Видишь на этом экране точку? Значит, там не чужая масса. Все сходится. Один живой человек. Это должен быть Мюллер.

— В самом центре лабиринта, — заметил Раулинс. — Ему действительно удалось войти!

— Да, как-то удалось.

Бордмен перевел взгляд на экран визира. С высоты двух километров город-лабиринт был виден очень четко. Бордмен насчитал восемь зон, каждой из которых был присущ свой стиль архитектуры. Он различал даже площади и бульвары, резкие, острогранные стены и крутые улочки, несущиеся в головокружительном беге. Зоны были концентрическими, каждая с большой площадью посередине. Детектор массы, установленный в самолете, обнаружил присутствие Мюллера среди невысоких зданий, восточнее от одной из таких центральных площадей. Но переходов, связывающих отдельные зоны, Бордмен не смог высмотреть. Он видел только множество тупиков. Даже с воздуха нельзя было определить правильный и безопасный путь. Как же они будут искать его там, внизу?

Он знал, что это почти невозможно. В отчетах прошлых неудачных экспедиций не было ничего полезного, что помогло бы проникнуть в лабиринт. И только, Ричард Мюллер попал в самый центр лабиринта каким-то невероятным способом. Бордмен проговорил:

— Я кое-что покажу тебе, Нед.

Робот-исследователь оторвался от корпуса самолета и стал падать на город. Бордмен и Раулинс следили за серым тупым металлическим снарядом, пока он не оказался в нескольких десятках метров от крыш зданий. Его объективы передавали изображение на экран. Внезапно изображение исчезло. Над крышами блеснуло пламя, возник маленький клубок зеленоватого дыма, и больше ничего не было видно.

Бордмен кивнул.

— Без перемен. Значит, над всей территорией, как и прежде, есть защитное поле. Если что-либо падает сверху, то сразу же сгорает.

— Значит, даже птица, которая полетит туда…

— На Лемносе нет птиц.

— А дождь?

— На Лемносе нет никаких осадков, — сухо ответил Бордмен. — По крайней мере, в этом полушарии. Поэтому защита не пропускает чуждых элементов. Мы знали об этом еще со времени первой экспедиции. Для нескольких из ее участников это обернулось трагедией.

— Они не пытались сначала запустить зонд?

Усмехнувшись, Бордмен пояснил:

— Когда видишь на мертвой планете посреди пустыни покинутый город, то без задней мысли пробуешь сесть среди его стен. Это вполне обьяснимая ошибка… Но Лемнос ошибок не прощает.

Жестом он велел пилоту снизиться и некоторое время они кружили над внешними стенами лабиринта. Потом самолет поднялся выше и описал несколько кругов над центром города. Яркий свет, совсем не похожий на солнечный, отражался от какой-то зеркально гладкой конструкции. Бордмена охватила ужасная тоска. Они делали круги, дополняя каждый раз новыми деталями приготовленный заранее набросок, а он в раздражении вдруг пожелал, чтобы пучок лучей от этих зеркал попал в самолет и превратил его в пепел. Тогда, по крайней мере, он избежал бы всех опасностей, с которыми ему предстояло столкнуться в этой экспедиции. У него давно уже пропало желание вникать в малейшие тонкости, а здесь, чтобы достичь цели, было необходимо слишком глубоко изучить все детали. Говорят, нетерпение — черта молодости, и чем больше человек стареет, тем мягче и терпеливее он становится и медленно, осторожно плетет паутину своих планов, но Бордмен поймал себя на том, что хочет выполнить свою миссию как можно быстрее. Послать робота, который поедет через лабиринт на своих металлических колесах, схватит Мюллера и вытащит его оттуда. Сказать Мюллеру, чего от него хотят, и принудить его согласиться. А потом сразу же быстро отсюда улететь. Улететь на Землю.

Однако нетерпение вскоре прошло, и Бордмен опять почувствовал себя хитрым стратегом.

Капитан Хостон, который должен был повести отряд людей в лабиринт, вошел к ним в кабину, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Он был невысоким, полным, с расплющенным носом и кожей медного цвета, а мундир на нем выглядел так, будто собирался с него соскочить. Но это был достойный человек, готовый пожертвовать двадцатью человеческими жизнями, в том числе и своей, чтобы попасть в лабиринт.

Он посмотрел на экран, мимоходом взглянул на Бордмена и спросил:

— Есть какие-нибудь новые данные?

— Ничего нового. Нам предстоит много работать.

— Вы уже собираетесь садиться?

— Наверное, можно, — Бордмен посмотрел на Раулинса. — Если только ты не хочешь еще что-нибудь проверить, Нед.

— Я? Ох, нет, нет. Но… Я подумал, надо ли нам вообще входить в лабиринт. Может, нам удастся как-нибудь выманить Мюллера, поговорить с ним снаружи…

— Нет.

— Это невозможно?

— Нет, — отрезал Бордмен. — Во-первых, Мюллер не откликнется на наше приглашение. Он очень нелюдим. Ты забыл об этом? Он похоронил себя здесь заживо только затем, чтобы быть подальше от людей. Почему же он должен выйти к нам? Во-вторых, позвав его, мы должны были бы много сказать ему о том, чего мы от него хотим. В этой игре, Нед, нельзя открывать карты слишком рано.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ну, допустим, — Бордмен решил быть терпеливым, — что мы поступим, как ты предлагаешь. Что мы скажем Мюллеру, чтобы выманить его из лабиринта?

— Ну… что мы прибыли с Земли специально за ним и просим его помочь нам в критической ситуации, опасной для всей Солнечной системы. Что мы натолкнулись в нашей системе на инопланетян, с которыми мы не можем договориться, а договориться с ними просто необходимо, и, что только он сможет сделать это. Помочь нам. Потому что мы… — Раулинс прервал себя, как будто бы осознал бессмысленность своих слов. Он покраснел и хмыкнул. — Мюллера эти аргументы должны убедить.

— Ну да, один раз он уже побывал от имени Земли среди таких инопланетян. И это испортило ему жизнь. Зачем ему пробовать это снова?

— Но как же можно уговорить его помочь нам?

— Только аппелируя к его чести. Но пока это не главная задача. Пока мы обсуждаем, как выманить его из лабиринта. Ты предложил объяснить ему через громкоговорители, что и как, а потом наблюдать, как он, пританцовывая, выскочит из лабиринта и поклянется, что сделает все, что только будет в его силах, для старой любимой Земли. Так?

— Ну.

— Но это отпадает. Поэтому мы должны попасть в лабиринт сами и заслужить признание Мюллера, чтобы убедить его в необходимости сотрудничества. Но из этого тоже ничего бы не вышло, если бы мы сказали ему всю правду, прежде чем рассеяли его подозрительность.

Выражение напряженного внимания появилось на лице Раулинса.

— Что же мы ему скажем, Чарли?

— Не мы. Ты.

— А что я ему скажу?

— Будешь просто врать, Нед, — вздохнул Бордмен. — Просто врать.

Они прибыли на Лемнос с соответствующим снаряжением, чтобы преодолеть трудности, которые мог поставить перед ними лабиринт. Мозгом атаки, конечно, был специально запрограммированный компьютер с заложенными в память всеми деталями попыток проникновения людей в город. Недоставало лишь описания последней экспедиции, единственной, увенчавшейся успехом. Но и сведения о неудачах тоже могли пригодиться. Центральный пульт на корабле контролировал множество дополнительных телеуправляемых аппаратов: автоматические зонды, воздушные и земные, телескопы, различные датчики и многое другое. Перед тем, как рисковать людьми, Бордмен и Хостон могли провести в лабиринте пробы со множеством роботов. На корабле у них было огромное число запасных деталей, поэтому они могли без хлопот заменить все аппараты, которые потеряют. Роботы должны были собрать как можно более полную информацию, основываясь на которой можно без опаски посылать в лабиринт людей. Никто и никогда до сих пор не начинал с изучения природы лабиринта. Первые исследователи сразу же доверчиво входили туда и погибали, более поздние, хорошо зная их судьбу, уже осторожнее входили в лабиринт и достаточно удачно избегали видимых ловушек, и даже использовали хитроумные датчики, но теперь люди предпочитали знакомиться с лабиринтом извне.

Существовала слабая надежда, что они проложат совершенно безопасную дорогу — только в том случае они могли уцелеть.

Полеты над городом в первый день помогли составить довольно полную картину лабиринта… По правде говоря, для этого необязательно было взлетать: большие экраны в лагере могли точно так же показать весь лабиринт, так как в воздухе постоянно находились зонды. Но Бордмен был упрям. Человеческий разум лучше реагирует на непосредственное наблюдение. Теперь они осмотрели город с самолета и видели собственными глазами, как зонды сгорают в силовой защите.

Раулинс выдвинул предположение, что в защитном поле могут быть пробелы. Чтобы проверить это, они зарядили зонд стальными шариками, а затем наблюдали, как он крутится над лабиринтом, по одному сбрасывая шарики на город и видели в оптические приборы, как сгорают дотла, соприкоснувшись с защитным полем.

Они установили, что сила защитного поля не везде одинакова. Возле центра лабиринта толщина защитного поля составляла всего два метра, но чем дальше, тем оно становилось толще, накрывая весь город невидимым колпаком. Но никаких пробелов не было: вся защита была без изъяна. Хостон еще раз проверил, нельзя ли ее преодолеть. Автомат разом сбросил все шарики из контейнера. Но защита выдержала и это. Шарики полыхнули ярким пламенем, которое через секунду погасло.

Позже, потеряв несколько механических кротов, они убедились, что добраться до города подземным туннелем тоже невозможно. Кроты раскопали песчаный грунт за внешней стеной, прокладывая себе дорогу на глубине в пятьдесят метров, чтобы выйти на поверхность внутри лабиринта. Все они были уничтожены магнитными полями, когда находились на глубине двадцати метров от поверхности. Автоматы, пытавшиеся пробить стены, тоже сгорели. По-видимому, магнитное поле окружало лабиринт сплошной сферой, за исключением открытого входа.

Один из инженеров-электриков посоветовал установить мачту, которая будет отводить энергию поля. Это было сделано, но не дало никаких результатов. Стометровая мачта высосала энергию с поверхности всей планеты. Синие молнии скакали вокруг и плавили песок у основания, но это никак не влияло на само магнитное поле. Развернув мачту острием к лабиринту, они пустили по ней мощный ток, надеясь, что это вызовет короткое замыкание. Но поле поглотило всю энергию безболезненно и, казалось что оно сможет выдержать и более мощный напор.

Никто не мог логично объяснить, как устроен источник питания для такой защиты.

— Оно, наверное, питается энергией движения планеты, — сказал специалист, по чьей инициативе устанавливали мачту. Поняв, что это ничего не дает, он отвел взгляд и принялся отдавать распоряжения в микрофон, который держал в руках.

После трех дней подобных исследований все пришли к выводу, что в город нельзя проникнуть ни с воздуха, ни из-под земли. Хостон сказал:

— Есть только один способ попасть туда: пешком, через главные ворота.

— Если жители этого города действительно прятались от опасности, то почему они оставили эти ворота открытыми?

— Может быть, для себя, Нед, — спокойно изрек Бордмен. — А, может быть, даже хотели дать возможность и шанс своим гостям проникнуть внутрь. Хостен, давайте направим зонд в главный вход.

Утро было серым, небо затянули красноватые тучи. Резкий ветер вспарывал равнину и бросал в лица людям маленькие комки земли. Сквозь облака время от времени просвечивал плоский оранжевый круг. Он был лишь немного меньше видимого с Земли Солнца, хотя находился от Лемноса вдвое дальше. Это небольшое и очень старое холодное светило окружали несколько планет. Но только на самой ближней — Лемносе — могла существовать жизнь. Остальные планеты, которых не достигали его слабые лучи, оставались мертвыми, насквозь промерзшими. В этой системе Лемнос находился на ближайшей, тридцатимесячной орбите. Три луны, скользившие на высоте нескольких тысяч километров по пересекающимся путям, не вносили разнообразия в этот сонный мир.

Нед Раулинс, стоящий у одного из пультов в паре километров от построек лабиринта и смотревший, как технический персонал готовит аппаратуру, чувствовал себя очень неуютно. Даже пейзажи мертвого, изрезанного трещинами Марса не действовали на него так угнетающе, как вид Лемноса, потому что на Марсе никогда не было разумной жизни, а здесь когда-то жили и развивались разумные существа. Весь Лемнос — дом умерших, гробница. Когда-то в Фивах Раулинс вошел в гробницу советника фараона, похороненного пять тысяч лет назад, и в то время как остальные туристы рассматривали веселые росписи на стенах — фигуры в белом, плывущие на лодках по Нилу — он смотрел на холодный каменный пол, где на кучке пыли лежал мертвый маленький скарабей с застывшими и торчащими вверх ногами. И с тех пор Египет остался для него только воспоминанием об этом застывшем в пыли скарабее. Лемнос, вероятно, запомнится ему бесконечными равнинами, по которым гуляет осенний ветер. «Как же вообще может кто-нибудь живой и энергичный, — задумался Раулинс, — как Дик Мюллер, добровольно искать убежище в такой унылой глуши, как этот лабиринт?»

Затем он вспомнил, как встретил Мюллера на Бете Гидры IV и признался, что такой человек мог иметь вполне конкретные причины обосноваться на Лемносе. Эта планета была отличным убежищем: непохожая на Землю, не населенная, она давала практически полную гарантию одиночества. Но вот люди прибыли сюда и хотят забрать его отсюда. Раулинс нахмурился. «Грязное дело», — подумал он. Извечная болтовня, что цель оправдывает средства. Он издали видел, как Бордмен размахивает руками перед главным пультом, будто дирижирует людьми. Нед начал понимать, что дал втянуть себя в какую-то грязную историю. Бордмен, этот старый болтливый хитрец, там, на Земле, не обьяснил никаких деталей, каким образом он собирается уговорить Мюллера возвратиться, попросту представив ему эту миссию как приятное путешествие. В этом было что-то низкое, жестокое. «Бордмен никогда не распространялся о деталях, пока это не диктовалось необходимостью, — подумал Раулинс. Принцип э 1: никогда не объясняй никому свою стратегию. Значит, это участие в заговоре».

Хостен и Бордмен приказали поставить несколько роботов у ворот лабиринта. Было уже ясно, что единственно безопасный вход, — это ворота с северо-востока, однако роботов у них достаточно, и они хотели получить полные данные. Центральный пульт, которым руководил Раулинс, охватывал только один отрезок, но он видел все его дороги, зигзаги, повороты и неожиданные тупики. Ему было поручено наблюдать, как роботы будут продвигаться. Их продвижение контролировал и компьютер, а Бордмен и Хостен следили за ходом операции.

— Пускайте, — сказал Бордмен.

Хостен отдал приказ, и роботы-зонды двинулись в ворота. Теперь, наблюдая за приземистым роботом, Раулинс впервые увидел, как выглядит зона М прямо тут, за внешней стеной. Влево от входа бежала волнистая зубчатая стена, сделанная словно из голубого фарфора. Справа, с темной каменной плиты свисал занавес из каких-то металлических нитей. Робот миновал эту завесу, которая легко колыхалась в разреженном воздухе, нити задрожали и зазвенели. Он двинулся вдоль голубой стены, идущей слегка под уклон, и прошел метров двадцать. Дальше стена резко поворачивала и делала кольцо, образовывая что-то вроде длинного зала без крыши. Во время четвертой экспедиции на Лемнос здесь шли два человека, один из них остался на пороге, а второй прошел в центр зала и поэтому уцелел. Робот вошел в зал. Секундой позже из мозаики, украшающей стену, выстрелило мощное излучение, которое осветило ближайший участок и стены, и прошило все вокруг в радиусе двенадцати метров. В наушниках Раулинса зазвучал голос Бордмена:

— Мы уже потеряли, как и предвидели, четыре зонда прямо в воротах, а как твой?

— Идет по программе. До сих пор все хорошо.

— Вероятнее всего, ты потеряешь его в течение шести минут. Сколько времени уже прошло?

— Две минуты пятнадцать секунд.

Робот выглянул из-за голубой стены и начал быстро продвигаться к тротуару, где еще миг назад полыхало пламя. Раулинс включил обонятельные приспособления и почувствовал запах паленого, большое количество озона. Тротуар разделился. С одной стороны находился каменный мост с одним поручнем через яму, полную какого-то огня. С другой стороны дорогу загораживала куча каменных блоков, лежавших в положении неустойчивого равновесия. Мост казался более безопасным, но робот сразу же повернулся и начал карабкаться по блокам. Раулинс передал ему вопрос: почему? Робот ответил, что моста вообще нет — это только голографическая проекция аппаратов, которые помещаются за ямой, под виадуком. Нед потребовал проверки, и увидел, как объемное изображение робота взбирается на солидно выглядевший мост, а затем качается, пытаясь удержать равновесие, когда этот мост падает в огромную яму. «Хитро», — подумал Раулинс, и его затрясло при мысли, что так мог попасться он сам.

Тем временем робот благополучно перебрался по каменным блокам. Прошло три минуты восемь секунд. Дальше дорога была прямой и безопасной, по крайней мере, такой она выглядела. Это была улица между двумя башнями без окон высотой по сто метров, сооруженных из какого-то гладкого минерала. Поверхность их казалась масляничной и переливалась всеми цветами радуги. В начале четвертой минуты робот миновал светлый квадрат, рисунком поверхности напоминающий крепко сцепленные зубы, и отскочил в сторону. Благодаря этому его не уничтожил удар выпуклого металлического бруска. Через восемьдесят секунд робот обошел трамплин над пропастью, умело обогнул пять четырехгранных острых шипов, которые неожиданно выскочили из мостовой, и вступил на такую длинную наклонную плоскость в виде трамплина, что хотя и несся по ней с огромной скоростью, спуск продолжался сорок секунд.

Все, что он встречал на своем пути, уже давно, много лет назад описал один человек, по имени Кэртносэнт, там и погибший. Он продиктовал полный отчет об этих ловушках лабиринта и выдержал там шесть минут тридцать секунд. Его ошибка заключалась в том, что он не покинул трамплин на сорок первой секунде. А те, кто наблюдал за ним снаружи, не поняли, что же с ним произошло. Раулинс, после того как робот сошел с трамплина, потребовал еще одной инсценировки, и увидел предполагаемый компьютером вариант на телеэкране. В конце ската открылась широкая щель и втянула изображение робота. Тем временем робот быстро двигался к чему-то, что могло быть входом в другую зону лабиринта. За этими воротами простиралась хорошо освещенная веселенькая площадь, вокруг которой поднимались в воздух шары из какой-то субстанции, напоминающие мыльные пузыри. Раулинс сказал:

— Идет седьмая минута, и мы продолжаем продвигаться вперед, Чарли. Мне кажется, что я вижу вход в зону G прямо перед собой, перед нами. Не возьмешь ли ты моего робота под свой контроль?

— Если он выдержит еще две минуты, то так и сделаем, — ответил Бордмен.

Перед воротами робот остановился, осторожно включил свой гравитрон и создал энергетический сгусток, и ввел его в ворота.

Ничего не произошло. Как будто успокоенный, он двинулся к воротам сам, и когда входил, стены неожиданно захлопнулись, как челюсть какой-нибудь сверхакулы, раздавив его в лепешку. Экран погас. Тогда Раулинс перешел на прием еще одного аппарата-зонда, находящегося вверху. Аппарат передал снимки расплющенного робота. Человека такая ловушка стерла бы в порошок. Раулинс доложил Бордмену:

— Мой робот скончался. Шесть минут сорок секунд.

— Так я и предполагал, — прозвучало в ответ.

— У нас осталось только два робота. Переключайся и наблюдай.

На экране появился рисунок — упрощенная схема лабиринта с высоты птичьего полета. Маленький «x» обозначал каждое из мест, где был уничтожен один из роботов. Раулинс после коротких поисков нашел место на границе между двумя зонами, где находилась эта захлопывающаяся ловушка. Он отметил, что его робот зашел дальше, чем другие, и его развеселила собственная детская гордость от этого открытия.

Так или иначе, два робота все еще продвигались вглубь лабиринта. Один действительно был во второй зоне, а другой кружил по ведущим в нее пандусам.

Чертеж исчез с экрана, и Раулинс увидел картину лабиринта, передаваемую на экран одним из роботов. Почти с балетной гибкостью этот металлический столб лавировал между строениями, обходя золотистые пилоны, из которых неслась удивительная мелодия, потом какой-то световой омут, затем паутину из серебряных блестящих нитей и, наконец, побелевшие кости. Раулинс только на мгновение увидел эти кости, но несомненно, это были останки людей. Прямо-таки галактическое кладбище для смельчаков.

Со все возрастающим возбуждением он наблюдал за продвижением робота и чувствовал себя так, будто шел сам, избегая убийственных ловушек, и с течением времени его триумф возрастал. Уже пятнадцать минут. Второй уровень лабиринта казался более просторным, чем первый. Были видны широкие аллеи, высокие колонады, длинные пассажи, расходящиеся веером от главного пути. Гордость за этого робота, за совершенство его аппаратуры и датчиков наполнила его. Раулинс перестал нервничать и почувствовал себя неуязвимым. Поэтому он пережил сильное потрясение, когда одна из плит мостовой перевернулась ни с того ни с сего, и робот съехал по длинному желобу во вращающиеся зубчатые колеса какой-то мощной машины. А ведь они и не ожидали, что этот робот зайдет так глубоко в лабиринт.

Последнего робота, который у них остался, они направили в главные ворота — безопасные. Благодаря скромному запасу информации, собранному ценой многих человеческих жизней, он обходил все ловушки и теперь находился в зоне С, почти на границе с зоной F. Все шло, как они и ожидали, и это значит, что все сходилось с опытом людей, которые шли этой трассой во время предыдущих экспедиций. Робот продвигался по тому же пути, не отходя в сторону, где надо приседая, и продержался в лабиринте уже пятнадцать минут без происшествий.

— Хорошо, — сказал Бордмен. — В этом месте погиб Мартинсон, правда?

— Да, — ответил Хостен. — В последний раз он сообщил, что стоит у этой маленькой пирамиды. Потом связь прервалась.

— Значит, мы вступаем на неисследованную территорию. Ну, что ж, мы убедились, что доклады были очень точными. Вход в лабиринт — это главные ворота. Но дальше…

Робот теперь шел без программы значительно медленнее, каждую минуту останавливаясь, чтобы во всех направлениях растянуть сеть датчиков для сбора данных. Он искал скрытые двери, замаскированные отверстия в мостовой, лазеры, источники энергии и все полученные данные передавал в центральный пульт на корабле. Таким образом, с каждым пройденным метром он обогащал запасы необходимой информации. Так он прошел двадцать три метра. Он обошел маленькую пирамиду, обследовал останки Мартинсона, убитого семьдесят два года назад. Передал известие, что Мартинсон попал в ловушку, которую сам включил неосторожным движением. Далее робот обошел две маленькие ловушки, но не сумел избежать дезориентирующего экрана, который нарушил работу его электронного мозга. Робота поразил неизвестный электрический удар.

— Следующий робот должен будет выключить все свои связные устройства, пока не пройдет мимо этого места, — сообщил Хостен. — Пройти здесь вслепую после включения телекамер… но, надеюсь, что мы справимся и с этим. Может, человек действовал там бы более успешно, чем машина…

— Не знаю, способен ли этот экран нарушить ход мыслей у людей, — сказал Бордмен.

— Мы еще не готовы послать туда людей, — заметил Хостен.

Бордмен признал, что он прав.

«Не очень охотно он согласился», — подумал Раулинс, слышавший этот разговор.

Экран снова засветился — двигался следующий робот. Хостен посоветовал послать вторую партию роботов для исследования дороги в лабиринте, на этот раз всех через главный вход, единственно доступный. И несколько роботов находились теперь недалеко от убийственной пирамиды. Одного робота Хостен выслал вперед, остальные остановились, чтобы наблюдать. Освинцованный робот, попав в радиус действия дезориентирующего экрана, выключил сенсорные механизмы: он закачался, потеряв чувство направления, но через минуту уже стоял прямо. Лишенный теперь связи с окружающим, он не реагировал на «песни сирены» дезориентирующего экрана, которые предательски толкнули его предшественника под пресс. Команда роботов наблюдала эту сцену с безопасного расстояния и со своей позиции передавала все на центральный пульт точно и без помех. Компьютер сопоставил эти данные с неудачной трассой предыдущего робота и вычислил новую. Парой минут позже слепой робот двинулся вперед под действием внутренних импульсов. Они вывели его в безопасное место, где сигналы экрана уже не действовали на него. Теперь можно было включить все его датчики. Чтобы проверить результативность этого метода, Хостен послал еще одного робота с таким же заданием. Это удалось. Затем пошел третий робот с включенной аппаратурой, то есть обреченный на дезориентацию. Компьютер показал правильный и безопасный путь, однако робот воспользовался маршрутом, внушенным ему ложной информацией, свернул в сторону и был уничтожен.

— Все в порядке, — сообщил Хостен. — Скоро сможем пустить людей. Раз уж может пройти машина, пройдет и человек с закрытыми глазами. Компьютер по радио будет подсказывать ему каждый шаг. Я думаю, мы справимся.

Освинцованный робот продвигался дальше. Он отошел на семнадцать метров от дезориентирующего экрана, и тут его пригвоздила к мостовой серебристая решетка, из которой внезапно высунулись два электрода. От робота осталась лишь лужа быстро остывающего металла. От грохота разряда стена ближайшего здания обрушилась и похоронила останки робота под грудой камней. Раулинс уныло смотрел, как следующий робот обошел эту ловушку и через минуту погиб в другой, расположенной неподалеку. Они посылали робота за роботом из резервных, которые ждали своей очереди.

«Вскоре туда войдут и люди, — подумал Раулинс. — Это будем мы. Я».

Он выключил свой регистратор данных, подошел к Бордмену и спросил:

— Как выглядит ситуация?

— Трудно, но не безнадежно. Не может же вся дорога быть такой опасной.

— А если это так?

— Ну, что ж, роботов у нас хватит. Мы составим точную карту лабиринта и обозначим все ловушки, а потом пошлем туда людей.

— И ты пойдешь с ними, Чарли?

— Конечно, и ты тоже!

— И каковы наши шансы вообще оттуда выйти?

— Большие. Иначе я не стал этим заниматься. Это, конечно, не обычная прогулка, Нед, но не надо и переоценивать трудности. Мы едва начали проникать в лабиринт. Через несколько дней у нас будет информация, и мы сможем лучше ориентироваться в нем.

Раулинс помолчал, раздумывая.

— Однако у Мюллера не было никаких роботов, — сказал он через минуту. — Каким же чудом он прошел сквозь все это?

— Не знаю, — буркнул Бордмен. — Думаю, он всегда был счастливчиком, с самого рождения.

3

В лабиринте Мюллер следил за всем происходящим на своих затуманенных экранах. Он видел, как входят в лабиринт какие-то автоматы. Теряют их быстро и много, но каждая последующая волна проникает в лабиринт все глубже и глубже. Методом проб и ошибок роботы прошли уже зону N и значительную часть зоны G. Он был готов защищаться, если они дойдут до центральной зоны. А пока спокойно сидел в самом центре лабиринта, и его образ жизни нисколько не менялся. По утрам он много думал о прошлом. Вспоминал иные миры, на которых ему удалось побывать, весны многих планет, с более теплым, чем на Лемносе, климатом. Дружелюбных людей, которые то смотрели ему в глаза, то отворачивались, видел улыбки, слышал смех, ощущал дружественное пожатие рук, восхищался прекрасными фигурами женщин. Он был женат дважды. И первое, и второе супружество закончилось без скандалов, по истечении пристойного срока. Он много путешествовал, имел дело с королями и министрами. Теперь Мюллер почти ощущал запахи сотен планет, двигающихся по небу, как цепочка бусинок, нанизанных на шнурок.

«Мы только маленькие лучинки, которые быстро гаснут», — думал он. Но, вспоминая это время, он думал, что горел довольно ярким пламенем всю весну и лето своей жизни и вовсе не заслужил такую безрадостную осень.

Город-лабиринт своеобразно заботился о нем: у него была крыша над головой, и даже не одна, а более тысячи квартир, потому что он время от времени переезжал из одного дома в другой, чтобы переменить обстановку. Все эти дома были пустыми кораблями. Он сделал себе топчан из звериных шкур, набитый кусочками меха, скрутил довольно приличное кресло из костей и шкур, связав их сухожилиями, а больше никакой мебели ему и не было нужно. Город давал ему воду. Зверей вокруг было столько, что пока ему хватало сил выйти на улицу и поднять карабин, голод ему не угрожал. С Земли он привез с собой некоторые необходимые вещи, три блока с книгами и один блок с музыкальными записями. Вместе они составляли коробку около метра высотой. Это была его духовная пища на все оставшиеся годы. У него был небольшой магнитофон, чтобы диктовать свои мемуары. Чистая бумага для рисования. Оружие. Детектор массы. Диагност с регенерирующими лекарствами. Два блока с жевательной резинкой. Все, что могла ему дать цивилизация.

Мюллер регулярно питался, хорошо спал, его не мучали никакие кошмары и угрызения совести. Он почти смирился со своей судьбой. Горечь, как нефть по морю, разлилась по его организму.

В том, что с ним произошло, он не винил никого. Он хотел слишком многого, пытался узурпировать власть над всеми мирами силой своего разума, и тогда какая-то неведомая сила, господствующая над всем, бросила его раздавленного и разбитого, и ему пришлось искать спасения и убежища на этой мертвой, всеми забытой планете, и в совершенном одиночестве закончить здесь свои дни.

Космические станции на пути к Лемносу были ему хорошо известны. Много лет тому назад, когда ему было только восемнадцать лет, он лежал обнаженный с девушкой, смотрел на звезды над собой, ощущал ее тепло, чувствовал себя всемогущим в своей гордыне. Когда ему исполнилось двадцать пять, он приступил к осуществлению своей цели, а в сорок уже успел побывать на ста планетах и имел триумфальную славу в тринадцати системах. Еще через десять лет его привлекла к себе большая политика. Ему было пятьдесят три, когда он, поддавшись на уговоры Чарли Бордмена, отправился с миссией на Бету Гидры IV.

В этот год он проводил отпуск в системе Тау Кита, на расстоянии тринадцати световых лет от Земли. Мардук — четвертую из планет системы, использовали как место отдыха горняков, занятых разграблением радиоактивных металлов на трех ее сестрах. Мюллеру не нравился способ разработки этих планет, но это не мешало ему давать отдых своим утомленным нервам на Мардуке. Здесь почти не было заметно смен времени года, потому что планета вращалась практически вертикально вокруг своей оси. Четыре континента, где всегда царила весна, окружал неглубокий океан. Воды океана имели приятный зеленоватый оттенок, растительность на суше была голубоватого цвета, а воздух, слегка кислый на вкус, пьянил, как молодое шампанское. Из этой планеты сделали подобие Земли, но такой, какой она была, возможно, во времена своей девственной молодости.

Если этот мир и бросал вызов кому-либо, то разве что всему искусственному, синтетическому. Гигантские рыбы в океане всегда давали себя поймать, не особо мучая рыболова. Снежные вершины гор можно было покорить даже не надевая гравитронных ботинок: они не унесли еще ни одной жертвы. Дикие звери, которыми кишели джунгли, имели могучие клыки и всегда бросались со свирепым рыком на туриста, неосторожно забредшего на их территорию, но были в общем-то безобидны.

Вообще-то Мюллер не любил таких мест. Но сейчас, когда ему наскучили опасные зубодробильные приключения, он решил провести пару недель отдыха именно здесь, на Мардуке, в обществе девушки, с которой он познакомился несколько лет тому назад, на расстоянии двадцати световых лет от этой планеты.

Звали ее Марта. Это была высокая, стройная, с большими темными глазами, модно подкрашенными ярко-алой помадой, и с голубыми волосами, спадающими на ее прекрасные точеные плечи, девушка.

Она выглядела двадцатилетней девочкой, но с таким же успехом ей могло быть и девяносто, она могла проходить свое третье преобразование. Трудно отгадать чей-то возраст в этот могучий век, а особенно возраст женщины. Однако Мюллер допускал, что она действительно молода. И это было видно не только по ее гибкости и жеребячьему проворству, потому что эти черты можно было приобрести, но ее тонкого, особенного энтузиазма, молодого задора невозможно было достичь с помощью медицины. И в плаваньях с электромотором, и в прыжках по деревьям, и на охоте с духовым ружьем, и во время их любви Марта всегда была такой увлеченной, как будто это было для нее новым, ранее не испытанным наслаждением. Мюллер не хотел вникать в это слишком глубоко. Марта была богата, родилась на Земле, ее не связывали никакие видимые семейные узы, она делала то, что хотела и путешествовала для своего развлечения.

Движимый внезапным порывом, он позвонил ей и попросил приехать на Мардук, а она, не задавая лишних вопросов, ответила, что охотно приедет. Без излишней скромности она жила в одних аппартаментах с Ричардом Мюллером. Видимо, она знала, кто такой Мюллер, но окружающий его ореол славы был ей абсолютно безразличен. Ее трогало только то, что и как он ей говорил, как сжимал ее в объятиях, как они приятно проводили время — прочим его достоинствам она не придавала никакого значения.

Отель — стрелообразная сверкающая башня — стоял в долине над великолепным искрящимся голубым озером. Они жили в аппартаментах на двухсотом этаже, ужинали на крыше отеля, куда взлетали на гравитронном диске, а в течение дня могли посещать все аттракционы, которые им услужливо предоставлял Мардук. Они были вместе все время, целую неделю, неделю невыносимого блаженства. Ее маленькие холодные груди аккуратно помещались в его ладонях, длинные, стройные ноги оплетали его, и в пиковые моменты она вонзала пятки в его лодыжки, очаровательно разгоряченная.

Но на восьмой день на Мардук прибыл Чарли Бордмен. Он снял аппартаменты в отеле на другом конце континента и пригласил Мюллера к себе.

— У меня отпуск, — запротестовал Мюллер.

— Подари мне всего полдня.

— Я не один, Чарли.

— Да, я знаю. Приглашаю вас обоих. Немного развлечемся. Это очень важно, Дик.

— Я прилетел сюда, чтобы отдохнуть от дел.

— От них никуда не скрыться. Неужели я должен тебе это напоминать? Ты — это ты, и мы нуждаемся в тебе. Поэтому — жду.

— Черт бы тебя побрал, — пробурчал Мюллер, но уже мягче.

На следующее утро он полетел вместе с Мартой на воздушном такси в отель Бордмена. Он помнил это путешествие так, будто совершил его в прошлом месяце, а не двадцать пять лет назад. Аэротакси взмыло в воздух и понеслось, почти касаясь корпусом заснеженных горных вершин. Они отчетливо видели длиннорогих зверей, похожих на горных козлов, которых местные старожилы называли «горный прыгун», бегущих по сверкающим рекам, скованным ранним льдом. Две тонны мышц и костей. Этот правдоподобный горный колосс был самым ценным аттракционом планеты Мардук. Далеко не все люди могли за свою жизнь заработать столько денег, сколько стоила лицензия на отстрел горного прыгуна. Мюллер, однако, считал, что и эта цена слишком мала.

Они сделали над могучим зверем три круга и полетели дальше в долину, находящуюся за горной цепью, где, как пояс из бриллиантов, блестела цепь озер. Около полудня они приземлились на краю шелковистой равнины, покрытой вечнозеленой растительностью. Бордмен снял самые дорогие аппартаменты в этом отеле, полном блестящих экранов и прочих приспособлений.

В ответ на приветствие он легко пожал Мюллеру локоть, а Марту обнял совершенно неприлично. Марта восприняла это очень холодно, совершенно ясно давая понять, что считает это путешествие пустой тратой времени.

— Вы голодны? — спросил Бордмен. — Сначала пообедаем, а потом поговорим.

Он угостил их в своем номере янтарным вином в кубках из голубого горного хрусталя, добываемого на Ганимеде. Потом они вошли в ресторационную капсулу и поднялись над отелем, чтобы во время обеда любоваться прекрасным видом долин и озер. Блюда появлялись из контейнера, пока они сидели, удобно развалившись в пневматических креслах. Мелко нарезанный салат из местной зелени, рыба с рисом, импортные овощи, тертый сыр, центаврина, бутылки холодного рисового пива, и после обеда — густой ликер из зеленых корней. Закрытые в летящей капсуле, они спокойно пили, ели, любовались пейзажем, вдыхали свежий воздух, накачиваемый внутрь, любовались пестрыми птицами, пролетающими мимо и порхающими среди ветвей огромных хвойных деревьев.

Бордмен надеялся этим обедом поднять его настроение, но Мюллер знал, что его старания напрасны. Потому что он, если и возьмется за задание, которое собирается предложить ему Бордмен, то вовсе не потому, что этот обед усыпит его бдительность.

Марта явно скучала. Она хладнокровно игнорировала наглые взгляды Бордмена. Ее сверкающее одеяние явно было рассчитано на то, чтобы скорее обнажить, чем спрятать ее прелести. Сверкающие длинные цепочки соединяли в единое целое кусочки блестящего вещества, меняющего при движении цвет, как в калейдоскопе, причем на мгновение они становились совсем прозрачными, открывая взглядам окружающих ее груди, бедра, живот и ягодицы. Бордмен вглядывался в эту картину с полной готовностью пофлиртовать с этой, казалось бы, такой доступной девушкой, но она оставалась равнодушной к его знакам внимания. Мюллера это развлекало. Бордмена — нет.

После обеда капсула снизилась над озером, похожем на драгоценность, глубоким и чистым. Стена раздвинулась, и Бордмен спросил:

— Может, наша юная спутница желает поплавать, пока мы будем обсуждать наши скучные дела?

— Отлично придумано, — сказала Марта бесцветным голосом.

Встав с кресла, она коснулась замка на плече, и одежда упала с плеч. Бордмен эффектным жестом поднял ее и положил на спинку стула. Марта машинально поблагодарила его улыбкой и сошла на берег озера — нагая, загорелая фигура в солнечном свете, который через ветки деревьев плясал солнечными зайчиками по ее узким плечам и округлому заду. На минуту она остановилась, когда вода достигла лодыжек, потом нырнула и поплыла, сильно и резко взмахивая руками.

— Дик, кто это? — спросил Бордмен.

— Девушка. Довольно молодая.

— Да, она моложе тех, с кем ты обычно встречаешься. А также немного испорченная. Давно ее знаешь?

— С прошлого года. Она тебе понравилась?

— Ну, конечно!

— Я скажу ей об этом, но не сегодня.

Бордмен улыбнулся таинственной, как у Будды, улыбкой и кивнул на консоль с напитками. Мюллер покачал головой. Марта уже возвращалась к берегу, плывя на спине, так что над гладкой поверхностью воды были видны розовые соски. Оба искоса смотрели на нее, время от времени бросая взгляды друг на друга. Они казались ровесниками после пятидесяти. Бордмен — полный, седеющий и крепкий. Мюллер — стройный и тоже седеющий и крепкий. Вдобавок, когда они сидели, можно было подумать, что они одного роста, но на самом деле все было не так: Бордмен был старше на целое поколение, а Мюллер выше на пятнадцать сантиметров. Знали они друг друга уже лет тридцать. В некотором смысле у них была сходная работа — они оба принадлежали к неправительственному корпусу, который заботился о том, чтобы общественная структура человечества не распалась в просторной Галактике. Они не занимали никаких официальных должностей. Однако служили всеми своими талантами Земному обществу. Мюллер уважал Бордмена за те методы, которыми тот пользовался при составлении своей длинной, импонирующей ему карьеры, но не раз задумывался, действительно ли он любит этого старика. Он знал, что Бордмен — хитрый, лишенный всяческих предрассудков человек, который исходит прежде всего из общего блага человечества. А самоотречение, соединенное с отсутствием каких-либо сантиментов, всегда бывает небезопасным.

Бордмен извлек из кармана туники видеокубик и поставил его на стол перед Мюллером. Похожий на игральную кость в какой-то сложной игре, этот маленький молочно-желтый кубик стоял на поверхности стола из черного мрамора.

