Вскрытые вены Латинской Америки

Золотая лихорадка. Серебряная лихорадка

Вняв голосу легенд, Христофор Колумб пустился в плавание на запад Ойкумены через безмерные просторы пустынного океана. Ужасные бури будут играть с его кораблями, как с ореховыми скорлупками, и бросать их в пасти чудовищ. Огромные змен, алчущие человеческой плоти, будут подстерегать их в пучине мрачных морей. Оставалась только тысяча лет до того мгновения, когда в очистительном огне Страшного суда погибнет мир, как думали люди в XV в., а миром тогда было Средиземное море с его малоизведанными путями в Африку и на Восток. Португальские мореплаватели утверждали, что иногда западный ветер гонит трупы странных людей, прибивает к берегу столбы, покрытые необычной резьбой, однако никто тогда не подозревал, что пройдет совсем немного времени — и так поразительно раздвинутся границы мира.

Америка не была еще Америкой. Норвежцы не знали, что уже давно открыли ее, да и сам Христофор Колумб умер — после всех своих путешествий — в полной уверенности, что он доплыл до Азии с другой стороны. Когда в 1492 г. испанский сапог впервые ступил на песок Багам, адмирал был убежден, что с этих островов начинается Япония. Колумб вез с собою книгу Марко Поло, страницы которой были испещрены многочисленными заметками. Жители Сипанго, писал Марко Поло, «обладают несметными запасами золота; рудники, где его добывают, не иссякнут во веки веков... А еще на острове Сипанго есть много жемчуга, отличающегося необыкновенно чистым блеском. Жемчужины здесь крупные, круглые, розового цвета, гораздо более ценные, чем белый жемчуг». Молва о богатстве Сипанго достигла слуха Великого хана Кублая и разожгла в его сердце желание овладеть им. Однако хан потерпел неудачу. С этих написанных блестящим слогом страниц книги Марко Поло и разлетелись по миру заманчивые выдумки о 13 тыс. /36/ островов в Индийском океане, о горах золота и жемчуга на каждом из островов, о 12 видах пряностей, произрастающих там в огромном количестве, не говоря уже о белом и черном перце.

Перец, имбирь, душистая гвоздика, мускатный орех и корица были таким же предметом вожделения, как соль, которую использовали при консервировании мяса на зиму, чтобы оно не портилось и не теряло вкуса. Католические короли Испании решили финансировать поиски прямого доступа к местам, откуда привозили пряности, чтобы избавиться от обременительной цепочки посредников и перекупщиков, захвативших в свои руки всю торговлю специями, тропическими растениями, муслином, холодным оружием из таинственных стран Востока. Желание заполучить благородные металлы, необходимые для оплаты торговых расходов, было еще одной причиной, побуждающей к организации экспедиции через зловещий океан. Вся Европа остро нуждалась в серебре. К тому времени уже почти полностью истощились серебряные рудники в Богемии, Саксонии и Тироле.

Испания переживала эпоху реконкисты. 1492 г. был не только годом открытия Америки, рождения Нового Света, случившегося в результате ошибки, которая имела колоссальные последствия, он был к тому же годом отвоевания Гранады. Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская, объединив с помощью брачного союза свои владения, в начале 1492 г. сокрушили последний оплот мусульманской религии на испанской земле. Понадобилось почти восемь столетий, чтобы вернуть то, что было потеряно за какие-нибудь семь лет[1]. Реконкиста опустошила королевскую казну. Но это была «священная война», война христиан против ислама, и поэтому совсем не случайно в том же 1492 г. было объявлено об изгнании из страны 150 тыс. евреев. Испания обретала свое место иод солнцем как самостоятельная держава, вздымая меч, рукоять которого воспроизводила символ христианской веры — крест. Изабелла стала крестной матерью Святой инквизиции. Подвиг открытия Америки нельзя объяснить без учета воинственного духа крестовых походов, царившего в средневековой Кастилии, и церковь оказалась готовой придать священный характер делу завоевания еще неведомых земель по другую сторону океана. Папа /37/ Александр VI, родом из Валенсии, объявил Изабеллу госпожой и владычицей Нового Света, — экспансия Кастильского королевства расширяла границы царства божьего на земле.

Три года спустя после открытия Америки Христофор Колумб принял личное участие в военной кампании против индейцев острова Санто-Доминго. (Так чаще всего испанцы называют остров, на котором сейчас расположены Гаити и Доминиканская Республика (До Колумба назывался Кискейя, позже Доминикана, Гаити) — Прим. ред.) Горстка всадников, две сотни пехотинцев и несколько собак, обученных бросаться на людей, устроили индейцам кровавую баню. Более 500 туземцев, отправленных в Испанию, были проданы в Севилье как рабы и умерли жалкой смертью[2]. Нашлись, однако, некоторые теологи, выступившие против этого, и в результате в самом начале XVI в. обращение индейцев в рабство было формально запрещено. В действительности же оно было не только не отменено, но даже благословлено: каждый раз, вступая на новую землю, капитаны должны были в присутствии нотариуса зачитывать индейцам велеречивое «Требование», которое призывало их перейти в святую католическую веру, «а если вы того не сделаете или злонамеренно учините промедление, — предупреждал документ, — знайте, что я с божьей помощью выступлю против вас вооруженной силой, и буду воевать вас, где только смогу и как только смогу, и заставлю вас склонить голову и подчиниться церкви и Ее Величеству, и возьму ваших жен и детей, и сделаю их рабами, и буду их как рабов продавать и располагать ими так, как Ее Величество укажет, и возьму все ваше добро, и причиню вам столько вреда и сотворю столько зла, сколько будет в моих силах...» [3].

Америка была империей дьявола, ее «спасение» представлялось делом трудным, если не невозможным, однако фанатичную борьбу против ереси туземцев не всегда можно было отличить от золотой лихорадки, которую вызывали у конкистадоров сокровища Нового Света. Берналь Диас дель Кастильо, верный соратник Эрнана Кортеса в завоевании Мексики, пишет, что они приплыли в Америку, «дабы тем послужить богу и Ее Величеству, а также затем, чтобы завладеть ее богатствами».

Когда Колумб достиг атолла Сан-Сальвадор, он был поражен цветной прозрачностью Карибского моря, /38/ пышной зеленью берегов, сладким благоуханном и свежестью воздуха, ярким оперением птиц, а также «хорошим сложением и красотой» юношей и «добрым нравом» жителей. Он подарил индейцам «несколько красных шапочек» и «несколько ниток стеклянных бус, которые они тотчас надели себе на шеи, и много других безделушек, и те доставили им такое большое удовольствие и так расположили к нам, что это было похоже на чудо». Он показал им мечи. Индейцы не знали, что это такое, они брали клинки за лезвия и ранили себе руки. Все это время, записывает Колумб в корабельном журнале, «я был предельно внимателен и прилагал все усилия, чтобы узнать, нет ли здесь золота, я заметил, что многие индейцы носят кусочки золота, продев их в отверстия в носу, и они знаками дали мне понять, что если мы пойдем на юг и обогнем остров, то встретим там некоего короля, у которого имеются сосуды с золотом, и их у него очень много». Ибо «золото создает богатство, и тот, кто им владеет, может обладать всем, чем пожелает, на этом свете и даже вводить человеческие души в рай». Во время третьего плавания, когда корабли вышли к берегам теперешней Венесуэлы, Колумб по-прежнему думал, что он пересекает Китайское море, хотя это не помешало ему послать донесение, что перед ним простирается бесконечная земля, восходящая к самому земному раю. Америго Веспуччи, исследовавший бразильское побережье в начале XVI в., отправит Лоренцо Медичи похожее донесение: «Деревья здесь такие прекрасные и такие мягкие, что нам кажется, будто мы в раю...»[4] С горечью писал Колумб католическим королям в 1503 г. с Ямайки: «Когда я открыл Индию, я сказал, что это самое богатое владение в мире. Это я сообщил о золоте, жемчуге, драгоценных камнях, пряностях...»

В средние века мешочек с перцем ценился дороже человеческой жизни, но именно золото и серебро явились ключами, которые использовало Возрождение, чтобы /39/ открыть двери рая на небесах и двери нарождающемуся капитализму — на земле. В американской эпопее испанцев и португальцев распространение христианства шло рука об руку с захватом и разграблением новых земель. Европейская мощь распространялась все шире, пытаясь объять весь мир. Девственные земли, изобилующие лесами и опасностями, распаляли алчность капитанов, благородных идальго и оборванных солдат, бросавшихся очертя голову на завоевание сказочной военной добычи; они верили в славу, «солнце мертвых», и в отвагу. «Дерзким помогает судьба», — говорил Кортес. Сам он заложил все свое имущество, чтобы снарядить экспедицию в Мексику. Вообще, за исключением небольшого числа экспедиций, в частности Колумба и Магеллана, плавания и походы оплачивало не государство, а сами конкистадоры или финансировавшие их купцы и банкиры[5].

Родился миф о купающемся в золоте монархе Эльдорадо — его придумали индейцы, чтобы спровадить подальше от себя пришельцев, и вот, начиная от Гонсало Писарро и до Уолтера Рэлли, испанцы гонялись за призраком Эльдорадо по лесам и водам Амазонки и Ориноко. Но призрак «горы, из которой изливалось серебро», лишь в 1545 г. превратился в реальность с открытием Потоси. Многим участникам похода так и не довелось увидеть вожделенный серебряный родник — они умерли от голода и болезней или погибли от индейских стрел, когда поднимались вверх по течению реки Параны.

Да, действительно, много золота было собрано на Мексиканском плато и Андском плоскогорье. В 1519 г. Эрнан Кортес обнаружил для Испании баснословные сокровища ацтека Моктесумы, а 15 лет спустя в Севилью прибыл фантастический выкуп — комната золота и две комнаты серебра, — который Франсиско Писарро заставил заплатить за инку Атауальпу, прежде чем умертвил его. Несколькими годами раньше золотом, награбленным на Антилах, корона расплатилась с моряками, сопровождавшими Колумба в первом его путешествии[6]. Настал, наконец, момент, когда население Карибских островов прекратило выплачивать подушную подать, потому что оно полностью исчезло. Одни индейцы погибли на промывке /40/ золота — они выполняли эту тяжелую работу, стоя по пояс в воде; другие надрывались в поле, распахивая нетронутую целину привезенными из Испании тяжелыми плугами. Многие индейцы острова Санто-Доминго предвосхитили судьбу, уготованную им белыми угнетателями: они убивали своих детей и себя. Официальный историк Фернандес де Овьедо в середине XVI в. так объяснял самоуничтожение антильцев: «Многие из них, потворствуя своим прихотям, предпочитали убивать себя ядом — лишь бы не работать, другие душили себя своими собственными руками»[7].

Во время своего первого путешествия, проплывая мимо острова Тенерифе, Колумб наблюдал грандиозное извержение вулкана. Оно было как бы предзнаменованием того, что произойдет вскоре на бескрайних новых землях, которые откроются перед испанцами на их «западном пути» в Азию. А дальше была Америка, край, огромность которого угадывалась по его бесконечным берегам; конкиста накатывалась на него волнами, словно яростный прилив. За Колумбом следовали аделантадо (предводитель отряда конкистадоров, наделенный во время завоевательных походов в Америке практически неограниченной военной и административной властью. — Прим. ред.), а судовые команды превращались в войско захватчиков. Папские буллы жаловали португальской короне Африку, испанской же короне давались права на все неизвестные «острова и материки, как открытые, так и те, что будут открыты...»; таким образом, Америка была отдана королеве Изабелле. В 1508 г. новая папская булла навечно предоставила испанской короне десятичные сборы, взимаемые в Америке: католические короли добились полного патроната над церковью в Новом Свете, который включал право на получение постоянной части от всех церковных доходов[8]. /41/

Тордесильясский договор 1494 г. разрешал Португалии занимать американские территории, лежащие к востоку от проведенной папой разграничительной линии, и в 1530 г. Мартам Афонсу де Суза основал первые поселения португальцев в Бразилии, изгнав оттуда французов. К этому времени испанцы, прошедшие сквозь адские заросли сельвы и бескрайние просторы пустыни, уже далеко продвинулись в исследовании и завоевании новых земель. В 1513 г. взору Васко Нуньеса де Бальбоа предстал во всем своем блеске Тихий океан; осенью 1522 г. в Испанию вернулись уцелевшие мореплаватели из экспедиции Магеллана, их корабли впервые соединили два океана и, обогнув землю, доказали, что она — круглая; тремя годами раньше с Кубы в сторону Мексики отплыли десять кораблей Эрнана Кортеса, а в 1523 г. Педро де Альварадо уже завоевывал Центральную Америку; в в 1533 г. Франсиско Писарро овладел сердцем империи инков, победоносно вступив в Куско; в 1540 г. Педро де Вальдивия пересек Атакамскую пустыню и основал город Сантьяго-де-Чили. Конкистадоры проникли в Чако — и теперь Новый Свет был открыт от Перу до устьев самых полноводных рек в мире.

Индейцы Америки были очень разными: были среди них астрономы и людоеды, инженеры и дикари каменного века. Но ни одна из индейских культур не знала ни железа, ни плуга, ни стекла, ни пороха и ни одна не использовала колесо. А цивилизация, неожиданно ступившая на американскую землю, приплыв с другого берега океана, переживала творческий взлет эпохи Возрождения. Америка явилась для нее чем-то вроде еще одного изобретения, она как бы встала в один ряд с порохом, книгопечатанием и компасом, ознаменовавшими зарождение Нового времени.

Легкость, с которой рухнули индейские цивилизации, в значительной мере объясняется разницей в уровне развития двух миров. Когда Эрнан Кортес высадился в Веракрусе, в его распоряжении было всего 100 с небольшим матросов и 508 солдат. Он выгрузил с кораблей 16 лошадей, 32 баллисты, 10 бронзовых пушек, несколько аркебуз, мушкетов и длинноствольных пистолетов — пистолонов. А ведь столица ацтеков, Теночтитлан, была тогда почти в пять раз больше Мадрида и вдвое превосходила по населению самый многолюдный город Испании — Севилью. Франсиско Писарро вступил в Кахамарку, имея лишь 180 солдат и 37 лошадей. Индейцы поначалу были так /42/ изумлены, что впали в состояние шока. Первое сообщение о пришельцах, которое император Моктесума получил в своем дворце, гласило: по морю движется большая гора. Вскоре прибыли другие гонцы и «повергли его в ужас рассказом о том, как стреляет пушка: вдруг раздается страшный грохот — такой, что человек теряет сознание и глохнет, — из ее чрева изливается пламя и вылетает каменный шар...». Чужеземцы привезли с собой «оленей», сидя на которых «они достигают головой кровли». Их тела закрыты со всем сторон, и «можно видеть только их лица, а лица у них белые, как известь, волосы же — желтые, хотя у некоторых — черные, бороды длинные...»[9]. Моктесума решил, что вернулся бог Кетцалькоатль. Незадолго до этого восемь предзнаменований возвестили о его прибытии. Охотники принесли птицу, на голове которой была круглая диадема, и в ней, как в зеркале, отражалось небо со склонившимся к западу солнцем. В этом зеркале Моктесума увидел, как по Мексике движутся отряды воинов. Бог Кетцалькоатль пришел с востока и ушел на восток, он был белым и бородатым. Белым и бородатым был также двуполый бог инков Уиракоча. И именно на востоке находилась колыбель героических предков майя[10].

Мстительные боги, вернувшиеся, чтобы свести счеты со своими народами, были теперь в доспехах и кольчугах, от их блестящих панцирей отскакивали дротики и камни, их оружие выбрасывало смертоносные лучи и отравляло воздух удушливым дымом. Конкистадоры умело пускали в ход свой политический опыт, искусство предательства и интриги. Им, например, удалось использовать недовольство племен, угнетенных имперским господством ацтеков. Тласкальтеки стали союзниками Кортеса, Писарро сумел обратить себе на пользу войну между наследниками инкской империи, братьями-врагами Уаскаром и Атауальпой. Вероломно уничтожив правящую верхушку, они смогли склонить на свою сторону представителей среднего звена правящих каст — жрецов, чиновников, /43/ военных. Но кроме всего этого, они располагали еще одним оружием, или, точнее говоря, были и другие обстоятельства, работавшие на победу захватчиков. К примеру, лошади и бактерии.

