Всеволод Большое Гнездо. "Золотая осень" Древней Руси

I

июне 1174 года в горницу князя Андрея Боголюбского вошёл начальник дворцовой стражи Прокопий, плотно закрыл за собой дверь и произнёс придушенным голосом:

— Беда, князь! Боярский заговор образовался у тебя под боком. Сторонников вербуют.

— Это слух идёт, или ты точно знаешь?

— Точно знаю. Со мной разговор был, подговаривали впустить заговорщиков во дворец.

— И кто же с тобой речь такую вёл?

— Боярин Фёдор Кучкович.

Князь поднялся с кресла, медленно подошёл к Прокопию и, не отрывая взгляда от его лица, спросил:

— Ты ничего не путаешь, дворянин?

— Не путаю, князь. Беседовал с ним дважды, вот так же близко, как с тобой.

— И что, они убить меня собираются?

— Думаю, да.

Андрей стал ходить по горнице, натыкаясь то на стол, то на кресло. Наконец выговорил:

— Фёдор, значит. Змея подколодная. Все эти годы ненависть ко мне копил. А теперь удобный случай рассчитаться со мной выискивает...

Неожиданно резко развернулся и выпалил в лицо Прокопию:

— He будет этого! He позволю! На плаху главаря! На плаху его! Всех на плаху!

— Но мы не знаем остальных заговорщиков, — осторожно возразил Прокопий.

— Узнаем! Через Фёдора узнаем! Прикажу немедленно схватить и привезти на допрос!

Фёдор был арестован в тот же день и доставлен в подвал княжеского дворца в Боголюбове. Там его ждали Андрей и двое стражников. Боярин не был испуган и подавлен, а держался смело и независимо.

— Смерти моей захотел? — глядя яростным взглядом в побелевшее лицо Фёдора, спрашивал Андрей. — Называй сообщников, коли жить хочешь!

— Нет никаких сообщников и заговора нет, — отвечал Фёдор, пошевеливая широкими плечами. — Оговорили меня, злым умыслом погубить замыслили.

— Врёшь, шут! Всю жизнь шутом жил, всю жизнь обманывал!

— Неправда это. Верой и правдой служил, слугой надёжным был и отцу твоему, Юрию Долгорукому, и тебе, князь.

— Так скажешь мне, с кем замышлял против меня пагубное дело, или я прикажу запороть до смерти!

— Не знаю твоих супротивников, никогда не имел с ними дела.

— Так, значит... Всыпьте ему горяченьких!

Долго истязали Фёдора, но он так и не выдал имён заговорщиков. 28 июня 1174 года на площади возле княжеского дворца был поставлен помост, на него водрузили толстый чурбан. Собрались жители Боголюбова и окрестных селений, приехали из Владимира и Суздаля, чтобы поглазеть на невиданное дело: сроду никого не казнили прилюдно! Охали, вздыхали.

Окровавленный, со связанными назади руками, Фёдор уверенно поднялся на помост, долгим взглядом оглядел собравшихся, наконец разлепил избитые губы, крикнул хриплым голосом:

— Безвинного князь Андрей казнить собирается! Невиновен я, оговорили чёрные люди!

И, увидев стоявших рядом Якима и Улиту, произнёс с надрывом:

— Прощайте, брат и сестра! Не чаял я, что будет у нас такое расставание...

Двое дюжих дружинников схватили его за плечи и положили голову на чурбан. Один из них взмахнул мечом, и голова Фёдора, брызгая кровью, покатилась по помосту.

Толпа тотчас взвыла, заплакала, заохала, запричитала, застонала и кинулась в разные стороны, подальше от этого страшного места.

Якима всего трясло. Человек от природы чувствительный и ранимый, он ужаснулся истерзанному виду Фёдора, когда тот вошёл на помост, а казнь едва не лишила его чувств. Он покачнулся и, может быть, упал, если бы его не поддержала Улита.

— Как же так? — вопрошал он себя. — Как Андрей мог так поступить с моим братом? Ведь мы с детства дружили друг с другом, самыми близкими приятелями были, родственниками, почти родными...

Вечером заговорщики собрались в доме Петра, зятя Кучковичей, который жил тихо и незаметно в Боголюбове. Пришло около двадцати человек, в их числе Яким и Улита Кучковичи, Анбал, которого князь назначил ключником своего дворца, Ефим Мойзович. Рассаживались по скамейкам, хмурые и подавленные. Долго молчали, не решаясь начать разговор.

Наконец один из заговорщиков, боярин Иван, произнёс дрожащим голосом:

— Что будем делать? Заговор раскрыт, руководителя нашего казнили. Куда бежать, где скрываться?

Поёрзав на скамейке, ему ответил Пётр:

— В Рязань надо подаваться. Мне Фёдор говорил, что тамошний князь Глеб на нашей стороне. Приютит и защиту даст.

— Да, только к нему... И бежать недалеко, через Оку и — на Рязанщине... Нынче ночью, пока не поздно... — загомонили остальные.

И тут взорвалась Улита, бывшая жена Андрея Боголюбского:

— Вы что — не мужики? Что слюни распустили? От страха совсем разум потеряли? Куда побежите? Да вас князь Андрей в два счета по дороге всех переловит! А не переловит, прикажет князю Глебу выдать на расправу Неужто забыли, что князь рязанский под рукой Андрея ходит?

— Так что же нам делать? — раздался голос от порога.

— Убить Андрея, пока не поздно!

Ничто не влияет на мужчин сильнее, чем крик или слёзы женщин. Они подстёгивают хлеще хлыста. Так подействовал и резкий голос Улиты. Мужчины подняли головы, а Яким встал и проговорил:

— Улита права. Андрей убил моего брата, он и нас скоро предаст казни. Надо идти во дворец и прикончить его!

— Но князь наверняка вооружён, — вмешался боярин Иван. — А сражаться он умеет, я видел его в бою несколько раз. Говорят, у него меч, перешедший от святых князей Бориса и Глеба, он защищал его от смерти не единожды.

— Я пойду во дворец и выкраду меч, — сказал Анбал. — У меня все ключи, и мне это нетрудно сделать.

Так и решили. Анбал ушёл, а остальные дождались ночи и отправились на убийство. Ночь была звёздной, но безлунной, дома стояли тёмные, мрачные. Таясь тенями, прокрались ко дворцу. Подошли ко дворцовой башне, вход из неё вёл в жилые покои князя. И тут остановились.

— Не могу дальше, — простонал Иван.

— Чего не можешь? — хриплым голосом спросил его Пётр.

— Боюсь...

— Экий ты, — начал было Яким, но его перебил Иван:

— Глотнуть бы для храбрости.

— Недалеко винный погреб, — сказал Анбал, присоединившийся ко всем возле дворца.

— Тогда пошли, — скомандовал Пётр.

В погребе Анбал зажёг свечу. Заговорщики налили себе по кружке вина, выпили, не закусывая. А затем поодиночке, не говоря ни слова, вошли в башню и остановились перед дверью, ведущей в караульное помещение.

— Здесь охрана, — тихо проговорил Анбал. — Спят, наверно.

— Много их?

— Трое сегодня.

— Прокопий среди них?

— Тут он.

Ворвались дружно, повязали спящих, в рот сунули по кляпу, чтобы не позвали на помощь. Затем по каменной лестнице, расположенной в башне, тихо двинулись на второй этаж. В призрачном свете виднелись какие-то рисунки, но заговорщикам было не до них.

Поднявшись на второй ярус, стали красться по сводчатому коридору, вымощенному майоликовыми плитками. Коридор упирался в опочивальню князя и был довольно узок, поэтому толпа заговорщиков растянулась по всей его длине. Наконец передние оказались перед закрытой дверью.

— Что делать? — шёпотом спросил Пётр.

— Надо позвать князя, — так же тихо ответил Яким.

— Тогда зови.

— Мне нельзя, он мой голос знает. Покличь ты.

— А как?

— Как будто ты Прокопий, — подсказал Анбал. — Прокопию он доверяет и откроет.

— Ладно, попробую, — проговорил Пётр и легонько постучал в дверь.

В горнице сначала было тихо, потом послышалось движение, и Пётр стал звать:

— Господине, господине!

— Кто есть? — спросил хриплым спросонья голосом Андрей.

— Прокопий.

Наступило короткое молчание, потом князь проговорил сердито:

— Нет, паробче, ты не Прокопий!

Тотчас за дверью что-то упало, загремело, видно Андрей искал оружие, потом послышалась негодующая брань.

И тогда заговорщики навалились на дверь. Она оказалась дубовой, добротно сделанной и не поддавалась. Тогда откуда-то принесли бревно, несколькими ударами разнесли её в щепы и ворвались вовнутрь. В окно падал мерцающий свет звёзд, виднелась фигура князя. Передние бросились на него, но Андрей, сыпя проклятия, сокрушающим ударом кулака сбил первого нападавшего и нанёс удар в лицо второму. Но за это время в горницу вбежали другие, и Анбал саблей рассёк князю левую ключицу. Вгорячах не почувствовав боли, князь правой рукой врезал горцу в скулу, тот хрюкнул и улетел в угол. Но на него посыпались беспорядочные удары мечами и пиками. Толкаясь и мешая друг другу, убийцы свалили наконец князя на пол и стали истязать лежачего, пока тот не перестал двигаться. Наконец отступились. Пётр, вытирая пот со лба, проговорил устало:

— Всё кончено. Выходим.

Некоторое время Андрей лежал неподвижно, затем пришёл в себя и, постанывая, поднялся на ноги. Постоял, придерживаясь за стены, а потом побрёл по коридору, спустился вниз по лестнице и оказался на площади. Там он задержался на некоторое время, глядя в небо и стараясь окончательно прийти в себя. Наконец двинулся вокруг башни, пока силы не оставили окончательно. Тут он опустился на землю, громко стоная от невыносимых болей.

Этот стон услышали заговорщики.

— Князь подаёт голос! — присев от ужаса, проговорил Пётр.

— Не может быть, — возразил ему Анбал.

— Он. Больше некому!

— Может, кто-то из охранников? — сделал предположение Яким.

— Мы их крепко связали, лежат. Я на обратном пути заглядывал в караульную.

— Тогда глядите вокруг! — скомандовал Пётр.

Однако князя нигде не было. Заговорщики поднялись в горницу Андрея, там было пусто. Страх придал силы убийцам. Они кинулись обратно, выбежали на площадь и стали искать в разных направлениях. Наконец кто-то из них догадался зажечь свечу и по кровавому следу нашёл князя. Тот лежал на земле, прислонившись к башне. Сознание ещё не оставило его. Он видел, как к нему метнулись тени, стали наносить удары. Пётр отсёк князю руку, другие прикончили его.

За окном уже занимался рассвет. Протрезвевшие от совершённого преступления, убийцы вновь отправились в медуницу и выпили вина. Затем вернулись в караульное помещение и умертвили Прокопия.

А потом все скопом бросились грабить княжеское добро. Они набрали золотых гривен, драгоценных камней, жемчуга, доспехов, погрузили на своих коней и отослали к себе по домам. Сами же поспешили собрать княжеских слуг, и Мойзич сказал им:

— Слушайте нас, слуги! Если сюда придёт дружина владимирская, то не станут разбираться, кто виноват, а кто нет: всех убьют! А посему будем заодно.

Слуги, испугавшись, встали на сторону заговорщиков. Они так поступили ещё и потому, что им разрешено было грабить княжеское имущество.

Вслед за тем Пётр и Яким Кучкович послали к владимирцам. Они известили их о смерти князя и велели передать им: «Если кто из вас, владимирцев, что-нибудь помыслит на нас, то мы с теми покончим. Не у нас одних была дума, и ваша есть в одной думе с нами».

Испуганные владимирцы отвечали:

— Кто с вами в думе, тот с вами пусть и будет, а наше дело сторона.

Вслед за тем городская чернь бросилась грабить дом князя Андрея.

Тело Андрея Боголюбского в это время валялось в огороде непогребённым. Его нашёл верный княжеский слуга Кузьма Киевлянин и стал плакать над ним. К нему подошёл один из убийц, Анбал. Кузьма, взглянувши на него, сказал:

— Анбал, вражий сын! Дай хоть ковёр или что-нибудь подостлать и прикрыть господина нашего.

Но Анбал лишь расхохотался:

— Ступай прочь! Мы хотим выбросить его собакам.

— Ах ты, еретик! — стал попрекать его Кузьма. — Да помнишь ли, в каком платье ты пришёл сюда? Князь одел и обул тебя. Теперь ты стоишь в бархате, а князь нагой лежит. Прошу тебя честью, сбрось мне что-нибудь.

Устыжённый Анбал бросил слуге ковёр и плащ. Кузьма обернул тело убитого, поднял его и, сгибаясь под своей ношей, отнёс в церковь.

Но там все были пьяны, встретили Кузьму насмешками:

— Князю уже не поможешь. Брось его тут в притворе. Вот нашёл себе печаль возиться с мертвяком!

Кузьма положил тело Андрея в притворе и стал причитать над ним:

— Уже тебя, господин, и холопы твои знать не хотят. А прежде, бывало, гость придёт из Царьграда или из иных сторон Русской земли, а то хоть латинян, христианин ли, поганый, ты, бывало, скажешь: поведите его в церковь и на палаты, пусть видят всё истинно христианское! А эти не пускают тебя и в церковь положить.

Два дня и две ночи, пока шло разграбление, лежало тело Андреево в притворе. Духовенство не решалось отпереть церковь и совершить над ним панихиду, оно боялось гнева заговорщиков. Лишь на третий день пришёл игумен монастыря Козьмы и Домиана и гневно обратился к Боголюбским клирошанам:

— Устыдитесь! Долго ли князю так лежать? Отомкните божницу, я отпою его. Положим его в гроб, а когда злоба перестанет, придут из Владимира и понесут его туда.

По совету игумена всё и сотворили. Отперли церковь, положили тело Андреево в каменный гроб и пропели над ним панихиду.

В ту пору бунт был во Владимире. Чернь городская перебила княжью дружину и теперь грабила имущество князя Андрея Боголюбского и бояр его. Наконец поп Никулица — тот самый поп Никола, который в 1155 году помог Андрею вывезти из Вышгорода икону Богородицы, — в ризах прошёл по городу с чудотворною иконой Богородицы. Едва горожане узрели икону, как нашло на них умиротворение, и грабежи прекратились. И это было великое чудо.

Через шесть дней после смерти князя владимирцы, опомнившись, устрашились сотворённого и вспомнили, сколько добра им сделал Андрей. Тело его было перевезено во Владимир. На дорогу, ведущую в Боголюбово, хлынула толпа жителей. Когда показалось княжеское знамя и послышалось погребальное пение, многие из горожан стали, плача, опускаться на колени. Затем они пошли за гробом, сняв шапки.

Тело князя было положено в построенной им церкви Богородичной рядом с телом его сына Глеба — двадцатилетнего юноши, который скончался за девять дней до убиения отца. Весь народ владимирский любил его за необыкновенную душевную чистоту и милостливость.

И — чудо: мощи Андрея и сына его Глеба остались нетленными. Вскоре над ними стали совершаться великие исцеления. Православная церковь, оплакав их, причислила Андрея и сына его Глеба к лику святых.

Когда всё утихло, съехались во Владимир дружина и ростовские, суздальские и переяславские бояре и стали решать, кого приглашать на княжение во Владимиро-Суздальскую землю. Хотя Владимир и считался столицей княжества, но город он был молодой, поднятый лишь в правление Андрея Боголюбского, народ в нём был преимущественно ремесленный, бояр было мало; в основном бояре проживали в старинных городах Ростове и Суздале, всегда ревниво относившихся к владимирцам, презрительно называя их «каменщиками»; им вновь хотелось вернуть звание столицы в один из своих городов. Эти противоречия с особой силой вспыхнули на этом соборе (съезде).

— Нам, господа бояре и дружинники, — обратился ко всем боярин Борис Жидиславич, один из главных организаторов заговора против Андрея Боголюбского, — поспешать надо с приглашением князя. Ибо смотрят на наши земли с великой алчностью соседи — и рязанцы, и смоляне, и рать свою могут двинуть в любой час.

— Давно на наши северные угодья с промысловым зверьем также новгородцы зарятся, — поддержал его владимирский боярин Иван Радиславич, молодой выдвиженец покойного князя Андрея; отличался он большой храбростью, что неоднократно показывал в бою. Был он высок ростом, широк в плечах и красив на лицо; владимирцы очень любили его за честность и прямоту. — Ходили мы по приказу князя в верховья реки Онеги, выбивали бродячие промысловые артели новгородцев. Чуть ослабь внимание, застроят своими селениями, возведут крепости. Попробуй после этого отними у них!

— И с булгарами надо ухо держать востро, — вмешался в разговор боярин Константин Хотович, у которого было с десяток торговых судов в Ярославле, они доходили до берегов Персии. — Чуть мы ослабнем, так сразу перекрывают пути по Волге. Сколько раз из-за этого воевали Булгарское царство и Юрий Долгорукий, и Андрей Боголюбский! Прав боярин Жидиславич, князя надо выбирать, да такого, чтобы крепко взял в свои руки власть и одного его взгляда боялись!

— Ну это ты перелишил, — возразил ему Жидиславич. — Натерпелись мы от самовластца Андрея. Свергли одного единодержца не для того, чтобы посадить другого!

— И вот ещё что, — снова заговорил суздальский боярин Василий Настасьич, узколицый, с хитрыми глазами. — Надо к старинке возвращаться, к тому времени, когда мужала и набирала сил наша Ростово-Суздальская земля. А была она могучей в то время, когда стольными городами были у нас Ростов и Суздаль, по ним и край наш прозывался. Не дело это, когда князь сидит во Владимире, где живут, почитай, одни ремесленники...

— Одним словом, все владимирцы — это каменщики! — насмешливо выкрикнул Хотович. — Издавна им дано такое прозвище!

— Вот-вот, — продолжал Василий Настасьич. — Это всё дурость Андрея, что стольный город перенёс во Владимир. Мало ему было одной дурости, так совершил другую: в селе Боголюбове засел! Это как понимать? Совсем унизил наши старинные города, на деревеньку променял!

— Я знаю, кому можно доверить управление княжеством, — произнёс Иван Радиславич. — В Торческе сидит брат Андрея — Михаил. Разговаривал я с ним не так давно. Жаловался он мне, что не любо ему иметь дело с чёрными клобуками. Вечно они на конях, таскают его по юртам, разного рода кочевьям, постоянные стычки с половцами. Тоскует он по родным краям, готов вернуться хоть завтра.

— Э-э-э нет! — тотчас возразил ему Борис Жидиславич, понимавший, что брат Андрея тотчас начнёт мстить за смерть своего брата и тогда ему несдобровать. — Михалку нам не надо! Он снова во Владимире осядет, а старые города подомнёт под себя. А если он по-прежнему станет опираться на ремесленников да торговцев, то нам, боярам, придётся горше, чем при Андрее. Так что буду против Михалки и вас, бояре, к тому призываю!

— Не нужен Михалка! Мы против Юрьевичей! Хрен редьки не слаще! — послышались голоса бояр.

— Значит, правильно я мыслю, — подытожил Борис Жидиславич, когда стихло. — Давайте пригласим сыновей старшего сына Юрия Долгорукого — Ростислава. Ростислав держался Суздаля, там и умер. И дети его воспитаны в уважении к старине. В Чернигове сейчас проживают два сына Ростислава — Мстислав и Ярополк. Вот их и надо звать! Правильно я говорю, бояре?

— Верно! В точку угадал! Любо-о-о! — поддержала его большая часть присутствующих.

— Дайте мне сказать! — поднялся со своего места Хотович, и хитрые глазки его стали маслеными. — Решение ваше, господа бояре, такое, что лучше не придумаешь. Да и люди под рукой имеются, которые нашу волю исполнят с превеликим удовольствием. Во Владимире находятся рязанские послы — Дедилец да Борис. Пригласим их и поручим от нашего имени поговорить с обоими Ростиславичами. Коли дадут согласие, примем князей с великим почётом и посадим княжить в Суздале.

— Может, в Ростове? Он ведь город старинней, чем Суздаль, — раздался чей-то неуверенный голос, но он был тотчас заглушён многими другими:

— В Суздаль! В Суздаль зовём! Вернём славу стольного города!

Дедилец и Борис тотчас явились. Бояре поцеловали образ Богородицы и направили послание рязанскому князю Глебу: «Твои шурья будут нашими князьями. Приставь к нашим послам своих и отправь всех вместе с ними в Русь».

Глеб обрадовался такой чести. По его повелению послы поехали в Чернигов и от имени северной дружины сказали Ростиславичам:

— Ваш отец добр был, когда жил у нас; поезжайте к нам княжить, а других не хотим.

Но ответ они получили совершенно неожиданный: Мстислав и Ярополк отказались ехать в Ростово-Суздальскую землю без кого-либо из Юрьевичей:

— Либо добро, либо лихо всем нам. Пойдём все вместе, чтобы избежать смуты и войны на нашей земле.

Делать было нечего, пришлось звать Юрьевичей — братьев Андрея Боголюбского. Но тут выяснилось, что трое из них проживают в Византии, а Глеб, который княжил в Переяславле Русском, недавно умер; оставался лишь Михаил. Стали ждать ответа от него.

II

Михаил только что побывал в гостях у берендейского хана Итлара и возвращался в Торческ. Он не любил посещений степняков. Скудный быт угнетал его. Эта насквозь продуваемая юрта, сидеть приходилось, скорчившись, на полу, есть руками, громко чавкать, чтобы показать хозяину, как вкусно приготовлена еда, а руки тут же обтирать о свои штаны... А надо было всё это проделывать, потому что чёрные клобуки — торки и берендеи — надёжно прикрывали границу Руси по реке Рось и насмерть бились с половцами, своими извечными врагами; в этой войне они не щадили противника, но и те платили им тем же.

На этот раз повод для поездки был незначительный — день рождения у одного из сыновей хана, но угощали князя от души. Жареное и вяленое мясо, жирная шурпа — густой суп из баранины, восточные сладости, вино и пиво из пшена... Отказываться было нельзя, и больной желудок Михаила запротестовал сразу, а по возвращении домой и вовсе князь разболелся, началась изжога, которая, кажется, выжигала ему горло и рот.

Здоровье у Михаила было слабым. Родился и рос он хилым ребёнком, да вдобавок как-то во время охоты в Поросье угодил в болото и пробыл в холодной воде несколько часов, пока не отыскали слуги. С этого момента начался у него кашель, который никакими средствами не удавалось изжить. Жена у него умерла при родах, с тех пор он холостяковал, все силы отдавал любимой дочке Анастасии, в которой души не чаял. Как-то само собой получилось, что рядом с ними оказалась Зарена, маленькое, полненькое, доброе существо. Он даже не знал, сколько ей лет, и никогда об этом не задумывался. Он видел её всегда в заботах и тревогах, она постоянно что-то делала, над чем-то корпела, чего-то выдумывала, а они оказывались обмытыми, обстиранными, одетыми во всё чистое и вкусно накормленными. Ничего взамен эта женщина не просила и не требовала, всегда была всем довольна и, постоянно находясь рядом с ними, умудрялась оставаться немного в стороне, скромной и незаметной.

Вот и сейчас, едва он подъехал к дворцу, как увидел её, стоящую на крыльце; как она узнала, что он возвращается домой, одному Богу известно, Зарена заботливо взяла его под руку и повела в горницу. Вида измученное лицо и страдальческие глаза Михаила, она налила ему какой-то травяной отвар, он выпил его, и изжоги как не бывало. Затем провела его в заранее натопленную баню, где две дворовые девки напарили и помыли его; на Руси тогда существовала совместная помывка мужчин и женщин.

Когда проснулся, Зарена принесла ему в постель кружку парного молока. Пить его она приучила с первых дней своего появления во дворце, считая, что оно является лекарством от всех болезней. Скрестив короткие пухлые ручки на полной груди, она страдальческими глазами наблюдала, как он мелкими глотками пил напиток; на куриной шее при этом у него ходил острый кадык.

После этого Зарена поставила перед ним тарелку с бульоном и отвар из шиповника. Он это всё не спеша съел и выпил, отёр тонкие синие губы вышитым рушничком и удалился в свою горницу. Все знали, что после обеда князя тревожить нельзя: он час-другой почивал.

Но именно в это время приехало посольство из Чернигова. Оно стало домогаться немедленной встречи с Михаилом. Однако Зарена стояла насмерть и важных людей в горницу князя так и не допустила. Беседа их состоялась только за ужином.

Посольство возглавляли владимирский боярин Иван Радиславич и черниговский боярин Василий Волкович, с ними была сотня дружинников. Михаил усадил их за длинный стол в своей гриднице, щедро угощал различными кушаньями и напитками. Здесь были и говядина, и свинина, и баранина, и лосятина; на тарелках лежал курник, начинённый яйцами и бараниной с маслом. И конечно, вино, пиво и квас — житный, медвяной и ягодный.

— Это моя дочь Анастасия, — представлял гостям Михаил тринадцатилетнюю девчушку, которую усадил рядом. — Единственная наследница всех моих богатств и достояний, а эта — Зарена, она нам и мать, и верная слуга, и незаменимая помощница.

Хлопотавшая около стола Зарена смущалась и отмахивалась пухлыми руками:

— Ну полно тебе, князь! Скажешь такое...