— Включи, — сказал Бордмен. — Проигрыватель рядом с тобой.

Мюллер вставил кубик в отверстие рецептора. Из середины стола выдвинулся большой куб — почти метр по диагонали. На боках куба появились изображения. Мюллер увидел какую-то планету, окутанную облаками пепельно-серого цвета, и подумал, что это может быть и Венера. Видеокамера регистрирующего аппарата прошла сквозь слой облаков и передала вид неизвестной планеты, не очень похожей на Землю. Впрочем, грунт там был мокрый, губчатый и деревья росли будто бы резиновые, в форме гигантских грибов. Трудно было сориентироваться в пропорциях, но деревья казались большими. Их бледные стволы, шершавые от растительного волокна, дугообразно извивались, причем от корней до одной пятой их высоты стволы были покрыты наростами, похожими на тарелки. Над стволами не было ни ветвей, ни листьев, только широкие плоские купола, снизу покрытые бахромой.

Внезапно в этом унылом лесу появились три удивительные фигуры. Идущие имели высокие, худые, почти паучьи тела, на узких плечах которых росли пучками восемь или девять конечностей, легко гнущихся в суставах. Головы у них были конические, у основания окруженные глазами, ноздри — небольшие щели в коже, рты открывались сбоку. Существа передвигались на прямых стройных ногах с маленькими шарообразными утолщениями вместо стоп. Кроме того, вокруг них развевались какие-то ленты, наверняка украшения, завязанные между первыми и вторыми суставами рук. Они были совершенно обнажены, но Мюллер не мог высмотреть ничего такого, что говорило бы об их половых органах, или о том, что они млекопитающие. Кожа их, лишенная пигмента, была покрыта ромбообразной чешуей. С чудесной грацией эти существа подошли к тем огромным грибам и начали на них взбираться. Каждый вставал на верхушке дерева и вытягивал одну конечность, которая отличалась от остальных, так как на ее шарообразной ладони торчали пять длинных пальцев, напоминающих усики какого-то растения. Эта конечность была как бы жалом, которое глубоко и легко вонзалось в трухлявый ствол дерева. На какое-то время все три существа замерли и, казалось, высасывали из дерева соки. Затем спустились вниз и вновь отправились прогуливаться по лесу. Внезапно одно из них остановилось и наклонилось, вглядываясь в почву под ногами. Пучком рук подняло глаз зонда, передающего эту картину. На экране наступил хаос. Мюллер догадался, что глаз переходит из рук в руки. Внезапно изображение потемнело и погасло. Глаз был уничтожен. Запись на видеокубике кончилась.

Минуту спокойно подумав, Мюллер сказал:

— Что ж, выглядит очень убедительно.

— Конечно, ведь они существуют на самом деле.

— Эти снимки передал какой-либо из внегалактических зондов?

— Нет, это в нашей Галактике.

— Значит, Бета Гидры IV?

— Да.

По спине у Мюллера побежали мурашки.

— Я могу еще раз посмотреть это, Чарли?

— Ну, конечно.

Мюллер снова включил запись. И вновь глаз зонда пронзил слой облаков, снова показались резиновые деревья, появились удивительные создания с пучками рук, растущими из краев тела… вновь они обнаружили глаз зонда и уничтожили его. Мюллер смотрел на все это с холодным ужасом. Никогда до сих пор он не видел разумных существ, внешне сильно отличающихся от гуманоидов, и никто их не видел, насколько ему было известно.

Изображение исчезло.

— Снимки сделаны почти месяц назад, — сообщил Бордмен. — Корабль пустили на высоту пятьдесят тысяч километров над Бетой Гидры 4 и сбросили с него тысячу зондов… По крайней мере половина из них упала прямо на дно океана. Сотни остальных оказались в пустынях или в совершенно неинтересных местах. И вот только этот зонд передал нам такое четкое изображение этих неизвестных существ.

— Из-за чего вы решились нарушить карантин этой планеты?

Бордмен тяжело вздохнул.

— Считаем, что уже пора вступить с ними в контакт, Дик. Почти десять лет мы разнюхиваем все вокруг да около, и еще ни слова не сказали друг другу. И так как мы единственно разумные расы в этой Галактике, мы решили, что должны с ними подружиться.

— Ты что-то не договариваешь, и это заставляет относиться к твоим словам с известной долей сомнения, — сказал Мюллер прямо. — Ведь решение Совета было окончательно утверждено только после целого года дебатов. Большинством голосов утвердили резолюцию: «Оставить жителей Гидры в покое, по крайней мере на сто лет… если ничего не будет указывать на то, что они собираются выйти в космос». Кто нарушил это решение, для чего и когда?

Бордмен только хитро улыбнулся в своей обычной манере, но Мюллер знал, что единственный способ вырваться из его паутины — лобовая атака. Они продолжали молчать… Вскоре Бордмен, смутившись, сказал:

— Я не собираюсь крутить тебе мозги, Дик. Это решение нарушено на заседании Совета восемь месяцев назад, когда ты был на пути к Ригелю.

— А почему оно нарушено?

— Один из внегалактических зондов доставил неопровержимые доказательства, что в соседнем звездном скоплении живет разновидность существ, властвующих над другими тамошними обитателями.

— И в каком же это звездном скоплении?

— Неважно, Дик. Прости, но пока я тебе этого не скажу.

— Хорошо.

— Хватит того, что эти существа, судя по тому, что мы о них знаем, являются для них непреодолимой преградой и проблемой. Они обладают энергией и средствами галактической транспортировки. И мы должны ожидать их визита в ближайшем столетии. А тогда мы можем оказаться в трудной ситуации. Поэтому большинством голосов была утверждена новая резолюция: чтобы укрепить тылы, как можно быстрее вступить в контакт с гидрянами.

— Значит, речь идет об установлении добрососедских отношений с гидрянами раньше, чем придут эти гости?

— Вот именно.

— Теперь выпьем, — сказал Мюллер.

Он внезапно понял, что многое надо осмыслить, отвернулся от Бордмена и осторожно взял со стола видеокубик, как будто это была какая-то реликвия.

Уже два века человечество осваивало и исследовало звезды, не находя следов деятельности возможных конкурентов. Среди планет, которые оно изучало, большинство было пригодно к заселению и удивительно много было похожих на Землю! Это, однако, можно было предвидеть, ведь на небе столько систем со звездами типов F и G, благодаря которым может поддерживаться жизнь! Процесс планетогенеза обычен, и многие системы насчитывают пять-десять планет, причем обязательно встречаются планеты с той же плотностью, массой и размерами, что и Земля. У некоторых планет есть орбиты, позволяющие избегать крайних температур, поэтому они обильно населены живыми созданиями. Зоологи считают их раем.

Однако в быстрой хаотической экспансии за пределы своей Солнечной системы люди наталкивались только на следы деятельности древних разумных цивилизаций. В руинах невообразимо древних строений теперь обитали лишь звери. Наиболее живописным реликтом прошлого был город-лабиринт на Лемносе, но и на других планетах находили города, почти полностью уничтоженные временем, кладбища, черепки сосудов. Космос оказался кладом для археологов. У искателей неизвестных животных и искателей неизвестных костей было много работы. Возникали новые разновидности знаний, делались попытки реконструировать жизнь тех цивилизаций, которые исчезли еще до тех времен, когда в первом человеческом разуме родилась концепция пирамиды.

Однако, как показали исследования, какое-то жуткое нашествие уничтожило все разумные существа в этой Галактике. По-видимому, они жили столь давно, что даже их деградировавшие потомки не смогли уцелеть. Так Виневия и Тир исчезли с лица Земли. Ученые доказали, что даже самая младшая цивилизация погибла восемьдесят тысяч лет тому назад.

Эта Галактика обширна, и человек не перестает искать космических братьев, ведомый какой-то непонятной смесью любопытства и тревоги. Хотя использование эффекта подпространственных прыжков позволило совершать быстрые перелеты в любые точки Вселенной, но все же для исследования и контроля звездных пространств не хватало кораблей и обученных людей. И даже несколько веков после своего вторжения в глубины Галактики люди продолжали делать открытия совсем недалеко от своей планеты.

Бета Гидры IV — это система из семи планет. Было установлено, что на четвертой из них обитает какой-то вид разумных существ. Никто там, однако, не высаживался. Все возможные способы исследования были рассмотрены, прежде чем появились планы, как избежать необратимых последствий слишком поспешного контакта с гидрянами. Наблюдения проводились из-за слоя облаков, окружающих планету. С помощью хитроумной аппаратуры стало известно, что энергия, которую используют на Гидре, доходит до нескольких миллионов киловатт в час. Составлена карта расположения городов на планете. Приблизительно высчитана плотность населения. По тепловому излучению определен уровень развития промышленности. Было совершенно очевидно, что там растет агрессивная, могучая цивилизация, которую вероятно, можно сравнить по техническому уровню с цивилизацией Земли XX века. Была только одна явная разница — гидряне еще никогда не выходили в космическое пространство. Вероятно, в этом был повинен плотный слой облаков вокруг планеты: трудно ожидать, что существа, которые никогда не видели звезд, захотят их познать.

Мюллер был посвящен в содержание конференции, созванной в срочном порядке после открытия цивилизации гидрян. Он знал, почему их планета была объявлена карантинной зоной, и отдавал себе отчет в том, что если решили нарушить этот карантин, то по очень важной причине. Человечество, не имея твердой уверенности, что оно сможет достичь согласия с совершено чуждыми им существами с иным разумом, совершенно правильно старалось держаться от них подальше. Но теперь ситуация изменилась.

— Что это будет? — спросил Мюллер. — Какая-нибудь экспедиция?

— Да.

— Когда?

— Наверное, в будущем году.

Мюллер внутренне напрягся.

— И кто возглавит ее?

— Может быть, ты, Дик?

— Почему «может быть»?

— Потому что ты можешь и не захотеть.

— Когда мне было восемнадцать лет, — сказал Мюллер, — я был с одной девушкой в лесу на Земле, в Калифорнийской резервации. Мы любили друг друга, это было не в первый раз, но впервые у меня все вышло так, как надо. Потом мы лежали навзничь, смотрели на звезды, и я сказал ей, что хочу побывать на всех этих звездах, и она воскликнула: «О, Дик, как это восхитительно!», хотя я не сказал ничего необычного. Каждый парень говорит так, когда смотрит на звезды, и я добавил, что собираюсь сделать великое открытие в космосе, остаться в памяти человечества, как Колумб и Магеллан, как первые космонавты. И что знаю: всегда буду в числе лидеров, что бы ни случилось, что буду летать, как какой-нибудь бог от звезды к звезде. Я был очень красноречив и говорил так минут десять, и мы оба были этим увлечены. Я повернулся к ней, и она притянула меня к себе, и тогда я уже не видел звезд, когда прижал ее к земле. Собственно говоря, в ту ночь во мне родилась гордость и эта идея овладела мной. Есть слова, которые мы можем говорить только в восемнадцать. — Он рассмеялся.

— Да, как и поступки, которые мы можем совершать только, когда нам восемнадцать, — ответил Бордмен. — Ну что, Дик? Тебе сейчас пятьдесят, правда? И ты ходишь по звездам, и тебе кажется, что ты чувствуешь себя Богом?

— Иногда.

— Хочешь полететь на Бету Гидры?

— Ты же знаешь, что хочу.

— Один?

Мюллер онемел и внезапно почувствовал себя так, как будто ему снова предстоял первый полет в космос, когда перед ним была открыта вся Вселенная.

— Один? — снова спросил Бордмен. — Мы обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что посылать туда несколько исследователей было бы большой ошибкой. Гидряне не очень хорошо реагируют на наши видеозонды. Ты сам видел, как они подняли зонд и разбили его. Мы не обладаем глубокими знаниями их психологии, потому что никогда не имели дела с чуждым разумом, но мы считаем, что безопаснее всего, учитывая как потенциальные людские потери, так и потрясение, которое мы можем нанести неизвестному нам обществу… В общем, мы решили послать одного представителя Земли с мирными намерениями, сообразительного, крепкого человека, который прошел уже много огненных троп и который может на месте сориентироваться, как лучше войти в контакт. Возможно, этот человек будет разрезан на куски через полминуты после контакта. Но, с другой стороны, если все пройдет гладко, он будет героем ЧЕЛОВЕЧЕСТВА! Можешь выбирать.

Это был непреодолимый соблазн. Быть представителем человечества на планете гидрян! Отправиться туда в одиночку, передать первые поздравления и приветы от землян космическим соседям. Да, это будет означать бессмертие. Его имя будет вписано в звездную историю на веки веков.

— А какова надежда на успех? — спросил Мюллер.

— Из расчетов следует, что есть один шанс против шестидесяти пяти, что можно выйти из этой переделки живым, Дик. Во-первых, это планета неземного типа, и там тебе понадобится система жизнеобеспечения. Кроме того, тебя может ожидать более чем холодный прием. Один шанс из шестидесяти пяти.

— Не так уж и плохо.

— Я бы, во всяком случае, не пошел на такой риск, — улыбаясь сказал Бордмен.

— Ты — нет, а я пойду.

Мюллер допил свой стакан до дна. «Совершить нечто подобное — обрести бессмертную славу. Неудача означает смерть от рук гидрян, но даже смерть не будет так страшна, и моя жизнь прошла не напрасно, — подумал он. — Бывают и худшие приговоры судьбы, чем кончина в тот момент, когда ты несешь знамя человечества в другие миры». Гордость, честолюбие, детские мечты о бессмертной славе, без которых он до сих пор не представлял своей жизни — все подсказывало ему принять это предложение. Он считал, что у него есть шанс, пусть небольшой, но не ничтожный.

Вернулась Марта. Она была мокрая, блестящая, мокрые волосы прилипли к стройной шее. Груди ее качались из стороны в сторону — маленькие полушария мышц с круглыми розовыми кончиками. «Она могла бы с таким же успехом выдать себя за девочку четырнадцати лет», — подумал Мюллер, глядя на ее узкие бедра, стройную фигуру. Бордмен издали подал ей сушилку.

Уже сухая, она неспеша оделась.

— Это было великолепно, — она впервые посмотрела на Мюллера. — Дик, что случилось? Ты выглядишь… прямо оглушенным. Тебе плохо?

— Да нет, я чувствую себя хорошо. Господин Бордмен сделал мне предложение.

— Ты можешь сообщить ей, какое. Мы не намерены делать из этого тайны, это сразу же станет известно всей Галактике.

— Готовится высадка на Бету Гидры IV, — хрипло сказал Мюллер. — Только один человек — я. Только как это должно произойти, Чарли? Корабль на круговой орбите и спуск вниз в капсуле с горючим на обратный путь?

— Именно так.

— Это сумасшествие, Дик, — ответила Марта. — Не делай этого. Ты будешь жалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

— Если меня постигнет неудача, то смерть будет очень быстрой. Иной раз мне доводилось рисковать куда большим…

— Нет. Послушай, у меня иногда бывают приступы ясновидения. Я могу предсказывать будущее, Дик, — явно смеясь, Марта вдруг перестала изображать из себя холодную и расчетливую девицу. — Если ты полетишь туда, мне кажется, ты не погибнешь, но мне кажется также, что ты не сможешь жить. Поклянись, что ты туда не полетишь. Обещай мне это, Дик!

— Официально ты еще не принял этого предложения, — заметил Бордмен.

— Знаю.

Мюллер встал с кресла, здоровый, высокий, почти под самый купол ресторационной капсулы, подошел к Марте, обнял ее, вспомнил ту девушку своей молодости под бездонным небом Калифорнии. Вспомнил, какая бешеная сила овладела им, когда он отвернулся от блеска звезд к той, теплой и податливой, и крепко прижал к себе Марту, смотревшую на него с ужасом. Он поцеловал ее в кончик носа и чуть укусил за мочку левого уха. Она вырвалась из его объятий так резко, что чуть не упала Бордмену на колени. Бордмен подхватил ее и поддержал. Мюллер сказал:

— Вы знаете, каким будет мой ответ.

В этот день после полудня один из роботов достиг зоны F. Они были еще далеко, но Мюллер понял, что это будет продолжаться недолго. Ему остается только смотреть и ждать их.

4

— Ну, вот, — сказал Раулинс. — Наконец-то!

Робот передавал изображение человека в лабиринте. Мюллер стоял, сложив руки на груди, небрежно опираясь о стену. Крупный, загорелый мужчина с выпирающим подбородком и мясистым широким носом. Казалось, что его вовсе не обеспокоило присутствие незванного гостя.

Раулинс включил звук и услышал:

— Привет, робот. Как же ты сюда добрался?

Робот, конечно, ничего не ответил, хотя Раулинс мог передать свой голос через мембрану робота. Стоя на центральном посту у пульта управления, он слегка придвинулся к экрану, чтобы лучше видеть. Его уставшие глаза, казалось, пульсировали в ритм сердцу. Девять дней по местному времени понадобилось, чтобы довести одного из роботов до самого центра лабиринта, потеряв при этом около ста роботов. Прокладывание безопасной трассы по лабиринту, на каждые двадцать метров требовало гибели еще одного такого ценного аппарата. А ведь и так им повезло, в лабиринте можно было блуждать до бесконечности. Но они сумели воспользоваться помощью мозга корабля и, используя целую систему великолепных чувствительных датчиков, избежали не только всех явных ловушек, но множества хорошо замаскированных. И вот теперь они добрались до цели.

Раулинс почти падал от усталости, он почти не спал этой ночью, контролируя критическую фазу — пересечение зоны А. Хестон ушел спать. Следом за ним — Бордмен. Несколько членов экипажа несли вахту на центральном пульте, и Нед Раулинс был единственным гражданским лицом среди них.

Думал ли он, что Мюллера обнаружат именно в его дежурство? Наверное, нет. Бордмен опасался бы, что новичок в такую важную минуту может испортить всю игру. Его оставили дежурить, он продвинул своего робота на несколько метров дальше, чем было запланировано, и вот теперь столкнулся нос к носу с самим Мюллером.

Раулинс разглядывал его лицо, ища признаки истощения и лишений, но не находил их. Мюллер жил здесь столько лет в полном одиночестве, неужели это не оставило на нем никакого следа? И та чертова шутка, которую сыграли с ним гидряне, тоже должна была наложить какой-то свой отпечаток на его лицо. Но, во всяком случае чисто внешне, все это на него не повлияло.

Да, у Мюллера были печальные глаза и плотно сжатые губы. Раулинс же ожидал увидеть более драматическое или, вернее, романтическое обличье, полное страдания, а увидел холодное, будто высеченное из камня, с неправильными чертами лицо крепкого, сдержанного, немолодого уже мужчины. Волосы его слегка поседели и одежда была потертой. А как должен выглядеть человек, пребывающий девять лет в таком изгнании? Раулинс ждал чего-то большего — эффектных теней под глазами, выражения отрешенности на лице.

— Что тебе здесь надо? — вновь спросил Мюллер робота. — Кто тебя послал? Долго ты еще будешь здесь торчать?

Раулинс не смел отвечать. Он не знал, что придумал Бордмен для этой минуты. Он резко выключил робота и помчался в палатку, где спал Бордмен.

Бордмен спал под колпаком системы жизнеобеспечения. Ему уже было по крайней мере восемьдесят лет, хотя никто не смог бы об этом догадаться. Единственным способом борьбы со старостью для него было включить на ночь систему регенерации.

Раулинс остановился, немного смущенный своим вторжением в то время, когда старик спал, опутанный сетью различных приборов. К его лбу были прикреплены два мозговых электрода, которые обеспечивали правильный и здоровый переход ко сну, очищающему мозг от отравляющих субстанций после напряженного дня. Ультразвуковой фильтр отсасывал остатки вредных веществ из артерий. Поступление в организм гормонов регулировала тоненькая паутинка, натянутая над его грудью. Все это подключено к мозгу корабля и управлялось через него. В оправе из системы жизнеобеспечения Бордмен производил впечатление воскового манекена. Он дышал правильно и медленно, его полные губы отвисли, щеки опухли и размякли. Зрачки глаз быстро передвигались под веками — он видел какой-то сон. «Можно ли его разбудить, не повредит ли ему это?» — размышлял Раулинс. И решил не рисковать. Во всяком случае, не стоило будить его самому. Он выбежал из спальни, включил ближайший датчик централи и отдал приказание:

— Сон для Чарли Бордмена. Пусть ему приснится, что мы нашли Мюллера и что он должен немедленно проснуться! Чарли, Чарли, проснись! Ты нам необходим, понимаешь?

— Информация принята, — сообщил мозг корабля.

Импульс полетел на центральный пульт, принял форму управляемой реакции и вернулся в палатку и проник в мозг Бордмена. Довольный собой Раулинс снова вошел в спальню старика и стал ждать. Бордмен зашевелился. Согнув пальцы, как когти, он начал аккуратно снимать с себя аппаратуру, в сетях которой пребывал.

— Мюллер… — пробормотал он. Открыл глаза. Некоторое время он ничего не видел, но пробуждение началось, а система жизнеобеспечения уже достаточно восстановила его силы.

— Нед? — хрипло спросил он. — Что ты тут делаешь? Мне снилось, что…

— Это был не просто сон, Чарли. Я запрограммировал его для тебя. Мы проникли в зону А и наткнулись на Мюллера.

Бордмен выключил систему жизнеобеспечения и, совсем проснувшись, сел.

— Сколько времени?

— Уже светает.

— Давно его обнаружили?

— Минут пятнадцать назад. Я отключил робота и сразу же прибежал к тебе. Но я не знал, как тебя разбудить, поэтому…

— Ну, хорошо, хорошо, — Бордмен поднялся с кровати.

«Он еще не вошел в форму, — подумал Раулинс. — Ему не хватает самоуверенности, так виден его истинный возраст». Он отвернулся и стал рассматривать систему жизнеобеспечения, чтобы не видеть жирных складок на теле Бордмена. «Когда доживу до такого возраста, — снова подумал он, — буду регулярно подвергаться омолаживающим процедурам. Это не вопрос чьего-то личного мнения, это просто вежливость по отношению к окружающим. Мы не должны выглядеть старыми. Зачем раздражать людей своим видом?»

— Идем, — сказал Бордмен. — Нужно включить этого робота. Хочу немедленно увидеть Мюллера.

Использовав централь в своей палатке, Раулинс включил робота. На экране возникла зона А, которая выглядела более уютно, чем те зоны, которые ее окружали. Мюллера теперь не было видно.

— Включи звук, — приказал Бордмен.

— Включен.

— Наверное, он вышел из поля зрения робота, — предложил Раулинс.

Робот совершил полный поворот, передав панораму низких кубических домов, высоких арок и пятнистых стен. Они увидели перебегающих маленьких животных, похожих на кошек, но никаких следов Мюллера не было.

— Он был, он стоял тут, — сердито заявил Раулинс. — Он…

— Все ясно. Ведь он не давал обязательства стоять на месте и ждать, когда ты меня разбудишь. Пусть робот обследует местность.

Раулинс послушался. Он инстинктивно опасался новых ловушек, хотя предполагал, что строители лабиринта наверняка не стали бы нашпиговывать ловушками его внутренние районы. Внезапно Мюллер вышел из-за одного безопасного строения и остановился перед роботом.

— Опять? Следишь, что ли? Почему ничего не отвечаешь? С какого корабля ты прибыл? Кто тебя прислал?

— Может быть, мы должны ответить? — спросил Раулинс.

— Нет.

Бордмен приблизил лицо к экрану, убрал руки Раулинса с пульта управления и сам подстроил изображение так, что Мюллера стало видно очень четко. Он поманеврировал роботом, перемещая его перед Мюллером туда-сюда, чтобы привлечь его внимание и помешать уйти.

— Ужасно, — прошептал он. — Ты посмотри на выражение его лица!

— Он выглядит совершенно спокойным, — ответил Раулинс. — По крайней мере, мне так кажется.

— Что ты можешь знать. Кажется! Я помню, каким он был раньше, Нед. Это лицо человека, прошедшего через ад! Скулы сильно выпирают. Глаза страшные. И посмотри на этот изгиб губ… Левый уголок рта опущен. Он перенес страшное потрясение. Но держится неплохо.

Раулинс смешавшись, искал признаки страданий на лице Мюллера. Он не заметил их прежде, не мог обнаружить и теперь. Но он, конечно, не знал, как Мюллер выглядел раньше. И Бордмен, безусловно, был лучшим физиономистом, чем он.

— Вытянуть его оттуда будет нелегко, — сказал Бордмен. — Он не захочет пойти с нами. Но он нам нужен, Нед. Он очень нам нужен.

Мюллер, шагая рядом с движущимся роботом, проговорил четким и хриплым голосом:

— У тебя всего тридцать секунд, чтобы сообщить, с какой целью ты прибыл. А потом для тебя будет лучше, если ты вернешься туда, откуда пришел.

— Ты не будешь говорить с ним? — спросил Раулинс. — Он ведь уничтожит этого робота!

— Пусть уничтожает. — Бордмен пожал плечами. — Пусть расшибет его в лепешку. Первый, кто обратится к нему, должен быть человеком из плоти и крови, стоящим перед ним лицом к лицу. Только так можно его доконать. Теперь его нужно заставить вступить в контакт, Нед. Динамики робота с этой задачей не справятся.

— У тебя осталось десять секунд, — сказал Мюллер.

Он достал из кармана металлический тускло блестящий шар размером с яблоко, снабженный маленьким квадратным отверстием.

Раулинс до сих пор не видел ничего подобного. Он подумал: может быть, это какое-то новое неизвестное оружие, которое Мюллер нашел в этом городе? Он увидел, как Мюллер резким движением поднял руку со своим таинственным шаром, направив отверстие прямо на голову робота. Экран заволокла тьма.

— Да, кажется, мы потеряли еще одного робота! — рявкнул Раулинс.

— Вот именно, — поддакнул Бордмен, — последнего робота, которого мы должны были потерять. Теперь мы будем терять людей.

Пришло время рискнуть войти в лабиринт человеку. Это было необходимо, и потому Бордмен сожалел об этом не больше, чем о необходимости платить подоходный налог, о приближающейся старости или о неудобствах от большей силы гравитации, чем та, к которой он привык. Налоги, старость и гравитация были вечными человеческими проблемами, хотя их действие и смягчил прогресс науки. Так же обстояло дело и со смертельным риском. Они использовали десятки роботов и таким образом спасли жизнь по крайней мере десяти людям. Но теперь, наверняка, нескольких человек ждала гибель. Бордмен сожалел об этом, но недолго и неглубоко. Уже много лет его помощники брали на себя такой риск, и трудно сосчитать, скольких из них нашла смерть. Он и сам готов был рисковать своей жизнью в соответствующую минуту и для соответствующего дела.

Лабиринт со всей точностью был воспроизведен на картах, на которых была отмечена детальная трасса со всеми ловушками, и поэтому Бордмен, посылая туда роботов, рассчитывал, что они с девяностопятьюпроцентной вероятностью доберутся до зоны А целыми и невредимыми. Но сможет ли эту трассу пройти человек с той же долей безопасности, что и робот? На этот вопрос невозможно было ответить заочно. Компьютер сообщит человеку о каждом шаге по этой дороге. Но эту информацию будет получать подверженный усталости и ошибкам человеческий мозг, у которого нет датчиков опасности и который не может реагировать, так же быстро, как мозг робота. В результате человек должен корректировать ситуацию сам, а это можен для него очень плохо кончиться. Поэтому данные, которые они собрали, нужно было тщательно проверить, прежде чем в лабиринт войдет Бордмен или Нед Раулинс.

Нашлись и добровольцы. Они знали, на что идут. Никто не собирался их уверять, что им не угрожает смерть. Бордмен сказал им, что для блага человечества они должны добиться того, чтобы Мюллер вышел из лабиринта по своей воле, и наиболее вероятно, что он это сделает только после разговора с глазу на глаз, а уговорить его могут только он, Чарльз Бордмен, или Нед Раулинс, и поэтому они — люди просто незаменимые, значит, другие должны проложить им дорогу. И эти парни предложили себя сами, понимая, что они почти обречены. Каждый из них знал, что смерть нескольких первых может пойти ему на пользу. Неудача означает новую информацию о лабиринте, в то время как удачный поход не принесет новых знаний.

Бросили жребий, кто пойдет первым. Он пал на одного из лейтенантов по фамилии Берке, который выглядел довольно молодо, и скорее всего действительно был молод. Военные редко подвергали себя омолаживанию, прежде чем дослуживались до генерала. Этот коренастый темноволосый смельчак вел себя так, как будто его жизнь стоила не дороже жизни стандартного робота, изготовленного на борту корабля.

— Когда найду Мюллера, — он не прибавил даже «если», — скажу ему, что я археолог. Хорошо? И, кроме того, спрошу, не против ли он, чтобы его навестила пара моих коллег.

— Согласен, — сказал Бордмен. — Но помни, что чем меньше ты будешь задевать в разговоре специфические археологические темы, тем меньше это вызовет подозрений.

У Берке не было шансов дожить до встречи с Ричардом Мюллером, и все об этом знали. Но он весело, немного театрально, помахал рукой на прощание и вошел в лабиринт. Аппаратура в его рюкзаке соединяла его на прямую с мозгом корабля. С ее помощью он получал всю нужную информацию, и наблюдатели на борту могли видеть все, что с ним происходит.

Умело и спокойно он миновал страшные ловушки зоны Z. Ему не хватало датчиков, которые позволяли роботам находить переворачивающиеся плиты в мостовой, обнаруживать схлопывающиеся челюсти, излучатели энергии и многие другие кошмары. Однако у него было кое-что иное, чего не доставало этим роботам: запас информации, собранной ценой гибели этих великолепных машин. Бордмен на своем экране видел уже знакомые ему колоннады, пилоны, арки, мосты, останки роботов. В душе подгоняя Берке, он знал, что в один из ближайших дней ему самому придется войти туда, задумывался, насколько ценна для Берке его собственная жизнь.

Более сорока минут длился переход из зоны N в зону G. Берке спокойно преодолел всю эту трассу. Зона G, как всем было известно, изобиловала опасностями, как и зона N, но до сих пор система управления сдавала экзамен на отлично.

Берке пришлось чуть ли не ползком обходить ловушки. Он считал шаги, подпрыгивал, резко сворачивал, приседал, гигантским прыжком преодолевал предательские части дороги. Он шел легко и задорно. Но что поделаешь, если компьютер не смог его предостеречь от небольшого хищного создания с кошмарными зубами, которое притаилось на золотистом парапете в сорока метрах от ворот зоны G. Появления хищников компьютер не учитывал. Эта опасность оказалась случайной, непредсказуемой. А Берке черпал информацию только из компьютера, составившего, как он полагал, полный список опасностей в этих краях.

Этот зверь был не больше крупного кота, он обладал длинными клыками и жуткими когтями. Контрольный аппарат в ранце Берке заметил его прыжок, но слишком поздно. Прежде чем Берке, уже предупрежденный, в полуобороте выхватил оружие, зверь прыгнул ему на плечи и вцепился в горло. Пасть открылась удивительно широко. Глаз компьютера передал ее строение во всех анатомических подробностях. Эту картину Бордмен предпочел бы не видеть. Ряд острых, как иглы клыков, за ними, в глубине, еще два ряда не менее острых, возможно, служащих для того, чтобы надежнее вцепиться в горло жертвы, а может быть, просто запасных на тот случай, если наружные сломаются. Это выглядело ужасно. Через секунду зверь сомкнул пасть.

Берке заорал и упал вместе с хищниками. Брызнула кровь. Человек и зверь, кувыркаясь, покатились по мостовой, и, вероятно, задели какой-то скрытый излучатель энергии, так как исчезли в клубах масляничного дыма. Когда дым рассеялся, не осталось следа ни от зверя, ни от человека.

После минутного молчания Бордмен сказал:

— Да, это кое-что новенькое. Об этом нужно помнить. Ни один из этих зверей не напал на робота. Людям придется брать с собой датчики массы и идти группами.

Так и сделали. Высокую цену они заплатили за этот последний эксперимент, но зато теперь знали, что в лабиринте против них были не только ловушки древних инженеров, но и местная фауна. Два человека, Маршалл и Патроцелли, вошли в лабиринт, соответственно подготовленные и экипированные. Теперь звери уже не могли подкрасться незамеченными, так как пучки инфракрасных волн, испускаемые детектором массы, регистрировали тепловое излучение их тел. Благодаря этому люди без труда подстрелили четырех животных, в том числе одно очень большое.

В глубине зоны Z они дошли до места, где находились экраны, из-за которых у роботов отказывали все датчики.

«На каком принципе это действует?» — подумал Бордмен. Земные приборы подобного типа действуют прямо на мозг, принимают правильную информацию и перепутывают ее в мозгу, уничтожая все ее компоненты. Но здесь, наверняка, использован какой-то другой принцип. Ведь нельзя атаковать нервную систему робота, потому что у робота ее просто нет, а его зрительные органы регистрируют только то, что видят. Однако то, что роботы видели в этом месте лабиринта под действием экрана, не было никак связано с реальностью. Другие роботы, поставленные вне этой зоны, передавали совершенно иную картину того же места. Значит, экраны действуют на каком-то оптическом принципе, преобразуют картины ближайшего района, искажают перспективу, извращают или скрывают форму и контуры. Каждый орган зрения в радиусе действия экрана видит картину совершенно убедительную, хотя и не совсем обычную, и абсолютно безразлично — воспринимает эту картину человек или не наделенная воображением машина.

«Довольно любопытно, — думал Бордмен, — может, позже можно будет исследовать их и овладеть механизмом лабиринта. Позже».

Невозможно было предугадать, какие формы примет картина лабиринта для Маршалла и Патроцелли, когда те вошли в зону экрана. Роботы передавали детальное сообщение о том, что их окружало. Люди же не были непосредственно подключены к компьютеру, и поэтому не могли передавать своих впечатлений от того, что видели. Самое большое, что они могли сделать — это рассказывать. Но их рассказы никак не совпадали с картиной, передаваемой видеодатчиками, прикрепленными к их ранцам, и тем более с картиной, которую передавали роботы.

Маршалл и Патроцелли подчинялись действиям компьютера. Шли даже там, где собственными глазами видели зияющие пропасти, вжимали головы в плечи, когда видели над головой зловеще сверкающие стальные лезвия, висящие на потолке несуществующего туннеля. Патроцелли сказал:

— Мне кажется, что сейчас одно из этих лезвий упадет и рассечет меня пополам.

Но никаких лезвий там не было. После того как они проползли по-пластунски по несуществующему туннелю, оба послушно свернули под большой цеп, бьющий с дьявольской силой по плитам мостовой. Цеп тоже был изображением. С трудом они удержались, чтобы не свернуть на тротуар, выложенный упругими плитками, который тянулся до самых границ действия экрана. Тротуара тоже не существовало. Замороченные, они подозревали, что вместо гладкого тротуара, на самом деле была яма, полная кислоты.

— Лучше бы они просто шли с закрытыми глазами, — заметил Бордмен. — Так проходили и роботы… с включенным изображением.

— Они говорят, что это было бы для них слишком страшно, — возразил Хостон.

— Но что лучше: не иметь никакой информации или иметь информацию заведомо фальшивую? — спросил Бордмен. — Они ведь могут слышать советы компьютера, не открывая глаз. Тогда бы им ничего не грозило…

Патроцелли завопил. На одной половине своего экрана Бордмен увидел действительное состояние дел: безопасный участок дороги, а на другой — то, что передавал видеоглаз ранца: буйно вырывающиеся из под ног Патроцелли и Маршалла языки пламени.

— Спокойно, — рявкнул Хостон. — Огня тут нет!

Патроцелли, услышав это, страшным усилием воли поставил ногу обратно на мостовую. Маршалл не обладал столь быстрой реакцией. Прежде чем до него дошли слова Хостона, он повернулся, чтобы обойти огонь, забрал влево и только потом остановился. Он стоял в нескольких сантиметрах от безопасной дороги. Внезапно из-под одного приподнявшегося камня мостовой вылетела тонкая блестящая проволока, которая опутала ему ноги по щиколотку, резко натянулась и срезала ступни. Падающего Маршалла пригвоздил к соседней стене блестящий золотистый металлический прут.

Патроцелли прошел через фальшивый огонь удачно. Не оглядываясь назад, он сделал еще десять неуверенных шагов и остановился в безопасности, вне зоны дезориентирующего экрана.

Он хрипло позвал:

— Дайв! Дайв, где ты?

— Он сошел с трассы, — сказал Бордмен. — Это был быстрый конец.

— Что мне теперь делать?

— Отдохни, Патроцелли. Успокойся и не пробуй идти дальше. Я посылаю Честерфильда и Уолкера за тобой. Жди там, где стоишь.

Патроцелли всего трясло. Бордмен посоветовал электронному мозгу корабля сделать ему укол успокоительного, что и было сделано аппаратурой в ранце. Уже чувствуя облегчение, и не желая смотреть в сторону погибшего товарища, Патроцелли стоял выпрямившись и ждал.

Уолкеру и Честерфильду потребовался почти час, чтобы добраться до места, где находился дезориентирующий экран. А затем еще пятнадцать минут, чтобы пройти сквозь почти километровую зону действия экрана. Они шли с закрытыми глазами и были этим очень расстроены. Зато призраки лабиринта не могли поражать людей с закрытыми глазами, и те были вне их власти. Патроцелли за это время значительно успокоился, и все трое двинулись дальше.

«Да, — подумал Бордмен, — надо будет, наверное, принести оттуда останки Маршалла. Но это позже, позже…»

Неду Раулинсу казалось, что самые длинные дни в своей жизни он пережил четыре года назад, когда летел на Ригель, чтобы перевезти тело отца на Землю. Теперь, однако, он понял, что время на Лемносе тянется для него куда медленнее.

Жутко стоять просто так перед экраном и наблюдать, как отважные мужчины гибнут один за другим.

А ведь они выиграли битву за лабиринт!

Всего в лабиринт вошли четырнадцать человек. Четверо погибли. Уолкер и Патроцелли разбили лагерь в зоне Z, пятеро других основали базу в зоне Е, трое обходили сейчас дезоориентирующий экран в зоне G, чтобы добраться до этой базы. Самое худшее уже позади. Роботы выяснили, что кривая опасности резко падает за зоной F, и что в трех центральных зонах ловушек почти нет. Раз уж зоны Е и F были практически покорены, то добраться туда, где ждал безразличный, привыкший ко всему Мюллер, не должно было составлять особого труда.

Раулинс думал, что уже знает лабиринт в совершенстве. Правда не лично, но он входил в лабиринт сотни раз: он видел этот удивительный город сначала глазами роботов, затем при помощи видеокамер, которыми были снабжены члены экипажа. Ночью, в загадочных снах, он бродил по улицам и переулкам лабиринта, мимо крутых и волнистых стен башен, играя со смертью. Он и Бордмен должны были стать наследниками с таким трудом приобретенного опыта, когда придет их черед идти через лабиринт.

И эта минута приближалась.

В одно холодное утро, когда небо было серым, как железо, Раулинс стоял рядом с Бордменом прямо перед крутой насыпью из песка, которая окружала лабиринт. За две недели их пребывания на Лемносе наступила туманная пора, возвещающая, вероятно, о приходе зимы. Солнце теперь светило только шесть часов, потом наступали бледные двухчасовые сумерки, рассвет после долгой ночи тоже был слабым и долгим. Луны неустанно кружились по небу, бросая всклокоченные тени.

Раулинса уже извело ожидание, он жаждал попробовать свои силы в опасностях лабиринта. На смену его нетерпеливости и горячности пришло ощущение пустоты. Он только смотрел на экраны, когда другие, столь же молодые, как и он, так рисковали, чтобы добраться до центра таинственного города. Ему казалось, что вся его жизнь — это ожидание за кулисами перед его выходом на самую середину.