Лошади, как и верблюды, раньше обитали в Америке[11], но уже давно там перевелись. Ввезенные в Европу арабскими всадниками, они принесли огромную военную и экономическую пользу Старому Свету. А когда благодаря конкисте они вновь появились в Америке, они так поразили индейцев, что те стали испытывать священный ужас перед конкистадорами. Согласно одному рассказу, когда инка Атауальпа в первый раз увидел испанских солдат, скачущих верхом на могучих конях, украшенных колокольчиками и плюмажами, громко бьющих копытами и вздымающих тучи пыли, он рухнул наземь[12]. Шедший во главе наследников майя касик Текум вонзил копье в голову лошади Педро де Альварадо, будучи уверен, что она составляет единое целое с всадником. Альварадо поднялся с земли и убил касика[13]. Несколько лошадей в боевой упряжи рассеивали полчища индейцев, сея ужас и смерть. В период колонизации «священники и миссионеры убеждали наивных туземцев в том, что лошадь — священное животное, поскольку покровитель Испании Сантьяго, которому помогало божественное провидение, верхом на белом коне одержал блестящие победы над маврами и евреями»[14].

Еще более эффективными союзниками были бактерии и вирусы. Европейцы принесли с собой, как египетские казни, оспу и столбняк, легочные, кишечные и венерические болезни, трахому, тиф, проказу, желтую лихорадку и кариес, от которого сгнивали челюсти. Первой появилась оспа. Не была ли ниспосланной свыше карой эта отвратительная болезнь, от которой бросало в жар и разлагалась плоть? «Собрались уже в Тласкалу. Но тут вспыхнула болезнь: кашель, зудящие нарывы», — говорится в одном индейском свидетельстве. А вот что сообщается в другом: «Многим принесла смерть прилипчивая, /44/ сдавливающая, тяжелая болезнь нарывов»[15]. Индейцы мерли как мухи, их организм не мог сопротивляться новым заболеваниям. А те, кто выживал, были уже слабы и ни на что не годны. По оценке бразильского антрополога Дарси Рибейро[16], больше половины туземного населения Америки, Австралии и Океании умерло от болезней, которыми оно заразилось после первых контактов с белыми людьми.

«Будто голодные свиньи, жаждут они золота»

Выстрелы аркебуз, удары мечей, смертоносное дыхание чумы расчищали путь горстке непреклонных завоевателей Америки. Вот что поведали побежденные. После резни, устроенной испанцами в Чолуле, Моктесума выслал новых посланцев навстречу Эрнану Кортесу, который в этот момент двигался по направлению к долине Мехико. Послы подарили испанцам ожерелья из золота и флаги из перьев птицы кетцаль. «Испанцы были восхищены дарами. Словно обезьяны, хватали они золото, раскачивались от удовольствия, будто оно их преобразило и озарило их сердца ярким светом. Ибо это истина — они стремятся к нему с неизъяснимой жаждой. У них раздулось от него брюхо, они рвутся к нему, как голодные. Будто голодные свиньи, жаждут они золота», — говорит текст науа, помещенный в «Флорентийском кодексе». Когда испанцы вступили в великолепную столицу ацтеков, Теночтитлан, их поместили в доме, где, как оказалось, хранились сокровища. Испанцы вынесли все золото, вынули его из различных украшений, «сложили его в одну кучу во дворе, а дом предали огню, уничтожив все ценности, которые в нем оставались. Золото же они переплавили в слитки или сплющили в бруски...»

Ацтеки с оружием в руках поднялись против испанцев. Кортес потерял Теночтитлан и только в 1521 г. смог вернуть его. «У нас уже не было щитов, не было боевых палиц, нам больше нечего было есть — и мы ничего не ели». Разоренный, заваленный трупами, объятый огнем город пал. «И пошел дождь, и поливал нас всю ночь /45/ напролет». Испанцы вешали индейцев, убивали и другими способами, их распаленное воображение никак не могло успокоиться и удовлетвориться теми сокровищами, что они уже награбили, поэтому они в течение еще многих лет перерывали дно озера Мехико в поисках золота и драгоценных изделий, которые, как они полагали, спрятали там индейцы.

Педро де Альварадо со своими людьми обрушился на Гватемалу. «И там они убили столько индейцев, что кровь текла рекой, и река Олимптепеке стала кровавой». И еще «все стало красным вокруг — так много было пролито крови в этот день». А перед решающей битвой «индейцы, видя, как сильно они уже пострадали, пришли к испанцам, прося, чтобы те их больше не побивали, и сказали, что у них есть для испанцев много золота, серебра, алмазов, изумрудов и что с ними их храбрые вожди Нехаиб Ишкин, Нехаиб, превратившийся во льва и орла, и с тем они сдались испанцам и перешли на их сторону...»[17].

Перед тем как обезглавить инку Атауальпу, Франсиско Писарро сумел получить от него в виде выкупа «носилки золота и серебра общим весом двадцать тысяч марок (старинная монета и мера веса, равная 230 г. — Прим. ред.) чистого серебра и миллион триста двадцать тысяч эскудо (старинная монета и мера веса. 68 эскудо равнялись одной марке. — Прим. ред.) чистого золота...». Затем он двинулся на Куско. Его солдаты думали, что вступают в «Город Цезарей», — такой великолепной была столица империи инков. Однако их восторг длился недолго, вскоре они уже грабили Храм Солнца. «Солдаты в кольчугах оспаривали друг у друга добычу, устраивали драки, каждый хотел присвоить себе львиную долю, они топтали драгоценности, разбивали фигурки, ломали золотую утварь, сплющивали ее молотом, чтобы она занимала меньше места и была удобной для переноски... Они переплавляли золото в слитки, бросая в тигель все сокровища храма: декоративные пластины, которыми были покрыты стены, удивительный кованный из золота сад — деревья, птиц и другие предметы...»[18]

Сегодня на Сокало — огромной пустынной площади в столице Мексики — над развалинами главного храма Теночтитлана высится католический Кафедральный собор, а над резиденцией Куаутемока, ацтекского вождя, удушенного Кортесом, — здание Министерства иностранных дел. Город Куско, в Перу, постигла схожая судьба, но /46/ конкистадоры не смогли полностью разрушить его гигантские стены, и сегодня в основаниях колониальных зданий можно разглядеть остатки колоссальных сооружений — памятники инкской архитектуры.

Говорят, что в Потоси в период его расцвета даже лошадиные подковы делались из серебра[19]. Из серебра изготовляли церковные алтари и крылья херувимов для крестных ходов, в 1658 г. на праздник тела господня с улиц города — начиная от главной и вплоть до церкви францисканцев — сняли булыжник и полностью замостили их брусками чистого серебра. В Потоси серебро возводило дворцы и храмы, монастыри и игорные дома, оно было причиной трагедий и празднеств, из-за него лились кровь и вино, оно разжигало алчность, толкало на мотовство и авантюры. Крест и меч были едины и во времена конкисты, и в эпоху колониального грабежа. За американским серебром устремились в Потоси капитаны и аскеты, профессиональные наемники и миссионеры, солдаты и монахи. Серебряные самородки из недр горы Потоси вносили существенный вклад в развитие Европы. Когда Писарро завладел Куско, наивысшей похвалой кому-нибудь или чему-нибудь стали слова: «Это стоит целого Перу», однако после открытия горы с серебряными залежами Дон Кихот Ламанчский, обращаясь к Санчо, произносит их уже по-другому: «Это стоит целого Потоси». Яремная вена вицекоролевства, источник американского серебра, город Потоси, согласно переписи 1573 г., насчитывал 120 тыс. жителей. Всего 28 лет прошло с того момента, как город возник на пустынных андских склонах, но он уже — как по мановению волшебной палочки — догнал по численности населения Лондон и превзошел Севилью, Мадрид, Рим и Париж. В 1650 г., согласно новой переписи, население Потоси составляло уже 160 тыс. жителей. Потоси был одним из самых крупных и самых богатых городов мира, /47/ в десять раз превосходившим численностью населения Бостон, и все это в ту эпоху, когда Нью-Йорк еще не называли Нью-Йорком.

История Потоси началась до появления испанцев. Однажды инка Уайна Капак услышал от своих вассалов о прекрасной горе Сумах Орцко, а вскоре и увидел ее, когда, заболев, приказал принести себя к термам Тарапайи. От соломенных крыш селения Кантумарка взору инки открылся этот безупречный конус, гордо возвышавшийся над самыми высокими вершинами горной страны. Инка замер в восхищении. Бесчисленные оттенки красного цвета, совершенная форма и гигантские размеры горы вызывали восторг и в последующие времена. Но инка не только любовался горой, он решил, что в ее недрах таятся драгоценные камни и металлы, и пожелал сделать из них новые украшения для Храма Солнца в Куско. Золото и серебро, которые инки добывали в рудниках Колке Порко и Андакабы, не выходили за пределы империи: их использовали не для товарообмена, а для почитания богов. Едва индейские рудокопы вонзили свои кремневые ножи в сереброносные жилы, как раздался глухой голос. Он был раскатистый, как гром, и исходил из самой сердцевины горы. Голос сказал на языке кечуа: «Это — не для вас. Бог хранит эти богатства для тех, которые придут издалека». Напуганные индейцы разбежались, и инка покинул гору. Но, прежде чем уйти, он переменил ей имя. Гора стала теперь называться Потоси, что означает: «Гремит, разрывается, грохочет».

«Те, которые придут издалека», не заставили себя долго ждать. Капитаны конкисты проложили путь к горе. Уайна Капак к этому времени уже умер. В 1545 г. индейцу Уальпе, преследовавшему убегающую ламу, пришлось провести на горе ночь. Чтобы не погибнуть от холода, он развел костер. Пламя осветило белую блестящую породу. Это было чистое серебро. Испанцы ринулись к горе.

И потекло богатство. Император Карл V выразил вскоре свою благодарность Потоси, пожаловав ему титул императорского города и герб с надписью: «Я богатый Потоси, сокровищница мира, король гор, предмет зависти королей». Не прошло и 11 лет с той ночи, когда Уальпа увидел на горе серебро, а еще недавно рожденный императорский город отмечал коронацию Филиппа II пышными празднествами, которые длились 24 дня и обошлись в 8 млн. песо фуэрте. В негостеприимный край хлынули /48/ искатели сокровищ. Гора почти в 5 тыс. метров высотой притягивала людей сильней любого магнита, но жизнь у ее подножия оказалась тяжелой и суровой: холод собирал свою дань. И однако, несмотря на все трудности, в мгновение ока возник богатый город, он рос на серебре — бурно и беспорядочно. Блеск и коловращение металла: Потоси стал «главным нервом королевства», как сказал о нем вице-король Уртадо де Мендоса. В начале XVII в. в городе уже было 36 богато украшенных церквей, множество игорных домов и 14 школ танцев. Салоны, театры, подмостки для проведения праздников были украшены роскошными коврами, дорогими драпировками, геральдическими знаками, изделиями из золота и серебра. С балконов домов свешивались разноцветные полосы узорного шелка, золотой и серебряной парчи. Шелка и полотно привозили из Гранады, Фландрии и Калабрии, шляпы — из Парижа и Лондона, бриллианты — с Цейлона, драгоценные камни — из Индии, жемчуг — из Панамы, чулки — из Неаполя, хрусталь — из Венеции, ковры — из Персии, благовония — из Аравии, фарфор — из Китая. Дамы блистали бриллиантами, рубинами и жемчугами, кавалеры щеголяли в тончайшем расшитом голландском сукне. Бой быков сопровождался игрой в «колечко» (популярная народная игра, во время которой водящий должен угадать, у кого спрятано колечко. — Прим. ред.), на почве любви и защиты чести постоянно происходили дуэли вполне в средневековом стиле, мелькали железные шлемы, инкрустированные изумрудами, яркие плюмажи, отделанные золотом седла и стремена, толедские клинки, чилийские скакуны в роскошной упряжи.

В 1579 г. судья Мартинес жаловался: «В городе постоянно что-то случается, не прекращаются дерзкие и бесстыдные выходки». К тому времени в Потоси уже было 800 профессиональных игроков и 120 знаменитых проституток, чьи блестящие салоны посещали богатые владельцы рудников. В 1608 г. Потоси отмечал праздник святого причастия на протяжении 6 дней, когда днем давали комедии, а ночью устраивали маскарады, 8 дней длился бой быков и 3 дня — танцевальные вечера, 2 дня — турниры и множество других развлечений.

Между 1545 и 1558 гг. были открыты богатые залежи серебра в Потоси, на территории современной Боливии, а также в Сакатекасе и Гуанахуато, в Мексике. В этот же /49/ период начал применяться процесс ртутной амальгамации, который сделал возможной эксплуатацию руд с самым низким содержанием серебра. Последовавший «выброс» серебра вскоре намного превзошел добычу золота. К середине XVII в. серебро составляло уже 99% экспорта минеральной продукции Латинской Америки[20].

Америка была в то время сплошным огромным рудником, и сердцем этого рудника был Потоси. Некоторые чересчур восторженные боливийские писатели утверждают, будто за три века Испания получила из Потоси такое количество драгоценного металла, что его хватило бы на то, чтобы протянуть мост от вершины знаменитой горы до самых дверей королевского дворца по другую сторону океана. Этот образ, несомненно, содержит преувеличение, однако он помогает лучше представить действительность, которая сама по себе достаточно фантастична: поток серебра достиг гигантских размеров. Эрл Гамильтон, который в своих расчетах основывается на данных, почерпнутых из записей «Дома контратаций» (созданное в 1503 г. учреждение в Севилье, ведавшее всеми экономическими, административными и прочими делами в заоке¬анских колониях. Существовало до 1790 г. Славится богатейшим архивом. — Прим. ред.), не учитывает огромный тайный вывоз американского серебра, уплывавшего контрабандным путем на Филиппины, в Китай и в саму Испанию, но и без учета этих данных цифры, приводимые в его известной книге, производят ошеломляющее впечатление. За время между 1503 и 1660 гг. в порт Севильи прибыло 185 тыс. килограммов золота и 16 млн. килограммов серебра[21]. Серебро, привезенное в Испанию за полтора с небольшим века, в три раза превосходило все европейские запасы этого металла. И это еще не полная оценка, поскольку она не учитывает контрабандное серебро.

Драгоценные металлы, вывезенные из новых колониальных владений, стимулировали экономическое развитие Европы, более того, они, можно сказать, были его необходимым условием. Даже последствия завоевания персидских сокровищ, которые Александр Македонский сделал достоянием эллинского мира, не могут сравниться со значением того вклада, который внесла Америка в прогресс. Не в свой прогресс и не в развитие Испании, конечно, хотя именно Испании принадлежали месторождения американского серебра. Как говорили в XVII в., «Испания — это рот, который принимает пищу, пережевывает ее, /50/ размягчает и тут же отправляет другим органам, у самого же не остается ничего, кроме мимолетного ощущения вкуса до нескольких застрявших в зубах крошек»[22]. Дойная корова принадлежала испанцам, но молоко ее доставалось другим. Кредиторы королевства, в большинстве своем иностранцы, постоянно опустошали сундуки «Дома контратаций», где под тремя замками, ключи от которых находились у трех разных людей, хранились сокровища Америки.

Корона была заложена. Плывущее через океан серебро заранее было отдано немецким, женевским, фламандским, а также испанским банкирам[23]. То же самое происходило и с налогами, собираемыми внутри Испании: в 1543 г. 65% королевских доходов ушло на уплату долгов. Лишь малая часть американского серебра доставалась испанской экономике. Хотя формально его оприходовали в Севилье, оно оседало в руках Фуггеров, могущественных банкиров, которые ссужали папу средствами для завершения строительства собора святого Петра, а также в руках других крупнейших ростовщиков эпохи, таких, как Вельзер, Шец, Гримальди. Кроме того, серебро предназначалось для оплаты импорта.