— Рассказывайте, с чем пожаловали в мои владения. Слава Богу, сегодняшние дни у нас выдались спокойными, а то если не половцы налетят, то торки и берендеи что-нибудь затеят на границе. Лихой народ, одним словом — степняки!

— Кланяется тебе, князь, правитель Черниговской земли Святослав Всеволодович и желает доброго здоровья и долгих лет жизни, — степенно проговорил боярин Василий Волкович.

— Я тоже желаю Святославу Всеволодовичу всяческого благополучия, — не замедлил ответить Михаил.

— Хочет он видеть тебя у себя в гостях, чтобы обсудить важные для Руси дела.

— Никуда он не поедет! — державшая ухо востро, тотчас проговорила Зарена. — Болен он, постоянный присмотр требуется. Чернигов и без него обойдётся, а ему надо дома сидеть и молоко парное попивать.

Худое лицо Михаила передёрнулось, глаза растерянно забегали. Он явно не знал, что сказать, но Василий Волкович не отступал:

— Кланяются тебе также и братья твои двоюродные, Ярополк и Мстислав Ростиславичи. Приглашают они тебя занять оставшиеся после смерти Андрея Боголюбского свободные столы. Себе они оставляют Ростов и Суздаль, а тебе предлагают Владимир. Находятся они сейчас в Чернигове и хотели бы обсудить с тобой столь важный вопрос с глазу на глаз.

— И народ владимирский тебе кланяется, князь Михаил, — вмешался в беседу боярин Иван Радиславич. — Потому как ты родной сын Юрия Долгорукого и брат Андрея Боголюбского, а этих князей они считают своими и никого, кроме тебя, не хотят видеть на престоле. Так что хошь не хошь, а ехать тебе придётся, потому как могут вмешаться другие князья, и долгая смута приключится на земле нашей.

— Слышь, Зарена, — развёл руками Михаил, — дела складываются так, что придётся мне отправляться в путь. He могу я ради своего благополучия допустить смуту на Руси. Достаточно много натерпелась она и от княжеских усобиц, и от набегов ворогов с разных сторон.

Зарена тотчас залилась обильными слезами и вышла из гридницы.

— Опасается за меня, — развёл руками Михаил. — Но я всё равно поеду.

Через день посольство отправилось в обратный путь. Вместе с ним поехали Михаил и Анастасия; Зарена была оставлена в Торческе наблюдать за дворцом.

Встреча в Чернигове была тёплой. Мстислав и Всеволод расцеловали Михаила и повели в покои князя Святослава Всеволодовича. Пятидесятилетний, ещё полный сил и здоровья, черниговский князь также радушно принял гостя, усадил перед собой, стал расспрашивать про житьё-бытьё. Ему, нацелившемуся на киевский престол, важно было получить себе в союзники правителей богатейшего Владимиро-Суздальского края, из которого недавно повелевали всей Русью Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский. Ни у кого уже не возникало сомнений в том, что с разорением Южной и Западной Руси на первое место по своему могуществу и влиянию вышла Северо-Восточная Русь; имея её поддержку, можно было легко захватить Киев и укрепиться в нём настолько, что ни одному князю будет не под силу столкнуть с престола.

Святослав Всеволодович представил Михаилу своих сыновей — Дмитрия, Мирослава, Давида и Константина, а также дочь Марию.

— Не повезло девке, — ласково проводя по её густым волосам, говорил отец. — Только вышла замуж, как муж погиб в стычке с половцами. Сохнуть ей во вдовушках, видать, так на роду написано.

Мария непокорно встряхнула головой, пересела напротив Михаила, но тут же приняла смиренный вид, проговорила:

— Я человек в жизни разочарованный, сердце у меня разбито. Видно, всю жизнь придётся одной слёзы лить.

И прямо взглянула в лицо Михаила своими бедовыми глазами. Тот поперхнулся едой.

— Скучно с вами, — вставая, проговорила она. — Сейчас начнёте разговоры про битвы и сражения, сколько у кого войска и как оно вооружено. Пойду в свою светлицу!

И ушла.

Святослав Всеволодович проводил её ласковым взглядом.

А Мария зашла в свою светлицу, остановилась у окна. Цветные стёкла не позволяли видеть что-либо во дворе, да она и не хотела ничего разглядывать. Она пыталась разобраться в самой себе. Ей только что пришлось испытать укол, резкий и внезапный от того, что двое взглянули в глаза друг другу. У неё по груди разлилось чувство тревоги и сладостного ожидания. Это внезапно обрушившееся чувство мешало думать о чём-либо другом, кроме этого человека. Им был князь Михаил. Она снова хотела видеть его.

О своём бывшем муже Мария не вспоминала, а если иногда он и являлся в её мыслях, то старалась побыстрее избавиться от них. Был он мот, краснобай и любитель женщин, человек поверхностный и непостоянный, сегодня давал слово, а назавтра поступал как душе заблагорассудится. Когда она застала его с другой женщиной, то выпалила зло и непримиримо:

— Больше в мою светлицу ни шагу! Чтобы глаза мои тебя больше не видели!

И слово своё сдержала, хотя он и ныл, и упрашивал её чуть ли не ежедневно. А потом ушёл в поход и не вернулся, о чём она нисколько не горевала. Жила, не заглядывая в будущее, довольствуясь тем, что давал очередной день, такой уж был её характер. И вдруг сегодня взволновал её единственный взгляд неспокойных глаз. Они до сих пор стояли перед ней, эти большие, голубые, обведённые тёмными кругами, грустные и какие-то обречённые глаза, как будто этот человек знал больше, чем все остальные, вместе взятые, ведал особую тайну, непостижимую другим. И она вдруг почувствовала и осознала: помани он её только одним пальчиком, пойдёт она за ним хоть на край света...

Наутро она пошла в девичью, где пряли, ткали, вышивали и делали другую женскую работу. Там можно было узнать разные новости. Ей тотчас сообщили, что Михаил, Мстислав и Ярополк обо всём договорились и целовали крест митрополиту, что в Суздальской земле будут действовать сообща, а за Михаилом было признано старшинство.

«Значит, он скоро уедет и я с ним даже словом не перемолвлюсь!» — со страхом подумала она и стала прикидывать, какой найти предлог, чтобы встретиться, но в голову ничего путного не приходило, а пойти в его горницу не позволяла женская гордость, которая была сильнее любви.

В коридоре двигались люди, пару раз проходил он; она каким-то особым чутьём узнавала его шаги. Наконец он зашёл в девичью, бестолково потоптался возле двери. Она не поднимала глаз, но чувствовала, что он смотрит на неё.

Михаил спросил:

— Князя Мстислава не было?

— Нет, — ответило ему несколько весёлых голосов.

Он ещё немного побыл и ушёл.

— Какой смешной! — сказала одна из девушек. — Чего Мстиславу делать между нас?

И все засмеялись.

Только она одна знала, что Михаил ради неё заглянул в девичью, что он не уедет, не встретившись с ней, и стала ждать этой встречи.

В тот же вечер, после ужина, Мария осталась одна в трапезной. И он пришёл. Она издали услышала его шаги и поняла, что сейчас случится самое важное в её жизни.

— Все уже разошлись? — отстранённым голосом спросил он.

Она пожала плечами, чувствуя, как жар заливает её лицо и шею.

— А я надеялся поговорить с кем-нибудь перед сном, — продолжал он и присел на скамеечку рядом с ней.

— И о чём же? — выдавила она из себя.

— Не знаю. О чём-нибудь...

— Может, о том, как впервые увидели мы друг друга в гриднице? — будто проваливаясь в жуткую пропасть, вдруг осмелилась спросить она.

— А ты поняла сразу?

— Конечно. С первого нашего взгляда.

Он обречённо опустил голову, словно уличённый в каком-то преступлении, и замер. Тогда Мария встала, придвинулась к нему вплотную и провела ладонью по холодному влажному лбу.

— Я бы хотела уехать с тобой, чтобы больше никогда не расставаться, — сказала она, вздохнув. — Но это пока невозможно.

Наутро князья уехали. Мария видела с крыльца, как Михаил, поддерживаемый дружинником, взобрался на коня и тронул с места. Проезжая мимо, он улыбнулся ей той особой покорной, радостной и жадной, только ей предназначенной улыбкой, которая заставила её забыть обо всём на свете.

Через десять дней князья прибыли в Москву. Михаил последний раз был в ней полтора десятка лет назад, когда Андрей Боголюбский направил его на княжение в Торческ. Города было не узнать, так разросся он за это время. По берегам Москвы и Яузы широко раскинулись новые посады, дома стояли там, где раньше было поле, называемое по имени прежнего хозяина здешних мест Кучковым полем. Оно и неудивительно: по полноводной Москва-реке шли суда до Оки, а потом по Волге в богатые восточные страны; через Москву проходили пути с севера на юг и с востока на запад; сюда, под защиту бескрайних лесов, уходили жители Южной Руси, разоряемой половецкими набегами и княжескими междоусобными войнами. Здесь было тихо и спокойно, и можно было жить и трудиться, не боясь за свою жизнь и завтрашний день. Край быстро заполнялся людьми, которые новым селениям и городам давали названия по тем местам, откуда вынуждены были бежать: Киево, Киевцы, Переяславль, Перемышль, Стародуб, Вышгород, Галич, а безымянные речки именовали как на юге: Лыбедь, Трубеж, Почайна...

В Москве остановились в тереме тысяцкого Радилы. Туда же скоро явился ростовский боярин Иван Ручечник, мило и угодливо со всеми поздоровался, а потом в дальнюю горницу отозвал Мстислава и Ярополка и стал горячо шептать:

— Зачем вы привезли с собой Михалку? Разве не знаете, что Юрьевичей не признают ни Ростов, ни Суздаль?

— Ростовцы и суздальцы в своё время крест целовали Юрию Долгорукому, что примут на княжение его сыновей, — возразил Мстислав. — Нельзя без них обходиться, смута большая поднимется.

— Когда это было! Все позабыли. К тому же настроение жителей переменилось. Сам Андрей Боголюбский нарушил крестное целование, сослав своих младших братьев в Византию. Если князья не держат свои клятвы, то что остаётся делать их подданным?

— Чем же вам негож Михаил Юрьевич?

— После Андрея Боголюбского не желаем никаких Юрьевичей! Натерпелись от его самовластья. Он наши старинные боярские обычаи порушил, Ростов и Суздаль забросил и стольным городом сделал ремесленный Владимир, на голытьбу стал опираться.

— Но мы только что митрополиту крест целовали, что признаем Михаила старшим среди нас, — продолжал упираться Мстислав.

Однако тут вмешался Ярополк. Был он высок ростом, с полным лицом и крупными, навыкате глазами, в высоко вырезанных ноздрях у него всегда поблескивала слизь.

— О чём тут спорить, коли нас сам народ просит! — напористо заговорил он. — Едем в Суздаль, а Михалка пусть в свой Торческ возвращается!

— Значит, начнётся междоусобная война, — откинувшись на спинку кресла, устало проговорил Мстислав. — Владимирцы не смирятся, а у них княжеская дружина. Нет, я в таких играх не участвую.

— Мы обо всём позаботились, всё предусмотрели и подготовили! — свистящим шёпотом торопливо проговорил боярин. — Мы загодя перевели дружину в Переяславль, дружинников одарили подарками, выдали им жалованье наперёд. Бояре не поскупились, мошной потрясли. Никуда теперь они от нас не денутся, верно служить будут!

— Ну коли так, — заколебался Мстислав...

— Я ещё не всё сказал, — продолжал Иван Ручечник. — Мы посылали гонцов в разные города. Ответили нам Рязань и Муром. Обещают прислать свои полки. Ну так как?

— Тогда я с вами, — твердо ответил Мстислав.

— Значит, решено! — обрадовался Ярополк. — Завтра же скачем в Переяславль, весь край будет в наших руках!

Об отъезде братьев Михаил узнал почти тут же. Недолго думая, собрался и отправился во Владимир. Владимирцы встретили с большой радостью и обещали стоять за него до конца. Но скоро подошли полки ростовские и суздальские, а также княжеская дружина в количестве 1500 человек. Владимир был обложен со всех сторон, окрестности пожжены. Наружу вылилась давняя вражда старинных Ростова и Суздаля к некогда захудалому городишке, похитившему у старых городов честь иметь у себя стол княжеский. Скоро к ростовцам и суздальцам присоединились полки рязанские и муромские. Но целых семь недель отбивались владимирцы от осаждающих. Наконец голод принудил их собрать вече, которое сказало Михаилу:

— Мирись, либо помышляй о себе.

Михаил отвечал:

— Вы правы: не погибать же вам из-за меня.

Он выехал из города и направился в Чернигов; владимирцы проводили его с плачем великим, пишет летописец.

После отъезда Михаила владимирцы заключили договор с Ростиславичами, в котором те поклялись, что не сделают никакого зла городу. Потом отворили ворота и встретили князей с крестами. Во Владимире остался княжить Ярополк, а в Ростове — Мстислав. Таким образом, благодаря мужеству владимирцев торжество ростовцев было неполным: Владимир получил князя, а не посадника из Ростова.

III

Опечаленный вернулся Михаил в Чернигов. Но его горестные мысли были развеяны бурной радостью Марии, кинувшейся на шею любимому:

— Теперь от себя никуда не отпущу!

Святослав Всеволодович против их брака не возражал. Наоборот, он был рад такому союзу: Михаил понравился своей сдержанностью и простотой, не говоря уже о том, что был всё-таки князем, а не каким-то там захудалым боярином, как первый муж!

Свадьба состоялась в Чернигове и проходила по христианским обрядам, но вперемешку с языческими обычаями: народ старину и не мог, и не хотел забывать. Так, накануне свадьбы в доме жениха пекли свадебный каравай. На это действо были приглашены замужние родственницы жениха и свадебные чины: дружка, сваха, дядька, бояре. Сваха по знаку дружки ставила лоток с закваской и зажигала под ними три свечи. После этого дружка просил родительского благословения приступить к приготовлению каравая. Общими усилиями замешивалось тесто, затем валяли каравай и сажали его на лопате в печь, а в это время присутствующие пели:

А затем начиналось небольшое пиршество. Оно продолжалось, пока пёкся каравай. Наконец сваха сообщала, что каравай готов, все вставали из-за стола и начинали петь:

Дружка со свахой и дядькой деревянным молотом били по печи, вынимали из печи каравай, укладывали его в решето, посыпанное овсом, покрывали полотенцем, три раза обносили вокруг примостного столба и торжественно выносили в клеть. Их во всё время сопровождали гости. Потом каравай, украшенный фигурками целующихся голубей и скрещёнными руками, положили в клеть, чтобы в день свадьбы поставить на стол.

Утром в день свадьбы сваха в сопровождении большого числа свадебных чинов с веткой рябины в руках трижды обошла терем; за ней свадебные чины и прислужники в числе до ста человек несли на головах разные принадлежности брачного ложа и брачной комнаты, чтобы отогнать лихих колдунов и колдуний, которые могли внести порчу и нагнать злых духов.

Затем Михаил на коне первым прискакал к собору Спаса Преображения, следом на красочном возке подъехала Мария. По ковровой дорожке они проследовали в собор, где и состоялось венчание. При выходе из собора присутствующие кидали в них зёрна ячменя и пшеницы, а некоторые щипали Марию, чтобы она теснее прижималась к мужу: будут дружно жить!

К терему молодожёны ехали дальней дорогой, плутая по улочкам, — дольше будут жить вместе. По приезде в терем их сразу не пустили, а завели на подклеть. Там им дали жареную курицу, заставили взять за ноги и тащить в разные стороны. Разодрав курицу, принялись за кашу. Следовало её брать руками и кидать через левое плечо.

Только после этого их ввели в терем, посадили на скамейку, застеленную вывернутой шубой: богато будут жить! А потом началось свадебное веселье. Все пили и ели, но молодые должны были поститься и не брать в рот ничего.

Когда гостям подали третью перемену — лебедя, перед новобрачными поставили жареную курицу. Дружка взял эту курицу, обернул её скатертью со стола новобрачных и повёл их в опочивальню. Опочивальня по стенам была обита коврами, ковры лежали и на полу. По четырём углам были воткнуты стрелы, на скамейках поставлены кадки с мёдом, над дверями и окнами были прибиты кресты. На кровать снизу были положены снопы, на них — ковёр, затем одна на другую три перины, сверх их лежали простыни, подушки и одеяла. Возле кровати были поставлены бочки с пшеницей, рожью, овсом и ячменём, это новобрачным желали изобилия в их новой жизни. Михаил и Мария терпеливо выносили все предписания. Они желали и верили в своё будущее счастье!

К удивлению Михаила, в Торческе женщины быстро сошлись между собой. Мария, хоть и обещала заботиться о муже, была слишком ветрена, чтобы заниматься каким-либо повседневным кропотливым делом и с охотой переложила хозяйственные дела на плечи Зарены. А та приняла её как родную сестру и стала оберегать наравне с Михаилом.

Через год у Михаила и Марии народился мальчик, которого назвали Глебом. А вскоре, осенью 1176 года, к ним в Торческ приехал Всеволод. Встреча была радостной. Михаил помнил брата ещё совсем маленьким, теперь же перед ним стоял юноша, высокий, красивый, с мужественным лицом, побывавший не в одном сражении. Было о чём поговорить!

После шумных приветствий, обильного угощения и рассказов про Византию Михаил спросил брата:

— И что собираешься делать на Руси?

— А кто сейчас в Киеве правит? — в свою очередь спросил Всеволод. — Намерен я служить великому князю Руси.

— Рюрик Ростиславич! — чуть не выкрикнул Михаил, лицо его стало пунцовым. — Ярый наш враг! Так что про Киев лучше забыть.

— Тогда, может, к твоему тестю, в Чернигов?

— Думаю, он тебя примет. Широкой души человек! Мне он много помогал при подготовке поездки в Суздальскую землю. Да жаль, что не сумел я там укрепиться. Нашёлся бы и тебе стол — в Ростове или Суздале.

— Так, значит, в Чернигов, — раздумчиво проговорил Всеволод. — Но, может, так оно и лучше будет. Холодно у вас здесь. А коли забраться ещё севернее, и подавно от морозов закоченеешь!

— Ишь ты, разбаловала тебя Византия жаркой погодой! — с усмешкой проговорил Михаил, любовно глядя на брата. — Родина не столь приветлива. Сейчас только осень, а что будет зимой!

— Помню, как же! Мне уже восемь лет было, когда я через море отправился в дальние края...

— Сильно тосковал?

— Не очень. Да и то поначалу. Рядом мама была, а это главное. А сейчас по Византии соскучился.

— Да, такие вот дела, — протянул Михаил, о чём-то напряжённо думая. Потом неожиданно сказал:

— А знаешь что, давай на моё место в Торческ! Надоело мне крутиться среди кочевников, сил нет! По шатрам, по юртам, среди грязи и неустроенности. Да ещё с моим здоровьем...

— А что с тобой?

— Простудился я на охоте, и привязалась какая-то болезнь, ни знахари, ни кудесники, ни травники помочь не могут.

И, приблизившись к Всеволоду, тихо добавил:

— Кровью начал харкать. На днях заметил, страшно испугался. Не жилец я, видно.

— Да ладно тебе, брат, о чём ты говоришь! Вид у тебя такой, что жить и жить.

Лукавил Всеволод, когда говорил такие слова. Видел, что тает брат, немощь его одолевает: большие глаза его лихорадочно блестели, тонкие руки с синеватой кожей заметно дрожали, лоб покрывался испариной, он часто вытирал его полотенцем.

— Оставлю я тебя княжить в Поросье, а сам с Марией и Глебом уеду в Чернигов. Там устроенный город, чистый княжеский дворец, не то что здесь. Заботой Марии и тестя моего, Святослава Всеволодовича, поправлю своё здоровье, окрепну, а потом мы с тобой ещё повоюем!

Склонялся уже Всеволод к тому, чтобы уважить просьбу брата и остаться в приграничной земле, как неожиданно явились послы из Владимира, возглавлял их боярин Иван Радиславич. Когда разместили в тереме, помыли в бане, явились они в горницу к Михаилу и, перебивая друг друга, стали плакаться:

— Беда пришла во Владимир, князь, житья не стало от князей Мстислава и Ярополка, поприжали так, что хоть волком вой, — жалостливо говорил Иван Радиславич.

— Но у вас князь свой имеется. К нему и обращайтесь с жалобой, — отвечал Михаил.

— Разве Ярополк князь? Так, игрушка в руках ростовских и суздальских бояр. Вертят они им, как хотят. Заставили сместить всех владимирцев со своих постов, а посадили своих — и тиуна, и мытников, и данников, и емцев, и вирников, и ябедников. Обирают народ почём зря!

— Мало того что простой народ они грабят, но и за церковь взялись! — вмешался другой посол, как видно купец, с загорелым лицом, смелым взглядом и толстыми короткими пальцами крепких рук — Тащат из святых церквей и золотые, и серебряные вещи, всякую утварь, кресты и иконы. Будто мусульмане-булгары или язычники-половцы!

— Мы им ворота открыли, а они хозяйничают во Владимире, как в завоёванном городе, — рассказывал священник. — Покусились они на святая святых — собор Успения и церковь Богородицы, похитили чудотворную икону Богородицы и отвезли её в Рязань...

— Такое кощунство нельзя прощать! — твердо заявил Михаил. — Эта икона многих прихожан излечила, в походах военных победы даровала, нашу землю от ворогов охраняла. Вернуть её надо во Владимир, что бы нам это ни стоило!

— Истинно, истинно говоришь, князь! — загомонили послы.

— Раз такое творится во Владимире, следовало вам к ростовскому князю Мстиславу обратиться, бояр поднять. Ведь святыня эта, привезённая из Вышгорода князем Андреем, всей земле Суздальской принадлежит!

— А как же, как же, обращались, — ответил Иван Радиславич. — И к князю Мстиславу, и к боярам ростовским, да только они посмеиваются над нами. Так, говорят, вам и надо, коли святыню не можете уберечь!

— Не придётся, видно, нам с гобой, брат, дома засиживаться, а надо в путь далёкий собираться, — обратился Михаил к Всеволоду. — Поклонюсь сначала тестю своему, князю черниговскому, попрошу войско. Приглашу берендеев и торков принять участие в походе. Не хочется мне их брать, да без них никак не обойтись.

Знали и Михаил, и послы владимирские, что по пути будут грабить кочевники русские селения, в полон уводить русских людей, но что поделать?..

— Ещё племянник наш сидит в Новгороде, — сказал Михаил. — Сын Андрея Боголюбского. Да только надежда на него плохая.

— Что так?

— Не знаешь новгородцев? Хотя откуда тебе знать... Торговать они молодцы, а не воевать. Выгоду всюду ищут. Да вдобавок князей к себе приглашают, а когда они неугодны — выгоняют. Разве пойдёт к нам на помощь Юрий Андреевич, коли сам на птичьих правах?

— Ну и бог с ним, обойдёмся без него.

Попыталась было с Михаилом увязаться Мария, но сразу отказалась: была беременна она на четвёртом месяце. Крепилась, собирая мужа в поход, только перед самым отъездом обратилась к Всеволоду с просьбой:

— Поглядывай за братом, чтобы он теплее одевался да без горячей еды не обходился. Боюсь я за него, совсем слаб он стал здоровьем...

В Чернигове поход на Суздальскую землю был горячо поддержан Святославом Всеволодовичем. Его беспокоила Рязань, которая когда-то входила в состав его княжества, а теперь становилась всё более и более самостоятельной. Тесть Михаила снарядил свою дружину и поставил во главе сына Владимира, наказав ему не успокаиваться Ростовом и Суздалем, а на обратном пути завернуть в Рязань и привести её к покорности.

В конце октября 1176 года войско двинулось в поход. Сначала стояли хорошие деньки, деревья одеты в золото, лес был просторный и звонкий, отчего и настроение у воинов было приподнятое. Михаил ехал в возке, укутанный шерстяными одеялами. К нему частенько подсаживался Всеволод, они вели неторопливые разговоры. Михаил вводил брата в курс дел, которые творились на Руси, а Всеволод рассказывал про Византию. Ночевали в селениях, для этого Всеволод посылал вперёд дружинников, которые заранее определяли места ночлегов.

Однако при подъезде к границе Суздальской земли погода резко испортилась. Небо обложили тучи, начался мелкий, нудный дождь, сопровождавшийся шуршащим звуком. Сначала Всеволод не мог понять, откуда он идёт, а потом догадался — это капли дождя падали на опавшие листья.

Михаил сразу как-то сник, лицо его посерело, в глазах появилось тоскливое выражение, он беспрестанно кутался, закрывал лицо по глаза одеялом, стараясь сберечь частички тепла. А тут как назло случилось так, что разведчики предложили остановиться в деревне, когда только перевалило за полдень; Михаил сказал, что ещё рано и следует ехать дальше. Но потом не встретилось ни одного селения, ни одного домишки, шёл сплошной лес. Пришлось ночевать под открытым небом.

Дружинники натаскали сучьев, построили шалаш, возле входа в него разложили большой костёр, который горел всю ночь. Утром Михаил встал бодрым, с аппетитом позавтракал и сам взобрался в возок. Но в полдень вдруг его одолел сильный кашель, он выворачивал его наизнанку и никак не останавливался. Не помогали ни отвары, ни настойки. Михаил измучился и настолько ослаб, что не мог сидеть, и пришлось в возке устраивать ему лежанку.