Тем временем на экранах наблюдали передвижения Мюллера по зоне А. Находящиеся там роботы постоянно следили за ним, отмечая его маршруты на карте. Мюллер после встречи с роботом не покидал зоны А, но ежедневно менял место ночлега, переезжал из дома в дом, будто не желая дважды ночевать в одном и том же месте. Бордмен побеспокоился о том, чтобы ему больше не попадались никакие роботы. Часто Раулинсу казалось, что этот старый хитрец руководит охотой на какое-то очень чуткое животное.

Постучав по экрану, Бордмен сказал:

— Войдем туда сегодня после обеда, Нед. Переночуем в главном лагере, потом пойдем к Уолкеру и Патроцелли, а затем в зону Е. Послезавтра ты дойдешь до центра и отыщешь Мюллера.

— А зачем идешь в лабиринт ты, Чарли?

— Чтобы помочь тебе.

— Ты и отсюда можешь поддерживать связь со мной. Не надо напрасно рисковать.

Бордмен задумчиво почесал подбородок.

— Я решил идти, чтобы уменьшить риск до минимума, — сообщил он.

— Как это?

— Если возникнут какие-нибудь трудности, я должен буду поспешить тебе на помощь. И лучше я буду ждать в зоне F, чем продираться к центру через самую опасную часть лабиринта. Понимаешь? Из зоны F я смогу добраться до тебя быстрее и сравнительно безопаснее.

— А какие у нас, у меня, могут возникнуть трудности?

— Упрямство Мюллера. Нет никакой причины и резона ему сотрудничать с нами. Он не тот человек, с которым можно легко договориться. Я помню, каким он вернулся с Беты Гидры IV. Он не давал нам покоя. Собственно, и до этого он никогда не был особенно уравновешенным, но после возвращения стал просто невыносимым, бушевал, как вулкан. Я не осуждаю его за это, Нед. Он имел право быть злым на весь мир. Но он доставлял слишком много хлопот. Как дурной знак, который приносит несчастье. Тебе придется немало помучиться с ним.

— Ты не пойдешь со мной?

— Исключено. Если Мюллер только узнает, что я здесь, мы ничего не сможем сделать. Ведь это я послал его к гидрянам, не забывай об этом, потому что я в конечном итоге, виноват в том что он стал изгоем и очутился здесь, на Лемносе. Может быть, он даже и убил бы меня, если бы увидел.

Раулинс содрогнулся от этой мысли.

— Нет! Не смог же он до такой степени одичать!

— Ты его не знаешь! Не знаешь, каким он бывает, каким он был. И каким он стал.

— Если Мюллер действительно такой дикий и невменяемый, то смогу ли я добиться его доверия?

— Пойдешь к нему. Искренне, открыто, можешь не притворяться. У тебя от природы невинная физиономия. Скажешь что прибыл сюда с археологической экспедицией. Постарайся не проболтаться, что мы знаем о нем. Случайно обнаружили, когда на него наткнулся наш робот… А ты его узнал, вспомнил, как он дружил с твоим отцом.

— Я должен упомянуть об отце?

— Обязательно. Представишься, чтобы он знал, кто ты. Это единственный способ. Скажешь, что твой отец умер, что это твоя первая космическая экспедиция. Разбудишь в нем сочувствие, Нед. Надо, чтобы он стал относиться к тебе по-отцовски.

Раулинс покачал головой.

— Не злись на меня, Чарли, но я должен сознаться, что все это мне совсем не нравится. Это ложь.

— Ложь? — глаза Бордмена запылали. — Ложь то, что ты сын своего отца? И то, что это твоя первая экспедиция?

— Но я не археолог.

Бордмен пожал плечами.

— Так ты хочешь ему сказать, что прибыл сюда на поиски Ричарда Мюллера? И надеешься, что он будет тебе доверять? Подумай о нашей цели, Нед.

— Хорошо. Цель оправдывает средства, я знаю.

— Ты действительно в это веришь?

— Мы прилетели сюда, чтобы уговорить Мюллера сотрудничать с нами, ибо нам кажется, что только он может спасти нас от страшной опасности, которая нам грозит, — сказал Раулинс бесцветным голосом. — Поэтому мы должны применить все способы, которые окажутся необходимыми для того, чтобы вынудить его сотрудничать с нами.

— Вот именно. И не надо так глупо улыбаться, когда ты об этом говоришь.

— Прости, Чарли, но обманывать Мюллера мне совсем не хочется.

— Он нам необходим.

— Да, но человек столько выстрадавший…

— Он нам необходим.

— Ну, хорошо, Чарли.

— Ты тоже нам необходим… Сам я, увы, не могу этого сделать. Если бы он увидел меня, то наверняка бы прикончил. В его глазах я должен быть чудовищем, как, впрочем, и все, кто имел отношение к этому делу. Но ты — совсем другое дело. Тебе он поверит. Ты молодой. Сын его друга. И выглядишь дьявольски доброжелательно. Ты сможешь найти подход к нему.

— Лгать, чтобы внушить беспочвенные надежды.

Бордмен с трудом смог овладеть собой.

— Прекрати, Нед.

— Ну, говори дальше, что я должен буду делать после того, как сообщу, кто я?

— Постарайся с ним подружиться. Не спеши. Пусть он почувствует, что ты ему нужен. Что ему необходимо общение с тобой.

— Но если мне будет плохо рядом с ним?

— Попробуй это скрыть от него. Эта самая трудная часть твоего задания, я вполне отдаю себе в этом отчет.

— Самое трудное — это ложь, Чарли!

— Ну это твое дело. Во всяком случае, покажи, что хорошо переносишь его общество. Дай ему понять, что тратишь на него время, предназначенное для научной работы, и что эти бездельники и негодяи — руководители экспедиции

— не хотят, чтобы ты имел с ним что-либо общее. Но ты его любишь, и пусть они в это не вмешиваются. Рассказывай ему как можно больше о себе, болтай и болтай, тем больше ты произведешь впечатление наивного…

— А надо ли говорить о той враждебной галактике?

— Невзначай. Время от времени упоминай о них, вводи его в курс событий. Но не слишком много. Во всяком случае, не говори ему о той угрозе, которую они для нас представляют. И, главное, не проболтайся, что мы в нем нуждаемся, понимаешь? Если он поймет, что мы хотим его использовать, то всему делу конец.

— Но как же я смогу уговорить его выйти из лабиринта, если не объясню, почему мы хотим, чтобы он вышел?

— Об этом мы еще не думали. Но я дам тебе указания потом, когда ты обретешь его доверие.

— Я знаю, что ты хочешь этим сказать, — задохнулся Раулинс. — Ты хочешь вложить в мои уста такую отвратительную ложь, что сейчас даже не решаешься об этом говорить. Боишься, что я сразу же откажусь от всего этого дела. Извини, но почему мы должны вытягивать его оттуда хитростью? Почему нельзя ему попросту сказать, что человечество нуждается в нем?

— Ты думаешь, это будет более нравственно?

— Как-то чище. Меня тошнит от этих интриг. С большим удовольствием я вытащил бы его отсюда силой. Может, попробуем, а? У нас хватит сил и людей для этого?

— Вряд ли, — сказал Бордмен. — Мы не сможем взять его силой, в том-то, собственно, и вся соль. Слишком уж это опасно. Он может покончить с собой, если мы попытаемся его похитить.

— А парализующий выстрел, — подсказал Раулинс. — Я даже сам смог бы в него выстрелить. Нужно только подобраться к нему поближе, а потом, когда он уснет, вынести из лабиринта. Когда же он проснется, мы объясним ему…

Бордмен покачал головой.

— Нет. Для того чтобы изучить этот лабиринт, у него было девять лет. Мы не знаем, каким штучкам он научился здесь, и какие ловушки расставил для нас. Пока он там, я не рискну предпринять какую-либо активную акцию против него. Этот человек слишком ценен. Насколько известно, Мюллер запрограммировал взрыв всего этого города-лабиринта, если кто-нибудь попробует поступить с ним дурно. Он должен добровольно выйти отсюда, Нед, или нам остается только выманить его ложью и обещаниями. Я знаю, что это дурно пахнет, но вся Вселенная временами смердит. Разве ты всего этого до сих пор не понял?

— Но ведь так не должно быть! — Раулинс повысил голос. — Ведь ты должен был понять это за все эти годы — Вселенная не пахнет! Смердить может лишь человек! Да и то по собственной воле, кто больше жаждет вонять, чем пахнуть. Ведь мы не обязаны врать. Мы могли бы выбрать честь и порядочность, и… — Нед резко осекся. И уже совсем другим тоном добавил:

— Мне кажется, что я недозревший, как черт знает кто, правда, Чарли?

— Тебе можно ошибаться. Ты еще молод.

— Ты действительно веришь, что есть какая-то зловещность во всех проявлениях Вселенной?

Бордмен сложил кончики пальцев своих коротких тяжелых рук.

— Я бы не сказал так. Во Вселенной нет ни зла, ни добра. Вселенная — это большая бездушная машина, отдельные небольшие части машины часто изнашиваются, перегруженные работой, но Вселенная не заботится об этом ни секунды, потому что легко сможет заменить их. В использовании отдельных частей нет ничего безнравственного. Но нужно признаться, что с их точки зрения это дело не совсем чистое.

Так уж получилось, что две маленькие части Вселенной столкнулись, когда мы сбросили Дика Мюллера на планету гидрян. Мы должны были послать его туда, потому что основная часть нашего характера — любопытство, а они сделали так, что Дик Мюллер улетел с Беты Гидры IV уже не таким, каким был. Его затянула и перемолола машина Вселенной. Теперь наступает новое столкновение частиц Вселенной, тоже неизбежное, и мы должны пропустить Мюллера через эту машину во второй раз. Вероятно, он снова будет изуродован.

Это дурно пахнущее дело, и чтобы оно получилось, мы должны немного поболтать. Однако у нас нет выбора. Если мы пойдем на компромисс и не получим Мюллера, может случиться, что этим мы запустим в ход какие-то новые части машины, которые уничтожат все человечество, а это воняло бы еще больше. Я хочу, чтобы ты сделал кое-что непорядочное, но с благородной целью. Ты не хочешь этого делать, и я тебя понимаю, но пытаюсь доказать, что твои личные моральные принципы необязательно являются главной и наиболее важной причиной. В войну солдаты погибают. Это, может быть, несправедливая война, но тем не менее она реальна, и каждый должен сыграть свою роль.

— Значит, у нас нет свободы воли?

— Свободы достаточно, чтобы немного подергаться на крючке.

— И ты всегда все видел в таком свете?

— Почти всю жизнь, — ответил Бордмен.

— Даже тогда, когда был в моем возрасте?

— Еще раньше.

Раулинс опустил глаза и сказал:

— Ты, наверное, сильно заблуждаешься, но я не буду зря тратить силы на то, чтобы тебе это объяснить. Мне не хватает слов, доказательств, аргументов. Впрочем, даже если бы они у меня были, ты не стал бы меня слушать.

— Боюсь, я стал бы тебя слушать, Нед, но мы подискутируем как-нибудь в другой раз, скажем, лет через двадцать. Идет?

Раулинс попробовал улыбнуться.

— Конечно. Если я не покончу жизнь самоубийством от тяжести вины за это дело.

— Ты не покончишь с собой.

— Но как же я буду жить в согласии со своей совестью, если вытяну Дика Мюллера из его скорлупы?

— Увидишь. Ты решишь в конце концов, что поступил правильно. Или что выбрал меньшее зло. Можешь мне поверить, Нед, в эту минуту тебе кажется, что твоя душа будет проклята раз и навсегда. Но ты не прав.

— Посмотрим, — тихо произнес Раулинс.

Бордмен был теперь более скользок, чем когда-либо, и он взял на вооружение отеческий тон. Умереть в лабиринте — единственный способ сохранить свою совесть. Однако едва эта мысль засветилась у Раулинса в голове, как он прогнал ее, ужаснувшись. Затем посмотрел на экран.

— Мы пойдем туда, — сказал он. — Я сыт по горло этим ожиданием.

5

Мюллер видел, как они подходят, и не понял, почему он так спокоен. Впрочем, он уничтожил одного робота, и с тех пор они перестали посылать сюда этих нахальных проныр. Но на экранах он видел людей, которые разбили лагерь во внешних зонах лабиринта. Он не мог различить их лица, не мог также понять, что они там делают. Несколько человек разбили лагерь в зоне Е, другая группа — в зоне F. Перед этим Мюллер видел, как несколько человек погибли во внешних зонах.

Конечно, у него были свои способы борьбы. Можно, например, затопить зону Е водой из акведука. Он однажды сделал это совершенно случайно. И город почти целый день был вынужден устранять последствия этого наводнения. Он припомнил, как во время этого наводнения зона Е была изолирована перегородкой, чтобы вода не разлилась дальше. Если бы эти люди не утонули в первом потоке, то уж конечно, в панике напоролись бы на какую-либо ловушку. Были и другие способы, чтобы не допустить их в центр города.

Но Мюллер ничего не предпринял. Знал, что причина его бездействия кроется в желании избавиться от этого многолетнего заключения. Он ненавидел и опасался их, его приводило в ужас это вторжение, однако позволял им прокладывать себе дорогу. Встреча была уже неизбежна. Они уже знают, где он. Но знают ли они, кто он? А, значит, найдут его к своему или его сожалению. Ведь может оказаться, что за время своего долгого изгнания он излечился от своего недуга и снова сможет пребывать среди людей. Но в глубине души он знал, что это не так.

Дик Мюллер провел среди гидрян несколько месяцев, а потом, поняв, что не сможет ничего сделать, сел в свою капсулу и стартовал к кораблю, вращающемуся на орбите. Если у жителей Беты Гидры есть своя мифология, то он обогатил ее.

На корабле он подвергся операциям, которые должны были вернуть его Земле. Когда он уведомил электронный мозг корабля о своем присутствии, то внезапно увидел в отполированном щите пульта свое отражение и испугался. Гидряне не пользовались зеркалами. Мюллер обнаружил на своем лице новые морщины, но его испугали не они, а удивительные, чужие глаза. «Мышцы слишком напряжены», — подумал он.

Окончив программирование своего возвращения, он вошел в диагностический кабинет, где заказал капли ДИЧ-40 для успокоения нервной системы, а также горячую ванну и массаж. Но когда он вышел оттуда, его глаза были по-прежнему такими же странными. И, кроме того, у него был нервный тик. От тика отделаться было несложно. Но глаза остались такими же. «Собственно говоря, они ничего особенного и не выражают, — думал он. — Это впечатление производят веки. Они напряжены из-за того, что я вынужден был дышать в закрытом комбинезоне. Это пройдет. У меня за плечами несколько трудных месяцев, но теперь это пройдет».

Корабль поглощал энергию ближайшей звезды. Механизм подпространственного двигателя пришел в действие. Но несмотря на нуль-перелет, некоторое абсолютное время должно было пройти, пока корабль, как игла, прошивает континуум. Мюллер читал, спал, слушал музыку. Он уверял себя, что его лицо уже не застывшая маска. После возвращения на Землю, наверное, ему пригодится такое маленькое перевоплощение. Эта прогулка состарила его на несколько лет. Ему нечем было заняться.

Корабль вышел из подпространства на расстоянии нескольких тысяч километров от Земли, и разноцветные огоньки принялись плясать на пульте связи. Ближайшая станция космического слежения потребовала сообщить его координаты. Он приказал мозгу корабля дать ответ.

— Уравняйте скорость, господин Мюллер. Мы вышлем вам пилота, чтобы он сопровождал ваш корабль до Земли, — сообщил контролер движения. И этим также занялся мозг корабля.

Мюллер увидел напоминающую медный шар станцию космического слежения. Довольно долго она росла перед ним, пока корабль ее не догнал.

— У нас есть для вас сообщение, ретранслированное с Земли, — сообщил контролер. — Говорит Чарльз Бордмен.

— Давайте, — сказал Мюллер.

Экран заполнило лицо Бордмена, розовое, свежевыбритое, пышущее здоровьем. Лицо хорошо отдохнувшего человека. Бордмен улыбнулся.

— Дик, как это великолепно, что я тебя вижу.

Мюллер включил личный контакт и через экран стиснул руку Бордмена.

— Привет, Чарли. Один шанс из шестидесяти пяти, правда? Но, видишь, я вернулся.

— Я должен сообщить об этом Марте?

— Марте? — Мюллер задумался. (Это та голубоглазая девушка, головокружительные бедра и острые пятки). — Да, скажи ей. Было бы славно повидаться с ней сразу же после посадки.

Бордмен фыркнул, затем резко изменил тон.

— Как дело, прошло хорошо?

— Никак.

— Но ты вступил с ними в контакт?

— Я попал к ним, конечно. Они меня не убили.

— Они были враждебны?

— Они меня не убили.

— Это так, но…

— Ведь я жив, Чарли, — Мюллер почувствовал опять этот нервный тик. — Мне не удалось изучив их речь… Не знаю, заметили ли они меня вообще. Но мне казалось, что они заинтересовались.

— Может, они телепаты?

— Не знаю, Чарли.

Бордмен минуту помолчал.

— Что они с тобой сделали, Дик?

— Ничего.

— Не думаю.

— Я просто измучен долгим путешествием. Но в хорошей форме. Разве только немного разнервничался. Хочу дышать натуральным воздухом, пить настоящее пиво, есть настоящее мясо и иметь приятную компанию в кровати. Тогда я буду чувствовать себя великолепно. А позже, может быть, предложу какие-нибудь способы возможных контактов с гидрянами…

— Это ускорение отражается на твоей аппаратуре, Дик.

— Что?

— Тебя слишком громко слышно.

— Это вина ретрансляционных станций. Черт возьми, Чарли. Что может быть общего у этого с ускорением?

— Ты меня спрашиваешь? Я только пытаюсь понять, почему ты так кричишь на меня?

— Я не кричу, — возразил Мюллер.

Вскоре после этого разговора ему сообщили со станции космического слежения, что пилот готов перейти на борт его корабля. Открыв шлюз, он впустил этого человека. Пилот был молодым, светловолосым парнем с длинным носом и светлой кожей. Сняв шлем, он сказал:

— Меня зовут Лео Кристиансен, господин Мюллер, и я хочу, чтобы вы знали, что это честь для меня — пилотировать первого человека, который посетил гидрян. Надеюсь, что не нарушу никаких предписаний, касающихся служебной тайны, если попрошу хоть что-нибудь рассказать мне, пока мы будем спускаться на Землю. Ведь это великая минута для человечества и, собственно говоря, я первый, кто лично встретил вас, когда вы оттуда возвращаетесь. Не сочтите это за назойливость, я был бы благодарен за некоторые подробности о вашей…

— Ну, что ж, я могу вам кое-что рассказать, — вежливо ответил Мюллер. — Прежде всего, вы видели видеокубик с записью изображения гидрян? Я знаю, этот видеокубик должны были транслировать, но…

— Вы позволите, я присяду, господин Мюллер?

— О, прошу вас. Вы, конечно, видели. Это высокие худые создания, с плечами…

— Я себя что-то нехорошо чувствую, — вдруг сказал Кристиансен, — я не в своей тарелке, понятия не имею, что со мной. — Лицо у него стало красным, как киноварь, и капельки пота заблестели на лбу. — Я, наверное, заболел, вы знаете, так быть не должно… — он упал в кресло и сжался, трясясь, как в лихорадке, закрыв голову руками.

Мюллер, который после долгого молчания с трудом выдавливал из себя слова, беспомощно смотрел на него. В конце концов он вытянул руку и схватил пилота за локоть, чтобы отвести его в диагностический кабинет. Кристиансен резко вырвался, как будто его коснулись раскаленным железом, потерял равновесие, упал на пол кабины и пополз, пытаясь отодвинуться как можно дальше от Мюллера. Приглушенным голосом он спросил:

— Г-г-где, где это у вас?

— Вот дверь, сюда.

Пилот поспешил в туалет, закрыл дверь и защелкнул замок. Мюллер, к своему удивлению, услышал, как его рвет, потом раздались громкие и протяжные вздохи. Он уже хотел сообщить на станцию слежения, что пилот болен, когда двери открылись и Кристиансен пробормотал:

— Вы не могли бы подать мой шлем?

Мюллер подал ему шлем.

— Мне неприятно, что вы среагировали таким образом, черт возьми, я надеюсь, что не приволок с собой какую-нибудь заразу.

— Я не болен, а только чувствую себя паршиво. — Кристиансен надел космический шлем. — Не понимаю, но охотнее всего я бы свернулся в клубок и плакал. Прошу, выпустите меня, господин Мюллер. Это… так… страшно… так я себя чувствую! — и выскочил из корабля.

Мюллер ошеломленно смотрел, как тот летит сквозь пустоту, к станции. Затем включил радио и сказал контролеру:

— Пока не присылайте следующего пилота. Кристиансен, едва сняв шлем, сразу же заболел. Может быть, я заразен. Надо это проверить.

Контролер согласился, явно обеспокоенный, и попросил, чтобы Мюллер прошел в диагностический кабинет, а затем передал результаты обследования.

Затем на экране Мюллера возникло серьезное темно-шоколадное лицо врача станции космического слежения. Он сказал:

— Это очень удивительно, господин Мюллер.

— Что удивительно?

— Сообщение вашего диагностата рассмотрел наш компьютер. Нет никаких необычных признаков. Я протестировал Кристиансена, но также ничего не понял. Он чувствует себя уже совершенно хорошо, как говорит, и сообщил мне, что в ту минуту, когда вас увидел, его охватила какая-то сильная подавленность, которая моментально перешла во что-то, напоминающее метаболический паралич.

— И часто у него такие приступы?

— Никогда не было. Мне это непонятно. Могу я вас посетить?

Врач не корчился так жалобно, как Кристиансен, но тоже не задержался надолго. Когда он покинул корабль Мюллера, лицо его блестело от слез. Он был не менее обеспокоен, чем Мюллер.

Через двадцать минут явился новый пилот, который не снял ни шлема, ни комбинезона, а сразу начал программировать корабль на планетарное приземление.

Он сидел у рычагов управления с абсолютно прямой спиной, не оборачиваясь к Мюллеру, так, как будто того не существовало. Согласно уставу пилот довел корабль до той области, где двигателями уже может управлять компьютер земного порта, после чего удалился с напряженным, вспотевшим лицом и плотно сжатыми губами. Слегка кивнув головой на прощание, он выскочил из корабля. «Наверное, я отвратительно пахну, — подумал Мюллер, — если он ощутил этот запах даже через скафандр».

Посадка была обычной процедурой. В межпланетном порту Мюллер прошел через камеру иммиграционного контроля очень быстро. На то, чтобы Земля сочла возможным принять его, хватило полчаса. Исследованный теми же самыми приборами компьютеров уже сотни раз до этого, он считал этот срок почти рекордным. Прошел страх, что гигантский портовый диагностат откроет у него какую-нибудь неизвестную болезнь, не обнаруженную его собственным оборудованием, ни врачом станции слежения. Диагностат тщательно проверил его, усиливая шум почек, исследуя вытяжки разных субстанций организма. И когда Мюллер, в конце концов вышел из этой машины, не зазвенели сигналы тревоги, не засверкали предупредительные огни. Принят. Он поговорил с роботом в таможенном отделении. Откуда прибыли, путешественник? Куда? Принято. Бумаги у него были в порядке. Щель в стене выросла до размеров двери. Он уже мог выйти — впервые с минуты приземления мог встретиться с другими человеческими существами.

Бордмен прилетел вместе с Мартой, чтобы встретить его. В толстых одеяниях цвета бронзы, в которых матово просвечивала металлическая нить, он выглядел очень солидно. Пальцы украшало множество солидных перстней, а его густые унылые брови напоминали темный тропический мех. У Марты волосы были коротко острижены, темно-зеленые веки посеребрены, а тонкую шею покрывало золото.

Мюллеру, помнившему ее обнаженной и влажной, когда она выходила из хрустального озера, не понравились эти перемены. Он сомневался, что они произошли в его честь. Это ведь Бордмен любил иметь великолепных, эффектно выглядевших женщин. Вероятно, эти двое спали вместе во время его отсутствия. Он был бы удивлен и даже потрясен, если бы узнал, что их ничто не связывает.

Бордмен взял Мюллера за локоть, но его рука через пару минут ослабла и прямо-таки невероятным образом соскользнула вниз, прежде чем Мюллер успел ответить на его приветствие.

— Как это мило вновь видеть тебя, Дик, — сказал Бордмен неубедительно громким голосом и отошел на два шага. Щеки у него отвисли, как если бы он внезапно попал в усиленное поле тяготения.

Марта встала между ними и прижалась к Мюллеру. Он обнял ее и принялся гладить по спине, от шеи до худых ягодиц. Ее глаза, когда он посмотрел в них, были полны блеска и ошеломили его. У нее раздувались ноздри. Он почувствовал, как мышцы твердеют под нежной кожей. Она попыталась вырваться из его объятий, шепнув:

— Дик, я молилась за тебя каждую ночь. Ты даже представить себе не можешь, как я тосковала по тебе.

Марту трясло все сильнее. Передвинув руки на бедра, Мюллер страстно прижал ее к себе. Ноги ее ослабели, и он даже испугался, что она упадет, если он выпустит ее из объятий.

— Дик, — пробормотала она, — это так страшно. От радости, что я тебя вижу, у меня все перепуталось в голове. Пусти меня, Дик. Мне что-то плохо…

— Да, да, конечно, — он отпустил ее.

— Эта погода что-то на меня плохо действует, Дик. Поговорим лучше завтра, — быстро проговорил Бордмен и убежал.

Теперь Мюллер почувствовал, что его охватила паника.

— Куда пойдем? — спросил он.

— Транспортный кокон тут, перед залом. Мы получим комнату в портовой гостинице. Где твой багаж?

— Еще на корабле, — сказал Мюллер. — Надо подождать.

Марта прикусила нижнюю губу. Он взял ее под руку, и они выехали из межпланетного порта на движущемся тротуаре к тому месту, где находились коконы. «Скорее, — мысленно торопил он Марту. — Скажи мне, что плохо себя чувствуешь. Ну, прошу, скажи, что в эти последние десять минут тебя сразила какая-то таинственная болезнь», — мысленно молил он ее.

— Зачем ты постригла волосы? — спросил он.

— А что? Разве нельзя? Я не нравлюсь тебе с короткими волосами?

— Не очень. — Они сели в кокон. — Раньше они у тебя были длинные и голубые, как море в непогоду.

Сверкающий, как ртуть, кокон оторвался от земли. Мрта сидела поодаль от Мюллера, сгорбившись у дверей.

— И этот макияж тоже. Прошу прощения, Марта, но я, конечно, хотел бы, чтобы мне все это нравилось.

— Я стараюсь быть красивой для тебя.

— Почему ты кусаешь губы?

— Что делаю?

— Ничего. Мы уже прибыли. Комната снята?

— Да. На твое имя.

Они вошли. Мюллер нажал регистрационную табличку. Вспыхнула зеленая лампочка, и двери лифта открылись. Гостиница начиналась пятью уровнями ниже межпланетного порта. Они опустились на пятидесятый уровень. Почти самый низкий. «Трудно было выбрать лучше», — подумал Мюллер. Похоже, аппартаменты для новобрачных. Они вступили в спальню с широкой кроватью, снабженной всякими аксессуарами.

Освещение было интимно приглушено. Мюллер вспомнил, как он вынужден был обходиться без женского общества, и почувствовал какую-то пульсацию внизу живота. Марте об этом говорить не стоило. Миновав его, она вошла в соседнюю комнату и оставалась там довольно долго.

Он разделся. Марта вернулась обнаженной. Причудливого грима на лице у нее уже не было, и волосы снова стали голубыми.

— Как море, — сказала она, — жаль, что не могу так же быстро их отрастить. В этой дамской комнате совсем нет нужных приборов.

— Ничего, ты и так выглядишь намного лучше, — ответил он.

Марта стояла на расстоянии десяти метров от него, повернувшись в профиль, а Дик рассматривал ее тело: маленькие, торчащие груди, мальчишеские ягодицы и крутые бедра.

— Гидряне, — сказал Мюллер, — или пятиполые, или вообще бесполые, я не совсем в этом уверен. Но как бы они это ни делали, мне кажется, что люди получают от этого больше удовольствия. Почему ты так стоишь, Марта?

Она молча подошла. Обняв ее одной рукой за плечи, другой он сжал ее грудь. Когда он делал это раньше, то чувствовал, как под его рукой ее сосок твердел от страсти. Теперь этого не было. Марта немного дрожала, как напуганная кобылица. Он коснулся ртом ее губ, но губы у нее были сухие и напряженные, какие-то враждебные. Погладил пальцем плавную линию ее щеки, но она вздрогнула. Они уселись на кровать. Марта попыталась приласкать его, но явно против воли. В ее глазах было страдание. Внезапно она отодвинулась от него и упала навзничь на подушку. Он видел ее лицо, искаженное едва скрываемым мучением. Через какое-то время она схватила его за обе ладони и притянула к себе. Подняла колени и раздвинула ноги.

— Возьми меня, Дик, — произнесла она театрально.

— Сейчас!

Марта попыталась затащить его на себя, в себя, но он не хотел так, вырвался из ее объятий и сел. Она была красной до самых плеч, и слезы текли по ее щекам. Он уже увидел все, чтобы понять, но должен был все-таки спросить:

— Скажи мне, все-таки, что с тобой, Марта?

— Не знаю.

— Ты ведешь себя так, как будто больна.

— Наверное — да.

— Когда ты почувствовала себя нехорошо?

— Я… ох, Дик, зачем все эти расспросы, прошу, дорогой, иди ко мне.

— Но ведь ты же не хочешь меня. Правда? Ты делаешь это по доброте сердечной.

— Я хочу, чтобы ты был счастлив, Дик. Ох,…это так страшно болит… так страшно.

— Что болит?

Она не отвечала. Сделала похотливый жест и со всей силой потянула его опять. Он сорвался с кровати и вскочил на ноги.

— Дик, Дик, я ведь предупреждала тебя, чтобы ты туда не летел, говорила, что предвижу будущее. Что с тобой там может что-то случится, что-то плохое. Не обязательно смерть.

— Скажи мне, что у тебя болит?

— Не могу, я… не знаю.

— Ложь. Когда это началось?

— Сегодня утром, когда я встала.

— Еще одна ложь. Я должен знать правду.

— Возьми меня, Дик. Не заставляй меня ждать больше. Я…

— Что?

— Ничего, ничего, — она встала с кровати и принялась тереться об него, как кошка, при этом ее лицо исказила судорога, а глаза были стали бессмысленными. Он схватил ее за локти.

— Скажи, чего ты не можешь выдержать, Марта?

Она рванулась, вся мокрая от пота.

— Говори. Не можешь выдержать…

— Твоей близости, — призналась она.

6

В лабиринте было немного теплее, а воздух более мягкий, чем на равнине. «По-видимому, стены не пропускают ветра», — подумал Раулинс. Он осторожно двигался, прислушиваясь к голосу в своих наушниках.

«Три шага влево… сверни… поставь ногу у этого черного камня — полосы на тротуаре. Полный оборот… сверни влево… четыре шага… поворот на 90 градусов вправо, еще поворот на девяносто градусов вправо…»

Это немного напоминало детскую игру. Но только ставка здесь была более высокой. Раулинс осторожно делал каждый шаг, чувствуя, как смерть идет за ним по пятам. Он увидел луч энергии, стреляющий в тротуар прямо перед ним. Компьютер приказал остановиться. Один, два, три, четыре, пять. Иди! Он двинулся дальше. Безопасно. На другой стороне остановился и оглянулся. Бордмен, хотя и был значительно старше, поспевал за ним. Хорошо. Теперь он тоже проходит через эти ловушки и уже проскочил место, откуда бил луч.

— Немного отдохнем? — спросил Раулинс.

— Не относись так снисходительно к старому человеку, Нед. Не останавливайся. Я пока еще не устал.

— У нас еще трудный отрезок впереди.

— Тогда не будем мешкать.

Раулинс просто не мог смотреть на эти кости. Высохшие скелеты, лежащие здесь веками, и чьи-то останки, вовсе не такие древние. Существа разных миров нашли здесь свою смерть.

«А что, если я погибну здесь в ближайшие десять минут?»

Вокруг него много раз в секунду вспыхивали яркие огни. Бордмен, двигающийся рывками в пяти метрах сзади, выглядел довольно любопытно. Оглянувшись, Раулинс был вынужден махнуть рукой перед глазами, чтобы увидеть эти конвульсивные движения. Это было похоже на то, как будто он с каждой долей секунды все больше терял сознание.

Он услышал голос компьютера: «Пройди десять шагов и стой там. Раз, два, три. Подойди быстро к краю этой площади».

Он не понял, что ему тут угрожало, но придерживался указаний. Здесь, в зоне N, кошмары поджидали почти всюду, и у него в памяти путалась их очередность. Может быть, именно здесь камень весом в тонну падает на невнимательного путешественника? И где те стены, которые схлопываются? Где прекрасный, затейливый мост, ведущий в огненное озеро? Учитывая среднюю продолжительность жизни, он мог бы спокойно прожить еще двести пять лет. Хотелось пожить как можно дольше. «Я еще слишком молод, чтобы просто так умереть». Он плясал под мелодию, выдаваемую ему компьютером, и поэтому, миновал и огненное озеро, и сталкивающиеся стены.

Зверь с длинными зубами сидел на пороге дома прямо перед ними. Чарли Бордмен осторожно отцепил от своего ранца оружие и включил автоматическую наводку. Поставил на тридцать килограммов массы в радиусе пятидесяти метров.

— Не промахнись, — сказал Раулинс, и он выстрелил.

Луч энергии рассеялся, попав в стену. Рассыпались струи зелени на ярко-фиолетовом фоне. Зверь спрыгнул с порога, вытянул лапы в агонии и упал. Тут откуда-то появились три маленькие зверюшки, питающиеся падалью, и принялись рвать его на куски. Бордмен захохотал. Чтобы стрелять из оружия с автоматической наводкой не обязательно быть хорошим стрелком. Это надо признать. Но он уже довольно давно не охотился. Когда ему было тридцать, он провел длинную неделю на охоте в заповеднике Сахара с группой значительно более важных тузов, чем он. Бордмен охотился с этими людьми в интересах своей карьеры, ему там не очень-то нравилось. Душный воздух, резкий солнечный свет, грязные мертвые звери, лежащие на песке, хвастливые речи этих охотников, бессмысленное убийство. Когда тебе тридцать, развлечения людей среднего возраста не совсем понятны тебе. Но тогда он выдержал до конца, надеясь, что это оправдает себя в дальнейшем и сослужит неплохую службу. И это действительно принесло свои плоды. Но теперь, здесь, это совсем иное, даже несмотря на карабин с автоматической наводкой. Это уже не развлечение, не спорт.

Картинки менялись на золотистом экране, помещенном на опорах прямо под стеной, рядом с внешним краем зоны N. Раулинс увидел лицо своего отца. Сначала изображение было резким, постепенно оно слилось с фоном, прутьями и крестами, после чего его охватило пламя. Проекция, которую каким-то образом составлял взгляд смотрящего. Роботы, проходя здесь, видели пустой экран. Раулинс увидел шестнадцатилетнюю Мэрибит Чандлер, ученицу второго курса лицея, под патронатом Милосердной Госпожи в Роксфорде, штат Иллинойс. Мэрибит с робкой улыбкой принялась раздеваться. Волосы у нее были мягкими, шелковистыми, как облачко, сквозь которое светит солнце, а губы пухлыми и влажными. Она расстегнула лифчик и показала два больших шара с кончиками, горящими, как огоньки. Эти груди были посажены так высоко, как будто не подчинялись силе притяжения, и были разделены промежутком в одну шестнадцатую дюйма, хотя и шестидюймовой глубины. Мэрибит покраснела и обнажила нижнюю часть своего тела. Во впадинах, прямо над ее розовыми ягодицами, блестели аметисты. Бедра украшала золотая цепочка с крестиками из слоновой кости. Раулинс, пытаясь не смотреть на экран, прислушивался к голосу компьютера, руководящего каждым шагом.

— Я есть воскресенье и жизнь, — сказала Мэрибит страстным и низким голосом. И, подмигнув, поманила его тремя пальцами. Ворковала какие-то скабрезности. — Иди сюда, за этот экран, мой мальчик! Я покажу тебе, как может это быть приятно… — Она хохотала. Вся извивалась. И тогда груди звонили, как колокола. Ее кожа стала темно-зеленого цвета. Глаза переменили место и начали молниеносно передвигаться по лицу. Нижняя губа увеличилась, и внезапно экран закрыли пляшущие огоньки. Раулинс услышал глубокие, мощные аккорды невидимых органов. Послушный шепоту мозга, который им руководил, он успешно миновал эту ловушку.

Экран показывал какие-то абстрактные узоры: геометрические фигуры, прямые линии, марши, неподвижные изображения. Бордмен остановился посмотреть на это. Затем двинулся дальше.

Лес вибрирующих ножей у внешней границы зоны N.

Жара, было удивительно душно, стало еще жарче. По раскаленной мостовой приходилось идти на пальчиках. Это вызывало беспокойство, так как еще никто из проходивших эту трассу не пробовал так делать. Может, на трассе происходили изменения? Может, город скрывал новые дьявольские штучки? Как долго их еще будет мучить эта жара? И где она кончается? Будет ли потом полюс холода? Выживут ли они, дойдут ли до зоны Е? Может быть, это Ричард Мюллер пытается таким способом не допустить их в сердце лабиринта? Может быть, Мюллер увидел и узнал Бордмена и хочет его убить? Не исключено. У Мюллера есть все причины ненавидеть его. Может, пойти быстрее и удалиться от Бордмена. Жара становилась сильнее. Но Бордмен, наверное, обвинит его в трусости. И в нелояльности.

Мэрибит Чандлер никогда бы не оказалась ни трусливой, ни нелояльной.

Интересно, что, монахини и теперь бреют себе головы?

В глубине зоны G Бордмен оказался перед дезориентирующим экраном, вероятно, самым мощным из всех. Он не боялся опасностей лабиринта. Только Маршалл не смог пройти зону действия экрана. Но он боялся войти туда, где свидетельство мысли фальшиво, ибо доверял лишь своим органам чувств и уже третий раз поменял себе сетчатку глаз. Трудно правильно анализировать мир, не будучи уверенным, что все видишь таким, как оно есть на самом деле.

Теперь он находился в зоне действия миражей. Параллельные линии соединялись. Треугольные фигуры, которые, как гербы, украшали разогретую влажную стену, были сложены исключительно из открытых углов. Река сворачивала через долину и поднималась вверх. Звезды висели совсем низко, а спутники крутились вокруг друг друга. Закрыть глаза, не дать себя обмануть.

«Левая нога. Правая. Левая. Правая. Чуть-чуть влево… подвинь ногу. Еще немного. За поворотом направо. О, вот так. И снова, опять».

Запретные плоды манили его, всю жизнь он старался что-то узнать, увидеть. Но, наконец, искушение минутной дезориентации было преодолено. Он остановился на широкорасставленных ногах. «Единственная надежда выйти отсюда живым, — сказал он себе, — это держать глаза закрытыми. Если я открою глаза, они меня обманут и поведут на смерть. Я не имею права умереть так глупо, когда столько людей тратили свое время и отдавали жизни, чтобы показать мне, как можно здесь выжить».

Бордмен стоял неподвижно и слушал, как тихий голос компьютера пробует его подгонять.

— Подожди чуть-чуть, — буркнул он, — ведь могу посмотреть немного, если я стою на месте. Самое главное не двигаться. Ничего со мной не произойдет, если я не буду двигаться.

— А гейзер огня? — напомнил ему компьютер. — Хватило только миража, чтобы погиб Маршалл.

Бордмен оставался неподвижным. Открыл глаза. Вокруг была сплошная геометрия. Это было нечто, напоминающее бутылку Клейна, внутренность которой вывернута наружу. Отвращение заиграло в нем сине-зеленой волной.

«Тебе восемьдесят лет и ты не знаешь, как должен выглядеть мир. Закрой-ка глаза, Чарли Бордмен, закрой глаза и иди дальше. Ты не должен слишком рисковать».