У этой богатой империи была бедная метрополия, хотя она и рядилась во все более и более пышную мишуру. Корона вела священную войну сразу в нескольких местах, а аристократия в это время занималась расточительством, на испанской земле увеличивалось количество священников и воинов, дворян и нищих, увеличивалось в том же стремительном темпе, в каком росли цены и ссудный процент. Промышленность, едва родившись, уже хирела в этом королевстве обширных и бесплодных латифундий, больная испанская экономика не в силах была вынести потрясение, вызванное резким повышением спроса на продукты питания и потребительские товары, потрясение, явившееся неизбежным следствием колониальной экспансии. Значительное увеличение расходов на общественные нужды и удушающее давление возрастающего спроса на потребительские товары в заморских владениях привели к обострению торгового дефицита и развязали бурную инфляцию. Кольбер писал: «Чем больше государство торгует с испанцами, тем больше у него серебра». В Европе /51/ завязалась острая борьба за овладение испанским рынком и серебром. Французская памятная записка конца XVII в. позволяет нам узнать, что, несмотря на юридическую видимость монополии, Испания в то время контролировала всего лишь 5% торговли «своих» заморских колониальных владений. Почти треть всей торговли находилась в руках голландцев и фламандцев, четвертая часть принадлежала французам, женевцы контролировали более 20%, англичане — 10%, и немцы — немногим меньше[24]. Америка была бизнесом для европейцев, европейским рынком.

Карл V, унаследовавший престол Священной империи путем подкупа на выборах (король Карлос I (1500—1555) был в 1519 г. избран императором Священной Римской империи, получив имя Карла V. Решающую роль на этих выборах сыграли голоса подкупленных немецких курфюрстов. — Прим. ред.), за все свое сорокалетнее правление провел в Испании не больше 16 лет. Этот монарх, с выступающим подбородком и глазами идиота, уселся на трон, не зная ни одного испанского слова, и правил, опираясь на свиту алчных фламандцев, которым он раздавал охранные грамоты для вывоза из Испании лошадей и мулов, нагруженных золотом и драгоценностями, а также в качестве вознаграждения жаловал епископства и архиепископства, высокие чины и даже первую лицензию на ввоз черных рабов в американские колонии. Занятый преследованием дьявола по всей Европе, Карл V использовал богатства Америки для ведения религиозных войн. С его смертью династия Габсбургов не прекратила своего существования, и Испания должна была еще почти два столетия терпеть иго австрийцев. Сын Карла V, Филипп II, стал великим вдохновителем контрреформации. Из своего огромного дворца — монастыря Эскориала, расположенного на склонах Гвадаррамы, — Филипп II пустил в ход страшную машину инквизиции, действующую во всемирном масштабе, и бросил свои войска на подавление европейских центров ереси. Кальвинизм уже уловил в свои сети Голландию, Англию и Францию, а тут еще турки грозили обратить Европу в мусульманскую веру. Защита веры обходилась недешево, и вот уже из хранилищ севильского «Дома контратаций» извлекаются те немногие предметы из золота и серебра — чудесные произведения американского искусства, — которые избежали переплавки в Мексике или в Перу и прибыли в /52/ Испанию в своем первозданном виде; теперь их отправляют в пасти плавильных печей.

В огонь отправляли также еретиков и тех, кого подозревали в ереси, они сгорали в очистительном пламени инквизиции. Торквемада сжигал и книги, ему везде виделся хвост дьявола: война против протестантизма была одновременно войной против набирающего силу в Европе капитализма. «Увековечение крестовых войн, — говорит в уже цитировавшейся работе Эллиот, — означало увековечение архаического общественного уклада страны крестоносцев». Металлы Америки — блеск и нищета Испании — обеспечивали возможность для борьбы против нарождающихся сил новой экономической формации. Карл V подавил кастильскую буржуазию в войне против коммунерос, восстание которых превратилось в социальную революцию, направленную против знати, ее собственности и привилегий. Восстание потерпело поражение из-за предательства города Бургоса, того самого, что четыре века спустя станет оплотом мятежа генерала Франсиско Франко. Подавив последние очаги сопротивления в Европе, Карл V вернулся в Испанию в сопровождении 4 тыс. немецких солдат. Почти в то же время он потопил в крови восстание весьма решительно настроенных ткачей, прядильщиков и других ремесленников, захвативших власть в Валенсии и успевших утвердиться во всей провинции.

Борьба против поступательного хода истории маскировалась защитой католической веры. Изгнание при Изабелле и Фердинанде евреев, то есть испанцев иудейского вероисповедания, лишило страну искусных ремесленников и крайне необходимых капиталов. По своим масштабам и последствиям эта акция казалась даже более вредной для страны, чем изгнание арабов — то есть на самом деле испанцев мусульманского вероисповедания, — хотя тогда не менее 275 тыс. человек были выдворены за пределы Испании, а это нанесло катастрофический ущерб валенсийской экономике; плодородные земли в Арагоне, к югу от Эбро, оказались заброшенными. Еще раньше Филипп II выслал из страны по религиозным мотивам тысячи ремесленников-фламандцев, уличенных или подозреваемых в протестантизме; Англия приютила их на своей земле, и они внесли заметный вклад в развитие британских мануфактур.

Итак, главными препятствиями на пути /53/ промышленвого развития Испании были вовсе не огромные размеры империи, не трудности сообщения. Дело в том, что испанские владельцы капитала превращались в рантье, не вкладывали свои деньги в развитие промышленности, а скупали кредитные бумаги у короны. Излишки денег утекали в непроизводительные русла: старые богачи — рыцари ножа и дубинки, обладатели громких титулов — возводили дворцы и накапливали сокровища, а новые богачи — спекулянты и торговцы — скупали земли и титулы старой знати. Ни те, ни другие практически не платили налогов, их нельзя было посадить в тюрьму за долги. Но тот, кто решал заняться промышленной деятельностью, автоматически лишался дворянского звания[25].

После военных поражений испанцев в Европе был заключен ряд договоров, в которых страна шла на уступки, в частности увеличила свои морские перевозки в ущерб Севилье. Кадис стал торговать с французскими, английскими, голландскими и ганзейскими портами. Каждый год от 800 до 900 кораблей выгружали в Испании товары, произведенные другими странами. В обмен они забирали американское серебро и испанскую шерсть, которая перерабатывалась потом набирающей силы европейской промышленностью и возвращалась в Испанию уже в виде готовой ткани. Кадисские же монополисты ограничивались тем, что перемаркировывали иностранные промышленные изделия, отправляемые в Новый Свет: если испанские мануфактуры не могли удовлетворить потребности внутреннего рынка, куда им было удовлетворить потребности колоний?

Лилльские и аррасские кружева, брюссельские гобелены и флорентийская парча, венецианское стекло и миланское оружие, французское вино и полотно[26], восполняя нехватку местных товаров, наводнили испанский рынок, чтобы насытить неуемную страсть к роскоши богатых паразитов, могущество и количество которых все росло в нищавшей день ото дня стране. Промышленность умирала в зародыше, и Габсбурги делали все возможное, чтобы ускорить ее гибель. В середине XVI в. этот процесс дошел до крайней точки: был разрешен импорт иностранных тканей и одновременно запрещен вывоз испанских сукон /54/ куда бы то ни было, за исключением Америки[27]. Совершенно иной, как отметил Рамос, была ориентация Генриха VIII или Елизаветы I в находящейся на подъеме Англии: там они, напротив, запретили вывоз из страны золота и серебра, монополизировали векселя, затруднили вывоз шерсти и изгнали из британских портов купцов Ганзейского союза Северного моря. А итальянские республики защищали свою внешнюю торговлю и свою промышленность посредством таможенных тарифов, привилегий и запретов: так, искусным итальянским мастерам под угрозой смертной казни запрещалось покидать родину.

Упадок воцарился повсюду. Из 16 тыс. ткацких станков, остававшихся в Севилье, когда умер Карл V, то есть в 1558 г., к моменту смерти Филиппа II, то есть через 40 лет, сохранилось только 400. Шестимиллионное поголовье овец в Андалусии сократилось до 2 млн. Прекрасный портрет общества этой эпохи создан Сервантесом в его романе «Дон Кихот Ламанчский», снискавшем, кстати, огромную популярность в Америке. Декрет середины XVI в. закрыл дорогу в Испанию иностранным книгам и запретил студентам проходить курс обучения за рубежом; количество студентов в Саламанке за несколько десятилетий уменьшилось вдвое; зато в стране насчитывалось 9 тыс. монастырей, и клир увеличивался так же быстро, как знать плаща и шпаги; 160 тыс. иностранцев захватили внешнюю торговлю, а расточительство собственной аристократии обрекало страну на экономическое бессилие. К 1630 г. полторы с небольшим сотни герцогов, маркизов, графов и виконтов получали около 5,5 млн. дукатов годовой ренты, придававших ослепительный блеск их звучным титулам. Герцог Мединасели имел 700 слуг, 300 слуг было у герцога Осунского, который, чтобы не ударить лицом в грязь перед русским царем, вырядил их всех в меховые шубы[28]. /55/ XVII в. был эпохой плутов, голода и эпидемий. По Испании бродило несметное множество нищих, но это не мешало стекаться в страну нищим со всех концов Европы. К 1700 г. в Испании насчитывалось уже 625 тыс. идальго, этих рыцарей войны, а страна между тем все пустела: за два с небольшим столетия ее население уменьшилось наполовину и стало равным населению Англии, возросшему за этот же период времени вдвое. 1700 г. отмечен концом правления Габсбургов. Крах был полным. Огромный процент незанятого населения, заброшенные латифундии, пришедшая в хаос денежная система, разоренные промыслы, проигранные войны, опустошенные сокровищницы и непризнаваемая в провинциях центральная власть — такой предстала Испания перед Филиппом V: она была «почти такой же мертвой, как и ее только что умерший хозяин»[29].

Бурбоны придали стране более современный вид, однако к концу XVIII в. испанское духовенство насчитывало не менее 200 тыс. человек, да и остальная часть нетрудового населения продолжала расти в ущерб экономическому развитию страны. К этому времени в Испании оставалось еще более 10 тыс. деревень и городов, находящихся под феодальной юрисдикцией аристократии, то есть вне прямого подчинения королевской власти. Сохранялись в неприкосновенности латифундии, все еще был незыблем институт майората. В обществе по-прежнему царили обскурантизм и фатализм. Не была изжита эпоха Филиппа IV; это в его время совет теологов, собравшийся однажды для обсуждения проекта сооружения канала между реками Мансанарес и Тахо, постановил: если бы господь пожелал, чтобы эти реки были судоходными, он бы их сотворил таковыми.

В первом томе «Капитала» К. Маркс писал: «Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное /56/ поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления».

Грабеж — внутренний и внешний — был основным способом первоначального накопления капитала, обеспечившего переход от эпохи средневековья к новому этапу мирового экономического развития. По мере того как распространялось денежное хозяйство, неэквивалентный обмен охватывал все более широкие социальные слои и все более обширные районы планеты. Эрнст Мандель подсчитал стоимость золота и серебра, вывезенного из Америки до 1660 г.; стоимость добычи, захваченной в Индонезии голландской «Ост-Индской компанией» с 1650 до 1780 г.; прибыли французского капитала, нажитые на работорговле в течение XVIII в.; доходы, полученные за счет эксплуатации рабского труда на Антилах и за счет полувекового ограбления Англией Индии; полученный им результат превосходит суммарную стоимость капитала, вложенного во всю европейскую промышленность до 1800 г.[30] Мандель обращает внимание, что эта огромная масса капитала создала благоприятные условия для капиталовложений в Европе, стимулировала «дух предпринимательства», явилась финансовой основой учреждения мануфактур, которые дали мощный толчок промышленной революции. Однако огромная международная концентрация богатств, оказавшая столь благоприятное воздействие на Европу, одновременно препятствовала накоплению капитала в ограбленных регионах. «Двойная трагедия развивающихся стран состоит в том, что они не только стали жертвами процесса международной концентрации капитала, но и в том, что впоследствии свою промышленную отсталость они вынуждены были компенсировать в условиях, когда мир был уже наводнен промышленными товарами, произведенными развитой индустрией Запада»[31].

Американские владения были открыты, завоеваны и колонизованы в ходе экспансии торгового капитала. Европа протягивала руки, желая захватить весь мир. Ни Испания, ни Португалия не получили выгоды от /57/ победоосного наступления политики меркантилизма, хотя именно их колонии поставляли серебро и золото, в значительной мере обеспечившие ее успех. Драгоценные металлы Америки, как мы уже видели, озаряли своим блеском обманчивое благоденствие испанской знати, все еще жившей в своем затянувшемся средневековье, подготавливая упадок Испании в последующие столетия. Другие же страны Европы сумели извлечь выгоду из американских богатств, современный капитализм формировался в них в значительной мере за счет ограбления коренного населения Америки. За расхищением накопленных этими народами сокровищ последовала систематическая эксплуатация в рудниках и на полях подневольного труда индейцев и насильно привезенных черных рабов из Африки.

Европа нуждалась в золоте и серебре. Количество денег в обращении беспрерывно умножалось, надо было поддерживать жизнь нарождающегося капитализма. Буржуазия завладела городами и основала банки, она производила и обменивала товары, захватывала новые рынки. Золото, серебро, сахар — структура колониальной экономики, в большей степени поставляющей, чем потребляющей, складывалась под непосредственным воздействием европейского рынка, который она призвана была обслуживать. Стоимость экспорта драгоценных металлов из Латинской Америки в течение всего XVI в. в четыре раза превышала стоимость импорта, представленного главным образом такими статьями, как рабы, соль, вино, масло, оружие, сукно и предметы роскоши. Богатства, утекающие из Америки, прибирали к рукам поднимающиеся европейские страны. В этом и состояла основная задача, которую выполнили пионеры освоения Америки — правда, они еще знакомили индейцев с Евангелием, а заодно, с не меньшим рвением, и с кнутом. Хозяйственная структура иберийских колоний с самого начала была подчинена внешнему рынку, она вся была ориентирована на экспорт, обеспечивавший доходы и власть.

На всем протяжении процесса формирования латиноамериканской экономики, начиная от этапа вывоза металлов и до того времени, когда вместо них стали вывозить продукты питания, каждый район отождествлялся с тем, что он производит, и производил то, что от него ждали в Европе: каждый продукт, опускаемый в трюмы галеонов, бороздивших океан, становился /58/ предназначением и проклятием того края, где он был произведен. Международное разделение труда, которое возникло вместе с капитализмом, более всего напоминало, по меткому замечанию Поля Барана, распределение обязанностей между всадником и лошадью [32]. Мировые колониальные рынки росли как простые придатки внутреннего рынка нарождающегося капитализма.

Сельсо Фуртадо отмечает, что европейские феодалы, получив прибавочный продукт, в той или иной форме использовали его там, где он был произведен, в то время как главная задача испанцев, получивших от короля копи, земли и индейцев Америки, состояла в том, чтобы, изъяв прибавочный продукт, вывезти его в Европу[33]. Это замечание позволяет лучше понять конечную цель испанской колониальной системы, сложившейся в Америке: при некоторых внешних феодальных чертах она, в сущности, призвана была обслуживать зарождающийся в других странах мира капитализм. В конце концов в наше время богатые центры капитализма не могли бы существовать без бедных закабаленных окраин: те и другие образуют единую систему.

Но не весь прибавочный продукт ускользал в Европу. Заправлявшие колониальным хозяйством купцы, владельцы рудников, крупные землевладельцы имели право на свою часть доходов, создаваемых трудом индейцев и негров под подозрительным взглядом всевластной короны и ее главного союзника — церкви. Власть была сосредоточена в руках немногих людей — тех, кто отправлял в Европу драгоценные металлы и продукты питания и получал оттуда предметы роскоши. На оплату этих предметов роскоши и уходили состояния, сколачиваемые в Америке. Правящие классы не питали ни малейшего интереса к развитию различных отраслей хозяйства внутри страны или подъему технического и культурного уровня населения. Они выполняли другую функцию в механизме мировой экономики. Ужасающая нищета народа, которая была им даже на руку, предшествовала развитию внутреннего потребительского рынка.

Французский экономист Ж. Божо-Гарнье полагает, что самое тяжкое колониальное наследие Латинской /59/ Америки, объясняющее ее теперешнюю отсталость, — это нехватка капиталов[34]. Однако вся имеющаяся историческая информация доказывает, что колониальная экономика приносила огромные доходы классам, представлявшим на местах систему колониального господства. Избыток дешевой рабочей силы, а также большой спрос в Европе на американские товары сделали возможным, указывает Серхио Багу, «раннее и обильное накопление капитала в испанских колониях. Число тех, кто извлекал из этого выгоду, не только не увеличивалось, но даже уменьшалось относительно количества всего населения: ведь число безработных европейцев и креолов, согласно установленным фактам, постоянно росло»[35]. Капитал в Америке, после того как его львиная доля поглощалась европейским капитализмом, осуществлявшим процесс первоначального накопления, не приводил на американской почве — в отличие от европейской — к созданию базы промышленного развития, а растрачивался совсем на другие цели — на сооружение великолепных дворцов и пышных храмов, на приобретение драгоценностей, богатых одежд, роскошной мебели, на содержание многочисленной прислуги, на устройство расточительных празднеств. А какая-то часть избыточного продукта замораживалась при покупке новых: земель, замыкаясь в круговороте коммерции и спекуляции.