Так продолжалось вплоть до Москвы. В Москве братьев ждала радостная весть: их со своей дружиной встречал племянник Юрий, которого новгородцы изгнали после очередной ссоры. Это были опытные и надёжные воины, которых в своё время подбирал и обучал сам Андрей Боголюбский.

Михаил так обрадовался появлению племянника, что нашёл в себе силы сесть за стол. Все весело шутили и смеялись, когда неожиданно вошёл гридь и сообщил, что племянник Ярополк со своим войском приближается к Москве.

— Трубите сбор, немедленно выступаем! — приказал Михаил и стал надевать военное снаряжение.

— Брат, останься в тереме, мы сами справимся, — пытался уговорить его Всеволод, но Михаил был непреклонен:

— Сам поведу в бой воинов, сам добуду Владимир!

Войско быстро построилось в походную колонну и двинулось по владимирской дороге. И тут случилось непредвиденное: войска Михаила и Ярополка разошлись в безбрежных лесах. Когда об этом доложили Михаилу, он приказал:

— Продолжаем двигаться к Владимиру, а Ярополк пусть плутает там, где заблагорассудится!

Но Ярополк, поняв свою ошибку, не стал медлить и послал нарочного к брату Мстиславу: «Михалко болен, несут его на носилках, и дружины у него мало; я иду за ним, захватывая задние его отряды, а ты, брат, ступай поскорее к нему навстречу, чтобы он не вошёл во Владимир».

Мстислав, получив это известие, тотчас поднял дружину и выехал из Суздаля. Он мчался так стремительно, что дружина еле успевала за ним. Наконец в пяти вёрстах от Владимира он сумел настигнуть Юрьевичей. Те не ожидали появления противника и пришли в некоторое замешательство.

— Гляди! — крикнул Мстислав воеводе Давиду Борыничу. — Они уже бегут! Нападаем немедленно и растреплем их в пух и прах!

— Князь, — пытался урезонить его старый воевода, — половина дружины в пути, люди устали. Давай подтянем все силы, тогда и ударим.

— Нельзя медлить! Михалка перестроит своё войско, тогда его не взять! — в запальчивости ответил Мстислав, выехал перед своей дружиной и, гикнув, кинулся на неприятеля.

Как пишет летопись, воины Мстислава бросились вперёд со страшным криком, словно хотели пожрать войско Михаила. Но отвага эта оказалась непродолжительной. Когда с обеих сторон полетел рой стрел, Мстиславова дружина, даже ни разу не схватившись с противником, бросила стяг и побежала. Юрьевичи взяли много пленных. Взяли бы и больше, но многих спасло то, что победители не могли различить, кто свои, а кто чужие. Мстислав убежал в Новгород, а Ярополк в Рязань; мать их и жёны попали в руки владимирцев. Михаил и Всеволод с честью и славой вступили во Владимир.

Однако победного пира братья решили пока не устраивать: неизвестно было, как поведут себя Суздаль, Ростов и Рязань. Но скоро явились послы от суздальцев и сказали Михаилу: «Мы, князь, не воевали против тебя с Мстиславом, а были с ним одни наши бояре; так не сердись на нас и приезжай к нам». Михаил поехал в Суздаль, оттуда — в Ростов, на вече городов был заключён мирный договор, который подкреплялся крестным целованием.

Ростов и Суздаль просили в князья себе Всеволода, но Михаил решил ещё раз унизить их и направил в эти города своих посадников; Всеволоду же он дал Переяславль, всегда выступавший на стороне Юрьевичей.

Оставалась Рязань. Михаил собрал свои полки и двинулся против непокорного города. Однако на дороге он встретил послов от князя Глеба, которые сказали:

— Князь, Глеб тебе кланяется и говорит: я во всём виноват и теперь возвращаю всё, что взял у шурьёв своих Ростиславичей, всё, до последнего золотника.

И точно, возвратил всё. Вернулась во Владимир и главная сокровищница и святыня города — икона Богородицы.

По приказу Михаила были схвачены и привезены во Владимир убийцы Андрея Боголюбского — Яким Кучкович, Пётр, Анбал и Ефрем Мойзович. Всем им отрубили головы и бросили в озеро; с тех пор это озеро стало называться Поганым, такой смрад распространялся от него по округе.

Только повергнув всех своих врагов, Михаил созвал соратников на торжественный пир. Гридница в княжеском дворце была заполнена священниками, боярами, купцами, дружинниками и знатными ремесленниками. Все чествовали князя Михаила. Первым выступил епископ Ростовский Феофил:

— Захотели бояре Ростова и Суздаля свою правду поставить и не пожелали исполнять правды Божией, говоря: «Как нам любо, так и сделаем: Владимир — пригород наш». Но подивимся мы чуду новому, великому и преславному, как защитила город свой матерь Божия от великих бед и граждан своих укрепила. Не побоялись тогда они страха, не побоялись двоих князей и бояр их, не посмотрели на их угрозы. Семь недель прожили без князя, положивши свою надежду на снятую Богородицу и на свою правду. Люди новые, худые владимирские, уразумели, где правда, стали за неё крепко держаться, сказали: «Либо Михаила князя себе добудем, либо головы свои сложим за святую Богородицу и за Михаила князя». И вот утешил нас Бог и святая Богородица: прославлены стали владимирцы по всей земле за их правду.

Затем говорили бояре и купцы, чествуя князя Михаила. Всеволод внимательно слушал, вникал в их речи, исподтишка рассматривая облик и одежду знатных людей. Отличны они были от жителей Византии. Там ходили в туниках, тогах, долматиках, палиях, а на ногах сандалии и башмаки, редко сапоги, бороду коротко подстригали, а порой начисто брили лицо. Здесь суровый климат заставлял кутаться в тёплую одежду: в кафтаны, пиджаки, шубы и тулупы, штаны, под которые зимой надевали подштанники, а на ноги — сапоги и валенки, окладистая борода считалась украшением мужского лица. Уважались люди дородные, лицом румяные; чтобы казаться полными, иные надевали на себя как можно больше одежды. Люди вели себя вольно, движения их были размашисты, поступки либо сдержанные, либо необузданные, в почёте были рассудительность и осмотрительность, но иногда славилась лихость и удальство в расчёте на авось... Всеволод впитывал в себя новые обычаи и нравы, уже зная наверняка, что придётся жить здесь до конца своей жизни.

Некоторые знатные люди пришли на пир с семьями. И вот заметил Всеволод на себе робкий, испытующий женский взгляд. Пригляделся и увидел, что исподтишка наблюдает за ним молоденькая девушка, не старше шестнадцати-семнадцати лет. Милое, привлекательное личико с голубыми глазками. Его, видавшего на юге только тёмные глаза, особенно влекли светлоокие девицы. Ему было немного больше двадцати, и он не выдержал, стал отвечать на её призывные взгляды. Наконец они стали тайком улыбаться друг другу. Всеволод заметил, как девушка наклонилась к сидящей рядом женщине, как видно матери, и стала что-то шептать ей на ухо. Потом, бросив многозначительный взгляд на него, вышла из гридницы. Всеволод — за ней.

Она стояла на крыльце и вроде бы заинтересованно смотрела куда-то вдаль. Он понимал состояние её души, поэтому был осторожен и сдержан. Чуть приблизившись к ней, сказал:

— В гриднице душно. Так хорошо постоять и подышать свежим воздухом.

Она переступила с ноги на ногу, ничего не ответила.

— И разговоры шумные, а здесь тихо и спокойно.

Она кинула на него взгляд, улыбнулась краешком губ.

Был конец ноября, лежал снег, лёгкий морозец начинал пробирать через лёгкую одежонку. Поэтому он стал спешить.

— Меня зовут Всеволодом, мне бы хотелось с тобой встретиться. Ты придёшь завтра на горки возле Золотых ворот?

Она чуть подумала, потом, кинув на него короткий взгляд, кивнула головой и ушла во дворец. Всеволод улыбнулся, довольный. Его прежний опыт общения с девушками говорил: птичка попалась в сети, теперь она никуда не денется!

На другой день Всеволод был на крутом склоне, где владимирцы любили кататься на саночках. Зима только что наступила, любимое развлечение ещё не приелось, было в новинку, поэтому народу собралось много. Он сразу увидел знакомую девушку. Она стояла среди подруг, все они были с саночками и катались с горы. Он незаметно пристроился к ним. Она его заметила, щёчки её тотчас зарумянились, лицо засветилось радостью: она его ждала и была рада!

Он дважды прокатился вместе с её подругами, а потом они оказались рядом.

— Возьмёмся за руки и покатимся вместе, — предложил он ей.

Она охотно согласилась. Они оттолкнулись и ринулись вниз. В ушах свистел встречный ветер, в лицо била снежная пыль, голова кружилась от быстрой езды, а рядом мчалась девушка, которая желала быть рядом с ним, и это было важней всего...

Внизу они подошли друг к другу. Она улыбалась и глядела ему в лицо.

— Не страшно было спускаться? — спросил он.

— Я с детства катаюсь, а тебе?

— Непривычно. Я ведь впервые на снежной горке.

— Не может быть! — удивилась она. — Как же можно было прожить столько лет и ни разу не прийти поразвлечься такой забавой?

— Я жил там, где круглый год не бывает снега.

— А разве есть такие страны?

— Конечно. Далеко на юге.

— И что же это за страна?

— Византия.

— Ты был в Царьграде?

— Да, я там жил.

— А для меня это город-сказка. Я о нём только слышала и читала.

— Да, он очень красивый. Там много церквей, храмов и дворцов.

— Так интересно. Я сейчас в шубке и валенках, а там гуляют совсем раздетые...

Разговаривая, они поднялись на гору. Он спросил:

— А как тебя зовут?

— Поликсенией. А тебя Всеволодом.

— Всё-то она знает! — шутливо похвалил он девушку.

— Как же иначе! Ты же — князь.

Они ещё несколько раз съехали с горы, потом он пошёл её провожать. Она оказалась купеческой дочкой, жила в тереме недалеко от собора Успения.

— Я завтра приду. Выйдешь?

— А не обманешь?

— Как можно обмануть такую красивую девушку!

Возвращаясь во дворец, Всеволод думал о том, как легко и свободно чувствует себя рядом с Поликсенией. Не то что с Виринеей или Евстахией. С Виринеей он хитрил и изворачивался, а императорская дочка сама была порой неожиданной и непредсказуемой... Здесь же всё проще. Наивная и доверчивая девушка, может, впервые разрешившая проводить парню до своего дома. Не полюбить такую невозможно!

Утром он думал о том, что обязательно пойдёт на свидание, как неожиданные события нарушили все его задумки. С восточной границы прискакал гонец и сообщил, что булгарские войска прошли по замерзшей Волге и осадили Городец. Михаил тотчас приказал трубить сбор. Он не стал ждать подкрепления из других городов, а скорым ходом двинулся навстречу врагу только со своей дружиной.

— Булгары самонадеянны, — говорил он, покачиваясь в крытом санном возке. — Они надеются одним наскоком взять Городец с его богатыми рынком и лавками, нагрузить добычу и быстрее улизнуть. Но я опережу их и свалюсь как снег на голову.

— А точны ли сведения об их численности? — спрашивал Всеволод, свешиваясь с коня поближе к тихо говорившему князю. — Вдруг там большие силы сосредоточились?

— Смелость города берёт. С запада близко к крепости лес подходит, по нему мы незаметно подойдём к лагерю противника и ударим во всю мочь!

Так и получилось. Булгары готовились к приступу, когда на них обрушилась владимирская дружина. Удар из леса поддержали защитники города, которые хлынули в растворенные ворота и посыпались со стен, кто по лестницам, а кто на верёвках. Среди воинов противника началась паника. Они бросились врассыпную по Волге, преследуемые конными и пешими русами. Погоня продолжалась до темноты, а затем победители со славой вернулись в город. Весь вечер и всю ночь город веселился, а утром пришла печаль: Михаил тяжко занемог и к обеду скончался.

Горевал Владимир, встречая хладное тело своего князя. Похоронен он был возле собора Успения, при стенании и плаче всех жителей.

IV

Ростовские бояре, едва услышав про смерть князя Михаила, даже не дождавшись верного подтверждения тому, тотчас послали в Новгород своему князю Мстиславу Ростиславичу гонца, чтобы сказать:

— Ступай, князь, к нам: Михалку Бог взял на Волге в Городце, а мы хотим тебя, другого не хотим.

По-видимому, ростовцы рассчитывали на неразбериху во Владимире, дескать, жители будут спорить, кого пригласить себе в князья, и тем временем вновь подчинить себе строптивый город. Однако владимирцы сразу после похорон Михаила наскоро собрали вече и целовали крест Всеволоду, вручив ему всю полноту власти. Только теперь он в полной мере почувствовал тяжесть возложенной на него ответственности.

В его руках оказалась судьба огромного княжества, участь каждого его жителя.

Наблюдая за придворной жизнью в Византии, Всеволод твердо усвоил, что императорская власть никогда не лезет на рожон, что всеми возможными силами и средствами старается избежать войн и вступает в них только тогда, когда не видит другого выхода или бывает абсолютно уверенной в своей победе. Применяются подкупы, организуются заговоры, натравливаются одна страна на другую, один народ на другой, применяются лесть и угрозы, изобретается что-то новое и всё во имя того, чтобы сохранить мир и в то же время усилить своё влияние.

И ещё один немаловажный вывод сделал Всеволод, находясь в Византии. Живя в Большом дворце, он почти не видел народных масс, а если и встречались люди из низов, то как-то мельком, между прочим, и он на них не обращал особого внимания. Считал, что это жители другого мира, удел которых бедность и нищета, покорность и подчинение, что их можно бросать в войны, битвы и сражения, а сколько их погибнет, разорится или попадёт в плен, не столь уж важно; главное, добиться победы, осуществить задуманное, решить государственные задачи. Но потом, когда он встречался с Виринеей, побывал в её доме, повидал её семью и вник в их заботы и тревоги, он понял, что и среди них есть люди талантливые, творческие, способные на что-то большее, чем обыденная жизнь, что это такие же люди, как и он, и что он такой же человек, как и они. И, поняв это, он стал всё чаще и чаще задумываться о судьбах народа, который волей небес стал ему подвластным, и пришёл к выводу, что он должен сделать всё возможное, чтобы хоть в какой-то степени избавить его от многих испытаний и бед, хоть чуть-чуть облегчить страдания и сделать жизнь немного безопаснее. Именно такие думы овладевали Всеволодом, когда пришла весть о движении войска ростовцев и суздальцев под руководством Мстислава Ростиславича на Владимир.

Сначала он созвал боярский совет. Явились бояре возбуждённые, взбудораженные; входя в горницу, о чём-то спорили и, садясь на скамейки, долго не могли успокоиться. Всеволод, дождавшись тишины, сказал:

— Не могут примириться ростовские бояре, что вновь отняли у них княжеский стол владимирцы, собирают войско и идут войной. Вновь прольётся русская кровь и будут разорены города и селения. Давайте, бояре, подумаем сообща, попытаемся найти способ примириться с ростовцами. Может, уступим в чём-то или они чуть-чуть поумерят свой пыл, авось удастся договориться...

— Не быть тому! — тотчас взорвался боярин Степан Киянин Шварн, узкоглазый, скуластый, из семьи, в которой, как видно, текла восточная кровь. — Суздальцы пригороды и селения наши пожгли, город неволили, а мы им уступай? Собирай, князь, дружину и доброхотов, и двинемся дружно на Ростов, чтобы проучить бояр тамошних и раз навсегда отбить у них охоту ходить в наши земли!

Бояре зашумели, поддерживая Шварна.

— Приказ о сборе дружины я уже отдал, да и охотникам оружие и снаряжение выдадут. Всё это на крайний случай. Но ведомо будет вам, бояре, знать, что порой можно путём хитрого хода без битвы выиграть войну. На этом преуспели увёртливые византийские политики.

— Эк куда хватил! — всплеснув руками, проговорил Иван Радиславич. — Они, чай, этому обучены с пелёнок А мы привычны воевать да в бою победу добывать!

— Не грех и поучиться, — урезонил его Всеволод. — Хороший пример не зазорно и нам с вами перенять.

— Тогда предлагай, коли ты такой умный, — недовольно проговорил Пётр Бориславич, раздражённый упорством князя.

— Вот я и предлагаю, — в тон ему ответил Всеволод. — Не может того быть, чтобы все ростовские бояре думали одинаково, что нет среди них разумных и выдержанных людей. Не думаю, что все они рвутся в бой. Надо прикинуть, кто из них может пойти с нами на переговоры, подослать к таким своего человека с подарками да склонить их на свою сторону. Вот мы и расстроим ростовское боярство, а если удастся — и поссорим, а там, смотришь, они сами откажутся от похода на Владимир.

— А что ж, — после долгого молчания проговорил Иван Радиславич, — князь дельные слова говорит. Давайте-ка, бояре, прикинем, кто из ростовских не шибко любит мечом махать, а больше склонен разумные слова слушать?

— Ну Добрыню Долгого и Матеяша Бутовича надо сразу исключить, — загибая пальцы, медленно проговорил Пётр Бориславич. — А вот Ивана Ручечника я бы хотел попристальней разглядеть, вероятно, он и сгодится для переговоров...

— Может, возьмёшься за такое поручение и поедешь к нему от нашего имени? — спросил Всеволод.

— А почему бы и нет? Доверишь, отправлюсь.

— Только ехать надо не мешкая, прямо завтра с утра и выезжай.

— Так я и сделаю, князь.

— И ещё вот что, бояре. Человек я, вы знаете, пришлый, долгое время в Византии обитался, князей знаю мало. Так вот хочу спросить вас: кто такой Мстислав? Можно ли с ним затевать переговоры?

Бояре помолчали, потом Шварн проговорил не спеша:

— Горячий князь, но разумный. Когда Михаил вошёл в Москву, он отказался идти с братом, Ярополк один двинулся. Ну а когда войско ваше к Владимиру направилось, тут не вытерпел...

— Стало быть, следует к нему обратиться с посланием? — спросил Всеволод.

— Обратись, князь. Хуже не будет.

Ушли бояре с совета, покачивая головой и приговаривая:

— Разумен наш князь. Зря в полымя не лезет, трезвую голову и холодный рассудок имеет...

А Всеволод в тот же день отправил в Ростов князю Мстиславу такое послание: «Брат! Если тебя привела старшая дружина, то ступай в Ростов, там и помиримся. Тебя ростовцы привели и бояре, а меня с братом Бог привёл да владимирцы с переяславцами, а суздальцы пусть выбирают из нас двоих кого хотят».

Мстислав был вспыльчив, но отходчив. Получив приглашение ростовских бояр пойти в новый поход на Владимир, он загорелся желанием отомстить за своё поражение и унизительное бегство с поля боя. Однако теперь, читая послание Всеволода, он понял, что в своё время надо было мириться с Михаилом, он и хотел так поступить, но Ярополк сумел переубедить его, и всё кончилось позором; а вдруг и на этот раз всё повторится? Нет уж, лучше хороший мир, чем плохая война. В переговорах он для себя многое сможет выторговать, да хотя бы тот же Ростов, а в случае разгрома потеряет всё.

С такими мыслями явился он на боярский совет. Но первые же его слова вызвали бурю возмущения.

— Виданное ли дело, чтобы бояре мирились с каменщиками? — кипятился Матеяш Бутович. — Чтобы сели мы за один стол с ремесленной голытьбой? Это какое же ты унижение для нас приготовил, князь?

— Лучше смерть принять на поле боя, чем покориться владимирскому сброду! — вторил ему Добрыня Долгий.

Иван Ручечник хотел было поддержать Мстислава, но, видя такой напор остальных бояр, промолчал.

— Если хочешь, князь, мириться со Всеволодом, это твоё дело, — подвёл итог горячему разговору Матеяш Бутович. — Тогда мы поведём ростовское войско без тебя, а ты отправляйся к себе в Новгород.

Получив отказ на замирение, Всеволод тотчас двинул свою дружину на Юрьев, где стал ждать переяславцев. У него на руках было решение переяславского вече: «Ты Мстиславу добра хотел, а он головы твоей ловит. Так ступай, князь, на него, а мы не пожалеем жизни за твою обиду, не дай нам Бог никому возвратиться назад. Если от Бога не будет нам помощи, то пусть, переступив через наши трупы, возьмут жён и детей наших. Брату твоему ещё девяти дней нет как умер, а они уже хотят кровь проливать».

Соединившись с переяславцами, Всеволод вышел на просторное Юрьевское поле и решил ждать подхода противника. Стояли погожие январские дни с сияющим лучистым солнцем, по голубому зимнему небу легко и неторопливо плыли по краям золотистые облака. На сугробистой равнине легковесны и стройны стояли опушённые инеем берёзы. Воздух был чист, хрустален.

Через день подошли ростовцы, встали в отдалении. Согласно представлениям того времени битва являлась «судом Божиим», именно в ходе битвы Бог судил, кто прав, а кто виноват. Поэтому полководцы предпочитали проявлять больше выдержки и самообладания, чем излишнюю активность, наступательный порыв и стремление ускорить события; это считалось вмешательством в привилегии, исключительное право Бога и как проявление гордыни. Поэтому военачальники старались не ускорять события, а терпеливо ждать того момента, когда победа сама упадёт им в руки. Именно поэтому Всеволод не торопился начинать сражение и был уверен, что и Мстислав не сразу ринется в бой.

И действительно, два дня войска простояли друг против друга без движения. На третью ночь Всеволода разбудил дружинник:

— Князь, с тобой хочет переговорить перебежчик.

Всеволод приказал пропустить его в шатёр. При свете свечи он увидел немолодого воина, бородатого, с беспокойными глазами, он прижимал шапку к груди, как видно, из почтения к князю и в доказательство того, что будет говорить истинную правду.

— От кого будешь? — спросил его Всеволод.

— От боярина Ивана Ручечника, — хриплым от волнения голосом отвечал перебежчик. — И от других бояр, которые его поддерживают.

— И что хотят сказать мне бояре?

— Не будут они биться против тебя, князь. Готовы хоть завтра перейти на твою сторону.

— Так в чём дело? Я приму их с радостью.

— Не доверяет им Мстислав и поставил их полки в окружении своих. Боярин не знает точно, донос на него был или подозрение пало.

Всеволод задумался. Риск был большой. Может, этот перебежчик подослан Мстиславом, чтобы заманить его в ловушку. Но и не поверить человеку означало упустить редкую возможность добиться победы малой ценой.

— Чем докажешь, что ты от Ивана Ручечника, а не выполняешь тайное поручение князя Мстислава? — спросил он, глядя в упор ему в глаза.

Перебежчик сунул руку к поясу и вынул кошелёк, из которого достал золотой браслет и протянул Всеволоду:

— Узнаешь, князь, вещицу? Ты её передал со своим человеком, когда предлагал боярину сотрудничество.

Да, это был браслет редкой работы, привезённый им из Византии, ошибиться он не мог. Но может, Иван Ручечник вступил в сговор с Мстиславом? Об этом этот человек знать не может и спрашивать у него не стоит.

Всеволод, чуть подумав, решился:

— Скажи боярину такие слова: завтра утром я буду наступать. Коли он решился перейти под мою руку, лучшего случая не представится.

Всю ночь не сомкнул глаз Всеволод, прикидывая, как поставить свои полки, чтобы учесть все повороты в предстоящем сражении: что будет, если бояре во главе с Ручечником перейдут на его сторону, и как ему поступить, коли они попытаются заманить его в ловушку...

Едва забрезжила утренняя заря, он поднял воинов, приказал плотно накормить и выстроил в боевую линию. Солнце встало красным, воздух был колким и хрустальным, и на сердце Всеволода то поселялись тревога и беспокойство, то надежда и вера в победу.

Он заметил, что его действия оказались неожиданными для неприятеля. Там тоже стали равнять ряды, метались с одного крыла войска на другой всадники, были подняты стяги. По ним он определил, что Мстислав разместил отряды боярина Ручечника на своём правом крыле; сам он в красочном одеянии на белом коне гарцевал посредине построения.

Всеволод выехал перед линией своих войск и поднял меч. Тотчас ударили барабаны, взревели трубы, воины двинулись вперёд. Тронув коня, он краем глаза наблюдал за поведением полка Ручечника. Вот он зашевелился и начал поспешное перестроение. Через некоторое время стало ясно, что лицом он встал к войску Мстислава. Значит, не обманул Ручечник!

Тотчас в центре противника началась лихорадочная суета. Мстислав закружился на месте, стараясь разобраться в обстановке, а потом поскакал на своё правое крыло. Но там уже было всё ясно: воины Ручечника напали на центр ростовского войска и начали теснить его. Мстислав повернул обратно, всадники столкнулись друг с другом, всё закружилось, завертелось...

И тогда Всеволод ударил плёткой своего коня и, дико вскрикнув, понёсся на противника...

Сопротивления почти не было, победа досталась лёгкой ценой. Но и преследовать противника Всеволод запретил, ему не нужно было избиения русов русами...

Владимирцы со своим князем опять победили, отмечает летопись, с ничтожною для себя потерей, тогда как со стороны неприятеля часть бояр была побита, другие были взяты в плен; победители взяли боярские сёла, коней, скот; в другой и последний раз старый город был побеждён новым, после чего уже не предъявлял больше своих притязаний.

Владимирцы с восторгом встретили победителей. Всеволод ехал среди ликующей толпы, и сердце его наполняла гордость. Ещё бы! Только что он стал князем обширного края и с первого раза одержал победу!