Но прежде он поискал глазами Неда Раулинса. Парень опередил его на двадцать метров и как раз в эту минуту обходил экран. «Глаза у него закрыты? Ну, конечно, Нед послушен. Может, он даже боится, хочет вырваться отсюда живым. Предпочитает не видеть мира, искаженного дезориентирующим экраном. Хотел бы я иметь такого сына. Только если бы я был его отцом, он давно бы стал иным под моим влиянием».

Уже подняв правую ногу, Бордмен, однако, тут же опомнился и снова поставил ее на место. Прямо перед ним в воздухе булькал кипящий золотистый свет, принимая то форму лебедя, то форму дерева. Где-то далеко Нед Раулинс поднимал левое плечо невероятно высоко, одна нога двигалась вперед, другая назад. Сквозь золотистый туман Бордмен увидел останки Маршалла, пригвожденного к стене. Его глаза были широко раскрыты. Неужели на Лемносе не никаких разлагающих бактерий? Глядя в огромные зрачки трупа, он увидел собственное искаженное отражение: громадный нос, лицо без рта. Он закрыл глаза.

Компьютер, как будто испытывая облегчение, повел его дальше.

Море крови. Кубок гноя.

«Я должен умереть, прежде чем познаю любовь…

Это уже вход в зону F. Неужели я покинул это царство смерти? Где же мой паспорт? Нужна ли мне виза, ведь у меня нет никакого багажа? Ничего, ничего, ничего.

Ледяной ветер, веющий из завтрашнего дня.

Парни, которые разбили лагерь в зоне F, должны были выйти нам навстречу и провести нас в зону Е, однако я надеюсь, что им не захочется делать этого. Мы можем обойтись и без них. Только бы миновать этот последний экран, и мы сами отлично доберемся.

Я так часто мечтал, как пойду по этой трассе, теперь я ее ненавижу, хотя она и прекрасна. Нужно признать, что она прекрасна, и прекрасной кажется именно тогда, когда встречаешь в ней смерть.

Кожа на бедрах Мэрибит сморщилась. Прежде чем ей исполнится тридцать лет, она станет толстой.

Он совершил в своей карьере столько всего. Мог бы прекратить это делать давно. У меня никогда не было времени, чтобы почитать Руссо или поэзию Донне. Ничего не знаю о Канте. Если выйду из этой переделки живым, прочту их всех. Клятвенно обещаю самому себе, что я, Нед Раулинс, будучи в твердом уме и здравой памяти, восьмидесяти годов, буду… Я, Ричард Мюллер, буду… Читать, буду читать… буду… буду читать я, Чарльз Бордмен…»

Раулинс вошел в зону F, остановился и спросил компьютер, можно ли здесь безопасно отдохнуть. Мозг корабля ответил, что можно. Раулинс медленно присел, покачался какую-то минуту на пятках, после чего коснулся коленками холодных плит мостовой. Оглянулся. Колоссальные каменные блоки, уложенные без цемента и раствора, отлично подогнанные, поднимались на высоту пятидесяти метров с обеих сторон узкой щели, в которой показалась массивная фигура Чарльза Бордмена. Он взмок и разнервничался. Прямо неправдоподобно. Раулинс никогда не видел этого сильного пожилого человека в состоянии полной неуверенности в себе. Но ведь он никогда прежде и не шел с ним по лабиринту.

Сам Раулинс тоже не был спокоен. Метаболические яды кипели в его организме, он был весь залит потом так, что его скафандр работал на пределе. Радоваться было слишком преждевременно. Ведь не где-нибудь, а именно здесь, в зоне F, Бревстнер принял смерть, когда ему казалось, что он почти миновал все опасности зоны G, и его заботы кончились.

— Отдыхать? — спросил Бордмен тонким, как будто звучавшим в разреженной атмосфере, голосом.

— Почему бы и нет? Я здорово утомился, Чарли. — Раулинс неуверенно улыбнулся. — Ты тоже. Компьютер говорит, что нам тут ничего не угрожает. Присаживайся, здесь есть место.

Бордмен подошел и сел. Когда он опускался на колени, его так раскачивало, что Раулинс был вынужден его поддержать.

— Мюллер, — сказал Раулинс, — преодолел эту трассу один, без всякой подготовки.

— Мюллер всегда был незаурядным человеком.

— Но как он это сделал?

— Спроси его.

— Спрошу, — согласился Раулинс. — Возможно, завтра в это время я уже буду говорить с ним.

— Все может быть, но мы должны двигаться дальше.

— Если ты так считаешь…

— Парни скоро придут за нами. Наверно, они уже знают, где мы. Их детектор массы уже должен был засечь нас. Вставай, Нед, вставай.

Они поднялись, и снова Раулинс пошел впереди. Зона F была более просторной, но более мрачной. Преобладающий архитектурный стиль заключал в себе какую-то искусственность, внушал беспокойство. И все это вместе сумме вызвало чувство тревоги. Раулинс знал: ловушек здесь не так уж много, но ему все время казалось, что мостовая вот-вот разверзнется у него под ногами. Стало прохладнее, воздух щипал ноздри, как и на открытой лемноской равнине. На каждом перекрестке стояли огромные бетонные столбы, трубы, в которых росли скрюченные, усеянные шипами растения.

— Где тебе труднее всего пришлось? — спросил Раулинс.

— Дезориентирующий экран.

— Это не так страшно, если человек сумеет себя пересилить, чтобы пройти через эти опасности и гадости с открытыми глазами. Знаешь, ведь тогда на нас мог броситься какой-нибудь из этих маленьких тигров, и мы бы его не заметили, пока не почувствовали на себе зубы.

— Я открывал глаза у экрана, но недолго, Нед. Не буду пытаться рассказать, что я видел, но это была одна из удивительнейших минут и опытов в моей жизни.

Раулинс усмехнулся. Значит, Бордмен тоже способен совершить нечто безрассудное. Он хотел поздравить Бормена с этим, но не посмел, а только спросил:

— Ну и что? Просто стоял без движения и смотрел, а потом с закрытыми глазами пошел дальше? И не было никакой острой ситуации?

— Была. Засмотревшись, я чуть не двинулся с места. Уже поднял одну ногу, но вовремя опомнился.

— Наверное, и я попробую взглянуть, когда будем возвращаться. Взгляну один раз, ведь ничего страшного не случится.

— Ты думаешь, экран действует и в обратном направлении?

— Не знаю… — Раулинс нахмурил брови. — Мы ведь еще не пытались вернуться через лабиринт. Может, с этой стороны все совсем по-другому? У нас нет никаких карт обратной дороги… А если, возвращаясь, мы все погибнем?

— Снова пошлем роботов. Ты об этом не беспокойся. Когда придет время покинуть лабиринт, мы введем всех наших роботов в зону F и проверим выход, как проверяли вход.

Раулинс успокоился только через минуту.

— Впрочем, зачем какие-то ловушки для выходящих? Неужели строители лабиринта закрывали себя в центре города так же жестко, как и не допускали к себе врагов? Зачем им так делать?

— Кто может знать, Нед. Это были неведомые существа.

— Неведомые. Да.

Бордмен вспомнил, что еще не исчерпал тему разговора. Он хотел быть вежливым, так как их связывала общая опасность. Он спросил:

— А для тебя какое место было хуже всего?

— Тот экран, который далеко позади. Я видел на нем всякие мерзости, которые только клубились у меня в подсознании.

— Какой экран?

— В глубине зоны N. Такой золотистый, прикрепленный к стене полосками из металла. Я смотрел туда и какую-то пару секунд видел моего отца. А потом девушку… Девушку, которую я знал… которая стала монахиней. На экране она раздевалась. Я думаю, это немного открывает мое подсознание, правда? Настоящая яма со змеями. Но чье подсознание не таково?

— Я не видел ничего подобного.

— Ты ведь мог проглядеть этот экран. Был он… в каких-то пятидесяти метрах от того места, где ты убил первого зверя. С левой стороны… Прямоугольный, даже скорее трапециобразный, со светлой металлической окантовкой. По нему пробегали разные световые пятна, формы…

— Этот? Мне он показывал геометрические фигуры.

— А я видел, как Мэрибит раздевалась, — проговорил Раулинс, явно сбитый с толку. — А ты одновременно видел геометрические фигуры?

Бордмен уже был сыт всем этим по горло. С той минуты, как они вступили в лабиринт, прошел всего час сорок восемь минут, хотя им казалось, что они идут очень долго. Трасса через зону F вела в зал с розовыми стенами, где из скрытых отверстий вырывались клубы пара. На другом конце розового зала время от времени показывалась поднимающаяся западня. Если бы они не прошли там в предельно точно высчитанное время, то их разможжило бы в лепешку. За залом тянулся длинный коридор с низким потолком. Душный и тесный. Его кроваво-красные стены были горячими и пульсировали, вызывая тошноту. Этот коридор вел на бетонную площадь с шестью стоящими наклонно обелисками из белого металла, грозными, как выставленные мечи. Фонтан бил на высоту ста метров, по бокам площади поднимались три башни со множеством окон разной величины. Стекла в них были целыми. На ступеньках одной из этих башен лежал со сжатыми конечностями скелет какого-то создания, длиной метров десять. Большой пузырь из прозрачного вещества, несомненно, космический шлем, покрывал его череп.

В лагере, разбитом в зоне F, несли вахту Элтон, Антонелли, Камерон, Гринфильд и Стэйн. Теперь Антонелли и Стэйн вышли на площадь посреди зоны, чтобы встретить Бордмена и Раулинса. Стэйн сказал:

— Уже недалеко. Может быть, вы хотите присесть и отдохнуть, мистер Бордмен?

Старик мрачно взглянул на него, и они двинулись к лагерю. Антонелли доложил:

— Дэвис, Оттавно и Рейнольдс добрались сегодня утром до зоны Е, Энтон, Камерон и Гринфильд присоединились к ним. Патроцелли и Уолкер исследуют внешний край зоны Е и заглянули в зону D. Говорят, что там все выглядит несравненно лучше.

— Шкуру с них спущу, если они туда полезут, — рявкнул Бордмен.

Антонелли невесело ухмыльнулся.

Вспомогательная база представляла собой два шарообразных купола-полушария — палатки, стоящие рядом на маленькой площади возле какого-то сада. Территорию эту исследовали очень тщательно, и наверняка там не было ничего опасного. Войдя в палатку, Раулинс прежде всего снял ботинки. Он взял у Камерона препарат для дезинфекции, а у Гринфильда пакет с продовольствием. Он чувствовал себя как-то не в своей тарелке среди этих людей. Знал, что они не обладают такими возможностями, как он. У них не было высшего образования, и даже если они не погибнут здесь, то все равно не смогут прожить столько, сколько он. Среди них нет ни светловолосых, ни голубоглазых, у них не хватает средств, чтобы подвергнуться дорогостоящим перевоплощениям и получить эти престижные черты. А ведь они кажутся совершенно счастливыми. Может быть, потому что им не надо думать о моральной стороне задачи: как выманить Ричарда Мюллера наружу.

Бордмен вошел в палатку. Этот старик был удивительно сдержан и неутомим. Он рассмеялся:

— Сообщите капитану Хостону, что он проиграл пари. Мы добрались сюда.

— Какое пари? — спросил Антонелли.

Гринфильд говорил уже о чем-то другом.

— Мне думается, Мюллер каким-то образом за нами наблюдает. Он регулярно передвигается с места на место и теперь находится в заданном квадрате зоны А, как можно дальше от выхода… если, конечно, вход — это те ворота, которые мы знаем… и описывает небольшую дугу по мере продвижения нашего авангарда.

Бордмен пояснил Антонелли:

— Хостон ставил три к одному, что мы сюда не доберемся. Сам слышал, — и спросил Камерона, техника связи: — Как вы думаете, у Мюллера есть какая-нибудь система наблюдений?

— Не исключено и даже очень вероятно.

— Вы считаете, эта система позволяет разглядеть лица?

— Может быть, даже и так. Но наверняка мы не можем этого знать. У него было много времени, чтобы ознакомиться с механизмами этого лабиринта, сэр.

— Если только он увидел мое лицо, то нам нужно немедленно поворачивать и больше не утруждать себя. Мне даже не пришло в голову, что он может за нами наблюдать. У кого есть термопластический аппарат? Мне надо немедленно изменить внешность.

Он не объяснил, почему, но когда процедура была закончена, его нос стал острым и длинным, губы тонкими, с опущенными уголками рта, подбородок — выдающимся. Это было явно не симпатичное обличье, но вряд ли кто-нибудь теперь мог узнать Чарли Бордмена.

После беспокойно проведенной ночи Раулинс стал готовиться к переходу в лагерь авангарда в зоне Е. Бордмен должен был остаться на базе и в течение всего времени поддерживать с ним связь, видеть то, что он видит, и слышать то, что он слышит. И незаметно направлять его действия.

Утро было сухим и ветреным. Проверены ли каналы связи? Раулинс вышел из куполообразной палатки, отсчитал десять шагов. Он стоял в одиночестве, наблюдая, как рассвет обволакивает обозначенные углами фарфоровые стены оранжевым блеском. На фоне светлой зелени неба эти стены казались смолисто-черными.

— Подними правую руку, — сказал Бордмен, — если слышишь меня, Нед.

Раулинс поднял руку.

— Теперь повернись ко мне.

— Где ты говоришь, родился Ричард Мюллер?

— На Земле. Слышу тебя отлично.

— Где на Земле?

— В Северо-Американском Директорате. Точно не знаю, где именно.

— А я ведь тоже оттуда, — заметил Раулинс.

— Да, я знаю. Мюллер, кажется, происходит откуда-то из западной части Северной Америки. Но я не уверен в этом. Так мало времени провожу на Земле, Нед, что даже не помню как следует географии. Если это для тебя так важно, то мы можем запросить мозг корабля.

— Позже. Я могу идти?

— Подожди. Послушай, что я тебе скажу. С большим трудом и чудом мы проникли в лабиринт, и все, что мы тут пока сделали, было лишь вступлением для достижения настоящей цели. Мы прибыли сюда за Мюллером. Не забывай об этом.

— Как я могу об этом забыть?

— До сих пор мы думали только о себе. Основной задачей было выжить. Это, возможно, немного затуманивало перспективу. Но теперь мы уже можем смотреть более широко. Дар, которым обладает Ричард Мюллер… может, впрочем, заклятие, висящие над ним, не знаю… имеет огромную потенциальную ценность, и наша цель — использовать это, Нед. Судьба Галактики зависит от того, что произойдет здесь между тобой и Мюллером в несколько ближайших дней. Это поворотный пункт во времени. Перемены в жизни миллиардов еще неродившихся существ к лучшему или к худшему зависят от того, что здесь произойдет.

— Ты говоришь, по-видимому, совершенно серьезно, Чарли?

— Абсолютно серьезно. Иногда бывают минуты, когда все эти громкие глупые и надутые слова начинают что-то значить, и это одна из таких минут. Ты стоишь на перекрестке истории Галактики. И потому, Нед, пойдешь туда и будешь лгать, давать клятвы, идти на компромиссы. Я думаю, какое-то время совесть не будет давать тебе покоя и ты возненавидишь себя за это, но в конце концов ты поймешь, что совершаешь поступок героический. Проба связи окончена. Возвращайся обратно и приготовься.

На этот раз он шел один недолго. Стэйн и Элтон довели его до самых ворот зоны Е без происшествий. Показали ему дорогу вправо, и из-под крутящегося снопа лазерных искр он вошел в эту зону, суровую и унылую. Спускаясь по крутому пандусу у ворот, он увидел в одной из иглообразных каменных колонн какое-то гнездо. В темноте гнезда что-то блестело и двигалось, и это могло быть глазом.

— Мне кажется, мы нашли часть приспособления для наблюдения, которое использует Мюллер, — доложил он. — Тут что-то смотрит на меня со стены.

— Попробуй опрыскать его едкой жидкостью, — посоветовал Бордмен.

— Он решит, что это проявление враждебности. Зачем археологу уничтожать такую штуку?

— Правильно. Иди дальше.

В зоне Е господствовало менее грозное настроение. Темные, смыкающиеся низкие здания стояли, как напуганные черепахи. Все это выглядело иначе, поднимались высокие стены, где-то светилась какая-то башня. Каждая из зон отличалась от других, ранее преодоленных, до такой степени, что Раулинс даже предполагал, что они построены в разное время. Сперва возник центр — жилые кварталы, а затем постепенно нарастали внешние круги, защищенные своими ловушками, по мере того, как враги становились все более наглыми и настойчивыми. Это была концепция достойная археолога: он запоминал ее, чтобы использовать потом.

Пройдя уже большой участок от ворот, он увидел затуманенную фигуру идущего к нему Уолкера. Тот был худощав, несимпатичен и холоден. Утверждали, что он пытался жениться несколько раз на одной и той же женщине. Ему было лет сорок, и он прежде всего думал о карьере.

— Рад, что тебе удалось пройти, Раулинс. Спокойно иди с того места влево, эта стена поворачивается.

— Здесь все в порядке?

— Более менее. Полчаса назад мы потеряли Патроцелли.

Раулинс окаменел.

— Но ведь эта зона безопасна?

— Нет. Более рискованная, чем зона F, и так же полна ловушек, как зона G. Мы недооценивали ее, когда пускали роботов. Ведь нет никаких причин предполагать, что зоны должны становиться более безопасными к центру, правда? Да, эта одна из худших.

— Усыпили бдительность, — предположил Раулинс. — Кажется, что здесь нам ничего не угрожает.

— Если бы знать! Ну что ж, пойдем. Иди за мной и не очень утруждай свой мозг. Индивидуализм здесь не стоит и ломанного гроша. Или идешь уже намеченным путем, или не приходишь никуда.

Раулинс шел за Уолкером. Он не видел никакой явной опасности, но подпрыгнул там, где подпрыгнул Уолкер, свернул там, где тот это сделал. Лагерь в зоне F был не слишком далеко. Там рядом с верхней половиной Патроцелли сидели Дэвис, Оттавио и Рейнольдс.

— Ждем указаний на похороны, — пояснил Оттавио. — Ниже пояса от него ничего не осталось. Хостон наверняка прикажет вынести его из лабиринта.

— Закрой его, пожалуйста, — попросил Раулинс.

— Пойдешь сегодня дальше, в зону D? — спросил Уолкер.

— Я бы мог.

— Мы объясним, чего тебе надо избегать, там есть новинки. Собственно говоря, Патроцелли там и погиб. Может, на расстоянии пяти метров в зоне L… на той стороне. Входишь в какое-то поле, и оно разрезает тебя пополам. Ни один из роботов на это не наткнулся.

— А если оно реагирует только на живые существа? — сказал Раулинс.

— Мюллера же не разрезало, — ответил Уолкер. — Не разрежет и тебя, если обойдешь вокруг. Мы покажем тебе, где.

— А за тем полем?

— Ну, там думай своей головой!

— Если ты устал, останься в лагере на ночь, — предложил Бордмен.

— Я хочу идти без остановки.

— Но ты будешь один, Нед. Не лучше ли перед этим отдохнуть?

— Я должен войти в зону D, Чарли. Я вижу линию, о которую споткнулся Патроцелли. Обхожу ее. Скажи созвездиям, что их судьба в хороших руках, — тихо сказал Раулинс. — Наверное, я встречу Мюллера минут через пятнадцать…

7

Мюллер часто и долго бывал один. Cоставляя первый брачный договор, он настаивал, чтобы на ввели пункт, предусматривающий разлуку. Классический пункт и типичный. Лорейн не возражала, потому что знала: его работа может время от времени требовать отъезда куда-то, куда она не смогла бы его сопровождать. За восемь лет их супружества он пользовался этим пунктом три раза, причем в сумме его отлучки составляли четыре года.

Отсутствие Мюллера, однако, не было главной причиной того, что брачный договор они не возобновили. Мюллер убедился, что может выдержать одиночество и это ему вовсе не вредит. «В одиночестве развивается все, кроме характера», — писал Стендаль. Может, полностью под этим Мюллер и не подписался бы, но характер у него полностью сформировался прежде, чем он взялся за эту работу, требующую путешествий на далекие и опасные планеты. Добровольно взялся за эту работу. Добровольно переселился на Лемнос, в изгнание, которое тяготило его гораздо больше, чем прежние периоды изоляции. А ведь он отлично справляется.

Мюллера самого поражала собственная способность приспосабливаться. А раньше он даже и не думал, что так легко сможет сбросить с себя цепи, связывающие его с человечеством. Сексуальная сторона была более трудной, но не настолько, как он себе представлял. А от возбуждающих интеллект дискуссий и общения с другими людьми он, как-то быстро отвык.

У него было достаточно кубиков с развлекательными программами и довольно много вызовов бросала ему жизнь в этом лабиринте. Вполне хватало ему также и воспоминаний. Он мог припомнить пейзажи сотен планет.

Человечество проникло уже всюду, посеяло семена Земли в колониях иных звезд, на Дельте Павонис VI, например. С расстояния в двадцать световых лет эта планета была признана чудесной. Ее назвали Локи. Совершенно ошибочно, но по его мнению, так как Локи — хитрый и умелый, небольшого роста. Поселенцы же на Локи за пятьдесят лет пребывания вдали от Земли стали признавать культ неестественной сонливости, достигаемой искусственным удержанием сахара в организме.

За десять лет до своей неудачной экспедиции к гидрянам Мюллер побывал на Локи. Это была хлопотливая миссия для колонии, не поддерживающей контактов со своей прародиной. Он помнил эту планету, где люди привыкли жить только в узкой полосе умеренного климата.

Мюллер пробирался сквозь стены зеленых джунглей над Черной речкой, на болотистых берегах которой кишмя кишели звери с блестящими, как драгоценности, глазами. В конце концов он добрался до поселка, где жили обильно потеющие толстяки, весящие, наверное, по полтонны каждый. Возле домов сидели люди, явно по-буддийски погруженные в какие-то таинственные размышления. Никогда до сих пор он не видел столько жира в одном человеке. Действительно, должны были быть какие-то штучки, которые локиты употребляли соответствующим образом, чтобы удержать в организме глюкозу и жиреть. Причем для того чтобы выжить, это им было вовсе не нужно. Они попросту ХОТЕЛИ быть такими толстыми и ленивыми.

Мюллер на Лемносе вспомнил предплечья и бедра, выглядевшие как колонны, круглые и триумфально огромные. Очень гостеприимные локиты предложили шпиону, прибывшему с Земли, даму для общества, и Мюллер понял тогда, как все относительно. Была в этой деревне пара женщин, которых считали по местным критериям худыми, хотя они превышали норму жира, принятую на его родине. Но локиты не дали ему ни одну из них — этих жалких недоразвитых стокилограммовых худышек. Видимо, принципы гостеприимства не позволили им этого. Поэтому они наградили Мюллера светловолосой гигантшей с грудями, как орудийные ядра, и ягодицами, которые были континентами горячего мяса. Во всяком случае, эти воспоминания были незабвенны.

Сколько различных миров, но Мюллеру никогда не могли наскучить путешествия. Всевозможные махинации в политике он оставлял таким людям, как Бордмен. Сам он, когда это было необходимо, умел быть достаточно хитрым, почти таким же, как любой государственный деятель. Но он считал себя скорее путешественником и исследователем, чем дипломатом.

Он дрожал от холода в метановых озерах, страдал от жары в каких-то аналогах Сахары. Пересекал с кочующими жителями фиолетовые равнины в поисках заблудившихся особей их суставоножного скота. Он счастливо уцелел где-то в мире без воздуха при катастрофе космического корабля, которая произошла, потому что компьютеры тоже иногда подводят. Он видел медные обрывы планеты Дембелла высотой в девяносто километров. Он плавал в озере на планете Мордред, спал вблизи потока, переливающегося всеми цветами радуги, под небом с тремя пестрыми солнцами. Ходил по мостам из хрусталя на планете Процион XIV. И почти ни о чем не жалел.

Теперь, затаившись посреди лабиринта, он смотрел на экраны, ждал, пока этот чужак попадет к нему, и сжимал в ладони маленькое, холодное оружие.

Полдень наступил довольно быстро. Раулинс подумал, что сделал бы лучше, если бы послушал Бордмена и заночевал в лагере перед тем, как отправиться в дальнейшее путешествие к Мюллеру. По крайней мере три часа глубокого сна ему были нужны, чтобы мозг отдохнул. Теперь он уже не мог выспаться. Чувствительные датчики подсказали, что Мюллер где-то близко. Неожиданно к мучающим его вопросам морали прибавился вопрос обычной смелости.

Никогда до сих пор Раулинс не совершал ничего особо важного. Он рос, получал образование, выполнял свои повседневные обязанности в конторе Бордмена. Время от времени ему поручали какое-нибудь деликатное дело. Он считал, что настоящей карьеры еще не начал, что все это только начало. Ощущение, что он стоит на пороге своего будущего, у него было и раньше. Однако теперь он действительно вступил на порог, и теперь это не тренировка. Высокий и светловолосый Нед Раулинс, молодой, упрямый, честолюбивый, начинал дело, о котором Чарльз Бордмен, вовсе не переоценивая, говорил, что оно может перевернуть всю историю Человечества.

Внезапно, он оглянулся. Чувствительные датчики заговорили. Из тени перед ним вынырнула мужская фигура.

Мюллер.

Они стояли друг от друга на расстоянии метров двадцати. Раулинс помнил Мюллера как гиганта, наверное поэтому он удивился, что тот чуть больше двух метров ростом, а значит, лишь немного выше его. Мюллер был в темной, поблескивающей одежде. Лицо его в этой сумрачной поре выглядело, как абстрактный этюд плоскостей и выпуклостей — одни вершины и провалы. Он поднял в ладони аппаратик не более яблока, которым уничтожил того робота. Раулинс услышал тихий ворчливый голос Бордмена:

— Подойди ближе. Притворись несмелым, неуверенным, доброжелательным и очень расстроенным, держи руки так, чтобы он все время видел их.

Раулинс послушно двинулся вперед, подумав, когда же он почувствует на себе излучение Мюллера. Как блестит и притягивает взгляд шар, которым Мюллер замахнулся, как гранатой! Метров за десять от Мюллера он почувствовал, наконец, его излучение. Так его можно выдержать, если расстояние между ними не уменьшится.

Мюллер начал:

— Что ты…

Это получилось хрипло и визгливо. Он взмок и покраснел, видимо, пробуя приспособить свои голосовые связки к правильному произношению. Раулинс прикусил губу. Одно веко у него невыносимо дергалось. В ушах скрипело дыхание Бордмена.

— Что тебе нужно от меня? — голос у Мюллера был теперь натуральным и глубоким, полным сдерживаемого бешенства.

— Только поговорить с вами! Правда! Я не хочу причинять вам никаких хлопот, господин Мюллер.

— Ты меня знаешь?

— Ну конечно! Все знают Ричарда Мюллера. Это значит, что вы были героем Галактики, когда я еще ходил в школу. Мы еще писали сочинение о вас, рефераты. Мы…

— Убирайся отсюда, — Мюллер снова взвизгнул.

— …И мой отец, Стефан Раулинс. Я ведь знал вас еще давно.

Темное яблоко в руке Мюллера поднималось все выше и выше, квадратное окошечко нацелилось на него. Раулинс вспомнил, как резко прервалась связь с роботом.

— Стефан Раулинс? — рука Мюллера опустилась.

— Мой отец, — пот стекал по левой ноге Раулинса. Улетучиваясь, он образовывал облачко, а значит, излучение изменялось, усиливалось, как будто пара минут ушла на то, чтобы точнее настроиться на длину волны. Что же это за мука, грусть, чувство, что спокойный волк внезапно разинул пасть. — Я давно вас узнал. Вы тогда как раз вернулись… с планеты Эридан-82, по-моему… Вы были очень загорелый, обветренный. Мне было, наверное, лет восемь, и вы поднимали меня и подбрасывали вверх. Только тогда вы отвыкли от земного притяжения и бросили меня чересчур сильно, я ударился головой о потолок и расплакался, но вы меня чем-то успокоили тогда… Ах, да, дали мне маленький кораблик, меняющий цвет…

Мюллер опустил руку, и яблоко исчезло в складках его одежды.

— Как звать тебя? — спросил он глухим и взволнованным голосом. — Фрэд, Тэд, Эд… нет. Эдвард Раулинс. Точно.

— Позже меня стали называть Нед. Вы, наверное, меня помните?

— Немного. Твоего отца я помню намного лучше.

Мюллер отвернулся и закашлялся. Он сунул руку в карман, поднял голову в блеске заходящего солнца, которое замерцало необычными красками на его лице, и оно стало темно-оранжевым.

— Уходи, Нед, и скажи своим друзьям, чтобы они меня избегали. Я тяжело болен, и мне надо побыть одному.

— Болен?

— Это какая-то таинственная болезнь души. Слушай, Нед, ты великолепный парень, и я сердечно люблю твоего отца, если ты только не соврал мне, что он твой отец. Поэтому я не хочу, чтобы ты был около меня. В общем, я не хочу, чтобы ты был здесь. Ты будешь только жалеть об этом. Я тебе не угрожаю, только констатирую факт. Уходи и подальше.

— Не уступай, — подсказал Раулинсу Бордмен. — Подойди ближе. Туда, где это уже трудно терпеть.

Раулинс сделал еще один осторожный шаг, думая о шаре в кармане Мюллера. Тем более, что по взгляду этого человека можно было понять, что он вряд ли может размышлять логично. Сократив расстояние до девяти метров, Рауменс почувствовал, что сила излучения возросла вдвое. Он сказал:

— Прошу вас, сэр, не прогоняйте меня. Я не желаю вам зла. Отец бы никогда не простил меня, если бы узнал, что я встретил вас здесь и не попробовал помочь.

— Если бы мог узнать? А что с ним произошло?

— Он умер.

— Когда, где умер?

— Четыре года назад, на Гиголе XXII. Он помогал прокладывать систему связи между планетами, и случилась катастрофа…

— Боже, он был так молод!

— Да. Через месяц ему исполнилось бы пятьдесят лет. Мы хотели сделать ему сюрприз в день рождения, посетив его на Ригеле, и устроить громкое семейное торжество. Но вместо шумного праздника я полетел на Ригель один, чтобы привезти его останки на Землю.

Лицо Мюллера смягчилось, глаза стали более спокойными, губы размякли. Совсем так, как будто чужое горе могло хоть на минуту освободить его от собственного.

— Подойди поближе, — сказал Бордмен.

Еще один шаг вперед. Мюллер, наверное, не заметил. Раулинс почувствовал жар, как от доменной печи, но не физический, а психический, жар эмоций. Полный страха, он задрожал. Никогда до сих пор он не верил в реальность того наказания, которое гидряне обрушили на Ричарда Мюллера. Не позволял ему верить в это унаследованный от отца прагматизм. Может ли быть реальным что-то, чего нельзя исследовать в лаборатории? Может ли быть реальным нечто, чего нельзя вскрыть и изучить? Что-то, у чего нет материальной основы? Можно ли так перепрограммировать человеческое существо, что бы оно излучало свои эмоции? Ни одна электронная система не сумела бы справиться с такой задачей. Однако Раулинс чувствовал эту трансляцию. Мюллер спросил:

— Что ты делаешь на Лемносе, парень?

— Я археолог, — ложь была высказана Раулинсом явно неумело. — Это моя первая полевая экспедиция. Мы пытаемся более тщательно изучить этот лабиринт.

— Так уж получилось, что лабиринт уже чей-то дом. Вы ворвались сюда, нарушив мой покой, — Мюллер заколебался, и Раулинс понял это.

— Скажи, что мы не знали о его пребывании здесь, — посоветовал Бордмен.

— Мы совсем не имели понятия, что тут кто-нибудь есть, — сказал Раулинс. — И не было возможности это выяснить…

— Вы прислали сюда эти чертовы автоматы, правда, и когда зарегистрировали присутствие кого-то, кто, как вы видели, не хочет принимать здесь никаких гостей…

— Не понимаю. Мы полагали, что вы потерпели крушение и спаслись после какой-то катастрофы. Мы хотели помочь вам.

«Очень уж что-то это у меня идет», — подумал Раулинс.

Мюллер грозно взглянул на него.

— Вы не знаете, почему я здесь?

— Я не знаю.

— Ты, может быть, и не знаешь. Ты был тогда еще слишком молод. Но твои спутники, как только увидели мое лицо, должны были кое-что припомнить. Почему они ничего не сообщили тебе, если робот передал изображение моего лица? Ты узнал, что это я, а они, ничего тебе не сказали обо мне?

— Я правда не понимаю…

— Подойди ближе! — рявкнул Мюллер.

Раулинс двинулся вперед, хотя не чувствовал ног под собой. Неожиданно он оказался лицом к лицу с Мюллером и увидел изборожденный морщинами лоб, гневно смотрящие глаза. Он почувствовал огромную ладонь на своем локте. Ошеломленный столкновением, он вздрогнул и погрузился в какой-то океан горя. Он попытался, однако, не потерять равновесия.

— А теперь уходи от меня! — выкрикнул Мюллер каким-то хриплым голосом.

— Ну, давай! Иди отсюда, прочь!

Раулинс стоял на месте. Мюллер обругал его во весь голос и неуклюже вбежал в низкое здание со стеклянными запыленными стенами, выглядевшими, как слепые окна. Двери герметически закрылись. Раулинс перевел дух, стараясь не потерять контроля над собой.

— Останься там, — приказал Бордмен, — пусть у него пройдет этот приступ беспамятства. Все идет, как мы хотим.

Мюллер присел, прислонившись к двери спиной. Из-под мышек его струился пот. Его всего трясло, как в лихорадке. Съежившись, он крепко обнял колени руками, чуть не ломая себе ребра. Ведь он не хотел поступать с этим чужаком так.

«Мы обменялись несколькими словами, а затем я резко потребовал оставить меня в покое. А потом, если этот парень не захочет уйти, я собирался применить убийственное устройство, но колебался. Слишком много говорил и слишком много успел услышать. Сын Стефана Раулинса? Группа археологов здесь? Парень подвергся действию излучения только вблизи. Неужели со временем излучение потеряло свою убийственную силу?»

Обхватив себя за плечи, он попытался проанализировать свое поведение.

«Откуда во мне этот страх? Почему мне так нужно это одиночество? Причина, по которой я должен бояться землян: это они, а не я, страдают при контакте со мной. Понятно, конечно, что они относятся к этому с осторожностью. Но если я убегаю от них, то причина кроется только в моей собственной трусости или застенчивости, которая закостенела во мне за девять лет одиночества. К чему я пришел, что люблю одиночество само по себе? Может, я по натуре отшельник? Но этот парень доброжелательно расположен ко мне. Почему я убежал? Зачем вел себя так грубо?»

Мюллер встал и открыл двери. Вышел из здания. Ночь уже наступила, как это обычно бывает зимой. Небо почернело, а луны казались тремя висящими в небе фонарями. Парень все еще стоял на площади, явно ошеломленный. Самый крупный спутник, Елото, обливал его золотистым блеском, в котором его кудрявые волосы светились, как от внутреннего огня. Лицо у него было в этом свете бледным, скулы выпирали, глаза блестели от полученного потрясения. Могло показаться, что ни с того ни с сего, он получил пощечину от человека, от которого меньше всего этого ожидал.

Мюллер неуверенно подошел к нему, не зная, какую выбрать тактику. Он чувствовал себя какой-то наполовину заржавевшей машиной, которую вдруг включили после многих лет бездействия.

— Нед, — сказал он, — послушай. Я хотел бы извиниться перед тобой. Ты должен понять, что я отвык от людей. Отвык… от… людей.

— Все нормально, господин Мюллер. Я понимаю, что вам тяжело.

— Дик. Говори мне Дик, — Мюллер поднял раскинутые руки, как если бы он хотел схватить лунный свет. — Я уже полюбил свою одинокую жизнь. Можно научиться даже ценить свою раковую опухоль, если достичь соответствующего состояния духа. Хочу тебе кое-что объяснить. Я прибыл сюда умышленно. Не было никакой катастрофы. Я выбрал во Вселенной единственное место, где одиночество до конца жизни казалось мне наиболее вероятным. И действительно нашел здесь свой приют. Но, естественно, вы должны были явиться с целой кучей этих ваших хитрых роботов и добраться до меня.

— Дик, если ты не хочешь, что бы я был здесь, я уйду, — выкрикнул Раулинс. — Так, наверное, будет лучше для нас обоих.

— Подожди. Постой. Ты плохо себя чувствуешь, когда находишься рядом со мной?

— Немного как-то не по себе, — искренне признался Раулинс. — Ну не так чтобы уж очень… ну, я просто не знаю. На этом расстоянии мне как-то неспокойно.

— Ты понимаешь почему? Судя по твоим рассказам, Нед, я думаю, что ты понимаешь. Ты только притворяешься, что не знаешь, чем наградили меня на Бете Гидры IV.

— Ну, я кое-что припоминаю, — Раулинс покраснел. — Они воздействовали на вашу личность.

— Вот именно. Чувствуешь, Нед, как моя болезненная душа вытекает в воздух? Ты получаешь волны излучения прямо из моего затылка. Правда, мило? Попробуй подойди немного ближе… достаточно!

Раулинс остановился, а Мюллер сказал:

— Ну, теперь это уже чувствуется более сильно. Большая доза. Запомни, что ты чувствуешь, стоя здесь. Никакого удовольствия, да? На расстоянии десяти метров это можно выдержать, но на расстоянии одного метра это становится невыносимым. Можешь ли ты представить себе, каково держать в объятиях женщину, которая излучает такую психическую вонь? Или как ласкать женщину на расстоянии в десяти метров? Я, по крайней мере, этого не умею. Садись, Нед. Здесь нам ничего не угрожает. У меня есть детектор массы, отрегулированный на тот случай, если сюда вдруг забредут какие-нибудь твари, а ловушек вокруг нет. Садись.

Он сам первым уселся на огромную каменную плиту из неизвестного белого материала, который наощупь казался удивительно шелковистым. Раулинс, секунду поколебавшись, присел на корточки в нескольких метрах от него.

— Нед, сколько тебе лет?

— Двадцать три.

— Женат?

— Увы, нет. — Раулинс неловко улыбнулся.

— А девушка есть?

— Была одна. Контракт вольного союза. Впрочем, я его расторг, когда получил это задание.

— Ага. А есть девушки в вашей экспедиции?

— Нет.

— Это жаль. Правда, Нед?

— Да, конечно. Мы могли бы взять с собой несколько женщин, но… здесь небезопасно…

— Сколько смельчаков вы уже потеряли?

— Пятерых. Хотел бы я знать людей, которые смогли построить нечто подобное. Наверное, лет пятьсот создавался только проект…

— Дольше. Это был триумф творчества их расы. Наверняка. Их шедевр. Их памятник. Как они должны были гордиться, создав эту смертоносную ловушку. Ведь это квинтэссенция всей их философии уничтожения пришельцев.

— Это только домыслы. Или, может быть, есть какие-то следы, свидетельствующие об их культурных горизонтах?

— Единственный след их культуры — то, что нас окружает. Но мне знакома эта психология, Нед. Я знаю об этом больше, чем любой другой человек, потому что только я сталкивался с негуманоидами. Уничтожить чужаков — это закон Вселенной. А если уж не убивать, то, по крайней мере, прижать немного.

— Но мы ведь не такие. У нас нет инстинктивной враждебности к…

— Чепуха.

— Но…

— Если бы когда-либо на одной из наших планет приземлился неизвестный космический корабль, то мы бы подвергли его карантину, экипаж посадили за решетку и пытали до изнеможения. Возможно, мы придумали себе миролюбивую философию. Но это лишь свидетельство нашего упадка и самодовольства. Мы притворяемся, что слишком благородны, чтобы ненавидеть чужаков, но это все от слабости. Возьмем, например, гидрян. Некоторая влиятельная фракция в правительстве Земли высказалась за то, чтобы растопить слой облаков, окружающих их планету, и добавить им немного солнца, прежде чем послать к ним эмиссара.

— Да?!