На закате колониальной эры Александр Гумбольдт обнаружит в Мексике «огромную массу капиталов, скопившихся в руках владельцев рудников и удалившихся от дел коммерсантов». Не менее половины недвижимой собственности и всего капитала Мексики принадлежали, согласно его свидетельству, церкви. Кроме того, церковь контролировала посредством ипотеки и значительную часть не принадлежавшей ей земли[36]. Мексиканские рудовладельцы, как и крупные экспортеры из Веракруса и Акапулько, пускали свои доходы на покупку латифундий и на ипотечные операции, туда же направляла свои средства клерикальная верхушка. Величественные здания /60/ превращали плебеев в принцев, умопомрачительные храмы росли как грибы после дождя.

В Перу в середине XVII в. поток капиталов энкомендеро, рудовладельцев, инквизиторов и чиновников имперской администрации направлялся в торговлю. Состояния, нажитые на какао в Венесуэле в конце XVI в. трудом целого легиона черных рабов под бичами надсмотрщиков, вкладывались в «новые плантации какао и других технических культур, а также в рудники, в городскую недвижимость, в рабов и в скот» [37].

Андре Гундер Франк, проанализировавший природу отношений в системе «метрополии — сателлит» как цепь последовательных подчинений, в одной из своих известных работ отмечает: наибольшей отсталостью и бедностью характеризуются как раз те районы, которые раньше были теснее других связаны с метрополией и пережили в свое время периоды расцвета[38]. Эти районы являлись основными производителями продукции, экспортировавшейся в Европу или — позднее — в Соединенные Штаты, а также самыми изобильными источниками доходов, но затем они были заброшены метрополией, когда по тем или иным причинам дела в них приходили в упадок. Яркий пример подобного падения представляет Потоси.

Серебряные рудники Гуанахуато и Сакатекас пережили свой расцвет позднее. А в XVI и XVII вв. центром американской колониальной жизни была богатая гора Потоси: именно с ней тем или иным способом были связаны производство пшеницы, вяленого мяса, кожи, вина, скотоводство и ремесла Кордобы и Тукумана, поставлявшие тягловых животных и ткани, ртутные рудники Уанкавелики и район Арики, где серебро грузили на корабли для отправки в Лиму, главный административный центр той эпохи. В XVIII в. появляются первые признаки заката Потоси, однако еще в эпоху завоевания независимости население территорий, соответствующих сегодняшней Боливии, превышало население земель, соответствующих сегодняшней Аргентине. А полтора века спустя население Боливии уже почти в шесть раз меньше населения Аргентины. /61/ Потоси рассматриваемой эпохи оставило после себя воспоминания о блестящей жизни, развалины дворцов и церквей да 8 млн. погибших индейцев. Любой из бриллиантов, украшавший герб какого-нибудь богатого кабальеро, стоил больше, чем мог заработать индеец за всю свою жизнь. Но кабальеро сбежали, прихватив с собой бриллианты. И теперь Боливия, одна из самых бедных стран мира, могла бы похвастать — если бы это не было так удручающе бессмысленно — тем, что именно она заложила богатство многих самых богатых стран мира. В наши дни Потоси — один из беднейших городов бедной Боливии. «Город, который больше других дал миру и сам теперь не имеет ничего», — как сказала мне старая потосийка, закутанная в километровую альпаковую шаль, когда мы разговаривали с ней в патио ее двухвекового дома, построенного наподобие андалузских. Город Потоси, обреченный на вечную ностальгию, терзаемый нищетой и холодом, все еще остается зияющей раной колониальной системы Америки: это город-обвинение. Миру давно бы пора попросить у него прощения.

Город живет объедками. В 1640 г. падре Альваро Алонсо-Барба напечатал в Мадриде, в королевской типографии, свой блестящий трактат «Искусство металлов». «Олово, — писал в нем Барба, — есть яд»[39]. Он упоминает в трактате горы, где «находят много олова, хотя немногие узнают его, а те, кто узнают, не обращают на него внимания, потому что ищут серебро». Сейчас в Потоси разрабатывают даже те содержащие олово руды, которые испанцы пускали в отвалы. Продаются даже камни, из которых сложены стены старых домов, — в них оказался высокий процент олова. Из устьев 5 тыс. шахт, открытых испанцами в горе Потоси, в течение двух столетий извергалось богатство. Гора даже изменялась в цвете, по мере того как ее подрывали динамитом, все ниже проседала вершина. Горы камней, скопившихся вокруг бесчисленных рудничных колодцев, отливают всеми цветами: розовым, сиреневым, пурпурным, охряным, золотистым, бурым. Дробильщики, «льямперос», разбивают эти камни, а сборщики, «пальирос», перебирают осколки, прикидывают их вес и ловкими пальцами, как птицы клювами, выхватывают куски, содержащие олово. В старые заброшенные забои, если они не залиты водой, входят, /62/ согнувшись в три погибели, шахтеры с карбидными фонарями в руках. Они обшаривают все. Серебра нет. Ни крупицы. Испанцы вымели последние прожилки метелками для пыли. Забойщики, «паякос», киркой и лопатой выкалывают небольшие забои, добираясь до остатков рудоносных жил. «А гора-то все еще богатая, — сказал мне без всякого удивления безработный, разгребая землю руками. — Во всем — промысел божий, вы только представьте: рудная жила растет, будто дерево, точно так же». Перед богатой горой Потоси высится свидетель ее запустения. Это небольшая гора, называемая Гуакахчи, что на языке кечуа означает «Плакучая гора». Из ее склонов бьет множество ключей чистейшей воды — «глаза воды», утоляющие жажду рудокопов.

Во времена расцвета, в середине XVII в., город Потоси притягивал к себе множество испанских и креольских художников и ремесленников, а также индейцев имахинеро, наложивших неизгладимую печать на американское колониальное искусство. Мельчор Перес де Ольгин, этот американский Эль Греко, оставил после себя большое количество работ религиозного характера, в которых ярко проявляется как талант их создателя, так и языческий дух этих земель. Трудно забыть, например, великолепную деву Марию, которая, раскинув руки, кормит одной грудью младенца Иисуса, а другой — святого Иосифа. Ювелиры и граверы, чеканщики и краснодеревщики, искусные мастера по благородной слоновой кости, по металлу, дереву, гипсу украшали церкви и монастыри Потоси бесчисленными скульптурами и филигранными алтарями, отделанными серебром амвонами. Барочные фасады храмов, сложенные из резного камня, выдержали века. Но картины непоправимо испорчены сыростью, легкие фигуры и украшения оказались тоже не столь долговечными. Туристы и местные жители забрали из церквей все, что только можно было унести: от церковных чаш и колоколов до буковых и ясеневых скульптур святого Франсиска и Христа.

Эти обобранные церкви, в большинстве случаев уже не действующие, доживают свой век, оседая под грузом лет. Их судьба не может не вызывать сожаления, потому что, даже будучи заброшенными и разграбленными, они остаются величественными шедеврами начального периода колониального искусства, пылкого и еретического, характеризующегося слиянием и расцветом разных стилей: /63/ «знак пересечения» в Тиауанаку вместо креста и крест вместе со священным солнцем и священной луной; дева и святые с натуральными волосами; гроздья винограда и колосья, обвивающие колонны до самых капителей рядом с кантутой — символом власти императора инков; сирены, Вакх, праздник жизни и романский аскетизм, смуглые лица некоторых божеств, кариатиды с индейскими чертами... Некоторые церкви, оставшись без прихожан, были приспособлены под иные нужды. Церковь святого Амброзия была превращена в кинотеатр «Омисте», в 1970 г. под барочными барельефами ее фасада появился анонс: «Этот безумный, безумный, безумный мир». Храм ордена иезуитов также был превращен в кинотеатр, затем в склад товаров фирмы «Грейс» и, наконец, в склад продуктов питания какого-то благотворительного обществa. Но остались еще церкви, которые худо-бедно продолжают функционировать. Так, не меньше полутора веков при всей бедности зажигали свечи в церкви святого Франсиска. Говорят, что ее крест вырастает на несколько сантиметров в год, на несколько сантиметров отрастает и борода у распятого Христа — его величественная фигура из серебра и шелка появилась в Потоси, неизвестно откуда, четыре столетия назад. Священники не отрицают, что они его бреют и даже письменно удостоверяют творимые им чудеса: он избавляет от чумы, засухи, помогает защитникам города при неприятельской осаде.

И однако, даже эта чудотворная скульптура не смогла предотвратить упадок Потоси. Истощение серебряных жил было воспринято как господняя кара за непомерную жестокость и грехи хозяев рудников. Ушли в прошлое пышные мессы, а с ними и пиршества, бои быков, танцы и фейерверки. Пышность и блеск религиозной обрядности обеспечивались рабским трудом индейцев. Владельцы рудников в свои лучшие времена делали сказочные пожертвования церквям и монастырям, заказывали пышные похороны. Ключ из чистого серебра мог отомкнуть даже небесные врата. Купец Альваро Бехарано в своем завещании в 1559 г. распорядился, чтобы в последний путь его провожали «все священники и священнослужители Потоси». Знахарство, колдовство и официальная религия причудливо перемешивались между собой в этом колониальном обществе, полном религиозного рвения и ужаса перед будущим. Умирающего можно было исцелить соборованием с балдахином и колокольчиками, можно было /64/ вылечить его и причащением, но самым надежным способом исцеления было завещать кругленькую сумму на сооружение храма или на новый алтарь. Лихорадку можно было победить евангелием: молитвы в некоторых монастырях охлаждали тело, а в других — вызывали жар. «“Верую” освежала, как тень тамаринда или прохладительный напиток, а “Спаси, господи, люди твоя” была теплотворной, как цветок апельсинового дерева или метелка кукурузного початка...»[40]

На улице Чукисака можно полюбоваться изъеденным веками фасадом дома графов Карма-и-Кайяра — теперь в нем кабинет хирурга-дантиста; под геральдическими знаками военачальника дона Лопеса де Кироги, что на улице Ланса, приютилась школа; львы с простертыми лапами на гербе маркиза де Отави украшают теперь вход в Национальный банк. «В каких местах вы теперь обитаете? Далеко, должно быть, вы ушли...» Старая потосийка, привязанная к своему городу, рассказывает мне, что первыми ушли богачи, а за ними потянулись бедняки: в Потоси теперь насчитывается в три раза меньше жителей, чем четыре века назад. Я рассматриваю гору с плоской крыши дома, расположенного на Уюни — узкой и извилистой улочке колониальной эпохи. У домов здесь так далеко вперед выступают балконы, что те, кто живет по разным сторонам улицы, могут обмениваться поцелуями или тумаками, не спускаясь для этого вниз. Доживают свой век старые фонари, при тусклом свете которых, говоря словами Хайме Молинса, «выяснялись любовные отношения, скользили куда-то, словно призраки, кавалеры, знатные дамы, завсегдатаи игорных домов». Теперь в городе есть электрический свет, но он не очень заметен. На старых площадях при свете старых фонарей по ночам разыгрывают лотереи: однажды я видел выставленный на улице приз — кусок торта.

Вместе с Потоси пришел в упадок и Сукре. Этому городу в долине с мягким приятным климатом, сменившему последовательно имена Чаркас, Ла-Плата и Чукисака, раньше перепадала значительная часть богатств, бивших ключом из открытых вен горы Потоси. Гонсало Писарро, брат Франсиско Писарро, расположился там со своим двором, который безуспешно пытался не уступить в пышности королевскому двору; здесь воздвигались церкви и /65/ большие дома, возникали парки и загородные виллы, и вместе с ними появлялись юристы, мистики и велеречивые поэты, которые, сменяя друг друга непрерывной чередой в течение нескольких столетий, тоже придавали городу неповторимый облик. «Тишина — вот что такое Сукре. Тишина — и ничего более. Но раньше...» Раньше это была столица двух вице-королевств, главная резиденция архиепископа Южной Америки и местонахождение самого крупного суда колонии — словом, это был самый великолепный и самый просвещенный город Южной Америки. Донья Сесилия Контрерас де Торрес и донья Мария де лас Мерседес Торрамба де Грамачо, хозяйки Убины и Колькечаки, устраивали настоящие «пиршества Камачо» (описанная в «Дон Кихоте» Сервантеса свадьба Камачо, сопровождавшаяся обжорством и неумеренными возлияниями, стала нарицательной, когда заходит речь о пышных пиршествах. — Прим. ред.): они как будто соперничали друг с другом в том, кто быстрее промотает баснословные доходы от рудников Потоси; когда заканчивалось обильное застолье, с балконов на улицу выбрасывали серебряную посуду и даже золотую утварь, чтобы ее смогли прихватить с собой наиболее удачливые прохожие.

У Сукре есть своя Эйфелева башня и своя Триумфальная арка, а драгоценностями ее святой девы, говорят, можно было уплатить весь гигантский внешний долг Боливии. Но знаменитые колокола церквей, в 1809 г. приветствовавшие ликующим звоном освобождение Америки, сегодня звучат похоронно. Хриплый колокол святого Франсиска, столько раз возвещавший мятежи и призывавший к восстаниям, ныне оплакивает мертвый покой Сукре. Что из того, что город до сих пор считается законной столицей Боливии, что в нем находится Верховный суд? По улицам прогуливаются бесчисленные крючкотворы-законники, их согнутые спины и пожелтевшие пергаментные лица делают их как бы живым воплощением упадка: все это доктора, из тех, что носили раньше пенсне на черной ленте и все такое прочее. Из огромных опустевших дворцов патриархи Сукре посылают своих слуг на вокзал продавать пироги под окнами вагонов. А однажды кому-то посчастливилось даже купить титул принца.

В Потоси и Сукре, действительно, живы лишь воспоминания о сгинувшем богатстве. В Уанчаке — еще один пример боливийской трагедии — английский капитал истощил на протяжении прошлого века рудоносный пласт до двух метров толщиной с высочайшим содержанием серебра, теперь там остались только дымящиеся пылью /66/ отвалы. Уанчака все еще обозначается на картах скрещенными киркой и лопатой, будто и на самом деле до сих пор существует этот шахтерский центр. А разве лучше была судьба мексиканских рудников в Гуанахуато и в Сакатекасе? На основе приводимых Александром Гумбольдтом данных, стоимость золота и серебра, вывезенных из Мексики (и, следовательно, изъятых из ее экономики) в период между 1760 и 1809 гг., то есть за полвека, оценивается в 5 млрд. долл. по современному курсу[41]. В ту эпоху это были самые крупные рудники в мире. Великий немецкий ученый сравнивает рудник Ла-Валенсиана в Гуанахуато с самым большим в Европе Гиммельсфуртским рудником в Саксонии: в самом конце века рудник Ла-Валенсиана давал в 36 раз больше серебра, чем Гиммельсфуртский, и приносил акционерам в 33 раза более высокие дивиденды. Граф Сантьяго де ла Лагуна задрожал от волнения, увидев в 1732 г. рудник в Сакатекасе — «драгоценные сокровища», скрытые в горах, которые «открывают в честь Ваших Величеств сразу четыре тысячи устьев, дабы лучше служить богатствами своих недр» богу и королю и «дабы все могли вкусить величия, богатства, учености и благородства», так как «это кладезь мудрости, обходительности, доблести и благородства»[42]. Священник Мармолехо описывал позднее Гуанахуато как город с многочисленными мостами и садами, соперничавшими с вавилонскими садами Семирамиды, великолепными храмами и театром, площадями для боя быков и огороженными подмостками для петушиных боев, величественными куполами на фоне зеленых склонов гор. Но это была, по словам Гумбольдта, «страна неравенства», о которой он писал: «Вряд ли где-нибудь существует /67/ более ужасающее неравенство... архитектура общественных зданий и частных домов, изящество женских нарядов, манеры светского общества — все свидетельствовало о крайней изысканности, которая разительно контрастировала со столь же крайней нищетой и неотесанностью простонародья». В горах пасти шурфов заглатывали людей и мулов; индейцы, «жившие лишь бы дотянуть до вечера», мерли как мухи от непрестанных эпидемий и чумы. За один только 1784 г. вспышка болезней, вызванная нехваткой пищи из-за губительных холодов, унесла в Гуанахуато 8 тыс. жизней.