Вдруг он почувствовал, что кто-то трогает его за стремя. Он наклонился и увидел Поликсению. Обращённые на него глаза были полны восторга, она гордилась тем, что может пройтись рядом с ним и разделить частицу его славы. А он даже ни разу не вспомнил о ней! Вот сейчас самый раз сунуть бы ей в руки какой-нибудь подарок, платочек или косынку, или что-то вроде этого, она была бы так рада! Эх, какой же он всё-таки невнимательный, чёрствый, бездушный... Он подхватил её под мышки и посадил рядом с собой, и так проехали они до княжеского дворца. Там он осторожно опустил на землю, и она, бросив на него сияющий взгляд, исчезла в толпе...

А между тем Мстислав бежал сначала в Новгород, но не был принят. Новгородцы ему сказали с обидой: «Как тебя позвали ростовцы, так ты ударил Новгород пятою, пошёл на дядю своего Михаила; Михаил умер, а с братом его Всеволодом Бог рассудил; зачем же к нам идёшь?».

Тогда Мстислав кинулся к зятю своему, Глебу рязанскому. Попал он к нему тогда, когда Глеб отмечал свой день рождения, у него была полна гридница гостей, а сам он был пьян и весел:

— А, тестюшка, какими судьбами? И чего в такой оборванной одежде?

Тот упал на колени и горько зарыдал:

— Окаянный Всеволод не даёт покоя! Мало что однажды выгнал меня из Ростова, так и вторично напал и лишил стола. Беда мне, беда, несчастному!

— Так ему всё мало? Князем владимирским заделался, меня обобрал до нитки, так и за других взялся? А, каково? — обратился Глеб к гостям.

Те по-пьяному разноголосо поддержали хозяина:

— Загордился князь!

— Окоротить надо!

— На место поставить!

— Садись, тестюшка дорогой, за стол, сегодня попируем на славу, а завтра двинемся в поход. Ишь развоевался, щенок! Ну мы на него найдём надёжный ошейник. Ты видишь, кто с нами гуляет? Хан половецкий Бокмыш. У него под Рязанью орда стоит. Как, Бокмыш, тряхнём владимирского князя?

Бритоголовый, с жирным лоснящимся лицом, сорокалетний хан широко улыбнулся и проговорил распевно:

— С тобой, князь, хоть куда! Не устоит против нас Всеволод!

— Слышал? А сейчас пей, не думай ни о чём. Глеб тебя в беде не бросит!

Наутро, как следует не проспавшись, Глеб поднял дружину и вместе с ордой Бокмыша напал на Москву. Город нападения не ожидал, ворота были открыты настежь, рязанцы и половцы ворвались в него с ходу, пограбили начисто и пожгли дотла. С добычей и пленными они двинулись восвояси.

Всеволод, получив известие о разбойничьем нападении, послал за помощью в Чернигов и Переяславль Русский, скоро к нему явились полки черниговских княжичей Олега и Владимира Святославичей и переяславского князя Владимира Глебовича. Собрав столь значительные силы, он решил перерезать пути отступления противника на Рязань и вышел к Коломне, здесь предполагалось дать решительный бой. Но Глеб и Бокмыш вдруг изменили свои планы и, обойдя Всеволода, оказались перед Владимиром. Город нападения ждал, жители приготовились к отражению приступа. Видя это, рязанцы и половцы принялись грабить окрестности. Было разорено Боголюбово, разграблена соборная церковь и другие церкви, сёла боярские, а много жён и детей поганые забрали с собой в полон с ведома и разрешения Глеба. Отяжелевшие добычей и пленными, двинулись налётчики на юг.

Но и Всеволод не дремал. Получив известие о бесчинствах противника, он ускоренным ходом двинулся наперерез и настиг его на реке Колакше. Глеб давно протрезвел и понял, в какое опасное дело ввязался сгоряча, поэтому ночью направил к Всеволоду своего доверенного человека.

— Что предлагает князь? — резко спросил Всеволод воина.

— Пощадить жизни русских воинов и разойтись миром.

— А в Москве и во Владимирской волости он щадил русских людей?

— Так велел передать князь. И ещё он добавил, что добычу всю оставит тебе.

— А половцы?

— Половцев он бросает на произвол судьбы. Ты можешь с ними поступать так, как захочешь...

— Ишь ты. Друзья, значит, только на время грабежа...

Воин стоял, ожидая последнего слова Всеволода.

— Передай князю Глебу моё предложение. Пусть он ночью со своим войском перейдёт в мой стан, а завтра утром мы ударим на половцев. Не сделает этого, пусть пеняет на себя.

Глеб остался на месте. Тогда утром следующего дня Всеволод развернул свои силы и двинул на противника. Его замысел был прост: лёгкая конница половцев редко выдерживала удар бронированной дружины русов и обычно после короткого сопротивления оставляла поле боя. Так случилось и на этот раз. С бегством степняков левое крыло Глебова войска оказалось обнажённым, туда Всеволод вводил всё новые и новые силы, прижимая рязанцев к реке. Поздно понял это Глеб, он всё ещё надеялся спасти положение и выровнять линию обороны, метался с одного места на другое, подбадривая воинов. В горячке боя не заметил, что был окружён со всех сторон и все пути к отступлению были отрезаны. Снова поражение, да ещё такое позорное! В отчаянии он слез с коня, упал на землю и зарыдал...

В битве на Колакше Всеволод повязал рязанскую дружину, пленил князей Мстислава и Глеба, а также сына Глеба — Романа; в его руки попал боярин Борис Жидиславич, один из активных участников заговора против Андрея Боголюбского, правда, в убийстве его участия не принимавший.

Радость победы была омрачена видом разорённой Владимирской волости. На месте деревень виднелись обгорелые головешки, кирпичные печи да колодезные журавли; такой картины край не видел с похода киевского князя Изяслава в 1149 году, разграбившего Верхнее Поволжье. Уцелевшие жители с яростью набрасывались на пленных, избивая чем попало; пришлось Всеволоду выделить охрану, чтобы не забили их до смерти. Но особенно безумствовали владимирцы. В бешенстве они смяли оцепление из Всеволодовых дружинников, добрались до Мстислава и Глеба и стали колотить их по лицу, рвать волосы. Наверно, обоих тут же затоптали, если бы не подмога из воинов, которую направил Всеволод.

Два дня жители города ждали суда над князьями, на третий не выдержали, собрали вече и пригласили на него Всеволода. Никогда не видел он такую разъярённую толпу. Гул перекатывался из одной стороны площади в другую, виднелись вскинутые кулаки, горящие глаза, разъятые рты:

— Смерть преступникам!

— Никакого помилования!

— Суди беспощадно, князь!

На помост выскочил худенький мужичишка с растрёпанной бородкой, стал кричать, тыча пальцами во Всеволода:

— Почто покрываешь убийц и насильников? Мстислав с Глебом наших жён и детей в полон поганым отдавали, а ты на их защиту встал! Казни их немедленно, или мы сами суд скорый над ними справим!

Его поддержал другой мужчина, судя по всему из купцов, ещё молодой крепыш:

— Князь! Мы тебе добра хотим и головы за тебя складываем, а ты держишь врагов своих на свободе. Враги твои и наши — суздальцы и ростовцы, либо казни их, либо ослепи, либо отдай нам!

Впервые Всеволод почувствовал свою беспомощность. Крови он не хотел, но понимал, что толпу переубедить ему не удастся. И тогда он решил пойти на хитрость. Дождавшись тишины, сказал:

— Можно судить и казнить Мстислава и Глеба хоть сегодня. Но только не все преступники будут наказаны. Есть ещё один князь, который принёс войну на нашу землю, но скрывается от возмездия в Рязанском княжестве. Намерен я потребовать его выдачи. Как окажется он в моих руках, так предам я их всех разом суду и вынесу справедливое наказание!

— А с Мстиславом и Глебом как поступишь? Или оставишь на свободе?

— Посажу в поруб, — пообещал Всеволод.

Тюрем в Древней Руси не было, а преступников сажали в поруб — сруб, зарытый в яму и закрытый сверху брёвнами; оставалось только окошечко, через которое подавались еда и питье. И действительно, в тот же день оба князя были переведены в такие темницы и к ним была приставлена стража. К рязанцам же Всеволод снарядил гонца с посланием: «Выдайте мне нашего врага Ярополка Ростиславича, или я приду к вам».

Рязанцы собрали вече, после долгих споров приняли решение: «Князь наш Глеб и братья наши погибли из-за чужого князя. Не хотим пропасть и мы все». Отряд воинов выехал в Воронеж, схватил скрывавшегося там Ярополка и доставил во Владимир; Всеволод и его посадил в поруб.

Пока суд да дело, владимирцы успокоились и стали забывать про князей, во всяком случае на вече не требовали их немедленной казни. Всеволод вздохнул спокойно. И тут вспомнил про Поликсению. Видеть её не очень хотелось, но и откладывать встречу тоже было неловко и даже стыдно. Надо было идти к её терему, вызывать на свидание. Но он всё откладывал и откладывал своё посещение, пока вдруг нечаянно не встретил её идущей по улице под руку с парнем. Парень был высок, красив и силён, это Всеволод заметил с первого взгляда. А по тому, как она цепко держалась за его руку, с затаённой ревностью определил, что между ними существует нечто большее, чем дружба. Когда поравнялись, девушка торжествующе посмотрела на него и ещё теснее прижалась к своему ухажёру.

— Добрый день, Поликсения, — приветствовал он её.

— Здравствуй, князь, — ответила она с улыбкой.

И — разошлись.

Вот так, пока он думал и размышлял, как будут складываться дальнейшие отношения с девушкой, она сама разобралась во всём и посчитала, что ему не место в её жизни. Как видно, особым девичьим чутьём поняла, что не любил он её и никогда не полюбит. А может, просто сама особых чувств к нему не испытывала и обратила внимание только потому, что он — самый влиятельный человек в княжестве, и так заманчиво покорить такого, завоевать его любовь... Кто знает, что у неё было на уме. Но глубоких чувств она не питала к нему, теперь совершенно ясно... Что касается его, то он рад, что всё закончилось. Ноют в нём раны, полученные в далёкой Византии, не может он забыть Евстахию. И, наверно, никогда не забудет. Едва вспомнит то время, как невидимая волна накрывает его с головой и заставляет забыть про всё на свете и единственное желание появляется в душе: бросил бы всё, не раздумывая, и улетел на крыльях в те далёкие края, в прекрасный город, который русы называют Царьградом, а он по-прежнему именует Константинополем, чтобы пройтись по его замощённым тенистым улицам, вдохнуть солёный воздух, который веет с моря, и вновь окунуться в захватывающее чувство влюблённости, с которым жил там последний год...

Как раз в это время явился во Владимир посол от народа ясов. Когда-то это было могучее племя аланов, своей воинственностью приводившее в трепет соседние страны и народы. Его земли простирались по низовьям и среднему течению Волги и Дона. Но с востока накатывались гунны, сарматы и другие кочевники, шли долгие, жестокие войны, и пришлось некогда могучему народу оставить родные места и уйти на юг, в предгорья Северного Кавказа, где он продолжал отражать набеги сначала печенегов, а затем половцев. Ясы были христианами, это сближало их с Русью, обе страны стремились наладить дружественные отношения. Видно, и сейчас ясам нужна была помощь со стороны Суздальского княжества, иначе с какой другой целью мог приехать так издалека важный посланник?

Всеволод принял его в гриднице в присутствии бояр и старших дружинников. Сидел он на троне, который был сделан недавно по его заказу в подражание трону византийского императора, но уступал в красоте и великолепии.

Глашатай объявил о прибытии ясского посла, и в комнату вошли пять человек. Все они были одеты в разноцветные распашные бешметы, в талии собранные в складки и подпоясанные узкими кожаными ремешками, которые были украшены золотыми и серебряными бляшками; на ремнях висели кинжалы, богато инкрустированные драгоценными камнями; на ногах — кожаные туфли без каблуков, икры ног обтянуты чёрными ноговицами и обшиты шёлковыми шнурками. Из их рядов вперёд вышел сорокалетний мужчина, с маленькой чёрной бородкой и быстрыми глазами цвета маслин, мягко ступая, приблизился к трону, наклонил голову, прижал руки к груди и заговорил что-то быстро и напористо.

Толмач перевёл его слова. Тот от имени своего государя передал приветствия князю, пожелания здоровья и благополучия ему и всем его подданным.

— Передай послу, что я желаю того же государю ясскому, — ответил Всеволод.

Снова заговорил посол. При его словах четверо горцев вынесли подарки и положили к ногам князя. Здесь были: богато расшитые бешмет и башлык, искусно изготовленное оружие и разные драгоценные вещицы из золота и серебра.

Всеволод кивком головы поблагодарил за подарки и приготовился слушать дальше. И гут он заметил какой-то хитроватый блеск в глазах посла, и это его ещё больше заинтересовало. Он взглянул па толмача, у того тоже в улыбке шевельнулись краешки губ.

То, что перевёл толмач, Всеволода повергло в смущение, он почувствовал, что краснеет. Государь ясов предлагал породниться; Всеволод не женат, а у него растёт красавица дочь, которую он согласен выдать за него замуж.

Всеволод, выслушав, откинулся на спинку трона и оглядел присутствующих бояр и старших дружинников; те, поражённые, тоже молчали и смотрели на него. Предложение посла не было совершенно неожиданным, на Руси случаев династических браков было предостаточно, ведь и у Всеволода мать была византийской принцессой, а у старших братьев — половецкая княжна; просто никто не был готов к такому предложению, в том числе и сам Всеволод.

Посол заметил некоторую растерянность присутствующих, в его глазах зажёгся весёлый огонёк, но он тотчас стал серьёзным.

Наконец Всеволод произнёс:

— Я благодарю государя ясов за великую честь породниться с ним. Мы обсудим предложение и скоро дадим свой ответ.

Когда посол удалился, в гриднице началось оживление. Говорили все разом, а взгляд Всеволода становился всё серьёзней и серьёзней. Избранницы у меня нет, думал он, ни одна девушка меня не влечёт, а та, кому было отдано сердце, ныне далеко и пути к ней заказаны. Может, и вправду стоит дать согласие на брак с горянкой? В этом случае он получает надёжного союзника за спиной у половцев, и те лишний раз подумают, прежде чем решиться напасть на Русь.

И он сказал:

— Что ж, бояре думные и дружинники верные, подумаем, кого отправить сватами...

Тут же подобрали состав посольства, во главе его включили боярина Петра Бориславича, человека дотошного и в делах житейских сведущего. Вместе с ним снарядили телегу подарков: драгоценные меха, оружие и льняную ткань, славившуюся в южных странах.

Через два месяца посольство возвратилось с ясской принцессой Марией. Он встречал её перед дворцом. Подъехала крытая, красочно наряженная арба. Из неё, поддерживаемая служанками, сошла высокая стройная девушка и направилась к нему. Он шагнул навстречу и за эти короткие мгновения разглядел её. Она была красива той диковатой красотой, которая привлекает с первого взгляда. Большие чёрные глаза смотрели на него с интересом, но без испуга, пухлые губки улыбались сдержанной, заученной улыбкой. Была она ему по брови, а ведь ростом его Бог не обидел, и это ему понравилось. Он взял её ладонь с тонкими длинными пальчиками и повёл во дворец. И, ступая на крыльцо, он с какой-то острой болью вдруг подумал, что с каждым новым шагом отрезает себе окончательный путь к той единственной, о которой не переставал думать всё последнее время...

Он довёл её до светлицы, что была отведена ей, и оставил. Для неё и её сопровождающих уже были натоплены бани, столы уставлены кушаньями и напитками, слуги суетились, стараясь угодить дорогим гостям.

А потом начались приготовления к свадьбе. Всеволод отнёсся к ним со спокойной обречённостью. То, чему было положено свершиться, должно было произойти. Не век холостяковать, пора и семьёй обзаводиться. Поскольку родители невесты на свадьбу не приехали, ей назначили посажёных отца и мать, это были боярин Иван Радиславич с супругой. Затем выбрали тысяцкого, сидячих бояр и боярынь, старших и меньших дружков, назначены были свадебные дети боярские. Из слуг назначили свадебные чины: свечников, каравайников и фонарщиков. Сверх всех свадебных чинов был выделен один, очень высокий чин — ясельничий, в задачу которого было защищать свадьбу от всякого лиха и предохранять от колдовства и порчи, ибо свадебное время было особенно удобным для порч и колдовских лиходейств.

У простых людей в день венчания жених и невеста встречались в доме невесты; на свадьбе у князя всё это происходило в одном и том же дворце. Всеволод собрался в своей горнице. Там его благословил митрополит, и со всеми свадебными чинами он направился в горницу Марии; впереди шли протопоп и крестовый надельный священник. Священники кропили водою путь, тысяцкий вёл князя под руку.

На скамейку жениха и невесты было уложено сорок соболей. Всеволод уселся рядом с Марией и взглянул на неё. Щёки её были красны то ли от румянца, то ли были накрашены, он этого не разобрал; держалась она спокойно и строго, и это кольнуло его, ему почему-то хотелось увидеть её взволнованной и смятенной.

Разнесли кушанья, гости принялись за еду. Впрочем, они ели больше для приличия, потому что скоро все встали и приготовились выходить. Новобрачные подошли к родителям и приняли благословение. Сваха в это время бросала в толпу деньги, хмель, куски материи.

Перед дворцом стояло множество осёдланных коней, запряжённых возков. Хотя было лето, но новобрачным были поданы сани, украшенные лентами, коврами, дорогими материями; на сиденье были положены бархатные подушки, над дугою подвешены волчьи и лисьи хвосты. Невеста села в сани с двумя свахами, а жених вскочил на коня, и весь поезд двинулся к собору. Путь до собора был устлан камками — шёлковой узорчатой тканью, а двадцать детей боярских наблюдали, чтобы никто не переходил пути между женихом и невестой.

После венчания Мария отправилась в свою горницу, Всеволод, согласно обычаю, стал приглашать жену и гостей на пир...

Пировали с большим размахом всю неделю, а потом потекли обыденные дни. Особой радости от семейной жизни Всеволод не испытывал. Он видел, что жена его была наделена редкой красотой, что она умна и выдержанна, что сразу прониклась к нему уважением и любовью, но сам ничего подобного не испытывал. Её красота светила, но не грела. Он не питал к ней и доли тех чувств, которые познал с Виринеей и Евстахией. Едва выходил из дворца, как тотчас переставал думать о ней и вновь возвращался к мыслям о жене, лишь увидев её. Когда же отлучался на длительное время, то просто-напросто забывал, что он женатый человек, что кто-то его ждёт и любит, и спохватывался только при возвращении во дворец. Мария тотчас заметила холодность мужа, но, гордая горянка, не подала и вида, оставалась ровна и приветлива в отношениях с ним, только несколько замкнулась и ушла в себя, что Всеволод воспринял с полным равнодушием.

Минул год после свадьбы, наступил второй. Прошедшее время сгладило и притушило тоску Всеволода по Евстахии. Он всё реже и реже вспоминал о ней. Вместе с тем медленно, постепенно, незаметно для него, входила в его жизнь Мария. Он видел её редкую красоту, отмечал сдержанность, ценил ум, всё больше и больше проникался доверием к ней. Как-то само собой случилось, что стал советоваться, выслушивал её мнение, порой спорил, иногда соглашался. Совместная жизнь сближала их.

Как-то, находясь в Ростове, у арабского купца приглядел красочный платок и по приезде домой, отчего-то смущаясь, неловко сунул его Марии. Взглянув в её лицо, он был поражён, увидев радостную улыбку и выступившие на глазах слёзы. «Чего-то я недоглядел, — подумал он про себя. — Наверно, надо быть мне с ней понежней и повнимательней...»

Между тем дела в княжестве требовали от него всё большего внимания и напряжения. Неожиданно в порубе умер рязанский князь Глеб. Он и раньше прихварывал, а тут земляной пол и холодный сырой воздух окончательно доконали его. Ещё ранее Всеволод несколько раз предлагал ему составить договор: он, Всеволод, выпускает его на свободу, но взамен Глеб должен отказаться от Рязани и уехать жить в Южную Русь. Однако Глеб заупрямился.

— Лучше умру в темнице, — говорил он, — а не пойду в Русь на изгнание.

Иначе поступил Роман. Он после смерти отца целовал крест, обещал покорность владимирскому князю и был отпущен на княжение в Рязань.

Однако в неволе продолжали оставаться Мстислав и Ярополк Ростиславичи. Во Владимир приезжали и просили за них смоленский князь Мстислав, черниговский епископ Порфирий и игумен черниговского монастыря Ефрем. Всеволод обещал им в скором времени отпустить пленников. Его душе была противна месть, которая вела к напрасному пролитию крови, смерть князя Глеба тяжело легла на его душу, и ему не хотелось повторения подобной беды. Он вызвал к себе Мстислава и Ярополка, чтобы предложить уладить их спор так же мирно, как с Романом: он отпустит их на волю, но они поклянутся, что оставят мысль о Ростове и Суздале.

Братья были измучены двухлетним сидением, вид был у них больной, лица восковые. Только княжеская гордость не позволила им согласиться тотчас, и они просили время подумать. Всеволод уступил, уверенный, что скоро всё разрешится благополучно.

Однако приезды высокопоставленных людей и его переговоры с пленниками не остались не замеченными владимирцами. Слишком много зла причинили Ростиславичи, чтобы они забыли о них. И вот в 1178 году на вече сразу несколько человек заговорили о том, что скоро князь выпустит на волю заклятых врагов. Решено было идти на княжий двор и вызвать Всеволода для разговора.

Князь в это время сидел в своей горнице и читал «Житие и хождение Даниила, игумена Русской земли в Святые места». Он перечитывал уже в третий раз это увлекательное повествование, как услышал многоголосый шум и выглянул в окно. Княжий двор бурлил от многочисленной толпы народа. Сердце Всеволода сжалось, он сразу догадался, зачем явились владимирцы, и понял, что опоздал со спасением Ростиславичей.

Всеволод настежь открыл окно, теперь он стоял перед народом, как на вечевом помосте, видимый всеми. Толпа настороженно затихла.

— Зачем пришли? Чего вам надобно? — спросил Всеволод.

— Суда требуем! Ростиславичей к ответу призови, князь! — раздались голоса.

— Хорошо, обещаю на днях устроить над ними суд праведный. Чего хотите ещё?

— Мало нам этого! — взорвался какой-то мужичок, лицо которого было невозможно разглядеть. — Мы уже два года ждём княжеского суда! Не желаем больше терпеть! Суди сейчас же!

— Суда! Суда! Суда! — вдруг дружно заревела толпа; лица всех были решительны и непримиримы, и Всеволод понял, что уговорить их не удастся.

— Хорошо, — покорно согласился он. — Будет вам суд немедленный. Сейчас приведут пленников.

Но тут в средине толпы на руках был поднят мужик, который закричал зычным голосом:

— Приговори, князь, Ростиславичей, как мы того требуем! А воля наша такова: пусть они будут ослеплены, чтобы никогда не смогли привести войска к Владимиру и не сумели опустошить ни город, ни его окрестности!

— Верна-а-а! — изошлась толпа диким криком, и столько было в этом крике ярости и ненависти, что не выполнить волю её означало подвергнуть себя страшному риску; народ мог расправиться и с ним.

Всеволод отошёл от окна и стал прикидывать, можно ли спасти Ростиславичей? В это время в горницу вошла Мария. Вид её был встревоженный.

— Зачем они здесь? — спросила она. — Чего требуют?

— Настаивают на ослеплении Ростиславичей.

Кто такие Ростиславичи, она знала, Всеволод не раз рассказывал ей про знатных пленников.

— И как ты намерен поступить?

— А разве у меня есть выбор? Если я не выполню их требование, они разнесут по камню наш дворец.

Мария некоторое время молчала, потом произнесла:

— Прикажи палачу у князей на веках кожу надрезать. Народ увидит кровь, будет думать, что у них выколота глаза. Издали не разглядят и успокоятся. А потом вывези из города, чтобы люди не послали ходоков и не дознались до истины.

Он некоторое время с удивлением смотрел на жену, будто увидел её впервые, а потом в порыве благодарности и нежданно нахлынувшей нежности обхватил её тонкий гибкий стан и прижал к себе; и тут же почувствовал, что и она прильнула к нему. И в этот момент она показалась ему такой дорогой и желанной, что он забыл про всё: и про Ростиславичей, и про толпу, с враждебным упорством ожидающую его решения. Он хотел видеть только её и хотел быть только с ней. И он шепнул ей:

— Иди в свою светлицу, я скоро буду.

Приказав привести князей Мстислава и Ярополка, Всеволод вызвал палача и стал подробно объяснять, как поступить с князьями. Этот жестокий человек оказался на удивление сметливым и сообразительным; не поднимая глаз, ответил коротко:

— Сделаю точь-в-точь.

Осталось поговорить с Ростиславичами. Те уже слышали рёв толпы и призывы к расправе над ними и приготовились к самому худшему; успокоительные слова Всеволода вселили в них некоторую надежду; они стояли, прижавшись друг к другу, и покорно ждали решения своей судьбы.

Всеволод подошёл к окну и дождался тишины. Сказал:

— Господа владимирцы! Я ваш князь и подчиняюсь воле вашей. Сейчас по моему приказанию палач ослепит ненавистных князей Мстислава и Ярополка Ростиславичей. Так я решил!