— Проект был отложен, но со… мной, скажем… обошлись жестоко, — что-то внезапно пришло ему в голову, и он, пораженный, спросил: — У вас были контакты с гидрянами за эти девять лет? Война?

— Нет. Мы с ними стараемся держаться подальше друг от друга.

— Ты говоришь мне правду, или, может быть, мы уже вышвырнули из Вселенной этих сучьих детей? Бог свидетель, я не был бы против этого, но ведь не их вина, что они так обошлись со мной. Просто они отреагировали по-своему, потому что гостеприимство им чуждо. Может, мы воюем с ними?

— Нет. Клянусь тебе, нет.

Мюллер немного успокоился, затем продолжил:

— Хорошо. Но я попрошу тебя подробно рассказать мне о событиях в разных сферах. В принципе Земля меня не интересует. Как долго ты намереваешься оставаться на Лемносе?

— Еще не знаю. Думаю, несколько недель. Собственно, мы даже не начали всерьез исследовать лабиринт, не говоря уж обо всей планете. Мы хотим сопоставить наши исследования с работами археологов, бывших здесь до нашей экспедиции, и…

— Но это значит, что какое-то время ты здесь будешь. А что, твои коллеги тоже должны войти в центр лабиринта?

Раулинс облизал губы.

— Они послали меня вперед, чтобы я мог вступить в контакт с тобой. Пока у нас нет определенных планов. Все зависит от тебя. Мы не хотим навязывать тебе свое общество. Поэтому, если ты не хочешь, чтобы мы работали здесь…

— Да, не хочу, — быстро проговорил Мюллер. — Скажи своим коллегам. Через пятьдесят — шестьдесят лет меня уже не будет, и тогда пусть начинают здесь шнырять. Но пока я тут, я не желаю видеть никаких чужаков. Они могут работать в нескольких внешних секторах. Но если кто-нибудь из них поставит ногу в секторы А, B, С, то я убью его. Я смогу это сделать, Нед.

— А я… меня ты примешь?

— Время от времени я буду тебя принимать. Мне трудно предвидеть свои настроения. Если хочешь поговорить со мной — приходи. Но если я скажу тебе: «Убирайся ко всем чертям, Нед», то уходи сразу же. Понятно?

Раулинс лучезарно улыбнулся.

— Понятно, — он встал с мостовой.

Мюллер тоже поднялся. Раулинс сделал пару шагов к нему.

— Куда ты, Нед?

— Хочу разговаривать нормально, а не кричать.

Мюллер подозрительно спросил:

— Ты что, какой-нибудь изощренный мазохист?

— О, прошу прощения. Нет.

— Ну что ж, а у меня нет склонностей к садизму. Не хочу, чтобы ты приближался.

— Это, в общем, не так уж и неприятно, Дик.

— Врешь. Не переносишь этого излучения так же, как и все остальные. Ну, скажем, я прокаженный. Если ты извращенец и тебя тянет к таким прокаженным, то я тебе сочувствую. Но не подходи слишком близко. Просто меня смущает вид кого-либо страдающего по моей вине.

Раулинс остановился.

— Уж если ты настаиваешь… Слушай, Дик, я не хочу доставлять тебе хлопот. Но предлагаю дружбу и помощь. Может быть, я делаю это так, что тебя это нервирует… Тогда скажи, и я попробую сделать это как-то иначе. Ведь у меня нет никакого желания усложнять и без этого сложную ситуацию.

— Это звучит довольно расплывчато, парень. Чего именно ты от меня хочешь?

— Ничего.

— А зачем тогда ты морочишь мне голову?

— Ты человек и сидишь здесь так давно. Совершенно естественно с моей стороны, что я хочу составить тебе компанию, по крайней мере, сейчас. Это тоже звучит глупо?

Мюллер задумчиво пожал плечами.

— Скверный из тебя товарищ. Шел бы ты лучше с твоими почтенными христианскими побуждениями подальше. Нет способа, Нед, которым ты бы смог мне помочь. Ты можешь только разбередить мои раны, напоминая мне о том, чего уже нет или чего я уже не помню, — ему захотелось есть, и настал час вечерней охоты для добычи ужина, поэтому он резко закончил: — Сынок, я снова теряю терпение. Тебе пора идти.

— Хорошо, а могу я придти завтра?

— Кто знает, кто знает.

— Спасибо, что согласился поговорить со мной, Дик. До свидания.

В беспокойном блеске лун Раулинс вышел из зоны А. Голос мозга корабля вел его обратно. Причем в местах, наиболее опасных, к этим указаниям присоединялся голос Бордмена.

— Ты положил хорошее начало, — сказал Бордмен. — Это уже плюс, что он вообще тебя терпит. Как ты себя чувствуешь?

— Паршиво, Чарли.

— Потому что он находился так близко с тобой?

— Потому что поступаю, как свинья.

— Ты бредишь, Нед. Если я должен читать тебе мораль каждый раз, когда ты идешь туда…

— Свое задание я выполню, — спокойно ответил Раулинс. — Но оно необязательно должно доставлять мне удовольствие.

Он осторожно прошел по каменной плите с пружиной, которая могла сбросить его в подземелье, если бы он наступил не на то место. Какое-то маленькое, чертовски зубастое создание взвыло, как бы издеваясь над ним. На другой стороне плиты он нажал на стену в нужном месте, и она разошлась. Он пошел в зону B. Взглянув наверх, он увидел в углублении вещь, которая, без сомнения, была видеофоном, и улыбнулся ей на тот случай, если Мюллер наблюдает за его возвращением.

«Теперь я понимаю, — думал он, — почему Мюллер решил отрезать себя от мира. Я бы в таких обстоятельствах сделал, вероятнее всего, то же самое. Или даже кое-что похуже. По вине гидрян душа Мюллера покалечена. Калека, который по своему достоинству принадлежит к славной плеяде мучеников в человеческой истории. Преступлением с точки зрения эстетики считается отсутствие конечности, глаз или носа. Эти дефекты легко исправить, и действительно, хотя бы из сочувствия к окружающим, нужно подвергаться преображениям. Но ни один специалист по пластическим операциям не смог бы вылечить Мюллера. Такому калеке только и остается изолировать себя от общества. Кто-то более слабый выбрал бы смерть. Но Мюллер выбрал изгнание».

Раулинса время от времени передергивало — сказывался непосредственный контакт с Мюллером. Какое-то время он даже воспринимал рассеянное излучение резких внезапных душевных болей. Это состояние, эта волна, извергающаяся из глубин человеческой души без слов, вызывала ужас и подавляла.

То, чем гидряне наделили Мюллера, не было телепатией. Он не умел читать или передавать мысли. Из него бил неконтролируемый гейзер темных сторон его личности. Кипящий поток самых дичайших расстройств. Река горести, грусти и печали, все душевные нечистоты. Он не мог этого удержать в себе. И в эту минуту, длинную, как вечность, Раулинс был этим сломлен. До этого и позже его охватывала беспредельная жалость. Он толковал это по-своему. Горести Мюллера не были только личными горестями, он передавал лишь сознание наказания, которое космос придумывает для своих жителей.

Раулинс чувствовал себя тогда настроенным на каждый диссонанс этого Могущества — несбывшиеся надежды, увядшую любовь, скоропалительные слова и выводы, неоправданное сожаление, голод, алчность и жажду… Он познал тогда старение, потери, бессильное бешенство, беспомощность, одиночество, пренебрежение к себе и сумасшествие. Он услышал немой крик космического гнева.

«Неужели мы все такие? — задумался он. — Неужели мы все передаем так же? И я, и Бордмен, и та девушка, которую я когда-то любил? Мы все, ходя по миру, передаем такие сигналы, только на другой частоте и не можем принимать эти волны? Это просто счастье, потому что слушать эту песню было бы невыносимо».

Бордмен сказал:

— Очнись, Нед. Перестань думать о таких грустных вещах, будь внимателен, пока тебя что-нибудь не убило. Ты уже почти в зоне С.

— Чарли, а как ты чувствовал себя рядом с Мюллером, после его возвращения с Беты Гидры?

— Мы поговорим об этом позже.

— Ты чувствовал себя так, как будто понял, что такое все человеческие существа?

— Я сказал тебе: позже…

— Дай мне говорить о том, о чем я хочу говорить, Чарли. Дорога здесь уже безопасна. Я заглянул сегодня в человеческую душу. Потрясающе. Он… послушай, Чарли… невозможно, чтобы он действительно был таким. Это хороший человек, но из него бьет эта гадость. Не только шум. Какие-то отвратительные вопли, которые не говорят нам правды о Дике Мюллере. Что-то, чего слышать мы не должны, сигналы переформирования, как тогда, когда ты направляешь открытый аппликатор к звездам и, слыша скрежет призраков, знаешь, что дальше, от самой прекрасной звезды, долетает до нас страшный треск, но ты знаешь, что это только реакция аппликатора, не имеющая ничего общего с реакцией самой звезды, это… это… это…

— Нед!

— Прошу прощения, Чарли.

— Возвращайся в лагерь. Мы все согласны, что Дик Мюллер — великолепный человек. Собственно, только поэтому он и стал нам необходим. Ты тоже нам необходим. Поэтому заткнись, наконец, и смотри себе под ноги. Теперь помедленней. Спокойно. Спокойно. Что это за зверь там, слева? Прибавь шагу, Нед. Но спокойно. Спокойно. Это единственный способ, сынок, спокойно.

8

На следующее утро, когда они снова встретились, оба чувствовали себя более свободно. Раулинс, после того как хорошо выспался под проволочной сеткой, накрывающей лагерь, застал Мюллера у высокого пилона на краю большой центральной площади.

— Как ты думаешь, что это такое? — начал Мюллер разговор, едва Раулинс подошел. — Такая колонна стоит на каждом из восьми углов площади. Я наблюдаю за ними уже много лет. Они вращаются. Вот посмотри.

Он указал на один из боков пилона. Подходя, Раулинс с десяти метров начал воспринимать излучение Мюллера, но пересилил себя и подошел ближе. Так близко он не был от него вчера, кроме той минуты, когда Мюллер схватил его и притянул к себе.

— Видишь? — Мюллер постучал по пилону.

— Какой-то знак. Что это?

— Я потратил почти полгода, чтобы его выцарапать осколками кристаллов вот с этой стены, там. Я посвящал этому час в день, иногда и два, но все-таки получил четкий след на металле. В течение местного года знак делает один полный оборот, а это значит, что столбы вращаются. Незаметно для глаза, но все-таки вращаются. Значит, это что-то вроде календаря…

— Они… Ты… что ты когда-либо.

— Говори яснее, парень.

— Прости, — Раулинс пытался не показать, как плохо переносит близость Мюллера. Он был потрясен. На расстоянии пяти метров ему было уже несколько легче, но все же, чтобы оставаться там, он был вынужден внушать себе, что переносит ЭТО все лучше и лучше.

— О чем ты спрашивал?

— Ты наблюдаешь только за одним пилоном?

— Я сделал знаки на паре других. Конечно, они вращаются, но их механизмы я найти не смог. Под этим городом скрыт какой-то древний фантастический мозг. Ему миллионы лет, а он продолжает работать. Может, это какой-то жидкий металл, в котором кружат элементы сознания. Это он вращает пилоны, управляет подачей воды, чистит улицы.

— И расставляет ловушки.

— И расставляет ловушки, — согласился Мюллер. — Но это для меня непонятно. Когда я пытался копать тут или под мостовой, я наталкивался только на землю. Может быть, вы, сучьи дети, археологи, сможете обнаружить мозг этого города? А? Есть у вас какие-нибудь предложения?

— Пока нет.

— Ты говоришь как-то неуверенно.

— Потому что не знаю. Я не участвую ни в каких работах в районе лабиринта, — Раулинс невольно неуверенно улыбнулся, сразу же пожалел об этом и услышал напоминание Бордмена по контрольной линии, что неуверенную улыбку предвещает, как правило, ложь, и в любой момент Мюллер может спохватиться. — В основном я работаю снаружи, — объяснил он Мюллеру. — Вел операции у входа. А позже, когда вошел, отправился прямо сюда, поэтому я не знаю, что за это время открыли другие.

— Они намереваются раскапывать улицы?

— Не думаю. Мы не так уж часто копаем, у нас есть специальная исследовательская аппаратура. Сенсорные приборы, зондирующие излучатели, — восхищенный собственной ложью и импровизацией, он более гладко продолжал:

— Археология когда-то была уничтожающей наукой. Например, чтобы исследовать пирамиды, их надо было сначала разобрать. Но теперь для многих работ мы используем роботов. Это новая школа, понимаешь? Исследование грунта без раскопок. Таким образом мы сохраняем памятники прошлого.

— На одной из планет какие-то пятнадцать лет назад группа археологов совершенно разобрала древний павильон — захоронение. И как они ни пытались, так и смогли собрать это здание вновь, так как никто не знал, по какому принципу оно было построено. Как ни пробовали его сложить, оно разваливалось. И это была огромная потеря. Я случайно видел развалины несколько месяцев спустя. Конечно, ты слышал об этом?

Раулинс об этом не знал. Он покраснел и сказал:

— В любой области всегда найдутся какие-нибудь халтурщики…

— Я не хочу, чтобы они приложили свои руки здесь. Я не хочу, чтобы они что-то уничтожили в лабиринте. Это не значит, что они это смогут, лабиринт хорошо защищает себя сам. — Мюллер небрежным шагом отошел от пилона.

Раулинс чувствовал облегчение по мере того, как расстояние между ними возрастало, но Бордмен приказал ему подойти к Мюллеру. Чтобы сломить недоверие Мюллера, необходимо было умышленно подвергать себя воздействию излучения. Не оглядываясь, Мюллер пробурчал себе под нос:

— Клетки опять закрыты.

— Клетки?

— Посмотри, вон там, на той улице.

Раулинс увидел нишу в стене здания. Прямо из мостовой торчало несколько прутьев из белого камня, постепенно изгибающихся и уходящих в стену на высоте около четырех метров. Таким образом, они представляли собой нечто вроде клетки. Другую такую же клетку, он увидел дальше, вниз по этой улице.

— Вообще-то, их штук двадцать, — сказал Мюллер, — расположены они симметрично по улицам, которые отходят от площади. Трижды с тех пор, как я здесь, эти клетки открывались. Прутья как-то входят в мостовую и исчезают. Последний раз, третий, это было позавчера ночью. Я никогда не видел, как они открываются или закрываются. Вот и на этот раз прохлопал.

— А зачем нужны эти клетки, как ты думаешь? — спросил Раулинс.

— В них держат опасных зверей или, может быть, пойманных врагов. Для чего еще нужны клетки?

— Но они открываются и теперь.

— Город все еще заботится о своих жителях. Во внешние зоны вошли враги, поэтому клетки ждут, готовые на всякий случай.

— Ты говоришь о нас?

— Да. О врагах, — в глазах Мюллера внезапно блеснуло параноидное возбуждение. Настораживающе быстро после холодного размышления наступил яростный взрыв. — Гомо сапиенс. Наиболее опасный и безжалостный, одно из подлейших созданий во всей Вселенной!

— Ты говоришь так, будто веришь в это.

— Верю.

— Брось. Ты посвятил жизнь благу человечества. Невозможно, чтобы ты после этого верил…

— Посвятил жизнь, — произнес Мюллер медленно. — Для блага Ричарда Мюллера.

Он повернулся к Раулинсу. Их разделяли шесть-семь метров, но сила излучения была такой, как будто они стояли нос к носу. Мюллер продолжил:

— Человечество, оно не беспокоило меня ни капельки. Я видел звезды и хотел ими владеть, считал себя богоподобным, одного мира мне не хватало. Я жаждал всех миров. Поэтому я выбрал себе профессию, которая должна была привести меня к звездам. Я тысячу раз рисковал своей жизнью, сталкивался со смертью, выдерживал фантастические перепады температур. От вдыхания удивительных газов у меня гнили легкие, и мне приходилось подвергаться восстановлениям. Я делал такие гадости, одни рассказы о которых способны вызвать рвоту у самого хладнокровного человека. Парни вроде тебя поклонялись мне и писали сочинения о самозабвении на службе для человечества! О моем ненасытном, неутолимом голоде знаний. А я тебе кое-что теперь объясню.

Я так же полон самозабвения, как Колумб, Магеллан и Марко Поло. Это были великие открыватели и путешественники, конечно, но при этом они искали и собственную выгоду. Так вот, выгода, которую я искал здесь, — и я хотел вознестись на высоту в сотню километров, хотел, чтобы мои памятники из золота стояли на тысячах планет. Знаешь поэму: «Слава для нас острога… то последняя слабость нашего разума» Милтона? Знаешь также этих ваших греков: «Когда человек слишком высоко поднимается, боги сбрасывают его вниз»? Да, я упал, и причем довольно жестко. Когда я проваливался сквозь облака гидрян, я чувствовал себя Богом. Черт побери, я был Богом! И когда я улетал оттуда, я снова им был. Для гидрян, как я думал тогда: «Останусь в их мифах, и они всегда будут рассказывать легенды обо мне, искалеченном ими Боге. Существо, которое проникло к ним и обеспокоило их настолько, что они должны были его обезвредить…» Но…

— Эта клетка…

— Позволь мне закончить! — Мюллер топнул ногой. — Ты понимаешь, в действительности я обычный паршивый смертный, который питал иллюзии насчет своей божественности, пока настоящие боги не позаботились о том, чтобы он получил соответствующую науку. Это они сочли нужным напомнить мне, что под пластиковым комбинезоном скрывается обросший шерстью скот, что в этом гордом черепе — звериный, животный мозг. Это по их велению гидряне использовали хитрую хирургическую штучку, наверное, одну из своих тайных заготовок, и открыли для всех мой мозг. Не знаю, сделали они это по злому умыслу или сочли, что должны вылечить меня от моего врожденного недостатка, то есть от невозможности показывать свои чувства. Чуждые нам создания. Вообрази их себе. Но они проделали эту маленькую процедуру.

Я вернулся на Землю. Герой и прокаженный в одном лице. Встань рядом со мной, и тебя начнет тошнить. Почему? Потому что исходящее от меня каждому напоминает, что он только лишь зверь. И в результате мы кружимся по кругу на ранее проложенной орбите. Каждый меня ненавидит, ибо узнает во мне свою собственную душу. А я ненавижу каждого, потому что знаю, как он вздрагивает рядом со мной. Понимаешь, я носитель страшной заразы, а зараза эта — ПРАВДА.

Я утверждаю, что счастье для человечества — герметичность человеческого черепа, не пропускающего его чувства наружу. Если бы у нас было хоть немного телепатических способностей, то эта мутная сила — выражать свои чувства без слов — развалила бы цивилизацию. Мы не смогли бы вытерпеть друг друга. Существование человеческого общества стало бы невозможным. А гидряне могут читать мысли друг друга. И, по-видимому, это доставляет им удовольствие. А нам — нет. И, собственно, поэтому я говорю тебе, что человек — наиболее достойная презрения тварь во всей Вселенной, не способная даже перенести запах собственного рода, где душа не хочет знать душу…

— Эта клетка, она открывается.

— Что? Сейчас посмотрю!

Мюллер не глядя побежал. Раулинс не успел отскочить достаточно быстро и получил дозу фронтального излучения. На этот раз это было не столь болезненно. Он увидел осень, засохшие листья, увядающие цветы, пыльных чертиков в дуновениях ветра, ранние сумерки. Он почувствовал скорее сожаление о краткости жизни и неизбежности смерти, чем уныние. Тем временем Мюллер, забыв обо всем остальном, внимательно смотрел на белые прутья, которые вошли в мостовую уже на несколько сантиметров.

— Почему ты только сейчас сказал мне об этом?

— Я пытался, но ты не стал меня слушать.

— Да. Да. Это мои чертовы монологи, — Мюллер захохотал. — Нед, я ждал долгие годы, чтобы это увидеть. Эта клетка действительно открывается. Смотри, как прутья исчезают в мостовой. Это очень удивительно, Нед. Клетки никогда до сих пор не открывались даже два раза в год, а теперь делают это второй раз на этой неделе.

— Может быть, ты попросту не замечал этого? Может, спал, когда…

— Сомневаюсь. Смотри!

— Как ты думаешь, почему они открываются именно сейчас?

— Вокруг враги. Меня этот город уже принял, и я его постоянный житель. Я живу здесь долго, теперь речь идет о том, чтобы закрыть тебя — врага, человека.

Клетка открылась совсем. Не было видно ни следа прутьев. Только в мостовой остался ряд маленьких отверстий. Раулинс спросил:

— А ты пробовал что-нибудь посадить в эту клетку? Какого-нибудь зверька?

— Я втянул раз в такую клетку большого зверя, которого убил. Она не закрылась. Потом посадил несколько маленьких животных. Но она тоже не закрылась. — Мюллер нахмурил брови. — Даже сам зашел, чтобы проверить, не закроется ли она, когда почувствует человека. Но нет. Советую тебе не делать таких экспериментов, когда ты будешь здесь один, — он помолчал. — Ты хотел бы помочь мне исследовать эту штуку, а, Нед?

Раулинс вздрогул. Разреженный воздух вдруг обжег ему легкие.

Мюллер говорил спокойно:

— Ты только зайди внутрь и постой там несколько минут. Мы посмотрим, закроется ли клетка, чтобы схватить тебя. Это стоит проверить.

— А если закроется? — Раулинс не принял это предложение всерьез. — У тебя есть ключ, чтобы выпустить меня оттуда?

— Мы всегда сможем выломать эти прутья.

— Так мы повредим клетку. А ты говорил мне, что не позволишь здесь ничего уничтожать.

— Порой приходится уничтожать, чтобы добыть знания. Давай, быстрее, Нед, входи в нишу.

Мюллер произнес это убедительно, приказывающим тоном. Он стоял теперь в какой-то причудливой позе, наполовину присев. «Как будто сам собирается бросить меня в клетку», — подумал Раулинс. В его ушах теперь уже зазвучал голос Бордмена:

— Сделай это, Нед. Ну, войди в клетку. Покажи, что доверяешь ему.

«Ему-то я доверяю. Но не этой клетке».

Он вообразил себе, что едва войдет, прутья клетки закроются, пол провалится, и он упадет прямо в подземелье, в какой-нибудь бассейн с кислотой, в озеро огня или в какую-нибудь свалку для пойманных врагов. Откуда можно знать, что это не так?

— Войди туда, Нед, — шептал Бордмен.

Это был великолепный жест полного сумасшествия. Раулинс перешагнул ряд маленьких отверстий и встал спиной к стене. В ту же секунду прутья поднялись из мостовой и закрыли его. Пол не провалился под ним, смертоносное излучение не выстрелило из стены. Не произошло ничего такого, чего он опасался. Но он был заперт.

— Любопытно, — сказал Мюллер. — Видимо, клетка распознает разумных существ. Поэтому и не удались пробы с животными. Живыми или мертвыми. Что ты думаешь об этом, Нед?

— Я рад, что помог тебе в твоих исследованиях, но был бы рад еще больше, если бы ты выпустил меня отсюда.

— Я не могу управлять этими прутьями.

— Но ты говорил, что можешь их взорвать.

— Зачем же начинать разрушать так быстро? Подождем, хорошо? Может быть, они откроются сами. В клетке тебе пока ничего не угрожает. Я принесу тебе поесть, если хочешь. А твои друзья не заметят, что тебя нет, если ты не вернешься перед сумерками?

— Я пошлю им известие, — сказал Раулинс кисло. — Но надеюсь, что до той поры я отсюда выберусь.

— Не горячись, — услышал он голос Бордмена. — В крайнем случае мы сами тебя оттуда вытащим. А пока угождай Мюллеру, как только сможешь, пока ты только действительно не заручишься его симпатией. Если ты слышишь меня, то коснись подбородка правой рукой.

Раулинс коснулся подбородка правой рукой. Мюллер сказал:

— А ты довольно смелый парень, Нед. Порой даже я бываю неуверен, но спасибо тебе, я должен был, наконец, разобраться с клеткой.

— Значит, я все-таки пригодился тебе. Видишь, люди, несмотря ни на что, все-таки не такие уж сумасшедшие и ужасные.

— Сознательно — нет. Только этот план в глубине их души пока остается. Но я напомню тебе. — Мюллер подошел к клетке, положил руку на белые, как кость, прутья, и Раулинс почувствовал усиленное излучение. — Я, конечно, сам никогда не смогу этого осознать, но на основе реакции других считаю, что это должно быть отвратительно.

— К этому можно привыкнуть. — Раулинс уселся в клетке по-турецки. — А ты после возвращения на Землю с Беты Гидры пробовал этому как-нибудь помочь?

— Я говорил с различными специалистами по перевоплощению, но они не поняли, какие перемены произошли в моих нервных клетках. И не знали, что предпринять. Приятно, правда?

— А ты долго оставался на Земле?

— Достаточно долго, чтобы сделать интересное открытие: все мои прежние знакомые зеленеют, едва я приближаюсь к ним. Я начал жалеть себя и ненавидеть. Намеревался даже покончить с собой, веришь? Чтобы освободить мир от этого несчастья.

— Не верю. Некоторые люди попросту не способны на самоубийство, и ты — один из них.

— Да, я сам об этом знаю. Я не ухлопал себя, можешь это заметить, я прибегнул к самым лучшим наркотикам, потом пил, потом пытался подвергнуть себя самым различным опасностям. И, как видишь, живу. Один месяц я даже как-то лечился в четырех психиатрических клиниках четырех миров. Пытался также носить мягко выстеленный свинцовый шлем, который должен был экранировать излучение мысли, но это было так же бессмысленно, как ловить нейтроны ведром. Я был причиной страшного переполоха в одном из публичных домов на Венере. Все девчонки выбежали голенькие на улицу, едва раздался этот вопль. — Мюллер сплюнул. — Знаешь, прежде я всегда мог иметь окружение, или не иметь его. Среди людей мне всегда было хорошо. У меня был довольно компанейский характер. Я не был таким сердечно-лучезарным типчиком, как ты, чересчур вежливым и благородным, но мог расположить к себе людей. Соглашался с ними, заключал договоры. Затем мог уехать на полтора года, не видеть никого, не говорить ни с кем. И мне тоже было хорошо. Лишь только с минуты, когда я отрезал себя от общества раз и навсегда, я понял, что люди мне необходимы. Но это уже конченое дело, я подавил в себе эту потребность. Я могу провести в одиночестве даже сто лет, не тоскуя по живой душе. Я перестроился, чтобы видеть человечество таким, каким оно видит меня… а это уже ввергает меня в темноту и уныние. Такое ползущее искалеченное создание, которое лучше обойти.

Пусть вас всех заберет дьявол! Никому из вас я ничего не должен, у меня нет никаких обязательств. Я мог бы оставить тебя здесь, чтобы ты сгнил в этой клетке, Нед, и меня бы не стали мучить угрызения совести. Я мог бы приходить сюда по три раза в день и только бы улыбался твоему черепу. Не потому, что ненавижу бы тебя лично или всю эту Галактику, полную таких, как ты. Попросту я пренебрегаю тобой. Ты для меня ничто! Меньше, чем ничто. Горсть пыли. А ты знаешь меня?

— Ты говоришь так, как будто принадлежишь к другой расе, — удивительно заметил Раулинс.

— Нет. Я принадлежу к человеческой расе. Я наиболее человечный из всех вас. Потому что я единственный не могу скрывать своего человекоподобия. Чувствуешь ты это? Тебя печет? То, что во мне, есть и в тебе. Слетай к гидрянам, и они помогут тебе стать таким же, как и я. Потом люди побегут и от тебя. А все потому, что я говорю от имени человечества и говорю правду. Я — открытый мозг, только слегка прикрытый кожей и мышцами, парень. Я — отбросы, существования которых мы не признаем. Вся эта большая гадость — зависть, болезнь, похоть, — это я, который пытался стать Богом. Помни, что я такое на самом деле.

— Почему ты решился прилететь на Лемнос? — Раулинс был спокоен.

— Мне подал эту мысль Чарли Бордмен.

Раулинс вздрогнул от удивления, когда услышал это имя.

— Ты знаешь его? — спросил Мюллер.

— Ну, конечно, он, он… большая фигура в нашем правительстве.

— Можно было бы предположить это. Вот, этот Чарли Бордмен, лично и послал меня на Бету Гидры IV. Ох, он уговаривал меня, подлец. Ему не пришлось пускать в ход ни один из своих грязных трюков. Он слишком хорошо знал меня. Он попросту сыграл на моем честолюбии. Это планета, напомнил он мне, где живут чуждые человеку существа, и нужно, чтобы человек появился там. Возможно, это самоубийственная миссия, но вместе с тем это первый контакт человечества с негуманоидами. Разве ты не захотел бы взятся за это? Конечно, я взялся. Он предвидел, что я не смогу устоять перед таким предложением. Потом, когда я вернулся в таком состоянии, он пытался некоторое время избегать меня, потому что не мог выдержать моего излучения, или, может быть, его мучило сознание собственной вины. Но в конце концов я настиг его и сказал: «Посмотри на меня, Чарли, вот каким я стал. Говори, куда я должен отправиться и что сделать». Я подошел к нему близко, именно так. Лицо у него посинело, он даже вынужден был проглотить какие-то таблетки. Я видел в его глазах отвращение, и тогда он напомнил мне об этом лабиринте на Лемносе.

— Почему?

— Потому что считал, что это подходящее для меня укрытие. Не знаю, почему он это сделал, по доброте сердечной или из жестокости. Может быть, он думал, что лабиринт меня убьет. «Почетная смерть» для таких типов, как я, наверное, звучит все-таки лучше, чем «выпил растворитель». Но я действительно ему сказал, что мне и не снилось лететь на Лемнос. Я притворился разгневанным. Потом прошел месяц бездельничания в подземельях Нового Орлеана, а когда я вынырнул обратно на поверхность, то нанял корабль и прилетел сюда. Петлял как только мог, чтобы никто точно не знал, куда я лечу. Бордмен был прав, это действительно подходящее для меня место.

— Но как ты добрался до центра лабиринта?

— Попросту мне повезло.

— Повезло?

— Я хотел умереть в блеске славы. Я думал, что все равно, переживу я дорогу через лабиринт или нет. Попросту нырнул в этот клубок опасностей и волей-неволей дошел до центра.

— Трудно в это поверить!

— Тем не менее это было именно так. Суть в том, что этот тип, который может выдержать все — это я. Это какой-то дар природы, если не что-нибудь сверхестественное. У меня необычайно быстрая реакция. Шестое чувство, как говорят. Кроме того, я привез с собой детектор массы и много другой необходимой аппаратуры. Ну входил в лабиринт, а как только замечал лежащие где-нибудь скелеты, то начинал глядеть вокруг немного внимательнее, чем обычно. Когда чувствовал, что отказывают глаза, останавливался и отдыхал. В зоне N я был уверен, что встречу здесь смерть. Даже хотел этого. Но судьба распорядилась иначе: я сумел пройти туда, куда до меня никому проникнуть не удавалось… Наверное, потому, что я шел без страха, безразличный к смерти, во мне не было ни одной напряженной мышцы. Я двигался, как кот, мышцы у меня работали отлично, и к моему огромному разочарованию, преодолел все наиболее опасные части лабиринта, и вот я здесь.

— А ты выходил когда-нибудь наружу?

— Нет. Порой я хожу в зону Е, в которой теперь твои друзья, два раза я был в зоне А. Но в основном я обитаю в трех центральных зонах. Здесь я устроился очень удобно: запасы мяса я храню в радиационном холодильнике, кроме того, у меня есть здание, целиком отведенное под библиотеку. В другом здании я препарирую зверей, часто охочусь и посещаю лабиринт, пытаюсь исследовать все эти механизмы. Я надиктовал уже несколько кубиков мемуаров. Ручаюсь, что твои друзья, археологи, дорого бы дали, чтобы заглянуть в них.

— Да, это наверняка дало бы нам много информации.

— Знаю. Поэтому я расколю их вдребезги, чтобы ни один из них не уцелел. Ты голоден, парень?

— Чуть-чуть.

— Я принесу тебе поесть.

Размашистым шагом Мюллер двинулся в сторону ближайшего здания. Когда он исчез из виду, Раулинс сказал:

— Это страшно, Чарли, он сошел с ума.

— Я в этом не уверен. Без сомнения, девять лет изоляции могут поколебать любой разум, даже и уравновешенный, а Мюллер, когда я его видел в последний раз, уже был несколько неуравновешен. Но, может, он начал вести с тобой какую-нибудь игру… Притворяется чокнутым, чтобы проверить, насколько легко ты в это поверишь.

— А если он не притворяется?

— Ну, в свете того, что нам нужно, его безумие не имеет никакого значения. Может только помочь.

— Не понимаю.

— А тебе и не надо понимать. Ты, главное, не волнуйся. Пока все идет нормально.

Мюллер вернулся, принеся тарелку с мясом и красивый хрустальный кубок с водой.

— Увы, ничем лучшим я тебя угостить не могу, — он протянул кусок мяса через прутья решетки. — Местная дичь. Ты обычно питаешься лучше, правда?

— Да.

— Ну, в твои годы так и надо. Сколько ты сказал тебе лет? Двадцать пять?

— Двадцать три.

— Значит, еще хуже.

Мюллер подал Раулинсу кубок. Вода была вкусной, без всякого привкуса. Зачем в молчании он уселся перед клеткой и начал есть сам. Раулинс заметил, что излучение уже не так беспокоит его, даже на расстоянии меньше чем в пять метров. Видимо, можно приспособиться, решил он, если только это кому-то понадобится. После паузы он спросил:

— Ты не вышел бы отсюда через пару дней, чтобы познакомиться с моими коллегами?

— Исключено.

— Но они просто мечтают поговорить с тобой.

— Зато меня разговор с ними вовсе не интересует. Уж лучше я буду разговаривать с дикими зверями.

— Но ты же разговариваешь со мной, — возразил Раулинс.

— Потому что это мне пока интересно. И потому, что твой отец был моим другом. К тому же, как человек ты довольно сносен. Но никогда не придет в голову бредовая мысль оказаться среди археологов, которые станут таращить на меня глаза.

— Но ты же можешь встретиться только с некоторыми из них, попробовать снова быть среди людей.

— Нет.

— Я не вижу при…

Мюллер прервал его:

— Погоди, погоди! Почему мне надо снова привыкать к людям?

Раулинс, смешавшись, ответил:

— Ну потому что люди уже здесь, потому что нехорошо жить без людей, вдали от…

— Что ты замышляешь? Хочешь меня обвести вокруг пальца и вытянуть из лабиринта? Нет, парень, ты скажи, что ты задумал своим маленьким умом? Зачем тебе приучать меня к жизни?

Раулинс колебался. Во время его неловкого молчания Бордмен быстро подкинул ему хитрую отговорку. Именно такую, какая была нужна. Потом он повторил эти слова, прилагая все усилия, чтобы они звучали естественно.

— Ты делаешь из меня какого-то интригана, Дик. Но я клянусь тебе, у меня нет дурных намерений. Конечно, я признаюсь, что пробовал тебя задобрить, подольститься к тебе, снискать твое расположение, наверное, я должен рассказать тебе, зачем я это делал.

— Ну уж, наверное, должен.

— Это только из-за наших археологических исследований. Ведь мы можем провести на Лемносе лишь несколько недель. Ты же здесь уже несколько лет. Ты собрал столько информации о лабиринте, и было бы просто нечестно с твоей стороны держать ее у себя и не поделиться. Поэтому у меня была надежда как-нибудь убедить тебя. Я думал, ты сперва подружишься со мной, а потом, может быть, придешь к тем, в зону N. Поговоришь с ними, ответишь на их вопросы, поделишься наблюдениями…

— Значит, бесчестно с моей стороны утаивать эту информацию?

— Конечно. Скрывать знания — просто грех.

— А порядочно ли со стороны человечества называть меня нечистым и избегать?

— Это другое дело. И нельзя так относиться к этому. Это результат твоего личного несчастья, которое ты, конечно, не заслужил. И все сожалеют, что такое несчастье приключилось с тобой. Но в тоже время ты должен понять, что людям трудно принимать это твое…

— Мою вонь, — подсказал Мюллер. — Ну, хорошо, я понимаю, что меня трудно выдерживать, поэтому и предпочитаю не навязывать свое общество твоим друзьям. И не думай, что я буду говорить с ними, распивать чаи или иметь какие-нибудь дела. Я изолировал себя от человечества и в этой изоляции останусь. И то, что я сделал для тебя исключение и позволил докучать мне, вовсе ни очем не говорил. А раз уж тебе это объясняю, то знай, что мое несчастье не было незаслуженным. Я заслужил его, потому что совал свой нос туда, куда совать его было не положено. Меня просто распирало честолюбие. Я был убежден, что смогу добраться в любой закуток. Проникнуть всюду. И начал считать себя сверхчеловеком.

Бордмен быстро давал Раулинсу указания. Чувствуя терпкий вкус своей лжи, Раулинс продолжал без запинки:

— Я не могу обижаться на тебя, Дик, за твое упрямство. Но думаю, однако, что ты не прав, отказываясь поговорить с нами. Вспомни свои собственные исследования, когда ты был молод. Когда ты высаживался на какой-нибудь планете и там находился кто-то, кто знал нечто ценное и важное, не делал ли ты все, что мог, чтобы заполучить эту информацию? Если бы даже у кого-то были личные проблемы, которые…

— Я весьма сожалею, — холодно произнес Мюллер. — Но меня это уже не касается. — И ушел, оставив Раулинса в клетке с двумя кусочками мяса и почти пустым кубком.

Подождав немного, Бордмен сказал:

— Да, он раздражителен, конечно, я и не рассчитываю, что он проявит слабость характера. Ты начинаешь допекать его, Нед. В тебе самым лучшим образом соединены хитрость с наивностью.

— И поэтому я сижу в клетке.

— Это не беда. Мы можем прислать робота, и он освободит тебя.

— Мюллер отсюда не выйдет, — прошептал Раулинс. — Он полон ненависти. Прямо-таки полыхает ею. Его нельзя будет уговорить сотрудничать. Я никогда не видел столько ненависти в человеке.

— Ты еще не знаешь, что такое ненависть. Да и он, в общем-то, не знает. Уверяю тебя, все идет хорошо. Несомненно, нас ждут еще поражения, но главное — он говорит с тобой. И он не хочет ненавидеть. Создай такие условия, чтобы лед растаял.

— А когда вы пришлете ко мне роботов?

— Позже. Если это будет нужно.

Мюллер не возвращался. Наступили сумерки и похолодало. Озябший Нед представил себе город, когда тот был жив, а клетка служила для показа созданий, пойманных в лабиринте. Сюда приходили создатели города, сильные, коренастые. В клетке сидело создание, похожее на гигантского скорпиона. Глаза его горели, белые клыки царапали мостовую, хвост хлестал прутья сильными ударами, а зверь только ждал, чтобы кто-нибудь подошел слишком близко. И пронзительная чужая музыка звучала в городе, чужаки хохотали. От них исходил теплый пижмовый запах. Дети плевали в клетку. В искрящемся свете лун плясали тени. Жуткий пленник чувствовал себя одиноким без сородичей, которых полным-полно в светящихся туннелях на планете Альфекка или Маркаб — очень далеко отсюда. А здесь целыми днями строители города приходили, издевались, дразнили. Создание в клетке не могло смотреть на их невысокие фигуры, сплетенные длинные пальцы, плоские лица и жуткие клыки. В один из дней мостовая под клеткой проваливалась, потому что им уже наскучил вид их пленника из другого мира, и существо, отчаянно хлеща хвостом, падало в пропасть, напичканную остриями ножей.

Пришла ночь. Раулинс уже несколько часов не слышал голоса Бордмена, а Мюллера не видел с раннего полудня. По площади сновали животные. В основном маленькие, с жуткими клыками. А он на этот раз пришел без оружия. Раулинс готов был раздавить любого из этих зверей, если бы тот решился проскользнуть в клетку. Он трясся от холода, ему хотелось есть. Но сколько он ни высматривал в темноте Мюллера, того не было видно. Это уже все меньше походило на шутку.