Капиталы не накапливались, а расточались. Оправдывалась старая поговорка: «Отец — купец, сын — дворянин, а внуки протягивают руки». В 1843 г. Лукас Аламан в своем послании правительству предупреждал о тяжелых последствиях, которые может вызвать иностранная конкуренция, и предлагал ряд защитных мер, таких, как введение запретов и усиление налогового обложения. «Необходимо заниматься развитием промышленности как единственного источника благоденствия, — писал он. — Не будет Пуэбле проку от богатств Сакатекаса, если их не будут потреблять местные мануфактуры, ведь без них мануфактуры опять придут в упадок, как это уже случалось раньше, и разорится весь ныне процветающий департамент, так что его уже не спасут от нищеты никакие богатства этих рудников». Пророчество сбылось. В наши дни Сакатекас и Гуанахуато — даже не самые крупные города в своих провинциях. Они чахнут, окруженные развалинами поселков времен рудничного бума. Сакатекас, расположенный на засушливом плоскогорье, живет теперь сельским хозяйством и экспортирует рабочие руки даже в другие штаты; оставшиеся руды имеют мизерное содержание золота и серебра и не идут ни в какое сравнение с прежними. Из 50 рудников, действовавших раньше в Гуанахуато, продолжают работать только два. Население этого красивого города не увеличивается, но в него стекаются туристы, чтобы полюбоваться пышными памятниками прошедших времен, побродить по овеянным легендами улочкам с романтическими названиями, поглядеть на 100 прекрасно сохранившихся мумий, минерализованных солями земли. Половина семей штата Гуанахуата, каждая из которых состоит в среднем из 5 человек, живет в настоящее время в жалких лачугах с одной-единственной комнатой. /68/

В 1581 г. Филипп II заявил в Гвадалахаре, что в Америке уже уничтожена третья часть индейцев, а те, кто еще остался в живых, вынуждены платить налоги за умерших. Монарх сказал, кроме того, что индейцев покупают и продают. Что они спят под открытым небом. Что матери убивают своих детей, дабы избавить их от мучительной работы в рудниках[43]. Но лицемерие короны явно превосходило даже гигантские размеры империи. Корона получала, помимо всех прочих налогов, пятую часть драгоценных металлов, которые добывались ее подданными по всей территории испаноязычной Америки; то же самое происходило в XVIII в. на американских землях португальской короны — в Бразилии. Серебро и золото Америки, подобно кислоте, разъедали умирающий феодальный строй в Европе, а владельцы рудников, представители нарождающегося торгового капитала, превращали индейцев и чернокожих рабов в бесчисленный «внешний пролетариат» европейской экономики. В новой обстановке и в новом мире воскресало рабство, процветавшее в Древней Греции и в Римской империи; а к несчастьям индейцев из разгромленных империй Латинской Америки добавилась ужасная судьба американских негров, увезенных силой из своих деревень для работы в Бразилии или на Антилах. Колониальная экономика Латинской Америки характеризовалась невиданной ранее концентрацией рабочей силы, сделавшей возможной такую концентрацию капитала, которая дотоле никогда еще не имела места ни в одной цивилизации.

Эта сокрушительная волна алчности, ужаса, волевого напора, обрушившаяся на земли Латинской Америки, обернулась для них геноцидом туземного населения. Согласно современным, хорошо фундированным исследованиям, численность населения доколумбовой Мексики составляла цифру между 30 и 36,5 млн. Считается, что примерно такой же была и численность населения Андского региона; Центральная Америка и Антилы насчитывали 10—13 млн. жителей. Общее количество американских индейцев к моменту появления конкистадоров равнялось /69/ 60—90 млн. человек, а полтора столетия спустя оно сократилось до 3,5 млн.[44] Согласно сообщению маркиза де Баринас, между Лимой и Пайтой, где раньше обитало свыше 2 млн. индейцев, в 1685 г. осталось не более 4 тыс. индейских семей. Архиепископ Линьяп-и-Сиснерос отрицал факт истребления индейцев. «Они просто прячутся, — утверждал архиепископ, — чтобы не платить податей, злоупотребляя свободой, которой были лишены в эпоху инков» [45].

Из латиноамериканских жил бил неиссякаемый поток металлов, а из испанского двора струился также неиссякаемый поток предписаний и распоряжений: на бумаге туземцам оказывалось покровительство, признавалось их человеческое достоинство, ведь именно изнурительным трудом индейцев поддерживалось королевство. Индейцев как будто бы защищала видимость закона, но обескровливала более чем реальная эксплуатация. От рабства до энкомьенды, основанной на использовании кабального труда, а от нее — к энкомьенде, основанной на взимании податей, и далее к системе заработной платы — все эти виды правового состояния индейцев лишь поверхностно меняли их действительное положение. Корона считала столь необходимой бесчеловечную эксплуатацию труда аборигенов, что в 1601 г. Филипп III огласил регламент, запрещающий чрезмерно тяжелый труд на рудниках, и одновременно послал другие секретные инструкции, предписывающие прибегать к нему «в случаях, когда эта мера позволит предотвратить уменьшение производства» [46]. Королевский ревизор и губернатор Хуан де Солорсапо изучал между 1616 и 1619 гг. условия труда в ртутных рудниках в Уанкавелике. «Яд проникает прямо в мозг, ослабляя все члены, вызывая непрекращающееся дрожание, так что рабочие умирают, как правило, за четыре года работы», — сообщал он Совету пo делам Индий и монарху. Но в 1631 г. Филипп IV приказал придерживаться принятой системы эксплуатации, а его преемник Карл II некоторое время спустя повторил этот приказ. Ртутные рудники, о которых шла речь, принадлежали непосредственно короне — в отличие от серебряных рудников, находившихся в руках частных владельцев. /70/ За три столетия богатая гора Потоси поглотила, согласно Хосиа Кондеру, 8 млн. жизней. Индейцев вытаскивали из их домов и вместе с женами и детьми гнали к горе. Из каждых 10 уходивших к ее снежным вершинам 7 уже никогда не возвращались. Луис Капоче, хозяин рудников и индейцев, писал: «Все дороги были забиты, казалось, что тронулось в путь все королевство». А индейцы в поселениях видели, как возвращаются с Потоси: приходили женщины, оплакивающие погибших мужей, дети, потерявшие родителей, и всем было известно, что на руднике человека поджидает «тысяча смертей и тысяча несчастий». Испанцы хватали сотни тысяч индейцев во время облав, которые они устраивали в поисках рабочей силы. Многие индейцы умирали в пути, так и не дойдя до Потоси. Но больше всего людей погибали от ужасных условий работы на руднике. В 1550 г., сразу после открытия рудника, доминиканский монах фрай Доминго де Санто Томас доносил Совету по делам Индий, что Потоси была подлинным «адским зевом», который ежегодно заглатывал тысячи и тысячи индейцев, и что алчные владельцы рудников обращались с туземцами «как с бессловесным скотом». А фрай Родриго де Лоайса скажет впоследствии: «Этих бедных индейцев здесь — как сардин в море. И так как в море другие рыбы преследуют сардин и пожирают их, так и здесь преследуют этих жалких индейцев...» [47] Касики племен были обязаны заменять умерших митайос (индейцы, работавшие по принуждению за мизерную плату в течение определенного срока на хозяев рудников и имений. Про¬исходит от слова «мита», которым обозначался в доколумбов пери¬од древний обычай инков, согласно которому соблюдалась строгая очередность при выполнении членами общины различных бесплат¬ных работ в пользу правителя и служителей культа. — Прим. ред.) другими мужчинами в возрасте от 18 до 50 лет. Двор, где взятых на принудительные работы индейцев разбирали хозяева рудников, сахарных плантаций и заводов, представлял собой огромную, огороженную каменными стенами площадь, на которой теперь рабочие играют в футбол. А тюрьма, в которой содержались митайос, превратилась в бесформенную груду развалин — их и сегодня можно видеть при въезде в Потоси.

В своде законов Индий не было недостатка в декретах, устанавливавших равенство прав индейцев и испанцев на разработку рудников и запрещавших какое-либо ущемление прав туземцев. Официальной истории — этой мертвой науке, что в наше время фиксирует мертвые письмена минувших времен, — вроде бы не на что жаловаться. Но пока исписывались кипы бумаг, в которых дебатировалось законоположение о труде индейцев, /71/ и над потоками чернил расцветали таланты испанских законников, в Америке закон «почитался, но не выполнялся». На деле бедность индейца, говоря словами Луиса Капоче, «была монетой, на которую можно было приобрести все, что угодно, так же как на золото и серебро, и даже еще больше». Множество людей требовали, чтобы их судебным порядком признали метисами — только так они могли избежать насильственной отправки в рудники, продажи и перепродажи на рынке.

В конце XVIII в. Конколоркорво, в чьих жилах текла индейская кровь, предавая своих соплеменников, сказал: «Мы не отрицаем, что серебряные и ртутные рудники унесли изрядное количество индейских жизней, но это не следствие тяжелых условий труда, а следствие распутства, в котором погрязли индейцы». Весьма показательным в этом смысле является свидетельство Капоче, имевшего в своем услужении множество индейцев. Трескучий мороз на поверхности горы сменялся адской жарой в ее недрах. После того как индейцы спускались в глубины рудника, на поверхность их чаще всего извлекали уже мертвыми или с пробитыми головами и переломанными ногами, ежедневно они калечились и на дробильных установках. Митайос откалывали киркой куски руды, взваливали их на спину и при неверном свете свечи поднимались по ступенькам лестницы. Те, кто не опускался в забой, крутили длинные деревянные валы на дробильных установках или, после того как руду измельчили и промыли, выплавляли серебро.

«Мита» была подобна машине, созданной для перемалывания индейцев. Ртуть, использовавшаяся для извлечения серебра методом амальгамации, отравляла не меньше, чем токсичные газы в глубине земли, а может быть, и еще сильнее. От нее выпадали волосы и зубы, дрожало все тело. «Ртутники» влачили жалкое существование, прося милостыню. Шесть с половиной тысяч костров пылали по ночам на склонах Потоси, где обрабатывали серебро, используя энергию ветра, милостиво посылаемого с небес святым Августином. Из-за едкого дыма печей на 6 лиг вокруг Потоси не росли ни трава, ни злаки, а ведь и для человека он был не менее ядовитым.

И все же недостатка в идеологических оправданиях кровопускания, устроенного в Новом Свете, не было. Оно представлялось то как благодеяние, то как акт рвения в утверждении истинной веры. Чувство вины пытались /72/ заглушить множеством оправданий — надо было успокоить больную совесть. Индейцев использовали как вьючных животных, так как они могли выдержать более тяжелый груз, чем слабая спина ламы, и тогда их хозяева приходили к твердому мнению, что они и есть вьючные животные. Вице-король Мексики полагал, что для лечения «врожденного зла», свойственного индейцам, нет лучшего лекарства, чем работа в рудниках. Даже гуманист Хуан Хинес де Сепульведа придерживался мнения, что индейцы вполне заслужили столь сурового обхождения, ибо их греховность и идолопоклонство оскорбляют бога. Граф де Бюффон утверждал, что ему не удалось обнаружить у индейцев, этих бесчувственных и слабых животных, «никакой деятельности души». Аббат де Пав описывал выдуманную им Америку, где выродившиеся индейцы жили вперемешку с собаками, не умеющими лаять, с несъедобными коровами и бессильными верблюдами. Америка Вольтера была населена ленивыми и глупыми индейцами, плешивыми и трусливыми львами, а также свиньями, у которых пупки были на спине. Бэкон, де Местр, Монтескьё, Юм и Бодэн отказывались признавать себе подобными «выродившихся людей Нового Света». Гегель говорил о физическом и духовном бессилии Америки, добавляя, что индейцев не случайно погубила встреча с европейцами[48].

В XVII в. отец Грегорио Гарсия доказывал, что индейцы произошли от иудеев, потому что, подобно им, они «ленивы, не верят в чудеса Иисуса Христа и не испытывают благодарности к испанцам за все благодеяния, которые от них получили». Этот священник, правда, не отрицал, что индейцы произошли от Адама и Евы, в то время как многие теологи и ученые имели иное мнение на этот счет, хотя в 1537 г. в булле папы Павла III индейцы провозглашались «подлинными людьми». Отец Бартоломе де Лас Касас, досаждая испанскому двору, разоблачал жестокости, творимые конкистадорами; в 1557 г. один из членов королевского совета ответил ему: индейцы стоят на такой низкой ступени человеческого развития, что не способны воспринять веру[49]. Лас Касас посвятил всю свою жизнь /73/ пламенной защите индейцев от бесчинств хозяев рудников и владельцев энкомьенд. Индейцы, говорил он, скорее предпочтут отправиться в ад, чем иметь дело с христианами.

Конкистадорам и колонизаторам поручали, то есть «передавали в энкомьенду», индейцев, чтобы наставлять их в вере. Однако поскольку индейцы обязаны были оказывать своим «духовным наставникам» личные услуги и выполнять различные повинности, то времени, чтобы вести их по христианскому пути к спасению души, у наставников оставалось не так уж много. В награду за свои заслуги Эрнан Кортес получил 23 тыс. вассалов; индейцев получали вместе с землями, пожалованными королем, или сами захватывали их. С 1536 г. индейцев вместе с потомками стали отдавать в энкомьенду на срок жизни двух поколений: на время жизни самого энкомендеро и его непосредственного наследника. С 1629 г. эта система фактически закрепилась. К XVIII в. индейцы, которые к тому времени выжили, обеспечивали благополучие уже нескольких поколений завоевателей. Поскольку низвергнутые боги все еще продолжали жить в памяти туземцев, победителям не составляло большого труда найти доводы в защиту своего святого права пользоваться плодами труда побежденных: индейцы были язычниками и не заслуживали лучшей участи. Вы думаете, все это кануло в прошлое? Четыреста лет спустя после того, как папа Павел III подписал свою известную буллу, в сентябре 1957 г. Верховный суд Парагвая разослал судьям страны циркуляр, в котором указывалось, что «индейцы — такие же человеческие существа, как и другие граждане республики...». А Центр антропологических исследований Католического университета в Асунсьоне провел позже опрос в столице и внутренних районах страны, который многое прояснил: оказалось, что из каждых 10 парагвайцев 8 человек считают, что «индейцы подобны животным». В Каагуасу, на Верхней Паране и в Чако на индейцев охотятся, как на диких зверей, их продают по дешевке, там существует система скрытого рабства. И все это при том, что в жилах почти всех парагвайцев течет индейская кровь и в Парагвае не устают слагать поэмы, петь песни и произносить речи в честь «души гуарани» (группа индейских племен, образующая народность гуарани и говорящая на одноименном языке. Живут в Парагвае, Боливии, в некоторых районах Бразилии и Аргентины, по течению реки Ама¬зонки. — Прим. ред.). /74/

Испанцы, вторгшиеся в Америку, застали в апогее расцвета теократическую империю инков, власть которой распространялась на территории, ныне именумые Перу, Боливия и Эквадор, а также на часть теперешних Колумбии и Чили, до самой северной границы Аргентины и бразильской сельвы; в долине Мехико к тому моменту достигла высокого уровня развития конфедерация ацтеков, а на Юкатане и в Центральной Америке жили наследники великолепной цивилизации майя, умелые работники и отважные воины.

Несмотря на то что в течение длительного периода эти государства подвергались варварскому разорению, до наших дней дошли многочисленные свидетельства их былого величия: культовые памятники, превосходящие своими архитектурными достоинствами египетские пирамиды, мощные технические сооружения для борьбы со стихией, неповторимые произведения декоративного искусства. В музее города Лимы можно увидеть сотни черепов со следами трепанации и пластических операций путем наложения золотых и серебряных пластин, произведенных хирургами-инками. Майя известны как великие астрономы, они умели измерять время и пространство с невероятной точностью, первыми в мире открыли значение числа ноль. Созданные ацтеками каналы и искусственные острова ослепили Эрнана Кортеса, хотя и не блестели, как золото.