Двое дружинников, держа за руки, подвели к окну Мстислава. Толпа замерла, вперившись взглядами в бледное лицо князя. Палач вынырнул из темноты горницы, молниеносным движением ножа провёл по глазам Мстислава, только сверкнуло остро заточенное лезвие, и кровь хлынула на его щёки. Он дико закричал. Толпа глухо охнула и замерла. Дружинники оттащили князя в глубину помещения и почти тут же вывели Ярополка. С ним повторилось то же самое. После этого люди некоторое время постояли, будто онемелые, а потом стали медленно расходиться. Раны князьям перевязали и под охраной дружинников отправили в Смоленск[1].

— Спас я их, спас, — ещё не остыв от переживаний, дрожащим голосом говорил Всеволод своей жене. — Свет Божий видеть будут они, радоваться жизни, как прежде. И не ляжет грех на меня в страшном деле, которое могло свершиться. Отвела ты меня от тяжкого преступления...

Мир и любовь воцарились с тех пор между Всеволодом и Марией. Таившиеся до сих пор чувства хлынули навстречу друг другу. Марии не надо было прилагать каких-либо усилий. Она с первого взгляда полюбила Всеволода и мучительно переживала его холодность. За напускной сдержанностью скрывала она свои чувства и только ждала того времени, когда изменится отношение к ней мужа. И вот этот час наступил, и она полностью отдалась своей любви.

Что касается Всеволода, то он незаметно для себя привязался к Марии, и эта привязанность постепенно переросла в любовь. Он ещё не понял этого ранее, когда хотел порадовать её подарками, когда, не закончив порой дела, неожиданно уезжал домой, чтобы увидеть её. Только после спасения от ужасной участи Ростиславичей осознал он охватившее его чувство и полностью покорился ему. Что ж, он был не первым и не последним мужчиной, который влюбился в свою жену во время семейной жизни.

V

После непродолжительной борьбы на киевский престол заступил Святослав Всеволодович, князь черниговский. Он решил вернуть звание великого князя в Киев и начал постепенно распространять своё влияние на Руси. Прежде всего он обратил внимание на Рязань, где правил его зять Роман, тот самый Роман, которого Всеволод недавно выпустил из поруба. Роман, нарушив крестное целование, переметнулся на сторону киевского князя, и тот в поддержку ему послал войско во главе со своим сыном Глебом.

Рязань издавна находилась под внимательной опекой суздальских князей. И Юрий Долгорукий, и Андрей Боголюбский цепко держали её в своих руках; Всеволод тоже не собирался с ней расставаться. В 1180 году он двигает свои полки к Коломне, где засел Глеб, и со всех сторон осаждает её. Силы были неравны, и Глеб вынужден был явиться в стан владимирцев для переговоров. Всеволод приказал его схватить и в оковах отослать во Владимир, где к нему приставили стражу. Дружина его подверглась той же участи. На выручку Глебу со своим войском бросился Роман. Он переправился через Оку, намереваясь перехватить пути Всеволоду, но был разбит и бежал на юг.

Поступок Всеволода привёл киевского князя в ярость:

— Разве забыл владимирский князь, что недавно был никем? Как прибыл из Византии гол-сокол и униженно просил меня о помощи? Как выделил я ему войско для борьбы за суздальский престол? А теперь неблагодарный племянник пошёл против меня да ещё бросил сына моего в темницу!

Он понимал, что в конце концов с Всеволодом он договорится и сын его будет отпущен на свободу; но выпал прекрасный случай, когда можно было привести всю Владимиро-Суздальскую землю к покорности и возвысить над ней Южную Русь. Этого киевские князья не могли сделать во времена Юрия Долгорукого, а Андрей Боголюбский железной рукой сам управлял Киевом, как своей вотчиной. Теперь Святослав Всеволодович решил всё переиначить.

В Киев со своими полками стали стекаться послушные ему князья, были наняты орды половцев, всегда готовых поживиться добычей и пленниками на бескрайних русских просторах. Со всей этой громадой он двинулся на север, где в районе реки Тверца соединился с новгородским войском, во главе которого стоял его сын Владимир, приглашённый на княжение в Новгород. Первым городом на пути оказалась Тверь. Пригород её был сожжён, запылали и соседние селения, тяжёлый чёрный дым медленно поднимался в голубое зимнее небо. Святослав с сыном Владимиром и князем Ярополком Ростиславичем объезжали крепость.

— А в неплохом состоянии содержит Всеволод свой пограничный город, — раздумчиво проговорил Святослав. — Стены крепостные обновлены, башни подправлены, рвы очищены. Если все крепости по Волге так же выглядят, то нелегко нам придётся...

— С ходу возьмём крепостицу! — загорячился Владимир, у которого только что начал пробиваться пушок на щеках. — Таранами расшибём брёвна и в пролом ворвёмся!

— Посмотрим, посмотрим, — неопределённо проговорил князь и молча вернулся к себе в шатёр...

Три дня колотили тараны в крепостные стены, а на четвёртый хворостом и разным хламом воины забросали ров, приставили лестницы и дружно полезли наверх; с земли их поддерживали стрелки из луков.

Защитники дружно орудовали между заборолами — деревянными брусьями, укреплёнными над стенами, они их прикрывали от стрел, дротиков и камней. Появляясь в проёмах, горожане лили на головы противника горящую смолу и кипяток, сбрасывали валуны, кидали обрубки деревьев, шестами отталкивали лестницы, и они вместе с воинами с большой высоты падали в ров. Дикие, истошные крики раздавались тогда среди грохота, звона металла, азартных возгласов, призывов...

Первый приступ был отбит. Святослав озадаченно смотрел на крепость, с малыми для себя потерями выдержавшую натиск его многочисленного войска. По правде говоря, такого упорства он не ожидал. Слышал он, что северяне очень крепки в обороне, но чтобы так дружно и с таким ожесточением люди могли сражаться, ему приходилось видеть впервые.

Подъехал Ярополк Ростиславич. Святослав внимательно вгляделся в его лицо: говорят, владимирцы настаивали, чтобы князю выкололи глаза, но Всеволод спас от расправы и ему только верхние веки надрезали. Так и есть, едва заметная белая полоска окаймляла его глаза. Спасся в первый раз, зачем лезет во второй? Или ненависть к Всеволоду застила ум?

Спросил:

— В лоб не взять. Может, что-нибудь похитрее предложишь?

Тот хмыкнул, подёргал повод уздечки, наконец ответил:

— Тараны надо к воротам подвинуть. Стен нам всё равно не разрушить. В них кряжистые дубы положены, они изнутри поперечными брёвнами укреплены. Научились добротно возводить стены, ничего не скажешь.

А ведь прав Ярополк! Раньше просто срубы ставили друг к дружке и землёй засыпали; теперь же внутренние перегородки для усиления стали ставить. Для Святослава это было неожиданно, поэтому время и потеряли зазря.

— Давай, князь, бери на себя тараны и двигай к воротам. Туда и направим основной удар.

На другой день с утра тараны были подогнаны, стали бить в крепостные ворота, их в Твери было двое. Дело пошло быстро, к вечеру ворота превратились в щепки, смельчаки подбегали поближе, чтобы увидеть внутренность крепости. Наутро Святослав назначил новый приступ.

Однако когда войска построились и приготовились к наступлению, выяснилось, что за ночь в проёме ворот защитники возвели новые стены и закрыли ими проёмы. Пытались было втащить тараны в проезды, но сверху, из карнизов башен посыпался град стрел и дротиков, полилась горящая смола; не выдержав, киевские воины бежали, их не могли прикрыть никакие шкуры, наброшенные на тараны.

Пришлось приступить к длительной осаде. Она продолжалась целый месяц пока наконец Тверь не была взята с большими потерями для войска Святослава.

Разорив вконец окрестности, двинулись дальше. Хорошо укреплённый Кснятин задержал войско великого князя на три недели, а от Углича пришлось отступить: все пять приступов были отбиты, и воины стали отказываться лезть на стены. Собрались на военный совет в шатре у Святослава. Настроение было мрачным, поход явно не залаживался.

— Что будем делать дальше, князья? — спрашивал великий князь.

— Ну не отступать же? — кипятился Владимир. — Надо не только взять Углич, но и стереть его с лица земли. В наказание другим городам. Тогда они перед нами ворота будут открывать!

— А если не возьмём? — спрашивал Святослав.

— Тогда таким позором покроемся, подумать страшно, — мрачно ответил Владимир и отвернулся, не желая продолжать разговор.

— Мы пошли по пути Изяслава, он тоже в сорок девятом году двигался по берегу Волги, брал приступом город за городом. И чем всё кончилось? Истощил силы и вынужден был ни с чем оставить Суздальскую землю.

— Что предлагаешь? — прервал его Святослав, не любивший длительных речей.

— Двинуть сразу на Суздаль и Владимир! — рубанув ладонью воздух, резко ответил Ярополк. — Тогда перед нами не пяток городов окажется, а только один — Переяславль. Возьмём его — и перед нами откроется житница Суздальской земли, опора мощи Всеволода. Вот как надо действовать, a не ходить вокруг да около!

Задумался Святослав. Зима кончалась, скоро начнёт таять. Если воевать всю Верхнюю Волгу, то наверняка попадёшь в половодье, а там распутица, грязь, на месяц-второй застрянешь на полпути, закончатся запасы продуктов, да и настроение воинов станет иное...

И он решился:

— Завтра же снимаемся и идём к Переяславлю.

Однако и Всеволод, оказывается, внимательно следил за каждым передвижением противника. Едва вышли на переяславскую дорогу, как разведчики сообщили: впереди стоит владимирское войско.

Святослав осмотрел расположение сил владимирцев и был вынужден признать, что Всеволод занял очень выгодную позицию: полки его стояли на крутых холмах, спускавшихся к речке Влена; оба его крыла были прикрыты густыми лесами, ни обойти, ни объехать.

— Выманить его надо, — сказал он Владимиру. — Иначе по такой круче нам не подняться, воинов много потеряем.

— И где он научился ставить войска на возвышенности? — спросил Ярополк. — У нас только варяги на этот счёт мастера. Русские князья предпочитают равнину. Построил воинов в линию, меч в руки — и на врага!

— Насколько я знаю Всеволода, — задумчиво проговорил Святослав, — он не станет первым начинать сражение. Выдержанный, чёрт!

— Нечего, раззадорю, заманю! — пообещал Владимир.

— Бери лёгкую конницу и переправляйся на ту сторону Влены, — приказал Святослав сыну. — Как только Всеволод ударит основными силами, отступай на луга, здесь мы дадим ему бой.

Владимир сделал всё так, как велел отец. Небольшая речка не была серьёзным препятствием, кони перемахнули её легко и понеслись на Всеволодовы полки. Почти одновременно обе стороны выпустили тучи стрел, завязалась жаркая схватка. Но она длилась недолго. По знаку Владимира всадники повернули коней и помчались назад. Однако противник не тронулся с места. Вновь и вновь кидался Владимир на стройные ряды неприятеля, однако Всеволод так и не клюнул на приманку.

На другой день Владимир вновь повёл свою конницу через реку. Но тут с двух сторон на неё обрушились бронированные дружинники, смяли, сбили в кучу, началась отчаянная рубка. Святослав, наблюдавший за боем, не был готов к такому повороту дел, у него под рукой не оказалось киевской дружины, он её держал подальше от реки в засаде и поэтому помочь своему сыну не смог. Жалкие остатки конницы вернулись обратно. Святослав был крайне раздосадован, но поделать ничего не мог: начинать битву на невыгодной для себя местности он считал самоубийством. Пару дней воины перестреливались через реку, а потом послал он своих священников сказать Всеволоду: «Брат и сын! Много я тебе добра сделал и не чаял получить от тебя такой благодарности; если же ты уже задумал на меня зло, захватил сына моего, то недалеко тебе меня искать: отступи подальше от этой речки, дай мне дорогу, чтобы мне можно было к тебе переехать, и тогда нас Бог рассудит; если же ты мне не хочешь дать дороги, то я тебе дам, переезжай ты на эту сторону, и пусть нас Бог рассудит».

Несколько дней Святослав прождал ответа, но так и не дождался; не было и послов. Только потом он узнал, что племянник отослал их во Владимир, а сам по-прежнему не двигался с места.

Между тем наступила середина марта. Подул южный ветер, начались дожди, которые стали быстро сгонять снег. Речка сначала потемнела у берегов, а потом стала быстро наполняться водой. Она вздулась, вспенилась, льдины полезли друг на друга, скрежеща и ломаясь со страшным грохотом.

— Заиграла река! — кричали воины, радуясь нечаянному развлечению.

Не так радостно было на душе у Святослава. Он понял, что поход его закончился, не дав результатов: войско Всеволода не понесло никаких потерь и продолжало оставаться мощной силой; до главной житницы края ему так и не удалось добраться, поэтому экономическое могущество не было подорвано; Всеволод себя побеждённым не признал, более того, он даже не отпустил из плена его сына. Война Южной Руси с Суздальской землёй, как и во времена Изяслава в 1149 году, закончилась полным поражением; это была последняя попытка Киева подчинить себе Залесский край.

Святослав снялся с места и налегке пошёл назад. Всеволод, не желая кровопролития, не стал его преследовать. В его руки попал весь обоз и добыча, которую великий князь награбил в верхневолжских городах. Только через год, в 1182 году, между Святославом и Всеволодом был заключён мир, и Глеб вернулся в Киев.

Присмирел после этого киевский князь Святослав Всеволодович и чуть что оглядывался на Владимир. Так, в 1194 году он вместе с братьями намеревался пойти на Рязань, чтобы решить территориальный спор между Рязанским и Черниговским княжествами. Но братья отказались идти с ним, прежде не спросив позволения у Всеволода; Всеволод не согласился, и Святослав должен был отложить поход. По-прежнему на Руси прислушивались не к голосу Киева, а к велениям Владимира.

VI

Галицкий князь Ярослав Осмомысл не отличался беспорочным нравом. Скорее наоборот. Само прозвище «Осмомысл» звучало не слишком благозвучно для Древней Руси и означало не что иное, как «многогрешный», «имеющий восемь греховных помыслов». Сильный и жестокий, хитрый и изворотливый, он правил так, как хотел, не считаясь с мнением своих подданных и соседей, не гнушаясь сегодня заключать договоры с князьями, а завтра предавать их. Так, он был в большой дружбе с Юрием Долгоруким, даже женился на его дочери Ольге, а потом рассорился и стал готовить поход против своего тестя.

Ярослав выделялся беспутным поведением, вступал в связь со многими женщинами, а затем завёл себе любовницу, некую Параську, привёл её во дворец и стал открыто жить с ней. Не выдержав позора и издевательств со стороны мужа, Ольга вместе с сыном Владимиром и преданным княгине боярином Константином Серославичем в 1173 году бежала в Польшу. Остановились они у давнишнего друга боярина, известного в стране магната Станислава Собежанского. Первые дни на новом месте Ольга приходила в себя, подолгу плакала и молилась. Наконец тишина и размеренная жизнь в старинном замке успокаивающе подействовали на неё. Она несколько раз появлялась в гостином зале, вступала в беседу с хозяевами, но потом затворилась в своей комнате и перестала показываться на людях.

Зато Владимир сразу вошёл в семью и стал в ней своим человеком. Хозяйка, двадцатипятилетняя Зося, невысокая, круглолицая, курносая и смешливая, как-то сказала мужу:

— А давай его усыновим. Я бы хотела видеть его своим сыночком!

Муж возразил:

— Но у него есть мать. Был бы он сиротой, тогда другое дело.

— Как жаль! Он такой хорошенький. Я бы его зацеловала...

У них детей не было. От первой жены родились двое сыновей, но они жили в Кракове, служили в дружине короля, и супруги жили одни.

Семнадцатилетний Владимир сидел рядом с ними за столом и удивлялся, что они говорят о нём так, словно его не было с ними рядом. И это случалось часто. То они брались разбирать, в какой одежде он должен являться на трапезу или в гости к соседям, будто у него был какой-то выбор и не бежал он из Галича налегке, то начнут подыскивать невесту, перебирая достоинства дочерей соседних панов, а то принимались говорить о его службе в королевской дружине, рядом с его сыновьями... На этот раз ей взбрело в голову усыновить его.

Впрочем, Владимир не особенно обращал внимания на такие разговоры. Про себя он твердо решил, что они с матерью рано или поздно вернутся на родину — в Галич или другой город: ведь он княжеского рода, и, следовательно, ему положено править каким-нибудь уделом.

После завтрака они втроём часто гуляли вокруг замка, иногда совершали длительные поездки верхом на конях. Хотя Станиславу подбиралось под шестьдесят, он был бодр, полон сил; на продолговатом лице его почти не видно было морщин, а пышные усы вызывали зависть у многих молодых мужчин.

Как-то пана позвали на сейм — совещательный орган при короле. С его отъездом Зося заметно поскучнела, с Владимиром разговаривала нехотя. Однажды после завтрака они поехали по окрестностям, остановились возле небольшого озера, спрятанного среди зарослей леса. Припекало солнце, решили искупаться. Разделись вдали друг от друга, скрываясь за кустами. Недолго поплавали, легли на песок.

— Ах, скучно как! И сердце почему-то тоскливо ноет. Может, к беде? — сказала она.

Он пожал плечами, бездумно глядя на противоположный берег озера; там в глянцевой воде отражалась тёмно-зелёная стена деревьев, плавали белые цветы кувшинок.

— Ты когда-нибудь целовался? — вдруг спросила она.

Он вздрогнул, мельком взглянул на неё, ответил:

— Нет, ни разу.

— Какой же ты ещё молоденький!

— Ну да, скажешь тоже. Мне уже семнадцать!

— Семнадцать... Как это давно было! Как будто где-то внизу, как на дне этого озера...

Он не понял, что она хотела сказать этими словами, поэтому промолчал. Зося перевернулась на живот и нависла над ним; он видел её голубые озорные глаза, мокрые волосы щекотали его щёки и подбородок.

— А хочешь я тебя поцелую? — спросила она, улыбаясь пухлыми малиновыми губками.

— Зачем? — пытаясь отстраниться, ответил он.

— Для интереса.

— Противно это, — поморщился он. — Даже видеть, как целуются, противно...

— А вот и нет!

И она ловко прижалась к его губам и жадно втянула в свои. Ему словно чем-то острым и горячим пронзило сердце, он удивлённо и озадаченно посмотрел на неё.

Она, не отводя взгляда от его лица, вдруг радостно и счастливо засмеялась и вновь прильнула к его губам.

Потом они долго лежали рядом и смотрели в небо, не говоря ни слова. Владимир почувствовал, что в его душе всё перевернулось. Он понял, что для него нет важней и дороже человека на свете, чем эта взбалмошная и сумасбродная женщина. Прикажи она ему сейчас кинуться в самые глубины озера, он бросился бы не рассуждая, без колебаний и раздумий.

Зося вновь наклонилась над ним, и он поразился её изменившемуся лицу: не было и намёка на насмешку, оно было задумчиво и серьёзно, а глаза темны и глубоки.

Она сказала:

— Прости, я неловко пошутила.

Он вопросительно смотрел на неё, желая услышать, что же произошло с ними.

— И вообще нам пора возвращаться в замок, — добавила она.

Всю обратную дорогу они ехали молча, избегая взглядов. Ночью Владимиру снилось нечто светлое и расплывчатое, в чём он угадывал Зоею, а в груди играла сладкая музыка.

Утром к столу Зося вышла тихая и задумчивая, немного и нехотя перекусила и тотчас ушла. Владимир тоже запёрся в своей комнате, с трудом подавляя в себе желание пойти и разыскать её в каком-то уголке замка...

В обед она была такой же печальной и рассеянной. Владимир взглядывал на неё, пытаясь понять, что творится в её душе, и постепенно отчаяние овладевало им: она не обращала на него никакого внимания!

Перекусив, она неслышно поднялась со своего места, беззвучно обошла стол, будто о чём-то раздумывая, и незаметно, чтобы не увидели слуги, тронула его за плечо. Владимира охватила радостная волна: она призывала следовать за ней!

Они оседлали коней и выехали из замка. Владимир думал, что Зося направится к озеру, но ошибся; тропинка привела их к одиноко стоящему на лугу полуразвалившемуся сараю, в котором хранилось от непогоды сено. Пустив гулять коней по лугу, они вошли в него. Зося присела на копёшку, показала рукой возле себя. Владимир покорно опустился рядом.

Помолчали. Потом она спросила:

— Ты сердишься на меня?

Он помотал головой.

— А я во сне пережила то, что было у озера, — удивлённо и радостно проговорила она. — Со мной такое творилось, что я себе и вообразить не могла.

«А как же муж? Разве ты с ним не целовалась?» — хотел спросить он, но не решился, а лишь недоумённо посмотрел на неё.

Как видно, Зося угадала его немой вопрос, проговорила:

— С мужем не так... Как с сестрой... Или как мама меня целовала. А с тобой по-другому... Я разум потеряла...

И тут он осмелился, обнял её и притянул к себе. Они забылись в долгом поцелуе.

— Какой же ты красивый и молоденький, — наконец проговорила она, тонкими пальчиками гладя его по щекам и расправляя спутавшиеся волосы. — Девушки от тебя будут без ума.

— Не хочу никаких девушек, — капризно отвечал он. — Мне надо, чтобы ты была рядом.

Она непритворно вздохнула:

— Как это сделать? Я ведь замужем.

— Бежим! Сядем на коней и через несколько дней будем на Руси. Никакой муж тебя не достанет.

— А куда бежать? У тебя даже дома нет, в чужой стране скитаешься.

— Но и оставаться нельзя. Вернётся пан Станислав и убьёт нас.

— Нет, не убьёт. Он добрый. Он никогда на меня руку не поднимал.

— Зато мне пощады не будет.

— И тебя не тронет. Да и не узнает ничего.

— Слуги скажут. Ты думаешь, они ничего не видят и ни о чём не догадываются?

— Не хочу говорить об этом. Пусть что будет, то и будет. Да и не скоро он заявится. У нас с тобой ещё столько времени!

Собежанский вернулся через пять дней, ночью, когда они предавались утехам в их спальне. О его приезде Зоею предупредил слуга. Владимир смог одеться и прихватить меч, но выбежать из спальни не успел, при входе его встретил пан. Понять, что произошло, для него не составляло труда.

— Пся крев! — взревел он и выхватил меч. — Так ты ответил на моё гостеприимство, щенок!

Оправдываться не было ни смысла, ни времени, в ход пошло оружие. Сила и опыт были на стороне хозяина замка, их удваивало оскорблённое чувство обманутого супруга. Пан быстро оттеснил княжича на середину спальни, намереваясь прижать к стене и прикончить. Но Владимира недаром с пяти лет дядьки обучали различным приёмам владения оружием, и сейчас их уроки пригодились ему как никогда. Сделав обманное движение, он увернулся от разящего удара и метнулся в открытую дверь.

Выскочив из спальни, Владимир какое-то мгновение решал, куда направиться: вниз, к выходу из замка, где стояли слуги и их едва ли можно было одолеть, или наверх, по винтовой лестнице; винтовая лестница была свободной, на ней он будет иметь преимущество, находясь выше Собежанского, значит, есть возможность поразить его, или, в крайнем случае, забежать в одну из комнат и выскочить в окно. Он выбрал лестницу. Рыча и воя, пан Собежанский устремился за ним.

Действительно, находясь выше противника, сражаться было удобнее, и Владимир, медленно отступая, выбирал момент для решающего удара, такого удара, который бы поразил насмерть соперника. Но пан, опытный боец, был постоянно начеку и умело парировал все выпады княжича. Тогда, краем глаза заметив открытую дверь, Владимир прыгнул на площадку, подбежал к комнате и нырнул в неё, заперев на крюк за собой дубовую дверь. Тотчас взглянул на окно, и мороз пробежал по спине: оно было зарешечено. И тогда он понял, что попал в ловушку, из которой ему не выбраться.

Раздался стук с обратной стороны двери, затем грохот закрываемого засова и злорадный голос пана:

— Ну и сдохнешь с голода, пся крев!

Намеренно громко стуча коваными сапогами по деревянному полу, Собежанский удалился. Наступила тишина. Владимир в изнеможении опустился на кровать, огляделся.

Комната была небольшой, скорее всего это была гостевая. Он это определил по коврам на стене и на полу, по аккуратно заправленной постели и нежилому виду: нет ни полотенец, ни рушников, ни оставленной кем-то обуви и одежды, как это бывает в тех помещениях, где жили постоянно; только на столике стояли кувшин и кружка. Он взял кувшин, заглянул в него. Там была вода, он отпил несколько глотков, стал размышлять.

А думы получались невесёлые. Пан Собежанский в своём владении был полным хозяином, и никто ему не мог помешать, как поступать и что делать. Уморить голодом человека или расправиться каким-то иным способом для него было делом привычным: так поступали в своих владениях и другие польские магнаты, а на Руси — бояре и князья. Да и в других странах феодалы обладали такой огромной властью, что в их дела старались не вмешиваться даже монархи. Это знал Владимир и не видел для себя никаких путей к спасению. И в то же время молодое, горячее сердце продолжало настойчиво стучать в груди, не позволяя думать о скорой смерти.

Узнав о случившемся, боярин Константин Серославич тотчас направился к матери Владимира — Ольге.

— Беда, княгиня, — начал он с порога. — Срочно выручать надо сына, погибнуть он может.

— Да что случилось? — с изменившимся лицом спросила Ольга.