— Ты слышишь меня? — раздался в темноте голос Бордмена. — Мы скоро тебя оттуда вытащим.

— Да, но когда?

— Мы послали робота, Нед. Хватит и четверти часа, чтобы он добрался до тебя, ведь это безопасная зона, — он на секунду замолчал. — Мюллер час назад остановил нашего робота и уничтожил его.

— Ты не мог сказать это сразу?

— Мы сейчас высылаем несколько роботов одновременно. Мюллер наверняка пропустит хоть одного. Все будет отлично, Нед. Тебе не угрожает никакая опасность.

— Если ничего не случится, — буркнул Раулинс.

Но не стал продолжать этот разговор. Все более мерзнущий, голодный, он ждал, опираясь на стену, и смотрел, как на расстоянии ста метров от площади маленький юркий хищник притаился в засаде. И вот он, прыгнув на зверя, значительно более крупного, убивал его. Почти тотчас же туда примчались твари, питающиеся падалью, чтобы урвать кусок кровоточащего мяса. Раулинс слышал треск раздираемых мышц, хруст перегрызаемых костей и чавканье.

Поле зрения у него было несколько ограничено, поэтому он чуть не сворачивал себе шею, пытаясь увидеть робота, посланного ему на помощь. Но робота не было. Он чувствовал себя, как человек, принесенный в жертву, избранник смерти.

Трупоеды, окончив свою работу, медленно двинулись через площадь, направляясь к нему. Маленькие, похожие на ласок, хищники, с постепенно суживающимися мордами, лопатообразными лапами и желтыми, загнутыми внутрь клыками. Они сверкали на него красными горящими глазами, пялили желтые белки глаз и рассматривали его то с любопытством, то задумчиво-серьезно. Их морды были перемазаны густой пурпурной кровью. Подошли. Раулинс увидел длинную узкую морду между прутьев клетки. Пнул. Морда исчезла. А с левой стороны уже другой зверь пытался пролезть сквозь прутья, а затем еще три…

И вдруг эти наглые чудища начали проникать в клетку со всех сторон.

9

Бордмен в лагере, расположенном в зоне F, свил себе уютное гнездышко. Конечно, его возраст сам по себе оправдывал это. Он никогда не был спартанцем, а уж теперь решил вознаградить себя за изнурительное и опасное путешествие. Он захватил с собой с Земли все, что ему доставляло удовольствие и обеспечивало комфорт. Робот за роботом приносили ему вещи с корабля. В молочно-белой шарообразной палатке он устроил себе дворец с центральным отоплением, световым жалюзи, нейтрализатором силы тяжести, даже с баром, полным напитков. Все необходимое для роскошной жизни было у него под рукой. Бордмен спал на мягком надувном матрасе, прикрытом красным толстым покрывалом, набитом теплым волокном. Он знал, что остальные люди в лагере вынуждены довольствоваться куда меньшими удобствами, но они совсем не обижаются на него, понимая, что Чарльз Бордмен должен жить хорошо, где бы он ни находился.

Вошел Гринфильд.

— Мы потеряли еще одного робота, сэр. Это значит, что в центральных зонах их осталось только три.

Бордмен сунул в рот самозажигающуюся сигару. Втянул дым. Сел, закинув нога на ногу. Затем выпустил дым через ноздри и усмехнулся:

— Что, Мюллер и этих уничтожил?

— Боюсь, что да. Он знает входные трассы гораздо лучше, чем мы. И все их контролирует.

— А вы послали хоть одного робота по трассе, которой нет на нашей карте?

— Двух, сэр. И оба пропали.

— Гмм. Нужно было послать больше роботов одновременно. Тогда есть надежда, что хоть один сумеет ускользнуть от Мюллера. Парень нервничает в этой клетке. Перемените программу, хорошо? Компьютер как-нибудь справится с диверсионной тактикой. Пусть пройдут двадцать роботов.

— Но у нас осталось только три, — напомнил ему Гринфильд.

Бордмен закусил сигару.

— Три в лагере или три вообще?

— Три в лагере. Снаружи лабиринта есть еще пять, но они уже входят внутрь.

— Как вы могли это допустить? Поговорите с Хостоном. Нужно отлить новые по шаблонам. Завтра к утру мне нужно пятьдесят, нет, восемьдесят роботов. Что за безнадежная глупость, Гринфильд?

— Так точно, сэр!

— Убирайся!

Бордмен в бешенстве затянулся дымом сигары. Он поманипулировал с наборным диском и из бара появилась бутылка коньяка — густого, великолепного напитка, который приготавливают отцы-пролептиканты на планете Денеб XII. Он разнервничался так, что одним залпом выпил полрюмки, а затем наполнил рюмку снова. Он знал, что ему грозит потеря чувства перспективы — самый худший из всех грехов.

Деликатный характер этой миссии уже основательно ему наскучил. Все эти мелкие шажки, маленькие осложнения, кропотливое подбирание к цели, отступления. Раулинс со своей скурпулезностью. Мюллер со своим психопатическим мировоззрением. Маленькие хищники, которые кусают человека за пятки, только и думая о том, чтобы прыгнуть ему на горло. Эти ловушки, расставленные какими-то дьяволами… Там притаившаяся внегалактическая раса существ с огромными глазами, каких-то ужасных радиочудовищ, в сравнении с которыми даже Чарльз Бордмен чувствителен не более, чем какой-нибудь кактус. Угроза уничтожения, висящая над всем.

Взбесившись, он погасил сигару в пепельнице, и сразу же посмотрел на этот длинный окурок с удивлением. Выбросить такую сигару! Самостоятельно она уже не зажжется. Но ведь есть еще и инфракрасный излучатель. Он вновь зажег сигару и начал энергично затягиваться. Небрежным движением руки он нажал клавишу связи с Недом Раулинсом.

На экране Бордмена увидел выгнутые прутья, сверкающие в блеске лун, и мохнатые морды с блестящими острыми зубами.

— Нед! Это Чарли. Мы посылаем тебе много роботов, парень. Мы освободим тебя из этой идиотской клетки в пять минут. Ты слышишь? Пять минут!

Раулинс был очень занят. Это казалось почти смешным. Со всех сторон без конца подбегали и подбегали эти создания. Они просовывали свои остренькие мордочки сквозь прутья клетки по несколько одновременно. Ласки, норки, горностаи и черт знает, какие еще звери. В темноте почти ничего не было видно. Одни только зубы и красные маленькие глазки. Но ведь они питались только падалью. Сами не убивали. Неизвестно, что притягивало их к клетке. Зверьки влезали в клетку, сновали мимо Раулинса, жесткими шкурками терлись о его лодыжки, были лапками, вспарывали когтями кожу, грызли его ногти, кусали за икры.

Нед топтал их. Проще всего, как он быстро убедился, справиться с ними было так: прижав шею тяжелым ботинком, сломать позвоночник. Молниеносным пинком он отбрасывал свои жертвы поочередно в угол клетки, куда сразу бросались стаей другие маленькие бестии. Каннибалы. Постепенно он вошел в ритм. Поворот, нажим, пинок. Поворот, нажим, пинок. Хруп. Хруп. Хруп.

Но они кусали его и царапали немилосердно. Поворот, нажим, пинок. В течение первых пяти минут у него почти не было времени, чтобы перевести дух. Он уничтожил за это время штук двести злобных тварей. В углу клетки росла груда растерзанных маленьких трупиков, возле которых крутились живые создания, как бы выискивая лучшие куски. Наконец, наступила минута, когда пировали все находящиеся в клетке и никто больше не пытался проникнуть снаружи. Держась за прутья, Раулинс поднял левую ногу и стал осматривать многочисленные ранки, укусы и царапины.

«Дают ли посмертно Звездный Крест, если ты умер от какого-нибудь галактического бешенства?» — задал он себе вопрос. Ноги у него были в крови до колен, и эти раны, хотя и были неглубокими, сильно болели. Внезапно Раулинс понял, почему звери, питающиеся падалью, примчались к нему. Вдохнув воздух, он почувствовал сильный запах протухшего, разлагающегося мяса и почти тут же представил большую груду падали с распоротыми внутренностями, красными и липкими, больших черных мух над ними, червей, кишащих в этой груде… Но здесь, в клетке, нет ничего разлагающегося. Мертвые трупоеды еще не успели протухнуть, впрочем, гнить было уже нечему: от них остались лишь обгрызенные дочиста кости.

Значит, это какой-то мираж, обман, ловушка на запах, приведенная в действие клеткой. Сама клетка выделяет такой запах. Но зачем? Видимо, чтобы приманить стаю пожирателей падали к тому, кто находится внутри. Изощренная форма издевательства. Не исключено, что это работа Мюллера. Он ведь мог пойти на ближайший центральный пульт и включить соответствующие приборы.

Но на этом Раулинс был вынужден прервать свои размышления. Новая толпа трупоедов бежала к нему через площадь. Эти были немного крупнее предыдущих, но не настолько крупные, чтобы не пролезть сквозь прутья. Они скалили зубы, которые в блеске лун были просто отвратительными. Раулинс тут же растоптал трех нахальных каннибалов, все еще находящихся в клетке. И в каком-то озарении, нахлынувшем на него, выбросил их из клетки как можно дальше. Метров на девять. Отлично. Стая новых пришельцев остановилась и начала пировать, пожирая растрепанные, еще полуживые тела. Лишь некоторые направились к клетке, но их было немного, и он мог спокойно расправляться с ними и выбрасывать их тела на съедение примчавшейся орде.

«В таком темпе, — подумал Раулинс, — если не появятся еще, я уж как-нибудь справлюсь со всеми». В конце концов они перестали ему надоедать. Он уже убил их штук семьдесят или даже восемьдесят. Пахло свежей кровью, и этот запах был сильнее синтетического запаха гнили. Ноги у него болели уже до невозможности, а в голове все крутилось. Но в конце концов все кончилось. Останки, и почти целые, и обглоданные скелетики, лежали широкой дугой, рассеяной перед клеткой. Кровь, густая и темная, образовала лужу в несколько квадратных метров. Обожравшиеся трупоеды ушли потихоньку, даже не пытаясь подобраться к заключенному в клетке человеку.

Усталый, вымотанный до последней степени Раулинс, находящийся на грани истерики, уцепился за прутья и уже не смотрел на свои истекающие кровью ноги, которые пульсировали и горели. Он воображал себе, как целая флотилия неизвестных организмов кружит в его крови. Распухший, фиолетово-синий труп найдут рано утром. Мученик, перехитривший сам себя и Чарльза Бордмена. Только идиот мог войти в эту клетку! Кретинский способ снискать доверие Мюллера, действительно кретинский. Но тут он понял, что у клетки есть и свои достоинства.

Три огромных зверюги трусили к нему рысцой с трех разных сторон. У них была походка львов, но по внешнему виду они скорее напоминали кабанов — низкие, килограммов по сто, наверное, создания с острыми хребтами и вытянутыми в формепирамиды лбами. Слюна капала с их узких морд, маленькие глазки, расположенные попарно с двух сторон, прямо под растрепанным обвислым ухом, слегка косили. Крючкообразные клыки торчали из-под более мелких собачьих клыков. Подозрительно поглядывая друг на друга, эти три чудовища причудливо подпрыгнули, что говорило об их тупости, потому что они петляли по кругу и наталкивались друг на друга вместо того, чтобы проверить территорию.

Какое-то мгновение они рылись мордами в куче мертвых трупоедов, но, видимо, не питались падалью и искали живого мяса. Их пренебрежение к этим жертвам каннибализма было явным. Потом они повернулись, чтобы посмотреть на Раулинса, стоящего так, что любой из них мог направить одну пару глаз прямо на него. Теперь Раулинс понял, что клетка спасет его. Он не хотел бы сейчас оказаться снаружи, уставший и безоружный, когда эти три бестии бродят по городу в поисках ужина. Но что он мог поделать, если именно в ту минуту прутья клетки стали медленно уходить в мостовую.

Мюллер, который как раз подходил, увидел эту сцену. Он остановился только на секунду, чтобы посмотреть, как исчезают прутья — постепенно, почти вызывающе. Он окинул взглядом трех голодных диких существ и ошеломленного, окровавленного Раулинса, внезапно оставшегося перед ними без всякой защиты.

— Ложись! — закричал Мюллер.

Раулинс, после того как пробежал четыре шага влево, послушался его и упал на скользкий от крови тротуар, лицом прямо в кучу маленьких трупов. Мюллер выстрелил. Он даже не стал утруждать себя регулировкой ручного прицела, так как звери были несъедобны. Тремя выстрелами он повалил этих чудовищ. Они не издали ни звука. Мюллер уже направился к Раулинсу, когда внезапно показался один из роботов, посланных на помощь из зоны F. Мюллер достал из кармана свой шарик-излучатель и направил окошко на робота. Тот повернул к нему свое бездушное лицо. Выстрел. Механизм распался на куски. Раулинс поднялся с кучи трупов.

— Жалко, что ты его уничтожил, — пробормотал он, медленно приходя в себя. — Он шел сюда только для того, чтобы помочь мне.

— Его помощь тебе не нужна. Ты можешь ходить?

— Кажется.

— Ты очень сильно исцарапан?

— И даже покусан. Но это все не так страшно, как выглядит.

— Следуй за мной.

Маленькие гиены вновь собирались на площадь, притянутые таинственным телеграфом крови. Обнажив страшные жуткие клыки, они приступили к более солидной работе над тремя застреленными кабанами.

Раулинс что-то бормотал себе под нос. Забыв о своем излучении, Мюллер схватил его под локоть. Парень вздрогнул, вырвался, но потом, как бы пожалев о своей бестактности, подал Мюллеру руку. Вместе они прошли через площадь. Мюллер чувствовал, как Раулинса трясет. Но он не знал, что это: реакция на приключение, или на свербящую близость неприкрытых чувств. Он жестко сказал:

— Здесь.

Они вошли в шестиугольную комнату, где Мюллер держал свой диагностат. Плотно прикрыв двери, он стал невидимым, и Раулинс очутился один на голом полу. Его светлые волосы приклеились ко лбу, глаза блуждали, зрачки были расширены. Мюллер спросил:

— И долго они нападали на тебя?

— Минут пятнадцать-двадцать, точно не знаю. Их было штук пятьдесят или даже сто. Я передавил их штук сорок и едва подумал, что все кончено и можно передохнуть, как пришли три больших чудовища и, конечно, клетка испарилась.

— Не спеши. Ты говоришь так быстро, что я не все понимаю. Ты можешь снять ботинки?

— То, что от них осталось.

— Сними их, и мы посмотрим твои ноги. На Лемносе хватает всякой заразы. И примитивных организмов, и клопов, и черт знает чего еще.

Раулинс схватился руками за ботинки.

— Помоги мне. Я не могу…

— Тебе будет плохо, если я подойду.

— Ну и черт с ним!

Мюллер пожал плечами, подошел к Раулинсу и стал копаться с изломанными молниями-замками на его ботинках. Металл весь был изгрызен острыми зубами, как, впрочем, и кожа самих ботинок. Через какое-то время Раулинс с голыми ногами лежал, вытянувшись на полу, скривившись от боли, и пытался прикинуться героем. Он страдал, хотя ни одна из царапин не была серьезной. Мюллер включил диагностат. Лампы засветились, блеснул сигнал готовности в щели рецептора. Нед сказал:

— Ведь это старая модель. Я даже не знаю, как с ним обращаться.

— Вытяни ноги под анализатором.

Раулинс повернулся. Голубой свет падал теперь на его раны. В диагностате что-то заклокотало и забулькало, затем выдвинулась телескопическая ручка с тампоном, которая ловко промыла ему левую ногу до самого бедра дезинфецирующим раствором. Диагностат втянул окровавленный тампон и начал анализ микроорганизмов. Тем временем вторая телескопическая ручка прошлась тампоном по правой ноге Раулинса. Он прикусил губу. Тампоны сделали свое дело: коагулятор вызвал свертывание крови. Кровь была смыта, и все жалкие ранки были видны очень хорошо. «Это и теперь выглядит не очень приятно, хотя, конечно, не так жутко, как до промывания», — подумал Мюллер.

Из диагностата появился ультразвуковой шприц. Он впрыснул какую-то золотистую жидкость Раулинсу в ягодицу. «Обезболивающее», — догадался Мюллер. Второй укол был темно-янтарным, это, вероятно, был какой-то сильный антибиотик. Раулинс явно успокаивался. Вскоре после этого из диагностата выдвинулось множество ручек, чтобы детально исследовать нанесенные повреждения и, где надо, заживить их.

Раздалось жужжание, и три раза что-то громко треснуло. Диагностат принялся обрабатывать раны. Мюллер сказал:

— Лежи спокойно. Через пару минут будет готово.

— Ты не должен этого делать, — простонал Раулинс. — У нас ведь есть первоклассное медицинское оборудование в лагере. А ведь тебе уже наверняка не хватает множества полезных вещей. Если бы ты дал этому роботу забрать меня обратно в лагерь и…

— Я не хочу, чтобы автоматы кружились у меня здесь под ногами. А мой диагностат снаряжен, по крайней мере, лет на пятьдесят. Я редко болею. К тому же, к этой штуке я добавил аппарат, который может сам синтезировать большинство необходимых лекарств. Надо только время от времени подкармливать его протоплазмой, а остальное он сделает сам.

— Но позволь тогда, чтобы мы дали тебе некоторые очень редкие и новые лекарства.

— Обойдусь. Я не нуждаюсь ни в чьем милосердии. Хватит! Диагностат уже совершил с тобой свои чудеса. У тебя, наверное, не будет даже шрамов.

Наконец, аппаратура отпустила Раулинса. Он лег на спину и посмотрел на Мюллера. Тот стоял в одном из шести углов этого здания, прислонясь спиной к стене.

— Если бы я мог предположить, — сказал Мюллер, — что они тебя атакуют, то не оставил бы тебя одного надолго. У тебя не было с собой оружия?

— Нет.

— Звери, которые питаются падалью, никогда не нападают на живых. Что их привлекло к тебе?

— Клетка, — ответил Раулинс. — Она издает запах гниющего мяса. Я думал, что они съедят меня живьем.

Мюллер улыбнулся:

— Любопытно. Значит, эта клетка еще и ловушка. Благодарю тебя, ты помог мне немного углубить знания о лабиринте. Ну что ж, мы оба получили любопытную информацию благодаря твоему приключению. Я даже не могу тебе передать, как интересуют меня эти клетки. И как меня интересует все, что хоть как-то связано с лабиринтом. Акведук. Столбы-календари. Приспособления, очищающие улицы…

— Я знаю еще одного человека, который так же смотрит на, жизнь. Для него неважно, кто рискует или сколько это стоит — лишь бы вытянуть из своих экспериментов полезные данные. Бордмен…

Энергичным взмахом Мюллер прервал Раулинса.

— Кто?

— Бордони. Эсмилио Бордони, мой профессор системологии в университете. Лекции читал поразительно. Геоминистику… как учить…

— Эвристику, — поправил Мюллер.

— Ты уверен? Я готов спорить, что…

— Ошибаешься. Ты говоришь с экспертом. Геоминистика — это дисциплина, занимающаяся интерпретацией священного писания. Твой отец знал это отлично. Собственно, моя миссия к гидрянам и была экспериментом по прикладной геоминистике. Но, увы, неудачным.

— Эвристика, геоминистика, — Раулинс фыркнул. — Но во всяком случае, я рад, что помог тебе хотя в чем-то и чем-то. Но на будущее я хотел бы обойтись без этой эвристики.

— Я думаю. — Мюллер почувствовал удивительный прилив добрых чувств. — Ты пьешь, Нед?

— Спиртное?

— Ну да, я это имел в виду.

— Умеренно.

— Здесь есть один напиток… Его делают какие-то гномы во внутренностях планеты, — он достал искусно сделанную плоскую бутылку и налил в кубки по глотку. — Я добываю это в зоне С. Там напиток бьет прямо из фонтана. Наверное, ему надо прилепить этикетку: «Пей меня!» — он подал один кубок Раулинсу.

Раулинс осторожно попробовал.

— Крепкий!

— Примерно, шестьдесят процентов алкоголя. Даже понятия не имею, что в нем еще есть, как его приготавливают и для чего. Мне он просто кажется вкусным. Одновременно и сладкий, и выдержанный. Конечно, не очень сильно пьянящий. Думаю, это еще одна ловушка: достаточно выпить один стакан, чтобы окосеть, а остальное довершит лабиринт, — он поднял кубок. — Твое здоровье!

— На здоровье!

Они оба улыбнулись этому архаичному тосту и выпили.

«Осторожно, Дик, — напомнил себе Мюллер. — Ты уже начинаешь брататься с этим парнем. Не забывай, где ты и почему».

— Могу я взять немного этого напитка в лагерь? — спросил Раулинс.

— Пожалуйста. Но для кого?

— Для того, кто может его по достоинстову оценить. Он у нас дегустатор. Путешествует с запасом различных напитков. У него их, наверное, сто сортов. И, как мне кажется, со ста различных миров. Я даже не смог бы запомнить все названия.

— А есть там что-нибудь с Мардука? С планет Денеба? С Ригеля?

— Точно не знаю. Это значит: «Люблю пить, но не знаю названий».

— А может, твой док захочет выменять какой-нибудь напи… — Мюллер оборвал сам себя. — Нет, нет. Забудь о том, что я сказал. Не хочу я никакой торговли.

— Ты мог бы и сейчас пойти со мной в лагерь. Он бы с удовольствием угостил тебя всем, что у него есть в баре.

— Очень уж ты хитрый, Нед, — Мюллер уже уныло смотрел в свой кубок. — Я не дам себя охмурить. Не хочу иметь ничего общего с этими людьми. Мне жаль, что ты так уверен в этом.

— А мне жаль, что ты так уперся.

— Выпьешь еще?

— Нет. Мне пора идти. Я ведь шел сюда не на целый день и мне, наверное, зададут в лагере, что я не выполнил дневного задания.

— Но ведь ты просидел большую часть времени в этой клетке. Тебе не может попасть за это.

— Могло бы. Мне и так немного попало за вчерашний день. Наверное, им не нравится, что я прихожу к тебе.

Мюллер внезапно почувствовал, что сердце у него сжалось. Раулинс продолжал:

— Я потерял весь сегодняшний день, поэтому не удивлюсь, если они мне и вовсе запретят приходить сюда. Итак уже держали зуб на меня, и раз уж знают, что ты не горишь желанием сотрудничать с ними, то уже точно считают мои визиты сюда пустой тратой времени.

Допив кубок до дна, он встал, кряхтя, и посмотрел на свои голые ноги. Какая-то распыленная из диагностата субстанция покрыла ранки пленкой телесного цвета, так, что ран было совсем не видно. Он с трудом натянул свои разодранные ботинки.

— Мостовая здесь очень гладкая, — сказал Мюллер.

— Так ты дашь мне немного этого напитка для моего друга?

Без слов Мюллер вручил Раулинсу флягу, заполненную наполовину. Нед пристегнул ее к поясу.

— Это был очень занимательный день. Надеюсь, мы сможем встретиться снова.

Когда Раулинс, хромая, шел в зону Е, Бордмен спросил:

— Как твои ноги?

— Измучился. Но ранки быстро заживают. Ничего страшного.

— Ты смотри, чтобы у тебя не упала эта бутылка.

— Не бойся, Чарльз. Я хорошо ее прикрепил. Мне не хотелось бы лишить тебя такого удовольствия.

— Послушай, Нед. Мы действительно посылали за тобой много роботов. Мы все время наблюдали твою мучительную борьбу со зверями. Но мы ничего не могли сделать. Каждого робота Мюллер останавливал и уничтожал.

— Все в порядке, — сказал Раулинс.

— Но он действительно неуравновешен. Не захотел впустить ни одного робота в центральную зону.

— Все хорошо, Чарльз. Ведь я жив.

Бордмен, однако, продолжал говорить о том же.

— Я даже подумал, что если бы мы не посылали роботов, то это бы было значительно лучше, Нед. Потому что они слишком долго занимали внимание Мюллера. А ведь за это время он мог вернуться и выпустить тебя. Или, по крайней мере, перебить этих зверей. Он…

Бордмен замолчал, надул губы и скорчил гримасу перед зеркалом, взял себя за складку жира на животе. Проклятая старость. Пора снова подвергнуть себя преображению. Принять опять внешность шестидесятилетнего мужчины, одновременно вернув хорошее самочувствие пятидесятилетнего. После длинной паузы он добавил:

— Думаю, Мюллер уже подружился с тобой. Я очень рад. Пришло время попытаться выманить его из лабиринта.

— Как я должен это сделать?

— Пообещай вылечить его.

10

Они встретились через два дня в южной части зоны B. Мюллер приветствовал Раулинса с явным облегчением, чего тому и надо было. Раулинс подошел к нему, пересекая наискосок овальный зал — наверное, бальный — между двумя сапфировыми башнями с плоскими крышами. Мюллер кивнул головой:

— Ну как ноги?

— Отлично.

— А твой приятель… Ему понравился напиток?

— Естественно. — Раулинс вспомнил блеск в глазах Бордмена. — Он прислал тебе какой-то особый коньяк и надеется, что ты еще угостишь его своим нектаром.

Мюллер посмотрел на бутылку в вытянутой руке Раулинса и холодно сказал:

— К черту все это. Ты не сможешь меня склонить ни к какой торговле. Если ты дашь мне эту бутылку, я ее разобью.

— Почему?

— Дай, я тебе это докажу. Нет, подожди. Не разобью. Нет, дай.

Он взял обеими руками красивую плоскую бутылку, открутил колпачок и поднес к губам.

— Вы черти, — сказал он уже мягче. — Что это? Из монастыря на Денеб XIII?

— Не знаю. Он только сказал, что это тебе должно понравиться.

— Сатана. Искуситель. Меновая торговля, черт вас побери! Но на этом конец. Если ты еще раз появишься с этим своим дьявольским коньяком… или чем-нибудь иным… даже элексиром богов, я его не приму. Что ты делаешь целыми днями?

— Работаю. Я же говорил тебе. Им не очень-то нравятся мои визиты к тебе.

«Все же он меня ждал, — подумал Раулинс. — Чарльз прав: он проникся ко мне. Почему он такой упрямый?»

— Где они теперь копают? — спросил Мюллер.

— Да не копают они. Аккустическими зондами исследуют границы зон E и F, чтобы установить хронологию… то есть, чтобы установить, сразу воздвигли весь лабиринт или слои нарастали постепенно, вокруг центра. А ты как думаешь, Дик?

— Заруби себе на носу: ничего нового для своей археологии ты от меня не услышишь! — Мюллер сделал один глоток из бутылки. — Ты стоишь довольно близко.

— В четырех с половиной или пяти метрах.

— А ведь был еще ближе, когда подавал мне флягу. Я не заметил, что это тебе мешало. Ты ничего не чувствовал?

— Чувствовал.

— Только терпел, как подобает стоику, правда?

Пожав плечами, Раулинс беззлобно ответил:

— Мне кажется, что впечатление от «этого» раз за разом слабеет. Оно все еще довольно сильно, но мне уже легче выдерживать его, чем в первый день. А ты замечал это с кем-нибудь иным?

— Никто другой не собирался наскакивать на «это» дважды. Иди сюда. Смотри. Это мой источник воды. Просто шик. Вот эта черная труба бежит вокруг всей зоны B. Из какого-то полудрагоценного камня. Ониксовая, вероятно. Довольно симпатичная, — Мюллер присев, погладил акведук. — Здесь какая-то система насосов. Тянет воду из глубины, может быть, в сотню километров. На поверхности Лемнос нет никаких открытых водоемов.

— Есть моря.

— Независимо от… но, чего бы там ни было, тут ты видишь один из этих каналов. Каждые пятьдесят метров есть такая штука. Насколько я понимаю, это снабжало водой весь город, а значит, его строителям не нужно было много воды. Водопровода я не нашел, канализации тоже. Хочешь пить?

— Вообще-то нет.

Мюллер подставил ладони под спиральный кран, украшенный затейливой гравировкой. Полилась вода. Он быстро выпил несколько глотков. Когда он убрал руки, вода перестала течь. «Автоматически, как будто что-то наблюдало за нами и знало, когда выключить воду, — подумал Раулинс. — Хитро. Каким же образом это просуществовало миллионы лет?»

— Напейся, — сказал Мюллер, — чтобы уж и позже не чувствовать жажды.

— Я не останусь здесь долго, — сказал Раулинс, но воды хлебнул.

Неспеша они направились в зону А. Клетки были снова закрыты. Раулинс вздрогнул, увидев их. «Теперь бы я ни за что не согласился на подобный опыт», — подумал он. Они нашли скамьи из гладкого камня в форме кресел с подлокотниками. Видимо, они предназначались для каких-то созданий с более широкими спинами, чем у людей. Усевшись, они начали разговаривать. Их разделяло расстояние, достаточное, чтобы Раулинс не чувствовал себя плохо от излучения Мюллера. И все-таки они сидели довольно близко.

Мюллер разговорился. Он перескакивал с темы на тему, порой сердился, порой жалел себя, но в общем говорил спокойно, и речь его была даже интересна. Это была беседа взрослого мужчины, которому небезразличен более молодой собеседник. Они выражали свои взгляды, делились воспоминаниями, философствовали.

Мюллер рассказывал о начале своей карьеры, космических путешествиях, тонких переговорах, которые он вел от имени Земли с колонистами на других планетах. Часто он упоминал имя Бордмена. Раулинс старался не подать вида, что хорошо знает этого человека. Отношение Мюллера к Бордмену было смесью глубокого восхищения и предвзятой обиды. Он до сих пор не мог простить Бордмену, что тот использовал его слабость, послав к гидрянам. «Это нелогично, — подумал Раулинс. — Если бы во мне было столько любопытства и честолюбия, то я сделал бы все, чтобы мне поручили эту миссию. Несмотря на Бордмена. Несмотря на риск».

— Ну что с тобой? — спросил Мюллер в конце. — Ты, кажется, притворяешься менее сообразительным, чем есть на самом деле. Кажешься несмелым, робким, но у тебя есть мозги, старательно скрытые под внешностью прилежного студента. Каковы твои планы, Нед? Что дает тебе археология?

Раулинс посмотрел ему прямо в глаза.

— Возможность понять миллионы прошедших цивилизаций, рас. Я так же увлечен этим, как ты своим делом. Я хочу знать, как и почему все это происходило. И почему так, а не иначе. И не только на Земле и в нашей Солнечной системе. Везде.

— Хорошо сказано!

«Ну да, — поддакнул про себя Раулинс. — Чарли, наверное, оценит этот мой прилив красноречия».

— Может быть, я смог бы пойти на дипломатическую службу, как это сделал ты. Но вместо дипломатии я выбрал археологию. Я думаю, что не пожалею. Ведь столько интересных вещей можно открыть здесь или в другом месте. А ведь мы только начинаем осматриваться в космосе.

— В твоем голосе слышан запал.

— Ну да.

— Приятно слышать. Это напоминает мне мои собственные слова в молодости.

Раулинс вспыхнул:

— Но чтобы ты не питал иллюзий, что я такой уж безнадежный энтузиаст, я скажу тебе искренне. Мною руководит скорее эгоистическое любопытство, чем абстрактная любовь к знаниям.

— Понятно. Грех простимый. Ну что ж, мы действительно не очень отличаемся друг от друга. С той, конечно, разницей, что между нами… лежит… сорок с лишним лет. Но ты не слишком доверяй своим увлечениям, Нед. Не слишком доверяй своему внутреннему голосу. Летай к звездам, летай. Радуйся каждому полету. А в конце концов тебя сломает так же, как и меня. Но еще не скоро. Когда-нибудь… А, может быть, и никогда… Кто знает? Не думай об этом.

— Постараюсь не думать, — он чувствовал теперь сердечность Мюллера, нить к настоящей симпатии. Но была, однако, еще эта волна кошмара, бесконечного излучения из нечистых глубин души. Волна, ослабленная расстоянием, но ощутимая. Движимый жалостью, Раулинс оттягивал ту минуту, когда ему надо будет сказать то, что он должен сказать.

Разозленный Бордмен всячески торопил:

— Ну, давай, парень, принимайся за дело! Возьми быка за рога!

— О чем ты задумался? — спросил Мюллер.

— Я думаю как раз о том, как это грустно, что ты не хочешь нам доверять… и что так враждебно относишься к человечеству.

— У меня есть на то право.

— Но ты не можешь всю жизнь прожить в этом лабиринте. Ведь есть какое-то другое решение.

— Дать себя выбросить вместе с мусором.

— Слушай, что я тебе скажу, — Раулинс глубоко вздохнул и сверкнул широкой открытой улыбкой. — Я говорил о твоем случае с врачом нашей экспедиции. Этот человек — специалист по нейрохирургии, ему знаком твой случай. Он утверждает, что теперь лечат и такие болезни. В последние два года был открыт новый метод. Можно найти и изолировать источник этого излучения, Дик. Он просил, чтобы я уговорил тебя. Мы заберем тебя на Землю. там тебе сделают операцию, Дик. Операцию. И ты будешь здоров.

Это сверкающее, остро ранящее слово среди потока деликатных слов попало прямо в сердце и пронзило его навылет. Вылечить! — эхом отразилось в темных стенах лабиринта. Вылечить. Вылечить! Мюллер почувствовал яд этого искушения.

— Нет, — сказал он. — Чепуха. Вылечиться невозможно.

— Почему ты так уверен?

— Знаю.

— Но наука эти девять лет шла вперед. Люди исследовали, как устроен мозг. Познали электронику мозга. И, знаешь, что они сделали? Построили в одной из лабораторий гигантскую модель… пару лет тому назад… И провели там всякие опыты с начала до конца. Наверняка, им будет страшно интересно, чтобы ты вернулся, потому что благодаря тебе они смогли бы узнать, верна ли их теория. Если ты вернешься именно в таком состоянии, в каком ты сейчас… Тебя прооперируют, затормозят твое излучение. И докажут, что они правы. Ты ничего не должен делать, только полететь с нами.

Мюллер размеренно ударял кулаком о кулак.

— Почему же ты не сказал мне этого раньше?

— Я не знал. Ничего.

— Конечно.

— Но я действительно не знал. Ведь я не ожидал встретить тебя здесь, как ты не понимаешь? Сначала мы могли лишь только выдвигать гипотезы, кто ты такой и что ты тут делаешь. Лишь потом я тебя узнал. И только теперь наш врач вспомнил об этом методе лечения… А в чем дело? Ты мне не веришь?

— Ты выглядишь, как ангелочек. Голубые глазищи полные честности и золотые кудряшки. В чем, Нед, заключается твоя игра? Зачем ты внушаешь мне эти глупости?

Раулинс покраснел.

— Это не глупости!

— Не верю я тебе. Я тебе не верю.

— Можешь не верить. Но сколько ты потеряешь, если…

— Не угрожай!

— Пожалуйста.

Наступило долгое тягостное молчание. Мысли путались в голове Мюллера. Улететь с Лемноса? Забыть клятву, которую он дал здесь? Снова испытать любовь женщин? Груди, бедра, ноги, горячие как огонь… Уста. Восстановить карьеру? Еще раз взлететь на небеса. Снова найти себя после девяти лет мученичества, страданий? Поверить? Вернуться на Землю? Подвергнуть себя этому?

— Нет, — осторожно сказал он. — Мой недуг вылечить не удастся.

— Это ты только так говоришь. Откуда в тебе эта уверенность?

— Попросту не вижу в этом смысла. Я считаю, что все случившееся со мной

— божья кара. Кара за гордыню. Боги не посылают людям проходящее несчастье. Не снимают своего заклятья через несколько лет. Эдип не прозрел. Прометей не мог уже уйти со скалы. Боги…

— Мы живем в нашем мире, а не в греческих мифах. В реальном мире все происходит по другим правилам и законам. Может, боги решили, что ты достаточно настрадался. И раз уж мы заговорили о литературе… Ореста простили, не правда ли? Почему же ты думаешь, что твоих девяти лет им мало?

— А есть ли надежда на излечение?

— Наш док говорит, что есть.

— Мне кажется, ты врешь, парень.

— Но зачем? — Раулинс покраснел.

— Понятия не имею.

— Ну хорошо. Пусть я вру. Я не знаю, как тебе помочь. Поговорим о чем-нибудь другом. Может, ты покажешь мне фонтан с тем напитком?

— Он в зоне С. Но сегодня мы туда не пойдем. Зачем тогда ты рассказывал мне эту историю, если это неправда?

— Я же просил тебя, давай сменим тему.

— Допустим, это правда, — настаивал Мюллер. — Если я вернусь на Землю, возможно, меня сумеют вылечить. Тогда знай: я этого не хочу. Я видел людей Земли такими, какие они есть на самом деле. Они пинали меня, упавшего. Но забава окончена, Нед. Они смердят, воняют, упиваются моим несчастьем.

— Ничего подобного!

— Что ты можешь знать? Ты был тогда еще ребенком. Еще более наивным ребенком, чем теперь. Они относились ко мне, как к какой-то мрази. Потому что я показывал им неведомую глубину их самих. Отражение их грязных душ. Зачем же я должен возвращаться к ним? Да на что они мне нужны? Черви. Свиньи. Я видел, каковы они, на протяжении нескольких месяцев, которые провел на Земле, вернувшись с Беты Гидры IV. Выражения их глаз, боязливые улыбки. Они избегали меня. «Да, господин Мюллер», «Конечно, господин Мюллер», «Только не подходите ближе, господин Мюллер».

Парень, приходи сюда как-нибудь ночью, и я покажу тебе эти созвездия. Я назвал их по-своему, как смог придумать. Здесь есть Стилет, длинный, острый, направленный прямо в Хребет мрака. Стрела, Обезьяна и Лягушка. Эти два объединены. Одна звезда светит во лбу Обезьяны и одновременно в левом глазу Лягушки. Эта звезда как раз и есть Солнце, мой молодой друг. Земное Солнце. Отвратительная маленькая звезда, желтая, как водянистая рвота. И на ее планетах живут отвратительные маленькие создания, множество которых разлилось по Вселенной, как вонючая моча.

— Могу я сказать тебе нечто, что может тебя обидеть? — спросил Раулинс.

— Ты не можешь меня обидеть, но попробуй.

— Я думаю, у тебя извращенное мировоззрение. За все эти годы, проведенные здесь, ты потерял пер-спективу.

— Нет. Я научился смотреть правильно.

— Ты обижен на человечество за то, что оно состоит из людей. А ведь нелегко принять тебя таким, каков ты сейчас. Если бы мы поменялись местами, ты бы это понял. Пребывать рядом с тобой больно. Больно. Даже в эту минуту я чувствую боль каждым нервом. Еще немного ближе к тебе — и мне захотелось бы расплакаться. Ты не можешь требовать от людей, чтобы они приспособились к тебе сразу. Даже твои любимые не сумели бы…

— У меня не было никаких любимых.

— Но ведь ты был женат.

— Это кончилось.

— Любовницы.

— Ни одна из них не могла меня вытерпеть, когда я вернулся.

— Приятели.

— Убегали, куда глаза глядят.

— Но ты не давал им опомниться.

— Я давал им достаточно времени.

— Нет, — решительно воспротивился Раулинс. Не будучи уже в состоянии усидеть, он встал с каменного кресла. — Теперь я скажу тебе нечто, что действительно будет тебе неприятно, Дик. И мне неприятно, но я должен. Ты несешь чушь, вроде той, что я слышал в университете. Цинизм студента второго курса. Этот мир достоин пренебрежения, говоришь ты. Ты видел человечество в действительности и не хочешь иметь с людьми ничего общего. Каждый так говорит, когда ему восемнадцать лет. Но это проходит. Мы стабилизируемся психически. И находим, что мир довольно пристоен. И люди стараются жить в нем, как умеют. Нет, мы, конечно, не совершенны. Но мы и не отвратительны…

— Да, когда тебе восемнадцать лет, ты не имеешь права выдавать подобные суждения. А я давно уже имею на это право. Я шел к этой ненависти длинным и трудным путем.