Испанское завоевание подорвало основы этих цивилизаций. Но ни потоки крови, ни огонь войны не имели таких тяжелых последствий, как открытие рудников. Ради работы на них перемещались огромные массы населения, разрушались целые сельские общины; рудники не только загубили бессчетное множество человеческих жизней, косвенно они способствовали уничтожению системы коллективной обработки земли. Индейцев загоняли в подземные галереи, где их заставляли работать на энкомендеро, вынуждали продавать за бесценок земли, поневоле ими покинутые или заброшенные. На Тихоокеанском побережье испанцы уничтожили или обрекли на гибель обширные плантации маиса, юки, фасоли, земляного ореха, батата; пустыня быстро поглотила огромные пространства земли, которым прежде давала жизнь ирригационная сеть, созданная инками. Спустя четыре с половиной /75/ столетия после конкисты только груды камней и заросли кустарника виднелись там, где когда-то были дороги, связывавшие самые отдаленные окраины империи. Но хотя гигантские общественные сооружения инков были уничтожены временем и беспощадной рукой завоевателей, еще и теперь Кордильеры Анд исчерчены бесчисленными террасами, которые позволяют обрабатывать землю на склонах гор. Один американский специалист подсчитал в 1936 г., что, если бы такие же террасы сооружались современными методами, затраты на это составили бы 30 тыс. долл. на каждый акр[50]. Создание террас и акведуков стало возможным в империи, не знавшей ни колеса, ни лошади, ни железа, только в силу удивительной организации и технического совершенства, достигнутых благодаря мудрому разделению труда и сильному влиянию религии, диктовавшей отношение человека к земле: земля была священна и поэтому всегда жива.

Поражает воображение и то, как ацтеки умели подчинять себе природу. В наши дни туристам показывают «плавучие сады» — всего несколько сохранившихся островов посреди осушенного озера, на котором сейчас стоит, на руинах древнего города, столица Мексики. Эти острова были созданы ацтеками потому, что им не хватало пространства для строительства Теночтитлана. Индейцы переносили с берега большие массы глины, затем со всех сторон укрепляли грунт высокими стенами из тростника, а со временем корни деревьев придавали новым островам прочность. Между искусственными кусочками суши протекали каналы. На этих плодороднейших землях и выросла могущественная столица ацтеков: широкие проспекты, строгая красота дворцов, ступенчатые пирамиды; выросшему из озера, будто волшебное растение, этому городу суждено было исчезнуть под натиском чужеземных завоевателей. Понадобилось четыре века, чтобы число жителей Мехико стало таким же, как в древнем городе.

Индейцы стали, по выражению Дарси Рибейро, топливом колониальной производственной системы. «Не вызывает сомнений тот факт, — пишет Серхио Багу, — что испанцы посылали в свои рудники сотни индейцев — скульпторов, архитекторов, инженеров и астрономов, которых вместе с массой простых рабов обрекали на грубый и изнурительный труд. Опыт и талант этих людей не /76/ представляли интереса для колониальной экономики. Их превратили в чернорабочих». И все же еще сохранялись обломки растоптанных завоевателями культур. Надежда на возрождение утраченного величия не один раз вдохновляла индейцев на восстание. В 1781 г. Тупак Амару осадил Куско.

Этот касик-метис, прямой потомок инкских императоров, возглавил революционное движение — самое крупное в ту эпоху. Великий мятеж вспыхнул в провинции Тинта. На белом коне Тупак Амару выехал на площадь Тунгасука и под аккомпанемент барабанов и путуту объявил, что приговорил к повешению королевского коррехидора Антонио Хуана де Арриага и отменил «миту» в Потоси. Провинция Тинта к тому моменту почти совершенно обезлюдела, потому что ее жителей силой увозили на работы в богатые месторождения серебра. Через несколько дней Тупак Амару обнародовал новый указ, провозглашавший отмену рабства. Он отменил все налоги и «распределение» индейцев на работы в какой бы то ни было форме. Индейцы тысячами вливались в войско «отца всех бедных, униженных и беззащитных». Вождь повел своих воинов на Куско. В походе он выступал со страстными проповедями: каждого, кто погибнет, сражаясь под его командованием, ждет воскрешение, и он сможет наслаждаться счастьем и богатствами, отобранными у захватчиков. Тупак Амару то одерживал победы, то терпел поражения; наконец, он был предан одним из своих военачальников, пленен и в цепях передан испанцам. В тюрьме его посетил Арече, на которого была возложена обязанность вести следствие. Пытаясь соблазнить вождя обещаниями, он потребовал назвать имена сообщников. Тупак Амару с презрением ответил ему: «Здесь только два сообщника — ты да я; оба мы заслужили смерть: ты — за то, что угнетал, я — за то, что освобождал» [51].

Тупак был казнен вместе с женой, детьми и ближайшими соратниками в Куско, на площади Вакаипата. Ему отрезали язык. Привязали за руки и за ноги к четырем лошадям, чтобы таким мучительным способом умертвить его, но тело не удалось разорвать на куски. Тогда его обезглавили возле виселицы. Голову Тупака отправили в Тинту. Одну руку отвезли в Тунгасуку, другую — в Карабайю. Одну ногу — в Санта-Росу, другую — в Ливитаку. /77/ Туловище сожгли, а пепел сбросили в реку Ватаней. Было предписано истребить всех его потомков до четвертого колена.

В 1802 г. Гумбольдт посетил потомка вождей инков, касика Асторпилко, в Кахамарке — в том самом месте, где конкистадор Писарро впервые увидел его предка, Атауальпу. Сын касика сопровождал немецкого ученого к руинам города и развалинам старинного инкского дворца, а по дороге рассказал ему о сказочных сокровищах, погребенных под пылью и пеплом. «Вам никогда не приходило в голову откопать эти сокровища, чтобы облегчить себе жизнь?» —спросил Гумбольдт. Юноша ответил: «Нам не годится думать об этом. Мой отец говорит, что это грех. Если бы у нас были золотые ветви с золотыми плодами, белые соседи возненавидели бы нас и причинили бы нам зло»[52]. У касика было маленькое поле, где он выращивал пшеницу. Но и это не спасало от алчности узурпаторов. Сначала они жаждали золота и серебра, затем их рудники требовали рабов, а потом они набросились на чужие земли, как только увидели возможность и с них получать большие доходы. С тех пор грабеж не прекращался, и даже в 1969 г., когда была провозглашена аграрная реформа в Перу, газеты неоднократно сообщали, что индейцы из разрушенных общин в Сьерре устраивают время от времени набеги, пытаясь вернуть земли, отнятые у них самих или у их предков. Но тогда приходили солдаты, и индейцы отступали под градом пуль.

Почти два века пришлось ждать после гибели Тупака Амару, пока националистически настроенный генерал Хуан Веласко Альварадо не поднял снова как знамя бессмертные слова мятежного касика: «Крестьянин! Хозяин не будет больше богатеть за счет твоей бедности!»

И еще двух героев время спасло от забвения после поражений — мексиканцев Идальго и Морелоса. Мигель Идальго, тихий сельский священник, дожив до 50 лет, вдруг в один прекрасный день ударил в колокола церкви Долорес и призвал индейцев бороться за освобождение: «Поднимайтесь и отберите у ненавистных испанцев земли, украденные у ваших предков триста лет назад!» Он поднял знамя индейской богоматери из Гуадалупе, и менее /78/ чем через 6 недель за ним уже последовало 80 тыс. человек, вооруженных мачете, пиками, пращами, луками и стрелами. Революционный падре положил конец податям и разделил между крестьянами земли в Гуадалахаре; он провозгласил освобождение рабов; бросил свои войска на Мехико. Потерпев поражение, Идальго был схвачен и казнен и, говорят, перед смертью написал завещание, полное страстного раскаяния[53]. Но у революции вскоре появился новый вождь, священник Хосе Мариа Морелос. Он объявил: «Считать врагами всех богачей, всю знать и высших чиновников...» Это движение, в котором воедино слились индейский мятеж и социальная революция, охватило большие пространства на территории Мексики. Повстанцы снова были разгромлены. Морелоса расстреляли. Независимость Мексики, провозглашенная 6 лет спустя, «имела, по существу, характер сделки между испанцами-европейцами и теми, что родились в Америке... она стала результатом политической борьбы внутри правящего класса»[54]. Энкомендадо превратились в пеонов, а энкомендеро — в помещиков[55].

Еще в начале нашего века хозяева «понгос», то есть индейцев, прислуживавших в домах белых, предлагали их «напрокат», давая об этом объявления в газетах города Ла-Пас. До революции 1952 г., восстановившей для боливийских индейцев растоптанное право на человеческое достоинство, «понгос» питались объедками от трапезы хозяйских собак, рядом с которыми они укладывались на ночь, и становились на колени, прежде чем заговорить с белым человеком, кем бы он ни был. Еще во времена конкисты индейцев использовали в качестве вьючных животных, заставляя таскать на спине багаж белых завоевателей: вьючных лошадей не хватало. Но и в наши дни повсюду на высокогорных плато Анд можно увидеть носильщиков аймара и кечуа, нагруженных так, что они даже в зубах несут, лишь бы заработать свой черствый хлеб. Пневмокониоз стал первым профессиональным /79/ заболеванием в Америке; в настоящее время у боливийских шахтеров к 35 годам легкие отказываются служить: безжалостная пыль кремнезема въедается в кожу, лицо и руки покрываются трещинами, у горняков атрофируется обоняние и способность различать вкус; наконец, пыль набрасывается на легкие, оседает в них и убивает.

Туристы обожают фотографировать индейцев Анд в их национальных костюмах. Но они не ведают, что теперешняя одежда индейцев была навязана им Карлом III в конце XVIII в. Образцы женского платья, которое испанцы заставили носить индианок, были скопированы с одежды крестьянок Андалусии, Эстремадуры и Басконии; то жe самое касается причесок — пробор посередине был введен указом вице-короля Толедо.

Иная история у коки, употребляемой индейцами. Впервые ее использовали не испанцы, однако до них кока потреблялась умеренно: инкские правители монопольно владели ею и разрешали жевать ее только в ритуальных целях или на тяжелых работах. Приход испанцев резко стимулировал потребление коки. Это было выгодным делом для завоевателей. В XVI в. в Потоси угнетатели тратили столько же денег на покупку одежды, сколько угнетенные — на листья коки. Только в Куско 400 торговцев занимались такой коммерцией; на серебряные рудники Потоси ежегодно доставлялось 100 тыс. корзин с листьями коки общим весом в 1 млн. килограммов. Церковь установила налог на употребление этого наркотика. Инка Гарсиласо де ла Вега в своих «Королевских комментариях» сообщает, что основная часть доходов епископа и каноников, равно как и прочих духовных лиц церкви в Куско, складывалась из десятины, взимавшейся с каждой партии коки, и что поставки этого наркотика обогатили многих испанцев. На те жалкие гроши, которые индейцы получали за свой труд, они вместо еды покупали наркотик: жуя коку, легче было переносить — правда, за счет сокращения собственной жизни — тяжкий принудительный труд. Кроме коки, индейцы пристрастились к водке, и при этом их хозяева возмущались распространением среди туземцев «зловредных пороков». До сих пор, в XX в., индейцы Потоси жуют коку, убивая чувство голода и себя самих, а также сжигают себе внутренности чистым спиртом. Иллюзорное вознаграждение обреченных! В шахтах Боливии рабочие до сих пор называют свою зарплату «митой». /80/

Изгнанных с их родных земель, осужденных на вечное преследование, индейцев Латинской Америки теснили все дальше, в самые безжизненные районы, в бесплодные горы или в глубь пустынь, по мере того как расширялись границы господствующей цивилизации. Над индейцами тяготело и тяготеет до сих пор проклятие — их собственное богатство. Это драма всей Латинской Америки. Когда на реке Блуфилдс в Никарагуа были открыты золотоносные участки, индейцев племени карка немедленно вышвырнули с их земель, расположенных по берегам реки. Та же судьба постигла жителей всех плодородных равнин и участков, богатых полезными ископаемыми, от реки Рио-Гранде до самого юга континента. Истребление туземцев, начало которому положил Колумб, никогда не прекращалось. В прошлом веко в Уругвае и аргентинской Патагонии охота на индейцев производилась войсками, которые их отыскивали и загоняли в леса или пустыни, чтобы те не мешали организованному развитию скотоводческих латифундий[56]. Индейцы племени яки из мексиканского штата Сопора подверглись кровавой расправе. Это потребовалось для того, чтобы их богатые редкими минералами плодородные земли могли быть беспрепятственно проданы нескольким североамериканским капиталистам. Выживших отправили на плантации Юкатана. /81/ Так полуостров Юкатан стал кладбищем не только для своих законных хозяев, индейцев майя, но и для яки, прибывших издалека: в начале века на плантациях 50 королей хенекена трудилось 100 тыс. рабов-индейцев. Несмотря на то что яки, племя красавцев-гигантов, отличались исключительной физической силой, две трети из них погибли в первый же год рабского труда[57]. В наше время волокна хенекена могут конкурировать со своими синтетическими заменителями только благодаря тому, что у рабочих на плантациях исключительно низкий уровень жизни. Времена, конечно, теперь не те, по положение — во всяком случае для индейцев Юкатана — изменилось не так уж существенно, как принято думать. «Условия жизни этих рабочих во многом сходны с условиями жизни рабов», — отмечает профессор Артуро Бонилья Санчес[58]. На склонах Анд вблизи Боготы индеец-пеон выпужден в определенные дни бесплатно работать на помещика, чтобы получить от пего разрешение в лунные ночи обрабатывать свой клочок земли. «Предки этого индейца работали свободно, не зная долгов, на тучных землях равнин, которые никому не принадлежали. А теперь он работает бесплатно, чтобы получить право сеять на бесплодных склонах!»[59]

Даже индейцам, уединенно жившим в глубине сельвы, и тем нет спасения. В начале этого века в Бразилии насчитывалось 230 индейских племен; 90 из них к настоящему моменту бесследно исчезли, сметенные с лица планеты силой огнестрельного оружия и микробами. Насилие и болезни — вот они, передовые отряды цивилизации, наступающей на индейцев; контакт с белым человеком для аборигенов по-прежнему является контактом со смертью. Законодательство, охраняющее индейцев Бразилии с 1537 г., обернулось против них самих. Согласно всем бразильским конституциям, индейцы являются «исконными и естественными хозяевами» земель, которые они занимают. А на деле получается, что чем богаче эти девственные земли, тем серьезнее /82/ опасность, грозящая жизни их обитателей; чем щедрее природа, тем больше у них шансов стать жертвами грабителей и убийц. В последние годы охота на индейцев приобрела особенно жестокий характер; огромные пространства тропических лесов, самые обширные в мире, романтические и легендарные, стали одновременно сценой, на которой снова осуществляется «американская мечта». Североамериканские дельцы бросились завоевывать Амазонию, будто новый Дальний Запад. Нашествие янки как никогда подогрело алчность бразильских авантюристов. Индейцы исчезают бесследно, а убийцы продают их земли за доллары новым претендентам. Золото, дорогостоящие минералы, дерево и каучук — богатства, коммерческая ценность которых не известна индейцам, — обнаруживаются здесь повсюду при самых поверхностных изысканиях. Теперь не секрет, что аборигенов Амазонии расстреливают с вертолетов и небольших самолетов, им делают инъекции, заражая их оспой, на их деревни сбрасывают динамит, им дарят сахар, перемешанный со стрихнином, соль с мышьяком. Против самого директора Службы защиты индейцев, назначенного на этот пост диктатором Кастело Бранко с целью покончить с коррупцией внутри администрации, выдвинуто обвинение, подтвержденное неопровержимыми уликами, что он совершил 42 различных преступления против индейцев. Скандал этот разразился в 1968 г.