— Пан Собежанский приревновал Владимира к своей супруге и намерен расправиться с ним.

— Да как же так? Он ведь ещё совсем несмышлёныш, как же можно такое замыслить против дитя? — запричитала она.

«Твоё дитя умудрилось залезть в постель к человеку, приютившему его, — подумал боярин. — Не иначе как в своего батюшку пошёл!»

А вслух сказал:

— Дело серьёзное. Пан Собежанский слушать никого не хочет. Нам надо срочно отправляться в Краков и просить заступничества у короля!

Король, узнав о цели их приезда, даже не удосужился их принять. Подавленные, возвращались они из Кракова.

И тут навстречу им попалась сотня русских воинов, возглавляемая галицким боярином Нездилой Пехчиничем. Увидев земляков, Константин Серославич даже прослезился от избытка чувств.

— Какими судьбами на польской земле? — спрашивал он, обнимая Нездилу Пехчинича. — Или вас изгнал из Галича князь Ярослав Осмомысл?

— Да нет, как раз всё наоборот: это мы его свергли с престола и едем за княгиней Ольгой и его сыном Владимиром. Живы ли они?

Константин Серославич указал на возок и проговорил:

— Вон с нами едет княгиня Ольга, жива и здорова. Пойди, боярин, поклонись своей госпоже.

Нездила Пехчинич молодцевато спрыгнул с коня, подбежал к возку, поклонился Ольге:

— Желаю здравствовать, княгиня! За тобой мы едем от имени всех жителей Галича. Мужа твоего мы бросили в темницу, приятелей его перебили, Настаську проклятую сожгли на костре, а сына его, Олега, направили в заточение. Приглашает вече на княжение Владимира, а тебя, княгиня, просим быть советницей его!

— Нет с нами Владимира, — ответила Ольга. — Посадил его пан Собежанский под запор и хочет уморить голодом.

— Где? Когда? — всполошился боярин. — Неужели нельзя освободить?

Тут же стали прикидывать, как быстрее выручить княжича из беды. Ясно, что идти на приступ замка у галичан не хватало сил. Тогда решили изготовить лестницы и ночью выкрасть пленника. С этой целью и остановились недалеко от владения Собежанского, в лесу, послали воинов, которые наблюдали за замком и днём, и ночью. Тут же соорудили две длинные лестницы, тёмной ночью приставили их к окну комнаты, в которой находился Владимир. Время выбрали предрассветное, когда утренний сон валит с ног самую крепкую стражу. Решётку быстро и бесшумно перепилили и приняли на руки княжича, живого и невредимого. Когда в замке хватились пленника, русские воины во главе с княгиней и боярами были уже далеко.

VII

Когда Владимир с матерью прибыл в Галич, жители выпустили Ярослава Осмомысла из заточения и снова посадили на престол, взяв с него клятву, что он будет жить со своей супругой в мире и согласии. Осмомысл вынужден был покориться. Он выделил Владимиру на княжение город Перемышль, куда тот тут же и отправился.

Сначала Владимир сильно тосковал по Зосе, даже порывался поехать в Польшу и выкрасть её.

— Э, брось! — успокаивал его новый друг, сын боярина Юрий. — Разве ты не знаешь женщин? Сегодня они плачут у тебя на груди, а завтра милуются с другими.

— Зося не такая! — горячо возражал Владимир. — Она любит меня, она готова была ехать со мной хоть на край света!

— Не стоит кручиниться. Разве мало девушек в Перемышле? А ещё больше сладких вдовушек. Не проходит года без смут, войн и половецких набегов, столько голов мужских полегло и столько одиноких женщин ждут нашей ласки!

Юрий втянул Владимира в круг своих друзей, они в обществе женщин вольного поведения стали устраивать шумные попойки, и скоро он забыл про любимую Зоею.

В 1187 году умер Ярослав Осмомысл. Галич он завещал Олегу, своему сыну от Настаськи, а Владимира оставил в Перемышле. Однако жители Галича, когда-то убившие Настаську, не могли терпеть, что ими будет управлять сын любовницы, вновь восстали и выгнали Олега из города. Тот бежал в Овруч, а в Галич вернулся Владимир.

По приезде он закатил большой пир. Заявился на него под хмельком, потому что привык пить с утра. Сказал своему другу Юрию:

— Это тебе не какой-нибудь захудалый Перемышль, который можно легко одним плевком переплюнуть. В Галиче живут богатые бояре, толстосумы купцы, да и у простых жителей мошна толста. Так что теперь погуляем вволю!

За столом тянулись к нему с полными кубками бояре, провозглашали:

— Будь здрав, князь! Рады видеть тебя на отцовском престоле!

— Надеюсь, будем жить в дружбе и согласии, бояре! — отвечал Владимир.

— Опирайся, князь, на силу боярскую и будешь княжить счастливо и долго!

А бояре в Галичском княжестве имели особую силу и влияние. Если в других русских княжествах оставалось ещё много свободных владений, которые князья раздавали своим подданным и могли опираться на них, то в Западной Руси земля была давно поделена между боярами и собственных владений князья не имели, войск набрать не могли и поэтому целиком и полностью зависели от боярской воли. Именно поэтому бояре при поддержке народных масс легко свергли Ярослава Осмомысла и сожгли его любовницу Настаську, именно поэтому они так смело говорили с новым князем.

Но Владимир не собирался вникать в особенности галицкой жизни. За одиннадцать лет правления в Перемышле привык к пирам, увеселениям и доступным женщинам и думал, что ему всё дозволено, поэтому отвечал снисходительно:

— Со мной не пропадёте, бояре! Обопритесь на моё крепкое плечо, а я уж вас не подведу!

— Глянь, глянь, — толкал его локтем Юрий, — какая красотка на тебя заглядывается!

— Это которая?

— Вон та, что сидит с попом.

И — верно: украдкой бросала на него взгляды чернобровая красавица, явно заманивая в свои любовные сети.

— Скажи, Юрий, видел ты подобную очаровательницу в Перемышле?

— Не встречал даже близко по красоте, князь. Такую не грех возле своего престола посадить.

— И посажу. Кто меня остановит?

— Надо только выяснить, кем она приходится попу-батюшке?

— Наплевать, кто она ему. Главное, чтобы согласилась ко мне перейти.

— Позабавишься и бросишь?

— Как обычно. Чего же ещё? Не жениться же.

Заиграла музыка. Гости кинулись в пляс. Владимир встал из-за стола и, покачиваясь, подошёл к красавице, протянул руку:

— Спляшешь со мной, прелестница?

— С удовольствием, князь!

Вблизи он хорошо рассмотрел её. У неё была словно точёная фигура, густые чёрные волосы, вздёрнутый носик и большие выразительные глаза зеленоватого цвета; они особенно притягивали Владимира, в них были неуёмная страсть, задор и в то же время воля, уверенность в себе, в своей силе. Он как-то сразу почувствовал себя в подчинении к ней, чего никогда не бывало у него с другими женщинами.

— Ох, сокрушила ты меня своей красотой! — привычно приступил он к покорению очередной жертвы.

— Будь осторожен, князь, — предупредила она его. — Я не простая женщина.

— И кто же ты?

— Не видел, с кем сидела за столом?

— Заметил. С попом. Кем ты ему приходишься?

— Женой.

— Стало быть, ты — попадья?

— Стало быть, так!

— Л мне всё равно — попадья, боярыня или ещё кто. Лишь бы любила меня!

— Ишь ты! А много было у тебя любовниц?

— Много, попадья.

— Зови меня Авдотьей. Значит, и со мной позабавишься и бросишь?

— Скорее всего так. Испугалась?

— Да нет, князь, не из пугливых. Люблю нырять в омуты!

В перерыве между плясками к Владимиру подошёл поп, высокий, широкоплечий, в рясе и с крестом на груди:

— Остепенись, князь, не срами сана моего.

— О чём ты, батюшка? Здесь не церковь, и исповедоваться в грехах я не намерен.

— Авдотья жена мне. Оставь её.

— А я и не держу. Забирай, коли она пожелает.

Поп подошёл к своей супруге, стал что-то горячо говорить. Владимир видел, как лицо её вспыхнуло, глаза потемнели. Она что-то резко ответила и вышла из гридницы. Владимир — за ней, догнал у выхода из дворца:

— Авдотья, погодь!

— Чего тебе, князь?

— Пойдём ко мне. Горница моя рядом, в том конце дворца.

В коридоре горели факелы, в неверном свете колебались, дрожали тени. Авдотья некоторое время смотрела ему в лицо, прищурившись, оценивающе. Потом спросила:

— А не станешь потом жалеть, что связался со мной?

— Не стану, Авдотья. Мила ты мне.

— Как будет угодно, князь. Но только помни: я тебя предупредила!

Наутро, когда он ещё спал, она привела во дворец скоморохов, и целый день они потешали и князя, и гостей. Как-то незаметно руководство пиршеством оказалось в её руках. Она успевала всюду, умела кого-то развеселить и распотешить, кому-то сказать доброе слово, а кого-то пожурить. Владимир был от неё в восторге.

На другой день Авдотья умудрилась у какого- то боярина отыскать двух карликов, одетых в шутовские одежды; они прыгали и кувыркались, до слёз веселя разгулявшуюся братию. На третьи сутки были приведены говорливые женщины, которые заливали такие истории, от которых мужики хватались за животы и катались по полу...

Авдотья оказалась неистощимой на выдумки и скоро стала необходимой и князю, и его окружению. Они не могли обойтись без неё. Она быстро и тонко разобралась в особенностях характера Владимира. Весёлая и обаятельная, попадья полностью овладела сердцем и душой князя, поняла его душевный склад, привычки, склонности. Главное же — умела создать в доме уют, тихую и желанную пристань для отдохновения от трудов и печалей. Всем этим Авдотья подкупила Владимира. Поэтому он предпочёл её всем остальным женщинам и не мог обойтись без неё. Он окружил её роскошью и блеском. Но она не стала надменной, а оставалась простой и кроткой, как прежде, характер у неё был мягкий и незлобивый. Она осталась жить во дворце то ли женой, то ли наложницей Владимира, скоро родила ему сына, а потом и второго.

По городу шли различные слухи, но Владимир не обращал на них внимания. Бояре обратились к княгине Ольге, прося поговорить с сыном, чтобы тот прервал позорящую его связь с попадьёй, но она грустно ответила:

— Сколько раз затевала с ним беседу, да что толку? Видно, он пошёл в своего отца, такого же похотливого и беспутного...

Как-то между попойками к Владимиру зашёл Юрий и сказал озабоченно:

— Слыхал, в соседнем Владимиро-Волынском княжестве стол занял Роман Мстиславич?

— Как не знать? Мы всё-таки приходимся роднёй друг другу.

— Все князья между собой состоят в родственных отношениях, потому что все — Рюриковичи. Вот то-то и плохо.

— Почему?

— Оглянись вокруг: кто больше всех ссорится? Родня. А раз родня, то кто-то кому-то что- то должен, кто-то обделён, кто-то обижен. Вот и начинается сведение счетов.

— Это верно. Так что ты хотел сказать про Романа Мстиславича?

— Нехорошие слухи идут. Будто подсылает он своих людей к боярам галицким, подбивает выгнать тебя из Галича, и чтобы посадили на престол его, Романа.

— А что бояре?

— Брожение идёт. Есть такие, которые выступают за него.

— Калёным железом смутьянов выжигать!

— Как их выявить? Все разговоры ведутся втайне, исподтишка. А тронь одного боярина, могут подняться все. Тогда тебе, князь, несдобровать: войско-то в их руках!

Владимир и сам это понимал, поэтому прикидывал и так и эдак, но ни к какому решению не приходил. Время шло, наконец он получил послание от бояр: «Князь! Мы не на тебя встали, но не хотим кланяться попадье, хотим её убить; а ты где хочешь, там и возьми жену».

Бояре знали, что Владимир любит Авдотью и не позволит расправиться с ней, как это было с Настаськой.

Их расчёты оправдались. Владимир, забрав много золота и серебра, Авдотью, двоих сыновей и дружину, выехал в Венгрию.

Король Бела Третий после ожесточённой войны со своими соперниками более десяти лет назад укрепился на престоле и теперь спокойно правил страной. Он радушно принял галицкого князя, усадил рядом, стал подробно расспрашивать о русских делах. Это был крепкий шестидесятилетний старик, с цепким взглядом узких глаз и с какой-то особой способностью держать собеседника на некотором расстоянии от себя, не допуская проникнуть в свои мысли. Владимир вёл с ним вроде бы доверительный разговор, но по окончании почувствовал внутри себя пустоту и беспокойство, будто его в чём-то обманули, обвели вокруг пальца, окрутили.

Между тем Бела обещал ему помощь и не стал откладывать дело в долгий ящик; уже через месяц венгерские полки перевалили через Карпаты и вошли в Галицкое княжество. Роман Мстиславич, увидев такую силу, бежал. Владимир уже собирался торжественно въезжать в родной город, как в его шатёр вошли венгерские воины и со словами: «Именем короля!» связали, бросили в телегу и отвезли в замок, расположенный в Восточной Венгрии. Там в комнате с зарешеченным окном и под строгой охраной он в одиночестве проводил свои дни, томясь неизвестностью.

Вместо него король Бела на галицкий престол посадил своего сына Андрея. Началась многолетняя борьба русских князей за Галич. Их неудачи были связаны с раздорами, которыми наполнялась Русь в тот период.

Ничего этого не знал Владимир. Но ему удалось достать напильник, незаметно перепилить решётку на окне и бежать. Однако счастье оказалось не на его стороне. Уже на Галицкой земле он был задержан венгерским дозором и возвращён в замок; разозлённый король приказал поместить его наверху башни, под открытым небом; наступила осень, и он неминуемо должен был погибнуть от холодов.

Сначала Владимир обследовал место нового заключения. Круглая деревянная площадка ограждалась каменными зубцами высотой в человеческий рост, за ними защитники хоронились от стрел и камней противника. В одном месте возле зубцов были свалены валуны, которые сбрасывались на головы осаждавших крепость.

Вниз вела дверца, которая запиралась на засов. Вот и всё, никаких излишеств.

Владимир поглядел вниз. Гладкая стена башни не давала даже малейшей возможности для побега. Вокруг расстилались луга с желтеющей травой, по ним петляла неширокая речка, кое- где виднелись леса и перелески. Значит, предназначено умереть здесь, под солнцем и звёздами, обдуваемым со всех сторон ветрами, думал он.

Потянулись долгие, томительные дни. Сначала Владимир бодрился, оглядывая окрестность, но ночные холода становились всё злее и злее, порой приходилось всю ночь бегать и прыгать по площадке, чтобы не закоченеть. Еду приносили аккуратно два раза в день — утром и вечером. Являлся один и гот же молчаливый слуга, в холщовых рубашке и штанах, с вислыми усами и тёмными глазками, спрятанными под нависшими бровями. Он выставлял пищу и воду на край люка и тотчас удалялся, не сказав ни слова и тщательно заперев за собой крышку на засов.

Но как-то на площадку вышли две женщины, мать и дочь. Матери было лет сорок, дочери — около пятнадцати. Им, видно, захотелось посмотреть с высоты на окрестности. Они живо переговаривались между собой, часто поглядывали на Владимира, а потом женщина спросила:

— Кем будешь, пленник?

— Русский князь Владимир, — ответил он; как большинство жителей Западной Руси, он немного знал языки соседних стран — Польши и Венгрии.

— За что тебя наказали? — продолжала выспрашивать богато одетая женщина.

— Король отнял у меня Галицкое княжество, а самого кинул на башню, чтобы я здесь погиб от холодов.

— Мама, мне его жалко, — пропищала девушка. — Он и правда здесь замёрзнет. Тут такой пронизывающий ветер, а на нём летняя одежда.

— Но что делать? Мы не можем нарушить приказ короля и перевести его в тёплое помещение.

— Но хотя бы дать тёплую одежду нам под силу?

— Пожалуй, да. Я сегодня же распоряжусь об этом.

— Но, мама, тёплая одежда его спасёт только до первого дождя. Если она намокнет, то князь простудится и заболеет.

— Ты права, дочка. Я распоряжусь, чтобы с одеждой принесли плащ.

— Госпожа, — осмелился Владимир, — нельзя ли попросить у вас палатку? Тогда я буду защищён и от дождя, и от ветра.

— Ой, мама, как это здорово! — захлопала в ладошки дочь. — Пусть слуги установят здесь палатку. В ней, я думаю, и перезимовать можно!

В тот же день слуга, доставлявший пищу, вытащил на площадку парусиновую палатку и гвоздями прибил её к деревянному настилу.

— Кто эта госпожа, что распорядилась насчёт палатки? — спросил Владимир.

— Как кто? Королева, — ответил слуга.

Мысли заключённого постоянно работают в одном направлении: как получить свободу, как выбраться на волю. В этом они проявляют порой верх изобретательности. Лишь только удалился слуга, Владимир стал ходить возле палатки, придумывая, как её использовать для побега. Парусина была толстая, крепкая, если порезать на ленты, его вес выдержит. Но вот как её разрезать? Ножа у него нет, стало быть, надо использовать подсобный материал.

Он стал рыться среди камней и валунов. Там было несколько осколков, один из них был с острыми краями. Им можно было перетереть концы полотна, а потом разорвать на длинные полосы. Владимир тотчас принялся за работу. Надрезы он делал небольшие, чтобы их не заметил слуга, и старательно прятал под складками материи. На это ему понадобилось несколько дней. Затем он стал выжидать подходящей погоды.

Наконец наступила тёмная ветреная ночь с моросящим дождём, одна из многих, которые случаются осенней порой. В такую погоду стража забирается под навесы и не высовывает носа. Медлить было нечего. Дождавшись темноты, он стал рвать парусину на ленты и связывать между собой. К полуночи всё было готово. Надёжно закрепив один конец ленты за каменный зубец, он стал спускаться, опираясь ногами о стену башни. «Не оборвись, не оборвись!» — шептал он про себя эти два слова, как молитву, всё время, пока не почувствовал под ногами твёрдую землю. И тут ликование охватило всё его существо, он чуть не закричал от радости.

Теперь надо было подальше уходить от замка. Владимир заранее продумал свой дальнейший путь. Он не повторит ошибки прошлого побега, не пойдёт в сторону Руси, а двинется на запад, где его вряд ли станут искать.

Ночью Владимир шёл, а днём отсыпался в каком-нибудь укромном местечке. Питался тем, что удавалось достать в садах и огородах, благо урожай ещё не был убран полностью. Наконец вышел в земли Германии, или Священной Римской империи германской нации, как тогда называлась эта страна. Императором был Фридрих I Барбаросса, недальновидный и незадачливый правитель. Он поставил себе цель присоединить Италию к германским землям и таким образом восстановить Римскую империю в её прежних пределах. Он вторгся на север Италии и после второй осады взял центр Ломбардии — Милан. Император разрушил цветущий город, изгнал из него большую часть жителей, а оставшихся превратил в крепостных крестьян. В знак окончательного уничтожения города Фридрих I велел провести плутом борозду по центральной площади Милана.

В ответ города Северной Италии объединились и в битве при Леньяно в 1176 году наголову разбили рыцарей Барбароссы. К тому же папа римский Александр III отлучил императора от церкви. Тотчас от него отвернулись все феодалы, жаждавшие независимости от центральной власти. Пришлось Фридриху I одеться в рубище и пойти на поклон к главе католической церкви, несколько дней на коленях простоять у его резиденции; наконец папа смилостивился и допустил императора к целованию своих ног. Когда Владимир пришёл к нему в ставку, у императора не было ни настоящего войска, ни денег для набора наёмников. Встреча прошла на улыбках, но результата никакого не дала.

Тогда Владимир отправился в Краков, к польскому королю Казимиру. Тот проникся сочувствием к князю-изгою и отправил вместе с ним отряд войск под командованием воеводы Николая.

Едва галичане узнали о приближении своего князя с польскими войсками, как прогнали венгерского королевича и занесли Владимира в город на руках. Но Владимир не считал себя безопасным от соседних князей до тех пор, пока не приобретёт покровительства дяди своего, сильного князя Суздальского, и потому послал к Всеволоду гонца со следующими словами: «Отец и господин! Удержи Галич подо мною, а я Божий и твой со всем Галичем и в твоей воле всегда».

Всеволод отправил послов ко всем русским князьям и взял со всех присягу не искать Галича под его племянником. И с тех пор, говорит летописец, Владимир утвердился в Галиче и никто не поднимался на него войною.

VIII

Рязанский князь Роман возненавидел Всеволода за то, что тот отпустил его из плена, взяв крестное целование сохранять ему верность и оказывать покорность. Крестному целованию на Руси придавали очень большое значение. Если кто приносил ложную клятву или изменял ей, то не получал причастия даже при последнем издыхании и прямиком направлялся в ад на вечные муки. Презрение окружающих ждало его. Ему плевали в лицо, его выталкивали из церкви, где он поклялся, подвергали презрению, на него показывали пальцем. Поэтому нарушить клятву решались только люди дерзкие и никуда не годные.

Таким человеком оказался князь Роман. Вернувшись в Рязань, он тотчас переметнулся к Святославу Всеволодовичу и принимал участие в его походах в Суздальской земле. Потерпев поражение, начал подбивать своих старших братьев, Игоря и Владимира, к неповиновению Всеволоду.

— Я своими глазами видел, как разорена Суздальская земля, — говорил он им. — Вся Верхняя Волга лежит в пепелищах, крепости разрушены, города разграблены и сожжены, народу побито не счесть. Киевский князь Святослав был беспощаден, он во что бы ни стало решил отнять звание великого князя у Всеволода. И только наступление весны помешало добиться победы. Сейчас самое время отложиться от Владимира и стать наконец самостоятельным княжеством. Вы поглядите вокруг: и Смоленск, и Чернигов, и Галич, и Новгород — все живут независимо от воли великого князя, поступают как хотят. Только мы идём в пристяжке, как захудалые лошади. Доколи будет продолжаться такое?

Братья сидели в горнице Романа. Вечерело, в небольшие окна с цветными стёклами проникали красные лучи заходящего солнца, в их неверном свете мелькала низкая, приземистая фигурка Романа, шагавшего из угла в угол. Был он плешив, коротконог. Хотя ему было всего сорок лет, лицо изборождено морщинами, уголки губ опущены, отчего выражение его было брезгливым, пренебрежительным.

— Сколько раз при князьях Юрии и Андрее поднимались рязанцы, но всегда были биты, — проговорил Владимир, умными, спокойными глазками наблюдавший за старшим братом. — Стоит ли снова терять воинов понапрасну? Кровь людская — не водица...

— Вот ты всегда такой — сбоку припеку, ничего бы тебя не касалось, ничего не трогало. Надень на тебя хомут, ты соху за собой потащишь. А я не хочу подневольным ходить! Я — князь, я хочу быть независимым и самостоятельным в своих решениях и действиях. Ну, а ты-то чего молчишь? — обратился он к Игорю.

Игорь был горяч, вспыльчив, его легко было сбить с толку, подговорить и уговорить. Поэтому он тотчас вскрикнул запальчиво:

— Да что тут рассуждать? Надо собрать силы и ударить по Всеволоду! Не устоит он против нас, как есть не устоит!

— Какие у нас силы? — урезонил его Владимир. — Наше княжество расколото на два владения — Рязань и Пронск Забыли, что в Пронске сидят наши младшие братья и давно не подчиняются нам?

— Надо заставить! — тотчас откликнулся Роман. — Двинем дружину и принудим их к повиновению. На то они и младшие, чтобы нас слушать. Или не так?

— Всё равно я против — на братьев идти. Это к чему ты призываешь — к братоубийству? Мы что, станем такими же, как Святополк Окаянный?

— Вот чудак, — криво усмехнулся Роман, присел на скамейку и забарабанил по столу толстыми короткими пальцами. — Да никто не зовёт тебя воевать против братьев. Мы подведём дружину к стенам Пронска, они увидят нашу силу и сдадутся. Куда им деваться? У них войска, как говорят, кот наплакал!

— Ну раз так, — неуверенно проговорил Владимир. — Пусть будет по-вашему.

В горнице наступила тишина. Братья молчали, каждый думая свои думы. Потом вдруг встрепенулся Владимир:

— А зачем нам дружину к Пронску вести? Давайте пригласим братьев в Рязань, поговорим по душам, может, они согласятся вместе с нами пойти против Всеволода?

— Вряд ли, — скривил губы Роман.

— Но попытаться можно, — поддержал Владимира Игорь.

— А давайте объявим съезд князей, Святослав и Всеволод просто обязаны будут явиться! — предложил Роман.

На том остановились. В тот же день в Пронск ускакал нарочный с приглашением братьев явиться в Рязань на обсуждение важных дел.

Провожали его Роман и Игорь. Когда всадник скрылся за крепостными воротами, Роман проговорил с усмешкой:

— Устроим мы своим братьям хороший приём. Как явятся, сразу в поруб посажу, а Пронск себе подчиню. Стану я с этими сосунками разговаривать?

— Как в поруб? — ахнул Игорь, человек впечатлительный и жалостливый. — Они же наши братья?

— Ну и что, что братья? Оглянись вокруг, кто воюет друг с другом? Братья, дядья, племянники, — словом, одни родственники! Почти все князья состоят в родстве и — ничего! Бьются, только пух летит!