— Почему, однако, ты остался при своем юношеском максимализме? Ты любуешься собой, упиваешься собственным несчастьем. Покончим с этим. Вернись с нами на Землю и забудь о своем прошлом. Или, по крайней мере, прости.

— Не забуду и не прощу.

Мюллер скривился. Ему внезапно стало так страшно, что он задрожал. А что если это правда? Если есть какой-то способ излечения? Улететь с Лемноса? Он весь сжался, мысли его смешались.

«Парень, конечно, прав, я циничен, как второкурсник. Нет, даже иначе. Неужели я такой мизантроп? Поза. Это он меня вынуждает. Только ради самой полемики. Теперь я просто задавлен собственным упрямством. Но я уверен, что излечение просто невозможно. Парень плохо умеет притворяться. Он лжет, хотя не знаю, зачем. Хочет заманить меня в какую-нибудь ловушку, в их корабль. А если не врет? Почему бы мне не вернуться на Землю? Снова увидеть эти миллиарды людей… Броситься в водоворот жизни. Девять лет провел я на необитаемом острове и боюсь возвращаться».

Его охватила крайняя подавленность. Человек, который хотел стать Богом, теперь жалкий субъект, душевнобольной, цепляющийся за свою изоляцию. И обидчиво отталкивающий любую помощь. «Это грустно, — подумал Мюллер. — Это очень печально».

— Я чувствую, — сказал Раулинс, — как меняются твои мысли.

— Чувствуешь?

— Ничего особенного. До этого ты был каким-то бешеным, запальчивым, предубежденным. А сейчас я воспринимаю какую-то тоску, что-то… даже не могу выразить…

— Мне никто никогда даже не говорил, — удивился Мюллер, — что можно различать оттенки. Никто. Может, только… мне говорили только, что находиться рядом со мной жутко.

— Ну почему тогда ты так успокоился? Ты вспомнил о Земле?

— Быть может, — Мюллер опять набычился, стиснул зубы. Он встал и умышленно подошел поближе к Раулинсу, глядя, как тот борется с собой, чтобы не показать своих эмоций. — Ну что ж, тебе, наверное, уже пора возвращаться к своим археологическим делам, Нед. Твои коллеги снова будут недовольны.

— У меня есть еще немного времени.

— Нет, тебе пора. Иди.

Вопреки явному приказу Чарльза Бордмена Раулинс уперся на том, что должен вернуться в лагерь, в зону F, под тем предлогом, что принесет новую бутылку напитка, которую он в конце концов заполучил у Мюллера. Бордмен хотел послать кого-нибудь за бутылкой, чтобы Раулинс не шел через ловушки зоны F без отдыха. Но тот потребовал личной встречи с Бордменом. Он был потрясен, чувствовал себя отвратительно и знал, что его нерешительность все время растет.

Раулинс застал Бордмена за ужином. У старика перед носом стоял поднос из темного дерева, инкрустированного светлым. В красивой посуде лежали фрукты и сахар, овощи в коньячном соусе, экстракты из мяса, пикантные приправы. Кувшинчик вина темно-оливкового цвета стоял рядом с его левой рукой. Разные таинственные таблетки были разложены в углублениях длинной пластинки из темного стекла. Время от времени он клал одну из них в рот. Бордмен долго притворялся, что не замечает гостя, стоящего у входа в его палатку.

— Я ведь говорил, чтобы ты не приходил сюда, Нед, — выговорил он, в конце концов.

— Это тебе от Мюллера. — Раулинс поставил бутылку рядом с кувшинчиком вина.

— Для того чтобы поговорить со мной, тебе не обязательно было наносить мне визит.

— С меня довольно этих переговоров на расстоянии. Мне хотелось тебя увидеть. — Раулинс стоял, не приглашенный даже присесть, ошеломленный тем, что Бордмен продолжает жевать.

— Чарльз… я думаю, что уже не смогу больше притворяться.

— Сегодня ты притворяешься отлично, — сказал Бордмен, попивая вино. — Очень убедительно.

– Да, я учусь лгать, но что из этого? Ты слышал его? Ему отвратительно человечество. В таком случае, он не захочет сотрудничать с нами, когда мы вытянем его из лабиринта.

— Ты неискренен. Ты сам сказал ему, Нед, что его рассуждения — глупый цинизм юного щенка. Этот человек любит человечество. Именно потому он так и уперся. Потому что его скрутила эта любовь, но она не перешла в ненависть, и в основе его поступков нет ненависти.

— Тебя там не было, Чарльз. Ты не говорил с ним.

— Я наблюдал, я прислушивался. Я ведь сорок лет знаю Дика.

— Последние девять лет не считаются. Это особые года для него.

Раулинс согнулся почти пополам, чтобы посмотреть в глаза сидящему Бордмену. Тот наколол грушу в сахаре на вилку, помахал ею и лениво поднес ко рту. «Он специально игнорирует меня», — подумал Раулинс и снова начал:

— Чарльз, я хожу туда, изобретаю ужасную ложь, обманываю, околдовываю его этим излечением. А он отбрасывает это предложение мне в лицо.

— Да, Нед, под тем предлогом, что не верит в такую возможность. Но он уже поверил в нее, Нед. Только боится выйти из этой своей гигантской крысоловки.

— Прошу тебя, Чарльз, послушай. Ну, допустим, он поверил. Допустим, он выйдет из лабиринта и отдастся в наши руки. Что дальше? Кто возьмется объяснить ему, что его нельзя вылечить никаким из известных способов и что его бессовестным образом обманули. И все потому, что мы хотим, чтобы он снова был нашим послом у чуждых нам существ, в двадцать раз более удивительных и в пятьдесят раз более опасных, чем те, которые так испортили ему жизнь? Я, во всяком случае, ему этого не скажу!

— Ты и не должен будешь делать это, Нед. Я сделаю это сам.

— И как ты себе это представляешь? Ты думаешь, он улыбнется, поклонится и еще похвалит тебя за находчивость: «Ах, как ты чертовски хитро, Чарльз, снова добился своего». И будет тебе во всем послушен? Нет. Наверняка нет. Может, ты сумеешь вытянуть его из лабиринта, но то, как ты действуешь, не принесет тебе пользы.

— Все может быть совсем иначе, — спокойно возразил Бордмен.

— В таком случае, может быть, ты объяснишь мне, что ты собираешься делать после того, как сообщишь, что его излечение — это блеф, и что у тебя для него приготовлено новое рискованное задание.

— Как мне кажется, это еще рано обсуждать.

— Тогда я подаю в отставку, — твердо сказал Раулинс.

Бордмен ожидал чего-нибудь в этом роде. Какого-нибудь благородного жеста, дерзкого вызова, прилива добродетели. Сбросив свое искусственное безразличие, он посмотрел на Раулинса внимательно. «Да, в этом парне есть сила. Детерминизм. Но нет хитрости. По крайней мере, не было до сих пор». Он медленно проговорил:

— Хочешь уйти в отставку? После стольких разговоров о преданности делу человечества? Ты нам необходим, Нед. Необходим. Ты составляешь одно из звеньев цепи, связывающей нас с Мюллером.

— Моя преданность людям касается также и Дика Мюллера, — проворчал Раулинс. — Дик Мюллер — тоже частичка человечества независимо от того, как он к нему относится. Я уже и так достаточно виноват перед ним. И если ты не скажешь мне, как намереваешься поступать дальше, то пусть черти меня возьмут, если я приму в этом какое-нибудь участие.

— Мне нравится твоя решительность.

— Я настаиваю на отставке.

— Я даже согласен с твоей позицией. Я вовсе не горжусь здесь тем, что мы делаем. Но считаю это исторической необходимостью. Измены во имя высших интересов иногда необходимы. Пойми, Нед, у меня тоже есть совесть, восьмидесятилетняя совесть, и очень чувствительная, потому что совесть человеческая не атрофируется с годами. Мы только учимся примирять свои поступки с угрызениями совести, и ничего более.

— Как же ты хочешь принудить Мюллера сотрудничать? С помощью наркотиков? Пыток? Может быть, мозгового зондирования?

— По крайней мере, ни одним из этих способов.

— А как? Я спрашиваю всерьез, Чарли. Моя роль в этом деле закончится теперь, если я не узнаю, правды.

Бордмен закашлял, выпил рюмку до дна и съел сливу, затем проглотил одну за другой три таблетки. Он знал, что бунт Раулинса неизбежен, и приготовился к нему, но, тем не менее, ему было неприятно. Пришло время, чтобы умышленно рискнуть. Он сказал:

— Ну что ж, я понимаю, что пора отбросить притворство, Нед. Я скажу тебе, что ждет Дика Мюллера… Но я хочу, чтобы ты все обдумал с более общих позиций, но не забывай, что игра, которую мы ведем на этой планете,

— вопрос не личных позиций и морали. Хотя мы избегаем громких слов, я должен напомнить тебе, что ставка в ней — судьба человечества.

— Я весь внимание, Чарльз.

— Ну, хорошо. Дик Мюллер должен полететь к нашим внегалактическим знакомым и убедить их, что мы, люди, разумны. Согласен? Только он один может справиться с этим заданием, потому что только он не способнен скрывать свои мысли.

— Согласен.

— Мы не должны убеждать этих чуждых существ, что мы хорошие или почтенные, или попросту милые. Достаточно будет, если они узнают, что у нас есть разум и чувства и что мы отличаемся от животных. Что у нас есть эмоции. Что мы — не бездушно сконструированные машины. Неважно, что излучает Дик Мюллер, важно, что он вообще что-то излучает.

— Начинаю понимать.

— Когда он выйдет из лабиринта, мы сообщим ему, какое задание его ожидает. Он, несомненно, будет взбешен тем, что мы его обманули, но в нем должно победить чувство ответственности. Ты, наверное, думаешь, что нет. Но это ничего не изменит, Нед. Мюллеру не дано никакого выбора, пусть только выйдет из своего убежища. Его отвезут куда нужно, и он вступит в контакт с этими существами. Насилие, я понимаю. Но другого выхода нет.

— Значит, здесь даже не принимается в расчет его желание сотрудничать? Его просто сбросят туда, как мешок?

— Мешок, который может мыслить. В чем наши знакомые быстро убедятся.

— Я…

— Нет, Нед. Ничего не говори сейчас. Я знаю, о чем ты думаешь. Тебе ненавистен весь этот заговор. Конечно. Мне это тоже кажется мерзким. Иди и задумайся над этим. Взгляни на это с разных точек зрения. Если ты решишь улететь отсюда завтра, то уведоми меня. Теперь уж как-нибудь мы справимся без тебя… Но поклянись, что удержишься от необдуманных поступков. Дело слишком важное.

Несколько минут Раулинс был бледен, как полотно. Потом лицо у него запылало. Он закусил губу. Бордмен добродушно улыбнулся. Сжав кулаки и прищурив глаза, Раулинс быстро вышел.

Продуманный риск. Бордмен проглотил таблетку. Наконец, протянул руку за бутылкой Мюллера. Сладкий, крепкий, изысканный напиток. Он старался как можно дольше сохранить этот вкус на языке.

11

Мюллер почти полюбил гидрян. Особенно грацию их движений. Действительно, они, казалось, парили в воздухе. А необычность собственных взглядов никогда особенно его не поражала. Он часто повторял себе: ты жаждешь гротеска, так надо тебе его искать за пределами Земли. Жирафы, омары, верблюды. Посмотри объективно — вот верблюд. Что, он выглядит менее причудливо, чем гидрянин?

Его капсула села во влажной унылой части Беты Гидры IV много севернее экватора, где на амебоподобном континенте располагалось несколько больших квазигородов, занимающих пространство в несколько тысяч квадратных километров. У него были специальная аппаратура, спроектированная для этой местности и этой миссии, и фильтрующий комбинезон, который прилегал к телу, как вторая кожа. Он пропускал только чистый воздух. Двигаться он в нем было легко и свободно.

Прежде чем он впервые встретил жителей планеты, наверное, целый час он пробирался сквозь заросли гигантских деревьев, формой похожих на грибы. Они достигали высоты несколько сот метров. Может быть, небольшая сила тяжести — всего пять восьмых земной нормы — была в этом повинна, но их изогнутые стволы не казались крепкими. Он подозревал, что под корой, толщиной, по крайней мере, в палец, находится какая-то кашица, похожая на студень. Кроны этих деревьев, скорее шляпки, вверху соединялись, создавая почти цельную крышу или навес над головой, так что свет только в некоторых местах достигал земли. Плотный слой облаков над всей этой планетой пропускал только туманный расплывчатый перламутровый свет, а здесь даже эти неяркие лучи поглощали деревья, потому всюду господствовали рыжеватые сумерки.

Встретив гидрян, Мюллер был удивлен их огромным ростом — около трех метров. Со времени своего детства он не чувствовал себя таким маленьким. Он стоял среди этих существ, выпрямившись, как только мог, и пытался заглянуть им в глаза. Настало время использовать знания в области прикладной геоминистики. Он спокойно сказал:

— Меня зовут Ричард Мюллер. Я прибыл к вам с дружеским визитом от народов Земли.

Конечно, гидряне не могли понять его слов. Но они стояли неподвижно, как будто прислушиваясь. Мюллер надеялся, что их молчание не означает недоброжелательности. Он опустился на колено, и на мягкой влажной земле начертил формулу Пифагора, затем поднял глаза и улыбнулся.

— Основная концепция геометрии. Универсальная система мышления.

Гидряне наклонили головы. Ноздри, похожие на вертикальные щели, слегка дрожали. Ему показалось, что они обменялись взглядами. Когда у тебя столько глаз, сидящих вокруг всего тела, для этого даже не надо поворачиваться.

— А теперь, — сказал он, — я покажу вам еще кое-что и кое-какие доказательства нашего родства. Он нарисовал прямую линию, рядом с ней — две линии, а немного подальше — три. Дополнил это изображение знаками: I + II = III.

— Ну, как? — спросил он. — Мы называем это сложением.

Соединенные суставами руки начали описывать окружность. Двое гидрян выпрямились. Мюллер вспомнил, как гидряне, едва обнаружив зонд, тут же уничтожили его, даже не попытавшись исследовать. Он был готов теперь к подобной реакции. Но они только слушали. Внимательно. Он поднялся на ноги и показал то, что начертил.

— Ваша очередь, — сказал он. Он говорил довольно громко и улыбался. — Покажите мне, если поняли. Можете обратиться ко мне на универсальном языке математики.

Ничего.

Он снова показал на символы, а потом протянул раскрытую ладонь к гидрянину стоящему, ближе всех.

После длинной паузы другой гидрянин вышел вперед, поднял ногу и легко задвигал своей шарообразной стопой. Черточки исчезли. Он расчистил грунт.

— Хорошо, — кивнул Мюллер. — Теперь ты чего-нибудь нарисуй.

Однако гидрянин вернулся на свое место в окружающей Мюллера толпе.

— Еще один универсальный язык. Я надеюсь, что он не оскорбит ваши уши.

— Мюллер вынул из кармана флейту и приставил ее к губам.

Играть через фильтрующую оболочку было не очень-то легко. Но он уловил диатоническую гамму. Их конечности немного заколебались. Ага, значит слышат. Или, по крайней мере, чувствуют колебания. Он повторил диатоническую гамму. На сей раз в миноре. Потом начал играть хроматическую гамму. Они показались ему немного более возбужденными. «Это неплохо характеризует вас, — подумал он, — немного разбираетесь». Ему пришло в голову, что, может, полиотропная гамма более соответствует настроению этого унылого мира. Он сыграл ее и вдобавок кое-что из Дебюси.

— Это до вас доходит? — спросил он.

Они, вероятно, начали советоваться, затем ушли. Мюллер отправился за ними, но они передвигались очень быстро, и поэтому вскоре исчезли во мраке сумеречной чащи. Однако это не отбило у него охоту к контакту. И он, наконец, попал туда, где они стояли все вместе, ожидая его, как он подумал! Когда же он подошел, они опять ушли. Такими перебежками они довели его до своего города.

Питался он искусственно. Химический анализ показал, что было бы неразумно угощаться тем, что употребляют в пищу гидряне. Он чертил теорему Пифагора много раз. Выписывал арифметические действия. Играл Шенберга и Баха. Рисовал равнобедренные треугольники. Пускался в стереометрию. Пел. Говорил с гидрянами не только по-английски, но и по-французски и по-китайски, чтобы показать им, как разнообразна человеческая речь. Он показывал различные сочетания элементов периодической системы. Но и после шести месяцев пребывания на их планете он знал об их мышлении не больше, чем через час после посадки.

Гидряне молча терпели его присутствие. Между собой они переговаривались жестами, прикосновением рук, вздрагиванием ноздрей. Какой-то язык у них был, но это был удивительный, полный всхлипываний шум, в котором он не различал никаких слов или хотя бы слогов. Он, конечно, все записывал, что слышал, но в конце концов, изрядно устав от его пребывания, они все же привыкли к нему.

И только значительно позже он понял, что они с ним сделали, пока он спал.

Ему было восемнадцать лет, и он лежал голышом под сиянием звездного неба Калифорнии. Он думал, что он может доставать звезды и срывать их с неба. Быть Богом! Овладеть Вселенной!

Он повернулся к ней, холодной и стройной, немного напряженной. Накрыл сжатой ковшиком ладонью ее грудь. Потом погладил по плоскому животу. Она чуть дрожала.

— Дик, — выдохнула она… — Ох…

«Быть Богом», — подумал он и поцеловал ее нежно, а потом горячо.

— Подожди, — шепнула она, — я еще не готова.

Он ждал. Помог ей приготовиться, или ему казалось, что он ей помогает, и уже скоро ее дыхание участилось. Она снова выдохнула его имя…

Сколько звездных систем успеет посетить человек за свою не слишком длинную жизнь?…

Бедра ее раскрылись. Он прикрыл глаза. Под коленями и локтями он чувствовал шелковистые иглы старых сосен. Она не была его первой девушкой. Но была первой, которую стоит считать. Когда его мозг пронизывала молния, он, как сквозь туман, чувствовал ее реакцию, сначала неуверенную, приглушенную, а затем пылкую. Сила ее страсти захлестнула его, и он утонул в ней. Но только на мгновение. Быть богом, наверное, нечто подобное.

Он лег рядом с нею на бок. Показывал ей звезды, говорил, как они называются. Причем не меньше половины этих названий он перепутал. Она, однако, этого не знала. Рассказал ей о своей мечте. Позже они ласкались еще не раз, и было еще лучше. Он надеялся, что в полночь пойдет дождь и они смогут потанцевать в его струях. Но небо оставалось безоблачным. Тогда они пошли к озеру просто поплавать. Они вылезли из воды, дрожа и хохоча. Когда он повез ее домой, она запила свою противозачаточную таблетку ликером. Он сказал ей, что любит ее. Они обменялись открытками с поздравлениями на Рождество. И обменивались ими многие годы.

Восьмая планета Альфы Центавра была гигантским газовым шаром с маленькой плотностью и такой же силой притяжения, как и у Земли.

Мюллер провел там медовый месяц, когда женился во второй раз. Кроме того, он занимался там кое-какими служебными делами, так как колонисты на шестой планете этой системы стали уж чересчур самостоятельными. Хотели вызвать смерч, который всосал бы большую часть атмосферы восьмой планеты для нужд их промышленности.

Мюллер провел довольно плодотворные конференции. Убедил местные власти, что стоит назначить плату за участие в использовании атмосферы, и даже удостоился похвалы за свой маленький вклад в межпланетную мораль.

Все время своего пребывания в системе Альфа Центавра он и Нола были гостями правительства. Нола в отличие от Лорейн, его первой жены, очень любила путешествовать. Они совершили еще много совместных космических перелетов.

В предохранительных костюмах они плавали в ледяном метановом озере. Смеясь, бегали по его аммиачным берегам. Нола, высокая, как и он, была рыжеволосой и зеленоглазой… Потом он обнимал ее в теплой комнате, все стены-окна которой выходили на безнадежно грустное море.

— И мы всегда будем любить друг друга? — спросила она.

— Да, всегда.

Однако в конце недели они расстались, почти врагами. Но тогда это было только развлечением, потому что чем злее ссора, тем нежнее примирение. На какое-то время, конечно. А потом им не хотелось даже ссориться. Когда подошел срок возобновления контракта, оба отказались от него. С течением лет, когда его слава росла, Нола изредка писала ему дружеские письма. Вернувшись с Беты Гидры, он хотел с ней встретиться. Рассчитывал на ее помощь. Кто-кто, а уж она-то не отвернется от него. Слишком крепкая связь их связывала.

Но Нола находилась на Весте со своим седьмым мужем. Сам он был третьим. И он не стал вызывать ее, понимая, что это не имеет смысла.

Хирург сказал:

— Мне очень жаль, господин Мюллер. Но мы ничего не можем для вас сделать. Мне не хотелось бы возбуждать в вас несбыточные надежды. Мы хорошо исследовали вашу нервную систему и не можем локализовать изменений. Мне очень жаль.

У него было девять лет, чтобы как следует изучить свои воспоминания. Он наполнил ими несколько кубиков. Занимался он этим в первые годы пребывания на Лемносе, когда еще думал, что иначе не будет помнить прошлого. Но потом обнаружил, что с возрастом воспоминания становятся все более живыми. Или, может, ему помогала его выучка. Мюллер мог вызвать в памяти пейзажи, звуки, вкус, мог воспроизводить целые беседы, цитировать полные тексты нескольких трактатов, над которыми когда-то трудился. Мог перечислить всех английских королей в хронологической последовательности от Вильгельма I, до Вильгельма IV. Помнил имя каждой своей девицы.

Он признавал в глубине души, что если бы мог, то вернулся бы на Землю. Это было ясно как для него, так и для Неда Раулинса. Мюллер действительно относится к человечеству с пренебрежением, однако это не означает, что он желает остаться в изоляции. Он с нетерпением ждал нового посещения. И в ожидании выпил несколько кубков напитка, который поставлял ему город. Затем азартно охотился и настрелял столько зверей, сколько не смог бы съесть и за год. И одновременно вел сложные диалоги с самим собой, мечтал о Земле.

Раулинс спешил. Запыхавшийся, раскрасневшийся, он вбежал в зону С и увидел Мюллера. Тот пришел аж сюда и теперь стоял на расстоянии ста метров от него.

— Здесь надо ходить осторожней и медленней, — напомнил Мюллер. — Даже в этой относительно безопасной зоне. Никогда ничего нельзя предугадать…

Раулинс упал в бассейн из песчаника, сжав руками его выгнутый край и переводя дыхание.

— Дай мне напиться, — выдавил он из себя. — Этого… твоего… специального…

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Нет.

Мюллер двинулся к ближайшему фонтану, наполнил плоскую бутылку ароматным напитком и подошел к Раулинсу. Нед даже не вздрогнул. Ему показалось, что он вовсе не воспринимает излучения. Он пил жадно, давясь, и капли сверкающей жидкости текли по его подбородку и падали на комбинезон. Закрыл глаза.

— Ты странно выглядишь, — сказал Мюллер. — Совсем так, будто минуту назад тебя изнасиловали.

— Потому что меня изнасиловали.

— Не понимаю.

— Подожди, дай мне отдышаться. Я ведь бежал всю дорогу от зоны F.

— Тогда тебе повезло, что ты остался жив.

— Ну да.

— Выпьешь еще?

— Нет, — Раулинс покачал головой. — Пока нет.

Мюллер пригляделся к парню. Перемена в нем была поразительна, одна только усталость не могла быть ее причиной. Лицо у него горело, как будто опухло, застыло, глаза бегали по сторонам. Напился? Или болен? Или накачался наркотиками?

Раулинс молчал.

Через некоторое время, чтобы как-то заполнить тишину, Мюллер заговорил:

— Я много думал о последней беседе. И понял, что вел себя, как последний дурак. Такая жалкая мизантропия, которой я тебя вчера угощал…

— он присел и попробовал заглянуть в мечущиеся глаза Неда Раулинса. — Послушай, Нед. Я отказываюсь от того, что вчера наболтал. Я охотно вернусь на Землю, буду лечиться. Даже если лечение будет экспериментальным, все равно рискну. Если даже оно не удастся.

— Нет никакой возможности вылечиться, — уныло сказал Раулинс.

— Нет… возможности вылечиться…

— Нет. Никакой. Это была ложь…

— Да. Конечно.

— Ты ведь сам сказал, — припомнил Раулинс, — что не веришь ни одному моему слову. Помнишь?

— Ложь.

— Да.

— А я уже был готов вернуться на Землю.

— Но ведь нет даже ни малейшей надежды на излечение, — Раулинс медленно встал и поправил рукой длинные золотистые волосы, одернул мятый комбинезон. Подошел к фонтану, брызжущему напитком, и наполнил бутылку. Вернувшись, отдал ее Мюллеру. Потом сам выпил из другой. Какое-то маленькое, явно хищное создание пробежало мимо них и юркнуло в ворота зоны D.

Наконец, Мюллер спросил:

— Ты хочешь мне что-нибудь объяснить?

— Прежде всего мы не археологи.

— Дальше.

— Мы прилетели сюда специально за тобой. Все это время мы знали, где ты находишься. Тебя выслеживали с тех пор, как девять лет назад ты покинул Землю.

— Я был довольно осторожен.

— Все твои хитрости были ни к чему. Бордмен отлично знал, что ты улетел на Лемнос. Он оставил тебя в покое лишь потому, что ты не был ему нужен. Но когда наступила такая минута, он вынужден был прилететь сюда. Он держал тебя в резерве, скажем так.

— Чарльз Бордмен прислал тебя за мной?

— Да, мы все здесь именно поэтому, — сказал Раулинс бесцветным голосом.

— Это единственная цель нашей экспедиции. А меня выбрали для контакта с тобой только потому, что ты знал моего отца и, конечно, мог мне довериться. И вид у меня довольно невинный. С самого начала Бордмен руководил мной. Говорил, что мне надо рассказывать, что мне надо делать, давал указания, как ошибаться, как петлять, чтобы все в конце концов удалось. Даже приказал мне войти в эту клетку, думая, что этим я расположу тебя к себе.

— Бордмен здесь? На Лемносе?

— В зоне F. У него там лагерь.

— Чарльз Бордмен?

— Да. Он.

Лицо Мюллера окаменело, а в голове молниеносно закружились мысли.

— Зачем он это сделал? Чего он хочет от меня?

— Ты ведь знаешь, что во Вселенной кроме нас и гидрян есть и третья раса разумных существ.

— Знаю. Мы открыли ее лет десять назад. Именно поэтому меня направили к гидрянам. Мне было поручено обговорить с ними дела оборонного союза, прежде чем та, внегалактическая раса доберется до нас. Но я не смог. А что это имеет общего с…

— Ты много знаешь об этой расе?

— Очень мало, — признался Мюллер. — Ничего, кроме того, что я тебе говорил когда-то. В первый раз я услышал о них в тот день, когда собрался отправиться на Бету Гидры. Бордмен сказал мне только, что в соседней Галактике живут какие-то существа, очень разумные, более развитые… и что у них есть возможность проникнуть в нашу Галактику и посетить нас.

— Теперь мы знаем о них больше.

— Но скажи сначала, чего Бордмен от меня хочет?

— Всему своя очередь, — Раулинс усмехнулся. — Многого мы еще о них не знаем, об этих существах. Мы запустили к ним одну ракету. Она пролетела несколько тысяч или миллионов световых лет. Мы выпустили ее из гиперпространства… Точно я не знаю. Это была ракета с передатчиком видеоизображений, посланная в одну из зон с усиленным рентгеновским излучением. Информация строго секретная, но я слышал, что это галактика Сигнус II или Скорпиус А. Мы как-то обнаружили, что одна из планет этой галактики населена существами с высокоразвитой цивилизацией. Совершенно чуждые нам существа.

— Совершенно?

— Они видят в более низком спектре, — пояснил Раулинс. — А основное поле зрения у них на волнах высокой частоты, в рентгене. Кроме того, они, видимо, могут воспринимать и радиоизлучение или, по крайней мере, черпать из него какую-то информацию, а также большинство волн среднего диапазона. Но не очень интересуются тем, что лежит в промежутке между инфракрасным и ультрафиолетовым излучением, то есть тем, что мы называем видимым светом.

— Подожди. Радиочувства? А ты знаешь, какой длины эти радиоволны? Чтобы черпать какую-либо информацию, нужно обладать огромными рецепторами. Каковы же размеры этих существ?

— Примерно со слона.

— Разумные формы жизни не могут быть такими.

— Что это за критерий? Их планета — огромный газовый шар, одни моря, силы притяжения, о которой вообще стоило бы говорить, никакой. Они парят над поверхностью своей планеты. Им не знакомы квадратные и кубические фигуры.

— То есть это стада суперкитов, достигших технической культуры. Но ведь ты не хочешь убедить меня в том, что…

— Вот именно. Достигли. Повторяю тебе, у нас с ними нет и не может быть ничего общего. Сами они не способны сооружать механизмы. У них для этого есть рабы.

— Ага, — сказал Мюллер.

— Мы, наконец, поняли, что там происходит. До меня доходят только обрывки этих сообщений, строго секретных, но я их сопоставляю и знаю, что существа эти используют других, то есть превращают их в какое-то подобие автоматов, управляемых по радио. Они используют всех, кто только обладает конечностями и может двигаться. Начали с маленьких животных на своей планете, подобных дельфинам, может, даже разумных, а потом и дальше развивали свою технику, пока не вышли в космос. Добрались до ближайших планет… овладели там какими-то существами вроде псевдошимпанзе. Теперь им нужны пальцы. Это для них очень важно. Сейчас зона их влияния охватывает около восьмидесяти световых лет и, насколько мне известно, расширяется поразительно быстро.

Мюллер покачал головой.

— Это еще худшая чепуха, чем твои рассказы об излечении. Слушай, скорость передачи радиоволн ограничена, правда? Если эти существа контролируют работу невольников на расстоянии в восемьдесят световых лет, эти же восемьдесят лет должна длиться передача приказов, каждое дрожание мысли, мельчайшее движение…

— Они могут покидать свою планету, — сообщил Раулинс.

— Но если они так велики…

— Невольники построили им собиратели силы притяжения. Они могут развивать также и межзвездную тягу. Всеми их колониями управляют надзиратели, которые находятся на орбитах, на высоте несколько тысяч километров, в капсуле с атмосферой родного им мира. Для каждой планеты достаточно одного надзирателя. Думаю, это какой-то сменяющийся дежурный.

Мюллер закрыл глаза. Вот непонятное гигантское чудовище распространяется по своей далекой галактике, подчиняя себе всех живых тварей, и постепенно создает рабовладельческое государство из послушных биологических роботов. Затем уже какие-то космические киты кружатся вокруг планет, контролируя свои великолепные предприятия, оставаясь при этом неспособными даже к незначительному физическому действию. Просто моря чудовищной стеклообразной массы, розовой протоплазмы, напичканной органическими рецепторами, которые охватывают оба конца спектра. Шепчут что-то друг другу вспышками рентгеновского излучения. Передают приказы по радио. «Нет, — подумал он. — Нет».

— Гмм… — сказал он осторожно. — Ну и что из этого? Они ведь в другой галактике?

— Нет. Они уже добираются до наших колоний. Знаешь, что они делают, когда наталкиваются на планету, заселенную людьми? Оставляют надзирателя на орбите и полностью господствуют над колонистами. Они уже поняли, что люди — наилучшие рабы. Сейчас они захватили уже шесть наших миров. Завладели бы и седьмым, но там удалось уничтожить надзирателя. Теперь это не так просто. Они отводят наши снаряды в сторону, отбрасывают их назад.

— Если ты все это придумал, — вскричал Мюллер, — то я тебя убью.

— Клянусь, это правда.

— А когда это началось?

— В прошлом году.

— И что происходит? Эти существа все больше и больше людей в нашей Галактике превращают в живые трупы?

— По мнению Бордмена, у нас есть возможность остановить это.

— Как?

Раулинс пояснил.

— Они, наверное, не отдают себе отчета, что мы тоже разумные существа. Потому что мы не можем с ними договориться. Они немые. Общаются каким-то телепатическим способом. Мы пытались по-разному передать им информацию, бомбардируем их на всевозможных частотах, но все напрасно. Видимо, они нас не понимают. Бордмен считает, что если бы мы убедили их в том, что у нас есть чувства и душа, то они, может быть, оставили бы нас в покое. Бог знает, почему он так думает. Вполне возможно, что у этих существ есть какой-то план, по которому они собираются поработить полезных, по их мнению, созданий, не наделенных, однако, разумом. Поэтому если бы мы смогли им доказать…

— Но ведь они должны видеть, что у нас большие города, что мы уже вышли в космос. Разве это не доказательство нашего разума?

— Бобры тоже строят плотины, но ведь мы не заключаем с ними союза, не платим за возмещение убытков, когда осушаем их территорию. Мы знаем, что по каким-то нашим правам чувства бобров в расчет не принимаются.

— Знаем? Скорее всего, мы считаем, что бобров можно уничтожать. И это значит, что все рассуждения об уникальности разумных существ — просто болтовня. Мы, конечно, умнее обезьян, но разве это качественная разница? Или мы считаем себя умнее, потому что можем регистрировать наши знания?

— Я сейчас не буду вдаваться в философские дискуссии, — резко ответил Раулинс. — Я только объяснил тебе ситуацию… насколько это касается тебя.

— Хорошо. Насколько это касается меня?

— Бордмен убежден, что мы действительно можем выгнать этих бестий из нашей Галактики. Если докажем им, что мы ближе всех созданий, которых они держат в рабстве, подошли к их уровню разума. Если как-нибудь покажем им, что мы тоже что-то чувствуем, переживаем. Что у нас есть желания, стремления, мечты.

Мюллер сплюнул и процитировал:

— «Или у Иудея нет глаз? Или у Иудея нет рук, членов, органов, разума, чувств, страстей? Когда нас уколешь, разве у нас не течет кровь?» Шекспир. «Венецианский купец».

— Именно так.

— Но не совсем так, раз уж они не знают речи.

— Не понимаешь? — спросил Раулинс.

— Нет. Я… да. Так, теперь я понимаю.

— Среди миллиардов людей есть только один человек, который говорит без слов. И он выражает свои самые скрытые чувства, обнажает свою душу. Мы не знаем, на какой частоте, но, может быть, они в этом разберутся.

— Да. Да.

— Поэтому Бордмен хотел просить тебя, чтобы ты еще раз послужил человечеству. Чтобы полетел к этим существам. Чтобы позволил им воспринять то, что ты излучаешь. Чтобы показал им, что мы нечто большее, чем животные.

— Зачем тогда понадобилась эта болтовня об излечении, о том, чтобы забрать меня на Землю?

— Трюк. Ловушка. Ведь мы должны были как-то вытянуть тебя из этого лабиринта. Потом мы объяснили бы тебе, в чем дело, и попросили бы тебя помочь.

— Признав, что излечение в любом случае невозможно? И вы допускаете, что я пошевелил бы хоть пальцем для защиты человечества?

— Твоя помощь могла бы и не быть добровольной.

Теперь все это излучалось с огромной силой — ненависть, мука, ревность, зависть, страх, страдание, упорство, ехидство, обида, пренебрежение, расстройство, злая воля, бешенство, резкость, возмущение, жалость, совесть, боль и гнев — весь этот огонь. Раулинс отшатнулся, как ошпаренный. Мюллер оказался на дне одиночества. Трюк. Все это было только трюком! Еще раз стать орудием Бордмена! Он весь кипел. Говорил немного. Это само изливалось из него бурным потоком.

Когда он овладел собой, то спросил:

— Значит, Бордмен бросил бы меня на растерзание этим чужакам даже вопреки моей воле?

— Да, он сказал, что дело очень важное, чтобы оставлять тебе свободу выбора. Твое желание или нежелание в расчет тут не принимались бы.

Со смертельным спокойствием Мюллер ответил:

— И ты участвуешь в этом заговоре. Не понимаю только, зачем ты мне все это рассказываешь?

— Я подал в отставку.

— Ну, конечно.

— Нет, правда. Я участвовал в этом. Рука об руку с Бордменом… и лгал тебе… Но я не знал финала. Того, что у тебя не будет выбора. Поэтому я должен был сюда придти. Я бы не позволил им это сделать, я должен был все сказать тебе.

— Очень мило с твоей стороны. Значит, у меня есть альтернатива, да, Нед? Я могу дать вытащить себя отсюда, чтобы снова стать козлом отпущения Бордмена… Или могу застрелиться, послав человечество ко всем чертям.

— Не говори так, — взволнованно сказал Раулинс.

— Почему? Ведь у меня только такой выбор. А раз уж по доброте сердечной ты предоставил мне возможность выбирать, я могу выбрать то, что захочу? Ты принес мне смертный приговор, Нед.

— Нет!

— А как это называть иначе? Я должен снова дать себя использовать?

— Ты мог бы сотрудничать с Бордменом, — Раулинс облизал губы. — Я знаю, это кажется сумасшествием, но ты мог бы показать ему, какого покроя ты человек. Забыть о своих обидах. Подставить вторую щеку. Помнить, что Бордмен — это еще не все человечество. Есть и миллионы, миллионы людей…

— Господи, прости им, они не знают, что творят.

— Правильно!

— Каждый человек из этих миллионов избегал бы меня, если бы я попытался к нему приблизиться.

— Ну и что? Здесь ничего нельзя сделать! Но ведь эти люди такие же, как ты!

— И я один из них! Только они не думали об этом, когда отталкивали меня!

— Ты размышляешь нелогично.

— И не собираюсь. И даже если бы я мог полететь как посол к этим радиочудовищам и хоть как-нибудь повлиять на судьбы человечества, во что все равно никогда не поверю, то, и тогда мне было бы очень приятно уклониться от такой обязанности. Благодарю, что ты предостерег меня. Теперь, когда мне уже известно, о чем идет речь, я нашел оправдание, которое все время искал. Я знаю тысячи мест, где смерть подстерегает быстро и почти безболезненно. Я…

— Прошу, не двигайся, Дик, — сказал Бордмен, останавливаясь примерно в тридцать метрах за спиной Мюллера.

12

«Все это, конечно, мне не по вкусу, но тем не менее необходимо», — думал Бордмен, вовсе не удивленный тем, что события приняли такой оборот. В своем начальном анализе он предвидел два события с одинаковой вероятностью: Раулинс или сумеет ложью вытянуть Мюллера из лабиринта, или в конце концов взбунтуется и выложит тому всю правду. Бордмен был готов как к одному, так и к другому.

Теперь он пришел из зоны F сюда, в центр лабиринта, за Раулинсом, чтобы не потерять контроля над ситуацией, пока это еще возможно. Он знал, что одной из вероятнейших реакций Мюллера может быть самоубийство. Мюллер, конечно, не стал бы убивать себя от огорчения. Но запросто мог ухлопать себя из желания отомстить. С Бордменом пришли Оттавио, Дэвис, Рейнольдс и Гринфильд. Хостон и другие ждали их во внешних зонах. Люди Бордмена были вооружены.

Мюллер обернулся. На его лице было написано изумление. Бордмен сказал:

— Прошу прощения, Дик. Но мы должны были это сделать.

— Ты совсем потерял совесть?

— Там, где речь идет о безопасности Земли, у меня ее нет.

— Я понял это уже давно, но думал, Чарльз, что ты человек. Я не знал, до чего ты дойдешь.

— Я бы хотел, чтобы в этом не было необходимости, Дик. Что ж, другого способа я не вижу. Пойдем с нами.

— Нет.

— Ты не можешь отказаться. Этот парень объяснил тебе, в чем дело. Мы и так уже должны тебе больше, чем в состоянии заплатить, Дик, но тебе придется увеличить кредит. Прошу тебя.

— У меня нет никаких обязательств по отношению к человечеству. Я не покину Лемнос. И не буду выполнять ваши задания.

— Дик…

— В пятидесяти метрах от того места, где я стою, на север, — сказал Мюллер, — есть яма, полная огня. Я пойду к ней, прыгну туда и через десять секунд не будет никакого Ричарда Мюллера. Этот несчастный случай перечеркнет тот. А Земле не будет хуже от этого, чем тогда, когда у меня еще не было моих способностей. Чего ради я должен их использовать?