В наши дни индейские племена не живут изолированно, вне рамок латиноамериканской экономики. Конечно, в Бразилии существуют племена, обитающие в недоступных дебрях сельвы; есть общины на высокогорных плато, совершенно не имеющие контактов с остальным миром; сохранились остатки первобытных родов на границе с Венесуэлой. Но в целом туземцы приобщены, прямо или косвенно, к общей системе производства и потребления. Они выступают в роли жертв социально-экономической системы, в роли угнетеннейших из угнетенных. Они покупают и продают большую часть той малости, которую потребляют и производят, через могущественных и ненасытных посредников, а те дерут с них три шкуры и платят гроши; они нанимаются поденщиками на плантации, где их используют как самую дешевую рабочую силу, и солдатами в горы; они сжигают свою недолгую жизнь, чтобы обеспечить продуктами мировой рынок или же сражаясь за своих победителей. В таких странах, как, например, Гватемала, они составляют стержень национальной экономической жизни: из года в год индейцы покидают свои /83/ «священные земли» в горах, свои мини-участки, площадь которых мало превышает размер, необходимый для могилы, и спускаются на равнины, поставляя 200 тыс. рабочих рук для сбора кофе, хлопка и сахарного тростника. Агенты по найму перевозят их в грузовиках, как скот, и не всегда нужда играет в этом решающую роль — часто их просто соблазняют водкой. Агенты нанимают музыкантов, играющих на маримбах, водка течет рекой, а когда индеец приходит в себя после пьянки, ему сообщают, что он кругом задолжал. Долги он отработает в жарких, незнакомых ему краях, откуда вернется через несколько месяцев, может, с горсткой сентаво, а может, с туберкулезом или малярией. Армия тоже эффективно помогает уговаривать самых «ленивых»[60]. Экспроприации туземцев, то есть захвату их земель и присвоению их рабочей силы, сопутствовало презрение к ним как к низшей расе, что в свою очередь находило обоснование в объективной деградации разрушенных завоевателями цивилизаций. В результате конкисты и последующего долгого периода унижений рассыпалась в прах культурная и социальная общность, достигнутая индейцами. И все же эта раздробленная общность — единственная, которая сохранилась в Гватемале[61].

Золотая лихорадка, несущая смерть и рабство индейцам Амазонии, — не новость для Бразилии. Здесь она тоже оставила свои пагубные следы.

Первые два века после открытия этих земель недра Бразилии упорно скрывали драгоценные металлы от своих новых хозяев. В начальный период, во время колонизации прибрежных земель, белые пришельцы занялись /84/ заготовкой древесины — фернамбука, который называли «пау Бразил», а вскоре на Северо-Востоке появились и большие плантации сахарного тростника. В отличие от испанской Америки в Бразилии, казалось, отсутствовало золото и серебро. Португальцы столкнулись здесь не с высокоразвитыми и организованными индейскими цивилизациями, а с дикими и разрозненными племенами. Аборигены не знали металлов; португальцам предстояло самим, по их собственному разумению, разведывать залежи золота на открывшихся перед ними обширных пространствах, истребляя на своем пути несчастных индейцев.

Участники «бандейрас»[62] из района Сан-Паулу прошли огромный путь от Серра-да-Мантикейра до истоков реки Сан-Франсиску и там, в руслах и на отмелях нескольких протекающих здесь рек и речушек, заметили признаки наносного золота, хотя и в небольших количествах. Дожди тысячелетиями размывали золотоносные жилы в скалах, унося крупинки в реки, в долины и низины. Под слоем песка, почвы или глины в каменистых недрах залегали крупинки золота, извлечь которые из осколков кварцевых жил не составляло труда; правда, методы добычи усложнялись по мере истощения поверхностных залежей. Так район Минас-Жерайс, неожиданно для себя, стремительно вошел в историю: здесь было открыто самое большое в мире количество золота, известного до тех пор, которое и добыто было за рекордно короткие сроки.

«Золота здесь было, что леса, — говорил мне нищий, блуждая взглядом над башнями церквей. — Оно валялось под ногами, росло, словно трава». Нищему теперь 75 лет, он считает себя живой легендой Марианы (Рибейран-ду-Карму) — шахтерского городка вблизи Оуру-Прету, где время будто остановилось, как и в самом Оуру-Прету. «Смерть точно придет, это известно, но вот когда — неизвестно. Каждому свой час назначен», — говорит мне нищий. Он сплевывает на каменные ступени лестницы и трясет головой. «Денег у них было слишком много, — говорит он так, словно их сам видел. — Не знали они, куда их девать, вот и строили одну церковь за другой...» /85/

В прежние времена этот край был самым важным в Бразилии. А теперь... «Теперь не то, — говорит старик. — Теперь здесь мертво. Молодых нет. Уходят молодые». Он идет рядом со мной, медленно ступая босыми ногами, под мягкими лучами вечернего солнца. «Видите, вон, на фасаде церкви, солнце и луна. Это означает, что рабы работали здесь день и ночь. Этот собор строили негры, а тот — белые. А вот дом монсеньора Алипиу, который умер точно девяносто девяти лет от роду».

На протяжении одного лишь XVIII в. добыча вожделенного металла в Бразилии превзошла общий объем золота, которое Испания добыла в своих колониях за два предшествовавших века[63]. Сюда хлынули толпы авантюристов и ловцов счастья. В 1700 г. в Бразилии насчитывалось 300 тыс. жителей; столетие спустя, после стольких «золотых» лет, население ее увеличилось в одиннадцать раз. Но менее 300 тыс. португальцев эмигрировало в Бразилию в XVIII в. — «это больше, чем количество людей, переселившихся из Испании во все ее американские колонии» [64]. Предполагается, что общее число негров, вывезенных из Африки от начала завоевания Бразилии и до самой отмены рабства, составило примерно 10 млн. человек. И хотя мы не располагаем точными цифрами для XVIII в., нужно принять во внимание, что период золота поглощал рабочую силу невольников в огромных масштабах.

Благодаря богатым урожаям сахарного тростника, которые давал Северо-Восток, Салвадор (Баия) был процветающей столицей, но «золотой век» в Минас-Жерайс привел к перемещению политико-экономической оси страны на юг, и в 1763 г. портовый город Рио-де-Жанейро стал повой столицей Бразилии. В центре этого района, где бурно развивалась молодая горнорудная промышленность, стремительно вырастали города и поселения, порожденные бумом и головокружительной легкостью обогащения «скопища мошенников, бродяг и преступников», как изволил изящно выразиться один из представителей колониальных властей того времени. Вила-Рика-ди-Оуру-Прету получил статус города в 1711 г.; толпы, хлынувшие на золотые рудники, превратили это место в средоточие цивилизации золота. Симан Феррейра Машаду, описывая /86/ этот город 23 года спустя, говорил, что могущество самых процветающих лиссабонских купцов — ничто по сравнению с тем, что приобрели дельцы из Оуру-Прету: «Сюда, как в порт, плывет и оседает в королевской казне грандиозное количество золота со всех рудников. Здесь живут люди более образованные, чем в других местах, как светские, так и духовного звания. Здесь — вся аристократия, тут сосредоточены войска. В силу естественных условий этот город — всей Америке голова, а по неслыханному богатству— драгоценная жемчужиyа Бразилии». Другой писатель того времени, Франсиску Таварес ди Бриту, в 1732 г. дал Оуру-Прету определение «золотой Потоси» [65].

В Лиссабон постоянно поступали жалобы и протесты по поводу греховной жизни в Оуру-Прету, Сабаре, Сап-Жоао-д'Эл-Рее, Рибейран-ду-Карму и вообще во всем бурлящем районе золотодобытчиков. Здесь наживали состояние и разорялись в мгновение ока. Падре Антонил доносил, что находится немало владельцев горных разработок, которые не задумываясь выкладывают целое состояние за негра, хорошо играющего на трубе, или за проститутку-мулатку, «чтобы бесконечно предаваться с нею омерзительным греховным удовольствиям». Однако люди в сутанах вели себя не лучше: официальная переписка той эпохи приводит немало фактов, свидетельствовавших против «дурных священников», пагубно влиявших на население. Они обвинялись в том, что, пользуясь своей неприкосновенностью, прятали контрабандное золото в маленьких деревянных изображениях святых. В 1705 г., как утверждали, в Минас-Жерайс не было ни одного святого отца, которого интересовало бы, верит ли его паства в Христа, а 6 лет спустя королевский двор запретил пребывание в этом районе какого бы то ни было религиозного ордена.

Тем не менее здесь во множестве строились прекрасные по архитектурному решению и отделке соборы в характерном для района стиле барокко. В Минас-Жерайс стекались лучшие мастера того времени. Внешний вид соборов был строгий, сдержанный; по внутреннее убранство, символ божьего духа, сияло чистым золотом алтарей, запрестольных украшений и барельефов; украшая интерьеры, не скупились на драгоценные металлы, для /87/ того чтобы богатство церквей было подобно «богатствам Неба», как советовал монах Мигел ди Саи-Франсиску в 1710 г. Церковная служба стоила невероятно дорого, но на рудниках все было фантастически дорого. Так же как Потоси, Оуру-Прету лихорадочно проматывал свалившееся на него богатство. Религиозные процессии и представления были поводом для демонстрации роскошных нарядов и ослепительных украшений. В 1733 г. один из религиозных праздников продолжался больше недели. Кроме процессий — пеших, конных, в праздничных повозках, украшенных перламутром, шелком и золотом, участники которых выступали в фантастических и аллегорических костюмах, устраивались также конные турниры, корриды и танцы на улицах под аккомпанемент флейт и гитар[66].

Владельцы горных разработок с пренебрежением относились к крестьянскому труду, и в разгар процветания в 1700 и 1713 гг. этому району пришлось пережить голод. Миллионеры вынуждены были есть кошек, собак, крыс, муравьев и ястребов. Рабы теряли силы и здоровье на промывке золота. «Здесь они работают, — писал Луис Гомес Феррейра, — здесь и едят, а подчас и спят; и поскольку, работая, они обливаются потом и стоят босыми ногами на холодной земле, на камнях или в воде, то во время еды или отдыха поры у них закрываются и происходит такое сильное охлаждение, что они быстро и очень опасно заболевают: тяжелые плевриты, апоплексия, судороги, паралич, пневмония и многие другие недуги одолевают их» [67]. Болезнь была божьей милостью, потому что приближала смерть. «Лесные капитаны» в Миттас-Жерайс получали вознаграждение золотом за каждую голову беглого раба.

Когда рабов измеряли, взвешивали и грузили на суда в Луанде, их именовали «товаром для Вест-Индии»; по прибытии в Бразилию выжившие рабы превращались в «руки и ноги» белого господина. Ангола в обмен на одежду, алкогольные напитки и огнестрельное оружие экспортировала рабов-банту и слоновую кость, но горняки из Оуру-Прету предпочитали негров из маленького прибрежного поселка Вайда на побережье Гвинеи, потому что они /88/ были покрепче, повыносливей, чем другие, и умели отыс¬кивать золото с помощью колдовства. Кроме того, каж¬дый горнопромышленник желал иметь по крайней мере одну черную любовницу из Вайда — чтобы удача никогда не покидала его на приисках [68].

Добыча золота не только вела к расширению работор¬говли, но и поглощала значительную часть черной рабочей силы, занятой прежде на плантациях сахарного тростника и табака в других районах Бразилии, остав¬шихся теперь без рабочих рук. Королевский указ 1711 г. запретил продажу рабов, занятых на сельскохозяйственных работах, в рудники, за исключением тех, что проявили «испорченность характера». Но ненасытный Оуру-Прету требовал все новых рабов. Негры умирали быстро, лишь в редких случаях выдерживая лет 7 непрерывной работы. Но что правда, то правда: прежде чем переправить негров через Атлантику, португальцы всех их крестили. В Бразилии рабы были обязаны посещать мессу, хотя им запрещалось приближаться к алтарю и садиться на скамьи.

В середине XVIII в. многие золотоискатели ушли на Серраду-Фриу в поисках алмазов. Стеклянные камешки, которые охотники за золотом отбрасывали в сторону, когда обследовали русла рек, оказались алмазами. В Минас-Жерайс на свадьбу дарили золото и алмазы в одинаковой пропорции. Процветающий поселок Тижуку превратился в центр алмазного района, и там, точно так же как в Оуру-Прету, богачи одевались по последней европейской моде и покупали за океаном самое роскошное платье, оружие и мебель. То было время безумств и мотовства! Одна рабыня-мулатка, по имени Франсиска да Силва, завоевала свою свободу, став любовницей Жоана Фернандеса ди Оливейра, миллионера и фактического суверена Тижуку; эту женщину, некрасивую и уже имевшую двоих детей, называли «красоткой, которая всем заправляет» [69]. Она никогда не видела моря и пожелала жить у морского берега, и тогда ее рыцарь приказал вырыть большое искусственное озеро и спустить на воду корабль с полным экипажем и всем прочим. На склоне сьерры Сан-Франсиску он воздвиг для нее замок, возле /89/ rоторого был разбит сад с экзотическими растениями и искусственными водопадами; он устраивал грандиозные банкеты в честь своей возлюбленной, где рекой лились лучшие вина, где много ночей подряд танцевали без устали, показывались театральные представления и концерты. Еще в 1818 г. Тижуку праздновал на широкую ногу женитьбу португальского принца. А ведь десятью годами раньше англичанин Джон Моуэ, посетивший Оуру-Прету, был поражен его нищетой; пред ним предстали пустые, никому не нужные дома, на которых болтались бесполезные объявления об их продаже; пищу он ел нечистую и скудную[70]. Незадолго до этого вспыхнуло восстание, совпавшее с кризисом в «золотом крае». Жозе Жоакин да Силва Шавьер по прозвищу Тирадентис (национальный герой Бразилии, настоящее имя Жоакин Жозе да Силва Шавьер (1748—1792). Руководитель антиколониального движения «Инконфидентов», закончившегося поражением восставших. Был казнен по приговору колониальных властей. — Прим. ред.) был повешен и разрублен на куски, а другие борцы за независимость отправились из Оуру-Прету в тюрьмы или в изгнание.

Поток золота из Бразилии хлынул как раз в тот момент, когда Португалия и Англия подписали Метуэнский договор (1703 г.). Этот договор подтвердил ряд льгот, которых добились британские коммерсанты в Португалии. В обмен на незначительное снижение пошлин на ввоз португальских вин на английский рынок Португалия открыла свой собственный рынок, а также свои колонии для ввоза английских мануфактурных изделий. Из-за существовавшего уже в то время отставания Португалии в промышленном развитии договор этот обрек на банкротство местное мануфактурное хозяйство. Практически за английские ткани платили не вином, а золотом, бразильским золотом. В Португалии стали останавливаться ткацкие станки, не только убив тем самым собственную промышленность, но и погубив начавшееся было развитие мануфактурного хозяйства в Бразилии. В 1715 г. королевство закрыло там все сахарные заводы; в 1729 г. оно наложило запрет на строительство новых путей сообщения в горнодобывающих районах; в 1785 г. приказало предать огню ткацкие и прядильные мастерские в Бразилии.

Англия и Голландия, занимавшиеся фактически контрабандой золота и нажившие огромные богатства /90/ противозаконной торговлей «черным товаром», прибрали к рукам более половины драгоценного металла из «королевской пятой части» — налога, выплачиваемого Бразилией португальской короне. Отклоняя поток бразильского золота в направлении Лондона, Великобритания пользовалась не только нелегальными методами торговли. В ее распоряжении были и законные методы. Золотая лихорадка, вызвавшая приток большого числа португальских переселенцев в Минас-Шерайс, резко повысила в колониях спрос на промышленные товары, обеспечив одновременно и надежную покупательную способность. Подобно тому как серебро Потоси рикошетом отскакивало от Испании, золото из Минас-Жерайс бывало в Португалии лишь проездом. Метрополия превратилась в простого посредника. В 1755 г. маркиз ди Помбал, премьер-министр Португалии, попытался проводить протекционистскую политику, но было уже поздно: по его сообщению, англичане завоевали Португалию легко и без помех, они удовлетворяют две трети потребностей страны, а британские агенты распоряжаются всей португальской торговлей. Португалия не производила практически ничего, и мнимое ее богатство привело к тому, что даже черные рабы в колониаль¬ных рудниках были одеты во все английское[71].

Сельсо Фуртадо отмечает, что Англия, проводившая дальновидную политику промышленного развития, ис¬пользовала бразильское золото для оплаты основного импорта из других стран и смогла сосредоточить свои капиталовложения в мануфактурном деле. Быстрые и эффективные нововведения в технологии стали возможны именно благодаря исторической любезности Португалии. Фи¬нансовый центр Европы переместился из Амстердама в Лондон[72]. Согласно британским источникам, поступления бразильского золота в Лондон в отдельные периоды составляли до 50 тыс. фунтов в неделю. Без этого огромнейшего накопления золотого запаса Англии не удалось бы впоследствии противостоять экспансии Наполеона.