Не стал переубеждать старшего брата Игорь, а пошёл к Владимиру рассказал про замысел Романа. Тот сильно побледнел, проговорил:

— Нельзя допустить насилия над младшенькими. Предупредить их надо.

Тотчас вслед за нарочным был послан второй гонец с запиской от Владимира, чтобы Всеволод и Святослав не ехали в Рязань и были настороже. Те так и сделали, да вдобавок стали укреплять свой город, готовясь к нападению.

Прождав некоторое время, Роман поднял рязанскую дружину и выступил в поход против Пронска. Владимир идти с ним отказался решительно, но Игорь не устоял против уговоров старшего брата.

Дружинники шли с большой неохотой, тихо переговаривались между собой:

— Раньше на суздальцев да черниговцев ходили, теперь против своих, рязанцев, ополчились...

Роман на коне метался вдоль растянувшейся вереницы войск, видел хмурые лица воинов, его раздражало их медленное движение, он выходил из себя от ярости и бессилия, порой кричал:

— Что вы тянетесь, как пешая вошь? Плетьми, что ли, вас подгонять?

Дружинники ничего не отвечали, но и шаг не ускоряли.

Прошли к Пронску. Крепость стояла на узкой и длинной площадке, окружённой с одной стороны скатом горы, а с другой — глубокими оврагами. Роман знал слабость обороны пронян: если обложить крепость со всех сторон, то будут перерезаны все пути к воде и после длительной осады город сдастся. Так он и сделал.

Пока шла осада, он решил опустошить окрестности и тем самым ослабить противника. Но когда приказал разорять селения, воины решительно отказались это делать.

— У меня отец и мать живут вон в той деревне! — говорили одни.

— А у меня жена взята из этого селения, — говорили другие. Нашлись и такие, у кого в этих краях проживали друзья, выданные замуж сёстры, родные...

Но как и везде, всё же отыскались людишки, для которых не было ничего святого, лишь бы им пограбить. Небольшими отрядами они рассыпались по округе, отнимали имущество и творили насилия. А один дворянин (тогда только появилось на Руси мелкопоместное дворянство) привёл в обоз связанных парней и девушек, похваляясь:

— В моём имении много пустоши. Заселю и заставлю работать. Столько зерна на продажу смогу вывезти!

Между тем младшие братья, Всеволод и Святослав, и не думали сдаваться. Видя неравенство сил, они решили обратиться за помощью к князю Всеволоду.

— Поезжай во Владимир, — говорил Святослав брату. — Пусть князь прекратит кровопролитие. Он всегда стоял против междоусобной войны и на этот раз не оставит нас в беде.

Всеволод Глебович ночью выбрался из крепости и поскакал на север. Скоро он был принят владимирским князем в своём дворце, внимательно выслушал просьбу и распорядился послать в помощь осаждённому Пронску триста дружинников, а заодно написал записку старшим Глебовичам: «Братья! Что это вы делаете? Удивительно ли, что поганые воевали нас: вы вот теперь хотите и родных и братьев убить».

Роман в это время подтягивал силы, чтобы начать решительный приступ крепости. Но к нему прискакал один из разведчиков, сообщил:

— Суздальское войско идёт на помощь Пронску!

Весть эта взбудоражила весь лагерь. Не дожидаясь распоряжения князей, воины снимали палатки, грузили телеги снаряжением и, нахлёстывая лошадей, бросились прочь от Пронска. Роману и Игорю ничего не оставалось делать, как убираться вслед за ними.

До самой Рязани бежало воинство. Роман приказал закрыть ворота крепости и готовиться к отражению нападения владимирских войск. Скоро выяснилось, что в Пронск пришло только триста дружинников Всеволода и что больше войск против рязанцев он не направлял. Стыд охватил и Романа, и Игоря: так позорно бежать от ничтожного противника. Вновь они подняли свою дружину, вновь отправились к Пронску, осадили его со всех сторон, перехватив у жителей воду, а Святославу (Святополк Глебович в это время был во Владимире) написали: «Не мори себя голодом с дружиной и людей не мори, ступай лучше к нам, ведь ты наш брат, разве мы тебя съедим? Только не приставай к брату своему Всеволоду».

Святослав собрал бояр, стал с ними советоваться, как быть. Бояре ответили:

— Брат твой ушёл во Владимир, помощь пришла малая. Так что же тебе его дожидаться?

Святослав приказал открыть ворота крепости и впустить старших братьев. Роман милостиво ему сказал:

— Оставляю тебя властвовать в Пронске, но ты по первому моему слову должен явиться с дружиной и выступить в поход, который я затею.

В отношении другого своего брата, Всеволода, он поступил сурово: забрал его жену и детей, запер в одном из рязанских домов, приставив стражу. Узнав об этом, Всеволод Глебович захватил Коломну, владение старших братьев, и, опираясь на неё, стал совершать набеги на их владения. Месть и ненависть между братьями разгоралась всё сильнее и сильнее.

Что касается трёхсот владимирских дружинников, находившихся в Пронске, то вгорячах Роман приказал повязать и привести в Рязань. Однако скоро одумался и отпустил их на родину, послав Всеволоду записку: «Ты отец наш, ты господин, ты брат; где твоя обида будет, то мы прежде тебя головы положим за тебя, а теперь не сердись на нас; если мы воевали с братом своим, то оттого, что нас не слушается, а тебе кланяемся и дружину твою отпускаем».

Однако было уже поздно: из Владимира стали поступать вести, что князь собирается походом на Рязань, чтобы усмирить не в меру разбушевавшегося правителя.

— Не надо было затевать поход на Пронск! — уколол Романа Владимир. — Разве не говорил я тебе, что добром это не кончится? Дальше своего носа не видишь, а вот теперь будет расплачиваться вся Рязанская земля.

— Хватит нравоученья читать. Ты лучше посоветуй, как дальше быть? Может, послов к Всеволоду направить?

— Будет он тебя слушать! Ты его дружинников в неволе держал, а он с тобой целоваться станет!

— Но есть же какой-нибудь выход? Ведь если Всеволод возьмёт Рязань, нас на престоле не оставит, а младших братьев посадит. Думай, Владимир, думай! Ты у нас самый разумный и рассудительный.

Владимир и вправду задумался: выходит, в случае победы Всеволод и его уберёт, сошлёт куда-нибудь в леса в одиночестве проводить оставшиеся годы. Как же об этом он не догадался? Почему-то казалось, что один Роман будет наказан, а его оставят в покое. Но ведь всем известно, что под корень рубят всё дерево...

Через некоторое время он сказал:

— Давай-ка, брат, подумаем и выясним вместе, кто из сильных мира сего к нам благоволит? Я бы первым таким человеком назвал Святослава Всеволодовича, князя киевского. Помнишь, как помог ты ему в походе? Не должен он бросить тебя в беде.

— Нет, Святослав откажется. Не такие у него отношения со Всеволодом, чтобы тот его послушал. Скорее, наоборот, назло киевскому владыке пойдёт Всеволод против нас.

— Тогда посмотрим на Чернигов. Был у нас в гостях епископ Порфирий, душевно мы с ним тогда побеседовали. Что, если я съезжу к нему?

— Поезжай, брат, немедленно поезжай! — обрадовался Роман. — Уговори служителя церкви помочь нам, а уж мы его потом отблагодарим!

Рязань принадлежала к черниговской епархии, поэтому Порфий охотно согласился посодействовать Глебовичам. Не оттягивая время, быстро собрался и отправился во Владимир. Там он встретился с владимирским епископом Лукой, уговорил похлопотать с ним заодно; и оба епископа стали просить за рязанских князей.

Всеволод внимательно выслушал священнослужителей и внял их просьбе. Он всегда стоял против кровопролития, а тут представилась прекрасная возможность помирить братьев. В знак своего расположения к миру великий князь вместе с епископами направил в Рязань своё посольство, привлёк в число послов князей черниговских, а также освободил всех пленных рязанцев.

Торжественную встречу устроил Роман епископу Порфирию и владимирскому посольству, пили и гуляли несколько дней, а потом в недавно построенном Борисоглебском соборе Роман целовал крест на верность Всеволоду.

Однако, едва разъехались гости, он повёл себя совершенно иначе. На призыв великого князя направить ему дружину для похода на Новгород ответил отказом, не выслал и положенную ежегодную дань. Это вывело Всеволода из себя, и в 1187 году он выступил походом против Рязани. Теперь Романа не могло спасти ничто, за своё двоедушие и измену он был наказан в полной мере: великий князь передал управление Рязанью Владимиру и Игорю, а в Пронск послал Всеволода Глебовича. Во всех последующих походах вместе со Всеволодом неизменно шли рязанские войска.

Немало хлопот ему доставлял Новгород Великий, владевший необъятными просторами, уходившими на север и северо-восток, где открывался богатейший мир многоводных рек, дремучих лесов, пушного зверя и связанных с ними промыслов. Обитали там славянские и неславянские племена, занимавшиеся преимущественно охотой и рыболовством. Эти земли давали большие богатства, которые текли широким потоком в казну Новгорода.

Новгород был зажиточным торговым городом с многочисленным и влиятельным купечеством. Очень рано здесь возникли торговые организации и крупные купеческие объединения. Новгородцы торговали со всеми странами тогдашнего мира. В Новгороде стояло два иноземных подворья: немецкое и готское (готландское). Сюда прибывали из разных западных стран иноземные купцы со своими товарами. Вывозили они пушнину, моржовые клыки, а также продукцию более южных районов страны: воск, мёд, сало, лен, пеньку, смолы. Гостиные дворы новгородские купцы имели в городах Балтийского моря, в Киеве; добирались они до Византии, Персии и других южных и восточных стран.

В 1136 году в Новгороде произошло восстание, князь был изгнан, была провозглашена Новгородская феодальная республика, гордо именовавшая себя «Господином Великим Новгородом». Новгородцы отстояли своё право приглашать к себе князя, заключать с ним особый договор и в случае невыполнения этого договора изгонять его из города решением вече. Новгородский князь жил не в самом городе, а в пригородном дворце — на Городище, находившемся в двух вёрстах от Новгорода вверх по Волхову.

Эго обстоятельство порождало порой ожесточённую борьбу за место новгородского князя между ведущими княжествами Руси, особенно между Киевом и Владимиро-Суздальской землёй. Вели эту борьбу Юрий Долгорукий, потом Андрей Боголюбский; продолжил её и Всеволод.

В 1179 году новгородцы пригласили на княжение Мстислава Храброго, известного своими военными походами и многими битвами, в которых он участвовал. Слава его гремела по всей Руси. Пишет летопись, что от юности своей Мстислав Ростиславич не привык бояться никого, кроме единого Бога, поступал вопреки чужому мнению и грубой силе, показывал храбрость и в бою, и в обыденной жизни. Известно, что когда всесильный Андрей Боголюбский прислал в Киев своего боярина Михну с заданием посадить на престол нужного человека, Мстислав единственный не устрашился его, приказал отрезать бороду и волосы на голове Михны и с позором отправить обратно во Владимир, а затем организовал оборону Вышгорода от владимирских войск и добился победы.

Теперь этот князь заявился в Новгород. Жители с восторгом встречали знаменитого человека, людское море окружило его со всех сторон. А он ехал на белом коне, в роскошной княжеской одежде, красивый лицом и сильный телом и доброжелательно улыбался и кивал восхищенной толпе.

Поднявшись на помост, он сразу задал вопрос:

— А куда бы нам, господа новгородцы, пойти воевать?

Тут же к нему выскочило несколько человек и стали рассказывать, как в 1176 году на Псковскую землю пришла чудь и стала грабить селения. Псковичи при поддержке новгородцев вступили с ними в лютую битву, много народу" полегло в ней. Сумели отогнать супостата, но боль и обида осталась и требовала отмщения.

— Пойдём на чудь! — весело сказал Мстислав Храбрый. — Записывайтесь в моё ополчение!

Охотников идти в поход с таким боевым князем оказалось много, более 20 000 человек. С сильными полками он вторгся в Чудскую землю, пожёг её и возвратился домой с победою, славою и честию великой.

Зиму провёл в Новгороде, а весной вновь стал думать с дружиной: куда бы ещё пойти воевать? И придумал двинуться на зятя своего, полоцкого князя Всеслава. Когда-то, лет сто назад, один из полоцких князей ходил на Новгород, взял много добычи, увёз утварь церковную и людей новгородских поселил на своей земле, заставив работать на себя. Вспомнили эту обиду дружинники, убедили князя пойти отомстить соседу.

Уже двинулась новгородская дружина в поход, как из Смоленска явился к нему посол от брата — Романа Ростиславича с посланием: «Всеслав тебя ничем не обижал, а если идёшь на него так, без причины, то прежде ступай на меня». Верный во всём старине, Мстислав не смел ослушаться старшего брата, тем более что он уже отправил на помощь Всеславу сына своего, и новгородцам пришлось бы сражаться не только с полочанами, но и со смолянами, и повернул назад. В пути он захворал, потерял силы, едва мог говорить и по возвращении в Новгород умер. Плакала по Мстиславу Храброму вся земля Новгородская; сильно горевали братья, услыхавши о его смерти, плакала по нём вся земля Русская, которая не могла забыть доблестей его, как придавал он своими словами храбрость дружине своей и от всего сердца бился за отчизну свою.

Осторожный и расчётливый, Всеволод на первых порах не вмешивался в новгородские дела. Но после смерти Мстислава Храброго явился со своим войском под Торжок, осадил его и принудил новгородцев принять князем его сына Ярослава, а потом железной рукой держал в повиновении феодальную республику. Бунтовали новгородцы, прогоняли и Ярослава, и других его сыновей, но Всеволод или направлял свои полки под Торжок и другие города, или перекрывал потоки хлеба из Владимиро-Суздальской земли, и тогда жители вольного города начинали испытывать голод и вынуждены были идти на уступки великому князю.

Недовольные владимирским правлением, купцы и бояре в 1203 году послали приглашение занять княжеский пост сыну Мстислава Храброго — Мстиславу Торопецкому. Тот немедленно явился, пришёл на вече, высокий, статный, красивый, весь в отца. Площадь встретила его с ликованием.

— Помните моего батюшку? — вопрошал Мстислав.

— Зна-а-ам! — дружно ответила толпа.

— Вот я так же, как и отец, буду твёрдо стоять на защите ваших вольностей. Люб я вам?

— Лю-ю-бо-о-о! — одним дыханием произнесла толпа.

— Тогда пойдёмте и изгоним из города владимирского князя Святослава! — призвал он.

Святослава Всеволодовича с дружиной заперли в архиепископом доме. В ответ Всеволод захватил купцов новгородских и с полками двинулся к Торжку. Два князя встали друг перед другом. Всеволод всегда старался избегать кровопролития, поэтому послал гонца сказать Мстиславу:

— Ты мне сын, а я тебе отец, отпусти Святослава с дружиною и отдай всё, что захватил, а я так же отпущу гостей (купцов) и товары их.

Мстислав согласился, мир был заключён. Но Новгород для Всеволода был потерян.

Владимиро-Суздальская земля через Волгу вела оживлённую торговлю с прикаспийскими странами, персами, арабами, турками. Но на пути лежало Булгарское царство, правители его чинили помехи русским купцам. Те приходили к великому князю, жаловались. По их настоянию Всеволод трижды — в 1184,1186 и 1205 годах — успешно ходил на Булгарию и добился значительных льгот для русских торговцев.

IX

В 1194 году вспыхнула острая междоусобная война сразу между несколькими князьями Южной Руси. Сначала не поладили друг с другом князь смоленский Давыд и черниговские князья Ярослав и Игорь. Тотчас к Давыду присоединился его брат, князь белгородский Рюрик Ростиславич, а на сторону черниговских князей выступили полоцкий князь Всеслав Васильич с ливами, литвою и половцами. Противники встретились на реке Судость, выбрали выгодное положение и целую неделю перестреливались, не спеша вступать в решающую битву.

На левом крыле черниговцев располагались половцы. Их пришло много, они лежали на лугу безо всякой осторожности, надеясь на силу русских полков. Увидев это, чёрные клобуки — торки и берендеи, — не слушаясь приказов русских воевод, бросились на половцев, врезались в их стан, но были отброшены назад и в бегстве смяли дружину князя Давыда, которая также обратилась в бегство, а за нею и сам князь. Но остались на своих местах закалённые в боях воеводы Лазарь, Борис Захарыч и Сдеслав Жирославич. Их не смутило бегство чёрных клобуков и смолян; выждав удобный момент, они ударили в бок расстроенному войску черниговцев и половцев, смяли их и погнали; много неприятельских воинов погибло в реке, другие были перебиты или захвачены в плен. Слава этой победы пала на князя Рюрика, который хотя и был в стороне, но не дрогнул и остался под княжеским стягом; ко всему прочему он оказался единственным князем, не покинувшим поле боя. Победители вошли в Стародуб и по обычаю устроили пир.

В самый разгар пиршества в Стародуб заехал князь владимирский Всеволод со своими детьми. Он гостил у Святослава, князя киевского, и возвращался к себе домой. Всеволода тотчас пригласили к столу, усадили в красный угол, стали угощать. Тут же воеводы наперебой начали рассказывать ему, как под руководством князя Рюрика было разбито многочисленное войско черниговцев и полочан, а также орда половцев и ватаги ливов и литвы.

— Противник уже смял мои полки, мы уже спасались бегством, — захлёбываясь, поддакивал им князь Давыд. — Но тут откуда ни возьмись вихрем налетел на противника князь Рюрик и сбросил его в реку!

Тут бы Рюрику следовало вмешаться и поправить и князя, и воевод, но тщеславие взяло верх; он только победоносно поглядывал на всех и охотно принимал незаслуженные похвалы.

— Молодец, молодец, — проговорил Всеволод, любовно глядя на Рюрика. — Настоящий князь! Такого и в Киеве не грех посадить!

— А как Святослав Всеволодович, поправился от болезни? — спросил воевода Борис Захарыч. Все знали, что князь последние месяцы недомогал, отошёл от государственных дел и большую часть времени проводил не в Киеве, а в Вышгороде.

— Пока я гостил у него, вроде бы пошёл на поправку и даже повеселел, хотя выглядит неважно, — ответил Всеволод.

— Случись что, снова начнётся передел власти в Южной Руси, снова вернётся смута, — задумчиво проговорил воевода Лазарь.

— Не будет смуты, коли князь наш, Всеволод Юрьевич, по праву и силе своей займёт киевский престол! — рубанув крепкой ладонью по столу, сказал Борис Захарыч.

— Некрасивый разговор мы завели, — урезонил собеседников Всеволод. — Святославу Всеволодовичу жить да жить, а вы его власть уже начали делить.

— Не делим мы, не по чину нам такое, — возразил Сдеслав Жирославич. — Но мнение своё высказать можем. Разорена Южная Русь и княжеской смутой, и половецкими набегами. Вся сила Руси сегодня на наш суздальский север переместилась, чуть ли не половина населения к нам перешла. Так кому владеть державой, как не князю Суздальскому?

— Я и без того владею, — снисходительно ответил Всеволод. — Ничего значимого и весомого не происходит на Руси без моего одобрения. А Киев — зачем он мне? Я из Владимира управлять страной желаю, как брат мой, Андрей Боголюбский. Тому было достаточно бровью пошевелить, как князья хвосты поджимали.

Все засмеялись, послышались слова:

— Это уж верно!

— Боялись Боголюбского!

— Грозой был для всех!

— Тебя, князь, не меньше боятся!

Рюрик слушал этот разговор будто в тумане. Он был одурманен хмельным, голову ему вскружили похвалы, раздававшиеся с разных сторон, к тому же он видел девушку необычной красоты, сидевшую рядом со Всеволодом. Он знал, что это его дочь — Феофания. Он так и сказал себе, что красота у неё необычна, потому что не похожа она была на русских девиц, что-то в ней было такое особенное, редкое, исключительное. И тут он вспомнил, что женой у Всеволода была княжна с Кавказа, горянка, и дочь пошла в неё. Тот же тонкий, гибкий стан, точёная шея, смугловатое лицо с большими чёрными глазами и бровями вразлёт. А какой взгляд — смелый, независимый и гордый. Да, завоевать бы любовь такой девушки, она стала бы украшением его княжеского звания и высокого положения. А почему бы и нет? Вот она с интересом взглянула на него, вот ответила на его призывный взгляд... Если все восхищаются им, то наверняка и ей он понравился, может даже влюбилась? Ему сорок лет, девушки любят зрелых мужчин. Он же нуждается в спутнице жизни, не век жить вдовцом.

Заиграла музыка, пирующие пустились в пляс. Русские не брались за руки, как это принято на Западе, а плясали каждый по себе, своё мастерство показывали кто как умел, независимо от других. Рюрик видел, как Феофания лебёдушкой вошла в круг и поплыла среди всех да так плавно, будто и не переступала ногами, а скользила по ровной поверхности пола. Рюрик — чёртом вокруг неё, показывая всё, на что был способен...

Два дня продолжался пир. Два дня Рюрик при каждом удобном случае старался оказаться рядом с Феофанией. Она не отвергала его ухаживаний, но и не слишком поощряла их, держа его на некотором расстоянии от себя. Сначала князь попытался обидеться на её холодность, но потом решил, что, видно, ей нравится показывать свою неприступность, и продолжил настойчиво ухаживать.

А на третий день прискакал из Киева гонец и сообщил, что умер князь Святослав Всеволодович и киевляне просят суздальского князя Всеволода прибыть в столицу, чтобы совместно решить, кого назначить на освободившийся престол.

Всеволод собрал князей и воевод, сказал:

— Только что я был в Киеве, и возвращаться нет нужды. Пусть решают вопрос о князе без меня. А киевлянам передайте моё слово: желаю видеть на киевском престоле князя белгородского Рюрика Ростиславича и никого больше.

На другой день он отбыл во Владимир, а вече киевлян посадило на престол Рюрика. Его на Руси приняли с большой радостью, потому что он, как пишет летописец, всех принимал с любовью, и христиан, и поганых, и не отгонял от себя никого.

Рюрик тотчас принялся за передел русских земель между князьями, отнимал уделы у одних, передавал другим. За его действиями пристально следил Всеволод. И когда новый князь стал поступать своенравно, вопреки его воле, он решил вмешаться, чтобы в очередной раз показать свою силу. В Киев прибыли владимирские послы и от имени Всеволода сказали Рюрику:

— Ты называл меня старшим в своём племени. Теперь ты сел в Киеве, а мне не дал никакой части в Русской земле, роздал другим, младшей братье. Ну если мне в ней нет части, то как ты сам себе хочешь: кому дал в ней часть, с тем её и стереги. Посмотрю, как ты её с ними удержишь, а мне не надобно.

Рюрик сразу понял угрозу: без Всеволода ему было не закрепиться на престоле. Он спросил владимирских послов:

— Чем недоволен Всеволод Юрьевич? В его руках находятся обширные земли Суздальского края. На какой удел он претендует?

— Ты отдал лучшую волость — Поросье с городами Торческ, Треполь, Корсунь, Богуслав и Канев зятю своему Роману Волынскому, — ответили послы. — Отними её у Романа и верни Всеволоду Юрьевичу, и тогда подкрепит он тебя на престоле всеми своими силами.

Выслушав послов, Рюрик понял: недаром Всеволод столько лет прожил в Византии, впитал он в себя коварную византийскую дипломатию, умение стравливать между собой страны, народы и правителей. И вот сейчас он вмешался в дела Южной Руси и одним мановением руки поссорил его с могущественным князем волынским Романом, человеком властным и жестоким.

Рюрик кинулся к митрополиту Никифору, рассказал ему всё: как целовал крест Роману не отнимать у него Поросья, как не хочет нарушить клятвы и из-за этого начинать войну со Всеволодом.

Митрополит ответил:

— Князь! Мы приставлены от Бога в Русской земле удерживать вас от кровопролития. Если станет проливаться христианская кровь из-за того, что ты дал волость младшему, обойдя старшего, и крест целовал, то я снимаю с тебя крестное целование и беру его на себя, а ты послушайся меня: возьми волость у зятя и отдай её Всеволоду, а Роману дай вместо неё другую.

Получив такой ответ, Рюрик понял, что надо во что бы ни стало уломать Романа. К его удивлению, упрямый Роман не стал противиться и ответил:

— Батюшка! Нечего тебе из-за меня начинать ссору со Всеволодом. Ты мне можешь или другую волость дать вместо прежней, или заплатить за неё деньгами.

Рюрик перевёл дух: всё налаживалось самым наилучшим образом! Со спокойной совестью он послал сказать Всеволоду:

— Ты жаловался на меня, брат, за волость. Так вот тебе та самая, которую просил.

Но не тут-то было, хитрый суздальский «византиец» придумал каверзу похлеще первой. Он взял да и отдал лучший город Поросья — Торческ — Ростиславу, сыну Рюрика, а в остальные четыре города послал своих посадников. Получалось так, будто Рюрик договорился со Всеволодом отнять у Романа Поросье и поделить между собой, нагло обманув Романа!

Никакие уговоры и оправдания уже не действовали на строптивого и самолюбивого Романа. Он стал думать, как отомстить тестю за жестокую обиду. Его взоры обратились к Чернигову, всегда выступавшему против Киева. Роман предложил черниговскому князю Ярославу Всеволодовичу начать войну с Рюриком, свергнуть с престола и занять его место. Это было давней мечтой Ярослава Всеволодовича, и он тотчас согласился. Единство южнорусских князей было нарушено, что и надо было Всеволоду; никаких совместных выступлений Южной Руси против Суздальской земли ожидать было нечего, а, наоборот, без войска Всеволода дело на юге не могло быть решено.