— Если ты хочешь убить себя, то, может отложишь это на пару месяцев?

— Нет. У меня даже на секунду не мелькнула мысль служить вам.

— Это ребячество. Самый последний грех, в котором тебя можно было подозревать.

— Ребячество с моей стороны — мечта о звездах. Я попросту последователен. Мне все равно, Чарльз, пусть эти чуждые существа слопают тебя живьем. Ты не хотел бы стать рабом, правда? Что-то там, в твоем черепе, будет жить и дальше. Ты будешь пищать, умолять об освобождении, но радио не перестанет диктовать тебе, какую руку ты должен поднять и как должен двинуть ногой. Жалею, что не доживу до этого дня и не увижу тебя в таком виде, но все-таки иду в огненную яму. Ты не хочешь пожелать мне счастливого пути? Приблизься, но медленно, чтобы я мог коснуться твоего плеча. Мне бы хотелось угостить тебя изрядной порцией своей души. Первый и последний раз. Я перестану тебе докучать, — Мюллера всего трясло, лицо его было мокрым от пота, а верхняя губа дрожала.

— Проводи меня до зоны F. Мы там спокойно сядем и обсудим все за бутылкой коньяка.

— Мы усядемся рядом? — Мюллер фыркнул. — Да ведь тебя вырвет. Ты не выдержишь.

— Я хочу с тобой поговорить.

— Да, но я этого не хочу, — отрезал Мюллер.

Он сделал один нетвердый шаг в северо-западном направлении. Его большая сильная фигура казалась теперь какой-то съежившейся как будто мышцы не слушались его. Но он сделал еще один шаг. Бордмен смотрел. Оттавио и Дэвис стояли слева от него, Рейнольдс и Гринфильд — справа, между Мюллером и огненной ямой, Раулинс, о котором все забыли, — один напротив этой группы.

Бордмен почувствовал, как у него сжало горло. Он чертовски устал и одновременно испытывал безумное упоение, как никогда, со времен молодости. Он позволил Мюллеру сделать третий шаг к смерти, потом небрежно щелкнул двумя пальцами.

Гринфильд и Рейнольдс бросились на Мюллера, как дикие коты, и схватили его за локти. Сразу же их лица исказились под действием излучения. Мюллер вырывался и боролся с ними. Но вот уже Дэвис и Оттавио схватили его. Теперь в сумерках все вместе казались ожившей группой Лаокоона. Мюллера, самого высокого из них, сжавшегося в этой отчаянной схватке, было видно только наполовину. «Все было бы проще, если бы мы использовали оглушающие пули, — подумал Бордмен. — Но по отношению к людям это рискованно». Еще минута — и они повалили Мюллера на колени.

— Разоружите его, — приказал Бордмен.

Оттавио и Дэвис держали Мюллера. Рейнольдс и Гринфильд обыскали его карманы. В одном из карманов Гринфильд нашел маленький металлический шарик с квадратным окошечком.

— Больше вроде бы ничего нет.

— Проверьте досконально.

Проверили. Мюллер с застывшим лицом и окаменевшими глазами оставался неподвижным. Как человек, стоящий на коленях перед плахой. Наконец, Гринфильд доложил:

— Ничего.

— В одном из верхних коренных зубов у меня ампула уриефагина. Я досчитаю до десяти, раскушу ее и растворюсь прямо перед вами.

Гринфильд подскочил к Мюллеру сзади и схватил его за челюсть. Бордмен остановил его:

— Не надо. Он шутит.

— Но откуда мы можем знать…

— Оставьте его, отойдите, — он показал рукой. — Встаньте там, в пяти метрах от него, и не подходите, если он не будет двигаться.

Они ушли с явным удовольствием, не скрывая, что с радостью выберутся из зоны действия полного излучения Мюллера. Бордмен, находившийся в пятнадцати метрах от него, чувствовал только мимолетные укусы боли. Не подходя ближе, он сказал:

— Теперь можешь встать. Только прошу тебя, никаких лишних движений. Честное слово, мне это крайне неприятно, Дик.

Мюллер встал. Лицо у него почернело от ненависти. Но он молчал.

— Если это будет необходимо, — проговорил Бордмен, — мы обольем тебя застывающей пеной и перенесем, как куклу, на корабль. Если понадобится, ты останешься в ней на все время полета. В ней же встретишь инопланетян. Совершенно беспомощный. Я не хотел бы этого делать, Дик. Альтернативой может быть только твое согласие сотрудничать. Сотрудничать добровольно. Сделай то, о чем мы просим тебя, помоги нам в последний раз.

— Чтоб у тебя заржавели все потроха, — ответил Мюллер почти безразличным тоном. — Чтоб ты жил тысячу лет, окруженный одними червями. Чтоб ты задыхался от собственного самодовольства и никогда не сдох.

— Помоги нам по своей воле.

— Сажай меня в вашу колыбельку, Чарльз. Иначе я убью себя в первую же удобную минуту.

— Каким негодяем я должен тебе казаться! Но я не хочу забирать тебя отсюда силой. Пойдем по-хорошему, Дик.

Мюллер едва не зарычал в ответ. Бордмен вздохнул. Это был вздох нерешительности. Он повернул голову к Оттавио.

— Давай колыбель из пены.

Раулинс, который стоял как в трансе, внезапно начал действовать. Он выхватил из кобуры Рейнольдса пистолет, подскочил к Мюллеру и сунул ему оружие в руку.

— Вот, — прохрипел он. — Теперь ты хозяин положения!

Мюллер посмотрел на пистолет так, как будто никогда его раньше не видел, но его удивление длилось только миг. Умелым движением он схватился за рукоять и положил палец на курок. Оружие этого типа было хорошо известно ему, хотя из-за модификации оно немного изменилось. Молниеносным выстрелом он мог убить их всех, или себя. Мюллер начал пятиться с таким расчетом, чтобы они не зашли с тыла. Палкой, укрепленной на ботинке, он проверил стенку и, когда убедился, что она крепка, оперся о нее спиной. Потом описав пистолетом полукруг, охватывающий всех, приказал:

— Встаньте в ряд так, чтобы я всех видел.

Его развеселил унылый взгляд, которым Бордмен одарил Раулинса. Парень был ошеломлен, Как будто его неожиданно разбудили. Терпеливо ожидая, пока все выстроятся в ряд, Мюллер поразился своему спокойствию. Он заметил:

— У тебя жалкая мина, Чарльз. Сколько тебе теперь лет? Восемьдесят? А ты бы хотел прожить еще лет семьдесят, восемьдесят, девяносто, я так думаю. Ты распланировал себе всю карьеру, и этот твой план, наверное, не предусматривает твоего конца на Лемносе. Спокойно, Чарльз. И выпрямись. Ты не разбудишь во мне жалость к располневшему старичку. Я знаю эти штучки, ты полон ими так же, как и я, хотя эти мышцы выглядят у тебя очень хлипкими. Ты даже здоровее меня. Выпрямись, Чарльз.

— Дик, — хрипло сказал Бордмен, — если это тебя может успокоить, убей меня. А потом иди на корабль и сделай то, что от тебя требуется. Без меня свет как-нибудь простоит.

— Ты это серьезно?

— Да.

— Может, и правда, — проговорил Мюллер задумчиво. — Ты, хитрая старая дрянь, предлагаешь мне обменную торговлю! Твою жизнь за мое сотрудничество! Но ведь это никакой не обмен. Я не люблю убивать. И не буду удовлетворен, если убью тебя. Проклятие и так будет висеть надо мной.

— Я оставляю свое предложение в силе.

— А я отвергаю его. Если я убью тебя, то не потому, что заключил с тобой договор. Еще более вероятно, что я сам себя убью. Знаешь, я ведь в глубине души порядочный человек. Конечно, несколько неуравновешенный, но порядочный. И уж скорее выстрелю из этого пистолета в себя, чем в тебя. Ведь это я страдаю. И могу покончить со страданиями.

— Ты мог бы это сделать в течение всех девяти лет. В любую минуту. Но ты жив. И ты использовал всю свою ловкость и хитрость, чтобы выжить в этой бойне.

— Да, но это было нечто иное! Какой-то абстрактный вызов: человек против лабиринта. Проба сил, хитрости. Ловкости. А теперь, если я убью себя, я перечеркну твои планы. Оставлю человечество с носом. Ведь я необходим, как ты говоришь? Какой же способ лучше заплатить человечеству я найду?

— Мы очень сожалеем, что ты страдаешь, — сказал Бордмен.

— Без сомнения, вы горько плакали надо мной. Но вы не сделали больше ничего. Вы дали мне тихонечко уйти, изболевшемуся, испорченному, нечистому, а теперь я могу освободиться. Это действительно не убийство, а только месть.

Мюллер улыбнулся. Он отрегулировал пистолет на самый тонкий луч и приставил ствол к груди. Осталось только нажать на спуск. Он окинул взглядом их лица. Четверо солдат вовсе не были растроганы. Раулинс все еще пребывал в состоянии шока, только Бордмен был явно напуган и обеспокоен.

— Я мог бы сперва убить тебя, Чарльз. Чтобы дать урок нашему молодому другу… Наказать за подлость смертью. Но это бы все испортило. Ты будешь жить, Чарлз. Ты вернешься на Землю и признаешь, что этот необходимый человек смог ускользнуть из твоих рук. Что за темное пятно на твоей карьере! Полный крах твоей самой важной миссии. Такова моя воля. Я упаду здесь мертвый, а ты обретешь то, что от меня останется, — и он положил палец на курок. — Раз. Два.

— Нет! — закричал Бордмен. — Ради бога…

— Ради человечества, — закончил Мюллер. Он рассмеялся и не выстрелил. Пальцы его обмякли. Он небрежно бросил пистолет в сторону Бордмена. Тот упал почти у самых ног старика.

— Колыбель! — закричал Бордмен. — Скорее!

— Не беспокойся, я пойду сам, — сказал Мюллер.

Раулинсу нужно было какое-то время, чтобы это понять. Сперва они должны были выбраться из лабиринта, а это оказалось весьма трудно. Даже для Мюллера, их проводника, это было тяжелым заданием. Как они и предполагали, ловушки при выходе из лабиринта действовали иначе, чем при входе. Раулинс все еще опасался, что Мюллер ни с того ни с сего попытается броситься в какую-нибудь убийственную ловушку. Но Мюллер, по-видимому, хотел выйти из лабиринта целым и невредимым не в меньшей степени, чем все остальные. Бордмен, что самое удивительное, это знал. Хотя он и не спускал с Мюллера глаз, но предоставил ему полную свободу.

Раулинс, чувствуя, что он в немилости, держался поодаль от остальной компании, почти не разговаривающей во время выхода из лабиринта. Он был уверен, что его дипломатическая карьера уже окончена. Он рисковал человеческими жизнями и успехом операции и все же думал, что поступил правильно. Приходит минута, когда человек должен открыто воспротивиться тому, что считает неправильным.

Над этим моральным удовлетворением, однако, преобладало ощущение, что его поступок был наивным, романтичным и глупым. Раулинс не смел смотреть Бордмену в глаза и не раз задумывался, не лучше ли умереть в какой-нибудь из этих ловушек во внешних зонах, но и это казалось ему наивным, романтичным и глупым. Он смотрел, как Мюллер, высокий, гордый и спокойный, размашистыми шагами идет вперед, и ломал себе голову над тем, почему Мюллер отдал пистолет.

Бордмен, наконец, осчастливил его, когда они разбили лагерь на одной из наиболее безопасных площадей во внешней зоне G.

— Взгляни на меня, — сказал Бордмен. — Что с тобой? Ты не можешь смотреть мне в глаза?

— Не играй со мной, Чарльз. Давай уж покончим с этим сразу.

— Что я должен делать?

— Ну… выругай меня. Вынеси приговор.

— Все в порядке, Нед. Ты помог мне достичь цели. Почему же я должен на тебя сердиться?

— Но пистолет… я дал ему пистолет…

— Ты забываешь, что цель оправдывает средства. Он возвращается с нами добровольно. И сделает все, что мы захотим. Это главное.

— Ну, а если бы он выстрелил в себя… или в нас? — пробормотал Раулинс.

— Не выстрелил бы.

— Это ты теперь так говоришь. А когда он держал этот пистолет…

— Нет. Я же говорил тебе, что нам надо обратиться к его чести, чувству, которое следовало воскресить. Ты это и сделал. Слушай, я ведь грязный агент аморального общества, ты согласен? Я — живое подтверждение наихудших обвинений Мюллера в адрес человечества. Разве захотел бы Мюллер помочь стае волков? А ты, молодой, наивный, полный мечты и надежды, ты для него живое воплощение человечества, которому он служил, прежде чем его начал проедать цинизм. Ты со своей неопытностью пытаешься действовать благородно в мире, в котором нет ни капли морали, никаких благородных поступков. Ты олицетворяешь сочувствие, любовь к ближним, чистые порывы во имя того, что правильно и истинно. Ты показал Мюллеру, что человечество еще не безнадежно, понимаешь? Ты наперекор мне дал Мюллеру оружие, чтобы он стал хозяином ситуации. Ведь он мог сделать очевидное — сжечь нас всех. Он мог сделать менее очевидное — уничтожить себя. Но он также мог встать на одну ступень с тобой, своим жестом продолжить твой. Решиться на самозабвение и выразить проснувшееся в нем чувство морального превосходства. И он сделал так. Ты был орудием, при помощи которого мы заполучили его.

— В таком изложении все звучит так гадко, Чарльз. Как будто ты все это запланировал, спровоцировал меня на то, чтобы я дал ему этот пистолет. Ты ведь не знал…

Бордмен усмехнулся.

— Знал? Нет! — вскричал Раулинс. — Нет! Ты не мог запланировать такого оборота дела. Только теперь, после случившегося, ты стараешься приписать заслугу самому себе. Но я видел тебя в ту минуту, когда дал ему пистолет. На твоем лице были гнев, страх, боль. И ты не знал, как он поступит. А теперь, когда все завершилось столь удачно, ты утверждаешь, что именно так все и задумывал. Я вижу тебя насквозь. Я читаю тебя, как открытую книгу.

— Приятно быть открытой книгой, — весело сказал Бордмен.

Лабиринт, по-видимому, не собирался их задерживать. На пути к выходу они соблюдали все меры предосторожности, но ловушки больше не подстерегали их. И не было никаких серьезных опасностей. Они быстро добрались до корабля.

Мюллеру отвели кабину в носовой части, отдельную от кабин экипажа. Он понимал, что так надо, и нисколько не обижался. Держался он замкнуто, порой иронически улыбался, и часто глаза его выражали презрение. Но охотно выполнял все приказания. Показал свое превосходство и теперь подчинился.

Экипаж корабля под руководством Хостона готовился к старту. К Мюллеру, который оставался в кабине, Бордмен пришел на этот раз один и без оружия. Он тоже мог позволить себе благородный жест.

Они сели за низкий стол друг против друга. Мюллер молча ждал. После длинной паузы Бордмен сказал:

— Я благодарю тебя, Дик.

— Оставь это.

— Ты можешь меня презирать, но я выполняю свой долг, как и тот парень, как и ты вскоре выполнишь свое задание. Тебе не удалось забыть, в конце концов, что ты — человек Земли.

— Жаль, что не удалось.

— Не говори так, Дик. Это все пустые слова! Ненужная болтовня, бравада. Мы оба слишком стары для этого. Вселенная грозит нам опасностью. И мы приложим все старания, чтобы спастись. А все прочее не имеет значения.

Он сидел совсем близко от Мюллера, чувствовал излучение, но не позволял себе сдвинуться с места. Волна расстройства, бьющая по нему, была повинна в том, что его так угнетало бремя старости, как будто ему было по крайней мере тысяча лет. Распад тела, крушение души, гибель Галактики в огне… приход зимы… пустота… пепел…

— Когда мы прилетим на Землю, — сказал он деловым тоном, — ты пройдешь инструктаж. Узнаешь об этих проклятых радиосуществах столько, сколько знаем и мы. Однако мы знаем мало, и тебя придется в основном полагаться только на самого себя… Но ты наверняка понимаешь, Дик, что миллионы людей Земли молятся за успех твоей миссии. И кто говорит тут пустые слова? Ты хотел бы кого-нибудь увидеть сразу после приземления?

— Нет.

— Я могу передать сообщение. Есть люди, Дик, которые никогда не переставали любить тебя. Они будут ждать тебя, если я их уведомлю.

Мюллер медленно произнес:

— Я вижу, что ты напряжен, Бордмен. Ты чувствуешь излучение, и расстраиваешься. Ты чувствуешь это своими потрохами, головой, грудной клеткой, и лицо у тебя стареет, обвисают щеки. Даже если бы это грозило убить тебя, ты бы сидел здесь, потому что таков твой стиль. Но это для тебя ад. А если какая-то особа на Земле не перестала меня любить, Чарльз, то я могу сделать для нее только одно: избавить ее от таких эмоций. Не хочу ни с кем встречаться, не хочу ни с кем говорить.

— Ну, как желаешь, — капли пота свисали с мохнатых бровей Бордмена и падали на щеки. — Может быть, ты передумаешь, когда будешь уже рядом с Землей.

— Я никогда не буду близко к Земле, — сказал Мюллер.

13

Через три недели Мюллер уже изучил все, что было известно о гигантах из другой галактики. Он уперся и не ступил ногой на Землю. О его возвращении публично не сообщали. Он получил квартиру в одном из бункеров на Луне, жил там спокойно в кратере Коперника и, как робот, прогуливался по серым стальным коридорам в блеске горящих ламп. Ему транслировали кубики видеофонов с материалом, собранным всевозможными датчиками и приборами. Он слушал, поглощал, но говорил мало.

Люди старались не сталкиваться с ним, как и во время полета с Лемноса. Порой он целыми неделями никого не видел. Когда его посещали, то держались по крайней мере в десяти метрах от него. Он ничего не имел против этого.

Единственным исключением был Бордмен, который навещал его два раза в неделю, всегда подходя слишком близко. Это казалось ему дешевой позой со стороны Бордмена. Старик, добровольно, и в общем-то напрасно подвергавший себя болезненным процедурам, хотел этим показать свое раскаяние.

— Я желаю, Чарльз, чтобы ты держался подальше, — сказал Мюллер резко во время пятого визита Бордмена. — Мы можем поговорить и по телевидению. Ты мог бы остаться у дверей.

— Мне не вредит близкий контакт.

— Но мне вредит. Тебе не приходит иногда в голову, что я набрался такого отвращения к человечеству, что оно уже превысило то, что человечество питает ко мне. Запах твоего жирного тела, Чарльз, прямо убивает меня. Для меня омерзителен не только ты, но и все остальные. Гадость. Отвратительно. Даже ваши лица. Эта пористая кожа, это глупое шевеление губами, эти уши. Посмотри когда-нибудь внимательно на человеческое ухо, Чарльз. Ты видел что-нибудь более противное, чем эта розовая сморщенная мисочка? Все в вас мне противно.

— Мне неприятно, что ты так все это воспринимаешь.

Обучение продолжалось. Уже после первой недели Мюллер был готов к акции, но нет, они хотели напичкать его всей информацией, какой только располагали. Он усваивал данные, горя от нетерпения. Что-то от его прежних стремлений осталось в нем настолько сильным, что его захватила эта миссия. Он жаждал принять этот вызов, полететь к этим грозным существам, служить Земле, как и прежде. Хотел как можно лучше выполнить свое задание. В конце концов он узнал, что может отправляться.

С Луны его забросили на планетолете с ионной тягой на внешнюю орбиту Марса, где его уже ждал корабль с гиперпространственным двигателем, соответствующе запрограммированный, который должен доставить его на окраину Галактики. На этом корабле он полетел уже один. Его не должны были занимать мысли о том, как воздействует его присутствие на экипаж. Это было принято во внимание при планировании его путешествия. Но важнейшей из причин, по которой его отправили одного, было то, что эту миссию считали почти самоубийством. А раз корабли могут совершать полеты без экипажа, то зачем подвергать опасности жизнь кого-либо, кроме Мюллера. Впрочем, он сам заявил, что не хочет иметь никаких спутников.

В последние пять дней перед полетом не виделся ни с Бордменом, ни с Раулинсом, но сожалел лишь о том, что не может и часа провести в обществе Раулинса. Ведь парень настолько многообещающий, еще наивный, и в голове у него неразбериха, но в нем уже есть костяк человечности.

Находясь в кабине маленького патрульного корабля, Мюллер наблюдал, как техники, болтаясь в невесомости, отключают линии питания и возвращаются на большой корабль. Затем он услышал последнее сообщение от Бордмена, этакое профессиональное бордменовское блюдо: лети и соверши свое дело на благо человечества и так далее и так далее. Он вежливо поблагодарил Бордмена за слова поддержки.

Связь отключилась, и очень скоро Мюллер оказался в подпространстве.

Эти неведомые существа завладели тремя системами на окраине Галактики, причем в каждой из систем были планеты, колонизированные землянами. По две в каждой. Мюллер летел прямо к зелено-золотистой звезде. Пятая планета этой системы была безжизненна, она принадлежала выходцам из Центральной Азии, пытавшимся привить на ней образ жизни кочевых племен. На шестой планете, которая климатом и топографией напоминала Землю, было несколько колоний, каждая на своем континенте. Отношения между колониями были довольно сложными. Но теперь это уже не имело никакого значения, так как двенадцать месяцев назад над обеими планетами была установлена власть надзирателя из чужой галактики.

Мюллер вынырнул из гиперпространства на расстоянии шести световых секунд от шестой планеты. Корабль автоматически вышел на орбиту наблюдения, и приборы начали работать. Экраны передавали картину поверхности планеты, на которую была наложена прозрачная карта колоний, позволяющая сравнить теперешнее положение вещей с тем, которое было до вторжения чудовищ. Картины эти при увеличении были весьма любопытны. Первоначальные поселения колонистов обозначались на экране фиолетовым цветом, а их новое расположение — красным.

Мюллер заметил, что вокруг каждого поселения независимо от его плана, простирается широкая сеть улиц и бульваров, изогнутых и даже изломанных линий. Инстинктивно он понял, что это чуждая людям геометрия. Он вспомнил лабиринт. Эта архитектура вовсе не походила на принцип лабиринта, но для нее была характерна та же удивительная ассиметрия. Он отбросил допущение, что лабиринт на Лемносе был в свое время построен под руководством этих существ. То, что он теперь видел, напоминало ему лабиринт только из-за своей чуждости всему земному. Чуждые нам существа строят различными чуждыми нам способами.

Над шестой планетой на высоте семи тысяч километров на орбите находилась какая-то сверкающая капсула неправильной формы, с диаметром основания, повернутого к планете, большим, чем диаметр противоположного края. Огромная. Размером с межзвездный транспортный корабль.

Такую же точно капсулу Мюллер увидел на орбите над пятой планетой. Он знал, что это надзиратели.

Ему не удалось вступить в радиосвязь ни с одной из этих капсул, ни с планетами под ними. Все каналы были заблокированы. Он крутил различные диски около часа, игнорируя гневные реакции мозга корабля, повторяющего, чтобы он отказался от этого замысла. Наконец, он уступил.

Мюллер направился к ближайшей капсуле. К его удивлению корабль не потерял управления. Снаряды, которые посылали к этим капсулам, эти существа останавливали. А он вел свой корабль без помех. Хороший ли это знак? Он задумался: «Может быть, они за мной наблюдают, может, могут каким-то образом отличать корабль от оружия. Или попросту они меня игнорируют?»

На расстоянии тысячи километров он сравнял свою скорость со скоростью капсулы, вошел в челнок и провалился в темноту.

Мюллер оказался в чужих руках. В этом не приходилось сомневаться. Капсула приземления была запрограммирована так, чтобы в нужное время пролететь рядом со спутником. Но Мюллер не заметил, что быстро отклоняется от своего курса. Такие отклонения никогда не бывают случайными. Посадочная капсула развила скорость, не предусмотренную программой, а значит, что-то подхватило ее и поволокло. Он отметил это про себя с ледяным спокойствием, так как ни на что не рассчитывал и приготовился ко всему. Скорость падала. Вблизи возникла сверкающая громада чужого спутника. Металл коснулся металла.

В оболочке спутника появилось небольшое отверстие, щель. Капсула Мюллера влетела в нее и остановилась на полу большого, напоминающего пещеру, зала. Мюллер в космическом комбинезоне вылез наружу. Он включил гравитационные подошвы, потому что, как и предвидел, сила гравитации тут была ничтожной.

Во мраке едва светилось темно-пурпурная луна. Тишина здесь была гробовая.

Несмотря на действие гравитационных подошв, у Мюллера кружилась голова, и пол под ним качался. У него создалось впечатление, что его окружает ртутное море: огромные волны бьют в изрытый берег, массы воды в шарообразном глубоком ложе клубятся и шумят, мир колышется от его тяжести.

Он почувствовал, как холод проникает сквозь его теплый комбинезон. Его влекла какая-то неодолимая сила. Шаги его были неуверенными, и он с удивлением заметил, что ноги слушаются его, хотя он с трудом управляет ими. Близость чего-то огромного, колышащегося, вздрагивающего, вздыхающего была ощутимой.

Мюллер шел в темноте по бульвару. Наткнулся на длинную баллюстраду — темно-красную линию среди смолистого мрака, подошел поближе и двинулся вдоль нее вперед. В одном месте он подскользнулся, и когда ударился локтем, раздался металлический звон, который откликнулся приглушенным эхом. Как через лабиринт, он шел по коридорам и галереям, мимо анфилад камер, по мосту, переброшенному над пропастью, сбегал с наклонных пандусов в темные высокие залы, потолки которых были едва различимы. Не боясь ничего, он шел вперед, слепо веря только в себя. Он совсем потерял ориентацию. Не представлял себе, как может выглядеть план этого спутника. Не мог даже предположить, для чего служат внутренние перегородки.

В непосредственной близости от скрытого гиганта тихо шумели волны. Напряжение все усиливалось. Мюллер буквально вздрагивал и трясся от этого напряжения. Наконец, он добрался до центральной галереи, и, когда посмотрел вниз, увидел в туманном голубоватом свете уменьшающиеся неисчислимые уровни и очень глубоко под его балконом какой-то большой бассейн, а в нем что-то огромное и сверкающее. Он сказал:

— Вот я и пришел, Ричард Мюллер. Человек с Земли.

Он сжал ладонями перила и глянул вниз, готовый ко всему. Зашевелится ли чудовище, эта жуткая тварь, двинется, захрипит? Отзовется языком, который он не понимает? Мюллер ничего не услышал, но почувствовал многое: какой-то контакт, связь, взаимоотношение. Он почувствовал, как душа его вытекает сквозь поры кожи. Это было безжалостной мукой, но он не сопротивлялся, он поддавался охотно, не жалея себя. Ужасное существо внизу высасывало его сознание, как если бы поглощало из открытых кранов его энергию.

— Ну, прошу, — эхо его голоса раздавалось вокруг, замирая и вибрируя. — Пей! Тебе это нравится? Горек этот напиток, правда? Пей! Пей!

Колени у него подогнулись, и он упал на перила, прижав лоб к холодному краю. Источник излучения иссякал. Но теперь Мюллер отдавал себя радостно. Сверкающими каплями выплывало из него все: его первая любовь и первое разочарование, апрельский дождь, лихорадка и боль, честолюбие и надежда, тепло и холод, пот и огорчения, запах вспотевшего тела и прикосновение гладкой, нежной кожи, грохот музыки и музыка грохота, шелковистость волос под его пальцами и чертежи, нарисованные на губчатой почве, фыркающие скакуны и серебряные стайки маленьких рыбок, башни Второго Чикаго, бордели подземного Нового Орлеана, снег, молоко, вино, голод, огонь, страдание, сон, грусть, яблоко, рассвет, слезы, фуги Баха, шипение жира на сковороде, смех стариков, солнце, уже скрывающееся за горизонтом, луна над морем, блеск далеких звезд, след пролетевшей ракеты, летние цветы рядом с ледником, отец, мать, Христос, полдень, ревность, радость.

Он отдавал из себя все это и что-то еще, значительно большее, и ждал какого-то ответа. Напрасно. А когда в нем уже ничего не осталось, он повис на перилах лицом вниз, выжатый, пустой, слепо смотрящий в бездну.

Мюллер улетел, как только немного пришел в себя. Ворота спутника открылись, чтобы выпустить его капсулу, сразу направленную в сторону корабля. Вскоре после этого он уже был в гиперпространстве. Он проспал почти весь путь. Только в районе Антареса он принял контроль над кораблем и запрограммировал изменение курса. Ему незачем было возвращаться на Землю. Станция мониторов зарегистрировала его требование, провела в пути обычную процедуру, проверила, свободен ли канал, и ему позволили отправиться сразу на Лемнос. Мгновенно он вновь оказался в гиперпространстве.

Когда его корабль вынырнул в районе Лемноса, Мюллер увидел на орбите другой корабль, который явно дожидался его. Он игнорировал это, но с того корабля кто-то упорно пытался вступить с ним в контакт. В конце концов он откликнулся.

— Здесь Нед Раулинс. Дик, зачем ты изменил курс? — раздался удивительно тихий голос.

— А это важно? Я ведь выполнил задание.

— Но ты не отдал рапорт.

— Ну что ж, я отчитаюсь теперь. Мы с ним мило и дружески поболтали. Потом оно позволило мне вернуться домой. И вот я уже почти дома. Не знаю, как повлияет мой визит на будущие судьбы человечества. Я кончил.

— И что ты собираешься делать?

— Вернуться домой, как я и сказал. А дом мой здесь.

— Лемнос?

— Лемнос.

— Дик, впусти меня на свой корабль, мы поговорим всего десять минут, лично… Прошу тебя, не отказывай.

— Не откажу.

Через минуту от того корабля отделилась маленькая ракета и поравнялась с его кораблем. Вооружившись терпением, он согласился на эту встречу. Раулинс вошел, снял шлем. Он побледнел, похудел, и выглядел состарившимся. Выражение его глаз было иным, чем раньше. Довольно долго они смотрели друг на друга молча. Потом Раулинс подошел к Мюллеру и дружески пожал ему локоть.

— Никогда не думал, что увижу тебя снова, Дик, — сказал он. — Я хотел только… — он вдруг резко осекся.

— Да? — спросил Мюллер.

— Я не чувствую этого! — закричал вдруг Раулинс. — Не чувствую этого!

— Чего?

— Тебя. Твоего поля. Смотри, я стою рядом с тобой и не чувствую того отвращения, той боли, того расстройства… ты не излучаешь.

— Это чудовище выпило меня до дна, — спокойно сказал Мюллер. — Я вовсе не удивляюсь, что ты ничего не ощущаешь. Оно вынуло из меня всю душу и снова возвратило ее полностью.

— О чем ты говоришь?

— Я чувствовал, как это существо высасывало из меня все, что во мне было. Я знал, что оно изменит меня. Неумышленно. Это только случайные перемены. Побочный эффект.

Раулинс медленно произнес:

— Значит, ты знал об этом. Еще прежде, чем я вошел сюда.

— Это только подтверждает мои мысли.

— И несмотря на это, ты снова хочешь вернуться в лабиринт? Почему?

— Потому что там мой дом.

— Твой дом — Земля, Дик. Почему бы тебе не вернуться на Землю? Ведь ты вылечился.

— Да, счастливый конец всей этой жалкой истории. Я снова могу общаться с человечеством. Награда за то, что благородно рискнул жизнью во второй раз. Хорошо! Но достойно ли человечество общаться со мной?

— Не надо высаживаться на Лемносе, Дик. Ведь ты сам знаешь, что болтаешь ерунду. Чарльз прислал меня за тобой. Он тобой дьявольски гордится. Все мы тобой дьявольски гордимся. Было бы непростительной глупостью замуровать себя в этом лабиринте теперь.

— Возвращайся на свой корабль, Нед.

— Я вернусь с тобой в лабиринт, если ты хочешь вернуться туда.

— Если ты это сделаешь, я убью тебя. Я хочу быть один, Нед. Разве ты это не понял? Я выполнил задание, последнее. Я свободен от своих кошмаров и ухожу на пенсию. — Мюллер нашел в себе силы слегка улыбнуться. — И не пробуй сопровождать меня, Нед. Я доверял тебе, а ты хотел меня предать. Впрочем, это был случай. А теперь уходи. Мы сказали друг другу все, что могли, кроме «прощай».

— Дик…

— Прощай, Нед. И передавай привет от меня Чарльзу и другим.

— Не делай этого!

— На Лемносе есть нечто, чего я не хочу потерять. Я имею на это полное право. Поэтому держись подальше. Я узнал правду о людях Земли. Ну, иди.

Раулинс молча послушался и двинулся к люку. Когда он выходил, Мюллер сказал:

— Попрощайся со всеми от меня, Нед. Я рад, что последний человек, которого я вижу, это ты. Мне будет от этого легче.

Раулинс исчез в люке.

Вскоре после этого Мюллер запрограммировал корабль на гиперболическую орбиту с протяженностью в двадцать минут, вошел в посадочную капсулу и приготовился спуститься на Лемнос. Он быстро опускался и удачно сел всего в двух километрах от входа в лабиринт. Солнце стояло высоко в небе, было светло. Бодрым шагом Мюллер направился к лабиринту.

Он совершил то, что от него хотели, и теперь шел домой.

— Это опять его поза, — сказал Бордмен, — он не выйдет оттуда.

— Я думаю, нет, — кивнул Раулинс. — Он говорил серьезно.

— Ты стоял рядом с ним и ничего не ощущал?

— Ничего. Он не излучает.

— Он знает об этом?

— Да.

— В таком случае он выйдет. Будем наблюдать за ним и, когда он попросит, чтобы мы забрали его, мы сделаем это. Раньше или позже, но все равно он захочет общаться с людьми. Он столько пережил за последнее время, что ему надо все обдумать. Он, наверное, считает, что лабиринт — самое подходящее место для этого, и еще не готов нырнуть в водоворот нормальной жизни. Дадим ему года два, три, ну, четыре. И он выйдет оттуда. Ту обиду, которую нанес ему один из видов инопланетных существ, исправил другой вид. Дик теперь снова сможет жить в обществе.

— Не думаю, — сказал Раулинс. — Не думаю, чтобы это не оставило в его душе никаких следов, Чарльз. Он, наверное, уже не совсем человек… не человек.

— Хочешь, поспорим? — Бордмен рассмеялся. — Ставлю пять к одному, что Мюллер выйдет из лабиринта самое большее лет через пять. Добровольно.

— Хмм…

— Пари остается в силе.

Раулинс вышел из офиса Бордмена. Была ночь. Он постоял на мосту перед зданием. Через час ему предстоит ужин с девушкой, серьезной, может быть, даже благосклонной к нему и нежной, которой явно импонировало то, что она подруга всем известного Неда Раулинса. Эта девушка умела слушать, умилялась, когда он рассказывал о своих подвигах, кивала головой, когда он сообщал ей о новых рискованных заданиях. Так же хороша она была и в постели. Теперь, шагая через мост, он остановился и посмотрел вверх, на звезды. Миллиарды светлых точек сверкали на небе. И Лемнос, и Бета Гидры и даже невидимые, но вполне реальные галактики тех, чужих.

Где-то там был лабиринт посреди громадной равнины, где-то были джунгли губчатых деревьев стометровой высоты, где с неописуемой грацией прогуливались многорукие существа, и на тысячах планет росли молодые города людей Земли, и загадочная капсула кружила на орбите над одним из покоренных миров, а в капсуле было что-то невыносимо чужое, чуждое. Напуганные люди боялись будущего. А в лабиринте жил один… человек.

«Может, — подумал Раулинс, — через год-два я навещу Дика Мюллера».

Он знал, что еще рано строить планы, пока неизвестно, как отреагируют на то, что они узнали от Мюллера неведомые существа, если они вообще как-то отреагируют. Роль гидрян, усилия людей по обороне, выход Мюллера из лабиринта — это тайны, которые только предстоит разгадать. Однако все это только возбуждало и поддерживало в Раулинсе уверенность, что до разрешения этих загадок он доживет.

Раулинс перешел через мост. Посмотрел, как космические корабли пересекают темноту космоса. Затем снова постоял без движения, чувствуя дуновение звезд. Вся Вселенная притягивала его, и каждая звезда участвовала в этом притяжении. Сверкание небес ошеломляло. Открытые звездные пути манили за собой, убегая в бесконечность. Он снова подумал о человеке в лабиринте, а также об этой девушке, гибкой и страстной, темноволосой, с глазами, как серебряные зеркала, о ее ждущем его ласки теле.

И внезапно он стал Диком Мюллером, которому, как и ему было когда-то двадцать четыре года. И Галактика повиновалась одному его кивку. «Неужели ты, Дик, чувствовал себя тогда иначе? — подумал он. — Что ты чувствовал, когда смотрел вверх, на звезды? Где тебя это настигло? Здесь? Как раз здесь это настигло и меня. И ты отправился туда. И нашел. И утратил. И снова нашел, но уже нечто иное. Ты помнишь, Дик, как ты чувствовал себя когда-то, давным-давно? Сегодня, этой ночью, в жутком лабиринте о чем думаешь ты? Вспоминаешь ли? Почему ты отвернулся от нас теперь, Дик? И чем ты занят сейчас?»

И Нед Раулинс поспешил к девушке, которая ждала его, и они пили молодое вино, терпкое и электризующее, улыбались друг другу в мерцающем свете сечей. Потом она отдалась ему, а позже они стояли вдвоем на балконе, и пред ними раскинулась панорама самого большого из городов человечества. Неисчислимые огни мерцали внизу, двигались, поднимались к огням на небе. Он обнял ее, прижал к себе, положив ладонь на обнаженное бедро.

— Мы долго будем вместе? — спросила она.

— Еще четыре дня.

— А когда вернешься?

— Когда выполню задание.

— Нед, когда ты отдохнешь, когда ты, наконец, скажешь, что с тебя хватит? Ты уже не будешь больше летать, выберешь себе какую-нибудь одну планету и поселишься на ней навсегда?

— Да, — сказал он неуверенно, — наверное, я так и сделаю когда-нибудь.

— Ты только так говоришь. Никто из вас никогда не осядет.

— Мы не можем, — шепнул он ей на ухо. — Мы всегда в движении. Нас всегда ждут какие-то миры, какие-то солнца.

— Вы хотите слишком многого, Нед. Вы хотите познать всю Вселенную. А это грех. Ведь есть границы, которые нельзя пересекать.

— Да, — признался он. — Ты права. Я знаю, что ты права, — он провел пальцами по ее гладкой, как атлас, коже. Она дрожала. — Мы делаем то, что должны. Учимся на чужих ошибках и служим нашему делу. Мы стараемся быть честными по отношению к самим себе. Может ли быть иначе?

— Тот человек, который вернулся в лабиринт…

— Он счастлив, — закончил он. — Он идет выбранным путем.

— Как это?

— Я не смогу тебе объяснить.

— Он, наверное, жутко нас ненавидит, если ушел от всего мира?

— Он поднялся выше ненависти, — попытался объяснить он. — Несмотря на то, кто он.

— А кто?

— Так, — сказал он мягко.

Раулинс почувствовал ночной холод и увел ее в комнату. Они остановились возле кровати. Свечи погасли. Он торжественно поцеловал ее и снова подумал о Дике Мюллере. Задумался о том, какой лабиринт ждет его, Неда Раулинса, в конце его дороги. Он обнял девушку, и они опустились на кровать. Его ладони искали, хватали, ласкали. Она дышала неровно и все быстрее.

«Дик, когда я с тобой увижусь, — подумал он, — я найду, что тебе сказать».

— Но почему он снова заперся в этом лабиринте? — спросила она.

— По той причине, по которой до этого отправился к чуждым существам. По той самой причине, по которой все произошло.

— Не понимаю.

— Он любил людей, — сказал Раулинс.

Это было лучшей эпитафией. Он страстно ласкал девушку. Но ушел от нее до рассвета.