А на бразильской земле от мощного импульса, кото¬рый давала ей добыча золота, ничего не осталось, кроме соборов и произведений искусства. В конце XVIII в., хотя запасы алмазов еще не были исчерпаны, положение /91/ страны оказалось плачевным. Национальный доход на душу населения трех с лишним миллионов бразильцев, по подсчетам Фуртадо, составлял не более 50 долл. в год. Это самый низкий уровень за весь колониальный период. Провинция Минас-Шерайс достигла предела упадка и банкротства. Может показаться невероятным, но один бразильский автор выражает восторженную благодарность англичанам и считает, что полученный в Минас-Жерайс английский капитал «содействовал созданию широкой сети банков, благоприятствовавшей торговле между нациями, и сделал возможным улучшение жизненного уровня пародов, которые оказались способными достичь прогресса» [73]. Обреченные на нищету во имя чужого прогресса, «неспособные» народы-рудокопы оказались на обочине истории и вынуждены были довольствоваться тем, что могли им дать обедневшие, лишенные драгоценных металлов и камней земли. Сельскохозяйственный труд, обеспечивающий лишь самые насущные потребности, занял место горнорудного дела[74]. В наши дни поля Минас-Жерайс, как и земли Северо-Востока, представляют собой царство латифундий и «полковников-асендадо», неприступные бастионы отсталости. Продажа работников из рудников Минас-Жерайс в поместья других провинций стала такой же привычной вещью, как когда-то работорговля на Северо-Востоке. Франклин ди Оливейра, недавно объехавший Минас-Жерайс, увидел ветхие деревянные домишки, деревушки без света и воды в долине Жекитиньенья, проституток, средний возраст которых 13 лет, голодных и помешанных на обочинах дорог. Он рассказывает об этом в своей недавно вышедшей книге «Трагедия бразильского обновления». По справедливому замечанию Анри Горсе, у Минас-Жерайс «золотое сердце бьется в железной груди»[75], но разработка ее сказочного «железного четырехугольника» находится в наше время в руках «Ханна майнинг компани» и «Бетлехем стил», тесно между собой связанных: месторождения были отданы им в 1964 г. в результате весьма зловещей истории. И железо, попавшее в руки иностранцев, даст стране не больше, чем в свое время дало золото. /92/

Эпоха золотой лихорадки напоминает о себе лишь плодами буйного расцвета талантов того времени, да еще заброшенными шахтами и опустевшими городишками. Португалия также не смогла породить иных созидательных сил, кроме тех, которые проявили себя в области искусства. Монастырь в Мафре, гордость Жоана V, вершина тонкого эстетического вкуса Португалии: 37 колоколов его колокольни, чаши и канделябры до сих пор сияют золотом, привезенным из Минас-Жерайс. А в самой Минас соборы основательно разграблены, и церковной утвари, которую можно унести, в них почти не сохранилось; и все же навечно остались среди развалин строения колониальной эпохи: монументальные творения в стиле барокко, фронтоны и амвоны, галереи и статуи, которые расписал, высек из камня или изваял Антониу Франсиску Лисбоа по прозвищу Алейжадинью и Тульидиту, гениальный сын рабыни и ремесленника. Уже на исходе XVIII в. Алейжадинью начал работу по созданию ансамбля из статуй святых возле святилища Бон-Жезус-ди-Матозиньюс в городе Конгоньяс-ду-Кампу. Время золотой лихорадки уже миновало: свое творение художник назвал «Пророки», но какую славу могли они пророчить? Великолепие и радость давно развеялись, надежде не осталось места. Самый талантливый в истории бразильского искусства художник оставил будущим поколениям последний памятник, подобный грандиозному надгробью, этой быстротечной цивилизации золота, рожденной, чтобы погибнуть. Алейжадинью, изуродованный и изувеченный проказой, ежедневно на заре доползал на коленях до мастерской и работал над своим шедевром, привязывая резец и молот к рукам, лишенным пальцев.

Легенда утверждает, что в церкви Носса-Сеньора-дас-Мерсес-и-Мизерикордия в Минас-Жерайс мертвые рудокопы до сих пор в холодные дождливые ночи слушают мессу и, когда священник оборачивается, воздевая руки у алтаря, видно, что вместо головы у него голый череп. /93/

1. J.H.Elliott. La Espana imperial. Barcelona, 1965.

2. L. Capitan у Н. Lorin. El trabajo en Am?rica, antes у despu?s de Col?n. Buenos Aires, 1948.

3. D. Vidart. Ideolog?a у realidad de Am?rica. Montevideo, 1968.

4. L. N. D'Olwer. Cronistas de las culturas precolombinas. Mexico, 1963. Адвокат Антонио де Леон Пинело посвятил два тома доказательству того, что Эдем находился в Америке. В своей книге (“El Para?so en el Nuevo Mundo”. Madrid, 1656) он поместил карту Южной Америки, в центре которой можно видеть Эдемский сад, орошаемый водами Амазонки, Рио-де-ла-Платы, Ориноко и Магдалены. Запретным плодом в этом саду был банан. На карте указывалось точное место, откуда во время всемирного потопа отправился в плавание Ноев ковчег.

5. J. М. Ots Capdequ?. El Estado espa?ol en las Indias. M?xico, 1941.

6. E. J. Hamilton. American Treasure and the Price Revolution in Spain (1501—1650). Massachusetts, 1934.

7. G. Fern?ndez de Оviedо. Historia general у natural de las Indias. Madrid, 1959. Это объяснение положило начало своеобразной традиции. Я с удивлением прочитал в последней книге французского специалиста Репе Дюмона (R. Dumоn. Cuba, est-il socialiste? Paris, 1970) следующий пассаж: «Индейцы не были полностью истреблены, их гены продолжают существовать в хромосомах кубинцев. Последние чувствуют такое отвращение к напряжению, необходимому для постоянного труда, что нередко кончают жизнь самоубийством, не желая прилагать усилий для выполнения навязанной им работы...»

8. G. V?zquez Franco. La conquista justificada. Montevideo, 1968; J. H. Elliоtt. Op. cit.

9. Рассказы очевидцев-индейцев, записанные братом Фернан-диио Саагунским и воспроизведенные в «Флорентийском кодексе» (М. Lооn-Portilla. Vision de los vencidos. Mexico, 1967).

10. Эти удивительные совпадения породили гипотезу о том, что боги индейских религий были на самом деле европейцами, попавшими на эти земли задолго до Колумба (R. Pineda Y??ez. La isla у Col?n. Buenos Aires, 1955).

11. J. Hawkes. Prehistoria. — In: Historia de la Humanidad UNESCO. Buenos Aires, 1966.

12. M. Le?n-Portilla. El reverso de la conquista. Relaciones aztecas, mayas e incas. M?xico, 1964.

13. M. Le?n-Pоrtilla. Op. cit.

14. G. A. Otero. Vida social en el coloniaje. La Paz, 1958.

15. Анонимные авторы из Тлателолко и очевидцы, записанные Саагуном (М. Le?n-Роrtilla. Op. cit.).

16. D. Ribeiro. Las Am?ricas у la civilizati?n. — In: La civilizati?n occidental у nosolros. Los pueblos testimonio. T I, Buenos Aires, 1969.

17. M. Le?n-Pоrtilla. Op. cit.

18. Ibid.

19. Чтобы восстановить эпоху расцвета Потоси, автор использовал следующие источники: P. V. Ca?ete у Dom?nguez. Potos? colonial: gu?a hist?rica, geogr?fica, pol?tica, civil y legal del gobierno e intendencia de la provincia de Potos?. La Paz, 1939; L. Capo-che. Relaci?n general de la Villa Imperial de Potos?. Madrid, 1950; N. de Mart?nez Arzanz y N. de Vela. Historia de la Villa Imperial de Potos?. Buenos Aires, 1943; V. G. Quesada. Cr?nicas potosinas. Paris, 1890; J. Molins. La ciudad ?nica. Potos?, 1961.

20. Е. J. Наmilton. Op. cit.

21. Ibid.

22. Цит. по: G. A. Otero. Op. cit.

23. J. H. Elliott. Op. cit.; E. Hamiltоn. Op. cit.

24. Maurice Crouzet. Historia general de las civilizaciones. — In: R. Mousnier. Los siglos XVI у XVII. Т. IV, Barcelona, 1967.

25. J. Viсеns Vives. Historia social у econ?mica de Espa?a y Am?rica. Т. II, III, Barcelona, 1957.

26. J. Abelardo Ramos. Historia de la naci?n latinoamericana. Buenos Aires, 1968.

27. J. H. Elliott, Op. cit..

28. Этот род не вымер. В конце 1969 г. я открыл в Мадриде газету и прочитал: скончалась донья Тереса Бертран де Лис-и-Пидаль-Гороуски-и-Чико де Гусман, герцогиня Альбукеркская и маркиза де лос Альканьисес-и-де лос Бальбасес, которую оплакивает овдовевший герцог Альбукеркский дон Бельтран Алонсо Осорио-и-Диес де Ривера Мартос-и-Фигероа, маркиз де лос Алькапьисес, де лос Бальбасес, де Кадрейта, де Куэльяр, де Гума, де Монтаос, граф Фуэнсалданья. де Грахаль, де Уэльма, де Ледесма, де ла Торра, де Вильянуэва де Каньедо де Вильяумброса, трижды гранд Испании.

29. J. Lynch. Administraci?n colonial espa?ola. Buenos Aires, 1962.

30. Е. Мandеl. Tratado de econom?a marxista. M?xico, 1969.

31. E. Mandel. La teor?a marxista de Ja acumulaci?n primitiva y la industrializaci?n del Tercer Mundo. — “Amaru”, № 6, Lima, 1968.

32. P. Baran. Econom?a pol?tica del crecimiento. M?xico, 1959.

33. С. Furtado. La econom?a latinoamericana desde la conquista ib?rica hasta la revoluci?n cubana. Santiago de Chile, 1969; M?xico, 1969.

34. J. Веaujеau-Gаrnier. L'?conomie de l'Am?rique Latine. Paris, 1949.

35. S. Вag?. Econom?a de la sociedad colonial. Ensayo de historia comparada de Am?rica Latina. Buenos Aires, 1949.

36. A. von Humboldt. Ensayo sobre el Reino de la Nueva Espa?a. M?xico, 1944.

37. S. Вag?. Op. cit.

38. A. Gundеr Frank. Capitalism and Underdevelopment in Latin America. New York, 1967.

39. A. Alоnsо-Вarba. Arte de los metales. Potos?, 1967.

40. G. Adоlfо Otero. Op. cit.

41. F. Carmona. Pr?logo. — In: D. L?pez Rosado. Historia y pensamiento econ?mico de M?xico. M?xico, 1968.

42. D. J. Ribera Ben?rdez, C. Santiago de la Laguna. Descripci?n breve de la muy noble y leal viudad de Zacatecas.— In: G. Sa1inas de la Torre. Testimonios de Zacatecas. M?xico, 1946. Кроме этой работы и очерка Александра Гумбольдта, aвтор использует также: L. Сh?vеz Оrоzсо. Revoluci?n industrial— Revoluci?n pol?tica. M?xico, s. f.; L. M armolejo. Efem?rides guanajuatenses, o datos para formar la historia de la ciudad de Guanajuato. Guanajuato, 1883; M. L. Mora. M?xico y sus revoluciones. M?xico, 1965. Современные данные почерпнуты из работ: La econom?a del Estado de Zacatecas y La econom?a del Estado de Guanajuato. — In: Serie de investigaciones del Sistema de Bancos de Comercio, M?xico, 1968.

43. J. Collier. The Indians of America. New York, 1947.

44. Соответствующие данные из работ Г. Ф. Добинса. П. Томпсона и других авторов приведены в кн.: D. Ribеirо. Op. cit.

45. Е. Romero. Historia econ?mica del Per?. Buenos Aires, 1949.

46. E. Finot. Nueva historia de Bolivia. Buenos Aires, 1946.

47. Ibid.

48. A. Gerbi. La disputa del Nuevo Mundo. M?xico, i960; D. Vidart. Op. cit.

49. L. Hanke. Estudios sobre fray Bartolom? de Las Casas y sobre la Lucha por la justicia en conquista espa?ola de Am?rica. Caracas, 1968.

50. J. Соllier. Op. cit.

51. D. Vа1с?rсе1. La rebeli?n de T?pac Amaru. Mexico, 1947.

52. А. vоn Humboldt. Ansichten der Nalur. — In: A. Mayer-Abich y otros. Alejandro do Humboldt (1769—1969). T. II, Bad Godesberg, 1969.

53. Т. Halperin Donghi. Historia contempor?nea de Am?rica Latina. Madrid, 1969.

54. E. Gruening. Mexico and its Heritage. Nueva York, 1928.

55. A. Aguilar Monteverde. Dial?ctica de la econom?a mexicana. M?xico, 1968.

56. Последние индейцы из племени чарруа, которые до 1832 г. еще жили, воруя скот, в диких местах на севере Уругвая, испытали на себе коварство президента Фруктуосо Риверы. Выйдя из густых зарослей, где они были в безопасности, индейцы спешились и бросили оружие, поверив фальшивым обещаниям дружбы. Место, где их расстреляли, называется Бока-дель-Тигре, то есть «Пасть тигра». «Горнисты протрубили сигнал к расправе, — рассказывает писатель Эдуардо Асеведо Диас (газета «Ла Эпока», 19 августа 1890 г.). — Толпа в панике заметалась, и сильные отважные молодцы стали падать один за другим, как быки, которых молотом ударили по затылку». Погибло несколько касиков. Горстка индейцев, которым удалось прорваться сквозь кольцо огня, вскоре отомстила за своих. Преследуемые братом Риверы, они устроили ему западню и изрешетили копьями и его самого, и его солдат. Касик Ceпe «приказал извлечь из трупа сухожилия и обмотать ими свое копье». В аргентинской Патагонии в конце века солдатам платили определенную сумму за отрезанные у убитого индейца половые органы. Роман Давида Виньяса «Хозяева земли» (Буэнос-Айрес, 1959) открывается сценой охоты на индейцев: «Убивать — все равно что насиловать. Что-то приятное. Ему нравилось: нужно было бежать, можно было кричать, вспотеешь, проголодаешься... Выстрелы звучали все реже. Наверняка где-то здесь лежат трупы удавленных индейцев с темными пятнами между ляжками...»

57. Т. К. Turner. M?xico b?rbaro. M?xico, 1967.

58. A. Bonilla S?nchez. Un problema que se agrava: la subocupaci?n rural. — In: Neolatifundismo v explotaci?n. De Emiliano Zapala a Anderson Clayton & Co. M?xico, 1968.

59. R. Dumont. Tierras vivas. Problemas de la reforma agraria en el mundo. M?xico, 1963.

60. Е. Gа1еаnо. Guatemala, pa?s ocupado. M?xico, 1967.

61. Майя-киче верили в единого бога, соблюдали пост, приносили покаяние и исповедовались; они верили во всемирный потоп и конец света — в христианстве для них не оказалось особой новизны. Колонизация положила начало распаду их традиционной религии. Католицизм воспринял некоторые магические и тотемические элементы религии майя в безнадежной попытке подчинить верования туземцев идеологии завоевателей. Искоренение местной культурной традиции открыло дорогу синкретизму, и, таким образом, в настоящее время обнаруживаются свидетельства регресса по отношению к достигнутому когда-то высокому уровню духовного развития: «Дону Вулкану хочется хорошо прожаренного человеческого мясца» (С. G. Вockler у J.-L. Herbert. Guatemala: una interpretaci?n hist?rico-social. M?xico, 1970).

62. «Бандейрас» из Сан-Паулу представляли собой разные по численности мобильные вооруженные отряды. Их экспедиции по завоеванию внутренних земель сыграли серьезную роль в колонизации Бразилии.

63. С. Furtadо. Op. cit.

64. С. Furtadо. Formaci?n econ?mica del Brasil. M?xico, 1959.

65. С. R. Boxer. The Golden age of Brasil (1695—1750). California, 1969.

66. A. do Lima J?nior. Vila Rica de Ouro Preto. Sintese his¬t?rica e descritiva. Belo Horizonte, 1957.

67. C. R. Boxer. Op. cit.

68. С. R. Boxer. Op. cit.

69. J. F. dos Santos. Memorias do Distrito Diamantino. R?o de Janeiro, 1956.

70. A. dе Lira a J?nior Op. cit.

71. А. К. Manchester. British Preeminence in Brazil: its Rise and Fall. Carolina del Norte, 1933.

72. C. Furtado. Op. cit.

73. A. de Lima J?nior. Op. cit.

74. R. С. Simonsen. Historia econ?mica do Brasil (1500—1820). Sao Paulo, 1962.

75. E. Ruas. Ouro Preto, Sua historia, seus templos e monumentos. R?o de Janeiro, 1950.