И действительно, Рюрик был окружён мощными противниками с запада и востока, в любой момент мог быть раздавлен. И тогда он сел на коня и поскакал во Владимир за помощью.

Всеволод принял его тепло и радушно, провёл в свою горницу, повёл задушевную беседу.

— Пока у тебя со мной дружба и взаимопонимание, никто всерьёз угрожать не может, — убеждал он Рюрика.

— Но Роман с Ярославом вот-вот выступят в поход, — в панике отвечал Рюрик. — Их полки стоят наготове, они договорились встретиться в Киеве. Как мне остановить их и избавить Русь от кровопролития?

— Завтра же дам приказ своим воеводам войти в пределы Черниговской земли, и Ярослав Всеволодович не тронется с места. Ни один русич не будет убит, мир и покой сохранится на земле Русской.

Рюрик тотчас повеселел и перешёл к другому разговору, который собирался вести со Всеволодом ранее.

— Хочу посвататься к тебе, князь, — приняв подобострастный вид, сказал он. — Ты ведь знаешь, уже давно похоронил я свою супругу, живу как пень в лесу, без ласки и участия.

Всеволод крякнул, подбоченился: разговор ему явно понравился. Он продолжал терпеливо слушать.

— Увидел твою дочь, князь, и места себе не нахожу. Прошу тебя, не перечь и не чини препятствий, выдай её за меня замуж.

— Ты о Феофании, что ли, говоришь? — лениво спросил Всеволод, довольно улыбаясь; Феофания была его любимицей, и ему польстило, что к ней посватался киевский князь.

— О ней. Увидел её в Стародубе и забыть не могу. Видишь сам, мне уже сорок, я не какой-нибудь юнец неоперившийся, чувства мои глубоки и намерения серьёзны. Так что ответишь мне?

— Без её согласия не отдам. Но я думаю, ты с ней уже говорил по этому поводу и получил согласие? — спросил он, ещё в Стародубе заметив, как тот увивается вокруг его дочери.

— Не пришлось. Но надеюсь, что ответит она мне согласием.

— А давай послушаем, что скажет моя старшая дочь. Сейчас я велю позвать её.

Ждать пришлось недолго. Феофания вошла в горницу и остановилась у порога. Рюрик чуть не задохнулся, увидев её, такой она была красивой. Тёмно-синее платье с каймой облегало её гибкое тело, густые чёрные волосы подчёркивали свежесть юного лица, тёмные глаза были сторожки, как у лани. Так бы соскочил с места, обнял и прижал к своей жаркой груди...

— Вот, Феофания, приехал князь Рюрик Ростиславич свататься к тебе. Что же ты скажешь на это?

Один только взгляд кинула Феофания на Рюрика. Помнила она его по Стародубу, как ухаживал за ней, добивался её расположения и любви. Понравился он ей сначала — и статный, и красивый с виду. Но чем больше она к нему присматривалась, тем больше разочаровывалась. Каким-то хлипким характер его показался, не было в нём основательности, которая нравилась ей в мужчинах. Зазнайка и тщеславный человек. Нет, не её этот выбор.

И она ответила:

— Благодарю, князь, за предоставленную честь. Но не стою я твоего внимания. Думаю, другая девушка принесёт тебе настоящее счастье.

Поклонившись Рюрику, она вышла.

И Всеволод, и Рюрик некоторое время сидели молча, поражённые. Наконец хозяин развёл руками и проговорил:

— Что поделаешь, князь, волю дочери я привык уважать...

Рюрик потемнел лицом, на скулах заходили желваки. Сказал хрипло:

— Успокойся, князь. Что поделать, не удалось мне породниться с тобой...

На другой день он уехал. Думал, легко забудет неудачное сватовство, а не получалось. Всю обратную дорогу думал о Феофании, совсем разбередил своё сердце. Хотелось доказать ей, что ошиблась она, отвергнув его предложение, что он ей покажет, на что он способен, и тогда красавица пожалеет, что отвергла его руку. Но чем можно было доказать этой гордячке её промах? Он — киевский князь, выше не поднимешься. Да и стоит ли? Он не мальчик, у него самого дочь замужем, сыновей старших поженил, не пора ли успокоиться?..

Но никакие уговоры не помогали. Перед глазами стояла Феофания во всей своей гордой красоте, у него сердце кровью обливалось при одной мысли, что он потерял её навсегда. А что это так, он чувствовал сердцем и не видел возможности вернуть её.

И тут его осенило. Надо жениться на такой девушке, которая превзошла бы её красотой! Тогда увидит она его жену и будет уязвлена, тогда поймёт наконец, какого мужчину потеряла!

И, вернувшись в Киев, он стал подыскивать себе невесту. С этой целью стал устраивать частые пиры в своём дворце, приглашая на них князей, бояр, воевод и купцов, с жёнами и взрослыми детьми. Наконец поиски увенчались успехом. Он увидел ту, о которой мечтал. Это была дочь воеводы Вышаты Васильевича, статная, красивая, что называется, кровь с молоком. Сначала он подсел к ней за стол и немного поговорил. Аграфена, так звали девушку, застеснялась и зарделась от такого внимания. Потом он проводил её до терема, где она жила, на прощание поцеловал и услышал признание, что нравится ей. И тогда он пошёл свататься. Конечно, семья была не против. Быстро собрались и сыграли свадьбу. Рюрик зажил во дворце с молодой женой, забыв про прежнее увлечение.

Между тем Всеволод ввёл свои полки в Черниговскую землю, но битвы по привычке не искал, он предпочитал все споры улаживать миром. Удалось ему заставить Ярослава отказаться от похода на Киев; узнав об этом, вернул свои полки назад и Роман. Всеволод послал письмо Рюрику: «Я помирился с Ярославом, он целовал крест, что не будет искать Киева под тобою, а Смоленска — под братом твоим». Обрадованный Рюрик пригласил Всеволода приехать в гости, чтобы и другие недруги побоялись затевать что-либо плохое против него. Всеволод не замедлил воспользоваться приглашением.

Встречать высокого гостя Рюрик выехал далеко за крепостные ворота. Всеволод и Рюрик сошли со своих коней, поспешили друг другу навстречу и обнялись. После этого оба уселись в красочный возок и покатили в Киев. Следом за ними гарцевали дружинники, тянулся длинный обоз владимирского князя.

Князья вошли в гридницу, где были накрыты столы. Стали подходить гости и приглашённые люди, Рюрик с улыбкой и добрыми словами приветствовал каждого, он действительно был рад их появлению. У него было благородное, безмятежное настроение.

И тут он увидел Феофанию. Она вошла в гридницу; мельком, будто это было пустое место, кивнула ему и прошла к столу. А он стоял, будто молнией поражённый. Ему безразличны стали люди, следовавшие один за другим мимо него, у него в глазах померк свет в глазах, словно сразу наступил вечер и зашло солнце, его охватила слабость, не хотелось ничего делать, ни о чём думать; перед его взором стояла Феофания, гордая, поистине царственная и по-прежнему недоступная.

Он направился к своему месту. Рядом с ним сидела его жена. Только что, перед встречей владимирского князя, он любовался её красотой, умением со вкусом одеться, подрумяниться. Он чувствовал нежность и влечение к ней, проходя мимо, как бы нечаянно дотрагивался до её тела, испытывая при этом сладкое томление. А теперь рядом с ним сидело существо, которое источало холод, порождало неприязнь, и он удивлялся, как это мог с ней жить все эти месяцы.

— Слава, слава, слава! — ревела гридница. — Слава князьям!

И Рюрик улыбался в ответ, высоко поднимал свой кубок, пил вместе со всеми, но видел только Феофанию, которая сидела недалеко от него. Напрасно надеялся он уловить хоть один ласковый взгляд; княжна беседовала с соседями по столу, на губах её блуждала рассеянная улыбка. Она вела себя со всеми просто и естественно и в то же время с большим достоинством.

Наконец она встала и вышла. И Рюрик потерял всякий интерес ко всему, что происходило в гриднице. Не думая, как это воспримут окружающие, он поднялся со своего места и побрёл к выходу. Нет, он не надеялся встретить Феофанию, он был уверен, что она ушла в отведённую ей светлицу и готовится к покою. Ему просто захотелось побыть одному.

Он вышел на крыльцо, сел на ступеньку. Перевалило за полдень, но на улицах было пустынно. Из окна дворца неслись пьяные крики, зазвучали свирели, бил барабан. Рюрик сидел и хотел что-то понять, прийти к какому-то решению, но мысли ускользали от него, а сердце сдавливало какой-то тягучей, настойчивой болью. Он посидел неподвижно некоторое время, а потом обхватил голову руками и простонал:

— Почему я это сделал? Зачем женился? Ведь мне всю жизнь придётся обнимать и целовать нелюбимую, как это вынести?

X

Наутро Феофания, отдохнувшая, выспавшаяся, вышла из дворца. Кругом суетились, собираясь в дорогу: отцу её вздумалось продолжить пир в Вышгороде. Почему взбрело в голову погулять в загородном дворце киевских князей, было неизвестно, но это намерение ей не понравилось: снова трястись по разбитой дороге на надоевшем возке, снова глотать пыль и думать о том, каким будет новое пристанище...

Она подошла к главному конюху Вавуле, попросила:

— Приведи мне коня. Не хочу в обозе.

Вавула привык, что она ездила верхом, поэтому захотел только уточнить:

— Твою любимую Полдневку?

Феофания кивнула головой. Эту сильную, но послушную кобылу назвали таким именем, наверно, потому, что родилась в полдень, а может, ещё и за белый цвет её шерсти; обладая роскошной гривой, была она очень красивой, и на ней было приятно прокатиться.

Пока конюх ходил за кобылой, она разглядывала присутствующих. Это были всё те же люди, что накануне пировали во дворце, но много было слуг, они мельтешили перед глазами, стараясь выполнить приказания хозяев. Она рассеянно глядела и чувствовала, что что-то ей мешает, сбивает с толка, как-то беспредметно волнует. Феофания скосила глаза влево и наткнулась на любопытный и изучающий взгляд юноши. Поняв, что его заметили, он тотчас отвернулся. Но прежнее чувство обеспокоенности и тревоги не проходило, и она не понимала отчего. И только когда он ещё раз взглянул на неё, она поняла: такими глазами смотрел на неё князь Рюрик!

Холодное раздражение охватило её. Пусть это был не Рюрик, но даже похожие на его глаза были неприятны ей, и она не хотела их видеть.

В это время Вавула подвёл к ней Полдневку она взяла её за повод и отвела в сторонку. Вынув из сумки щётку, стала расчёсывать шерсть коня и скоро забыла про мимолётный взгляд и самого юношу.

Но он скоро напомнил о себе. Едва выехали за крепостные ворота, как появился откуда-то сзади, поравнялся с ней и спросил:

— Я тебе не помешаю, если поеду рядом?

Она взглянула на него и вновь удивилась сходству его с Рюриком: та же крепкая фигура, тяжёлые руки: у Рюрика глаза какие-то беспокойные, даже тревожные, будто он всё время чего-то ждал и боялся, а у юноши взгляд был прямой, открытый и чуть высокомерный. Впрочем, увидев холодное равнодушное лицо Феофании, он несколько стушевался и сказал:

— Меня Ростиславом зовут. А тебя Феофанией?

— Откуда тебе известно?

— Я ещё вчера за тобой наблюдал. Ты не заметила?

Она покачала головой. Ей после долгой и изнурительной дороги было не до того, чтобы разглядывать людей в гриднице.

— Ты очень похож на киевского князя, — сказала она.

— Неудивительно. Я его сын. Ты впервые в Киеве?

— Да. Раньше бывать не приходилось.

— И как он тебе показался?

— Очень красивый.

— Красивее Владимира?

— Владимир новый город, он стал отстраиваться по-настоящему только при моём дяде, Андрее Боголюбском. А Киеву столько лет!..

— Это верно. Его заложил князь Кий, который изгнал из Руси обров.

— Слышала. Они приневоливали славян работать на себя, и даже порой знатный обр запрягал женщин в коляску, чтобы везти по своим владениям.

— Но Бог их за высокомерие наказал, всех уничтожил, и теперь только в воспоминаниях остались.

— Ты любишь читать летописи?

— Конечно. Столько важного и интересного произошло на Руси за столетия её существования!

От летописей они перешли к сочинениям на богословские темы, помянули переводные книги и груды русских писателей. Феофании понравилась книга черниговского игумена Даниила, в которой он описывал своё путешествие в Святые места, и «Моления Даниила Заточника», наполненные искромётными словами и выражениями. Ростислав же был в восторге от повествований о жизни и подвигах Александра Македонского и творений греческого монаха Георгия.

— Я бросила читать его посередине, — сказала Феофания, поморщившись. — Там такие ужасы описываются! Как византийцы во время мирных переговоров коварно обманули болгарского хана Крума и проткнули его копьями, а болгары в отместку заманили императора и его войско в горы, перебили всех до единого, голову императора отрезали и сделали из неё чашу для вина. А потом греки тысячами ослепляли пленных...

— Но это же война. Пленных ослепляли, чтобы напугать врага, сломить его волю: будете против нас воевать, и вас постигнет такая же участь!

— Какие же вы, мужчины, жестокие! Я никак не думала, что ты станешь оправдывать столь бесчеловечные поступки...

— Что делать? Нас с детства приучают к тому, что мы будем воевать и убивать. Как же иначе защищать свою родину?

Так, разговаривая, они незаметно подъехали к Вышгороду. Дорога шла степью, но перед самым городом упёрлась в лес и стала заворачивать по его кромке.

— Далеко ещё до города? — спросила Феофания.

— Чтобы обогнуть чащу, надо около получаса езды. Но если пойти напрямик, то получится вдвое быстрее.

Феофания загорелась:

— Хочу напрямик! Я люблю бродить по лесам, там душой отдыхаешь.

— Тогда придётся слезть с лошади.

— Ну и что? Разомнёмся немного, а то тело затекло.

Они взяли коней под уздцы и углубились в дебри. После июльского зноя их встретила прохлада и тишина, которую нарушало пение птиц да шуршание сухой листвы под ногами. Сначала шла ровная местность, поросшая травой, кое-где встречались грибы — в основном сыроежки и мухоморы. Но потом пошли овраги, сырые, с запахами гнили, налетели комары, кусали. Однако им идти было весело, их подбадривало присутствие друг друга, они шутили и смеялись, будто давнишние знакомые. В одном из оврагов тёк небольшой ручеёк, а на дне была вязкая грязь.

— Давай перенесу, — предложил он.

Она, не раздумывая, подала ему руки, он потянул на себя, и она оказалась в его объятиях. Они замерли на мгновение, ошарашенные близостью друг друга. Рядом они были совсем недолго, но им показалось это вечностью. Наконец Феофания оттолкнула его от себя, отошла в сторонку и испытующе взглянула на него. Он продолжал следить за ней, в глазах его были восторг и восхищение. Её щёки покрыл багровый румянец, она молча взяла коня за повод уздечки и повела наверх.

Они долго шли, не решаясь заговорить. Наконец Ростислав спросил:

— Ты сегодня вечером выйдешь?

Она поняла, насколько важен для обоих будет ответ, который она даст, поэтому, чуть помедлив, произнесла:

— Да.

Однако сначала пришлось пойти на пир, который был устроен во дворце. На нём присутствовала местная знать и гости из Киева и Владимира. Ростислав и Феофания сели за стол в разных местах, только изредка переглядывались между собой и затаённо улыбались. Наконец, когда пир набрал силу и каждому было до самого себя, они перемигнулись и тихонько вышли из гридницы. На улице властвовал вечер. Солнце уже спряталось за кромку леса, но было ещё светло. Они побрели по узким улочкам города, а потом вышли на луга и двинулись в сторону недалёкого леса. На окраине его лепилась небольшая деревенька, возле домов виднелись участки, огороженные жердями и плетнём.

— Любят у нас на Руси пиры и увеселения, — сказала Феофания. — Чуть что, князья собирают гостей, столы ломятся от угощения.

— Не только князья. Приди к любому человеку, он сразу выложит перед гостем всё, что у него припасено.

— Да, русское гостеприимство известно среди окрестных народов.

— Что интересно, подолгу пьют, а ведь пьяных не видно.

— Потому что вино употребляют разбавленным водой. К тому же пиво и медовуха рядом, и пьют в меру, только для веселья.

Они подошли к плетню крайнего огорода. Плетень был невысокий и довольно старый. Они прислонились к нему, но колья, видно, подгнили, сломались, и они опрокинулись назад вместе с загородкой. Кругом росла крапива, и они сильно обожглись. Встали, поглаживая обожжённые места. А потом, глядя друг на друга, стали весело и беззаботно смеяться.

— Пойдём прочь, — сказал Ростислав, когда они немного успокоились. — А то ещё собак на нас спустят.

Они направились по лугу, взявшись за руки. Через несколько шагов он легонько притянул её к себе, она качнулась в его сторону, и они поцеловались.

— Я как увидел тебя вчера на пиру, сразу влюбился, — шептал он ей.

— А ты мне сначала не очень приглянулся.

— Почему?

— Не знаю...

Не могла же она ему рассказать, как сватался его отец и как она ему отказала.

— А сейчас я тебе нравлюсь?

Вместо ответа она теснее прижалась к нему.

— Сколько вы пробудете в Киеве? — спросил он.

— Не знаю. Как отец решит.

— А ещё когда приедешь?

— Откуда мне знать? Сам наведывайся во Владимир.

— Попробую отпроситься. Может, отец отпустит.

— А если будет против? — задала она вопрос, вспоминая потерянное лицо Рюрика, когда он увидел её в киевском дворце.

— Сбегу без разрешения! — заявил он, хотя в душе не очень верил в такую возможность. Она тотчас уловила колебание в его голосе, нахмурилась и отвернулась.

— Ты что, не веришь, что я к тебе приеду? — спросил он.

— Далеко очень, — со вздохом ответила она.

Ростислав задумался, потому что знал, сколько времени потребуется добраться до Владимира. Потом остановился, развернул Феофанию к себе, сказал решительно:

— А давай я посватаюсь к тебе! Завтра же! Тогда и не надо будет никуда ехать!

— А где мы будем жить? В Киеве или Владимире?

— Отец даст мне какой-нибудь удел, стану княжить самостоятельно.

Феофания подумала, прижалась к нему:

— Засылай сватов. Я согласна.

Наутро Ростислав подошёл к отцу.

— Как ты вовремя являешься, — весело встретил его Рюрик — Я как раз собирался послать за тобой.

— Что-то случилось?

— Да. Надо срочно съездить в Полоцк.

— Едва ли я смогу это сделать. Может, брат вместо меня?

— Что случилось?

— Жениться надумал.

— Вон как! Что ж, дело хорошее, годки подошли. И кто же она, твоя избранница?

— Феофания, дочь Всеволода.

Рюрик вдруг почувствовал, как ухнуло у него сердце, замерло на мгновение, а потом понеслось вскачь, будто угорелое. Сам себе не признаваясь, надеялся он, что рано или поздно соединит свою судьбу с судьбой Феофании. Как это случится, он не представлял, но верил, что так оно и будет. А теперь надежды рушились, сразу и окончательно.

Он перевёл дыхание, ответил:

— Хорошо, сын. Будет по-твоему. Зашлём сватов. Но она согласна?

— Да, отец.

— Тогда ради.

Оставшись один, Рюрик лёг в кровать и стал глядеть в потолок, не видя его. Он вдруг почувствовал, как в один миг ушли куда-то силы, как нахлынула усталость, будто постарел на десяток лет. Он ясно понял, что жену не любил и никогда не полюбит, что своей женитьбой на ней он никому ничего не доказал, а только отравил себе жизнь, что впереди у него безрадостные годы неразделённой любви, серые, скучные, словно голыши на дне заросшей водной травой и камышом лесной речушки. К сыну он не испытывал никакой ревности и, чтобы выглядеть достойно, решил, что в беседе со Всеволодом прежнее сватовство превратит в шутку, только шуткой можно загладить свой промах. А потом отошлёт молодожёнов в какой-нибудь удел — подальше от себя...

Сватовство прошло успешно, а потом сыграли свадьбу. Ростислав и Феофания отправились в Вигичев, город, славившийся своими торговыми делами; там была лучшая на Днепре пристань, куда каждую весну собирались русские и иностранные купцы, чтобы отправиться на судах в Византию и иные южные страны.

А в Рюрике с той поры будто что-то надломилось. Всё реже он стал выходить из дворца, забросил государственные дела. Может быть, поэтому проморгал он союз князей, направленный против него, и в 1202 году с удивлением увидел возле стен Киева огромное войско во главе с галицким князем Романом. Киевляне в помощи Рюрику отказали, и он вынужден был бежать в свою вотчину — Овруч (Вручий). В Киеве стал править луцкий князь Ингвар Ярославич.

Но эта неудача как бы встряхнула Рюрика. Он собрал свою дружину, соединился с черниговскими князьями, нанял половцев и взял Киев на щит. Видимо, ему было нечем платить кочевникам, потому отдал им город на разграбление. Степняки рассыпались по бывшей столице и подвергли её такому разгрому, какого она ещё не знала. Они пожгли не только Подол, но и центр города (Гору), ограбили Софийский собор, Десятинную церковь и все монастыри; монахов и монахинь, священников и жён их, старых и увечных перебили, а молодых и здоровых увели в плен; пощадили только иностранных купцов, спрятавшихся по церквам, у них взяли половину имения и выпустили на свободу.

После этого страшного опустошения Рюрик не захотел сесть в Киеве и уехал в Овруч. Там он был осаждён Романом и принуждён был целовать крест на верность великому князю Всеволоду и детям его. После этого Роман сказал ему:

— Ты уже крест целовал, так отправь посла к свату своему, а я пошлю своего боярина к отцу и господину великому князю Всеволоду. И ты проси, и я буду просить, чтобы он дал тебе опять Киев.

Всеволод согласился, и Рюрик опять стал княжить в Киеве.

В 1203 году Рюрик и Роман совершили успешный поход против половцев. По возвращении остановились в городе Треполье, расположенном на Днепре, вёрстах в пятидесяти южнее Киева. Здесь Роман, человек предприимчивый и отважный, коварный и жестокий, желавший играть главную роль в государственных делах, потребовал от Рюрика перераспределения уделов в свою пользу. Рюрик заартачился. Тогда Роман недолго думая приказал схватить киевского князя и вместе с женой и дочерью заточить в монастырь, а сыновей его, Ростислава и Владимира, насильно увёл к себе в Галич.

Однако в эту междоусобицу вмешался Всеволод. По его настоянию сыновья Рюрика были выпущены на волю, а Ростислав стал князем киевским.

В 1205 году поляки устроили засаду в лесу и убили Романа. Рюрик, как только узнал о смерти Романа, тотчас скинул с себя монашескую рясу и объявил себя князем киевским вместо сына. Но на этом он не успокоился и в 1206 году вместе с черниговским Всеволодом Чёрным, смоленским Мстиславом и множеством половцев двинулся на Галич. Однако об этом узнал венгерский король Андрей и направил свои полки на помощь галичанам. Оба войска встали перед городом, не решаясь начать битву. Тогда в спор вмешался Всеволод и заставил галичан взять в князья своего сына Ярослава. После этого противники вынуждены были разойтись по домам.

В том же 1206 году союзники рассорились: черниговский князь Чермный захватил Киев, Рюрик вынужден был бежать в свой Овруч, а Ростислав — в Вышгород. Но в том же году Рюрик, соединившись с сыновьями и племянниками, вновь выгнал Чермного из Киева и сам сел в нём, а сына Владимира посадил во втором по значению городе Южной Руси — Переяславле.

Наступивший 1207 год всё переиначил. С трёх сторон на Киев двинулись недруги Рюрика: из Чернигова — Чермный, из Турова — Святополк, из Галича — Владимир Игоревич. Рюрик вновь бежал в Овруч. В Киеве князем сел Всеволод Чермный. Половцы разоряли Русь.

Тогда в южнорусские дела вновь вмешался Всеволод. Он сказал:

— Разве тем одним отчина — Русская земля, а нам уже не отчина? Как меня с ними Бог управит, хочу пойти к Чернигову.

Пользуясь поддержкой великого князя, Рюрик вновь появился под Киевом и изгнал из него Чермного.

Но и это не успокоило южные земли, там зрела новая междоусобная война. Тогда, чтобы избежать кровопролития, в 1210 году Всеволод на киевский престол сажает Чермного, а Рюрику отдаёт Чернигов. Только тогда на Русь приходит тишина.

Благополучно устроил Всеволод и свою семейную жизнь. Князь был дважды женат, у него родилось восемь сыновей и восемь внуков, не считая потомства женского пола, за что и получил он прозвание «Большое Гнездо».

Умер Всеволод «Большое Гнездо» 14 апреля 1212 года на 59-м году, просидев на великокняжеском престоле 36 лет. По отзыву летописца, был он украшен всеми добрыми нравами, злых казнил, а добромысленных миловал, потому что князь недаром меч носил в месть злодеям и в похвалу добро творящим; от одного имени его трепетали все страны, по всей земле пронеслась его слава, всех врагов Бог покорил под его руки. Имея всегда страх Божий в сердце своём, он подавал требующим милостыню, судил суд истинный и нелицемерный, невзирая на сильных бояр своих, которые обижали меньших людей.